Алданов Марк Александрович
В Версале

Lib.ru/Классика: [Регистрация] [Найти] [Рейтинги] [Обсуждения] [Новинки] [Обзоры] [Помощь]
Скачать FB2

 Ваша оценка:
  • Аннотация:
    Из цикла "Не-сантиментальное путешествие".

Марк Алданов.
В Версале [*]

   [*] -- Настоящая статья появилась задолго до кончины Бриана и Думера. Я не сделал никаких изменений.
   
   18 октября 1813 года, в решительный день исторической битвы под Лейпцигом, саксонская кавалерия, находившаяся на правом фланге Наполеоновской армии, пошла в атаку на русские войска. Саксонцы неслись на врага под музыку, с криком: "Да здравствует император!" Маневр был очень смелый, и маршал Мармон, любуясь атакой, воскликнул с восторгом: "Какие горячие головы, эти саксонцы!.."
   Кончилась атака несколько неожиданно. Доскакав до неприятельских позиций, саксонцы объявили, что переходят на сторону союзников (делу, разумеется, предшествовала маленькая секретная подготовка). Они были союзниками приняты очень радушно, знамена колыхались, по-прежнему играла музыка, -- вероятно, она играла какую-нибудь другую мелодию.
   Собственно, саксонцы были не так уж виноваты: их король, правда, был союзником императора Наполеона, однако, как добрые немецкие патриоты, они раззудили, что гораздо естественнее им воевать в союзе с немцами против французов, чем в союзе с французами против немцев. Побуждения у них могли быть очень хорошие; но обстановка их дела была гораздо хуже. Как бы то ни было, атака саксонских дивизий, произошедшая на виду у всей Наполеоновской армии, надолго поразила народное воображение французов. И через тридцать, и через пятьдесят лет после битвы при Лейпциге в глухих деревнях Нормандии, Оверни, Прованса старики-инвалиды рассказывали внукам об этой атаке: "Ces Saxons qui nous ont trahis!.." Отсюда и пошло гулять по Франции ругательное словечко "Saxon": его нет в словарях, но знает его каждый.
   Слово это облетело Версальский дворец в ту самую минуту, после первого голосования, когда, к великому и всеобщему изумлению, стало известно, что Аристид Бриан получил меньше голосов, чем Думер. Одна статья о выборах 13-го мая в газете, отстаивавшей кандидатуру министра иностранных дел, кончалась словами: "Провал Бриана не есть поражение Германии, как утверждают наши враги. Но зато это, конечно, полная победа Саксонии".
   Резкие слова и вообще не нужны, а нам, иностранцам, совершенно не подобают. Социалисты -- и не они одни -- утверждают, будто в лагерь Думера перешло в день выборов не менее пятидесяти радикал-социалистов. Имена некоторых из них назывались в Версальском дворце. По словам журналистов, эти люди перед боем еще в два часа дня готовы были отдать жизнь за Бриана. Вполне возможно, что, глядя на них, опытные политические маршалы говорили: "Какие горячие головы, эти радикал-социалисты! "
   Их вину, однако, тоже никак не надо преувеличивать. И у этих людей могли быть очень серьезные побуждения совершенно бескорыстного патриотического характера. Ведь, все-таки, главным избирательным агентом Думера был Гитлер. Кроме того, Поль Думер радикал-социалист. Очень трудно назвать "предательством" то, что люди голосовали за члена своей партии против кандидата, который в их партию не входит. Но, конечно, было бы лучше, если б они высказались против Бриана при открытых голосованиях в Палате и в Сенате. Тогда и предварительный статистический расчет был бы другой, и Бриан не выставил бы своей кандидатуры, и в Зале Национального Собрания не стоял бы сплошной стон изумления:
   -- "Бриана надули!.. On а roulé Briand!.."
   В ложах печати до пяти часов решительно никто не сомневался в полной победе Бриана. Надо ли говорить, что много вполне компетентных людей, весьма заинтересованных в деле, в течение последних двух недель производило точнейшие, внимательнейшие расчеты, -- по всяким признакам: партийным, групповым, личным. По всем этим подсчетам (за одним исключением: Мандель совершенно правильно предсказал исход голосования), выходило одно и то же: министр иностранных дел должен получить не менее 470 голосов. Но главным доказательством был, конечно, сам Бриан, т. е. его согласие баллотироваться в президенты: если он согласился, значит, избрание обеспечено, -- "voyons, voyons, il sait ce qu'il fait"...
   Здесь мы, собственно, вступаем в область мистики. Бриана окружает почти такая же атмосфера суеверного ужаса, какая окружала в свое время князя Талейрана. Долгие годы беспроигрышной игры могут создать человеку неприятную репутацию в клубе; в политике они, естественно, создают ему необычайный ореол. Талейран играл, не проигрывая, почти пятьдесят лет. Затем, по выражению Виктора Гюго, "с ним случилось важное событие: он умер". Когда это событие стало известно политикам того времени, один из них будто бы озабоченно спросил: "Как вы думаете, какова может быть его настоящая цель?" Анекдот довольно мрачный, но для политической мистики характерный. Такой же мистикой объясняется и то настроение, которое было в Версале 13 мая в пять часов дня: Поль Думер 442 голоса, Аристид Бриан 401 голос!

