Айзман Давид Яковлевич
Земляки

Lib.ru/Классика: [Регистрация] [Найти] [Рейтинги] [Обсуждения] [Новинки] [Обзоры] [Помощь]
Скачать FB2

 Ваша оценка:

   

Д. Я. Айзманъ.

Черные дни

(ОЧЕРКИ и РАЗСКАЗЫ).

   

ИЗДАНІЕ РЕДАКЦІИ ЖУРНАЛА "РУССКОЕ БОГАТСТВО".

С.-ПЕТЕРБУРГЪ.
Типографія Н. Н. Клобукова, Литовская ул., д. No 34.
1904.

   

ЗЕМЛЯКИ.

Разсказъ.

   Въ теченіе первой недѣли Варвара Степановна Клобукова чувствовала себя на новомъ мѣстѣ отлично.
   Прежде всего забавляло ее сознаніе, что вотъ, случилось чудо, и она за-границей, во Франціи; затѣмъ радовала мысль объ огромномъ заработкѣ: семьсотъ франковъ въ мѣсяцъ на всемъ готовомъ,-- этого она у себя въ Мертвоводскѣ не выработала бы и въ годъ; и, наконецъ, большое удовольствіе доставляла эта необычайная, никогда ею еще не виданная роскошь и комфортъ.
   Варварѣ Степановнѣ отведены были двѣ прекрасныя комнаты и cabinet de toilette съ ванной, душами и огромнымъ трехстворчатымъ зеркаломъ, въ которомъ оглядывать себя можно было со всѣхъ сторонъ.
   Меблировка вся вообще была "царская", но больше всего поражала Клобукову кровать -- огромное сооруженіе съ рѣзными палисандровыми колоннами, съ атласными покрывалами и кружевными занавѣсками.
   Прислуживала Варварѣ Степановнѣ горничная, "въ тысячу разъ" болѣе изящная, чѣмъ "ломака Оберемченко",-- первая Мертвоводская львица, а безчисленныя и тонкія блюда къ обѣду подавалъ пышный лакей, въ чулкахъ и бѣлыхъ перчаткахъ.
   Получила это мѣсто Варвара Степановна слѣдующимъ образомъ.
   Графъ де-Сенъ-Блэнъ, богатый и дѣятельный заводчикъ, имѣвшій крупные паи и въ нѣкоторыхъ русскихъ предпріятіяхъ, ѣздилъ въ Россію по нѣскольку разъ въ годъ. Жена же его, тучная, рыхлая женщина, въ молодости славившаяся буйными кутежами, оставалась обыкновенно дома -- въ Парижѣ, или въ провинціи, въ замкѣ,-- и предавалась тамъ настойчивымъ упражненіямъ въ благочестіи, вязанію фуфаекъ для бѣдныхъ, и лѣченію своей особы отъ болѣзней, которыхъ не имѣла. Но однажды случилось такъ, что ей вздумалось осмотрѣть свои россійскія владѣнія, и она двинулась въ путь.
   Поѣхала она, разумѣется, не одна, а въ сопровожденіи цѣлаго штата прислуги: были тутъ и горничныя, и лакеи, и кучера, и секретарь по благочестивымъ дѣламъ, были двѣ dames de compagnie и шведка-массажистка, m-lle Норцеліусъ.
   Графиня прожила въ Екатеринославской губерніи недѣли двѣ, въ Херсонской съ мѣсяцъ, побывала въ Петербургѣ, заглянула въ Москву и, восхищенная и очарованная всѣмъ, что видѣла, и въ особенности нашимъ народомъ,-- ils sont si soumis, les russes,-- стала собираться домой.
   И тутъ вдругъ массажистка m-lle Норцеліусъ объявила, что назадъ во Францію она не ѣдетъ: она познакомилась въ Мертвоводскѣ съ однимъ своимъ соотечественникомъ, владѣльцемъ рыбной лавки, и выходитъ за него замужъ.
   Графиня ахнула. Неприличнымъ поступкомъ шведки она разстроена и огорчена была до того, что въ теченіе цѣлой недѣли не связала ни одной благотворительной фуфайки... Кое какъ, однако же, она успокоилась, и тогда началось разыскиваніе новой массажистки. Выборъ палъ на Варвару Степановну.
   Клобукова графинѣ понравилась и сразу, и сильно. Она, во-первыхъ, тоже была "soumise", а во-вторыхъ, отлично дѣлала свое дѣло. По крайней мѣр 23;, такъ находила графиня. Она утверждала, что никогда и никто не массировалъ ее такъ хорошо, какъ эта petite russe. И когда пришло время отъѣзда во Францію -- она разставаться съ Варварой Степановной не захотѣла ни за что и, утроивъ ей жалованье, увезла ее къ себѣ, въ замокъ
   Варвара Степановна занята была ровно одинъ часъ въ сутки, отъ девяти до десяти утра, когда массировала. Все остальное время отдавалось въ ея распоряженіе, а какъ имъ распорядиться -- она не знала.
   Изъ дому она привезла нѣсколько номеровъ журнала "Новь" да томъ сочиненій Вонлярлярскаго и, хоть вообще охотницей до чтенія была небольшой, читала теперь долгими часами. Но весь день чтеніе заполнить не могло -- да и книжки скоро были прочитаны -- и Клобукова скучала.
   Она подолгу бродила въ паркѣ, огромномъ и удивительно красивомъ, уходила на прогулки въ сосѣднія деревни, цѣлые часы употребляла на кормленіе лебедей на пруду и кроликовъ въ сараяхъ,-- и все время не переставала скучать...
   По французски она понимала съ грѣхомъ пополамъ -- языку этому она училась въ шестиклассной прогимназіи, гдѣ благополучно и закончилось все ея образованіе,-- а говорила на немъ совсѣмъ плохо. Все же, при надобности, она могла бы какъ-нибудь столковаться и развлечься бесѣдой, но графиня взяла съ нея торжественное обѣщаніе ни съ кѣмъ изъ служащихъ въ замкѣ въ разговоры не вступать.
   -- М-elle Норцеліусъ разговаривала со всѣми,-- жаловалась графиня,-- она была соціалистка. И я очень счастлива, что она, наконецъ, ушла... Вы, я надѣюсь, не соціалистка?
   Клобукова уепокоивала графиню. Отецъ ея, говорила она, былъ отставной штабсъ-капитанъ и тюремный смотритель, братъ служитъ въ полиціи, вся семья у нихъ вполнѣ благонадежная, и сама она придерживается взглядовъ очень умѣренныхъ.
   -- No vous en félicite,-- отвѣчала графиня.
   И добавила при этомъ, что въ ноябрѣ пріѣдутъ ея внуки съ двумя гувернантками,-- тогда Клобуковой будетъ съ кѣмъ разговаривать: завтракать и обѣдать онѣ будутъ вмѣстѣ съ нею.
   Въ ожиданіи этихъ гувернантокъ Варвара Степановна за столъ садилась одна... и тоскливо ей отъ этого и отъ постояннаго молчанія было нестерпимо. Не шли въ горло ни suprême de volaille â l'Elysèe, ни душистыя и тонкія вина, и такъ сладко мечталось о капустѣ и сушеной таранкѣ...
   У себя дома, въ Мертвоводскѣ, Варвара Степановна умѣла очень хорошо заполнить день и не скучала.
   Она ходила на массажную практику, занималась по хозяйству, штопала, вышивала гладью и въ крестъ, вязала кружева, ковры и другія ненужныя вещи; лѣтомъ каждый вечеръ отправлялась на бульваръ, и тамъ за ней ухаживали офицеры и почтовые чиновники; зимой ходила на катокъ, на вечеринки къ знакомымъ, танцовала на клубныхъ балахъ... Она никогда не покидала родного города, не пробовала разлучаться со своими. Теперь одиночество она чувствовала особенно сильно и томилась и грустила безъ конца.
   Чужія физіономіи, не похожія на лица русскихъ людей, быстрая носовая рѣчь, въ которой такъ трудно было уловить смыслъ, веселая красота пейзажа, странность крестьянскихъ костюмовъ -- все это стѣсняло Клобукову, смущало и временами злило.
   -- Чортъ ихъ разберетъ, зачѣмъ имъ деревянные башмаки?-- сердито восклицала она.
   И день ото дня она становилась мрачнѣе и угрюмѣе. Она даже похудѣла и поблѣднѣла, и уже случилось ей нѣсколько разъ всплакнуть.
   -- Дура,-- съ досадой останавливала она себя,-- въ двадцать два года я реву, какъ гимназистка...
   Но и сильныя выраженія не помогали: слезы лились и лились, когда часу въ десятомъ вечера, полная тоски и унынія, она взмащивалась на свою огромную палисандровую кровать...
   И съ горечью и злобой думала она о томъ, какъ скверно устроена жизнь. Изъ-за нѣсколькихъ сотъ франковъ надо бросить родную страну, всѣхъ близкихъ и дорогихъ людей, надо разстаться со всѣми своими привычками и обычаями и уѣхать Богъ знаетъ куда, Богъ знаетъ къ кому, надо продать себя...
   Сонъ долго не приходилъ къ Клобуковой... И когда, наконецъ, она засыпала, ей снился Мертвоводокъ,-- загаженный навозомъ базаръ, солдатъ на каланчѣ, прогуливающіяся по бульвару свиньи, пьяненькій дьячокъ Лаврентій, коричневыя, какъ дубъ твердыя, ноги судомойки Горпыны, и много другихъ милыхъ сердцу фигуръ, картинъ и предметовъ...
   Если же Россіи и русскаго Варвара Степановна, во снѣ не видала, то она вставала утромъ еще болѣе печальной, еще болѣе сумрачной, чѣмъ была наканунp3;...
   Все, что она видѣла вокругъ себя, было красивѣе, изящнѣе, наряднѣе, богаче, веселѣе, чѣмъ въ Россіи, и все, однако же, вызывало въ ней одно только глухое раздраженіе, скуку и тоску...
   -- Пріѣдутъ гувернантки, легче будетъ, веселѣе,-- пробовала она утѣшать себя. Но она очень хорошо понимала, что гувернантки ей не помогутъ, и что чѣмъ дальше, тѣмъ тоска будетъ острѣе и невыносимѣе...
   Каждый день она писала длиннѣйшія письма,--. и даже людямъ не очень близкимъ,-- и напередъ высчитывала и отмѣчала въ книжкѣ, когда получится отвѣтъ...
   "Бросить бы все, убѣжать!" -- мелькало иногда у ней.
   Но тутъ сейчасъ выступали соображенія о семейной стѣсненности, о томъ, что съ поступленіемъ брата Васи въ университетъ стѣсненность эта еще усилится, о томъ, что домишко ихъ, заложенный и перезаложенный и въ обществѣ взаимнаго кредита, и у частныхъ лицъ, скоро пойдетъ съ молотка...
   И собирая всѣ свои силы и все свое мужество, Варвара Степановна отгоняла прочь чарующую мысль о бѣгствѣ и съ все возраставшей тоской въ душѣ продолжала нести свой крестъ...
   

