Айзман Давид Яковлевич
Доброе дело

Lib.ru/Классика: [Регистрация] [Найти] [Рейтинги] [Обсуждения] [Новинки] [Обзоры] [Помощь]
Скачать FB2

 Ваша оценка:

   

Изданіе товарищества "ЗНАНІЕ" (Спб., Невскій, 92).

Д. Айзманъ.

ТОМЪ ПЕРВЫЙ.

РАЗСКАЗЫ.

   

Доброе дѣло.

   Видѣніе стояло неподвижно и рѣшительно, и Родіону Павловичу сразу стало понятно, что оно уже не уйдетъ и своего добьется.
   Холодный, липкій потъ выступилъ на костлявомъ тѣлѣ старика и крупными, какъ бусы, каплями искрился на узкомъ лицѣ и остроконечной лысинѣ. Родіонъ Павлычъ хотѣлъ что-то сказать, о чемъ-то спросить, хотѣлъ перекреститься, но ужасъ сковалъ и губы его и руки. Онъ лежалъ беззвучный, недвижимый, до средины груди закрытый толстымъ ватнымъ одѣяломъ, и глаза его устремлены были въ тотъ промежутокъ, между конторкой и кассой, гдѣ изъ густого, холоднаго сумрака выдѣлялась грузная фигура двѣ недѣли тому назадъ схороненной Аграфены Петровны.
   -- Это сонъ... это мнѣ снится...-- пробовалъ подумать старикъ.
   Но было слишкомъ очевидно, что это не сонъ. И мелкая, частая дрожь, пробѣгавшая по всему тѣлу и острыми уколами останавливавшаяся въ ножныхъ пальцахъ, свидѣтельствовала ясно, что сна нѣтъ, и что весь этотъ ужасъ происходитъ на самомъ дѣлѣ.
   Съ Аграфеной Петровной Родіонъ Павлычъ Тризна прожилъ сорокъ два года, и за весь этотъ періодъ не только ни разу не испытывалъ передъ ней страха, но наоборотъ, постоянно вселялъ страхъ женѣ.
   Родіонъ Павлычъ былъ человѣкъ небольшого роста, щедушный, слабый, съ маленькими ручками, со впалой грудью, со слабымъ, почти женскимъ голосомъ; но держалъ онъ себя такъ, что его побаивались многіе, а больше всѣхъ Аграфена Петровна.
   Эта крупная, плотная, съ виду такая властная женщина, съ мохнатыми, сошедшимися у переносья бровями, съ многочисленными бородавками на мясистомъ носу и щекахъ, при мужѣ не смѣла и говорить, и всегда какъ-то стиралась и стушевывалась. Онъ командовалъ ею, не тратя словъ, повелѣвалъ одними взглядами, поднимая и опуская вѣки, и шевеля глазами,-- и ужъ она знала, по движенію глазъ, по ихъ блеску, нужно ли ей выйти или оставаться, разрѣшается ли ей говорить, или надо на полусловѣ умолкнуть. Точно исходили отъ вѣкъ и отъ глазъ Тризны длинныя, сильныя щупальцы и, незамѣтно для другихъ, двигали старухой, приближали ее или отстраняли, поднимали со стула и отталкивали вонъ, или, ложась на губы, мгновенно обрывали рѣчь...
   Родіонъ Павлычъ никогда жены своей не билъ, иногда на нее не кричалъ, ея не бранилъ,-- и все-таки на была полна той забитости, того чувства трусливой покорности и робкаго, нѣмого послушанія, которыя обыкновенно питаютъ слабые, безвольные люди только передъ буйствующими деспотами... Это чувство вошло въ нее, въ молодую дѣвушку, въ тотъ день, когда она первые увидѣла своего будущаго мужа, и угасло орокъ два года спустя, вмѣстѣ съ послѣднимъ вздоомъ...
   Особенной проницательностью женщина эта не отличалась, къ дѣламъ мужа никакого касательства не имѣла, но знала все-таки очень хорошо, лучше чѣмъ кто бы то ни было въ городѣ, что наживается Родіонъ Павлычъ нечистыми путями, что многіе рубли его облиты человѣческой кровью и слезами. Бѣдная женщина отъ этого сильно страдала; но заикнуться о своихъ страданіяхъ мужу не смѣла, и только усерднѣе клала поклоны передъ образами, да строже постилась, да молилась страстнѣе... Когда, за два года до ея смерти, Родіонъ Павлычъ, за подкупъ свидѣтелей въ дѣлѣ о Купріяновскомъ наслѣдствѣ, попалъ подъ судъ, Аграфена Петровна долго плакала одиноко въ своей спальнѣ и молила Владычицу дать ей силы поговорить съ мужемъ рѣшительно. Ей хотѣлось сказать ему что-то о душѣ, о совѣсти, о святыхъ угодникахъ, о страшномъ судѣ... Она набралась мужества и послѣ двухдневнаго поста и долгаго, одинокаго замиранія зашла къ старику въ кабинетъ... Но на порогѣ она споткнулась, остановилась, раскрыла ротъ -- и окаменѣла. Тризна поднялъ на нее глаза,-- въ нихъ блеснуло что-то въ родѣ догадки. Онъ не разгнѣвался, не смутился, не выразилъ удивленія. Можно было даже подумать, что онъ ожидалъ визита жены. Онъ смотрѣлъ на нее холодно, безстрастно, молча... И длинныя щупальцы, исходившія изъ зрачковъ Родіона Павлыча, медленно перекинулись черезъ всю комнату, беззвучно, мягко легли женщинѣ на плечи, повернули ее и тихонько вытолкали прочь...
   И съ этого дня къ чувству пугливой покорности, жившему въ душѣ Аграфены Петровны, примѣшалось еще другое чувство.-- странная смѣсь возмущенія, тихой жалости и давящаго, безпросвѣтнаго отчаянія...
   И съ этимъ выраженіемъ жалости и отчаянія на лицѣ стояла теперь давно схороненная Аграфена Петровна въ спальнѣ своего мужа, въ промежуткѣ между конторкой и кассой.
   "Это дико... это бредъ... Это безумное ребячество"... хотѣлъ сказать себѣ Родіонъ Павлычъ. Но ужасъ, объявшій его, былъ такъ силенъ, что съ похолодѣвшихъ, перекошенныхъ губъ срывались только неопредѣленные, сдавленные стоны... И когда стоны замерли, въ сѣромъ, предразсвѣтномъ воздухѣ спальни послышался какой-то жесткій шелестъ, и Родіону Павловичу показалось, что изъ шелеста этого какъ бы складываются какія-то слова...
   -- Что?.. Что нужно?..-- вскричалъ старикъ.
   Шелестъ сдѣлался гуще, опредѣленнѣе, и точно хрипѣніе умирающаго, изъ тѣснаго промежутка между конторкой и кассой, гдѣ стояло видѣніе, донеслось:
   -- Доброе дѣло... Нужно, чтобы ты сдѣлалъ доброе дѣло...
   Холодная волна обдала стараго человѣка, она влилась къ нему подъ черепъ и здѣсь остановилась, превращенная въ льдину.
   Тяжелый сумракъ въ спальнѣ сдѣлался прозрачнѣе, уже рисовались контуры мебели, и цвѣта предметовъ, до сихъ поръ однообразно-сѣрые, стали понемногу опредѣляться. На мутномъ фонѣ грязноватыхъ обоевъ изогнулись кривыя прутья желѣзнаго умывальника; рядомъ съ ними выступили два вѣнскихъ стула,-- одинъ съ продавленнымъ сидѣніемъ, такъ что соломенки торчали на подобіе рыбьихъ костей. Дальше была бѣлая дверь, сдержанно блиставшая холоднымъ блескомъ, и за ней, рядомъ съ конторкой, на высокихъ, прямыхъ ногахъ, стояла могучая, желѣзная касса, черная, съ мѣдными кнопками и ручками.
   Просыпаясь, Родіонъ Павлычъ любилъ оставаться нѣкоторое время въ постели и глядѣть на это массивное и вѣрное прибѣжище, гдѣ, огороженные пудовыми желѣзными стѣнками, покоились результаты его долголѣтней работы. Глядя на тяжелую дверь кассы, на свѣтлыя кнопки ея, онъ чувствовалъ себя и умнымъ, и сильнымъ, и независимымъ, и сердце его переполнялось гордостью и какимъ-то мстительнымъ злорадствомъ при мысли, что на земномъ шарѣ только ему одному извѣстно, какъ манипулировать этими кнопками. И онъ любилъ свои кнопки чувствомъ нѣжнымъ и добрымъ и къ тяжелой двери кассы питалъ глубокую благодарность. Касса была его подругой, доброй, вѣрной, безконечно преданной; она была его вдохновеніемъ, его опорой,-- единственной, но зато такой, что другихъ уже и не нужно. Когда онъ бывалъ въ хорошемъ настроеніи, онъ хитро и ласково ей улыбался, подмигивалъ, и касса отвѣчала ему тѣмъ же, и тоже ухмылялась, лукаво и многозначительно. Случалось, что онъ подходилъ къ своей подругѣ, хлопалъ ее по плечу и переполненный радостнымъ волненіемъ начиналъ тихонько напѣвать. Тогда касса оставалась серьезной и безстрастной; порою же становилась еще строже и внушительнѣе, и всѣмъ холодомъ своей стали, всей твердостью своего плеча отрезвляла старика, и возвращала его къ сосредоточенной и сумрачной дѣловитости...
   Въ это утро, придя въ себя, Тризна тоже сидѣлъ на кровати, но смотрѣлъ не на кассу, а въ сторону отъ нея, въ широкое венеціанское окно. День начинался недобрый, пасмурный и сырой. Темныя облака тѣснились надъ крышами, строились, вытягивались, соединялись, расходились, сбивались вмѣстѣ вновь, и все это съ какою-то загадочной сосредоточенностью въ тяжеломъ и грозномъ молчаніи. Казалось, черное небо готовится къ тайному и страшному дѣлу, къ злой и безпощадной расправѣ. Опостылѣли небу люди на землѣ, разгнѣвали и озлобили своими неправедными дѣлами, и теперь оно готовитъ для человѣка искупленіе и кару и посылаетъ эти мрачныя полчища тяжелыхъ облаковъ, чтобы его раздавить и уничтожить...
   Часы пробили семь. Въ восемь Тризнѣ назначилъ свиданіе правитель канцеляріи портоваго управленія. Надо было столковаться и сторговаться насчетъ того, чтобы строительный матеріалъ, который поставлялъ Родіонъ Павлычъ, принималъ не Кошкинъ, который не бралъ, а Николай Иванычъ. Но Тризна, хотя о свиданіи этомъ не забылъ, продолжалъ сидѣть неподвижно на постели и мутными глазами все смотрѣлъ въ окно, на грозное небо.
   -- Доброе дѣло...-- тихо прохрипѣлъ онъ, съ трудомъ расклеивая губы.-- Аграфена Петрозна доброе дѣло требуетъ... А какое?.. А зачѣмъ?..
