Айзман Давид Яковлевич
Искупление

Lib.ru/Классика: [Регистрация] [Найти] [Рейтинги] [Обсуждения] [Новинки] [Обзоры] [Помощь]
Скачать FB2

 Ваша оценка:

   

Изданіе товарищества "ЗНАНІЕ" (Спб., Невскій, 92).

Д. Айзманъ.

ТОМЪ ПЕРВЫЙ.

РАЗСКАЗЫ.

   

ИСКУПЛЕНІЕ.

ЛЕГЕНДА.

I.

   Въ черные дни тираніи герцога Варнавы Висконти огромная шестигранная башня, одиноко стоявшая на угрюмомъ обрывѣ прирѣчной скалы, порождала въ сердцахъ трепетаніе ужаса.
   Здѣсь, въ этой башнѣ, производились пытки. Отсюда, съ высоты двухсотъ метровъ, людей, уже наполовину истерзанныхъ, сбрасывали въ воду. И отсюда же начинался тѣсный ходъ въ тѣ подводныя могилы, которыя, въ часъ дикаго неистовства фантазіи, придумалъ, на утѣху своему повелителю, герцогскій любимецъ -- Туліо Гаэтанъ.
   Гаэтанъ былъ высокій, костистый, нѣсколько сгорбленный старикъ, съ длиннымъ и кривымъ носомъ, съ узкими скулами и жидкой бородкой, отдѣльными клочками торчавшей на тяжелой и сильно выдавшейся впередъ челюсти. У него былъ одинъ только глазъ, а уши, такъ же какъ и брови, отсутствовали совсѣмъ: вмѣстѣ съ глазомъ они выѣдены были волдырями черной оспы...
   Ужасная болѣзнь эта, не разъ посѣщавшая герцогство, въ одну недѣлю унесла у Гаэтана жену и четверыхъ дѣтей. Злымъ чудомъ самъ Гаэтанъ, тоже забодѣвшій, остался жить -- полуразрушенный и обезображенный...
   Изъ всей семьи у него оставался теперь только одинъ ребенокъ, десятилѣтній Эммануэль. И всю любовь, которую Гаэтанъ питалъ раньше къ женѣ и дѣтямъ, онъ сосредоточилъ теперь на этомъ мальчикѣ. Онъ любилъ его беззавѣтно, безмѣрно, и, можетъ быть, никто во всей странѣ не зналъ такого сильнаго и глубокаго чувства, какое жило въ сердцѣ стараго урода.
   По ночамъ, когда мальчикъ спалъ, онъ зажигалъ свѣтильню, подходилъ къ кроваткѣ, останавливался и долго глядѣлъ на него своимъ единственнымъ глазомъ.
   Кроткая улыбка появлялась на губахъ старика, какія-то особенныя складки ложились у глазъ и у носа, и лицо это -- ужасное, отвратительное лицо -- свѣтлѣло, пріобрѣтало выраженіе необычайное, дѣлалось почти пріятнымъ, почти красивымъ...
   -- Если бы нужно было по десяти разъ въ день умирать для тебя, я бы дѣлалъ это съ радостью!-- шепталъ старикъ.
   Онъ уходилъ въ сосѣднюю комнату, становился передъ мраморнымъ изваяніемъ св. Дѣвы на колѣни, и молился, долго и горячо, за счастье ребенка...
   А потомъ вставалъ, забиралъ свои тяжелые ключи и, гремя ими, отправлялся въ башню, на расправу...
   

II.