II.

   Какъ-то разъ, послѣ завтрака, прогуливалась она на лугу, вдоль берега узкой рѣчушки. Только что прошелъ дождь, и косматые обрывки тучъ, черно-синіе и нѣжно-серебристые, безпрестанно мѣняя и цвѣтъ, и очертанія, быстро неслись по небу. Солнце то пряталось, то являлось вновь, и свѣтовые эффекты были сильны и рѣзки. Вотъ горятъ въ яркомъ блескѣ стоящіе по берегу рѣчки тополи, и сосновый лѣсъ за ними затягивается хмурой глухой тѣнью; а черезъ мгновеніе горячимъ свѣтомъ обдаетъ уже этотъ лѣсъ, а тополи дѣлаются сумрачными и темными, почти совершенно черными...
   Свѣтлыхъ и радостныхъ тоновъ пейзажа Варвара Степановна какъ-то не замѣчала совсѣмъ, и тоскующей душѣ ея понятенъ былъ одинъ только сумракъ холодныхъ тѣней...
   -- Господи, какъ тяжело,-- со вздохомъ проговорила она,-- ссылка... хуже всякой ссылки...
   -- Comment?-- неожиданно отозвался кто-то изъ-за высокихъ кустовъ ежевики, обрамлявшихъ рѣчку.
   Варвара Степановна подняла голову.
   Ветхонькій старичокъ въ коричневыхъ плисовыхъ шароварахъ и въ синей блузѣ сидѣлъ на берегу и удилъ. Клобукова что-то неопредѣленно промычала и хотѣла пройти дальше, но старикъ привѣтливо снялъ шляпу и заговорилъ.
   -- Здравствуйте, mademoiselle!.. Прогуливаетесь?.. Что-жъ, погода сегодня не слишкомъ дурна, погулять пріятно... Не хотите ли вотъ поудить? Подсаживайтесь, mademoiselle, къ старичку...
   Онъ говорилъ быстро и по старчески шамкая, и Варвара Степановна не сразу улавливала смыслъ его словъ.
   -- Подсаживайтесь, mademoiselle!
   Старикъ ладонью разгладилъ подлѣ себя траву.
   -- Кабы это былъ Никанорычъ!..-- подумала Варвара Степановна.
   И не усаживаясь, и не уходя, она со странно-непріязненнымъ чувствомъ глядѣла на чуждое, бритое, какъ у актеровъ, лицо старика.
   -- А я вамъ сейчасъ удочку налажу,-- весело продолжалъ старикъ,-- оно довольно занятно... Вѣдь вамъ, я такъ полагаю, порядкомъ таки скучно у насъ?..
   -- Вуй,-- съ печальной улыбкой отвѣтила Варвара Степановна.
   -- Еще бы! Чужая сторона...
   Старикъ бросилъ быстрый взглядъ на воду и потомъ опять поднялъ глаза къ Клобуковой.
   -- Я, видите ли, считаю такъ: страна у насъ не плохая, но только... кому она чужая, тому здѣсь должно быть скучно.
   Варвара Степановна стояла молча, и выраженіе грусти на ея лицѣ обозначилось еще сильнѣе.
   -- Да. Я вотъ восемьдесятъ третій годъ въ свѣтѣ живу, а дальше чѣмъ за пятьдесятъ километровъ отъ своей деревни никогда не уѣзжалъ... До города, до Шомона, шесть километровъ, да и то я больше десяти разъ въ немъ не бывалъ... Право. Дома лучше...
   Старикъ пожевалъ губами и замолчалъ. Варвара Степановна все не отходила отъ него...
   -- А скажите, mademoiselle, въ вашу страну какъ ѣхать? Черезъ Испанію?
   Варвара Степановна объяснила, какъ ѣдутъ въ Россію.
   -- Ахъ, вотъ какъ! Ну, а я думалъ черезъ Испанію... Что жъ, Австрія тоже ничего... Хорошее мѣсто. Что вотъ не хорошо -- это чужбина.. У меня сынъ Эрнестъ на чужбинѣ былъ,-- въ плѣну, у пруссаковъ. И что же вы думаете? Хочетъ онъ виноградной водки въ кофе, и нельзя пруссаку сказать "виноградная водка",-- не пойметъ. У него для этого совсѣмъ другое слово... И рыба, напримѣръ, у него уже тоже не рыба, а иначе. Все иначе...
   Горестная усмѣшка искривила губы Варвары Степановны. Отъ участливыхъ, ласковыхъ словъ старика ей и пріятно было, и больно...
   -- Mademoiselle,-- началъ опять старикъ,-- а съ земляками вашими въ городѣ вы еще не познакомились?
   Варвара Степановна насторожилась.
   -- Comment?
   -- Вашихъ, говорю, земляковъ, въ Шомонѣ, не видали еще?
   "Да что такое онъ говоритъ?-- съ тревогой подумала Клобукова.-- Развѣ въ Шомонѣ есть русскіе?"
   -- Эге, да вы видно не знаете?-- протянулъ старикъ.-- Какъ же это вамъ не сказали? Вотъ народъ!.. Не знаютъ, что человѣку нужно... Какъ же, въ Шомонѣ живутъ ваши земляки, русскіе...
   -- Pas possible!-- вскрикнула Варвара Степановна.-- Да вы увѣрены въ этомъ?
   Старикъ сдѣлалъ обиженное лицо и пожалъ плечами.
   -- Parbleu!.. Я въ воскресенье былъ въ ихъ лавкѣ, внукамъ шляпы покупалъ... Вы поѣзжайте къ нимъ... На площадь префектуры пройдете, а тамъ налѣво улица Сади-Карно. Вы по ней подымитесь, домовъ пятнадцать минете, тутъ сейчасъ же противъ лицея шляпный магазинъ...
   Варвара Степановна въ большомъ волненіи смотрѣла на старика.
   "Русскіе... въ Шомонѣ... Ахъ, Боже мой!.. Но вѣдь это невѣроятно. Откуда они возьмутся въ Шомонѣ, въ небольшомъ городишкѣ, въ центральной Франціи?.. Нѣтъ, это вздоръ... Старикъ путаетъ..."
   -- Да... И чудесныя я шляпы купилъ. Дорого, но за то хорошія, настоящій фетръ... Этихъ земляковъ вашихъ изъ Россіи изгнали,-- продолжалъ старикъ, кряхтя и протягивая впередъ замлѣвшія ноги,-- вотъ они сюда и пріѣхали. Изъ вашей страны израелитовъ гонятъ, не хотятъ ихъ, ну, а мы ничего... У насъ они живутъ...
   -- Ахъ, такъ это жиды!-- мысленно протянула Варвара Степановна.-- Жидова...
   И, охваченная внезапно нахлынувшимъ чувствомъ негодованія, она быстро отошла отъ старика.
   -- У насъ они живутъ,-- повторилъ тотъ, внимательно поглядывая на воду,-- Ничего, шляпами торгуютъ... Зачѣмъ мы станемъ ихъ выгонять?... Фетръ настоящій... Содрали они съ меня здорово, но фетръ дали настоящій... съ лоскомъ... Я имъ рыбу буду продавать -- тоже сдеру...
   Только сдѣлавъ шаговъ пять, Варвара Степановна опомнилась и сообразила, что поступила невѣжливо; она повернулась лицомъ къ рыболову и, стараясь улыбаться и придать своему голосу оттѣнокъ ласковости, крикнула "au revoir!.."
   Варвара Степановна не то чтобы ненавидѣла евреевъ. Никакихъ сколько-нибудь значительныхъ столкновеній съ ними у нея не бывало, никогда близко къ нимъ она не присматривалась, опредѣленныхъ злыхъ дѣлъ за ними не знала, и ясно сознанной вражды питать къ нимъ не могла. Но она относилась къ нимъ съ пренебрежительной насмѣшливостью, почти съ гадливостью...