   День уже установился: съ улицы доносилась чья-то лѣнивая, медленная, точно озябшая брань; стуча пустыми ведрами, прошелъ мимо окна водовозъ; промелькнула сутуловатая фигура спѣшившаго въ гимназію учителя Короткевича... На нѣсколько мгновеній порѣдѣли облака на небѣ и сдѣлалось свѣтлѣе; но въ глазахъ Родіона Павлыча было такъ темно, а на сердцѣ такъ жутко, точно онъ не утромъ сидѣлъ на собственной постели, а въ глухую полночь бродилъ по отдаленному кладбищу. Аграфена Петровна требуетъ добраго дѣла. Такъ вотъ, стало быть, что означаетъ то обстоятельство, что со дня своей смерти она разъ пять снилась Родіону Павлычу! Сперва какъ-то смутно рисовалась, и даже было трудно ее узнать, а потомъ все яснѣй и опредѣленнѣй дѣлалась, и строже было ея лицо. И вотъ дошло до того, что и заговорила... И очевидно, это не конецъ еще, не въ послѣдній разъ она пришла. Не можетъ успокоиться душа, и бродитъ по ночамъ... Да и откуда возьмется душѣ покой? откуда?
   Родіонъ Павлычъ сталъ припоминать прошлое своей жены. Ничего, никакихъ злыхъ дѣлъ за ней не было. Добрыхъ не было, но и зла она никому не причиняла. И все-таки покоя нѣтъ. Что же въ такомъ случаѣ ждетъ его самого, Родіона Павлыча?.. Пожалуй, что даже Аграфена Петровна тоже изъ-за него теперь, за его грѣхи, мучается. Чего же ужъ ему ждать!
   Одѣяло соскользнуло на колѣни старика. Подбирая его, Родіонъ Павловичъ случайно взглянулъ на свою голую грудь, на руки съ отвернувшимися рукавами. Грудь впалая, видны ребра, руки дрожатъ и весь онъ дрожитъ... Это отъ слабости, отъ проведенной безъ сна ночи, но главнымъ образомъ отъ старости: вѣдь къ семидесяти подходитъ уже... Старость, дряхлость, скоро смерть. Богу отвѣтъ давать надо. За все отвѣчать... Тризна сталъ вспоминать, за что именно придется отвѣчать,-- и вспоминалъ долго. Вся жизнь полна была грѣховъ, тяжкихъ, страшныхъ грѣховъ.
   Сколотилъ онъ капиталъ, почти милліонъ, и все нечистыми путями. Началъ совсѣмъ маленькимъ человѣчкомъ, съ овсяной лавочки. Обмѣривалъ, обвѣшивалъ. Принималъ краденыя вещи; жилъ съ женой пріятеля и одновременно съ сестрой ея жилъ... Потомъ лавочку свою поджегъ, получилъ тысячу двѣсти рублей страховой преміи; а семь квартирантовъ въ домѣ погорѣли, и они не получили ничего... Расширилъ онъ свою торговлю, сталъ маленькіе подряды брать. Тутъ генеральша одна старая протекцію оказывала, а онъ -- парень молодой былъ, лицомъ пригожій -- съ генеральшей жилъ... Противная старуха была, мерзкая... Появились свободныя деньги, сталъ отдавать въ ростъ и бралъ проценты немилосердные... Подъ вещи давалъ, подъ закладныя давалъ, и такъ опутывалъ должниковъ, что вотъ теперь состоитъ владѣльцемъ двѣнадцати домовъ и четырехъ имѣній... При подрядахъ постоянно обкрадывалъ казну. Шесть человѣкъ изъ-за него въ ссылку ушло, а онъ вывернулся... Многихъ разорилъ, многихъ по міру пустилъ, а фонъ-Майеръ, у котораго отнялъ имѣніе, изъ-за него застрѣлился... И зачѣмъ было это дѣлать? Для чего, для кого? Самъ онъ живетъ скупо, просто, и роскоши терпѣть не можетъ, роднымъ не помогалъ, дѣтей, можно сказать, нѣтъ. Маша умерла отъ чахотки, другая дочь, Елена, уѣхала учиться и отца знать не хочетъ, никогда ему не пишетъ. Единственный сынъ Антонъ -- пьяница босякъ,-- пропадаетъ въ ночлежкахъ, въ притонахъ, и если домой явится, то для того, чтобы устроить скандалъ и обругать отца послѣдними словами... Зачѣмъ было копить, зачѣмъ было обирать людей, грабить?..
   Родіонъ Павлычъ пилъ чай, перелистывалъ гроссбухъ, отбиралъ векселя, которые надо опротестовать, потомъ завтракалъ, читалъ письма -- и все это дѣлалъ вяло, безъ интереса, и мысли его были далеко отъ того, что онъ дѣлалъ. Чувствовалъ онъ легкій жаръ, ноги дрожали, дрожали руки, и мутно было въ глазахъ. Почему-то все вспоминалась церковная служба, горѣли свѣчи, и пѣніе пѣвчихъ, отдаленное и печальное, безпрерывно звучало въ ушахъ.
   Часовъ около двухъ Тризна одѣлся, поѣхалъ въ банкъ, а оттуда на пристань. У моста стоялъ "Южанинъ", большой, желтый пароходъ. Его владѣлецъ запутался въ долгахъ, пароходъ на-дняхъ долженъ былъ сдѣлаться собственностью Тризны -- и Родіонъ Павлычъ смотрѣлъ на свое будущее добро и хотѣлъ испытывать радость. Но радости не было, а было утомленіе, досада и тайный страхъ; хмурились брови и все хотѣлось вслухъ проговорить: "Зачѣмъ мнѣ?.. Съ собой вѣдь не унесешь"... И опять горѣли свѣчи, и опять слышалось печальное пѣніе пѣвчихъ, и когда по пароходной палубѣ, около дымившей трубы, раскачивая большимъ узломъ, прошла толстая баба, Родіону Павлычу казалось, что это не узелъ и не женщина, а отецъ Іона размахиваетъ кадиломъ, и изъ кадила идетъ этотъ мутный, густой, упорно книзу падающій дымъ... "Доброе дѣло"... проносилось у старика. "Доброе дѣло сдѣлать... Какое же?.. И для чего?"...
   Физическая вялость и слабость духа возрастали; дрожали больше пальцы и колѣни, и глухое раздраженіе охватывало сердце старика. Какія же тамъ есть добрыя дѣла?.. Зачѣмъ они?.. Грѣхи покрыть? Но Бога не обманешь. И не подкупишь. Онъ все знаетъ и ничего не забудетъ. Расчитываться за содѣянное надо, и никакими добрыми дѣлами не поправить своего прошлаго Эта мысль Родіону Павлычу была по душѣ, становилось ясно, что "добраго дѣла" не надо,-- но жутко страшно было вспомнить про ночное видѣніе, и въ холодъ бросало отъ догадки, что оно явится опять Да, оно явится, оно явится. Оно непремѣнно явится, еще рѣшительнѣе будетъ, еще настойчивѣе. Оно замучитъ его. Вѣдь вотъ уже и теперь до какого состоянія довело: ни посчитать, ни сообразить, ни углубиться г дѣла. Поговорить съ человѣкомъ -- языкъ не повинуется. Дѣла стоятъ и страдаютъ, и если такъ все пойдетъ дальше, то это прямо невыгодно. Кромѣ того что, намучаешься, ущербу, потери будетъ больше, чѣмъ затратишь на доброе дѣло...
   За обѣдомъ куски не лѣзли въ горло Родіона Павловича, даже супъ было трудно глотать, и изъ ложки онъ проливался на бороду и на столъ. Съ тоской и страхомъ ощупывалъ потомъ старикъ свои щеки, и ему казалось, что за день онъ исхудалъ...
   Что дѣлать? Какъ помочь? Какъ избавиться отъ ночного видѣнія?.. Неужели и въ самомъ дѣлѣ пожертвовать на что-нибудь?..
   Да на что же?.. Вѣдь это, собственно, сдѣлалось бы для Аграфены Петровны, значитъ, надо бы на такое дѣло, которое было бы пріятно ей. А какъ узнать, какое дѣло ей пріятно, если она седьмую недѣлю въ землѣ лежитъ!.. "Общество спасанія на водахъ" станцію построитъ,-- пожертвовать на станцію?.. Чепуха какая. Старуха навѣрное и не знала, что есть на свѣтѣ такое общество... Да и на самомъ дѣлѣ, что они тамъ въ этомъ обществѣ спасаютъ, и кто это тамъ на водахъ тонеть?
   Э, вздоръ! Ничего не надо. Никуда жертвовать и нужно и незачѣмъ думать о пустякахъ.
   И Родіонъ Павловичъ всѣми силами старался и думать о ночи, о спальнѣ, о тѣсномъ промежуткѣ между конторкой и кассой...
   Послѣ обѣда, въ четвертомъ часу, въ домѣ поднялся шумъ. Явился босякъ Антонъ и сталъ кричать и стучать кулакомъ по столу.
   Антонъ былъ рослый, широкоплечій человѣкъ, лѣтъ тридцати, рыжебородый и лысый. У него, когда онъ хотѣлъ, дѣлалась удивительно величественная и строгая осанка. Почти всѣ верхніе и многіе нижніе зубы у него отсутствовали, и оттого, когда человѣкъ этотъ говорилъ, онъ шипѣлъ и брызгалъ слюной. Держался онъ, когда выпивалъ -- выпивалъ, а не напивался,-- важно и грозно, свирѣпо вращалъ глазами, и хохоталъ такъ неестественно громко, и огромными кулачищами потрясалъ такъ выразительно, что даже у давно знавшихъ его людей появлялся иногда мгновенный страхъ: а не буйный ли это сумасшедшій?
   Когда-то онъ учился, былъ и въ университетѣ, на математическомъ факультетѣ, но спился и погибъ. Время отъ времени онъ дѣлалъ визиты отцу, буянилъ здѣсь, требовалъ денегъ, водки, и когда старикъ давалъ,-- съ пьянымъ плачемъ выпивалъ водку, забиралъ деньги, и проклиная и себя, и отца, и почтительно, съ нѣмымъ состраданіемъ цѣлуя руки матери, уходилъ на двѣ недѣли, на мѣсяцъ, а иногда и на полгода... Теперь на Агітонѣ былъ больничный съ синими полосками халатъ и теплая шапка. Нижняя часть лѣваго уха была оторвана.
   -- Отецъ!-- кричалъ онъ, маршируя, по военному, вдоль корридора.-- Грабитель и кровопійца! Зачѣмъ грабить, а? Объясни! Расссъ-два, расссъ-два!..-- Антонъ вдругъ остановился и вперилъ глаза въ позеленѣвшее лицо старика.
   -- Старъ ты, ветхъ ты, дряхлъ ты, помрешь завтра. Зачѣмъ грабить? Опомнись, опомнись, говорю! Съѣдятъ вѣдь черви, слопаютъ. Вонъ уже ползаютъ по тебѣ, и щекамъ ползаютъ, а ты все кровь человѣческую пьешь.
   -- Антошка... Антонъ!..-- чуть слышно лепеталъ Родіонъ Павлычъ.
