Абельдяев Дмитрий Алексеевич
Лилии

Lib.ru/Классика: [Регистрация] [Найти] [Рейтинги] [Обсуждения] [Новинки] [Обзоры] [Помощь]
Скачать FB2

 Ваша оценка:

   

Д. Абельдяевъ.

ЛИЛІИ.

МОСКВА.
1914.

   ...И объ одеждѣ что заботитесь? Посмотрите на полевыя лиліи, какъ онѣ растутъ: не трудятся, не прядутъ; но говорю вамъ, что и Соломонъ во всей славѣ своей не одѣвался такъ, какъ всякая изъ нихъ; если же траву полевую, которая сегодня есть, а завтра будетъ брошена въ печь, Богъ такъ одѣваетъ, кольми паче васъ, маловѣры!

(Отъ Матѳея. Гл. 6: 28--30).

   ...лиліи, которыя не занимались никакой пряжей и никакой работой и однакоже были одѣты такъ великолѣпно, какъ царь Соломонъ во всемъ своемъ блескѣ, будутъ вырваны изъ почвы общества, развѣ только онѣ захотятъ взять въ руки веретено; розъ, этихъ праздныхъ невѣстъ соловьевъ, постигнетъ такая же участь; соловьи, эти безполезные пѣвцы, будутъ прогнаны, и увы! изъ моей "Книги Пѣсенъ" бакалейный торговецъ будетъ дѣлать пакеты и всыпать въ нихъ кофе или нюхательный табакъ для старыхъ бабъ будущаго...

(Гейне. "Лютеція"),

   

ГЛАВА ПЕРВАЯ.

   Старое дворянское гнѣздо, генерала въ отставкѣ, Василія Петровича Талызина, среди остальныхъ сосѣднихъ поблекшихъ и захудавшихъ дворянскихъ усадьбъ, казалось красивымъ оазисомъ. Садъ, прудъ, постройки, огромный двухъ-этажный домъ въ тѣнистомъ березовомъ паркѣ,-- все это было опрятно, красиво, на всемъ этомъ лежалъ отпечатокъ довольства и даже избытка. Генералъ имѣлъ хорошія средства и не нуждался. Командуя въ послѣднее время одной изъ крѣпостей въ юго-западномъ краѣ, онъ не поладилъ съ кѣмъ-то изъ вышестоящихъ -- и вышелъ въ отставку.
   Его вызвали въ Петербургъ для объясненій, и -- желая приласкать его -- предложили ему мѣсто въ Военномъ Совѣтѣ.
   Онъ усмѣхнулся.
   ..."Ну! сдать-то въ архивъ себя -- это я, поди, сумѣю и самъ!" -- подумалъ упрямый старикъ про-себя и -- сдѣлалъ движеніе встать:
   -- Виноватъ. Я всегда умѣлъ что-нибудь дѣлать и никогда -- совѣтовать. Это -- не мое амплуа,-- отозвался онъ вслухъ и откланялся...
   Въ первое время его появленія въ деревнѣ къ нему было приступили и здѣсь, прося его быть губернскимъ предводителемъ, но старикъ уклонился.
   -- Э, господа, легко сказать -- "предводитель"! Въ оны годы мнѣ приходилось, правда, командовать наступленіемъ, и ничего -- сходило съ рукъ. А это, вѣдь, куда легче, чѣмъ умно отступить... Послѣдняго побаивался даже и Мольтке. А вѣдь вы, господа дворяне, сейчасъ именно это и дѣлаете: вы отступаете, вы сдаете позиціи, и дай вамъ Богъ сумѣть умно это сдѣлать. А я... я -- слишкомъ старъ и могу быть развѣ вотъ только созерцателемъ. Да и пора мнѣ! Вѣдь мнѣ уже седьмой десятокъ идетъ. Посидѣть на террасѣ съ сигарой, послѣ обѣда; поворчать съ управляющимъ; перекинуть вечеромъ въ пикетъ съ своимъ сельскимъ учителемъ (славный онъ у меня парень!); а то и съ ружьемъ когда потаскаться,-- вотъ! Это по-мнѣ. А теперь вотъ -- и дѣвочки мои скоро изъ института пріѣдутъ: на нихъ посмотрю и порадуюсь...
   Генералъ говорилъ о двухъ своихъ дочеряхъ, которыя только что окончили въ этомъ году институтъ и должны были вотъ-вотъ пріѣхать въ деревню. Въ усадьбѣ, къ пріѣзду барышень, все было поднято на ноги. Все чистилось, убиралось и приводилось въ порядокъ, какъ къ празднику. Въ саду и паркѣ равнялись дорожки, заново реставрировались бесѣдки, устанавливались новыя скамьи въ указанныхъ генераломъ мѣстахъ, а на пруду -- бѣлымъ парусомъ обтягивалась новая купальня для барышень.
   Генералъ торопился и нервничалъ...
   Багажъ барышень былъ уже присланъ. А вчера, съ ближайшей станціи, привели изъ Петербурга двухъ верховыхъ англійскихъ кобылъ, съ забинтованными ногами и бережно укрытыхъ попонами. Ихъ сопровождалъ бритый англичанинъ -- берейторъ.
   И каждый день, съ часу-на-часъ, ждали телеграммы отъ барышень...
   

ГЛАВА ВТОРАЯ.

   Эта незримо набѣгающая волна изъ синѣющей дали, залегшей надъ безконечной равниной волнующейся ржи,-- волна, которая на своемъ вспѣненномъ хребтѣ несла двухъ молоденькихъ дѣвушекъ,-- волновала и радовала все населеніе усадьбы. Съ пріѣздомъ барышень монотонная и однообразная жизнь генеральской усадьбы должна была вдругъ изломаться подъ напоромъ двухъ молодыхъ жизней -- зазвенѣть радостнымъ смѣхомъ, закипѣть и запѣниться... По молчаливымъ террасамъ и скучающимъ окнамъ дома опять замелькаютъ силуэты граціозныхъ фигуръ; молодые голоса и звуки рояля разбудятъ уснувшее эхо сада и парка, которому, поди, давно уже надоѣло отзываться на старческій кашель генерала и монотонные звуки усадьбы. Въ пруду заплещутся снова русалки, и подъ взмахомъ весла ихъ опять заскользитъ по водѣ остроносая лодка. По влажнымъ песчанымъ дорожкамъ сада и парка оттиснутся слѣды крохотныхъ ножекъ. А у подъѣзда крыльца, на гладкой и ровной площадкѣ, лягутъ кривыя слѣдовъ экипажныхъ колесъ, и сутулый садовникъ Семенъ Евстратьевъ каждое утро будетъ ровнять ихъ граблями. Въ каретныхъ сараяхъ по гулкимъ настиламъ половъ зазвучатъ конскія ноги, которымъ теперь не придется ужъ даромъ ронять своихъ слѣдовъ по тѣснымъ манежамъ, -- онѣ уже больше не будутъ застаиваться...
   Огромная бригада служащихъ генеральской усадьбы: кучера, садовники, поваръ и цѣлая фаланга молоденькихъ служанокъ въ бѣлыхъ, какъ снѣгъ, передникахъ,-- всѣ они знали, что имъ теперь хватитъ работы; и, несмотря на это, всѣ были довольны и рады. Щедрыя ручки барышень, не считая, платили всѣмъ за услугу; а ихъ крохотные кошельки обладали чудной способностью -- они никогда не бывали пустыми...
   Одинъ только 90-лѣтній старецъ, пасѣчникъ Макаровичъ, который съ своимъ омшаникомъ и ульями ютился въ самомъ дальнемъ уголкѣ сада, какъ разъ у самой плотины пруда,-- только онъ одинъ и былъ недоволенъ и мрачно настроенъ. Ему не нравилось то обстоятельство, что каждый вечеръ ("какъ тѣ-то, скажи, принесли его окаяннаго!"), надъ старой, разрушенной мельницей, уныло кричалъ сычъ...
   -- Тянетъ и тянетъ за душу. Какъ на-пропасть, пусто ему будь, окаянному!-- ворчалъ недовольно старикъ, видя въ этомъ дурную примѣту...
   

ГЛАВА ТРЕТЬЯ.

   Но былъ и еще одинъ человѣкъ въ генеральской усадьбѣ, въ грудь котораго больно плескала эта набѣгающая волна синѣющей дали. Это былъ сельскій учитель, Павелъ Гавриловичъ Голощаповъ, преподававшій въ генеральской школѣ и, въ качествѣ регента, за отдѣльную отъ генерала плату, завѣдывавшій церковнымъ хоромъ. Голощаповъ былъ своимъ человѣкомъ въ усадьбѣ. Скучая въ долгіе зимніе вечера и не зная, съ кѣмъ перекинуть въ пикетъ, генералъ кончилъ тѣмъ, что перевелъ учителя изъ школы въ усадьбу и помѣстилъ его въ отдѣльномъ флигелькѣ, который стоялъ на опушкѣ березоваго парка. Церковь и школа были не дальше версты отъ усадьбы (сейчасъ же за паркомъ), и въ хорошую погоду учитель ходилъ въ школу пѣшкомъ, а нѣтъ -- его отвозили и привозили обратно. И обѣдалъ, и ужиналъ онъ съ генераломъ, который сразу какъ-то привыкъ къ нему и привязался. Лѣтомъ, въ свободное время, Голощаповъ помогалъ управляющему по хозяйству, ѣздилъ по дѣламъ генерала въ городъ, писалъ подъ его диктовку письма и исполнялъ разныя его порученія. Словомъ, онъ былъ совсѣмъ домочадцемъ. Онъ-то сейчасъ и волновался больше всѣхъ, не находилъ себѣ мѣста и жадно вперялся глазами въ кусочекъ синѣющей дали, видной съ террасы дома, и изъ таинственной, манящей глубины которой на него надвигалась что-то мучительно-радостное...
   Осенью прошлаго года, когда по рекомендаціи земскаго врача Голощаповъ попалъ въ генеральскую школу, онъ (какъ-разъ передъ отъѣзѣздомъ уже) увидѣлъ дочерей генерала, и сразу, по первому взгляду, влюбился въ одну изъ нихъ -- младшую, блондинку Леночку,-- и съ тѣхъ поръ онъ только и жилъ мечтой о ней, только и думалъ, какъ-бы снова увидѣть эту своевольную, капризную головку, съ толстой льняной косой и синими, какъ небо, глазами...
   Между картинъ и гравюръ, развѣшанныхъ по стѣнамъ генеральскаго дома, была одна, на которую онъ избѣгалъ и боялся смотрѣть. Это была картина Кабанеля -- "Волна". На бѣломъ, вспѣненномъ хребтѣ набѣжавшей волны, закинувъ назадъ чудныя руки, лежала нагая дѣвушка, рожденная пѣной волны, брызги которой были взброшены вверхъ, въ видѣ цѣлой гирлянды амуровъ... И эта красивая греза художника, которую ему нашептала волна,-- она была очень похожа на русоволосую дочь генерала. И Голощаповъ, всякій разъ, при взглядѣ на нее, отворачивался, блѣднѣлъ и торопился уйти отъ картины...
   Голощаповъ былъ сирота. Сынъ заштатнаго дьячка, онъ, десятилѣтнимъ мальчуганомъ, остался безъ отца и матери, которая умерла вскорѣ за мужемъ. Сироту пріютилъ у себя большесемейный дядя, священникъ (родной братъ его матери), и помѣстилъ его въ семинарію. Пробывъ тамъ года четыре, юноша самовольно бросилъ семинарію, такъ какъ безъ отвращенія не могъ себя представить въ рясѣ попа, и, сдавъ экзаменъ на сельскаго учителя, поступилъ въ земскую школу. Какъ лучшій учитель, онъ и былъ рекомендованъ генералу. Попавъ сюда, онъ свободно вздохнулъ, и затаенная и давняя мысль объ университетѣ опять закопошилась въ головѣ Голощапова. Онъ сталъ тихомолкомъ готовиться на аттестатъ зрѣлости, стараясь попутно скопить и нужную сумму денегъ для жизни въ столицѣ. А именно туда его и тянулъ навязчивый образъ русой головки, которая задорно стояла передъ нимъ и то закрывалась рукой, какъ на картинѣ Кабанеля, то усмѣхалась лукаво, увлекая къ далекому сѣверу -- къ новой, невѣдомой жизни...
   Да и вообще -- вся обстановка богатаго барскаго дома тянула его въ иной міръ. Попавъ сюда, онъ въ первое время жилъ, какъ во снѣ. Но мало-по-малу, попривыкъ и освоился. Участливое и ласковое отношеніе къ нему генерала примирило его со всѣмъ окружающимъ и разогнало его недовѣрчивую настороженность. Онъ уже не глядѣлъ на все исподлобья и не озирался испуганно въ просторныхъ, свѣтлыхъ и непривычно-высокихъ комнатахъ генеральскаго дома, который окружалъ его никогда имъ невиданной роскошью обстановки -- картинъ, статуй и мебели. Онъ присмотрѣлся. И его не пугалъ уже своей неожиданностью задыбившійся конь "Мѣднаго Всадника",-- композиція въ натуральную величину изъ вороненой стали, которая эффектно высилась въ огромномъ парадномъ залѣ;-- его не заставляли уже стыдливо тупить глаза античныя тѣла обнаженныхъ Венеръ, Психей и Грацій, мраморныя статуи которыхъ стояли тамъ и сямъ по угламъ комнатъ, красиво выступая изъ зелени ихъ декорирующихъ пальмъ; онъ спокойно уже останавливался передъ копіями картинъ -- "Фрины" Семирадскаго и "Русалокъ" Маковскаго, любуясь красотой ихъ гибкихъ и стройныхъ тѣлъ; онъ улыбался уже на таинственный жестъ "Нимфы" Нефа; гадалъ на тѣни, вмѣстѣ съ наивными дѣвочками Пимоненко, на его "Святочномъ гаданіи", и -- замечтавшись -- уходилъ по узкой дорожкѣ въ рожь Шишкина...
   Худощавый, но пропорціонально и сильно сложенный, съ блѣднымъ лицомъ и легкой тѣнью недавно заросшей русой бородки, онъ былъ бы почти красивъ, если бъ немножко повыше поднять его понурую голову и заставить не такъ ужъ всегда исподлобья смотрѣть его большіе, сѣрые глаза, выраженіе которыхъ, въ связи съ слегка выдающимися впередъ подбородкомъ, привносило въ лицо Голощапова что-то настойчивое, жесткое и непреклонное. Черта эта скоро присматривалась: она была тѣмъ неувѣреннымъ оттискомъ "перваго впечатлѣнія", которое, сразу что-то шепнувъ вамъ, пугливо потомъ исчезало и ужъ не бросалось больше въ глаза...
   Синяя блуза, опоясанная широкимъ ремнемъ, и длинные волосы, скобкой, придавали ему студенческій видъ.
   -- Славный онъ у меня малый, этотъ мой "блузникъ",-- говаривалъ о немъ генералъ.-- Сдержанный и дисциплинированный, но съ огонькомъ. Мнѣ это нравится. На ногу ему не наступишь. И нагнети на него -- онъ не согнется, а сломится. Славный парень...
   

ГЛАВА ЧЕТВЕРТАЯ.

   Наконецъ-то...
   Телеграмма, которую напряженно такъ ждали, пришла въ ночь. И утромъ слѣдующаго дня четверня вороныхъ, заложенная въ коляску, выѣхала въ уѣздный городъ, который и былъ ближайшей станціей желѣзной дороги. Это было верстъ за сорокъ. Другая четверня (сѣрыхъ) пошла съ подводами -- стать на подставку.
   -- Все, какъ-ни-какъ, а на цѣлый часъ раньше пріѣдутъ!-- говорилъ генералъ, которому не сидѣлось на мѣстѣ и часъ казался вѣчностью.-- Цѣлый вѣдь годъ не видалъ своихъ дѣвочекъ!-- оправдывался онъ, отдавая приказъ о ненужной подставѣ...
   Ему не возражали. И закутанныя въ попоны лошади, удивленно осматриваясь и взыгрывая у раздѣлявшихъ ихъ слегъ, подъ крики конюховъ "балуй!", скрылись за паркомъ...
   

ГЛАВА ПЯТАЯ.

   ..."Завтра вечеромъ!" -- трепетало въ груди Голощапова, когда онъ стоялъ у коляски, которую закладывали въ каретномъ сараѣ.-- "Она будетъ сидѣть здѣсь -- на этихъ подушкахъ"...-- заглядывалъ онъ въ глубь коляски, готовый припасть губами къ коричневому сафьяну этихъ счастливыхъ подушекъ и этому счастливому бархатному коврику, на которомъ будутъ стоять ея ножки...
   Проводивъ глазами отъѣзжающую коляску, онъ прошелъ въ садъ, унося съ собой грезу о русоволосой дѣвушкѣ, и торопясь уйти отъ всѣхъ, чтобы остаться одинъ-на-одинъ съ своей грезой. Но греза эта сплеталась со всѣмъ, что его окружало: и эта тѣнистая аллея столѣтнихъ липъ, колоннада стволовъ которой уходила вдаль, и эти зовущія къ себѣ скамьи, и эти круглые столики, и неожиданные повороты дорожекъ, и залитыя свѣтомъ полянки,-- все это будетъ видѣть ее, она будетъ ходить здѣсь, и къ ней будутъ тянуться эти зеленыя лапы деревьевъ...
   Липы вверху шелестятъ вонъ...
   Да, и она будетъ ихъ слушать. О, еслибъ шепнули онѣ о томъ, какъ онъ безумно любитъ ее, и какою тоскою и болью замираетъ его грудь, затаившая въ себѣ эту сумасшедшую грезу о ней -- дорогой и желанной и въ то же время -- далекой, чужой и навсегда недоступной...
   Онъ дошелъ до конца аллеи, свернулъ вправо, къ новой купальнѣ, и -- остановился. Зачѣмъ это онъ? Ахъ, да! генералъ просилъ его зайти и посмотрѣть -- готово ли тамъ... Онъ торопливо сбѣжалъ по гладкимъ ступенямъ каменной лѣстницы, которая то затягивалась въ песчаную дорожку, то снова опадала внизъ и въ концѣ -- красивымъ вѣеромъ развернутыхъ ступеней -- круто сбѣгала къ купальнѣ...
   Дуплистая, старая верба неуклюже гнулась къ водѣ и корявыми лапами жадно тянулась къ купальнѣ, стараясь словно коснуться ея и заглянуть въ нее сверху,-- и онъ понималъ ея тайную мысль, и завидовалъ ей... Онъ прошелъ по мосткамъ и отворилъ дверь. Да -- все уже было готово. Столяръ и обойщикъ ушли. Голощаповъ присѣлъ на скамью и осмотрѣлся. Бархатный красный коверъ устилалъ полъ. Чугунная сквозная лѣсенка полого шла въ воду. Надъ широкими скамьями, затянутыми краснымъ сукномъ, сверкали никеллированныя вѣшалки. А напротивъ -- висѣло большое овальное зеркало. Онъ заглянулъ въ него -- и вздрогнулъ при мысли, что это стекло будетъ отражать ее всю... нагую, прекрасную!
   Изъ-за борта купальни, съ угла, ласкаясь къ мокрой сверкающей сваѣ, забугрилась легкая зыбь воды подъ набѣжавшимъ вдругъ вѣтромъ -- и на холщевой стѣнѣ задрожали золотые рефлексы. Это былъ неслышный, ажурный смѣхъ свѣта и тѣни. И золотое кружево это (о, да! это будетъ!),-- оно коснется и ея обнаженнаго тѣла и покроетъ его поцѣлуями...
   Онъ созерцалъ это -- и дрожалъ знобливою дрожью восторга и зависти...
   

ГЛАВА ШЕСТАЯ.

   Наступило наконецъ и это роковое завтра... Поѣздъ приходилъ въ пять часовъ дня, и если барышни не заѣдутъ въ номера, чтобы отдохнуть и переодѣться послѣ дороги, словомъ, если онѣ не задержатся въ городѣ (разсуждали на эту тему въ усадьбѣ), то ихъ надо было ожидать часамъ къ 8-ми вечера.
   Генералъ не сходилъ съ крыльца и все смотрѣлъ на часы.
   Голощаповъ, котораго онъ не отпускалъ отъ себя, былъ блѣденъ, какъ смерть, и на обращенный къ нему вопросъ генерала: "что это съ нимъ?" хотѣлъ было только отвѣтить, что ему нездоровится, какъ вдругъ ясно послышался глухой конскій топотъ, похрускиваніе рессоръ -- и въ воротахъ зарисовалась четверня сѣрыхъ...
   Мелькнула вуалетка, широкополая шляпа...
   Ближе, ближе... коляска ровнялась уже съ крыльцомъ. Голощаповъ видѣлъ двѣ вуалетки, двѣ шляпы, двѣ стройныхъ фигуры, и -- не узнавъ, кто изъ нихъ она -- незамѣтно подался назадъ и скрылся въ калиткѣ сада. Онъ убѣжалъ къ себѣ въ комнату и заперся тамъ на ключъ. Онъ былъ готовъ кричать и прыгать отъ радости и въ то же время -- бѣжать-бѣжать, безъ оглядки, куда глаза глядятъ... Онъ то торопливо причесывался, одергивалъ блузу, готовясь, словно, итти туда, то снова присаживался къ столу и, охвативъ голову, застывалъ въ неподвижной позѣ...
   Онъ потерялъ сознаніе времени -- и удивился, что стало темно. Незамѣтно подкралась ночь. А онъ все еще сидѣлъ и не зналъ, что съ собой дѣлать. Изъ дома донеслись вдругъ звуки рояля. Онъ высунулся въ окно и жадно сталъ слушать эту невѣдомую ему мелодію, которая легко и свободно вязалась въ красивое кружево звуковъ и выпивалась ночью. Онъ слушалъ и -- не умѣлъ понять этихъ звуковъ. А они о чемъ-то разсказывали, тосковали и плакали...
   Кому? И -- о чемъ?
   Онъ старался подслушать ихъ тайну -- и, затаивъ дыханіе, съ расширенными глазами, ловилъ эти звуки. Но кружево ихъ вдругъ оборвалось, простонавъ диссонансомъ, и -- звѣзды только дрожали вверху да замирало и билось тревожное сердце...
   Ночь словно задумалась. Монотонно кричалъ коростель въ полѣ. Воздухъ дрожалъ отъ мелкой трели кузнечиковъ. А по окраю неба (далеко!) кралась гроза, и вспышки ея говорили о чемъ-то тревожномъ и грозномъ...
   Кому? И -- о чемъ?
   ..."Зачѣмъ это все?-- заныло въ груди Голощапова.-- Я люблю и -- боюсь. Чего? И зачѣмъ она здѣсь? О, я бы ушелъ, убѣжалъ отъ нея! Но развѣ жъ это возможно! Да и зачѣмъ? Вѣдь я ничего не скажу ей, и она никогда-никогда не узнаетъ! Я только буду смотрѣть на нее, такъ-же вотъ, какъ я смотрю на эти далекія звѣзды... Люблю! Милая!"...
   Къ нему постучали...
   -- Кто тамъ?
   А! это -- за нимъ: зовутъ его ужинать.
   -- Нѣтъ, онъ не придетъ: ему нездоровится.
   -- Что это съ вами?-- ласково спрашиваетъ Даша и подходитъ къ окну.
   -- Ничего. Голова вотъ только болитъ. Съ утра еще...-- говоритъ онъ, и ему непріятно, что надо вотъ лгать, и что Даша стоитъ у окна и не уходитъ.
   Эта некрасивая, но миловидная и симпатичная дѣвушка, съ прекрасными черными глазами, которые заслоняли всю некрасивость ея смуглаго личика, давно уже смущала его выраженіемъ этихъ кроткихъ, тепломъ и ласкою сіяющихъ, глазъ. Онъ смутно догадывался о тайнѣ этихъ глазъ -- и ему всегда неловко было съ нею встрѣчаться. Даша завѣдовала столовымъ бѣльемъ въ домѣ генерала и "состояла при буфетѣ". И онъ каждый день встрѣчался съ ней въ домѣ и всегда избѣгалъ смотрѣть ей въ глаза. И кроткіе глаза дѣвушки становились все болѣе грустными... И сейчасъ вотъ: Даша, видимо, медлила уйти отъ окна; а потомъ -- отвернулась и сразу вдругъ пошла, граціозная, гибкая, въ своемъ свѣтломъ платьецѣ и бѣломъ передникѣ.
   ..."Вотъ кого мнѣ надо было-бъ любить -- и я былъ бы спокоенъ и счастливъ!" -- неожиданно, сказалъ самъ себѣ Голощаповъ, и оглянулся на домъ, огромныя окна котораго ярко сіяли огнями.-- "А тамъ... (на окраинѣ неба опять вспыхнула молнія), -- что ждетъ меня тамъ?"...
   

ГЛАВА СЕДЬМАЯ.

   Онъ облокотился на подоконникъ и, поджидая далекія вспышки молніи, угрюмо задумался, Огни въ домѣ погасли. Тихо было. Звѣзды только дрожали вверху. А на горизонтѣ все еще перемигивались гнѣвливыя тучки. И онъ вдругъ вспомнилъ, какъ очень недавно года два-три назадъ это небо охвачено было отблескомъ иной грозы, когда зарева пожаровъ каждую ночь отливали по нему: это -- закорузлая рука раба подняла свое "красное знамя" и -- коснулась имъ неба... По странѣ пронеслось дуновеніе бури -- и все содрогнулось. Зашатались вѣковые устои. Всѣ ждали "девятаго вала", чтобы онъ поглотилъ все. Но онъ не пришелъ. И рука раба уронила свой стягъ, а согнутая шея его снова покрылась привычнымъ ярмомъ...
   ..."Зачѣмъ не пришелъ этотъ валъ?" -- заныло въ груди Голощапова.-- "Тогда бы все было не такъ, какъ теперь; тогда бы бѣлыя ручки свѣтской барышни искали работы (какъ это было когда-то во Франціи), и онъ -- смѣлъ бы любить эти ручки"...
   Голощаповъ не читалъ Гейне, но какъ-то зимой управляющій генерала, Августъ Адамовичъ, сунулъ ему, смѣясь, въ руки книгу и сказалъ:
   -- Прочтите-ка, батенька, какъ красиво вретъ Гейне о томъ, что недавно предстояло и намъ: "по усамъ текло да въ ротъ не попало!". Вотъ,-- и онъ указалъ ему мѣсто въ книгѣ...
   И Голощаповъ прочелъ о томъ, какъ "мрачные иконоборцы" (такъ Гейне величалъ коммунаровъ), достигнувъ успѣха, "грубыми руками" "разрушатъ всѣ фантастическія игрушки искусства", и какъ "лиліи, которыя не занимались никакой пряжей и никакой работой и однако же были одѣты такъ великолѣпно, какъ царь Соломонъ во всемъ своемъ блескѣ, будутъ вырваны изъ почвы общества, развѣ только онѣ захотятъ взять въ руки веретено"... И онъ тогда еще вспомнилъ о той, чьи бѣлыя ручки не знаютъ "веретена", и ему стало жаль, что все сложилось опять такъ, что ручки эти о "веретенѣ" и не думаютъ,-- зачѣмъ оно имъ?..
   ..."А какъ-бы все хорошо могло быть!" -- мечталъ онъ, и милыя сердцу картины послушно мелькали одна за другой, и во всѣхъ этихъ картинахъ "веретено" не разлучалось съ "бѣлыми ручками", которыя пряли и пряли ему безконечно-длинное счастье...
   Гроза лукаво подмигивала...
   "Звѣзды трепетно въ бездну лучи свои сѣяли"...
   -- Хорошо!-- шепталъ Голощаповъ.
   Онъ приткнулся къ окну и -- заснулъ.
   

ГЛАВА ВОСЬМАЯ.

   Его разбудила волна предразсвѣтнаго вѣтра...
   Онъ вздрогнулъ, знобливо поежился, открылъ глаза -- и не сразу сообразилъ, что это съ нимъ, зачѣмъ онъ здѣсь -- у окна, а не въ постели? Въ комнатѣ бродили бѣловатыя тѣни разсвѣта, а на порозовѣвшемъ небѣ угасали послѣднія звѣзды. Онъ оглянулся кругомъ -- и вспомнилъ: какъ онъ замечтался здѣсь, у окна, какъ задремалъ; вспомнилъ даже и то -- что ему снилось...
   Снилось ему, что она -- "лилія" (она и была во всемъ бѣломъ), и что бѣлыя ручки ея не знаютъ веретена. И вотъ: ночь, темно, гроза молчаливо подмигиваетъ; а она, вскинувъ руки, испуганно пятится отъ него; а онъ наступаетъ, все -- ближе и ближе; и въ рукахъ у него... что? веретено? Нѣтъ. Но, что-же? Онъ помнитъ лицо ея, исковерканное ужасомъ, и то -- что во всемъ этомъ было что-то непередаваемо-ужасное (какъ это бываетъ только во снѣ), чего потомъ, т.-е. проснувшись, не можешь ужъ вспомнить: свѣтъ дня гасилъ эти краски...
   Голощаповъ силился вспомнить и возстановить эту тайну ушедшаго сна; онъ напряженно всматривался въ закрытые глаза этой тайны; но она не давалась ему, она уползала отъ него и притаилась гдѣ-то въ тѣни, "подъ порогомъ сознанья"...
   Онъ встряхнулъ головой, стараясь смахнуть отголоски трепетавшаго въ немъ впечатлѣнія, и -- захвативъ полотенце -- пошелъ искупаться въ рѣкѣ...
   

ГЛАВА ДЕВЯТАЯ.

   Усадьба уже просыпалась.
   У каретнаго сарая мыли и вытирали коляску. Въ конюшнѣ шла уже обычная утренняя уборка. Навстрѣчу къ нему, по гладкому выгону, вели лошадей (вчерашнюю четверню сѣрыхъ), и только что вымытыя въ рѣкѣ лошади лоснились мокрою шерстью и казались стальными. Упруго ступая по росной травѣ, онѣ оставляли за собой яркозеленый слѣдъ...
   Рѣка дымилась розоватымъ туманомъ и, кутаясь въ дымку, дрожала знобливою рябью. Сонно склонялась къ водѣ осока, роняя жемчужныя капли росы. И неподвижнымъ часовымъ, на томъ берегу, въ заросляхъ плеса, четко рисовался стройный силуэтъ цапли.
   Голощаповъ раздѣлся, и, снявъ, вмѣстѣ съ одеждой, скромный обликъ сельскаго учителя,-- все это осталось въ складкахъ его костюма, -- превратился въ красиваго, стройнаго юношу, съ котораго можно было-бы лѣпить Адониса и снова заставить Афродиту и Персефену (гдѣ онѣ теперь?) тягаться изъ-за него передъ престоломъ Зевеса,-- такъ былъ хорошъ онъ, сорвавъ съ себя рубище человѣческихъ путъ: этого парусиноваго пиджака, съ оттянутыми карманами, этихъ дурно скроенныхъ брюкъ и грубо сшитыхъ ботинокъ...
   А потомъ, искупавшись и снова превратившись въ учителя, регента и поповича, онъ, торопливо вытирая на ходу полотенцемъ лицо и волосы, направился пить чай къ управляющему, домикъ котораго стоялъ въ сторонѣ отъ построекъ -- въ тѣни молодого сада.
   

