Айзман Давид Яковлевич
"Немножечко в сторону"

Lib.ru/Классика: [Регистрация] [Найти] [Рейтинги] [Обсуждения] [Новинки] [Обзоры] [Помощь]
Скачать FB2

 Ваша оценка:

   

Д. Я. Айзманъ.

Черные дни

(ОЧЕРКИ и РАЗСКАЗЫ).

   

ИЗДАНІЕ РЕДАКЦІИ ЖУРНАЛА "РУССКОЕ БОГАТСТВО".

С.-ПЕТЕРБУРГЪ.
Типографія Н. Н. Клобукова, Литовская ул., д. No 34.
1904.

   

"Немножечко въ сторону".

Очеркъ.

I.

   Когда книгу пишутъ замѣчательную, такую, по которой учиться, просвѣщать свой умъ будутъ тысячи, а можетъ быть, и десятки тысячъ людей, то писать ее надо на бумагѣ хорошей. И Саулъ Ароновичъ, когда вздумалъ составить ключъ къ учебнику французскаго языка Марго,-- выбиралъ бумагу въ лавочкѣ Ривки Мудрецехи внимательно и долго. Выбравъ и купивъ, онъ черезъ часъ принесъ бумагу обратно и перемѣнилъ на другую. По зрѣломъ размышленіи, однако, онъ пришелъ къ выводу, что ее опять слѣдовало бы обмѣнить на первую; но, вспомнивъ, что Ривка женщина голосистая и бравая, Саулъ Ароновичъ новыхъ обмѣновъ устраивать не сталъ, а просто купилъ еще двѣ дести первой бумаги и на этотъ разъ успокоился почти окончательно.
   Затѣмъ онъ пріобрѣлъ учебникъ Марго, послѣдняго изданія, нѣсколько грамматикъ, обстоятельныхъ и полныхъ, и съ волненіемъ, вполнѣ соотвѣтствовавшимъ важности предпріятія, приступилъ къ работѣ.
   -- Это замѣчательная идея!-- говорилъ онъ:-- Марго? Отлично! Но если бѣдный человѣкъ не можетъ взять себѣ учителя,-- много ли ему дастъ Марго?.. Тогда, значитъ, какъ? Значитъ, абсолютно преграждается путь къ просвѣщенію?.. А вотъ, когда будетъ ключъ, всякій сможетъ учиться самостоятельно: возьметъ Марго, возьметъ ключъ -- и готово... И цѣль достигнута!
   Языкъ Саула Ароновича и при будничныхъ обстоятельствахъ не лишенъ былъ тонкихъ красотъ, въ эту же минуту онъ думалъ фразами особенно великолѣпными.
   -- Мой часъ насталъ! Моя путеводная звѣзда меня уже не обманетъ!..
   Нужно сказать, что до тѣхъ поръ путеводная звѣзда эта Саула Ароновича обманывала часто и жестоко.
   Она, напримѣръ, привела его въ городокъ Вознесенскъ и внушила открыть здѣсь школу для еврейскихъ мальчиковъ. Саулъ Ароновичъ глубоко вѣрилъ, что школой этой онъ "восполнитъ пробѣлъ" и принесетъ населенію "ощутительную пользу"... И очень скоро, однако же, долженъ былъ сознаться, что мечтанія его не оправдались, и что пользу онъ приноситъ неважную.
   Въ этомъ убѣждало его, въ особенности, общественное мнѣніе.
   -- Замѣчательное воспитаніе вы даете дѣтямъ,-- строго выговаривала ему мать одного изъ учениковъ:-- это прямо что-то особенное.
   -- А что такое?
   -- Вы еще спрашиваете?.. Вчера мимо насъ проѣзжала свадьба, такъ Іоська выбѣжалъ на улицу, сталъ показывать кукиши и кричать "тю"... Красиво это? Скажите сами!
   -- Это очень некрасиво и очень печально. Но что же вы желаете отъ меня?
   -- Я знаю, что я желаю?.. Я ничего не желаю... Я желаю вамъ сказать, какое замѣчательное воспитаніе вы даете... Какъ биндюжникъ...
   Фроимъ-Беръ, жестяникъ, негодовалъ -- совершенно, впрочемъ, неосновательно -- на то, что его мальчику набиваютъ голову чортъ знаетъ чѣмъ.
   -- Цѣлый день, какъ сумасшедшій, болтаетъ: "столъ, столамъ, столу, столы" -- тошно слушать. Склоненіе?.. На что мнѣ склоненіе? Я, знаете, баринъ себѣ не большой, чайники дѣлаю. Мнѣ надо, чтобы Мендль умѣлъ сосчитать и записать -- больше мнѣ ничего не надо.
   Бакалейщику Штоку надо, чтобы ученики Саула Ароновича дѣлали военныя прогулки, какъ. гимназисты, непремѣнно опоясанные цвѣтными кушаками и съ барабаномъ. Онъ желалъ бы еще, чтобы мальчика его въ школѣ обучали на флейтѣ.
   Рѣзникъ Нухимъ предоставляетъ Саулу Ароновичу полную свободу въ дѣлѣ устройства прогулокъ, совершенно равнодушенъ и къ духовымъ инструментамъ, но строго требуетъ порки.
   -- Порядочныхъ дѣтей можно не бить, а моихъ сволочовъ сквозь строй гнать надо. Каждый день снимайте съ себя ремень и дерите ихъ на чемъ свѣтъ стоитъ... Какъ можно крѣпче!.. Вы-жъ учитель, я не понимаю, вы-жъ деньги берете... Что, я другого еще для этого долженъ нанимать или какъ?
   -- И это называется "приносить пользу", когда каждый день съ себя ремень снимаешь?-- уныло спрашивалъ себя Саулъ Ароновичъ...
   Педагогическіе запросы родителей были многочисленны, разнообразны и пестры. И, предъявляя столь необыкновенныя требованія, кліенты Саула Ароновича отъ платы за ученіе воздерживались съ чрезвычайной стойкостью. Бѣдняки не платили по бѣдности, богачи -- по соображеніямъ высшаго порядка.
   -- Мой Жоржикъ,-- говорилъ, напримѣръ, господинъ Цыпоркесъ, жирный, бритый, постоянно потный "аристократъ", богачъ, владѣлецъ винокурни и цѣлой сѣти кабаковъ:-- за мой Жоржикъ вы должны брать на одинъ рубль въ мѣсяцъ дешевле: такой онъ способный.
   И когда Саулъ Ароновичъ пытался объяснить, что ему это несовсѣмъ удобно,-- господинъ Цыпоркесъ выражалъ досаду:
   -- Э, что вы тамъ морочите!.. Развѣ вы что-нибудь понимаете? Для васъ это отличнаго реноме, что мой сынъ будетъ къ вамъ ходить. Всѣ скажутъ: ужъ если господинъ Цыпоркесъ свой мальчикъ туда отдалъ, такъ значитъ это таки хорошій учитель...
   Трудно сказать, раздѣлялъ ли Саулъ Ароновичъ взгляды господина Цыпоркеса на этотъ предметъ. Фактъ, однако, тотъ, что бралъ онъ съ него дешевле, чѣмъ съ другихъ, не столь высоко поставленныхъ обывателей... При этомъ Жоржикъ оказался мальчикомъ характера чрезвычайно игриваго. Однажды на глазахъ всего класса онъ укусилъ своего ментора за руку. Саулъ Ароновичъ, относившійся вообще философски ко многимъ непріятностямъ, на этотъ разъ не выдержалъ и отправился къ Цыпоркесу съ жалобой.
   "Если ученики будутъ кусать учителя за руку,-- разсуждалъ онъ,-- какой же будетъ престижъ?"
   -- У, онъ васъ укусилъ?!!-- вскричалъ господинъ Цыпоркесъ, выслушавъ Саула Ароновича:-- ахъ, шарлатанъ! Что-жъ вы сдѣлали: постановили его хоть въ уголъ, оставили безъ обѣда?
   -- Нѣтъ, но я пришелъ просить васъ, чтобы вы лично его наказали.
   -- Да, да, хорошо. Я ему обязательно накажу... Я ему сейчасъ убью!.. Жоржикъ! Жоржикъ!.. Послать мнѣ сюда Жоржикъ!
   Жоржикъ пришелъ.
   -- Ты что, подлый мальчикъ, вовсе кусаться выдумалъ, шарлатанъ?
   Жоржикъ молчалъ и весело ухмылялся.
   -- А ну-ка, какъ я тебя примусь кусать, сволочь!.. Вы на его, Саулъ Ароновичъ, не смотрите, вы его наказывайте, я вамъ даю полны правъ. Наказывайте ему, какъ собаку, я буду очень довольный... Слышишь ты, Жоржикъ, ты хоть слышишь, что я говорю?
   Но Жоржикъ, очевидно, былъ занятъ другими мыслями:
   -- Папа, дай мнѣ двѣ копѣйки, я хочу зыгу купить,-- сказалъ онъ совершенно беззаботно.
   -- Ну, вотъ... Ахъ ты марзавецъ! Двѣ копѣйки я тебѣ дамъ? Холеру я тебѣ дамъ! Вотъ, что я тебѣ дамъ!.. Пошелъ ты вонъ, жуликъ!.. Вотъ, вотъ такіе они сегодня всѣ, всѣ до одинъ...
   И господинъ Цыпоркесъ принялся энергично нападать на "севоднешнево поколѣніе". Потомъ сталъ развивать свои взгляды на учебное дѣло и, наконецъ, началъ опять превозносить необычайныя способности своего Жоржика. Здѣсь и Саулъ Ароновичъ счелъ нужнымъ вставить слово и тоже похвалилъ Жоржика.
   -- И меня удивляетъ,-- перебилъ господинъ Цыпоркесъ,-- что съ такой золотой головкой онъ вовсе не дѣлаетъ у васъ аспѣхъ! По нѣмецкому онъ ничего не знаетъ. Я его спрашиваю:-- "вилстѣду-филайхтъ бессеръ абисселъ инъ-ди-гимназіумъ гелеритъ?" -- а онъ мене по-еврейски отвѣчаетъ "іо"? Хорошее дѣло!.. Я вамъ деньги плачу за то, чтобъ вы его по-еврейски учили?.. Что, онъ самъ не умѣетъ по-еврейски? Мнѣ его образованіе кровь стоитъ!.. Не умѣете учить, такъ зачѣмъ беретесь?
   Высокія ноты и сурово сдвинутыя брови Цыпоркеса въ Саулѣ Ароновичѣ всегда вызывали неодолимое стремленіе укрыться. Поэтому онъ и на сей разъ вышелъ отъ господина Цыпоркеса со всей возможной торопливостью, не посмѣвъ и заикнуться о деньгахъ, слѣдовавшихъ за четыре мѣсяца ученія.
   

II.

   Когда блеснула у Саула Ароновича мысль писать ключъ -- изумленію его и восторгу не было конца.
   -- Такъ, слѣдовательно же, я буду авторъ!.. Я, значитъ, напишу книгу... и по моей книгѣ люди будутъ учиться, будутъ увеличивать свои умственныя познанія!.. Да, вотъ это значитъ быть полезнымъ человѣкомъ! Вотъ это значитъ приносить обществу пользу!..
   И, обдумавъ свое новое предпріятіе всесторонне, во всѣхъ мелочахъ, и сдѣлавъ всѣ необходимыя приготовленія, онъ принялся писать задуманную книгу.
   Въ каморкѣ его не было жарко; но у него имѣлось отличное одѣяло на ватѣ, и, когда онъ въ него закутывался хорошенько, особенно если съ ногами, онъ могъ просидѣть и часъ, и два, и почти вовсе не чувствовать холода.
   Кромѣ того, онъ считалъ, что разныя тамъ матеріальныя неудобства, если къ обязанностямъ своимъ относиться добросовѣстно, не могутъ имѣть важнаго значенія. Озябнешь -- чаю напьешься, вотъ и все. Гораздо существеннѣе были другія неудобства, неудобства, вытекавшія изъ самаго характера работы. Было, напримѣръ, очевидно, что ключъ необходимо снабдить грамматическими примѣчаніями. Между тѣмъ, Саулъ Ароновичъ, намѣреваясь письменно изложить какую-нибудь мысль,-- хотя бы, напримѣръ, разницу между опредѣленнымъ членомъ и неопредѣленнымъ,-- испытывалъ нестерпимыя муки творчества. Всѣ существующія и отлично ему извѣстныя слова вдругъ куда-то исчезали, и оставалось одно только "въ случаѣ, когда".
   "Въ случаѣ, когда" онъ на бумагѣ выведетъ и разъ, и два, и пять разъ выведетъ, а то слово, которому приличествовало бы находиться въ ближайшемъ сосѣдствѣ съ этимъ "въ случаѣ когда", никакъ не приходитъ. Постепенно припоминаться начинаютъ другія слова -- и часто слова красивыя и выразительныя, но того, которое полезно въ данную минуту,-- нѣтъ и нѣтъ...
   -- У меня на палитрѣ мало красокъ,-- съ грустью думалъ Саулъ Ароновичъ,-- что-жъ дѣлать?.. Конечно, это трудно, но вѣдь это же не маленькое дѣло -- книгу написать. Это же не то, что дѣтей буки азъ -- ба учить. Вѣдь это трудъ! книга!.. Тутъ надо взвѣсить каждый оборотъ, каждое слово... Но за то жъ я теперь дѣлаю весьма полезное дѣло!.. Кто можетъ сказать въ точности, сколько головъ просвѣтится моимъ трудомъ?..
   Часто, почти каждую ночь, по окончаніи работы, пускался Саулъ Ароновичъ въ сладостныя мечтанія о громадной полезности своего "труда", засыпая, скрюченный калачикомъ подъ грудой лохмотьевъ, и отогрѣвая ладонями иззябшія, влажныя ступни...
   

