Айзман Давид Яковлевич
Раб

Lib.ru/Классика: [Регистрация] [Найти] [Рейтинги] [Обсуждения] [Новинки] [Обзоры] [Помощь]
Скачать FB2

 Ваша оценка:

   

Д. Я. Айзманъ.

Черные дни

(ОЧЕРКИ и РАЗСКАЗЫ).

   

ИЗДАНІЕ РЕДАКЦІИ ЖУРНАЛА "РУССКОЕ БОГАТСТВО".

С.-ПЕТЕРБУРГЪ.
Типографія Н. Н. Клобукова, Литовская ул., д. No 34.
1904.

   

РАБЪ.

РАЗСКАЗЪ.

   Натурщикъ, здоровенный итальянецъ, съ бычачьей шеей и глазами идіота, спрыгнулъ съ подставки, снялъ съ себя пышную, подбитую горностаемъ порфиру и сталъ разминать члены. За четыре часа позированья они у него порядкомъ отекли и онѣмѣли. Раза два онъ перегнулся направо, потомъ налѣво, потомъ сталъ выпрямлять ноги.
   -- Завтра сеанса не будетъ,-- пробормоталъ Сойферъ, съ сумрачнымъ видомъ поглядывая на свою картину.-- Можете не приходить.
   Натурщикъ весело ухмыльнулся. Плату онъ получалъ не за каждый сеансъ въ отдѣльности, а помѣсячно, и потому пропуску былъ радъ.
   -- Послѣзавтра, значитъ?-- освѣдомился онъ.
   Сойферъ не отвѣчалъ.
   -- Значитъ, послѣзавтра?.. Въ половинѣ второго?
   Толстый итальянецъ видѣлъ, что Сойферъ сегодня нервничаетъ и раздражается, и у него явилась догадка, что художникъ нездоровъ, и что онъ, пожалуй, захочетъ предоставить себѣ нѣсколько дней отдыха.
   -- Я приду послѣзавтра,-- насторожившись, заявилъ итальянецъ.
   -- Не нужно,-- тихо отвѣтилъ Сойферъ.-- Скорѣй ужъ въ понедѣльникъ... Я вамъ напишу...
   Натурщикъ торопливо надѣлъ свою плисовую куртку, завязалъ на шеѣ косынку и ушелъ. А Сойферъ, отложивъ въ сторону палитру и кисти, съ видомъ утомленнаго и недовольнаго человѣка, опустился въ кресло.
   Сегодня передъ сеансомъ приходилъ къ нему Гумиловичъ, совсѣмъ еще юный скульпторъ, надняхъ только пріѣхавшій въ Римъ изъ небольшого галиційскаго мѣстечка. Молодой человѣкъ этотъ долго и внимательно разсматривалъ находившіяся въ мастерской работы. И когда онъ пересмотрѣлъ ихъ всѣ, на лицѣ его изобразилось какое-то странное недоумѣніе.
   -- У васъ, значитъ, совсѣмъ нѣтъ картинъ изъ еврейской жизни?-- спросилъ онъ.
   Сойферъ нахмурился.
   -- Нѣтъ... Теперь нѣтъ...
   -- Можетъ быть, есть что-нибудь давнишнее... старое... какіе-нибудь наброски?
   -- Я вамъ показалъ все, что можно было,-- холодно отвѣтилъ Сойферъ.-- Даже больше, чѣмъ можно было... Ничего больше нѣтъ...
   Гумиловичъ промолчалъ.
   Для приличія онъ перевернулъ нѣсколько страницъ большого парусиноваго альбома, который держалъ на колѣняхъ, потомъ всталъ и взялся за шляпу.
   -- А, впрочемъ, подождите,-- съ едва замѣтной улыбкой сказалъ Сойферъ.-- Вотъ еще кое-что... моя послѣдняя работа.
   Онъ пошелъ въ уголъ мастерской и, отставивъ, къ стѣнѣ нѣсколько папокъ, опиравшихся на ноги тяжелаго орѣховаго мольберта, выкатилъ на средину комнаты большое и почти квадратное полотно.
   -- Вотъ, смотрите...
   Гумиловичъ бросилъ взглядъ на картину, и тотчасъ же глаза его, мгновенно наполнившіеся и печалью, и изумленіемъ, перешли на стараго художника.
   -- Филиппъ Войнаръ?-- спросилъ онъ.
   Въ голосѣ его было что-то такое, отчего Сойферъ почувствовалъ внезапное смущеніе.
   -- Да, Филиппъ Войнаръ.
   Минуты двѣ Гумиловичъ стоялъ молча. И смотрѣлъ онъ не на картину, а внизъ, на полированныя ноги мольберта.
   -- Извините меня,-- началъ онъ потомъ, слегка насупившись.-- Извините мою смѣлость... Но... меня удивляетъ, что вы пишете эту картину.
   Сойфера передернуло.
   -- Что такое?
   Онъ смотрѣлъ на молодого человѣка въ упоръ, и въ глазахъ его засверкала холодная злоба.
   -- Я говорю: меня удивляетъ, что вы пишете портретъ Войнара.
   -- Вотъ какъ!.. Это почему-же?
   -- Полагаю, что вы и сами знаете почему,-- сдержанно отвѣтилъ Гумиловичъ.
   -- Я ничего не знаю.
   Гумиловичъ нахмурился сильнѣе, и щеки его вдругъ покрылись краской.
   -- Не знаете?... Объяснять надо?...-- Пожалуйста, объясните.
   -- Войнаръ -- нашъ врагъ, нашъ мучитель, вотъ и объясненіе,-- рѣзко отчеканилъ Гумиловичъ.-- Я этого человѣка знаю очень хорошо: мѣстечко, гдѣ я жилъ, лежитъ совсѣмъ близко отъ области, которою управляетъ этотъ магнатъ. И я знаю,-- какъ и всѣ это знаютъ,-- что Войнаръ тиранитъ все населеніе страны -- и венгровъ, и чеховъ, и нѣмцевъ, а больше, чѣмъ всѣмъ, достается намъ... Вы тоже отлично знаете, сколько этотъ варваръ выпилъ еврейской крови... И я думаю, что художникъ-еврей не долженъ его писать. Не долженъ!-- съ горячностью повторилъ Гумиловичъ.
   Съ нѣкоторыхъ поръ слава Сойфера стала меркнуть.
   Потому ли, что талантъ его дѣйствительно пришелъ въ упадокъ, потому ли, что не было больше тѣхъ счастливыхъ случайностей, отъ которыхъ такъ много зависитъ успѣхъ каждаго живописца,-- трудно сказать. Но такъ или иначе, а о человѣкѣ, въ свое время приковывавшемъ къ себѣ общее вниманіе, стали понемногу забывать. Самолюбіе художника было глубоко уязвлено, и онъ сильпострадалъ. Онъ становился угрюмымъ, ворчливымъ, замѣтно опускался и старѣлъ, и голова его изъ сѣрой быстро превратилась въ бѣлую... У него развилась безсонница, и часто мучили кошмары -- дикіеи странные...
