Айзман Давид Яковлевич
На чужбине

Lib.ru/Классика: [Регистрация] [Найти] [Рейтинги] [Обсуждения] [Новинки] [Обзоры] [Помощь]
Скачать FB2

 Ваша оценка:

   

Д. Я. Айзманъ.

Черные дни

(ОЧЕРКИ и РАЗСКАЗЫ).

   

ИЗДАНІЕ РЕДАКЦІИ ЖУРНАЛА "РУССКОЕ БОГАТСТВО".

С.-ПЕТЕРБУРГЪ.
Типографія Н. Н. Клобукова, Литовская ул., д. No 34.
1904.

   

На чужбинѣ.

РАЗСКАЗЪ.

   -- Какая огромная разница между положеніемъ здѣшняго крестьянина и русскаго мужика,-- сказала однажды Сара, стоя у аптечнаго шкафа и процѣживая какую-то настойку.-- Появился здѣсь тифъ, и каждый больной зоветъ къ себѣ доктора, платитъ ему за пріѣздъ десять франковъ и потомъ покупаетъ всѣ нужныя лѣкарства. Въ благодѣяніяхъ, въ безплатной медицинской помощи не нуждается никто. Какія бы дорогія лѣкарства ты ни прописалъ, покупаютъ все. Шампанское прописалъ -- покупаютъ шампанское.
   Слушая Сару, я смотрѣлъ не на нее, а въ сторону, въ раскрытое окно. Стоялъ ноябрь, сухой, теплый, тихій,-- такой, какимъ онъ часто бываетъ въ этомъ краю. Огородъ нашъ былъ уже опустошенъ, садъ стоялъ обнаженный. За садомъ тянулось темное, унылое поле, а дальше громоздились крутые отроги Вогезовъ, гдѣ на гигантскихъ, синеватыхъ соснахъ догорали теперь послѣдніе лучи заходившаго солнца. Въ лѣсу, въ полѣ и у насъ, въ домѣ царила такая тишина, что капли настойки, мѣрно падавшія съ лейки въ неполную склянку, звенѣли отчетливо и гулко.
   -- Да,-- задумчиво и нѣсколько неохотно отвѣтилъ я:-- покупаютъ и шампанское... И мясной порошокъ по семи франковъ флаконъ покупаютъ...
   -- Да и какая же это эпидемія,-- медленно и тихо продолжала Сара: -- двухъ мѣсяцевъ не длилась, а смертныхъ случаевъ всего три... Въ русской деревнѣ какъ пойдетъ косить -- треть населенія уноситъ... Нищета, врачъ за тридевять земель, дороги ужасныя... У врача часто нѣтъ самыхъ необходимыхъ лѣкарствъ. Я недавно читала: нѣтъ даже хинина, нѣтъ льду... Три мѣсяца врачъ безъ хинина сидитъ...
   Яша, лежавшій на полу, животомъ внизъ, и разставлявшій въ кружокъ вагоны своей желѣзной дороги, поднялъ вдругъ къ матери голову и озабоченно спросилъ:
   -- Хининъ, ma mère, c'est bien du sulfate de quinine?
   Яша любилъ подсаживаться къ Сарѣ, когда она приготовляла лѣкарства, и помогать ей. Она предоставляла ему завертывать, въ бумажки порошки и заклеивать кашетки, и многіе медикаменты были ему хорошо извѣстны.
   -- Такъ пошли нашъ хининъ,-- продолжалъ по-французски мальчикъ:-- у насъ его цѣлая банка. А намъ monsieur Grandière продастъ еще, сколько угодно.
   Яша привсталъ. Лицо его приняло выраженіе серьезное, важное, такое, какимъ оно часто бываетъ у дѣтей, когда они вдругъ набредутъ на особенно счастливую мысль.
   -- Хоть тысячу kilos!-- убѣжденно заключилъ онъ.
   Сара, не торопясь, вытирала полотенцемъ лейку и съ грустною улыбкой смотрѣла на мальчика. Я, по прежнему, хмурился и глядѣлъ въ окно, на сизые стебли артишоковъ и на поле, закутанное холодною, мрачною тѣнью. Разговоръ, поднятый Сарой, былъ мнѣ не по душѣ. Нѣсколько минутъ прошло въ молчаніи.
   Сара взяла коробку съ какимъ-то сѣроватымъ порошкомъ и стала осторожно насыпать его на чашку вѣсовъ. Не встрѣтивъ видимаго сочувствія своему плану насчетъ хинина, Яша опустился на полъ, обхватилъ худыми ручками колѣна, положилъ на нихъ голову и крѣпко о чемъ-то задумался.
   -- И знаешь,-- медленно, не глядя на меня, тихо пощелкивая пальцемъ по коробкѣ съ порошкомъ, проговорила Сара: -- все-таки... если вдуматься... очень это странно...
   Она остановилась.
   -- Что такое странно?
   Сара посмотрѣла на меня долгимъ, внимательнымъ взглядомъ.
   -- То странно, что мы -- здѣсь.
   Она сдѣлала неловкое движеніе, порошокъ изъ коробки посыпался широкою струей, чуткое коромысло вѣсовъ подскочило и жалобно звякнуло тонкимъ звономъ... Ни я, ни Сара больше не говорили, Яша тоже сидѣлъ молча, задумчивый и хмурый. Сумракъ въ комнатѣ дѣлался все гуще и гуще.
   

II.

   Недѣли двѣ прошло, и мы къ этому разговору не возвращались. Думалъ же я о немъ часто.-- "Странно, что мы здѣсь!".. Во время разгара эпидеміи эта мысль нѣсколько разъ приходила и мнѣ. Но долго она у меня не задерживалась и уходила, не нарушая моего покоя. Теперь дѣло обстояло нѣсколько иначе.
   "Странно что мы здѣсь!".. Я въѣзжаю въ деревню. Она отлично вымощена; дома въ ней каменные, просторные, большею частью двухъэтажные съ огромными овинами и хлѣвами. Крыты они,-- тѣ, которые постарѣе,-- темнымъ плитнякомъ, которые поновѣе -- красною марсельскою черепицей; у домовъ -- троттуары; окна вездѣ большія, ставни и двери -- хорошей столярной работы -- выкрашены масляною краской. Улицы освѣщаются керосиномъ, а иногда ацетиленомъ. И, глядя на все это, я невольно начинаю рисовать себѣ другую картину: вросшія въ землю кривыя, темныя мазанки, гнилыя стропила въ развороченныхъ соломенныхъ крышахъ, смердящая грязь, оконца, величиною въ кулакъ и заткнутыя тряпкой...-- "Странно, что мы здѣсь!"..
   Я вхожу въ домъ. Первая комната -- кухня. Полъ выстланъ широкими гладкими плитами; съ потолка свѣшиваются окорока, огромные пласты свиного сала. У стѣны -- кровать, съ занавѣсками, съ отличными мягкими матрацами, съ подушками и пуховыми одѣялами. Наволочки чистыя, простыни чистыя. Рядомъ съ кроватью буфетъ. Раскроютъ его, и на меня глядятъ, съ верхнихъ полокъ, дюжины тарелокъ, бокаловъ, чашекъ, графиновъ; съ нижнихъ -- сложенныя въ столбы салфетки, полотенца, скатерти. Противъ буфета -- непремѣнно часы, въ длинномъ отъ потолка до полу ящикѣ, и часы эти непремѣнно хорошо ходятъ. Войду въ слѣдующую комнату -- дубовый столъ, часто навощенный, часто съ коврикомъ; соломенные стулья, чистыя кровати, орѣховый комодъ, на немъ зеркало, лампа, ящички, вазочки... Стѣны оклеены обоями и на нихъ фотографическія карточки въ рамкахъ, иногда гравюры... И опять другая картина встаетъ въ моей памяти: земляной, горбатый, постоянно мокрый полъ, осклизлыя, черныя стѣны, тучи насѣкомыхъ, какіе-то остатки тулупа, какая-то гнилая солома и на ней полуголыя дѣти со вздутыми животами и со струпьями на лицѣ... Тяжелое, томительное смущеніе неожиданно подымается въ моей душѣ, и, къ удивленію моему, мнѣ начинаетъ казаться, что мнѣ хочется назадъ въ Россію.. "А Сара этими чувствами томится, уже давно",-- дѣлалъ я догадку.
   Я оглядывался на прошлое, припоминалъ нѣкоторые моменты изъ нашей жизни за послѣдніе мѣсяцы, и мнѣ начинало казаться, что, чуть ли не съ первыхъ дней нашего пріѣзда сюда, Сара уже обнаруживала какую-то странную грусть.
   Она работала много -- ей я поручилъ завѣдываніе аптекой, уходъ за роженицами и разныя фельдшерскія обязанности -- работала съ большимъ усердіемъ, во время эпидеміи даже самоотверженно, но, какъ понималъ я это теперь, безъ особенной любви...
   Говорила она мнѣ -- и не разъ,-- что чувствуетъ себя удовлетворенною, и что дѣятельность ея ей нравится, но голосъ ея, при этомъ, звучалъ какъ-то нетвердо, глаза смотрѣли уныло, и впечатлѣніе у меня получалось такое, что она не вполнѣ искрення и отъ меня что-то таитъ... Теперь мнѣ казалось, что причину этого унынія я знаю.
   Во время эпидеміи Сара ежедневно, въ теченіе двухъ мѣсяцевъ, ѣздила на велосипедѣ въ Лэрвиль, дѣлала въ оба конца двадцать пять километровъ, и въ дорогѣ, кромѣ того, километра полтора подымалась въ гору пѣшкомъ и вела свой велосипедъ.
   Тифозныхъ она сажала въ ванны, завертывала въ простыни, переносила ихъ съ мѣста на мѣсто, вообще, хлопотала около нихъ цѣлые дни, иногда оставалась съ ними и ночью, и все это сильно утомляло ее. Къ концу эпидеміи она едва держалась на ногахъ и не походила на себя... Я принялся ее подкрѣплять, прописалъ ей фосфаты, мышьякъ, полусырое мясо, растиранія холодною водой. Всѣ мои указанія она исполняла аккуратно, но сколько нибудь замѣтныхъ результатовъ отъ этого не замѣчалось. Она оставалась по-прежнему худою и блѣдною, и настроеніе у ней было угнетенное. Безсонница не прекращалась. Она ложилась рано и засыпала сразу, но черезъ какой-нибудь часъ просыпалась и потомъ съ боку на бокъ ворочалась до утра. Иногда она вставала, зажигала лампу, подсаживалась къ столу читать, читала часъ, другой, ложилась опять, но раньше разсвѣта все-таки не засыпала...
   До сихъ поръ я все это объяснялъ переутомленіемъ. Теперь я видѣлъ, что переутомленіе переутомленіемъ, а есть еще и что-то другое...
   

III.