III.

   Около года проработалъ онъ надъ ключемъ, и все шло отлично.
   Отъ долгаго сидѣнія, стала у него усиливаться кривизна позвоночника, временами надоѣдливѣе становился кашель, и сильно шумѣло въ головѣ, но все это было неважно. Саулъ Ароновичъ ко всякимъ болѣзнямъ привыкъ, а организмъ свой изучилъ до тонкости и лѣчить его умѣлъ отлично. Діэты онъ держался неуклонно, зимою пилъ рыбій жиръ, лѣтомъ -- парное молоко, а вату въ ушахъ, въ необходимомъ количествѣ, сохранялъ круглый годъ и круглый же годъ не снималъ съ шеи теплаго гаруснаго шарфа. Время отъ времени ставилъ онъ себѣ за уши мушки, подъ лопатки -- горчичники и банки, а грудь натиралъ кротоновымъ масломъ. И средства эти дѣйствіе оказывали всегда несомнѣнное, хотя, впрочемъ, не всегда желанное...
   -- А между тѣмъ, несомнѣненъ тотъ фактъ, что, когда я углубленъ въ свой трудъ, такъ я вовсе никакихъ болей не чувствую!-- заявлялъ себѣ самому Саулъ Ароновичъ.
   И онъ былъ доволенъ, и ему было хорошо...
   Но, непрочно человѣческое счастье!-- и надъ головой Саула Ароновича стала собираться совершенно неожиданная гроза.
   Въ сосѣдней губерніи произошелъ погромъ, одинъ изъ первыхъ по времени, да и по значительности тоже. За нимъ, съ совершенно ненужной поспѣшностью, послѣдовалъ другой, потомъ третій, четвертый...
   Люди, спугнутые съ своихъ мѣстъ, разоренные, обнищавшіе, бросились въ разныя стороны, и вотъ, въ Вознесенскѣ тоже очутилось нѣсколько бѣглецовъ. Между ними оказался нѣкій глухой меламедъ, долговязое, чахлое существо, съ всклокоченными пейсами и длинной, огненнаго цвѣта бородой. Пріѣхавъ, онъ тотчасъ же принялся отбивать у Саула Ароновича учениковъ, и за первую недѣлю набралъ ихъ съ десятокъ.
   Онъ былъ человѣкъ тонкій и гдѣ чѣмъ взять надо -- зналъ отлично. Здѣсь разскажетъ пріятную новость о томъ, что баронъ Гиршъ у русскаго правительства евреевъ откупаетъ,-- даетъ сто милліоновъ, а правительство требуетъ двѣсти двадцать пять. Тамъ, исполняя порученіе хозяйки, принесетъ изъ рѣзницы мясо. Въ третьемъ мѣстѣ дѣтей въ баню сводитъ. А то просто станетъ, со слезами на глазахъ, разсказывать о претерпѣнныхъ бѣдствіяхъ и ужасахъ... И все это сильно помогало ему.
   -- Плохо!-- думалъ Саулъ Ароновичъ.-- Какъ разъ теперь мнѣ нужно спокойствіе, какъ разъ теперь въ трудѣ отвѣтственныя мѣста пошли, требующія сосредоточеннаго объединенія всѣхъ умственныхъ силъ, а тутъ явился этотъ меламедъ. Въ данное время онъ мнѣ совершенно не соотвѣтствуетъ...
   Но меламедъ не спрашивалъ себя, соотвѣтствуетъ ли онъ... И потому не проходило недѣли, чтобы въ школѣ Саула Ароновича не появлялось новаго опустѣвшаго мѣста...
   -- Ну, что дѣлать? Ему тоже надо жить,-- утѣшалъ себя Саулъ Ароновичъ.-- У него семейство... Но только, въ сущности, оно какъ-то совсѣмъ странно выходитъ, что изъ-за какого-то глухого меламеда должно пострадать общее благо... Водовозъ требуетъ за воду, хозяйка за квартиру, Ривка Мудрецеха прекращаетъ кредитъ въ лавочкѣ... Это все мелочи, конечно, но... работу онѣ таки весьма затрудняютъ...
   Къ тому же въ это время, вслѣдствіе погромовъ, въ еврейской массѣ пробудилось и съ силой заговорило чувство національнаго самосознанія, и она усиленно обратилась ко всему своему -- къ своей религіи, къ своимъ обрядамъ, къ своему языку; и отъ этого замѣчавшееся прежде пренебрежительное отношеніе къ старозавѣтнымъ меламедамъ исчезло. Меламеды даже въ моду входить стали, и глухой конкуррентъ Саула Ароновича, благодаря своимъ спеціальнымъ дарованіямъ и репутаціи человѣка, пострадавшаго отъ погрома, находился въ условіяхъ исключительныхъ. Въ его хедерѣ становилось съ каждымъ днемъ всѣ тѣснѣе.
   -- Мнѣ этотъ меламедъ доподлинное роковое несчастье!-- думалъ Саулъ Ароновичъ: -- ходить выпрашивать учениковъ это -- унизительно, но что дѣлать?.. Если бы я былъ одинъ, если бы я не писалъ труда, конечно, я могъ бы прислушиваться къ голосу собственнаго достоинства. А при текущихъ условіяхъ нечего разсуждать. Надо себя отложить немножечко въ сторону и таки надо немножечко нагнуться...
   И онъ, какъ и меламедъ, сталъ обивать пороги, просилъ, клянчилъ, гдѣ неопасно было -- настаивалъ... Но толку изо всего этого не выходило никакого, число учениковъ не возрастало.
   -- Положеніе дѣлается окончательно критическимъ,-- смущенно говорилъ Саулъ Ароновичъ.
   Смущеніе его перешло въ настоящій ужасъ, когда, пересматривая однажды ключъ,-- совсѣмъ уже отдѣланные и готовые къ печати параграфы, онъ нашелъ въ нихъ цѣлый рядъ ошибокъ: въ одномъ мѣстѣ невѣрно было согласованіе, въ другомъ неправильно употребленъ былъ Subjonctif, въ третьемъ перепутаны роды...
   -- Ну, это уже совсѣмъ Богъ знаетъ какое прискорбное явленіе!-- вскричалъ Саулъ Ароновичъ:-- это же не дай Богъ! Прежде я работалъ гораздо лучше, а послѣднее время отупѣлъ... И немудрено,-- когда столько горя, столько хлопотъ!..
   И онъ въ тоскѣ метался по классу.
   -- А между тѣмъ, если бы я ѣлъ каждый день супъ -- тогда бы и въ моемъ трудѣ ошибокъ не было. Но когда питаніе состоитъ изъ одной картошки, такъ и голова не можетъ работать интенсивно... И все этотъ меламедъ виной... Что мнѣ съ нимъ дѣлать?..
   Саулъ Ароновичъ утроилъ энергію въ дѣлѣ выпрашиванія учениковъ: онъ сталъ теперь обращаться не только къ бывшимъ своимъ кліентамъ, но и къ людямъ, совершенно ему незнакомымъ. Однако, дѣла продолжали идти изъ рукъ вонъ скверно, и мѣсяца черезъ два у Саула Ароновича не было уже и картошки, а въ школѣ оставались только тѣ ученики, которыхъ онъ подрядился готовить въ прогимназію.
   -- По крайней мѣрѣ, этихъ меламедъ уже не отобьетъ!-- говорилъ себѣ Саулъ Ароновичъ.
   Но онъ ошибся: отбилъ меламедъ и этихъ.
   Въ городкѣ проживалъ кандидатъ правъ, нѣкто Рапопортъ. Онъ былъ еврей и, по разнымъ обстоятельствамъ, употребленія изъ диплома своего не могъ сдѣлать никакого. Уже третій годъ хлопоталъ онъ о мѣстѣ въ хлѣбной конторѣ, а въ ожиданіи кое-какъ перебивался мелкими урочками. Глухой меламедъ задумалъ этого Рапопорта пригласить къ себѣ въ помощники и, пригласивши, отправился къ господину Цыпоркесу добиваться аудіенціи.
   -- Что вамъ надо?-- строго спросилъ Цыпоркесъ.
   -- Конечно, кто есть знаменитый человѣкъ, у того и дѣла, и мысли знаменитыя,-- началъ меламедъ,-- а если кто нибудь есть человѣкъ маленькій и пустячный...
   -- На завтра ваше предисловіе. Говорите въ короткомъ видѣ!
   -- Такъ что теперь,-- вы тоже можете вашего мальчика ко мнѣ въ училище отдать,-- заторопился меламедъ, приступая уже прямо къ дѣлу.
   -- Зачѣмъ такъ?
   -- Черезъ то, что теперь у меня вовсе не вонючій хедеръ, какъ вы всегда говорите, а тоже классъ.
   -- Почему?
   -- Я нанялъ господина Рапопорта, кандидата правъ кіевскаго университета святого Владиміра.
   -- Онъ у васъ учитъ?
   -- Да, у меня... И ариѳметику, и грамматику, и математику -- все!
   -- Вотъ какъ! А французскій и нѣмецкій?
   -- Тоже. Съ однимъ словомъ -- все. Кандидатъ правъ же! Изъ кіевскаго же университета!
   -- У-ва! большое дѣло,-- строго насупившись, сказалъ г. Цыпоркесъ и рѣшилъ отдать своего сына меламеду.
   -- Для васъ это важнѣе, чѣмъ вашъ кандидатъ правъ,-- заключилъ онъ:-- мой сынъ дастъ вамъ репутацію...
   Саулъ Ароновичъ былъ сраженъ окончательно.
   Почти вся его школа расползлась. А между тѣмъ, домохозяинъ на него уже подалъ въ судъ, топливо вышло, лавочница же Ривка Мудрецеха взяла съ мѣста въ карьеръ и, когда Саулъ Ароновичъ проходилъ мимо,-- выскакивала изъ лавочки на улицу и, сколько силъ было, кричала, что онъ -- жуликъ и арестантъ, и что она съ него сдеретъ пальто, если онъ къ субботѣ не дастъ ей хоть полтора рубля...
   Цѣлую недѣлю педагогъ не зажигалъ лампы, но каждый вечеръ вынималъ изъ сундука свои тетрадки и, не видя ихъ, впотьмахъ, перелистывалъ, расправлялъ, переворачивалъ...
   -- Подлый, проклятый меламедъ! Теперь бы я уже закончилъ трудъ... теперь бы я уже набѣло переписывалъ... я бы уже печаталъ...
   И тяжелые, горькіе вздохи раздавались въ сыромъ сумракѣ убогой каморки...
   

IV.