ГЛАВА ДЕСЯТАЯ.

   -- Э-э, батенька, что это вы нынче такъ рано схватились, а?-- встрѣтилъ его Августъ Адамовичъ, высокій, костистый латышъ, съ красивымъ, выпуклымъ лбомъ и рыжеватой гривой волнистыхъ волосъ, съ улыбкой посматривая на входящаго къ нему по ступенямъ крыльца Голощапова.
   -- А такъ -- не спалось что-то. Здравствуйте.
   -- То-то -- не спалось! И ужинать вчера не пришли. Я былъ тамъ. Генералъ пригласилъ и меня. Ждалъ, ждалъ васъ... нѣту! Что? Барышень, поди, струсили -- а?
   Голощаповъ смутился...
   -- То-то вотъ оно и есть! Знаемъ мы васъ... Ну да и красавицы же, батенька мой! Тамъ и правда -- есть чего струсить. И та, и другая -- прелесть! Особенно -- старшая. Младшая -- та, знаете, на ангела ужъ больно похожа (я такихъ не люблю); и бестія... Языкъ -- какъ иголка. А эта -- болѣе уравновѣшена. И музыкантша. Въ консерваторію поступать хочетъ... А генералъ нашъ и ногъ подъ собою не слышитъ. Леночка что-то сказала о парѣ рыжихъ въ шорахъ (у какихъ-то тамъ знакомыхъ), и -- что-жъ вы думаете? Гляжу: старикъ ужъ строчитъ что-то... Отзываетъ меня и -- такъ и такъ: "Перешлите завтра въ Петербургъ 3000 руб. Вотъ и адресъ, а письмо -- завтра утромъ въ кабинетѣ возьмете. Пишу: выслать мнѣ пару рыжихъ кобылъ, шарабанъ и шорную упряжь"... А? какъ вы думаете! И кучера, англичанина, выписываетъ. И вчера-же мнѣ приказалъ: въ мѣсяцъ (по щучью велѣнью) отстроить отдѣльный флигель для двухъ англичанъ... Подите вотъ! Манежъ уже нашему берейтору не нравится (тѣсенъ), и мы будемъ строить другой. А теперь вотъ -- пріѣдетъ еще одинъ бритый джентельменъ -- и еще что-нибудь выдумаетъ. Положимъ, и то сказать, надо-же куда-нибудь богатымъ барамъ дѣвать свои деньги! А у генерала ихъ хватитъ. Такъ-то, батенька мой. И тамъ, пока-что,-- усмѣхнулся латышъ: -- а мы, до новой революціи, здѣсь цѣлый городъ отстроимъ...
   -- А вы думаете -- какъ?-- скоро это будетъ возможнымъ?-- спросилъ Голощаповъ, и голосъ его дрогнулъ...
   -- Т.-е., что возможнымъ?
   -- А революція. Вы же вотъ говорите...
   -- Эко, хватили! Держите карманъ... Я -- къ слову. Революція! Одну вонъ просвистали. А теперь и будемъ сидѣть у моря и ждать погоды. Куда намъ, батенька, революціями заниматься! Она у насъ заглохла въ пискѣ мышиныхъ теорій! Насъ и смели... Вѣдь для того, чтобы сыграть "квартетъ", не о мѣстахъ надо спорить (кому гдѣ сѣсть), а -- умѣть играть. Ну, а мы въ "музыканты" не годились. Для этого, говорятъ, надо имѣть "уши понѣжнѣй". А мы всѣ -- "съ книжкой подъ мышкой", и танцовать умѣемъ только "отъ печки"... Побѣждаетъ-же тотъ, кто идетъ сомкнутымъ рядомъ, а не дробитъ и не распыливаетъ себя на цѣлый ворохъ никому ненужныхъ "угловъ зрѣнія". Это дѣло кабинетныхъ соображеній, а не массовыхъ выступаній. Тамъ болтать некогда; тамъ надо дѣло дѣлать. А мы... насъ раздавила наша брошюрная мудрость. Э, чортъ! и говорить-то противно...-- не говорилъ, а кричалъ ужъ вспылившій латышъ.
   Въ балконную дверь постучали...
   Мелькнула фигура въ бѣломъ, изъ-за драпировки протянулась блѣдная женская рука и въ слегка отворенную дверь послышался недовольный голосъ:
   -- Августъ, опять ты орешь! Ты дѣтей всѣхъ разбудишь. Неужели нельзя потише?-- и дверь притворилась...
   Латышъ недовольно поморщился:
   -- Фу, ты чортъ! Опять разбудилъ Маню!-- буркнулъ онъ, вставая и берясь за фуражку.-- Ну, мнѣ -- пора...
   -- Куда?
   -- А въ рощу: приторговать партію дуба. Генералъ не позволяетъ рубить у себя (и куда бережетъ!), а строительнаго матеріала потребуется много. Одинъ манежъ сколько пожретъ... Ну, а -- вы? Что будете дѣлать?
   -- А, право, не знаю. Довезите-ка меня до нашего лѣса. Вѣдь, вамъ по-дорогѣ?
   -- Мимо ѣхать.
   -- Такъ вотъ...

-----

   Лошади были давно уже поданы.
   Сѣвъ въ фаэтонъ, они быстро обогнули усадьбу, паркъ и выбрались въ поле. Шустрая тройка пошла ровной рысью. А управляющій все еще говорилъ на тему объ "упущенномъ моментѣ". Но Голощаповъ не слушалъ его. Его вдругъ потянула къ себѣ эта необъятная ширь поля, съ синевой ея горизонтовъ, съ ея неоглядно волнующейся рожью, по которой мягко скользили тѣни всколыхнутой зыби...
   И, мало-по-малу, его охватило то умиротворяющее впечатлѣніе громады и неизмѣримости этой картины, въ которой тонуло все мелочное и временное, гдѣ сглаживаются всѣ шероховатости, блѣднѣютъ и таютъ всѣ людскія условности, гдѣ невозможное становится близкимъ, доступнымъ, и гдѣ онъ -- лицомъ къ лицу съ этой картиной -- былъ уже не учитель, поповичъ и регентъ, а просто человѣкъ, молодой, здоровый и сильный, имѣющій право на всѣ блага міра: для него (какъ и для всѣхъ) было и это лазурное небо, и это яркое солнце, и эта неоглядная ширь, и этотъ ласковый вѣтеръ... И кто могъ, кто смѣлъ мѣшать ему мечтать, глядя на эти синія дали, о ясной лазури дѣвичьихъ глазъ, о прелести русой косы и нѣгѣ ея жгучихъ объятій? Никто! И онъ гордо поднялъ голову и жадно вдыхалъ въ себя эту громаду Космоса, изъ рукъ котораго онъ вышелъ, и къ обладанію которымъ жадно тянулись его руки...
   

ГЛАВА ОДИНАДЦАТАЯ.

   Разставшись съ управляющимъ у свертка къ лѣсу, Голощаповъ зашагалъ по узкой полевой дорожкѣ, которая гибко уползала въ высокую рожь. Васильки, какъ затерянныя голубыя звѣздочки, ласково высматривали изъ чащи колосьевъ; красноголовыя "татарки" кивали ему поверхъ ржи, одѣтыя въ броню своихъ жгучихъ колючекъ; а нѣжно-бѣлые колокольчики повилики цѣпко плели свои зеленыя путы. Дерзко кричалъ гдѣ-то перепелъ; а въ небѣ дрожала немолчная пѣсня весны,-- и пѣлъ ли то жаворонокъ, или это дрожали незримыя струны далекаго неба, Богъ вѣсть, но только дрожь эта вливалась вкрадчиво въ грудь и трепетала тамъ жаждою счастья...
   Голощаповъ вошелъ въ лѣсъ. Онъ начинался хороводами бѣлыхъ березъ, а потомъ -- наступалъ общей массой осинъ, липъ и дуба. Это былъ міръ зеленаго, вкрадчиваго шороха и острыхъ, влажныхъ запаховъ, ажурное царство свѣта и тѣни, въ которое сверху заглядывали голубые глаза неба, и гдѣ солнце плело золотые узоры пятнистыхъ ковровъ... Здѣсь, съ каждымъ шагомъ впередъ, входящаго окружаетъ фантазма. Она дышитъ и вѣетъ въ лицо. Здѣсь все еще словно живутъ тѣни минувшаго. Здѣсь притаилась сказка. Осмотритесь: въ далекихъ просвѣтахъ дрожатъ неясныя тѣни, а граціозные силуэты женскихъ фигуръ киваютъ головками и нѣжно манятъ васъ руками; но стоитъ шагнуть къ нимъ -- и стройныя фигуры станутъ стволами березъ, а ихъ нѣжныя руки -- зыбкими вѣтками; и только (слушайте!) шорохъ шаговъ и тихое похрускиваніе сучьевъ подъ чей-то ногой говорятъ вамъ о томъ, что вы не одинъ, что васъ обманули и притаились отъ васъ за другими стволами...
   Что это -- Дріады? Не знаю. Окликните ихъ -- и одна изъ нихъ, болтливая нимфа, Эхо, отвѣтитъ за всѣхъ. Она здѣсь чужая. Одна изъ Ореадъ (дитя горъ), она не боится разбалтывать тайны ей чуждаго лѣса...

-----

   Голощаповъ долго бродилъ по лѣсу. Онъ любовался капризными эффектами свѣта и тѣни; всматривался въ неуловимые силуэты его обступавшихъ образовъ; заходилъ на знакомыя ему полянки и подолгу стоялъ тамъ, вслушиваясь въ молвь лѣса. Ему захотѣлось пить -- и онъ спустился въ лѣсной оврагъ, къ холоднымъ родникамъ, которые, наполнивъ въ края старые, покрытые мхомъ срубы кристально-чистой водой, по гнилымъ желобамъ сбѣгали въ общій ручей; а тотъ, собравъ ихъ всѣ вмѣстѣ, быстрымъ потокомъ уползалъ по оврагу и -- опадая кое-гдѣ водопадами -- серебристо смѣялся, бугря свою гибкую спину...
   По отмелямъ миніатюрнаго потока суетливо сновали муравьи. Пчелы жужжали у самой воды. А иногда, "безъ руля и безъ вѣтрилъ", съ убѣгающей водой, проносился "оторванный бурей листокъ", и -- обгоняя его -- на гордо-изогнутомъ перышкѣ невидимка-Эльфъ, смѣло правя игрушкой-челномъ, проплывалъ по стремнинѣ и ниспадалъ въ миніатюрную бездну потока...
   Голощаповъ полюбовался всѣмъ этимъ, прилегъ на травѣ и, закинувъ руки, долго прислушивался къ смѣху потока, пока не сталъ дремать... Смѣхъ потока то затихалъ, относился вѣтромъ (словно -- уходилъ отъ него), то опять приближался, становился громче, яснѣй и звучалъ у самаго уха. Шелестили деревья вверху. А онъ тонулъ все глубже и глубже въ зеленую траву, на которой лежалъ онъ -- и... упираясь ногой въ корму игрушечнаго челна (онъ сталъ вовсе маленькій), вмѣстѣ съ Эльфомъ, правилъ гордо-изогнутымъ бѣлымъ перомъ и стремился по скользкой кривой водопада въ пучину потока (и это было вовсе не страшно); а тотъ смѣялся все громче и громче...
   -- Какъ это картинно!-- говоритъ надъ нимъ грудной, нѣжный голосъ...
   А потокъ смѣется и тихо поетъ:
   
   Спи, младенецъ мой прекрасный,--
             Баюшки -- баю...
   Тихо смотритъ мѣсяцъ ясный
             Въ колыбель твою...
   
   -- Перестань, Лена!-- говоритъ другой голосъ.
   Голощаповъ вздрогнулъ, открылъ глаза... и -- что это?-- двѣ красавицы-амазонки, въ высокихъ мужскихъ шляпахъ и бѣлыхъ вуалеткахъ, сидятъ на красивыхъ рыжихъ коняхъ, смотрятъ на него и смѣются... А одна изъ нихъ (съ голубыми глазами) наклоняется къ гривѣ коня, хохочетъ и говоритъ что-то...
   И онъ вдругъ узналъ это лицо. Онъ понялъ, что съ нимъ -- и быстро вскочилъ...
   Лошади испуганно шарахнулись въ сторону, и амазонки, подобравъ поводья, улыбнулись, раскланялись съ нимъ, повернули коней и --скрылись въ лѣсу...
   

ГЛАВА ДВѢНАДЦАТАЯ.

   А часъ спустя, Голощаповъ, прогуливаясь съ генераломъ у крыльца дома, поджидалъ амазонокъ и слушалъ (ровно ничего не понимая), что ему говорилъ генералъ...
   Послышался топотъ галопа -- и къ крыльцу подскакали лѣсныя Дріады. Конюха и берейторъ торопливо бѣжали принять лошадей...
   -- А, здравствуйте!-- говорила, смѣясь, та у которой были голубые глаза.-- Вы узнаете, сударь, вашу няню, которая баюкала васъ въ тѣни лѣса -- а? Вы такъ сладко спали и въ такой сказачно-прекрасной обстановкѣ, что намъ было завидно смотрѣть. И вамъ, вѣроятно, снились прекрасные сны! Ну, чего же вы не идете ко мнѣ и не поможете мнѣ сойти съ лошади?..
   Онъ стоялъ и молчалъ, какъ потерянный...
   -- Ну, зачѣмъ ты такъ смущаешь моего друга?-- шутливо вступился за него генералъ, стараясь его выручить и дать ему время оправиться. Шагнувъ къ дочери, онъ помогъ ей сойти...
   -- Нѣтъ, нѣтъ, папа!-- не унималась та.--Онъ долженъ умѣть это дѣлать... Идите ко мнѣ! Ну -- давайте мнѣ вашу руку. Ниже, ниже... Вотъ такъ!-- и, опершись ножкой о его дрожащую отъ волненія руку, она быстро вскочила въ сѣдло.-- Ну, а теперь -- снимайте меня...
   И опять, содрогаясь отъ счастья, онъ почувствовалъ въ рукѣ ея маленькую, стройную ножку Всѣ говорили, смѣялись кругомъ, а онъ былъ, какъ въ чаду. Онъ только смотрѣлъ и замиралъ отъ восторга...
   

ГЛАВА ТРИНАДЦАТАЯ.

   Прошла недѣля, другая -- и Голощаповъ, мало по-малу, научился владѣть собой. Онъ уже не робѣлъ и не терялся въ присутствіи барышень. Онъ запросто бесѣдовалъ съ старшей, Катей, и научился даже парировать остроумные и неожиданные по своей эксцентричности выпады той, голубые глаза и золотистые волосы которой заставляли его трепетать отъ счастья одного уже созерцанія...
   Онъ каждый день катался съ ними въ коляскѣ и лодкѣ, сопровождалъ ихъ во время прогулокъ и цѣлыми часами просиживалъ съ ними въ саду или на открытой террасѣ, исполняя всѣ ихъ капризы и прихоти, и не рѣшался только сопровождать ихъ верхомъ, не умѣя ѣздить и не желая казаться смѣшнымъ. Онъ только издали любовался красотой амазонокъ; помогалъ имъ садиться и сходить съ лошади; и долго потомъ переживалъ эти блаженныя минуты мимолетныхъ прикосновеній стройныхъ ножекъ -- что всякій разъ волновало его и заставляло дрожать его губы...
   Сестры относились къ нему тепло и предупредительно. Онъ нравился имъ. Онъ забавлялъ ихъ угловатою искренностью своихъ сужденій и взглядовъ, своей непосредственностью, отъ которой вѣяло чѣмъ-то дикимъ и дѣвственнымъ...
   -- Онъ ни на кого не похожъ,-- говорила, смѣясь, Елена.-- Онъ какъ степь, до которой не касалась еще сталь плуга. Отъ него такъ и вѣетъ прохладой оврага и этимъ красивымъ запахомъ полыни. Знаешь, Васнецовъ нарисовалъ-бы съ него Ивана-Царевича, верхомъ на сѣромъ волкѣ (не даромъ-же онъ и не хочетъ садиться на лошадь); и я только очень боюсь, что мнѣ пришлось-бы тогда явиться въ роли Жаръ-Птицы...
   -- Тише!-- смѣясь, сказала ей Катя.-- Я слышу шаги...
   -- Царевича?
   -- Да.
   Бѣдный Царевичъ! Робкая тайна его преклоненія передъ золотистой косой была ужъ разгадана. И часто въ глазахъ Елены искрился лукавый смѣшокъ -- и она возьметъ вдругъ и спроситъ:
   -- Павелъ Гавриловичъ, скажите: кто красивѣй -- я или Катя?
   Или:
   -- Вы могли бы мною увлечься -- да? Я вамъ нравлюсь?
   И онъ терялся, блѣднѣлъ и растерянно смотрѣлъ на своего прекраснаго мучителя. Старшая сестра всегда старалась сдерживать эти шаловливыя выходки младшей. Но та умѣла вносить въ свои шутки такъ много юмора, наивности и остроумія, что въ концѣ-концовъ увлекалась и Катя. И тогда -- подъ перекрестнымъ огнемъ этихъ лукавыхъ намековъ -- бѣдный малый спасался бѣгствомъ, и, оставаясь одинъ, переживалъ въ первый разъ острыя наслажденія вынесенной пытки...
   Это была красивая жестокость колющихъ розъ...
   А извѣстно: кто хочетъ любить ихъ, тотъ долженъ умѣть выносить и уколы шиповъ ихъ. Вѣдь, если терновый вѣнецъ мученика намъ несетъ рука палача, то -- обратно -- язвящій шипами вѣнокъ изъ благоухающихъ розъ на наше чело надѣваютъ лилейныя ручки милой намъ женщины...
   

ГЛАВА ЧЕТЫРНАДЦАТАЯ.

   Но не одни только уколы розъ, бывало и такъ, что разговоръ ихъ принималъ иногда неожиданный вдругъ оборотъ -- и звучалъ драмой. Разъ въ лодкѣ они опоздали до-темна. Барышнямъ хотѣлось дождаться восхода луны -- и онѣ медлили вернуться домой. Голощаповъ (какъ и всегда) сидѣлъ на веслахъ. Катя -- у руля. А Елена, которая любила быть совершенно свободной, сидѣла на средней лавочкѣ -- лицомъ къ нему. Тихо было. Лодка неслышно скользила впередъ, и бугристыя волны отъ нея заставляли плясать въ водѣ отраженныя звѣзды...
   -- Смотрите,-- сказала вдругъ Катя: -- луна уже всходитъ... Нѣтъ! Это -- не съ той стороны...
   -- Это -- зарево пожара,-- сказалъ Голощаповъ.
   Онъ бросилъ весла -- и они приковались къ красивому эффекту дышущаго огнемъ неба...
   -- Какъ это красиво!-- сказала Елена.
   Зарево разгоралось все больше и больше.
   Розоватые блики легли на стройныхъ фигурахъ дѣвушекъ; ихъ бѣлыя платья порозовѣли, а на блѣдныхъ ихъ лицахъ легъ нѣжный румянецъ.
   -- Три года назадъ,--сказалъ Голощаповъ,-- здѣсь каждую ночь небо свѣтилось пожарами...
   -- Это -- въ революціонные годы?-- спросила Катя.
   -- Да. Выйдешь, бывало, посмотришь -- мѣстахъ въ двухъ, трехъ (а то и больше) отливаютъ пожары. Я былъ тогда учителемъ, верстахъ въ двадцати отсюда. И при мнѣ громили одно большое княжеское имѣніе. Все сожжено было. Одинъ только каменный домъ оставался цѣлымъ. Но и его разгромили. Стекла оконъ были повыбиты. Мебель, картины, рояль -- все это было разбито и поломано... Князь съ семьей едва успѣлъ убѣжать. Настала ночь -- и на усадьбѣ курились остатки пожара, а въ пустомъ домѣ выла забытая княземъ собака. Она осталась одна...
   -- Это ужасно!-- содрогнулась Елена.
   -- Да. Нехорошо на душѣ было...
   -- Скажите: вы-бы хотѣли, чтобы опять была революція?-- неожиданно спросила она.
   -- Да, Елена Васильевна, хотѣлъ бы. Я -- мужикъ. И мои интересы съ ними...
   -- И вы бы хотѣли, чтобы у насъ все было сожжено и разгромлено -- да? И вамъ было бъ не жаль нашей усадьбы?
   Онъ не отвѣтилъ.
   -- Но, слушайте. Я знаю такой случай. Въ одной изъ богатыхъ помѣщичьихъ усадьбъ начинался погромъ. Они уже шли... И надо было послать гонца за ротой солдатъ (она была близко). Но никто изъ бывшихъ въ усадьбѣ не хотѣлъ ѣхать и звать... Скажите (ну, предположимъ, что это было бъ у насъ): вы... не поѣхали бы -- да?
   -- Нѣтъ! Я не могъ-бы быть предателемъ (даже если бы я и не сочувствовалъ). Я умеръ бы, защищая васъ... вашу жизнь,-- оговорился онъ.-- Но звать солдатъ я не поѣхалъ бы...
   -- Знаете,-- не сразу отвѣтила ему Елена: -- это очень хорошо, что вы сказали сейчасъ. Но, въ то же время... какой вы чужой намъ!-- и она отвернулась.
   Въ груди у него захолонуло...
   -- Такъ вотъ вы какой!-- добродушно сказала, смѣясь, Катя, стараясь смягчить сухость только-что сказаннаго.-- Вы нашей смерти хотите!
   -- Не смерти, нѣтъ! -- запротестовалъ онъ:-- а вотъ... Это не моя мысль, это -- мысль Гейне (я только запомнилъ ее): "Лиліи, которыя не занимались никакой пряжей и никакой работой и однакоже были одѣты такъ великолѣпно, какъ царь Соломонъ во всемъ своемъ блескѣ, будутъ вырваны изъ почвы общества, развѣ только онѣ захотятъ взять веретено"... Вотъ! И я... я не хочу вашей смерти (я умеръ бы у вашихъ ногъ, защищая васъ),-- я бы только хотѣлъ видѣть въ вашихъ рукахъ "веретено"...
   -- Браво!-- захлопала въ ладоши Елена.-- Это вамъ -- за красоту и находчивость вашего отвѣта. Откуда эта цитата? Я не помню ее. А она прелестна!
   -- Не знаю. Я не читалъ Гейне. Эта фраза случайно попалась въ глаза мнѣ -- и я запомнилъ ее.
   -- Это изъ "Лютеціи",-- отвѣтила сестрѣ Катя.
   -- Я вотъ не знаю даже, что значитъ "Лютеція". Собственное имя?-- съ горькой усмѣшкой надъ своимъ невѣжествомъ, спросилъ Голощаповъ.
   -- Да,-- отозвалась Катя.-- Это римское названіе Парижа.
   -- Такъ вы, значитъ,-- засмѣялась Елена,-- хотите насъ превратить въ Гретхенъ? Остроумно! Катѣ -- нѣтъ, а мнѣ-бы шло это: я блондинка...
   -- Я не знаю, Елена Васильевна, кто это -- Гретхенъ...
   -- Та, которую любилъ Фаустъ...
   -- А, знаю! Это -- Маргарита?
   -- Да. Вы больше читайте, Павелъ Гавриловичъ. И тогда...
   -- Что? Я не буду такимъ чужимъ вамъ?-- тихо спросилъ онъ, и голосъ его дрогнулъ...
   -- Чужимъ вы будете всегда намъ. Вы вотъ -- хотите сжечь нашу прекрасную усадьбу (и какъ вамъ не жаль!); а наши руки -- огрубить "веретеномъ"...-- беззаботно смѣялась Елена, скользнувъ по вопросу, и вся розовѣя подъ яркимъ пламенемъ пожара...
   Голощаповъ, молча, взялъ весла.
   Лодка пошла быстрѣй, и на всколыхнутыхъ волнахъ отъ нея легли кровавые блики...
   -- Смотрите: какъ кровь!-- содрогнулась Елена.
   Ей никто не отвѣтилъ.
   Угрюмо стучали весла и липко хлюпала волна о носъ лодки...
   

ГЛАВА ПЯТНАДЦАТАЯ.

   "Чужимъ вы будете всегда намъ"...
   Фраза эта камнемъ легла на грудь Голощапову. Онъ прекрасно понималъ, что не одна только соціальная рознь раздѣляла ихъ. Нѣтъ! Это -- вопросъ угла зрѣнія. И чужой для нихъ нынче -- завтра онъ могъ бы стать близкимъ, своимъ. Ихъ отецъ широко смотритъ на эти вопросы, и не разъ говорилъ, что онъ и вообще -- внѣ круга соціальныхъ вопросовъ (онъ -- только военный); но если бы стать выбирать, то онъ -- за обновленный строй, и не противъ даже аграрной реформы.-- "Всему свое время (разъ какъ-то сказалъ онъ).-- Исторію нельзя импровизировать: она нѣчто закономѣрное. И не итти за потокомъ, а пытаться стать къ нему грудью -- это значило бы быть опрокинутымъ"...
   Такъ разсуждалъ генералъ. И вліяніе умнаго старика не могло не отразиться и на его дочеряхъ. Это было вопросомъ времени. Словомъ, эта стѣна была непрочна; да и была ли она? Ихъ раздѣляло нѣчто другое. Онъ былъ разночинецъ. Онъ былъ человѣкомъ иной касты. Его внутренній міръ былъ чужимъ для нихъ міромъ. Онъ не умѣлъ понимать ихъ Бетховена. Тягучая русская пѣсня была ему ближе, понятнѣй всѣхъ этихъ Шопеновъ, Моцартовъ и какихъ-то тамъ Мендельсоновъ и Григовъ... Онъ не читалъ Гейне. Онъ не любилъ ихъ Байрона, который былъ для него куда хуже Некрасова и блѣднѣлъ передъ незатѣйливой пѣсней Кольцова. И даже Шекспиръ, котораго онъ пробовалъ читать, казался ему высокопарнымъ, манернымъ и малоестественнымъ...
   Одинъ только Гете былъ ему близокъ. И ему по-душѣ былъ образъ русоволосой Маргариты, ручки которой не боялись "веретена",-- и это, однако, ничуть не мѣшало ей быть поэтичной и покорить сердце Фауста... И Вертеръ,-- онъ былъ ему ближе, понятнѣй всѣхъ этихъ эффектныхъ Манфредовъ, Гарольдовъ и Гамлетовъ... И ему часто казалось, что драма его очень похожа на то, что переживалъ когда-то и Вертеръ. И тотъ тоже любилъ; и та, которую любилъ онъ, была для него недоступна. Вертеръ -- застрѣлился. А онъ? Чтобы онъ сдѣлалъ въ его положеніи?
   Да, въ самомъ дѣлѣ: что бы онъ сдѣлалъ?..
   

ГЛАВА ШЕСТНАДЦАТАЯ.

   Коварный этотъ вопросъ неожиданно вдругъ появился на сцену, вынырнувъ среди бѣла-дня, по совершенно случайному поводу. И розовыя губки Елены лукаво спросили его:
   -- Какъ бы онъ поступилъ въ такомъ положеніи?
   (На этотъ разъ дѣло шло не о Вертерѣ).
   Случилось все такъ.
   Какъ-то, послѣ обѣда (генералъ ушелъ къ себѣ отдохнуть), на террасѣ, за десертомъ, остались -- барышни, Голощаповъ и докторъ. Докторъ, Павелъ Петровичъ Шлаковъ, служилъ земскимъ врачомъ, и рѣдкій день не бывалъ въ домѣ генерала. Это былъ человѣкъ, лѣтъ сорока, съ интеллигентнымъ, умнымъ лицомъ, коротко стриженной головой и удлиненной некрасовской бородкой. Выхоленная, коренастая фигура его, въ чесучовомъ пиджакѣ, поверхъ бѣлаго пикейнаго жилета, не лишена была извѣстнаго лоска. Все, до изящныхъ ботинокъ включительно, было на немъ хорошо сшито и пригнанно...
   -- Если бы вамъ для домашняго спектакля,-- шутилъ онъ самъ надъ собой: -- понадобилась фигура Чорта, изъ "кошмара" Ивана Карамазова, то я могъ-бы служить и безъ грима...
   Начитанный и хорошо образованный, онъ обладалъ недюженнымъ умомъ, большою житейскою опытностью, и -- какъ собесѣдникъ -- былъ незамѣнимъ. Въ семьѣ генерала онъ былъ своимъ человѣкомъ. По его-то рекомендаціи Голощаповъ и былъ приглашенъ сюда -- въ школу...
   Разговоръ случайно коснулся народной школы -- и барышни, заинтересовавшись вдругъ, стали разспрашивать Голощапова о постановкѣ дѣла народнаго образованія. Голощаповъ, затронутый за живое, горячо сталъ развивать ту мысль что надо-де удивляться талантливости и тароватости крестьянскаго мальчика, который, несмотря на всѣ отрицательныя стороны школьнаго преподаванія, все-же оказывается спосбонымъ въ такой, сравнительно, короткій срокъ, мало того, что научиться читать и писать, но пріобрѣсти попутно и цѣлую уйму фактическихъ знаній...
   Мимо террасы, какъ-разъ въ это время, проходилъ сынишка ночного сторожа -- одинъ изъ его учениковъ.
   -- Да вотъ (недалеко ходить), посмотрите на этого мальчугана: онъ хорошо уже читаетъ и пишетъ. А -- что онъ? Всего только одну зиму и ходилъ ко мнѣ въ школу...
   Елена окликнула мальчика и позвала его на террасу.
   Бѣлобрысый, худой мальчуганъ послушно и смѣло взошелъ по ступенямъ...
   -- Здравствуй.
   -- Здравствуйте.
   -- Ты кто?
   -- Становой.
   Неожиданность отвѣта заставила всѣхъ засмѣяться...
   -- Т.-е.-- какъ это такъ: "становой"?-- переспросила Елена.
   -- А такъ... Ребятишки у насъ, на людской, часто ссорятся. Онамедни вонъ -- вѣнчали мы Петра Савича (сынишку кучера Григорія) обаполо лаханки съ курицей, и -- передрались. Опосля того и выбрали меня становымъ, чтобъ исчунять ихъ...
   -- Нѣтъ! Онъ невозможенъ!-- хохотали барышни.
   -- Зачѣмъ вѣнчать съ курицей? Да еще -- около лаханки?-- заинтересовался докторъ.
   -- А такъ -- баловались...
   -- И какимъ это образомъ у Григорія можетъ быть сынъ "Савичъ"?-- продолжалъ свой опросъ докторъ.
   -- Да это мы не взаправду! Его кличутъ Федька. А "Петръ Савичъ" -- это мы изнарочна. Прозвали его такъ. У него брюченки "навыпускъ" (въ родѣ -- какъ изъ чиновниковъ), мы и прозвали -- "Петръ Савичъ". Въ городахъ все больше такіе...
   -- А ты бывалъ тамъ?
   -- Съ отцомъ ходили на заработки...
   -- А какъ тебя звать?-- спросила Елена.
   -- Аниска.
   -- Ну, слушай: можешь ты мнѣ разсказать своими словами то, что я прочту тебѣ -- а?
   -- Могу,-- самоувѣренно отвѣтилъ Аниска.
   -- Ну, такъ -- садись и слушай...
   Онъ сѣлъ. Елена взяла со стола книгу (это былъ Гейне) и, развернувъ на первой попавшейся страницѣ, раздѣльно и договаривая каждую букву, прочла:
   
   Вставай, слуга,--
   Коня сѣдлай...
   Лети чрезъ рощи и поля
   Скорѣе ко дворцу
   Дункана короля...
   
