Lib.ru/Классика: Альбов Михаил Нилович. Пшеницыны

ПШЕНИЦЫНЫ.

(Изъ исторіи забитыхъ людей).

I.

Передъ вами супруги Пшеницыны -- Андрей Федоровичъ и Авдотья Семеновна, да около полудюжины молодыхъ отпрысковъ обоего пола. Со всѣми ими вы сейчасъ и познакомитесь.

Наружность Пшеницина нельзя сказать, чтобы особенно, какъ говорится, презентабельна. Роста онъ немного ниже средняго, худощавъ, блѣденъ и сутуловатъ, что, въ соединеніи съ дряблымъ голосомъ, мутнымъ, словно недоумѣвающимъ взглядомъ Андрея Федоровича, даетъ ему видъ человѣка не то болѣзненнаго отъ природы, не то подавленнаго гнетомъ житейскихъ обстоятельствъ. Дѣйствительно, особенно крѣпкимъ здоровьемъ онъ похвалиться не можетъ, что-же касается до второго предположенія, то, на сколько оно умѣстно, вы сами сейчасъ увидите. По наружности онъ, по крайней мѣрѣ, на десятокъ лѣтъ кажется старше своего возраста, хотя ему съ небольшимъ тридцать.

Вотъ Авдотья Семеновна -- совершенно другая статья. Глядя на нихъ обоихъ, какъ-то странно видѣть около рослой, полной, съ высокой грудью, веселыми глазами и звонкимъ голосомъ Авдотьи Семеновны непредставительную фигуру Пшеницина, который немного выше плеча жены и котораго, по счастливому русскому выраженію, "плевкомъ расшибить можно".

Уже по самому свойству натуры Пшеницыну невозможно выносить на своихъ плечахъ все бремя, которое взвалила на него судьба въ видѣ залоговъ двѣнадцатилѣтней супружеской любви Авдотьи Семеновны, счетомъ до пяти экземпляровъ, извѣстныхъ подъ именами Саши, Коли, Феди, Маши и Даши, находящихся въ различныхъ степеняхъ отроческаго и младенческаго возрастовъ, начиная съ десятилѣтняго и кончая одиннадцати-мѣсячнымъ. И Сашу, и Колю, и Федю, и Машу, и Дашу надобно одѣвать, кормить, поить, и всѣ эти обязанности попечительнаго отца заставили-бы Пшеницына рѣшительно потерять голову, если-бы подлѣ него не было Авдотьи Семеновны. Весь домъ лежитъ на ея рукахъ. Съ шести часовъ она уже на ногахъ. Ходитъ съ кухаркой въ рынокъ, снаряжаетъ старшаго сына въ гимназію, помогаетъ кухаркѣ въ стряпнѣ, до прихода Андрея Федоровича изъ должности учитъ второго сына грамотѣ, не позабывая покормить грудью маленькаго. Она одѣваетъ и обряжаетъ всю семью, причемъ не пропадаетъ ни одинъ лоскутокъ, изъ котораго можно-бы сдѣлать какое-нибудь употребленіе. Она владѣетъ удивительною способностью распредѣлять средства мужа, не переплачивая ничего лишняго и разсчитывая каждую копейку.

При такомъ умѣньи распоряжаться всѣмъ, что лежитъ на ея рукахъ, при умѣньи правильно распредѣлять и свое время, и скудныя средства мужа, Авдотья Семеновна ввела въ своемъ семействѣ самый строгій порядокъ, который никогда не нарушается. И обѣдъ всегда, ровнехонько минута въ минуту, поспѣваетъ къ четыремъ часамъ, потому что около этого времени Пшеницынъ приходилъ изъ должности, и дѣти всегда одѣты въ чистыхъ рубашкахъ, съ бѣлыми фартучками, и во всей квартирѣ порядокъ.

Кстати о квартирѣ.

Она состоитъ только изъ двухъ комнатъ, перегороженныхъ такимъ образомъ, что выходитъ четыре помѣщенія. По кромѣшно-темной, узкой и грязной лѣстницѣ, черезъ дверь, обитую посконной черной клеенкой, вы входите въ первую комнату, большую, о двухъ окнахъ, обращенныхъ на дворъ, раздѣленную перегородкой. Въ глубинѣ стоитъ русская печь, широкая и неуклюжая, какъ московская купчиха; здѣсь-же, рядомъ съ дверью на лѣстницу, прибита вѣшалка для платья и виситъ зеркальце. Это вмѣстѣ и кухня, и прихожая. Дверь перегородки ведетъ въ слѣдующее помѣщеніе, опять раздѣленное на двѣ части ситцевой драпировкой, перпендикулярно къ перегородкѣ, проходящей поперегъ комнаты. Небольшое полутемное пространство за драпировкой служитъ спальнею для дѣвочекъ, свѣтлая-же половина имѣетъ одно окно; тутъ стоятъ круглый обѣденный столъ, старинный клеенчатый диванъ, комодъ краснаго дерева, маленькій чайный шкафъ и нѣсколько стульевъ. На диванѣ или на стульяхъ, сдвинутыхъ вмѣстѣ, спятъ мальчики.

На стѣнахъ висятъ портретъ отца Андрея Федоровича, снятый съ него въ молодыхъ годахъ, въ вицъ-мундирѣ и съ розою въ рукѣ для чего-то, благодаря затѣйливой фантазіи художника, и нѣсколько гравюрокъ за стеклами, между которыми попадаются двѣ или три и духовнаго содержанія: смерть игумена Серафима, видъ Саровской пустыни и т. п. Эта часть квартиры Пшеницыныхъ служитъ имъ гостинной, залой, столовой и чѣмъ хотите. Дверь отсюда ведетъ въ слѣдующую комнату, исполняющую назначеніе спальни хозяевъ, а вмѣстѣ съ тѣмъ и кабинета Андрея Федоровича. Здѣсь стоятъ: широкая двуспальная кровать, кроватка маленькаго, платяной шкафъ и, у стѣны, ближе къ окну, бюро; въ немъ спрятаны разныя мелкія вещи Пшеницыныхъ, деньги, серебряныя ложки, бѣлье и проч.; оно-же служитъ письменнымъ столомъ Андрею Федоровичу: стоитъ только откинуть доску. Въ этой комнатѣ виситъ портретъ какого-то невѣдомаго міру генерала съ шитымъ воротникомъ до макушки. На окошкѣ нѣсколько горшковъ растеній въ родѣ китайскаго розана, алоэ, герани. Въ углу большой краснаго дерева кіотъ съ образами, форфоровыми яйцами, вѣнчальными свѣчами супруговъ и богоявленской водой въ продолговатомъ пузырькѣ; подъ окномъ -- проволочная клѣтка съ весьма горластой канарейкой.

II.

Андрей Федоровичъ сынъ чиновника. Отца онъ помнитъ хорошо. Онъ умеръ, когда Андрею было одиннадцать лѣтъ.

Послѣ смерти мужа, матери Андрея осталась небольшая пенсія, которая сдѣлалась для нея единственнымъ жизненнымъ рессурсомъ. Со многими затрудненіями ей удалось выхлопотать, чтобы Андрей, за котораго при отцѣ платили, былъ принятъ въ гимназію на казенный счетъ, что нѣсколько облегчило ея положеніе. Пенсіи хватало ровно на столько, сколько было нужно, чтобы нанять плохенькую квартиру да съ грѣхомъ пополамъ одѣться; для пропитанія-же собственно она брала на домъ швейную работу, что болѣе или менѣе обезпечивало вдову съ сыномъ, хотя и не всегда, такъ-что Пшеницына иногда была поставляема въ необходимость закладывать или продавать нѣкоторыя вещи. Нерѣдко приходилось ей просиживать, не разгибая спины и не смыкая глазъ, далеко за полночь, исполняя какую-нибудь спѣшную работу, между тѣмъ какъ дома оставалась буквально только черствая корка хлѣба.

Андрей росъ тихимъ и серьезнымъ ребенкомъ. Въ немъ не было живости дѣтскаго возраста, рѣзвости, свойственной мальчикамъ. Онъ любилъ сидѣть въ углу и смотрѣть на мать, какъ она работаетъ. Онъ былъ ребенокъ, что-называется, "бука". Нѣкоторая скромность и молчаливость были также одними изъ главныхъ свойствъ его характера. Съ лѣтами эти качества въ немъ укоренялись. Онъ былъ однимъ изъ лучшихъ учениковъ гимназіи, хотя способностей особенныхъ не имѣлъ, а бралъ прилежаніемъ, и, благодаря этому, ежегодно переходилъ изъ класса въ классъ. Ужь и тогда видѣлось по всему, что изъ него долженъ образоваться серьезный человѣкъ и усердный служака. Онъ, дѣйствительно, готовилъ себя къ бюрократическому поприщу и мечталъ о томъ времени, когда будетъ носить фуражку съ кокардой и вицъ-мундиръ со свѣтлыми пуговицами,-- "и тогда мы съ вами, маменька, заживемъ!" говорилъ онъ. Мать и сынъ жили между собою дружно.

Наконецъ, Андрей кончилъ курсъ и поступилъ на службу въ то-же присутственное мѣсто, гдѣ служилъ его отецъ. Матеріяльное положеніе Пшеницыныхъ значительно улучшилось. Они наняли небольшую, но болѣе удобную квартиру, и зажили спокойнѣе прежняго. Не было нужды матери Андрея по ночамъ гнуть спину за утомительной, неблагодарной работой, беречь и прятать огарки. Пшеницыны зажили тѣмъ скромнымъ мѣщанскимъ счастьемъ, которое вполнѣ удовлетворяло ихъ, какъ людей, интересы которыхъ нейдутъ далѣе загадыванья о завтрашнемъ днѣ. Жизнь ихъ потекла ровно и гладко -- да вдругъ и запнулась.

Однажды какъ-то Пшеницына, не поберегшись скверной осенней погоды, вышла изъ дому, простудилась и слегла. Благодаря не особенно крѣпкой организаціи матери Андрея и гнилому времени года, болѣзнь развивалась съ прогрессивной скоростью, и Андрей вторично осиротѣлъ. Первое время горе его было безутѣшно. Андрей плакалъ, какъ женщина, бросался на гробъ, рвался изъ рукъ тѣхъ, которые удерживали его, когда гробъ стали опускать въ могилу.

Скучно и мертвенно потекли дни Андрея, похожіе одинъ на другой, какъ вчера, такъ и сегодня, не обѣщая ничего заманчиваго въ будущемъ. Онъ былъ совершенно одинокъ. Придя изъ должности, онъ обѣдалъ, потомъ ложился спать съ единственною цѣлью какъ-нибудь сократить время, съ которымъ онъ рѣшительно не зналъ, что ему дѣлать. Остальное время до вечера, если не предстояло никакой работы, проходило въ безцѣльномъ шатаніи по комнатѣ, пока не наступалъ часъ питья чая, послѣ чего Пшеницынъ укладывался спать. Короткаго знакомства со своими товарищами по службѣ онъ не водилъ, поэтому они рѣдко бывали у него, а самъ Андрей еще рѣже посѣщалъ ихъ. Иногда по вечерамъ онъ ходилъ гулять. Видъ оживленныхъ улицъ представлялъ болѣе развлеченій, чѣмъ стѣны квартиры, гдѣ ему приходилось сумрачно слоняться изъ угла въ уголъ или спать до одурѣнія. Эта тоска одиночества возбудила въ немъ мысль, которой онъ предался весьма дѣятельно и которая не могла не родиться при подобныхъ обстоятельствахъ. Онъ задумалъ жениться. Эта мысль, когда онъ напалъ на нее, весьма ему понравилась и наполнила пустоту, изъ которой Пшеницынъ искалъ себѣ выхода. Эта мысль обратилась для него въ пріятную мечту, которую онъ крѣпко забилъ себѣ въ голову, съ твердымъ намѣреніемъ привести ее въ исполненіе.

Одинъ неожиданный случай окончательно рѣшилъ судьбу Пшеницына.

Придя домой со службы и пообѣдавъ, Андрей имѣлъ обыкновеніе нѣкоторое время посидѣть у окна, наблюдая происходящее на дворѣ. Противоположное окно принадлежало небольшой квартирѣ, находившейся въ другомъ флигелѣ и состоявшей всего только изъ одной комнаты; жилецъ этой квартиры незадолго до описываемаго нами событія выѣхалъ и комната нѣсколько дней стояла пустою.

Но вотъ вдругъ однажды билетикъ, извѣщавшій объ отдачѣ внаймы квартиры "снѣбилію отжилъцовъ", исчезъ со стекла, окно распахнулось и сдѣлало видимыми постороннему глазу стѣны комнаты, оклеенной свѣтлыми бумажками; квартира "провѣтривалась",-- значитъ, готовилась къ принятію новаго жильца, который не замедлилъ явиться въ видѣ молодой женской особы. Она подъѣхала на извощикѣ къ подъѣзду, соскочила съ дрожекъ, захватила два узелка и скрылась въ дверяхъ, а извозчикъ понесъ за нею небольшой чемоданъ.

Спустя нѣкоторое время, новая жилица появилась у окошка, прикрѣпила кисейную занавѣску, отдернула ее, оглядѣла весь дворъ, остановивъ на нѣсколько секундъ вниманіе на торчавшей изъ окна головѣ Пшеницына (дѣло происходило лѣтомъ) и принялась за лежавшую на подоконникѣ швейную работу.

На видъ ей можно было дать лѣтъ двадцать. Стройная, рослая для женщины фигура ея обладала бѣлыми и полными руками и румянымъ, съ карими глазами, лицомъ, носившимъ очевидный отпечатокъ доброты.

Спустя нѣсколько дней, Пшеницынъ узналъ, что его сосѣдку зовутъ Авдотьей Семеновной Мотыльковой, что она дѣвица и круглая сирота (эти свѣденія были доставлены Андрею его кухаркой, совершенно помимо его воли). Что-же касается профессіи сосѣдки, то объ этомъ можно получить понятіе изъ ея постояннаго занятія: весь день, съ утра до сумерекъ, она шила у окна; изъ дому она выходила рѣдко, и то, по большей части, съ узелкомъ или картонкой въ рукахъ. Раза два Пшеницыну удалось встрѣтить ее на дворѣ. Она была одѣта въ старенькій драповый бурнусъ, изъ-подъ котораго виднѣлся подолъ свѣтлаго и чистаго ситцеваго платья, и гроденаплевую шляпку, а на рукахъ были желтыя перчатки, тоже далеко не первой молодости. По всему видно было, что она ведетъ скромный образъ жизни, существуетъ исключительно "трудами рукъ своихъ" и далеко не имѣетъ солидарности съ большинствомъ изъ особъ ея класса, непитающихъ вообще отвращенія къ болѣе или менѣе близкимъ отношеніямъ съ непрекраснымъ поломъ; по крайней мѣрѣ, за исключеніемъ двухъ, трехъ женщинъ, которыхъ Пшеницынъ видѣлъ впродолженіи трехъ недѣль у сосѣдки, онъ не замѣтилъ въ числѣ ея посѣтителей мужчинъ.

Поселеніе сосѣдки произвело нѣкоторую перемѣну въ привычкахъ Пшеницина: онъ уже не спалъ послѣ обѣда, а большую часть свободнаго времени проводилъ у окна, наблюдая, между прочимъ, сосѣдку и пристально слѣдя за взмахами ея красивой руки, проворно летавшей надъ шитьемъ.

Такимъ образомъ, прошло около двухъ мѣсяцевъ. Ежедневное созерцаніе Пшеницынымъ сосѣдки, одиночество, крѣпко запавшая въ голову мысль о женитьбѣ,-- все это сдѣлало свое дѣло: дѣвушка понравилась Пшеницыну. Послѣ многихъ размышленій онъ рѣшился познакомиться съ Мотыльковой и сдѣлать ей предложеніе... Такая прыть была не въ характерѣ Пшеницына, и мысль, которая явилась въ его головѣ, прежде, чѣмъ созрѣла въ окончательное рѣшеніе, подверглась сперва долгому обсужденію. Но какой найти предлогъ къ знакомству? Андрей подумалъ, подумалъ, да и выдумалъ. Предлогъ былъ весьма простъ: купить полотна, заказать Мотыльковой штуки двѣ бѣлья -- и войти, такимъ образомъ, въ сношеніе съ ней,-- а тамъ ужъ дѣло въ шляпѣ. Съ этимъ планомъ Пшеницынъ проносился нѣсколько дней, не рѣшаясь привести его въ исполненіе, и только по убѣжденіи, что ничего другого, болѣе подходящаго, изобрѣсти невозможно, принялъ его. Полотно было куплено, а на другой день Андрей, пообѣдавъ и одѣвшись по-щеголеватѣе, съ дрожащими отъ волненія колѣнями, отправился къ сосѣдкѣ съ заказомъ. Спустя два дня онъ опять въ ней пошелъ, потомъ опять, и т. д.

Нѣтъ нужды описывать эти свиданія. Скажу только, что, спустя мѣсяцъ послѣ перваго знакомства, все дѣло устроилось какъ нельзя лучше. Пшеницынъ объяснился и, вѣроятно, успѣвъ втеченіи мѣсяца произвести на сосѣдку благопріятное впечатлѣніе, получилъ ея согласіе.