   Скоро на Саула Ароновича свалилась новая бѣда: къ нему на ревизію пріѣхалъ инспекторъ народныхъ училищъ.
   Инспекторъ этотъ былъ человѣкъ не злой, и его визиты обыкновенно проходили довольно благополучно. На этотъ, однако, разъ инспектора уже задѣли "вѣянія времени", и онъ рѣшилъ "пошевелить немножечко просвѣтителя изъ насихъ". Началъ онъ сравнительно благодушно,-- съ легкихъ упрековъ за то, что "нѣтъ вѣшалки"; но потомъ вошелъ во вкусъ и поднялъ крикъ и за немытые полы, и за грязныя стѣны, и за дымъ, и за отсутствіе вентиляціи.
   Саулъ Ароновичъ стоялъ ни живой, ни мертвый, обливался потомъ, и не говорилъ ничего -- не защищался, не оправдывался, не давалъ никакихъ объясненій: совсѣмъ у него языкъ отнялся. Инспекторъ же, разъ начавъ, уже не останавливался и кричалъ все громче и громче,
   -- Не школа это, а сарай, хуже сарая всякаго!.. Предупреждаю васъ: если въ двѣ недѣли все не будетъ приведено въ полный порядокъ, закрою вашу школу и конецъ дѣлу!
   Онъ сталъ было кричать еще и за то, что Саулъ Ароновичъ не придерживается программы, но здѣсь онъ случайно взглянулъ на него, прямо въ лицо -- и круто оборвалъ на полусловѣ: "Фу ты, какое лицо!... Что я его рѣжу, что-ли?.. У этихъ Хаимовъ иногда какія-то совсѣмъ особенныя лица бываютъ".
   И, немного помолчавъ, онъ заговорилъ опять, но совсѣмъ уже другимъ тономъ -- примирительно и мягко:
   -- Ну, ничего, не бойтесь: закрывать васъ я не стану, а только вы... что-нибудь все-таки сдѣлайте. Форточку, напримѣръ. Сами посудите, что это за атмосфера!
   Инспекторъ потянулъ носомъ воздухъ.
   -- Съ вашими еврейчиками, знаете, всегда такъ: и немного ихъ, а попахиваетъ.
   Инспекторъ засмѣялся и повеселѣлъ.
   "А вѣдь, пожалуй, и онъ влюблялся"!-- почему-то пришло ему вдругъ въ голову.
   Онъ сдѣлалъ еще нѣсколько замѣчаній, все въ томъ же миролюбивомъ и мягкомъ тонѣ, и потомъ спросилъ:
   -- Что это у васъ сегодня учениковъ такъ мало? Больше нѣтъ развѣ?
   Судорожно сжатыя губы Саула Ароновича не разжимались, и онъ не отвѣтилъ.
   -- Я спрашиваю: это всѣ ваши ученики?
   -- Всѣ,-- съ усиліемъ прохрипѣлъ Саулъ Ароновичъ.
   -- Гмъ, немного... Вѣдь вы, я полагаю, не для удовольствія одного школу содержите... Чѣмъ же вы живете?
   Саулъ Ароновичъ поднялъ на инспектора глаза. Что-то странное промелькнуло въ нихъ -- удивленіе, вопросъ, благодарность?.. Горестная складка между бровями у него разошлась, и ноздри чуть-чуть затрепетали. Онъ сдѣлалъ шагъ впередъ и заговорилъ.
   Чѣмъ онъ живетъ? Да развѣ онъ живетъ! Развѣ это жизнь! Это все -- одна сплошная мука и больше ничего. У него нѣтъ ни хлѣба, ни керосина, ни топлива, у него нѣтъ силъ, чтобы работать, его завтра выбросятъ изъ квартиры... Вотъ господинъ инспекторъ требуетъ вѣшалку, чистоту, и, конечно, онъ совершенно правъ. Но развѣ Саулъ Ароновичъ самъ не знаетъ, что школу такъ грязно содержать нельзя? Развѣ онъ не знаетъ, что подобныя гигіеническія условія "пагубно вліяютъ на молодыя отправленія дѣтскихъ жизней"? Отлично онъ это знаетъ, и это немало отравляетъ ему жизнь, но что же онъ можетъ сдѣлать?.. И тѣмъ не менѣе, какъ ни плоха его школа, она все-таки лучше и полезнѣе другихъ. У глухого меламеда въ землянкѣ, въ темнотѣ, въ грязи, въ вони сорокъ душъ копошится, а чему такой меламедъ можетъ научить? Какія у него познанія? Онъ только знаетъ сѣчь и больше ничего... Саулъ Ароновичъ былъ бы радъ и счастливъ, если бы можно было школу вести какъ слѣдуетъ, но въ Вознесенскѣ это немыслимо -- "абсолютно немыслимо существовать и никакъ невозможно сдѣлать что-нибудь полезное"...
   Инспекторъ искоса и съ выраженіемъ любопытства посматривалъ на Саула Ароновича.
   "Какъ развернулся!-- думалъ онъ:-- и весь трясется... Странный господинъ!"
   -- А про какого это вы глухого меламеда говорите?-- спросилъ онъ.
   "Ой, языкъ! Проклятый языкъ"!-- спохватился Саулъ Ароновичъ. И съ горячностью зачастилъ:
   -- Нѣтъ, не меламедъ, но только, напримѣръ, когда, напримѣръ, бываютъ, меламеды, то у нихъ все это бываетъ... Можетъ быть и глухой, и даже слѣпой, какой. угодно, и онъ обучаетъ, и у него бываетъ по тридцати и по пятидесяти учениковъ... Только это, напримѣръ, когда бываютъ хедера..;
   -- А здѣсь у васъ есть хедера?
   -- Боже сохрани! Откуда они вовсе возьмутся? Когда-то, очень давно, такъ былъ одинъ, но теперь нѣтъ. Ничего подобнаго нѣтъ! А если бы и былъ -- никто бы туда дѣтей не отдавалъ!.. Теперь не то время, теперь уже понимаютъ...
   -- Чортъ его знаетъ, что онъ такое путаетъ,-- подумалъ инспекторъ.
   Онъ простился довольно дружелюбно и ушелъ. А Саулъ Ароновичъ потомъ долго еще повторялъ себѣ все то, что сказалъ инспектору.
   -- Да, я хорошо сдѣлалъ, что поговорилъ съ нимъ. Что, если онъ инспекторъ, такъ онъ не человѣкъ? Онъ лучше другихъ! Заинтересовался и весьма сочувственно спросилъ, чѣмъ я живу... Небось, Цыпоркесъ не спроситъ! Хоть умри -- никому дѣла нѣтъ. Никто, небось, не знаетъ, что въ четвергъ, когда, я мылъ полы, такъ я упалъ въ обморокъ и въ лужѣ четверть часа лежалъ. Очень это имъ интересно! И таки этотъ инспекторъ очень хорошій и благородный человѣкъ, и мнѣ таки очень жалко, что я ему ничего не сказалъ о "трудѣ"... И вотъ же, значитъ, что выходитъ: цѣлый городъ жителей, и все какъ будто бы свои, евреи, а задушевную и очень теплую ноту я слыхалъ только отъ инспектора... Только ему я могъ разсказать немножко, что у меня на сердцѣ... Теперь мнѣ таки гораздо легче, и даже очень пріятно. А то же прямо лопнуть можно -- всегда все въ себѣ носить!..
   

V.

   Инспекторъ уѣхалъ. Но прежде, чѣмъ покинуть городъ, онъ навелъ необходимыя справки, сдѣлалъ соотвѣтствующее распоряженіе, и хедеръ глухого меламеда закрыли, а самого меламеда, за незаконное содержаніе училища, присудили къ шестидневному аресту
   Это событіе вызвало въ городкѣ огромную сенсацію, и всѣ сходились на томъ, что виноватъ во всемъ Саулъ Ароновичъ: "донесъ"!
   Колкости, оскорбленія, ругательства, такъ градомъ на него и посыпались, а господинъ Цыпоркесъ, по указанію котораго акцизный чиновникъ на прошлой недѣлѣ составилъ на трехъ евреевъ протоколы за тайную продажу водки, прочелъ цѣлую нотацію.
   -- Доносъ,-- фе! Это самаго паскуднаго дѣла и чести вамъ не дѣлаетъ нисколько... Штидно! Мнѣ за васъ штидно, и подло.
   Въ семьѣ глухого меламеда обрушившееся на нее несчастье подняло страшный переполохъ, и тамъ долго стоялъ такой плачъ, какъ если бы кого-нибудь хоронили.
   Не смотря, однако, на это, глухой меламедъ, какъ только вышелъ изъ кутузки,-- сейчасъ же снова вступилъ на свой прежній преступный путь и опять сталъ набирать учениковъ...
   -- Только что же это будетъ, Хана, если этотъ разбойникъ опять на меня донесетъ?-- спросилъ онъ какъ-то жену.
   -- А то будетъ, что твоихъ учениковъ опять разгонятъ, а тебя, дурака, опять засадятъ въ острогъ,-- злобно отвѣтила она:-- только теперь ужъ не на шесть дней, а на полгода... О, чтобы его десять лѣтъ лихорадка трясти не переставала, душегуба, доносчика проклятаго! Чтобы ему, подлому, сегодня же на мѣстѣ, гдѣ онъ ходитъ или стоитъ, сквозь землю провалиться!..
   Полемическіе пріемы Ханы большой утонченностью не отличались никогда, а обстоятельства послѣдняго времени сообщили имъ выразительность совершенно уже исключительную. Теперь она не могла раскрыть ротъ безъ того, чтобы не выпустить цѣлаго заряда самыхъ изысканныхъ ругательствъ. Ругала она всѣхъ и все -- и мужа, и дѣтей, и всѣхъ знакомыхъ, и всего больше Саула Ароновича. Себя она, впрочемъ, не забыла тоже и съ большой горячностью просила Бога, чтобы "чортъ ее поскорѣй унесъ", и "чтобы уже окончились, наконецъ, ея страданія на этомъ свѣтѣ"...
   А страданія ея на этомъ свѣтѣ были, дѣйствительно, немалыя. Она принадлежала къ числу тѣхъ еврейскихъ женщинъ, которыхъ вся жизнь проходитъ въ трепетной суетѣ, въ страхѣ и никогда не прерывающемся недоѣданіи. Голодать она начала буквально съ первыхъ дней появленія на свѣтъ, съ той поры, когда со слабымъ пискомъ припадала къ высохшей груди своей чахоточной матери. Съ семи лѣтъ она сидѣла за стойкой въ отцовскомъ шинкѣ, а въ шестнадцать была матерью двойней, недолго, впрочемъ, прожившихъ. Потомъ она рожала каждый годъ и каждый же годъ кого-нибудь хоронила. Мужъ ея былъ "латыжникъ", т. е. такой сапожникъ, искусство котораго дальше накладыванія уродливыхъ заплатъ не пошло. Онъ работалъ на перекресткѣ двухъ переулковъ у синагоги, подъ прикрытіемъ старой, ободранной акаціи. Шесть лѣтъ пожилъ онъ съ Ханой, наслаждаясь всѣми радостями голодной семейной жизни, и потомъ скоропостижно умеръ, какъ говорится въ некрологахъ, на посту, т. е. подъ старой акаціей у синагоги, съ дратвой и корявымъ сапогомъ въ рукахъ.
   Добрые люди собрали Ханѣ нѣсколько рублей, и она завела торговлю щетками и сапожной ваксой. Нагрузитъ, бывало, себя этимъ товаромъ -- одинъ узелъ на груди, другой на спинѣ -- да и ковыляетъ, охая и покашливая, по городу, разыскивая покупателей.
   Дѣти оставались безъ всякаго присмотра, и разъ, вернувшись поздно вечеромъ домой, Хана нашла своего трехлѣтняго Іойну ошпареннымъ. Онъ опрокинулъ на себя чайникъ съ кипяткомъ, да такъ со сведенными ногами на всю жизнь и остался...
   Хана вышла замужъ во второй разъ, за меламеда, но сытности ей и этотъ бракъ не принесъ. Рожать же она опять стала ежегодно... Впрочемъ, семья ея не увеличивалась: одинъ родится, другой умретъ... Восьмеро дѣтей умерло у Ханы, и не умиралъ только калѣка Іойна: росъ себѣ на славу, а ходить не ходилъ.
   Не прекращавшійся процессъ рожанія, кормленія, похоронъ сушилъ и истощалъ Хану, превращалъ ее въ какую-то ходячую мумію, убивалъ всѣ ея силы, и одного только не могъ убить -- способности рожать. Когда въ городѣ произошелъ погромъ, и дикая ватага громилъ ворвалась въ ея конуру,-- Хана была на шестомъ мѣсяцѣ... Къ вечеру она родила мертваго ребенка, и этотъ тоже не былъ послѣднимъ...
   Въ Вознесенскѣ, къ великому изумленію Ханы и ея мужа, случилось диво дивное, случилось нѣчто такое, чего они никогда и предположить не могли бы: меламедъ сталъ зарабатывать... Поистинѣ золотая пора наступила для него, такая пора, какой онъ еще и не знавалъ.-- "На, ѣшь, Іойна!.. Берникъ, ѣшь!-- совала Хана дѣтямъ какой-нибудь кусокъ:-- ѣшь еще, выпей чаю, сахару возьми, пей!"
   Она словно хотѣла наверстать, вознаградить дѣтей за прежніе голодные годы и накормить ихъ и за тѣхъ, которые такъ и въ могилу сошли, не узнавъ, что такое сытость...
   Не смотря на эти счастливыя перемѣны, Хана не выказывала никакой радости. Какъ и въ прежніе годы -- улыбка никогда не появлялась на ея узкомъ, костлявомъ лицѣ, и, какъ и раньте, оно выражало одну только безсмѣнную, холодную суровость. Но внутри Ханы происходило что-то странное. Тамъ точно отогрѣвалось что-то и таяло, точно кора какая-то шелушилась и отпадала отъ замученной души. Постоянный праздникъ, постоянное ликованіе царило въ ней, и она тихо и радостно замирала отъ этого неожиданнаго, великаго отдыха... На Іомъ-Кипуръ, въ душной, темной синагогѣ, при тихомъ потрескиваніи красныхъ восковыхъ свѣчей, она молилась съ большой горячностью, слезы долго и быстро катились у ней по лицу, и когда тѣхъ молитвъ, которыя старенькій, сгорбленный канторъ жалостнымъ теноркомъ пѣлъ у алтаря и которыя имѣлись въ ея молитвенникѣ, ей показалось мало,-- она въ страстномъ порывѣ, всплеснула руками, прижала молитвенникъ къ груди, обратила лицо къ низкому темному потолку и на разговорномъ еврейскомъ жаргонѣ вскрикнула:
   -- Господи, не оставь насъ! Сбереги насъ, моего калѣку... дѣтей моихъ, моихъ бѣдныхъ дѣтей!..
   Когда послѣдовало закрытіе хедера, Хана, какъ придурковатая, долго повторяла одну и ту-же фразу:
   "Богъ меня наказалъ! Богъ меня наказалъ"!..
   На другой день только она очнулась и бросилась къ Саулу Ароновичу. Въ присутствіи учениковъ она вцѣпилась ему въ лацканы и заголосила:
   -- Хлѣба, доносчикъ! Дѣтямъ моимъ хлѣба!
   Саулъ Ароновичъ растерялся, поблѣднѣлъ и, какъ могъ, отбивался отъ разъяренной женщины.
   -- Я тебя, доносчикъ, задушу! Задушу, разбойникъ-проклятый!-- дико вопила она, потрясая его изо всѣхъ силъ.
   И Богъ знаетъ, чѣмъ окончилась бы эта сцена, если бы старуха Сося, свекровь Ханы, вмѣстѣ съ ней отправившаяся чинить расправу, не повисла вдругъ у невѣстки на рукахъ и не закричала:
   -- Ханеню, дитя мое, что ты дѣлаешь! Уйдемъ. Насъ Богъ не оставитъ... У насъ Богъ крѣпкій... Онъ сильный... Онъ видитъ... Онъ все видитъ... Онъ насъ защититъ... Уйдемъ, дитя мое, уйдемъ отсюда, идемъ!..
   Старуха плакала, ласкала и унимала навзрыдъ голосившую Хану, и потомъ, когда обѣ женщины ушли и были уже далеко, и горестныя причитанія ихъ, заглушаемыя тоскливымъ шумомъ осенней непогоды, въ школу доносились уже едва только уловимымъ замирающимъ стономъ,-- Саулъ Ароновичъ пришелъ нѣсколько въ себя, сложилъ на груди ладони и, съ выраженіемъ мольбы и муки на помертвѣломъ лицѣ, растерянно бормоталъ:
   -- Да я-жъ не доносилъ, Господи, Боже ты мой! Что это за несчастье такое, я же не доносилъ!..
   