   -- Понялъ?
   -- Понялъ.
   -- И можешь разсказать?
   -- Могу.
   -- Пожалуйста...
   Аниска завозился на мѣстѣ, откашлялся и началъ:
   
   Вставай, слуга,--
   Снаряжайся...
   Поѣзжай швыже --
   Навскачки...
   На Полянскіе --
   Дворы --
   Къ Дундику...
   
   Взрывъ смѣха покрылъ его рѣчь...
   Барышни хохотали до слезъ. И долго смѣхъ не утихалъ на террасѣ. Анискѣ дали коробку конфетъ и отпустили его.
   -- Нѣтъ, знаете, онъ великолѣпенъ!-- началъ докторъ.-- Вѣдь, собственно говоря, онъ вполнѣ исчерпалъ тему. Онъ не опустилъ ни одной подробности, сохранилъ весь колоритъ и смѣло живописуетъ картину. Конечно -- усмѣхнулся онъ: -- "рощи и поля" передѣланныя въ "Полянскіе-Дворы" (здѣсь недалеко есть такіе дворики), и особенно -- "король Дунканъ", передѣланный въ "Дундика",-- все это болѣе, чѣмъ смѣлый переводъ Гейне. Но, все-таки, я ничего подобнаго не ожидалъ...
   -- И какъ, право, жаль, что я не прочла дальше!-- хохотала Елена.-- Воображаю, что бы онъ наговорилъ намъ! Какъ-бы онъ обрисовалъ намъ драматизмъ положенія... Вы представляете?-- обратилась она къ Голощапову.
   Тотъ вспыхнулъ...
   -- Простите. Но я уже говорилъ вамъ, что я не читалъ Гейне. Я не знаю конца стихотворенія...
   -- Да? Но, оно великолѣпно! Прочтите, докторъ...
   -- Я знаю его наизусть -- и могу вамъ сказать его.
   Онъ всталъ. Лицо его слегка поблѣднѣло -- и онъ (неожиданно для всѣхъ) талантливо и выразительно продекламировалъ:
   
   Вставай, слуга,--
   Коня сѣдлай...
   Лети чрезъ рощи и поля
   Скорѣе ко дворцу
   Дункана короля.
   Зайди въ конюшню тамъ
   И жди. И если кто
   Взойдетъ -- спроси:
   Которую Дунканъ
   Дочь замужъ отдаетъ?
   Коль чернобровую --
   Скачи скорѣй назадъ!
   Коль ту, что съ русою косой,
   Спѣшить не надо, братъ...
   Тогда -- ступай ты на базаръ,
   Купи веревку тамъ;
   Вернися шагомъ и -- молчи:
   Я -- догадаюсь самъ...
   
   Докторъ продекламировалъ это съ такимъ подъемомъ и такъ хорошо, что всѣмъ захватило дыханье... Лица всѣхъ были блѣдны. А Голощаповъ, съ мертвенно-блѣднымъ лицомъ, такъ и впился сверкающими глазами въ доктора, наклоняясь впередъ и судорожно вцѣпившись за стулъ...
   -- Вы -- декламаторъ, и очень талантливый!-- сказала доктору Катя, ласково смотря на него.
   -- Т.-е., можетъ быть, когда-нибудь былъ имъ,-- грустно отвѣтилъ ей Шлаковъ.-- А теперь: все это было и "быльемъ поросло"...
   -- Почему же "было" и "быльемъ поросло"?-- тихо и, недоумѣвая, спросила Катя.-- Это есть и теперь...
   -- А потому, Катерина Васильевна, что "молодое вино вливаютъ въ мѣха новые". А я... моя пѣсня спѣта,-- грустно сказалъ онъ и потупился...
   И чѣмъ-то бездольнымъ пахнуло на всѣхъ отъ этихъ словъ доктора. А Катя, встревоженно и удивленно ("Что это съ нимъ?"), зорко всмотрѣлась въ него. Онъ ей показался вдругъ совсѣмъ не такимъ, какимъ она привыкла его видѣть и знать. Она переглянулась съ Еленой -- и почему-то смутилась...
   О Голощаповѣ всѣ и забыли. А онъ -- все еще не мѣняя позы, жадно вперялся глазами въ доктора. Губы его были судорожно сжаты, а подбородокъ непріятно заострился и ушелъ впередъ...
   -- Ну, а -- вы?-- неожиданно обратилась Елена къ нему, будя его отъ задумчивости.-- Вы что намъ скажете, Павелъ Гавриловичъ -- а? (Онъ вздрогнулъ).-- Нравится вамъ Гейне?
   -- О, да! И если онъ весь такой -- я буду его знать наизусть!
   -- Да? Ну, а что бы вы сдѣлали въ положеніи рыцаря?
   -- Я бы не сталъ посылать на базаръ за веревкой...
   -- А что бы вы сдѣлали?
   -- Не знаю, Елена Васильевна,-- тихо сказалъ онъ, не спуская съ нея загорѣвшихся глазъ.-- Я знаю только то, что я не уступилъ бы своего счастья. Нѣтъ! Я сталъ-бы бороться...
   Она что-то сказала ему -- но онъ не разслышалъ. Ему вдругъ вспомнился сонъ его (тотъ самый, который онъ видѣлъ въ ту ночь, когда она только-что пріѣхала). И странно: онъ вспомнилъ и то, что было въ рукѣ у него, когда она, закрываясь руками, отступала назадъ, а онъ -- наступалъ, на нее. Вспомнилъ -- и задрожалъ мелкой дрожью...
   То было не "веретено", а -- ножъ...
   Голощаповъ растерянно усмѣхнулся, и -- прикованный вдругъ къ созерцанію этой, неожиданно вставшей, подробности сна -- тихо всталъ и ушелъ...
   Всѣ удивленно переглянулись.
   -- Что это съ нимъ? Какой онъ нынче странный,-- сказала Елена.
   Ей никто не отвѣтилъ.
   -- Ну, а вы, докторъ?-- заговорила она, стараясь замять впечатлѣніе странной бесѣды.-- Вы что бы сдѣлали въ положеніи рыцаря?
   -- Я? теперь? въ свои 40 лѣтъ?-- усмѣхнулся Шлаковъ,--Я самъ бы себѣ купилъ эту "веревку" (если бы не сумѣлъ обойтись безъ нея), а фразу гонцу: "вернися шагомъ и молчи" -- я бы сказалъ самъ себѣ. Я "замолчалъ" бы свою бѣду и никому бы о ней не сказалъ. Зачѣмъ быть смѣшнымъ и назойливымъ? Въ двери рая, милая барышня, грубо стучать неумѣстно. Эти двери... ихъ -- или настежь отворятъ, или мимо нихъ надо пройти, почтительно обнаживъ голову...
   ... "Какой ты милый!" -- подумала Катя, ласково смотря на него.
   Разговоръ оборвался.
   Всѣ вдругъ притихли. За садомъ алѣла заря -- и всѣ засмотрѣлись на этотъ нѣжный румянецъ заката. И мысли всѣхъ, торопливо снявъ маски, потянулись къ далекому небу...
   ..."Я измѣнилъ бы одно только у Гейне,-- размышлялъ Шлаковъ.-- Не съ русою косой (тогда -- "скачи скорѣй назадъ!"), а -- съ черною косой... Тогда -- "ступай ты на базаръ"... А, впрочемъ, все это глупо. И не мнѣ о томъ думать! Вѣдь, эти "бури тайныя страстей" и "оглушающій языкъ" ихъ,-- они для меня уже прожиты. И я долженъ желать и любить:
   
   Поутру -- ясную погоду,
   Подъ вечеръ -- тихій разговоръ...
   
   А все остальное -- миражъ пустыни сороколѣтняго возраста. Красиво, и тянетъ, и умираешь отъ жажды... Но -- что въ томъ? Опытный арабъ не потревожитъ коня, и проѣдетъ мимо"...
   

ГЛАВА СЕМНАДЦАТАЯ.

   Незамѣтно бѣжали дни и недѣли...
   Затянутый въ водоворотъ его охватившей страсти, Голощаповъ не замѣчалъ ничего окружающаго. Онъ жилъ и двигался въ какомъ-то своеобразномъ и сказочномъ мірѣ, который ютился у ногъ русоволосой дѣвушки, съ голубыми глазами,-- и она была центромъ всего, а все остальное -- обстановкой и фономъ этой центральной фигуры. Рядомъ съ ней (въ силу одной механической близости) стояла ея сестра, Катя, съ задумчивыми, черными глазами и темной косой. И Голощапову часто казалось, что она-то и есть та "чернобровая" дочь короля Дункана, вѣсть о потерѣ которой могла бы летѣть на крыльяхъ вѣтра, лишь бы только гонцу -- вѣстнику не пришлось ѣхать шагомъ и не затянуть, молча, поводъ коня...
   (Но, нѣтъ! эту страшную сказку выдумалъ Гейне)...
   Въ этотъ сіяющій міръ русоволосаго божества заходила иногда и стройная фигура старика генерала, въ сверкающемъ бѣломъ кителѣ. И Голощаповъ обычно, какъ и всегда, говорилъ съ нимъ, шутилъ и смѣялся, исполнялъ его порученія, писалъ его письма, и про себя удивлялся ненужности всего этого, и особенно -- тому, что это (мелочное и скучное) могло быть рядомъ съ тѣмъ (лучезарнымъ и радостнымъ), и никто не замѣчалъ этого...
   Иногда отъ этого восхищеннаго созерцанія русоволосаго божества его неожиданно будило лобастое и хорошо ему знакомое лицо управляющаго (который казался ему сейчасъ жителемъ какой-то далекой планеты), и надо было дѣлать, извѣстное напряженіе воли, чтобы впустить къ себѣ (въ своей замкнутый міръ) этого далекаго гостя, слушать его и умѣть впопадъ отвѣчать ему....
   И только ночью,-- когда онъ оставался одинъ, и все таинственно куталось въ бархатистыя тѣни, шелестилъ тихо паркъ, мерцали далекія звѣзды, и никто не мѣшалъ,-- только тогда магическій кругъ его фантастическаго міра ломался, онъ приходилъ въ себя, и -- задумывался...
   Отрезвленная мысль его разгоняла миражи, и онъ пугался своего состоянія, пугался своего "завтра", и ему начинало казаться, что онъ виситъ надъ какою-то пропастью, и -- вотъ-вотъ сорвется и полетитъ внизъ... А онъ зналъ знобящій ужасъ этого ожиданія: онъ разъ испыталъ уже это!
   Давно это было...
   

ГЛАВА ВОСЕМНАДЦАТАЯ.

   Ему было тогда лѣтъ 16. Онъ пріѣхалъ изъ семинаріи на лѣтнія каникулы -- къ дядѣ-священнику. Въ селѣ ремонтировали церковь. Между прочимъ, надо было поправить и покосившійся крестъ колокольни. Предстояло взобраться на куполъ. Огромная лѣстница, поставленная на крышу центральнаго корпуса, едва достигала до карниза высокой колокольни. Что было дѣлать? Кровельщики нерѣшительно стояли на крышѣ, у лѣстницы, и о чемъ то переговаривались... Вдругъ одинъ изъ нихъ рѣшительно шагнулъ къ поставленной лѣстницѣ и -- быстро полѣзъ вверхъ. Всѣ (а около церкви стояла толпа) напряженно слѣдили за нимъ. Высокій и гибкій малый, въ распоясанной красной рубахѣ, подлѣзъ подъ самый карнизъ и -- стоя на предпослѣднихъ ступеняхъ -- сталъ осторожно выгибаться и тянуться рукой къ крышѣ... Потомъ, весь отогнувшись назадъ, онъ немножко помедлилъ -- и быстро закинулъ туда и другую руку. Уцѣпившись за гребешки крыши, онъ шагнулъ на послѣднюю ступень лѣстницы и посунулся вверхъ. Голова и половина груди его выдавались надъ крышей, а пальцами босыхъ ногъ онъ упирался въ послѣднюю ступень лѣстницы. Онъ напряженно тянулся вверхъ -- и, видимо, не рѣшался оттолкнуться отъ лѣстницы. Но возврата ужъ не было, и каждая минута промедленія напрасно только утомляла его -- и ухудшала его положеніе...
   -- О, Господи!-- прошепталъ кто-то сбоку...
   Толпа стояла, какъ очарованная, созерцая съ блѣдными лицами эту молчаливую борьбу на высотѣ... Человѣкъ тянулся вверхъ и напрягалъ всѣ силы, а карнизъ и край крыши отталкивали его выгнутое тѣло и роняли его внизъ... Вдругъ ноги его отдѣлились и, взмахнувшись, дали ему возможность быстро посунуться вверхъ,-- еще и еще... Всѣ свободно вздохнули -- и стали креститься. А онъ стоялъ уже на крышѣ и забрасывалъ конецъ веревки за шпиль...
   Картина этой борьбы съ высотой поразила воображеніе мальчика. Она покорила его своимъ драматизмомъ, -- и онъ почувствовалъ непреодолимое желаніе пережитъ эти минуты...
   И вотъ -- ночью (луна ярко свѣтила) онъ всталъ и пошелъ. Взобравшись на крышу центральнаго корпуса (высоко было и тамъ!), онъ снялъ сапоги и -- полѣзъ... "Не надо -- сорвешься",-- шепнуло въ немъ что-то. Онъ былъ подъ карнизомъ. Его окружила темная тѣнь -- и онъ почувствовалъ вдругъ дуновеніе высоты... Она тянулась къ нему и ознобомъ ужаса бѣжала у него по спинѣ и рукамъ. Веревка висѣла сбоку него, и говорила ему о побѣдѣ человѣка и о ненужности подвига. Онъ оттолкнулъ ее въ сторону -- и она, заколыхавшись и ниспадая, шепнула ему о высотѣ, на которой стоялъ онъ... Онъ помедлилъ съ минуту и, избѣгая смотрѣть внизъ, влекомый демономъ-искусителемъ, рѣшился -- и потянулся къ влажному отъ росы желѣзу крыши... Взявшись рукой за край желѣза, онъ почувствовалъ вдругъ, что и теперь уже (безъ риска -- потерять равновѣсіе) трудно вернуться назадъ. Онъ стиснулъ зубы -- и отдался страшной игрѣ случая...
   И онъ испыталъ этотъ моментъ борьбы съ отталкивающимъ карнизомъ, которой ронялъ его внизъ, когда все висѣло на волоскѣ, когда надо было рѣшиться -- оторваться отъ лѣстницы, не упустить момента -- и дерзкимъ взмахомъ ногъ встолкнуть тѣло на крышу... Онъ пережилъ это. А потомъ -- сидя на узкомъ и покатомъ выступѣ карниза, онъ гордо смотрѣлъ внизъ и торжествовалъ: онъ -- побѣдилъ! Луна смотрѣла на него изъ-за креста колокольни. А у ногъ его -- ниспадала бездна. Но онъ не боялся ее: онъ побывалъ уже въ ея ледяныхъ объятіяхъ, отъ которыхъ темнѣло въ глазахъ и спиралось дыханье...
   Но потомъ -- во снѣ -- онъ часто переживалъ эту борьбу съ отталкивающимъ карнизомъ, и -- содрогался отъ ужаса. Во снѣ онъ всегда обрывался и падалъ...
   И вотъ, нѣчто подобное онъ переживалъ и сейчасъ.
   Демонъ-искуситель толкалъ его куда то вверхъ. А внизу -- была бездна. И у демона этого были голубые глаза и русые волосы... И за счастье обладанія этими глазами и этой русой косой онъ готовъ былъ рискнуть оборваться въ какую угодно бездонную пропасть...
   

ГЛАВА ДЕВЯТНАДЦАТАЯ.

   -- Вы больше читайте...-- лукаво шепталъ ему русоволосый и голубоглазый демонъ, и онъ -- съ головой погрузился въ причудливый и своеобразный міръ Гейне...
   Послѣ "океанской волны" Гете, ему казалось, что онъ вступилъ въ безконечный лабиринтъ горныхъ тропинокъ и заблудился въ нихъ, среди сверкающихъ водопадовъ, которые "трясли свои сѣдыя бороды", оглушая его смѣхомъ и говоромъ. А блѣдныя губы поэта шептали ему странныя сказки, и онѣ лукаво улыбались ему изъ за груды цвѣтовъ, среди которыхъ извивались умныя змѣйки, и змѣйки эти заползали къ нему въ грудь, "цѣловали ему сердце" и отравляли его сладкимъ ядомъ. А звенящія струны поэта "рокотали" съ соловьями, и ихъ "подслушивали розы"...
   А въ открытомъ саркофагѣ лежалъ мертвецъ, "съ грустнымъ лица выраженіемъ", и мертвецъ этотъ былъ -- Гейне. И на гробницѣ его -- "барельефы затѣяли ссору"... И это былъ споръ красоты и истины, и --
   
   Моисея проклятья въ томъ спорѣ слились
   Съ бранью дикаго лѣшаго Пана...
   
   Голощаповъ вслушивался въ эту "ссору барельефовъ", онъ ожидалъ конца этого спора; но онъ былъ--"безпредѣленъ",--
   
   Человѣчество будетъ разбито всегда
   На двѣ партіи: варваръ и эллинъ...
   
   Голощаповъ отталкивалъ книгу и жадно впивался сверкающими глазами въ лицо мертвеца, ища разгадки на этомъ блѣдномъ лицѣ поэта. Но то -- безъ словъ говорило:
   
   ... не спрашивай, нѣтъ!
   Допытайся, добейся отвѣта,
   Что волна говоритъ набѣжавшей волнѣ,
   Плачетъ вѣтеръ о чемъ до разсвѣта;
   Для кого лучезарно карбункулъ блеститъ,
   Для кого льютъ цвѣты ароматы...
   И о чемъ говорилъ староцвѣтъ съ мертвецомъ --
   Не пытайся узнать никогда ты...
   . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .
   

ГЛАВА ДВАДЦАТАЯ.

   Послѣ угловатой сцены на террасѣ, по поводу вопроса Елены: "Что-бы вы сдѣлали въ положеніи рыцаря?" (а сцена эта не прошла незамѣченной),-- барышни стали болѣе сдержанными по отношенію Голощапова. Онѣ уже не шутили надъ нимъ на извѣстную тему... Онѣ почувствовали, что за блѣднымъ лицомъ и сверкающими глазами этого чуждаго для нихъ человѣка таится нѣчто такое, о чемъ гораздо удобнѣй не знать; а то, что успѣло изъ этихъ глазъ выглянуть,-- завуалировать во-время шуткой и отстранить, какъ неумѣстную фамильярность, о которой надо забыть...
   Сдѣлать же это было тѣмъ болѣе легко, что онѣ о немъ и дѣйствительно на время забыли. Ихъ волновало полученное недавно отцомъ ихъ письмо отъ ихъ общаго знакомаго.-- Кравцева. Кравцевъ былъ сынъ боевого товарища генерала, и онъ очень любилъ его. Кончивъ въ прошломъ году Военную Академію, Кравцевъ служилъ въ одномъ изъ конно-гвардейскихъ полковъ, не рѣшая еще пока вопроса о профессорской кафедрѣ, которую уже предлагали ему. Онъ давно уже былъ неравнодушенъ къ Еленѣ, и сейчасъ -- его пріѣздъ къ нимъ въ деревню (а онъ писалъ и объ этомъ) радовалъ и волновалъ ее. Она втайнѣ давно ужъ любила этого красиваго, стройнаго офицера, съ задумчивыми, синими глазами, которые такъ бережливо-нѣжно слѣдили за каждымъ движеніемъ ея. И внутреннее чувство подсказывало ей, что онъ наконецъ объяснится и попроситъ ея руки. Сестры никогда не говорили объ этомъ. Но Катя знала тайну сестры -- и радовалась ея молодому счастью...
   Словомъ, случайно попавшемуся подъ руки Елены стихотворенію Гейне суждено было стать роковымъ. Это была одна изъ тѣхъ коварныхъ случайностей, которыя иногда насмѣшливо скалятъ намъ зубы, предательски импровизируя свои совпаденія и бросая намъ подъ ноги свои каламбуры и шутки...
   А Голощаповъ, который былъ всячески далекъ отъ мысли, что вѣстникъ-судьба вотъ-вотъ затянетъ предъ нимъ поводъ коня -- и онъ... догадается,-- вслушивался пока въ "споръ барельефовъ", и его молодая плебейская гордость неудержимо дыбилась подъ хлыстомъ грубаго сарказма поэта съ блѣднымъ лицомъ, для котораго споръ красоты и истины дѣлилъ все человѣчество на "эллина" и "варвара". Онъ былъ одушевленъ страстнымъ желаніемъ стоять подъ стягомъ истины, и его оскорбляла шкура "варвара", въ которую рядилъ его Гейне...
   

ГЛАВА ДВАДЦАТЬ ПЕРВАЯ.

   Юрій Кравцевъ (какъ и Голощаповъ) былъ сирота, и его воспитала родная сестра его матери княжна З.... старая дѣва, которая, въ послѣднее время, почти безвыѣздно, жила въ деревнѣ, верстахъ въ 60-ти отъ имѣнія генерала Талызина. Она была очень богата, чопорна, и буквально молилась на своего племянника. Къ ней-то сейчасъ онъ и пріѣхалъ. Два года подъ рядъ, лѣтніе мѣсяцы Юрій проводилъ за границей, и вотъ -- въ нынѣшнемъ году онъ уступилъ настояніямъ тетки и остался въ Россіи. Такъ это казалось княжнѣ, которой очень хотѣлось такъ думать...
   Она не знала о томъ, что голубые глаза Елены Талызиной, о которыхъ давно уже мечталъ и задумывался Юрій, были причиной сговорчивости ея племянника, который рѣшилъ провести это лѣто въ деревнѣ...
   Вѣсть о скоромъ пріѣздѣ Кравцева донеслась и до усадьбы генерала Талызина. Вчера, съ письмомъ отъ Юрія, привели изъ имѣнія тетки его верховую лошадь. А сегодня, къ вечернему чаю, онъ долженъ былъ пріѣхать и самъ.
   Нѣкоторая изысканность въ костюмахъ барышень, ихъ нервная возбужденность за обѣдомъ, нетерпѣливость и самаго генерала,-- все это говорило о томъ, что они ожидали желаннаго гостя. Одинъ Голощаповъ настроенъ былъ пасмурно. Болѣзненно-застѣнчивый, онъ зналъ, что присутствіе новаго человѣка будетъ его угнетать въ первое время и -- что было особенно ему непріятно -- лишитъ его общества барышень. И онъ ревниво наблюдалъ ихъ скрытую радость, тоскливо прислушиваясь къ ихъ разговору о гостѣ. Онѣ разсказывали о его привычкахъ, начитанности, образованности, красивой внѣшности, и о томъ, что онъ будетъ скоро профессоромъ, и о томъ, что онъ прекрасно ѣздитъ верхомъ, и что теперь имъ есть, съ кѣмъ кататься...
   Генералъ, пощипывая сѣдую бородку и щуря близорукіе, но все еще прекрасные, черные глаза (ихъ у него взяла Катя), съ улыбкой прислушивался къ ихъ щебетанью...
   -- Вы вотъ что скажите мнѣ, дѣвочки,-- оказалъ онъ, лукаво посмѣиваясь:-- какая изъ васъ полонитъ сердце этого будущаго профессора?-- (Блѣдное личико Елены слабо вспыхнуло).-- Дѣло въ томъ, что какъ-то разъ, за бутылкой вина, покойный отецъ Юрія сказалъ мнѣ: "Знаешь, братъ, моя завѣтная мечта, чтобъ мой Юрка женился на одной изъ твоихъ стрекозъ". И вотъ -- мнѣ почему-то сейчасъ это вспомнилось...
   -- Но, папа,-- заговорила Катя:-- можно ли объ этомъ спрашивать? Это -- разъ. И два: полонить чье бы то ни было сердце -- это далеко еще не значитъ быть и самой полоненной...
   -- Да, да... Ну, а теперь: "Что скажетъ мнѣ дрожайшая вторая наша дочь?" -- усмѣхнулся старикъ, отъ котораго не ускользнуло смущеніе Елены...
   -- Серъ!-- отозвалась ему въ тонъ Елена, привставъ изъ за стола:--
   
                       ...съ сестрою
   Одной породы и цѣны мы обѣ:
   На всѣ слова ея горячимъ сердцемъ
   Даю я полное мое согласіе,
   Съ однимъ лишь добавленіемъ. Я считаю
   Себя врагомъ всѣхъ радостей земныхъ
   И счастіе всей жизни вижу только
   Въ моей любви къ высокому отцу...
   
   Елена продекламировала все это съ такою милою жеманною скромностью, потупивъ внизъ глазки, что трудно было не захотѣть расцѣловать ее...
   Генералъ это и сдѣлалъ:
   -- Иди, или сюда -- сказалъ онъ, смѣясь и любуясь ею.-- Я хочу поцѣловать твою милую мордочку...
   Та подбѣжала къ нему и, обвивая прекрасными руками его шею, граціозно подставила ему для поцѣлуя щечку...
   Голощаповъ видѣлъ все это; но онъ видѣлъ такъ же и то, какъ вспыхнуло лицо Елены при неожиданномъ вопросѣ генерала,-- и ему показалось, что кто-то холодной рукой сжалъ его сердце...
   Ему трудно стало дышать...
   Онъ потянулся къ стакану съ водой и -- опрокинулъ его...
   -- Браво!-- сказалъ генералъ.-- Это -- Юрій спѣшитъ!-- говорилъ онъ, все еще не выпуская Елену и цѣлуя ея обнаженныя ручки...
   

ГЛАВА ДВАДЦАТЬ ВТОРАЯ.

   Пріѣздъ Кравцева внесъ сильное измѣненіе въ порядокъ жизни Талызиныхъ. Рѣдкій день не устраивались поѣздки въ лѣсъ, въ которыхъ иногда принималъ участіе и самъ генералъ,-- тогда въ лѣсу организовывались цѣлые праздники, съ пѣніемъ крестьянъ и хороводами нарядныхъ крестьянскихъ дѣвицъ. Гдѣ-нибудь на широкой полянѣ разставлялись столы (для господъ и для народа); и все это -- на фонѣ обступавшаго лѣса -- дышало какой-то фееріей, и казалось Голощапову сномъ или сказкой. Особенно -- когда сгущалась ночь и зажигались костры, трепетное пламя которыхъ заставляло дрожать и двигаться лѣсъ, по которому испуганно метались черныя тѣни...
   Въ лунныя ночи устраивались поѣздки на лодкахъ...
   Смѣхъ, говоръ; стройныя фигуры женщинъ, въ свѣтлыхъ платьяхъ (что придавало имъ сходство съ русалками); ихъ оголенныя руки и посеребренные луной профили; ихъ непокрытыя головы, съ ореолами пышныхъ волосъ, насыщенныхъ мерцающимъ свѣтомъ луны; ровная гладь пруда и всплески веселъ, которыя превращали въ серебро маслянистую, черную воду, сонно дрожащую яркими бликами свѣта; таинственныя тѣни береговъ и курчавая наволочь неба, въ просвѣтахъ которой мерцали одинокія звѣзды,-- все это возбуждало фантазію и уносило въ область мечты...
   И центромъ всего этого были -- голубые глаза и русые волосы. А рядомъ съ ними -- стройная и гибкая фигура молодого офицера, въ сверкающемъ кителѣ,-- фигура, которая поражала Голощапова своимъ изяществомъ, выправкой и граціозной увѣренностью, съ которой она -- то приростала словно къ сѣдлу на эффектномъ рыжемъ конѣ, то непринужденно двигалась, окруженная дамами и говорила красивыя фразы...
   И Голощаповъ слушалъ, смотрѣлъ, наблюдалъ и -- завидовалъ...
   

ГЛАВА ДВАДЦАТЬ ТРЕТЬЯ.

   По отношенію Голощапова Кравцевъ былъ изысканно вѣжливъ. Особенно -- послѣ того, какъ разъ за обѣдомъ, непринужденно болтая съ барышнями и привычно пересыпая свою рѣчь французскими фразами, а потомъ и совсѣмъ перейдя на французскій языкъ, онъ обратился съ какимъ-то вопросомъ и къ генералу...
   Генералъ отвѣтилъ по русски, и -- не мѣняя интонаціи -- пояснилъ:
   -- Мы здѣсь не всѣ говоримъ по французски, Юрій.
   -- Виноватъ, господа! -- спохватился тотъ.-- А вы, Павелъ Гавриловичъ, великодушно простите мнѣ мою безтактность. Это -- въѣвшаяся въ плоть и кровь привычка, очень дурная и вредная, и отъ которой надо стараться отвыкнуть. Мы, русскіе, и вообще хорошо говорить не умѣемъ; а тутъ еще и -- это. Прибѣгая въ затруднительныхъ случаяхъ къ рессурсамъ чужого языка, мы, мало-по-малу, и совсѣмъ теряемъ ритмъ фразы и ту утонченную гибкость ея, которая и оттѣняетъ: всѣ нюансы и полутоны мысли...
   -- А тебѣ то,-- вставилъ генералъ,-- какъ будущему лектору, это и особенно надо имѣть въ виду...
   -- Да, если я только когда-нибудь рѣшусь на этотъ рискованный шагъ!-- отозвался, смѣясь, Юрій.-- Безъ ужаса и трепета сердечнаго, я не могу и представить себя на каѳедрѣ, передъ шумной аудиторіей бородатыхъ юношей!-- поежился онъ -- и выразительное лицо его, съ красивыми синими глазами, страдальчески сморщилось...
   -- Ну, это -- дѣло привычки,-- сказалъ генералъ.
   И разговоръ вошелъ въ обычное русло...
   А Голощаповъ, какъ очарованный, напряженно всматривался и словно изучалъ это подвижное лицо, которое такъ своеобразно мѣнялось, и то казалось совсѣмъ юнымъ, то -- наоборотъ -- старѣло на нѣсколько лѣтъ, осѣнялось мыслью, и въ такія минуты -- ничего уже не было страннаго въ томъ, что Кравцевъ будетъ профессоромъ и заговоритъ съ каѳедры...
   Не разъ и не два подмѣчалъ Голощаповъ въ близорукихъ глазахъ Кравцева и ту бережливую нѣжность, съ которой онъ иногда слѣдилъ за Еленой. Не ускользнуло отъ него такъ же и то, что и глаза Елены, смотря на него, часто свѣтились тою лучистою кротостью, съ которой на него, Голощапова, съ легкимъ оттѣнкомъ грусти, смотрѣли темные глаза Даши...
   И онъ содрогался и ненавидѣлъ этого будущаго профессора въ нарядномъ кителѣ. Ненавидѣлъ его свѣтскую непринужденность; его красивые глаза и бритый ротъ; его женственныя, отточенныя, холенныя руки; его манеру курить, улыбаться; его изысканную вѣжливость; его неизсякаемую находчивость, съ которой онъ, шутя, отражалъ остроумныя выходки Елены, и особенно -- ту завидную способность его, съ которой онъ умѣлъ умно, ясно и образно говорить на серьезныя темы...
   

