Д. Д. Ахшарумов Стихотворения ---------------------------------------------------------------------------- Поэты-петрашевцы. "Библиотека поэта", Л., "Советский писатель", 1940 ---------------------------------------------------------------------------- Содержание "Едва я на ногах - шатаюся, как пьяный" "Позором века" "Как длинны эти дни, как долго это время" "Земля, несчастная земля" "День за днем всё идет да идет" "Гора высокая, вершина чуть видна" "Судьба жестокая свершилась надо мной". "Ах, сколько звезд на небесах" Херсонь Н. Е. Рудыковскому ("На жизнь я еду иль на смерть, кто знает") 1849 * * * Едва я на ногах - шатаюся, как пьяный, Мысль отуманена, и голова горит. Ох! тяжело сидеть в тюрьме поганой - В ее стенах один я, как живой, зарыт: Томлюсь, переношу тяжелые лишенья Свободы, воздуха и голоса людей, Всё в одиночестве, в тюремном заключеньи. При кликах часовых, шептаньях сторожей. Иль шумной беготне со связками ключей. И колокольный звон, всегда однообразный, Переливаяся, и день и ночь звучит; Куда ни поглядишь - тюрьмы вид безобразный, Перед глазами всё шпиц крепостной торчит. Ох, тяжко, тяжко мне, - мои воспоминанья Влекут меня в былые счастья дни, И плакать хочется: без слез мои рыданья - Их заменяет смех, трепещущий в груди, И злобой, и тоской исполненный глубокой, Я хохочу один здесь одинокой. О боже праведный! Спаси и сохрани Мой павший дух в тюрьме от истомленья. Сибирь и каторга - мечты мои одни, - В них счастье всё мое и радость избавленья. * * * Позором века Для человека Стоит тюрьма. Туда сажают И запирают - Там полутьма. И, задыхаясь, В грязи валяясь. Там люди ждут, Пока всё длится,. Пока свершится Над ними суд. Обитель страха. Куда сразмаха Вдруг я попал; Где одинокой В тоске жестокой Я духом пал! И всё зеваю, Без слез рыдаю - Нет больше сил! О боже, боже! Что ж это, что же Ты мне судил! * * * Как длинны эти дни, как долго это время. Не понимаю я, как я переношу Темницы тягостной мучительное бремя, Как не задохнусь я и всё еще живу, Как в жилах моих кровь еще бежит и льется. - Испорченная кровь гонимого судьбой? Как сердце у меня в груди не разобьется, Замученное всё темничною тоской! О жизнь свободная! вернешься ль ты ко мне? Увижу ль снова вас, друзья, мои родные! Или мне суждено погибнуть здесь в тюрьме? Ах! Божий суд жесток, как и суды людские! * * * Земля, несчастная земля, - Мир стонов, жалоб и мученья! На ней вся жизнь под гнетом зла И всюду плач, - со дня рожденья; В делах людских - раздор и крик, И трубный звук, и гул орудий, И вопль, и дикой славы клик; Друг друга жгут и режут люди! Но время лучшее придет: Война кровавая пройдет, Земля произрастет плодами, И бедный мученик-народ Свободу жизни обретет О ее высокими страстями: Обильный хлеб взрастет над взрытыми полями, И нищая земля покроется дворцами! Тогда и для земной планеты Настанет период иной. Не будет ни зимы, ни лета, Изменится наш шар земной: Эклиптика с экватором сольется, И будет вечная весна... И для людей другая жизнь начнется - Гармонией живой исполнится она. Тогда изменятся и люди, и природа, И будут на земле - мир, счастье и свобода! * * * День за днем всё идет да идет, - Что прошло - не вернется обратно. Время месяцы, годы несет, И пройдет наша жизнь безвозвратно. И пройдут все людские нелепости, Всё исчезнет - и тюрьмы, и крепости, И не будут сажать в них людей, Как в железные клетки зверей. И века за веками катятся, Застилает их мрак и туман, Не узнаешь, куда они мчатся... Там пустыня, где был океан! Изменяется жизнь всей вселенной, В новых образах всё зацветет, Но закон, и закон неизменный - Всё пройдет, всё умрет, что