   Она считала ихъ существами противными, надоѣдливыми, и вмѣстѣ со своимъ папой,-- а, пожалуй, и вмѣстѣ со всѣмъ Мертвоводскомъ -- знала и при случаѣ умѣла объяснить, что евреи всѣ только торгуютъ и занимаются ростовщичествомъ, что они ѣдятъ чеснокъ и какіе-то кугели, что они издаютъ зловоніе и имѣютъ горбатые носы, и что, наконецъ, русскому человѣку отъ нихъ нѣтъ житья.
   При видѣ еврея-оборванца она зажимала носъ и думала "пархатый", а когда на бульварѣ или въ клубѣ встрѣчала евреевъ расфранченныхъ, она смѣялась надъ ихъ безвкусицей и говорила, что эти шелка и бархаты куплены на воровскія деньги...
   И оттого, когда подъ этикетомъ "земляковъ" ей преподнесли теперь именно этихъ "пархатыхъ", она почувствовала глубокое, досадное, почти оскорбительное разочарованіе.
   Сладкая надежда,-- надежда увидѣть русскаго человp3;ка,-- не успѣла еще блеснуть, какъ уже и погасла...
   И въ теченіе всего этого дня Клобукову давило смѣшанное чувство унынія, горечи и разъѣдающей грусти. Точно она увидѣла въ газетахъ, что на ея номеръ палъ въ лотереѣ выигрышъ, а потомъ оказалось, что это опечатка, и выигрыша никакого не бывало...
   -- Нѣтъ, въ Шомонѣ русскихъ нѣтъ... А между тѣмъ, вѣдь могло же случиться, чтобы они тамъ были... Даль, глушь, провинція,-- это, положимъ, такъ, но вѣ;дь вотъ, занесло же ее, Клобукову, сюда; могло бы занести и другихъ... И какъ бы это было хорошо, какая бы это была удача!.. Было бы, съ кѣмъ встрѣчаться, съ кѣмъ отводить душу. Можно было бы ѣздить къ этимъ русскимъ въ городъ, и они пріѣзжали бы въ замокъ. Совсѣмъ иначе пошла бы тогда жизнь! Тогда у графини можно было бы оставаться долго, хоть годъ, хоть два... Какъ ни какъ, а жизнь въ замкѣ отличная. Можно тутъ и здоровьемъ поправиться, и заработать хорошо... Пожалуй, графиня жалованье бы увеличила. Она щедрая: Она вотъ даже m-elle Норцеліусъ свадебный подарокъ послала... Можно бы выписать матеріалы для рукодѣлія, заняться французскимъ языкомъ, русскій журналецъ какой-нибудь выписать тоже...
   -- Да ужъ, конечно, можно было бы устроиться,-- заключала свои соображенія Клобукова,-- необходимы только люди, русскіе люди, хоть одна семья... А иначе тутъ прямо пропадешь съ тоски...
   До сихъ поръ ей и въ голову не приходило, что въ Шомонѣ могутъ быть русскіе; теперь отсутствіе русскихъ казалось ей чѣмъ-то страннымъ, почти несправедливымъ, и она готова была на это сердиться. Евреи, вотъ тѣ повсюду имѣются, ихъ вездѣ найдешь. А русскіе -- неподвижные какіе-то, боятся съ мѣста сдвинуться, сидятъ у себя за печкой, и ни на шагъ...
   Ночью, передъ тѣмъ какъ заснуть Варвара Степановна долго сидѣла на кровати и плакала.
   Она думала о томъ, что родные поступили нехорошо, отпустивъ ее на чужбину. Надо было биться, мучиться, дѣлать займы, "все что угодно", но ни за что не слѣдовало ее посылать въ такую даль, въ этотъ ненавистный замокъ. Сжадничали родные, поступили, какъ эгоисты... Шесть дней письмо въ Россію идетъ, три границы переходитъ... Всю Швейцарію, всю Австрію... Ну, а вдругъ помрешь здѣсь! Никто вѣдь не застрахованъ, умереть каждый день можно, каждый часъ... И похоронить некому будетъ... "Имъ" хорошо, они себѣ тамъ всѣ вмѣстѣ, а тутъ сиди одна... одна... и ни одного близкаго человѣка нѣтъ...
   -- Пойду я въ городъ къ этимъ жидамъ,-- рѣшила вдругъ Клобукова.
   И чувство при этомъ было у нея такое, какъ будто она это дѣлала кому-то на зло или собиралась мстить.
   -- Что-жъ такое! И пойду... Ей Богу, пойду...
   Окна ея спальни выходили въ паркъ и были открыты. Луна свѣтила ярко, и по кривымъ аллеямъ и по газонамъ протягивались неподвижныя, нѣмыя тѣни. Прудъ спалъ, спали деревья и птицы, и повсюду царила глубокая, невозмутимая тишина...-- "Какъ на кладбищѣ", подумала Клобукова, "а я одна... одна"...
   Она слѣзла съ постели, погасила свѣчу и подсѣла къ окошку...
   -- Городъ тамъ, за лѣсомъ... Пѣшкомъ, и то въ полтора часа туда доберешься.
   Варвара Степановна сидѣла неподвижно, высоко поднявъ брови, и глядѣла на лѣсъ.
   Бѣло-зеленое шоссе, бѣжавшее къ городу, тянулось у опушки и отъ сосѣдства съ ея темной стѣной и темнымъ же лугомъ казалось какой-то волшебной, свѣтящейся полосой. Варвара Степановна не сводила съ этой полосы глазъ...
   -- Здравствуйте,-- тихонько вымолвила она вдругъ, слабо улыбаясь. И, перемѣнивъ интонацію, сама же отвѣтила себѣ: здравствуйте...
   Завтра она можетъ услышать, какъ скажутъ, ей это слово другіе... И "какими судьбами" скажутъ, и еще многое другое скажутъ... И она тоже будетъ говорить, много и долго, будетъ говорить, по-русски!
   -- Отчего же мнѣ къ нимъ не пойти?-- спрашивала она себя.-- Отчего?.. Конечно, пойду...
   И на утро, какъ только она проснулась, первой ея мыслью было, что сегодня она ѣдетъ въ. городъ, къ евреямъ.
   "Ну, и жиды, ну, такъ что-жъ! Все же они какъ будто свои... А вдругъ они порядочные люди. Попадаются порядочные люди и между евреями. Вотъ докторъ Моргулисъ: его въ Мертвоводск 23; принимаютъ въ лучшихъ домахъ, онъ у генерала Скрипицына на елкѣ бываетъ... Очень порядочный человѣкъ, не хуже иного русскаго..."
   Отъ девяти до десяти часовъ былъ сеансъ массажа. И сейчасъ же послѣ него Варвара Степановна стала собираться въ городъ. Но такъ какъ почталіонъ второй обходъ свой дѣлалъ въ два часа, а въ книжкѣ у Клобуковой было отмѣчено, что сегодня, восемнадцатаго октября, должны получиться два письма -- отъ Семена Иваныча и отъ тетки Анфисы,-- то она р 23;шила подождать.
   Завтракала она съ аппетитомъ, и лицо у нея было значительно менѣе пасмурное, чѣмъ въ предыдущіе дни. Она не переставала думать о Шомонскихъ евреяхъ и представляла ихъ себѣ именно такими, какимъ былъ Мертвоводскій докторъ Моргулисъ -- опрятно одѣтыми, не очень картавящими, и совсѣмъ не горбоносыми...
   Почталіонъ пришелъ въ свой обычный часъ, но писемъ Варварѣ Степановнѣ не было.
   Эта маленькая, почти ежедневно повторявшаяся неудача всегда ввергала ее въ особенно грустное настроеніе... На этотъ разъ Клобукова перенесла ее довольно спокойно.
   -- Ничего, завтра будутъ три письма,-- и отъ Васи тоже.
   Она торопливо надѣла шляпу и мантильку и отправилась въ городъ.
   

