Алданов Марк Александрович
Голландские домики

Lib.ru/Классика: [Регистрация] [Найти] [Рейтинги] [Обсуждения] [Новинки] [Обзоры] [Помощь]
Скачать FB2

 Ваша оценка:
  • Аннотация:
    Из цикла "Не-сантиментальное путешествие".

Марк Алданов.
Голландские домики

   Конгресс писателей в Голландии. Обставлен он очень пышно: голландцы вообще чрезвычайно гостеприимны, а на этот раз превзошли сами себя. Приемы следовали за приемами; устраивало их правительство, муниципалитет Гааги, муниципалитет Амстердама, голландский Р. E. N. Club, и т. д. Конгресс очень удался.
   На этом конгрессе в многочисленных речах гостями и хозяевами неизменно высказывалась одна и та же мысль: вы, писатели (или мы, писатели), обязаны служить делу мира и сближения народов. Этими словами открыл конгресс председатель совета министров Рейс де Беренбрук; то же самое говорил отвечавший ему знаменитый английский романист Голсуорси; и то же в течение четырех дней говорили другие писатели, съехавшиеся на конгресс из тридцати стран.
   Мысль хорошая и бесспорная. Собственно, ни доказывать ее, ни развивать не приходится, а на литературном конгрессе всего менее. Голландский премьер принял такой тон, будто сохранение мира на земле больше всего зависит от собравшихся на конгресс "принцев мысли". В действительности оно, разумеется, от "принцев мысли" зависит не так уж сильно. Они, во всяком случае, делают, что могут. Если не ошибаюсь, ни один сколько-нибудь выдающийся писатель в мире к войне не призывает и войны не славословит. Ремарк пока еще не породил контр-Ремарка, и пацифистскому Тарзану не соответствует Тарзан анти-пацифистский.
   Мысль хорошая и бесспорная. Тревожно то, что о ней так много говорят. И уж очень щедро выдаются бронзовые векселя. Бриан еще мог, пожалуй, сказать в Женеве: "Пока я остаюсь министром, войны не будет". Макдональд пошел гораздо дальше, -- он ручается не только за себя, но и за других: "Англия никогда больше не будет воевать!" -- воскликнул он.
   С английского премьера история, быть может, еще спросит, -- да и то вряд ли: на некоторую забывчивость человечества могут рассчитывать в своих восклицаниях и министры. А уж с участников литературного конгресса история, наверное, не спросит ничего.
   Французская делегация подняла еще вопрос о свободе. "Находится ли в упадке идея свободы и является ли ее защита обязанностью каждого писателя?" -- таков был приблизительный смысл краткой речи одного из делегатов. Форма была полувопросительная, -- ответ оратора подразумевался сам собой. Однако, -- однако в зале было очень много писателей, которых французский вопрос мог поставить в трудное положение, и не всегда по их вине. Это выяснилось немедленно, почувствовалась неловкость. Вопрос будет снова поднят на следующем литературном конгрессе. Через год. Или через два. Вообще когда-нибудь в другой раз.
   
   Помнится, Шеллинг где-то говорит об "утешительном действии паломничества". Есть в Голландии три домика, очень замечательных по историческим воспоминаньям. Два из них -- домик Петра Великого и амстердамский дом Рембрандта -- известны каждому туристу. Третий не известен никому, -- там и в "книге для посетителей" расписаться нельзя: нет никакой книги. Нынешние хозяева этого дома решительно ничего не знают об его прошлом.

