Айзман Давид Яковлевич
Саван

Lib.ru/Классика: [Регистрация] [Найти] [Рейтинги] [Обсуждения] [Новинки] [Обзоры] [Помощь]
Скачать FB2

 Ваша оценка:

   

Д. Я. Айзманъ.

Черные дни

(ОЧЕРКИ и РАЗСКАЗЫ).

   

ИЗДАНІЕ РЕДАКЦІИ ЖУРНАЛА "РУССКОЕ БОГАТСТВО".

С.-ПЕТЕРБУРГЪ.
Типографія Н. Н. Клобукова, Литовская ул., д. No 34.
1904.

   

САВАНЪ.

РАЗСКАЗЪ.

   Отецъ маляра Мотьки, рябой и косоглазый флейтистъ Менахемъ, хворавшій лѣтъ двѣнадцать, не переставая, слегъ и былъ отправленъ въ больницу. Тамъ его продержали недѣлю и выписали: палаты были переполнены, а помочь больному оказалось невозможнымъ.
   И теперь Менахемъ, весь скрюченный, желтый и страшный, лежалъ дома и медленно умиралъ.
   Разбухшія легкія его дышали быстро и тяжело, плоскіе хлопья зеленоватой смрадной мокроты отрывались отъ нихъ съ хриплымъ гуломъ, потъ обильно струился по вздутымъ щекамъ, а выпуклые, косые глаза затянуты были тѣмъ синеватымъ, холоднымъ туманомъ, который свойственъ взору только тяжелоумирающихъ.
   Порою туманъ этотъ сбѣгалъ, и тогда во взглядѣ музыканта, останавливавшемся то на одномъ, то на другомъ изъ копошившихся въ комнатѣ дѣтей, появлялось выраженіе муки и дикаго ужаса.
   -- Шестеро... и все на Мотьку... Господи милосердый!..
   Грудь Менахема подымалась еще выше, дыханіе становилось еще болѣе тяжелымъ, и обрывки непонятной и, можетъ быть, совсѣмъ неподходящей къ случаю молитвы безпорядочно путались въ темномъ мозгу умиравшаго...
   Единственнымъ кормильцемъ семьи былъ теперь шестнадцатилѣтній Мотька. Съ утра до вечера онъ слонялся по городу и разыскивалъ, не удастся ли гдѣ "схватить двугривенный". О томъ, чтобы въ глухую осень тяжелаго, неурожайнаго года.найти работу по малярному дѣлу, нечего было и думать, и Мотька брался теперь, за все. Разъ ему посчастливилось на нѣсколько дней пристроиться при "оздоровленіи" боенъ, которыя, по случаю свирѣпствовавшихъ въ городѣ тифа и скарлатины, санитарный надзоръ приказалъ поочистить. Потомъ онъ съ недѣлю работалъ у переплетчика,-- клеилъ изъ картона рамки. Потомъ въ торговыхъ баняхъ починялъ заборъ, который повалило вѣтромъ... Но все это было случайно, доставляло гроши, и семья, вмѣстѣ съ умирающимъ, голодала...
   "Уѣду въ Николаевъ,-- мечталъ Мотька:-- въ Одессу уѣду.. Города большіе, тамъ всегда работу найдешь..."