   -- Покайся! Покайся!..-- Антонъ взмахнулъ кверху своими огромными кулачищами.-- Изъ сыновней люби и человѣческой жалости говорю: покайся! Я самъ каяться буду, и тебя въ компаньоны хочу. Вѣдь кто ты такой, а?.. Кто?.. Воръ, грабитель, кровопійца. И мучитель ты. И никто отъ тебя никогда добраго слова не слыхалъ и добраго дѣла не видѣлъ, а только сосалъ ты кровь, сосалъ... Ни жена твоя, ни дѣти твои, ни общество -- никто ничего добраго отъ тебя не видѣлъ. Ты, если пожертвуешь малость какую-нибудь, то на тѣ дѣла, гдѣ командуетъ администрація,-- чтобы задобрить. Ты дашь со скрежетомъ зубовъ, и подавивъ злобу. Грабитель!.. Я знаю тебя! И всѣ тебя знаютъ, твою жадность знаютъ, твое хамство знаютъ, и тебя избѣгаютъ какъ зачумленнаго, и никто тебя не хочетъ видѣть...
   -- Антошка!..-- умоляюще простоналъ Тризна.
   -- А Богъ, можетъ быть, и есть!-- вращая горящиы глазами, восклицалъ Антонъ.-- Что я знаю? Что ты знаешь?.. Диференціалы, гипнотизмъ, безпроволочный телеграфъ, лучи Рентгена, радій -- все это пустяки. Вздоръ, крупица, величина безконечно малая... Бог есть, и высшій судъ есть, и мы дадимъ отвѣтъ за нашу темную, мерзкую, праздную, пьяную, братоубійственную жизнь!.. Вотъ я пришелъ сюда повидать мать,-- мнѣ говорятъ, что она умерла. Умерла она, умерла... Что значитъ умереть? Что такое смерть?.. Высшій судъ! Моя мать даетъ теперь отвѣтъ Высшему Судьѣ, а ея сынъ пьянъ, и дикъ, и грубъ, а ея мужъ пьетъ кровь человѣческую...
   Лицо Антона стало блѣднымъ, морщины на лбу обозначились рѣзче, и въ глазахъ, горѣвшихъ дикимъ огнемъ, появилось выраженіе страданія и боли. И въ упавшемъ голосѣ его дрожали ноты печальныя, больныя.
   -- Я бѣгалъ мальчикомъ здѣсь,-- озираясь продолжалъ Антонъ.-- Вонъ тамъ, въ той каморкѣ, я "Записки Охотника" читалъ... и плакалъ надъ книгой. И свѣтлыя радости первой любви узналъ въ этихъ же стѣнахъ... Все, что было лучшаго въ жизни, я пережилъ въ этомъ домѣ... И однако онъ мнѣ ненавистенъ. И сестрѣ Еленѣ онъ ненавистенъ... И сестра Маша умерла отъ ненависти къ нему. И наша мать ненавидѣла его... Изъ-за тебя, Родіонъ Павловичъ! Ты заразилъ этотъ домъ, ты гнуснымъ ядомъ его напиталъ. Ты замучилъ всю семью... А Богъ есть, Онъ есть!.. Всей моей погибшей душой чувствую его, а сейчасъ, когда я узналъ о смерти женщины, давшей мнѣ жизнь, чувствую Его такъ сильно, такъ ясно, такъ глубоко...
   Голосъ Антона оборвался, и человѣкъ этотъ, собравъ губы, и высоко поднявъ брови, блѣдный, тоскующій и скорбный, уставился на старика. Родіонъ Павлычъ стоялъ понурившись, опираясь руками на столъ, и трясся всѣмъ тѣломъ. Каждое слово пьянаго человѣка,-- который, однако же, въ эти мгновенія походилъ скорѣе на пророка, чѣмъ на пьянаго,-- имѣло раскаленное остріе и сходило прямо въ сердце старика, и тамъ оставалось. Родіонъ Павловичъ корчился, извивался, дыханіе ему спирало, и выраженіе умоляющее, жалкое, выраженіе человѣка, уже побѣжденнаго и еще избиваемаго, лекало на его помертвѣвшемъ лицѣ.
   Антонъ сѣлъ на окно и опустилъ голову. Нѣсколько минутъ онъ молчалъ.
   -- Господи Боже мой!-- беззвучно шепталъ Родіонъ Павлычъ,-- что же это такое?.. что это?.. И покойница, и онъ... И какъ разъ сегодня онъ явился. И добраго дѣла требуетъ... Какія слова!.. Никогда отъ него такихъ словъ не слыхалъ...
   -- Грабитель, давай водки!-- какимъ-то потухшимъ, безцвѣтнымъ и мутнымъ голосомъ проговорилъ вдругъ Антонъ. И лицо у него было уже вялое и жалкое...
   Часамъ къ шести, когда молчаливый сумракъ притаился въ домѣ, и черезъ дорогу, въ окнахъ, зажглись желтоватые огоньки, и меньше стали движеніе и шумъ на улицѣ,-- тяжелый страхъ въ сердцѣ стараго Тризны сдѣлался еще мучительнѣй. И снова зазвучали гнѣвныя, карающія ноты Антона, и слова его, какъ голодныя осы, носились въ холодномъ, и все густѣющемъ сумракѣ, и, наполненныя отравой жала ихъ, впивались глубоко въ испуганную совѣсть старика... Страшно было думать о надвигающейся ночи, страшно было вспомнить о пустомъ промежуткѣ между конторкой и кассой...
   -- Она придетъ, она опять придетъ!-- съ тоской бормоталъ старикъ.
   Онъ взялъ въ кабинетъ тяжелое, старомодное, обитое темной кожей кресло, и задыхаясь, и отъ слабости, и отъ волненія, понесъ его въ спальню. Онъ поставилъ его въ пустое мѣсто между конторкой и кассой, и такъ какъ не все пространство было занято кресломъ, то онъ пододвинулъ вплотную высокую конторку.
   -- Хорошо. Гдѣ жъ она теперь помѣстится, если придетъ?
   Что-то похожее на успокоеніе вошло въ его душу. Но черезъ мгновеніе исчезло. Аграфена Петровна -- видѣніе теперь, призракъ, духъ, а духу мѣста немного надо,-- онъ всюду пройдетъ. И еще страшнѣе сдѣлалось отъ мысли, что дѣло, значитъ, обстоитъ такъ плохо, что надо прибѣгать къ такимъ нелѣпымъ, безсмысленнымъ средствамъ, какъ загораживаніе дороги духу... Ничего, значитъ, другого нѣтъ, никакихъ путей къ избавленію?
   Родіона Павлыча трясло безпрестанно, и. изъ груди его вырывались частые, торопливые вздохи. Вздыхая, онъ пугливо оглядывался, и ему все казалось, что не онъ это вздохнулъ, а другой кто-то, кто-то невидимый, неизвѣстный, мстительный и злой. И всего страшнѣе была мысль о томъ, что предстоитъ провести долгую ночь, и что въ ночь эту могутъ произойти жестокія, чудовищныя вещи...
   -- Доброе дѣло...-- бормоталъ Родіонъ Павлычъ.-- Легко сказать: сдѣлай доброе дѣло! Это значитъ ужъ не сотнягой отдѣлаться... изъ-за сотни покойница ходить не станетъ... Тысячи выкладывай... Да и на что ихъ отдашь? на что?..-- Родіону Павлычу вспомнилось, что къ женѣ его ходила старая нищая, вдова базарнаго сторожа, и что, подавая ей, Аграфена Петровна часто вздыхала и слезливо говорила, что будь у ней деньги, она непремѣнно устроила бы пріютъ для престарѣлыхъ.
   -- Вѣрно и теперь того же хочетъ,-- соображалъ Родіонъ Павлычъ.-- А вѣдь на это, почитай, и десяти тысячъ мало...
   И ненависть, глубокая, острая, ненависть яростная, закупоривающая дыхательные пути, тяжелой волной пролилась въ сердце старика. Не билъ онъ жены, не дралъ, какъ другіе дерутъ; не знала она никогда ни настоящаго испуга, ни настоящаго почтенія, и оттого она теперь такая дерзостная и настойчивая. О, еслибы можно было это предвидѣть! О, если бы можно было вернуть хоть послѣднія нѣсколько лѣтъ... Кулаки Тризны сжались... но не сильно; и они тряслись, какъ трясутся у стараго, утомленнаго, испуганнаго и плохо выспавшагося человѣка... Его глаза часто мигали и слезы стояли въ нихъ.
   -- Буду ходить,-- рѣшилъ онъ,-- буду долго ходить по комнатѣ, крѣпко устану, и тогда свалюсь и засну, какъ убитый... Да... Да ничего не будетъ, и никого не будетъ... не будетъ...
   И онъ дѣйствительно сталъ ходить изъ угла въ уголъ, стараясь довести себя до крайняго утомленія, и все твердилъ себѣ, что ничего не будетъ и никого не будетъ...
   -- Пустое... воображеніе это... Нервы тамъ, что ли, или жилы какія... Писали въ газетахъ, вообразилъ себѣ одинъ чиновникъ, что задъ у него стекляный, и сѣсть боялся, чтобы не разбить; а я вотъ покойника себѣ вообразилъ... Вздоръ одинъ. Ничего не будетъ... никого...
   Было уже далеко за полночь, а Тризна все ходилъ и ходилъ по комнатѣ. Слипались у него глаза, ныли и подламывались ноги, и въ поясницѣ стояла тупая, изнуряющая боль; голова не дѣйствовала совершенно и была точно пылью заполнена... "Лечь?" смутно мелькало въ ней... Но старикъ все продолжалъ топтаться. "Лечь?" снова шевелилось въ ней черезъ нѣсколько минутъ. Но темный страхъ одолѣвалъ усталость, и худыя, костлявыя, трясущіяся ноги все переднигались и переднигались...
   "Архипа кликнуть... пусть бы въ сѣняхъ легъ"... какъ будто проползло еще въ мозгу Тризны. Но уже старикъ не соображалъ больше ничего, и какъ былъ, одѣтый и въ сапогахъ, опустился на стулъ. И тотчасъ же сопѣніе, густое и протяжное, огласило спальню...
   А черезъ нѣсколько минутъ предсѣдатель биржевого комитета Периклъ Мавро-Мустаки, возвращавшійся изъ городского собранія и проходившій по тротуару противъ оконъ тризненской спальни, внезапно ахнувъ и вздрогнувъ, схватилъ свою спутницу за руку.
   -- Тю, чортъ... какъ оретъ старый Тризна!.. Двойню имъ рожаетъ, что ли?
   Крикъ дикій, сверхъестественный, полный трепещущаго ужаса и какихъ-то совершенно нечеловѣческихъ оттѣнковъ, вырывался изъ глотки старика И глотку эту сжимала пудовая ледяная рука, а нѣсколько ниже, на груди, сидѣла грузная фигура Аграфены Петровны.
   -- Кресло поставилъ,-- говорила покойница.-- Мѣсто закупорилъ?.. Сколько угодно... А я тебя не оставлю. Пока не сдѣлаешь добраго дѣла, пока не выстроишь пріютъ, буду приходить каждую ночь и буду душить тебя.
   -- Груша!.. Грушенька!.. Груша!..
   -- Душить буду, душить буду, душить буду...