Вотъ вамъ и романъ Андрея Федоровича.

Итакъ, прошлое его, въ краткихъ чертахъ, вамъ извѣстно: мнѣ пришлось немного расписаться, и при всемъ томъ вы видите, что это прошлое нельзя назвать интереснымъ. Попадается въ немъ нѣсколько эпизодовъ, памятныхъ самому участнику ихъ, но, должно сознаться, до крайности обыденныхъ. Юность, опредѣленіе на службу, смерть матери, женитьба на Авдотьѣ Семеновнѣ, рожденіе перваго ребенка, полученіе чина -- все это эпохи въ жизни Пшеницына, но неужели-же можно долѣе на нихъ останавливаться? Этими эпизодами обиленъ тотъ періодъ жизни Андрея Федоровича, когда онъ только еще устанавливался въ своей рамѣ, а теперь онъ уже установился и идетъ ровно и неторопливо по разъ навсегда намѣченному направленію. Жизнь его начертана по опредѣленному масштабу и въ его голову не приходитъ мысль о томъ, что теченіи этой жизни подъ вліяніемъ чего-либо можетъ измѣниться... Не пускаясь въ философскія размышленія, онъ смотритъ на жизнь практическими глазами простого человѣка, какъ на такую вещь, которую каждый, владѣющій ею, долженъ отстаивать по мѣрѣ силъ своихъ, что выражается въ необходимости всѣми способами обезпечивать свой "кусокъ", снискиваніе котораго сопряжено съ большими или меньшими трудностями. Что касается самого Андрея Федоровича, то постепенное приращеніе семейства и сопряженное съ этимъ обстоятельствомъ прогрессивное увеличеніе потребностей пуще и пуще укореняетъ Андрея Федоровича въ усвоенномъ имъ міросозерцаніи и въ усугубленіи тѣхъ средствъ, которыя необходимы для обезпеченія этого "куска". Съ церваго-же года супружеской жизни всѣ его помышленія и способности сосредоточились на этой цѣли и отбросили все остальное, какъ постороннее. Получая относительно недостаточное содержаніе, онъ находилъ возможность увеличивать свои рессурсы изъ приватныхъ источниковъ: доставалъ бумаги для переписки, клеилъ воробки для кондитерскихъ, иногда дежурилъ не въ очередь за своихъ товарищей, за что получалъ по полтиннику или трехрублевому, и проч.

Постоянно въ одну сторону направленная дѣятельность и гнетущая необходимость труда мало-по-малу вгоняли Андрея Федоровича въ ту форму, которая присуща человѣку, поставленному въ подобныя обстоятельства. Мало по малу горбилась его спина, тускнѣли глаза, лицо принимало какое-то окаменѣлое, тупо-озабоченное выраженіе. Обстоятельства имѣли вліяніе и на его характеръ. Онъ совсѣмъ отсталъ отъ общества (и прежде онъ былъ неохотникъ до него), одичалъ, весь какъ-то сжался и опустился нравственно. Вмѣстѣ съ тѣмъ это-же способствовало развитію въ немъ тупого, механическаго терпѣнія, благодаря которому Ппіеницынъ былъ способенъ всю ночь на пролетъ просидѣть за исполненіемъ какой-нибудь спѣшной работы, не разгибая спины и не развлекаясь привлекательнымъ видомъ приготовленной постели.

Еще мальчикомъ онъ былъ робокъ и застѣнчивъ; и въ болѣе зрѣлыя лѣта эти свойства остались въ немъ.

Вставъ утромъ и напившись чаю, онъ проворно облевался въ вицъ-мундиръ, тщательно вычищенный кухаркой, скорымъ шагомъ отправлялся въ должность и приходилъ одинъ изъ первыхъ. По окончаніи присутствія, возвратившись домой около 4-хъ часовъ, онъ обѣдалъ и потомъ ложился, на часокъ или на полтора, отдохнуть. Вечеромъ, если предстояла какая-нибудь работа (что случалось почти всегда), онъ усаживался за свое бюро и строчилъ. Когда дѣти приходили къ нему проститься на сонъ грядущій, онъ торопливо благословлялъ ихъ, цѣловалъ и, примолвивъ: "ну, прощай, Христосъ съ тобой!" -- опять принимался писать, что продолжалось иногда часу до третьяго, такъ что Авдотья Семеновна поворочается, поворочается на постели, поджидая его, да и уснетъ. Если работы не было, онъ слонялся весь вечеръ по комнатѣ, въ халатѣ, съ заложенными за спину руками, или сидѣлъ у окошка и неподвижно глядѣлъ на дворъ, что дѣлалось только лѣтомъ. Иногда, подъ веселый часъ, онъ напѣвалъ вполголоса, теноромъ, одну и ту-же пѣсню, которая начиналась словами:

"На дубу кукушечка

Куковала:

Ку-ку, ку-ку!

Ку-укова-ала..."

Причемъ слово "куку", которое составляло собственно всю соль пѣсни, произносилъ съ особымъ удареніемъ, весьма искусно подражая крику кукушки. Эту пѣсню Авдотья Семеновна не любила и замѣчала Андрею Федоровичу,-- впрочемъ, безъ всякаго неудовольствія,-- чтобы пересталъ "куковать", такъ-какъ это тоску на нее нагоняетъ. Пшеницынъ смущенно улыбался и умолкалъ.

Пшеницыны жили въ полномъ согласіи: ни споровъ, ни разнорѣчій никогда между ними не происходило. Андрей Ѳедоровичъ ни во что не вмѣшивался, ввѣривъ все Авдотьѣ Семеновнѣ. Къ тому-же онъ былъ весьма уступчиваго характера, цѣнилъ жену и даже немного побаивался ея, чувствуя надъ собою ея вліяніе.

-- У Феди рубашечки совсѣмъ износились, замѣчаетъ, напримѣръ, Авдотья Семеновна,-- надо-бы ему хоть двѣ новенькихъ сшить... Ишь, какъ на немъ платье, точно горитъ.

-- Что-жь, сшей, безпрекословно соглашался Андрей Федоровичъ.

-- Люстринцу или муслину купить ему -- я, право, не знаю, задумчиво произносила. Авдотья Семеновна.

И Андрей Федоровичъ тоже задумается, хотя ему рѣшительно все равно, люстринцу или муслину купить жена.

Прочитавъ мое описаніе одного дня изъ жизни Пшеницыныхъ, вы уже знаете и всю ихъ жизнь. Развѣ только въ замѣчательнымъ событіямъ этой жизни можно отнести такіе эпизоды, какъ крестины отъ времени до времени прибывающихъ членовъ семейства, да празднованіе имянинъ супруговъ, на которыя собирались четверо, пятеро человѣкъ изъ близкихъ ихъ знакомыхъ, съ неизбѣжнымъ преферансомъ или ералашемъ,-- но вѣдь это, право, такія обыкновенныя, періодически-повторяющіяся событія, что даже странно и упомянуть о нихъ; если-же я это дѣлаю, то только потому, что, по мѣрѣ возможности, стараюсь соблюдать полноту и обстоятельность въ своемъ разсказѣ. Есть еще нѣкоторая вещь, которая по справедливости можетъ быть отнесена къ обстоятельствамъ, нарушающимъ обыденный порядокъ явленій, но объ этомъ сказано будетъ въ своемъ мѣстѣ.

III.

Итакъ, Андрей Федоровичъ служилъ, т. е. жилъ, что рѣшительно одно и то-же, такъ-какъ то и другое было тѣсно связано между собою и одно безъ другого существовать не могло. Пшеницынъ былъ одинъ изъ тѣхъ людей, которые, кажется, и рождены для того положенія, которое занимаютъ, какъ лошадь предназначена для того, чтобы возить тяжести, паукъ -- плести паутину. Человѣкъ вообще существо весьма покладливое, которое можетъ очень легко примѣняться къ обстоятельствамъ, не ограничиваясь одною какою-либо сферою дѣятельности. Пшеницынъ былъ рѣшительно исключеніемъ изъ общаго правила. Есть люди, которыхъ можно раскусить съ перваго взгляда, такъ-какъ индивидуальность ихъ сквозитъ во всемъ, что имъ принадлежитъ, и при одномъ поверхностномъ наблюденіи вы сразу опредѣлите, съ кѣмъ имѣете дѣло, какова обстановка находящагося передъ вами субъекта и чѣмъ онъ занимается. Пшеницынъ отчасти принадлежалъ къ ихъ чину. Глядя на его серьезную, озабоченную фигуру, облеченную въ форменный вицъ-мундиръ, гладко выбритое лицо и другія подробности его внѣшняго вида, вы необходимо придете къ тому заключенію, что всѣ эти частности вполнѣ гармонируютъ между собою, составляя полное представленіе о личности. Вы согласитесь, что геморроидальный цвѣтъ его физіономіи, до нѣкоторой степени служащій отраженіемъ петербургскаго неба, и небольшая лысина на макушкѣ, и гладко выбритый подбородокъ,-- какъ нельзя лучше изображаютъ передъ вами бюрократа.

Когда Андрей Федоровичъ изъ бобыля обратился въ семьянина, и житейскія обстоятельства начали показывать ему свои когти, онъ проникся мыслію о необходимости дать имъ отпоръ. Въ его распоряженіи были только терпѣніе и трудъ, и онъ вооружился ими и покорно понесъ бремя, навалившееся на его плечи. Онъ несъ это бремя съ тѣмъ спокойствіемъ, которое имѣетъ своимъ источникомъ не избытокъ энергіи, не безотрадную покорность судьбѣ, а чисто-механическое, пассивное терпѣніе, которое, съ одной стороны, было выработано обстоятельствами, а съ другой -- лежало въ основѣ его характера.

Онъ совершенно замкнулся въ своей маленькой сферѣ, ограничивъ всѣ свои заботы заботами о томъ, чтобы встать поутру вовремя да представить къ дюку!!!!! притащенныя изъ должности бумаги, изрѣдка волнуясь періодически повторяющимися озабочиваніями о сапожкахъ или рубашкахъ того или другого изъ ребятъ или необходимостію расплатиться въ лабазѣ или мясной, развлекаясь соблазнительной перспективой полученія "награды", "пособія" и т. п.

Но неужели такъ-таки безъ всякихъ переходовъ, сразу и отлился мой герой,-- которому въ данную эпоху было съ небольшимъ тридцать лѣтъ,-- въ форму безупречнаго трутня, закрывшаго глаза на все, что мало-мальски выходило изъ тѣсныхъ границъ обиходной жизни? Подобное міросозерцаніе обыкновенно пріобрѣтается людьми уже въ періодѣ вылѣзанія волосъ и по минованіи той эпохи, въ которую увлеченія и дурачества, какъ-бы ни были они безобидны, составляютъ неизбѣжную принадлежность человѣческой натуры. У Пшеницына не было молодости. Болѣзненная организація его еще въ дѣтствѣ сообщила его характеру серьезность, нѣкоторую замкнутость въ себѣ. Онъ всегда казался старѣе своихъ лѣтъ. Точно онъ съ той эпохи, когда началъ еще лепетать и сознавать окружающіе предметы, уже понялъ, что жизнь -- это тропинка, идя по которой нужно какъ можно меньше глядѣть по сторонамъ изъ опасенія поскользнуться и слетѣть въ болото. Избѣгая, по возможности, столкновеній съ людьми и съ различными явленіями жизни, держась въ сторонѣ отъ всего, что могло смутить его спокойную сосредоточенность, Андрей Федоровичъ былъ настоящій младенецъ въ практическомъ смыслѣ. Чуждаясь людей, Пшеницынъ мало зналъ ихъ и былъ до крайности доступенъ постороннему вліянію. Какъ я сказалъ, вслѣдствіе болѣзненности своей натуры и отчасти пуританской стыдливости, юность его прошла безъ увлеченій. До Авдотьи Семеновны онъ не былъ близокъ ни съ одной женщиной.

Если вы выведете изъ моихъ словъ такое заключеніе, что Пшеницынъ былъ любопытный экземпляръ человѣка со строгой выдержанностью въ мысляхъ и поступкахъ, то ошибетесь. Человѣческая природа всегда вѣрна себѣ въ каждой личности и, несмотря на долгое заглушеніе своихъ правъ, беретъ свое и прорывается, какъ творится. Спотыкаться и падать до того присуще натурѣ человѣка, что, несмотря на всю безупречную выправку послѣдняго, онъ не загражденъ со всѣхъ пунктовъ отъ дѣйствія этого закона и, осторожно ступая между всѣми неровностями житейской дорожки, неизбѣжно гдѣ-нибудь да запнется о какой нибудь камень. Эта старая истина съ успѣхомъ подтвердилась на нашемъ героѣ. И насколько сурова была его выдержанность, настолько силенъ и неожиданъ былъ кризисъ, случившійся съ нимъ въ первый-же годъ супружеской жизни и сдѣлавшійся рѣзкимъ и памятнымъ періодомъ въ его существованіи. Женившись, Андрей Федоровичъ нѣсколько оживился. Онъ пересталъ на нѣкоторое время быть нелюдимымъ, сдѣлался сообщительнѣе съ своими товарищами по службѣ, а съ нѣкоторыми даже сблизился. Короче всѣхъ сошелся онъ съ нѣкіимъ Петрушкинымъ, обнаруживъ этимъ поступкомъ совершенную неспособность выбирать людей, такъ-какъ Петрушкинъ не имѣлъ съ нимъ ничего общаго, былъ изъ пьющихъ, отчасти вивёръ средняго калибра, но разбитной и, что-называется, теплый парень. Трудно опредѣлить, какія обстоятельства способствовали этой связи, только Петрушкинъ сдѣлался самымъ частымъ гостемъ у Пшеницыныхъ, зачастую обѣдывалъ у нихъ и занималъ втихомолку у Андрея Федоровича деньги. Пшеницынъ нерѣдко бывалъ у него, засиживаясь иногда до поздняго вечера. У Петрушкина собиралось по временамъ пять, шесть сослуживцевъ и устраивалась картежная игра. Вліяніе новаго знакомства скоро сказалось на нашемъ героѣ. Увлекаясь примѣромъ, онъ иногда присоединялся къ гостямъ Петрушкина, игралъ -- и чаще, конечно, проигрывалъ. Это дѣлалось втайнѣ отъ Авдотьи Семеновны, которая, возставая прежде противъ сидячей жизни мужа, не здгдѣла ничего подозрительнаго въ отлучкахъ мужа. Между тѣмъ эти отлучки все учащались и заключились одинъ разъ совершенно неожиданнымъ пассажемъ: Андрей Федоровичъ пришелъ домой позже обыкновеннаго и сильно подъ-хмѣлькомъ. Прежде этого съ нимъ ни разу не бывало, такъ-какъ онъ совершенно не бралъ въ ротъ вина. Авдотья Семеновна сперва не придала этому обстоятельству особеннаго значенія, основываясь на томъ разсужденіи, что нѣтъ ничего страннаго въ томъ, что если мужчина, хотя-бы и ея мужъ, иногда и выпьетъ. Вскорѣ повторилось подобнаго-же рода обстоятельство, а потомъ еще и еще. Это, наконецъ, обезпокоило Авдотью Семеновну. Пьянство Андрея Федоровича было до того непривычно, до того несовмѣстно съ его характеромъ, что Авдотья Семеновна сразу поняла, откуда происходитъ порча. Она рѣшилась серьезно поговорить съ мужемъ, пустивъ въ ходъ всѣ силы своего убѣжденія и своего нравственнаго на него вліянія. Пшеницынъ клялся и просилъ у нея прощенія, завѣряя ее честнымъ словомъ, что подобнаго болѣе не повторится. Петрушкину, когда онъ, въ непродолжительномъ времени явился въ Пшеницынымъ, до того ясно было выражено Авдотьей Семеновной нежеланіе продолжать съ нимъ знакомство, что онъ сряду-же послѣ этого объясненія и ушелъ и болѣе не повторялъ своихъ посѣщеній. Этимъ дѣло, однако, худо поправилось. Пшеницына скоро убѣдилась въ недостаточности этой мѣры, рядомъ послѣдующихъ событій придя къ заключенію, что съ Андреемъ Федоровичемъ творится что-то недоброе. А съ нимъ, дѣйствительно, очень странное творилось. Онъ запилъ самымъ отчаяннымъ образомъ, запилъ съ тѣмъ лихорадочнымъ самозабвеніемъ, съ которымъ запиваютъ заправскіе кутилы, которыхъ послѣ долгаго воздержанія вдругъ "прорываетъ", и тѣмъ съ большею силою, чѣмъ долѣе продолжалось ихъ воздержаніе. Авдотья Семеновна рѣшительно не знала, что ей дѣлать. Новость и неожиданность дѣла и самый характеръ его, грозившій обратиться въ хроническое зло, повергли Пшешщыну въ омутъ самыхъ мучительныхъ тревогъ и волненій. Убѣжденія не могли помочь -- она сознавала это хорошо, и чувствовала свое безсиліе сдѣлать что-нибудь подходящее. Запой Андрея Федоровича имѣлъ самый болѣзненный характеръ: точно въ немъ поселился какой-то бѣсъ, который неодолимо тащилъ его на соблазнъ, всѣ пьютъ или съ цѣлію забыться, или въ видахъ наслажденія хмѣльнымъ угаромъ, или покоряясь силѣ болѣзненной страсти,-- однимъ словомъ, всѣ руководятся въ этомъ случаѣ какимъ-нибудь болѣе или менѣе сознательнымъ побужденіемъ,-- но ничего этого не было въ систематическомъ пьянствѣ Пшеницына; повторяю, это былъ положительный недугъ, отъ котораго онъ не могъ освободиться и которому безсильно покорялся. Во хмѣлю онъ былъ мраченъ, буенъ; въ этомъ состояніи трудно было узнать скромнаго и деликатнаго Пшеницына. Отрезвившись, онъ просилъ у жены прощенія, клялъ себя самыми унизительными эпитетами... Во время этого состоянія въ немъ крѣпко сидѣло мучительное сознаніе безобразности своего поведенія. Постоянная мысль о своемъ униженіи давила его въ періоды между нетрезвымъ состояніемъ, которымъ и заканчивались его терзанія. Точно какая туча налегла на домъ Пшеницыныхъ.