   Но плановъ этихъ онъ въ исполненіе не приводилъ: не. было для поѣздки денегъ и нельзя было покинуть умиравшаго отца. Кромѣ того, Мотькѣ было хорошо извѣстно, что и въ большихъ городахъ тоже дѣлать нечего, что рабочій народъ и въ Николаевѣ тоже пухнетъ съ голоду... И онъ продолжалъ искать заработка на мѣстѣ, а мать его, Хася, тѣмъ временемъ таскала изъ дому всякую рухлядь и продавала ее полуголоднымъ старьевщикамъ...
   Съ каждымъ днемъ Менахему становилось хуже,-- понемногу, но замѣтно. Однажды съ нимъ случился припадокъ удушья, такой продолжительный и тяжкій, что, казалось, наступилъ уже конецъ. Избавительница-смерть, однако, не пришла, и послѣ трехчасового судорожнаго метанія больной сталъ постепенно успокаиваться и затихать...
   Хася вышла изъ комнаты во дворъ и глазами позвала за собой Мотьку. Дворъ былъ большой, не огороженный и примыкалъ къ огромному пустырю, по которому проходила городская.канава. На краю канавы, приникнувъ къ землѣ, стояла хилая хатенка. Въ ней топили, и дымъ бойко вырывался изъ кривой, увѣнчанной опрокинутымъ горшкомъ трубы, но сильнымъ вѣтромъ дымъ тотчасъ пригибало къ низу и, побѣжденный, онъ тяжело ползалъ по грязному снѣгу и разливалъ въ сыромъ воздухѣ горькій запахъ горѣлаго кизяка...
   -- Боже мой, Боже мой!-- простонала Хася, всплеснувъ руками.-- Что мы съ тобой сдѣлали, Мотька?
   Лицо у Мотьки выражало какую-то странную подавленность; глаза его не смотрѣли на мать, а безпредметно блуждали по сторонамъ, по темному бурьяну пустыря.
   -- Развѣ мы люди?.. Развѣ мы стоимъ того, чтобы насъ называли людьми?-- продолжала Хася.-- Мы звѣри... палачи-душегубы!..
   Мотька молчалъ и по прежнему тупо смотрѣлъ въ сторону. Слова матери какъ бы совсѣмъ не додоходили до его сознанія, усталаго и измученнаго.
   -- Мы недостойны того, что насъ земля носитъ!-- страстно вскричала Хася.-- Мы убійцы, окаянныя души...
   -- Ну, чего ты тамъ хочешь?-- нетерпѣливо нахмурился Мотька.-- Что такое?
   -- Что такое?.. Ты еще спрашиваешь?.. А самъ, значитъ, ты не знаешь?..
   Въ голосѣ Хаси, въ томъ выраженіи, которое внезапно появилось на ея костлявомъ лицѣ, было столько сильнаго, грознаго и злого, что Мотька, наконецъ, встрепенулся.
   -- Да я не понимаю!..
   -- Не понимаешь?.. Ты, значитъ, вины за собой не чувствуешь?..
   -- Скажи, въ чемъ дѣло? О чемъ ты говоришь?
   -- О чемъ я говорю?
   Хася, стиснувъ зубы, впилась глазами въ сына. Съ минуту она стояла, не проронивъ ни одного звука. Хотѣлось ли ей помучить Мотьку, отомстить ему за преступную недогадливость, или же, напротивъ, ей больно и страшно было наносить новую рану этому почти еще дѣтскому, но уже такъ сильно истерзанному сердцу...