* * *

   "On а roulé Briand!.."
   Если б Эммануил Ласкер в момент высшего расцвета своей славы, в ореоле двадцатипятилетней непобедимости, внезапно проиграл важнейший матч какому-нибудь достойному, почтенному, престарелому игроку, вроде Тарраша или Блэкберна, впечатление в кругах шахматистов было бы огромное. У шахматистов также есть идеи, направления, борьба партий, борьба людей, и, вероятно, в разгар шахматного матча страсти разгораются очень сильно. Не буду злоупотреблять этим сравнением: разница достаточно очевидна. И, тем не менее, в Зале Конгресса, наблюдая кандидатов, наблюдая выборщиков, в особенности наблюдая публику, я лишь с трудом отделывался от мысли, что главный интерес выборов чисто спортивный: кто кого?
   На потолке Зала Конгресса написаны аллегорические картины: "Война", "Мир". Для символики, которую мы изо дня в день можем почерпать в некоторых французских газетах, было бы очень удобно, если бы Бриан сидел под "Миром", а Думер под "Войной". К сожалению, сидят они иначе; да и символика эта, в смысле точности, оставляет желать лучшего: есть основания думать, что Поль Думер, придя к власти, не объявит немедленно войны. Есть даже основания думать, что вообще ровно ничего от его избрания не изменится.
   Едва-ли какая-либо другая внешняя политика, кроме Бриановской, теперь возможна во Франции. Нельзя, никак нельзя поручиться, что и эта политика не приведет рано или поздно к катастрофе: мы живем в грозное время. Но все другое сейчас психологически невозможно. У нас в 1917 году политическая необходимость (мир) была психологической невозможностью, -- из-за этого все и погибло. Во Франции, слава Богу, дело обстоит неизмеримо лучше, и потому чрезмерно страшные слова в иных газетах мы вынуждены объяснить -- даже не демагогией, а просто профессиональной привычкой. Семь лет тому назад, когда вместо Мильерана Конгресс избрал президентом республики Думерга, а не Пэнлеве, левые французские газеты тоже писали, что теперь все кончено, жребий брошен, и начинается борьба не на жизнь, а на смерть. А еще несколько раньше, при другой такой же национальной катастрофе, приблизительно то же самое, с не менее отчаянным видом, утверждали правые французские газеты. Такова традиция. Страшные слова говорятся, впрочем, и не только при президентских выборах. На следующий день, после образования кабинета Тардье, мы с ужасом кое-где читали, что во Франции восторжествовала настоящая черная реакция. Понимая это буквально, мы, естественно, должны были бы ожидать, что оппозиционные газеты будут немедленно закрыты, враждебныя партии разгромлены, политические противники Тардье брошены в тюрьмы, а на заводах введен двенадцатичасовый рабочий день. В действительности трудно было даже подметить практическое отражен и е тех оттенков мысли, которые отделяют реакционера Тардье от революционера Шотана. Свелось это, кажется, к тому, что новый премьер назначил четырех новых префектов, -- Шотан назначил бы других. Это, конечно, имеет значение для будущей избирательной кампании, но не очень большое значение. К тому же до выборов и кабинеты, и префекты могут перемениться снова. Может даже случиться, что служители черной реакции, как Тардье, и служители социальной революции, как Шотан, окажутся в одном правительстве, -- это тоже бывало. Разумеется, идейная борьба ведется и будет вестись. Выбор Думера вместо Бриана не лишен некоторого символического смысла. Однако, на страшные слова должно, повторяю, сделать поправку. В чисто-педагогическом отношении (разумеется, только в этом отношении), я иногда сожалею, что авторы громовых статей не имеют понятия о настоящей реакции и о настоящей революции.
   Во всяком случае, президентские выборы 13 мая делают большую честь Франции: за первую должность в государстве боролись два честных человека и боролись чрезвычайно корректно. Если иные их сторонники поступали не совсем так, как мог бы требовать чрезмерно строгий, не знающий прецедентов судья, то сами противники вели себя безукоризненно. Оба они, независимо от их взглядов, просто хорошие, порядочные люди.
   У нас, эмигрантов, есть к тому же особые основания относиться к ним с искренней симпатией, -- мы знаками внимания вообще не избалованы. Те статьи, которые строчатся в Москве одинаково и о Бриане, и о Думере, укрепляют нас в этом чувстве: о де-Монзи, например, советские газеты писали бы совершенно иначе. При Думере ни Литвинов, ни Довгалевский не будут здесь дорогими гостями.