* * *

   Город Саардам, по словам путеводителя, живет лесным промыслом. С некоторым правом можно было бы сказать, что это неверно: город Саардам живет -- Петром Великим.
   Отчасти это видно из самого названия города. В действительности город всегда назывался и называется Заандам. Понемногу корень Заан (название реки) превратился в отзвук слова царь, -- как у нас Саарское Цело стало Царским Селом. Привез меня в Саардам пароход "Czaar Peter". На главной площади города стоит памятник Петра.
   Магазин называется "Handelshuis Czaar Peter". Идут к "Czaar Peter Huisje" по "Czaar Peter Straat", и т. д.
   Как Петр попал в Саардам?
   Величайшая победа Петра над шведами произошла под Полтавой, -- в географическом отношении это столь же неестественно, как если бы важнейшее сражение во франко-германской войне произошло под Бордо или под Монпелье. Почти так же удивляет и то обстоятельство, что московский царь оказался в Голландии, да еще в деревне (Заандам стал городом только в 1811 году), которая, вопреки указаниям некоторых историков, отнюдь не была наиболее подходящим местом для изучения кораблестроительного дела и ремесел. По словам старого голландского историка, записавшего местные предания и имевшего в своем распоряжении рукописные материалы, выбор Саардама был чистой случайностью.
   Что привлекало Петра в Голландии? Она была, как известно, самым прочным из всех его увлечений. Петр Великий не был, разумеется, Бme slave, но, казалось бы, дух тихой, бесхитростной, ласковой Голландии был вполне чужд его бурной и необузданной натуре. Собственно, у него с голландцами была только одна общая черта: трудолюбивая практичность. По-видимому, в Нидерландах Петр и нашел свой идеал деловитости. Всякий "национальный характер" -- сфинкс; и всякий газетный "передовик" Эдип этого сфинкса. Но уж если рассуждать о национальном характере голландцев, то основная черта его, вероятно, в любви к труду, в деловой цепкости. Черта эта и в ту пору сказывалась с такой же силой, как теперь.
   Я видел в Амстердаме новую часть города. Это явление поразительное, к сожалению, недостаточно известное в других странах. Пять лет тому назад здесь на лугах паслись черно-белые голландские коровы. Теперь великолепные улицы застроены превосходными домами в новом очень своеобразном стиле. Современная голландская архитектура, быть может, уступает американской, но в Европе, кажется, ей нет ничего равного. Создана новая часть города в последние пять лет совместными усилиями муниципалитета и частных лиц. Однако об этой пятилетке не ходят в мире восторженныя легенды. Вероятно, в местных газетах о ней в деловом порядке споров и толков было не мало; но голландцы не кричат на весь мир, что они создали новую жизнь и начали новую эру в истории человечества. А они могли бы многое показать и не только в области городского строительства. Стоит назвать работы по осушению Зюйдерзее. Огромное водное пространство отделяется плотинами от моря, воду выкачивают электрическими насосами: для крестьянского населения должно освободиться около 600000 акров необыкновенной по плодородию земли, -- приблизительно десятая часть всей ныне обрабатываемой территории! Голландцы говорят, что они и без всякой войны приобретают новые провинции. Расходы по осушению моря превысят 10 миллиардов франков! Думаю, что эти работы стоят разных Днепростроев, -- и мифических, и полумифических и даже не-мифических. Но своих работ голландцы на экранах кинематографов, к сожалению, не показывают. Построили в несколько лет новый великолепный город, осушили море, отвоевали у него землю для крестьян, -- чем же тут особенно хвастать? Люди работают, только и всего.
   Один французский писатель сказал, что весь мир создал Господь Бог, но Голландию создали голландцы. Это было трудное дело. Как известно, Голландия лежит ниже уровня моря и защищена от наводнений сложнейшей системой плотин, имеющей, кстати сказать, и стратегическое значение. Весь план защиты страны основан на возможности затопления любого участка ее территории: он, в самом крайнем случае, предусматривает затопление Гааги и Роттердама, оставляя, в качестве последнего убежища голландской свободы, окруженный наводнением Амстердам! Разумеется, это план чисто теоретический; никто, к счастью, не собирается воевать с голландцами. Но они с гордостью повторяют слова, будто бы сказанные Вильгельму II, незадолго до войны, их королевой. Германский император на смотру хвастал своей гвардией: "Каждый мой гвардеец шести футов роста". На что королева якобы ответила: "Для завоевания Голландии этого мало: вот если б они были восьми футов, было бы, пожалуй, достаточно: наше наводнение будет в семь футов глубины". С такой же гордостью голландский ученый
   Итта говорит, что их электрические лампочки Филипс, завоевавшие весь мир, созданы голландским трудолюбием целиком из чужого материала: "стекло, металл, дерево, все привозное, -- наша только пустота внутри лампочек, да еще энергия нашего народа".
   Это и есть дух Голландии, и многому могли бы у нее поучиться другие западно-европейские страны, немного утомленные своей пышной великолепной историей. Сколько лет, например, мы слышим о великом африканском железнодорожном пути, который общими усилиями должны соорудить Англия, Франция, Германия. К нему и не думают приступать, хотя "безработица и отсутствие рынков душат Европу". Сколько лет мы слышим о туннеле под Ламаншем. Готовый разработанный план проваливают по военным соображениям, хотя "Англия никогда больше не будет воевать". Да собственно, большинству европейских правителей и некогда этим заниматься: девять десятых их энергии уходит на то, чтоб держаться у власти. Какие уж тут большие замыслы, когда в четверг опаснейшая интерпелляция?
   Дух Голландии -- трудолюбие и свободная от саморекламы деловитость. Вероятно, это и привлекало к ней Петра. Он тоже не был рекламистом и безгранично верил в человеческий труд.