   -- Такъ скажи уже... ну!..-- съ тревожной мольбой произнесъ Мотька.
   Хася обернулась, медленно обвела глазами дворъ и потомъ, склонившись къ сыну, къ самому его лицу, зловѣще прошептала:
   -- А саванъ?.. Саванъ у отца есть?..
   Мотька вздрогнулъ... Для чего-то онъ тоже окинулъ взглядомъ домъ и дворъ, и пустырь и потомъ перевелъ глаза на мать. Нѣсколько мгновеній они смотрѣли другъ на друга, и у обоихъ было выраженіе испуга и муки.
   -- Вѣдь отецъ твой все-таки не подзаборный какой-нибудь...-- съ силой вскрикнула Хася:-- какъ же мы могли допустить, чтобы у него не было своего савана?!.
   -- Господи, Боже мой!-- простоналъ Мотька.-- Я совсѣмъ не думалъ...
   -- Вотъ то-то, что не думалъ!-- съ ненавистью перебила Хася,--Ты не думалъ, я не думала, никто не думалъ, и отца придется хоронить въ чужомъ саванѣ... Послѣдній нищій не допустилъ бы до этого, а мы вѣдь все-таки приличными хозяевами были до сихъ поръ... И мало на насъ отецъ работалъ, мало страдалъ за насъ?..
   Она громко плакала. Мотька стоялъ съ низко опущенною головой, и видъ у него былъ совершенно убитый. Каждое слово матери расплавленнымъ свинцомъ падало на его сердце. Вѣдь совершенная правда, что и послѣдній нищій не допуститъ того, чтобы быть похороненнымъ въ чужомъ саванѣ. Чужой саванъ -- это страшное несчастье, позоръ. Самый бѣдный человѣкъ дѣлаетъ прямо невозможное, чтобы уберечься отъ него. Не ѣстъ, не пьетъ, собираетъ по копѣйкѣ и обезпечиваетъ себя послѣднимъ уборомъ. Даже у безногаго Менделя, нищаго и одинокаго, саванъ девять лѣтъ лежалъ въ сундукѣ, пока въ немъ явилась надобность... Всѣ бѣдные люди поступаютъ такъ и запасаются саваномъ во-время... Только они вотъ этого не сдѣлали... И теперь ихъ покойника похоронятъ въ чужомъ, даренномъ одѣяніи...
   До сихъ поръ Мотьку мучилъ голодъ, мучило сознаніе, что голодаетъ семья, мучилъ видъ умирающаго отца. Теперь ко всѣмъ этимъ мукамъ прибавилось новое страданіе: угрызеніе совѣсти...
   Отецъ болѣетъ съ какихъ поръ, и давно уже извѣстно, что онъ умираетъ. За это время случалась работа, за это время распродали все, что было въ квартирѣ, перепадали, значитъ, кое-какія деньги, а о покупкѣ савана никто не подумалъ... Человѣкъ -- подлый эгоистъ! Человѣкъ -- лѣсной звѣрь! Когда онъ голоденъ, онъ думаетъ только о томъ, чтобы нажраться, а долгъ, даже самый святой, для него не существуетъ...
   -- Несчастные мы, несчастные!-- взвыла Хася.
   И, ударивъ себя кулакомъ въ голову, она медленно, уже не плача, побрела домой...