   "Тоска по родинѣ? Nostalgie? Вотъ еще чего не доставало!" -- Я пренебрежительно пожималъ плечами.
   "Говорятъ, что всякій вздоръ лѣзетъ въ голову отъ бездѣлья. А видно, и чрезмѣрная работа до умныхъ вещей не доводитъ... Заработаешься и начинаешь дурѣть... Ну, однако-же, ничего,-- вылѣчимся!.. Надо бы только, чтобы не было больше этихъ разговоровъ о Россіи, да сравненій этихъ и параллелей... Ничего, пройдетъ"...
   И, обращаясь къ Сарѣ, я говорилъ:
   -- Зима пролетитъ незамѣтно, а тамъ, какъ только потеплѣетъ, будешь возиться въ огородѣ, будешь сажать картофель, и подкрѣпишься живо... Тогда и повеселѣешь.
   Сара не возражала. Но въ глазахъ ея, большихъ и темныхъ, появлялось иногда выраженіе недоумѣнія.-- Ты это серьезно?-- говорили эти глаза: -- ты, въ самомъ дѣлѣ, думаешь, что мнѣ поможетъ картофель?..
   Меня выраженіе это смущало, коробило, и даже, когда я о немъ вспоминалъ въ дорогѣ, въ лѣсу или гдѣ-нибудь у больного, мнѣ дѣлалось непріятно. Но я говорилъ себѣ, что все это пустяки, вздоръ, что скоро все само собою уладится, устроиться и войдетъ въ колею...
   Но время шло, а улаживаться ничего не улаживалось. Я со своимъ смущеніемъ раздѣлался совершенно, даже вспоминалъ о немъ не иначе, какъ о "нелѣпомъ сантиментѣ", но у Сары настроеніе не мѣнялось, и выраженіе унылаго раздумья не сходило съ лица.
   -- Ты знаешь,-- обратилась она какъ-то ко мнѣ:-- и въ Мезонселѣ тоже есть школа.
   Я поморщился.
   -- Отчего жъ бы ей тамъ и не быть?-- нехотя отозвался я.
   -- Въ Мезонселѣ нѣтъ и восьмидесяти жителей...-- И, немного помолчавъ, Сара прибавила: -- нѣтъ того незначительнаго поселка, той ничтожной деревушки, гдѣ не было бы школы.
   -- Много изъ этихъ школъ выносятъ!
   -- Отчего-же? Выносятъ все-таки... Во всякомъ случаѣ грамотѣ научаются... А видѣлъ ты, какая при здѣшней школѣ библіотека?
   Я молчалъ.
   -- Есть "Pages choisies" Ренана, есть Луи Бланъ, Мишлэ, есть довольно порядочная "Энциклопедія для земледѣльцевъ".
   -- Даже энциклопедія!.. А, однако, съ тѣхъ поръ, какъ мы въ деревнѣ, я еще ни разу не видѣлъ человѣка за книгой.
   -- Ты не видѣлъ! Не случилось, и не видѣлъ!.. А библіотека все-таки есть. Захочетъ кто-нибудь читать,-- и найдетъ хорошую книгу.
   Оба мы помолчали.
   -- Порядочные они дикари, эти твои читатели энциклопедіи,-- сказалъ я, усмѣхаясь:-- вонъ въ Лафошѣ собирались провести телефонъ, такъ муниципальные совѣтники взбунтовались: отъ телефона говорятъ, передохнетъ въ деревнѣ вся птица...
   -- Какъ ты думаешь,-- перебила меня Сара,-- сколько въ нашей деревнѣ подписчиковъ на газету? Тридцать два!... На четыреста жителей -- тридцать два газетныхъ подписчика.
   -- Радость какая! Клерикальный "Petit Champenois" читаютъ.
   -- И радикальный "Avant-garde Républcaine" тоже... Какъ далекъ русскій мужикъ отъ того, чтобы выписывать газету...
   -- А Богъ съ нимъ, съ русскимъ мужикомъ!
   Разговоръ принималъ уже нежелательный оборотъ. Я всталъ, взялъ со стола "Presse Médicale", потянулся, зѣвнулъ и, усаживаясь опять съ ногами на диванъ, добавилъ:
   -- Онъ за то не далекъ отъ того, чтобы еврею ребра перебить.
   Сара вспыхнула, быстро повернулась ко мнѣ, раскрыла ротъ и, видимо, хотѣла возражать. Но я разгладилъ свою "Presse" и сталъ вслухъ читать о новомъ способѣ лѣченія раковыхъ опухолей...
   

IV.