   Докторъ, къ которому онъ обратился, прописалъ пилюли и души, но значенія имъ, видно, придавалъ не большое и усиленно подчеркивалъ необходимость спокойствія. А именно спокойствія у Сойфера не было. Какъ-то незамѣтно, въ короткое время сдѣлалось то, что онъ сталъ смотрѣть, на себя, какъ на отжившаго. Угасли надежды и ожиданія, не складывались уже новые планы, не рождались новые образы. Вспышки вѣры въ себя являлись рѣдко, очень рѣдко, обычное же настроеніе было сумрачное, тоскливое... Особенно тоскливымъ было оно потому, что Сойфера все тянуло оглядываться назадъ, на прошлое,-- а прошлое это казалось ему и темнымъ, и недобрымъ... И чѣмъ больше и глубже вдумывался онъ въ пережитое, чѣмъ пристальнѣе всматривался въ разные эпизоды своей жизни, тѣмъ тревожнѣе и тягостнѣе становилось у него на душѣ...
   Сознаніе того, что не все шло, какъ нужно, сознаніе виноватости давило его безпрестанно. Онъ за многое укорялъ себя, сильно и рѣзко, и въ послѣдніе дни ему не разъ приходило въ голову, что исполненіе портрета Войнара -- поступокъ нисколько не лучшій, чѣмъ тѣ, за которые онъ такъ горько упрекаетъ себя... И потому горячія и почти гнѣвныя слова Гумиловича вызвали въ немъ непобѣдимую и острую боль.
   -- Да, но по какому праву онъ мнѣ все это говоритъ?-- мелькнуло вдругъ у Сойфера: -- попрошу его удалиться, вотъ и все.
   Но попросить удалиться старикъ не могъ. И передъ дерзкимъ гостемъ своимъ, передъ этимъ нескладнымъ юнцомъ въ коротковатыхъ брюкахъ и перелицованной визиткѣ, онъ стоялъ сконфуженный, растерянный и, не зная, что сказать, нервно покусывалъ губы.
   "Я какъ будто боюсь его", съ удивленіемъ думалъ онъ. "Точно онъ и въ самомъ дѣлѣ можетъ судить меня... И я хочу оправдаться... И хочу заслужить его одобреніе... Да вѣдь и портретъ Войнара я показалъ ему, чт.обы заслужить одобреніе... Щегольнуть хотѣлъ, показать, что вотъ, хоть меня и затираютъ, и не признаютъ больше, а такая важная, крупная особа, какъ этотъ властный магнатъ, все-таки мнѣ поручаетъ писать свой портретъ... Я думалъ импонировать этимъ заказомъ... Какъ глупо, Боже мой, какъ глупо!"...
   -- Послушайте,-- началъ Сойферъ, приблизившись къ Гумиловичу.-- Послушайте: вы вотъ наговорили мнѣ дерзостей, а вѣдь знаете?-- вѣдь это мнѣ нравится.
   На губахъ старика легла странная гримаса. И глядя на его лицо, трудно было опредѣлить,-- испытываетъ онъ боль въ эту минуту, или ему хочется улыбаться.
   -- Мнѣ это нравится,-- повторилъ онъ.-- Мнѣ нравится ваша пылкость.. Пять минутъ тому назадъ вы были почтительны, скромны, робки,-- а теперь вы чуть не кричите на меня... Нѣтъ, нѣтъ, не извиняйтесь! Этого совсѣмъ не нужно... Лучше вы вотъ что сдѣлайте: выслушайте меня внимательно, и вы убѣдитесь, что вы неправы. Видите-ли,-- продолжалъ Сойферъ, нѣсколько болѣе спокойнымъ голосомъ,-- вѣдь я не просто портретъ Войнара пишу. Вѣдь это -- не такой портретъ, гдѣ художникъ стремится передать одно лишь внѣшнее сходство. Это -- портретъ психологическій, или, если хотите, портретъ-символъ... Я воспользовался заказомъ Войнара, чтобы выразить извѣстную идею. Идею силы. Идею власти. Вы понимаете меня?
   -- Нѣтъ, не понимаю,-- сухо отвѣтилъ Гумиловичъ.
   -- Не понимаете?-- Лицо у Сойфера потемнѣло.
   -- Не понимаю.
   Гумиловичъ все такъ-же угрюмо смотрѣлъ внизъ, на ноги мольберта.
   -- Портретъ психологическій, портретъ-символъ...-- пробормоталъ онъ.-- Я отлично знаю, что дѣятельностью Войнара можно вдохновиться -- можно написать цѣлую серію картинъ изъ его жизни. Но вѣдь для этого необходимо, чтобы художникъ былъ свободенъ, чтобы вдохновеніе его было свободно, чтобы оно не было приведено за чубъ самимъ-же этимъ Войнаромъ, который платитъ за картину столько-то тысячъ...
   -- Дальше-съ,-- процѣдилъ Сойферъ, складывая на груди руки и глядя на скульптора прищуренными глазами.
   Ему хотѣлось, чтобы тонъ его и лицо выражали насмѣшку и гордое презрѣніе, но онъ чувствовалъ очень хорошо, что всего меньше расположенъ теперь именно къ насмѣшкѣ...
   -- Нужно, чтобы художникъ могъ свободно выразить свою мысль,-- продолжалъ Гумиловичъ,-- всю свою мысль; чтобы онъ могъ дать полную свободу своему чувству... А развѣ вы теперь находитесь въ этихъ условіяхъ?.. Вѣдь не напишете-же вы Войнара такимъ, какимъ вы на самомъ дѣлѣ его понимаете?
   -- Вы думаете?
   -- А. вы этого не думаете?-- Гумиловичъ усмѣхнулся.-- Я бы это думалъ и тогда, если бы вашей работы еще не видѣлъ, и если бы еще не слыхалъ вашихъ объясненій. Теперь-же дѣло болѣе, чѣмъ ясно. Вы и сами говорите: "пользуюсь заказомъ, чтобы выразить идею". Зачѣмъ-же для выраженія идеи "заказъ"?... И потомъ, изображая Войнара, вы выражаете "идею силы", "идею власти". А мнѣ кажется, что здѣсь идею варварства выразить надо, идею дикаго насилія...
   Теперь, когда со времени ухода Гумиловича прошло уже часовъ пять, Сойферъ, закрывъ глаза рукой, сидѣлъ въ креслѣ, и высокій, взволнованный теноръ молодого скульптора все еще звучалъ въ его ушахъ.
   "Нужно дать полную свободу своему чувству... Нужно, чтобы вдохновеніе было свободно... Чтобы оно не было приведено за чубъ заказчикомъ"...
   Да, это нужно,-- думалъ старикъ,-- это нужно... Но этого никогда не было. Вдохновеніе онъ всегда подчинялъ постороннимъ соображеніямъ, мысль связывалъ, чувство душилъ... И потому жизнь его, съ виду такая блестящая, эффектная и вызывавтая удивленіе и зависть, была въ сущности жизнью жалкой, искалѣченной и несчастной...
   И рядъ воспоминаній, мстящихъ и жестокихъ, сталъ проходить въ душѣ Сойфера.