   Герцогъ Варнава, по природѣ своей, не былъ жестокимъ человѣкомъ. Но его сдѣлали такимъ его приближенные.
   Они каждый день доносили ему о заговорахъ, объ измѣнахъ, о покушеніяхъ. Они подстраивали покушенія. Они возбуждали слабаго, ничтожнаго правителя, запугивали, обманывали его, лгали ему,-- и имъ управляли.
   И въ то время, какъ народъ, отъ непрерывныхъ лишеній, вымиралъ,-- въ многочисленныхъ базиликахъ служили ежедневныя благодарственныя мессы, и воздавалась Богу хвала за то, что странѣ дарованъ такой мудрый, такой любящій правитель.
   Устраивались торжественныя процессіи; монахи разныхъ орденовъ въ черныхъ и бѣлыхъ власяницахъ выносили на площадь изображеніе св. Варнавы; народъ, въ смертельномъ страхѣ и съ ненавистью въ душѣ, преклонялъ колѣни; надъ головами людей тихо плавали голубые клубы кадильнаго дыма; раздавалось звучное пѣніе "Kyrie éléison", и могучій органъ придворной базилики сливалъ свои величавые аккорды со словами вынужденной молитвы и съ гулкимъ звономъ безчисленныхъ колоколовъ...
   А когда месса подходила къ концу,-- въ замкѣ начиналась оргія.
   Дѣтей-пѣвчихъ вводили въ пиршественный чертогъ, и сцены разврата принимали самыя гнусныя, самыя чудовищныя формы...
   И въ эти именно минуты къ обезсиленному, полуживому, утратившему человѣческое подобіе герцогу являлся Гаэтанъ,-- съ докладомъ о совершенныхъ дѣлахъ.
   

III.

   Должность Гаэтана заключалась въ организаціи охраны герцогской особы. Но онъ имѣлъ большое вліяніе на всѣ дѣла страны.
   Варнава къ своему охранителю питалъ большое довѣріе и считалъ его человѣкомъ незамѣнимымъ. Онъ былъ убѣжденъ,-- и часто выражалъ это вслухъ, что безъ Гаэтана трудно было бы справиться съ заговорщиками, покушающимися на своего государя. А Гаэтанъ поддерживалъ въ немъ это убѣжденіе,-- поддерживалъ, главнымъ образомъ, тѣмъ, что постоянно открывалъ новые козни и заговоры, и безпрестанно ловилъ новыхъ бунтовщиковъ.
   И кого онъ ловилъ, того немедленно отправлялъ въ шестигранную башню и подвергалъ жестокимъ пыткамъ.
   Герцогъ при пыткахъ не присутствовалъ никогда. Видѣть, какъ живое тѣло жгутъ огнемъ, слышать человѣческіе стоны и вопли, было ему не по силамъ. Но доклады объ этихъ вопляхъ онъ слушалъ съ напряженнымъ любопытствомъ. И Гаэтанъ. изощрившійся въ подобнаго рода разсказахъ, не разъ вызывалъ ими въ герцогѣ чувство жуткаго злорадства.
   Старый палачъ употреблялъ всю силу своей изобрѣтательности на то, чтобы постоянно разнообразить орудія пытки, и чтобы муки своихъ жертвъ сдѣлать какъ можно болѣе ужасными.
   По его чертежамъ былъ сооруженъ особаго рода станокъ, отрывавшій одинъ за другимъ суставы пальцевъ. Была привезена, по его требованію, изъ аравійскихъ долинъ трава, отъ растиранія которой тѣло раздувало, какъ бочку, и покрывало смердящими нарывами. Была устроена металлическая кираса съ подобіемъ часового механизма, медленно сжимавшая грудную клѣтку...
   И, придумывая все новые способы пытки, Гаэтанъ заботился, главнымъ образомъ, о томъ, чтобы продлить мученія осужденныхъ.
   Именно поэтому онъ устроилъ такъ называемый "карантинъ" -- замучиваніе человѣка ровно въ сорокъ дней.
   Строгое расписаніе опредѣляло, въ какой день, какому истязанію подвергать осужденнаго.
   Сначала сѣкли розгами и давали сорокъ восемь часовъ передышки. Потомъ сдирали со ступней кожу и гоняли по усыпанной горохомъ галлереѣ. Въ продолженіе шести дней жертву морили затѣмъ голодомъ и жаждой, предлагая вмѣсто пищи уксусъ, известь и смолу.
   Подкрѣпивъ, по истеченіи этого времени, несчастнаго мясомъ и винами, оскопляли его; послѣ новаго промежутка, подлѣчивъ рану, вырывали языкъ, переламывали голени, выкалывали глаза.
   И, наконецъ, на сороковой день четвертовали...
   Но и этого всего Гаэтану казалось мало.
   Дьявольской душѣ его нужно было, чтобы мученія людей не имѣли конца. И тогда онъ выстроилъ ту страшную, небывалую тюрьму, одни слухи о которой наполняли сердца людей мертвеннымъ ужасомъ и -- заставляли молить о завоеваніи родной страны чужеземцами, какъ объ избавленіи, какъ о высшемъ благѣ...
   Никто не былъ гарантированъ, никто не могъ быть спокоенъ, никто не зналъ, чѣмъ окончится день.
   Мирныхъ жителей схватывали, заковывали и уводили въ шестигранную башню. Тамъ ихъ раздѣвали до нага и трое сутокъ держали, погруженными до подбородка, въ водѣ.
   Послѣ этого живыхъ людей заворачивали въ саванъ, укладывали въ гробъ и уносили въ базилику.
   Высшее духовенство служило заупокойную мессу, и гробъ спускали въ подземелье. Здѣсь, подъ самымъ дномъ рѣки, вырытъ былъ рядъ могилъ, и въ нихъ всовывали гробы.
   Могилы имѣли три метра въ длину и два въ ширину. Высота же ихъ была вдвое меньше человѣческаго роста. Брошенный сюда человѣкъ могъ выйти изъ гроба, могъ садиться, могъ и ходить, но стать и выпрямиться не могъ никогда.
   Онъ долженъ былъ оставаться либо въ горизонтальномъ положеніи, какъ червь, либо согнутымъ вдвое.
   Пища въ могилы спускалась посредствомъ особаго приспособленія, въ ящикахъ, и заключенные никогда никого не видали, никогда ничего не слыхали.
   Они вступали здѣсь въ вѣчную тьму и вѣчное молчаніе.
   Они здѣсь заболѣвали и умирали, и никто объ этомъ не зналъ.
   Если ящикъ для пищи наверхъ подымался пустой -- это означало, что заключенный живъ. Если же въ теченіе тринадцати дней ѣда возвращалась нетронутой -- это служило признакомъ, что заключенный скончался.
   Гаэтанъ спускался тогда въ могилу, обвязывалъ трупъ веревкой и извлекалъ его вонъ.
   Мѣсто же умершаго занимала другая жертва.
   