   Съ этого дня между мной и Сарой появилось что-то новое: между нами легла какая-то натянутость, какая-то фальшь. Мы говорили о больныхъ, о засѣданіяхъ въ палатѣ депутатовъ, о новой пьесѣ въ "Comédie Franèaise", и разговоры эти, сами по себѣ вовсе не лишенные интереса, тянулись, однако, вяло, безъ оживленія и носили явный отпечатокъ дѣланности и скуки. Иногда они обрывались на срединѣ и замѣнялись продолжительнымъ, неловкимъ молчаніемъ. Я видѣлъ что Сара уходитъ въ себя, замыкается и съ каждымъ днемъ становится все грустнѣе, унылѣе. Глядя на нее, приникъ и нашъ Яша, даже дѣвочка Марта, служившая у насъ чѣмъ-то въ родѣ горничной и имѣвшая безконечный репертуаръ какихъ-то особенно наивныхъ пѣсенокъ, тоже присмирѣла, не пѣла и даже, казалось мнѣ, посуду била не такъ звонко, какъ прежде... Весь домъ пропитывался, давящею скукой и смутнымъ безпокойствомъ... Больныхъ, какъ на зло, было теперь немного, и мнѣ часто приходилось сидѣть дома. Я брался за книгу, затѣялъ статью для медицинскаго журнала но занятія, не шли мнѣ въ голову... Бывало, я сижу въ кабинетѣ и работаю, читаю или принимаю больныхъ, затѣмъ хожу изъ угла въ уголъ, напѣваю, насвистываю или вожусь съ Яшей, а сверху, изъ спальни, гдѣ сидитъ въ это время Сара, не слышно ни шороха, ни звука.
   "Хандритъ, думалъ я, ноетъ... Да чего ей? Это, наконецъ, ни съ чѣмъ не сообразно"!..
   И я съ безпокойствомъ думалъ о напряженномъ и точно все чего-то выжидающемъ лицѣ Сары, объ ея молчаливости, объ ея уныломъ, тихомъ голосѣ,-- и такъ мнѣ отъ всего этого дѣлалось тяжело и досадно, что я вскакивалъ съ мѣста, звалъ Воймена, моего кучера, приказывалъ ему запрягать лошадь и уѣзжалъ изъ дому безъ всякой надобности.
   Чтобы рѣже оставаться дома и чѣмъ-нибудь развлечь себя, я сталъ пріучаться къ охотѣ. Отроду я не держалъ въ рукахъ никакого оружія, а теперь пріобрѣлъ ружье и въ компаніи школьнаго учителя или нотаріуса отправлялся шататься по мокрымъ полямъ или въ лѣсу. Охота меня не занимала, общество учителя, тупого и злобнаго націоналиста, который не переставалъ ругательски ругать республику и проклинать министерство, не восхищало,-- но все-таки чуть ли не каждый день я бралъ свое ружье и "спасался". Съ охоты я возвращался усталый, измокшій, раздраженный -- и безъ всякой добычи. Зайцы и горныя козы пробѣгали у меня подъ носомъ, я давалъ промахъ за. промахомъ, часто не стрѣлялъ и совсѣмъ, а компаньоны мои за это на меня сердились и обижались. Каждый разъ, когда я, вмѣсто зайца, попадалъ въ землю, они съ жаромъ принимались меня муштровать, объяснять, какъ надо цѣлиться и когда выпускать зарядъ; я говорилъ: "да, да, теперь понимаю, теперь ужъ попаду" -- и опять попадалъ въ кусты... Кончилось, дѣло тѣмъ, что охота мнѣ надоѣла смертельно, и я свое ружье подарилъ учителю.
   -- Ah, si seulement je pouvais ficher une paire de balles dans la gueule de ce sacré Millerand!-- бормоталъ онъ, принимая мой подарокъ и прицѣливаясь въ стоявшій въ саду орѣховый кустъ...
   -- Что-жъ это, разочаровался въ охотѣ?-- спросила меня въ тотъ же вечеръ Сара.
   -- Идіотское занятіе,-- угрюмо проворчалъ я. Я хотѣлъ добавить, что никогда бы не вздумалъ охотиться, если бы не установилась у насъ дома такая милая жизнь, но удержался...
   -- Ты этого не читалъ?-- спросила, нѣсколько погодя, Сара, протягивая ко мнѣ раскрытую книгу русскаго журнала.
   Я бросилъ взглядъ на заглавіе статьи: "Изъ голодныхъ мѣстъ".
   -- Кажется... видѣлъ... просматривалъ...
   -- Просматривалъ?-- Выраженіе растерянности легло на лицо Сары.-- Ну и что-жъ ты объ этомъ скажешь?
   -- Ничего... интересно.
   -- Интересно... больше ничего?..
   -- Ты не знаешь, гдѣ креозотовыя капсюли?-- спросилъ я спокойнымъ тономъ.
   -- Постой, успѣешь,-- она положила пальцы на мою протянувшуюся къ аптечному шкафу руку.-- Скажи мнѣ, Іосифъ, по правдѣ скажи: тебѣ никогда не приходило въ голову, что мы здѣсь не на мѣстѣ?
   -- Какъ это "не на мѣстѣ"?-- спросилъ я съ замираніемъ сердца
   -- Такъ, не на мѣстѣ... Мы здѣсь не на мѣстѣ, никому ненужны. Ты объ этомъ никогда не думалъ?
   -- Нѣтъ,-- сказалъ я отчетливо:-- я объ этомъ никогда не думалъ. И не знаю, почему объ этомъ думаешь ты... Поди, спроси моихъ больныхъ, они тебѣ скажутъ, нуженъ я имъ или нѣтъ.
   -- Твои больные мнѣ скажутъ, что имъ нуженъ докторъ. Но они безъ доктора не будутъ. Брось ты ихъ сегодня,-- и черезъ мѣсяцъ у нихъ будетъ другой врачъ.
   -- Конечно, будетъ! Я въ этомъ не сомнѣваюсь. Что я -- незамѣнимый, что ли?.. Президентъ умретъ, и то въ двадцать четыре часа другого выберутъ...
   -- Когда кончалась эпидемія тифа, я сказала тебѣ, что мнѣ кажется страннымъ, зачѣмъ мы здѣсь,-- тихо и печально продолжала Сара:-- потомъ я объ этомъ много думала, и вижу теперь, что это не странно, а прямо нехорошо.
   Я стоялъ посреди кабинета, обѣими руками держался за лацканы пиджака и хмуро поглядывалъ на Сару.
   -- Что же тутъ нехорошаго?
   -- То нехорошо, что мы сидимъ здѣсь, гдѣ легко обойдутся безъ насъ, и не идемъ туда, гдѣ мы могли быть нужны.
   -- Это куда же, напримѣръ?-- сильнѣе хмурясь, спросилъ я. И, не давъ Сарѣ отвѣтить, я произнесъ громко, рѣшительно:-- Не создавай ты себѣ, пожалуйста, иллюзій, не живи мечтаніями! Я понимаю, о чемъ ты говоришь... Никому ты тамъ не нужна, и никто тебя туда не проситъ.
   -- Развѣ надо, чтобы просили?
   -- Не только не просятъ -- бьютъ, презираютъ, гонятъ вонъ! Чего лѣзть?.. Да и не волнуйся,-- добавилъ я, понижая голосъ и язвительно усмѣхаясь:-- Россія и безъ тебя отлично просуществуетъ.
   -- Всѣ виды тифа, цынга, дизентерія не переводятся,-- уныло и какъ бы про себя говорила Сара:-- и не въ голодное время процентъ смертности огромный...
   -- Такъ что же изъ того? Ты можешь и во Франціи такіе углы найти... Не Аркадія... Поѣзжай къ савоярамъ, въ Овернь,-- всего насмотришься.
   Сара внимательно смотрѣла мнѣ въ лицо, а я, вложивъ въ карманы руки и широко отводя ими полы пиджака, нервно расхаживалъ по комнатѣ.
   -- Видишь ли, Іосифъ,-- продолжала Сара:-- я твои чувства понимаю... Я и сама ихъ отчасти испытывала... "Бьютъ, презираютъ, гонятъ" -- все это такъ, конечно, и именно оттого я въ свое время одобряла твое рѣшеніе поселиться здѣсь... Но теперь я разобралась, отдала себѣ отчетъ, и вижу, что мы ошиблись... страшно ошиблись... и я говорю теперь, что если бы даже мы были здѣсь нужны, очень нужны, и если бы голодъ и тифъ свирѣпствовали здѣсь, а благополучно жилось въ русской деревнѣ, меня все-таки тянуло бы къ ней.
   -- Вотъ какъ!
   -- Да это же естественно.
   -- Даже естественно?
   -- Естественно, разъ люди мнѣ родные.
   -- Родные?-- Я насмѣшливо вздернулъ плечами.-- Родные!.. Ну, такъ я же вотъ что тебѣ. скажу: очень, очень я радъ, что съ этими родными раздѣлался. Очень!
   Сара, попрежнему не сводя съ меня глазъ, спокойно проговорила:
   -- Это неправда.
   -- Какъ неправда?
   -- Конечно, неправда.
   -- Ты что же, въ сердцахъ читаешь, что-ли?
   Сара привстала.
   -- Іосифъ!-- какъ-то особенно мягко, задушевно сказала она:-- зачѣмъ намъ этотъ тонъ? Зачѣмъ эти препирательства? Будемъ искренни, откровенны... Меня здѣсь томитъ, давитъ, я всегда неспокойна... Мнѣ кажется, что-то подобное испытываетъ мамка, бросившая своего ребенка и выкармливающая чужого... Я чувствую себя виноватой. И тебѣ здѣсь тоже не хорошо. Не можетъ быть, чтобы ты былъ удовлетворенъ... Отчего ты не хочешь это признать?
   -- Извини меня, Сара,-- сухо сказалъ я:-- я долженъ тебѣ признаться, что въ твоемъ характерѣ меня непріятно поражаетъ одна странная черта: у тебя какъ-то совсѣмъ отсутствуетъ сознаніе своего человѣческаго достоинства... Тебя тянетъ въ Россію! Но нельзя же по доброй волѣ подставлять лицо, когда въ него плюютъ... "Вернуться"! Но что насъ тамъ ждетъ! Ты забыла? А ты припомни. Только одно то припомни, что тамъ съ твоимъ сыномъ будетъ. Что изъ него тамъ выйдетъ? Здѣсь онъ будетъ учиться, гдѣ захочетъ, чему захочетъ, его способности будутъ развиваться правильно, безпрепятственно, и, можетъ быть, онъ сдѣлается чѣмъ-нибудь выдающимся. Почемъ я знаю? Мальчикъ очень способный... А выдающимся не будетъ, будетъ просто полноправнымъ гражданиномъ страны... А тамъ? Гдѣ ты его будешь учить? Куда тамъ Янкелю Іоселеву Израильсону сунуться? Тамъ тебѣ по пшеничной части придется его пустить! Факторомъ сдѣлать, старьевщикомъ!
   Я стоялъ противъ Сары, скрестивъ на груди руки, и голосъ мой звучалъ рѣзко, убѣжденно. Я доказывалъ, что безпокоиться о русскихъ людяхъ намъ нѣтъ никакого основанія. Если мы кое-что можемъ сдѣлать, можемъ послужить ближнему, можемъ принести нѣкоторую пользу, то здравый смыслъ и справедливость требуютъ, чтобы служили мы именно Франціи. Здѣсь евреи полноправны. Здѣсь даже съ тѣми евреями, которые пріѣзжаютъ изъ Россіи, обращаются, какъ съ людьми. Лично я никакого гнета, никакихъ стѣсненій здѣсь не встрѣчалъ, и за все это мы должны питать къ Франціи глубокую признательность... Лишнимъ я считать себя не могу. Я работаю добросовѣстно, сердечно,-- это скажутъ всѣ -- и я по этому вправѣ быть спокойнымъ. О Россіи же, о возвращеніи туда я не хочу и думать.
   -- Нельзя мучить себя какимъ-то выдуманнымъ, сочиненнымъ горемъ!..-- закончилъ я.
   Сара слушала меня внимательно, подперевъ рукою подбородокъ, и, только когда я упомянулъ о сочиненномъ горѣ, она тихо вздохнула и, покачивая головою, вполголоса повторила:
   -- Сочиненнымъ!...
   -- Да сочиненнымъ!-- съ силой сказалъ я:-- фиктивнымъ! Несуществующимъ!.. Нельзя этого! Надо умѣть себя сдерживать... Мало ли какихъ недочетовъ и изъяновъ въ жизни ни бываетъ. У кого-жъ это она проходитъ совершенно гладко, безъ всякихъ зацѣпокъ?.. Ты знаешь, я совсѣмъ не хотѣлъ быть медикомъ, и до сихъ поръ жалѣю, что не поступилъ въ Ecole des Mines, и, однако-же, ничего! Примирился. Молчу. Живу... и другимъ жизни не отравляю...
   -- Я отравляю тебѣ жизнь?
   Я молча прошелся по комнатѣ, отъ дивана къ окну, и потомъ уже отвѣтилъ:
   -- Мнѣ очень непріятно говорить тебѣ что-нибудь обидное... но... что же... ты и сама можешь понять, какъ мнѣ весело смотрѣть на тебя... Вздыхаешь, тоскуешь, молчишь...
   -- "Молчишь"!-- Сара горестно усмѣхнулась.-- Я скажу тебѣ, отчего я молчу. Вначалѣ я молчала оттого, что все ждала, чтобы ты самъ заговорилъ. Я не могла допустить мысли, что ты почувствуешь себя на мѣстѣ... Подсказывать тебѣ, прививать тебѣ мою неудовлетворенность я не хотѣла. Мнѣ нужно было, чтобы ты самъ почувствовалъ эту неудовлетворенность. И скажу тебѣ правду: одно время мнѣ казалось, что ты какъ-то безпокоенъ, и я ужасно этому обрадовалась. Но... я не знаю... я, кажется, ошиблась... Или я не ошиблась, а ты неискрененъ... Не знаю...
   -- Я всегда искрененъ.
   -- Не знаю,-- уныло повторила Сара.-- А съ нѣкоторыхъ поръ я молчу потому, что ты уклоняешься отъ разговора.
   -- Отъ такого разговора уклоняюсь, конечно. Зачѣмъ мнѣ такой разговоръ? Чтобы грызться, говорить другъ другу рѣзкости? Не вижу въ этомъ никакой надобности... И скажу тебѣ откровенно: буду очень радъ, если мы къ этой темѣ больше возвращаться не станемъ.
   -- Можемъ и не возвращаться. Только о чемъ-же мнѣ говорить, если не о томъ, что меня гложетъ?
   -- "Гложетъ"!
   Я взмахнулъ руками и звонко хлопнулъ себя по бедрамъ.
   Вотъ то-то же и бѣда! "Гложетъ"!.. Страшныя слова, трагическое лицо, глубокомысленное, таинственное молчаніе... Какой-то секретный надзоръ за мной установила, слѣдишь, "безпокоенъ" я или, не дай Богъ, спокоенъ... А въ домѣ уныніе, тоска, мракъ -- точно хоронятъ кого.
   -- Я себя хороню, Іосифъ! Я свою душу хороню.
   Я взглянулъ на Сару... и такъ горестно отозвался ея надорванный, чуть слышный голосъ въ моей душѣ... Но я рѣшилъ быть твердымъ, твердымъ до конца, и, нахмурившись, наставительно произнесъ:
   -- Сдерживай себя! Нельзя изъ-за вздорныхъ сантиментовъ коверкать свою жизнь. Да и не свою только, а еще жизнь ребенка, который даже защищаться не можетъ... Нельзя!.. "Э, да что! оставимъ это... Ты не знаешь, гдѣ креозотовыя капсюли?
   

V.