-----

   Изъ глухого польскаго мѣстечка, послѣ долгихъ лѣтъ штудированія талмуда, тщедушный, бѣдный, одинокій, пріѣхалъ онъ въ столицу учиться живописи. Ученіе пошло хорошо. Нашлись меценаты-евреи и устроили ему маленькую стипендію. Юноша работалъ съ огромнымъ прилежаніемъ,-- и по искусству, и надъ общимъ своимъ развитіемъ, и черезъ пять лѣтъ послѣ пріѣзда въ Петербургъ выставилъ свою первую картину. На ней изображенъ былъ старый еврей, преслѣдуемый сворой разъяренныхъ псовъ. Еврей, изсохшій, сгорбленный, измученный, съ выраженіемъ дикаго ужаса на лицѣ, бѣжитъ, испуская вопли, а псы окружили его со всѣхъ сторонъ и уже не даютъ ему возможности спастись. Въ то время, какъ разныхъ породъ и мастей собаки рвутъ его съ боковъ за кафтанъ и вонзаютъ ему зубы въ икры, огромная лохматая дворняжка забѣжала впередъ, высоко подскочила и, яростно лая, какъ бы повисла въ воздухѣ, передъ самымъ лицомъ несчастнаго старика...
   Картина эта не прошла незамѣченной. Публика передъ ней останавливалась съ любопытствомъ, а въ газетахъ появилось два-три благопріятныхъ отзыва. Милліонеръ Цукерманъ, любитель искусства и покровитель талантовъ-евреевъ, прочитавъ эти отзывы, купилъ картину. Заплатилъ онъ за нее пустякъ, но на недостатки указывалъ съ большой настойчивостью.
   -- Если у васъ не будетъ на обѣдъ,-- можете когда-нибудь зайти ко мнѣ,-- говорилъ онъ:-- слава Богу, у меня всегда найдется чѣмъ удовлетворить аппетитъ...
   Послѣ первой картины Сойферъ написалъ еще нѣсколько жанровъ, и всѣ они болѣе или менѣе нравились.
   Однихъ подкупала жизненность и выразительность фигуръ, другіе хвалили яркость красокъ, третьи находили, что картины интересны потому, что даютъ возможность знакомиться съ еврейской жизнью.
   Въ общемъ всѣ отзывы сводились къ тому, что дарованіе у дебютанта скромное, но симпатичное. Чего нибудь крупнаго, выдающагося отъ него ожидать, пожалуй, нельзя, но на нашихъ, не слишкомъ богатыхъ талантами, выставкахъ онъ все-же является человѣкомъ нелишнимъ. Часто выражали сожалѣніе о томъ, что "художникъ замыкается въ узкую сферу еврейскихъ интересовъ", и приглашали его браться за сюжеты и изъ русской жизни...
   Эти приглашенія вначалѣ не производили на Сойфера никакого впечатлѣнія. Онъ былъ еврей съ головы до ногъ, "каждый дюймъ" въ немъ былъ еврей; онъ отлично зналъ еврейскую жизнь, еврейскую душу, и считалъ поэтому, что изображать можетъ только евреевъ. Но съ теченіемъ времени тяжелое безпокойство стало прокрадываться въ его сердце... Честолюбіе его не было удовлетворено...
   "Умѣренное дарованіе", "нелишній человѣкъ", "любопытный жанрикъ" -- всѣ эти выраженія обижали его, оскорбляли, злили... Люди, значительно менѣе одаренные, заставляли о себѣ говорить, завоевывали видное положеніе, получали отличные заказы. Ему-же приходилось ухаживать за Цукерманомъ, и тотъ иногда пристраивалъ его этюды -- по десяти, по пятнадцати рублей. Покровитель евреевъ-талантовъ при этомъ горестно кряхтѣлъ и пространно объяснялъ, что у него на шеѣ цѣлая дюжина художниковъ, и что вчера еще только онъ ходилъ съ однимъ изъ нихъ на толкучій и на свои собственныя деньги купилъ ему пальто.
   -- А что мнѣ остается дѣлать? У него талантъ не то, что у другихъ,-- мазъ да ляпъ,-- вотъ тебѣ и этюдъ. Лишь бы содрать рубль.
   Цукерманъ устремлялъ на Сойфера пронизывающій взглядъ.
   -- Этотъ художникъ -- геній! И идеалистъ. Что же, дать ему замерзнуть?.. А наши евреи искусства не понимаютъ и художниковъ своихъ поддерживать не хотятъ...
   Съ этимъ послѣднимъ соглашался и Сойферъ.
   Евреи только тогда его оцѣнятъ и станутъ имъ дорожить, когда онъ добьется широкой извѣстности у русской публики. О, тогда они его на рукахъ будутъ носить, будутъ имъ гордиться и хвастать... Подобно тому, какъ русскому товару, чтобы быть проданнымъ за тройную цѣну, нужно носить на себѣ заграничную марку, и художнику-еврею, чтобы пользоваться уваженіемъ своимъ братьевъ, нужно предварительно быть признаннымъ христіанами... Это уже дѣло провѣренное. Но бѣда въ томъ, что еврейскими сюжетами трудно обратить на себя вниманіе русской публики. Чтобы завоевать у нея славу, надо выйти изъ "узкой сферы еврейскихъ интересовъ" и надо писать картины изъ русской жизни.
   А этого Сойферъ сдѣлать не могъ.
   -- Развѣ я способенъ написать хорошую, прочувствованную картину изъ русской жизни?-- спрашивалъ онъ себя.
   И затѣмъ онъ думалъ, что если бы ему двѣ-три такія картины удались и онъ успѣлъ бы подняться и составить себѣ имя, онъ потомъ опять вернулся бы къ еврейскимъ сюжетамъ, и ужъ тогда работалъ бы совершенно спокойно, и какъ слѣдуетъ.
   Однако же, такія думы были ему непріятны, и первое время онъ всѣми силами старался ихъ отгонять.
   Ему въ нихъ чудилось что-то подозрительное, нечистое, и въ глубинѣ души шевелилось раздражающее сознаніе, что такія разсужденія напоминаютъ обѣщанія, которыми обыкновенно успокаиваютъ себя жадные, но не окончательно еще оподлившіеся дѣльцы: и богадѣльню выстрою, и на больницу пожертвую -- вотъ только какъ слѣдуетъ капиталъ округлю...
   Онъ колебался... Но матеріальная стѣсненность, покровительство Цукермана, да эпитеты "нелишній", "не лишенный способностей художникъ" -- дѣло свое дѣлали неуклонно...
   -- Не лишенный способностей, не лишній человѣкъ... Да вѣдь у меня таланта въ двадцать разъ больше, чѣмъ у тѣхъ господъ, которыхъ вы превозносите. Но вамъ мои картины мало понятны, онѣ вамъ чужды, онѣ васъ не волнуютъ, и я для васъ "не лишенный способностей"... Погодите же, я покажу себя...
   И Сойферъ затѣялъ смѣлое предпріятіе.
   Онъ началъ большую историческую картину. И черезъ пятнадцать мѣсяцевъ упорной и лихорадочной работы выставилъ огромное полотно, "Пиръ Владиміра Святого".
   Это произведеніе имѣло крупный успѣхъ.
   Оно было гвоздемъ выставки, о немъ много писали и говорили, и имя молодого художника сразу пріобрѣло большую извѣстность. Особенно распинались за Сойфера тѣ именно критики, которые въ свое время приглашали его выйти изъ "узкой сферы". Они расхваливали картину выше всякой мѣры, кричали о сильномъ талантѣ, о тонкомъ пониманіи исторіи, о своеобразной индивидуальности,-- и при этомъ все подчеркивали свои собственныя заслуги, свою прозорливость, свое умѣніе отыскивать дарованія, свое умѣніе направлять ихъ на настоящую дорогу...
   Шума было много, и богачъ-коллекціонеръ купилъ картину для публичной галлереи.
   Сойферъ, вчера еще не имѣвшій на натурщиковъ и на раму, вдругъ увидѣлъ себя обладателемъ капитала, на который можно было бы прокормить населеніе его родного мѣстечка въ теченіе добрыхъ шести мѣсяцевъ... Онъ торжествовалъ. Дорога его намѣчалась широко и открыто, и было ясно, что на ней его ждутъ новые и еще болѣе шумные и значительные успѣхи. Онъ торжествовалъ... но чадный осадокъ чего-то горькаго и ядовитаго мутилъ его душу. И порою Сойферъ начиналъ сомнѣваться въ достоинствахъ своей прославленной картины. Какъ мало у него общаго съ Владиміромъ! И что ему до того, что Красное Солнышко пируетъ? Пируетъ-ли, тоскуетъ-ли, прогуливается-ли спокойно по берегу Днѣпра -- какое ему, Сойферу, до всего этого дѣло?... И если ему до этого дѣла нѣтъ, и никакой связи между душой изображеннаго имъ человѣка и его собственной не существуетъ, то развѣ могъ онъ создать нѣчто дѣйствительно хорошее?... Нѣтъ ли здѣсь какой-нибудь ошибки, какого-нибудь тяжелаго недоразумѣнія?...
   -- Я напишу теперь Іегуду Галеви подъ стѣнами Іерусалима,-- обѣщалъ себѣ Сойферъ.
   И, изгоняя этимъ обѣщаніемъ изъ своего сердца безпокойство, онъ спѣшилъ отдаваться неизвѣданнымъ доселѣ "радостямъ сытаго бытія"...
   "Іегуду Галеви" онъ обдумалъ во всѣхъ деталяхъ и успѣлъ даже сдѣлать для него нѣсколько эскизовъ. Но тутъ у него явился вопросъ: не рано ли возвращаться къ еврейскимъ сюжетамъ? Кто пойметъ эту картину? Кто ее прочувствуетъ и оцѣнитъ?
   Христіанамъ Галеви неизвѣстенъ, и они опять станутъ упрекать его въ томъ, что онъ замыкается въ "узкой сферѣ", а евреи... евреи...