-----

   Наступившая ночь была для Мотьки ужасною.
   Съ какой стороны онъ ни подходилъ къ вопросу, онъ не могъ найти себѣ не только оправданія, но и смягчающихъ вину обстоятельствъ. За эту зиму они опустились. Они принимали подачки, подаянія. Но это ничего не значитъ. Живой можетъ протягивать руку, но покойника отъ этого срама надо уберечь. Усопшій человѣкъ -- святъ, оттого и кладбище называется "святымъ мѣстомъ". Святого человѣка нельзя допустить до позора.
   Мотька лежалъ на полу, на ряднѣ, и мысль о чужомъ саванѣ неустанно сверлила его сердце. Какъ могъ онъ забыть о своемъ долгѣ! И какая ужасная, гнусная неблагодарность по отношенію къ отцу!.. Отецъ всю жизнь трудился, какъ каторжникъ. Больной, съ распухшими легкими, игралъ на свадьбахъ до разсвѣта, днемъ бѣгалъ по городу по маклерству, терпѣлъ всякія униженія, издѣвательства, и все это для семьи, чтобы добыть дѣтямъ хлѣбъ, чтобы ихъ учить. Изъ него, Мотьки, онъ хотѣлъ даже сдѣлать доктора, нанималъ ему учителей и готовилъ въ прогимназію. Но Мотька былъ лѣнивъ и неспособенъ: ученье рѣшительно не шло ему въ голову. Бились съ нимъ, бились, а толку не вышло. Пришлось его отдать въ науку къ маляру, и Менахемъ до послѣдняго времени сокрушался, глядя на сына: "Не хотѣлъ меня Господь благословить,-- со скорбью говорилъ онъ,-- не далъ мнѣ удачнаго первенца".
   -- Удачный первенецъ!-- язвительно шепталъ Мотька:-- катъ, а не первенецъ!..
   И ему казалось теперь, что отецъ оттого, что будетъ погребенъ не въ своемъ саванѣ, будетъ опозоренъ на вѣчныя времена -- и здѣсь, передъ живущими, и въ загробномъ мірѣ. Душа усопшаго, лишенная покоя, станетъ блуждать по землѣ и разыскивать собственный саванъ... Обыкновенно блуждаютъ только души грѣшниковъ, души людей, которые при жизни дѣлали много зла. Но, въ концѣ концовъ, какъ знать это въ точности? Какъ знать такія тонкости ему, темному малому, ничему не учившемуся, неотесанному, невѣжественному маляру?..
   Мотька сѣлъ, прислонился худой щекой къ темной и сырой стѣнѣ и началъ прислушиваться къ дыханію отца. Оно было странное и страшное -- гулкое, хрипящее, рокочущее. Казалось, что внутри у больного что-то жесткое и твердое разрывается отъ начала до конца, потомъ склеивается опять и опять разрывается. И еще казалось, что въ горлѣ и груди у него все занесено тяжелой мокротой, что онъ силится извергнуть ее вонъ, и не можетъ...
   А на дворѣ въ это время отжившая, но не хотѣвшая уступать свое мѣсто осень на смерть боролась съ зарождавшейся зимой. Буйнымъ дождемъ и гнилымъ морскимъ вѣтромъ она разъѣдала грязно-бѣлую пелену выпавшаго наканунѣ снѣга и обламывала на деревьяхъ и вездѣ, гдѣ находила, послѣдніе остатки едва появившейся ледяной коры. И деревья, не желавшія оковъ, помогали осени и тяжело раскачивались, свирѣпо бушуя, черными вѣтвями... Сердито метался встревоженный камышъ на разореной крышѣ; вздрагивая, скрипѣли обнаженныя стропила, и гулко хлюпала на полъ просачивавшаяся черезъ вогнутый и готовый обрушиться потолокъ вода... Тревожные, жуткіе, угрожающіе звуки, ни на минуту не стихая, трепетали въ холодномъ сумракѣ и наполняли Мотькину душу мучительнымъ страхомъ и непобѣдимой тоской... Ему казалось, что въ этотъ часъ на кладбищѣ, среди мирныхъ, неподвижныхъ памятниковъ, нѣкоторыя могилы вскрываются, и давнымъ давно погребенные люди выходятъ изъ нихъ наверхъ. Съ горестнымъ вздохомъ, стуча костями, блуждаютъ они во тьмѣ и ищутъ собственные саваны... Вотъ вдали что-то бѣлѣетъ... покойники устремляются впередъ... Но то не саваны, а полосы полуразмытаго снѣга... Съ глухими стонами покойники отходятъ прочь и снова начинаютъ скитаться, и скитаются безъ конца...