VI.

   Хана отлично поняла и вполнѣ правильно оцѣнила свое положеніе. Она поняла, что это горе -- не преходящее, не временное, а постоянное. Она видѣла, что семья ея и "доносчикъ" столкнулись на тѣсной, узенькой площадкѣ, и что всѣмъ имъ на ней умѣститься нельзя. Кто нибудь долженъ уйти.
   -- Уйти? Значитъ, чтобы опять мои дѣти съ голоду пухли? Н-н-нѣтъ, этого не будетъ!
   И когда мужъ спросилъ ее о томъ, что "будетъ" -- у нея планъ дѣйствій уже созрѣлъ. Но только она знала, что мужъ его не одобритъ, и это вызывало въ ней настоящую ярость.
   -- Сгніешь въ острогѣ!-- свирѣпо вскрикнула она.
   Меламедъ поникъ головой.
   -- Ну, а все-таки что же дѣлать?
   -- Не знаешь, что дѣлать? Танцовать.
   -- Зачѣмъ ты сердишься? Лучше мы обсудимъ...
   -- "Обсудимъ"! Онъ будетъ обсуждать! Умникъ какой нашелся, министерская голова!.. Что тутъ обсуждать! Выживи этого душегуба отсюда, вотъ и все. Донеси на него, закрой ему школу, и пусть онъ къ чорту уѣдетъ отсюда, куда хочетъ.
   Меламедъ съ безпокойствомъ посмотрѣлъ женѣ въ лицо.
   -- Хана, не говори этого! За это Богъ накажетъ. Доносъ?.. Еврей этого не долженъ дѣлать.
   -- Ну, такъ татаринъ это сдѣлаетъ! Такъ дѣлай то, что еврей долженъ дѣлать: иди! издыхай въ острогѣ!
   Меламедъ, въ тяжеломъ раздумьѣ, молчалъ, а Хана продолжала:
   -- Развѣ я не знала, что такъ оно и будетъ! Фи-ла-зовъ! "Долженъ, не долженъ! еврей не еврей"... Дѣти босы, голы, голодны, самъ ты человѣкъ больной, еле держишься, и тебя въ острогъ посадятъ. Вотъ-то будетъ весело! По крайней мѣрѣ, весело будетъ. Хлѣба у меня нѣтъ, а веселья -- сколько угодно!
   И такъ какъ меламедъ все вздыхалъ и не говорилъ ничего, то Хана вышла изъ себя и, ударивъ кулакомъ объ столъ, истерически закричала:
   -- Ты мужъ?! Ты отецъ?! Ты извергъ, ты катъ, вотъ кто ты! Развѣ ты заботишься о своихъ дѣтяхъ? Пусть они всѣ вымрутъ -- тебѣ все равно... Я, я сама все устрою, если такъ. Я сама инспектору напишу! Я найду такихъ, которые мнѣ напишутъ... Ты болванъ, ты стурпачъ, ты старая кляча, ты...
   Недѣлю спустя инспекторъ получилъ доносъ о томъ, что въ школѣ Саула Ароновича древнееврейскій языкъ преподаетъ учитель, не имѣющій установленнаго ценза. И еще былъ указанъ цѣлый рядъ другихъ, не менѣе ужасныхъ нарушеній за кона... Въ это время "вѣянія" захватили инспектора съ особенной силой...
   -- А, надоѣли мнѣ, однако, эти бердичевскіе!-- сказалъ онъ съ досадой.-- Съ сотней нашихъ школъ меньше возни, чѣмъ съ двумя какими нибудь лапсердаками. Чортъ ихъ всѣхъ побери! Ябедники!
   Разбираться въ этомъ дѣлѣ было долго... "Всѣ они одинаковы!" И черезъ нѣсколько дней школа Саула Ароновича была закрыта.
   

VII.

   -- Что же я теперь буду дѣлать? Куда же мнѣ теперь дѣваться?
   Саулъ Ароновичъ стоялъ посреди класса, тупымъ, безсмысленнымъ взглядомъ уперся въ стѣну, но и стѣны не видѣлъ. Какая-то темная путаница стояла у него въ головѣ, точно въ ней клубился туманъ или дымъ.
   Потомъ онъ вдругъ встрепенулся.-- "А вѣдь это Рапопортъ! Это его работа, это онъ донесъ!"
   И Саулъ Ароновичъ бросился въ свою каморку, трясущимися, не попадавшими въ рукава руками напялилъ на себя пальтишко и побѣжалъ вонъ изъ дому.
   -- Это называется интеллигентный человѣкъ!-- заоралъ онъ, врываясь въ комнату Рапопорта:-- такъ поступаетъ человѣкъ съ университетскимъ образованіемъ! Доносы пишетъ! Изъ-за несчастнаго урока у меламеда кандидатъ правъ на людей доносы пишетъ!
   Въ головѣ Рапопорта пробѣжала смутная догадка.
   -- Я? Доносы?
   -- Вы! Вы! Кто же донесъ инспектору?.. Ваша работа!..
   -- Послушайте, убирайтесь вы вонъ!
   Но тутъ Рапопортъ пристально посмотрѣлъ на своего нежданнаго гостя и, перемѣнивъ тонъ, добавилъ:.
   -- Да какой чортъ вамъ сказалъ, что это "моя работа"? Никакихъ доносовъ я не писалъ. Вамъ, можетъ быть, налгали, но я увѣряю васъ, что это неправда...
   -- Какъ не писали?
   -- Да такъ вотъ, и не писалъ.
   Саулъ Ароновичъ смѣшался.
   -- Вы не писали? Вы не писали?.. А кто же писалъ?
   -- А я почемъ знаю. Можетъ быть, меламедъ написалъ... Не знаю.
   -- Можетъ быть, меламедъ писалъ....-- машинально, не слыша себя, повторилъ Саулъ Ароновичъ, и вдругъ, пораженный другимъ ходомъ мыслей, схватился обѣими руками за голову и застоналъ:-- Боже-жъ мой, Боже-жъ мой. Что же это теперь будетъ!
   -- Я вамъ искренно сочувствую, Саулъ Ароновичъ,-- сказалъ Рапопортъ,-- и ужасно хотѣлъ бы вамъ помочь, да только что-жъ я могу... вотъ развѣ что: у меламеда отъ урока отказаться? Откажусь! Сегодня же откажусь, хотя и самъ безъ куска хлѣба останусь...
   -- Кусокъ хлѣба!.. наплевать мнѣ на кусокъ хлѣба!.. Чортъ съ нимъ съ кускомъ хлѣба! Тутъ дѣло не въ хлѣбѣ, тутъ другое... Тутъ мой трудъ, моя книга!.. Я пишу книгу, полезную книгу, я пишу... ключъ къ Марго.
   -- Вы пишете ключъ къ Марго?-- вскричалъ Рапопортъ.
   -- Да! Я больше года уже работаю, это будетъ очень полезная книга! Я бы скоро кончилъ ее. Мѣсяца три, четыре... а тутъ мнѣ школу закрываютъ.
   "Да что это онъ съ ума сошелъ, или такъ просто олухъ такой ужъ необыкновенный?" -- думалъ Рапопортъ и съ смущеннымъ видомъ смотрѣлъ на Саула Ароновича.
   -- Ключъ? Къ Марго ключъ?-- переспросилъ онъ.
   -- Да. И если бы не это несчастье, я бы черезъ два мѣсяца его окончилъ...
   -- Но вѣдь... послушайте... что вы дѣлаете? Вѣдь ключъ къ Марго уже написанъ.
   -- Какъ! Что вы сказали?!
   Глаза у Саула Ароновича стали совсѣмъ безумные.
   -- Я сказалъ... да вы успокойтесь... я ничего... я сказалъ только... мнѣ такъ казалось, что ключъ такой уже существуетъ.
   Саулъ Ароновичъ весь побѣлѣлъ, но въ замутившемся умѣ его мелькнула догадка: "завидуетъ, проклятый! Меламедскій наемникъ".
   -- Вы врете!-- гаркнулъ онъ не своимъ голосомъ и затопалъ ногами.-- Ключа нѣтъ! Вы мнѣ врагъ! Вы смѣетесь надо мной! Вы доносъ написали, вы ябедникъ, доносчикъ! Вы подлецъ!
   Лицо у Рапопорта судорожно задергалось.
   -- Я доноса не писалъ,-- силясь быть спокойнымъ, сказалъ онъ:-- вы это потомъ поймете. А ключъ есть. Зачѣмъ мнѣ васъ обманывать? Вотъ онъ.
   Рапопортъ взялъ съ окна тоненькую, желтую брошюрку и бросилъ ее на столъ.
   -- "Ключъ къ учебнику французскаго языка Марго",-- прочелъ Саулъ Ароновичъ, и въ глазахъ, у него потемнѣло.
   -- "Ключъ къ учебнику французскаго языка Марго",-- прочелъ онъ во второй разъ, и колѣни его стали трястись.
   Потомъ трястись стало всѣ тѣло, и мучительный, ноющій холодъ разошелся по всѣмъ его членамъ.
   -- "Ключъ къ учебнику французскаго языка Марго, Ключъ къ учебн... ключъ къ уч...".
   Съ минуту Саулъ Ароновичъ стоялъ безъ движенія. Потомъ глаза его широко раскрылись и закрылись снова. Потомъ руки его зачѣмъ-то протянулись впередъ и упали. Потомъ онъ повернулся, взялъ шляпу и, шатаясь, пошелъ къ двери. Но на порогѣ онъ остановился, обернулся, посмотрѣлъ на "Ключъ" пристальнымъ дикимъ взглядомъ и, протяжно, жалобно, точно больное дитя, пролепетавъ "Рапопортъ... Рапопортъ",-- какъ подкошенный, повалился на полъ...
   