живет. Не умрет одна мысль лишь живая - В ней бессмертье и вечность лежит, В ней дыханье - весна молодая, И бесчислен ее чудный вид: То в земле червячком обитает. То плывет в океане китом, Вольной птицей под небом летает, По земле мчится быстрым конем. Ярким солнцем на небе сияет, Катит волны, гремит в облаках И в бесчисленных звездах блистает. Разносясь в разноцветных лучах; Она в мире живет Аполлоном Со глубокою думой в очах, С звонкой лирой, с челом вдохновленным И могучею песнью в устах. Вы, горящие в небе светила! Гор вершины, моря и леса! Вы скажите мне, где эта сила, Что такие творит чудеса? Но ответа не дав, всё шумели Океаны, моря и леса, И светила на небе горели... Одни горы ответом гласили: - По ущельям своим и скалам Громким эхо вопрос раскатили И подняли его к небесам! * * * Гора высокая, вершина чуть видна Пустыня жаркая, нет ни дождя, ни тени; Вся тернием густым обложена она И знойным воздухом удушливых растений. И мне, бессильному, досталося итти По столь тяжелому пустынному пути!.. И я иду по нем, едва переступаю, Шатаяся, иду, иду, и за собой Кровавые следы страданья оставляю, - Судьба жестокая свершилась надо мной! Со взором ищущим, палящими устами Иду, от крутизны мне сердце в грудь стучит; И солнце жжет и жжет меня лучами, Грудь задыхается, и голова горит! Куда ж ведет меня пустынный путь, мне новый? На эту высь и даль - туда мне не взойти... И с ужасом смотрел я на мой путь терновый, И оглянулся я, нельзя ль назад сойти. И вдруг глазам моим видение предстало - Я женщину увидел пред собой: Чудовище передо мной стояло Ужасной вышины, с огромной головой, И руки грязные с участьем простирало: Старуха мерзкая, отжившая свой век. Немытая со дня рожденья, На ней болезнь, разврат и преступленье, - Всё, чем когда-либо был гадок человек; Навешены на ней сокровища земли - И жемчуг, и алмаз, и золота куски, Но язвами покрыто ее тело И из-под золотой блистающей парчи Рубаха черная лохмотьями висела. Глава косматая покровом величавым Покрыта вся, как твердою броней, Кругом штыки, мечи, доспехи дикой славы. И там же наверху лежал закон кровавый, И эшафот стоял, с отрубленной главой. На раменах ее столицы возвышались, Их куполы церквей, блистая, красовались, И между ними был и наш шпиц крепостной, И он не меньше всех блистал своей главой. И там же близ церквей построены темницы, И за решетками, едва просунув нос, Виднелись в окнах всё замученные лица: В глазах их не было ни капли больше слез, И нечем было им ни плакать, ни молиться. Глазам не веря, я, испуганный, стоял: "Откуда предо мной ужасное виденье? Откуда ты взялось и кто тебя призвал, Ужель и ты, творца великого творенье, Имеешь право жить, живое существо?! Ужель в груди твоей есть жизнь и сердце бьется. И кровь, живая кровь, по жилам твоим льется? Ужасен образ твой и страшно бытие!" Я заслонил глаза, закрыв лицо руками, Но образ предо мной стоял всё, как живой, И звук пронзительный, и громкий, и глухой, Вдруг оглушил меня ужасными словами: "Дитя мое! Со мной ведь ты давно знаком, Чего ж боишься ты? приди в мои объятья! Я отнесу тебя в родной твой край и дом, Я возвращу тебе друзей, родных и братьев!" Я бросился бежать - она за мной вослед: "Тебя избавлю я от этих мук и бед; Дитя мое! Ужель меня ты не узнал? Я мать твоя, - она мне говорила, - Вот у меня сосцы, - не ты ли их сосал? Мой друг, мое дитя, не я ль тебя вскормила?" От изумленья я чуть мертвый не у пял, Но страхом гибели мне сердце всё облило, И легок стал мне путь, где я изнемогал: Я в гору бросился бежать изо всей силы И долго, долго я, испуганный, бежал, Ужасный образ тот из глаз моих пропал, И я, измученный, на землю повалился... . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . В пустыне знойной я лежал без чувств, немой, Но вот, очнувшись вновь, я к жизни пробудился И вдруг почувствовал прохладу над собой, Как будто целый лее шумел и шевелился, И осыпаем был я пылью водяной; Смотрю - густая сень, качаяся ветвями. Широколиственно склонилась надо мной, И, рассыпаяся журчащими струями, Бил из земли фонтан; всё свежестью дышало И ароматами цветов благоухало. Откуда ты взялась, таинственная сень, И кто тебя взрастил в пустыне в знойный день?! Живой родник гремел, журчал, бежал ручьями, И я прильнул к нему палящими устами И жажду утолил. О непостижная природа, жизни мать, Иль бог, всесильный бог, святое провиденье! Ты знаешь, что кому, когда и как подать, Погибшему послать и отдых и спасенье!.. Меж тем стемнело всё, - я на горе стоял... И, оглянувшися, увидел, изумленный, Тот город, где я жил, томился и страдал, - Там, в глубине внизу, огнями освещенный. Он как бы в пропасти передо мной мерцал! * * * Судьба жестокая свершилась надо мной. От смертной казни я едва освобожденный Стою среди снегов, один, в стране чужой, В остроге, как в тюрьме, погибнуть осужденный. Прощай, мой милый край, семья моя родная! Всё лучшее, что в жизни я любил, И родина моя, столица дорогая! Я с вами счастлив был, но счастья не ценил. Вас больше нет при мне, судьбы рукой суровой В изгнанье дальнее влекусь я, - скорбь в душе! Так, вихрем сорванный от дерева родного, Летит зеленый лист увянуть вдалеке!.. Свободы я лишен, и в бегстве нет спасенья; В обители снегов один я здесь стою... Кому я выскажу тяжелые мученья, Которые теснят и давят грудь мою? Услышьте ж вы меня, дремучие леса! Одни свидетели и жалоб, и страданья, И с жизнью моего последнего прощанья; И вы, горящие святые небеса! * * * Ах, сколько звезд на небесах, И как они горят! Есть жизнь вдали, - в других мирах, - Они нам говорят: "Земля - ничто, смотри кругом, Как блещет всё живым огнем. Тебя мы ждем, тебя мы ждем, Тебя зовем, тебя зовем!" 1850 ХЕРСОНЬ Степная глушь, Сибирь вторая, Херсонь, далекая Херсонь. Куда, российский снег бросая, Меня завез курьерский конь. Зима без снега, ветер, вьюга Оледеневших средь равнин; А летом солнца зной, недуги, - Вот край, где я живу один! Где я, тоску превозмогая, Хожу и бледный и худой, С обритой полу-головой - Под тяжкой лапой <Николая>. В неволе жизнь моя томится, Среди убийц, среди воров, Ах, лучше мне они сторицей, Чем мир жиреющих рабов; Здесь душно, грязно, вши заели, Я худ и голоден всегда. Но и они все похудели., И их замучила беда! Мое исполнилось желанье - Из каземата вышел я Во многолюдное собранье Людей-страдальцев, как и я! 1851 Н. Е. РУДЫКОВСКОМУ На жизнь я еду иль на смерть, кто знает. На бранный наш воинственный Кавказ, Надежда счастием еще меня ласкает, Но больше, может быть, я не увижу вас! Я столько здесь страдал, меня здесь все забыли, Мне тяжело смотреть на эти все места, Я проклял бы Херсон, когда б вы в нем нежили, Но вы меня навек с ним примирили И я б желал вернуться вновь сюда! . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . Теперь я пережил тоски однообразной, Неволи дни и еду в дальний путь, И скоро пред собой узрю Казбек алмазный И Шата девственную грудь. Кавказ! Солдата жизнь меня там ожидает: Как воин, брошусь я в огонь, в опасный бой. Где лезвие блестит и пуля пролетает. И если выйду я из битв еще живой, И если бог вернет еще мне жизнь былого, И после долгих лет заеду сюда снова Взглянуть на те места, в которых я страдал, И вас застану здесь, как вас теперь застал, Тогда вас обниму, как друга, как