III.

   Дорога пересѣкала цѣлый рядъ деревушекъ. Въ нихъ шла молотьба, и гулкій свистъ молотилокъ слышался безпрестанно. То и дѣло проѣзжали огромные возы съ соломой или съ мѣшками зерна, и толстые, сильные кони, запряженные цугомъ по четыре, а то и по шести, выступали медленно, спокойно, безъ усилій.
   Крестьяне раскланивались съ Варварой Степановной и вступали съ ней въ разговоръ. Она объяснялась весело, смѣло, хотя путалась и сбивалась на каждой фразѣ, и громко смѣялась, когда, не понявъ собесѣдника, отвѣчала не впопадъ.
   Она была въ странномъ настроеніи. Ей было хорошо и пріятно, и она знала, что самое пріятное и интересное еще только впереди... Но въ то же время она испытывала смутное и тупое чувство обиды отъ мысли, что вотъ она идетъ къ евреямъ...
   Этотъ поступокъ казался ей дикимъ, нелѣпымъ и какъ бы унижалъ ее въ ея собственныхъ глазахъ...
   -- Ужъ если съ жидами знаться, то хоть бы они пришли первые. А то они сидятъ себѣ дома, а я за ними бѣгаю...
   Варвару Степановну мысли эти коробили и смущали, но она отгоняла ихъ прочь и всѣми силами старалась не поддаваться вспыхивавшему въ ней чувству гнѣва.
   -- Что будешь дѣлать,-- успокоивала она себя,-- недаромъ хохлы говорятъ: "въ чужомъ городѣ собаку увидишь, неначе ріднаго батька"... Да и не могутъ же эти евреи придти ко мнѣ. Откуда имъ знать, что я здѣсь?.. И кромѣ того, они и не посмѣли бы... Что за фамильярности! Вѣдь это только я такая мямля и такъ скучаю и нуждаюсь въ землякахъ. Другая на моемъ мѣстѣ ихъ и видѣть не захотѣла бы...
   По мѣрѣ приближенія къ городу, чувство обиды у Варвары Степановны все больше и больше ослабѣвало, уступая мѣсто пріятному волненію.
   -- Вотъ потѣха!-- думала она. И безотчетная улыбка появлялась у ней на лицѣ.-- Вотъ странно!.. Ужасно странно!..
   И когда она входила уже въ городъ и пересѣкала желѣзнодорожный мостъ, новая непріятная мысль внезапно сверкнула у нея въ головѣ.
   -- А что, если эти евреи не захотятъ ее знать? Что если они холодно или даже грубо обойдутся съ ней? Вѣдь они изъ Россіи эмигрировали оттого, что имъ тамъ. было плохо, оттого, что тамъ ихъ притѣсняютъ. Они, значитъ, Россіи и русскихъ не любятъ. Они, пожалуй, могутъ еще обидѣть ее, оскорбить...
   -- Не посмѣютъ!-- вспыхнула Варвара Степановна.
   Но тотчасъ же она сообразила, что вспышка эта неумѣстна.
   -- Отчего же имъ не посмѣть? Чего имъ стѣсняться? Имъ тутъ бояться нечего.
   И. что-то вродѣ испуга охватило вдругъ Варвару Степановну... Опять, и сильнѣе, чѣмъ когда бы то ни было, она почувствовала себя одинокой, заброшенной, забытой, несчастной...
   -- И тетка Анфиса не пишетъ, и Вася не пишетъ.
   Она остановилась. И въ глазахъ ея, устремленныхъ на высокое зданіе префектуры, откуда должна начаться улица Сади-Карно, появилось выраженіе печальное и жалобное... Минуты двѣ она стояла, не двигаясь.
   -- Нѣтъ, ничего! Пойду!-- встряхнулась она.-- Пойду! Будь, что будетъ!...
   Торопливой походкой перерѣзала она переулокъ, потомъ площадь префектуры. И когда на желтоватой стѣнѣ высокаго углового дома показалась синяя табличка съ надписью: "rue Sadi Carnot", сердце у Варвары Степановны дрогнуло.
   -- Значить, это правда! Значитъ, такая улица существуетъ!
   И она съ особенно пріятнымъ чувствомъ смотрѣла на продолговатую синюю табличку, и эти бѣлыя буквы точно улыбались ей и кланялись.
   -- Странно все-таки,-- думала она, подымаясь вверхъ по улицѣ,-- удивительно странно...
   Сдѣлавъ шаговъ сто, Варвара Степановна поравнялась съ лицеемъ.
   Самое зданіе стояло во дворѣ, позади большого сада; съ улицы же видны были только тяжелыя ворота да узорчатая длинная рѣшетка. Клобукова быстро шла вдоль нея, и тѣни отъ чугунныхъ орнаментовъ беззвучно плыли по ея лицу и по груди.
   Вотъ рѣшетка окончилась. Вотъ большой, сѣрый, съ балконами, домъ. За нимъ другой, бѣлый, и черезъ дорогу, въ невысокомъ кирпичномъ зданіи, между мебельной лавкой и складомъ велосипедовъ -- узкая стеклянная дверь, а надъ дверью вывѣска "Chapellerie moderne".
   -- Конечно, здѣсь,-- вслухъ сказала Варвара Степановна.-- Здѣсь!..
   Она перебѣжала улицу и, поднявшись на ступеньки, стала заглядывать внутрь магазина.
   Небольшого роста, сутуловатый, тщедушный, совершенно сѣдой человѣкъ стоялъ за прилавкомъ и уныло смотрѣлъ черезъ окно на улицу. У него былъ только одинъ глазъ, и изъянъ этотъ не вполнѣ маскировали большія круглыя очки, косо стоявшія на короткомъ, мясистомъ носу. Лѣвой рукой человѣкъ этотъ держался за полку, всю уставленную шляпными коробками, а правой лѣниво барабанилъ по прилавку.
   -- Ну, развѣ не странно?-- думала Варвара Степановна.-- Точно это дядя Афанасій Петровичъ, а я ему своимъ появленіемъ собираюсь сдѣлать сюрпризъ.
   Она толкнула дверь и, едва переступивъ черезъ порогъ, звучнымъ голосомъ не сказала, а вскрикнула:
   -- Здравствуйте! Ну, здравствуйте!..
   Сѣдой человѣкъ за прилавкомъ какъ-то странно рванулся. Очки подпрыгнули у него на носу, и большія круглыя стекла ихъ такъ и засверкали.
   -- Ой... что это?-- испуганно воскликнулъ онъ.
   И на мгновеніе онъ оцѣпенѣлъ.
   Потомъ онъ быстро повернулся лицомъ къ темнокрасной портьерѣ за прилавкомъ и во весь голосъ заоралъ:
   -- Двойра! Двойра! Иди сюда скорѣе, Двойра!.. Ой, посмотри, что тутъ дѣлается!