-----

   Раннимъ утромъ, когда было еще темно, Мотька вышелъ изъ дому съ твердымъ рѣшеніемъ не возвращаться безъ савана.
   Какъ его добыть? Работы Мотька не найдетъ -- это онъ зналъ. Взаймы ему не дадутъ,-- это тоже было ему извѣстно. Оставалось одно: украсть что-нибудь и продать...
   Объ этомъ Мотька думалъ долго и напряженно, и у него, наконецъ, сложился опредѣленный и стройный планъ...
   На краю города, за лѣсными складами, стояло большое, новое зданіе пивовареннаго завода. Строили его полтора года тому назадъ, и Мотька отдѣлывалъ здѣсь квартиру для владѣльца завода, чеха, Кубаша. Было тогда лѣто, зеленѣла трава, пѣли жаворонки, разливала нѣжный ароматъ бѣлая акація, и Мотька чувствовалъ себя молодымъ, счастливымъ и добрымъ... Онъ стоялъ тогда на подоконникѣ, проворно водилъ по ставню жирной кистью и во весь голосъ распѣвалъ веселыя пѣсни, еврейскія и русскія.
   -- Спѣвака, спѣвака,-- заворчалъ, неожиданно появляясь, Кубашъ, огромнаго роста мрачный человѣкъ съ бритыми усами и коротенькими желтыми бачками.-- Спѣвать ты можешь, а какъ работаешь?
   -- Посмотрите.
   Мотька спрыгнулъ съ подоконника, воткнулъ кисть въ ведро съ красками и сталъ подлѣ Кубаша. Мрачный чехъ внимательно оглядѣлъ только что выкрашенный ставень, потомъ въ другой комнатѣ обои -- хорошо ли пришелся узоръ на швѣ, потомъ для чего-то помѣшалъ въ ведрѣ краски и, ничего не сказавъ, вышелъ въ переднюю. Здѣсь, на широкой стѣнѣ, противъ входа, Мотька, внѣ уговора, изобразилъ клеевыми красками вулканъ. Изъ верхушки совершенно правильной синей пирамиды взвивались вверхъ широкія полосы охры и сурику -- огненные языки; какіе-то плотные чернокрасные блины въ большомъ количествѣ носились въ сѣрыхъ клубахъ дыма, а внизу, у основанія пирамиды, опять было царство сурика и охры,-- это изображало уже море.
   -- Угу!-- вскричалъ Кубашъ, пораженный такимъ великолѣпіемъ.-- Ты настоящій молодецъ... Ей-Богу... Знаешь? Будешь мимо завода проходить -- пожалуйста, входи: всегда будешь пиво получать. Пей, сколько угодно...
   И вотъ въ это холодное, вѣтряное и дождливое утро Мотька отправился на знакомую пивоварню.
   Мѣсто здѣсь было глухое, безлюдное; заводскіе сараи заполнены были разнымъ добромъ, всѣ входы и выходы въ нихъ Мотька зналъ отлично и разсчитывалъ на вѣрную удачу.
   Но когда онъ сталъ приближаться къ высокому сѣрому зданію, имъ начало овладѣвать сомнѣніе...
   -- Не сумѣю,-- уныло бормоталъ онъ:-- ничего не выйдетъ... все равно ничего не выйдетъ... Вернуться бы...
   Но въ немъ жило жестокое сознаніе, что выйти "должно", что отговорокъ никакихъ не можетъ быть,--и онъ продолжалъ идти...
   -- Ну, что же я тутъ возьму?-- съ сердечнымъ замираніемъ спрашивалъ онъ себя черезъ нѣсколько минутъ, прильнувъ лицомъ къ намокшимъ темнымъ доскамъ забора и оглядывая черезъ щелку широкій дворъ.-- Ну, куда тутъ?..
   На пивоварнѣ было пусто и тихо, какъ въ покинутой усадьбѣ, и казалось, что здѣсь и не работаютъ, и не живутъ, что все здѣсь вымерло давнымъ-давно и новою жизнью не замѣнилось...
   -- Вотъ сарай открытъ... сани тамъ... упряжь... инструментъ разный.... А какъ унести?.. Поймаютъ вѣдь, непремѣнно поймаютъ...