родного, Которого давно в разлуке не видал. ПРИМЕЧАНИЯ Тексты вошедших в этот сборник стихотворений поэтов-петрашевцев отличаются крайней разнохарактерностью. Если, например, стихи Плещеева выдержали ряд посмертных изданий, не раз будучи предварительно переизданы самим поэтом, то, напротив, Пальм и Дуров, при жизни печатавшие свои стихи не иначе, как в повременных изданиях 40-60-х годов, только теперь дождались, наконец, первого посмертного издания. А Дмитрий Ахшарумов вообще не печатал самостоятельно своих юношеских стихов: они дошли до нас лишь в качестве автобиографических документов в его "Воспоминаниях". Наконец, стихи Баласогло сохранились в полуанонимном издании. При такой разнохарактерности входящих в эту книгу текстов были различны, разумеется, и текстологические принципы, руководившие работой над тем или иным из ее отделов. В самом деле, можно ли было не варьировать, например, принцип отбора в применении к Плещееву и, скажем, Дурову? Плещеева знают все; Дуров никому не известен; степень же дарования у таких равно второстепенных поэтов - вопрос спорный. Поэтому "полному", по возможности, Дурову сопутствует "избранный" Плещеев. Было бы ошибкой и единообразие в отборе пьес переводных: Плещеев переводов имеет не больше, чем оригинальных вещей; а у Дурова, подобно Жуковскому, переводы преобладают. Если бы решиться на исключение всех вообще переводных вещей, то Плещеев пострадал бы значительно меньше Дурова; от которого не осталось бы почти ничего. Поэтому переводы Плещеева "охранены только в особых случаях; переводы же Дурова приравнены в оригинальным вещам. Подобно Дурову, с возможной полнотой представлены, также Дм. Ахшарумов и Пальм, но опять-таки по особым для каждого из них соображениям: Дм. Ахшарумов - потому что все его стихи тесно связаны с идеологией и процессом петрашевцев; стихи же Пальма, за исключением нескольких неудачных пьес, не стоило подвергать отбору, потому что они целиком вмещаются в пределы 40-х годов; кроме того они наглядно отражают на себе типичный для той эпохи (и, следовательно, для петрашевцев) переход от поэтических жанров и форм пушкинской школы и Лермонтова к поэтике и темам Некрасова. Впрочем, "некрасовское" стихотворение есть уж у Баласогло... Тем не менее этот последний представлен в нашем сборнике лишь избранными, наиболее типичными стихотворениями, в виду хронологического несовпадения его поэтической деятельности с возникновением и деятельностью кружка петрашевцев. Содержанию книги придана хронологическая последовательность, причем первое место предоставлено тем поэтам, деятельность которых ограничивается пределами 40-х годов (Баласогло, Пальм, Дм. Ахшарумов). Та же хронологическая последовательность, по возможности, соблюдена и внутри каждого из пяти отделов (по числу поэтов); однако, при отсутствии рукописей и авторской датировки, часто приходилось руководствоваться только временем" первого появления той или иной пьесы в печати, то есть датами цензурного разрешения на сборнике или книге журнала. Что касается работы над самым текстом, то она сводилась или: к сличению нескольких разновременных изданий поэта (рукописями, как сказано, пользоваться приходилось лишь в редких случаях), или к сверке посмертного издания с единственным авторским изданием журнальным, или", наконец, просто к извлечению произведений из старинных альманахов, газет и журналов, для чего понадобилось пересмотреть все без исключения периодические издания 40-х и многие 50-х и 60-х годов. Как правило, воспроизведению в основной части книги подлежал последний исправленный самим автором вариант. Только в особых случаях предпочтение