-- Господи, когда все это кончится? съ отчаяніемъ шептала Авдотья Семеновна, между тѣмъ какъ Андрей Федоровичъ, на третьемъ взводѣ воинствуетъ въ другой комнатѣ.

-- Не подходи! кричитъ онъ, когда жена появляется въ дверяхъ, и, съ намѣреніемъ броситься на нее, срывается со стула и падаетъ на полъ.

Жена уговариваетъ его лечь спать, и долго продолжаются ея препирательства съ Пшеницынымъ, который сопротивляется и все порывается къ буйству.

-- Разр-ражу! лопочетъ онъ коснѣющимъ языкомъ.

Авдотья Семеновна оставляетъ его въ покоѣ. Черезъ нѣсколько минутъ Андрей Федоровичъ засыпаетъ сномъ мертвыхъ, сидя на стулѣ и уронивъ на столъ свою побѣдную голову. Авдотья Семеновна съ кухаркой поднимаютъ его, какъ какую-нибудь безжизненную массу, и осторожно укладываютъ на кровать. Авдотья Семеновна садится на диванъ работать, но долго, долго она сидитъ безъ дѣла, точно оцѣпенѣвъ на нѣсколько минутъ, и глаза ея, наполнившись слезами, напряженно устремлены въ уголъ; потомъ, съ тяжело-вырвавшимся вздохомъ, она принимается за шитье. Все замирало въ это время въ квартирѣ Пшеницыныхъ. Тишина, въ которой было нѣчто мертвенное и напряженное, только и нарушалась чиканьемъ маятника, мѣрно и равнодушно отчеканивающаго секунды. Такая точно тишина бываетъ въ томѣслучаѣ, когда въ домѣ есть трудно больной или покойникъ.

По отрезвленіи Андрея Федоровича, въ немъ подымались угрызенія совѣсти. Онъ казнился, молчалъ и избѣгалъ взглядовъ жены, предъ которою чувствовалъ себя виноватымъ. Обоимъ было очень тяжело. Пшеницынъ совсѣмъ опустился, пожелтѣлъ и осунулся. Будучи вообще неразговорчивъ, онъ совсѣмъ пересталъ говорить, за исключеніемъ самаго необходимаго. Взглядъ его принялъ выраженіе постоянной разсѣянности и какой-то пугливости. Дѣло валилось у него изъ рукъ; лицо приняло тупо-задумчивое выраженіе, голова была постоянно опущена,-- и все это разрѣшилось опять-таки тѣмъ-же, что, пропавъ до вечера, Андрей Федоровичъ являлся въ возбужденномъ состояніи и принимался рвать и метать.

Крайняя натянутость отношеній поселилась между супругами. Протянулись четыре мѣсяца такой каторги,-- и вдругъ дѣло приняло совершенно другой оборотъ. Кутежъ Пшеницына шелъ crescendo и кончился тѣмъ, чѣмъ обыкновенно это кончается: Андрей Федоровичъ допился до бѣлой горячки. Осаждаемый фантастическими видѣніями, онъ не давалъ покоя Авдотьѣ Семеновнѣ, вскакивалъ съ кровати и порывался совершить черезъ окно воздушное путешествіе, съ настойчивостью, достойною лучшей цѣли. Авдотья Семеновна, съ кухаркой и призваннымъ на помощь дворникомъ, едва были въ состояніи удерживать порывы Пшеницына, нѣсколько разъ возобновлявшіеся съ повтореніемъ приступовъ чертовщины. Авдотья Семеновна совсѣмъ сбилась съ ногъ въ этихъ передрягахъ, не пила, не ѣла порядкомъ, представляя изъ себя полное олицетвореніе тревоги.

За кризисомъ вскорѣ послѣдовала реакція. Андрей Федоровичъ нѣсколько оправился, но это не успокоило Авдотью Семеновну, потому что ничего не было такого, что-бы давало ручательство въ томъ, что этого не повторится. Необходимо было принять какія нибудь мѣры, способныя вырвать зло съ корнемъ. Случай вскорѣ помогъ ей. Отъ добрыхъ людей, какъ говорится, она узнала о существованіи въ Петербургѣ нѣкоего благодѣтеля рода человѣческаго, лечащаго отъ запоя. За это спасительное средство ухватилась она. Андрей Федоровичъ, конечно, съ своей стороны ничего не имѣлъ противъ этого. Послѣ надлежащихъ розысканій и необходимыхъ справокъ, Авдотья Семеновна лично отвезла мужа къ благодѣтелю.

Во всѣхъ этихъ передрягахъ прошло почти полгода. Этотъ мрачный періодъ оставилъ памятную черту на горизонтѣ семейной жизни Пшеницыныхъ, и я долженъ былъ упомянуть о немъ, какъ о важномъ отдѣлѣ въ біографіи моего героя, положившемъ многія основанія для развитія его характера. Эта эпоха въ исторіи моего героя замѣчательна тѣмъ, что она не была необходимымъ слѣдствіемъ стеченія тѣхъ или другихъ обстоятельствъ, почти ничѣмъ не была вызвана и объяснялась совершенной случайностью, какъ нѣчто невольное или неотразимое, вслѣдствіе каприза неисповѣдимыхъ судебъ, выкидывающихъ по-временамъ престранныя штуки на зло всѣмъ логическимъ основаніямъ.

Припадокъ, поломавшій нѣсколько времени Пшеницына, кончился. Онъ совсѣмъ оправился, сдѣлавшись опять тѣмъ-же, чѣмъ былъ. Онъ только сдѣлался еще серьезнѣе, молчаливѣе и озабоченнѣе. Онъ совсѣмъ отдалился отъ своихъ сослуживцевъ, зажилъ своею прежнею изолированною жизнію, переставъ обращать вниманіе на все, что выходило изъ сферы его домашнихъ интересовъ. Семья его увеличилась новымъ членомъ: Авдотья Семеновна родила сына.

Жизнь Пшеницына окончательно сложилась въ опредѣленную программу и въ ней застыла. Сегодняшній день проходилъ точно такъ-же, какъ вчерашній, а завтрашній будетъ точно такой-же, какъ сегодняшній. Пшеницынъ не раскидывалъ мыслію о будущемъ. Онъ жилъ текущею жизнію опять-таки потому, что завтрашній день не принесетъ ему съ собою никакой перемѣны, да онъ и не желалъ ея, привыкнувъ къ однообразной сферѣ явленій, какъ къ стѣнамъ своей квартиры, въ которой онъ жилъ уже нѣсколько лѣтъ, какъ и ко всѣмъ предметамъ, наполнявшимъ ее. Самая дѣятельность его носила характеръ механическій, привычный, чуть что не безсознательный... Весь день распадался у него на двѣ части: утро и значительная часть дня проходили въ канцеляріи, а вечеръ -- дома. Это были два міра, которые онъ только и зналъ. Путешествія свои изъ дому въ должность и обратно домой онъ совершалъ всегда спѣшнымъ шагомъ, глядя себѣ подъ ноги и не развлекаясь многочисленными явленіями уличной жизни, которыя происходили вокругъ него. И, несмотря на всю отдѣльность этихъ двухъ міровъ, они представлялись Андрею Федоровичу, какъ нѣчто общее цѣлое, составляя продолженіе другъ друга, и одинъ безъ другого не могли существовать.

Онъ велъ сидячую жизнь и поэтому до того облѣнился, что выходить изъ дому хотя-бы. для прогулки по улицѣ было для него до нѣкоторой степени непріятнымъ дѣломъ, противъ котораго онъ и заявлялъ всегда протестъ, хотя и слабый, въ тѣхъ случаяхъ, когда Авдотья Семеновна, въ видахъ его пользы, прогоняла его со двора.

Полгода той эпохи въ жизни Пшеницына, о которой я только-что говорилъ, не прошли, однако, безслѣдно, образовавъ новую особенность въ его привычкахъ. Эта особенность часто встрѣчается въ подобныхъ обстоятельствахъ, имѣя совершенно физіологическое значенія, и натура Андрея Федоровича пріобрѣла новое свойство, которое было послѣдствіемъ этой мрачной эпохи и должно было служить ея воспоминаніемъ. Спустя около года послѣ излеченія, около года полнаго воздержанія, съ нимъ повторилось то-же самое, что и прежде: Пшеницынъ опять неожиданно запилъ, періодически и съ постепенно возраставшей силой, какъ и прежде. На этотъ разъ запой его продолжался недѣлю. Повторилась та-же исторія. Андрей Федоровичъ пилъ неудержимо, подъ-конецъ опять появились призраки и дѣло заключилось горячкой. Этимъ все и кончилось. Припадокъ прошелъ самъ собою и Пшеницынъ оправился такъ-же скоро и радикально, какъ и занемогъ. Съ этихъ поръ онъ сталъ повторяться отъ времени до времени, впрочемъ, рѣдко болѣе двухъ разъ въ годъ, и сопровождался одними и тѣми-же обстоятельствами. Въ эти періоды съ Андреемъ Федоровичемъ точно совершался какой переворотъ, который скоро проходилъ, не оставивъ послѣ себя никакихъ послѣдствій. Это была единственная особенность, появившаяся въ его жизни, съ которою онъ свыкся и которая составляла нѣчто въ родѣ привычнаго событія въ его однообразномъ существованіи и будоражила неторопливое теченіе его дней.

А жизнь все сильнѣй и сильнѣй, хотя исподоволь, продолжала запускать въ него свои когти, хотя онъ мало замѣчалъ усиленіе ихъ дѣйствія, такъ-какъ работу свою она производила постепенно, не ошеломляя его рѣзкостью переходовъ, а мало-по-малу всасывала его въ тину тяжелыхъ обстоятельствъ, которымъ Пшеницынъ покорялся, самъ того не замѣчая. Семья его пріумножилась новыми членами, которыхъ чуть не каждогодно производила на свѣтъ Авдотья Семеновна. Извѣстно, что по наибольшей плодовитости, послѣ семейства кроликовъ, должно поставить классъ недостаточныхъ петербургскихъ чиновниковъ. И это нарощеніе потомства еще болѣе было-бы замѣтно, если-бы нѣкоторые изъ членовъ его не умирали, едва достигнувъ младенческаго возраста. Авдотья Семеновна рожала съ такою легкостью, которая была-бы удивительна, если-бы не объяснялась ея очень крѣпкою организаціею, а также тѣмъ, что это свойство въ большинствѣ присуще русской женщинѣ. Обыкновенно на третій день послѣ родовъ она была уже на ногахъ.

Въ кругу семьи своей Андрей Федоровичъ очень мало походилъ на главу домочадцевъ. Центромъ была его жена, которая опытной рукой держала бразды правленія и вліяніе которой видѣлось во всей обстановкѣ. Относительно издержекъ по хозяйству, она мужа въ этотъ предметъ не посвящала, денегъ у него никогда не спрашивала, такъ-какъ все его жалованье отдавалось ей на руки сполна,-- такъ уже было освящено временемъ. Она сама назначала кушанья къ обѣду, не спрашивая никогда Андрея Федоровича, что-бы онъ хотѣлъ, чтобы было приготовлено, потому что вкусы его хорошо были извѣстны ей. Впрочемъ, Андрей Федоровичъ былъ до крайности неприхотливъ и съ одинаковою охотою ѣлъ все, что ни подадутъ. Индефферентизмъ его происходилъ оттого, что онъ привыкъ, чтобы его не тревожили, не мѣшали ему и какъ можно менѣе обращали на него вниманія. Ему, дѣйствительно, никто не мѣшалъ и не тревожилъ его; если-же кто и обращалъ на него вниманіе, то менѣе всего онъ самъ. Онъ въ этомъ отношеніи былъ настоящій ребенокъ, который только потому и ведетъ себя какъ слѣдуетъ, что за нимъ наблюдаетъ нянька.

Всѣ вещи на его бюро были тщательно прибраны, платье всегда вычищено и, въ случаѣ надобности, починено, хотя онъ никогда не дѣлалъ на этотъ счетъ распоряженій; все это совершилось помимо его, и онъ привыкъ къ порядку, очень мало о немъ заботясь.

Осенью, когда наступали холода, Авдотья Семеновна всегда настаивала, чтобы онъ надѣвалъ шарфъ, потому что самъ онъ объ этомъ не заботился. Когда онъ занимался, дверь притворялась и дѣтямъ строго-на-строго внушалось "не мѣшать папашѣ". Андрей Федоровичъ очень мало замѣчалъ всѣ эти знаки заботы о немъ; ему казалось, что все это онъ одинъ дѣлаетъ, никто не входитъ въ его дѣла, и что онъ совершенно предоставленъ самому себѣ, сознавая только, что все кругомъ него дѣлается какъ нельзя лучше,-- само собою, что-ли...

Самыя отношенія супруговъ имѣли характеръ привычки, которая необходимо является при сожительствѣ людей, имѣющихъ одни вкусы и интересы; и этотъ характеръ отношеній въ большинствѣ случаевъ прекрасно замѣняетъ и часто смѣшивается съ тѣмъ, что называютъ любовью, потому что этотъ характеръ от. ношеній показываетъ уже нѣчто крѣпко установившееся,-- установившееся сознательно и навсегда, нѣчто такое, что очень трудно поколебать.

А годы все идутъ да идутъ въ вѣчность, производя въ міркѣ нашихъ героевъ очень немного перемѣнъ. Авдотья Семеновна все полнѣетъ, что совершенно незамѣтно для глазъ ея мужа, такъ-же, какъ незамѣтно для него и то обстоятельство, что онъ и самъ дѣлается все сутуловатѣе, что лицо его желтѣетъ, принимая гемороидальный видъ, и лысинка на макушкѣ просѣдаетъ замѣтнѣе. Старшій сынъ учится въ гимназіи, а немного погодя и второго придется отдать въ нее. Чувствуется, что будто жить чѣмъ дальше, тѣмъ труднѣе, а остальное все по-старому. Длинный рядъ одинъ на другой похожихъ дней остался назади и такой-же точно рядъ стоитъ впереди, ожидая своей очереди придти на смѣну отжитымъ...

IV.

Выйдя изъ дому въ часъ, рѣдко измѣнявшійся, Пшеницынъ поспѣвалъ на службу всегда въ одно и то-же время. Онъ приходилъ одинъ изъ первыхъ, когда въ канцеляріи еще висѣлъ тотъ сѣрый полусвѣтъ, который знаменуетъ наступленіе петербургскаго дня. Мало-по-малу набирались чиновники. У печки, на лѣстничной площадкѣ, составлялась небольшая группа отчаянныхъ курильщиковъ, торопливо затягивавшихся папиросами прежде, чѣмъ разсѣсться на своихъ обычныхъ мѣстахъ. Иные прохаживались, другіе, кучками по двое и по трое человѣкъ, стояли у оконъ и вели разговоры. Мало-по-малу канцелярія оживлялась. Въ одномъ мѣстѣ слышались шаги, въ другомъ -- шелестъ переворачиваемыхъ бумагъ, сдержанный смѣхъ, разговоръ вполголоса, громко произносимыя отрывистыя слова да скрипъ перьевъ. Утро яснѣло все болѣе и болѣе, стекла свѣтлѣли постепенно. Гулъ городской ѣзды становился все слышнѣе. Началась обычная дѣловая жизнь, разговоры стихали, уступая свое мѣсто скрипу перьевъ, который нерѣдко прерывался чьимъ-нибудь откашливаньемъ или сдержаннымъ сморканьемъ.

Послѣ двѣнадцати часовъ вся канцелярія мгновенно поднималась на ноги, привѣтствуя пріѣхавшаго директора, плотнаго старичка съ желтовато-сѣдыми бакенбардами, который дробной и спѣшной, такъ-называемой сорочьей, походкой проходилъ чрезъ канцелярію и скрывался въ дверяхъ кабинета, съ чувствомъ почтенія и услужливости отпертаго Карауловымъ, за нѣсколько минутъ становившимся передъ дверью для исполненія своей обязанности. Дверь затворялась и канцелярія съ тѣмъ-же шумомъ усаживалась по мѣстамъ. Становилось еще тише. Слышно было даже, какъ трещатъ дрова въ печкѣ, отъ времени до времени издавая звукъ, похожій на выстрѣлъ изъ дѣтскаго пробочнаго пистолета, да изрѣдка прозвенятъ стекла оконъ, потрясенныя стремительно прокатившимся по улицѣ громоздкимъ экипажемъ. Изрѣдка встанетъ кто-нибудь, распрямитъ усталую спину, лѣнивой, переваливающеюся походкой подойдетъ къ окну и сумрачно уставится въ него. А изъ окна видна была вся улица, видна была стѣна возвышавшагося напротивъ четырехъэтажнаго дома съ ярко-синей, блещущей золотыми литерами вывѣской трактира, и фигура торговца на углу предъ ларемъ, покрылись разной съѣдобной дрянью, уже нѣсколько лѣтъ мозолящаго глаза скучающаго чиновничества.