   Сойферу рисовалась упитанная, рыхлая фигура Цукермана, и онъ пожималъ плечами.
   Цукерманъ передъ увѣнчаннымъ художникомъ чуть не ползалъ. Онъ метался по городу, отъ знакомаго къ знакомому, и съ восхищеніемъ и съ невѣроятной шумливостью оповѣщалъ всѣхъ о своей близости къ Сойферу.
   -- Онъ у меня всегда обѣдаетъ. И ночуетъ тоже. Онъ у меня какъ родной сынъ. Развѣ вы знаете, что это за геніальный человѣкъ! И что это за идеалистъ!
   Одинъ изъ этюдовъ, служившихъ для "Пира", покровитель талантовъ выпросилъ себѣ въ подарокъ.
   -- Я же не настолько богатъ, чтобы покупать такія знаменитыя вещи,-- вздыхая, говорилъ онъ.
   И Сойферъ думалъ теперь, что слава его недостаточно упрочена, и что съ "Іегудой Галеви" надо еще подождать.
   Подождать, впрочемъ, надо было еще и потому, что картину нельзя было писать, не побывавъ въ Іерусалимѣ. Надо было хорошенько изучить тамошній пейзажъ и освѣщеніе, и надо было поискать, на мѣстѣ соотвѣтствующихъ натурщиковъ. Уѣзжать же изъ Петербурга мѣшали Сойферу нѣкоторые полученные имъ заказы. И вотъ эскизы для "Іегуды" онъ на время отставилъ.
   Послѣдовалъ затѣмъ еще цѣлый рядъ картинъ, а поѣздка въ Іерусалимъ все откладывалась. И только лѣтъ черезъ пятнадцать, упоенный успѣхами, заласканный, захваленный, собрался Сойферъ въ Св. Землю. Но когда онъ оттуда вернулся, то написалъ не "Іегуду Галеви", а "Паломниковъ на Іорданѣ"...
   Около часу просидѣлъ Сойферъ неподвижно, погруженный въ далекія воспоминанія. Потомъ онъ поднялся и сталъ расхаживать по мастерской. Онъ ступалъ медленно, тяжело и при каждомъ шагѣ грузно припадалъ на лѣвую ногу.
   Въ мастерской стоялъ свойственный ей запахъ скипидара и свѣжихъ красокъ. Въ обыкновенное время Сойферу этотъ запахъ былъ пріятенъ и въ своемъ родѣ даже нуженъ: онъ возбуждалъ его, настраивалъ, пріохочивалъ къ работѣ. Теперь онъ ему мѣшалъ. Воздухъ съ трудомъ протискивался къ нему въ грудь и, протискавшись, назадъ какъ будто уже не выходилъ: онъ какъ-бы сгущался, твердѣлъ и толстымъ пластомъ чего-то жирнаго и теплаго наваливался на сердце. И сердце отъ этого билось сильно и неровно и временами болѣзненно вздрагивало.
   Сойферъ подошелъ къ окну и открылъ его. Смеркалось. На зеленоватомъ небѣ, среди замершихъ въ неподвижности, тяжелыхъ, фіолетовыхъ тучъ беззвучно загорались блѣдныя звѣзды. Движенія на улицѣ не было -- ни экипажей, ни пѣшеходовъ,-- и въ задумчивой тишинѣ отчетливо слышался протяжный речитативъ нищенки, просившей неподалеку, у роскошнаго, стариннаго палаццо... Сойферъ сталъ прислушиваться. И въ уныломъ, надорванномъ голосѣ нищенки ему почудилось что-то какъ будто знакомое -- старое и родное...
   Нищенка удалилась, причитаніе ея становилось все глуше и глуше, и вотъ, наконецъ, оно замерло совсѣмъ, оборвавшись на тихомъ и печальномъ стон123;...
   "Эль-моле-рахмимъ" {Слова молитвы, которою отпѣваютъ покойниковъ.},-- промелькнуло вдругъ у Сойфера.
   Онъ пошатнулся и схватился за сердце.
   -- Нѣтъ пустое... пустяки,-- пробормоталъ онъ.
   Онъ захлопнулъ окно, задернулъ занавѣски и снова зашагалъ по комнатѣ.
   Думалъ онъ теперь о "Паломникахъ" и говорилъ себѣ, что нѣтъ ничего дурного въ томъ, что онъ ихъ написалъ. Паломники его поразили, его поразилъ ихъ экстазъ, ихъ наивная вѣра, онъ картину свою прочувствовалъ,-- и, стало быть, могъ ее написать. Россіи, русской литературѣ онъ обязанъ очень многимъ. Онъ Россію любитъ, любитъ русскій народъ, и понятно и естественно, чтобы онъ для этого народа работалъ. Это тѣмъ болѣе естественно, что судьбы народовъ русскаго и еврейскаго во многомъ переплелись и слились, и что, работая для русскаго человѣка, работаешь въ то же время и для еврея. Это вѣрно. Но... но отчегоже все-таки не написалъ онъ своего "Іегуду Галеви?"...
   Отчего за всю свою долгую дѣятельность, съ тѣхъ поръ, какъ онъ пріобрѣлъ имя, онъ не взялъ ни одного еврейскаго сюжета?...
   И теперь Сойферъ отвѣчалъ себѣ прямо, безъ изворотовъ: оттого, что это было ему неудобно.
   Ему неловко было писать евреевъ, ему неловко было напоминать о своемъ происхожденіи. Ему это происхожденіе простили, и онъ это прощеніе принялъ. Онъ съ благодарной радостью принялъ его.
   Евреи не могли ему дать много,-- и онъ отъ нихъ ушелъ. О томъ же, что онъ могъ много дать имъ, онъ не думалъ.
   -- А впрочемъ... нѣтъ...-- пробормоталъ Сойферъ, проводя тихо дрожавшей рукой по лицу.-- Я думалъ объ этомъ, и не разъ этимъ томился...
   И какъ ни строгъ былъ теперь къ себѣ старый художникъ, онъ не могъ все-таки обвинить себя въ полной безучастности къ евреямъ. Ему было ясно, что онъ вовсе не принадлежитъ къ тѣмъ одеревенѣлымъ проходимцамъ, которые, отдѣлившись отъ своего народа и измѣнивъ ему и его вѣрѣ, съ полнымъ спокойствіемъ устраиваютъ собственныя дѣлишки подъ бокомъ у страдающаго брата. Онъ спокойнымъ не былъ. Онъ томился. Но томленіе это было поверхностное, безплодное... Народа своего онъ не забылъ. Но онъ отъ народа этого ушелъ. Онъ вмѣстѣ съ евреями не боролся и рядомъ съ ними не работалъ. Они всѣ для него работали вѣками. Они накопляли для него неисчислимыя духовныя сокровища, они сообщали ему свою силу, свой духъ. Они изъ своихъ страданій выковали его талантъ, а онъ, все это взявъ и всѣмъ этимъ воспользовавшись, ничего въ отплату не далъ...
   Онъ даже частную жизнь свою устроилъ такъ, чтобы быть отъ евреевъ подальше. Знакомство онъ поддерживалъ только съ тѣми изъ нихъ, которые могли быть полезными,-- съ богачами, съ вліятельными журналистами. Массу же, бѣдноту, несчастную и неизящную еврейскую бѣдноту, ту самую, изъ которой онъ вышелъ и самъ, онъ тщательно избѣгалъ...
   Разъ, лѣтъ пятнадцать тому назадъ, онъ прогуливался по одной изъ одесскихъ улицъ съ мѣстнымъ тузомъ-армяниномъ. Шедшій имъ на встрѣчу старый, сѣдой еврей приблизился и по еврейски спросилъ, гдѣ находится портняжная синагога. Сойферъ смутился, заволновался и, окинувъ старика злобнымъ взглядомъ, безъ отвѣта поспѣшно отошелъ прочь...
   Теперь воспоминаніе это такъ и жгло Сойфера, и по блѣдному лицу его быстро промчалось выраженіе брезгливаго гнѣва.
   -- Если бы то былъ не еврей, а армянинъ, и онъ къ намъ обратился бы по армянски, Тэръ-Егіазаровъ отъ него не убѣжалъ бы... Не убѣжалъ бы...
   Сойферъ нервно подергивалъ свою густую клинообразную бороду и продолжалъ тяжелымъ, неровнымъ шагомъ ходить изъ угла въ уголъ.
   "Нужно дать полную свободу своему чувству... Нужно выразить всю свою мысль", думалъ онъ.
   И теперь онъ ясно видѣлъ, что "всю" свою мысль онъ не выражалъ никогда. Онъ всегда льнулъ къ сильнымъ, всегда старался имъ нравиться, старался угодить...
   Началось съ того, что онъ ушелъ отъ своего народа. Потомъ въ этомъ направленіи шло и дальше... Онъ угождалъ... И результатомъ долголѣтняго старанія угодить -- явилось то, что онъ совершенно утратилъ свободу. Онъ добился извѣстности, нажилъ состояніе, пріобрѣлъ поклонниковъ; но свободы, независимости у него меньше, чѣмъ у этого буйвола-натурщика, котораго за полъ-лиры каждый встрѣчный можетъ раздѣть до нага и заставить позировать въ какомъ угодно положеніи...
   Сюжетовъ изъ еврейской жизни онъ не бралъ. Но и другіе сюжеты онъ и выбиралъ, и обрабатывалъ совсѣмъ не такъ, какъ хотѣлъ. Онъ останавливалъ свое вниманіе только на такихъ явленіяхъ, которыя могли интересовать людей самыхъ противоположныхъ взглядовъ. И толкованіе жизни ухитрялся онъ давать такое, что оно приводилось по вкусу всѣмъ: "и нашимъ,.и вашимъ"...
   Онъ шелъ, всегда озираючись, въ серединочкѣ, не склоняясь ни направо, ни налѣво... Одно время соблазняла его мысль написать большую картину изъ жизни Стеньки Разина,-- но онъ эту мысль въ исполненіе не привелъ: сюжетъ былъ "неудобенъ". Собирался онъ изобразить "голодную деревню", и это сдѣлать поостерегся... Остерегался онъ всегда. Всегда онъ передъ чѣмъ-то трусилъ и къ чему-то приноравливался. Свободнаго размаха онъ не зналъ, и смѣлые порывы были ему неизвѣстны...
   -- Держалъ вдохновеніе за чубъ,-- съ глубокимъ вздохомъ проговорилъ Сойферъ.