   Въ смутномъ настроеніи провелъ я остатокъ этого дня. Чего я хотѣлъ? Тишины, душевнаго покоя? Но именно этого имѣть я не могъ... Ни въ чемъ я Сару не убѣдилъ, ничего я ей не доказалъ, и всѣ мои глубокомысленныя разсужденія -- теперь я это понималъ отлично -- были ей противны. Они сильнѣе разъединяли насъ и дальше отбрасывали другъ отъ друга.
   Меня самого разсужденія мои не удовлетворяли.
   Часъ тому назадъ, когда, размахивая руками и морща лобъ, я выразительно, бойко докладывалъ Сарѣ, что тамъ изъ ея сына сдѣлаютъ фактора, что тамъ намъ плюютъ въ лицо, мнѣ казалось, что я правъ, правъ кругомъ, что я стою на твердой, незыблемой почвѣ, откуда меня не сбить. Я даже говорилъ себѣ, что разъ у меня есть такіе сильные аргументы, то мнѣ давнымъ-давно слѣдовало завести этотъ разговоръ, слѣдовало все выяснить и освѣтить и разогнать хандру Сары... Теперь аргументы мои уже не казались мнѣ такими сильными.
   Я долго сидѣлъ неподвижно, потупившись, со скрещенными на груди руками и, мысленно продолжая разговоръ съ Сарой, придумывалъ все новые и новые аргументы... Но и эти новые аргументы не нравились мнѣ, и на душѣ у меня становилось все тревожнѣе и сумрачнѣе...
   Я ходилъ по комнатѣ, хмурился, что-то мурлыкалъ; останавливался, прислушивался,-- и принимался ходить опять. Я взялся вдругъ поправлять термокотеръ, который былъ испорченъ и плохо дѣйствовалъ,-- и въ нѣсколько минутъ исправилъ его такъ, что онъ и совсѣмъ пересталъ дѣйствовать...
   Съ часъ протолкался я въ своемъ кабинетѣ, а потомъ, накинувъ на плечи непромокаемую пелерину, кликнулъ свою любимицу, остроухую Миретку, и вышелъ изъ дому.
   Была вторая половина января, но погода стояла теплая, тихая. Мелкій дождикъ то переставалъ, то начиналъ сѣять опять. Прозрачные, серебристые пары тихо разстилались надъ землей, и сквозь ихъ легкую ткань бурые карре виноградниковъ рисовались особенно мягко, "ватно", а всходы озимей казались бѣлесоватыми, мутными. На холмахъ, въ лѣсу туманъ былъ гуще, темныя сосны точно курились и вершины ихъ исчезали въ низко нависшихъ облакахъ. Кое-гдѣ, вдоль дороги, тихо звякая колокольчиками, паслись коровы. Вороны чернѣли едва замѣтными пятнышками на блѣдной зелени, и Миретка, вытягиваясь въ прямую линію, съ бѣшеною веселостью гонялась за ними. Испуганные, они отрывались отъ земли, кружили, непріятно каркая въ мутномъ воздухѣ, и потомъ опускались на дорогу опять, но уже дальше, за темными кустами ежевики.
   Я шелъ, не торопясь, заложивъ руки во внутренніе карманы пелерины и мрачно поглядывая на намокшіе сапоги.
   "Не на мѣстѣ,-- думалъ я:-- тамъ мы нужнѣе... Тамъ мало врачей. А былъ бы я теперь врачемъ, если бы оставался тамъ?"
   И я сталъ вспоминать прошлое, сталъ думать о томъ, какъ меня уволили изъ гимназіи...
   -- До сихъ поръ васъ не безпокоили,-- заявилъ мнѣ и пяти моимъ одноклассникамъ-евреямъ нашъ директоръ Егоръ Иванычъ Коврижный, а по гимназическому Щука.-- Не хотѣли вамъ мѣшать получить льготу по воинской повинности. Ну, а теперь шестиклассное свидѣтельство получайте и идите съ Богомъ...
   Мы всѣ шестеро и пошли съ Богомъ.
   Нашъ нѣжный, кроткій мечтатель Коганъ отыскалъ себѣ въ какомъ-то жалкомъ городишкѣ мѣсто учителя Талмудъ-Торы, и тамъ, подавленный каждодневнымъ созерцаніемъ мучительнаго горя и сознаніемъ своего полнаго безсилія помочь, скоро впалъ въ помѣшательство,-- тихое, но совершенно безнадежное... Майзельсъ принялъ лютеранство, былъ оставленъ въ гимназіи, окончилъ и университетъ... Три остальныхъ товарища моихъ разбрелись по разнымъ дырамъ "черты осѣдлости" и тамъ барахтаются, все больше и больше опошляясь и опускаясь, въ смрадномъ болотѣ ненавистнаго гешефта...
   И я продолжалъ углубляться въ прошлое, продолжалъ думать о перенесенномъ "спеціально-еврейскомъ" горѣ. Я вспоминалъ, какъ два раза держалъ экстерномъ на аттестатъ зрѣлости, какъ потомъ, получивъ аттестатъ, не попалъ въ процентную норму, какъ въ теченіе почти двухъ лѣтъ бѣгалъ по урокамъ, собирая крохи на отъѣздъ въ Парижъ, какъ мучительно голодалъ въ Парижѣ,-- въ Парижѣ, гдѣ ни урока, ни переписки добыть нельзя, и гдѣ жизнь такъ непомѣрно дорога.
   "Сколько униженій, сколько ударовъ!-- И теперь Сара поетъ мнѣ что-то такое про "родныхъ", про Россію... И самъ я тоже кисну и тянусь туда... Глупо это, непроходимо глупо"...
   И, энергичнѣе шагая, я говорилъ себѣ, что мы, евреи, и такъ достаточно несчастны,-- однимъ тѣмъ, что мы -- евреи. А если мы станемъ еще прививать себѣ какую-то тамъ нелѣпую сантиментальность, то намъ лучше всего взять да удавиться сразу.
   Домой я вернулся поздно. Въ деревнѣ уже горѣли огни, и черезъ окна было видно, какъ крестьяне ужинаютъ.-- Сару я засталъ въ кабинетѣ. Она что-то писала; Яша жался у ея ногъ и, хныча, жаловался на голодъ.
   "Я правъ,-- думалъ я, когда мы сидѣли за столомъ и ужинали.-- Сара фантазируетъ, нервничаетъ и чудитъ. Можетъ ли жизнь идти правильно и разумно, если ею управляетъ нервная, болѣзненная женщина, которая"...
   Я остановился, не находя соотвѣтствующаго опредѣленія.
   "Которая prend les vessies pour des lanternes... Она соскучилась по своему Павлограду, по Шалинской улицѣ, по рѣчкѣ Волчьей, куда въ дѣтствѣ бѣгала купаться, и воображаетъ теперь, что ей нужна Россія... Она не знаетъ, что достаточно ей въ этомъ Павлоградѣ прожить недѣлю, чтобы онъ ей опротивѣлъ и сдѣлался ненавистнымъ... Да, она чудитъ! И, однако же, со всѣмъ этимъ вздоромъ, съ этими дикими причудами надо считаться и изъ-за этого безпокоиться".
   И мнѣ становилось грустно при мысли, что считаться надо будетъ и долго, и сильно...
   Сейчасъ послѣ ужина мы разошлись.
   Сара, по своей привычкѣ рано ложиться, поднялась въ спальню, а я ушелъ въ кабинетъ. У меня былъ трудный больной, я предполагалъ у него нарывъ въ почкахъ; на слѣдующій день долженъ былъ состояться консиліумъ съ докторомъ изъ города, и я хотѣлъ подготовиться, "посовѣтоваться съ maître'ами". Я разложилъ на столѣ толстое traité и сталъ читать.
   Кабинетъ мой казался мнѣ пустымъ, непривѣтливымъ. По чернымъ стекламъ окна, на которомъ не было ни занавѣсей, ни ставень, хлесталъ дождь и непріятно скреблась мертвая лоза винограда. Лампа горѣла съ тихимъ шипѣніемъ, сырыя дрова въ каминѣ едва тлѣли; изъ недалекаго хлѣва доносился ежеминутный кашель простуженной овцы... На сердцѣ у меня было нехорошо, неловко,-- и мнѣ все казалось, что въ спальнѣ мнѣ будетъ удобнѣе. Но и идти туда мнѣ какъ-то не хотѣлось... Просидѣвъ надъ книгой больше получаса и не прочитавъ и полустраницы, я забралъ свою лампу и тяжелый томъ и тихонько поплелся на верхъ...
   -- Сара!-- вполголоса позвалъ я, войдя въ спальню.
   Отвѣта не было.
   Я стоялъ въ замѣшательствѣ, среди комнаты, уставившись глазами на кровать, на сѣрое одѣяло.
   "Она не спитъ,-- думалось мнѣ: только дѣлаетъ видъ, что спитъ... Ну что-жъ? Tant pis"...
   Я устроился у маленькаго столика, у окна и принялся за чтеніе. Мало-по-малу я втянулся и просидѣлъ до часу. Потомъ закрылъ книгу, занесъ руки за голову и задумался... И вдругъ, стонъ, тихій, сдавленный, протяжный,-- и какъ будто очень отдаленный, зазвучалъ у меня въ ушахъ. Точно въ лѣсу, въ ущельѣ, кого-то душили. Дрожь прошла у меня по спинѣ... Но черезъ мгновеніе я овладѣлъ собою. Я зналъ уже, въ чемъ дѣло: стонала Сара. Приподнявшись на кровати, она дикими, остановившимися, полными ужаса глазами смотрѣла на меня и протягивала впередъ руки. Абажуръ собиралъ весь свѣтъ лампы на мой столъ и книгу, а кровать, стоявшая на другомъ концѣ длинной комнаты, едва намѣчалась въ непрозрачномъ тяжеломъ сумракѣ. И, окутанная этимъ сумракомъ, худая и тонкая, съ распущенными волосами, Сара походила на видѣніе.
   -- Онъ... онъ...-- шептала она, глотая воздухъ:-- онъ, опять онъ... онъ...
   Я уже зналъ, что все это значитъ.
   Лѣтъ пятнадцать тому назадъ, когда Сара была еще въ низшихъ классахъ гимназіи, въ городкѣ, гдѣ она жила, произошелъ погромъ. Лудильная мастерская ея отца и примыкавшая къ ней квартирка въ нѣсколько минутъ были разбиты въ пухъ и прахъ. Вся семья успѣла спастись во-время, но Сара, таскавшая за собою четырехлѣтняго братишку, отстала. Отдѣлившійся отъ толпы громилъ, огромнаго роста босякъ вышибъ изъ ея рукъ мальчугана, а ее самое схватилъ подъ мышки и понесъ на погребицу... Тамъ впотьмахъ онъ оступился и упалъ вмѣстѣ съ Сарой. Воспользовавшись этимъ, дѣвочка, вся окровавленная, вскочила на ноги, взобралась на крышу сарайчика и бросилась съ нея внизъ на сосѣдній дворъ...
   Этого босяка Сара часто -- особенно послѣ какихъ-нибудь сильныхъ волненій и огорченій -- видитъ во снѣ. И, когда онъ ей снится, она стонетъ мучительнымъ, тяжелымъ стономъ, а потомъ, въ теченіе нѣсколькихъ дней, ходитъ разбитая, растерянная, и лицо у нея дѣлается тупое, напряженное,-- такое, какимъ оно бываетъ у эпилептиковъ послѣ сильнаго припадка.
   На этотъ разъ такое состояніе продолжалось у нея больше обыкновеннаго, и мнѣ это обстоятельство пришлось какъ нельзя болѣе кстати.
   -- Вотъ, вотъ тебѣ привѣтъ изъ Россіи!-- торжествующе говорилъ я.-- Этотъ босякъ тоже родной тебѣ? Да? Ему ты тоже нужна?
   Сара ничего не возражала. Она тупо смотрѣла въ сторону, и глаза ея были не темнокоричневые, какъ всегда, а какіе-то сѣрые.
   -- Нужно страдать какою-то спеціальною извращенностью чувствъ, какою-то моральною искалѣченностью, чтобы все-таки стремиться къ этимъ "роднымъ". Да, именно моральной искалѣченностью, моральнымъ уродствомъ!
   Взмахивая руками и стараясь придать своему голосу и лицу выраженіе язвительной ироніи, я продолжалъ:
   -- Nostalgie! Тоска по родинѣ! Какая у насъ родина? Какая у насъ можетъ быть по ней тоска?
   Я зналъ очень хорошо, что теперь Сара возражать не способна, я зналъ, что бью лежачаго, отъ этого меня коробило, но я говорилъ себѣ, что надо ковать желѣзо, пока оно горячо, и продолжалъ язвить.
   

VI.