Пройдетъ еще около часу -- и канцелярія опять зашевелится. Большинство идетъ позавтракать, т. е. торопливо перехватить нѣсколько кусковъ въ трактирѣ, помѣщающемся напротивъ, а иные отправятся къ печкѣ, чтобы разъ пятокъ затянуться втихомолку. Спустя четверть часа канцелярія приходила въ прежнее состояніе молчаливаго порядка и опять все смолкало. А между тѣмъ мало-по-малу все темнѣло. Зажигались лампы. Многіе вставали и разминали члены. На всѣхъ лицахъ появлялось чувство утомленія.

Въ четыре часа опять широко распахивалась дверь директорскаго кабинета. Канцелярія опять поднималась на ноги, и директоръ, просеменивъ прежнею сорочьею походкою черезъ всю комнату, отправлялся во свояси. Канцелярія оживлялась. Всѣ вставали, говорили полнымъ голосомъ; нѣкоторые потягивались и зѣвали, другіе взглядывали на часы. Чиновники гурьбою спускались съ лѣстницы, безмолвная швейцарская оживлялась на нѣсколько минутъ и затѣмъ все стихало. Дѣловая жизнь прекращалась и проголодавшіеся отцы семействъ спѣшили къ своимъ пенатамъ, развлекаясь отрадной перспективой тарелки горячаго супу съ рюмкой водки, послѣ чего должна послѣдовать здоровеннѣйшая выхрапка.

Такъ велось изо дня въ день. Порядокъ дѣлъ существовалъ, повидимому, незыблемо, а между тѣмъ случился, однако, переворотъ, долженствовавшій подтвердить старую истину относительно непрочности всего житейскаго.

Однажды Андрей Федоровичъ, противъ своего обыкновенія, какъ-то немного запоздалъ въ должность. Хотя было довольно еще рано, однако значительная часть канцеляріи была въ сборѣ. Общество было оживлено сильнѣе обыкновеннаго. При первомъ бѣгломъ обзорѣ можно было замѣтить, что произошло что-то необыкновенное, близко касающееся всѣхъ. Никто ничего не дѣлалъ. Нѣкоторые сидѣли на подоконникахъ, другіе стояли кучками, большинство говорило съ жаромъ, размахивая руками; нѣкоторые съ мрачною сосредоточенностью слонялись изъ угла въ уголъ безмолвно; безмолвно-же и съ тою-же мрачною сосредоточенностію сидѣли на подоконникахъ иные и меланхолически болтали ногами. Что-то зловѣщее носилось надъ головами всѣхъ; и это сразу инстинктивно и безотчетно почувствовалъ Пшеницынъ, лишь только вошелъ въ дверь. Нѣсколько человѣкъ тотчасъ-же подошли къ нему и, не здороваясь, осадили вопросомъ, знаетъ-ли онъ новость. На отрицательный отвѣтъ его, произнесенный недоумѣвающимъ и отчасти тревожнымъ тономъ, тотчасъ-же послѣдовало объясненіе. Тѣ-же, которые задали ему вопросъ, не слушая другъ друга и явно проникнутые торжественностію минуты, въ одинъ голосъ повѣдали ему новость, которая произвела на него ошеломляющее своею неожиданностью впечатлѣніе. Изъ нея явствовало, что директора, котораго онъ, вмѣстѣ съ прочими, не дальше какъ вчера, видѣлъ живымъ и здоровымъ, не существовало. Пассажъ былъ такъ неожиданъ, что Андрей Федоровичъ не нашелся, что сказать, молчалъ и съ оторопѣлымъ видомъ вращалъ глазами. Благодаря этой неожиданности извѣстія, онъ сначала не повѣрилъ ему, но одинъ взглядъ на вытянутыя физіономіи присутствующихъ убѣдилъ его въ справедливости сообщаемаго: Пока онъ приходилъ въ себя, ему во всѣхъ подробностяхъ, торопливо и въ нѣсколько голосовъ передавались обстоятельства дѣла. Смерть начальника послѣдовала отъ аневризма. Она произошла мгновенно, такъ что за нѣсколько минутъ даже не было никакихъ признаковъ, предвѣщавшихъ катастрофу. Онъ сидѣлъ наканунѣ съ семействомъ за чаемъ, былъ веселъ, разговаривалъ и шутилъ. Въ серединѣ рѣчи онъ вдругъ остановился, замолчалъ, хотѣлъ что-то сказать, потомъ вдругъ охнулъ и началъ падать со стула. Когда его подняли, оказалось, что онъ уже мертвъ.

Вотъ сущность того, что передавали сослуживцы Андрея Федоровича. Что-же касается подробностей, то свѣденія были разнорѣчивы. Одни говорили, что смерть директора произошла за чайнымъ столомъ; другіе-же настаивали, что въ кабинетѣ; нѣкоторые даже прибавляли, что онъ собирался въ это время въ клубъ. Эти послѣднія сообщали еще такія подробности, которыя исключали возможность того обстоятельства его смерти, о которомъ разсказывали первые. Отстаивавшіе тотъ фактъ, что директоръ умеръ въ кабинетѣ, говорили, что онъ разговаривалъ въ это время съ камердинеромъ; онъ давалъ ему приказаніе, которое начиналось словами: "подай мнѣ"... Что означало это "подай мнѣ" -- неизвѣстно, потому что эти слова были послѣдними словами покойника. Хотя подробности не измѣняли существа самаго факта, однако о подробностяхъ толковалось, что совершенно въ порядкѣ вещей, потому что чѣмъ новость свѣжѣе, чѣмъ болѣе она имѣетъ характеръ слуха, хотя и несомнѣннаго, но недостигшаго еще значенія очевиднаго факта, тѣмъ болѣе о ней толкуется. Андрей Федоровичъ не интересовался этими толками, онъ слушалъ ихъ разсѣянно, потому что его поразила самая новость, и подробности не могли ни усилить, ни ослабить впечатлѣнія, ею произведеннаго. Послушавъ, что говорилось въ нѣсколькихъ кучкахъ, онъ отошелъ въ уголокъ, сѣлъ на подоконникъ и разсѣянно уставился глазами въ окно, изъ котораго видно было все то, что давнымъ-давно приглядѣлось всѣмъ. По-прежнему виднѣлась напротивъ грязно-желтая стѣна высокаго зданія съ вывѣскою трактира, казавшаяся еще грязнѣе сквозь мглу сѣраго дня. По-прежнему на углу виднѣлся торговецъ съ своимъ ларемъ. Кучка извозчиковъ стояла поодаль и похлопывала руками по бедрамъ. Спѣшными шагами мчался по тротуару чиновникъ съ портфелью подъ мышкой. Вдоль улицы лѣниво ползли дрожки съ "желтоглазымъ", апатично покачивавшимся на сидѣньѣ; густой паръ валилъ съ лохматой лошаденки. Согнувшись на бокъ, ковылялъ мальчишка съ деревяннымъ ящикомъ на перевязи и пронзительнымъ голосомъ заливался: "спички хоро-оши, вотъ спи-ички!!" И вывѣска трактира, и мужикъ на углу съ ларемъ, и косматая взопрѣвшая лошаденка, и мальчишка, распѣвавшій о спичкахъ, и сумрачный колоритъ всего этого знакомаго пейзажа своею стереотипностью еще пуще увеличивалъ впечатлѣніе новости.

По мѣрѣ того, какъ канцелярія наполнялась новоприбывшими, новость о перемѣнѣ привычныхъ обстоятельствъ распространялась. Вопреки общепринятому порядку вещей, на лѣстничной площадкѣ, передъ печкою, не было ни одного курильщика. Экстренность событія парализовала отправленія обычной жизни.

Даже не вѣрилось, что случился такой неожиданный казусъ, хотя онъ и имѣлъ всѣ качества достовѣрнаго факта. И если-бы что-нибудь показывало, что произошла важная перемѣна, а то все по-прежнему, такъ что кажется, что вотъ-вотъ всѣ зашаркаютъ, какъ всегда, дверь отворится и плотненькій старичекъ съ желтовато-бѣлыми бакенбардами своею сорочьей походкой просеменитъ чрезъ канцелярію въ кабинетъ, какъ это было вчера и прежде, постоянно... Только и разницы, что нѣкоторые нахмурены и молчатъ, а другіе толкуютъ между собою съ непривычнымъ оживленіемъ, и всѣ озабочены болѣе, чѣмъ когда-либо, и самымъ очевиднымъ образомъ на всѣхъ лицахъ лежитъ одна и та-же дума. Толковали о томъ, кто заступитъ мѣсто умершаго. Большинство держалось того мнѣнія, что, по всей вѣроятности, въ его должность произведутъ нынѣшняго вице-директора. Несогласные съ этимъ мнѣніемъ приводили свои соображенія; къ ораторамъ подходили другіе, молча выслушивали тѣхъ и другихъ и молча-же отходили, еще болѣе задумавшись.

Во всѣхъ головахъ возникалъ вопросъ: "каковъ-то будетъ новый?" -- затѣмъ невольно мелькала тревожная и безотчетная мысль: "а что, если..?" и, не достигнувъ своего развитія, немедленно прогонялась, однимъ прикосновеніемъ своимъ успѣвъ усилить мрачное настроеніе.

Въ этотъ день работалось туго, какъ изъ-подъ неволи. Время тянулось дольше обыкновеннаго. А между тѣмъ, когда часовая стрѣлка приближалась къ четыремъ,-- часъ окончанія присутствія,-- никто не испытывалъ нетерпѣливаго ожиданія, какъ прежде. День кончился, какъ всегда, будто ничего особеннаго не случилось.

А между тѣмъ необыкновенное событіе все-таки занимало каждаго. Оно взбудоражило всѣхъ безъ исключенія. Головы работали подъ вліяніемъ новыхъ мыслей, сердца бились ускореннѣе. Тяжелый камень, упавшій въ сонную трясину, колыхалъ ея недавно спокойную поверхность.

V.

Былъ десятый часъ вечера. Вся семья Пшеницыныхъ, за исключеніемъ самыхъ младшихъ отпрысковъ, давно уже уложенныхъ Авдотьей Семеновной въ ихъ постели, сидѣла передъ круглымъ столомъ за самоваромъ, который уже не кипѣлъ, а какъ-то по временамъ всхлипывалъ, находясь въ послѣдней агоніи угасанія. Рѣдко Пшеницыны засиживались такъ долго за самоваромъ. Если же это случилось теперь, то благодаря тому обстоятельству, что у нихъ былъ гость. Послѣдній былъ высокій, плотный господинъ среднихъ лѣтъ, съ густымъ баритономъ, длинными, клочковатыми бакенбардами и широкими, багровыми руками, густо засѣянными волосами. Звали его Павломъ Ивановичемъ Преполовенскимъ. Это былъ хорошій знакомый Пшеницыныхъ, кумъ, крестившій почти всѣхъ ихъ дѣтей и служившій журналистомъ въ одномъ присутственномъ мѣстѣ съ Андреемъ Федоровичемъ.

Разговоръ шелъ по поводу извѣстнаго обстоятельства, занимавшаго всю канцелярію. Преполовенскій былъ нахмуренъ и ожесточенно дымилъ папиросой. Пшеницынъ сидѣлъ, облокотившись на столъ, разсѣянно свертывалъ въ трубочку уголъ скатерти, смотрѣлъ внизъ и молчалъ. Авдотья Семеновна перемывала чашки, задумчиво углубившись въ свое занятіе. Красноватый огонь лампы подъ колпакомъ молочнаго стекла слабо освѣщалъ собесѣдниковъ.

-- Вотъ и не было печали, да черти накачали, говорилъ Прецоловенскій, продолжая начатый разговоръ.-- Все такъ ладно, какъ по маслу шло, жили безпечально, да благодушествовали, а тутъ вдругъ -- трахъ, кувыркомъ... Все такъ-то оно идетъ; кажется, все обстоитъ благополучно, живешь, не оглядываешься, а тутъ во эдакъ какая-нибудь пакость подойдетъ негаданно, да все и повалитъ... Только и останется руками развести.

Пшеницынъ вздохнулъ сочувственно, но ничего не присовокупилъ къ философскому заключенію своего пріятеля и только перенесъ глаза на другую точку.

-- Вѣрите-ли, Авдотья Семеновна, продолжалъ Павелъ Ивановичъ,-- что я въ эти два послѣдніе дня точно самъ не свой сдѣлался. Прежде, бывало, придешь это со службы, пообѣдаешь такъ обстоятельно, свѣжъ, спокоенъ; на боковую ляжешь -- спится отлично, трубнымъ гласомъ, кажется, до утра не разбудишь. Право. А теперь, ровно будто со мною что сдѣлалось. Не то, чтобы я эдакое какое-нибудь нездоровье чувствовалъ,-- нѣтъ, отъ этого Богъ милуетъ,-- не изъ слабенькихъ я,-- а что-то такое скверное чувствуется, и самъ назвать не умѣю, что это такое, не то хандра какая-то, не то эдакое вотъ чувство, когда непріятности какой-нибудь ждешь,-- скверно, однимъ словомъ! И апетита какъ-будто меньше стало и сонъ не тотъ. Ей-Богу-съ! Подите-ка,-- нервы, видно, разстроились. Что вы смѣетесь?

-- Да странно какъ-то отъ васъ это слышать. Неужели на васъ этотъ случай произвелъ такое дѣйствіе?

-- Самъ знаю, что странно слышать. Не къ лицу вѣдь эдакому, какъ я, пятидесятилѣтнему дурню о нервахъ, какъ барышнѣ-институткѣ, толковать,-- понимаю я,-- а вѣдь это такъ! Самъ сознаю, что непристойно, да ничего не подѣлаешь. Эдакихъ штукъ со мной прежде отродясь никогда не бывало. Просто изъ рукъ вонъ! И вотъ именно въ послѣдніе два дня это со мною творится, а всему причиной это проклятое обстоятельство!

-- Половицынъ сказывалъ, что Картузовъ вмѣсто Петра Петровича будетъ, вставилъ свое слово Пшеницынъ.

-- А откуда это Половицынъ узналъ?

-- Не знаю, сказывалъ такъ. Да оно и по правилу-бы такъ слѣдовало, чтобы вице-директоръ. Я такъ думаю.

-- Вздоръ. Половицынъ это по своему соображенію говоритъ, потому -- узнать ему не откуда. Только это старуха еще на двое сказала. Правила для этого нѣтъ, вотъ оно что! А лучше, ты думаешь, при Картузовѣ-то будетъ?

Пшеницынъ вздохнулъ и не возражалъ, продолжая. созерцать узоръ на скатерти.

-- Упаси Богъ отъ Картузова, вотъ что я скажу.

-- А что?

-- А то, что скверная будетъ штука. Подтянетъ онъ всѣхъ. Не знаешь ты еще его...

-- Онъ, кажется, такой мягкій.

-- То-то мягкій. Лучше, если-бы онъ былъ не такой. Эдакіе-то и не годятся. Что онъ говоритъ-то тихо да улыбается все, такъ и хорошъ, по-твоему?

-- Совсѣмъ не потому... ну, да хоть-бы и такъ. Вѣдь онъ, какъ и начальникъ, былъ до сей поры для насъ хорошъ.

-- Стелетъ-то мягко...

-- Да развѣ ты знаешь за нимъ что-нибудь... эдакое...

-- Простая ты душа, Андрей Федоровичъ,-- по дружеству, откровенно тебѣ скажу,-- и потому дальше своего носа ничего не видишь, извини. Ты на все эдакъ какъ-то просто смотришь, ну, а у меня на нѣкоторыя вещи маленькій нюхъ есть. Понатерся, братъ, я; школу-то житейскую прошелъ... Ты возьми одно, что человѣкъ и начальникъ двѣ штуки разныя...

-- Ну, ужъ это ты, Богъ знаетъ, что такое говоришь... Взгляды у тебя какіе-то...