ГЛАВА ДВАДЦАТЬ ЧЕТВЕРТАЯ.

   Одна изъ бесѣдъ на террасѣ, которую случайно засталъ Голощаповъ, произвела на него особенно сильное впечатлѣніе и потрясла его своей неоожиданностью. Это было какъ-разъ послѣ обѣда. Генералъ ушелъ къ себѣ, а на террасѣ оставались Кравцевъ и барышни. Голощаповъ пошелъ къ себѣ -- принести прочитанныя имъ книги Гейне, и, возвращаясь, поймалъ съ полуфразы рѣчь Кравцева:
   -- ...ну, ужъ это -- какъ посмотрѣть! Вѣдь, собственно говоря, на эту тему такъ много ужъ сказано, что, право, трудно сказать что-нибудь новое. Хотя, съ другой стороны, нѣтъ ничего и настолько еще темнаго и неяснаго, какъ эта старая, какъ міръ, тема, о которой человѣчество никогда не перестанетъ говорить и спорить, внося въ обсужденіе этого остраго вопроса всю ту жгучую страстность, съ которой люди относятся всегда, разъ только дѣло касается ихъ непосредственно, затрогивая интимныя стороны ихъ личной жизни... Словомъ, этотъ вопросъ, несмотря на свои тысячелѣтнія сѣдины, всегда вѣчно новый. И разбираясь въ огромномъ ворохѣ разнообразныхъ угловъ зрѣнія, трудно не согласиться съ покойнымъ Михайловскимъ, что -- глубже, полнѣй и обстоятельнѣй всѣхъ на эту тему высказался Шопенгауэръ. Я не помню точныхъ выраженій этого, послѣдняго, но въ общемъ -- онъ устанавливаетъ ту точку зрѣнія, что въ вопросахъ любви надо не смѣшивать два совершенно самостоятельныхъ момента. Это -- интересы вида и индивида. Субъективныя переживанія послѣдняго, его личное счастье -- мало интересуютъ мыслителя. Это, такъ сказать, провинціализмы, весь интересъ которыхъ замыкается въ личности. И только интересы вида имѣютъ нѣчто импонирующее и непреходящее. И это, послѣднее,-- интересно, важно и цѣнно. Любовь вѣроломно врывается и въ кабинетъ ученаго, и въ келью монаха, и восторженно кружить голову юноши, не обращая вниманія на тѣ двери, которыя властно отворяетъ она. Ей все. равно: идетъ ли это вразрѣзъ съ установленными принципами и обычаями, ломая всѣ нормы нашихъ многообразныхъ установленій. Ея интересы шире и глубже: она несетъ въ себѣ благо вида, которому совершенно безразлично -- совпадаетъ ли это съ интересами личности, или та приносится въ жертву интересамъ вида. Сила эта ни передъ чѣмъ не остановится, и смѣло перешагиваетъ черезъ всякое препятствіе, не отступая даже и передъ преступленіемъ. И мы, отстаивая свои интересы и судя съ точки зрѣнія своихъ установленій, смотримъ на этотъ поступательный ходъ нашей приспособляемости не дальше даннаго момента, т.-е.-- сквозь призму близорукихъ своихъ соображеній; и часто возмущаемся и возстаемъ противъ того или иного частнаго факта, не зная (да и не имѣя возможности знать) къ какимъ конечнымъ результатамъ приведутъ тѣ или иные дефекты. Мы часто протестуемъ тамъ, гдѣ болѣе умѣстно было бы торжествовать и апплодировать... Вѣдь, въ самомъ же дѣлѣ, кто знаетъ -- какими ломанными линіями и какими вѣроломными путями шли спариванія влюбленныхъ въ длинномъ рядѣ поколѣній нашихъ праотцевъ, чтобы въ концѣ-концовъ пріуготовить возможность рожденія Шекспира и Гете -- этихъ титановъ, во имя появленія которыхъ (и съ точки зрѣнія того же самаго человѣчества) можно было бы заглаза пожертвовать сотнями жизней и тысячами загубленныхъ репутацій... Мы, конечно, не можемъ учитывать и считаться съ этимъ (въ силу даже полнѣйшей невозможности сдѣлать это),-- мы влекомы своимъ компасомъ. Но -- что въ томъ! Космическая воля, которая функціонируетъ въ каждомъ изъ насъ,-- она считаться съ этимъ не станетъ. Она перешагнетъ черезъ всякое "нельзя", и дерзко протянетъ руку къ счастью обладанія тѣмъ, что ей нужно...
   И смотришь:
   
   Былъ пажъ, бѣлокурый красавецъ;
   Онъ жизнь беззаботно любилъ,
   И шелковый шлейфъ онъ повсюду
   За юной царицей носилъ...
   Ты знаешь ли старую пѣсню?
   Звучитъ такъ печально она!
   Пришлось умереть имъ: любовь ихъ
   Была черезчуръ ужъ сильна...
   
   ... И эта всепокоряющая сила страсти, закравшись въ мощную грудь, не передъ чѣмъ не остановится! Она все сокрушитъ и все сломитъ! И одною изъ лучшихъ иллюстрацій этой несокрушимой воли, и этихъ жадно протянутыхъ рукъ будетъ классическая пара -- Леандръ и Геро. Этотъ удивительный Леандръ, который былъ "единственной мечтой Сестоса дѣвы молодой",-- онъ, какъ извѣстно, не остановился и передъ бушующимъ моремъ: онъ переплывалъ Геллеспонтъ...
   
   Бывало, только лѣсъ сгустится
   И вѣщій факелъ загорится,
   Тогда хоть вѣтеръ и шумитъ,
   Хоть море гнѣвное кипитъ
   И съ пѣной къ берегу несется,
   И небо тмится черной мглой,
   И птицъ ночныхъ станица вьется,
   Перекликаясь предъ грозой;
   Но онъ смотрѣть, внимать не хочетъ,
   Какъ небо тмится, валъ грохочетъ:
   Все факелъ свѣтится въ очахъ
   Звѣздой любви на небесахъ;
   Не шумъ грозы, но томной дѣвы
   Ему все слышатся напѣвы:
   "Неси, волна, въ полночной тьмѣ!
   Скорѣе милаго ко мнѣ!"...
   Вотъ -- старина. И намъ дивиться
   Не должно ей: быть можетъ, вновь
   Пылать сердцамъ велитъ любовь --
   И эта быль возобновится...
   
   -- Браво!-- захлопала въ ладоши Елена (къ ней присоединилась и Катя).-- Если вы, будущій профессоръ будете читать подобнаго рода лекціи, вы скоро стяжаете себѣ громкую славу, и стѣны вашей Академіи не вмѣстятъ вашихъ слушателей...
   -- О, нѣтъ, Елена Васильевна! Мнѣ тамъ придется читать на болѣе сухія темы,-- смѣясь, отвѣтилъ ей Кравцевъ.
   А Голощаповъ, которому "лекція" эта захватила дыханіе, жадно вперялся глазами въ будущаго лектора, который и очаровывалъ его, и былъ ненавистенъ ему... Но ("Чортъ съ нимъ!" мысленно выругался Голощаповъ) онъ былъ обязанъ ему: сказанное имъ вносило такую желанную ясность во многое, что смутно ему рисовалось до этого,-- оно освѣтило темные углы его мыслей. И онъ былъ готовъ кричать и прыгать отъ радости...
   О, да! Онъ правъ, этотъ будущій профессоръ! Чувство страсти, "закравшись въ мощную грудь, ни передъ чѣмъ не остановится!" Голощаповъ вспомнилъ вдругъ свою борьбу на высотѣ съ отталкивающимъ карнизомъ (и -- во имя чего? ради какой цѣли?), и ему стало смѣшно, что сейчасъ его могли, будто бы, остановить соображенія о томъ, что -- "небо тмится, валъ грохочетъ"... О, какой Геллеспонтъ онъ не переплылъ бы, ради того, чтобы коснуться "жадными руками" этой русоволосой Геро!...
   Правда, къ ней тянутся вотъ и другія руки... Но развѣ жъ этотъ офицеръ страшнѣй Геллеспонта въ бурную ночь? страшнѣй высоты, которая зіяла за нимъ, когда карнизъ толкалъ его въ грудь? О, безусловно: онъ не умѣетъ быть такимъ изящнымъ; онъ дурно одѣтъ; не говоритъ по-французски; онъ не умѣетъ гарцевать на рыжемъ конѣ, который эффектно пѣнитъ удила... Но тамъ -- на высотѣ, въ борьбѣ съ карнизомъ,-- тамъ онъ не уступитъ ему! Тамъ -- онъ не боится соперниковъ...
   Глаза его мерцали, а по блѣднымъ губамъ бродила недобрая усмѣшка. Прищуренные глаза Кати давно уже слѣдили за нимъ, и ей не нравилось и это лицо, и то -- что онъ былъ здѣсь и слышалъ сказанное Кравцевымъ. Катя имѣла что-то возразить Кравцеву; но, не желая затягивать бесѣду на эту неподходящую тему, заговорила совсѣмъ о другомъ...
   -- Юрій Константиновичъ, я къ вамъ съ просьбой. Выведите меня изъ неловкаго положенія. Въ послѣднее время Павелъ Гавриловичъ... (Тотъ вздрогнулъ, заслышавъ, что рѣчь о немъ),-- зачитывается Гейне, и -- съ его словъ -- онъ мало склоненъ повѣрить въ искренность демократическихъ принциповъ поэта; онъ, между прочимъ, ссылается на одно изъ лучшихъ его стихотвореній... (Она потянулась къ принесеннымъ Голощаповымъ книгамъ и быстро нашла, что ей было нужно).-- Вотъ,-- указала она Кравцеву.-- Я хотѣла бы ему возразить, и не умѣю этого сдѣлать...
   -- А! Знаю...-- сказалъ Кравцевъ, быстро пробѣгая глазами указанное ему стихотвореніе.-- Но, виноватъ, Катерина Васильевна, въ данномъ случаѣ я не могу быть вашимъ союзникомъ. Какой же демократъ Гейне! Онъ былъ слишкомъ поэтомъ для этого. И Берне, и нашъ Герценъ не разъ его пробирали за это. "Промытый жидъ!" это о немъ сказалъ Герценъ. Это грубо. Но стоитъ вспомнить только съ какою обязательностью Гейне посвящаетъ своихъ читателей въ такія, напримѣръ, подробности, что онъ, пожавъ руку "меньшому брату", спѣшитъ омыть свои брезгливыя руки,-- чтобы извинить Герцену запальчивость его выраженія. А что касается замаранныхъ рукъ -- такъ, вѣдь, ихъ можно марать, прикасаясь и къ грязнымъ мыслямъ (и на этотъ разъ -- даже и въ перчаткахъ)... И эти его "эллинъ" и "варваръ" -- какъ результатъ спора "красоты" и "истины"...-- пожалъ плечами Кравцецевъ.-- Вѣдь, собственно говоря, и Красота, и Правда, и Право, и Истина -- все это одно и то же отвлеченіе. Только подъ угломъ зрѣнія художника, оно -- красота, для моралиста оно -- правда, а для законовѣда-юриста -- право. А въ сущности: и то, и другое, и третье -- одна и та же истина. И какъ истинное "право" не можетъ быть неморальнымъ, такъ точно и "красота" не можетъ заспоритъ (да еще -- "безконечно") съ "истиной"... У Гейне онѣ, можетъ быть, и спорятъ; но здѣсь вина въ самомъ уже Гейне. Его "красота" носитъ на себѣ своеобразный оттѣнокъ. Гейне былъ пчелой, которая собирала свой медъ съ разныхъ цвѣтовъ, подчасъ -- и очень ядовитыхъ. Въ его "Мемуарахъ" есть, помню, одна рыжеволосая дочь палача. Волосы у нея были кроваво-красные, и когда она обвивала ихъ вокругъ своей шеи, то казалось, что шея ея порѣзана и кровоточитъ... Дѣвушка эта была "первой любовью" поэта (!). Она понаразсказала ему много мрачныхъ сказокъ, и разъ -- вынесла изъ кладовой страшной мечъ палача и, размахивая имъ, стала напѣвать ему:
   
   Хочешь ли мечъ обнаженный лобзать,
   Мечъ, ниспосланный Богомъ самимъ?...
   
   ...Отвѣтъ влюбленнаго поэта мнѣ бы хотѣлось привести слово въ слово. Онъ очень характеренъ,-- сказалъ Кравцевъ.
   Голощаповъ, который торопливо рылся уже въ принесенныхъ имъ книгахъ, нашелъ это мѣсто и -- протянулъ книгу Кравцеву:
   -- Вотъ,-- указалъ онъ.
   -- Спасибо. Да, вотъ этотъ отвѣтъ:
   
   ... "Не хочу я цѣловать обнаженный мечъ -- хочу цѣловать рыжую Зефтенъ", и такъ какъ она, изъ боязни ранить меня страшною сталью, не могла сопротивляться, то допустила меня крѣпко обнять ея тонкій станъ и поцѣловать въ строптивыя губы. Да, несмотря на мечъ палача, которымъ была обезглавлена уже сотня горемыкъ, и вопреки безчестью, которому подвергаетъ всякое прикосновеніе къ членамъ позорнаго рода палачей, я поцѣловалъ прекрасную дочь палача...
   Я поцѣловалъ ее не только по нѣжному влеченію, но и изъ презрѣнія къ старому обществу и всѣмъ его мрачнымъ предразсудкамъ, и въ эту минуту загорѣлось во мнѣ первое пламя тѣхъ двухъ страстей, которымъ была посвящена вся моя послѣдующая жизнь: любовь къ прекраснымъ женщинамъ и любовь къ французской революціи"...
   
   ... Это -- великолѣпно! И странная оппозиція предразсудкамъ! И еще болѣе странная призма для созерцанія красоты и истины... Все это онъ, изволите ли видѣть, понялъ и воспріялъ въ объятіяхъ дочери палача, волосы которой были похожи на кровь, а головка казалась отрѣзанной... И очень немудрено, что вынутыя изъ такой купели красота и истина у Гейне "заспорили"... Что же касается непосредственно истины,-- усмѣхнулся Кравцевъ:-- такъ она у Гейне раньше дерзко стучала въ двери, храма, а потомъ -- оперлась о католическій посохъ, стала горбатой старушкой и поплелась въ тотъ же храмъ...
   Кравцевъ умолкъ.
   Голощаповъ, сверкая глазами, смотрѣлъ на него, и странное дѣло, восторгался имъ, и ненавидѣлъ его...
   -- А вы?-- сказалъ онъ дрожащимъ голосомъ.-- Вы -- демократъ?
   Кравцевъ прищурилъ свои близорукіе глаза, и -- не поднимая брошенной ему перчатки дерзкаго тона -- спокойно отвѣтилъ:
   -- До тѣхъ поръ, пока вопросъ идетъ о насыщеніи массъ и уравненіи въ правахъ ихъ я -- демократъ. А послѣ того, какъ все это будетъ закончено, я стану на сторону того "аристократическаго меньшинства", въ рукахъ котораго истина (какъ вѣрилъ въ это и Герценъ). Вѣрю въ это и я.
   -- Но истина -- она не можетъ быть только отвлеченіемъ,-- дрожащимъ голосомъ сказалъ Голощаповъ.-- Она должна быть реализирована. И такъ какъ хозяевыми ея будетъ "аристократическое меньшинство", то, значитъ, оно-то и станетъ проводить ее въ жизнь... И такимъ образомъ, на шею массъ сядетъ не одинъ уже деспотъ, а -- "аристократическое меньшинство", да еще и съ истиной въ карманѣ... Такъ?-- злобно усмѣхнулся онъ.-- А что касается Герцена, такъ -- въ карманахъ у него, помимо истины, которой якобы обладалъ онъ, нашли себѣ мѣсто и сотни тысячъ его годового дохода... Онъ былъ милліонеръ.
   -- Да,-- отвѣтилъ, не мѣняя интонаціи, но слегка поблѣднѣвъ, Кравцевъ.-- Но, не будь этого, онъ не имѣлъ бы "празднаго досуга" (а онъ былъ ему нуженъ), и принужденъ былъ бы стать зарабатывать себѣ хлѣбъ и быть... тѣмъ же регентомъ, т.-е. учить пѣть славословія Богу. А я бы хотѣлъ, чтобы онъ писалъ "Былое и Думы", а камертонъ уступилъ бы кому нибудь другому. Намъ съ вами это было бъ невыгодно...
   Глаза Голощапова сверкнули недобрымъ огнемъ.
   Онъ что-то хотѣлъ сказать, но ему -- помѣшали...
   На террасу вошелъ генералъ.
   

ГЛАВА ДВАДЦАТЬ ПЯТАЯ.

   Генералъ, который своимъ неожиданнымъ появленіемъ помѣшалъ разыграться угловатой сценѣ, пришелъ сообщить всѣмъ пріятную новость...
   Дѣло въ томъ, что извѣстный оперный артистъ, мѣстный помѣщикъ, неожиданно пріѣхалъ на лѣто въ свое родовое имѣніе, которое было верстахъ въ семи отъ уѣзднаго города. Разссорившись съ администраціей театра, пѣвецъ ушелъ со сцены въ разсвѣтѣ своихъ творческихъ силъ, и какъ бы разъ и навсегда покончивъ съ своей артистической карьерой, не выступалъ даже и въ концертахъ. Сперва поклонники его надѣялись, что эта блажь пройдетъ, но прошло нѣсколько лѣтъ -- а онъ упорно стоялъ на своемъ...
   Но стоило ему пріѣхать домой, какъ здѣсь его обступили съ мольбами и просьбами -- дать съ благотворительною цѣлью концертъ въ родномъ своемъ городѣ. И онъ оказалъ эту милость: уступилъ желанію всѣхъ и -- согласился...
   Послушать эту вчерашнюю знаменитость у себя дома -- было большимъ искушеніемъ. Билеты были расхватаны въ нѣсколько дней. И одному изъ первыхъ четыре билета перваго ряда были присланы и въ домъ генерала...
   Объ этомъ-то и пришелъ сказать генералъ. Генералъ знавалъ артиста еще молодымъ, и настоятельно рекомендовалъ дочерямъ поѣхать послушать...
   -- Не знаю, право, можетъ быть, онъ теперь и спалъ съ голоса... Но его показной стороной и раньше -- была не сила голоса, а та исключительная художественная обработка, и та (прямо скульптурная) пластичность, въ которую онъ облекалъ все, что-бы ни пѣлъ онъ. Это -- пѣвѣцъ-декламаторъ. Онъ не умѣлъ использовать своихъ силъ. Онъ не создалъ даже школы. Но, повторяю, это -- талантъ. Это -- художникъ и большой художникъ. Васъ здѣсь -- четверо. Вотъ вамъ и четыре билета. И я послалъ уже въ городъ -- прикупить и еще два билета: доктору (а онъ большой поклонникъ артиста), и -- можетъ быть, надумаю проѣхать и я...
   

ГЛАВА ДВАДЦАТЬ ШЕСТАЯ.

   Концертъ былъ дня черезъ два. И послушать артиста поѣхали: барышни, Кравцевъ, Голощаповъ и докторъ. Генералъ не поѣхалъ, и уступилъ свой билетъ Дашѣ. Барышни, Кравцевъ и Даша поѣхали въ четырехмѣстной коляскѣ; а Голощаповъ и докторъ -- въ фаэтонѣ. Запасная четверня (какъ и всегда) ушла впередъ стать на подставу.
   -- На всякій случай,-- сказалъ генералъ.

-----

   Голощаповъ волновался всю дорогу. Онъ никогда не слыхалъ артистическаго пѣнія -- и ждалъ чего-то невѣдомаго. Что-то будетъ? Что дастъ ему этотъ знаменитый пѣвецъ? Отзовется ли его душа на это новое и неслыханное имъ? Или это только такъ говорятъ, и пѣніе (какъ и рояль) разочаруетъ его?..
   Блѣдный, осунувшійся, съ напряженнымъ выраженіемъ въ глазахъ (что говорило о постоянной прикованности его мысли къ чему-то такому, что не разставалось съ нимъ и не выпускало его изъ своихъ цѣпкихъ лапъ), съ отросшей за это послѣднее время скобкой слегка волнующихся волосъ (что такъ украшало его),-- онъ производилъ впечатлѣніе человѣка переутомленнаго и даже больного...
   -- Что это съ вами?-- спросилъ его Шлаковъ.
   -- Переутомился, докторъ, за это время, сидя по ночамъ за учебниками... (Докторъ зналъ его мечту объ университетѣ). Запустилъ немного, и тороплюсь наверстать...
   Все это было очень похоже на правду -- и Шлаковъ посовѣтовалъ ему беречь силы и не надсаживаться.
   -- Не торопитесь -- успѣете. Спѣшить и вообще некуда. И университетъ, батенька, кончите,-- а впереди все еще будетъ цѣлая жизнь. Времени хватитъ!-- грустно сказалъ Шлаковъ и отвернулся.
   Шлакову хотѣлось поговорить съ нимъ и объ его увлеченіи русой косой (онъ зналъ и объ этомъ), но не рѣшился. Ему было неловко касаться этой щекотливой темы. Онъ и самъ тоже былъ занятъ мечтой о темной косѣ, и ему было стыдно, что онъ не спохватился во-время и впустилъ въ свою старую голову запоздалую мечту о женщинѣ...
   ..."Эко! старый дуракъ!" -- брезгливо ежился онъ и нервно курилъ папиросу за папиросой, недовольно посматривая на уѣзжающую впереди нихъ коляску, въ которой сидѣла та, мечтой о которой сладко замирала его сороколѣтняя грудь...
   ..."И къ чему и зачѣмъ? Подумаешь: трубадуръ, съ лютней (или -- съ чѣмъ они тамъ?) и... сороколѣтнимъ брюшкомъ! Эффектная пластика! Вотъ взять-бы да разбить эту лютню о лысый черепъ!" -- озлобленно ерзалъ онъ въ фаэтонѣ и -- не спускалъ глазъ съ коляски...
   

ГЛАВА ДВАДЦАТЬ СЕДЬМАЯ.

   Залъ Уѣзднаго Земскаго Собранія, превращенный въ концертный, былъ довольно просторный, и мѣстный "Драматическій Кружокъ" употребилъ всѣ силы и средства, чтобы эффектно обставить его. Квадратная эстрада для рояля и артиста обтянута была краснымъ сукномъ; стѣны декорированы большими вѣнками изъ натуральныхъ дубовыхъ вѣтокъ (и это такъ шло къ бѣлымъ шпалерамъ); потолокъ -- заново выбѣленъ. Наплывъ публики былъ такъ великъ, что стулья перваго ряда поставлены были на эстрадѣ. И такимъ образомъ оставленные для генерала шесть билетовъ пришлись съ двухъ сторонъ рояля, по три въ рядъ. Барышни и Кравцевъ сѣли съ одной стороны; Голощаповъ докторъ и Даша -- напротивъ.
   ..."И чортъ меня дернулъ согласиться взять этотъ насильно навязанный генераломъ билетъ и затесаться въ первый рядъ -- напоказъ всѣмъ!" -- ворчалъ про-себя Голощаповъ, рѣзко выдѣляясь въ своей синей блузѣ, среди нарядныхъ костюмовъ его окружающихъ женщинъ и черныхъ сюртуковъ мужчинъ, между которыми попадались и блестящіе мундиры военныхъ...
   Барышни Талызины, въ своихъ изысканно-простыхъ бѣлыхъ платьяхъ, съ живыми розами у корсажей, бросались въ глаза своимъ изяществомъ и аристократичностью своихъ стройныхъ фигуръ. Войдя въ залъ, онѣ обратили вниманіе всѣхъ. Ихъ непринужденныя манеры, ихъ античныя руки въ высокихъ бѣлыхъ перчаткахъ, ихъ простыя прически и граціозныя движенія -- выдѣлялись и очаровывали...
   Голощаповъ никогда не видалъ ихъ такими. Онъ былъ блѣденъ, какъ смерть, и -- самъ не зная того -- былъ очень эффектенъ. Многіе спрашивали: "кто это?"; а ручки женщинъ потянулись къ лорнетамъ...
   -- Посмотри-ка,-- шепнула Катя сестрѣ:-- какъ интересенъ сегодня нашъ "рыцарь бѣдный"! Онъ похожъ на Падшаго Ангела...
   -- Да,-- согласилась Елена.-- А вонъ (посмотри-ка на Дашу) и черные глазки Тамары. Какая она здѣсь миленькая! А докторъ... Право, онъ можетъ покорять сердца, затянутый въ этотъ черный сюртукъ,-- усмѣхнулась чему-то Елена.-- Корректный и замкнутый, съ холодной усмѣшкой на блѣдныхъ устахъ... И, знаешь, мнѣ почему-то все кажется, что онъ увлекается кѣмъ-то, и (это -- между нами, конечно) -- не черными ли ужъ глазами моей великолѣпной сестры?...
   Личико Кати слабо вспыхнуло...
   -- О, будь осторожна, моя милая сестренка!-- не унималась Елена.-- Эти 40-ка-лѣтніе Ромео -- они мудры, какъ зміи; ихъ сердца таятъ въ себѣ много элегій (а это такъ трогаетъ!); а ихъ опытная рѣчь -- остра, какъ клинокъ...
   -- А рѣчь профессора-юноши?-- кольнула Катя.
   -- Она -- сплошная молитва,-- усмѣхнулась Елена.-- Да! И наивна, какъ просьба ребенка...
   

ГЛАВА ДВАДЦАТЬ ВОСЬМАЯ.

   ..."Когда-же это?" -- томился Голощаповъ, которому все казалось, что, вотъ-вотъ, случится что-нибудь (войдутъ и скажутъ, что артистъ боленъ), и онъ не услышитъ его. Но, нѣтъ,-- невѣроятная эта возможность все наростала и приближалась. Вошелъ человѣкъ въ сюртукѣ (распорядитель), открылъ рояль и зажегъ свѣчи.
   Ушелъ -- и опять никого...
   ..."Когда-же?"...
   -- Артистъ...-- шепнулъ тихо докторъ.
   И мимо нихъ, при взрывѣ апплодисментовъ, въ залъ вошли двое: высокій блондинъ, съ бритымъ подбородкомъ и мягко-выступающими впередъ свѣтлыми усами ("это -- онъ!" -- отозвалось въ душѣ Голощапова), а -- рядомъ съ нимъ -- смуглый брюнетъ, въ курчавой шапкѣ черныхъ волосъ. Это былъ профессоръ Московской Консерваторіи -- тоже мѣстный помѣщикъ, который согласился сыграть двѣ-три вещи и аккомпанировать пѣвцу.
   Піанистъ сѣлъ за рояль и, не спѣша, снялъ перчатки.
   Артистъ, съ длинной лентой нотъ въ скрещенныхъ и опущенныхъ внизъ рукахъ, сталъ сбоку рояля. Тихо было. Сердце только стучало въ груди... Неясно заговорилъ о чемъ-то рояль -- и вдругъ мягкій, грудной, низкій голосъ (издалека словно) сказалъ всѣмъ:
   
   "Чуютъ правду..."
   
   Голощаповъ вздрогнулъ и такъ рванулся всѣмъ существомъ своимъ навстрѣчу этому голосу... А тотъ -- грустно бесѣдовалъ съ загорѣвшейся въ небѣ зарей, въ лицо которой смотрѣлъ онъ. И это была "послѣдняя заря",-- впереди была пытка и смерть... И голосъ этотъ молился. Онъ просилъ "подкрѣпить его". Онъ прощался съ зарей, и -- содрогался отъ ужаса пытки и смерти.
   И вотъ -- все вдругъ смолкло и спуталось. Все вошло, тѣснясь, въ залъ, полный народа. И всѣ бѣсновались, кричали... А артистъ, съ блѣднымъ лицомъ и сверкающими отъ слезъ глазами, быстро сходилъ съ эстрады и, потупясь, шелъ мимо...
   И не разъ, и не два человѣкъ этотъ, съ рѣзкимъ профилемъ и мягкими, свѣтлыми усами, появлялся на эстрадѣ, и -- расталкивая стѣны зала -- вызывалъ фантастическія картины, отъ которыхъ леденѣла кровь... Онъ вскрывалъ темные гробы, и "въ двѣнадцать часовъ по ночамъ" призывнымъ звукомъ трубы и грохотомъ барабана вызывалъ мертвецовъ изъ могилы... И человѣкъ, съ блѣднымъ лицомъ, на бѣломъ конѣ (онъ словно сходилъ съ полотна Мессонье), дѣлалъ имъ смотръ, и -- наклонясь къ одному изъ своихъ маршаловъ -- говорилъ имъ "пароль свой и лозунгъ", и блѣдныя губы его почему-то дрожали, когда онъ шепталъ про затерянный островъ среди океана,-- откуда...
   
   Подъемлясь изъ темнаго гроба,
   Является Цезарь усопшій...
   
   И опять (съ трескомъ и грохотомъ) стѣны зала становились на мѣсто; вспыхивала люстра; а онъ -- уходилъ... Не затѣмъ ли, чтобъ пошептаться тамъ одному съ темными силами, и снова притти, и -- погасить свѣтъ огней, и показать, какъ
   
                       ...при свѣтѣ луны,
   Въ полуночный часъ, изъ могилъ подземельныхъ,
   Толпою встаютъ мертвецы...
   
   И это былъ страшный хороводъ желтыхъ, ссохшихся труповъ, въ истлѣвшихъ лоскутьяхъ оборванныхъ савановъ. И хороводъ этотъ кружился "при свѣтѣ луны", какъ желтые листья при вѣтрѣ, и вылъ, "какъ стая голодныхъ волковъ"...
   И это было нѣчто ужасное!
   Это былъ "сонъ наяву"...
   А артисту все еще было мало. Онъ превращался вдругъ и самъ въ мертвеца -- и заставлялъ всѣхъ выслушивать страшную исповѣдь о томъ, что онъ и тамъ (въ могилѣ) живетъ и любитъ...
   