-----

   Отставной генералъ-маіоръ Колтовской, человѣкъ старый, безсемейный и мягкосердечный, сдѣлался спеціалистомъ по филантропическимъ дѣламъ. Онъ все свое время отдавалъ устроенію судебъ ближняго и состоялъ членомъ почти всѣхъ имѣвшихся въ городѣ благотворительныхъ учрежденій; въ нѣкоторыхъ онъ былъ и предсѣдателемъ. Его выбирали тѣмъ охотнѣе, что грудь генеральская вся увѣшана была орденами, и лучшаго ходатая и заступника передъ администраціей, когда для общественной библіотеки, напр., или для лекціонной комиссіи наступали черные дни,-- нельзя было найти. Къ лекціонной комиссіи, впрочемъ, его превосходительство и самъ относился съ нѣкоторымъ недовѣріемъ, какъ къ чему-то почти японскому, и всю нѣжность своего сердца, и всю его заботливость, отдавалъ такимъ учрежденіямъ, какъ "Питомникъ славянскихъ дѣвицъ" или "Кружокъ поощренія хорового пѣнія". Весь день хлопотливый генералъ суетился и усердствовалъ, ѣздилъ изъ богадѣльни въ "питомникъ", изъ дешевой столовой въ комитетъ для вспомоществованія впавшимъ въ нужду дворянскимъ вдовамъ, всегда кого-нибудь устраивалъ, за кого-нибудь просилъ, для чего-нибудь собиралъ. Разумѣется, всѣ въ городѣ его знали, и онъ тоже всѣхъ зналъ.
   Росту генералъ былъ малаго, былъ жиренъ, круглъ, румянъ, черты лица имѣлъ мелкія и какія-то бабьи, и героическаго въ немъ только и было, что красная подкладка шинели. Онъ носилъ жиденькіе, не вполнѣ удовлетворительно выкрашенные бачки, и черезъ лѣвый глазъ шла у него широкая черная повязка. Это огорчила его когда-то умывальнымъ ковшомъ непочтительная m-elle Трамо, но въ городѣ не полагали, что дѣло было такимъ феминистскимъ и, объясняя происхожденіе генеральской повязки, блуждали среди разныхъ фантастическихъ предположеній, и добирались даже до защиты Севастополя. Колтовской въ этихъ случаяхъ изъ заблужденій не выводилъ...
   Утромъ, въ началѣ девятаго, генералъ сидѣлъ въ своей скромненькой столовой и пилъ чай, закусывая жареными бычками. Родіонъ Павловичъ Тризна, смертельно блѣдный и какой-то взъерошенный, сидѣлъ тутъ же, передъ начатымъ и простывшимъ уже стаканомъ чернаго, какъ кофе, чаю и чуть слышнымъ голосомъ говорилъ:
   -- Вотъ въ виду такого обстоятельства и по случаю старости и душевной потребности моей, я и выражаю вашему превосходительству о желаніи моемъ сдѣлать доброе дѣло.
   -- Очень, очень радъ, Родіонъ Павлычъ!-- одобрилъ генералъ, вытаскивая изъ усовъ застрявшія тамъ рыбьи ребра.-- И весьма вамъ благодаренъ.
   -- Въ городѣ у насъ нѣту пріюта для престарѣлыхъ,-- глухимъ, однозвучнымъ голосомъ продолжалъ Тризна.-- Это жалко... Желаю восполнить... На построеніе пріюта желаю пожертвовать пятнадцать тысячъ рублей.
   Генералъ намѣревался впиться зубами въ щекастую голову бычка,-- и какъ держалъ ее, ущемленную толстымъ и указательнымъ пальцами, передъ оттопыренными, лоснящимися губами, такъ и застылъ въ мгновенномъ оцѣпенѣніи. Только правый глазъ его, свободный отъ повязки, свихнулся на сторону, туда, гдѣ сидѣлъ Тризна, и отразилъ какое-то странное безпокойство, почти испугъ.
   -- Наличнымъ капиталомъ жертвую пятнадцать тысячъ,-- повторилъ Тризна.-- Прошу ваше превосходительство доложить комитету о бѣдныхъ... и вообще... Оформить...
   Сказано это было безъ малѣйшей торжественности, безъ всякой помпы, все тѣмъ же тусклымъ, унылымъ тономъ... Руки Родіона Павлыча безпомощно свѣсились книзу, книзу склонены были и плечи его, и лысая голова, и казалось, что человѣкъ этотъ вотъ-вотъ съѣдетъ со стула и растянется въ обморокѣ.
   Генералъ съ минуту подержалъ передъ губами рыбу, не спѣша отложилъ ее на тарелку и также не спѣша, блуждая взоромъ, сталъ обтирать хлѣбомъ пальцы.
   "Вотъ оно что... Ну, да... понимаю соображалъ онъ.-- Доброе дѣло хочетъ сдѣлать человѣкъ... ознаменовать... Что жъ, вѣдь, собственно, онъ человѣкъ не плохой... Да... Нападаютъ на него, ростовщикомъ ругаютъ, кровопійцей; а вотъ и видно, что зря все это... Мало ли чего о людяхъ не говорятъ? "Нехорошій человѣкъ"!.. Нехорошій человѣкъ былъ бы, хорошаго дѣла не сталъ бы дѣлать"...
   Вся трудность въ томъ именно и заключается, чтобы найти вѣрную точку зрѣнія. Разъ она найдена, никакихъ психологическихъ загадокъ уже нѣтъ. И для его превосходительства поэтому ничего уже не было загадочнаго и страннаго въ этой необыкновенной щедрости Тризны... А впрочемъ, ему и не до разгадыванія загадокъ было... Онъ весь охваченъ былъ радостью, живымъ, бурнымъ энтузіазмомъ. Не до раздумываній было,-- дѣло надо было дѣлать. Генералъ вскочилъ, шумно отодвинулъ тарелку съ бычками, зацѣпляя скатерть, и стаскивая ее вмѣстѣ со стаканами и съ тарелками, выбрался изъ-за стола и, ни на мгновеніе не прерывая потока хвалебныхъ, благодарственныхъ и поощрительныхъ словъ, проворно сталъ одѣваться.
   -- Огромная новость, огромная!.. Сейчасъ же и поѣду, сейчасъ же и оповѣщу... Ко всѣмъ членамъ на домъ поѣду, и въ редакцію заѣду, дамъ знать... Николай Иванычъ, пожалуй, уже въ судѣ,-- я въ судъ заѣду... Ахъ, благое дѣло задумали, уважаемый Родіонъ Павлычъ, поистинѣ христіанское...
   Колтовской подбѣжалъ къ щедрому жертвователю и смачно облобызалъ его, обдавая запахомъ жареной рыбы.
   -- Въ ваше распоряженіе предоставляю всю сумму сполна, наличными деньгами,-- уныло говорилъ Тризна.-- Дѣлайте, какъ знаете. А я прошу одного: зданіе пріюта украсить мраморной доской и начертать вотъ такія слова.
   Родіонъ Павлычъ вынулъ изъ кармана записную книжку и, раскрывъ ее, отчетливо прочиталъ: "Сооружено полностью на средства дырявинскаго первой гильдіи купца Родіона Павловича Тризны, въ вѣчную память его супруги Аграфены Петровны".
   -- Золотыми буквами!-- вскричалъ Колтовской. Онъ набросилъ на плечи шинель и бросился къ парадному выходу.-- Золотыми буквами изобразимъ это... Огромными... Извозчикъ!.. Вотъ этакими!.. Великолѣпно, чудесно!.. Городъ будетъ вамъ искренно благодаренъ, всѣ граждане... Извозчикъ!.. Заслужили глубокую благодарность!.. Поправь, дружокъ, чехолъ!.. И вѣдь знаете, Родіонъ Павлычъ!.. Знаете...
   Генералъ занесъ ногу на крыло дрожекъ, но тотчасъ же быстро отдернулъ ее.
   -- Знаете ли, вѣдь у насъ для постройки пріюта и мѣсто есть! Ей Богу!.. На Дворянской улицѣ, дворовое мѣсто въ четыреста квадратныхъ саженъ... Намъ Марья Михайловна завѣщала, Рыбчинская... Отличное мѣсто, въ центрѣ города!.. Тамъ и выстроимъ, именно тамъ... Держи лошадь, ты, дурандасъ въ поддевкѣ!.. Поѣду я къ Михалъ Иванычу, начну съ Михалъ Иваныча... Потомъ къ Бутовичу, оттуда къ Короткевичу... Увижу всѣхъ и на завтра созову экстренное собраніе... До свиданія, дорогой Родіонъ Павлычъ, до скораго свиданія!
   Дрожки съ радостно настроеннымъ генераломъ катили далеко по пустынной, сверкавшей обширными лужами, улицѣ; а Родіонъ Павлычъ плелся медленно, понурый и скучный. Не чувствовалъ онъ ни удовлетворенія какого-нибудь, ни облегченія, ни пріятности. Но и досады или сожалѣнія не испытывалъ тоже.
   -- Пятнадцать тысячъ ушло,-- и пусть!
   Если бы недѣлю тому назадъ кто-нибудь сказалъ Родіону Павлычу, что онъ пожертвуетъ на пріютъ только полтораста рублей, онъ на такого человѣка посмотрѣлъ бы какъ на помѣшаннаго. Сегодня на разсвѣтѣ ему казалось, что когда онъ сдѣлаетъ офиціальное заявленіе о пожертвованіи въ пятнадцать тысячъ, съ него свалится гора, и миръ и радость войдутъ къ нему въ сердце; но этого не случилось. Въ сердцѣ было пусто, холодно; какая-то тяжелая усталость томила старика; все было ему неинтересно, безразлично, и его клонило ко сну... Пятнадцать тысячъ ушло... На десять лѣтъ жизни хватило бы... Пятнадцать тысячъ -- годовой доходъ съ Арбузовской экономіи плюсъ арендная плата за мельницу на Каботажной улицѣ... За пятнадцать тысячъ можно цѣлую флотилію баржъ по Днѣпру пустить... можно бы мыльный заводъ построить; а онъ до двадцати процентовъ приноситъ...
   Такіе расчеты появлялись у старика. Но это онъ расчитывалъ только головой, сердце же къ расчетамъ не прислушивалось. Да и голова работала слабо и какъ-то нехотя, минутами только... Въ сонномъ, засыпающемъ мозгу старика неясно путалась мысль, что кончено теперь съ видѣніемъ, что уже больше оно мучить не станетъ, и можно будетъ теперь и спать покойно, и дѣла всѣ какъ слѣдуетъ дѣлать... Но ничеі особенно отраднаго не представляла и эта мысль... Да не страшно теперь, если придетъ обличать Антонъ, уже можно не смущаясь пойти переговорить и сторговаться со столоначальникомъ портоваго правленія насчетъ назначенія "удобнаго" пріемщика,-- но какъ-то неинтересенъ теперь ни столоначальникъ, ни пріемщикъ, ни все портовое правленіе. И вовсе не хочется туда идти, и вовсе не хочется о немъ думать... Ничего не хочется, ничто не занимаетъ. Выцвѣли краски, притихли звуки, упалъ интересъ ко всему, и холодное равнодушіе давитъ. Все сѣро, скучно, неважно, ненужно, а дремота все пригнетаетъ и все ткеть и ткет густую и тусклую сѣть въ глазахъ...
   Шелъ густой дождь -- онъ шелъ не переставая со вчерашняго полудня -- и съ рѣки дулъ рѣзкій вѣтеръ. Мѣстами, вдоль стѣнъ, намокшихъ и облупленныхъ тянулись полосы грязнаго, изъязвленнаго снѣга, и противно было смотрѣть на него, и жалко становилось от мысли, что недавно еще свѣтлый и чистый, онъ могъ быть до такой степени загрязненъ... И дома, и деревья и телеграфные столбы -- казались меньше и ниже обыкновеннаго, точно холодъ и сырость заставляли их съежиться и сжаться. И совсѣмъ крошечнымъ казался запоздалый реалистикъ, который, силясь торопиться ползъ, обремененный тяжелымъ ранцемъ и широкой желтой папкой, по тому мѣсту, гдѣ долженъ былъ быть тротуаръ, но гдѣ были однѣ только лужи. Вѣтеръ билъ реалистика по вспотѣвшему лицу, бросалъ еы папку межъ колѣнъ; мальчикъ пыхтѣлъ, сопѣлъ, боролся съ папкой, боролся съ безконечными полами шинели, боролся съ тяжелымъ ранцемъ, который то дѣло вскидывало вверхъ, и который отъ этого стукался о стриженный затылокъ; и весь онъ, маленькій, мокрый и безпомощный, одиноко темнѣвшій въ пустынной улицѣ, похожъ былъ на полуживую, растерзанную муху.
   Въ теченіе дня Родіонъ Павлычъ никуда больше не выходилъ и ничего не дѣлалъ. Настроеніе у него не мѣнялось и было такое же придавленное, какимъ оно было утромъ. Сейчасъ послѣ восьми старикъ легъ. Страха у него не было: онъ зналъ, что ужасы прошлой ночи уже не повторятся. Но большого облегченія онъ какъ-то все-таки не чувствовалъ. "Пусть!" Онъ со странной безнадежностью махнулъ рукой...
   Спалъ онъ не то, чтобы вполнѣ спокойно,-- онъ и говорилъ во снѣ, и что-то неясное ему мерещилось,-- но по сравненію съ тѣмъ, что происходило въ послѣднія ночи, это было хорошо...
   За утреннимъ чаемъ Родіонъ Павлычъ развернулъ газету. Въ отдѣлѣ мѣстной хроники подъ заглавіемъ "Доброе дѣло" помѣщена была замѣтка о щедромъ пожертвованіи на пріютъ.
   Выражаютъ благодарность... хвалятъ... дѣлаютъ комплименты... Жадные они всѣ, хищные, вотъ и благодарятъ. Обрадовались,-- кусокъ имъ выкинули... И вотъ, поди, чего добраго, злорадствуютъ теперь, что меньше стало у богатаго человѣка на пятнадцать тысячъ... Не тому рады, что будетъ пріютъ, а тѣмъ довольны, что у Тризны урвали... "И зачѣмъ вдругъ Тризна далъ? И съ чего это онъ расщедрился?" навѣрное ставятъ себѣ ни вопросы, и дѣлаютъ разныя соображенія и предположенія... Чего добраго, догадываются, чортъ бы ихъ побралъ совсѣмъ: думаютъ, что совѣсть мучитъ, и злорадствуютъ... На себя бы оглянулись, свою бы совѣсть попросили...
   Родіонъ Павлычъ въ глухомъ раздраженіи хмурился и щипалъ свою жиденькую бородку.
   -- Пожалуй, посмѣиваться станутъ: сдрейфилъ, скажутъ, старикъ на старости лѣтъ; Бога, скажутъ, испугался... Черти, скоты!..
   Вотъ, ничѣмъ особеннымъ онъ въ послѣднее время вниманія на себя не обращалъ, никто ничего о немъ не говорилъ, и могъ онъ, незамѣтный, жить и дѣлать свои дѣла,-- а теперь самъ накликалъ на себя... Но то, что будутъ о немъ говорить, и что будутъ ехидничать,-- пустяки. Можно пренебречь. А вотъ пятнадцать тысячъ отдать -- это чувствительно. Пятнадцать тысячъ? Много денегъ... Развѣ нельзя выстроить пріютъ на меньшую сумму, на двѣнадцать, даже на десять тысячъ?..
   Родіонъ Павлычъ, подкрѣпленный и освѣженный продолжительнымъ сномъ, и уже на двадцать четыре часа отстоявшій отъ страшнаго видѣнія, сталъ понемногу овладѣвать своимъ разумомъ и чувствами и дѣлался смѣлѣе. Теперь онъ понимавъ, что погорячился и обѣщалъ генералу слишкомъ много... Если бы визитъ къ его превосходительству состоялся сегодня, больше десяти тысячъ пріютъ не получилъ бы. Былъ бы онъ поменьше, попроще,--ужъ это какъ бы тамъ вышло, но больше десяти тысячъ не получилъ бы. Это вѣрно.
   Но дѣло сдѣлано, заключено, стало быть, толковать не о чемъ. Люди дѣла на безполезное аханье времени не тратятъ. И чѣмъ предаваться безплоднымъ сожалѣніямъ, лучше подумать о томъ, что пріютъ будетъ на хорошемъ мѣстѣ, въ центрѣ города, и зданіе будетъ великолѣпное. Вѣдь если бы, напримѣръ, изъ этихъ пятнадцати тысячъ надо было еще удѣлить на покупку мѣста тысячи полторы или двѣ, то самое зданіе вышло бы бѣднѣе. А теперь всѣ деньги пойдутъ исключительно на постройку, и ужъ мраморная доска съ именемъ Родіона Павлыча будетъ красоваться дѣйствительно на грандіозномъ сооруженіи.
   Тризна нѣсколько успокоился на этихъ соображеніяхъ. Пять тысячъ онъ отдалъ лишнихъ, но зато совершенно неожиданно пристегнулъ къ своему пожертвованію чужое: дворовое мѣсто на Дворянской улицѣ стоитъ по меньшей мѣрѣ тысячи три,-- и это было очень пріятно. Очень пріятно... Родіонъ Павлычъ сталъ зааниматься обычными своими дѣлами, и работа шла хорошо. Немножко было ему странно, что призрѣваемые въ пріютѣ будутъ пользоваться излишнимъ комфоромъ, такимъ, какого не имѣетъ, пожалуй, и онъ самъ у себя дома. Но онъ говорилъ се£ѣ, что можно будетъ дѣлать пріютъ обширнѣе, на большее число призрѣваемыхъ, тогда роскоши, разумѣется, заводить уже не іридется...