-- Убѣжденіе, братъ, убѣжденіе, ничего не подѣлаешь. Каковъ есть, а только искренно говорю. Ужь такой у меня взглядъ. У тебя другой и ты можешь со мной не соглашаться; а стоить только разобрать дѣло во всей строгости, такъ и увидишь, что я правду говорю... Такіе вотъ темные и незамѣтные людишки, какъ мы съ тобою, оскотиниться не можемъ. Ужъ какими уродились да какими обстоятельства насъ сдѣлали, такими и останемся... Какъ пословица говоритъ, каковы вы изъ колыбельки, таковы и въ могилку. Польза отъ насъ маленькая, а вредъ и того меньше. Польза развѣ для себя, да и вредъ тоже для себя, да еще развѣ для семьи, у кого она есть, а другимъ ни тепло, ни холодно. Хоть разорвись, а заявить о себѣ такъ, чтобы другіе это чувствовали, мудрено... вѣдь такъ? И желалъ-бы, положимъ, своему ближнему въ иной часъ напакостить, да руки-то связаны, сфера очень мала, и выходитъ, значитъ, что себѣ-же развѣ напакостишь и на тебѣ-же эта пакость отзовется, а пройти безслѣдно -- не пройдетъ: сторицею воздастся непремѣнно. Ну, а поставь насъ-же въ такое положеніе, чтобы мы ни отъ кого не зависѣли, сами себѣ были господа, да сдѣлай отъ насъ зависящими нѣсколько десятковъ человѣкъ, съ которыми мы могли-бы такъ поступать, что пальцемъ кивнулъ -- и осчастливилъ, бровью повелъ -- чуть что не въ порошокъ стеръ, не давая никому отчета, зачѣмъ такъ сдѣлалъ,-- совсѣмъ другая статья будетъ! Главная штука въ томъ, что ты вотъ бровью повелъ или пальцемъ кивнулъ -- и совѣсть твоя чиста, потому что это необходимо, по высшимъ тамъ соображеніямъ такъ нужно... Когда-же поле для дѣйствія обширное представляется,-- въ такомъ случаѣ и трудно совершенно безъ свинства обойтись.... Хоть маленькое да рѣдко, а будетъ, потому -- всѣ люди-человѣки... Вотъ какъ на свѣтѣ ведется, безъ этого нельзя., Такъ-то, Андрей Федоровичъ! А вотъ я опять скажу насчетъ Картузова. Онъ до тѣхъ поръ и хорошъ, пока ему руки придерживаютъ, а дай имъ волю, такъ и швахъ дѣло будетъ. У меня, братъ, на этотъ счетъ проницательность, нюхъ, такъ-сказать.

Вышла пауза въ нѣсколько секундъ. Бренчатъ только чайныя ложки въ полоскательной чашкѣ, которыя перемываетъ Авдотья Семеновна. Преполовенскій, пыхтя, медленно пускалъ колечки дыма и слѣдилъ за ихъ колебаніемъ въ воздухѣ.

-- А, впрочемъ, чортъ съ ними со всѣми! неожиданно разразился Павелъ Ивановичъ, бросая окурокъ папироски и заложивъ руки за спину, принялся ходить.-- Какъ тамъ умомъ не раскидывай, а все придешь къ тому результату, что темна вода во облацѣхъ и никто не скажетъ чего-нибудь опредѣленнаго.

-- Агафья, прими самоваръ! крикнула въ отворенную дверь Авдотья Семеновна. Она поставила посуду въ шкафъ, сѣла на прежнее мѣсто и достала съ окна какое-то вязанье.

-- И много у васъ толкуютъ на счетъ перемѣнъ? спросила она, немного погодя, внимательно глядя на спицы, быстро вращавшіяся въ ея рукахъ.

-- А столько толкуютъ, что и не переслушаешь всѣхъ. Каждому вѣдь нужно заявить свое мнѣніе. Кавардакъ, одамъ словомъ. Вѣдь какъ обухомъ насъ эта штука-то сразила,-- немудрено, что всѣ языкомъ колотятъ. Подумайте одно, матушка, какой это для всѣхъ пассажъ былъ. Наканунѣ человѣкъ какъ есть въ полномъ здоровьѣ обрѣтался,-- кому-бы и въ голову могло придти, что на завтра перемѣна декорацій предстоитъ? И вдругъ эдакъ, безъ всякаго-то приготовленія, какъ снѣгъ на голову, на-кось! Всѣ рты и разинули. Больно неожиданно это было. Н-да!-- онъ помолчалъ и посмотрѣлъ задумчиво въ пространство.-- Жилъ, жилъ человѣкъ, да и померъ, какъ-будто и на свѣтѣ его никогда не было. Поневолѣ о разныхъ эдакихъ вещахъ подумаешь, что значитъ жизнь-то человѣческая... смерть-то... Вотъ ужь именно, какъ говорится, "яко тать въ нощи"... истинно, тать... У какого-то стихотворца, у Пушкина, кажется,-- не помню хорошенько,-- насчетъ жизни отлично сказано: "тяжелый нѣкій шаръ, на тонкомъ волоскѣ висящій"... Самая истина, именно шаръ... н-да! Вотъ она, жизнь-то!

-- Правда ваша, Павелъ Ивановичъ, вымолвила Авдотья Семеновна, не переставая двигать своими спицами, и вздохнула. Вздохнули и Преполовенскій съ Андреемъ Федоровичемъ, который поднялъ голову и съ разсѣянной задумчивостью посмотрѣлъ поперемѣнно на обоихъ и опять потупился. Снова всѣ примолкли на нѣсколько секундъ тѣмъ молчаніемъ, которое бываетъ тогда, когда одна и та-же мысль подавляетъ собесѣдниковъ. Раздавались только среди тишины медленные и мѣрные шаги Преполовенскаго по комнатѣ, который ходилъ, наклонивъ нѣсколько голову на бокъ и устремивъ неподвижный взглядъ куда-то въ даль, и щипалъ бакенбарду. Наконецъ онъ круто повернулся на каблукахъ и усѣлся на прежнее мѣсто.

-- Жалѣютъ Петра Петровича? спросила Авдотья Семеновна.

-- Еще-бы! Онъ былъ старикъ славный -- это разъ, а во-вторыхъ -- двадцать лѣтъ у насъ на службѣ выжилъ;-- это ужь одно много значитъ: привыкли, вотъ что главное. Да! подождать да подождать намъ еще такого начальника. Всѣ объ немъ жалѣютъ, да дѣло-то не въ жалости, а въ томъ, что обстоятельства перемѣнились. Какъ-то все это розыграется -- вотъ что больше всего смущаетъ. Кто будетъ, да какъ дѣло повернетъ,-- это пуще всего заботитъ. Да, перемѣнъ будетъ не мало, это непремѣнно.

-- Ну, новый поступитъ, только и всего, остальное по-старому пойдетъ.

-- Это еще вопросъ.

-- Да чѣмъ-же вопросъ, не понимаю... да и наконецъ, чтоже можетъ быть худого?

-- Всякъ молодецъ на свой образецъ.

-- Нельзя-же безъ этого.

-- То-то вотъ и есть, промолвилъ онъ въ раздумья.-- Говоря примѣрно, у васъ хозяйство на рукахъ; вы привыкли, что такая-то вещь на этомъ мѣстѣ стоитъ, другая на томъ, дѣлаете вы все такъ, какъ у васъ уже временемъ освящено, все у васъ въ порядкѣ,-- ну, однимъ словомъ, вы привыкли, чтобы все, что вы видите, было такъ, а не иначе,-- я къ примѣру все это говорю; пріятно-ли вамъ будетъ, если вашъ порядокъ вверхъ дномъ пойдетъ?

-- Ну, само-собой, конечно... кто-же говоритъ!

-- Ну, вотъ видите! И нашему брату непріятно, если приходится со старымъ порядкомъ разставаться. Привычка -- великое дѣло. Про себя скажу. На службѣ уже девятнадцатый годъ (въ мартѣ ровно девятнадцать будетъ), дорогу-то къ должности выучилъ такъ, что, кажется, и съ завязанными глазами пройду, не запнусь; каждая трещинка на столѣ въ канцеляріи мнѣ извѣстна, т. е.,.кажется, къ родному дому такъ не привыкнешь, какъ ко всѣмъ этимъ вещамъ привыкъ. Отправишься въ должность -- ужь хорошо знаешь все, что въ тотъ день тебѣ предстоитъ, будто въ свою семью придешь, ей-богу! Бобыль вѣдь я, дома-то точно постоемъ живешь, а настоящее-то мое мѣсто въ канцеляріи. Дома, кромѣ Антона своего, кого я другого увижу? Да и что мнѣ въ Антонѣ, какіе у меня могутъ быть съ нимъ разговоры? Только и словъ у меня съ нимъ, что самоваръ велишь поставить или пошлешь куда,-- вотъ и вся наша бесѣда. До гостей я не охотникъ, развѣ вотъ только къ вамъ завернешь, а то все по комнатѣ слоняешься или со скуки спать завалишься,-- такъ и маешься. Тоска вѣдь одному-то въ четырехъ стѣнахъ; на службу утромъ, какъ въ царствіе небесное, идешь, право. Лица все знакомыя, давнишнія, привыкъ къ нимъ. Изъ дому-то точно въ свою сферу попадешь, какъ-будто свѣжѣе себя почувствуешь; вѣрите-ди, даже дышется какъ-будто легче; безъ шутокъ вамъ говорю. Вотъ какой я человѣкъ!

-- Я перебью вашу рѣчь, Павелъ Ивановичъ, замѣтила Авдотья Семеновна:-- давно мнѣ въ голову приходило спросить васъ, отчего вы не женитесь? Вотъ вы сами говорите, что вамъ тоска одному... Съ женою-то некогда было-бы скучать.

-- Да какъ-бы вамъ объяснить эту штуку, матушка? Видите, не особенно я и подумывалъ объ этомъ: расположенія нѣтъ. Противъ семейной жизни, собственно, я ничего не имѣю. Напротивъ, приходится иной разъ на женатыхъ людей, на эдакую картину семейнаго счастія, такъ-сказать, посмотрѣть: самоваръ, значитъ, на столѣ, за столомъ парочка пискунчиковъ сидитъ; жена тутъ-же чай разливаетъ, а мужъ въ халатѣ прохаживается... ну, или что-нибудь въ эдакомъ родѣ. Вѣдь вчужѣ сердце радуется. Видишь, что всѣ это довольны, да и подумаешь о себѣ, что вотъ, молъ, ничего этого у меня нѣтъ: приду я домой, и никто меня не встрѣтитъ, никому до меня дѣла нѣтъ, какъ-будто меня и на свѣтѣ не существуетъ; умри я -- и никому отъ этого ни тепло, ни холодно не сдѣлается (а вѣдь бывало, что и подумаешь такъ),-- и какъ-будто и завидно немного станетъ... ну, хоть и не завидно, положимъ, а все эдакъ точно подумаешь, что вотъ, дескать, недурно-бы и мнѣ какимъ-нибудь пузанчикомъ обзавестись; право, бывали такія мысли, а все, какъ видите, не обзавелся. А между тѣмъ изъ меня вышелъ-бы семьянинъ,-- это я отъ чистаго сердца могу засвидѣтельствовать,-- потому не пьяница я и не мотыга какой-нибудь -- это вы сами можете засвидѣтельствовать; самодурства во мнѣ тоже нѣтъ,-- однимъ словомъ, все есть, чтобы отца семейства изъ себя изображать... А вы, какъ ни раскидывайте, на то выходитъ, что одному, какъ перстъ, придется свой вѣкъ скоротать. Раньше о женитьбѣ не думалъ, а теперь уже и поздно; ушло мое время. На роду мнѣ, знать, такъ написано. Положимъ даже, что и не совсѣмъ поздно жениться (женятся вѣдь и позже) и не врагъ я семейной жизни, а все-же вотъ, подите, не могу я эдакій шагъ сдѣлать... Характеръ ужь у меня такой. Хоть и бобылемъ живу, хоть и тоска меня подъ-часъ одолѣваетъ, а все-же а лучшаго не желаю, то-есть, ни-ни; ей-богу не лгу. Другіе тамъ о будущемъ загадываютъ, а я такъ никогда объ этомъ и не думаю. У меня, знаете, на первомъ планѣ -- привычка. Коли я привыкъ къ чему, такъ для меня первое благополучіе, чтобы это всегда такъ было. Такая натура; я привыкъ жить одинъ, такъ мнѣ даже кажется, что оно иначе и быть не можетъ, право! Положимъ, что оно и лучше-бы было, если-бы перемѣнилось, и сознаю я, что можетъ быть лучше, да только не желаю я перемѣны-то. Рѣшиться на это нужно, переломить себя, а я на это неспособенъ. Даже вотъ и подумать не могу, что все, что у меня издавна идетъ, должно иначе пойти. Такъ вотъ какія дѣла-то, матушка!

Преполовенскій помолчалъ.

-- Да, вотъ я опять-таки насчетъ нашихъ перемѣнъ, снова началъ Павелъ Ивановичъ,-- почему меня такъ кончина Петра Петровича смущаетъ? Все-же потому, что привычка. Жилъ, жилъ, ни о чемъ не тужилъ, девятнадцать лѣтъ видѣлъ одно и то-же,-- а тутъ вдругъ и закорючка. Вѣдь старое-то въ архивъ, значитъ, приходится сдавать, новые порядки пойдутъ, перемѣны будутъ, много перемѣнъ, переворотъ, да-съ! Доселѣ нашъ департаментъ такое благодатное мѣсто было, что и умирать не надо, жили себѣ мирно, а теперь вотъ многимъ придется матушку-рѣпку запѣть. У многихъ мѣста-то насижены, не особенно легко будетъ ихъ покидать... А придется! Многимъ придется, церемониться не будутъ. Замѣчаешь, небойсь, какой переполохъ? прибавилъ Преполовенскій, обращаясь въ Пшеницыну.

Андрей Федоровичъ до этого времени довольно разсѣянно слушалъ тирады Преполовенскаго, углубившись въ свои размышленія, но теперь поднялъ голову и внимательнѣе посмотрѣлъ на своего пріятеля.

-- Ну-да, переполохъ... Что-же, развѣ многихъ отставятъ?

-- Въ томъ-то, братъ, и штука. Многимъ будетъ на руку, если Картузова директоромъ сдѣлаютъ, потому что если другого опредѣлятъ, то дѣло будетъ шваль: ревизія можетъ пройзойти.

-- Это такъ. Очень можетъ быть.

-- Даже не только можетъ, а должно такъ быть. Всенепремѣнно. Знаешь вѣдь ты, какое наше мѣсто? Все такъ спокойно да безмятежно было. Жило, не оглядываясь. Извѣстно, не безъ грѣшковъ,-- всѣ подъ Богомъ ходимъ... Ну, а теперь и проберутъ, благо раньше-то никто нашихъ слабыхъ струнокъ не щупалъ. Всплыветъ кой-что на верхъ, что прежде подъ спудомъ обрѣталось... Что экзекуторъ, какъ въ воду опущенный, ходитъ,-- замѣтилъ? Знать, сердце не совсѣмъ на мѣстѣ. Н-да, дѣла скверныя! прибавилъ онъ послѣ небольшой паузы.

Помолчали.

-- Что плохо, то плохо, никто одобрять не будетъ и я не одобряю, продолжалъ Преполовенскій,-- только дѣло-то въ томъ, что всѣ мы люди, всѣ человѣки, поэтому кто-же Богу не грѣшенъ, царю не виноватъ, какъ говорится? У всѣхъ грѣшки есть и у насъ имѣются, только по-снисходительнѣе къ нимъ относиться нужно. Дай человѣку поправиться, чтобы онъ, значитъ, успѣлъ концы въ воду спрятать, а потомъ его и свидѣтельствуй, а то вѣдь все нахрапомъ дѣйствуютъ, такъ что и опомниться не успѣешь. Безъ грѣховъ нельзя, по человѣчеству надо судить.

Павелъ Ивановичъ опять всталъ и началъ ходить. Онъ въ этотъ день былъ нѣсколько въ возбужденномъ состояніи, и потому почти исключительно поддерживалъ разговоръ, такъ-какъ Пшеницынъ очень мало принималъ въ немъ активнаго участія, углубившись въ разсматриванье узоровъ на скатерти, изрѣдка кивалъ головою и иногда тихо вздыхалъ. Это была его обыкновенная манера вести разговоръ.

Молчаніе нѣкоторое время не прерывалось. Преполовенскій ходилъ, заложивъ руки въ карманы брюкъ и что-то насвистывая вполголоса. Пшеницынъ изподлобья слѣдилъ за нимъ глазами, по-прежнему погруженный въ молчаніе.

Часы зашипѣли и захрипѣли, собираясь бить, точно старикъ передъ взрывомъ хроническаго кашля, и пробили десять. Преполовенскій вернулся съ полпути, подошелъ къ окну и взялъ шапку.

-- Ну-съ, пора и по домамъ. Счастливо оставаться, Авдотья Семеновна.

-- Уходите уже?

-- Пора: одинадцатый часъ.

-- Да вѣдь дѣтки у васъ, небойсь, дома не плачутъ?

-- Не плачутъ-то, не плачутъ, положимъ такъ, а все-таки пора. Я, знаете, передъ сномъ грядущимъ имѣю обыкновеніе немного пошляться. Когда высплюсь послѣ обѣда, такъ ночью чуть не до утра проворочаюсь. Ну, а какъ промнешься нѣсколько на воздухѣ, такъ и спится, какъ слѣдуетъ. Въ пивную еще зайду, кружечки двѣ пропустить слѣдуетъ...

-- Да послать можно. Я сейчасъ Агафью пошлю, Павелъ Ивановичъ.

-- Нѣтъ, не безпокойтесь, пожалуйста. У меня ужь привычка такая: погуляю немного, а потомъ въ низокъ. Газету возьмешь, сидишь да прохлаждаешься... шикъ, однимъ словомъ. Самое это любезное для меня дѣло. Ну-съ, прощайте.

-- Не удерживаю, коли такъ.