отдавалось варианту первоначальному, когда позднейший был явно продиктован цензурой. Впрочем, заглавия часто сохранены от редакций первоначальных - в тех случаях, когда поэт заменял их при переиздании простым указанием, что пьеса - переводная ("Из В. Гюго", "Из Р. Прутца" и т. п.). Все эти случаи оговорены в примечаниях. Туда же отнесены наиболее ценные варианты. Перед примечаниями к каждому из пяти поэтов даны необходимые биобиблиографические сведения. В "Приложении" помещены стихотворения поэтов, в той или иной мере близких к петрашевцам: Ап. Григорьева и других, менее известных. При отсутствии автографов было бы излишним педантизмом сохранять вышедшие теперь из употребления орфографические приемы "Иллюстрации" или "Литературной газеты" 40-х годов, где впервые печатались издаваемые теперь поэты. Отклонения от современного правописания в первопечатных редакциях здесь поэтому игнорируются, за исключением тех редких случаев, когда мы имеем дело с несомненными архаизмами в поэтическом языке: архаизмы эти сохранены. Д. Д. АХШАРУМОВ Дмитрий Дмитриевич Ахшарумов, сын военного историка и брат известного в свое время романиста, родился в Петербурге в 1823 г. В 1846 г. окончил восточный факультет Петербургского университета со степенью кандидата; любопытно, что выбор факультета совпал у него и у другого петрашевца, Плещеева, а мотивы-с побуждениями к тем же занятиям восточными языками у Баласогло. "В это время жизнь моя носилась в каких-то идеальных мечтаниях, - писал много лет спустя Ахшарумов в своих воспоминаниях, - отчего и избран был мною факультет восточных языков, чтобы уехать куда-то на дальний юго-восток". В университете он сближается с Ипполитом Дебу. "С ним вместе, я могу сказать, разрушены окончательно мои предрассудки: религиозные, нравственные и политические, - говорится в одной из взятых при обыске в 1849 г. рукописей Ахшарумова, - мы говорили часто, особенно он, о Франции, об ученых тамошних, о речах Тьера против Гизо; читали запрещенные книги, романы, революцию Тьера... В последнее время от него же получил я социальные книги, которые дали мне новый взгляд на жизнь". {*} Дебу и познакомил Ахшарумова с Петрашевским, бывать у которого Ахшарумов начал только в декабре 1848 г. Тогда же Ахшарумов сблизился с Кашкиным, служившим, как и он (и оба брата Дебу), в азиатском департаменте министерства иностранных дед. В рукописи Ахшарумова, озаглавленной "Три вопроса" и сохранившейся в его "деле", находим следующее, типичное для петрашевца, социальное самоопределение: "Я чиновник, не имея состояния, принужден служить и не имею никакого выхода из этого состояния, кроме моих познаний, которые приобретаются временем". {"Голос минувшего", 1916, No 3, стр. 54.} {* Написанное впоследствии "одно из стихотворений" к Ипполиту Дебу кончалось следующим четырехстишием: Судьба с тобой нас разлучила: Тебя загнала на Дунай, Меня в Херсон похоронила, - Прощай, мой милый друг, прощай! См. Д. Д. Ахшарумов, Из моих воспоминаний, СПб., 1905, стр. 46.} Примкнув к кружку "чистых" фурьеристов (по определению Спешнева), собиравшихся с осени 1848 г. у Н. С. Кашкина, Ахшарумов оказался в числе самых пламенных членов этого кружка. В сохранившихся рукописях Ахшарумова и в показаниях следственной комиссии засвидетельствована его готовность "на всё", вплоть до "восстания против правительства", "для приведения в исполнение истины", т. е. "чтоб выстроить фаланстер Фурье". {2 Там же, стр. 66. Во время московского восстания в 1905 г. восьмидесятилетний Ахшарумов обращался к жене: "Эмилия, слышите? Там дерутся! Собирайтесь, я еду, я еду! Я хочу итти на баррикады!" ("Русское богатство", 1910, No 2, стр. 128).