-----

   Ноги у него нѣмѣли и съ трудомъ сгибались, во всѣмъ тѣлѣ онъ чувствовалъ большую усталость... Онъ прислонился къ тяжелому пьедесталу, на которомъ стояла мраморная группа -- двое обнявшихся и заснувшихъ въ креслѣ полуголыхъ ребеночка. Солнце зашло уже совсѣмъ, но ночная чернота еще не спустилась, и въ мастерской разлитъ былъ тотъ странный и своеобразный сумракъ, который свойственъ однимъ только сверху освѣщаемымъ помѣщеніямъ.
   -- Какой любовью, какимъ миромъ вѣетъ отъ этихъ дѣтей,-- пытался думать Сойферъ, устремляя глаза на смутно бѣлѣвшую массу мрамора.-- Что если ихъ освѣтить сзади?
   Онъ черкнулъ спичкой, подошелъ къ столу, гдѣ стояла высокая лампа, и сталъ снимать съ нея абажуръ и стекло. Но пока стекло было снято, спичка догорѣла. И новой Сойферъ уже не зажегъ. Онъ опять надѣлъ на стекло абажуръ, и опустился въ кресло.
   "Зналъ ли я истинное наслажденіе творчества?" -- спрашивалъ онъ себя.
   И отвѣтъ на этотъ вопросъ былъ отрицательный.
   Ни наслажденій, ни мукъ творчества онъ не испытывалъ. Только тогда, въ молодости, въ дни дебютовъ, когда онъ писалъ свои мало-замѣтные жанры изъ еврейской жизни, только тогда онъ переживалъ глубокое и сильное волненіе. Сердце его сжималось и горѣло, и не разъ подступали къ глазамъ слезы. Были мгновенія, когда онъ испытывалъ то сладкое страданіе, то мучительное, почти нестерпимое, но приближающее къ Богу трепетаніе души, которое доступно однимъ только избранникамъ. Но потомъ... потомъ ничего этого уже не было...
   Все, что онъ создавалъ потомъ, было глубоко продумано, иногда даже и прочувствовано, но никогда не выстрадано. Съ теченіемъ времени чувство его ослабѣвало, тускнѣло и блекло; онъ работалъ ремесленнически-спокойно, и волновалъ его только вопросъ о томъ, принесетъ ли новое произведеніе новые лавры и выгоды...
   И лавры были... И выгоды были тоже...
   Росло его имя, увеличивались доходы. Онъ много тратилъ и великолѣпно обставилъ себя. У него развились особые вкусы и потребности -- и онъ ихъ въ полной мѣрѣ удовлетворяетъ. Но новыхъ работъ у него нѣтъ, а о прежнихъ стали говорить, что онѣ устарѣли. Отъ выходящаго изъ моды художника уже ничего не ждутъ, имъ не интересуются...
   -- Мои картины устарѣли,-- прошепталъ Сойферъ.-- И это именно оттого, что я въ нихъ не давалъ свободы моему чувству... Онѣ выходили хуже, чѣмъ то, что я могъ сдѣлать... А нѣкоторыя, даже уже написанныя, я собственными руками исказилъ и испортилъ... "Монастырскую келью", напримѣръ...
   И ему стала припоминаться странная исторія этой картины.
   Лѣтъ двѣнадцать тому назадъ умерла мать Сойфера, и онъ поѣхалъ на похороны въ родное мѣстечко. Въ томъ же мѣстечкѣ жилъ и дѣдъ художника, ребе Нусенъ, совсѣмъ уже ветхій старикъ. Онъ былъ раввинъ и учитель и всю свою жизнь отдалъ изученію талмуда и дѣламъ благотворительности. У этого человѣка были феноменальныя способности и сердце праведника. Онъ былъ одинъ изъ тѣхъ удивительныхъ еврейскихъ самородковъ, которые такъ часто и такъ оскорбительно-безполезно гибнутъ въ смрадныхъ трущобахъ роковой черты, и которые при условіяхъ менѣе жестокихъ могли бы сдѣлаться гордостью и отрадой всего народа... Сойферъ вырощенъ и взлелѣянъ былъ ребе Нусеномъ и на всю жизнь сохранилъ къ нему нѣжную привязанность и самое глубокое уваженіе. Теперь, очутившись въ родныхъ краяхъ, онъ вздумалъ занести дорогія черты на полотно и написалъ съ ребе Нусена картину "Поиски Бога".
   Картина эта ему удалась. Но когда она пришла въ Петербургъ, и Сойферъ поставилъ ее на мольбертъ, посреди мастерской, онъ вдругъ почувствовалъ тяжелую и досадную неловкость...
   Онъ долго смотрѣлъ на свое новое произведеніе... и неловкость его все росла и росла...
   Ему доложили, что пріѣхала графиня Штакельбергъ съ дочерью и внуками. Сойферъ покраснѣлъ, засуетился и поспѣшно повернулъ картину къ стѣнѣ...
   И пока продолжался сеансъ -- Сойферъ писалъ портретъ молодой графини -- настроеніе у художника было нестерпимо-тревожное. Ему все казалось, что вотъ-вотъ старая графиня или ея внучата откатятъ отъ стѣны предательское полотно и увидятъ на немъ ребе Нусена. Штраймелъ {Особый родъ шапки.} увидятъ, пейсы увидятъ, увидятъ длинный, горбатый носъ...
   Сеансъ окончился благополучно, заказчики уѣхали, не взглянувъ на Нусена. Безпокойство Сойфера нѣсколько улеглось. Но онъ понялъ теперь, что посылать картину на выставку ему нельзя... Нельзя, неудобно...
   А картина, между тѣмъ, была такъ хороша! Такой глубокой одухотворенностью вѣяло отъ этого ушедшаго за облака искателя-старца, такой святостью сіяли его ясные, всевидящіе глаза...
   Отказаться отъ такого произведенія было бы совершенно неразсчетливо... И Сойферъ отъ него не отказался... Онъ скоро сообразилъ, что нужно сдѣлать, и нашелъ очень удачный выходъ...
   Голову ребе Нусена онъ скопировалъ и повѣсилъ у себя въ спальнѣ, а "Поиски Бога" передѣлалъ.
   Написалъ другой костюмъ и обстановку, убралъ пейсы, измѣнилъ форму бороды и носа, тронулъ кое-что на лбу и подъ глазами, и картина пошла на выставку подъ названіемъ "Монастырская келья"...
   -- Господи, да неужели это было!?-- простоналъ Сойферъ, судорожно стискивая пальцы.
   И теперь все это казалось ему невѣроятнымъ, кощунственнымъ, безумнымъ...
   Ни пребываніе въ родномъ гнѣздѣ, ни горестныя картины тамошней жизни, ни общеніе съ дѣдомъ, ни свѣжая могила матери -- ничто не могло очистить его душу, освободить ее отъ рабскихъ чувствъ.
   И Сойферу страшно было думать, что эти чувства владѣли имъ всю его жизнь. Только теперь, когда пришла старость, когда побѣлѣла его голова, когда лавры стали увядать и опадать, когда услугами стараго раба больше уже не хотятъ пользоваться и его, какъ ненужную, негодную тряпку, отбрасываютъ прочь, только теперь зашевелилось въ немъ что-то живое и человѣческое...
   Но, и теперь даже, это человѣческое до такой степени слабо, что когда мѣсяцъ тому назадъ онъ получилъ заказъ Войнара,-- онъ снова воспрянулъ и снова почувствовалъ себя и довольнымъ, и гордымъ...
   На лицѣ Сойфера легло выраженіе глубокаго отвращенія. Онъ напряженно, остановившимися глазами, смотрѣлъ впередъ себя, и въ испуганномъ воображеніи его одна за другой вставали его старыя картины. И всѣ онѣ казались ему фальшивыми, невыразительными и бездарными. И со смѣшаннымъ чувствомъ недоумѣнія и страха думалъ онъ о томъ, что прожилъ жизнь, не использовавъ своихъ силъ. Силы были ему даны большія. Ему дана была власть высшая, власть надъ человѣческими сердцами, а онъ ею пренебрегъ. Какъ оперный пѣвецъ, который въ теченіе всей своей карьеры не пользовался бы самыми могучими, самыми звонкими и страстными нотами и пѣлъ бы октавой ниже, чѣмъ позволяли ему его голосовыя средства, такъ и онъ не использовалъ самыхъ дорогихъ и важныхъ свойствъ своего дарованія и создалъ только незначительныя, заурядныя и уже умирающія вещи...
   О, если бы онъ не исказилъ "Поисковъ Бога"! О, если бы онъ и самъ искалъ Бога!..
   Сойферъ сидѣлъ въ большомъ креслѣ, какъ-то наискось, опустивъ голову и сцѣпивъ на груди пальцы. Онъ сидѣлъ долго, и мысли въ его головѣ стали туманиться и обрываться... "Рабья жизнь... Рабья, рабья"!