   Обращеніе къ Двойрѣ было сдѣлано по-еврейски. И сердце Варвары Степановны улыбнулось отъ этихъ непонятныхъ ей, но хорошо знакомыхъ гортанныхъ звуковъ.
   -- Вы русская?.. Вы изъ Россіи?.. Вы давно изъ Россіи?..-- бросился старикъ къ Клобуковой.-- Ахъ, замѣчательно! Такъ вы изъ Россіи!.. Съ откудова же?.. Изъ какой губерніи?.. Изъ Таврической? нѣтъ?.. Изъ Херсонской?.. Ахъ, Боже мой!.. Вотъ необыкновенность! Вотъ рѣдкость!..
   Онъ обѣими руками потрясалъ маленькую ручку Варвары Степановны и въ сильномъ волненіи продолжалъ выкрикивать:
   -- Знаете, мы тутъ живемъ уже одиннадцать лѣтъ, и я только въ третій разъ вижу русскаго человѣка. Только въ третій разъ. За одиннадцать лѣтъ!.. Га?.. Что вы на это скажете?.. Двойра! Иди же скорѣе! Ты посмотри, ты только посмотри, кто у насъ!
   "Ну нѣтъ, здѣсь меня не обидятъ", думала Варвара Степановна, съ тихой улыбкой глядя на волновавшагося еврея. "Вотъ какъ онъ мнѣ обрадовался... Чудакъ какой!.."
   Красная портьера заколыхалась, и въ лавку вошла Двойра -- коротенькая полная женщина, одѣтая въ темно-коричневое платье. Лицо у нея было типичное, еврейское,-- съ крупнымъ выгнутымъ носомъ и съ глазами на выкатъ. Она спокойно, съ холодной важностью, поклонилась Клобуковой и остановилась у прилавка.
   -- Русская же! Русская!..-- въ восхищеніи указывалъ старикъ на Варвару Степановну.
   Двойра насупилась.
   -- Чему ты такъ радуешься?-- вполголоса сказала она по-еврейски.-- Наслѣдство получилъ, что-ли?
   Старикъ уставился на жену съ недоумѣніемъ. И черезъ секунду онъ снова обернулся къ Варварѣ Степановнѣ и затараторилъ:
   -- Моя фамилія Шапиро. Мы изъ Россіи... Какъ же, мы изъ Кривой-Балки. Ну да! Мы жили въ Кривой-Балкѣ... А вы, позвольте спросить, какъ? Временно здѣсь? Проѣздомъ? И долго еще пробудете? Ахъ! Вотъ замѣчательный случай... Просто необыкновенность!.. Но пожалуйте же въ комнату! Чего мы тутъ стоимъ? Пожалуйте, прошу васъ!
   -- И тутъ ей тоже не плохо,-- сердито поджимая губы, проворчала по-еврейски Двойра.-- Можетъ себѣ идти, откуда пришла.
   Шапиро съ растеряннымъ видомъ взглянулъ на жену.
   -- А, да молчи ты!-- пробормоталъ онъ тихонько, но очень выразительно.-- Что это ты, Господь съ тобой?..
   -- Пожалуйте же, пожалуйте въ столовую!-- громко звалъ онъ Варвару Степановну, бросаясь къ портьерѣ и размашисто отводя ее въ сторону.-- Ахъ, какъ же это такъ случилось, что вы такъ далеко заѣхали?.. Вотъ сюда пожалуйте, вотъ здѣсь садитесь... въ кресло, къ свѣту, къ окошку, прошу васъ!.. Двойра, проси же, ну!..
   -- Ну, садитесь,-- угрюмо и какъ бы черезъ силу процѣдила Двойра.-- Можно и посидѣть...
   Всѣ трое, войдя въ столовую, усѣлись.
   Варвара Степановна начала разсказывать, откуда она и какимъ образомъ очутилась во Франціи.
   -- Ахъ, извините, пожалуйста!-- вскочилъ вдругъ Шапиро.-- Извините, что я васъ перебиваю... Я на одну минуточку... Надо приказать поставить самоваръ.
   -- Зачѣмъ самоваръ?-- низкимъ басомъ осадила мужа Двойра.-- Не надо... на газѣ закипаетъ скорѣе...
   -- Э, нѣтъ же, Двойрочка! "На газѣ"! Развѣ ты не понимаешь? Русскій же человѣкъ! Надо ему чай изъ самовара!
   -- У насъ нѣтъ угля,-- буркнула Двойра.
   -- Угля нѣтъ?-- Шапиро ухватился обѣими руками за голову и скорчилъ комически жалобную гримасу.-- У-ва, какое несчастье!.. Развѣ можно въ городѣ найти уголь? Развѣ это возможно? Уже въ городѣ сожгли весь уголь. Весь, до послѣдняго кусочка... Жоржета! Жоржета!-- онъ бросился къ двери: -- Жоржета, побѣжите скорѣй въ лавочку къ мосье Петижанъ и принесите скорѣй угля... И скорѣе ставьте самоваръ!.. И чтобы все въ одну минуту было сдѣлано, въ одинъ моментъ...
   Приказаніе Жоржетѣ Шапиро отдавалъ на какомъ-то необычайномъ, собственнаго издѣлія, франко-русско-еврейскомъ нарѣчіи. И, слушая старика, Варвара Степановна не могла удержаться отъ улыбки.
   -- А вѣдь ничего себѣ этотъ еврейчикъ,-- проносилось въ ея. головѣ,-- гостепріимный, добрый, должно быть...
   Чувство у Клобуковой, однако-же, опережало умъ, и оно и знать не хотѣло этого снисходительнаго тона. Всю ее такъ и тянуло къ шумно-суетившемуся еврею и даже къ его хмурой и надутой половинѣ...
   И, довольная, возбужденная, она продолжала свой разсказъ о житьѣ въ замкѣ. Она говорила съ полной откровенностью, ничего не утаивая, и чувствовала себя при этомъ такъ, какъ если бы обращалась къ роднымъ, или къ давно и хорошо знакомымъ людямъ.
   Двойра слушала гостью какъ бы нехотя и все съ тѣмъ же неласковымъ и сумрачнымъ видомъ, а Шапиро не сводилъ съ Варвары Степановны глазъ и, какъ сама она, почти не переставалъ улыбаться...
   По временамъ онъ терялъ самообладаніе и у него вырывались возгласы вродѣ: "Ахъ Боже мой"!.. "Ну, ну"!.. "Вотъ замѣчательно"!.. И эти возгласы относились не столько къ разсказамъ Варвары Степановны, сколько къ тому удивительно пріятному и радостному настроенію, которое такъ неожиданно вошло къ нему въ душу.
   Когда Клобукова заговорила о своемъ одиночествѣ и тоскѣ, она старалась придать своимъ жалобамъ юмористическій оттѣнокъ. Но Шапиро, повидимому, хорошо понималъ, какая горечь и боль скрывается за этимъ юморомъ. Онъ съ грустнымъ лицомъ смотрѣлъ на разсказчицу, участливо вздыхалъ и покачивалъ головой.
   -- Ну да, ну да,-- бормоталъ онъ,-- что-жъ, такая даль... И непривычныя же вы... И вы же дитё... Совсѣмъ дитё... Когда человѣка вотъ такъ вотъ заброситъ въ чужое мѣсто, такъ онъ самый несчастный на свѣтѣ...
   