* * *

   Ключевский говорит: "Под прикрытием торжественного посольства, в свиту которого замешался и Петр под вымышленной фамилией, снаряжена была секретная воровская экспедиция с целью выкрасть у Западной Европы морского техника и техническое знание". Не знаешь, чему приписать это замечание знаменитого историка: то ли общей его язвительности или полускрытой враждебности к личности и к делу Петра? Что же было дурного в погоне за техническим знанием? Выкрасть техника? Мастеров и ученых нанимали открыто, нельзя же было вывезти тайно девятьсот человек. Воровская экспедиция? Все всегда покупали за наличные деньги, -- от картин Рембрандта до "младенцев в спиртусах" из анатомического театра. Вымышленное имя Петра? Конечно, это была маленькая комедия. Петр в течение всей поездки объявлял себя то плотником, то царем. В Кенигсберге бранденбургский электор Фридрих, впоследствии прусский король, принимал русское посольство, Лефорт от имени делегации говорил речь, Петр "инкогнито" стоял в свите. Этикет был чинный: электор сидел на троне в шляпе и приподнимал шляпу всякий раз, как Лефорт в своей речи произносил его, электора, имя. По окончании речи, Фридрих осведомился, здоров ли царь; Лефорт без запинки ответил, что оставил царя в Москве в добром здоровье. Но после торжественного приема тот же электор уединился для разговора с "Петром Михайловым". Конечно, псевдоним Петра не вводил в заблуждение ни королей, ни плотников. У Андрея Нартова есть очаровательный рассказ -- в стиле голландской живописи -- о Саардамском романе Петра (о нем рассказывает в одном из своих писем и Лейбниц): "Его Величество хаживал в Саардаме после работы с товарищами в один винный погреб завтракать сельди, сыр, масло, пить виноградное вино и пиво, где у хозяина находилась в прислугах одна молодая, рослая и пригожая девка". -- Петр уверял девку, что он плотник Михайлов. Девка упорно не верила: слышала, мол, что не плотник, а король Питер. -- "Государь, желая скорее беседу кончить, говорил: "Любовь не разбирает чинов, так ведай, я московский дворянин". -- "Тем хуже и неприличнее для меня", -- отвечала она, -- "вольного народа свободная девка не может любить дворянина; я сердца своего ему не отдам". При сем слове хотел было он ее поцеловать, но она, не допустив, пошла от него прочь. Государь, видя, что иначе разделаться с нею не можно, как сказать яснее, удержал и спросил ее: "А саардамского корабельщика и Русского царя полюбила ли бы ты?" На сие, улыбнувшись, весело вдруг сказала: "Это, Питер, дело другое. Ему сердца не откажу и любить буду" [Андрей Нартов. Достопамятная повествования и речи Петра Великого, Сборник отд. русск. яз. и слов., т. 52, 1891 г.]. Какая же это была хитрость, если вымышленное имя царя не вводило в заблуждение никого, от бранденбургского электора до "вольного народа свободной девки"?
   Большого практического значения Саардамская работа Петра не имела. Вольтер пишет, что царь работал плотником два года. Другие иностранные историки так далеко не идут: говорят, два месяца или семь недель. В действительности, Петр в Саардаме пробыл ровно восемь дней, -- от 18-го по 25-ое августа 1697 года. За это время никакому ремеслу он на Саардамских верфях, конечно, научиться не мог (да он еще в России знал четырнадцать ремесел). Порою преувеличиваются и те "сокровища знания", которые вывезли из Европы взятые туда Петром молодые люди. Один из них (отправленный в Венецию) просидел все назначенное ему время в своей комнате, ибо считал грехом общение с басурманами. Другой так описывал памятник Эразму в Роттердаме: "Сделан мужик вылитой медной с книгою в знак тому, который был человек гораздо ученый и часто людей учил, и тому на знак то сделано".
   Но если практическое значение путешествия Петра, быть может, несколько и преувеличивается, то его символический смысл достаточно очевиден. Разумеется, я никак не собираюсь здесь, в небольшом очерке, поднимать вопрос о Петре, все еще не исчерпанный после трудов Щербатова, Карамзина, Соловьева, Кавелина, Костомарова, Ключевского, Милюкова, Платонова, и вновь встающий перед каждым русским поколением. Спор о Петре не сводится к борьбе "славянофилов" и "западников", будь это в старом или современном значении обоих слов. Если сто лет тому назад левый западник Белинский вслед за Вольтером был восторженным поклонником Петра, то ведь в настоящее время вождь левого и западного направления русской политической мысли считается в исторической науке его противником. С другой стороны, Петр имел горячих почитателей среди славянофилов. Со всем тем, он, конечно, стал фигурой огромного символического значения.
   Это было очень живописное, почти фантастическое посольство. Среди скромных голландских купцов, среди бедных голландских ремесленников неожиданно появились странные люди, носившие в августе собольи шубы поверх раззолоченного длинного платья, люди в высоких меховых шапках, при саблях, усыпанных драгоценными камнями. За ними следовало семьдесят гайдуков, нарочно подобранных в Москве по гигантскому росту [Один из них, "гренадер мочной, плотной, бывалый в Москве часто на боях кулачных", свалил knock outом в Лондоне знаменитого боксера: "не допустив его до себя, в миг кулаком своим треснул англичанина по нагбенной шее в становную жилу"...], выпивавшие в день, к ужасу и изумлению голландцев, три бочонка пива и тридцать огромных кувшинов водки, затем калмыки в каких-то еще более странных костюмах, -- и кого только не было еще! И тащил это посольство с собой повсюду, --на верфи, на фабрики, в кунст-камеры, в больницы, в анатомический театр, -- великан со страшным лицом, в красном коротком бостроке, "как одеваются ватерлантские жители", зачем-то называвший себя плотником, -- "голос сиповатый, не тонок и не громогласен, лицом смугл, ростом не малым, сутуловат; когда от пристани идет до церкви, из народу виден по не малому росту, головою стряхивал: токмо один его великан цесарец выше был полуаршином" [Никита Кашин, Памятники Древней Письменности, 1895 г.].