} Рукописи, отобранные у Ахшарумова при обыске и содержавшие высказывания о будущем социальном строе и необходимых для его осуществления преобразованиях, по мнению судившей петрашевцев комиссии, отличались "дерзостью и преступностью мыслей". Арестованный вместе с другими в ночь с 22 на 23 апреля, Ахшарумов; не выдержав одиночного заключения, обратился к Николаю I с просьбой о помиловании, в чем всю жизнь потом раскаивался. Выведенный 22 декабря на эшафот, он выслушал сперва смертный приговор, затем окончательный, - "на 4 года в военные арестанты, а потом в рядовые на Кавказ". {"Петрашевцы", т. III, стр. 335.} Пробыв в арестантских ротах в Херсоне полтора года (а не четьфе), был переведен рядовым на Кавказ. В 1856 г. он выходит в отставку и поступает на медицинский факультет Дерптского университета, откуда в 1858 г. ему разрешено было перевестись в Медико-хирургическую академию л Петербурге. Окончив там курс в 1862 г., Ахшарумов вступает на новое для него поприще: занимает разные врачебные должности, сотрудничает в медицинских (русских и немецких) журналах. Подав в 1882 г. в отставку, Ахшарумов с присущей ему энергией берется за свои воспоминания. Попытка напечатать первую часть их без имени автора в "Русской старине" за 1887 г. кончилась неудачей: книжка журнала была задержана и статья вырезана. Она. увидела свет только в 1901 г. в "Вестнике Европы". В 1903 г. в Бреславле вышел немецкий ее перевод (Dr. Achscharumow, Memoiren. Breslau 1903). С сокращениями, в 200 экземплярах, без поступления в продажу, эта первая часть была издана в том же 1903 г. в г. Вольске по-русски. В следующем, 1904 г. в "Мире божьем" появилась вторая часть; и только в 1905 г. воспоминания появились, наконец, отдельной книгой. О литературной судьбой этих воспоминаний {Их третьим отделом служат главы, появившиеся в "Современном мире" за 1908 г. (No 4 и 5): "Из моих воспоминаний. Годы солдатской ссылки (1851-1857 гг.)". } тесно связана судьба стихотворных опытов Ахшарумова. Писать стихи Ахшарумов начал еще студентом. Следы стихотворных опытов Ахшарумова сохранились и в его "деле"; это - стихотворный набросок "Европа в 1845 г." и упоминание об уничтоженных им пьесах: "стихотворении, под заглавием: "Зимний дворец", содержание которого было то, что такое огромное здании и в нем нет пользы, а вред", и "стихотворении без заглавия, насмешливом и неприличном, в котором осуждался государь император". {"Доклад генерал-аудиториата", сб. "Петрашевцы", т. III, стр. 157, 163.} Но никогда; кажется, не уделял Ахшарумов так много внимания своей музе, как в те восемь месяцев, которые он провел в 1849 г. в каземате Петропавловской крепости: "Я целый день почти говорил сам с собою вполголоса. Иногда посещал меня стихотворный бред, и я потешался им и выскабливал его гвоздем по стенам... Иногда я был в возбужденном состоянии и говорил нараспев стихами, декламируя их... В этот период времени предавался я часто стихотворству, и оно меня по временам увлекало сильно. Я ходил; в комнате взад и вперед то скоро, то тихо и бормотал сам с собою, а иногда громко декламировал и потом гвоздем писал на стенах или на полях книг сочиненное. Из таковых иные у меня сохранились отрывочно в памяти и были позднее в 1856 году - воспроизведены". {Д. Д. Ахшарумов, Из моих воспоминаний, стр. 50, 56-58.