IV.

   Потомъ Шапиро сталъ разсказывать о своихъ дѣлахъ, о семьѣ.
   Сынъ его Соломонъ служитъ въ Ліонѣ на "самой большой" шляпной фабрикѣ и онъ chef d'atelier. Дочь Дунечка очень хорошо учится и можетъ быть, Богъ дастъ, сдѣлается докторомъ. Теперь Дунечка гоститъ у брата въ Ліонѣ, а на дняхъ она пріѣдетъ -- "и вы уже увидите сами, какая она у насъ красавица и образованная"...
   Когда рѣчь зашла о дѣтяхъ, лицо Двойры стало менѣе хмурымъ, и она тоже вставила нѣсколько словъ. Мужа ея это подбодрило, онъ повеселѣлъ и сталъ говорить и смѣлѣе, и громче...
   -- Отчего-же вы покинули Россію?-- спросила его Варвара Степановна.
   Шапиро замялся.
   -- Такъ ужъ оно вышло.-- И смущенная, виноватая улыбка появилась у него на лицѣ.-- Я знаю отчего?.. Сдуру... Задумалъ... и уѣхалъ.
   -- Вамъ трудно жилось въ Кривой-Балкѣ?
   -- Трудно?-- Шапиро повелъ бровями.-- Не трудно... а такъ... Жилось, какъ всѣмъ живется... Только знаете... ну, какъ бы вамъ это сказать... вотъ, напримѣръ... рыба ищетъ, гдѣ глубже, а...
   -- Что ты тамъ сказки разсказываешь!-- перебила вдругъ Двойра, шумно пододвигая стулъ и наваливаясь обоими локтями на столъ.-- "Рыба ищетъ, гдѣ глубже"!.. Тебя про рыбу спрашиваютъ?.. Мы убѣжали изъ Кривой-Балки оттого, что насъ тамъ разгромили. Вотъ вамъ и отвѣтъ!
   -- Ну, Двойра! Оставь это!-- просительно и почти испуганно сказалъ Шапиро,-- оставь! Это не къ мѣсту теперь.
   -- Это всегда къ мѣсту! Что такое за секреты!.. Нечего оставлять!.. Сладко очень намъ жилось, вы думаете? Терпѣли, мучились, страдали всю жизнь... А потомъ пришли хорошіе люди, ваши, русскіе, сдѣлали погромъ и все, что было въ домѣ, уничтожили въ одинъ моментъ...
   -- Ну, уничтожили... Ну, ну... ну, такъ что?..-- умоляюще проговорилъ Шапиро.-- Ну, будетъ объ этомъ...
   -- А его самого хватили утюгомъ въ глазъ,-- повысивъ голосъ, продолжала Двойра,-- и вотъ онъ съ тѣхъ поръ слѣпой. Вытекъ глазъ... Чего намъ было тамъ сидѣть, скажите, пожалуйста? Чтобы еще мучили? Мало вы думаете? Я думаю, что достаточно. Мы себѣ и уѣхали... Мы пустились въ Америку, но по дорогѣ вотъ у этого моего умника сталъ болѣть уже другой глазъ,-- между, обоими глазами есть мостъ, и когда болитъ одинъ, то отзывается и другой,-- и вотъ онъ чуть было и совсѣмъ не ослѣпъ. Мы дальше уже ѣхать не могли, и когда добрались до Шомона, то пришлось ему лечь въ больницу. А я съ двумя дѣтьми осталась прямо на мостовой. Прямо хоть возьми, вытянись и умирай, или бросайся подъ поѣздъ... Ну что? Что дѣлать?.. Только я вамъ скажу, что хоть тутъ люди, можетъ быть, и не такіе добрые, какъ въ Россіи... Не перебивай!..-- крикнула вдругъ Двойра, бросая на мужа гнѣвный взглядъ,-- не перебивай, я тебѣ говорю, молчи!.. Я, слава Богу, еще не сошла съ ума! Можно и меня тоже пустить слово сказать!..
   -- Тутъ люди намъ все-таки глазъ не выбивали,-- продолжала она, обернувшись къ Варварѣ Степановнѣ,-- и грабить насъ не грабили тоже... Насъ подобрали и дали намъ работу -- козырьки къ шапкамъ пришивать. Мы съ Соломономъ работали таки день и ночь, сперва козырьки, потомъ околышки, и когда вотъ этотъ мой президентъ вышелъ изъ больницы, то мы не только были сыты и имѣли свою квартиру, но успѣли еще сберечь семьдесятъ франковъ... Ну?..
   Двойра подбоченилась и горделиво закачала го. ловой.
   -- Что? Въ Россіи мы бы тоже могли это имѣть, да? Какъ вы думаете?.. И вотъ, съ тѣхъ поръ мы и устроились, и намъ, слава Богу, хорошо...
   -- Э, хорошо,-- вполголоса протянулъ Шапиро, печально поглядывая впередъ на развѣшанныя по стѣнѣ плюшевыя рамки съ видами Шомона.
   -- Да, хорошо! Чтобъ ты таки зналъ, что хорошо... Въ Россіи онъ былъ портнымъ. Мы тамъ всю жизнь не переставали голодать. А теперь, посмотрите, какая у насъ лавка. Это не шуточка!.. И никто насъ не обижаетъ и не бьетъ, никто намъ не мѣшаетъ жить, намъ не кричатъ "жидъ пархатый". Мы тутъ, какъ люди, вотъ!..
   Двойра выразительно развела руками и откинулась на спинку стула.
   Выложивъ передъ Варварой Степановной все, что ей хотѣлось, она почувствовала себя облегченной... Угрюмая надутость съ лица ея сошла, и на немъ засвѣтилось выраженіе гордаго довольства и независимости.
   Варвара Степановна глядѣла на еврейку какъ-то несмѣло, сбоку...
   Въ первый разъ приходилось ей разговориться съ евреями, въ первый разъ выслушивала она ихъ внимательно и серьезно, безъ желанія передразнивать,-- и горячія слова Двойры вызывали въ ней тихую печаль и какое-то неясное сознаніе упрека самой себѣ.
   -- А скажите, пожалуйста,-- негромкимъ голосомъ заговорилъ Шапиро,-- вы, должно быть, знаете, каковъ тенерече у насъ, въ Херсонской губерніи, урожай?
   -- Плохо, кажется. Все выжгло...
   -- Опять выжгло!..
   Двойра пренебрежительно вздернула плечами.
   -- Что же это такое будетъ?-- задумчиво продолжалъ старикъ,-- ну, въ Кривой-Балкѣ есть кое-какая коммерція -- хотя ужъ, конечно, какая теперь можетъ быть и коммерція!.. Но что же это будетъ въ деревняхъ?.. Въ Коренихѣ, напримѣръ... въ Червонномъ... въ Старыхъ-Криницахъ...
   На минуту наступило молчаніе.
   -- Будетъ народъ вымирать,-- со вздохомъ отвѣтилъ себѣ Шапиро.
   -- У-на!-- подхватила Двойра, презрительно сжавъ губы.-- А намъ горе большое!.. Пусть себѣ...
   Шапиро порывисто поднялъ голову.
   -- Двойра!-- простоналъ онъ, складывая на груди ладони.-- Ну къ чему это? Къ чему это, я спрашиваю?!
   И, обернувшись къ Варварѣ Степановнѣ, онъ сказалъ.-- Знаете,-- это все одна комедія... Вотъ тутъ сидите вы, русская, такъ она хочетъ показать, что она на русскихъ сердится, и что она ихъ терпѣть не можетъ. А на самомъ дѣлѣ...
   Шапиро съ грустной усмѣшкой покосился на жену.
   -- На самомъ дѣлѣ, она сама выдумала нашу дочку называть Дуней...
   -- Это ничего не значитъ,-- сконфуженно сказала Двойра.
   -- Въ Россіи мы нашу дѣвочку называли по еврейски,-- Бранка. И русскіе мальчуганы дразнили ее "болванка", "поганка", или другія тамъ разныя риѳмы придумывали...
   -- Когда нужно обидѣть еврея, то русскій человѣкъ умѣетъ находить очень хорошія риѳмы,-- вставила Двойра.
   -- И сколько нашу дѣвочку ни дразнили, а мы себѣ не обращали вниманія, и называли ее по нашему -- Бранка. Но вотъ, съ тѣхъ поръ, какъ мы за границей, жена и стала ее называть Дуней... Что? Можетъ быть, это неправда?
   Двойра молчала. Чуть замѣтная печальная улыбка играла на ея полныхъ губахъ.
   Варвара Степановна смотрѣла то на Шапиро, то на его жену... Ей хотѣлось сказать имъ что-нибудь хорошее, ласковое, теплое, но почему-то было неловко, и не сразу приходили слова...
   А потомъ вкатилась въ комнату Жоржета, круглая старушка-француженка въ бѣломъ передникѣ и въ чепчикѣ, и поставила на столъ самоваръ и стаканы.
   -- Nous voici à Moscou maintenant,-- дружелюбно зашамкала она.-- Du thé, le samovar, une belle demoiselle... Ah, que j'aime la jeunesse!..
   Двойра стала разливать чай. Она, повидимому, устала дуться, да и разоблаченія мужа сбили ее съ позиціи. Ея лицо постепенно утрачивало послѣдніе остатки угрюмости и становилось все болѣе и болѣе привѣтливымъ.
   Она церемонно, жеманничая, угощала Варвару Степановну, счастливая и гордая, что есть чѣмъ угощала, настойчиво требовала, чтобы гостья положила въ стаканъ непремѣнно четыре куска сахару и усердно накладывала ей на блюдечко то вишневое, то абрикосовое варенье, то какія-то коричневыя, собственнаго издѣлія, медовыя пирожныя.
   Разговоръ дѣлался все оживленнѣй и веселѣй и безпрестанно перескакивалъ съ одного предмета на другой. И о чемъ бы ни толковали -- о людяхъ-ли, о постройкахъ, о погодѣ или о фабрикаціи шляпъ,-- все связывали съ Россіей и съ русскимъ...
   У Двойры языкъ развязался окончательно, и она тараторила громко и нараспѣвъ. Лицо Варвары Степановны, типичное, хорошее русское лицо, бѣлое съ румянцемъ, съ ясными синими глазами, со свѣжимъ, ласково улыбающимся ртомъ, располагало къ откровенности, и черезъ какіе-нибудь полчаса у Двойры отъ гостьи уже не было никакихъ секретовъ. Она разсказала ей о всѣхъ своихъ дѣлахъ, выложила всю подноготную... А Варвара Степановна говорила тоже, говорила и смѣялась, и, прислушиваясь къ своимъ словамъ и къ своему голосу, не узнавала его и внутренно ахала и изумлялась... Какъ все это неожиданно! Какъ все это странно! И какъ давно уже не была она въ такой пріятной и веселой компаніи!..
   Одинъ только Шапиро говорилъ теперь мало...
   Раза три онъ выходилъ въ магазинъ, къ покупателямъ. И когда оттуда возвращался, онъ тихонько усаживался на стулъ и внимательно прислушивался къ стрекотанію женщинъ... Лицо у него было задумчивое и ласково-печальное, и порою тихая, снисходительная улыбка появлялась на его безкровныхъ губахъ...
   Двойра повела Клобукову осматривать комнату Дунечки, показала карточку дочери, ея книжки и тетради, и потомъ изъ шкафовъ и сундуковъ стала вытаскивать приданое... У Дунечки было уже четыре перины, пятая готовилась, были цѣлыя дюжины разныхъ видовъ сорочекъ и кофточекъ, куски шелка, атласа...
   -- Она говоритъ, что это ей не нужно,-- объясняла Двойра,-- она все объ ученіи хлопочетъ. Развѣ дитё понимаетъ?.. Хочетъ быть докторомъ -- охъ! Съ большимъ удовольствіемъ! Но перина и доктору не мѣшаетъ.
   -- Будетъ уже тебѣ,-- останавливалъ жену Шапиро.-- Спрячь тряпки, поговорите о чемъ-нибудь другомъ.
   -- Нѣтъ объ этомъ, объ этомъ,-- шаловливо кричала Варвара Степановна, выкапывая изъ сундука новую пачку Дунечкинаго бѣлья.-- Ужъ вы, пожалуйста, намъ не мѣшайте, это наше дѣло, бабье...
   -- Конечно!-- соглашалась Двойра.-- А ты себѣ сиди и слушай.
   И обѣ женщины долго еще перекладывали разныя тряпки и болтали на перебой.
   Варварѣ Степановнѣ Двойра нравилась все больше и больше, и она думала теперь, что новая знакомая ея очень похожа -- и внѣшностью, и характеромъ -- на троюродную тетку Василису Ефремовну, благочинниху изъ Новопокровска. И щеки такія же пухлыя и румяныя, и такъ же талія начинается подъ лопатками, и такъ же раскатисто и добродушно она хохочетъ... Смѣшная немного, но милая!..
   