   Я продолжалъ язвить и въ слѣдующіе дни. Но, по мѣрѣ того, какъ Сара освобождалась отъ вліянія кошмара, нападки мои становились все слабѣе и рѣже. Они прекратились совсѣмъ, какъ только я замѣтилъ, что Сара достаточно владѣетъ собою, чтобы дать мнѣ надлежащій отпоръ.
   Къ этому времени мнѣ стало выясняться, что моя язвительность и иронія производятъ на Сару не лучшее впечатлѣніе, чѣмъ и мое глубокомысліе... И. я притихъ и сжался, и о Россіи не заикался уже ни единымъ словомъ. Сара о ней не говорила тоже,-- и опять потянулась у насъ прежняя тягостная и скучная жизнь. Въ отношеніяхъ моихъ съ Сарой, какъ я это предвидѣлъ, появилось еще больше натянутости и фальши. Я какъ-то глупо робѣлъ и, насколько могъ, избѣгалъ ея общества. Такъ какъ Сара ложилась рано, то и поднималась она съ разсвѣтомъ. Я же, напротивъ того, засиживался до полуночи, и вставалъ не раньше восьми. За десять лѣтъ нашего супружества я не сумѣлъ привыкнуть къ "куриному" распредѣленію времени Сары и не переставалъ изъ-за него воевать съ нею.
   -- Уже спишь!-- недовольнымъ тономъ говорилъ я, когда въ началѣ восьмого глаза Сары начинали смыкаться... Она виновато улыбалась, дѣлала усилія, чтобы превозмочь сонъ и оживиться, но черезъ полчаса глаза ея слипались окончательно, и лицо принимало такой комически-несчастный видъ, что я, смѣясь, самъ уже отсылалъ ее спать...
   Теперь я мысленно благодарилъ Сару за такое распредѣленіе и спрашивалъ себя, что бы это было, если безконечные зимніе вечера надо было проводить вмѣстѣ?! Даже тѣ полчаса, которые мы за обѣдомъ должны были просидѣть другъ съ другомъ, на противоположныхъ концахъ стола, казались мнѣ томительно длиннымъ временемъ, и, боясь молчанія, я заблаговременно приготовлялъ темы для разговора: что-нибудь о больныхъ, о выборахъ новаго мэра, о томъ, что жена мясника Мартэнъ бьетъ своего мужа и по ночамъ ходитъ на свиданія къ кюрэ. Если Сара интересовалась моими разсказами и задавала по ихъ поводу какіе-нибудь вопросы, мнѣ дѣлалось весело и хорошо, я оживлялся и впадалъ въ болтливость, какъ если бы хватилъ лишнюю рюмку вина. А когда она слушала разсѣянно и невнимательно, мною овладѣвала и оторопь, и досада, я въ замѣшательствѣ заминалъ разговоръ и, не зная, что дѣлать, начиналъ придираться къ Яшѣ,-- къ тому, что онъ кладетъ на столъ локти, что онъ забрызгалъ супомъ салфетку...
   Спустя нѣкоторое время, я измѣнилъ свое поведеніе. Я сталъ прикидываться, будто считаю, что ничего особеннаго у насъ не происходитъ. Случилась заминка, непріятность, мы о ней поговорили, и дѣлу конецъ. Теперь все идетъ, какъ и раньте шло, какъ и должно идти. Я доволенъ и ничего другого мнѣ не надо...
   Но эта игра была слишкомъ ужъ неумна, она утомляла меня, и я только сильнѣе запутывался.
   Временами во мнѣ закипала глухая вражда, въ душѣ загоралось желаніе объясняться ссориться, упрекать, но все это проходило довольно скоро; я увядалъ, терялся и, пристыженный глубоко грустнымъ лицомъ Сары, начиналъ вдругъ чрезмѣрно суетиться, усиленно о чемъ-нибудь хлопотать -- безъ всякой надобности, безъ видимыхъ причинъ...
   Хуже всего было для меня то, что я нигдѣ не видѣлъ для себя опоры -- ни во внѣшнихъ обстоятельствахъ, ни въ себѣ самомъ. Если бы я могъ сказать себѣ и теперь -- какъ могъ это дѣлать раньше: "правъ я, а Сара чудитъ", я бы все-таки такъ сильно не подавался и не падалъ духомъ. Но сознанія своей правоты у меня не было. Твердую, вполнѣ надежную почву я чувствовалъ подъ собою только одинъ разъ, въ теченіе только одного часа,-- когда заявлялъ Сарѣ, что Яшу придется пустить по "пшеничной части". Но, однажды подавшись, почва эта расшатывалась все больше и больше, и теперь, съ возрастающимъ смущеніемъ я допытывалъ себя -- точно ли я потому сижу здѣсь, что не признаю "родныхъ", да и правда ли, что я ихъ не признаю?..
   Дать на эти вопросы отвѣтъ прямой, ясный я не хотѣлъ или не умѣлъ, или боялся. Но когда мнѣ припоминалось, что такъ еще недавно я говорилъ о какой-то извращенности чувствъ и иронизировалъ надъ nostalgie,-- я брезгливо хмурился и мысль свою старался перевести на что-нибудь другое...
   

VII.

   Оттепель къ этому году наступила рано, и въ началѣ марта стояла уже настоящая весна. Теплый вѣтеръ весело шумѣлъ въ оживавшихъ поляхъ, врывался черезъ открытыя окна въ домъ, хозяйничалъ тамъ и бушевалъ, хлопалъ дверьми, сбрасывалъ на полъ бумаги. По небу стремительно носились сверкавшія, какъ расплавленное серебро, облачкаи то сгущались въ небольшую, но темную, почти черную тучу и разражались быстрымъ и теплымъ дождемъ, то убѣгали совсѣмъ, и тогда солнце свѣтило такъ ласково, дружелюбно... Начинались работы на виноградникахъ и на огородахъ, и я тоже занялся ими: подрѣзалъ лозы, цѣплявшіяся по стѣнамъ моего дома, копалъ землю, сажалъ лукъ и сѣялъ ранній горохъ. Крестьяне торопились засѣвать овесъ. По ихъ мнѣнію, овесъ, посѣянный позже марта, плохъ качествомъ, и лошади его не ѣдятъ. "L'avoine d'Avril est pour le cabril"...
   Консультаціи я въ этотъ день давалъ коротенькія, небрежныя, и въ обращеніи моемъ съ больными было что-то сухое, холодное, почти враждебное...
   Вообще, въ эту пору я особенной привѣтливости не выказывалъ. Я работалъ безъ увлеченія, почти механически, и мнѣ даже странно было подумать, что нѣсколько мѣсяцевъ тому назадъ я терялъ аппетитъ и сонъ отъ каждаго даже не очень значительнаго осложненія у больного и, наоборотъ, чувствовалъ себя счастливымъ и приходилъ въ умиленіе, когда какой-нибудь трудный больной начиналъ поправляться...
   Мнѣ памятенъ одинъ вечеръ: я возвращаюсь съ объѣзда домой и всю дорогу думаю о томъ, что маленькой Марточкѣ Лебрэнъ лучше, что неврастеничку Жанмеръ больше не мучатъ дикія видѣнія, что туберкулезнаго Гарнье подкожныя вспрыскиванія арсикодила подкрѣпили до неузнаваемости -- и такъ это все меня радуетъ, такимъ яснымъ это переполняетъ меня счастьемъ!.. Потомъ, при въѣздѣ въ деревню, я издали замѣчаю кузнеца Тіона, прожигающаго въ большой деревянной рамѣ -- будущей боронѣ -- дыры для зубьевъ,-- и новая волна счастья приливаетъ къ размягченному сердцу. Этотъ Тіонъ умиралъ. Кюрэ его уже "администрировалъ", могильщику Жако, въ виду предстоящаго ему зароботка, въ кабакѣ стараго Віара уже открыли кредитъ, но я больного отстоялъ и спасъ. И вотъ, теперь онъ стоитъ передо мной, крѣпкій и сильный, и съ красивою ловкостью размахиваетъ, огромными пудовыми щипцами.
   -- Ça marche-t-il?-- кричу я ему на ходу.
   -- Mais èa marche à merveille, je vous remerèie... Видите морковку рву!
   И, радостно скаля зубы, Тіонъ показываетъ мнѣ свою морковку -- до-красна накаленный желѣзный стержень,-- и потомъ съ силою нажимаетъ имъ въ рейку бороны.
   Я останавливаюсь и долго съ любовью и благодарностью смотрю на закоптѣлое лицо кузнеца...
   Когда я теперь все это припоминалъ, я испытывалъ не радость, а уныніе, почти досаду, и о Тіонѣ думалъ съ какою-то глухою, возмущавшею меня, но неодолимою непріязнью...
   Я видѣлъ теперь, что Сара была права, когда говорила о чувствахъ мамки,-- "Цынга... всѣ виды, тифа... треть населенія уносятъ".-- Эти слова ея часто звучали въ моей душѣ. И, можетъ быть, именно оттого, что теперь мы о Россіи не говорили, они безпокоили меня особенно сильно. Если бы начался разговоръ, я опять сталъ бы возражать, сталъ бы спорить, можетъ быть, и раскипятился, и разозлился -- и въ самомъ этомъ кипѣніи, шумѣ и крикѣ нашелъ бы для себя облегченіе. Теперь же кричать не приходилось... И опять вставали во мнѣ параллели и сравненія, я ихъ больше не отгонялъ, и вмѣстѣ съ думами о цынгѣ и непереводящемся тифѣ они дѣлали свое дѣло...
   Русскіе журналы я теперь не "просматривалъ", а читалъ, читалъ внимательно, вдумчиво и не рѣдко съ чувствомъ щемящей боли и тоски...
   "Пеллагра распространяется у насъ съ поразительною быстротой. Шесть недѣль тому назадъ были отмѣчены ея первыя жертвы, а теперь въ уѣздѣ насчитываютъ уже сотни пеллагрозныхъ. Лѣченіе, состоящее въ замѣнѣ кукурузной муки ржаной, даетъ очень хорошіе результаты. Больнымъ, представляющимъ свидѣтельство о бѣдности, выдается ржаная мука, пудъ на мѣсяцъ. До сихъ поръ на этотъ предметъ израсходовано 437 руб. 52 коп. Рѣшено выписать брошюру доктора Лубянскаго, трактующую о пеллагрѣ и написанную очень популярно, въ количествѣ пятисотъ экземпляровъ и раздавать ее грамотной части населенія безплатно".
   Я прочитываю эту корреспонденцію разъ, прочитываю ее два раза...
   Я сижу молчаливый, хмурый,-- и когда потомъ приходитъ шорникъ Акенъ попросить на десять су карболки, я почти не отвѣчаю на его поклонъ, смотрю на него изподлобья,-- какъ если бы онъ былъ мой врагъ,-- и думаю: "у тебя вотъ пеллагры не будетъ"...
   Я сержусь на себя за эти мысли, сержусь и за свое дурное настроеніе, а всего больше -- за тайное чувство виноватости, которое не перестаетъ меня томить -- и, чтобы освободиться отъ него, я опять начинаю разжигать въ себѣ злость, начинаю думать о погромахъ, выдвореніяхъ и процентныхъ нормахъ,-- но дѣйствуетъ это какъ-то слабо, на сердцѣ у меня по-прежнему и сумрачно, и неспокойно...
   

VIII.