* * *

   Вот и он, домик-символ, крошечный, покривившийся, едва держащийся под своим каменным колпаком. Почтенная голландка выходит из садика, получает плату, предлагает открытки, -- и начинает объяснять: здесь Петр спал, здесь он работал, и т. д. Историки не считают безусловно доказанным даже и то, что царь жил именно в этом домике, -- это лишь почти достоверно: традиция и большинство историков указывают, что Петр поселился у кузнеца Геррита Киста; но запись лютеранской общины того времени говорит, что "Petrus Alexeewitz magnus Dominus Tzar et Magnus dux Mosсоuuае" жил у ремесленника Тисена. Оба дома находились на одной улице. Вдобавок, устная традиция о пребывании Петра в Саардаме заглохла в середине 18-го века. Домик переменил несколько владельцев. Продавался он очень дешево: за 178, потом за 200 флоринов; исторической достопримечательностью он стал лишь после того, как его посетили Павел Петрович и император Иосиф II. Позднее побывал в домике и Наполеон I: "L'Empereur examina tout sans paraНtre y prendre le moindre intИrЙt", y него и собственных исторических мест было достаточно. А после окончания Наполеоновских войн домик приобрел голландский король Вильгельм: его сын и наследник в ту пору женился на великой княгине Анне Павловне. Голландский король поднес в подарок своей невестке домик Петра Великого, купленный им у ремесленника Бюльзинга за шесть тысяч флоринов. Вероятно, тогда же была выгравирована и надпись: "Niets is den grooten Man te klein", равно как и ее русский перевод, сделанный, должно быть, каким-нибудь голландским филологом: "Ничего главному человеку мало".
   Домик описывался много раз: две комнаты, огромный камин-очаг, лестница, три стула, широкое окно, стены, испещренные, как водится, надписями. Преобладают надписи на иностранных языках, но есть и русские, очень старые. "Отцу отечества Петру благодарный Стефан Савин 1827-го майя 4--16"... Есть любопытные записи и в книге. В старину какой-то швед добился у сторожа разрешения провести ночь в домике и написал на этот случай стихи, а к ним добавил: "Dans le meme lit ou reposa Pierre Alexiewitz moi aussi je vais gouter les douceurs du repos".
   Изречений самого Петра здесь не видно. Жаль: он был превосходный стилист, -- в нем, как в Иване Грозном, не получил развития и оценки замечательный писатель. Его письма и приказы особенно хороши деловитостью, трезвостью, сжатостью. Из Парижа он пишет жене о визите семилетнего Людовика XV: "Объявляю вам, что в прошлый понедельник визитовал меня здешний королище, который пальца на два более Луки нашего (карлика), дитя зело изрядная образом и станом, и по возрасту своему довольно разумен, которому седмь лет". В Германии, как свидетельствует "Юрнал", Петр осматривал комнату, где "Мартын Лютор в дьявола чернильницу бросил, и те чернила будто тут на стене доднесь остались". "Тутошные пасторы" просили царя расписаться в книге. Петр осмотрел пятно на стене и сердито написал: "Чернила новые, и совершенно сие неправда" [Русская Старина, октябрь 1901 г., стр. 226].
   Этот домик символ идеи, которую и теперь приходится доказывать, как двести пятьдесят лет тому назад. Разумеется, не только света, что в окне в Европу; однако, своим появлением здесь, позднее в Лондоне, в Вене, в Париже, один из самых замечательных людей в русской истории сказал (не первый, конечно), что Россия часть европейского мира и русская культура часть европейской культуры. Петр учился ведь не только у плотников, но и у Лейбница.
   Выхожу из домика, -- едва ли опять когда-либо попаду в эти места. Крошечный канал кончается, начинается "главная улица". На углу сюрприз. Здесь только что были выборы. Висит плакат с цифрой 8 и с надписью "Kiest List Communisten": призыв голосовать за коммунистическую партию. В витрине портрет лысого человека, всем нам, к несчастью, знакомый.
   Я, все-таки, не думал, что он популярен и в Саардаме!