IV.

   Отъ этой новой выдумки своего любимца, герцогъ Варнава былъ въ особенномъ восторгѣ.
   -- Пусть поползаютъ, пусть!-- со смѣхомъ говорилъ онъ.
   И знаки вниманія и довѣрія сыпались на Гаэтана щедрѣе прежняго.
   Но вотъ пришло какъ-то герцогу въ голову осмотрѣть эти могилы. И вмѣстѣ съ Гаэтаномъ и двумя другими приближенными, въ спеціально устроенной корзинѣ, спустился онъ въ подземелье.
   -- Сейчасъ мы ихъ посмотримъ, твоихъ соловьевъ,-- шутилъ герцогъ.-- Хорошо, должно быть, поютъ...
   -- Смѣю надѣяться, что ваша свѣтлость будете удовлетворены,-- отвѣтилъ Гаэтанъ, гремя ключами.
   Входъ въ ближайшую могилу былъ открытъ, и потокъ лучей, вырвавшись изъ фонаря, внезапно залилъ ея безмолвную глубину.
   Герцогъ, стоявшій позади Гаэтана, у входа, замеръ и оцѣпенѣлъ...
   Что-то похожее на человѣческое существо, на женщину, скорчившись, сидѣло въ гробу. Нельзя было понять, старуха это или подростокъ. Лицо было маленькое, ссохшееся; морщины, какихъ никогда никто еще не видѣлъ, бороздили его по всѣмъ направленіямъ. Сѣрые волосы длинными космами скатывались на обнаженныя плечи и грудь. Глаза были огромные, неподвижные и тусклые...
   Правой рукой женщина держалась за босую ступню, лѣвую вложила въ ротъ и грызла. Широкая струя темной крови скатывалась внизъ, къ локтю, и частыми каплями падала на землю...
   Появленіе людей, появленіе свѣта не произвело на заключенную никакого впечатлѣнія.
   Она продолжала сидѣть, безмолвная и неподвижная, и продолжала смотрѣть впередъ себя...
   А герцогъ стоялъ у входа,-- тоже безмолвный, тоже неподвижный...
   -- Соловей номеръ первый,-- доложилъ Гаэтанъ, приподнимая надъ головой фонарь и отстраняясь, чтобы пропустить впередъ посѣтителей.
   Но Варнава, выйдя изъ оцѣпенѣнія, знакомъ показалъ, что желаетъ удалиться.
   И когда черезъ нѣсколько минутъ корзина была вытащена изъ подземелья, и герцогъ сталъ на землю,-- весь дрожащій и блѣдный, онъ обернулся къ Гаэтану и съ размаха ударилъ его по лицу...
   На слѣдующій, однако, день онъ призвалъ старика и собственными руками подалъ ему желѣзный, съ золотой рукояткой, мечъ -- высшую въ герцогствѣ награду...
   