-----

   Къ полудню пріѣхалъ его превосходительство. Больше, чѣмъ когда-либо, онъ былъ суетливъ, былъ счастливъ и ласковъ, и къ имени Родіона Павлыча сегда прибавлялъ "достоуважаемый". Тризна визитомъ генерала былъ польщенъ, но въ то же время посѣщене это вызвало въ немъ и глухую непріязнь.
   "Ишь ты, прискакалъ! Обрадовался... пятнадцать тысячъ содралъ, и радуется".
   И старый купецъ, хоть и почтительно говорилъ съ Колтовскимъ, но держался съ достоинствомъ и нѣсколько холодно, былъ задумчиво-меланхоличенъ, какъ человѣкъ, несправедливо обиженный, но сумѣвшій простить. Добродушный генералъ этого не замѣчалъ. Радостный и сіяющій, онъ сообщилъ, что свидѣлся уже со всѣми, съ кѣмъ нужно; что сегодня у него на кварирѣ состоится экстренное собраніе правленія, что Ронону Павлычу выражена будетъ письменная благодаргость за подписью всѣхъ членовъ благотворительнаго общества, что его, конечно, выберутъ пожизненнымъ почетнымъ предсѣдателемъ пріютскаго правленія, что, наконецъ, корреспондентамъ разныхъ газетъ "поручено" написать о щедромъ пожертвованіи великодушнаго филантропа.
   "Мели, мели!" -- думалъ Родіонъ Павлычъ, сумрачно скользя взглядомъ по бабьему лицу генерала, по его перевязанному глазу. "За пятнадцать тысячъ всѣхъ васъ и закупилъ... и тебя съ повязкой закупилъ... Обрадовались... Ограбили и обрадовались"...
   Мысль о томъ, что "ограбили и обрадовались", не шла потомъ изъ головы Тризны и сильно портила его настроеніе. Многіе, съ кѣмъ онъ въ этотъ день встрѣчался, поздравляли его, хвалили, льстили ему и благодарили за сдѣланное доброе дѣло, и все это вызывало въ немъ чувство враждебное и злое. И когда онъ за комплименты и похвалы благодарилъ, онъ недружелюбно косился, хмурился; ему казалось, минутами, что надъ нимъ иронизируютъ,-- и что-то рѣзкое, вызывающее, закипало у него на сердцѣ, и грубыя слова приходили на языкъ... Хотѣлось ему раздѣлаться со всѣми "этими скотами" и прогнать ихъ прочь. Чего имъ?! Съ нимъ случилась непріятность, бѣда, болѣзнь, и чтобы спастись, онъ сдѣлалъ огромную затрату... Чего же лѣзутъ къ нему люди? Какое имъ до него дѣло? Дали бы сами по пятнадцати тысячъ каждый, и тогда пусть бы радовались, скоты!..
   И всѣ казались ему врагами, и онъ былъ врагъ всѣмъ. И главнымъ, первымъ врагомъ ему была Аграфена Петровна. Всю жизнь она была ему не по душѣ, а послѣ смерти вотъ что подстроила!.. Негодованіе, ненависть вспыхнули въ Родіонѣ Павловичѣ, но онъ не смѣлъ поддаваться этимъ чувствамъ, страшился ихъ, и какъ могъ, подавлялъ ихъ въ себѣ...
   "Никто не виноватъ, самъ во всемъ виноватъ!-- разсуждалъ Тризна.-- Но что всего глупѣе,--это зачѣмъ наличными дать обѣщался?.."
   Это и въ самомъ дѣлѣ было странно. Родіонъ Павлычъ былъ подрядчикомъ, воздвитулъ въ городѣ десятки сооруженій и теперь тоже поставлялъ матеріалъ для огромнаго зданія портоваго управленія и для женской гимназіи. Для пріюта же, для своего пріюта, пожертвованіе сдѣлалъ наличными деньгами!.. До того испугался ночного видѣнія, до того растерялся, что совершенно утратилъ способность разсуждать и понимать...
   -- Ну, одначе, не бѣда! Это поправлю...
   Родіонъ Павлычъ сталъ соображать, что камень, лѣсъ, а отчасти и желѣзо для пріюта можетъ доставить онъ самъ. Не наличными дастъ, а матеріаломъ. Матеріалъ же можно будетъ отщипать немножко отъ портоваго дома, немножко отъ гимназіи. Особенно удобно отъ портоваго дома: онъ ьыломъ примыкаетъ къ Дворянской улицѣ; пріемщикъ, Николай Иванычъ -- человѣкъ свой, и матеріалъ, который принятъ будетъ за счетъ порта и оплаченъ портомъ, очень легко сложить двумя саженями правѣе, во дворъ будущаго пріюта...
   -- Портъ, онъ безъ огорченія будетъ. Ему обиды самая малость, а между прочимъ мнѣ экономія хорошая.
   Родіонъ Павлычъ прикинулъ на счетахъ. "Экономія" получилась тысячъ около четырехъ...
   -- Ну вотъ,-- свѣтло улыбаясь, сказалъ себѣ старикъ,-- такъ-то оно вотъ и ладно... Ладнехонько, стало быть... Ничего: голова на плечахъ была бы, а тамъ все къ своему результату привести возможно.
   Въ теченіе десяти дней на пустопорожнее дворовое мѣсто по Дворянской улицѣ самымъ дѣятельнымъ образомъ свозился разнаго рода строительный матеріалъ. Надо было торопиться: Николай Иванычъ, свой человѣкъ, съ перваго числа получалъ повышеніе, а кто назначенъ будетъ на его мѣсто, еще не было извѣстно...