   Коснется ль чуждое дыханье
             Твоихъ ланитъ,
   Душа моя въ нѣмомъ страданьѣ
             Вся задрожитъ...
   Случится ль -- шепчешь, засыпая,
             Ты о другомъ,
   Твои слова текутъ, пылая,
             По мнѣ огнемъ...
   
   И эта могильная ревность влюбленнаго трупа была такъ ужасна, и въ то же время была такъ близка и такъ понятна ему, Голощапову (это -- онъ самъ лежалъ подъ землей, въ тѣсномъ гробу, и содрогался отъ ревности), что -- онъ началъ дрожать мелкой дрожью... Онъ задыхался. Ему было почти дурно. И онъ былъ радъ, что артистъ не явился на вызовъ рукоплесканій, и на эстрадѣ его смѣнилъ піанистъ...

. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .

   -- Онъ будетъ играть Грига -- "Въ пещерѣ Горнаго Духа",-- тихо сказалъ Шлаковъ.
   Крышка рояля была приподнята. Піанистъ сидѣлъ къ нимъ лицомъ и Голощаповъ видѣлъ черные, лишенные блеска, глаза его. Они были задумчивы -- и (странно!), глядя въ эти глаза, Голощаповъ, который не понималъ и не любилъ рояля, почему-то вдругъ повѣрилъ, что человѣкъ этотъ дастъ сейчасъ ему то, чего онъ доселѣ не слышалъ.
   Рѣзко и странно-обрывисто заговорилъ вдругъ рояль...
   И, мало-по-малу, подъ темпъ этой судорожной музыки, стала зарисовываться озаренная неувѣренно-мерцающимъ свѣтомъ пещера Горнаго Духа. Неправильные изломы арокъ нависли сверху и уходили куда-то -- въ темную глубь. На низкомъ, приземистомъ тронѣ, покрытомъ зеленымъ бархатнымъ мхомъ, сидѣлъ носатый горбунъ, въ красномъ колпакѣ и темнозеленой курткѣ, со множествомъ ярко-сверкающихъ пуговицъ. Изъ-подъ крутыхъ изломовъ выпуклыхъ бровей Горнаго Духа сверкали, какъ горный хрусталь, зеленоватые глаза его; широкій, уродливый ротъ его доходилъ почти до ушей; а острый, лишенный волосъ, подбородокъ выдавался впередъ. У ногъ его трона, въ разнообразныхъ позахъ, сидѣли такіе же носатые и большеротые горубны-гномы, въ такихъ же красныхъ колпакахъ и красныхъ, уродливо-большихъ башмакахъ. А передъ нимъ -- подъ темпъ судорожной музыки -- крутились въ дикомъ танцѣ десятки крохотныхъ гномовъ, очень похожихъ на Горнаго Духа. Красные колпаки ихъ мелькали въ глазахъ, и казалось, что это былъ танецъ грибовъ, и только высоко взброшенныя кривыя ноги гномовъ мѣшали этому сходству...
   Темпъ музыки становится чаще и рѣзче и звучитъ чѣмъ-то призывнымъ. И вотъ -- изъ-подъ земли, толчками, стала вдругъ вырастать и выдвигаться тонкая, гибкая фигура полунагой Феи, окутанной въ зеленый газъ. Руки ея взброшены вверхъ, а русая головка полузапрокинута. Она вертится, словно волчокъ, и трудно было разобрать черты ея блѣднаго личика. Но Голощаповъ узналъ это личико -- и замеръ отъ восторга... Да, это была она -- прекрасная, полунагая. Судорожный темпъ музыки все учащается -- и она вертится быстрѣй и быстрѣй. Легкій газъ обвиваетъ ее и поднимается выше и выше; и вотъ -- онъ уже вьется надъ ней призрачнымъ облачкомъ; а она, божественно-нагая, залитая призрачнымъ свѣтомъ, порабощена отзванивающимъ ритмомъ танца...
   Огромныя руки Горнаго Духа поднимаются и тянутся къ ней...
   Онъ и самъ весь, съ низенькимъ трономъ, плыветъ къ ней -- ближе и ближе... Его узловатыя руки касаются стройнаго тѣла и дрожатъ; а глаза горятъ зеленоватымъ огнемъ. Онъ обвиваетъ ея тонкую, блѣдную талію и тянетъ къ себѣ, грубо ломая гибкое, хрупкое тѣло. И вотъ -- подбородокъ его касается своимъ остріемъ ея нѣжныхъ грудей, она перегнутая вся, и вдругъ (что это?) и тронъ, и Горный Духъ, и изогнутая Фея, которую онъ уже прижимаетъ къ себѣ,-- все это, подъ судорожный ритмъ музыки, толчками, порывами, начинаетъ вростать и погружаться въ землю... Трамъ-трамъ-трамъ, тзынъ-тзынъ,-- звенятъ струны -- и Горный Духъ, сверкнувъ зеленоватымъ огнемъ торжествующихъ глазъ, скрывается съ Феей...
   ...Тзынъ-тзынъ,-- звенятъ струны...
   

ГЛАВА ДВАДЦАТЬ ДЕВЯТАЯ.

   Второе отдѣленіе концерта не произвело уже такого впечатлѣнія на Голощапова,-- онъ не отдавался уже въ руки мага-артиста, который не раздвигалъ уже стѣнъ зала и не гасилъ огней люстры, хотя и пѣлъ прекрасныя вещи: балладу "Хохотала", отъ которой морозъ бѣжалъ по спинѣ, а на головѣ шевелились волосы; "Я плакалъ во снѣ"; "Никому не скажу"; "Ты прости-прощай, сыръ дремучій боръ"; еще и и еще что-то... И наконецъ -- "На старомъ курганѣ въ широкой степи"..
   И опять Голощаповъ пересталъ видѣть все окружающее; и передъ нимъ раскинулась необъятная степь, съ синевой своихъ далей; и онъ увидѣлъ этого раба-сокола... Онъ услышалъ звонъ кандальныхъ цѣпей окованной мысли, которая неудержимо рвется на волю. И -- нѣтъ этой воли, и -- "каплями кровь изъ груди вытекаетъ"...
   
   И это -- тысячу лѣтъ!
   Звенятъ цѣпи рабства...
   А кругомъ...
   Плывутъ въ синевѣ облака,
   А степь -- широка, широка...
   

ГЛАВА ТРИДЦАТАЯ.

   У подъѣзда Земскаго Дома кишѣла толпа уходящихъ съ концерта. Стояли ряды экипажей, извозчики. Слышались смѣхъ, крики... Ярко свѣтила луна, обливая все зеленовато-серебристымъ, холоднымъ свѣтомъ. Прямо у крыльца стояла лихая тройка породистыхъ караковыхъ лошадей, заложенныхъ въ элегантную коляску на дутыхъ резинахъ. Пристяжныя, испуганно косясь на толпу, нервно переступали въ постромкахъ и порывались впередъ... Кучеръ едва сдерживалъ ихъ. Тройка эта принадлежала Кравцеву (она пришла за нимъ изъ Петербурга), и онъ нарочно вытребовалъ ее сюда изъ имѣнія тетки, для того, чтобы имѣть случай прокатить на ней Елену съ концерта...
   -- Докторъ, докторъ!-- говорила, оглядываясь въ толпѣ, Катя.-- Поѣдемте со мной. И вы, Павелъ Гавриловичъ; Елену уговорилъ Юрій Константиновичъ ѣхать на его тройкѣ -- и я осталась одна... Даша, а ты -- въ фаэтонѣ...
   Въ дверяхъ показались Елена и Кравцевъ.
   -- А, вотъ она, эта призовая тройка!-- сказала Елена.-- Посмотримъ. Прощайте, господа! Я не надѣюсь пріѣхать живой. Смотрите: ихъ едва держатъ....
   -- Идемте, идемте,-- торопилъ ее Кравцевъ.-- Не бойтесь: въ толпѣ онѣ всегда нервничаютъ. Сдерживай, Митрофанъ!-- говорилъ онъ, подсаживая Елену въ коляску.-- Ну, трогай!-- сказалъ Кравцевъ, стоя еще на подножкѣ...
   Лошади растерянно задыбились и, осѣдая задами, снялись съ мѣста...
   -- И что за удовольствіе, право!-- тревожно говорила Катя, безпокойно посматривая вслѣдъ отъѣзжающимъ...
   -- Ничего. Онѣ обойдутся,-- успокаивалъ ее докторъ, очень довольный, что такъ все устроилось.-- Павелъ Гавриловичъ, гдѣ вы?
   -- Здѣсь,-- сухо отвѣтилъ тотъ, идя рядомъ съ нимъ и тоже смотря вслѣдъ уносящейся тройкѣ...
   

ГЛАВА ТРИДЦАТЬ ПЕРВАЯ.

   ..."Откуда взялась эта тройка?" -- размышлялъ Голощаповъ, сидя въ коляскѣ.-- "Все было, конечно, подстроено раньше. И ты сейчасъ съ нею -- ночью, одинъ... Нѣтъ! Я не уступлю ее, остроумный профессоръ. Ты ошибаешься. Даромъ ты ее не возьмешь... А тебѣ это и въ голову, поди, не приходитъ! Да и кто у тебя можетъ стоять на дорогѣ? Я? (усмѣхнулся Голощаповъ).-- Но, что такое "я" для профессора? Регентъ, поповичъ... Тотъ, кто за рубли учитъ школяровъ "славословить Бога"... Все такъ. Но почему же ты порѣшилъ, что я только это и умѣю дѣлать? Потому, что тебя натаскали въ твоей Академіи? Потому, что ты имѣешь эти "рубли" и тебѣ не нужно ихъ зарабатывать? Потому, что все для тебя: и образованіе, и обезпечность, и науки, и искусства, и красавицы-дѣвушки... Все! И ты рѣшилъ, что такъ и надо; что такъ должно и быть; что съ тобой никто не заспоритъ... А если ты ошибаешься, обладатель призовыхъ троекъ -- а? Что если править судьбой немножко труднѣй, чѣмъ удержать возжи твоей нервной тройки? Ее вонъ -- и Митрофанъ твой умѣетъ сдержать! А ты рѣшилъ, что и "личность", со всѣми ея "хочу!", ты тоже держишь въ уздѣ? Идіотъ!" -- злобно усмѣхалась понурая фигура, сидя задомъ къ свѣту, въ тѣни широкополой черной шляпы...
   Коляска мягко катилась впередъ...
   ..."О чемъ это они говорятъ?" -- заинтересовалась понурая фигура въ тѣни, и стала разсѣянно слушать.
   -- О, нѣтъ!-- запальчиво говорила Катя.-- Совсѣмъ не то. Для меня лично -- вся драма персонажа баллады не въ томъ, что онъ любилъ недостойную дѣвушку; и не въ томъ даже, что "красть онъ сталъ" (это -- аффектъ). А въ томъ, что онъ могъ любить, когда видѣлъ и зналъ, что его не любятъ. Въ этомъ. Потому что: какъ бы тамъ человѣкъ ни любилъ, какъ бы онъ ни увлекался,-- онъ сразу долженъ отрезвѣть и очнуться, разъ онъ видитъ, что навстрѣчу къ нему не идутъ, не могутъ итти, и никогда не пойдутъ...
   ("Какъ бы не такъ!" усмѣхалась фигура въ тѣни).
   -- Нѣтъ, вы не правы,-- возразилъ и докторъ.-- Любить и не любить -- этого сдѣлать нельзя произвольно. Не тогда любятъ, когда хотятъ любить, а -- когда любится. Вѣдь, это внѣ нашего сознанія. Это -- стихійная сила. Это -- алчущая потребность нашей "клѣточки", которая не разсуждаетъ съ нами, а просто и безапелляціонно пишетъ свои декреты, и ничего и знать не хочетъ. Отсюда -- и всѣ наши драмы. Вѣдь, хорошо, если рефлектирующая натура охваченнаго страстью человѣка сумѣетъ, грабя себя (да -- именно: грабя), затормозить этотъ порывъ и свернуть во-время въ сторону... А нѣтъ -- и все полетитъ вверхъ ногами! Гранитная стѣна мола -- прочный устой; а смотришь -- удары шальной волны и смыли эту твердыню. И правъ Уордъ: не разумъ, а страсти правятъ міромъ...
   ("Вѣрно, врачъ! Правильно мыслишь"...-- согласилась фигура въ тѣни).
   -- И неужели вы думаете,-- продолжалъ докторъ: -- что тотъ, кто "изъ грязи ее подобралъ", и "чтобъ все достать ей -- красть онъ сталъ", котораго "вели въ тюрьму", а она -- "хохотала",-- неужели вы думаете, что онъ только любилъ и любилъ, и не боролся съ собой, и не проклиналъ въ душѣ и себя, и свою страсть, что онъ не рыдалъ по ночамъ и не рвалъ въ отчаяніи волосъ съ головы, а -- все только любилъ и, любя, подставлялъ палачу свою голову? Э, Катерина Васильевна!-- взволнованно заговорилъ вдругъ докторъ: -- въ томъ-то и ужасъ весь, въ томъ-то и драма, что онъ не хотѣлъ -- и любилъ, и не могъ не любить... Онъ не могъ оторваться отъ созерцанія и страстной, непреодолимой потребности обладанія именно этой вотъ женщиной, этимъ цвѣтомъ волосъ, этимъ разрѣзомъ и выраженіемъ глазъ, этой улыбкой, этой родинкой на блѣдной щекѣ, этимъ тембромъ голоса, который заставляетъ дрожать всѣ фибры его тѣла, будя въ немъ всѣ сложные комплексы его внутренней жизни, всю музыку его чувства, всю алчную потребность рыдающаго счастья....
   ("Да! да! Это -- такъ!" соглашалась фигура въ тѣни, судорожно сжимая руки и стискивая зубы...).
   Катя растерянно смотрѣла на Шлакова -- и не нашлась, что отвѣтить ему. Во всемъ сказанномъ имъ было столько беззавѣтной искренности и столько, видимо, лично имъ пережитаго, что она побоялась касаться этой больной стороны, и умолкла...
   А коляска, похрускивая рессорами, мягко катилась впередъ...
   

ГЛАВА ТРИДЦАТЬ ВТОРАЯ.

   А далеко впереди -- скакала счастливая тройка...
   Кучеръ былъ занятъ дорогой, а больше всего -- лѣвой пристяжной, которую онъ неосторожно пустилъ въ гору, и она залегла сильно въ хомутъ, разгорячилась -- и все время захватывала...
   Онъ работалъ возжей, стараясь ее успокоить...
   А сзади него, на мягкихъ подушкахъ коляски, сидѣли, прижавшись другъ къ другу, Елена и Юрій. Юрій обнималъ тонкую талію дѣвушки, которая трепетала отъ счастья въ его тѣсныхъ объятіяхъ, и -- цѣловалъ ее блѣдное личико, волосы и влажные отъ слезъ глаза...
   Желая утомить нервную лошадь, кучеръ (въ томъ мѣстѣ, гдѣ большакъ становился немного песчанымъ и ровнымъ, какъ столъ), пустилъ рысака полнымъ ходомъ. Пристяжныя, какъ птицы, рванулись впередъ...
   Все понеслось назадъ...
   Это была бѣшеная скачка, отъ которой рябило въ глазахъ и спиралось дыханье...
   -- Милый, мнѣ страшно!-- шептала испуганно дѣвушка, закрывая глаза и сама прижимаясь къ груди Юрія...
   -- Не бойся, не бойся,-- задыхаясь, шепталъ онъ, обжигая ее поцѣлуями.-- Это -- не тройка, а само счастье несетъ насъ куда-то... Это -- то, что потомъ никогда не вернется! А сейчасъ -- оно съ нами и въ насъ, и мы живемъ и дышимъ этой минутой... Пошелъ!!!-- крикнулъ онъ, прижимая къ себѣ это безвольное, гибкое женское тѣло...
   

ГЛАВА ТРИДЦАТЬ ТРЕТЬЯ.

   Разсвѣтало уже...
   У крыльца освѣщеннаго дома остановилась четверня вороныхъ, на которой пріѣхали отставшіе отъ тройки -- Катя, докторъ и Голощаповъ. Когда они вошли въ залъ, первое, что бросилось въ глаза имъ, это -- счастливое лицо генерала. Онъ держалъ бокалъ въ рукахъ и нетерпѣливо кричалъ имъ:
   -- Идите, идите скорѣй! Яковъ, подай имъ шампанское... Ну-съ, господа! поздравьте сперва ихъ, а потомъ -- и меня, старика. Они -- женихъ и невѣста...
   У Голощапова потемнѣло въ глазахъ...
   Онъ видѣлъ растерянно-счастливое лицо Елены и блѣдное, сосредоточенное лицо Кравцева, глаза котораго сіяли восторгомъ... А потомъ -- всѣ двинулись къ нимъ съ бокалами въ рукахъ; и -- онъ тоже... Онъ облилъ шампанскимъ ручку Елены, которая все еще не снимала перчатокъ, и этимъ заставилъ ее снять ихъ... Онъ пилъ даже это шампанское. А потомъ,-- когда всѣ пошли, говоря и смѣясь, къ столу (однѣ только сестры обнимались зачѣмъ-то и плакали),-- онъ незамѣтно вышелъ изъ зала и ушелъ къ себѣ...
   

ГЛАВА ТРИДЦАТЬ ЧЕТВЕРТАЯ.

   Дойдя, шатаясь, до своей комнаты, и разорвавъ на себѣ воротъ блузы (ему трудно было дышать), Голощаповъ легъ на постель и, закрывъ глаза, слушалъ, какъ больно трепетало въ груди его сердце,-- слушалъ и безучастно смотрѣлъ (закрытыми глазами) на тѣ обрывки мыслей и образовъ, которые тѣснились предъ нимъ и говорили съ нимъ вслухъ...
   Вотъ -- худой и бѣлобрысый Аниска (какой онъ смѣшной!), почесываясь и взволнованно ерзая на стулѣ, рѣзко выкрикиваетъ:
   
   Вставай, слуга,
   Снаряжайся...
   Поѣзжай швыже --
   Навскачки --
   На Полянскіе-Дворы --
   Къ Дундику...
   
   ..."Да! да!-- соглашается онъ,-- король Дунканъ выдаетъ свою дочь -- ту, "что съ русой косой". Что-жъ теперь дѣлать?"...
   А длинныя, уродливыя руки Горнаго Духа тянутся и обвиваютъ блѣдную талію Феи. И Фея эта -- она, та -- что "съ русой косой"...
   -- Тзынъ-тзынъ,-- отзваниваетъ сердце...
   ..."Да! да!-- опять соглашается онъ,-- и ее, и меня -- все гнетъ и ломаетъ въ своихъ объятіяхъ что-то непреодолимое.-- Судьба, которая даже и не "шагомъ" подъѣхала (это -- у Гейне такъ), а прокричала во все горло, съ шампанскимъ въ рукахъ: "идите! идите!" Да и съ кѣмъ церемониться ей? Ужъ не со мной ли? Какое! Она насмѣшливо скалитъ мнѣ зубы: она всунула бокалъ съ шампанскимъ въ руку и мнѣ! А если этого мало -- она всунетъ, поди, и "веревку"... О, нѣтъ! я оттолкнулъ эту веревку и тамъ -- у карниза, и -- потянулся вверхъ... Она висѣла сбоку меня и колыхалась надъ бездной. Зачѣмъ я тогда не сорвался?"...
   -- Тзынъ-тзынъ,-- отзванивало сердце...
   
   Вернися шагомъ и -- молчи:
   Я догадаюсь самъ!
   
   ..."Да, но это такъ -- съ "рыцаремъ", а у меня это -- проще, грубѣй. Все это сперва ускакало на тройкѣ, а потомъ уже встрѣтило здѣсь и прокричало: "идите! идите!" -- Что-жъ теперь дѣлать?"...
   -- Гранитная стѣна мола -- прочный устой; а смотришь -- удары шальной волны и смыли эту твердыню. И правъ Уордъ: не разумъ, а страсти правятъ міромъ...
   ..."Такъ говоритъ докторъ. Кто это -- Уордъ? А, помню: "Психическіе факторы цивилизаціи" (я это началъ читать -- и не кончилъ: мнѣ помѣшали). Тамъ еще эта мысль Спинозы (а я такъ-таки и не прочелъ его!): "Аффектъ можетъ быть ограниченъ или уничтоженъ только противоположнымъ ему и болѣе сильнымъ аффектомъ". Ну-да: гранитную стѣну мола можно опрокинуть и смыть шальной волной...
   -- Тзынъ-тзынъ,-- отзванивало сердце...
   И вотъ -- что-то безформенное, темное и знобливо-страшное тянулось къ нему и обвивало его шею руками... Онъ затихъ и, затаивъ дыханіе, смотрѣлъ въ закрытые глаза этого "что-то",-- не думалъ, не двигался и только смотрѣлъ... Сначала онъ вдругъ задрожалъ, а потомъ сталъ улыбаться нехорошей, растерянной, блѣдной улыбкой. Зубы его полуоткрылись, а подбородокъ ушелъ впередъ...
   ..."Да! да! сперва -- это... (мысль его дѣлала скачекъ -- и, не называла того, черезъ что она перескакивала): -- а потомъ онъ самъ обовьетъ руками это гибкое, блѣдное тѣло... Онъ видѣлъ и помнитъ его. Его ласкала волна Кабанеля. (А потомъ онъ видѣлъ его тамъ -- въ купальнѣ, давно), когда вода лизала мокрую сваю, и по холщевой стѣнѣ бѣжали золотые рефлексы, и и онъ заглянулъ въ овальное зеркало... И недавно -- сегодня -- въ пещерѣ Горнаго Духа... Да -- онъ знаетъ его, онъ видѣлъ и помнитъ его, со всѣми подробностями его скрытыхъ прелестей... И онъ обовьетъ жадными руками это чудное тѣло, онъ упьется имъ (разъ и -- навсегда!), и... выпуститъ изъ рукъ влажные гребни крыши, и -- ринется внизъ...
   -- Тзынъ-тзынъ,-- отзванивало сердце...
   ..."Это онъ -- переплываетъ свой Геллеспонтъ и дотянется "жадными руками" до своей Геро. О, она не зажжетъ ему факела. Она не станетъ пѣть ему::
   
   Неси, волна, въ полночной тьмѣ
   Скорѣе милаго ко мнѣ...
   
   ..."И не надо! Онъ найдетъ дорогу и самъ къ этой далекой башнѣ Сестоса! Его не удержитъ то, что "небо тмится, валъ грохочетъ"... Нѣтъ! Онъ доплыветъ"...

. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .

   Когда Голощаповъ открылъ глаза, совсѣмъ уже было свѣтло...
   Онъ привсталъ на постели, хотѣлъ закурить (у него пересохло во рту), но вдругъ почему-то прилегъ опять, и -- моментально уснулъ...
   

ГЛАВА ТРИДЦАТЬ ПЯТАЯ.

   Жизнь въ усадьбѣ пошла ускореннымъ темпомъ. Всѣ какъ-то засуетились и заспѣшили куда-то... Писались письма; отсылались телеграммы; присылались откуда-то посылки; пріѣзжали люди, которыхъ никогда раньше не видно было въ усадьбѣ; на половинѣ барышень привезенныя изъ города модистки торопливо шили что-то съ утра и до вечера. Генералъ то-и-дѣло звалъ къ себѣ управляющаго, и Августъ Адамовичъ рѣдкій день не ѣздилъ зачѣмъ-нибудь въ городъ...
   Свадьба назначена была черезъ нѣсколько дней (какъ только можно было успѣть), и молодые сейчасъ-же, послѣ вѣнца, уѣзжали въ Италію. Усадьба была охвачена разговоромъ и шопотомъ... Говорили о томъ, что генералъ даетъ за дочерью полмилліона и отдѣльно -- сто-тысячъ на свадебную поѣздку и на устройство своего гнѣзда въ Петербургѣ. Говорили о томъ, что княжна, тетка Юрія, отдаетъ сейчасъ-же, при жизни, племяннику всѣ свои пензенскія и саратовскія имѣнія и оставляетъ себѣ только то, въ которомъ живетъ. Говорили о какихъ-то лѣсахъ по Волгѣ (которые одни стоили сотни тысячъ). И -- т. д..
   Голощаповъ замкнулся въ себя и какъ-бы притаился. Неопредѣленно улыбаясь и посматривая на всѣхъ прозрачными и ничего не выражающими глазами, онъ разсѣянно отвѣчалъ на обращенные къ нему вопросы, и все словно къ чему-то прислушивался...
   Барышень онъ почти и не видѣлъ, встрѣчаясь съ ними только за чайнымъ столомъ и обѣдомъ. Онѣ уже не гуляли, не ѣздили верхомъ и не катались въ лодкѣ (все это было забыто),-- онѣ не выходили почти изъ своей половины, гдѣ -- вмѣстѣ съ ними -- цѣлыми днями бывалъ и Юрій.
   На другой же день, какъ онъ сталъ женихомъ, онъ уѣхалъ къ княжнѣ -- сказать о случившемся,-- и черезъ день вернулся обратно. И не разъ, и не два уѣзжалъ онъ зачѣмъ-то къ себѣ, и всякій разъ возвращался на слѣдующій день. Поѣздки эти вызывали обычные проводы. Тройка Юрія ѣхала шагомъ, а онъ и барышни (брали съ собой и Голощапова) шли парами. Женихъ и невѣста шли впереди, Голощаповъ и Катя -- сзади. Провожали до свертка на большакъ, у котораго Юрій прощался, садился въ коляску и уѣзжалъ. А они, постоявъ и посмотрѣвъ ему вслѣдъ, возвращались домой. И опять: барышни уходили немного впередъ, а Голощаповъ (не желая стѣснять ихъ) шелъ сзади...
   Юрій уѣзжалъ всегда въ ночь, и они возвращались поздно. И вначалѣ -- проводы эти были мучительны и непріятны для Голощапова. Онъ хорошо понималъ, что его брали только затѣмъ чтобы дать возможность влюбленной парочкѣ отдѣлиться и уйти впередъ. Да и запоздать съ нимъ было не страшно. Дорога шла старымъ, заброшеннымъ паркомъ; потомъ -- черезъ плотину, которая отдѣляла прудъ отъ рѣки; спускалась въ оврагъ (гдѣ вечерами бывало такъ жутко), и -- примкнувъ къ большаку -- скрывалась за лѣсомъ...
   

ГЛАВА ТРИДЦАТЬ ШЕСТАЯ.

   Роковой день приближался...
   Утромъ, какъ-то, Голощапова позвали въ кабинетъ къ генералу.
   Генералъ что-то писалъ...
   -- Вотъ,-- сказалъ онъ, протягивая ему два пакета.-- Это -- Августу Адамовичу. Пусть отошлетъ съ нарочнымъ. А вы, дорогой мой, прикажите запречь себѣ шарабанъ и поѣзжайте къ священнику. Я (вотъ здѣсь) написалъ, что надо съ нимъ выяснить. Главное: это -- вопросъ о пѣвчихъ. Сегодня, послѣ обѣда, я ѣду въ городъ (мнѣ надо быть у нотаріуса); и Юрій тоже уѣдетъ къ княжнѣ. Онъ вернется ужъ съ ней... Не люблю! Чопорная дѣвка... Такъ вотъ: какъ быть намъ съ пѣвчими? Я предлагалъ ихъ выписать изъ города; а они (молодежь) противъ. И они, собственно говоря, правы: на кой чортъ намъ все это! Но -- княжна... Она религіозна, и ей можетъ быть непріятнымъ, если что-нибудь будетъ не такъ, какъ у нихъ принято. Скажите: успѣемъ мы что-нибудь сдѣлать съ своими? Знаете, эти кантаты тамъ -- "гряди, гряди, голубица"... Что-то въ родѣ этого...
   -- Да, есть такія "кантаты",-- сказалъ Голощаповъ, разсѣянно слушая генерала и внимательно всматриваясь въ красивый финскій ножъ, который лежалъ у него на столѣ, рядомъ съ карандашами и перьями. Ножъ этотъ заинтересовалъ вдругъ почему-то Голощапова, и онъ сдерживался, чтобы не потянуться къ нему и не взять его...
   А генералъ продолжалъ говорить, но онъ не слышалъ его; а потомъ (какъ-бы испугавшись своего настроенія) постарался не отвлекаться и быть внимательнымъ...
   -- ...пусть ужъ священникъ рѣшитъ,-- поймалъ онъ конецъ его фразы.-- Нѣтъ и -- нѣтъ... И тогда: хочешь -- не хочешь, а придется выписывать...
   ..."Это -- про пѣвчихъ онъ",-- смекнулъ Голощаповъ.
   -- Такъ -- вотъ. Пожалуйста. И если что -- пусть онъ снесется съ Августомъ Адамовичемъ...
   Генералъ всталъ, и Голощаповъ откланялся...
   

ГЛАВА ТРИДЦАТЬ СЕДЬМАЯ.

   И потомъ, сидя уже у священника и передавъ ему вкратцѣ свой разговоръ съ генераломъ, Голощаповъ разсѣянно слушалъ своего собесѣдника и напряженно созерцалъ свою неподвижную мысль, которая вошла въ него вдругъ (тамъ еще -- у письменнаго стола генерала) и, кутаясь въ тайну, не выходила наружу: она только высматривала... А ему хотѣлось вызвать ее и увидать ее всю. Онъ жадно всматривался въ нее, стараясь сорвать съ нея покрывало; а священникъ, словно назойливая муха, жужжалъ что-то сбоку -- о генералѣ, о пѣвчихъ, и о томъ, что теперь уже поздно и ничего уже сдѣлать нельзя...
   И не одинъ только священникъ,-- мѣшали ему и другія ненужности: тѣ случайныя и непрошенныя мысли, которыя приходили зачѣмъ-то къ нему и отвлекали его. Онѣ выползали совсѣмъ неожиданно и, обрываясь, смѣнялись другими. Иногда выплывала и цѣлая картина (выхваченная изъ прошлаго) и, какъ страница разрозненной книги, не смыкаясь ни съ чѣмъ, жила своей самостоятельной жизнью. Иногда эти обрывки бывали красивы, иногда безразличны, а то и курьезны...
   Вотъ -- маленькая, кривая, шестилѣтняя дѣвочка (дочь кухарки священника), Машка, съ чернымъ, какъ вишенька, глазкомъ, лукаво посматриваетъ на него, и на вопросъ священника: "Кто это?", застѣнчиво пошевеливая грязными пальчиками пухлой ножонки, сипло отвѣчаетъ ему: -- "Училиша"... И всѣ хохочатъ. И нельзя не смѣяться -- такъ это было смѣшно и неожиданно. И Голощаповъ любуется этой картинкой и улыбается доброй и дѣтской улыбкой...
   А священникъ жужжитъ сбоку:
   -- Знаете, это дѣло такое. Надо было-бы заблаговременно; а не такъ -- разъ-два, и то, тово! И генералъ, и Юрій Константиновичъ -- люди индифферентные къ вопросамъ религіи. Отсюда -- и вся эта суетность. Конечно, княжна вотъ...-- сѣтуетъ батюшка, барабаня о столъ короткими пальцами...
   Голощаповъ смотритъ въ упоръ на него -- на его рябое, широкое лицо, низкій, жирный лобъ и быстрые, черные глазки, и не понимаетъ -- о чемъ это онъ? И ему вспоминается вдругъ красивая фраза Кравцева о томъ, что истина Гейне стала старушкой и поплелась въ двери храма... "А вы? (злобно усмѣхается онъ): -- не въ тѣ-ли же самыя двери плететесь? И "кантаты" даже понадобились -- "гряди, гряди"... Это -- Леандръ переплываетъ свой Геллеспонтъ и тянется къ Геро! Хорошъ Геллеспонтъ! И хороша башня Сестоса! Все это свободно помѣстилось подъ сапогомъ у этого попа, съ жирнымъ лбомъ и рябою мордой. Но, можетъ быть (кто знаетъ!) руки Горнаго Духа длиннѣй -- и ты опоздаешь съ этимъ попомъ"...
   -- ...а опоздаешь -- потомъ и неловко!-- жужжитъ сбоку батюшка. ("О чемъ это онъ?").-- Теперь-то, знаете, къ дѣлу... Храмъ нашъ небогатый. Чего-бы имъ стоило, въ память этого событія, оказать посильную помощь? Можетъ быть, вы, Павелъ Гавриловичъ, замолвите объ этомъ слово: такъ и такъ, дескать...
   -- О, нѣтъ, батюшка!-- брезгливо поежился Голощаповъ, догнавъ батюшку въ его размышленіяхъ.-- Нѣтъ. Это ужъ вы сами,-- сказалъ онъ, вставая...
   Тотъ только крякнулъ.
   