-----

   Темносиній сумракъ становился все гуще, мебель тонула въ немъ, теряя контуры, и съ рѣзкой опредѣленностью намѣчался только, стоявшій посреди мастерской, мольбертъ съ портретомъ Войнара.
   -- Какъ мацейва {Надмогильный памятникъ.}!-- мелькнуло вдругъ у Сойфера, и онъ вздрогнулъ и закрылъ глаза.
   Ему хотѣлось встать, разрушить мацейву, откатить мольбертъ въ уголъ и снять съ него полотно, но онъ какъ-то не рѣшался подняться.
   Ему было жутко, невыносимо жутко, и онъ сидѣлъ въ оцѣпенѣніи, съ плотно закрытыми глазами. Но, и съ закрытыми глазами, онъ все же продолжалъ видѣть грозную мацейву, и она какъ бы надвинулась еще ближе. И на ея большомъ и темномъ прямоугольникѣ холоднымъ блескомъ стала обозначаться какая-то черная надпись...
   Сойферъ не хотѣлъ читать эту надпись, не хотѣлъ проникать въ ея тайный и ужасный смыслъ,-- но это сдѣлалось помимо него. Мрачный блескъ буквъ прорѣзывалъ его сомкнутыя вѣки, входилъ въ его глаза, въ его душу...
   "Онъ ничего не сдѣлалъ для своего народа. Онъ служилъ врагу народа"...
   Лицо у Сойфера затрепетало. И старому художнику показалось, что изъ груди его вырывается плачущій шепотъ: "да нѣтъ же, нѣтъ... этого не было... этого не будетъ"...
   Сойферъ всталъ и, шатаясь, не отрывая отъ пола ногъ, дотащился до окна и отворилъ его...
   Большія тучи, черныя, какъ сукно, которымъ накрываютъ покойниковъ, ползли по небу, а въ промежуткахъ, въ тревожномъ ожиданіи, когда одѣяніе смерти захватитъ и ихъ, дрожа горѣли зеленыя звѣзды. Безмолвнымъ стояло старинное палаццо черезъ дорогу, безмолвными были неподвижные кипарисы подъ окнами, и безмолвнымъ и мертвымъ въ этотъ часъ казался и весь огромный Римъ...
   Сойферъ стоялъ, сжавшись, сгорбившись, положивъ обѣ руки на подоконникъ, и смотрѣлъ передъ собою, въ черную глубину. И онъ чувствовалъ себя такимъ слабымъ, несчастнымъ и одинокимъ... безконечно одинокимъ...
   Онъ думалъ о томъ, что онъ -- славный художникъ, что онъ почетный членъ разныхъ художественныхъ учрежденій, что у него есть ордена, что онъ портретистъ коронованныхъ особъ -- и думы эти вызывали въ немъ ненависть и отвращеніе, и вмѣстѣ съ тѣмъ что-то похожее на нѣжность и состраданіе къ себѣ...
   Онъ одинокъ... и одинокимъ онъ будетъ всегда... Въ завѣщаніи своемъ онъ написалъ, что хочетъ быть похороненнымъ на родномъ кладбищѣ. Но теперь онъ понимаетъ, что на это кладбище онъ не имѣетъ права. И когда придетъ его день, и его остывшее тѣло ляжетъ рядомъ съ тѣми, замученными людьми -- никто изъ нихъ признать его не сможетъ. И тамъ, въ томъ невѣдомомъ мірѣ, отъ котораго избавленія нѣтъ никогда, отъ котораго освободить не можетъ и самая смерть, онъ опять будетъ одинокъ, вѣчно и вѣчно одинокъ...