-----

   Въ теченіе этихъ же десяти дней состоялось три засѣданія благотворительнаго общества по вопросу о постройкѣ пріюта, и на два изъ нихъ приглашенъ былъ и Родіонъ Павлычъ. Все шло очень хорошо, и Родіонъ Павлычъ чувствовалъ себя недурно. Во-первыхъ, не являлось больше видѣніе. Во-вторыхъ, удовлетвореніе доставлялъ этотъ новопридуманный способъ строить "свой" пріютъ изъ чужого матеріала; и въ третьихъ, была, все-таки, нѣкоторая пріятность ві этомъ непривычномъ положеніи виновника добраго дѣла.
   Родіонъ Павлычъ, худенькій, щупленькій, съ косыми, узенькими плечиками, пріѣзжалъ на мѣсто бу дущаго пріюта, суетился, плановалъ, приказывалъ, командовалъ своимъ слабымъ женскимъ голоскомъ; а приходившіе сюда же члены благотворительнаго общества видные и важные, всѣми уважаемые люди, говорили съ нимъ улыбаясь, преувеличенно любезно, почти какъ со старшимъ по службѣ.
   "Вотъ и наплевать мнѣ на васъ,-- думалъ Родіоні Павлычъ. Благотворители вы, добродѣи, а теперь и я съ вами сравнялся. Да еще вы вотъ, господа дворяне танцуете предо мною, хвосты поджавши".
   Онъ чувствовалъ нѣкоторое презрѣніе къ "добродѣямъ", и думая о нихъ, считалъ себя,-- какъ и тогда когда любовался на свою желѣзную кассу,-- умнѣе ихъ сильнѣе и выше... И сожалѣніе о пожертвованной уймѣ денегъ почти уравновѣшивалось всѣми этими пріят ными чувствами и соображеніями.
   Все шло очень хорошо.
   И вдругъ пошло еще лучше.
   Послѣ четвертаго засѣданія благотворительнаго общества генералъ Колтовской пріѣхалъ къ Родіону Павлычу и, съ нѣсколько смущеннымъ видомъ, объявилъ что въ золотой надписи на мраморной плитѣ, которая будетъ красоваться на фронтонѣ пріюта, надо будете сдѣлать нѣкоторое добавленіе. Именно, надо будете пояснить, что зданіе построено на землѣ, пожертвованной вдовой статскаго совѣтника Марьей Михайловной Рыбчинской.
   -- То-есть, какъ же это такъ, ваше превосходительство?-- переспросилъ Родіонъ Павлычъ. Онъ сразу очень хорошо понялъ генерала; но въ его головѣ успѣла промелькнуть какая-то тѣнь отдаленной, неясной мысли, и ему нужно было нѣкоторое время, чтобы эту тѣнь остановить и въ нее вглядѣться...
   -- Необходимо, видите ли, почтить и память даровавшей землю,-- пояснилъ генералъ,-- а посему надлежитъ и ея имя изобразить на плитѣ.
   Тризна ласково ухмыльнулся.
   -- Извините, ваше превосходительство, но на это мы согласія нашего дать не можемъ.
   -- Но почему же, уважаемый Родіонъ Павлычъ! Вѣдь это же справедливо.
   Тѣнь мысли, скользнувшей въ головѣ Тризны успѣла уже обратиться въ мысль,-- въ мысль пріятную, обѣщающую...
   -- Извините, ваше превосходительство, только мы этого не можемъ. Какъ я большой капиталъ въ дѣло вкладаю, то и желательно мнѣ, чтобы честь была мнѣ и супругѣ моей, но никакъ не вдовѣ господина Рыбчинскаго.
   -- Но вѣдь мѣсто, дворъ -- ея, Рыбчинской?
   -- Это мнѣ безъ надобности...-- почтительно, но твердо возразилъ Тризна.-- Въ это я не вхожу.
   Генералъ поправилъ черную повязку на глазу, и для чего-то щелкнулъ себя нѣсколько разъ указательнымъ пальцемъ по концу мясистаго, бабьяго носа.
   -- Видите ли, уважаемый Родіонъ Павлычъ, по правдѣ сказать, я и самъ въ это не вхожу, по мнѣ, Богъ съ ней, съ Рыбчинской, да вотъ, членъ правленія Короткевичъ настаиваетъ.
   -- Господинъ Короткевичъ могутъ требовать, чтобы и ихъ имя на доску записать,-- я тутъ непричиненъ нисколько.
   Родіонъ Павлычъ еще хорошенько не зналъ, зачѣмъ онъ упирается. Въ сущности, его не такъ ужъ и огорчило бы, если бы и было упомянуто имя госпожи Рыбчинской. Она -- вдова вице-губернатора, компанія, значитъ, хорошая. И тѣмъ менѣе это было бы огорчительно, что ея имя, имя губернаторское, значилось бы въ концѣ надписи. Лестно даже. Но какой-то смутный внутренній голосъ сталъ шептать старику, что соглашаться не надо. Онъ вообще имѣлъ жизненнымъ правиломъ: не уступать, если о чемъ-нибудь просятъ,-- даже въ томъ случаѣ, если это выгодно себѣ. Просятъ, значитъ, это просящему нужно, ему будетъ удобство, выгода,-- пусть же за это чѣмъ-нибудь заплатитъ. Теперь же острое чутье многоопытнаго, тертаго дѣльца насторожилось, и стало казаться Родіону Павлычу, что идетъ какая-то неожиданно ловкая комбинація, что близится богатая и сочная пожива.
   -- Требованія господина Короткевича для меня необязательны,-- смиренно замѣтилъ онъ.
   -- Совершенно правильно, совершенно правильно!
   Генеральской стойкости въ спорахъ и разыскиваніяхъ истины хватало обыкновенно только на два, на три возраженія. Сдѣлавъ ихъ, и не безъ значительной горячности, генералъ затѣмъ быстро переходилъ на сторону противника и уже во всемъ отстаивалъ именно этого противника, и съ горячностью, еще болѣе значительной.
   -- Короткевичъ, знаете ли, очень хорошій человѣкъ, но если разсудить, какъ слѣдуетъ,-- чего онъ не въ свое дѣло мѣшается?
   -- И это очень даже трудно взять въ резонъ, ваше превосходительство!
   Тризна, однако же, лгалъ: онъ сразу "взялъ въ резонъ" оппозиціонный образъ дѣйствія Короткевича. Во-первыхъ, онъ вполнѣ признавалъ права вдовы Рыбчинской на надпись: даромъ двороваго мѣста не жертвуютъ. И требованіе учителя Короткевича представлялось ему какъ нельзя болѣе справедливымъ. Во-вторыхъ, онъ дѣлалъ догадку, что Короткевичъ хочетъ подставить ему ножку, такъ какъ давно его недолюбливаетъ. Недолюбливаетъ же его учитель "за все вообще" и главнымъ образомъ вотъ по какой причинѣ.
   Надзирательница городского училища Хороводова, пожилая вдова, владѣла небольшимъ домкомъ. Обстоятельства для Хороводовой сложились очень неблагопріятно: утонулъ сынъ, въ продолжительную болѣзнь впала одна дочь, другую бросилъ мужъ, появились большіе расходы, долги, и домишко пришлось заложить у Тризны. Родіонъ Павлычъ повелъ дѣло такъ, что въ скоромъ времени Хороводова уже не могла опредѣлить: домовладѣлица она или только управляющая чужимъ домомъ, въ которомъ настоящій владѣлецъ, Тризна, предоставилъ ей во временное безплатное пользованіе небольшую квартирку... "Защитникъ вдовъ и сиротъ", Короткевичъ нѣсколько разъ объяснялся по этому поводу съ Родіономъ Павлычемъ, просилъ о снисхожденіи ко вдовѣ, урезонивалъ, усовѣщевалъ, но ничего, разумѣется, не добился, и теперь, повидимому, радъ былъ случаю причинить старику непріятность...
   -- Характеръ уже у него такой скверный! опечаленно сказалъ Колтовской.-- Въ думѣ всегда въ оппозиціи, въ общественной библіотекѣ бунтъ поднялъ, чтобы "Наблюдателя" не выписывали, въ дешевой столовой съ экономомъ войну завелъ: воруетъ будто экономъ... Господи Боже ты мой! "Воруетъ"... Да кто же, скажите на милость, Богу не грѣшенъ, царю не виноватъ!.. "Воруетъ"!..-- Генералъ вздохнулъ. Не угодили ли вы ему вѣрно чѣмъ-нибудь, уважаемый Родіонъ Павлычъ, вотъ онъ и копаетъ, насолить вамъ хочетъ.
   "Соли, соли, братъ, соли!" -- подумалъ Родіонъ Павлычъ, лукаво сверкая маленькими глазками,-- "Да хорошенько, смотри, соли: я недосолу не люблю".
   -- Неспокойный человѣкъ,-- вслухъ сказалъ онъ.-- А, между прочимъ, по ночамъ у нихъ свѣтъ горитъ. Ихъ окна ко мнѣ во дворъ выходятъ, такъ видно: читаютъ, должно...
   -- Начитаннѣйшій человѣкъ!-- съ почтеніемъ въ голосѣ подхватилъ генералъ.-- Эрудиція огромнѣйшая
   -- Это конечно... Это сейчасъ видать. Ну, только что и книжки, ваше превосходительство, по нашему времени тоже разныя бываютъ... Есть, какія не вредятъ, а есть какія и для правительства непріятныя... А что касается насчетъ того, что желаютъ они мнѣ насолить, такъ пусть солятъ. Я, знаете, не въ обидѣ. Пусть, ваше превосходительство, они солятъ...
   Родіона Павловича охватило то смутное и пріятное возбужденіе, которое испытывалъ онъ всегда, когда затѣвалъ какое-нибудь выгодное и обѣщающее дѣло. Его радовалъ при этомъ не одинъ только предстоящій барышъ, но и борьба,-- постепенное преодолѣваніе тѣхъ препятствій, которыя разставлялись по дорогѣ обстоятельствами или людьми. И если, ступая по этой дорогѣ, и подвигаясь къ намѣченной цѣли, Родіонъ Павлычъ ловкимъ взмахомъ успѣвалъ подсѣчь препятствіе или напакостить противнику, онъ испытывалъ особенно радостное и веселое чувство самовосхищенія и потихоньку, наединѣ съ самимъ собою, ѣдко глумился надъ неумѣлымъ побѣжденнымъ...
   Когда, черезъ два дня, генералъ Колтовской явился снова, все съ тѣмъ же предложеніемъ, насчетъ внсенія имени г-жи Рыбчинской на мраморную плиту. Родіонъ Павлычъ сдѣлалъ недоумѣвающее и обиженное лицо.
   -- Позвольте, ваше превосходительство: я вотъ пятьдесять годовъ всякія дѣла веду, и большія и малыя, и всегда я безъ компаньоновъ былъ; а сейчасъ вы мнѣ весь мой фронтъ хотите измѣнить и въ компанію вступить предлагаете, да еще съ дамой...
   -- Такъ вѣдь... Родіонъ Павлычъ!-- умоляюще складывая на груди руки, воскликнулъ генералъ,-- не моя вѣдь это фантазія... Я вѣдь и самъ понимаю, что все это чортъ знаетъ что, ехидство одно, подкопы... Но вотъ, Короткевичъ этотъ... а за нимъ другіе... Ничего я съ ними не могу...
   -- Сожалѣнія достойно... Ну, чѣмъ же мнѣ тутъ пособить?..
   У Родіона Павлыча стала къ этому времени вырисовываться идея: онъ уступитъ, допуститъ Рыбчинскую на свою плиту, но потребуетъ за это уступокъ и себѣ.
   -- Короткевичъ тамъ въ правленіи все распинается за Рыбчинскую,-- съ горестнымъ лицомъ пояснилъ генералъ.-- Пожертвовала она мѣсто въ три тысячи рублей, а мы и не попомнимъ... Это, говоритъ, нечестно. А если, говоритъ, господинъ Тризна этого требуетъ, чтобы, то-есть, имени жертвовательницы не было на доскѣ, то онъ просто желаетъ покойницу на три тысячи рублей обокрасть... Ну, не болванъ ли, а?
   Лицо генерала выразило глубокое возмущеніе.
   -- Я, слава Тебѣ, Господи, въ жизни своей никого не обкрадывалъ,-- съ достоинствомъ, и ничѣмъ не выказывая овладѣвающей имъ радости, сказалъ Родіонъ Павлычъ.-- Ну, одначе, и себя обкрадывать не дамъ. Я вотъ такое попрошу господину Короткевичу передать: они желаютъ, стало быть, чтобы имя Рыбчинской написать,-- они все за вдовъ и сиротъ заступаются,-- отлично! Ну, во сколько цѣнятъ они землю? Въ три тысячи? По моему разумѣнію, больше двухъ тысячъ за нее дать нельзя, ну, пусть, скажемъ, три тысячи. Превосходно! Ежели теперь госпожу Рыбчинскую за три тысячи записать въ надпись, то съ какой же стати я за тую же честь да пятнадцать тысячъ долженъ дать?..
   -- Родіонъ Павлычъ, дорогой мой!..
   -- Мы, ваше превосходительство, люди торговые, и по торговому должны и разговоры вести,-- не обращая вниманія на генерала, продолжалъ Тризна.-- Товаръ, стало быть, выходитъ одинъ, а цѣна разная: съ кого три рубля, а съ кого пятнадцать... Нашего брата, коммерческаго человѣка, иной разъ за такіе фокусы жуликомъ обзываютъ.
   -- Эхъ, Родіонъ Павлычъ! Ну кто же...
   -- Превосходно-съ, мы жулики. Ну, а господинъ Короткевичъ, въ такомъ случаѣ, кто же такой они будутъ?
   Тризна не безъ строгости уставился на генерала. Маленькія ручки его держались за бока, а голова съ остроконечной лысиной по-пѣтушиному склонена была набокъ.
   -- Госпожа Рыбчинская -- три тысячи, и ей надпись; въ такомъ разѣ и я вотъ тоже: три тысячи даю и себѣ надпись требую. Только и всего.
   "Правъ!.. Ей-Богу, правъ!" -- думалъ растерявшійся генералъ.-- "Трижды правъ... И чего только этотъ проклятый Короткевичъ лѣзетъ? Чтобы ему пропасть совсѣмъ!.. Три тысячи... Ну что ты тутъ на три тысячи выстроишь!..."
   -- Родіонъ Павлычъ!-- взмолился Колтовской,-- но войдите въ мое положеніе...
   -- А это пускай теперь господинъ Короткевичъ входятъ въ положеніе. Мнѣ незачѣмъ.
   Генералъ молчалъ. Лицо его выражало горестную и напряженную думу.
   -- Но постойте!-- нашелся онъ вдругъ:-- Рыбчинскаято вѣдь одна, а васъ двое: вы и покойница супруга ваша...
   -- Вѣрно. Справедливое всегда будетъ справедливо; это, ваше превосходительство, ужъ какъ Богъ святъ. Двое насъ, и полагаю я по этому случаю шесть тысячъ рублей. Шесть, но не пятнадцать!..
   Генералъ почувствовалъ себя побѣжденнымъ. Но показалось ему все-таки, что Тризна "морочитъ" его. "Мошенникъ, сволочь... Крутитъ тамъ что-то такое... Какъ цыганъ на ярмаркѣ, купчишка проклятый"...
   А Тризна, внутренно посмѣивавшійся, смотрѣлъ съ видомъ спокойнымъ и дѣтски-невиннымъ. Правая ладонь его нѣжно гладила лысину,-- и такая она была маленькая, бѣлая и хрупкая, что, казалось, ребенокъ играетъ съ цвѣтнымъ мячомъ...
   Затѣянная Тризной игра и самому ему казалась какой-то странной и смѣшной, и онъ мало разсчитывалъ на то, чтобы она удалась полностью. Если бы парламентеромъ былъ не Колтовской, а кто-нибудь "настоящій", Тризна, пожалуй, не сталъ бы употреблять аргументы и пріемы, какіе позволялъ себѣ теперь,-- ужъ по тому одному не сталъ бы, чтобы не выставить, себя въ смѣшномъ видѣ. Теперь же онъ не церемонился и торговался съ нескрываемымъ удовольствіемъ.. Въ концѣ-концовъ какая-нибудь выгода получится, это несомнѣнно; генераломъ поиграть пріятно; и потому, нисколько не заботясь о прикрытіи своей наглости и о поверхностномъ хотя бы замаскированіи нелѣпыхъ требованій и резоновъ, Тризна съ большой рѣшительностью.р очень энергично продолжалъ стоять на своемъ..
   -- Эхъ, Богъ ты мой, Богъ ты мой!-- возопилъ генералъ, суетливо поскребывая себя за ухомъ, у черной повязки.-- Шесть тысячъ, вы говорите... Ну что на шесть тысячъ сдѣлаешь? Сарай какой-нибудь, конюшню... И все Короткевичъ этотъ!.. Не могу скрыть, Родіонъ Павлычъ: терпѣть я его не могу! Всегда его терпѣть не могъ.
   -- Да ужъ господинъ онъ не такъ, чтобы изъ очень пріятныхъ.
   -- Послушайте, Родіонъ Павлычъ, милый мой!-- опять сообразилъ Колтовской.-- Вы поразсудите еще слѣдующее: ваше имя будетъ раньше написано, спереди. большими буквами, а Рыбчинскую...-- Генералъ съ таинственнымъ видомъ склонился къ уху Тризны сталъ шептать.-- Ее мы, знаете, куда-нибудь ткнемъ подальше, сзади, въ конецъ, подъ самый подъ хвостъ...
   -- Хоть спереди, хоть сзади, хоть ты у царскихъ вратъ стой, ваше превосходительство, хоть на паперти, до Бога молитва одинаково доходна,-- вразумительно спокойно и не спѣша довелъ до генеральскаго свѣденія Тризна.-- А насчетъ тамъ большихъ буквъ и маленькихъ, то опять и это безъ смыслу. Глаза есть, всякую букву разберутъ...
   Генералъ былъ сраженъ окончательно. Минуты и онъ сидѣлъ молча, переконфуженный и безпомощный.
   -- Ничего не могу!-- уныло пробормоталъ онъ потомъ.-- Я что же... я всѣ старанія... убѣждаю, доказываю, объясняю...
   -- Попробую еще въ правленіи...-- со вздохомъ прибавилъ онъ послѣ новой паузы.-- Скажу цѣлую рѣчь противъ Короткевича... Я -- что! Я въ случаѣ надобности все правленіе противъ него возстановлю!.. Ей Богу!..