ГЛАВА ТРИДЦАТЬ ВОСЬМАЯ.

   Вернувшись отъ священника, Голощаповъ зашелъ къ себѣ, прилегъ на постель и -- погрузился въ свои думы... Сирень (она давно отцвѣла ужъ!) шелестила какъ-разъ у окна, и кружевная тѣнь ея листьевъ ложилась на край бѣлой шторы, и все это было такъ мирно и ласково, и такъ не шло къ его настроенію и мыслямъ, которыя, кутаясь въ тьму, сторонились отъ свѣта...
   Онъ отвернулся, закрылъ глаза и остался одинъ -- самъ съ собой. И ему опять начало вдругъ казаться, что онъ виситъ надъ бездной и борется, грудь съ грудью, съ карнизомъ. Тотъ -- роняетъ его, толкаетъ внизъ, а онъ -- напрягаетъ всѣ силы и тянется вверхъ...
   Нѣтъ, нѣтъ! Онъ не уступитъ! Это будетъ... Онъ прижметъ къ себѣ это тѣло, онъ припадетъ къ этой нѣжной груди, и, содрагаясь отъ жгучаго счастья, замретъ въ ея тѣсныхъ объятіяхъ... А тамъ, послѣ, потомъ -- все, что угодно! Каторга, висѣлица, пытка... а то и просто -- молчаніе смерти... Да, онъ это возьметъ! И трепетъ борьбы -- о! это только усилитъ жгучую нѣгу обладанія... Онъ, какъ Горный Духъ, перегнетъ это хрупкое, блѣдное тѣло...
   -- Я вамъ нравлюсь?
   -- Вы могли-бы мною увлечься?
   -- Что-бы вы сдѣлали въ положеніи рыцаря?-- лукаво язвитъ милый голосъ...
   О, онъ скоро отвѣтитъ!
   Онъ, улыбаясь, умретъ, выпивъ ядъ ея поцѣлуевъ...
   ..."А если помѣшаютъ? Тогда что? Тогда -- она умретъ, вмѣстѣ съ нимъ! Да, да! Такъ это и будетъ"...
   Мимо оконъ флигеля послышался рокотъ колесъ и конскій топотъ. Это -- генералъ уѣзжалъ въ городъ. И тотъ тоже уѣдетъ. Сегодня, вечеромъ. Они пойдутъ провожать -- и...
   ..."Что ты сдѣлаешь съ Катей? Она будетъ тамъ -- вмѣстѣ съ вами. Какъ ты устранишь ее?" -- зашептала опять неподвижная мысль -- и онъ приковался къ закрытымъ глазамъ этой мысли и снова затихъ...
   Долго прошло такъ.
   Тихо было. Жужжали мухи. Смѣялся кто-то за садомъ. Съ рѣки доносились удары валька. Чирикали воробьи у окна. А человѣкъ, съ блѣднымъ лицомъ, лежалъ неподвижно и -- думалъ...
   

ГЛАВА ТРИДЦАТЬ ДЕВЯТАЯ.

   Въ окно къ нему постучали...
   -- Кто тамъ?
   -- Пожалуйте чай пить...
   (Это была Даша).
   -- Сейчасъ,-- отозвался онъ.
   Голощаповъ всталъ, осмотрѣлся, выдвинулъ изъ-подъ кровати небольшой сундучокъ, порылся въ немъ и досталъ мѣшочекъ съ дробью. Ружье, которое подарилъ ему генералъ, висѣло у него надъ кроватью. Развязавъ мѣшочекъ, онъ отсыпалъ часть дроби, взвѣсилъ остатокъ въ рукѣ и задумался. Потомъ вынулъ изъ чемодана шерстяные чулки, всунулъ мѣшочекъ сперва въ одинъ, потомъ въ другой чулокъ, досталъ полотенце, завернулъ въ него этотъ комъ и обвязалъ тонкой бичевкой. Полуаршинные концы полотенца оставались свободными. Онъ взялъ за концы и взмахнулъ этимъ самодѣльнымъ кистенемъ... Ударивъ имъ разъ и другой по ладони и опредѣливъ достаточную тяжесть и мягкость удара, онъ остался доволенъ...
   -- Ошеломитъ, но и только...-- прошепталъ онъ и сунулъ кистень подъ подушку.
   Выходя изъ комнаты, онъ что-то вдругъ вспомнилъ и -- взглянулъ на ружье...
   ... "Да,-- лучше теперь. Пріотворимъ дверь и себѣ. А то потомъ и помѣшать могутъ"...
   Вернувшись къ столу, онъ досталъ перевязанную бичевкой коробку отъ гильзъ (тамъ лежали патроны), вскрылъ ее и, выбравъ съ крестикомъ,-- что означало: "съ картечью",-- вложилъ два патрона въ ружье...
   -- Вотъ! Теперь -- все,-- сказалъ онъ вслухъ и осмотрѣлся...
   И ему показалось вдругъ страннымъ, что комната его оставалась все той-же, что въ ней ничего не измѣнилось,-- все оставалось такимъ-же, на тѣхъ же мѣстахъ; и только въ немъ что-то вдругъ измѣнилось; онъ вернется сюда уже послѣ всего... Послѣ того, какъ онъ зажметъ поцѣлуями ея трепещущій ротикъ и первый (онъ! и никто другой!) развяжетъ ея дѣвственный поясъ... А потомъ -- здѣсь, въ этой комнатѣ, онъ скажетъ послѣднее "прости" жизни, и -- переплыветъ другой Геллеспонтъ...
   

ГЛАВА СОРОКОВАЯ.

   Онъ входилъ уже въ домъ, какъ вдругъ неожиданно вспомнилъ, что ему надо было и еще что-то сдѣлать... Но -- что? Онъ растерянно оглянулся кругомъ, и ему стало страшно, что онъ не можетъ вспомнить того, что забылъ... Онъ хотѣлъ ужъ вернуться назадъ, но, столкнувшись въ дверяхъ съ Яковымъ (камердинеромъ генерала), сразу вдругъ вспомнилъ, что ему надо зайти въ кабинетъ генерала...
   -- Куда-же вы, Павелъ Гавриловичъ? А -- чай-то? Господа на террасѣ,-- ласково заговорилъ съ нимъ Яковъ, лысый, сутулый старикъ.
   -- Я, Яковъ Трофимычъ, забылъ у себя папиросы,-- нашелся вдругъ Голощаповъ.
   -- Не извольте безпокоиться: я за ними пошлю...
   -- Пожалуйста. Онѣ на окнѣ...
   -- Слушаю.
   Старикъ вышелъ изъ комнаты, а Голощаповъ быстро прошелъ въ кабинетъ генерала, взялъ со стола финскій ножъ, сунулъ въ карманъ и пошелъ на террасу.
   Кравцевъ что-то разсказывалъ барышнямъ (и, вѣроятно, что-то смѣшное). Тѣ слушали и, смѣясь, перебивали его. Афанасьевна (экономка), стоя у стола, хозяйничала у самовара и, завидя Голощапова, засуетилась съ стаканомъ. Голощаповъ второй уже день, какъ не ѣлъ, и жадно выпилъ стаканъ чаю. Его мучила жажда -- и онъ попросилъ дать ему молока...
   Взявъ со стола книгу (это былъ Гейне), онъ развернулъ наудачу и машинально сталъ читать...
   
   И отвѣтилъ рабъ: "Прозванье --
   Магометъ, отчизна -- Іеменъ,
   Родъ мой -- Азры, тотъ, въ которомъ
   Кто полюбитъ -- умираетъ!"
   
   Стихотвореніе было подчеркнуто.
   ... "Произвело впечатлѣніе, значитъ,-- усмѣхнулся Голощаповъ.-- Понравилось. Хотѣлъ бы я знать -- кому... Да, оно характерно. Такъ оно, поди, и бываетъ. Рабу и вообще любить трудно. Ему это дается не даромъ. Вотъ и я,-- грустно вздохнулъ онъ:-- полюбилъ -- и умру"...
   Ему вспомнилась вдругъ баллада "Хохотала" и драматизмъ того, кто тоже: полюбилъ -- и заплатилъ жизнью. А она -- хохотала. И все же: онъ помѣнялся бы съ нимъ! Тотъ -- "изъ грязи ее подобралъ", и она принадлежала ему. Онъ обладалъ ею. Онъ изъ-за нее сталъ "красть", попалъ въ тюрьму, его казнили. А она -- хохотала. Она была тигръ. И что удивительнаго въ томъ, что когти тигра рвутъ и терзаютъ сердце! А -- здѣсь? Здѣсь -- лилія, и онъ не смѣетъ даже смотрѣть на нее. Она не хохочетъ надъ нимъ. Она просто не замѣчаетъ его. Какое! Его вонъ -- зовутъ провожать. И Катя, ничуть не стѣсняясь (да и кого ей стѣсняться!), умышленно замедляетъ шаги, давая этимъ возможность тѣмъ отдѣлиться отъ нихъ и уйти немного впередъ. И какъ онъ порой ее ненавидѣлъ за это! Ему поручаютъ готовить "кантаты" (ему!). И всѣ предупредительны, ласковы съ нимъ. И въ то же время -- кладутъ его въ гробъ, и забиваютъ подъ нимъ вѣжливо гвозди...
   Онъ просто -- "рабъ"; его отчизна -- Іеменъ; и полюбя -- онъ долженъ умереть. За что?...
   Голощаповъ закрылъ книгу и задумчиво сталъ смотрѣть на чистый уголокъ яснаго неба, который былъ виденъ съ террасы. И это было то самое мѣсто, откуда (и очень недавно!) на усадьбу набѣгала незримая волна съ сѣвера, неся на бѣломъ хребтѣ своемъ двѣ лиліи...
   Тонкій ароматъ доплылъ вдругъ до Голощапова...
   Это былъ совсѣмъ незнакомый ему запахъ духовъ, который онъ никогда здѣсь не слышалъ. Что это -- галлюцинація? Откуда это? И онъ догадался. Запахъ этотъ шелъ отъ его правой ладони, которой онъ касался ручки клинка, спрятаннаго у него въ карманѣ...
   Голощаповъ вспомнилъ, какъ генералъ разъ какъ-то сказалъ ему, разрѣзывая этимъ ножемъ листъ бумаги, что этотъ клинокъ ему подарила одна красивая женщина, которой когда-то онъ увлекался.-- "Это было давно, когда я былъ молодъ и покорялъ сердца женщинъ",-- вздохнувъ, сказалъ генералъ. И вотъ -- ароматъ этой давней любви, которымъ пропитанъ былъ острый клинокъ, коснулся сейчасъ и его, и вкрадчиво что то шепталъ ему... Что? И гдѣ теперь эта женщина? Жива-ли она? И зачѣмъ ея нѣжныя руки послали къ нему этотъ шепчущій нѣжно клинокъ? Можетъ быть, это -- запахъ несчастной любви? И какъ странно: холодная сталь -- и благоухающій шопотъ упрека...
   Натянутые нервы Голощапова болѣзненно ныли. Его раздражалъ этотъ запахъ. Онъ не хотѣлъ его слышать: онъ стѣснялъ и мѣшалъ ему, какъ недавно мѣшали ему ажурныя тѣни сирени.
   

ГЛАВА СОРОКЪ ПЕРВАЯ.

   Смеркалось уже, когда Юрій собрался ѣхать и, вмѣстѣ съ барышнями, направился въ паркъ. Голощаповъ сказалъ, что онъ пойдетъ -- захватитъ пальто и догонитъ ихъ на плотинѣ. Изъ каретнаго сарая выѣзжала давно уже запряженная тройка караковыхъ. Она шла первые 30 верстъ, и смѣнялась подставой...
   И Юрій, и барышни были очень нервно настроены.
   Елена и Юрій волновались близостью свадьбы, которая будила у нихъ цѣлый рой мыслей и грезъ... А Катя -- съ грустью размышляла о томъ, что она остается одна. Сестра, послѣ свадьбы, уѣдетъ въ Италію, и зимой только встрѣтится съ ней въ Петербургѣ. А это было очень нескоро. Но, не одно только это,-- была и еще одна причина, которая тупила внизъ красивую головку дѣвушки. Это -- мысль о докторѣ. Она не могла не замѣтить того, что его отношенія къ ней измѣнились: они уже были не тѣ. И она не знала -- какъ быть съ этимъ? Ее и тянуло къ нему; и въ то же время она хорошо понимала, что онъ для нее былъ слишкомъ не молодъ. Ей -- 20, а ему -- 40 лѣтъ! И ей было жаль Шлакова. Она все больше и больше волновалась при встрѣчахъ съ нимъ, и знала, что рано -- поздно, а имъ надо будетъ выяснить ихъ отношенія. И вотъ -- сколько она ни размышляла по этому поводу, а не умѣла представить себѣ результатовъ этой бесѣды, которой она и боялась, и въ тоже время ждала и даже хотѣла...
   Катя была натура созерцательная. Ее не захватывали бурные порывы впередъ. Она любила задумчивую осень больше весны, и оттого строй души Шлакова заставлялъ дрожать ея душевныя струны, сладко волнуя ее грезой о томъ, что, можетъ быть, она первая и заставила порывисто биться немолодое сердце этого умнаго и сложнаго человѣка, который покорно стоитъ въ сторонѣ, не смѣя сказать ей того, что онъ любитъ...
   И вотъ: она властелинъ положенія. Захочетъ она -- и онъ ничего ей не скажетъ, и унесетъ отъ нея свою тайну. И при мысли объ этомъ -- грудь ея замирала тоской... Неужели она оттолкнетъ эту молчаливую и робкую просьбу о счастьѣ? ..
   Завидя Голощапова, Елена и Юрій пошли впередъ, а она осталась ждать его на плотинѣ. Сквозь тѣсно сомкнутые шлюзы плотины журчала и тихо смѣялась вода,-- громадная водная масса, готовая ринуться внизъ и смѣшаться съ свободно текущей куда-то рѣкой, которая доходила до самой плотины и тихо шептала о чемъ-то, плескаясь о берегъ... Она была у ногъ окованнаго шлюзами пруда. Она что-то шептала ему: а онъ -- смѣялся серебромъ своей чистой воды, не знавшей всѣхъ тайнъ того длиннаго берега, мимо котораго рѣка уносила въ синѣющую даль свои плески и думы...
   И Катя задумалась...
   Открыть-ли этотъ шлюзъ и смѣшать эти воды? Или (грустно вздохнула она) -- пусть вкрадчиво шепчетъ, плескаясь о берегъ, рѣка, и тихонько смѣются въ отвѣтъ шаловливыя воды ключей...
   Она оперлась о перила моста и, грустно улыбаясь, смотрѣла внизъ.
   ... "Да, онѣ только напрасно волнуютъ своимъ пѣнистымъ смѣхомъ эту спокойную водную гладь влюбленной рѣки, и та -- бугрится неровною зыбью"...
   -- Смотрите,-- сказала она: -- какъ это красиво!
   
   Ночью свѣтлой, ночью бѣлой
   Любо волнамъ ликовать,
   Извиваться влажнымъ тѣломъ,
   Косы пѣнныя взметать;
   Хороводомъ въ плавной пляскѣ
   Парусъ старый обходить,
   За кормой играя въ прятки,
   Вить серебряную нить...
   
   Стройная, гибкая, задрапированная въ бѣлыя ткани платья, она была такъ хороша съ этой мечтательной, грустной улыбкой, которая, лукаво поднимая ея короткую верхнюю губку, открывала сверкающіе зубки черноволосой и темноглазой дѣвушки...
   А онъ -- смотрѣлъ на нее и ненавидѣлъ ее. Ему казалось, что она это нарочно стоитъ и держитъ его здѣсь, давая этимъ возможность уходить тѣмъ дальше и дальше...
   

ГЛАВА СОРОКЪ ВТОРАЯ.

   Было темно уже, луна выглядывала изъ-за темной, разорванной тучи, которая надвигалась съ запада, когда Юрій, простившись съ сестрами и холодно пожавъ руку Голощапову (онъ не любилъ его), сѣлъ въ коляску...
   -- До-завтра!-- сказалъ онъ.-- И какъ мнѣ не хочется ѣхать!
   -- А мнѣ -- оставаться!-- сказала Елена.
   -- И какъ за то хорошо сознавать, что это -- въ послѣдній разъ я уѣзжаю одинъ...
   Темная тѣнь шляпы закрывала верхнюю часть лица Голощапова. Онъ стоялъ въ сторонѣ. И по освѣщеннымъ луной губамъ его изогнулась кривая усмѣшка...
   Тройка снялась съ мѣста...
   Сестры, обнявшись, стояли и смотрѣли ей вслѣдъ, пока она не скрылась изъ глазъ. А потомъ повернули назадъ и тихо пошли по дорогѣ. Луна свѣтила имъ сзади -- и длинныя, стройныя тѣни ихъ легли на дорогу. Голощаповъ (какъ и всегда) немножко отсталъ. Онѣ о немъ и забыли, и, тихо бесѣдуя, медленно шагали впередъ...
   -- Хорошая ночь,-- сказала Елена.-- Ему хорошо будетъ ѣхать.
   -- Да.
   -- Какъ это, Катя? Помнишь (изъ Шейлока)?
   
                       ...Въ такую ночь, какъ эта,
   Когда зефиръ деревья цѣловалъ,
   Не шелестя зеленою листвою,--
   Въ такую ночь, я думаю, Троилъ
   Со вздохами всходилъ на стѣны Трои,
   И улеталъ тоскующей душой
   Въ станъ греческій, гдѣ милая Крессида
   Покоилась въ ту ночь.
   
   ...Какъ это хорошо у Шекспира!-- растроганно сказала она.
   -- Да. Только я не люблю эту наволочь и эти бѣгучія тѣни...
   -- Что -- онѣ непріятно волнуютъ тебя?
   -- Да; въ этомъ есть что-то тревожное! Онѣ словно крадутся... (Она помолчала).-- А ты... тебѣ тяжело было разстаться съ нимъ -- да?
   -- О, нѣтъ! Вѣдь, это-жъ не надолго. А такъ, вообще -- и этотъ крутой поворотъ въ жизни, и эта неизвѣстность, т.-е., неизвѣданность новой жизни (знаешь: она какъ будто сломалась), -- все это невольно волнуетъ. Помнишь нашу первую ночь въ институтѣ? И жутко, и ново все (нѣтъ няни Егоровны), и не знаешь -- какъ будетъ завтра... Помнишь, ты все меня спрашивала, приподнимаясь съ подушки: не плачу-ли я?
   -- И ты отвѣчала сквозь слезы: "нѣтъ!"
   -- Да, да... Какія мы были смѣшныя! И какъ это было давно! Знаешь, какъ будто-бы даже это и не мы были, а кто-то другія... тѣ -- у которыхъ есть мама, и кто вовсе-вовсе маленькія. Помнишь ты маму?
   Катя ничего не отвѣтила ей и только, молча, поцѣловала сестру...
   -- А теперь,-- продолжала Елена (понявъ, что Катя хотѣла сказать ей своимъ поцѣлуемъ):-- у меня -- ты, вмѣсто мамы. И я буду скучать и плакать по своей милой сестренкѣ. Я, вѣдь, такъ люблю тебя, Катя!-- и голосъ Елены дрогнулъ.-- Юрій знаетъ объ этомъ, и говоритъ, что онъ будетъ просить тебя на колѣнахъ -- пріѣхать къ намъ черезъ мѣсяцъ. Ты, не откажешь, вѣдь, Катя -- да?
   Набѣгающая тѣнь скользнула по нимъ -- и опять стало свѣтло, и опять стройныя тѣни отъ нихъ легли на дорогу...
   -- Какъ хорошо!-- сказала Елена.-- И какъ хорошо жить! Я такъ счастлива... Посмотри: какъ свѣтло! Помнишь?
   
                       ...Въ такую ночь
   Тревожно шла въ травѣ росистой Тизба
   И, тѣнь отъ льва увидѣвъ прежде льва,
   Вся ужасомъ объятая, пустилась
   Стремительно бѣжать...
   ...Какъ это живо, и какъ страшно!
   
   Она хотѣла что-то сказать, какъ сзади послышались чьи-то шаги -- и третья тѣнь коснулась ихъ и тоже легла на дорогу. Тѣнь эта вытянула длинную руку -- и -- быстро опустила ее...
   Катя вскрикнула, рванулась впередъ -- и упала...
   Елена отшатнулась въ сторону и -- оглянулась. Передъ ней стоялъ Голощаповъ...
   -- Я... я -- люблю васъ! Я не могу безъ васъ жить... Вы -- все для меня!-- отрывисто и хрипло говорилъ онъ, трепеща весь.-- И я (поймите меня: я не могу!),-- я не уступлю васъ... Я нынче-же покончу съ собой. А теперь -- я возьму все! Васъ -- всю васъ...-- и онъ обнялъ ее...
   -- Помогите!!!-- послышалось сзади.
   Крикъ этотъ рванулся къ усадьбѣ -- и отозвался тамъ эхомъ...
   Голощаповъ вздрогнулъ отъ неожиданности (онъ не сразу понялъ -- кто это кричитъ), и -- грубо оттолкнулъ подбѣжавшую Катю. Та отшатнулась, но снова бросилась къ нему и вцѣпилась въ него, стараясь оттащить его отъ Елены...
   И опять -- изступленный крикъ ея рванулся къ усадьбѣ:
   -- Помогите!!
   Голощаповъ понялъ, что онъ не возьметъ ужъ Елены (ему не дадутъ!), и -- вырвавшись изъ рукъ Кати -- схватился за ножъ...
   -- Тогда: ни я, и никто не будетъ владѣть ею!-- шагнулъ онъ къ Еленѣ...
   А та, охваченная ужасомъ, все еще тихо пятилась назадъ, закрываясь руками...
   ... "Сонъ!" -- мелькнуло въ мозгу у него -- и онъ занесъ руку...
   Катя схватилась за эту руку. Но онъ сильнымъ толчкомъ въ грудь сбилъ ее съ ногъ, и ударилъ Елену ножомъ -- разъ и другой... Та -- пошатнулась и, застонавъ, упала навзничь. Голощаповъ бросился къ ней -- и, осторожно поднявъ ея голову, припалъ къ ея открытымъ, дрожащимъ губамъ...
   -- Прощай! Я уйду за тобой... Прости! милая! счастье мое!...
   Онъ всталъ, бросилъ ножъ и, шатаясь, какъ пьяный, пошелъ по дорогѣ. Дыханіе его толчками, какъ лай, вырывалось наружу...
   -- Надо пойти -- сказать. Послать къ нимъ... А потомъ (скорѣй только!) къ себѣ -- въ комнату... За ней -- вслѣдъ, чтобы вмѣстѣ...-- хрипло шепталъ онъ, натыкаясь и быстро шагая впередъ...
   

ГЛАВА СОРОКЪ ТРЕТЬЯ.

   Въ поварской (куда, обыкновенно, собиралось привилегированное общество изъ служащихъ въ генеральской усадьбѣ) на этотъ разъ было особенно людно и весело. Приказчикъ, Прохорычъ, бывшій солдатъ, бритый и усатый старикъ, съ рѣшительнымъ лицомъ, привелъ для забавы кривоногаго малыша, подпаска, Степку, показать -- какъ онъ пляшетъ. Конюхъ Данилка, черномазый малый, игралъ на гармоникѣ, а приземистый Степка комично топтался на мѣстѣ, выдѣлывая разныя колѣнца, и заставлялъ публику помирать со смѣху...
   -- У, ядъ плясать, малый! Сыпь, Степка...-- командовалъ приказчикъ.
   -- Батюшки-свѣты! Отцы мои родные!-- кричала, захлебываясь отъ смѣха, худая и истощенная безпрерывными родами, прачка Матрена (которую всѣ звали почему-то "Сударикомъ"),-- Смотрите: у него, оморока, портки ужо соскочили...
   Хохотъ усилился.
   Вдругъ дверь отворилась -- и въ поварскую вошелъ Голощаповъ.
   Лицо его было бѣло, какъ мѣлъ. Онъ растерянно оглянулъ всѣхъ...
   Всѣ сразу притихли.
   -- Идите скорѣй -- надо поднять барышню (на дорогѣ, за садомъ). Я -- зарѣзалъ ее...
   Всѣ оцѣпенѣли отъ ужаса...
   Женщины подняли вой. Всѣ засуетились...
   -- Вяжите его!-- крикнулъ приказчикъ.
   Данилка и поваръ бросились къ Голощапову...
   А тотъ, потупясь, не видя и не слыша ничего, неподвижно сидѣлъ на лавкѣ -- у двери...
   Бросились къ Августу Адамовичу.
   Поднялась суматоха. Всѣ кричали, бросались въ разныя стороны и только мѣшали другъ другу...
   

ГЛАВА СОРОКЪ ЧЕТВЕРТАЯ.

   А часъ спустя, на простынѣ принесли Елену. Она слабо стонала и истекала кровью. Катя истерически кричала и рвала на себѣ волосы. Ее вели подъ-руки...
   Услали за докторомъ. Онъ былъ верстахъ въ пяти отъ усадьбы. Но посланный быстро вернулся и сказалъ (какъ это всегда и бываетъ), что доктора не было дома -- уѣхалъ къ больному...
   Августъ Адамовичъ, который услалъ уже верхового на ближайшую станцію (верстъ за десять), съ телеграммой къ генералу о всемъ случившемся, схватился за голову... Онъ не писалъ генералу о докторѣ, надѣясь, что онъ подъ рукой; и вотъ -- его не было. Отославъ вторую телеграмму и приказавъ посланному загнать лошадь, но догнать перваго гонца (въ крайнемъ случаѣ -- послать вдогонку свою телеграмму), онъ разослалъ всѣ экипажи по окрестнымъ помѣщикамъ съ цѣлью найти доктора, и прося ихъ всѣхъ разослать и свои экипажи, и своихъ верховыхъ съ тою-же цѣлью...
   Темное крыло ужаса охватило усадьбу... Всѣ жались другъ къ другу и не знали -- что дѣлать...
   

ГЛАВА СОРОКЪ ПЯТАЯ.

   Случилось такъ, что одинъ изъ разосланныхъ во всѣ стороны гонцовъ (кто-то изъ чужихъ) нашелъ доктора въ двадцати верстахъ отъ усадьбы генерала. Получивъ вѣсть о томъ, что одна изъ барышень Талызиныхъ зарѣзана, Шлаковъ бросился къ своимъ лошадямъ...
   Старая, бѣлая тройка доктора не знала устали. Онъ когда-то случайно купилъ ее у разорившагося помѣщика (завзятаго троечника), и не разлучался съ ней. Въ корню у него шелъ косматый киргизъ, а по пристяжкамъ -- сухіе, поджарые донцы. Кучеръ Шлакова, Антонъ, служилъ у него лѣтъ двадцать. Онъ объѣздилъ съ докторомъ всѣ уголки и закоулки уѣзда -- и зналъ прекрасно дороги. Раньше онъ былъ гдѣ-то на югѣ и возилъ казенную почту. Это былъ лихой ѣздокъ, которому случалось бывать не въ одной передрягѣ...
   И вотъ: на этой-то тройкѣ (про которую говорили, что она и "отъ зайца не отставала"), и съ этимъ-то кучеромъ Шлаковъ пустился въ дорогу...
   Луна (какъ на зло!) закуталась въ темную наволочь. Накрапывалъ дождь. Было темно, словно осенью. И что-то жуткое было въ этой сумашедшей скачкѣ въ карьеръ, не разбирая дороги; въ этомъ топотѣ лошадей; въ этомъ иступленномъ крикѣ человѣка...
   Ужасъ сѣдоковъ сообщился и лошадямъ -- и озвѣрѣлая подъ кнутомъ тройка степняковъ неслась, какъ лавина...
   -- Пошелъ!!-- жадно хватала и уносила ночь...
   

ГЛАВА СОРОКЪ ШЕСТАЯ.

   Положеніе больной (и это понимали и ясно видѣли всѣ) было почти безнадежно. Двѣ раны въ животъ, одна около другой, говорили о порѣзанныхъ кишкахъ; и это, послѣднее обстоятельство, подтверждалось и тѣмъ, что, вмѣстѣ съ кровью, вытекало и содержимое кишекъ. Раны вспухли и обложены были льдомъ.
   Катя давно ужъ пришла въ себя, и не отходила отъ сестры.
   -- Катя, милая! я умру...-- шептали блѣдныя губы Елены, лицо которой за это короткое время сильно осунулось и было мертвенно-блѣдно...
   -- Нѣтъ, нѣтъ! не умрешь ты!-- ободряла ее Катя, цѣлуя ей руки и едва сдерживаясь, чтобы не закричать опять истерическимъ крикомъ, который (она знала это) потомъ не остановишь...
   Больная томилась:
   -- А что же доктора нѣтъ? И папа? Дали знать Юрію? Я хочу его видѣть...
   -- Докторъ вотъ-вотъ пріѣдетъ. И папа, и Юрій... Ко всѣмъ ужъ услали...
   

ГЛАВА СОРОКЪ СЕДЬМАЯ.