-- Почаще, братъ, захаживай, прибавилъ отъ себя Пшеницынъ.

-- Ваши гости.

Пшеницыны проводили Павла Ивановича въ прихожую. Онъ ушелъ.

-- Ишь, наговорилъ-то сколько; рѣдко вѣдь это съ нимъ случается, замѣтила Авдотья Семеновна, задумчиво смотря на пустой стулъ, только-что оставленный гостемъ, и, немного погодя, опять принялась за свое вязанье.-- Пиво пошелъ пить... Чудакъ, право!

Она вздохнула и вязальныя спицы быстро замелькали въ ея рукахъ.

Андрей Федоровичъ зажегъ свѣчку.

-- Долго сидѣть будешь?

-- Часа два. Преполовенскій задержалъ, а то-бы раньше принялся.

Онъ ушелъ въ спальню, сѣлъ за бюро, разложилъ бумаги, вздохнулъ, потянулся и, наклонивъ немного на бокъ голову, принялся строчить.

Совсѣмъ тихо стало въ квартирѣ Пшеницыныхъ. Ребята уже улеглись сразу по уходѣ гостя. Бодрствовали только мужъ да жена. Пшеницынъ неумолкаемо скрипѣлъ перомъ, углубившись въ свою работу. Авдотья Семеновна вязала и отъ времени до времени позёвывала, но не ложилась, такъ-какъ одинадцати часовъ еще не было, а ранѣе этого времени ложиться спать не было въ ея привычкахъ. Маятникъ мѣрно чикалъ да перо неудержимо скрипѣло въ другой комнатѣ,-- только и всего было слышно среди вечерней тишины. Пробило, наконецъ, и одинадцать. Авдотья Семеновна съ видимымъ удовольствіемъ встала, сложила свое вязанье и погасила лампу. Укладываясь въ постель, она спросила мужа, долго-ли онъ еще просидитъ. Тотъ, неповорачивая головы, промычалъ что-то и продолжалъ писать. Авдотья Семеновна скоро захрапѣла. Спустя около часу перестало скрипѣть и перо Андрея Федоровича. Онъ вздохнулъ, распрямилъ спину и, зѣвая, сталъ раздѣваться. Уже раздѣвшись, подойдя къ столу босикомъ, онъ погасилъ свѣчку, и немного погодя глубокая тишина воцарилась въ квартирѣ Пшеницыныхъ, изрѣдка прерываемая чьимъ-нибудь храпѣньемъ.

VI.

Преполовенскій былъ изъ фаланги тѣхъ субъектовъ, которые встрѣчаются повсюду и главнѣйшій разсадникъ которыхъ -- наша столица. Не задаваясь какими-либо цѣлями, эти люди живутъ настоящимъ днемъ и требуютъ отъ жизни только одного: чтобы она дала имъ завтра то, что даетъ сегодня, и не подставляла такихъ казусовъ, надъ которыми пришлось-бы остановиться и поволноваться,-- живутъ въ свое брюхо, какъ говорится. Всѣ они, по большей части, холостяки и, по мѣрѣ того, какъ старѣютъ, они все болѣе и болѣе усваиваютъ это міросозерцаніе. Они потому-то и холостяки всѣ поголовно, что это помогаетъ имъ какъ можно меньше вмѣшиваться въ интересы, некасающіеся исключительно ихъ личности. Они имѣютъ своы интересы не потому, чтобы эти послѣдніе были имъ дороги почему-нибудь, а только потому, что имъ исключительно приходится сталкиваться съ этими интересами. Они отчасти лѣнтяи и отчасти эгоисты. Если подобнаго рода субъектъ -- петербургскій чиновникъ, то день, проводимый имъ, отличается методичностью: съ утра до четырехъ часовъ онъ скрипитъ перомъ въ должности, приходитъ домой, съѣдаетъ свой обѣдъ, взятый изъ кухмистерской, потомъ ложится спать или отправляется къ кому-нибудь изъ знакомыхъ, гдѣ, можетъ быть, ему придется перекинуться въ картишки, а если есть работа, то сидитъ дома и пишетъ. День кончился, и завтра будетъ такой-же,-- и слава тебѣ, Господи!

Прежде, чѣмъ Преполовенскій нашелъ ту дорогу, на которой мы его застали, и привыкъ цѣнить вещи по степени ихъ неизмѣнной прочности, жизнь не мало-таки помяла его въ своихъ тискахъ. Она начала мять его съ молодыхъ ногтей, какъ говорится. Первыя дѣйствія ея когтей почувствовалъ онъ въ то время, какъ его отецъ, приходскій причетникъ одного сѣраго губернскаго городишки, далъ ему, въ подпитіи, первую свою родительскую затрещину. За нею послѣдовалъ длинный рядъ такихъ-же затрещинъ, отпускаемыхъ сыну во время вакхическаго состоянія; насколько частъ былъ этотъ рядъ -- вы можете заключить изъ того обстоятельства, что вакхическое состояніе родителя Павла Ивановича было почти нормальнымъ его состояніемъ. Матери у него не было: она умерла, родивъ моего героя. Впрочемъ, нельзя сказать, чтобы Павелъ Ивановичъ особенно чувствовалъ горечь своей дѣтской жизни въ родительскомъ домѣ. Послѣ полученія отцовскаго треуха, онъ рѣзался въ бабки или городки съ мелкимъ народомъ,-- которымъ кишѣли всѣ переулки и закоулки сѣраго городишки,-- съ такимъ спокойнымъ духомъ и беззаботнымъ увлеченіемъ, какъ-будто ничего особенно непріятнаго съ нимъ не случилось. Нрава онъ былъ бойкаго, наклонностей разрушительныхъ, вслѣдствіе чего нерѣдко щеголялъ съ фонаремъ подъ глазомъ и былъ отъявленнымъ врагомъ всѣхъ туземныхъ собакъ. Эти-же свойства характера не покидали его и въ семинаріи; въ пресловутыхъ бояхъ, гдѣ сражающіеся шли стѣна на стѣну, онъ былъ первымъ дѣйствующимъ лицомъ. Слѣдствіемъ этого были разбитыя скулы и субботнія истязанія лозанами. Впрочемъ, не за одно участіе въ мордобитныхъ побоищахъ случалось ему пробовать на своемъ тѣлѣ упругость березовыхъ прутьевъ. Въ то давнымъ-давно минувшее время, оставившее на поученіе потомству не мало назидательныхъ исторій, пороли безпощадно не только за разбитіе носовъ своимъ ближнимъ и даже куреніе втихомолку, передъ печкой, тютюна, до котораго нашъ герой былъ однимъ изъ яростнѣйшихъ охотниковъ, но и за гораздо легчайшія преступленія. За начальническими экзекуціями слѣдовала домашняя расправа отъ отца, который, вѣроятно, не придерживался гуманной пословицы относительно недранья съ одного вола двухъ шкуръ. Несмотря, однако, на такія неблагопріятныя обстоятельства, молодой Преполовенскій крѣпъ и развивался. За два года до окончанія курса въ его жизни совершилось довольно важное событіе: умеръ его отецъ. Нашъ герой очутился въ исключительной зависимости отъ самого себя. Вступленіе свое въ новый періодъ жизни онъ ознаменовалъ тѣмъ, что распродалъ всю рухлядь, оставшуюся послѣ отца, на вырученныя деньги снялъ въ отдаленной трущобѣ города полуразвалившуюся избушку на курьихъ ножкахъ и сталъ пускать жильцовъ, обратившись въ домохозяина и стряпку вмѣстѣ съ тѣмъ. Напоивъ утромъ своихъ квартирантовъ чаемъ, онъ мчался въ классъ, а въ рекреаціонное время готовилъ для нихъ на скорую руку обѣдъ и, перекусивъ тамъ кое-какъ, поспѣшалъ за парту. Лѣтомъ, отъ утра до полудня, забравшись въ кусты, онъ удилъ на берегу рѣчки рыбу, что значительно сокращало его расходы на содержаніе квартирантовъ. Въ видахъ той-же экономіи, осенью онъ раздобылся у кого-то изъ сосѣдей стариннымъ кремневымъ ружьемъ, уходилъ въ лѣсъ, залегавшій на нѣсколько верстъ въ окрестностяхъ города, и стрѣлялъ на завтрашній обѣдъ. Перебиваясь сколько возможно, онъ исподоволь сколачивалъ копейку; онъ располагалъ искать счастья въ томъ центрѣ, къ которому неодолимо притягивается все то, въ чемъ обрѣтается хоть малѣйшая доза предпріимчивости,-- въ Петербургѣ. Наконецъ, насталъ тотъ желанный день, когда Преполовенскій почувствовалъ себя свободнымъ располагать собою, какъ желательно. Прошлая жизнь,-- жизнь нужды, затрещинъ и варварскихъ экзекуцій канула безвозвратно въ вѣчность. Очутившись, наконецъ, такъ-сказать, на распутьѣ, онъ, не долго думая, распростился навсегда съ родными палестинами и, съ рекомендательнымъ письмомъ протоіерея, подъ начальствомъ котораго служилъ его отецъ, къ одному чиновничьему семейству, въ карманѣ, покатилъ въ нашу сѣверную Пальмиру. Всѣ его пожитки состояли въ чахломъ чемоданчикѣ, а капиталъ въ полуторыхъ или двухъ десяткахъ рублей, сколоченныхъ съ немалыми лишеніями. Съ такими рессурсами необходимо было соблюдать наивозможную экономію. Поэтому Павелъ Ивановичъ большую часть семисотверстнаго пути, отдѣлявшаго его родной городокъ отъ Петербурга, промахалъ пѣшкомъ, съ посохомъ въ рукахъ и взваливъ на плечи чемоданъ. Впрочемъ, нѣсколько разъ ему удавалось продолжать свое путешествіе на телѣгѣ, если встрѣчному мужику лежалъ путь по тому-же направленію, какъ и нашему герою. Доѣхавъ до извѣстнаго пункта, онъ слѣзалъ съ телѣги и продолжалъ дорогу по прежнему образу хожденія. Нерѣдко ему приходилось и заночевывать въ полѣ, имѣя ложемъ матушку сыру-землю, а надъ головою -- сводъ небесный,-- благо, лѣтнія ночи теплы... Случилась съ нимъ въ дорогѣ и непріятность. Шелъ онъ разъ около трехъ верстъ съ обозомъ, ночевалъ на постояломъ дворѣ, а на другое утро не доискался чемодана. Подозрѣнія въ покражѣ на кого-либо изъ соночлежниковъ предъявить онъ не могъ, да это ни къ чему-бы и не повело. Къ счастію, деньги и письмо остались цѣлы, и Павелъ Ивановичъ, махнувъ рукою на пропажу,-- что ему только и оставалось сдѣлать,-- продолжалъ путь уже на-легкѣ, только съ котомкой. Долго-ли, коротко-ли,-- наконецъ, онъ прибылъ въ Петербургъ. Громадныя зданія, величественная Нева, суета и движеніе на широкихъ улицахъ, грохотъ городской ѣзды и вообще вся физіономія нашей столицы поразили нашего провинціала, ожиданія котораго были блѣднѣе того, что онъ увидѣлъ. Однако, онъ не заглядывался на диковины, отыскалъ первымъ дѣломъ мѣстопребываніе того чиновничьяго семейства, къ которому у него было письмо, нанялъ "уголъ" и принялся дѣятельно за экскурсіи по части пріисканія мѣста. Первое время онъ потерпѣлъ неудачу. Мѣсто давалось не такъ легко, какъ онъ предполагалъ въ своемъ захолустьѣ, строя планы о будущемъ. А между тѣмъ та небольшая уцѣлѣвшая сумма денегъ все убывала, какъ ни старался Павелъ Ивановичъ экономничать, питаясь часто только полуторакопеечной булкой да пеклеванникомъ съ кускомъ ветчины, составлявшимъ его обѣдъ. Продать рѣшительно было нечего, потому что вся его движимость состояла въ томъ, во что онъ былъ одѣть; а между тѣмъ необходимо £было изобрѣсть источникъ пополненія рессурсовъ, которые день ото дня замѣтно истощались. Наконецъ, поиски его увѣнчались успѣхомъ. Это случилось въ такое время, когда Павлу Ивановичу рѣшительно приходилось класть зубы на полку. Утромъ этого знаменитаго дня у него оставался всего-на-все гривенникъ, а потому и полученіе мѣста было какъ нельзя болѣе кстати. Нѣкоторое время ему пришлось служить безъ жалованья, но важно было уже одно то, что Преполовенскій сталъ на твердую почву и будущее его было обезпечено. Онъ призанялъ малую толику и, въ видахъ сокращевія расходовъ, ходилъ обѣдать по знакомымъ, которыми успѣлъ обзавестись во время пребыванія своего въ Петербургѣ.

Съ тѣхъ поръ, какъ Преполовенскій началъ служить, жизнь его потекла, какъ однажды заведенная машина. Годы шли, Павелъ Ивановичъ толстѣлъ и старѣлъ,-- вотъ и всѣ перемѣны, совершавшіяся въ его жизни, которая все болѣе и болѣе принимала однообразный видъ. Въ характерѣ его было нѣчто склонное къ устойчивости и неподвижности. Онъ и мытарилъ въ своемъ захолустьѣ, отломалъ семисотверстный путь съ котомкой за плечами, и перебивался въ Петербургѣ потому, что въ немъ крѣпко сидѣло стремленіе создать себѣ такую жизнь, въ которой-бы всѣ дни походили одинъ на другой,-- жизнь, похожую на длинную прямую дорогу, стоя у начала которой можно видѣть все, что творится передъ собою, на сколько можетъ глазъ охватить пространство. Онъ могъ-бы создать себѣ точно такую жизнь и въ своемъ городишкѣ, и даже безъ особенныхъ трудностей, но онъ устремился въ Петербургъ, потому что въ умѣ Преполовенскаго,-- богъ-знаетъ, почему и когда,-- составилось понятіе о столицѣ, какъ о такомъ мѣстѣ, гдѣ стоитъ только открыть ротъ, и сейчасъ повалятся въ него жареные рябчики. Была еще другая причина, усугубившая рѣшимость Преполовенскаго искать счастья въ Петербургѣ. Чтобы начать новую жизнь, нужно было въ конецъ распроститься со всѣмъ старымъ, со всѣмъ, что болѣе или менѣе относилось къ его прошлому, которое по своему свойству не могло оставить въ немъ отрадныхъ воспоминаній и вмѣстѣ съ тѣмъ должно было возбуждать эти воспоминанія, такъ-какъ глаза его безпрестанно натыкались на все, что ему было знакомо съ. самаго дѣтства.

Его идеалъ жизни былъ очень незатѣйливъ. Онъ ограничивался наискромнѣйшимъ желаніемъ, чтобы не мѣшать другимъ и чтобы другіе ему, Преполовенскому, не мѣшали. Какъ только Павелъ Ивановичъ почувствовалъ подъ ногами твердую почву, онъ вздохнулъ свободно; дышалось ему легко. Онъ сказалъ себѣ, что нашелъ свою дорогу; онъ былъ удовлетворенъ и рѣшилъ ждать, что будетъ дальше. День у него проходилъ, какъ по таблицѣ, и онъ скоро привыкъ, чтобы эта таблица, по-возможности, не измѣнялась. Чѣмъ проще условія жизни, требованія отъ нея, тѣмъ ровнѣе должна идти сама жизнь; это хорошо постигъ Преполовенскій, а потому, лишь только составилась его карьера, онъ началъ исключать изъ своей обстановки такія обстоятельства, которыя могли нарушить условія его покоя и стереотипную послѣдовательность явленій его жизни. Дѣйствовала въ немъ не та пугливая недовѣрчивость къ новизнѣ, которая заставляетъ Пшеницыныхъ держаться своихъ постоянныхъ рамокъ,-- пугливая недовѣрчивость къ новизнѣ принадлежитъ характеру Пшеницыныхъ да притокъ она необходимо соединяется съ опасеніемъ за свое зданіе, повалить которое очень легко. Вы знаете, что Преполовенскій былъ тертый калачъ. Ничего такого, за что-бы приходилось ему опасаться, у него не было. Ему дорогъ былъ собственный покой, и все, что необходимо соединялось съ волненіемъ, нарушеніемъ привычнаго спокойствія, было враждебно его характеру. Онъ мало-по-малу прилипалъ въ своей раковинѣ и трудно было ему оторваться отъ нея. Онъ жилъ одинъ одинехонекъ и это уже одно отдаляло значительно возможность волненій. Исподоволь онъ отвыкалъ отъ знакомствъ и привыкалъ къ одиночеству. Въ канцеляріи онъ сидѣлъ и дома сидѣлъ или лежалъ, нещадно истребляя папиросы, разнообразя это препровожденіе времени прогулками по комнатѣ. Если ему надоѣдало сидѣть дома, онъ уходилъ гранить тротуары, послѣ чего заходилъ въ одну и ту-же портерную, близь Краснаго моста, выпивалъ съ долгими разстановками двѣ кружки пива, между куреніемъ папиросы и чтеніемъ растрепанной газеты; изъ портерной отправлялся домой и тотчасъ ложился спать. И такъ, все шло постоянно, день за днемъ, и прибавляло года въ суммѣ лѣтъ точно такой-же жизни, оставшихся назади. Онъ и не женился потому, что это соединено было съ коренной перемѣной въ его обстановкѣ. Живя бобылемъ, онъ зналъ, что ему предстоитъ въ будущемъ, онъ удовлетворялся тѣмъ, что никто ему не мѣшаетъ, а вѣдь богъ-знаетъ, какова будетъ эта новая семейная жизнь! Да и въ самомъ дѣлѣ, развѣ не тяжело разстаться съ своимъ одиночествомъ, ввести въ свой домъ женщину, къ которой придется привыкать и которая, неизвѣстно еще, дастъ-ли ему что-нибудь взамѣнъ самодовольнаго спокойствія, неразлучнаго съ полнѣйшею независимостью, которое онъ принесетъ въ жертву сожительству съ ней? Да кромѣ того, и потребности увеличатся, ихъ нужно будетъ удовлетворять, дѣти пойдутъ... И къ чему все это, ради какого рожна мѣнять ему старое и спокойное извѣстное на новое, неизвѣстное?