-----

   Когда Колтовской уѣхалъ, смутная тревога охватила Родіона Павлыча. Дѣло налаживалось отлично: было очевидно, что Короткевичъ не сдастся,-- и это веселило и радовало Тризну и сулило успѣхъ. Но сталъ его безпокоить вопросъ, какъ отнесется къ затѣянному имъ торгу Аграфена Петровна.
   Слава Богу, видѣніе больше не приходило. Съ самой той ужасной ночи, когда принято было рѣшеніе строить пріютъ, Аграфена Петровна успокоилась совершенно. Но кто можетъ поручиться, что не оскорбится ея тѣнь этими переговорами объ уменьшеніи обѣщанной уже суммы? И кто знаетъ, не будетъ ли она возмущена тѣмъ, что строевой матеріалъ для пріюта украденъ у портоваго правленія? И развѣ можно быть увѣреннымъ, что она не вздумаетъ заступиться за Рыбчинскую?
   Родіонъ Павлычъ страдалъ.
   Темное, недоброе чувство къ Аграфенѣ Петровнѣ душило его. Какъ тѣснитъ его эта женщина! Даже изъ-за могилы связываетъ, и то и дѣло становится поперекъ дороги!..
   Хорошо, ей понадобилось доброе дѣло,-- онъ учреждаетъ доброе дѣло. Но нельзя же, чтобы она слѣдила за каждымъ его шагомъ, чтобы контролировала каждый его поступокъ.
   Тризна былъ полонъ злобнаго чувства къ покойницѣ, и въ то же время боялся на нее злиться. Онъ боялся, чтобы ночью она не пришла снова...
   -- Да нѣтъ же, пустяки, не придетъ!-- волнуясь говорилъ онъ себѣ.
   Онъ думалъ, что если бы ей въ самомъ дѣлѣ противенъ былъ его торгъ, она давно бы уже пришла. И если бы негодовала за украденный у портоваго правленія лѣсъ и камень, то тоже должна была уже проявить свое недовольство. Не придетъ она, не придетъ больше... Аграфена Петровна теперь духъ, а духу разныя житейскія мелочи недоступны... Къ тому же, Тризна отстаиваетъ интересы покойницы и не допускаетъ на ея плиту имени Рыбчинской. Для Аграфены же Петровны это дѣлается...
   Минутами дѣловой, практическій умъ Родіона Павлыча возмущался противъ всѣхъ этихъ безпорядочно толпившихся мыслей; старику даже какъ-то неловко и смѣшно становилось; онъ даже удивлялся себѣ, не узнавалъ себя, стыдилъ и укорялъ себя, называлъ бабой, выдохшимся дурнемъ; а раза два приливы смѣлости доходили до того, что онъ начиналъ сомнѣваться во власти и силѣ покойницы, и вспыхивая, говорилъ, что все вздоръ, сонъ, бредъ, что вовсе покойница къ нему не являлась, а просто онъ разстроенъ былъ похоронами, панихидами, запахомъ ладана, а къ тому же и слегка простуженъ, и оттого-то и чудилась ему всякая чертовщина.
   Но воспоминаніе о ночномъ видѣніи было такъ ярко, страхъ былъ такъ великъ, что Родіонъ Павлычъ пугливо подавлялъ свой скептицизмъ, и утѣшенія искалъ въ снисходительности видѣнія, въ томъ, что мелкіе житейскіе расчеты ему недоступны...
   Ночью, въ спальнѣ, ему было особенно жутко, и онъ, вздрагивая, то и дѣло поглядывалъ на тяжелое кресло, все еще баррикадировавшее тотъ уголокъ, между конторкой и кассой, гдѣ появлялась покойница...
   Однако же, все обошлось благополучно. Покойница не являлась, а снились Родіону Павлычу какіе-то духовые музыкальные инструменты, и бурное море съ парусными судами и съ чайками..
   -- Ну, теперь, должно быть, кончено,-- сказалъ себѣ утромъ Тризна.
   Онъ чувствовалъ себя бодрымъ, крѣпкимъ и совершенно спокойнымъ.
   -- Больше покойница мучить не станетъ.
   И уже безъ всякой тревоги думалъ онъ о выторговываніи у генерала, о смѣшной манерѣ Короткевича солить противникамъ, о разныхъ другихъ дѣлахъ,-- а объ Аграфенѣ Петровнѣ не вспоминалъ почти вовсе...