   А на крыльцѣ стояли и чутко вслушивались въ тишину ночи Августъ Адамычъ, Яковъ камердинеръ и нѣсколько женщинъ. Ждали доктора. И всѣ хорошо понимали, что каждая минута промедленія уноситъ жизнь больной. И эти минуты казались часами...
   Порывы ночного вѣтра колыхали старыя липы, которыя, какъ часовые, стояли съ боковъ крыльца; и листва ихъ тревожно шелестила о чемъ-то... А къ крыльцу, одна за другой, подходили молчаливыя фигуры живущихъ въ усадьбѣ. Между другими, виднѣлось и бритое лицо англичанина -- берейтора...

-----

   Было уже около двухъ часовъ ночи, когда у крыльца всѣ вдругъ встрепенулись. До слуха всѣхъ донесся далекій, неясный гулъ, который замѣтно приближался...
   Всѣ застыли въ нѣмомъ ожиданіи.
   -- Ѣдетъ кто-то!-- тревожно сказали въ толпѣ.-- Генералъ...
   -- Нѣтъ!-- отозвался приказчикъ.-- Это -- не съ той стороны... Вишь, вишь? Это -- отъ села. Генералу не время. Дай Богъ -- черезъ часъ бы...
   -- А подстава?
   -- Такъ что-жъ, что подстава!
   -- Подождите!-- нетерпѣливо сказалъ управляющій, прислушиваясь къ наростающему гулу.
   -- О, Господи!-- тихо сказалъ кто то въ толпѣ. Теперь уже ясно было, что это -- во весь каррьеръ несется тройка или четверня лошадей. До слуха всѣхъ донесся и иступленный, воющій крикъ человѣка...
   -- Это докторъ! Антошка кричитъ это...
   Гулъ колесъ и топотъ лошадей былъ уже близокъ.
   -- Не дай, Царица Небесная, встрѣтится кто...
   -- Во! На проспектъ ужъ взвалились...
   Ближе, ближе. Отъ конюшни кто-то бѣжалъ съ фонаремъ -- стать у воротъ, чтобъ не ошиблись какъ... И вотъ -- въ тѣсномъ кружкѣ свѣта зарисовались вдругъ блѣдные контуры трехъ конскихъ головъ...
   -- Докторъ!-- радостно отозвалось у крыльца..
   -- Сторонись, сторонись! Стопчетъ...
   А тройка, вытянувъ шеи, неслась уже по двору...
   

ГЛАВА СОРОКЪ ВОСЬМАЯ.

   А Голощаповъ,-- съ тѣхъ поръ, какъ его связали и привели въ его комнату,-- неподвижно сидѣлъ на кровати и, не видя и не слыша ничего окружающаго, сосредоточенно (упорно и не отрываясь) созерцалъ вошедшій въ его сознаніе фактъ, которому онъ не находилъ какъ бы мѣста въ своемъ внутреннемъ мірѣ -- и все соотносилъ его, взѣшивалъ и старался понять...
   Но тотъ не давался ему. Онъ расчленялся на длинный рядъ послѣдовательно мѣняющихся картинъ и плылъ передъ нимъ, какъ на экранѣ волшебнаго фонаря, и -- истощивъ свою пластическую образность -- опять начинался сначала... Бывало и такъ, что, зацѣпившись за какую-нибудь подробность (иногда и совсѣмъ незначительную), серія этихъ картинъ застывала на мѣстѣ, и онъ не скоро отрывался отъ созерцанія этой подробности, отдыхая на ней и отвлекаясь въ сторону. А тамъ -- и опять: кто то незримый, начиналъ вдругъ мѣнять эти картины -- и онѣ трогались съ мѣста и безшумно текли мимо. И онъ не могъ оторваться от нихъ. Но, мало-по-малу, онъ сталъ раздвигать предѣлы этой послѣдовательной смѣны и начинать свой обзоръ все дальше и дальше сначала...
   Онъ зарывался все глубже и глубже въ даль прошлаго, ища тамъ точки опоры -- и... неожиданно вспомнилъ вдругъ добрые и плачущіе глава своей матери. Онъ вздрогнулъ и отвернулся отъ этого образа худой и блѣдной женщины, съ больной, впалой грудью... Онъ стискивалъ зубы и молилъ уйти этотъ милый и трогательный образъ, который во снѣ только и имѣлъ надъ нимъ власть: тогда онъ, незванный, являлся къ нему, подолгу бывалъ съ нимъ, и они обнявшись, плакали вмѣстѣ. Во всякое же другое время -- онъ убѣгалъ отъ него (память о немъ была слишкомъ мучительна!). Сейчасъ-же -- онъ отшатнулся отъ него и, торопливо сорвавъ съ себя дѣтскую рубашенку, въ которую его одѣвала когда-то, одергивала и подпоясывала мать, говоря свое обычное: "смотри жъ, не марайся, Пашутка"... (прочь, прочь это!),-- онъ оттолкнулъ отъ себя это прошлое и потянулся къ тому, что было послѣ, потомъ, когда онъ сталъ уже взрослымъ...
   А что было послѣ?
   Семинарія, богословскія разсужденія "о благодати", и цѣлый ворохъ ненужной и закорузлой схоластики... Поѣздки "домой" (т. е,-- къ. дядѣ священнику); чужой хлѣбъ, и горечь упрековъ этимъ "хлѣбомъ", который не шелъ въ горло... А потомъ: уходъ изъ семинаріи и разрывъ съ дядей. И вотъ -- онъ сталъ на ноги (т. е.-- сталъ учительствовать), и его окружили кудлатыя головки тѣхъ же "Пашутокъ", которые смотрѣли на него рядами наивныхъ голубыхъ и сѣрыхъ глазенокъ; и онъ пѣлъ съ ними гласныя буквы и училъ ихъ писать эти буквы; и грязныя рученки "Пашутокъ" выводили невозможныя каракули, сопя и мараясь чернилами. А потомъ -- каракули эти становились стройнѣй и опрятнѣй, и онъ диктовалъ уже имъ: "Человѣку данъ разумъ, а птицѣ -- крылья"... И фраза эта звучала ироніей, среди грязныхъ лачужекъ деревни, въ соломенныхъ нахохленныхъ шапкахъ. Лачужки эти иронически посматривали на диктующаго учителя, будящаго яко-бы разумъ, и не вѣрили въ искренность его затѣи -- разбудить этотъ дремлющій "разумъ" въ кудлатыхъ, русыхъ головкахъ, стоя передъ которыми, съ камертономъ въ рукахъ, онъ, въ качествѣ регента, училъ ихъ пѣть не однѣ только гласныя, но и -- "славословія Богу". Это -- онъ зарабатывалъ себѣ для университета. За это платили. И развѣ -- одно только это? Мало ли ненужнаго, вздорнаго мусора вкладывалъ онъ въ эти кудлатыя головки? За все это платили -- и онъ бралъ эту плату: эти "тридцать сребрениковъ"), и избѣгалъ смотрѣть въ глаза подслѣповатымъ хатенкамъ, мимо которыхъ онъ всегда проходилъ, идя и возвращаясь изъ школы...
   Но, и помимо всего этого, онъ и тогда уже зналъ горькую фразу Фауста (онъ уже читалъ его):
   
                       ...когда людей учу,
   Я научить ихъ не мечтаю...
   
   Но былъ одинъ моментъ въ его жизни, когда ему начало вдругъ казаться, что все вдругъ измѣнится, все ляжетъ въ иное русло, и грудь человѣка свободно вздохнетъ... Но и этотъ порывъ съ лихвой покрывался сарказмомъ того же Мефистофеля, которымъ онъ обмолвился въ бесѣдѣ съ Духомъ Свѣта (Голощаповъ заучилъ эти фразы):--
   
   Смѣшной божокъ земли и въ нынѣшнихъ вѣкахъ
   Чудакъ такой-же онъ, какъ былъ съ начала вѣка.
   Когда-бы ты его не вздумалъ одарить
   Хваленой "искрой разумѣнья",
   Которую онъ радъ на то употребить,
   Чтобъ изъ семьи скотовъ скотиной первой быть,
   Онъ лучше-бъ жилъ стократъ безъ всякаго сомнѣнья...
   
   И этотъ мѣткій сарказмъ Мефистофеля до смѣшного обидно попадалъ въ цѣль. Да,-- на глазахъ этого "божка земли" (это было и легло на страницы исторіи!) была задушена стройная, черноволосая дѣвушка -- Революція, и "смѣшной божокъ" видѣлъ все это и -- безмолвствовалъ...
   Голощаповъ пережилъ это, и -- стиснувъ зубы -- пошелъ дальше...
   И вотъ онъ очутился въ домѣ генерала Талызина.
   Здѣсь его встрѣтилъ невѣдомый міръ, въ которомъ его окружили картины, статуи, книги. Онъ здѣсь свободно вздохнулъ. Горизонты его сразу расширились. Онъ, словно, взошелъ на высокую башню... Здѣсь онъ увидѣлъ и ту, "которая не знала никакой работы и одѣвалась какъ царь Соломонъ во всей своей славѣ", и -- потянулся къ ней...
   А развѣ смѣлъ онъ тянуться! Онъ -- жалкій поповичъ, которому "платили", и который долженъ былъ исполнять черную работу для тѣхъ, кто захватилъ все: и картины, и книги, и красивыхъ женщинъ... Это они, избранные, будутъ цѣловать этихъ женщинъ; а онъ -- долженъ готовить "кантаты". Вѣдь, это -- Герценамъ нуженъ "праздный досугъ" (за это ему и милліоны!); а онъ долженъ быть регентомъ, пойти сказать -- подавать лошадей, быть въ качествѣ провожатаго, и не переступать извѣстныхъ границъ. О, онъ хорошо помнитъ, какъ отъ него молчаливо отступились, когда онъ въ отвѣтъ на обращенный къ нему вопросъ: "Что бы вы сдѣлали въ положеніи рыцаря?", осмѣлился отвѣтить, что онъ -- сталъ бы бороться... Отъ него отвернулись, и не предлагали ему уже больше вопросовъ. Онъ слышалъ потомъ, какъ пространно говорилъ на ту-же тему и Кравцевъ -- и ему аплодировали. Но, то -- Кравцевъ! У котораго тетка -- княжна, и лѣсъ -- по Волгѣ, и имѣнія въ Саратовской и Пензенской губерніяхъ. Онъ говоритъ по-французски, онъ кончилъ Академію, онъ будетъ профессоромъ, онъ лихо гарцуетъ верхомъ, у него -- призовыя тройки. Ему -- и русоволосую дочь "Дункана короля"!
   Голощаповъ застоналъ и хрипло вскрикнулъ:
   -- Нѣтъ! Не уступлю...
   Караульные (конюхъ Данилка и два работника) испуганно вздрогнули и покосились на связаннаго...
   Одинъ изъ нихъ наклонился къ Данилкѣ и тихо шепнулъ ему:
   -- Это у него кровь мѣшается...
   И имъ стало жутко быть съ нимъ.
   А Голощаповъ -- все такъ же неподвижно сидѣлъ на кровати и жадно всматривался въ длинную смѣну картинъ, которыя мягко и безшумно скользили предъ нимъ на экранѣ. Онъ вспомнилъ концертъ, и раздвинутыя стѣны зала, и магаартиста, который раскинулъ предъ нимъ необъятную ширь, гдѣ --
   
   На старомъ курганѣ, въ широкой степи,
   Прикованный соколъ сидитъ на цѣпи,
   Сидитъ онъ ужъ тысячу лѣтъ,
   Все нѣтъ ему воли, все нѣтъ...
   
   А кругомъ --
   
   Плывутъ въ синевѣ облака,
   А степь -- широка, широка...
   
   Онъ вспомнилъ эту картину, и этого сокола -- и связанныя, затекшія руки его шепнули ему о томъ, что и онъ тоже сродни этому соколу. Онъ припалъ вдругъ къ подушкѣ и тихо заплакалъ...
   Караульные опять переглянулись -- и тотъ-же работникъ наклонился къ Данилкѣ и тихо шепнулъ ему:
   -- Это у него душа заходится. По грѣху скучаетъ...
   Тихо было въ комнатѣ.
   Бѣловатый разсвѣтъ заглядывалъ въ окна...
   

ГЛАВА СОРОКЪ ДЕВЯТАЯ.

   А у крыльца все еще толпились люди. Генералъ былъ долженъ вотъ-вотъ пріѣхать. И тѣ, кто считалъ себя обязаннымъ быть здѣсь, приходили, уходили и опять возвращались. Одна только понурая фигура Якова камердинера неподвижно стояла на мѣстѣ и терпѣливо ждала..
   Около трехъ часовъ, изъ-за парка, послышался топотъ лошадей -- и въ ворота влетѣла замыленная и дымящаяся четверня вороныхъ...
   -- Ну, что?-- спросилъ генералъ у подбѣжавшаго къ нему Якова.-- Жива?
   Яковъ припалъ къ плечу генерала и, плача, сказалъ:
   -- Трудна, ваше превосходительство...
   Генералъ пошатнулся и пошелъ вверхъ по ступенямъ крыльца...
   У коляски суетились люди. Лѣвый дышловой осѣлъ задомъ и, удушливо дыша оскаленнымъ ртомъ, бился въ хомутѣ и -- не могъ уже встать...
   -- Отстегни нашильникъ!
   -- Снимай постромки...-- суетились вокругъ него люди.
   Коляску подали назадъ, и дрожащія лошади, уронивъ головы, шатаясь, пошли въ поводахъ, оставляя у крыльца все еще бившуюся на мѣстѣ лошадь, которая смотрѣла имъ вслѣдъ...
   -- Ему надо помочь умереть,-- сказалъ бритый берейторъ.-- Онъ очень боленъ, и онъ уже не будетъ жить...
   Онъ всунулъ лошади въ ухо револьверъ и, зажавъ раструбомъ уха стволъ (чтобъ заглушить выстрѣлъ), спустилъ курокъ...
   Лошадь встрепенулась и -- сразу затихла...
   

ГЛАВА ПЯТИДЕСЯТАЯ.

   А въ домѣ, на груди у генерала, судорожно билась рыдающая Катя, охвативъ шею отца...
   -- Папочка! папочка! Лена умретъ...-- кричала она, прижимаясь къ отцу и словно стараясь задушить на груди у него эту страшную правду.-- Иди къ ней. Она ждетъ...
   Генералъ, молча, ласкалъ ея волосы и, тихо отстранивъ ее, прошелъ къ больной. Когда онъ, неслышно ступая по ковру спальни, подходилъ къ кровати дочери, ему вдругъ показалось, что здѣсь -- въ этой притихшей, пропитанной запахомъ лекарствъ и погруженной въ полумракъ комнатѣ притаилась сѣрая тѣнь смерти... Онъ видѣлъ лежащую навзничь фигуру въ бѣломъ, приподнятыя колѣна ея, и не находилъ лица дочери,-- оно сливалось съ бѣлизной простыни и подушки. Онъ подошелъ ближе и наклонился надъ ней. Заостренное личико, съ окаменѣлыми чертами неподвижной маски и темными тѣнями подъ глазами, которые смотрѣли такъ безучастно,-- оно удивило его и показалось чужимъ...
   -- Ты, папа?-- тихо спросила больная.-- Тебѣ тяжело меня видѣть такой...
   -- Да, моя дѣвочка,-- ласково сказалъ онъ, нѣжно касаясь рукой ея волосъ и холоднаго лба...
   -- Папа, я умру. Я это чувствую. И все ждала тебя. Ты, папа, ничего не дѣлай этому человѣку... Прошу тебя! Я, можетъ быть, сама виновата...
   -- Скажи мнѣ, дѣточка: у тебя были какія-нибудь отношенія съ нимъ? Онъ имѣлъ право тебя ревновать?
   -- О, папа! Какой ты смѣшной! Развѣ-жъ это возможно! Но я знала (раньше, всегда знала), что онъ любитъ -- и шутила надъ нимъ. А потомъ -- не обратила на это вниманія. А нельзя было быть такой высокомѣрной. И я вотъ -- все думала. Онъ не виноватъ. Онъ такой. И надо было сначала еще, и потомъ...
   Она хотѣла что то сказать -- но приступъ икоты не далъ говорить ей...
   -- Идите пока... Послѣ,-- шепнулъ тихо Шлаковъ.-- Ее будетъ рвать. Я потомъ позову васъ...
   Генералъ вышелъ.
   Уходя, онъ слышалъ, какъ докторъ громко сказалъ:
   -- Давайте-жъ шампанское! А гдѣ же ледъ? ледъ гдѣ?
   Въ дверяхъ съ генераломъ столкнулась бѣгущая Даша, въ рукахъ которой была тарелка съ колотымъ льдомъ. Дѣвушка испуганно отшатнулась -- и нѣсколько кусковъ льда скользнули на паркетъ и раскатились по комнатѣ. И въ этомъ было что то знакомое. Это ужъ было когда-то. Такъ же вотъ -- кто то несъ ледъ, и столкнулся въ дверяхъ, и нѣсколько кусковъ скользнуло съ тарелки и раскатились по комнатѣ...
   Когда? Гдѣ?...
   И онъ вспомнилъ. Онъ былъ тогда молодымъ офицеромъ, и у него завязались очень странныя отношенія съ одной красавицей полькой -- Лизой Азальской. Онъ и тянулся къ ней, и не рѣшался сказать ей послѣдняго слова. Что-то мѣшало ему... И вотъ, какъ-то утромъ, когда онъ пріѣхалъ проститься съ ней (онъ уѣзжалъ въ полкъ), она ему подарила на память красивый финскій ножъ...
   -- Вотъ,-- сказала она, улыбаясь.-- Это -- вамъ на память. И знайте: если вы когда-нибудь совсѣмъ меня разлюбите и увлечетесь другой (помните, сударь!), этотъ ножъ, рано-поздно, но принесетъ вамъ несчастье...
   -- Я не суевѣренъ,-- отвѣтилъ онъ, и взялъ этотъ ножъ.
   -- А теперь -- простимся съ вами, съ бакалами въ рукахъ!-- сказала она, и позвала его въ столовую...
   Тамъ былъ накрытъ уже завтракъ.
   -- Ахъ, Боже мой, льду нѣтъ!-- заволновалась она.-- И никого нѣтъ...
   Онъ отворилъ дверь въ сосѣднюю комнату, чтобы позвать служанку, и -- столкнулся въ дверяхъ съ ней. Она несла ледъ -- и уронила нѣсколько кусковъ на полъ...
   

ГЛАВА ПЯТЬДЕСЯТЪ ПЕРВАЯ.

   Генералъ прошелъ къ себѣ въ кабинетъ и прилегъ на диванъ.
   Породистое лицо его, въ серебрѣ красивыхъ сѣдинъ, рѣзко выдѣлялось на красномъ сафьянѣ дивана. Онъ устало закрылъ глаза, и можно было-бъ подумать, что онъ спитъ, если бъ измученное лицо его не переставало жить выраженіемъ сознательной мысли, которая дрожала въ углахъ его рта, подъ сѣдыми усами, и хмурилась въ черныхъ, властныхъ бровяхъ...
   Дверь отворилась -- и вошелъ Шлаковъ.
   -- Докторъ,-- сказалъ генералъ, смотря ему прямо въ глаза:-- скажите мнѣ: она умретъ? Я видѣлъ лицо ея. И я знаю это лицо. Это лицо смерти.
   -- Да, генералъ. У нея воспаленіе брюшины. Ей было возможно помочь или сейчасъ же, послѣ нанесенія ранъ (оперативнымъ путемъ), или -- никогда. Надо было вскрыть животъ и наложить швы на кишки. Онъ нанесъ ей двѣ раны ножомъ... (Генералъ вздрогнулъ и оглянулся на письменный столъ: финскаго ножа не было).-- А теперь...-- и докторъ вздохнулъ...
   -- А теперь,-- сказалъ генералъ глухимъ голосомъ:-- помогите уснуть ей. Я не хочу, чтобы моя бѣдная дѣвочка мучилась. Зачѣмъ? Дайте ей морфій. И если вамъ тяжело это сдѣлать -- я пойду и дамъ изъ своихъ рукъ...
   -- Успокойтесь, генералъ. Все, что нужно, я сдѣлаю. И не дать надо, а -- вспрыснуть. Положеніе больной безнадежное. У нея начались уже боли. И я пришелъ вамъ сказать, что...
   -- Такъ идите же докторъ! Бѣдная моя дѣвочка! И какъ все это ужасно, докторъ! Идите.
   Шлаковъ вышелъ.
   ...."Еслибъ не Катя,-- пронеслось въ сѣдой головѣ генерала,-- я бы ушелъ вслѣдъ за ней... Да и пора бы! Усталъ я"...
   Онъ оглянулся на письменный столъ -- и опять ему вспомнилась фраза Азальской. Темное крыло мистической мысли коснулось его. Но онъ сурово нахмурился и брезгливо отъ нея отвернулся...
   

ГЛАВА ПЯТЬДЕСЯТЪ ВТОРАЯ.

   Часъ спустя, генералъ, опять заглянулъ въ комнату дочери. Тамъ было попрежнему тихо, и тотъ же полумракъ царилъ у постели больной. Генералъ подошелъ ближе и наклонился къ изголовью кровати. Блѣдное личико Елены разгладилось и спокойно дремало...
   Она засыпала навѣки...
   Катя стояла на колѣнахъ у ногъ кровати и сторожила каждое движеніе сестры. Она казалась Ангеломъ Хранителемъ неподвижно лежащей дѣвушки въ бѣломъ, и старикъ-отецъ, сквозь слезы оглянувъ эту группу, понуро вышелъ изъ комнаты...
   За нимъ вышла и Катя.
   -- Папочка, ей лучше! У нея и лицо измѣнилось...
   -- Да, дѣточка, лучше...-- и старикъ отвернулся.
   Онъ взялъ машинально фуражку и направился къ выходу.
   Выйдя изъ дома, онъ постоялъ на крыльцѣ, посмотрѣлъ на тихое, ясное утро (оно жило своей обособленной жизнью), вздохнулъ и направился къ одиноко-стоящему домику -- гдѣ жилъ Голощаповъ...
   

ГЛАВА ПЯТЬДЕСЯТЪ ТРЕТЬЯ.

   Голощаповъ сидѣлъ въ той же позѣ и напряженно смотрѣлъ въ уголъ комнаты, упираясь глазами въ кусокъ доски полированнаго шкафа, въ которомъ висѣло его платье,-- кусокъ этотъ, съ сложнымъ рисункомъ слоистаго дерева, былъ для него какъ бы точкой опоры и помогалъ ему думать. И всякій разъ, когда онъ случайно выходилъ изъ его поля зрѣнія, онъ начиналъ отвлекаться и безпокоиться, и только снова найдя его, среди всей этой ненужности прочихъ вещей, онъ успокаивался и погружался въ свой міръ...
   Одно время онъ промѣнялъ было его на радужный кусочекъ свѣта отъ стеклянной граненой чернильницы, въ которой ломались лучи восходящаго солнца, но тотъ былъ очень подвиженъ: онъ отливалъ радугой, искрился и включалъ въ свой ореолъ массу предметовъ... Все это мѣшало -- и онъ вернулся къ спокойной доскѣ шкафа.
   Но была и еще одна точка опоры -- обрывокъ музыкальной фразы, которая вдругъ привязалась къ нему и была лейтмотивомъ его обособленнаго міра:
   
   За кормой играя въ прятки,
   Вить серебряную нить...
   
   И ритмъ этой фразы, въ сотрудничествѣ съ гибкими слоями дерева, помогалъ ему думать. Мысль его, оторвавшись отъ прошлаго, упорно крутилась на двухъ-трехъ -- рѣзко оттиснутыхъ въ немъ -- впечатлѣніяхъ послѣдняго вечера...
   ... Катя стоитъ на плотинѣ, опершись о перила, и декламируетъ, глядя внизъ -- на серебристую пѣну убѣгающихъ волнъ, которыя "вьютъ серебряную нить"... Розовѣетъ заря. Вода смѣется внизу, подъ мостомъ, вырываясь сквозь шлюзы. А тѣ, прижавшись другъ къ другу, уходятъ все дальше и дальше...
   ... Но, вотъ -- свѣтитъ луна. Онѣ идутъ по дорогѣ; а онъ настигаетъ ихъ... Онъ помнитъ взмахъ руки и -- крикъ Кати. Она упала... И онъ шагнулъ къ ней; руки его коснулись таліи Елены -- такой тонкой и гибкой, что ее можно было бъ, казалось, сломать... И зачѣмъ этотъ крикъ сзади? Зачѣмъ ему помѣшали?...
   ... А потомъ -- когда онъ занесъ надъ ней руку, и -- сонъ смѣшался съ дѣйствительностью, и она упала, а онъ наклонился надъ ней и цѣловалъ ея открытыя губы (о, развѣ такъ онъ хотѣлъ цѣловать ихъ!),-- тогда онъ почувствовалъ вдругъ, что жизнь его оборвалась, что все вдругъ стало ненужнымъ, все сразу куда-то ушло, и ужъ не будетъ больше этихъ радужныхъ зорь; этихъ синихъ ночей; этихъ голубыхъ дней, съ бѣлыми тучами; этого яркаго солнца; шелеста листьевъ (ничего!),-- все это уйдетъ вмѣстѣ съ ней, и ничего-ничего не останется...
   ... И правда: остался какой то ненужный обрывокъ жизни, насильно втиснутый въ эту вотъ комнату, и завязанный въ узелъ спутанныхъ мыслей, въ эту усталость и тошнотворное сознаніе, и все еще дышишь зачѣмъ-то, видишь и слышишь ненужныя вещи. И руки связали, помѣшавъ ему разорвать эти загрязненные обрывки "серебряной нити", которую все еще "плететъ" кто-то, "играя съ нимъ въ прятки"...
   Зачѣмъ это?...
   

ГЛАВА ПЯТЬДЕСЯТЪ ЧЕТВЕРТАЯ.

   Дверь отворилась -- и въ комнату вошелъ генералъ.
   Караульные встали.
   -- Идите,-- сказалъ генералъ.-- Мнѣ надо поговорить съ нимъ...
   Тѣ вышли.
   При звукахъ голоса генерала Голощаповъ очнулся вдругъ отъ задумчивости. Словно, толкнулъ его кто...
   Сердце его спазматически сжалось -- и ему трудно стало дышать...
   Онъ поднялъ голову -- и глаза ихъ встрѣтились...
   -- Вы? Зачѣмъ вы пришли?-- хрипло сказалъ онъ.-- Если затѣмъ, чтобы пристрѣлить -- такъ скорѣй! Я бы даже просилъ васъ объ этомъ. Мнѣ противно сознавать, что я вотъ живу. Это -- нѣчто тошнотворное! А если не за этимъ,-- уйдите. Я не хотѣлъ-бы васъ видѣть. Намъ не надо быть вмѣстѣ...
   -- Зачѣмъ ты это сдѣлалъ?-- тихо спросилъ генералъ, не замѣчая того, что онъ говоритъ съ нимъ "на-ты".
   -- Я любилъ и надѣялся (я не сознавалъ этой надежды, но она была), что когда я окончу университетъ и выбьюсь изъ своего положенія (а я добился-бъ всего!),-- тогда я стану къ ней ближе... А потомъ, когда пріѣхалъ Кравцевъ, я понялъ, что ничего этого не будетъ. И примириться я съ этимъ не могъ: я слишкомъ любилъ ее!
   -- И что-жъ ты рѣшилъ тогда?
   (Глаза ихъ встрѣтились).
   -- Что я рѣшилъ -- вы это знаете. А потомъ -- я рѣшилъ покончить съ собой. Въ ружьѣ у меня приготовлены два заряда картечи. Но мнѣ помѣшали. Связали вотъ руки... И еслибъ вы приказали меня развязать, я бы не сталъ медлить. Вы-бъ не дошли и до крыльца дома,-- скоро...
   -- Это -- здѣсь. А тамъ? Тамъ ты рѣшилъ изнасиловать мою дочь? (Голощаповъ молчалъ). И я радъ, что ты успѣлъ ее только убить! Она умираетъ...
   -- Да?-- встрепенулся вдругъ Голощаповъ.-- О, она теперь ничьей ужъ не будетъ! Радъ и я... Теперь мнѣ все-равно!-- ласково улыбнулся онъ.-- Только-бъ вотъ руки...
   -- Мнѣ хочется думать, что ты просто помѣшанный,-- сказалъ генералъ, внимательно всматриваясь...
   -- Помѣшанный? Что-жъ,-- разсѣянно усмѣхнулся Голощаповъ:-- вамъ только это и остается думать! Вы у насъ отняли все: и землю, и хлѣбъ, и образованіе, искусства, науки, и нашъ досугъ, и наше достоинство человѣка (все!),-- и вамъ все еще мало! Вы хотите отнять у насъ и наше право любить... И когда мы цѣпляемся за это послѣднее наше право, боремся за него,--тогда вамъ кажется, что мы сходимъ съ ума...
   Голощаповъ усмѣхнулся, и продолжалъ говорить, какъ-бы забывая, что онъ не одинъ...
   -- Да. Но вы не учли того, что, уступивъ вамъ свои куски хлѣба, мы будемъ здѣсь меньше податливы. Ваши "лиліи, которыя не прядутъ", слишкомъ красивы, и мы не уступимъ ихъ Кравцевымъ... Нѣтъ! Здѣсь мы заспоримъ. И пусть ужъ беретъ тотъ, кто переплыветъ Геллеспонтъ въ бурную ночь, кто положитъ къ ногамъ любимой женщины подвигъ, а не лѣса по Волгѣ, и не пензенскія и саратовскія имѣнія (у насъ-же награбленныя). Я вотъ -- къ ногамъ лиліи кладу свою жизнь. Развяжите мнѣ руки -- и я покажу вамъ, какъ это дѣлаютъ! А -- Кравцевъ? Онъ умретъ, схоронивъ свою лилію? Или пойдетъ къ другой лиліи, съ своими саратовскими и пензенскими имѣніями?..
   Голощаповъ усмѣхнулся -- и чѣмъ-то демоническимъ повѣяло отъ этой гримасы смѣха...
   -- Взвѣсьте нашу любовь, и скажите,-- хрипло проговорилъ онъ:-- чья перетянетъ? Рядомъ съ нимъ, въ своей блузѣ съ оттянутыми карманами и въ стоптанныхъ башмакахъ, я былъ, конечно, смѣшонъ. Но здѣсь, въ этомъ спорѣ, на этихъ вѣсахъ,-- здѣсь я бы съ нимъ потягался!-- гордо сказалъ онъ.
   Генералъ угрюмо молчалъ.
   Въ комнатѣ стало тихо.
   -- Богъ мой!-- простоналъ генералъ.-- И какъ я могъ не разсмотрѣть этого раньше! Какъ я могъ быть настолько слѣпымъ, чтобы запустить къ себѣ въ домъ эту отрыжку революціи!
   Голощаповъ вздрогнулъ.
   -- Отрыжку революціи? Но отрыжка бываетъ у тѣхъ, кто много успѣлъ проглотить, кто переѣлъ. А Революція въ Россіи не пировала и ей рыгать нечѣмъ. Вотъ тѣ, кто проглотилъ лѣса по Волгѣ, пензенскія и саратовскія имѣнія,-- да, тѣ могутъ рыгать, несмотря на всю свою благовоспитанность...
   -- Ну, и отнимайте у насъ эти лѣса и эти имѣнія!-- дрожащимъ голосомъ сказалъ генералъ.-- Но не смѣйте касаться вашими грязными лапами до нашихъ женщинъ! Все-равно, вѣдь, онѣ брезгливо отъ васъ отвернутся! И вы только можете убивать ихъ, или пытаться звѣрски насиловать... Да и зачѣмъ онѣ вамъ? Вѣдь, вы и ихъ обратите въ кухарокъ!
   -- А вы! Вы не обращаете нашихъ женщинъ въ кухарокъ? Было время, когда вы ихъ продавали на базарахъ, и заставляли кормить грудью вашихъ щенятъ! А мы мечтаемъ только о томъ, чтобы "лиліи, которыя не прядутъ", взяли веретено въ руки...
   Генералъ всталъ.
   Онъ давно ужъ брезгливо не слушалъ...
   -- Вы уходите?-- встрепенулся Голощаповъ.-- Прошу васъ: прикажите развязать мнѣ руки! Вѣдь, все-равно, меня будутъ судить вашимъ Военнымъ Судомъ и -- повѣсятъ. Я не противъ мотка (онъ лучше жизни). Но, когда это будетъ? Пройдутъ недѣли... А удовольствіе жить я предоставляю г. Кравцеву. Прикажите. Неужели вамъ такъ хочется, чтобы меня непремѣнно повѣсили? И потомъ: вся эта исторія будетъ волочиться по всѣмъ этимъ судамъ и допросамъ.. Вы, генералъ, слишкомъ умны, чтобы не признать полную умѣстность моей просьбы. Вѣдь, единственно, что могло-бы васъ удержать въ данномъ случаѣ, это -- мысль, что я помѣшанный. Но вы видите, что этого нѣтъ...
   Генералъ колебался -- и отвѣтилъ не сразу:
   -- Да, ты правъ...
   Онъ отворилъ дверь и позвалъ караульныхъ.
   -- Развяжите его!
   -- Спасибо!-- сказалъ Голощаповъ, и глаза его сверкнули довольствомъ...
   