-----

   Сойферъ внезапно оторвалъ руки отъ окна, быстро прошелъ въ переднюю, снялъ съ вѣшалки шляпу и, нахлобучивъ ее на глаза, спустился съ лѣстницы.
   Усталость его сразу исчезла, и онъ шагалъ энергично и твердо. У него мелькнула радостная мысль, и свѣтъ ея ярко озарилъ его измученную душу. Но, мелькнувъ, мысль эта тотчасъ же погасла, и, исполняя теперь то, что она продиктовала, Сойферъ дѣйствовалъ машинально, почти безсознательно. И въ походкѣ его, и въ выраженіи лица было что-то странное, напоминавшее лунатика.
   Онъ шелъ и не думалъ о томъ, куда идетъ и за чѣмъ. Гдѣ-то далеко, глубоко въ сердцѣ шевелилось смутное сознаніе, что онъ дѣлаетъ что-то хорошее, облегчающее, что надо торопиться,-- и онъ торопился.
   Изъ аристократическаго безлюднаго бульвара онъ быстро вышелъ на небольшую круглую площадь и, увидѣвъ здѣсь трамвай, вскочилъ въ него.
   -- Скорѣе, покончу хоть съ этимъ... развяжусь...-- мелькнуло у него.
   А съ чѣмъ именно покончитъ онъ и развяжется -- этого онъ въ ту минуту не понималъ. Это открылось ему только позже, когда, выйдя изъ вагона и начавъ спускаться по какому-то грязному и тѣсному переулку, онъ увидѣлъ на угловомъ домѣ досчечку съ названіемъ "Via Antonio"...
   Онъ вспомнилъ теперь, что на Via Antonio живетъ Гумиловичъ, и что именно къ нему онъ и идетъ. Онъ идетъ объявить ему, что не станетъ кончать портретъ Войнара.
   -- Ахъ, да!.. за этимъ...-- въ мгновенномъ, болѣзненно-радостномъ возбужденіи подумалъ Сойферъ.-- Да, да... не буду кончать... къ чорту портретъ... уничтожу его, изрѣжу, сожгу...
   Было уже довольно поздно, но въ тѣсномъ переулкѣ царило большое оживленіе.
   Дома здѣсь были старые, грязные, узкіе, со множествомъ лавчонокъ и кабаковъ. Изъ большихъ оконъ ложились на мостовую широкія полосы желтаго свѣта, и отовсюду слышалась громкая рѣчь, перебранка и смѣхъ. Въ одномъ кафе, претендовавшемъ на щеголеватость, играли на мандолинѣ какую-то шуструю арію, а собравшаяся у дверей кучка молодыхъ людей слушала, и временами чей-то визгливый, смѣшной голосъ начиналъ передразнивать музыканта, лаять, мяукать, кудахтать, и тогда всѣ хохотали и весело ругались...
   Посреди улицы и по тротуарамъ, между телѣжекъ съ зеленью и мелкимъ галантерейнымъ товаромъ, буйно носились черномазыя, босоногія дѣти, шлепались на землю и садились другъ на друга, оглашая воздухъ и плачемъ, и побѣднымъ взвизгиваніемъ. Толстымъ басомъ или пронзительнымъ дискантомъ орали торговки, приглашая покупателей воспользоваться позднимъ временемъ и дешево скупить остатки. Мужчины, черноглазые, чернобородые, въ широкихъ плисовыхъ штанахъ, подпоясанные красными или синими поясами, уже подъ хмѣлькомъ, ходили вверхъ и внизъ по улицѣ, задумчиво останавливались у кабаковъ, заглядывали въ окна, и потомъ исчезали въ дружелюбно раскрытыхъ дверяхъ...
   Всюду была толкотня, всюду былъ гамъ, и со всѣхъ сторонъ неслись смрадные запахи,-- горѣлаго, прѣющаго, гнилого,-- запахи прочно установившейся, застарѣлой нищеты...
   Это былъ переулокъ, гдѣ ютились голодающіе художники и ихъ вѣрные слуги и друзья -- модели...
   -- Это четырнадцатый номеръ,-- пробормоталъ Сойферъ, подымая глаза къ воротамъ.-- Онъ живетъ въ тридцать второмъ... Пятый этажъ, вторая дверь налѣво... Скажу ему, что нѣтъ портрета... ни психологическаго, ни символическаго, никакого портрета нѣтъ... Уничтожу полотно и кончено... кончено...
   Спускаясь внизъ по переулку, Сойферъ незамѣтно для самого себя замедлилъ шаги.
   Что-то странное и болѣзненное совершалось въ немъ. Всѣ его мысли и чувства были точно придавлены и, какъ человѣкъ въ низкомъ подземельѣ, не могли стать во весь ростъ и выпрямиться. Онѣ окутаны были неподвижнымъ тяжелымъ туманомъ, и очертанія ихъ и тоны были неопредѣленны, мертвенны и тусклы. Тусклой была радость отъ сознанія, что съ чѣмъ-то будетъ "покончено"; тусклымъ было опасеніе, что "покончить" ни съ чѣмъ не удастся; тусклой была догадка, что въ этомъ стремленіи "покончить" заключается что-то ненормальное, страшное...
   Сойферъ остановился и провелъ рукой по глазамъ. У него болѣла голова, самый мозгъ,-- но и боль тоже была тусклая, безцвѣтная и тупая...
   -- Арнольдъ Веньяминовичъ, это вы?-- раздался вдругъ чей-то удивленный голосъ.
   Сойферъ медленно обернулся.
   Гумиловичъ въ старой блузѣ и безъ шапки стоялъ на тротуарѣ и обѣими руками держалъ большой газетный листъ, на которомъ, какъ на подносѣ, высокимъ бугромъ лежало что-то бѣлое, лоснящееся. Подъ мышкой торчала у него проволочная вѣшалка, деревянная ручка новой метелки и какой-то большой синій свертокъ.
   -- Какими это судьбами?-- продолжалъ скульпторъ.-- Вѣроятно, за натурщиками?.. Что за удивительныя головы попадаются, чудо!.. И вообще, весь городъ -- чудо!.. Ужасно я имъ доволенъ, ужасно!..
   Гумиловичъ весело оскалилъ зубы.
   -- Все тутъ хорошо... Вотъ, напримѣръ, макаронъ я себѣ купилъ... Вѣдь я все воображалъ, что мнѣ тутъ придется стряпней заниматься, что надо будетъ голодать. А вовсе голодать не буду... Тутъ все такъ дешево... Стой, ты не ѣзди! -- обратился онъ вдругъ къ своей метелкѣ, крѣпко прижимая ее локтемъ.
   -- Все дешево...-- продолжалъ Гумиловичъ.-- И все продается готовое: картофель жареннымъ, макароны и фасоль вареными... и супу можно купить, и шпинатовъ тамъ всякихъ, чортъ ихъ знаетъ, я ихъ никогда и не ѣдалъ... Прелесть ей Богу!
   Гумиловичъ бросилъ нѣжный взглядъ на желтоватую и отъ газоваго свѣта сильно сверкавшую жирную груду макаронъ. Сойферъ уловилъ этотъ взглядъ -- и на сердцѣ у него вдругъ сдѣлалось какъ-то странно-весело.
   -- Вы очень любите макароны?
   -- Макароны?.. Чудесная вещь!.. Эти черномазые удивительно ихъ готовятъ. А главное -- дешево какъ! За нѣсколько чентезимовъ.
   Съ Гумиловичемъ Сойферъ видѣлся всего дважды, и въ оба раза разговоръ у нихъ былъ серьезный, важный, почти торжественный. И теперь Сойферу какъ-то странно было слышать отъ своего собесѣдника эти разсужденія о мелкихъ житейскихъ дѣлахъ. Странно и пріятно, удивительно пріятно... И ему очень хотѣлось, чтобы разговоръ продолжался, чтобы онъ не мѣнялъ своего характера, и все касался бы жареннаго картофеля, шпината и макаронъ...
   И желаніе его осуществлялось.
   Гумиловичъ возвращался изъ лавки, гдѣ только-что накупилъ себѣ разныхъ хозяйственныхъ принадлежностей: метелку, вѣшалку -- "вотъ онѣ!" Въ карманахъ и въ синемъ сверткѣ были у него еще лампочка, стаканы, кусокъ вывареннаго супового мяса и сапожная щетка, все это, сверхъ ожиданія, куплено было поразительно дешево, и молодой скульпторъ былъ въ отличномъ настроеніи. Онъ радъ былъ подѣлиться своими впечатлѣніями и съ дѣтской наивностью и оживленіемъ докладывалъ о только-что одержанныхъ хозяйственныхъ побѣдахъ.
   -- Какая это гадость, когда надо самому готовить!-- восклицалъ онъ.
   И онъ принялся разсказывать, какъ много времени тратилъ на стряпню въ бытность свою въ Мюнхенѣ, какъ въ концѣ концовъ дорого все обходилось, и какую онъ всегда ѣлъ дрянь: супъ -- мыльная вода, мясо -- горѣлое, похожее на антрацитъ...
   -- А вы, небось, любите, когда вкусно?-- съ тайной радостью спросилъ Сойферъ.
   -- Конечно.
   -- И предпочитаете макароны съ прянностями? Ужъ и самъ не знаю... Всякія предпочитаю. Вотъ приду домой -- сейчасъ всю эту груду съѣмъ.
   -- Неужели всю? Но онѣ слишкомъ жирны.
   -- Это ужъ ихъ горе... А мнѣ только удобнѣе: скользки -- глотать легче...
   Сойферъ разсмѣялся. И смѣхъ у него былъ добрый, ласковый и жирный,-- какъ и эти макароны.
   -- Нѣмцы -- тѣ кажется все больше на счетъ Gemüse,-- науськивалъ старикъ.
   И Гумиловичъ все тѣмъ же веселымъ и дѣтски простодушнымъ тономъ опять говорилъ объ ѣдѣ,-- о томъ, что ѣдятъ нѣмцы, и что ѣдятъ у него на родинѣ, въ Галиціи. Плохо тамъ ѣдятъ, народъ бѣденъ. Но въ богатыхъ ресторанахъ блюда есть какія-то совсѣмъ особенныя. Гумиловичъ разъ вылѣпилъ бюстъ одного богатаго подрядчика, и благодарный заказчикъ угостилъ его въ "Козьей ногѣ". гБли что-то такое, чему и названія не подберешь, прямо что-то фантастическое.
   -- Ага!-- весело отозвался Сойферъ.
   "Къ нему я бѣжалъ... каяться -- проносилось у старика:-- къ этому вотъ..."
   И на молодого скульптора онъ смотрѣлъ съ тѣмъ неожиданнымъ чувствомъ ѣдкаго и упоительнаго злорадства, съ какимъ некрасивая женщина смотритъ на обезображенную ожогомъ соперницу, вчера еще сверкавшую ослѣпительной красотой...
   -- А вотъ, гдѣ совсѣмъ уже плохо, такъ это въ Парижѣ,-- продолжалъ между тѣмъ Гумиловичъ.
   И онъ сталъ разсказывать, какая въ этомъ городѣ страшная дороговизна. Одинъ пріятель его, ученикъ консерваторіи, флейтистъ, пишетъ оттуда, что ѣстъ конину и на обыкновенной лампѣ варитъ въ водѣ крупу. А когда нѣтъ и крупы -- идетъ въ казармы, и тамъ солдаты даютъ ему остатки своего раціона.
   -- Дурень онъ: писалъ я ему, чтобы сюда пріѣхалъ -- не хочетъ.
   Сойферъ ядовито усмѣхнулся.
   -- Да, вы я вижу, дѣло понимаете. Вы попрактичнѣе вашего пріятеля. Но вы забываете вотъ что,-- добавилъ онъ, внезапно охваченный какимъ-то темнымъ и злобнымъ чувствомъ:-- вы забываете, что кто хочетъ вкусно ѣсть, тотъ долженъ идти въ биржевики, а не изучать искусство.
   Гумиловичъ удивленно посмотрѣлъ на Сойфера.
   -- То есть... позвольте... откуда же это?..
   -- А вотъ оттуда...-- оборвалъ Сойферъ,-- вы, кажется, тутъ гдѣ то живете?
   -- Черезъ дорогу.
   -- Ну, такъ, прощайте... Мнѣ сюда, направо... Я имѣлъ глупость сказать натурщику, чтобы онъ завтра не приходилъ, а между тѣмъ мнѣ надо спѣшить кончать Войнара. Порфиру дописывать надо....
   -- Животное!-- съ ликующей злобой думалъ Сойферъ, когда минутъ черезъ пять снова входилъ въ вагонъ трамвая.-- Полчаса говоритъ, и все объ ѣдѣ. Какъ бы получше нажраться... Даже глаза разгораются... Животное...