   "А всѣхъ этихъ милыхъ настроеній, вѣроятно, не было бы и въ поминѣ,-- подумалъ я какъ-то разъ,-- если бы я находился въ положеніи, напримѣръ, Стасевича, и мнѣ вернуться въ Россію было бы невозможно!"..
   "Да, конечно!.. Нѣтъ пути!.. Замурованъ входъ,-- или въ Якутскую область ступай... Сидѣли бы тогда смирно, и не мучились"...
   Я часто возвращался къ этой мысли... и минутами искренно сожалѣлъ, что за мной нѣтъ какихъ нибудь "исторій",-- хотя бы просто отъ солдатчины убѣжалъ, что-ли -- и что никакихъ спеціальныхъ затрудненій при возвращеніи въ Россію я не встрѣчу..
   Въ одну изъ такихъ минутъ у меня мелькнуло соображеніе, что вѣдь можно же создать себѣ "затрудненія"... Это вовсе не такъ трудно...
   Замуровывать ходъ въ Россію ужъ слишкомъ радикально,-- можно придумать что-нибудь другое. Можно, напримѣръ, прикрѣпить себя здѣсь, на мѣстѣ, можно опутать себя разными нитями такъ, чтобы отъѣздъ отсюда сдѣлался затруднительнымъ, почти невозможнымъ.
   "Мы тутъ ничѣмъ, рѣшительно ничѣмъ не связаны,-- думалось мнѣ.-- Какъ птицы на вѣткѣ,-- снялись и улетѣли. Мебелишки, обстановки, и то почти нѣтъ, и въ двадцать четыре часа могли бы собраться въ дорогу. Эта легкость отъѣзда, во всякомъ случаѣ, не нужна... Все равно, вотъ какъ если дома заряженный револьверъ лежитъ: въ тяжелую минуту взялъ и бацнулъ себѣ въ лобъ. А нѣтъ оружія дома -- тяжелая минута прошла, и потомъ еще до ста лѣтъ и жить, и Бога славить будешь"...
   И сталъ у меня назрѣвать нѣкоторый планъ... Сначала онъ казался мнѣ смѣшнымъ, нелѣпымъ, и я занимался имъ больше такъ, для забавы, чтобы отвлечься отъ мрачныхъ настроеній. Но потомъ, мало-по-малу, я сталъ съ нимъ свыкаться и сталъ вѣрить, что, пожалуй, и въ самомъ дѣлѣ онъ выручитъ.
   "Дѣло вѣдь въ томъ,-- принимался я объяснять себѣ: -- что логики во всемъ этомъ моемъ безпокойствѣ, après tout, все-таки нѣтъ... Я мягокъ, слабъ, я -- баба,-- и заражаюсь отъ Сары. Я боюсь ссоръ, боюсь шума, а войны безмолвныя меня изводятъ въ конецъ. Не могу ихъ выносить! Я готовъ на всякія уступки, но вѣдь это дѣлу только вредитъ. И если бы вмѣсто того, чтобы поддаваться Сарѣ, я сумѣлъ подчинить ее себѣ, то миръ у насъ наступилъ бы скорѣе... Да, это вѣрно"...
   И я сталъ приступать къ осуществленію своего плана.
   Надо было продѣлать хитрую штуку. Надо было забѣжать самому себѣ за спину, связать собственные локти и накрѣпко приковать себя къ полу.
   -- Пятнадцатаго апрѣля истекаетъ нашъ квартирный срокъ,-- обратился я однажды къ Сарѣ.-- Я думаю, что если теперь снять квартиру лѣтъ на пять и заключить письменное условіе, то мосье Буротъ согласится сдѣлать значительный ремонтъ.
   Къ удивленію моему, Сара не подняла никакой бури. Она только зорко на меня поглядѣла, покраснѣла слегка,-- и отвернулась.
   -- Дикое у нихъ обыкновеніе строить двухъэтажные чердаки,-- продолжалъ я.-- Вотъ этотъ чердакъ надо будетъ передѣлать въ комнаты... Намъ нужны еще двѣ комнаты, для тебя и для Яши.
   Сара молчала.
   -- Яша растетъ, ему отдѣльная комната необходима. Потомъ необходимо облицевать цистерну цементомъ.
   Сара продолжала молчать.
   -- Садъ хорошо бы обнести рѣшеткою,-- настаивалъ я:-- какъ ты думаешь?
   -- Да.
   -- Я переговорю съ Буротомъ.
   -- Переговори.
   -- Въ воскресенье мнѣ надо быть въ Римокурѣ. и тамъ я поговорю съ мосье Буротомъ.
   Я постоялъ нѣкоторое время, ожидая чего-то. Но ничего не случилось.
   -- Да, я съ нимъ поговорю,-- повторилъ я и вышелъ изъ комнаты.
   Въ сущности, все улаживается недурно. Бури нѣтъ и отлично. Дикому "да" Сары и "переговори", ея молчанію надо противопоставить -- твердость духа и непреклонность. Непреклонность, вообще говоря, вещь необходимая,-- въ особенности для тѣхъ, кого судьба не балуетъ и кому все приходится брать съ бою. Сколько разъ уже страдалъ я отъ отсутствія непреклонности. Я могу спроектировать какое-нибудь хорошее дѣло, могу отлично его обдумать во всѣхъ деталяхъ и начать приводить въ исполненіе, но потомъ, вдругъ станутъ разъѣдать меня сомнѣнія, пойдутъ разные колебанія и страхи, и я остановлюсь на полпути. Черта пагубная! И именно ей я обязанъ, между прочимъ, и тѣмъ, что я не инженеръ, а врачъ. Да!.. Но надо же, однако, когда-нибудь поучиться быть мужчиной!.. И въ концѣ-концовъ Сара и сама нуждается въ твердомъ и рѣшительномъ руководителѣ. Киснетъ она, кисну я, и у обоихъ не жизнь, а сплошная тревога. Надо быть рѣшительнымъ, непреклоннымъ. Вся штука въ этомъ. Сумѣй я это сдѣлать, и Сара сама же потомъ будетъ рада.
   Разсужденія эти приводили мнѣ на память Шмиль-Волфа, моего ребе, который, истязая учениковъ, тоже проявлялъ непреклонность и тоже говорилъ, что впослѣдствіи они сами же будутъ довольны,-- но отъ приведенія своего плана въ исполненіе я все-таки не отказывался.
   И, еще не дождавшись воскресенья, когда я долженъ былъ увидѣться съ мосье Буротомъ, моимъ домовладѣльцемъ, я взялъ и купилъ продававшійся по случаю щегольской и почти совершенно новый кабріолетъ.
   "Нужно идти прямо, нужно идти рѣшительно!" -- подхлестывалъ я себя.
   А Сарѣ я объяснилъ, что незачѣмъ лѣтомъ таскать тяжелый фаэтонъ. Кабріолетъ въ четыре раза легче и Бишету не будетъ утомлять. Править я буду самъ, а Войменъ пусть занимается огородомъ. Если фаэтонъ поберечь, онъ мнѣ двадцать лѣтъ прослужитъ.
   Сара не спорила.
   Къ самому факту пріобрѣтенія кабріолета и къ разсужденіямъ по поводу него она отнеслась съ такою же безучастностью, съ какою относилась и къ тому, что я съ метромъ въ рукахъ лазилъ теперь по чердакамъ и сараямъ и, измѣряя ихъ, озабоченно планировалъ, что вотъ здѣсь надо будетъ пробить дверь, тамъ поставить простѣнокъ, а лѣстницу перенести туда...
   "Да полно, развѣ это будетъ?-- мелькало иногда у меня: въ головѣ:-- развѣ не вздоръ это, не ребячество?"...
   И мнѣ дѣлалось неловко, досадно, и въ то же время немножко смѣшно. Мнѣ начинало казаться, что я разыгрываю какой-то плохенькій водевиль -- и принимаю его за нѣчто серьезное, за настоящую жизнь... Мысль эту я, однако-же, старался всячески отгонять...
   Я хмурился, принималъ холодный, важный видъ и съ суровою дѣловитостью начиналъ обсуждать съ Войменомъ, во сколько должна обойтись постройка новой конюшни, и не будетъ-ли выгодно дать Бишетѣ faire un poulain.
   -- Вамъ бы купить этотъ домикъ,-- пріохочивалъ меня Войменъ: -- все бы по своему вкусу и перестроили.
   -- Я посмотрю,-- отвѣчалъ я:-- можетъ быть, и куплю.
   Въ воскресенье я поѣхалъ къ Буроту, а въ четвергъ, рано утромъ, Буротъ, съ двумя каменщиками, пріѣхалъ ко мнѣ. Всѣ четверо мы долго обсуждали, вычисляли, измѣряли, лазили на крышу, спускались въ цистерну. Я весь выпачкался въ илѣ и паутинѣ, и, когда былъ въ погребѣ, оступился и чуть не свалился въ выбоину.
   Мосье Буротъ, отставной военный, маленькій, чистенькій, съ розовымъ личикомъ и съ сѣдою раздвоенною бородой старичекъ, любезный и сладкій, какъ могутъ быть сладки французы, когда они этого хотятъ,-- въ вопросахъ дѣловыхъ оказался, однако, довольно прижимистымъ. Ремонтъ онъ соглашался сдѣлать, но потребовалъ условіе на шесть лѣтъ и квартирную плату повысилъ на цѣлыхъ триста франковъ въ годъ. Это было много, и я долго спорилъ и не соглашался, но въ концѣ-концовъ долженъ былъ уступить.
   Когда все было улажено, у насъ вдругъ возникъ новый торгъ -- изъ-за рѣшетки вокругъ сада. Мосье Буротъ говорилъ, что рѣшетка обойдется слишкомъ дорого, и соглашался только на проволочную сѣтку. Я же рѣшетку требовалъ съ такимъ азартомъ, какъ будто безъ нея вся моя жизнь будетъ испорчена навсегда. И, добиваясь ея, я въ сущности хотѣлъ, чтобы Буротъ не сдался. Этотъ шумный торгъ заглушалъ чувство неловкости и стыда, тѣснившее мою грудь, и отдалялъ минуту, когда Буротъ уйдетъ и мнѣ нужно будетъ остаться съ Сарой съ глазу на глазъ...
   -- Вы заставите меня отказаться отъ вашей квартиры совсѣмъ,-- угрожалъ я: -- я найму домъ нотаріуса.
   -- Какъ угодно.
   И, обратившись къ Сарѣ -- она въ эту минуту вошла въ кабинетъ за тетрадками Яши,-- Буротъ склонилъ на бокъ свою розовую лысину и сказалъ: -- Madame, vous allez avoir un petit boudoir comme Madame Loubet n'en а pas dans son Elysée.
   Сара поблагодарила.
   -- Oui, je m'en charge,-- подтвердилъ старичокъ и вздохнулъ.
   Цѣлый часъ еще бился я съ упорнымъ любезникомъ и рѣшетки все-таки не получилъ. Приходилось сдаваться.
   Мосье Буротъ выпилъ двѣ рюмки малаги, закусилъ бисквитомъ и ушелъ, вмѣстѣ со своими каменщиками. И пока онъ спускался съ крыльца и пересѣкалъ улицу, я стоялъ посреди комнаты, слѣдилъ глазами за развѣвавшимися рукавами его крылатки и растерянно спрашивалъ себя:
   "Такъ что же это такое?.. Такъ какъ же?.. Дѣло, значитъ, сдѣлано? Слажено?"
   Что-то твердое и жесткое стало подыматься у меня въ груди. Горько мнѣ сдѣлалось, горько и стыдно,-- страшно стыдно... И если бы я не сдерживалъ себя, то, кажется, взялъ бы, подсѣлъ къ столу, подперъ голову руками и заплакалъ...
   "Зачѣмъ все это такъ глупо выходитъ? Глупо, безобразно, пошло... Откуда это все? Для чего?"...
   Я продолжалъ стоять неподвижно, и во всемъ тѣлѣ, во всѣхъ членахъ ощущалъ сильную, неодолимую усталость.
   "Непреклонность, рѣшительность"...
   Я горестно усмѣхнулся и обѣими руками сдѣлалъ такой жестъ, какъ я бы стряхивалъ съ нихъ что-то клейкое...
   Потомъ я вышелъ въ конюшню, кликнулъ Воймена и приказалъ ему подать лошадь.
   Надо было ѣхать въ Трампо, къ больнымъ, за пятнадцать километровъ. Но уѣзжать мнѣ не хотѣлось. Меня,-- странное дѣло,-- меня стало тянуть къ Сарѣ... Я Сары стыдился, я ея боялся, и отъ одной только мысли, что вотъ сейчасъ она можетъ войти, и взгляды наши встрѣтятся, мнѣ дѣлалось жутко,-- и все-таки меня къ ней тянуло, тянуло неудержимо... Такъ бывало въ дѣтствѣ: мать меня побьетъ и прогонитъ, а я, весь въ слезахъ, сгорая отъ стыда и не смѣя поднять глазъ, приниженный, убитый, неотступно за ней плетусь, боюсь, дрожу, но отойти не могу, и все жмусь къ ней и жду -- новой казни? прощенія? ласки?..
   Я долго собирался въ дорогу. Я долго и медленно одѣвался,-- а, одѣвшись, долго и медленно укладывалъ свою дорожную аптечку...
   Изъ спальни доносился до меня голосъ Яши. Мальчикъ своими словами и, по обыкновенію, на половину по французски разсказывалъ басню "Квартетъ". Я сталъ прислушиваться къ его разсказу и къ голосу Сары, поправлявшей мальчика... И, не сознавая толкомъ, чего я хочу и зачѣмъ это дѣлаю, я сталъ подыматься въ спальню...
   -- Погода чудесная,-- сказалъ я, останавливаясь на порогѣ и глядя себѣ подъ ноги.-- Сарушка... Не поѣдешь-ли со мной?
   Сара посмотрѣла на меня, потомъ въ окно, на небо, потомъ опять на меня, минуту подумала и согласилась.
   "Слава Богу!" -- съ облегченіемъ подумалъ я.
   И какъ минуту тому назадъ я не зналъ, зачѣмъ я сюда иду и что скажу Сарѣ, такъ теперь я не зналъ, чему я радуюсь, и только беззвучно повторялъ: "слава Богу, слава Богу".
   