V.

   Маленькій Эммануэль росъ одиноко.
   Придворная челядь и высшіе сановники, изъ страха передъ могуществомъ Гаэтана, заискивали въ мальчикѣ, льстили ему, восхищались его красотой. Но Эммануэль ко всѣмъ выраженіямъ вниманія относился съ какой-то сумрачной дикостью.
   У него и вообще видъ былъ дикій и не по-дѣтски суровый. Онъ былъ медлителенъ въ движеніяхъ, нелюдимъ, неразговорчивъ, и во взглядѣ его, какъ и въ голосѣ, было что-то тяжелое, холодное, что-то затаенное.
   Улыбающимся его видѣли немногіе, а смѣхъ его не былъ знакомъ никому.
   Онъ любилъ безмолвіе одиночества и часто, когда Гаэтанъ уходилъ къ герцогу, забирался въ какую-нибудь отдаленную галлерею, садился у подножія колонны, склонялъ къ ней голову и какъ бы цѣпенѣлъ.
   Проходилъ часъ, два часа, а мѣста своего онъ не оставлялъ. Обвѣянный сумракомъ и тишиной, онъ вперялъ глаза въ трепещущую мглу таинственныхъ сводовъ, и выраженіе у него дѣлалось странное,-- тревожное и злое. Его губы скашивались, сжимались, лицо блѣднѣло,-- блѣднѣло все сильнѣй и, наконецъ, дѣлалось бѣлымъ,-- такимъ же бѣлымъ, какъ мраморъ колоннъ.
   -- Звѣренышъ!-- думали придворные, случайно заходившіе въ галлерею.-- Будетъ отцу помощникомъ...
   И во всей странѣ мальчика называли не иначе, какъ звѣренышемъ, и говорили о немъ съ ненавистью и отвращеніемъ.
   

VI.