* * *

   Публика в зале такая же, что на парадном спектакле в Опере или на состязании знаменитых боксеров, -- с той разницей, что галерки нет никакой: только orchestre и balcon. Зато галерка, в грубом смысле этого слова, есть внизу, на местах для депутатов, в углу амфитеатра, где скандалят одиннадцать коммунистов. Не один француз, вероятно, с неудовольствием смотрит на то, что коммунисты расселись, как у себя дома, во дворце Людовика XIV. Будем, однако, справедливы: с точки зрения Людовика XIV, сам Луи Марен лишь немногим лучше, чем Дорио или Марти.
   Зала, впрочем, новая. В семнадцатом веке здесь было помещение service de la bouche. На том месте, где находится теперь трибуна председателя, была лестница. По ней слуги носили la viande de sa Majesté. Людовик XIV обедал в час дня, au petit couvert, т. е. ел он один, но стояли в столовой знатнейшие особы Франции, все в шляпах; без шляпы был только король. Садиться за стол мог лишь Monsieur, брат короля, и то не иначе, как по его приглашению, и то не сразу, а лишь после второго приглашения. За обедом Людовик XIV, по свидетельству Сен-Симона, обычно не разговаривал, но ел с аппетитом. Сохранилось описание его ежедневного обеда: закуски, большей частью, с непонятными названиями: сальпикон, миротон и т. д., шесть разных супов один за другим, два рыбных блюда, телятина, два блюда фрикассе, четыре блюда дичи, шесть жарких, два сладких блюда и четыре компота. "Service de lа bouche" насчитывал 1500 человек. Остатки его в 1793 году еще значились в бюджете под названием: "La bouche de Capet".
   Быть может, демократия делает эстетическую ошибку, выбирая для своих простых обрядов слишком великолепные дворцы, оставшиеся от того времени, когда человеческий труд ничего не стоил, а великие художники работали за гроши. Президент французской республики получает меньше жалованья, чем, например, у нас тратили в год многие богатые частные люди в Москве или Петербурге. С этим скромным бюджетом республика дает президенту в пользованье три исторических дворца, в которых в былые времена жили люди, не считавшие миллионов. Такое же несоответствие и здесь: Версальский дворец должен был бы остаться музеем, -- зачем было устраивать здесь эту неудобную залу?