   Мотька тоскливо оглядѣлся.
   Налѣво, сквозь густую сѣтку дождя, смутно виднѣлась городская окраина: жалкія лачужки, повалившіеся плетни, темныя массы лѣсныхъ складовъ и подлѣ нихъ, въ низменныхъ мѣстахъ, образовавшіяся за ночь большія сѣрыя лужи. Направо тянулось обширное кладбище,-- то самое, куда на дняхъ отнесутъ завернутаго въ чужой саванъ Менахема... Прямо впереди разстилалось поле, унылое и мутное, и вдали, по черной дорогѣ, медленно плелась одинокая, затушеванная дождемъ телѣга. Тащившимъ ее воламъ было трудно, они часто останавливались, и невидимый возница проклиналъ ихъ и оглашалъ тусклую мглу протяжнымъ и плачущимъ крикомъ...
   Мотька стоялъ, сжавшись и подогнувъ колѣни. Руки его были вложены въ карманы парусиновой куртки, а куртка эта была вся мокрая, какъ тряпка, которою скульпторъ покрываетъ свою глину. Она прилипла къ спинѣ, и худыя, острыя лопатки Мотьки обрисовывались отчетливо и ясно.
   -- За велосипедъ много бы дали,-- думалъ Мотька, снова припадая къ щелкѣ.-- Возьму велосипедъ и отведу въ городъ.
   Было дико и совершенно безразсудно предполагать, что это можетъ удаться. Но Мотька такъ былъ измученъ горемъ и голодомъ, что утратилъ способность взвѣшивать обстоятельства... Онъ напряженно смотрѣлъ въ щель и, стараясь прорѣзать глазами утренній сумракъ, разыскивалъ велосипедъ...
   -- Эге, ты?!-- раздался вдругъ чей-то громкій голосъ.-- Пришелъ?..
   Мотька вздрогнулъ и быстро откинулся отъ забора.
   На деревянномъ, занесенномъ глиной и грязью крыльцѣ, которое еще такъ недавно Мотька тщательно раскрашивалъ подъ черный мраморъ, въ высокихъ ботфортахъ и непромокаемомъ плащѣ стоялъ Кубашъ.
   -- Что, маляръ? Жарко стало? Пива захотѣлось?
   Мотька растерянно оглянулся. Потомъ, точно внезапно сообразивъ что-то, быстро подошелъ къ крыльцу.
   -- Господинъ Кубашъ,-- взмолился онъ:-- дайте мнѣ какой нибудь работы!
   -- Работы?-- удивился Кубашъ,-- Какая же теперь работа? Теперь работы нѣтъ... Лѣтомъ буду строить флигель, тогда приходи, будетъ тебѣ работа.
   -- Мнѣ теперь нужно... сейчасъ... мнѣ нужно сегодня... мнѣ нужно на саванъ...
   Внезапный порывъ вѣтра пригнулъ верхушки темныхъ акацій, толкнулъ въ спину Кубаша, а Мотьку ударилъ въ узкую грудь и въ лицо, по раскрытому рту.
   -- Я все буду дѣлать... что хотите...
   Кубашъ нахмурился.
   -- "Все буду дѣлать",-- угрюмо проворчалъ онъ,-- А гдѣ я возьму? Я -- министръ?.. Дѣлъ нѣтъ, пива никому не надо. Почти всѣхъ рабочихъ разсчиталъ... Вотъ лѣтомъ, когда будутъ строить флигель...
   По лицу Мотьки пробѣжало что-то холодное, недоброе и перекосило его губы.
   -- "Лѣтомъ"... А теперь... Господинъ Кубашъ, что же мнѣ теперь дѣлать: воровать, что ли?..
   Снова вѣтеръ ударилъ его въ грудь и снова послалъ въ его раскрытый ротъ цѣлую пригоршню крупныхъ и холодныхъ дождевыхъ капель.
   -- Воровать?.. Ахъ, подлая, погода!..-- Кубашъ повернулся къ Мотькѣ бокомъ и взялся за дверную ручку.-- Теперь многіе воровать пошли; полный городъ воровъ... Ну, а ты маляръ хорошій,-- дружелюбно улыбаясь, добавилъ онъ.-- Ты воровать не будешь.