VIII.

   Прошелъ годъ.
   Саулъ Ароновичъ переѣхалъ на жительство въ Одессу. Бѣдствовалъ онъ тамъ сначала очень сильно, но потомъ вдругъ обстоятельства круто перемѣнились.
   На этотъ разъ помогли ему именно "вѣянія": въ Одессѣ тоже пристальнѣе начали присматриваться къ дѣятельности еврейскихъ школъ и отъ преподававшихъ въ нихъ меламедовъ стали требовать учительскія свидѣтельства. Такихъ монстръ-меламедовъ со свидѣтельствами, однако-же, не оказалось совсѣмъ, а Саулъ Ароновичъ, въ качествѣ окончившаго раввинское училище, вполнѣ удовлетворялъ требованіямъ начальства. И вотъ на Саула Ароновича вдругъ появился спросъ... Онъ перемѣнилъ только амплуа: вмѣсто "общихъ предметовъ"' сталъ преподавать древнееврейскій языкъ, и отъ уроковъ не было отбою...
   Зажилъ Саулъ Ароновичъ!
   Въ короткое время онъ подкормился, пріодѣлся и поправился здоровьемъ. Хребетъ у него не выравнивался, правая лопатка по прежнему своевольно торчала совсѣмъ не въ томъ направленіи, въ какомъ слѣдовало бы, но щеки пополнѣли и цвѣтъ лица оживился. Теперь онъ каждый день обѣдалъ (два блюда и чашка кофе) и за обѣдомъ ему подавали газету, чистыя салфетки, а въ сильную жару -- даже вѣеръ. Ему не приходилось теперь собственноручно стряпать, мыть тарелки, полы и горшки: все это осталось въ прошломъ.
   Ношеной одежды онъ не покупалъ тоже. Когда ему хотѣлось обогатить свой гардеробъ, онъ отправлялся на Полицейскую улицу, входилъ въ магазинъ и увѣренно требовалъ то, что въ данную минуту было нужно.
   -- Когда человѣкъ хорошо одѣтъ,-- разсуждалъ Саулъ Ароновичъ,-- съ нимъ совсѣмъ иначе обращаются. Вотъ, напр., когда я еще только что было пріѣхалъ въ Одессу, подхожу я себѣ къ городовому и вполнѣ вѣжливо, какъ слѣдуетъ, спрашиваю: извините, пожалуйста, господинъ городовой, будьте такъ любезны, потрудитесь мнѣ сказать, гдѣ тутъ Приморскій бульваръ? А городовой посмотрѣлъ на меня и крикнулъ, довольно-таки грубо:-- тебѣ на Приморскій бульваръ надо? Тебѣ, пархатому, на толчокъ надо!-- А отчего? Тогда сюртукъ на мнѣ таки былъ старый, засаленный. А теперь -- хотите! Вотъ я сейчасъ пойду и спрошу дорогу, куда угодно.
   Все это было очень хорошо и пріятно, но... Саулъ. Ароновичъ чувствовалъ себя неудовлетвореннымъ.
   "Если эти удобства отложить въ сторону,-- говорилъ онъ себѣ,-- такъ я долженъ признаться, что вовсе не испытываю ничего возвышеннаго. Вѣдь я же живу, какъ какое-нибудь прозябающее! Ѣмъ, пью, ну а дальше что? Какая отъ меня польза человѣку и что это за дармоѣдская жизнь!.. Дѣтей учу... Ну, это правда. Но вѣдь первый попавшійся еврей можетъ это дѣло дѣлать -- какая тутъ съ моей стороны заслуга?
   И Саулъ Ароновичъ чувствовалъ огорченіе.
   Онъ становился угрюмъ и молчаливъ... Сходилъ раза два въ театръ, въ думу на засѣданія, на какія-то публичныя лекціи, но и въ театрѣ, и въ думѣ, и на лекціяхъ -- вездѣ ему было нехорошо.
   "Вотъ я развлекаюсь,-- думалъ онъ.-- Важныя дѣла дѣлалъ я сегодня!.. Какое теперь мое существованіе? И чѣмъ я отличаюсь отъ глухого меламеда... работаю только для своей утробы... И особенно это красиво въ настоящее нехорошее время! Въ настоящее время какъ разъ и можно себѣ допустить такой образъ жизни!.."
   А "настоящее время", дѣйствительно, было черными днями.
   То было время жестокихъ погромовъ, дикой газетной травли, общей къ евреямъ ненависти и повсемѣстнаго глубокаго презрѣнія. Смятеніе и страхъ царили въ "чертѣ осѣдлости", и Саулъ Ароновичъ терзался мыслью, что онъ не можетъ ничего сдѣлать.
   "Теперь надо работать, но теперь работать надо не какъ прежде, не вообще для всѣхъ, для всего общества или для просвѣщенія всѣхъ бѣдныхъ посредствомъ "ключей", а преимущественно для евреевъ. Надо дѣлать что-нибудь такое, что въ эту тяжелую годину было бы полезно еврейству, что облегчало бы его страданія, утѣшало бы... Я, конечно, человѣкъ маленькій, простой муравейникъ -- ну такъ что? Одинъ муравейникъ, два муравейника, три муравейника -- и въ общемъ итогѣ выростаетъ цѣлый подземный дворецъ!.. И, кромѣ того, въ самомъ ли дѣлѣ я такой уже муравейникъ? Вотъ же я написалъ было трудъ! Къ несчастью, онъ вышелъ запоздалымъ, но это уже случайность... Я могъ написать и другой трудъ... Я могу... И напишу, и онъ будетъ полезенъ моему народу..."
   Весь вопросъ, вся трудность для Саула Ароновича заключалась въ томъ, чтобы выяснить себѣ, что именно требуется еврейству въ данную минуту, и что онъ для него можетъ сдѣлать.
   -- Чего собственно отъ насъ хотятъ?-- разсуждалъ онъ:-- за что такъ ненавидятъ? "Жиды мошенники"! Здравствуйте! Только жиды мошенники? А среди русскихъ мошенниковъ нѣтъ? Вездѣ есть мошенники, вездѣ есть и честные люди... Они говорятъ, что наша религія жестока, наша мораль вредна. Наши традиціи, будто бы, безнравственны. И почему говорятъ? Потому, что насъ не знаютъ. Пусть узнаютъ, и мнѣніе о насъ сразу перемѣнится... Чѣмъ наша мораль такъ отличается отъ другихъ? Мораль одна!.. Взять, напримѣръ, пословицы. Что такое пословица? Пословица есть, такъ сказать, показатель народной мудрости... Такъ! Но и народной морали тоже... "Хлѣбъ соль ѣшь -- правду рѣжь". "Не въ силѣ Богъ, а въ правдѣ". "Лѣность -- мать пороковъ"... Теперь посмотрите, что выходитъ: выходитъ, что каждая русская пословица имѣетъ себѣ подходящую и на древнееврейскомъ языкѣ. Ожидали вы этого?.. И что же отсюда слѣдуетъ? Показатели морали равны, значитъ и самыя морали равны. Это же ясно, ясно математически! И этого никто не зналъ, и никто объ этомъ не думалъ... Теперь предположимъ, что существовалъ бы сборникъ русскихъ пословицъ и параллельно соотвѣтствующихъ имъ древнееврейскихъ? Имѣло бы это значеніе? А если бы еще вдобавокъ -- и французскія, и нѣмецкія!.. Боже мой!..
   Добравшись до этой мысли, Саулъ Ароновичъ весь просвѣтлѣлъ.
   -- Замѣчательно! Необыкновенно плодотворная идея!!.
   И съ того же вечера онъ засѣлъ за новый "трудъ".
   Онъ началъ составлять сборникъ подъ названіемъ "Мораль въ пословицахъ іудеевъ и христіанъ, или параллельный сборникъ поученій, прибаутокъ и поговорокъ съ точки зрѣнія сравнительной нравственности".
   -- Такъ, такъ,-- въ радостномъ волненіи говорилъ онъ: -- это будетъ замѣчательнѣйшая книга! И попадетъ въ самый центръ вопроса!.. Если насъ бьютъ, то развѣ оттого, что они злые люди? Разбойники? Душегубы? Совсѣмъ нѣтъ!.. У русскаго человѣка -- сердце золотое. Но только русскій человѣкъ насъ не знаетъ. Тутъ одно прискорбное недоразумѣніе, которое необходимо разсѣять... И мой сборникъ поможетъ этому... Онъ разсѣетъ предразсудки... Онъ откроетъ окна и пуститъ свѣтъ... И все станетъ ясно, и всѣ увидятъ... Боже мой, какъ это просто!..
   

IX.

   Отъ другихъ смертныхъ Саулъ Ароновичъ въ ту пору отличался тѣмъ, что почти вовсе не спалъ.
   Сборникъ написать надо было какъ можно скорѣе: потребность въ немъ была жгучая, и онъ просиживалъ надъ книгой ночи напролетъ.
   А писать эту книгу было немножечко потруднѣе, чѣмъ ключъ къ руководству Марго. Нужно было множество матеріаловъ и источниковъ, и Саулъ Ароновичъ накупилъ и выписалъ изъ Петербурга и Парижа цѣлый ворохъ какихъ-то диковинныхъ, никому невѣдомыхъ, никогда никѣмъ невиданныхъ сборниковъ и христоматій, и весь съ головой ушелъ въ ихъ штудированіе и комментированіе.
   Онъ обшарилъ всѣ имѣвшіяся въ городѣ библіотеки и проникалъ къ частнымъ лицамъ, у которыхъ разсчитывалъ найти книги или "вообще матеріалы"; нѣдра публичной библіотеки онъ раскапывалъ съ такимъ увлеченіемъ, что завѣдующаго ею господина, сорокъ пять лѣтъ сидѣвшаго на своемъ посту и видавшаго всякіе виды, приводилъ и въ изумленіе, и въ уныніе. И потомъ -- когда всего этого Саулу Ароновичу показалось мало -- онъ оставилъ всѣ свои уроки и на три мѣсяца уѣхалъ въ Варшаву, гдѣ "интересные документы" можно было найти въ изобиліи.
   -- Богъ дастъ, и мнѣ таки удастся внести струю умиротворенія и содѣйствовать наступленію лучшей эры... Вотъ, напримѣръ, они ругаютъ нашъ талмудъ. А знаютъ-ли они талмудъ? Какія въ немъ глубокія, замѣчательныя изреченія! И что же таки они скажутъ, когда я докажу, что всѣ до одного поученія Владиміра Мономаха совпадаютъ съ повелѣніями талмуда? Это, признаюсь, будетъ любопытно! Мало того! Я докажу, что и безнравственныя пословицы -- тоже схожи у насъ и у нихъ. "Своя рубашка ближе къ тѣлу". "Стыдъ не дымъ, глаза не выѣстъ", "Каждый за себя, Богъ за всѣхъ". Пусть они не думаютъ, что это только у нихъ: у насъ это тоже есть... Есть, есть! И въ хорошемъ, и въ дурномъ народы сходны между собою!.. И, значитъ, къ чему вражда? Къ чему ожесточеніе? Долженъ быть миръ! Должна быть любовь! И я послужу съ своей стороны дѣлу этой любви!
   Каждая страница, каждая строка сборника стоила Саулу Ароновичу мучительнаго, чисто каторжнаго труда: страницъ въ книгѣ предполагалось триста, да къ нимъ предисловіе, да вступленіе, да, можетъ быть, и пояснительное слово "къ снисходительному господину читателю",-- но всѣ эти трудности его только радовали.
   -- "Rien pour rien"!-- говорилъ онъ: въ ту пору онъ и говорилъ, и думалъ почти однѣми пословицами.-- Пожнешь то, что посѣешь, а товаръ всегда бываетъ по цѣнѣ...
   Въ работѣ этой прошло около пятнадцати мѣсяцевъ и потомъ, когда сборникъ сталъ близиться къ окончанію, Саулъ Ароновичъ принялся искать издателей.
   Но здѣсь случилось нѣчто неслыханное и даже совершенно невѣроятное.
   Издатели воздавали должное трудолюбію и таланту Саула Ароновича, говорили, что сборникъ его -- прекрасное сочиненіе, которое навѣрное искоренитъ множество печальныхъ недоразумѣній; признавали и то, что разсѣять эти недоразумѣнія слѣдовало бы давнымъ давно, но печатать книгу, за всѣмъ тѣмъ, соглашались не иначе, какъ на его счетъ, и при томъ еще -- непремѣнно за наличныя деньги.
   -- Да гдѣ же я возьму такія деньги?-- съ тоской восклицалъ Саулъ Ароновичъ:-- вѣдь я бѣднякъ! нищій!
   И онъ бросился къ богачамъ-евреямъ.
   -- Вѣдь эта книга -- не моя книга! Вѣдь она общее достояніе народа! Для себя я ничего не требую, ни копѣйки! Пусть даже не печатаютъ кто авторъ, это неважно. Но издать книгу, такую книгу необходимо! Это же очевидно, не можетъ же быть, чтобы этого не поняли!
   Этого, однако, не поняли!..
   Не поняли, и "Морали въ пословицахъ" издавать не хотѣли.
   Тогда Саулу Ароновичу пришла въ голову блестящая мысль; онъ вспомнилъ о Вознесенскомъ просвѣщенномъ обывателѣ, о господинѣ Цыпоркесѣ...
   -- Здѣшніе богачи -- эгоисты... А господинъ Цыпоркесъ -- человѣкъ простой, безхитростный и великодушный. Онъ мнѣ поможетъ! Ему я и посвящу этотъ трудъ, "издаваемый великодушнымъ иждивеніемъ Вознесенскаго второй гильдіи купца Іоакима Бернардовича господина Цыпоркеса". О, да! Онъ мнѣ поможетъ!
   И Саулъ Ароновичъ принялся составлять письмо къ Іоакиму Бернардовичу.
   Прежде всего онъ воздавалъ обильную хвалу нечеловѣческимъ заслугамъ Вознесенскаго второй гильдіи купца, изумительнымъ свойствамъ его ума и сердца. Затѣмъ рѣчь пошла о прошломъ и будущемъ еврейства. Затѣмъ о важномъ значеніи "Сборника". Затѣмъ, распространившись насчетъ лестныхъ отзывовъ о сборникѣ со стороны "самыхъ выдающихся господъ писателей города Одессы, равно какъ и отъ имени ученыхъ профессоровъ", Саулъ Ароновичъ ясно и съ благородною краткостью изложилъ, чего собственно ему надо отъ господина Цыпоркеса.
   "Задачи всеобщаго умиротворенія такъ плодотворно-прекрасны, а интересы еврейства всегда были вамъ такъ дороги, и на дняхъ еще только прочелъ я въ газетахъ, что вы избраны почетнымъ попечителемъ мѣстной больницы, а потому я увѣренъ"... и т. д., и т. д.
   Увы! Іоакимъ Бернардовичъ обманулъ лучшія ожиданія Саула Ароновича, и на свое письмо Саулъ Ароновичъ не получилъ отвѣта...
   