IX.

   Въ Трампо меня звали къ одной бабѣ, которую наканунѣ помялъ быкъ. Три ребра у нея оказались переломанными, кожа и мышцы истерзанными, а лѣвое легкое было продрано въ двухъ мѣстахъ. Пришлось накладывать на торсъ широкій поясъ изъ липкаго пластыря. Такъ какъ бокъ и спина у бабы были сильно изранены и отъ каждаго прикосновенія къ ней она кричала и громко кряхтѣла, то задача моя оказалась особенно трудной. Сара мнѣ помогала. Она нарѣзала изъ старой простыни бинты, ставила банки, массировала контуженныя мѣста. Работа расшевелила ее, голосъ ея сдѣлался звонче и въ глазахъ появился блескъ.
   "Она могла бы быть счастливой,-- тоскливо подумалъ я:-- но я ей помѣха".
   Часа черезъ два перевязка была сдѣлана. Мы съ Сарой осмотрѣли еще двухъ больныхъ,-- одного туберкулезнаго, другого съ зобомъ, напились молока и поѣхали домой.
   Былъ пятый часъ. Отъ пахавшихъ людей и отъ лошадей ложились длинныя тѣни. Поля направо тянулись далеко, плоскія, ровныя, ничѣмъ не стѣсненныя. По лѣвую сторону они опирались въ откосы, не очень высокіе, но длинные, густо заросшіе соснами и дубомъ. Впереди, на горизонтѣ, въ концѣ дороги, прямой и ровной, какъ струна, среди темныхъ садовъ чуть замѣтно бѣлѣли Лэрвильскіе дома, и между ними, высоко къ небу, узкой синеватой полоской подымалась колокольня. Я все смотрѣлъ впередъ, на эту колокольню, но видѣлъ не ее, а черно-багровый, истерзанный человѣческій бокъ; и мнѣ думалось при этомъ, что вотъ, какъ измятъ и изуродованъ этотъ бокъ, такъ изуродована и обезображена жизнь Сары...
   "Жизнь Сары?-- А моя"?..
   Когда мы были уже по другую сторону Лэрвиля, Сара обернулась ко мнѣ лицомъ и спросила:
   -- Что же, Іосифъ, кончилъ ты съ Буротомъ?
   Къ удивленію моему, этотъ вопросъ я встрѣтилъ безъ всякаго непріятнаго чувства.
   -- Кончилъ,-- отвѣтилъ я.
   И въ моемъ тонѣ не слышно было ни растерянности, ни раздраженія, ни желанія замять разговоръ. Я былъ спокоенъ, довѣрчиво и съ любопытствомъ ожидалъ, что скажетъ Сара, и это мнѣ самому казалось страннымъ.
   -- Такъ, значитъ, рѣшено, мы остаемся здѣсь?
   -- Это, Сара, не теперь рѣшалось... Allez, Bichette!-- Я ударилъ лошадь вожжей.-- Этотъ вопросъ мы обсуждали въ Парижѣ, прежде чѣмъ сюда пріѣхали.
   Сара потупилась.
   -- Вотъ что, Іосифъ!-- начала она минуту спустя:-- надо все-таки намъ объясниться. Ты этихъ разговоровъ не хочешь, ты ихъ прямо запретилъ, и я вотъ сколько уже времени молчу -- все ношу въ себѣ... Но вѣчно вѣдь это продолжаться не можетъ...
   -- Я "запретилъ разговоры?" -- перебилъ я.-- Какъ это я могу запретить?.. Я ничего не запрещалъ.
   Сара окинула меня испытующимъ взглядомъ.
   -- Ну, хорошо, пусть... Я теперь повторю то, что уже говорила: я не понимаю, съ какой стати мы здѣсь... Я не могу себѣ это простить и не могу съ этимъ помириться. Не могу!
   Сара вдругъ сильно заволновалась и на щекахъ ея, подъ висками, выступило два красныхъ пятна.
   -- Ты не понимаешь, съ какой стати мы здѣсь,-- мягко сказалъ я:-- а я не понимаю, съ какой стати мы должны ѣхать въ Россію... Allez, allez, Bichette, allez... Ты хочешь объясниться -- отлично! Я тоже этого хочу. И я скажу тебѣ откровенно: я много думалъ о твоемъ стремленіи въ Россію и понять его все-таки не могу. Между прочимъ, хотя бы вотъ почему: вѣдь ты знаешь, что могло бы случиться, если бы мы туда поѣхали? Знаешь, какую штуку можетъ съ нами сыграть судьба?
   Я смотрѣлъ на вспотѣвшую спину лошади, и снисходительная ироническая улыбка играла у меня на лицѣ.
   -- Ну вотъ, представь ты себѣ такое положеніе: пріѣхали мы съ тобой, положимъ, въ голодныя мѣста, въ деревню; пріѣхали и стали работать,-- со всей горячностью, со всей любовью... И вотъ, въ одинъ прекрасный день, эти же самые мужички, для которыхъ мы работаемъ, возьмутъ и устроютъ вели-ко-лѣпнѣйшій погромъ, и насъ же съ тобой изобьютъ...
   -- Ну такъ что-жъ?-- строго спросила Сара.-- И изобьютъ... "Изобьютъ, потащутъ на погребицу"...-- у тебя это какіе-то arguments suprêmes. Считаться съ этимъ нельзя: мало ли что люди дѣлаютъ со слѣду...
   Въ голосѣ Сары звучали горячія, скорбныя ноты, и ноты эти шли мнѣ прямо въ сердце.
   -- "Со слѣпу",-- процѣдилъ я:-- моимъ ребрамъ не все ли равно, слѣпой ихъ перебьетъ или зрячій... И дотомъ я вотъ еще что скажу тебѣ: не одни слѣпцы на насъ обрушиваются. Намъ и отъ культурныхъ слоевъ достается тоже. А симпатіи, или хотя бы просто состраданія къ намъ не выказываетъ никто.
   -- Это неправда! Состраданіе есть. А если оно выражается не такъ ярко, какъ хотѣлось бы, такъ что же? Время теперь такое. Оно не для насъ однихъ мрачно... Эту ошибку, или, если хочешь,-- эту несправедливость дѣлаютъ многіе изъ насъ: плачутся на горестное положеніе евреевъ, и при этомъ совершенно забываютъ объ общемъ ходѣ вещей, объ общемъ строѣ всей жизни... Стонутъ въ "чертѣ"! А ты изъ черты выгляни. Тамъ что дѣлается! Такое время... Но только... Ахъ, Іосифъ...-- вдругъ оборвала себя Сара и быстрымъ движеніемъ отстегнула воротъ пелерины.-- Да вѣдь это все разговоры побочные, и мы совсѣмъ не то говоримъ, что нужно...Я подойду къ дѣлу прямо и скажу теперь все. Ты воображаешь -- или, можетъ быть, только стараешься воображать -- кто тебя разберетъ!-- ты воображаешь, что ты и тутъ нуженъ, что ты и тутъ служишь ближнему. Но такъ служить, какъ ты, служитъ ему и лавочница Птижанъ: ей дадутъ двѣнадцать су, и она отпуститъ фунтъ сахару. Это не служба, это -- торговля... Ты твердишь, что радъ, что "раздѣлался съ родными". Я знаю, что это неправда, но мы это оставимъ, и я вотъ о чемъ тебя спрошу: отчего же ты бросилъ своихъ кровныхъ? Евреевъ отчего ты оставилъ? Отчего ты къ нимъ не идешь?
   Сара смотрѣла на меня въ упоръ, и въ сверкавшихъ ея глазахъ, и въ дрожавшемъ голосѣ было выраженіе негодованія и брезгливаго гвѣва. Во всякое другое время это выраженіе испугало бы меня, оскорбило, возмутило. Теперь оно вызывало во мнѣ чувство, близкое къ радости. Это выраженіе было мнѣ союзникомъ. Оно помогало мнѣ, помогало побѣдить себя, помогало разбить и отбросить прочь ту крѣпкую, уже сильно надтреснутую, но все еще державшуюся кору, въ которую, какъ ядро въ скорлупу, заключена была моя душа...
   Мнѣ казалось, что разрѣшеніе идетъ, что оно близко, и что скоро я освобожусь -- совсѣмъ, окончательно -- и отъ жалкаго нытья, и отъ нелѣпыхъ дрянныхъ поступковъ...
   -- Что-жъ ты молчишь?-- сильнѣе волнуясь, продолжала Сара.-- Я спрашиваю тебя: отчего ты не идешь въ "черту"? Ты чуть-ли не роль какого-то мстителя за евреевъ берешь на себя, а сидишь здѣсь и пальцемъ о палецъ для нихъ не ударишь. Въ Россіи евреи-земледѣльцы теперь голодаютъ, у нихъ цынга и голодный тифъ,-- отчего-же ты къ нимъ не идешь? отчего?.. А, ты все молчишь!-- съ какимъ-то горькимъ торжествомъ вскрикнула Сара.-- Ты молчишь! Ну, такъ я за тебя отвѣчу. Ты оттого къ нимъ не идешь и оттого сидишь здѣсь, что это тебѣ удобно! Тебѣ! Тебѣ надо поспокойнѣе устроить свою собственную особу. Да, только это! Ничего, кромѣ усиленныхъ заботъ о своихъ ребрахъ у тебя нѣтъ... Тебѣ здѣсь спокойно, тебѣ въ физіономію не плюютъ, тебя на "погребницу" не тащутъ, тебя спеціальныя правила и узаконенія не давятъ, твой сынъ будетъ свободнымъ гражданиномъ свободной страны... Тебѣ хорошо, ты удовлетворенъ... А тамъ дома...
   Голосъ Сары оборвался.
   -- Боже мой! Боже мой!-- вырвалось у нея черезъ минуту.-- Сижу здѣсь, въ сторонѣ, за тысячи верстъ отъ всего, что тамъ дѣлается, и сынъ мой ни борьбы той, ни тѣхъ страданій никогда не узнаетъ!
   Сара поникла головой и отвернулась.
   Мы проѣзжали мимо мельницы. Старое зданіе съ высокой крышей почти все закрыто было ивами и тополями. Во дворѣ, на берегу узенькой, аршина въ два, рѣченки стоялъ огромный возъ, и люди, обсыпанные бѣлымъ, нагружали его тяжелыми кулями. Три толстыя лошади, запряженныя цугомъ, стояли дельтой и, звякая бубенчиками, щипали свѣтлую травку. Моя Bichette свернула было и направилась къ нимъ, но я натянулъ вожжи, прикрикнулъ, и лошадка покорно пошла, куда надо.
   "И меня тоже нужно вести,-- подумалъ я: -- иначе Богъ знаетъ куда забрести могу"...
   И вдругъ явилось у меня желаніе взять руки Сары и припасть къ нимъ губами. Но сдѣлать это я какъ-то не рѣшился. Я неловко завозился на короткомъ сидѣніи кабріолета, потомъ нагнулся и сталъ заботливо оправлять покрывавшій мои ноги коврикъ.
   Километра три мы проѣхали молча. Изъ-за лѣсистаго выступа горы стала медленно выползать наша деревня.
   -- Такъ чего же собственно ты бы хотѣла?-- тихо спросилъ я.
   -- Чего-бы я хотѣла? Да ты это знаешь...-- Голосъ Сары былъ строгій, звонкій, но въ то же время въ немъ слышалась и явная усталость. Убѣдить меня она, повидимому, уже не надѣялась и продолжать разговоръ считала безполезнымъ.
   -- У насъ въ Россіи есть дѣло, есть постъ на всю жизнь -- и мы должны его занять.
   -- То-есть мы должны пойти служить мужику?-- задумчиво проговорилъ я.
   -- Мужику, еврею -- это все равно. У мужика и у еврея интересы общіе. Что бы тамъ ни говорили, а наша судьба тѣсно переплетена съ судьбой русскаго народа: когда несчастнѣе онъ -- больнѣе дѣлается и намъ; если солнечный лучъ упадетъ на него -- пригрѣетъ и насъ... Когда не будетъ въ Россіи голодовокъ, не будетъ переселенцевъ, когда вдвое уменьшится процентъ смертности, а процентъ неграмотныхъ будетъ не восемьдесятъ, а восемь, два, одинъ,-- хорошо будетъ и намъ.
   -- Не знаю,-- тихо проговорилъ я неопредѣленнымъ тономъ.
   -- Придетъ время, когда весь свѣтъ солнца и вся его теплота прольются на Россію,-- и тогда конецъ будетъ и нашимъ страданіямъ. Еврейскій вопросъ разрѣшится самъ собою и упразднится навсегда.
   Сара помолчала.
   -- Впрочемъ, что-жъ!-- прибавила она и вздохнула.-- Тебя, мнѣ кажется, вовсе не это интересуетъ...
   Солнце нижнимъ краемъ своимъ уже коснулось земли. Потянулъ вѣтерокъ и затрепетали, заговорили тонкія вѣтви изъ надъ рѣченкой. Сара обтянула полы пелеринки и застегнула воротникъ. Глаза ея, прекрасные, большіе, устремлены были на горизонтъ, затянутый таинственными лиловыми тонами, и, казалось мнѣ, что-то тамъ высматривали и искали...
   