   -- Буду! Честное слово буду!-- съ силой вскричалъ Мотька и ударилъ себя кулакомъ въ грудь.-- Буду... Я вотъ и сейчасъ велосипедъ хотѣлъ у васъ украсть... Я затѣмъ и пришелъ сюда... вотъ уже высматривалъ въ щелку.....
   Кубашъ оторвалъ руку отъ двери, проворно обернулся и уставился на Мотьку тревожнымъ вглядомъ.
   -- Велосипедъ?.. Ты!!..
   -- Да, я... Я пришелъ красть.... Велосипедъ или упряжь, или другое что... все равно, что попадется...
   Мотька трясся всѣмъ своимъ худенькимъ, маленькимъ тѣломъ и возбужденными, горящими глазами смотрѣлъ на Кубаша. Кубашъ сурово хмурился и молчалъ. Но въ сердцѣ этого человѣка не было суровости. Напротивъ, въ немъ шевелилось что-то похожее на смущеніе и жалость...
   "Двугривенный ему дать?" подумалъ онъ.
   И онъ было просунулъ руку въ карманъ... Но цѣлый рядъ соображеній сталъ возникать въ его головѣ... Двугривенный отдашь, а толку не будетъ... Ему двугривеннаго мало... Завтра же онъ придетъ за новой подачкой... А деньги теперь и безъ того со всѣхъ сторонъ дерутъ. На прошлой недѣлѣ былъ концертъ "въ пользу", теперь елку стали готовить тоже "въ пользу"... Сборы не кончаются, давай да давай, и нищихъ развелось тьма тьмущая... Дай вотъ ему теперь, а онъ возьметъ, да въ видѣ благодарности, и въ самомъ дѣлѣ велосипедъ стащитъ...
   Кубашъ отдернулъ назадъ наѣхавшій на глаза капюшонъ и исподлобья взглянулъ на Мотьку. Тотъ стоялъ по прежнему, согнувъ колѣна и обтягивая спину мокрой курткой; лицо его выражало рѣшимость и вражду.
   "Опасно", думалъ пивоваръ: "только пріучишь его сюда шататься: повадится самъ и другихъ приведетъ... цѣлую шайку воровъ приведетъ... имъ здѣсь удобно, мѣсто глухое".
   И то чувство, похожее на жалость, которое до сихъ поръ тихо шевелилось въ его сердцѣ, вдругъ исчезло и замѣнилось холодной злобой.
   -- Воровать ты здѣсь не сможешь,-- рѣзко и внушительно отчеканилъ онъ.-- У меня, братъ, двустволка чудесная... Я церемониться не стану: прямо въ голову буду цѣлить... Да! И потомъ, вотъ еще что,-- сильнѣе закипая, добавилъ онъ:-- сегодня же я заявлю приставу, и если малѣйшее что у меня случится -- ты первый отвѣтчикъ!.. Понялъ?.. Понялъ ты это?
   Мотька молчалъ. Странное чувство смутнаго недоумѣнія стало охватывать его.
   "Но какъ же это... вѣдь нуженъ саванъ"... мысленно шепталъ онъ: "вѣдь необходимъ... Вѣдь нельзя же безъ савана"...
   -- Ну, и ступай, откуда пришелъ!-- заключилъ Кубашъ.-- Ступай, ступай... велосипедистъ!.. Проваливай!..
   Мотька опустилъ голову и тихо побрелъ вдоль канавы... Вода въ сапогахъ его чавкала мѣрно и громко. Вдали злобно и горестно кричалъ невидимый возница, и обезсиленные волы уже не плелись, а стояли неподвижно...
   -- Эй, послушай-ка, маляръ!-- опять раздался голосъ Кубаша.-- Поди-ка, братъ, сюда.
   Мотка остановился.
   -- Поди сюда,-- повторилъ пивоваръ:-- дѣло есть.
   Въ скорбныхъ глазахъ Мотьки вдругъ мелькнуло что-то похожее на надежду, и онъ поспѣшно подошелъ къ крыльцу.