V.

   Часа полтора спустя Клобукова взялась за шляпу и заявила, что уходитъ. Но Двойра, церемонно присѣдая и гримасничая, стала отнимать у нея шляпу.
   -- Положимъ,-- тягуче говорила она какимъ-то страннымъ, сладенькимъ фальцетомъ,-- положимъ, что мы васъ не отпустимъ, и вы останетесь съ нами поужинать. Сегодня же, кстати, и пятница.
   Варвару Степановну приглашеніе этой обрадовало, и смутило. У нея не было ни малѣйшаго желанія торопиться въ замокъ, но ей неловко было такъ широко пользоваться гостепріимствомъ новыхъ знакомыхъ.
   -- Поздно будетъ возвращаться,-- нерѣшительно возразила она.
   -- А зачѣмъ же вамъ возвращаться поздно, когда можно возвращаться рано?-- лукаво улыбаясь, спросилъ Шапиро.
   Варвара Степановна поняла его по своему и смутилась еще сильнѣе.
   -- Ну, да,-- пояснилъ старикъ:-- ваша графиня встаетъ въ девять часовъ, и если вы отсюда уйдете утречкомъ рано, то какъ разъ и поспѣете...
   -- Охъ, отлично!-- всплеснула руками Двойра.-- Самое замѣчательное дѣло!.. Самое подходящее!.. Вы будете спать въ Дунечкиной комнатѣ...
   Черезъ полчаса всѣ трое размѣстились за парадно, по праздничному накрытымъ столомъ. Горѣли въ новенькихъ никелевыхъ подсвѣчникахъ шесть свѣчей и передъ ними, подъ бѣлоснѣжной, накрахмаленной салфеткой возвышались два большихъ калача.
   Вечерняя трапеза по пятницамъ сопровождалась у Шапиро цѣлымъ рядомъ торжественныхъ церемоній. Теперь, ради гостьи, онъ дѣло значительно упростилъ и послѣ коротенькой, наскоро сказанной молитвы усѣлся на свое предсѣдательское мѣсто.
   Подали рыбу -- фаршированнаго карпа. За рыбой послѣдовалъ традиціонный бульонъ изъ лапши, потомъ курица и компотъ.
   -- А кугель гдѣ?-- спросила Варвара Степановна.
   Но Двойра объяснила, что кугель ѣдятъ въ субботу, въ полдень, а теперь это лакомство только еще печется въ духовой.
   -- Кугеля вамъ нѣтъ, но змиресъ вы все-таки будете пѣть,-- заявилъ гостьѣ Шапиро.
   -- Что это -- змиресъ?
   -- Это -- субботняя пѣсня. Она поется между двумя блюдами, на древне-еврейскомъ языкѣ.
   -- Ахъ, спойте, пожалуйста, спойте!
   -- Подтягивать будете?
   -- Буду, буду... Пожалуйста, начинайте.
   Шапиро откашлялся, потеръ себѣ пальцемъ горло, какъ бы для того, чтобы его прочистить, и дребезжащимъ, козлинымъ голосомъ затянулъ причудливую восточную мелодію:
   
   Кто субботу блюдетъ свято,
   Кто чтитъ ее крѣпко,
   Тому и будетъ великая,
   Чудесная награда...
   