X.

   -- Что-жъ дѣлать? Это таки въ высшей степени плачевно,-- вздыхая, говорилъ Саулъ Ароновичъ:-- въ этомъ все наше несчастье! Современное еврейство очень опустилось, и грубо-эгоистическіе интересы теперь для него являются доминирующимъ факторомъ. Но что же, однако, отсюда вытекаетъ? Вытекаетъ то, что работать для его пробужденія надо съ вящшимъ стараніемъ...
   Дни между тѣмъ шли за днями. Вражда къ евреямъ не ослабѣвала. Ихъ били то въ одномъ, то въ другомъ мѣстѣ, ввели процентное отношеніе въ гимназіяхъ, въ университетахъ, ихъ выселяли изъ селъ и деревень, ограничивали ихъ права во всѣхъ областяхъ, а "Мораль въ пословицахъ" все оставалась неизданной.
   -- Господи! да что же я за болванъ!-- вскричалъ какъ то разъ Саулъ Ароновичъ, осѣненный новой идеей:-- да на какого мнѣ чорта всѣ эти богачи? Развѣ я не справлюсь безъ нихъ? Не понимаю, гдѣ была моя голова...
   И съ этого дня онъ повелъ свою жизнь совсѣмъ на особый ладъ. Онъ пересталъ топить комнату, пересталъ обѣдать, пересталъ пользоваться конкой.
   -- Цѣлую комнату мнѣ надо?.. Такой я въ самомъ дѣлѣ великій баринъ, что мнѣ надо цѣлую комнату! Видѣлъ я такую роскошь у моего отца?..
   Онъ нашелъ себѣ уголъ въ подвалѣ и сталъ жить совсѣмъ по-нищенски.
   Уроковъ же набралъ столько, что работать приходилось до полнаго изнеможенія... И всѣ заработанныя деньги онъ относилъ въ сберегательную кассу.
   -- Издатель?.. На что мнѣ издатель? Я самъ себѣ издатель!-- съ побѣднымъ видомъ говорилъ онъ:-- зачѣмъ мнѣ кланяться этимъ богачамъ? Независимость -- высшее благо на свѣтѣ!
   И на душѣ у него было радостно и свѣтло, и онъ весело и съ вѣрой смотрѣлъ будущему въ лицо...
   Прошло мѣсяца четыре.
   Позвоночникъ у Саула Ароновича еще больше уклонился отъ обычной своей формы, правая лопатка еще выше полѣзла къ темени и кашель сталъ являться чаще, кашель сухой и короткій... За то въ сберегательной кассѣ капиталъ Саула Ароновича росъ да росъ.
   И вмѣстѣ съ тѣмъ въ воображеніи автора зарождались новые планы. Возникалъ проектъ "Назидательныхъ и правдивыхъ разсказовъ изъ еврейской старины". Но это еще что! Это въ видѣ роздыха. Это легкое чтеніе, вродѣ романа. Гораздо важнѣе "Толковый Указатель" -- капитальный трудъ по еврейской библіографіи... О, да! Это самая необходимая книга, даже болѣе необходимая, чѣмъ "Сборникъ пословицъ"!.. И именно за нее Саулъ Ароновичъ и взялся, отложивъ другія.
   Надъ "Толковымъ. Указателемъ" онъ работалъ такъ, какъ не работалъ никогда, ни надъ ключомъ, ни надъ сборникомъ: судорожно, съ жадностью, съ упоеніемъ, съ ожесточеніемъ, забывая себя, забывая весь міръ, не обращая ни малѣйшаго вниманія ни на скривившійся окончательно хребетъ, ни на усилившіеся ночные поты...
   И всего черезъ одиннадцать мѣсяцевъ книга была готова.
   -- Теперь -- издавать!-- сверкая глазами, восклицалъ Саулъ Ароновичъ,-- Издавать! Печатать!
   Онъ взялъ изъ сберегательной кассы всѣ свои деньги и отправился по типографіямъ.
   

XI.

   -- Хорошее питаніе, чистый воздухъ, отдыхъ -- все то же!.. И ничего новаго я вамъ не скажу,-- говорилъ докторъ:-- вотъ весна началась, поѣзжайте куда-нибудь въ деревню, пейте молоко, питайтесь получше, дышите, грѣйтесь на солнцѣ -- вотъ все ваше лѣченіе.
   -- А крѣпко я боленъ? опасно?-- спросилъ Саулъ Ароновичъ.
   -- Опять?... Ну, что вы все разспрашиваете? На что это вамъ? Ну -- "крѣпко", ну -- "опасно"... Дѣлайте, что говорятъ, и выздоровѣете. А я вамъ и въ прошломъ году говорилъ, и шесть мѣсяцевъ тому назадъ повторялъ, и теперь долблю: устройтесь въ деревнѣ, устройтесь въ деревнѣ! Вы не слушаетесь и все только разспрашиваете.
   -- Нѣтъ, нѣтъ, нѣтъ, господинъ докторъ! Теперь уже я васъ послушаюсь,-- съ радостной, мягкой улыбкой, весь свѣтясь, сказалъ Саулъ Ароновичъ: раньше такъ я таки не могъ, а теперь уже иначе, теперь я поѣду! Вотъ увидите,-- поѣду.
   -- Отчего мнѣ теперь не поѣхать?-- разсуждалъ онъ потомъ:-- корректурные листы, слава Богу, уже у меня, денегъ немножечко тоже осталось...-- таки-поѣду, таки-поправлюсь немножко. И лучше всего -- я поѣду себѣ въ Вознесенскъ и тамъ, въ деревнѣ, найму у мужика хату и буду жить. Тамъ все дешево, молоко, яйца!... есть сады...
   Черезъ недѣлю онъ уже былъ въ Вознесенскѣ и, сидя въ заплеванномъ номерѣ "Столичной гостиницы", говорилъ служителю:
   -- Принесите мнѣ кипятку и пару яицъ. А паспорта вамъ моего не нужно: я завтра же нанимаю себѣ въ деревнѣ хату. Вы, часомъ, не знаете такого мужика, который сдавалъ бы хату? И чтобъ съ садомъ была?
   -- Я пошукаю,-- отвѣтилъ служитель.
   Саулъ Ароновичъ чувствовалъ себя утомленнымъ и прилегъ: "минуточку передохну".
   Кололо его въ груди, жарко было глазамъ и въ головѣ что-то мутилось и жгло...
   Прошло съ полчаса, а чаю своего онъ не пилъ.
   -- Ужъ лучше я теперь посплю,-- рѣшилъ онъ,-- а чай выпью послѣ.
   Но уснуть онъ не сумѣлъ. Жаръ усиливался, и все звонче становился шумъ въ ушахъ.
   -- Который изъ Адессы пріѣхавши, чиновникъ этотъ, что-ли, такъ онъ что-то нездоровъ,-- доложилъ служитель хозяйкѣ гостиницы, брюхатой, огромнаго роста женщинѣ, съ выпученными рыбьими глазами и славными, золотистаго оттѣнка, усами.
   Та пошла въ номеръ взглянуть на Саула Ароновича и, увидѣвъ его пылающее лицо, сильно заволновалась.
   -- На что это мнѣ?.. Не надо мнѣ больного жильца. Онъ можетъ помереть... Иди скорѣе до пристава, пехай его возьмутъ у больницу...
   На утро Саула Ароновича отвезли въ больницу.
   Когда его, поддерживая подъ оба локтя, вводили въ палату, одинъ изъ больныхъ, высокій, сѣдобородый старикъ, пристально сталъ въ него вглядываться. Потомъ старикъ вдругъ сильно заволновался, закашлялъ и, уцѣпившись руками за матрацъ, привсталъ.
   -- Это... это... это вы?-- испуганно прохрипѣлъ онъ.
   Саулъ Ароновичъ отвѣчалъ тихимъ, долгимъ стономъ.
   -- Это вы?.. вы сюда пріѣхали?.. Опять пріѣхали?..-- сильнѣе волнуясь, хрипѣлъ старикъ.
   Саулъ Ароновичъ, по прежнему, тихо стоналъ.
   -- Вы пріѣхали?.. Вы будете открывать классъ?!...
   И глухой меламедъ -- это былъ онъ -- залился долгимъ, сиплымъ кашлемъ.
   Потомъ онъ слабо всплеснулъ руками и повалился на подушку.
   Съ обѣихъ коекъ нѣкоторое время раздавались глубокіе, протяжные стоны.
   

XII.