* * *

   Высокий старинный дом на "Iodenbreetstraat". Двадцать пять лет тому назад художник Иосиф Израэльс напомнил амстердамскому муниципалитету, что существует и медленно разваливается дом, о котором не мешало бы позаботиться. Город всполошился, деньги нашлись, дом отремонтировали и "привели в такой вид, в каком он был в семнадцатом веке". Там собрали коллекцию гравюр великого художника, книги, написанные о нем на разных языках. Теперь это достопримечательность Амстердама, значащаяся во всех путеводителях по Голландии: "дом, в котором жил Рембрандт".
   Правильнее было бы назвать: "дом, из которого выгнали Рембрандта".
   Это довольно обычная история, часто повторявшаяся во все времена в разных странах мира. Человек был в моде, и ему платили деньги, -- очень смешные по теперешним ценам на его картины, но по тому времени немалые. Потом он вышел из моды, и ему перестали платить деньги. Он был художник, -- вместо того, чтобы в лучшие времена копить флорины и относить сбережения в банк, он тратил их довольно безрассудно, да еще делал долги. Заказы перестали приходить, стали приходить кредиторы. Выяснилось, что у него нет большого дарованья, да собственно никогда и не было. В будущее должника заимодавцы не верили. Одним словом, имущество Рембрандта было продано с молотка. Протокол распродажи теперь "хранится, как святыня", в архиве города Амстердама, -- в качестве предмета гордости можно было бы хранить что- либо другое. У Рембрандта были картины, старинные вещи, разные безделушки. Один глубокомысленный исследователь весьма серьезно пишет, что из протокола распродажи коллекций видно, что обитатель дома был знаток, -- этот ценный вывод можно было сделать и без протокола распродажи коллекций.
   До сих пор история, повторяю, обыкновенная, с тем, разумеется, осложнением, что ее жертвой оказался один из величайших художников всех времен. Конец же несколько необычен и в "летописях искусства", хотя всего они, эти летописи, насмотрелись. Богатство сменилось бедностью, бедность перешла в нищету. Слава ушла без рецидива. Новых заказчиков не было, это отбило охоту и у старых. В 1661 году по чьей-то протекции город Амстердам заказал Рембрандту для ратуши картину на исторический сюжет. Ободрившийся старик написал самую большую из всех своих картин: в ней было около двадцати квадратных метров. Картина не понравилась и вдобавок была признана слишком громоздкой. Из нее нарезали ломтей; сохранился только один, -- присяга заговорщиков на мечах, теперь составляющая главную гордость галерей Стокгольма. Это одно из самых мрачных произведений Рембрандта.
   Неуспех большого заказа, по-видимому, добил старика. О конце его жизни мы лишь недавно кое- что узнали, да и то очень немного. В бывшей у меня статье о Рембрандте, написанной еще только семьдесят лет тому назад, сообщается, что на старости он ничего не писал, -- между тем, в это время были созданы, быть может, самые совершенные его картины. Известный историк живописи Филиппо Бальтинуччи писал в конце 17-го века, что Рембрандт переселился в Швецию и там умер. Другие историки сообщали, что он окончил свои дни где- то в Англии. Только в недавнее время, по разным старинным документам, преимущественно, по сохранившимся архивам амстердамских нотариусов, удалось выяснить, как Рембрандт провел последние годы жизни. Бумаги эти напечатал с немецким переводом Гофстед де Грот в третьем томе "Источников истории голландского искусства".
   В этом сборнике можно отыскать самые удивительные документы. Так, например, мы находим в книгах нотариуса Пэрслакена за 1667 г. [С. Hofstede de Groot, Die Urkunden Эber Rembrandt, Haag. 1906, S. 354] протокол описи имущества поэта Асселина. У него была картина Рембрандта, -- какая, не сказано, -- ее оценили для залога, в придачу к мебели, в десять флоринов. Из другой нотариальной записи выясняется, что в 1662 году Рембрандт должен был продать могилу с останками своей жены (место для кладбища приобреталось для другого умершего); в протоколе этой сделки владелец могилы, кстати сказать, назван Рембландтом [I. с., S. 304. 2) I. с., S. 304], -- так забыт он был в ту пору. Мы узнаем еще, что для пропитания он нанимался свидетелем на разные церемонии, где требовались платные свидетели [I. с., S. 304. 2) I. с., S. 317]. Выяснено также и то, что молодые голландские художники иногда за небольшую плату, приглашали старика -- в качестве натурщика. Так, он "позировал" Фабрицию для картины, изображавшей смертную казнь: престарелый подслеповатый Рембрандт (зрение его очень ослабело в последние годы), с засученными рукавами и поднятым топором, представлял палача. Жаль, что тогда не было фотографии: эту сцену стоило бы запечатлеть для потомства. Может быть, он давал молодым художникам и советы; может быть, они его советов не слушали: авторитеты того времени мало ценили живопись Рембрандта. Самый модный, загребавший деньги художник-портретист конца 17-го века Лэресс писал: "Рембрандту удается только гниль. Он видит в сюжете лишь мещанскую и вульгарную сторону; своим желто-рыжим колоритом он дал пагубный пример того, как"... и т. д. "Все же его живопись не совершенно плоха", -- снисходительно заканчивает свою оценку Лэресс.