   Эммануэль обнаруживалъ большія способности къ рисованію.
   Когда ему пошелъ тринадцатый годъ, изъ Флоренціи былъ вызванъ для него учитель -- знаменитый въ то время художникъ Андреа Орканья. Около трехъ лѣтъ работалъ мальчикъ подъ его руководствомъ и сдѣлалъ за это время такіе успѣхи, что продолжать ученіе дома оказалось уже невозможнымъ.
   Надо было ѣхать во Флоренцію и въ Римъ, тамъ изучить сокровищницы искусства и присмотрѣться, какъ работаютъ великіе мастера.
   Этого требовалъ Орканья. Но Гаэтану мысль о разлукѣ съ сыномъ была такъ страшна, что славнаго флорентинца онъ не хотѣлъ и слушать. И отъѣздъ Эммануэля, навѣрно, никогда бы не состоялся, если бы въ дѣло не вмѣшался герцогъ.
   Варнава, считавшій себя большимъ покровителемъ искусства, и отмѣчавшій въ Эммануэлѣ рѣдкое дарованіе, приказалъ Гаэтану отпустить сына, и для путешествія мальчика предоставилъ собственную карету и восьмерку лучшихъ лошадей.
   Гаэтану оставалось подчиниться и принять эту новую, безпримѣрную милость повелителя.
   -- Отецъ, поѣдемъ со мной,-- просилъ Эммануэль предъ разставаньемъ.
   -- Нельзя, дитя! Мнѣ нельзя оставить Миланъ.
   -- Оставь его, отецъ... Ты уже старъ... Оставь свои... дѣла и живи со мной.
   Но старый Гаэтанъ только улыбался дѣтской наивности сына.
   И Эммануэль уѣхалъ одинъ.
   Два года и семь мѣсяцевъ продолжалось его отсутствіе.
   И когда онъ, наконецъ, вернулся домой, онъ привезъ множество картинъ и этюдовъ, свидѣтельствовавшихъ объ изумительномъ, необыкновенномъ и вполнѣ уже сформировавшемся талантѣ.
   Весь дворъ, вся знать преклонилась предъ молодымъ художникомъ,-- и счастью, и гордости Гаэтана не было конца.
   Что же касается до самого Эммануэля, то трудно было понять, какъ относится онъ къ своей славѣ.
   Теперь онъ былъ еще молчаливѣе, чѣмъ въ дѣтствѣ. На лицѣ его лежала какая-то каменная неподвижность, а глаза смотрѣли съ неизмѣнной, холодной суровостью.
   Онъ часто выходилъ за городъ, къ шестигранной надрѣчной башнѣ и, казалось, прислушивался...
   Полное безмолвіе царило вокругъ.
   Ни малѣйшаго звука не вылетало изъ узкихъ оконъ, и желтыя воды рѣки тоже лежали безмолвно, какъ трупъ.
   Но Эммануэль слушалъ напряженно, подолгу, приникалъ и къ землѣ, и къ башеннымъ стѣнамъ. И минутами казалось, что ухо его что-то улавливаетъ...
   Судорожное трепетаніе пробѣгало тогда по его губамъ и въ глазахъ, и лицо рѣзко искажалось,-- не то дикой улыбкой, не то холодомъ ужаса...
   И самъ Гаэтанъ не понималъ своего сына и, случалось, испытывалъ какое-то глубоко-болѣзненное чувство, даже страхъ, когда внезапно встрѣчалъ его тяжелый, почти безумный взглядъ...
   Въ народѣ же, до крайней степени напуганномъ и измученномъ, объ этомъ взглядѣ складывались странныя легенды.
   Говорили, что когда Эммануэль уставится на дерево, то листья чернѣютъ и опадаютъ; дѣти же подъ этимъ взоромъ нѣмѣютъ навсегда...
   Съ тоской отчаянія добавляли, что это выросъ преемникъ отцу,-- и къ молитвѣ о собственномъ спасеніи и объ истребленіи стараго мучителя присоединяли всегда и мольбу о гибели сына...
   

VII.

   Однажды,-- это было вскорѣ послѣ возвращенія Эммануэля изъ Флоренціи,-- Гаэтанъ, радостно сіяя, явился къ сыну съ извѣстіемъ, что герцогъ желаетъ имѣть свой портретъ, и исполненіе этой работы поручается молодому художнику.
   Полотно должно изображать апоѳеозъ Варнавы и должно быть огромныхъ размѣровъ.
   Принцъ, въ порфирѣ и съ короной на головѣ, возсѣдаетъ на тронѣ. Вокругъ него, въ парадныхъ одѣяніяхъ, стоятъ приближенные. За ними -- придворныя дамы и многочисленные вельможи.
   Когда Эммануэль услыхалъ эту вѣсть, онъ вдругъ вздрогнулъ всѣмъ тѣломъ. Въ мрачныхъ глазахъ его вспыхнули искры, щеки залились краской, и на губахъ заиграла побѣдная улыбка.
   -- Ага, ты доволенъ?-- съ гордой усмѣшкой спросилъ Гаэтанъ.
   Но Эммануэль, какъ будто, и не слыхалъ его.
   Онъ выпрямился и, уставивъ широко раскрытые глаза вдаль, тихо бормоталъ:-- Тронный залъ... Герцогъ въ коронѣ... вокругъ него приближенные... весь дворъ... Да, именно это и нужно...
   -- Высокая честь -- писать герцога -- до сихъ поръ предоставлена была только двумъ художникамъ: твоему учителю Орканья, да знаменитому Антоніо Сарто.
   -- Я создамъ великое произведеніе,-- въ глубокомъ волненіи говорилъ Эммануэль:-- великое... И оно будетъ жить...
   -- А изображать его свѣтлость въ такой торжественной обстановкѣ, въ какой изобразишь его ты, не дано было еще никому!
   -- Герцогъ на тронѣ... и весь дворъ вокругъ него... всѣ приближенные...-- закрывъ глаза, шепталъ Эммануэль.-- И потомъ... когда картина будетъ окончена... и послѣдній мазокъ будетъ сдѣланъ... О какъ это будетъ прекрасно!..
   Гаэтанъ прошелся по комнатѣ... Потомъ остановился передъ сыномъ и подбоченился.
   -- Хорошо, другъ мой, имѣть блестящее дарованіе,-- самодовольно улыбаясь, началъ онъ: -- но не дурно также имѣть меня отцомъ...
   Эммануэль не отвѣчалъ,
   -- Такъ, значитъ, ты доволенъ?-- не переставая усмѣхаться, спросилъ опять Гаэтанъ.
   Тонкія ноздри Эммануэля тихо затрепетали.
   -- О, отецъ,-- вырвалось у него; -- я счастливъ, я глубоко счастливъ!..
   