-----

   Днемъ явился Антонъ.
   На дворѣ третій день шелъ дождь, перемѣшанный со снѣгомъ; было очень холодно, и Антонъ, оборванный, мокрый, окоченѣвшій и не пьяный, былъ смиренъ, пришибленъ и жалокъ. Въ немъ не было теперь и намека на грозу и суровость, и невозможно было себѣ представить, чтобы это безпомощное убитое существо, съ трясущейся, искривленной спиной, съ печальными и тусклыми глазами, могло кого-нибудь укорять, могло повысить голосъ... Родіонъ Павлычъ внимательно и безмолвно смотрѣлъ на сына, и трудно было опредѣлить, что испытываетъ при этомъ старикъ: боль, жалость, угрызеніе, или одну только радость побѣды и окончательнаго освобожденія...
   -- Ступай на кухню, обсушись,-- коротко сказалъ онъ.
   И Антонъ ушелъ, покорный и робкій.
   Эту ночь старикъ провелъ еще спокойнѣе прошлой, уже совсѣмъ безъ сновидѣній, и когда, на слѣдующее утро, опять пріѣхалъ генералъ, Родіонъ Павлычъ встрѣтилъ его съ такой счастливой и самоувѣренной физіономіей, какой не имѣлъ давнымъ-давно.
   Его превосходительство жалостливымъ, нѣсколько униженнымъ, тономъ сообщилъ, что Короткевичъ неумолимъ. "Все правленіе" возстановилъ не онъ, генералъ, а учитель Короткевичъ. И теперь члены говорятъ, что и весь городъ возмутится, когда узнаютъ, что "обокрали Рыбчинскую" и не внесли ея имени на доску. Николай же Онуфріевичъ, человѣкъ вообще тонкій и дальновидный, увѣряетъ, кромѣ того, что молодой Рыбчинскій, имѣющій въ Петербургѣ большія связи и самъ состоящій, кажется, вице-директоромъ департамента, дѣла этого такъ не оставитъ, и такая всѣмъ сверху придетъ нахлобучка, что въ глазахъ темно сдѣлается...
   -- Вотъ,-- спокойно проговорилъ Родіонъ Павлычъ, когда генералѣ съ виноватымъ видомъ умолкъ,-- польскую интригу сейчасъ видать.
   Лицо Колтовского отразило недоумѣніе.
   -- То-есть, позвольте,-- отступилъ генералъ, озадаченный.-- Отчего же тутъ интрига... да еще польская?..
   -- Оттого, что полякъ этотъ Короткевичъ, оттого и польская. Ужъ не нѣмецкая.
   -- Да какой же Короткевичъ полякъ! Онъ русскій, православный... и отецъ его православный, законоучитель въ кадетскомъ корпусѣ.
   Тризна не спѣша проводилъ маленькой, нѣжной ручкой по лысинѣ.
   -- Знаемъ мы ихъ, этихъ законоучителей... Съ виду онъ тебѣ и законоучитель, и архимандритъ, и все, а пощупай его хорошенько, да посмотри на свѣтъ,-- и окажется пши-картошка.
   Генералъ въ тревожной задумивости молчалъ.
   -- Гмъ... Да неужели же?
   И помолчавъ еще, онъ добавилъ:
   -- А племянникъ у него, дѣйствительно, Вячеславъ Адамычъ называется.
   -- Да ужъ это, ваше превосходительство, мы безъ ошибки знаемъ. Насъ не проведешь. Чуть гдѣ что малѣйшее, мнѣ сейчасъ всѣ эти фокусы какъ на ладошкѣ видать...
   "Люди торговые,-- сказалъ себѣ послѣ нѣкотораго раздумья генералъ:-- у нихъ, у скотовъ, нюхъ... здорровенный нюхъ".
   -- Но какъ же теперь насчетъ нашего дѣла будетъ?-- добавилъ онъ вслухъ.
   -- Насчетъ какого-съ?
   -- Да вотъ же, насчетъ пріюта...
   -- А. насчетъ этого-съ... Да что же тутъ... ужъ тутъ пусть господинъ Короткевичъ рѣшаютъ.
   -- Господинъ Короткевичъ -- чтобы его чортъ побралъ совсѣмъ!-- азіатъ, хуже азіата... Все правленіе возстановилъ. Уже рѣшили вамъ предложить въ другомъ мѣстѣ строить. Рублей за тысячу, за восемьсотъ купить мѣсто, подальше гдѣ-нибудь, къ слободкѣ, а на остальное строиться.
   -- Какъ же это "подальше"? За городъ, что ли?
   Генералъ, какъ провинившаяся гимназистка, порозовѣлъ.
   -- Видите ли... Родіонъ Павлычъ... Собственно... если разсудить по правдѣ, такія заведенія, какъ пріюты, напримѣръ, или тамъ госпитали, что ли, они большей частью не въ центрѣ города строятся, всегда къ окраинамъ.
   -- Благодарю покорно!..-- сухо перебилъ Тризна.-- Ну только, если я жертвователь, то ужъ дозвольте мнѣ и мѣсто выбирать!.. А кромѣ того,-- какъ же это "на окраину"? Это, стало быть, пока старецъ какой-нибудь до пріюта доберется, на окраину на вашу, такъ онъ десять разовъ съ ногъ свалиться долженъ? Надо вѣдь, ваше превосходительство, и о бѣдномъ человѣкѣ тоже подумать, а не то, что...
   -- Правильно! совершенно правильно! Но что же я могу сдѣлать, когда они тамъ, въ правленіи всѣ, какъ мальчишки какіе-нибудь, Короткевичу въ зубы такъ и смотрятъ? Что онъ, то и они... А онъ новую музыку выдумалъ: "Непристойно, говоритъ, правленію торговаться. Обѣщано пятнадцать тысячъ, теперь только шесть даютъ.... Господину Тризнѣ, говоритъ, это къ лицу, на то онъ и торговецъ; а правленію это непристойно".
   -- Вотъ какъ!..-- протянулъ Родіонъ Павловичъ.
   -- То-есть, чортъ его душу знаетъ, что онъ тамъ городитъ! Прямо... прямо выпороть его, и кончено!..
   Въ головѣ Родіона Павловича зарождался теперь нѣкоторый рѣшительный планъ, и онъ, сосредоточенно и торопливо обдумавъ его, пока сообразилъ, что меньше, чѣмъ когда-либо, надо теперь уступать...
   -- Такъ-съ...-- протянулъ Тризна.-- Жертвуешь пятнадцать тысячъ рублей, а имъ непристойно... Аристократы, большіе аристократы... Ну, что жъ, пусть они сами больше пожертвуютъ, когда имъ непристойно... "Непристойно" -- видалъ ты? Это ловко -- "непристойно"...
   -- А я Короткевичу докажу!-- вскочилъ вдругъ Колтовской и яростно засверкалъ незавязаннымъ глазомъ.-- Прохвостъ, смутьянъ!.. "Оппозиція"?.. Я тебѣ покажу оппозицію!.. По поясницѣ тебѣ оппозиція будетъ, мерзавцу!..
   Послѣ отъѣзда генерала Тризна долго ходилъ по комнатѣ и что-то напряженно обдумывалъ. Его маленькія ручки нѣжно гладили лысину, усы вздрагивали и кривились отъ проползавшей подъ ними усмѣшки, а въ узенькихъ глазкахъ минутами пробѣгало выраженіе лукавое, торжествующее... "Богородице, Дѣво, радуйся!.." начиналъ онъ пѣть, и въ сладенькомъ, тонкомъ, почти женскомъ голосѣ его слышались торжество и побѣдная радость... Чувствовалось, что человѣкъ захлебывается отъ довольства собой, что онъ счастливъ, что сладкія и нѣжныя чувства заполнили его всего...
   Онъ вошелъ въ кухню. На лавкѣ, съежившись, спалъ полураздѣтый Антонъ. Спящій, онъ былъ еще болѣе жалокъ и ничтоженъ, чѣмъ вчера, когда стоялъ передъ отцомъ въ кабинетѣ...
   -- Богородице, Дѣво, радуйся!-- тихонько тянулъ Тризна, съ презрительной усмѣшкой оглядывая сына.-- Рррадуйся...
   Вернувшись въ спальню, онъ опять ходилъ взадъ и впередъ, усмѣхался и напѣвалъ... Потомъ онъ подошелъ къ креслу, стоявшему въ промежуткѣ между конторкой и кассой, нагнулся къ нему, взялъ за обѣ ручки и понесъ вонъ изъ комнаты, толкаясь колѣнями о клеенчатую обивку....
   Ложась вечеромъ спать, Тризна со спокойной усмѣшкой смотрѣлъ въ пустое пространство, образовавшееся между конторкой и кассой, гдѣ стояло кресло, и гдѣ являлась покойница, и думалъ:
   -- А очень просто: лишняго поѣлъ чего, каши, что ли, али, можетъ быть, гуніядію не во благовременіи принялъ,-- оно и померещилось... Дѣйствительно, пустое все... И хоть бы и опять померещилось -- все-таки пустое.
   Но опять не померещилось.
   И спалось Родіону Павловичу въ эту ночь, какъ спалось только въ далекой молодости...
   Утромъ старикъ стоялъ за конторкой и писалъ "заявленіе". "Такъ какъ, говорилось въ этомъ документѣ,-- правленіе благотворительнаго общества считаетъ для себя непристойнымъ торговаться, и своимъ оскорбительнымъ поведеніемъ мѣшаетъ людямъ, движимымъ великодушными чувствами, сдѣлать доброе дѣло, то онъ, Родіонъ Павловичъ, видитъ себя поставленнымъ въ необходимость взять назадъ свое предложеніе пожертвовать на построеніе пріюта пятнадцать тысячъ рублей серебромъ. А равнымъ образомъ заявляетъ, что весь строительный матеріалъ для означеннаго пріюта, сложенный на пустопорожнемъ мѣстѣ ни Дворянской улицѣ, немедленно начнетъ свозиться въ мѣста, кои ему, жертвователю, заблагоразсудятся".
   -- Богородице, Дѣво, радуйся!-- пѣлъ Тризна, посыпая пескомъ свое заявленіе.
   Утро было морозное, ясное. Ночью выпалъ снѣгъ, и теперь онъ лежалъ на землѣ и на крышахъ чистой, дѣвственной пеленой. Только отъ кухни къ погребу шелъ зигзагообразный слѣдъ,-- должно быть, пробѣжалъ здѣсь Дружокъ. Отъ построекъ, отъ трубъ на крышахъ, отъ замерзшихъ въ безмолвной неподвижности деревьевъ, ложились прозрачныя, голубыя тѣни, а въ мѣстахъ, гдѣ снѣгъ освѣщенъ былъ солнцемъ, тихо сіяли отливы золота и радужныхъ искръ. Рѣдкія, насквозь пропитанныя свѣтомъ, улыбались изъ небесной синевы облака, и къ нимъ, вылетая изъ трубъ, въ радостномъ волненіи тянулись тонкіе дымки. Отъ всего вѣяло кротостью и миромъ, все было чисто, тихо, нетронуто, непорочно; не замѣчалось человѣческаго движенія, не слышалось голосовъ, и казалось, что люди не смѣютъ оскорблять эту тишь своимъ видомъ, своей сутолокой, что на мигъ побѣжденные Богомъ, они притаились въ своихъ старыхъ домахъ и, въ молитвенномъ млѣніи, отдаются обаянію лучезарнаго утра...
   -- Богородице, Дѣво, радуйся!..

-----

   Въ томъ дворѣ Родіона Павловича Тризны, гдѣ живетъ онъ самъ, выросло огромное зданіе въ два съ половиной этажа. Оно выстроено изъ того самаго матеріала, который полтора года тому назадъ такъ спѣшно свозился на дворовое мѣсто вдовы Рыбчинской, и который предназначался для постройки пріюта. Новое зданіе нанимается подъ казначейство. Три раза въ году Родіонъ Павловичъ получаетъ за него квартирныя деньги, по 766 р. 66 коп. за треть.
   -- Чѣмъ плохое дѣло?-- лукаво щуря свои узенькіе глазки, спрашиваетъ Тризна и маленькой ручкой гладитъ лежащій передъ нимъ продолговатый бугорокъ золота,-- Самое настоящее доброе дѣло!...
   Спитъ теперь Родіонъ Павлычъ превосходно. Аграфена Петровна, если и снится ему, то больше въ видѣ просительницы, въ видѣ богомолки,-- а то и просто въ видѣ престарѣлаго, съ перебитой ногой зайца... Босякъ Антонъ куда-то исчезъ, и о немъ ничего не слышно...
   Одноглазый генералъ здравствуетъ, страшно поглощенъ организаціей "Общества для упорядоченія экспорта раковъ", и вообще благотворительствуетъ до полнаго изнеможенія. Въ свободныя минуты разсказываетъ о пожертвованіи купца Тризны на пріютъ. Разсказывая, онъ взволнованно щелкаетъ себя по носу и, на чемъ свѣтъ стоитъ, ругаетъ и Родіона Павловича и "поляка" Короткевича. Осторожный генералъ, однако же, и до сихъ поръ еще не выяснилъ себѣ въ точности, кого именно изъ "этихъ двухъ прохвостовъ" надо выпороть.
   Оппозиціонеръ Короткевичъ, когда рѣчь заходитъ о Тризнѣ,-- или о пріютахъ, сумрачно молчитъ. Въ квартирѣ его, съ тѣхъ поръ какъ въ полуаршинѣ отъ ея оконъ выстроилось "самое настоящее доброе дѣло", стало такъ темно, что нельзя поправлять ученическія тетради.
   
 Ваша оценка:
Связаться с программистом сайта.

Рейтинг@Mail.ru