   Сохранившийся протокол о какой-то распродаже дал возможность установить, что живописец Рембрандт, родом из Лейдена, умер в Амстердаме в октябре 1669 года. Разыскали лет пятьдесят тому назад и опись имущества, оставшегося после несчастного старика, -- этот протокол тоже гордость какого-то архива. Рембрандт оставил рисовальные принадлежности, несколько стульев, носовые платки, шапочки, -- все больше с краткой характеристикой "дешевое" в описи, -- и "еще кое-какой хлам, не стоящий перечисления", -- говорит опись. Может быть, в хламе были и его последние рисунки? На похороны ассигновано было пятнадцать флоринов; место могилы Рембрандта в точности не известно: не записали. Не так давно в старой амстердамской церкви, при ремонте, было найдено несколько гробниц. Кто-то почему-то предполагает, что одна из них -- "забытая могила бедняка" ["The paupers forgotten grave" (C. Holmes)].
   Мне говорили в Голландии, что за Гаагских и Амстердамских Рембрандтов американцы предлагали шестьдесят миллионов долларов. Должно быть, это неверно, -- хотя бы уже потому, что подобного рода предложение можно было бы сделать только советскому правительству. Но такова приблизительная "рыночная стоимость" небольшой части [В Голландии находятся знаменитейшие картины Рембрандта, но общее их число невелико. Лувр со своими 20 Рембрандтами, занимает одно из первых в мир мест. Самой же богатой в мир коллекцией (43) было собрание нашего Эрмитажа - о нём теперь, к несчастью, осторожнее говорит в прошедшем времени] наследства, оставленного амстердамским нищим.
   Муниципалитет города Амстердама устроил в честь Международного Конгресса писателей большой вечерний прием в залах Государственного Музея. Часть амстердамского общества, -- к сожалению, небольшая, -- явилась на этот прием в старинных национальных костюмах. Это была очень счастливая мысль. По ярко освещенным залам шли дамы в платьях стиля 17-го столетия, мужчины в бархатных кафтанах с кружевными воротниками, при шпагах, в желтых ботфортах с отворотами. И точно такие же дамы и мужчины смотрели на них со стен.
   В вестибюле был устроен буфет. К нему примыкает длинная зала, если не ошибаюсь, самая большая в Музее. В конце ее находятся витрины с великолепными образцами старого оружия; около них открывался вход в залу гораздо меньших размеров, таинственно и слабо освещенную в отличие от других зал. Гости в нее входили -- и останавливались: на особой, нарочно воздвигнутой стене, к которой ведут ступени, висит "Ночной Дозор".
   Это был главный эффект приема. Так, у Пруста светская дама, знакомя новаго гостя с завсегдатаями своей гостиной, называет одно имя за другим, -- и вдруг небрежно роняет: "мосье Анатоль Франс..."
   "Ночной Дозор" был освещен с замечательным искусством. На потолке за системой щитов горел электрический фонарь. Оставляя комнату в полутьме, свет падал на полотно слева и сверху: так он должен падать и на картине.
   Эта картина -- вместе с "Джокондой", с Дрезденской "Мадонной", с "Семьей Филиппа IV" -- относится к самым знаменитым из всех существующих на земле. Ее видел каждый бывший в Амстердаме турист. Но очень немногие видели ее при вечернем свете. В искусственном освещении необычайно усиливается волшебно-фантастический характер картины.
   Ея происхождение общеизвестно. Шестнадцать богатых людей, входивших в состав отряда так называемой гражданской гвардии, пожелали, чтобы известный художник изобразил их на одном полотне. Это в ту пору было обычаем,-- как теперь снимаются товарищеской группой у фотографа. Рембрандт , к которому обратился отряд капитана Франца Боннинга Кока, все сделал по своему: изобразил выход отряда в момент разбора оружия. С его картиной случилось нечто необыкновенное. Казалось бы, ясно по сюжету, по фактам, по заданию заказчиков, что ее действие происходит днем. Между тем перешла она в потомство под названием "Ночного Дозора". Казалось бы, ясно, что на картине изображена обыкновенная церемония, которой тешили себя игравшие в военных штатские люди. Между тем, историки искусства еще до сих пор спорят: что же такое изобразил Рембрандт? где происходит написанная им сцена? когда она происходит? днем? ночью? в лучах ли невидимых фонарей или при солнечном свете, падающем из невидимых окон?
   От этой странной картины, от этих людей, бегущих неизвестно куда, возбужденных неизвестно чем, бьющих в барабан неизвестно для чего, от этой картины веет безумием.