А онъ правду сказалъ, что ему иногда и очень невесело приходилось въ четырехъ стѣнахъ одному, безъ всякаго человѣческаго общества, если не считать Антона, съ которымъ только и разговору, "что самоваръ велишь поставить да пошлешь куда-нибудь", какъ выражался самъ Павелъ Ивановичъ. Но это вѣдь случалось рѣдко и проходило за кружкою пива въ портерной у Краснаго моста. Правда также и то, что нигдѣ онъ нечувствовалъ себя такъ хорошо, какъ въ канцеляріи. Это былъ другой его міръ, болѣе привлекательный, чѣмъ домашній; интересы этого міра были дороги для него, потому что онъ подавилъ въ себѣ всякіе другіе. Такъ-то сложилась жизнь нашихъ героевъ, когда ихъ спокойствіе смутило неожиданное событіе.

VII.

Пшеницынъ ничуть не менѣе прочихъ, хотя и безотчетно, повиновался общему настроенію, какъ большинство робкихъ и мнительныхъ людей, которыхъ пугаетъ уныніе окружающихъ. Преполовенскій злился и ораторствовалъ, а Пшеницынъ про себя таилъ свои чувствованія. Онъ не пускался въ разсужденія, а только пріунылъ безъ всякой предвзятой мысли. Рѣчи Павла Ивановича усугубляли его настроеніе. По свойству своей натуры, онъ былъ способенъ проникаться всецѣло такими чувствами, которыя въ другихъ возбуждались въ меньшей степени. Вы можете назвать это воспріимчивостью или слабостью характера,-- какъ хотите.

Высказывать своихъ думъ прямо, онъ не высказывалъ. Ужь такой былъ у него характеръ. Онъ, вообще, былъ малоразговорчивъ и не любилъ говорить тамъ, гдѣ это не было существенною необходимостью. Кромѣ того, у него былъ особенный взглядъ на свои отношенія къ домашнимъ. Если онъ смотрѣлъ на свою службу, какъ на нѣкоторое продолженіе домашней сферы, составляя изъ этихъ двухъ элементовъ недѣлимое цѣлое, то вмѣстѣ съ тѣмъ считалъ первую, какъ нѣчто такое, что принадлежитъ только ему,-- ему одному, до чего женѣ и прочимъ нѣтъ никакого дѣла. Извѣстно вѣдь, что бабье дѣло -- горшокъ щей или что-нибудь другое въ этомъ родѣ, а мужское дѣло какимъ образомъ можетъ до нея касаться? Вѣдь не мѣшается-же онъ въ ея хозяйство, такъ зачѣмъ-же и ей входить въ эту стихію, которая ей не принадлежитъ? Выгораживая, такимъ образомъ, жену изъ своей дѣловой жизни, считая ее совершенно чуждою этой послѣдней, онъ былъ убѣжденъ, что разныя обстоятельства ея не могутъ быть для жены интересны, потому что помогать ему въ его дѣлахъ она не можетъ. Поэтому, придя домой въ тотъ день, когда совершился въ должности извѣстный переворотъ, онъ, какъ-бы между прочимъ, сказалъ объ этомъ женѣ, не прибавивъ къ этому никакихъ комментарій или вообще ничего такого, что могло-бы показать, какъ онъ объ этомъ думаетъ.

Но въ это время онъ сталъ еще малоразговорчивѣе, молчалъ и думалъ, сидя или слоняясь по комнатѣ. Напѣвать "кукушечку" онъ совсѣмъ бросилъ. Сидя за обѣдомъ или чаемъ, онъ глядѣлъ неотводно на одну точку, широко раскрывъ глаза, съ деревяннымъ выраженіемъ лица. Расхаживая по комнатѣ, онъ изрѣдка вздыхалъ и, остановившись, разсѣянно смотрѣлъ на что-нибудь. Лишь за работой онъ былъ точно такимъ-же, какъ и всегда. Согнувшись надъ бумагами и наклонивъ голову, по обыкновенію, немного на бокъ, онъ казался вполнѣ углубленнымъ въ свое занятіе. За то передъ сномъ, въ постели, онъ долго лежалъ на спинѣ и не засыпалъ. Авдотья Семеновна часто слышала, какъ онъ вздыхалъ и бормоталъ какія-то слова. Разъ ей показалось, что онъ говоритъ ей что-то. Она еще не заснула, приподнялась и посмотрѣла ему въ лицо. Онъ лежалъ, заложивъ руки подъ голову и разсѣянно смотрѣлъ въ потолокъ. Пламя лампадки ярко освѣщало его широко-раскрытые и неподвижные глаза. Онъ, кажется, не замѣтилъ движенія жены. По крайней мѣрѣ, онъ лежалъ по-прежнему, не шевельнувшись, и не повернулъ даже головы. Авдотья Семеновна ничего ему не сказала.

Она вообще не разговаривала съ мужемъ насчетъ занимавшихъ его мыслей. Она подмѣчала его состояніе, его задумчивость, но не заводила объ этомъ рѣчи, если онъ самъ не вызывалъ ее на разговоръ. Она не придавала очень важнаго значенія тому, изъ-за чего волновался Преполовенскій и думалъ и о чемъ вздыхалъ ея мужъ. Она знала, что Андрей Федоровичъ, по своей мнительности, по своей способности сильно поддаваться впечатлѣнію, всегда волнуется болѣе, чѣмъ того заслуживаетъ дѣло. Да и чего-же опасаться въ самомъ дѣлѣ? Ужь Андрею-то Федоровичу ни въ коемъ случаѣ не можетъ быть худо. Что дурного можетъ ожидать въ будущемъ онъ, всегда такой старательный и аккуратный къ своему дѣлу! Вѣдь не труситъ-же Павелъ Ивановичъ, а только злится, богъ-знаетъ изъ-за чего; вольно-же ему! Однимъ словомъ, Авдотья Семеновна не придавала особой важности неожиданному событію. Однако, она все-таки внимательно поглядывала изъ-за работы или сидя за обѣдомъ на мужа, когда онъ особенно задумается, уставившись глазами куда-нибудь въ уголъ. Ободрять его было совершенно безполезно. Если онъ раскисъ, то въ этомъ ничего не было необыкновеннаго.

Наконецъ, всѣ ожиданія, опасенія и волненія разрѣшились. На мѣсто умершаго директора былъ назначенъ новый, не Картузовъ, какъ предполагали нѣкоторые, а изъ другого вѣдомства, нѣкто Петръ Никоновичъ Тепловъ, толки о которомъ между чиновниками предшествовали вступленію его въ должность. Эти толки начались, какъ только сдѣлалось извѣстнымъ его назначеніе. Предчувствія дурного сбылись самымъ рѣшительнымъ образомъ. Не даромъ-же Преполовенскій жаловался Авдотьѣ Семеновнѣ, что потерялъ сонъ и апетитъ. Тепловъ былъ штука недюжинная, извѣстенъ по слухамъ и возбуждалъ безпокойные толки.

Втеченіи полуторыхъ недѣль, прошедшихъ съ того вечера, въ который мы познакомились въ первый разъ съ Преполовенскимъ у Пшеницыныхъ, онъ нѣсколько разъ побывалъ у послѣднихъ. Вечеромъ того дня, когда получено было извѣстіе о назначеніи Теплова, Павелъ Ивановичъ не преминулъ забѣжать къ Пшеницынымъ. Никогда онъ не былъ болѣе взволнованъ, какъ теперь. Столько негодованія клокотало въ его могучей груди, что оно не могло сосредоточиваться въ немъ одномъ, а должно было излиться частію и на другихъ. Онъ и пришелъ въ Пшеницынымъ за тѣмъ, чтобы высказаться и побраниться.

-- Вотъ, матушка, и дожили! горячился онъ, безпокойно двигаясь на стулѣ, между тѣмъ какъ голосъ его громко раздавался по всей квартирѣ. Говорилъ онъ съ чувствомъ, похожимъ не то на какое-то мрачное злорадство, не то на скорбь негодованія.-- Пойдетъ теперь у насъ кавардакъ, помяните мое слово. Вы послушали-бы только, что о немъ толкуютъ у насъ: матушку-рѣпку запѣть придется.

-- Да вѣдь что-жь на слухи-то полагаться, Павелъ Ивановичъ? О всякомъ человѣкѣ, не зная его хорошенько, много толкуютъ; говорятъ о немъ, что онъ и богь-знаетъ что за штука, а какъ узнаютъ на самомъ дѣлѣ, такъ и выйдетъ, что всѣ толки одинъ пуфъ. Ужь это на свѣтѣ такъ водится. Что слухи!

-- Слухи, матушка, слухи что-съ? Слухи -- важная вещь! возразилъ Павелъ Ивановичъ съ такою запальчивостью, какъ-будто въ словахъ Авдотьи Семеновны онъ нашелъ личное для себя оскорбленіе.-- Слухи не вздоръ, а изъ чего-нибудь да составляются!

-- Да вѣдь преувеличиваютъ тоже.

-- Ну, положимъ, преувеличиваютъ, а сущность-то дѣла все-таки остается. Подробности часто перевираются, а самый-то фактъ всегда цѣликомъ остается. На фактъ нужно смотрѣть, на фактъ! Объ одномъ слухи хороши, а о другомъ дурны, а почему,-- это вопросъ. Потому, что одинъ дѣйствительно хорошъ, а другой дѣйствительно дуренъ. Безъ причины вѣдь не будутъ говорить. Согласенъ ты со мной, Андрей Федоровичъ?

Пшеницынъ промычалъ что-то и продолжалъ барабанить пальцами по ножкѣ стула.

-- Плохо говорятъ про Теплова? спросила Авдотья Семеновта.

-- Да не очень-то хорошо! отвѣтилъ Преполовенскій.-- Разсказовъ о немъ много -- послушали-бы вы только!

-- Старъ онъ?

-- Говорятъ, что ему съ небольшимъ тридцать.

-- Такъ онъ еще молодой!

-- То-то оно и скверно, Авдотья Семеновна, что молодой... Да, все одно къ одному! со вздохомъ прибавилъ Преполовенскій.-- Съ старикомъ, извѣстно, легче подѣлать, потому, задору у него нѣтъ, какъ у молодого. И изъ молодыхъ, конечно, бываютъ мокрыя курицы, да только такого-то въ директоры не поставятъ.

-- А Тепловъ-то бѣдовый?

-- А таковъ онъ, матушка, судя по разсказамъ, что мы у него всѣ напляшемся! Это какъ дважды-два. Не разъ покойничка Петра Петровича вспомнимъ да и о Картузовѣ пожалѣть придется. Прикрутитъ онъ насъ, ой-ой какъ прикрутитъ; дайте только ему срокъ.

-- Картузовъ, говорятъ, въ отставку подаетъ, я слышалъ, промолвилъ Андрей Федоровичъ.

-- Можетъ быть, все обойдется, Павелъ Ивановичъ, замѣтила Пшеницына.

-- Обойдется? Ну, нѣтъ. Онъ ужь и обѣщаніе далъ.

-- Какое обѣщаніе?

-- Да онъ такъ о нашемъ департаментѣ выразился: "тамъ, говоритъ, заплесневѣло все съ прежнимъ начальствомъ, надо провѣтрить". Точно такъ и сказалъ: "провѣтрить". Вы понимаете-ли, чѣмъ это пахнетъ-съ? У насъ, конечно, въ послѣднее время, при старикѣ, нѣкоторые... ну, безпорядки, что-ли, завелись. Я ничего не говорю противъ этого; нужно "провѣтрить",-- пожалуй, почему-же и не "провѣтрить"? Да дѣло-то вѣдь въ томъ, какъ онъ за это примется. У всякаго своя манера за дѣло браться. Можно и тихимъ манеромъ обойтись, можно и круто повернуть. Человѣкъ посолиднѣе исподоволь свое дѣло поведетъ, тихимъ манеромъ да полегоньку, а вотъ эдакой мальчишка, какъ Тепловъ какой-нибудь, все норовитъ такъ, чтобы дымъ коромысломъ пошелъ. Первымъ дѣломъ у него каждаго оборвать,-- знайте, молъ, всѣ, что я за птица такая. Извѣстно, подъ конецъ умается, крылышки опуститъ, а въ концѣ концовъ, прежняя канитель пойдетъ,-- да вѣдь дѣло-то все-таки будетъ сдѣлано.

-- Съ Тепловымъ у насъ все навыворотъ пойдетъ, все! со вздохомъ промолвилъ Пшеницынъ и покачалъ головою.

-- Этотъ Тепловъ очень хорошо многимъ извѣстенъ, даромъ что молодъ, продолжалъ Павелъ Ивановичъ, пропустивъ мимо ушей замѣчаніе Андрея Федоровича и воодушевляясь все болѣе и болѣе.-- По ревизіи его помнятъ, когда онъ ревизовалъ въ одномъ городѣ. Наплясались тогда чиновники. Какъ чума какая, говорятъ, пронеслась... моръ, опустошенье, ей-богу! Чиновники у него, какъ пѣшки летѣли: и тотъ долой, и этотъ долой,-- такъ и мететъ! Именно чума! Знатную онъ по себѣ тогда память оставилъ. По міру пустилъ не мало. И добро-бы бурбонъ какой онъ былъ, а то вѣдь, говорятъ, и рыломъ-то хорошенько не вышелъ, такъ, мозглякъ, мальчишка!.. А какъ онъ ревизію производилъ! Во-первыхъ, налетѣлъ совсѣмъ неожиданно, какъ снѣгъ на голову, и опомниться-то хорошенько не успѣли. Ждали его, конечно, а когда, въ какой день пріѣдетъ, неизвѣстно. Хотѣли было его эдакъ поторжественнѣй встрѣтить, депутацію, значитъ, на встрѣчу выслать, и все такъ, съ подобающей церемоніей, однимъ словомъ, какъ обыкновенно это происходитъ. Да вѣдь какъ это сдѣлать, если не знаешь, когда ему угодно пожаловать? Такъ и обошлось дѣло безъ всякихъ церемоній. Нарочно ужь и вѣстовыхъ на дорогу посылали, чтобы дали знать, когда поѣдетъ, да нѣтъ-таки, проглядѣли. Ужь по другой дорогѣ, что-ли, по которой его не ждали, онъ пріѣхалъ, не знаю. Эдакаго ревизора въ первый разъ провинціялы увидѣли. Думали-было съ обыкновенными своими подходцами подъѣхать, да и этимъ ничего не взяли. Балы, извѣстно, устраивали, обѣды давали ему, ну, конечно, какъ это принято, спектакль даже на скорую руку соорудили,-- ублажали, однимъ словомъ, его елико возможно. Думали всячески его отвлекать, потому трепетали,-- извѣстно, провинція... Что ни копни, такой смрадъ пойдетъ, что только держись,-- потому и боялись, чтобы онъ слишкомъ усердно не копнулъ, благо другимъ его предшественникамъ умѣли глаза отводить.

-- Такъ съ этимъ ничего и не подѣлали? спросила Авдотья Семеновна.

-- Промахнулись, не на таковскаго напали. На другой-же день послѣ пріѣзда за дѣло принялся. Спервоначалу подумали было, что поладили съ нимъ, потому и балы посѣщалъ, и спектаклями былъ очень доволенъ,-- все такъ сперва, какъ по маслу, шло, а потомъ себя и показалъ. Во всю подноготную влѣзъ. Въ присутствіи не церемонился; крикъ такой, говорятъ, подымалъ, что Боже упаси. То тамъ упущеніе, то здѣсь злоупотребленіе. Пыль столбомъ поднялъ, и что день, то хуже. Да еще что,-- замѣтьте, случай какой тогда вышелъ. Выкинуло, изволите видѣть, въ одномъ казенномъ зданіи изъ трубы; конечно, до грѣха недалеко. Пожарная команда пріѣхала. Ужь сами знаете, какова въ провинціи пожарная команда! И самъ Тепловъ на мѣсто происшествія нагрянулъ, за нимъ губернаторъ, вице-губернаторъ, чуть не всѣ власти явились. Тепловъ кричитъ: "смотрителей сюда!" Смотрителя являются; дрожатъ, извѣстно, бѣдняги. "Это, кричитъ, что за упущеніе? Зачѣмъ вы здѣсь приставлены? Вонъ, долой всѣхъ!" Распушилъ ихъ такъ, что они отродясь эдакой головомойки не принимали. Вотъ посвирѣпствовалъ онъ эдакъ еще съ недѣльку и укатилъ, а немного погодя изъ Петербурга бумага, идетъ: одинъ долой, другой подъ судъ,-- всѣдъ сестрамъ по серьгамъ какъ говорится! Другой, можетъ быть, лѣтъ тридцать на службѣ состоялъ, стулъ протеръ, жилъ-себѣ не тужилъ, а тутъ вдругъ и долой. Такъ тогда и говорили, что онъ охотиться на чиновниковъ пріѣзжалъ.