VIII.

   Черезъ два дня картина была начата.
   Эммануэлю никогда еще не приходилось работать надъ такой большой и сложной композиціей, и онъ писалъ теперь съ небывалымъ, почти болѣзненнымъ увлеченіемъ.
   Ему позировалъ герцогъ. А когда герцогъ уходилъ, Эммануэль писалъ придворныхъ. Когда уходили придворные, онъ по манекенамъ отдѣлывалъ костюмы или прокладывалъ фонъ. И только когда наступали сумерки, онъ прерывалъ работу.
   Но и тогда онъ не разставался съ картиной. Онъ зажигалъ свѣтильники, становился передъ полотномъ и смотрѣлъ на него.
   -- О, моя лебединая пѣснь!-- тихо, съ выраженіемъ мучительной скорби, шепталъ онъ:-- Я вложу въ тебя все мое умѣнье, всю мою любовь къ искусству...
   По ночамъ Эммануэль видѣлъ свою работу во снѣ, а рано утромъ снова стоялъ передъ мольбертомъ и писалъ.
   И онъ создавалъ нѣчто удивительное, нѣчто высоко-прекрасное. Онъ сравнялся съ лучшими мастерами Флоренціи и Рима.
   Фигура герцога выступила на полотнѣ съ такою жизненностью, какую не всегда имѣетъ и самая жизнь. Толпа придворныхъ, располагавшаяся позади трона и по бокамъ его, была написана изумительно. Шелкъ и бархатъ, драгоцѣнные камни, золото и перламутръ, мѣха и слоновая кость -- все это, залитое ослѣпительнымъ блескомъ солнечнаго утра, передано было съ такой необычайной виртуозностью, съ такой безподобной яркостью и силой, что среди придворныхъ не разъ подымался гулъ восхищенія, а герцогъ, послѣ каждаго сеанса, сойдя съ трона, становился за спиной художника и съ выраженіемъ глубокаго изумленія слѣдилъ за движеніями его кисти...
   

IX.