   На другой день Саулу Ароновичу стало нѣсколько лучше, и онъ сѣлъ на кровати.
   -- Такъ это совсѣмъ правда, что вы не будете открывать здѣсь школы?-- въ десятый разъ спрашивалъ его меламедъ.
   -- Школа!..
   Саулъ Ароновичъ снисходительно улыбнулся.
   -- Конечно, не буду! Я-жъ вамъ говорилъ. Я сюда только затѣмъ пріѣхалъ, чтобы поправиться. Чуть поправлюсь -- сейчасъ опять за работу...На что мнѣ теперь школа, скажите сами! Теперь уже совсѣмъ не то, что было когда-то.
   Тутъ меламеду вспомнились всѣ подробности того, что было "когда-то", вспомнился доносъ, и ему стало нехорошо.
   -- Э, что было, то было... Ну! я-таки тогда... я вамъ повредилъ... но -- это не я... Ну, что дѣлать... когда семейство... когда дѣти...
   -- Ай, да все это пустяки! Зачѣмъ вспоминать!.. Да и кромѣ того, вамъ тогда изъ-за меня тоже не мало горя было.
   -- Когда вы не знаете, что такое нужда, что такое дѣти...
   -- Да, ей-Богу-же, бросьте вы это. Было, не было -- что тутъ вспоминать?.. Хотите, можетъ быть, апельсинъ?
   Меламеда не переставая мучила тошнота. Гулкій кашель рвалъ его внутренности, и въ пересохшемъ рту стоялъ отвратительный терпкій вкусъ... На апельсинъ онъ смотрѣлъ съ жадностью, но взять его не рѣшался. Онъ молчалъ и слабо улыбался жалостной, дѣтской улыбкой.
   -- Возьмите же!
   Саулъ Ароновичъ сползъ съ койки и, цѣпляясь за стѣну, понесъ старику апельсинъ.
   Потомъ онъ опять съ ногами взобрался на постель, вытащилъ изъ подъ подушки корректурные листы "Указателя", разложилъ ихъ на колѣняхъ и, задумавшись, сталъ смотрѣть въ раскрытое окно.
   День стоялъ чудесный -- теплый, свѣтлый. Широкій больничный дворъ, обнесенный ветхимъ, повалившимся въ темные кусты колючекъ заборикомъ, весь покрытъ былъ молодой травкой и желтыми одуванчиками, и только въ одномъ углу тянулась длинная, раскопанная подъ огородъ, полоса. Лопата была брошена на ея черный бархатъ и, какъ стекло, горѣло на солнцѣ отполированное о землю желѣзо. Нѣсколько старыхъ деревьевъ, съ узловатыми мшистыми стволами стояли въ разныхъ мѣстахъ. У самой стѣны больницы, посылая длинныя, обсыпанныя бѣлымъ цвѣтомъ вѣтви въ растворенное окно, почти лежала разбитая молніей, но еще живая яблоня. Въ голубой лужѣ, подлѣ нея, дѣловито крякая, присѣдала пара жирныхъ, бѣлыхъ утокъ, и куры съ красными, какъ пламя, гребнями ходили по травѣ, издавая то особенное клохтаніе -- взволнованное и пѣвучее,-- которое можно слышать только весной, въ пору нѣги и любви...
   -- Все это природа,-- подумалъ Саулъ Ароновичъ,-- Отчего это я никогда не интересовался природой? Между тѣмъ, она такъ прекрасна. Когда, напримѣръ, наработаться, утомиться и потомъ обратиться къ божественному лону природы, то таки получаешь огромное наслажаеніе... неописуемое... Вотъ этотъ, напримѣръ, воздухъ... куры... травка...
   И его вдругъ охватило желаніе выйти на эту травку, лечь на нее, нарвать ее полными пригоршнями и положить къ себѣ за пазуху, на грудь... Но выйти ему нельзя было -- да онъ бы и не могъ -- и онъ только приподнялся повыше и оперся руками на подоконникъ.
   Такъ онъ сидѣлъ въ солнечномъ пятнѣ, молча, неподвижно, съ "Указателемъ" въ рукахъ, весь въ бѣломъ, весь облитый и обласканный теплымъ сіяніемъ весенняго утра... Съ выраженіемъ наивнаго изумленія, онъ широко, по дѣтски, раскрылъ глаза и, притаивъ дыханіе, смотрѣлъ въ распахнутое окно, на старый заборикъ, на деревья, на небо.
   Двѣ ласточки, съ шумомъ и крикомъ, шарахнулись вдругъ на яблоню, гибкія вѣтви ея сильно качнулись, бѣлые лепестки цвѣта беззвучно заколыхались въ неподвижномъ воздухѣ и тихо осѣли на койкѣ Саула Ароновича и въ его бородѣ. Онъ слегка вздрогнулъ, и ему вдругъ сдѣлалось какъ-то необыкновенно хорошо и тепло. Ему было тепло отъ солнца, которое стояло тамъ, въ далекой глубинѣ небесной лазури, и еще теплѣе отъ другого солнца -- отъ большихъ корректурныхъ листовъ, которые все крѣпче сжималъ онъ своей костлявой рукой... Эти два солнца согрѣвали его и извнѣ, и изнутри, согрѣвали, нѣжили, ласкали и переполняли его сердце могучимъ, походившимъ на какое-то странное удушье чувствомъ умиленія и счастья...
   Онъ вздрогнулъ опять, голова у него тихо закружилась, слабая улыбка заиграла на губахъ, и въ глазахъ, обращенныхъ къ небу и отражавшихъ небо, заискрились слезы...
   

XIII.

   -- Божественная вещь -- природа,-- обратился онъ, нѣсколько погодя, къ меламеду:-- какой сегодня день! Свѣтъ, тепло...
   -- Да, слава Богу... больше уже не надо будетъ топить.
   -- Это помимо, а такъ, просто -- какъ великолѣпно!.. Травка, воздухъ... Въ большихъ городахъ всего этого вовсе не видишь. Тамъ все мостовая, дома... Природу наблюдать можно только въ маленькомъ городкѣ. Ужасно какъ я люблю природу.
   -- А... а... вы все-жъ таки не останетесь здѣсь?-- съ живостью спросилъ меламедъ, и опять въ глазахъ его появилось безпокойство.
   -- Здѣсь? Да что же я здѣсь буду дѣлать, скажите сами! Какъ вы этого не понимаете! Что я тутъ буду дѣлать? Дѣтей "буки азъ ба" обучать? Для этого развѣ я живу на свѣтѣ?
   -- Но вамъ же надо кушать,-- сказалъ старикъ, поворачивая въ рукахъ апельсинъ и любуясь имъ.
   -- Ну, такъ что? Такъ я и буду жить для того, чтобы кушать? Для этого таки и живетъ человѣкъ на свѣтѣ?
   Саулъ Ароновичъ проворно повернулся.
   -- Ну, скажите вы мнѣ, мнѣ таки это чрезвычайно интересно знать, какъ по вашему,-- для чего живетъ человѣкъ на свѣтѣ?
   Меламедъ отложилъ апельсинъ въ сторону и задумчиво посмотрѣлъ на Саула Ароновича.
   -- Вотъ тебѣ вовсе новость!.. Когда человѣкъ родился, такъ онъ долженъ жить. А что ему дѣлать? Пока Богъ даетъ дни -- надо жить...
   -- "Надо жить, надо жить"! И разбойникъ живетъ, который людей рѣжетъ, и Спиноза тоже живетъ... А какъ жить? Вотъ что я спрашиваю.
   -- Какъ жить? Жить, какъ Богъ велѣлъ. Надо жить честно.
   Саулъ Ароновичъ махнулъ рукой и нахмурился.
   -- Ахъ, нѣтъ! Это еще не то! Я спрашиваю -- для чего надо жить? То есть для чего именно человѣку дана жизнь?
   Онъ оперся рукой о койку, корпусомъ подался впередъ и со строгимъ видомъ уставился на меламеда. Меламедъ уставился на него.
   -- Я не понимаю, что это такое вы спрашиваете? Человѣку жизнь дана отъ Бога, а для чего -- это не наше дѣло. Этого мы знать не можемъ.
   -- Какъ "не можемъ"! Что такое "не можемъ"!! Нѣтъ, мы можемъ! Мы можемъ и знаемъ!
   И вдругъ, придавъ своему голосу особенную торжественность, Саулъ Ароновичъ не сказалъ, а пропѣлъ:
   -- Человѣку жизнь дана для того, чтобы быть полезнымъ. Человѣку жизнь дана для того, чтобы помогать жить другимъ! Вотъ!
   Стари къ посмотрѣлъ на Саула Ароновича, по томъ посмотрѣлъ на апельсинъ и, не сказавъ ничего, молча сталъ снимать съ него кожу.
   -- А иначе-же,-- съ возраставшей горячностью продолжалъ Саулъ Ароновичъ:-- а иначе же зачѣмъ вовсе жить? Зачѣмъ человѣкъ? Иначе же человѣкъ безполезенъ. А когда онъ безполезенъ, значитъ, онъ пятое колесо! Значитъ -- хоть сними его, хоть брось въ огонь -- все равно! Что, это неправда? Можетъ быть, это неправда?
   Онъ смотрѣлъ на меламеда вызывающе, почти дерзко. А меламедъ такъ туго набилъ ротъ апельсиномъ, что отрѣзалъ себѣ всякую возможность отвѣта. Онъ только промычалъ что-то сдавленнымъ голосомъ.
   -- Что, это лестное положеніе -- пятаго колеса? Весьма благородное?.. Вотъ, напримѣръ, теперь -- евреевъ бьютъ, преслѣдуютъ, а мы, значитъ, такъ себѣ, будемъ себѣ жить каждый для себя и безъ всяксй общественной пользы?.. Отлично! Чтобъ мы, значитъ, не имѣли чувства общей солидарности, не имѣли бы своего самосознанія, не отдавали себѣ отчета въ томъ, что мы, и какъ мы, не писали бы полезныхъ сочиненій, ничего! Чтобъ, однимъ словомъ, вездѣ были потемки, шкурный эгоизмъ и только своя утроба? Такъ вовсе?.. Вовсе мы не можемъ знать, для чего намъ дана жизнь? О-о-отличное дѣло! За-амѣчательное дѣло!.. Только мнѣ,-- позвольте вамъ сказать,-- это отличное дѣло всегда казалось неподходящимъ. И таки оттого я всегда стремился получить соотвѣтственное образованіе, чтобы потомъ учить другихъ... А составлять полезныя книги -- это высшая степень учительства.
   Меламедъ къ этому времени успѣлъ освободить свой ротъ отъ апельсина и сказалъ:
   -- Если хорошая книга, такъ она много стоитъ.
   -- И вы думаете, что когда "Сборникъ" и "Толковый Указатель" уже написаны, такъ это уже все, такъ уже ничего не осталось дѣлать? Ну нѣтъ, найдется еще и еще!.. Я же, слава Богу, не такой старый... вы думаете, сколько мнѣ лѣтъ?.. Мнѣ всего сорокъ четыре года -- и я же не калѣка тоже! я еще могу поработать... Конечно, когда я былъ заброшенъ въ эту дыру, въ этотъ Вознесенскъ, у меня не было ни пособій, ни матеріаловъ... А въ Одессѣ! Въ Одессѣ, слава Богу, все есть, рѣшительно все, что мнѣ надо.
   -- Адессъ! Что это -- игрушка Адессъ?-- почтительно согласился старикъ.
   -- И теперь у меня есть совершенно оригинальный планъ одного весьма замѣчательнаго и важнаго сочиненія. Оно имѣетъ самый обширный и всезахватывающій интересъ, и главное -- оно касается всѣхъ: какъ евреевъ, такъ равно и русскихъ.
   И онъ сталъ объяснять планъ этого новаго сочиненія,-- но съ такими умолчаніями и хитрыми упущеніями, что меламедъ, ни въ какомъ случаѣ, не сумѣлъ бы предвосхитить его идеи.
   -- Что-жъ вы думаете?-- задумчиво проговорилъ старикъ:-- когда кто нибудь можетъ дѣлать добро, такъ это таки большое счастье. Это таки благословеніе отъ Бога... Только что, какъ вы теперь больной, то вамъ трудно.
   -- Э, больной, больной!.. Такъ что съ того, что больной? Сегодня боленъ -- завтра здоровъ... А если кто сегодня здоровъ, такъ онъ у Бога квитанцію получилъ, что всегда будетъ здоровъ?.. Нечего къ себѣ прислушиваться!.. Надо себя отложить немножечко въ сторону -- вотъ и все.
   -- А все же таки, вамъ же трудно...
   -- Трудно? А что, скажите, пожалуйста, легко?! Когда я началъ учиться читать по русски и, какъ болванъ, въ словарѣ искалъ "красивиго" -- мнѣ было легко? Въ словарѣ нѣтъ "красивиго" Въ словарѣ есть "красный, красильщикъ, краски", а "красиваго" нѣтъ. Я чуть объ стѣну головой отъ горя не бился, а спросить не у кого было -- это легко?.. Потомъ, конечно, я уже узналъ, что читать надо вовсе не красивиго, а красиваго, и что искать въ словарѣ надо "красивый". И это все, позвольте вамъ сказать, вовсе не легко... А съ женой развестись легко!.. Меня женили, когда мнѣ было шестнадцать лѣтъ, и хотѣли, чтобъ я былъ рѣзникомъ. А я убѣжалъ въ Житоміръ учиться и женѣ послалъ разводъ. Я жену любилъ и уже имѣлъ отъ нея ребенка... Такъ вы полагаете, разводиться мнѣ легко было?.. Отнюдь нѣтъ! Трудно, даже очень трудно... Только нечего на это смотрѣть!.. "Трудно, мнѣ трудно"... А другому еще труднѣе... Нечего себя выдвигать впередъ! Надо себя отклонить немножечко въ сторону, такъ и не будетъ никакого трудно...
   Бесѣда, прерываясь стонами, кашлемъ и кряхтѣніемъ, тянулась довольно долго.
   Потомъ въ больницѣ поднялась суматоха: пріѣхалъ почетный попечитель -- господинъ Цыпоркесъ.
   Онъ, за эти годы, разросся до размѣровъ небольшого буйвола, отростилъ восхитительныя баки, сталъ носить бѣлые жилеты,-- вообще, видъ принялъ необыкновенно джентльмэнскій. Потомъ, однако-же, разило отъ него еще сильнѣе, чѣмъ въ прежнія времена.
   -- Ого! ви вовсе издѣсь!-- воскликнулъ онъ, увидѣвъ Саула Ароновича:-- а ни же, кажется, въ Адессъ что-то въ очень високія окны попали? Пасатель стали! Что-то ни мене просили тогда, голова дурили, какія-то присловици йи што?
   -- "Сборникъ пословицъ",-- торжествующе сказалъ Саулъ Ароновичъ.-- Кромѣ того, я еще "Указатель" составилъ.
   -- Совсёмъ "Аказатель" уже? Какой "Аказатель"?
   -- Вотъ, посмотрите.
   Саулъ Ароновичъ проткнулъ ему оттискъ.
   "Толковый, справочно-библіографическій и статистическій указатель еврейскихъ и касающихся еврейства книгъ за послѣднее десятилѣтіе, съ приложеніемъ объяснительныхъ характеристикъ наиглавнѣйшихъ изъ нихъ",-- прочелъ господинъ Цыпоркесъ.
   И почтительное изумленіе изобразилось на его толстомъ лицѣ.
   Онъ перевернулъ листы, посмотрѣлъ на нихъ съ другой стороны, пощупалъ бумагу, перевернулъ опять...
   -- Это ни написали эта книга?
   -- А то кто же? Читайте дальше.
   Саулъ Ароновичъ всталъ. На немъ была полотняная рубаха, слишкомъ просторная, съ длинными рукавами и разрѣзомъ до средины живота, коротенькіе подштанники и чулки, сшитые изъ полотна. Онъ вставилъ ноги въ огромные башмаки безъ задковъ, набросилъ на плечи полосатый халатъ и съ счастливой, довѣрчивой улыбкой ласково смотрѣлъ господину Цыпоркесу прямо въ глаза.
   "Составилъ преподаватель казеннаго еврейскаго училища Саулъ Ароновичъ Перецъ",-- дочиталъ Цыпоркесъ.
   И выраженіе лица его сразу измѣнилось.
   -- Пхе! Важное дѣло!-- онъ бросилъ оттискъ на койку.-- Слыхали ви сторію...-- пасатель! А штани, господинъ пасатель,-- ежели васъ спросить по совѣсти,-- у васъ есть?
   Саулъ Ароновичъ не понялъ вопроса и съ удивленіемъ смотрѣлъ на Цыпоркеса.
   -- Прежде всего, братишка мой, надо имѣть штановъ.-- Цыпоркесъ потрепалъ Саула Ароновича по плечу,-- а когда штаны уже имѣешь, такъ тогда уже можно себѣ быть и пасатель.
   И, сопровождаемый пріятно хихикавшимъ фельдшеромъ и служителями, онъ направился къ дверямъ.
   Саулъ Ароновичъ вдругъ замигалъ глазами, покачнулся и грузно опустился на койку.
   -- Ввввв... началъ было онъ, но въ груди его встала какая-то перегородка и дыханіе сперло. Онъ вцѣпился пальцами въ одѣяло и крѣпко сжалъ его. Глаза его раскрылись широко и налились влагой.
   -- То есть насчетъ пасатели мы уже немножечко видалъ,-- громко объяснялъ въ сѣняхъ своей свитѣ господинъ Цыпоркесъ: -- мы уже хорошо знаемъ, каково это товаръ. Этой пасатели, такъ они, какъ собаки, десять за одинъ...
   -- Саулъ Ароновичъ!-- закричалъ вдругъ меламедъ:-- не обращайте вниманія!.. Не слушайте!.. Онъ же хамъ!.. Онъ же скотъ! Развѣ онъ понимаетъ, что такое книга!.. Мурло такое, мазепа! Кровь пить, людей мучить -- это его дѣло... Не смотрите на него, даже въ его сторону не смотрите, Саулъ Ароновичъ, я васъ прошу!....
   Зубы у Саула Ароновича разжались, и онъ тихо, съ какой-то странной икотой, пробормоталъ:
   -- Онъ всегда меня унижалъ... Онъ всегда надо мною низко глумился.
   -- Такъ же онъ иначе не можетъ!... Это-жъ такой подлый характеръ! Не обращайте на него вниманія, я васъ прошу, я васъ очень прошу!.. Что онъ передъ вами? Хамъ, мурло. Только что у него деньги есть, но онъ же грубіянъ. Что это,-- господинъ Тейтельбаумъ? Докторъ Лившицъ? Образованный, порядочный человѣкъ?... Хамъ, кровопійца! Что онъ говоритъ, что собака брешетъ -- все равно.
   Не подымая ногъ отъ пола, старикъ добрался кое-какъ до Саула Ароновича, укрылъ его, прибралъ на его столикѣ, сѣлъ къ нему на койку и съ удвоеннымъ жаромъ продолжалъ свои увѣщанія.
   Онъ былъ такъ краснорѣчивъ, аргументы употреблялъ такіе неотразимые, что Саулъ Ароновичъ мало-по малу сталъ остывать и успокаиваться.
   -- Что-жъ,-- задумчиво сказалъ онъ:-- вы таки правы, отъ господина Цыпоркеса таки нельзя иного требовать.
   -- Чи я правъ? Ну, конечно! Это же грубіянъ это же неучъ. Такую же свинью вовсе трудно найти...
   Успокоился Саулъ Ароновичъ, успокоился и старикъ и поползъ обратно къ себѣ. Дыханіе у него сдѣлалось частое и прерывистое, и въ боку колоть стало нестерпимо: пламенныя рѣчи не произносятся безнаказанно...
   