X.

   Черезъ четверть часа мы подъѣзжали къ дому.
   Миретка, издали завидѣвъ свою пріятельницу Bichette, съ радостнымъ лаемъ бросилась къ ней навстрѣчу. Войменъ и Яша стояли у воротъ и поджидали насъ. Подлѣ дома я соскочилъ съ кабріолета и, отдавъ вожжи Воймену, взошелъ на крыльцо.
   -- Monsieur Bourotte est venu, monsieur Boulotte est venu!-- весело запѣлъ Яша, прыгая на правой ногѣ, а лѣвую поддерживая руками.
   -- Надо, Яша, всегда говорить по-русски,-- внушительно сказалъ я: -- чего хотѣлъ monsieur Bourotte?
   Яша удивленно посмотрѣлъ мнѣ въ лицо и сейчасъ же затараторилъ опять:
   -- Monsieur Bourotte а dit... Мосье Буротъ сказалъ... qu'il a réfléchi... онъ перемыслилъ... и онъ согласенъ, il veut bien поставить въ саду рѣшетку, а не... вотъ это вотъ, какъ это называется...
   Яша въ замѣшательствѣ кривилъ рожицу и нетерпѣливо чмокалъ языкомъ.
   -- Что на телеграфѣ!-- выпалилъ онъ, наконецъ.-- Pas un fil de fer.
   -- Очень хорошо!
   Я ласково отстранилъ мальчика и, не торопясь, сталъ подыматься въ спальню.
   Тамъ я снялъ съ себя пальто, отстегнулъ манжеты, поставилъ ихъ на комодъ и опустился на край кушетки.
   "Ну, а теперь что?" -- спросилъ я себя.
   Отвѣта не было.
   Нѣсколько минутъ прошло, и ни одна мысль не зарождалась въ моей головѣ. Въ душѣ было тихо,-- тихо, спокойно, хорошо, а физическое ощущеніе было такое, какъ если-бы я долгое время таскалъ на себѣ тяжелую ношу и теперь вдругъ отбросилъ ее прочь...
   До сихъ поръ предо мной стояла тьма,-- и въ этой тьмѣ я не видѣлъ никакого выхода. Для чего работать? Гдѣ цѣль? Что можно сдѣлать?.. Въ памяти вставалъ несчастный образъ "ни за что" погибшаго Когана, и я говорилъ себѣ, что что-нибудь въ этомъ родѣ ждетъ и меня. Сбитый съ пути, испуганный, растерявшійся, безъ Бога въ душѣ, я опустился, отошелъ къ сторонкѣ и хлопочу уже только о томъ, чтобы меня не били... Да, Сара права: я весь ушелъ въ "обереганіе своихъ реберъ". "Свободный, полноправный гражданинъ свободной страны",-- выше этого перешибленныя крылья уже не поднимаютъ... Отъ несчастій своего народа я малодушно отворачиваю глаза, не хочу о нихъ и думать и, насилуя сердце, стараюсь отречься отъ "родныхъ". Ахъ, къ чему это все! Вѣдь есть же выходъ!
   Я всталъ, прошелся по комнатѣ и остановился у окна.
   Тихая, длительная дрожь прошла у меня по тѣлу...
   Я смотрѣлъ въ садъ,-- какъ смотрѣлъ въ него четыре мѣсяца назадъ, когда Сара впервые заговорила о странности нашего положенія. Садъ былъ голъ и сумраченъ, виднѣвшіяся за нимъ поля тоже были сумрачны и черны, какъ зимой. Но что зимѣ -- конецъ, что дни холода и окоченѣнія прошли, что настаетъ пора обновленія и свѣта,-- чувствовалось во всемъ,-- и въ этой бурой землѣ, и въ темныхъ деревьяхъ, и въ небѣ, бѣлесоватомъ, кроткомъ, весеннемъ. И я зналъ, что дни холода и мрака прошли и для меня, и что происходившій во мнѣ страшный процессъ духовнаго омертвенія пресѣченъ...
   Тихо, безшумно, какъ-бы боясь помѣшать тому необыкновенному, новому, что широкой волной вливалось въ мою душу, я отошелъ отъ окна и спустился въ кабинетъ...
   На диванѣ сидѣлъ Яша и, крѣпко сжавъ Миретку колѣнями, вплеталъ ей въ ошейникъ пучки одуванчиковъ. Сара стояла у стѣны, и глаза ея были устремлены на мальчика. Что за лицо было у нея!..
   Два года тому назадъ Яша былъ боленъ и былъ въ опасности. Въ особенности страшна была одна ночь, когда мы съ минуты на минуту ждали конца. Хлопоталъ около больного я, а Сара сидѣла у кровати, неподвижная, окаменѣлая и не сводила съ ребенка глазъ. Она прощалась съ нимъ... И вотъ теперь на лицѣ ея опять было то же самое непередаваемое словами выраженіе, которое искажало его и въ ту памятную мнѣ, страшную ночь.
   -- Что съ тобой, Сара?
   Сара вздрогнула, подняла голову -- и направилась ко мнѣ.
   -- Іосифъ,-- глухимъ, обрывающимся голосомъ проговорила она.-- Не могу... Не въ силахъ... Якова ты мнѣ не дашь, я знаю, и я одна... Я уѣзжаю одна...
   Я смотрѣлъ на Сару съ испугомъ и какъ-то не сразу уловилъ смыслъ ея словъ...
   -- Родная моя,-- говорилъ я черезъ минуту, захлебываясь и протягивая впередъ руки.
   Я, кажется, улыбался и слезы текли у меня по лицу...
   -- Хорошая моя! Да не одна, а всѣ... И къ той борьбѣ, и къ тѣмъ страданіямъ, всѣ трое туда поѣдемъ, всѣ...

. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .

   Въ Парижѣ и въ Нанси, въ Ecole de Médecine, вывѣшены объявленія о томъ, что деревня, гдѣ я живу, приглашаетъ врача. Я обѣщалъ мэру пробыть здѣсь еще мѣсяцъ, пока найдется врачъ. "Мебелишка" наша назначена въ продажу, а для кабріолета, который я купилъ двѣ недѣли тому назадъ, уже нашелся покупатель,-- нотаріусъ.
   Мосье Буротъ пріѣзжалъ для подписанія условія и привезъ два толстыхъ альбома съ образчиками обоевъ. Онъ долго не вѣрилъ, когда я, извиняясь, объявилъ ему, что уѣзжаю въ Россію. Онъ вообразилъ, что я пускаюсь на "true", съ цѣлью выторговать у него новыя уступки... Убѣдившись, наконецъ, что я говорю правду, онъ выразилъ сожалѣніе, что теряетъ такихъ хорошихъ жильцовъ, и сталъ прицѣниваться къ моему письменному столу. Онъ по-прежнему любезенъ и галантенъ, но внутренно кипитъ и, навѣрно, говоритъ о насъ: "les sales russes"...
   Сара смотритъ теперь какъ будто еще серьезнѣе и строже, чѣмъ раньше. Но мнѣ ясно, что она счастлива... Что касается меня, то я продолжаю чувствовать въ своей душѣ весну и расцвѣтъ... Я долженъ, однако-же, сознаться, что въ сердцѣ моемъ,-- когда Яша въ радостномъ возбужденіи, тыча себя въ грудь пальцемъ, шумливо докладывалъ мосье Буроту: "nous allons rentrer dans notre pays à nous! à nous!" -- что въ сердцѣ моемъ, въ эту минуту, шевелилась невольная жалость, и я не могъ не думать:-- бѣдный мой, бѣдный!..
   
 Ваша оценка:
Связаться с программистом сайта.

Рейтинг@Mail.ru