* * *

   Они сидят друг против друга, -- Думер на председательской трибуне, Бриан на правительственной скамье. Идет первое голосование. Президент республики медленно выкристаллизовывается в огромной урне, -- на которую оба и не смотрят. Для этих двух старых людей решается вопрос об остатке их жизни. Оба совершенно спокойны: они знают правила игры. Толстой, наверное, сказал бы им: "О душе пора думать, о душе"... Боюсь, что оба они в эту минуту думают о душе не так упорно, как в обычное время.
   Я видел Поля Думера вблизи, в галерее бюстов, около часа дня. Приветливо улыбаясь знакомым, держась очень прямо, он шел в свой кабинет быстрой, необыкновенно легкой для его возраста, походкой. Председатель Национального Собрания был еще в визитке, а не во фраке. Это хорошо одетый, представительный человек. Он будет самым представительным из всех президентов Третьей Республики, -- за исключением, быть может, Сади Карно. Но тот принадлежал к знатнейшей республиканской фамилии: семья Карно в республиканской знати то же самое, что род Монморанси в знати королевской. Поль Думер -- сын рабочего, и сам в детстве работал в мастерской. Не надо верить английскому писателю, который совершенно серьезно говорил: "пяти поколений почти достаточно для того, чтобы образовать джентльмена". Можно обойтись и без пяти поколений.
   Бриан сидел в Зале Конгресса, усталый и сгорбленный, с написанным на лице глубоким безразличием ко всему, что вокруг него происходило. Он состарился за последние два года и производит впечатление очень утомленного жизнью человека. К нему беспрестанно подходили люди и, радостно улыбаясь, с ним здоровались, -- вероятно, заранее его поздравляли.
   Около трибуны вывешивают буквы; в порядке этих букв пристав выкрикивает имена выборщиков. Депутаты и сенаторы поднимаются один за другим на трибуну. Некоторым аплодируют, другие проходят незамеченные, -- богатая тема для дешевых размышлений на тему Sic transit: ни рукоплесканий, ни улюлюканья, ни даже "движения в зале" не вызывают такие люди, как Мильеран или Кайо. Кажется, они сами чувствуют неловкость и поспешно проходят по трибуне.
   Буква "б" одна из поздних; президентский кристалл в урне уже готов, по крайней мере, на три четверти. Как на зло, с этой буквы начинаются имена многих депутатов, -- самая длинная и самая волнующая буква. В зале понемногу устанавливается тишина; до того было шумно и весело. Все напряженно ждут. "Monsieur Blum Léon!" радостно кричит пристав. Свист на правых скамьях. "Hou! hou! Vivent les Soviets!" на скамьях коммунистических, долгие рукоплескания социалистов. "...Monsieur Bracke!.." Худощавый нервный депутат сердито пробегает по трибуне. В другое время и ему поаплодировали бы слева, он очень почтенный человек и большой знаток греческой литературы. Но теперь не до него. Наступает полная тишина. "...Monsieur Briand Aristide!" -- наслаждаясь эффектом, выкрикивает пристав. Большая часть залы встает, бурные оглушительные рукоплескания. Бриан с трудом поднимается по лесенке. Рукоплескания все растут. Поль Думер на трибуне невозмутимо перелистывает бумаги. Правая часть залы молчит. "Hou! hou! Vivent les Soviets!", -- орут коммунисты. Не поворачиваясь к залу, Бриан опускает конверт, держась рукой за стол, спускается с лесенки и, сгорбленный, медленной старческой походкой, выходит в коридор, -- я чуть было не написал "за кулисы".
   Больше я его не видел. Не видел и в ту минуту, когда ему сообщили об исходе голосования. В буфет журналистов, где все узнают мгновенно, пришла весть, будто он сказал: "J'en ai vu bien d'autres!" Сидевший рядом со мной японец тотчас протелеграфировал это в Токио, -- уж я не знаю, как он перевел слова Бриана. Во всяком случае, Бриан мог это сказать: в самом деле, il en а vu bien d'autres. Двадцать лет тому назад ему устраивали овации те люди, которые теперь его травят, и травили те, которые теперь устраивают овации.
   
   Из газет мы знаем, что он не предполагает оставить политическую деятельность, как это сделал Жорж Клемансо, с которым, в свое время, при его, Бриана, ближайшем участии, была сыграна такая же штучка, только еще более эффектная. Все-таки, я с искренним сожалением думаю, что от Версальского удара Бриан никогда не оправится. Если со временем социалисты получат двести мест в Палате Депутатов, то им Бриан, вождь и создатель блоков и коалиций, будет не так уж нужен. Ведь и в нынешней кампании газеты "Populaire" его именем пользуются, преимущественно, для выборных целей: "Они провалили Человека Мира!" -- в одной из афиш так с большой буквы и пишется: "L'Homme de la paix". Ничего дурного в этом нет; это далеко не худший вид демагогии, да, пожалуй, и не очень новый; десять лет тому назад противоположный лагерь вопил: "Они провалили Отца Победы!" Но Бриан, вероятно, не строит себе особых иллюзий в отношении вечной дружбы социалистов. И я боюсь, что видел в Версале закат или начало заката одной из самых необыкновенных карьер в политической истории последнего столетия.