   -- Ты вотъ что мнѣ скажи,-- началъ Кубашъ, спускаясь со ступенекъ и подходя къ Мотькѣ вплотную.-- Ты вотъ, я вижу, на всѣ руки мастеръ... такъ ты ужъ тово... говори лучше прямо: послѣ Покрова тутъ у развозчика Анисима кисетъ съ тремя рублями украли,-- твое это дѣло?
   Мотька шелъ на кражу, и самъ же объ этомъ Кубашу заявилъ, но теперь, когда его обвинили въ воровствѣ, въ воровствѣ, не предполагавшемся только, а уже совершенномъ, онъ внезапно почувствовалъ горькую обиду и тяжелый, разъѣдающій стыдъ. И такъ же внезапно мелькнула у него мысль, что если большой позоръ -- быть погребеннымъ въ чужомъ саванѣ, то еще болѣе позорное дѣло -- саванъ, пріобрѣтенный посредствомъ кражи...
   -- Признавайся,-- загремѣлъ Кубашъ,-- твоя работа?
   Мотька поднялъ на обидчика полные грустнаго укора глаза.
   -- Моя?-- удивленно и жалобно проговорилъ онъ:-- я?.. моя работа?..
   -- Твоя!.. Ужъ, конечно, твоя!.. А то чья же?..
   Лицо у Кубаша сдѣлалось злымъ и жестокимъ; нижняя губа накрыла верхнюю, глаза округлились, а отъ раздувшихся ноздрей протянулись внизъ двѣ длинныя, рѣзкія складки...
   -- Какъ правда то, что есть Богъ на свѣтѣ...-- всхлипнувъ, началъ Мотька.
   -- Ты про Бога молчи, сволочь!-- гаркнулъ Кубашъ, свирѣпѣя и схватывая Мотьку за плечо.-- Тогда кисетъ, теперь велосипедъ, упряжь... ворюга!..
   -- Я не воръ... клянусь вамъ... Богомъ клянусь... отцомъ и матерью клянусь... Господинъ Кубашъ, я здѣсь не былъ уже полгода...
   -- Врешь, сукинъ сынъ, былъ! Кралъ!.. И мѣшки изъ сарая укралъ... Я тебя отучу сюда таскаться, прохвостъ!..
   Кубашъ схватилъ Мотьку за шиворотъ и приподнялъ.
   Онъ былъ человѣкъ рослый и плотный и въ своемъ длинномъ и широкомъ непромокаемомъ плащѣ походилъ на снятую съ пьедестала огромную бронзовую статую... Въ его длинныхъ, могучихъ рукахъ дѣтская фигура Мотьки затрепыхалась и забилась, какъ бьется подъ ножомъ мясника двухнедѣльный ягненокъ... Кубашъ поднялъ ногу, обутую въ тяжелый ботфортъ, согнулъ ее и съ размаху ударилъ Мотьку въ спину...
   Мотька отлетѣлъ шаговъ на десять въ сторону и, тяжело ухнувъ, шлепнулся грудью и животомъ на размытую землю. На немъ были дареные, черезчуръ большіе штиблеты, и теперь одинъ изъ нихъ сорвался съ ноги и плюхнулъ въ канаву.
   -- Будешь знать, подлюга,-- говорилъ Кубашъ, подымаясь обратно на крыльцо.-- Теперь больше не явиться!..
   Но словъ его Мотька не слышалъ. Онъ былъ оглушенъ и лежалъ, какъ мертвый.
   Когда же черезъ нѣкоторое время къ нему вернулось сознаніе и онъ поднялся,-- лѣвый глазъ его не могъ раскрыться, а изо рта у него струилась перемѣшанная съ жидкой грязью кровь.
   Медленно, держась обѣими руками за бока, сильно хромая лѣвой босой ногой, онъ потащился къ городу...
   -- Господи, отчего онъ не убилъ меня?..-- судорожно простоналъ онъ.
   Но тутъ онъ вспомнилъ, что умирать ему нельзя, что ему еще нужно добыть для отца саванъ и спасти его душу отъ вѣчнаго скитанія...
   Дождь лилъ, было холодно и темно; казалось, что возмущенное солнце отвернулось отъ этого несчастнаго, насыщеннаго насиліемъ и злобою края и больше уже не взглянетъ на него никогда...
   
 Ваша оценка:
Связаться с программистом сайта.

Рейтинг@Mail.ru