   Черезъ двѣнадцать недѣль картина была окончена.
   И герцогъ, призвавъ къ себѣ Гаэтана, вмѣстѣ съ нимъ отправился въ мастерскую поздравить художника.
   -- Я понимаю теперь,-- любуясь картиной и мило стиво улыбаясь, промолвилъ онъ:-- я понимаю, что великій правитель могъ нагнуться и подать артисту оброненную кисть.
   Эммануэль почтительно склонилъ голову.
   -- Картина моя окончена,-- сказалъ онъ,-- но я боюсь, что въ ней есть недочеты. И прежде чѣмъ съ ней разстаться, я хотѣлъ бы удостовѣриться, что дѣйствительно ничего уже улучшить въ ней не могу. Дайте же мнѣ возможность провѣрить себя.
   -- А что я долженъ для этого сдѣлать?-- освѣдомился герцогъ.
   Эммануэль объяснилъ.
   Ему позировалъ герцогъ, позировали въ отдѣльности всѣ придворные, позировали и группы придворныхъ. Но всю сцену цѣликомъ, такой, какой она изображена на холстѣ, онъ видѣлъ только разъ, давнымъ-давно, во время коронованія герцога. Теперь ему кажется, что картинѣ недостаетъ цѣльности, недостаетъ гармоніи освѣщенія. Если бы онъ могъ сличить свое произведеніе съ натурой, онъ лучше уловилъ бы всѣ недочеты и сумѣлъ бы ихъ устранить. Онъ проситъ поэтому, чтобы изображенная имъ сцена возсоздана была и въ дѣйствительности.
   -- Это будетъ сдѣлано въ четвергъ, до начала мессы,-- обѣщалъ Варнава.
   И точно, въ четвергъ утромъ, всѣ изображенныя на картинѣ лица, одѣтыя въ парадныя одежды, собрались въ тронномъ залѣ. Когда Эммануэль разсадилъ и разставилъ ихъ, въ залъ вошелъ герцогъ и занялъ свое мѣсто, на тронѣ, впереди всѣхъ.
   Эммануэль, съ огромной палитрой въ лѣвой рукѣ и съ пачкой кистей въ правой, стоялъ передъ мольбертомъ и пристально смотрѣлъ то въ глубину зала, то на картину.
   Онъ былъ весь въ бѣломъ, и три большія лиліи были приколоты къ лѣвой сторонѣ его груди.
   Его глаза горѣли страннымъ блескомъ, но осанка и движенія полны были величавой медлительности и царственнаго спокойствія.
   Онъ зналъ, что дѣлаетъ, и вѣрилъ въ себя.
   И вотъ, въ ту минуту, когда герцогъ, среди общаго почтительнаго безмолвія, посылалъ ему съ высоты трона ободряющую улыбку, а счастливѣйшій изъ отцовъ, Гаэтанъ, горделиво игралъ желѣзнымъ мечомъ у ногъ своего властелина, Эммануэль вдругъ выпрямился во весь ростъ, откинулъ назадъ голову, поднялъ высоко надъ ней руку съ кистями -- и всю пачку, съ силой, швырнулъ герцогу прямо въ лицо...
   Короткій крикъ ужаса вырвался изъ десятковъ грудей...
   Потомъ все смолкло...
   Точно всѣ находившіеся въ залѣ какою-то высшей таинственной силой сразу обратились въ мраморныя изваянія...
   Но черезъ мгновеніе грохочущій, дикій гулъ вспыхнулъ опять.
   И, опрокидывая стулья, сбивая другъ друга съ ногъ, прыгая черезъ упавшихъ, съ изумленными, испуганными лицами, придворные бросились къ герцогу и окружили его.
   И, спѣша выразить ему свою преданность, свою безграничную любовь, свое негодованіе противъ безумца, они всѣ послѣдовали за нимъ, вонъ изъ зала.
   Эммануэль же остался на своемъ мѣстѣ, неподвижный, безмолвный и спокойный.
   -- Бѣжимъ!-- раздался за его спиной сдавленный хрипъ.
   И Гаэтанъ схватилъ его за руку.
   -- Въ сумятицѣ... въ суматохѣ... намъ еще удастся... бѣжимъ!
   -- Нѣтъ.
   -- Пока они ошеломлены... пока не схватили тебя... Бѣжимъ!..
   -- Нѣтъ, отецъ!..
   -- Нѣтъ?!.. Но вѣдь ты знаешь, что съ тобою будетъ?..
   Эммануэль молчалъ...
   -- Ты оскорбилъ герцога... въ присутствіи всего двора... когда онъ былъ на тронѣ... Вѣдь тебя даже и не казнятъ! Тебя и съ башни не свергнутъ!.. Смерть -- ничто въ сравненіи съ тѣмъ, что тебя ждетъ... Тебя бросятъ туда... въ казематъ... въ подводную могилу...
   Эммануэль посмотрѣлъ старику прямо въ лицо.
   -- Къ твоимъ жертвамъ, отецъ!-- тихо, отчетливо проговорилъ онъ.
   Онъ продолжалъ пристально смотрѣть на Гаэтана... И старому палачу стало казаться, что онъ что-то понялъ...
   Онъ не проронилъ больше ни звука.
   Медленно, шатаясь, трясясь всѣмъ тѣломъ, онъ сталъ пятиться назадъ...
   Единственный глазъ его смотрѣлъ съ ужасомъ... съ ужасомъ...
   
 Ваша оценка:
Связаться с программистом сайта.

Рейтинг@Mail.ru