-----

   Широко разсѣвшись на свободной скамьѣ полупустого вагона, Сойферъ думалъ о томъ, что никогда не слѣдуетъ впадать въ сентиментальность, и что нельзя поддаваться мимолетнымъ настроеніямъ.
   Какъ нелѣпо, какъ несправедливо и глупо было это желаніе каяться передъ какимъ-то Гумиловичемъ! Бѣжать къ нему, докладывать, что портретъ Войнара не будетъ оконченъ... Да вѣдь это прямо помѣшательство какое-то...
   Придетъ къ тебѣ вотъ этакій тупой пошлякъ, низменный обжора какой-нибудь и, драпируясь въ тогу идеализма или тамъ патріотизма какого-то, что-ли, станетъ тебѣ говорить дерзости, станетъ судить тебя и карать. За что? По какому праву? Кто онъ, этотъ грозный судья? Захвати-ка его врасплохъ, въ его домашней обстановкѣ, и увидишь ясно, что онъ изъ пошляковъ пошлякъ. Злобная бездарность, завистливый неудачникъ, ничтожество, корчащееся отъ боли при видѣ чужихъ успѣховъ... Но онъ наглъ, наглъ безъ конца, и этимъ онъ беретъ. Ты теряешься передъ этой наглостью, слабѣешь, воображаешь, что и въ самомъ дѣлѣ въ чемъ-то виноватъ, и начинаешь оправдываться и продѣлываешь рядъ дикихъ и нелѣпыхъ вещей... Возмутительно!..
   Трамвай выбѣжалъ изъ грязнаго рабочаго квартала и понесся по ярко-освѣщеннымъ торговымъ улицамъ. Пассажиры все прибывали. Недалеко отъ Корсо ихъ набралось столько, что нѣкоторымъ пришлось стоять. Потомъ, когда Корсо проѣхали и стали приближаться къ тихой, аристократической части города, пассажиры одинъ за другимъ сходили, и скоро въ вагонѣ осталось только два безмолвныхъ, желтолицыхъ, одѣтыхъ въ черное и на видъ очень злобныхъ аббата.
   Сойферъ сидѣлъ противъ нихъ и, глядя въ узкое пространство между двухъ плоскихъ, мѣрно качавшихся черныхъ шляпъ, старался думать все о томъ-же -- объ обжорствѣ Гумиловича, о низменности и наглости его натуры. Но мысли эти, какъ будто, и продолжавшія казаться и вѣрными, и справедливыми, утратили, однако, свою утѣшительную силу, и въ сердцѣ стараго художника теперь опять стояла тревога и тоска...
   И, по мѣрѣ приближенія къ дому, тоска эта все росла и росла, а вмѣстѣ съ ней росла и физическая усталость...
   -- Плохо мнѣ,-- беззвучно говорилъ Сойферъ снимая съ головы давившую его шляпу.-- Должно быть, очень мнѣ плохо?..
   Аббаты въ черномъ дремали, и желтыя, остроносыя, мертвыя, но безпрестанно кивавшія лица ихъ были непріятны Сойферу и пугали его. Онъ всталъ, чтобы пересѣсть подальше, но, замѣтивъ, что вагонъ приближается къ круглой площади, на ходу соскочилъ и направился къ своему бульвару.
   Было душно и очень темно. Просвѣтовъ со звѣздами на небѣ уже не было видно, и все оно сплошь затянулось чернымъ покровомъ. Похоже было, что надъ землей раскинутъ какой-то черный и страшный шатеръ, гдѣ стоитъ тяжелая духота, и гдѣ все до послѣдней степени изнурено и подавлено.
   Сойферъ шелъ медленно, съ обнаженной головой, и опять думалъ о Гумиловичѣ и о себѣ...
   Трусливыми, жалкими, презрѣнными казались ему его нападки на юношу... Да вѣдь вовсе и не на Гумиловича нападалъ онъ: онъ бросалъ грязью во все живое и честное, на все то свѣтлое, безкорыстное и самоотверженное, что самому ему было недоступно... Надо было все низвести до своего уровня, надо было все затопить той грязью, въ которой захлебывался онъ самъ...
   -- Господи, какъ. я несчастенъ!-- тихо пробормоталъ Сойферъ.
   И онъ уже не могъ думать ни о чемъ.
   Странныя, смутныя, разрозненныя мысли выплывали въ головѣ вмѣстѣ съ какими-то обрывками далекихъ воспоминаній -- выплывали, кружились и исчезали, замѣняясь другими, еще болѣе ненужными, еще болѣе безсвязными и сумбурными... "Я боленъ",-- мелькало у Сойфера: "я боленъ"...
   И онъ тихо плелся, закрывъ глаза, и въ черномъ воздухѣ ему чудилось присутствіе чего-то таинственнаго, злого и безпощаднаго.
   "Ничего нѣтъ, пустяки... это нервы..." -- успокаивалъ онъ себя,-- а холодныя волны одна за другой проходили у него по спинѣ...
   Ему хотѣлось оглянуться, но сдѣлать это онъ боялся. И, не поворачивая головы, онъ краемъ глазъ смотрѣлъ назадъ; и хотя никого не было ни вблизи, ни вдали, и нѣмъ и пустыненъ былъ весь широкій бульваръ, ему все не переставало казаться, что въ черной аллеѣ кто-то тихо крадется и вздыхаетъ... А когда онъ поровнялся со старымъ палаццо, то сверху, изъ неподвижно нависшей, плотной листвы ему послышался какой-то голосъ. И Сойферъ не понималъ чей это голосъ, и что означаютъ его тревожные переливы -- нищенка-ли проситъ, Гумиловичъ ли, волнуясь, говоритъ о выпитой Войнаромъ еврейской крови, старый ли канторъ поетъ надъ ребе Нусеномъ печальное "Эль-моле-рахмимъ"...
   -- Измучился... измучился,-- шепталъ Сойферъ, поднимаясь къ себѣ по лѣстницѣ.
   Наверху, на площадкѣ, онъ остановился. Онъ думалъ, что надо пойти въ спальню и лечь, что нельзя теперь заходить въ мастерскую, гдѣ стоятъ мацейвы, гдѣ стоитъ портретъ Войнара...
   И, думая такъ, онъ открывалъ дверь въ мастерскую и входилъ въ нее...
   Онъ добрался до большого ковроваго дивана и опустился на него... Тяжелое онѣмѣніе разлилось по всѣмъ его членамъ и какъ бы придавило его... И могильная тишина мастерской вдругъ дрогнула; звуки, непонятные и странные, похожіе на тихое шуршаніе осторожно разворачиваемыхъ талесовъ {Покрывало, въ которое евреи облекаются для свершенія молитвы. Въ него же завертываютъ и покойниковъ.}, вошли въ душу Сойфера. Родное кладбище, то самое, о которомъ Сойферъ мечталъ и которое такъ пугало его и мучило, было теперь здѣсь... Оно широко разстилалось во всѣ стороны и ему не было предѣловъ... И среди темныхъ и сѣрыхъ мацейвъ тусклымъ колеблющимся туманомъ бѣлѣли одѣтые въ талесы мертвецы... И мертвецовъ этихъ было неисчислимое множество, они шли до самаго горизонта и терялись въ безконечности...
   -- Зачѣмъ вы... зачѣмъ...-- трепетно простоналъ Сойферъ.
   А мертвецы колыхались, двигались, шурша талесами, таяли и растворялись въ бѣлесоватой мглѣ; мгла эта быстро сгущалась, сворачивалась въ тяжелые клубы, и изъ нихъ стала медленно выростать чья-то высокая темная фигура... Синій огонекъ тихо вспыхнулъ и повисъ въ воздухѣ, и при его слабомъ, немерцавшемъ свѣтѣ Сойферъ узналъ фигуру... Передъ нимъ стоялъ сѣдой еврей, тотъ самый изможденный старый еврей, котораго онъ изобразилъ на своей первой картинѣ... То же было у него на лицѣ выраженіе ужаса и безконечной муки, такъ же бѣшено прыгая, рвали его тѣло псы, и такъ же обильно струилась по его лохмотьямъ и по землѣ дымящаяся кровь...
   И словно что-то ударило Сойфера -- изнутри, въ самое сердце...
   -- Я иду къ тебѣ!-- вскричалъ онъ въ экстазѣ.-- Я спасу тебя отъ этихъ псовъ!.. Я отгоню ихъ прочь!.. Я брошу имъ себя... Пусть они разорвутъ меня на части... Пусть изгрызутъ мое сердце... пусть по каплѣ выпьютъ мою кровь... Но тебя я спасу... Я иду къ тебѣ, иду!..
   Онъ сорвался съ дивана, выпрямился, занесъ надъ головой руку...
   Но синій огонекъ, тихо дрогнувъ, погасъ, и мглистое видѣніе исчезло...
   Сойферъ стоялъ въ оцѣпенѣніи, съ широко раскрытыми глазами, съ высоко поднятой надъ головою рукой.
   -- Я сошелъ съ ума...-- беззвучно прошепталъ онъ:-- я сошелъ съ ума...
   Онъ упалъ на диванъ.
   Въ теченіе нѣсколькихъ мгновеній у него не было никакихъ мыслей, никакихъ ощущеній. Потомъ сложное, нестерпимо мучительное чувство вошло въ его сердце. Въ этомъ чувствѣ перемѣшивались и ужасъ, и отчаяніе, и безнадежная, смертельная тоска...
   -- Не вернешь, не вернешь, не вернешь...-- рыдала старческая душа.-- Не вернешь...
   
 Ваша оценка:
Связаться с программистом сайта.

Рейтинг@Mail.ru