ГЛАВА ПЯТЬДЕСЯТЪ ПЯТАЯ.

   Генералъ вышелъ.
   И то-же погожее утро (которое вдругъ окружило его) настойчиво продолжало жить своей ко всему равнодушной, спокойной и обособленной жизнью. Нѣжно дрожали серебристыя гривы высокихъ тополей, унося свои заостренныя макушки къ влажному, ясному небу...
   Генералъ вздохнулъ и зашагалъ къ дому.
   Къ нему подошелъ управляющій и что-то сталъ говорить ему. Но онъ ничего не слышалъ и понуро шагалъ. Они уже подходили къ крыльцу, какъ сзади нихъ глухо грянулъ выстрѣлъ...
   Генералъ вздрогнулъ и снялъ фуражку...
   -- Застрѣлился!-- сказалъ онъ, и, дойдя до крыльца, грузно сѣлъ.-- Идите и посмотрите -- что тамъ, и вернитесь сказать...
   Управляющій побѣжалъ къ флигелю, а генералъ угрюмо потупился и все еще не покрывалъ головы. И недавнее чувство омерзенія и брезгливости къ "этому человѣку", которое дыбилось въ груди генерала, смѣнилось вдругъ чувствомъ жалости и виноватости передъ этимъ, недавно еще говорившимъ съ нимъ юношей, съ мученическимъ, блѣднымъ лицомъ и связанными руками...
   ..."Зачѣмъ я сказалъ развязать ему руки?"...
   -- Ну, что?-- спросилъ онъ у подходившаго къ нему управляющаго, лицо котораго нервно подергивалось...
   -- Застрѣлился... Это -- ужасно! Онъ выстрѣлилъ въ голову -- и выстрѣлъ разнесъ ему черепъ... Вотъ,-- протянулъ онъ дрожащей рукой генералу листокъ.-- Это лежало у него на столѣ...
   Генералъ взялъ этотъ листокъ и прочелъ:
   "Я прошу одной милости. Похоронить меня -- не рядомъ (объ этомъ я и просить не смѣю), а у ногъ той, которую я любилъ больше жизни. Если г. Кравцевъ изъявитъ желаніе занять это мѣсто (онъ, вѣроятно, любитъ не меньше меня),-- тогда я беру свою просьбу назадъ. Голощаповъ".
   Слезы застлали глаза генерала...
   -- Такъ это и будетъ!-- сказалъ онъ.-- Я не откажу ему въ его послѣдней просьбѣ, и онъ имѣетъ право на это...
   Порывъ вѣтра заколыхалъ вдругъ листокъ въ рукѣ генерала, и старику показалось, что исписанный дрожащими каракулями листокъ слышалъ только-что сказанное -- и шепчетъ ему свою благодарность...
   

ГЛАВА ПЯТЬДЕСЯТЪ ШЕСТАЯ.

   А въ шесть часовъ вечера того-же дня, въ домѣ генерала Талызина, служилась первая панихида о "ново-представленной боляринѣ Еленѣ". Стройная фигура мертвой поражала своей красотой и величаво-просто лежала на своемъ бѣломъ, усыпанномъ цвѣтами, ложѣ.
   Запахъ ладона, который курчавымъ дымкомъ выходилъ изъ кадила; фигуры священнослужителей, въ ихъ золоченыхъ, вычурныхъ ризахъ, и стройный хоръ дѣтскихъ голосовъ (не было только съ ними ихъ регента),-- все это было такъ необычно въ огромномъ залѣ генеральскаго дома. Казалось, что фигуры картинъ испуганно и удивленно высматривали изъ своихъ наклоненныхъ массивныхъ рамъ; а эффектная композиція "Мѣднаго Всадника", готова была вотъвотъ ожить и тяжелымъ галопомъ стальныхъ копытъ задыбившагося коня унести своего молчаливаго и гордо отвернувшагося всадника, который такъ не любилъ всѣ эти обряды. Въ отворенныя двери сосѣднихъ комнатъ видно было, какъ съ портрета смѣется мефистофельское лицо Вольтера; а -- рядомъ стоящія съ нимъ -- голыя Нимфы почувствовали вдругъ наготу свою и испуганно кутались въ свои покрывала. Одной только Венерѣ нечѣмъ было прикрыться, помимо своихъ божественныхъ рукъ,-- и она отвернулась отъ этого мрачнаго и чуждаго ей обряда Смерти, которая никогда не посмѣетъ коснуться костлявой рукой холоднаго мрамора этой безсмертной..
   Не по-себѣ было и "батюшкѣ", который всякій разъ, какъ обращался къ своей "паствѣ", недовольно обозрѣвалъ непривычную обстановку огромнаго зала, и ему все казалось, что онъ съ своимъ "причтомъ" здѣсь не у мѣста....
   ..."Языческая кумирня!" -- недовольно хмурился онъ, и отвернувшись -- взывалъ къ своему Богу...
   Генералъ стоялъ, угрюмо потупившись. Юношески-стройная фигура его говорила о томъ, что онъ не сдается и, какъ старый солдатъ, стоически выноситъ удары судьбы. Но въ черныхъ и все еще красивыхъ глазахъ его свѣтилось недоумѣніе и даже протестъ...
   ..."Зачѣмъ? и кому это нужно!" -- безъ словъ вопрошало это лицо, угрюмо сдвинувъ властныя брови. А ярко-горящія свѣчи высокихъ Черновыхъ подсвѣчниковъ чадили, текли, и такъ-же безъ словъ отвѣчали ему, что все, что существуетъ, -- горитъ, погасаетъ и замѣняется новымъ. Все течетъ и безпрерывно мѣняется и уносится въ гераклитовскомъ потокѣ необходимости...
   ..."Но -- зачѣмъ? и -- кому это нужно?" -- упорно вопрошало лицо старика.
   И ему хотѣлось раздвинуть эту ненужную необходимость вѣчно текущей смѣны вещей и задержать этотъ потокъ, въ которомъ тонула и эта, неподвижно лежащая, стройная дѣвушка, вчера еще живая и веселая, а сейчасъ -- окостенѣлая въ объятіяхъ смерти. Смерть эта дерзко вошла въ его домъ, со всѣми своими похоронными гимнами, попами, обрядами, ненавистными запахами, и неустранимо царитъ здѣсь...
   Катя стояла сбоку Елены -- и въ темныхъ глазахъ дѣвушки притаились ужасъ и сдержанный крикъ... И она тоже хотѣла-бы вырвать Елену изъ ледяныхъ объятій смерти,-- она хотѣла-бъ разжать эти сомкнутыя руки, заставить открыться эти глаза, и -- поднявъ ее съ страшнаго ложа -- увести въ поле и въ лѣсъ, къ свѣту солнца и нѣжно-лазурному небу, которое недавно еще (вчера!) отражалось въ голубыхъ глазахъ ея сестры и трепетало въ ея нѣжной улыбкѣ... А непреклонно-холодная воля "чего-то" (того, чего нельзя было видѣть, и что она не умѣла назвать) толкало въ грудь эти порывы и леденило ихъ короткимъ и властнымъ словомъ: нельзя...
   Шлаковъ не спускалъ съ Кати глазъ,-- онъ сторожилъ ее и боялся ея сосредоточенности и притихшаго ея настроенія. Онъ предпочелъ-бы слезы и крики, т.-е.-- открытое горе, которое рвется наружу, а не остается внутри и не вьетъ себѣ въ сердцѣ гнѣзда... Къ нему на грудь вылилось ея первое горе. Это было послѣ того, какъ онъ, соскочивъ у крыльца съ своей загнанной тройки, вбѣжалъ въ домъ -- и Катя рванулась къ нему съ воплемъ: "Докторъ, докторъ! Лена умретъ"... Она рыдала и билась у него на груди. Онъ утѣшалъ и ласкалъ ее, какъ ребенка. Онъ разглаживалъ ея ароматные, вспутанные волосы. Онъ цѣловалъ даже ихъ. И не одно только горе и жалость говорили у Шлакова,-- онъ былъ и счастливъ этою неожиданною близостью, и стыдился того, что не могъ заглушить въ себѣ тихой мелодіи чувства, которое пѣло ему не о смерти и горѣ этой довѣрчиво льнущей къ нему милой дѣвушки, а о чемъ-то другомъ... И вспоминая объ этомъ, Шлаковъ страдальчески морщился: онъ не хотѣлъ этой контрабанды случайной ласки, этого аромата волосъ, этихъ наивно-довѣрчивыхъ дѣтскихъ объятій...
   ..."Какъ все это гадко и подло!" -- искренно возмущался онъ, стараясь солгать самъ себѣ и быть только докторомъ...
   

ГЛАВА ПЯТЬДЕСЯТЪ СЕДЬМАЯ.

   Хватающіе за душу напѣвы не переставали рыдать и дышать ладономъ. Залъ былъ полонъ народа. Окна дома были открыты и одна любопытная вѣтка серебристаго тополя заглядывала въ домъ, и -- словно не вѣря тому, что произошло здѣсь, что-то -- вся трепетала и шелестила, шепча на своемъ серебристо-зеленомъ языкѣ другимъ вѣткамъ, которыя не могли заглянуть въ окна зала. И шелестъ ея уширялся и росъ -- и охватывалъ цѣлое дерево...
   Въ концѣ службы съ двора донесся конскій топотъ и похрускиваніе рессоръ. Генералъ покосился на окно. Къ крыльцу подъѣзжала карета, съ княжескими гербами, заложенная прекрасной четверней вороныхъ. Это пріѣхали Кравцевъ и его тетка -- княжна. Генералъ отвернулся. Ему непріятно было присутствіе въ домѣ въ такія минуты мало-знакомой княжны, когда и ему, и Катѣ хотѣлось остаться однимъ. Непріятно было ему такъ-же и то, что Юрій, знавшій о всемъ здѣсь случившимся (за нимъ, почти вслѣдъ, ускакалъ верховой), пріѣхалъ только сейчасъ. Генералъ догадался, что его задержала княжна. И то, что онъ могъ уступить ей,-- генералу не нравилось...
   Сзади него послышалось движеніе (это -- вошли княжна и Кравцевъ); но генералъ не обернулся и сдѣлалъ видъ, что онъ не знаетъ объ ихъ присутствіи. Одна только Катя, завидѣвъ ихъ, пошла къ нимъ навстрѣчу...
   Послѣ конца службы, генералъ сухо пожалъ руку Юрію и, поцѣловавъ руку княжны, на прекрасномъ французскомъ языкѣ сказалъ ей нѣсколько обычныхъ въ такихъ случаяхъ фразъ, откланялся и прошелъ къ себѣ въ кабинетъ...
   Юрій пошелъ вслѣдъ за нимъ.
   

ГЛАВА ПЯТЬДЕСЯТЪ ВОСЬМАЯ.

   -- Генералъ,-- сказалъ онъ, входя въ кабинетъ.-- Я вчера еще былъ счастливъ, а сейчасъ -- жизнь моя разбита. Я -- тряпка, никому и ни на что ненужная... (Онъ помолчалъ).-- Тетушка везетъ меня на Волгу, въ одно изъ захолустныхъ, лѣсныхъ нашихъ имѣній. Она полагаетъ, что я тамъ обмогнусь и приду въ себя. Какъ будто это возможно!-- пожалъ онъ плечами...
   Генералъ молчалъ.
   -- Вчера я хотѣлъ прискакать сюда верхомъ. Но тетушка, съ которой случился нервный припадокъ (она субъектъ истерическій),-- она не дала мнѣ возможности оставить ее...
   (Кравцевъ говорилъ по-французски).
   А генералъ все молчалъ, и подъ сѣдыми усами его бродила недобрая усмѣшка. Онъ слушалъ -- и невольно сравнивалъ то, что говорилъ ему Юрій, съ тѣмъ, что такъ недавно, нѣсколько часовъ назадъ, онъ слышалъ отъ человѣка, съ блѣднымъ, какъ мѣлъ, лицомъ и связанными руками. И еслибъ Юрій взглянулъ внимательно въ лицо генерала, онъ пересталъ-бы сейчасъ говорить...
   -- И, Богъ мой!-- продолжалъ онъ.-- Все это свалилось, какъ снѣжный обвалъ: неожиданно и ужасно... И зачѣмъ я уѣхалъ тогда! И какъ я радъ, что я не засталъ этого негодяя въ живыхъ. Я застрѣлилъ-бы его, какъ собаку...
   -- Ну!-- тихо сказалъ генералъ.-- Для него ты едва-ли могъ быть страшнымъ. Человѣка, который самъ жадно рвется къ смерти, запугать мудрено! Я говорилъ съ нимъ. И онъ съ того именно и началъ, что просилъ "пристрѣлить" его (ссылаясь на то, что жить ему не подъ силу), или -- приказать развязать ему руки. И когда это сдѣлали,-- я не дошелъ до крыльца, какъ сзади меня грянулъ выстрѣлъ... И вотъ -- его послѣдняя просьба... (Генералъ, не торопясь, порылся въ карманѣ, вынулъ клочекъ бумаги и протянулъ его Юрію).-- Вотъ...
   Тотъ торопливо взялъ и -- съ злобнымъ подергиваніемъ въ лицѣ -- прочелъ эти строки...
   -- Подумаешь! Тоже... -- презрительно вскинулъ онъ плечи.-- Семинарская сантиментальность трубадурствующаго поповича! Этого Марка Волохова лакейской нельзя было и пускать дальше передней вашего дома! Это -- грязная накипь опавшей революціонной волны; озвѣрѣлые бандиты дороги, по которымъ давно плачетъ висѣлица... Я бы на вашемъ мѣстѣ не развязалъ-бы ему рукъ и не далъ-бы ему своимъ самоубійствомъ осквернять ружья (это его посвѣщало, такъ сказать, въ рыцари), а -- предоставилъ-бы его рукамъ палача...
   И странное дѣло: то, что сейчасъ говорилъ Юрій, что и самъ онъ недавно готовъ былъ сказать Голощапову (и почти говорилъ даже),-- сейчасъ генералу казалось невѣрнымъ, противнымъ и грубымъ...
   -- Изъ личной бесѣды съ нимъ я вынесъ нѣчто иное,-- сказалъ генералъ.-- И мнѣ стало ясно, что руки голодныхъ тянутся дальше тѣхъ кусковъ хлѣба, которыхъ они лишены... И мы стоимъ у рубежа. Мы наканунѣ большой ликвидаціи... Я старикъ. Я человѣкъ прошлаго и не мнѣ подводить эти итоги. Меня вотъ -- коснулась кровавая драма задыбившейся воли одного изъ этихъ задѣленныхъ, и я стою у трупа дочери... Гримасой презрѣнія и сарказмами по адресу "трубадурствующихъ поповичей" ты мнѣ этихъ ранъ не залечишь! А аппеллировать къ прилавкамъ лакейской, въ которой давно никого уже нѣтъ, и куда никого не загонишь (да и доблести мало въ этихъ ресурсахъ прошлаго!),-- все это по меньшей мѣрѣ смѣшно... Феодалъ -- вполнѣ законченная фигура. И намъ съ тобой его дорисовывать нечего. Онъ давно уже въ музеяхъ. А оттуда, какъ съ погоста, назадъ не приходятъ. И выходъ изъ нашего положенія, конечно, не въ томъ, что давно и въ музеяхъ покрыто ужъ пылью... А въ чемъ?-- развелъ онъ руками: -- не мнѣ о томъ думать. Мнѣ пора умирать...
   Юрій удивленно смотрѣлъ въ лицо генерала, и въ близорукихъ глазахъ его что-то сверкнуло...
   -- Но, позвольте, ваше превосходительство,-- полуоффиціально началъ онъ.-- Оставляя въ сторонѣ всѣ эти принципіальныя положенія, о которыхъ говорить теперь намъ не время, я хотѣлъ-бы спросить васъ, что -- примѣняясь къ данному случаю -- вы (какъ?) сочли-бы возможнымъ и допустимымъ осквернить могилу моей невѣсты сосѣдствомъ съ этимъ... романтическимъ поповичемъ? Я лично, на правахъ жениха, считаю это недопустимымъ...
   -- Потише, юноша!-- сухо сказалъ генералъ.-- Дѣло идетъ о могилѣ моей дочери... И я мало нуждаюсь въ чьихъ-бы то ни было указаніяхъ. Твои-же права жениха (которыя, конечно, могли-бы имѣть мѣсто при обсужденіи этого вопроса) сильно повывѣтрились... Съ того момента, какъ ты остался при нервномъ припадкѣ твоей уважаемой тетушки, промѣнявъ на этотъ припадокъ постель твоей умирающей невѣсты,-- съ тѣхъ поръ ты потерялъ право говорить, какъ женихъ. Ты просто остался нашимъ хорошимъ знакомымъ. И только. И въ данномъ случаѣ -- можешь только почтительно выслушать то, что скажутъ другіе; тотъ-же я!-- непреклонно и гордо сказалъ генералъ.-- А теперь -- ступай къ нимъ. Я усталъ -- и хотѣлъ-бы остаться однимъ...
   Юрій всталъ и, молча, вышелъ.
   Губы его нервно подергивались...
   

ГЛАВА ПЯТЬДЕСЯТЪ ДЕВЯТАЯ.

   Генералъ всталъ съ кресла, прошелся взадъ и впередъ по кабинету, подошелъ къ окну (оно выходило въ садъ), посмотрѣлъ на мощную зелень липъ, которыя слегка шелестѣли повѣтру, на просвѣты безпечно-лазурнаго неба, на кусочекъ сверкающаго пруда, и -- грустно вздохнулъ...
   ..."Да, всѣ вы... (онъ имѣлъ въ виду небо, липы и сверкающій кусочекъ воды),-- правы! Какое вамъ дѣло до насъ и до нашихъ печалей? Колыхнулъ вѣтеръ макуши -- и шелестятъ липы. О чемъ? А такъ просто -- внѣ всякой темы. Разошлись тучи -- и глянуло чистое небо, обнаживъ свое тѣло вѣчности. Сверкаетъ на солнцѣ вода; ложатся внизу тѣни,-- и все это просто...
   ..."И все это говоритъ:
   
   Подожди немного --
   Отдохнешь и ты...
   
   ..."И тотъ тоже правъ (куда правѣе этого!). Бѣдный юноша! Любилъ и тянулся къ счастью. А оно не далось. И онъ -- грубо и дико (посвоему), какъ умѣлъ, вцѣпился въ горло Судьбы, и сломалъ все, что стояло у него на дорогѣ. Сломалъ -- и самъ надорвался. Это -- выпадъ стихійной силы, которая тѣмъ и хороша, что вполнѣ искренна"...
   Генералъ подошелъ къ столу и позвонилъ.
   Вошелъ Яковъ.
   -- Управляющаго ко мнѣ,-- сказалъ генералъ, и -- присѣвъ къ столу -- сталъ что-то писать...
   Минутъ десять спустя, вошелъ Августъ Адамовичъ.
   -- Садитесь. Вотъ -- письмо къ губернатору. Вы отошлете его съ нарочнымъ; и -- сейчасъ-же. Дѣло въ томъ, что я предвижу возможность нѣкоторыхъ формальныхъ затрудненій относительно похоронъ этого юноши; и -- пишу вотъ... Губернаторъ -- мой бывшій пріятель. Мы съ нимъ на-ты. Онъ съѣздитъ тамъ къ архіерею и перетолкуетъ съ этимъ попомъ...
   Управляющій взялъ письмо и выходилъ уже, но -- нерѣшительно запнулся у двери...
   -- Ваше превосходительство.
   -- Что?
   -- Карету княжны готовятъ къ отъѣзду. Ее запрягаютъ уже. И я слышалъ, что и княжна, и Юрій Константиновичъ сейчасъ уѣзжаютъ...
   -- Да?-- сухо усмѣхнулся генералъ.-- А что-жъ! И хорошо дѣлаютъ. Это -- я съ этимъ будущимъ "профессоромъ" поговорилъ сейчасъ не подъ-шерсть, т.-е.-- попросту -- сказалъ ему правду. Малый немножко зарвался и выступилъ изъ постромокъ. Ну, а я ввелъ его въ эти постромки... Оттого это такъ. Ну, и -- скатертью дорога... Такъ вы -- пожалуйста!-- подтвердилъ онъ, давая этимъ понять, что онъ кончилъ.
   Управляющій вышелъ.
   

ГЛАВА ШЕСТИДЕСЯТАЯ.

   Дверь отворилась -- и въ кабинетъ вошла Катя.
   -- Папа! что это все значитъ?-- сказала она, подходя къ отцу и обвивая его шею руками.-- Они уѣзжаютъ...
   -- И пусть. Вѣдь, онъ говорилъ тамъ, въ чемъ дѣло?
   -- Да. И мнѣ хотѣлось-бы видѣть это письмо.
   Генералъ указалъ ей на письменный столъ...
   Катя взяла этотъ помятый листокъ, прочла и задумалась...
   -- Ну, что-же ты скажешь мнѣ, дѣвочка?
   -- Ты, папа, правъ,-- тихо сказала она и, прижавшись къ отцу, стала ласкать его сѣдые волосы, нѣжно касаясь рукой его бороды и усовъ.-- Я, папа, не люблю и боюсь того человѣка (пускай даже и нѣтъ его). Но, здѣсь,-- указала она рукой на письмо,-- онъ давитъ Юрія; здѣсь онъ выше его, и въ правѣ смотрѣть на него свысока...
   Генералъ взялъ въ руки ея темноволосую голову и, любуясь блѣднымъ личикомъ дочери, поцѣловалъ ея бархатистые и влажные отъ слезъ глаза...
   -- Умная, славная дѣвочка! Спасибо тебѣ...-- сказалъ гордый старикъ дрожащимъ отъ слезъ голосомъ...
   

ГЛАВА ШЕСТЬДЕСЯТЪ ПЕРВАЯ.

   Настала ночь. Все какъ-то испуганно притихло и притаилось въ усадьбѣ. Въ огромномъ залѣ, плохо освѣщенной тремя высокими церковными подсвѣчниками, свѣтъ которыхъ не достигалъ почти до отдаленныхъ угловъ, слышалось монотонное чтеніе дьякона. О чемъ онъ читалъ? И кто его слушалъ? Покрытая цвѣтами Елена спала непробуднымъ сномъ смерти, ярко освѣщенная съ трехъ сторонъ дрожащими огнями восковыхъ свѣчей, которыя чадили, текли и словно спѣшили сгорѣть... Черная фигура Мѣднаго Всадника такъ-же гордо смотрѣла въ сторону, величаво бросая отъ себя длинную темную тѣнь. Мраморныя статуи отчужденно ютились въ далекихъ углахъ и недовѣрчиво кутались въ сумракъ. А басистая хриплая рѣчь дьякона глухо рокотала въ пустомъ залѣ и словно искала слушателя...
   Въ одной изъ отдаленныхъ комнатъ дома (куда не долеталъ голосъ дьякона) понуро сидѣлъ генералъ въ большомъ мягкомъ креслѣ и старался не двигаться: на плечѣ у него уснула измученная Катя, которая боялась остаться одна и все время ютилась къ отцу. Вспутанная темная головка ея устало запрокинулась, и старикъ -- бережливо храня ея сонъ -- въ полголоса переговаривался съ докторомъ, который тихо шагалъ по ковру комнаты. Прикрытая абажуромъ лампа разливала мягкій полумракъ. И докторъ, бродя взадъ и впередъ, не переставалъ любоваться съ разныхъ сторонъ картинною группой...
   А далеко отъ дома, въ темной и забытой всѣми комнатѣ обособленнаго флигеля, въ углу, на постели, неподвижно лежала, покрытая бѣлой простыней, фигура мертвеца, съ туго забинтованной головой въ бѣлую повязку, которую искусно сдѣлалъ докторъ, и которая была похожа на шлемъ съ откинутымъ забраломъ. Блѣдная полоса луннаго свѣта вливалась въ окно и освѣщало неподвижное лицо юноши...
   На груди у него рыдала и билась гибкая фигура дѣвушки. То была Даша. Она прокралась сюда темной тѣнью, отомкнула замокъ двери (благо одинъ изъ ея ключей пришелся къ замку), и вотъ -- одна съ мертвецомъ (онъ не былъ ей страшенъ), она въ первый разъ шептала ему тѣ слова, которыя давно трепетали въ ней и рвались наружу... Она цѣловала лицо его, руки; она прижималась къ нему, и то нѣжно ласкала его и говорила съ нимъ, то -- снова билась надъ нимъ и, тихо раскачиваясь изъ стороны въ сторону, замирала въ протяжномъ, хватающемъ за душу воѣ...
   А въ окно любопытно смотрѣла луна, страдальчески сморща покатыя брови, и тихо шептались о чемъ-то далекія звѣзды...
   

ГЛАВА ШЕСТЬДЕСЯТЪ ВТОРАЯ.

   Прошелъ мѣсяцъ.
   Генералъ и Катя, вскорѣ послѣ похоронъ Елены, уѣхали въ Италію. Уѣхалъ съ ними и Шлаковъ. И запустѣлый домъ угрюмо задумался. Все притихло въ усадьбѣ. На одномъ только кладбищѣ, за паркомъ, стучали молотки каменьщиковъ,-- тамъ шла заготовка бѣлаго камня на фундаментъ подъ мраморный памятникъ Елены, который генералъ долженъ былъ прислать изъ Италіи.
   А пока -- могила Елены и, недалеко отъ нея (у ногъ,-- какъ и просилъ покойный),-- могила Голощапова были скромными холмиками. И эта близость могилъ; и неожиданный отъѣздъ Кравцова, въ связи съ драмой усадьбы, которая такъ поразила всѣхъ; даже и самый пріѣздъ губернатора (который былъ на похоронахъ),-- все это, вмѣстѣ взятое, породило цѣлую массу предположеній и слуховъ. Особенно интриговала всѣхъ эта близость могилъ...
   -- Не спроста это...
   -- Конечно!
   -- Онъ былъ ея любовникомъ, и она передъ смертью призналась...
   -- Женихъ узналъ -- и уѣхалъ.
   -- И потомъ: эта послѣдняя аудіенція съ генераломъ... Чопорный старикъ поставилъ ультиматумъ этому несчастному Донъ-Жуану: или убить себя самому, или его будутъ судить Военнымъ Судомъ...
   -- Да, да! Вотъ онѣ -- эти свѣтскія барышни.
   Судачили дамы уѣзда.
   Ходили и въ народѣ глухіе слухи...
   Одинъ только 90-лѣтній старецъ Макарычъ (тотъ самый, который былъ такъ недоволенъ унылымъ крикомъ сыча передъ самымъ пріѣздомъ барышень), отнесся къ этой исторіи глубже и шире: онъ видѣлъ во всемъ этомъ "перстъ божій"... И, мало-по-малу, красивая трогательность его соображеній, а прежде всего -- его беззавѣтная увѣренность въ томъ, что онъ говорилъ,-- все это сдѣлало то, что съ нимъ согласились...
   Какъ-то вечеромъ (накрапывалъ осенній дождь, темно было, скучно, всѣ жались къ жилу), старикъ на людской разсказалъ всѣмъ, какъ давно-давно, при крѣпостномъ правѣ еще, при отцѣ генерала,-- "васъ и на свѣтѣ въ тѣ поры еще не было",-- въ усадьбѣ случился "грѣхъ"... Полюбили другъ друга лакей и горничная, и попросили у господъ разрѣшенія имъ повѣнчаться; а господа -- не позволили. И сколько они ни молили, и сколько они ни валялись у господскихъ ногъ, а разрѣшенія имъ не дали...
   -- Вотъ они и надумали,-- повѣствовалъ Макарычъ.-- Забрались они, стало-быть, на чердакъ господскаго дома, помолились Богу, простились другъ съ дружкой, да и покончили сами съ собой. Сперва -- онъ ее зарѣзалъ, а опосля-того и на себя наложилъ руки... И вотъ: сколько ни прошло, а оглянулся Господь -- довелось и господамъ то же извѣдать... Вишь вонъ -- коли отрыгнуло! Кровь кровью омылась. И вотъ (попомните вы мое слово!) быть тому...-- и старикъ понизилъ вдругъ голосъ и заговорилъ проникновенно.-- Было, скажемъ, и крѣпостное право, да сплыло. Попились они нашей крови. А все ни къ чему! Не нынче -- завтра, а оглянется Господь... Быть этому...
   Рѣчь старика звучала чѣмъ-то пророческимъ -- и захватила дыханіе всѣмъ. Глаза его сверкали. Сѣдая голова безсильно тряслась...
   Всѣ угрюмо молчали.
   О чемъ они думали?..

Конецъ.

   
 Ваша оценка:
Связаться с программистом сайта.

Рейтинг@Mail.ru