* * *

   Второе голосование, разумеется, никого не интересовало: результат теперь был предрешен, -- мог ли рассчитывать на успех человек, о котором в публике спрашивали: "Марро? Какой это Марро?" Вдобавок, в пользу Думера отказался от своих скромных пятнадцати голосов коньячный король, -- неожиданная кандидатура Эннесси (при самом искреннем уважении к его творчеству) вносила в выборы президента легкую комическую ноту.
   Поль Думер появляется в зале. Его мгновенно окружают, ему почтительно кланяются. Еще не все пришли в себя от неожиданности.
   В историческом романе Сенкевича, пан Володыевский вызывает на поединок грозного атамана Богуна, знаменитого, непобедимого фехтовальщика. Начинается поединок, казаки и поляки окружают бойцов. Вдруг Богун движеньем, известным только лучшим мастерам, перебрасывает саблю в левую руку, -- смерть грозит слева пану Володыевскому. Ho, разумеется, пан Володыевский знает этот страшный прием, как и все другие. Он отбивает удар, переходит в контратаку, -- и Богун валится на землю. Товарищи атамана с изумлением смотрят на маленького ростом Володыевского; они не верят своим глазам. Приблизительно такое же настроение теперь господствует в Зале Конгресса. Не помогла непобедимому до сих пор борцу и левая рука (Блюм): говорят даже, что именно она его погубила.
   Председатель Рабье объявляет результаты второго голосования. Еще восемьдесят радикал-социалистов подало голос за Думера. Новая шумная манифестация. "Hou! hou! Vivent les Soviets!" -- несется с коммунистических скамей. Во дворце Людовика XIV поют "Интернационал". К сожалению, социалисты и коммунисты поют хором. Давно пора бы либо той, либо другой партии, во избежание недоразумений, отказаться от этого гимна: не такое уж в самом деле сокровище поэзии и музыки, чтобы так за него держаться.
   Все бегут вниз. Новый президент принимает поздравления в зале Маренго. В длинной галерее выстраиваются шпалерами солдаты. Вдали тихо бьют барабаны, -- это очень красиво. Легкий, глухой бой приближается, -- идет процессия: префекты, генералы, министры, потом пристава со шпагами. Поль Думер проходит с тем же спокойным, приветливым и достойным видом, как будто в его жизни ровно ничего не случилось. Думаю, что он будет прекрасным, корректнейшим президентом Республики. Вероятно, и вражда к нему в левых кругах скоро рассеется.
   Но сейчас вражда очень сильна. Передают тревожные слухи, будто на дворе готовится скандал. Дворец оцеплен войсками, везде полиция, по дороге в Париж расставлены жандармы, однако, все возможно. Мы торопливо выходим во двор.
   В двух шагах отсюда, вон у того подъезда, Дамьен когда-то бросился с перочинным ножиком на Людовика XV. По собственным словам Дамьена, это было именно манифестацией, а не покушением. Король остался невредим. "Убийца" же был четвертован после чудовищных пыток, описание которых просто невозможно читать. Теперь устраивать демонстрацию против главы государства, даже с перочинным ножиком в руках, можно без большого риска. Действительно, десятка два людей, яростно потрясая тростями и портфелями, кричат у подъезда: "Да здравствует мир!.." Это не очень грамотно и не очень страшно; во всяком случае, устроить контр манифестацию трудно, -- не кричать же: "Да здравствует война!" Автомобили президента и его свиты отъезжают. Если не ошибаюсь, никто из серьезных депутатов не принял участия в манифестации. Французы умнейший, культурный народ.
   
   Впервые: "Последние новости". 1931. 22 мая.
   Перепечатано: Алданов М. Земли, люди. Берлин: Слово, 1932. С. 171-185.
   
   
   
   
 Ваша оценка:
Связаться с программистом сайта.

Рейтинг@Mail.ru