   -- Ну, ну, помогайте же, ну!..-- толкала Клобукову Двойра, тоже не понимавшая ни одного слова изъ древне-еврейской пѣсни мужа.
   Варвара Степановна открыла ротъ и съ выраженіемъ робости и почтенія стала подтягивать... Въ теченіе минуты или двухъ въ комнатѣ стояла удивительная какофонія... Но вотъ старикъ забрался куда-то очень высоко и, сорвавшись, разразился веселымъ хохотомъ.
   -- Капельмейстера у насъ нѣту, оттого...-- сообразилъ онъ.
   Встали изъ-за стола поздно, въ десятомъ часу.
   Отъ всѣхъ этихъ новыхъ и неожиданныхъ впечатлѣній Варвара Степановна чувствовала себя уставшей и какъ бы опьяненной.
   

VI.

   Жоржета погасила свѣчи, пожелала хозяевамъ доброй ночи и ушла спать. Двойра лежала на кровати и сладко потягивалась. Было тихо. Плотныя бѣлыя занавѣски на окнахъ скрадывали лунный свѣтъ, и въ комнатѣ стоялъ прозрачный блѣднозеленый сумракъ...
   -- Ну? Что ты скажешь на всю эту исторію?-- вполголоса спросила Двойра.
   Шапиро сидѣлъ на кушеткѣ, у окна. Свѣтъ падалъ ему на спину, и сосредоточенное, печальное лицо старика задернуто было густою тѣнью.
   -- Всякія встрѣчи бываютъ,-- неопредѣленно отвѣтилъ онъ:-- была и такая...
   -- Прямо необыкновенная персона,-- съ горячностью, но не повышая голоса, подхватила Двойра,-- Такая ласковая, такая любезная... Просто, какъ родное дитё, честное слово!
   -- Она, должно быть, очень образована,-- догадался Шапиро.-- Знаешь... они насъ мучатъ... но ихніе молодые люди, когда они хорошо образованы, такъ они такіе хорошіе, что лучше и на свѣтѣ нѣтъ.
   -- Такая простая, такая нѣжная!
   -- Помнишь, въ Кривой Балкѣ, Васыль Ивановичъ, сынъ священника... который потомъ въ Сибирь попалъ?
   -- Какъ она увидѣла Дунечкины кашъ-корсеты, съ шелковой вышивкой, съ кружевами, такъ она ажъ ахнула,-- мечтательно уставившись на потолокъ, припомнила Двойра.-- Ничего, пусть она таки знаетъ.
   Шапиро не отвѣчалъ. Онъ сидѣлъ, положивъ ладони на колѣни и склонивъ голову на бокъ... Нѣсколько минутъ прошло въ молчаніи. Въ лицеѣ, черезъ дорогу, башенные часы медленно, съ длинными паузами, пробили одиннадцать, и послѣдній ударъ звучалъ особенно долго и печально. Казалось, что, улетая изъ тѣсной и душной башни вдаль, къ свѣтлой лунѣ, звукъ и въ свободныхъ глубинахъ вздыхаетъ по мрачному мѣсту рожденія.
   -- Знаешь, Двойреню, что я теперь себѣ думаю?-- поднялъ голову Шапиро.
   -- Что?
   -- Я себѣ думаю такую вещь: что, если бы мы съ тобой тогда перемучились и изъ Кривой-Балки не уѣхали, то наши, напримѣръ, внуки, или хоть, скажемъ, правнуки,-- могли бы уже они жить тамъ спокойно, по-человѣчески?
   Двойра безпокойно метнулась.
   -- А, старая пѣсня!-- съ досадой сказала она.
   Шапиро помолчалъ.
   -- Конечно, старая,-- покорно согласился онъ потомъ.-- Таки старая...
   Онъ продолжалъ сидѣть, не шевелясь, и по прежнему голова его наклонена была къ лѣвому плечу.
   -- Передъ домикомъ, гдѣ былъ нашъ хедеръ, всегда стояло болото,-- не спѣша и тихо улыбаясь стыдливой, больной улыбкой, началъ онъ,-- а когда шелъ дождь, то дѣлалось цѣлое озеро, и мальчишки бродили въ немъ. Закатывали штаны до самаго паха и бродили... И я тоже бродилъ... А бабушка вытаскивала меня оттуда и била... Я ревѣлъ, и бабушка тоже плакала и давала мнѣ лепешку... У меня были золотушныя опухоли на ногахъ, и въ водѣ я ихъ простуживалъ... Я не знаю: есть теперь этотъ домикъ... и это болото...
   -- Ложись уже, пожалуйста,-- раздраженно прошептала Двойра.-- Спи!
   Шапиро не пошевельнулся.
   Въ потолокъ что-то гулко стукнуло: наверху, въ Дунечкиной комнатѣ, Варвара Степановна сбрасывала съ ногъ ботинки.
   -- Пятьдесятъ лѣтъ мы тамъ жили и работали,-- печально и негромко говорилъ старикъ.-- Наши отцы, дѣды, прадѣды тамъ схоронены... и четверо дѣтей...
   Двойра шумно отвернулась къ стѣнѣ.
   -- Ну чего ты хочешь! Къ чему это?.. Тянетъ, тянетъ... Ложись, я тебѣ говорю!
   И сдавленныя слезы послышались въ дрожаніи ея голоса.
   Шапиро вздохнулъ.
   -- Если бы пришло такое время... хоть для внуковъ... для правнуковъ...-- беззвучно пробормоталъ онъ.
   Двойра уже не отвѣчала.
   "Дубиной по головѣ имъ дадутъ", рвалось изъ ея сердца. Но она овладѣла собой и подавила слова. Она лежала неподвижно, закрывши одѣяломъ голову.
   Шапиро взглянулъ на жену... ему хотѣлось говорить съ ней еще... но онъ пожалѣлъ ее...
   Онъ тихо всталъ и вышелъ во дворъ.
   Здѣсь, подлѣ погреба, въ широкой тѣневой полосѣ, стояла большая кадка съ короткимъ, плотнымъ буксомъ. Деревцо, это французы любятъ и охотно взращиваютъ, такъ какъ оно круглый годъ сохраняетъ листву и доставляетъ зелень для украшенія кладбищенскихъ памятниковъ. Съ вечера деревцо полили, и теперь, при яркомъ свѣтѣ луны, водяныя брызги на темныхъ листьяхъ сверкали зеленымъ огнемъ Ивановыхъ червячковъ.
   Шапиро присѣлъ на краешекъ кадки и обратился лицомъ къ небу.
   Онъ скорбно смотрѣлъ своимъ единственнымъ глазомъ на ясную, кроткую луну, освѣщавшую и этотъ чуждый Шомонъ, и ту далекую, печальную страну, въ которой лишили его другого глаза, въ которой находятся всѣ родныя ему могилы, и на которую онъ чувствовалъ такія прочныя, такія святыя права. Онъ смотрѣлъ,-- и въ бѣдномъ сердцѣ его звучала все та же старая, старая пѣсня: хоть для внуковъ... хоть для правнуковъ... хоть когда-нибудь...
   
 Ваша оценка:
Связаться с программистом сайта.

Рейтинг@Mail.ru