} Плоды этой тюремной музы, так же как два-три стихотворения позднейшего периода, Ахшарумов включил в свои воспоминания, использовав стихи в качестве автобиографических документов. Отдельно он не издавал их вовсе. Книга "Из моих воспоминаний", вышедшая еще при жизни автора (Ахшарумов скончался в 1910 г.), послужила, таким образом, почти единственным источником при воспроизведении текста стихотворений, помещенных там на стр. 58-60, 90-92, 131, 257-258, 272. {В. Семевский в своем биографическом вступлении к воспоминаниям Ахшарумова упоминает еще его "Поэму о рождении, жизни я смерти человека" (1898), приводя из нее восемь стихов (стр. XIX). Никаких других сведений об этой поэме у нас не имеется.} "Земля, несчастная земля". Против последних десяти стихов Ахшарумов сбоку сделал пометку: "Фурье", прибавив тут же: "Таким фантастическим бредом a la Fourier утешал я себя в это трудное время". В первоначальной редакции стихотворение озаглавлено было "Европа в 1845 г.". "Гора высокая, вершина чуть видна". В воспоминаниях сопровождается следующим пояснением: "Одно из стихотворений этого времени, задуманное вроде поэмы, олицетворяло восхождения, по одиночке, на гору крутую, пустынную, местами усеянную костями людей, шедших прежде нас, с соблазнами возвращения назад, в прежнюю жизнь. Стихотворение это, не конченное, возобновляемое иногда позже в памяти, воспроизведено было мною только отчасти впоследствии на Кавказе. Я привожу его как оно есть; оно выражает мрачное, экзальтированное, болезненное состояние человека, истомленного долгим одиночным заключением за стремление выйти из безобразной душной окружающей нас общественной среды". "Судьба жестокая свершилась надо мной". Стихотворение написано по пути в Херсон в последних числах декабря 1849 г. {Д. Д. Ахшарумов, Из моих воспоминаний, стр. 130-132.} Стихи: Так, вихрем сорванный от дерева родного, Летит зеленый лист увянуть вдалеке! - один из бесчисленных в русской поэзии перепевов знаменитого стихотворения Арно, переведенного, между прочим, и Дуровым (см. ниже, стр. 276). "Ах, сколько звезд на небесах". Пояснением служат следующие слова воспоминаний: "Я стоял один на дороге, кругом лежали снега, и слезы текли из глаз, и я говорил вновь, засматриваясь на звезды". Относится к тому же моменту, что и предыдущее. Херсонь. В воспоминаниях имеет дату: "1850". Относится ко времени пребывания Ахшарумова в херсонском остроге, о котором он вспоминал и в другом, значительно позже написанном, стихотворении: Мои острожные друзья, Мои товарищи былые! Вас не забыть, вас помню я - Вы предо мною как живые; Мне слышны ваши голоса И ваши песни, ваши сказки - Их слушал я не полчаса... И ваши топанье и пляски, С бряцаньем на ногах цепей, Под блеск лучин из камышей. {*} {* Д. Д. Ахшарумов, Из моих воспоминаний, стр. 211.} Н. В. Рудыковскому ("На жизнь я еду иль на смерть, кто знает"). В воспоминаниях имеет дату: "Херсон, 1851". Написано по выходе из херсонского острога, накануне отъезда в армию на Кавказ. Инженер Н. В. Рудыковский, которому Ахшарумов оставил перед отъездом это стихотворение, был, по его словам, "единственный человек во всем городе", который не побоялся принять в ссыльном участие и оказать ему "как нравственную, так и материальную поддержку". {Там же, стр. 272.} Приводим в заключение одно из старческих стихотворений Ахшарумова, сохранившееся в письме его к В. И. Семевскому от 23 октября 1907 г. и характеризующее его настроение после 1905 г.: Министров глупых циркуляры Летят в народ, как злые кары. И губернаторам подчас Не сдобровать от их проказ. Всем трудно, тяжело живется, Кто ждет чего, кто духом пал. И каждый лишь кряхтит да жмется, Как бы предсмертный час настал. Но слышен гул, гул громовой, И пахнет в воздухе грозой. Стемнело всё, зарницы блещут, Всё громче слышен грозный гул, Под громом бури затрепещет, Проснется всякий, кто заснул.