* * *

   Петербургский чиновник из Коломны был влюблен в девицу. В городе произошло наводнение. Чиновник спасся, оказавшись "на звере мраморном верхом", недалеко от памятника Петра Великого. По окончании наводнения, он поспешил к девице и увидел, что ее домика больше нет. Чиновник тут же сошел с ума. Затем он прожил почти год в Петербурге, гуляя на свободе, питаясь "в окошко поданным куском". Однажды он попал на площадь, на которой стоит памятник. Сумасшедшему чиновнику показалось, что во всем виноват Петр. Злобно задрожав, он обратился было к царю с гневной речью, но испугался, бросился бежать и вскоре затем умер.
   Таково в грубом пересказе содержание гениальной поэмы. Известны толкования ее символического смысла. Они исходят из антитезы: Петр -- Евгений. Борьба индивидуальной воли с коллективной. Мятеж и самодержавие. Думаю, что чисто политическое толкование "Медного Всадника" для него слишком узко. Быть может, и сам Петр взят в поэме, преимущественно, как символ судьбы, -- не как государственный деятель, а как русская стихия. Недаром Пушкин, наряду с Петром, так искусно навязывает читателю Неву: Петр, Нева, Нева, Петр... Словесная сила выражения обоих символов, беспрестанно возвращающихся, как навязчивая идея, растет непрерывно: "... Нева металась, как больной в своей постели беспокойной"... "... Нева всю ночь рвалася к морю против бури"... "...Но силой ветра от залива перегражденная Нева", -- и т. д. Одновременно "вдалбливается" Петр: "И обращен к нему спиною, в неколебимой вышине, над возмущенною Невою, стоит с простертою рукою кумир на бронзовом коне"... "...И прямо в темной вышине над огражденною скалою кумир с простертою рукою сидел на бронзовом коне"... Наконец, в важнейшем своем явлении оба символа разрешаются с такой звуковой силой, равной которой нет в русской литературе: "Нева вздувалась и ревела, котлом клокоча и клубясь"... "...И, озарен луною бледной, простерши руку к вышине, за ним несется Всадник Медный на звонко скачущем коне. И во всю ночь безумец бедный, куда стопы ни обращал, за ним повсюду Всадник Медный с тяжелым топотом скакал".
   Чиновник, странно -- по имени -- названный в поэме, прогулял сумасшедшим год по улицам Петербурга; ему из окон добрые люди подавали пищу, -- и никто, очевидно, не замечал, что он сошел с ума. Это довольно мало вероятно, однако, могло быть; Пушкин уверяет даже, что было. Точно также в отряде Баннинга Кока, при мирной церемонии выхода, один из воинов мог без надобности палить над ухом другого. Могла затесаться в отряд и какая-то непонятная девочка с мертвой птицей на поясе. Все это могло быть. Однако, и Пушкин, и Рембрандт верно сумели бы сделать свое произведение и несколько более правдоподобным. Очевидно, это им было ненужно. В школьных терминах скажем, что некоторая (не очень большая) доля неправдоподобия способствует превращению реалистического искусства в символическое. У Рембрандта и свет, как нарочно, падает на самые неправдоподобные эпизоды картины; а ведь у него свет определяется не только "радостью глаза". Мы не знаем, что он хотел сказать. Но, конечно, дело у Рембрандта не в капитане Коке и не в лейтенанте Рейтенбурге, как у Пушкина дело не в чиновнике Евгении и не в его невесте Параше. За ними
   
   Судьба с неведомым известьем,
   Как с запечатанным письмом...
   [А. С. Пушкин "Медный всадник"]
   
   Мы, собственно, так и не знаем, что он был за человек. Некоторые биографы утверждают, будто Рембрандт не обладал большой культурой. В живописи, в смежных с ней видах искусства, и это возможно. На Колониальной выставке показывали Анкгорский храм-- настоящее чудо искусства, в своем роде стоящее Парижского Собора Божьей Матери. Кто его создал? Дикари, -- или, во всяком случае, люди, которых мы привыкли считать дикарями.
   Рембрандт наименее голландский из всех голландских художников. Ведь классическая голландская живопись, при всей своей правдивости, несколько веселее, чем жизнь, -- как классическая итальянская живопись несколько красивее, чем жизнь, и даже гораздо красивее. В этом смысле, Рембрандт -- первый вполне честный человек в истории искусства, первый, не злоупотреблявший красотою: он убавил красоты и в природе, и в людях. Премированные красавицы, древние и не древние, в его изображении не выиграли. В Гаагском Музее висит его изумительный "Саул", -- кто до Рембрандта решился бы на такой картине изобразить Давида рыжим некрасивым человеком? Кто прибавил бы легкое (еле заметное) самолюбование Гомеру, -- в нем Рембрандт показал не только гения, но и "литератора". Так он писал и портреты своих заказчиков. Вероятно, поэтому он и умер на соломе. "Он видит в сюжете лишь мещанскую и вульгарную сторону", -- говорит Лэресс. То же самое говорили впоследствии о Гете! "Когда дело доходит до возвышенных чувств, он их слегка поливает грязью, чтобы не оставить ничего божественного в человеческой природе", -- писал об авторе "Фауста" очень близкий ему человек.
   "Мир великое крушение, девиз людей: спасайся, кто может", Говорит Вольтер. Чем "спасался" Рембрандт, мы не знаем. Едва ли одной верой в свое правдивое искусство. Первое впечатление от его живописи: этот человек органически не может лгать, -- он пишет то, что видит. Второе впечатление: но видит он и многое такое, чего нормальные люди не видят. На свой основной вопрос: "а дальше что?" искусство отвечает по-разному, -- от старомодного ответа: "дальше идея", до нынешнего (или, быть может, вчерашнего): "дальше ровно ничего". В реалистическом искусстве Рембрандта даже мясная туша -- с тяжелой иррациональной начинкой.