XIV.

   Когда совсѣмъ уже стемнѣло, пришелъ служитель и зажегъ спускавшуюся съ середины потолка лампу. Потомъ онъ сталъ поправлять постель сосѣду Саула Ароновича,-- однорукому, недавно оперированному мальчику. Служитель былъ не въ духѣ и не переставалъ ворчать и ругаться. Онъ дразнилъ мальчика и злобно тормошилъ его, толкая то на одинъ, то на другой конецъ койки. Покончивъ съ постелью, онъ собралъ со столиковъ пустыя склянки, кого-то, мимоходомъ, похвалилъ за "справность", Саула Ароновича спросилъ, почемъ въ ночлежныхъ домахъ берутъ съ писателей, и ушелъ.
   Стихло. Въ палатѣ было холодно, и стояла удушливая вонь -- смѣсь запаховъ іодоформа, ретирада и горькаго дыма, который безпрестанно выбивался изъ змѣевидныхъ, кизякомъ обмазанныхъ трещинъ печки и мутнымъ облакомъ медленно ползъ надъ кроватями. Не говорилъ никто. Только сдавленное оханіе да унылые обрывки вечерней молитвы слышались то изъ одного, то изъ другого угла, а въ чернѣвшія стекла, перелетая черезъ широкій больничный дворъ, съ гулкимъ звономъ ударялись, время отъ времени, взрывы трескучаго, дикаго хохота и гнусавыя завыванія сумасшедшаго столяра, котораго временно, впредь до отправленія въ психіатрическую больницу въ Херсонъ, помѣстили въ свободной пока мертвецкой.
   Саулъ Ароновичъ, до самаго подбородка накрытый желтымъ войлочнымъ одѣяломъ, долго лежалъ, не двигаясь, задумчивый и сосредоточенный. Потомъ онъ поднялся на локтѣ и, обратившись къ меламеду, спросилъ:
   -- Вы не спите?
   Тотъ сперва засопѣлъ, заохалъ, потомъ отвѣтилъ:
   -- Сплю? Ну-ну! Хорошо сплю!.. Я уже три недѣли не сплю.
   -- Знаете, о чемъ я теперь думаю?
   -- Ну?
   -- Господинъ Цыпоркесъ, напримѣръ, такъ вѣдь онъ навѣрное считаетъ, что онъ счастливый человѣкъ...-- нѣтъ?
   -- Болячки ему не достаетъ.
   -- И спросите-ка его, такъ онъ же навѣрно со мной помѣняться не захочетъ. А?.. Какъ вы думаете?
   -- Конечно.
   Хитрая улыбка появилась на лицѣ Саула Ароновича.
   -- Вотъ болванъ!
   Онъ легъ опять и задумался.
   Сумасшедшій столяръ въ мертвецкой завылъ протяжнымъ, однообразнымъ воемъ, потомъ вдругъ свирѣпо гаркнулъ и залился долгимъ, мучительно-горькимъ рыданьемъ.
   -- Мама, ой, мама!-- въ ужасѣ застоналъ безрукій мальчикъ и тихо захныкалъ.
   -- Не бойся, мальчикъ, это ничего, не бойся. Это больной человѣкъ,-- успокоилъ его Саулъ Ароновичъ.
   И, высунувшись изъ-подъ одѣяла, онъ снова повернулся къ меламеду:
   -- Я-жъ вамъ скажу, что такое этотъ Цыпоркесъ это называется прискорбная аномалія въ природѣ нравственной сферы человѣка, вотъ что это!
   Онъ легъ опять, и по лицу его, горѣвшему лихорадкой, улыбка расплылась еще шире.
   

XV.

   Утромъ у Саула Ароновича пошла горломъ кровь, и онъ лежалъ синій, холодный, съ закрытыми глазами, когда пришло изъ Одессы, отъ типографа, письмо съ просьбой присылать скорѣй корректуру.
   -- А, ну я завтра, завтра,-- слабо улыбаясь, забормоталъ онъ.
   Но къ вечеру кровь показалась у него опять, и онъ впалъ въ безпамятство.
   Черезъ два дня сумасшедшаго столяра изъ мертвецкой пришлось переселить на погребицу: мертвецкая понадобилась для Саула Ароновича.
   Авторъ "Толковаго, справочно-библіографическаго указателя" лежалъ на цинковой доскѣ, и служитель, налаживая саванъ, негодовалъ на искривленность его позвоночника, затруднявшую работу.
   -- И откуда кто сорвется,-- а ты тутъ хлопочи, ей-Богу! Вотъ теперь господинъ писатель на мою голову. Вишь какой господинъ писатель! Самъ, какъ дуля, а горбъ... ну-ну!
   Онъ потянулся, зѣвнулъ, крѣпче зятянулъ ремешекъ на штанахъ, примѣрилъ холстъ и опять взялся за работу.
   Онъ ворочалъ то сюда, то туда маленькое, изсохшее, съ огромными ступнями тѣло, а на окостенѣвшемъ лицѣ Саула Ароновича играло подобіе мирной улыбки, и она точно говорила:
   "Ну что-жъ, не надо къ себѣ прислушиваться! Таки надо себя немножечко въ сторону, такъ и будетъ все хорошо"...
   Когда, къ вечеру, выносили тѣло,-- за узкими, черными носилками шелъ только одинъ человѣкъ: жена глухого меламеда, Хана.
   -- Ты пойди, проводи, на самое кладбище проводи,-- волнуясь, приказывалъ ей мужъ, и крупная мутная слеза выкатилась изъ его желтыхъ глазъ.-- Ты не знаешь, Ханеню, что это былъ за человѣкъ! Золотой человѣкъ... Вотъ, возьми, спрячь эти листы, это его книга. Это знаменитое сочиненіе. Когда, Богъ дастъ, я выпишусь, я тебѣ объясню, что это за сочиненіе.
   Но знаменитое сочиненіе Саула Ароновича для Ханы навсегда осталось необъясненнымъ: она, черезъ двѣ недѣли, опять шла за тѣми же черными носилками, и лежалъ на нихъ ея мужъ, глухой меламедъ.
   Его похоронили неподалеку отъ Саула Ароновича, почти рядомъ.
   И теперь, когда, въ годовщину разрушенія Соломонова храма, Хана съ дочерьми и калѣкой Іойной приходитъ на кладбище,-- Іойна молится, а женщины припадаютъ къ землѣ и плачутъ. И прежде, чѣмъ вернуться домой, Хана обыкновенно подходитъ и къ могилѣ Саула Ароновича и говоритъ:
   -- Господи, прими его въ свой свѣтлый рай! Господи, прости мнѣ то, что я сдѣлала этому человѣку....
   
 Ваша оценка:
Связаться с программистом сайта.

Рейтинг@Mail.ru