* * *

   Из жилищ Декарта в Голландии осталось одно.
   Это, впрочем, не домик, а замок, -- правда, небольшой. Он находится в окрестностях Лейдена и называется Эндегест. Стоит в старом тенистом саду, по которому протекает ручеек. Из башен вид на поля. Сад, вероятно, мало изменился с той поры, когда здесь жил Декарт.
   Его жизнь мало известна; плохо установлена и хронология его великих открытий. Какие именно из идей, вызвавших переворот в математике, в философии, в физике, открывших новые пути десяти наукам, зародились в замке Эндегест, -- сказать с точностью трудно. Во всяком случае, здесь, в этих башнях, в аллеях этого тенистого сада, было то, что современный философ назвал "великим победным торжеством разума на пороге новой истории". И в самом деле Декарт, -- по крайней мере, в этот период своей жизни, -- твердо верил, что разум преобразит жизнь, что он победит самую смерть: благодаря успехам медицины и гигиены, люди будут жить долгие сотни лет.
   Я никак не думаю, что муниципалитет города Лейдена, которому принадлежит замок Ундегест, поставил себе мудреные символические цели с дешевым дьявольским оттенком: профессия муниципального советника явно не заключает в себе ничего демонического. Однако, никакой Мефистофель не мог бы дать этому замку более изумительное назначение:
   В замке Эндегест теперь помещается Лейденский дом умалишенных!

* * *

   В приемной доктор окинул меня быстрым, хмурым, профессиональным взглядом: зачем пожаловал? -- В этот дом редко приходят без трагедии: что еще, если не о себе, то об отце, о жене, о брате расскажет новый человек?
   Выслушал меня вежливо, с некоторым недоумением, без большого любопытства.
   -- Декарт? Философ Декарт?... Он жил здесь? Не слыхал... Вы уверены, что он жил здесь?
   --Совершенно уверен.
   --Никогда не слыхал... Очень интересно... К сожалению, я не имею права впустить вас без разрешения директора. Вам придется обратиться к нему.
   Директор, известный лейденский психиатр Штюрман, разрешил мне осмотреть замок Эндегест. И в замке едва ли многое изменилось со времен Декарта. Кабинет его был, по-видимому, в правой башне: здесь теперь помещается администрация.
   --Во втором этаже больные, но их там не много. Большая часть помещается в новых корпусах в саду. Доктор вас проводит.
   В большой комнате со старинным бревенчатым потолком радиоаппарат играл веселую немецкую песенку. Ее сверху слушали сумасшедшие. Доктор с улыбкой на меня смотрел.
   --Вас, вероятно, интересует беллетристическая сторона дома умалишенных? Этого здесь не много. Если хотите, я покажу вам королеву...
   Корпуса в саду. Мужчины, женщины, дети... Зрелище слишком тяжелое для того, чтобы его описывать в газете. Отчего так много сумасшедших в этой процветающей счастливой стране?
   Небольшая комната. Десять или двенадцать женщин в серо-зеленых халатах усердно работают за общим столом. Только одна, не разговаривая с другими, сидит, ничего не делая, на стуле в углу комнаты. Это и есть королева. Полагалось бы сказать, что "в ее глазах бегали безумные огоньки". Нет, никаких огоньков не было. Седая благообразная женщина. Доктор поздоровался с ней, что- то сказал обо мне по-голландски и задал несколько вопросов, переводя тут же ее ответы. Она отвечала очень спокойно, уверенно, с большим достоинством: да, она королева, ее лишили престола четырнадцать лет тому назад... Каждый ее ответ вызывал бурный взрыв смеха у других сумасшедших. Королева обвела их презрительным взглядом, затем кивнула мне головой и отвернулась.
   Вот и Рембрандтовский сюжет.
   --Вы удовлетворены? -- с той же улыбкой спросил доктор. -- Тогда пойдем?..
   Мы вышли в сад. Доктор, видимо, очень скучая, занимал меня разговором. "Бабинский, конечно, замечательный человек. Однако, он несколько устарел... Фрейд? Очень выдающийся писатель"...
   Из открытых окон вдруг донеслись дикие отчаянные крики.
   -- Не беспокойтесь, ничего страшного там не происходит: это просто кричат идиоты... Да, у нас очень много больных: всего около шестисот человек. Излечимы ли? Есть и излечимые... Большинство, к несчастью, неизлечимо, несмотря на большой прогресс психиатрии. Наука очень быстро идет вперед, -- говорил доктор, улыбаясь и ускоряя шаги. Идиоты продолжали выть в саду Декарта.

------------------------------------------------------------------

   Впервые: Последние новости. 1931. 10 июля; 26 июля.
   
   
   
   
 Ваша оценка:
Связаться с программистом сайта.

Рейтинг@Mail.ru