Авдотья Семеновна улыбнулась, а Пшеницынъ неопредѣленно посмотрѣлъ по угламъ и крякнулъ.

Павелъ Ивановичъ зашагалъ по комнатѣ, дѣлая крутые повороты на каблукахъ. Походивъ нѣсколько времени въ молчаніи, онъ остановился и продолжалъ опять:

-- Скажутъ многіе, что такъ и слѣдуетъ, что онъ обязанность свою исполнялъ, что онъ это для общей пользы дѣлалъ.

-- Что-же, да развѣ не такъ, Павелъ Ивановичъ? замѣтила Пшеницына.

-- Да вы одно подумайте, матушка Авдотья Семеновна, что пользы въ томъ, если онъ нѣсколькихъ человѣкъ несчастными сдѣлаетъ? Чѣмъ виноватъ взяточникъ, если у него жена каждый годъ рожаетъ, да, можетъ быть, и лѣнтяйка вдобавокъ, а мужъ хоть тресни, а долженъ пять-шесть ртовъ накормить? Тутъ дѣло о жизни идетъ,-- значитъ, всякое средство дозволительно. Да главное дѣло-то въ томъ, что попадаются съ поличнымъ только изъ мелконькихъ, въ родѣ нашего брата, потому хорониться имъ не за кого, а большіе-то тузы сухи изъ воды выходятъ. А если и очень ужь иной зарвется и влопается какъ-нибудь случайно, такъ вѣдь потери для него немного: благопріобрѣтеннаго для него хватитъ,-- живи-себѣ да хвали Создателя своего. Пальцемъ на него показывать не будутъ, не загрызутъ, какъ мелконькаго. Мелконькій ужь и то обиженъ, такъ зачѣмъ-же съ него двѣ шкуры-то драть?

Онъ опять помолчалъ и походилъ.

-- Вы то разсчитайте: находятъ, примѣрно, разныя упущенія и гонятъ чуть-что не всѣхъ поголовно, а ради какой причины, спрашивается? Возьмите хоть-бы меня, напримѣръ. Чѣмъ я виноватъ, если во ввѣренной мнѣ части безпорядки завелись? Скажутъ, мое нерадѣнье. Да, позвольте, гдѣ корень зла? Корень нужно искать, въ корнѣ вся сила, а корень не во мнѣ: я, такъ сказать, музыкантъ, а надо мной капельмейстеръ поставленъ, который за все отвѣчаетъ. Если оркестръ дуренъ, то каждый музыкантъ не виноватъ въ томъ, что у него капельмейстеръ плохой; значитъ, капельмейстеръ отвѣчаетъ, если у него оркестръ никуда не годится. Съ капельмейстера и взыскивай! Винить-ли меня за то, что начальство мнѣ потачку дало да сквозь пальцы смотрѣло на то, какъ я свою обязанность исполнялъ? Человѣкъ вѣдь тоже, не праведникъ какой-нибудь. Такъ вотъ, если тебѣ дали власть казнить да миловать, произнося это, Преполовенскій стоялъ посреди комнаты и съ ожесточеніемъ тыкалъ пальцемъ внизъ, будто внушая кому-то незримому, который стоялъ у его ногъ, да смыслишь ты сколько-нибудь въ житейскихъ дѣлахъ, такъ и примись за корень зла,-- сверху, значитъ, начинай, а не снизу. А коли не можешь ты уловить этотъ корень, такъ и брось, потому, кромѣ безобразія, ничего изъ твоихъ хлопотъ не выйдетъ! Маленькаго-то человѣка недолго обидѣть: все равно, значитъ, что плюнуть да ногой растерѣть. Такъ вотъ ты это и пойми!

Покончивъ съ незримымъ субъектомъ и тыкнувъ въ послѣдній разъ пальцемъ, точно уничтожая его въ конецъ, Павелъ Ивановичъ немного успокоился, прошелся раза два по комнатѣ и усѣлся на прежнее мѣсто.

-- Эдакіе люди, какъ Тепловъ, не пользу имѣютъ въ виду, а только, чтобы погордыбачить имъ вдосталь. Сторонись, молъ, душа, оболью! Вотъ какая у нихъ тактика. И дѣлаютъ-же вѣдь такихъ чертей, прости Господи, директорами! А шутка-ли вѣдь это сказать: директоръ! Мальчишка въ тридцать шесть лѣтъ! Егобы разложить да порку хорошую дать, а тутъ вдругъ -- директоръ! И что это только дальше будетъ, я не понимаю!

-- Поживемъ, увидимъ, молвила Авдотья Семеновна, надѣвая на руку чулокъ и протягивая ее.-- Вѣдь не такъ-же страшенъ чорть, какъ его малюютъ.

-- А будетъ то, что скверно будетъ, ужь если онъ такой человѣкъ! прибавилъ Андрей Федоровичъ тихо, вздохнувъ и покачавъ головою.

Точно такіе-же разговоры велись и между прочими чиновниками, пораженными извѣстіемъ о назначеніи на мѣсто покойнаго директора Теплова. Исподоволь о послѣднемъ накоплялось все болѣе и болѣе разсказовъ, богъ-вѣсть откуда пріобрѣтенныхъ, но распространяемыхъ съ чрезвычайною быстротою и только усиливавшихъ первоначальное впечатлѣніе. Исторія о его пресловутой ревизіи, или такъ-называемой охотѣ на чиновниковъ, была извѣстна всѣмъ до мельчайшихъ подробностей и коментировалась на разные лады. Тепловъ былъ положительно злобой дня. У правителя дѣлъ Кокуркина, у котораго по четвергамъ были назначены карточные вечера, гости не соблазнялись привлекательнымъ вѣеромъ картъ, раскинутыхъ по зеленому полю и ожидавшихъ партнеровъ для пульки, а съ крайнимъ ожесточеніемъ толковали о будущемъ. Нѣкоторые были красны и горячились. Другіе-же, напротивъ, были блѣдны, какъ мѣлъ, молча слушали бесѣдующихъ или меланхолично слонялись по комнатѣ. Только послѣ закуски разговоръ склонился на другіе предметы, начавшись съ похвалы хозяйской семгѣ и незамѣтнымъ образомъ перейдя къ безсмертію души. Послѣ этого гости стали расходиться, а столъ такъ и остался весь вечеръ осиротѣлымъ, съ раскинутыми въ видѣ вѣера картами.

Велись также толки, конфиденціально, конечно, и о томъ, что вотъ, молъ, такой-то непремѣнно слетитъ, да и этому врядъ-ли усидѣть, и проч. Нѣкоторые, до грѣха, подали въ отставку.

Наиболѣе всѣхъ были заинтересованы личностію Теплова или такіе господа, какъ Преполовенскій, ужь много лѣтъ прослужившіе при старомъ директорѣ и съ недовѣріемъ встрѣчавшіе новое начальство, или подобные Пшеницыну, подъ вліяніемъ общаго настроенія безотчетно растерявшіеся и съ трепещущимъ сердцемъ прислушивавшіеся къ толкамъ. Остальные относились къ нимъ нѣсколько холоднѣе, преимущественно изъ молодежи, которая, вѣроятно, по свойственной ей легкомысленности, разсуждала о личности Теплова нѣсколько саркастически и скорѣе съ любопытствомъ, чѣмъ съ мрачнымъ волненіемъ ожиданія. Посмотримъ, молъ, что это за штука такая Тепловъ! А одинъ юноша, благодаря двумъ или тремъ статейкамъ, напечатаннымъ имъ въ одномъ изъ уличныхъ листковъ, гдѣ онъ "обличилъ" обрушившійся заборъ, грубость городового, съ обозначеніемъ даже нумера его бляхи, и еще что-то въ этомъ родѣ, и поэтому самому считавшійся литераторомъ и выказывавшій нѣкоторый либерализмъ относительно ношенія волосъ,-- объявилъ кой-кому втихомолку, что онъ намѣренъ "отзвонить" Теплова въ повѣсти, которую задумалъ, съ вымышленною подписью, конечно.

Таково было настроеніе умовъ. Въ общемъ чувствовалось нѣчто болѣзненное, нѣчто ненормальное и гнетущее, которое въ скоромъ будущемъ должно такъ или иначе разрѣшиться.

VIII.

Вскорѣ предметъ толковъ, страховъ и ожиданій -- Петръ Никоновичъ Тепловъ -- занялъ свою должность. Наружность его совершенно не соотвѣтствовала тому представленію о немъ, которое составилось у всѣхъ на основаніи разсказовъ. Онъ былъ очень моложавъ на видъ. Онъ былъ средняго роста, съ лицомъ, одареннымъ самымъ обыкновеннымъ выраженіемъ. Пухлыя щеки его украшались бакенбардами, въ видѣ котлетокъ, которыя шли отъ висковъ и оканчивались у угловъ рта, что придавало наружности его нѣчто нѣмецкое. Что особенно бросалось въ глаза наблюдателю,-- это необыкновенная подвижность фигуры Теплова. Лишь одни глаза составляли странную противоположность съ остальными частями его наружности и не подкрѣпляли впечатлѣнія, производимаго послѣднею. Глаза его были до крайности спокойные, холодные, оловянные, неподвижные,-- словомъ, самые непріятные глаза. Даже во время нерѣдкихъ вспышекъ Теплова, когда все лицо его подергивалось точно конвульсіями, а голосъ повышался до самой послѣдней ноты, они сохраняли свое безстрастное, неумолимое выраженіе и только краснѣли немного, во всемъ остальномъ не измѣняясь.

Въ общемъ, Тепловъ производилъ впечатлѣніе джентльмена, занимающагося своею наружностію, что такъ-же противорѣчило ожиданіямъ всѣхъ, воображавшихъ найти въ своемъ начальникѣ чуть-ли не бурбона съ головы до ногъ, съ классическою бурбонскою наружностью. Мы не будемъ вдаваться во всѣ подробности обстоятельствъ, ознаменовавшихъ на первыхъ порахъ дѣятельность новаго директора. Мы упомянемъ о нихъ какъ можно короче, насколько это нужно для связи въ частяхъ нашего разсказа.

Недаромъ невыгодная молва предшествовала поступленію Tenлова. Всѣ вскорѣ въ-очію убѣдились, что новый директоръ не имѣетъ ничего общаго съ покойнымъ и что началось то "провѣтриванье", которое онъ обѣщалъ еще до занятія своей должности.

Началось открытіе различныхъ злоупотребленій, упущеній и проч., которыя до сего времени мирно таились подъ спудомъ и разысканіемъ которыхъ новый директоръ ретиво занялся, а вмѣстѣ съ тѣмъ и быстрое очищеніе мѣстъ іерархической лѣстницы и замѣщеніе ихъ новыми субъектами. Нѣсколько попало подъ судъ, другіе были устранены безъ скандала. Повѣяло вообще новымъ духомъ. Вице-директоръ подалъ въ отставку и на его мѣсто поступилъ новый.

Отставлялись безъ всякихъ процедуръ. Приказывалось подать прошеніе въ тотъ самый день, когда Тепловъ изрекалъ свой приговоръ относительно несчастнаго субъекта, и дѣло оканчивалось самымъ поспѣшнымъ образомъ.

Тепловъ пріѣзжалъ въ должность не позже десяти часовъ, и это также было нарушеніемъ прежнихъ порядковъ, такъ-какъ старый директоръ являлся не раньше двѣнадцати. Мелкое чиновничество положительно все трепетало. Позванные на расправу въ директорскій кабинетъ чуть не поминали царя Давида и всю кротость его, ожидая капитальнѣйшей головомойки, на которыя былъ тароватъ новый директоръ, и, можетъ быть, чего-нибудь и похуже, такъ-какъ, по мнѣнію многихъ, отъ него можно было всего ожидать.

Кавардакъ, о которомъ говорилъ Преполовенскій и который предвидѣли многіе, начался. Онъ былъ положительно неизбѣжною вещью, но тѣмъ не менѣе Теплову мало кто симпатизировалъ. Дѣйствовало совершенно инстинктивное чувство враждебности, къ человѣку, взбаломутившему ровное теченіе болотной жизни; крутой поворотъ дѣла также способствовалъ этому. Всѣ знали, что перетасовка, предпринятая Тепловымъ, должна въ свое время кончиться, какъ оканчивается все на свѣтѣ, что новое пріобрѣтетъ въ свое время значеніе стараго, но тѣмъ не менѣе баломутъ все-таки былъ сдѣланъ и всѣ чувствовали себя не въ своей тарелкѣ. Заранѣе составившееся предубѣжденіе противъ личности новаго директора подкрѣплялось и усиливалось его дѣйствіями. Любимой темой разговоровъ чиновниковъ былъ Тепловъ, какъ и въ то время, когда его ожидали. Разница была въ томъ, что эти разговоры не имѣли прежняго таинственнаго, неувѣреннаго и тревожнаго характера. Теперь говорилось только о томъ, что было извѣстно чрезъ непосредственное свидѣтельство, и обсуживалось увѣренно. А поводовъ къ тому было не мало. Каждый день приносилъ съ собой какой-нибудь фактъ изъ дѣятельности директора, который подвергался критическому разбору подчиненныхъ. По большей части либеральничали,-- либеральничали даже такія личности, которыя прежде этимъ дѣломъ никогда не занимались, а дѣлали это теперь почти незамѣтно для себя. Всякое новое извѣстіе жадно подхватывалось и разбиралось по косточкамъ. Равно жадно принимались всѣ слухи, непосредственно или мало-мальски касавшіеся Теплова, источника которыхъ подчасъ нельзя было указать, но которые тѣмъ не менѣе все-таки дѣятельно распространялись. Передавались эти разсказы съ оттѣнкомъ мрачнаго злорадства, какъ кладущіе новые матерьялы въ общую сумму фактовъ, дорисовывающихъ портретъ Теплова, въ которомъ пріятно было находитъ какъ можно болѣе невыгодныхъ чертъ. Всѣ, по мѣрѣ силъ своихъ, старались доставлять эти матерьялы въ общую сокровищницу.

Толковали, напримѣръ, о квартирѣ новаго директора, который, обращая главнѣйшимъ образомъ вниманіе на экономію, завелъ въ своей квартирѣ хрустальныя ручки у дверей и мраморныя вазы съ цвѣтами на лѣстницѣ. По этому поводу было произнесено много ехидныхъ замѣчаній.

Негодовали на манеру Теплова не принимать въ себѣ на квартиру никого изъ чиновниковъ по ихъ личнымъ дѣламъ, требуя, чтобы они сообщали ему объ этомъ въ присутствіи.

Домашняя жизнь его также подвергалась разностороннему обсужденію. Извѣстно было, напримѣръ, что директоръ холостъ, и это простое обстоятельство, въ числѣ прочихъ, касавшихся Теплова, было найдено заслуживающимъ вниманія, какъ коментирующее характеръ его поступковъ. "Потому-то и бѣсится онъ, вѣроятно, что семейной жизни не испыталъ", говорили нѣкоторые.

Мы не передаемъ всѣхъ извѣстій, слуховъ, толковъ и пересудовъ, которые нераздѣльно были связаны съ личностью Теплова. Этого невозможно сдѣлать, да едва-ли это нужно для чего-нибудь. Я привелъ немногое только для того, чтобы дать понятіе о впечатлѣніи, произведенномъ новымъ директоромъ. Рѣшать, насколько были справедливы приговоры чиновниковъ надъ Тепловымъ и насколько были правдоподобны слухи о немъ, почерпнутые изъ сферы, выходящей за предѣлы его служебныхъ отношеній, тоже не буду.

Юноша Зябликовъ, тотъ самый, о которомъ я говорилъ, что онъ пользовался названіемъ литератора, и успѣвшій уже опять "обличить" что-то, не упоминалъ уже о своемъ намѣреніи отдѣлать Теплова въ повѣсти и даже почему-то остригся и уничтожилъ на своемъ подбородкѣ всякіе признаки растительности.

Между чиновниками образовались два кружка: одинъ -- старыхъ чиновниковъ, уцѣлѣвшихъ на своихъ мѣстахъ, другой -- новыхъ, замѣнившихъ отставленныхъ отъ должности, по большей части, перешедшихъ изъ прежняго вѣдомства директора. Въ отношеніяхъ этихъ кружковъ не было ничего непріязненнаго, но они какъ-то сторонились другъ отъ друга.

Всѣ находились въ какомъ-то выжидательномъ, напряженномъ состояніи, будто оторванные отъ почвы, разлучившіеся со старымъ, насиженнымъ мѣстомъ.

Новыя событія задѣли своимъ вліяніемъ и Пшеницына. Онъ какъ-будто немного оживился, меньше молчалъ и иногда даже передавалъ женѣ разсказы, услышанные отъ товарищей. На него, видимо, тоже производила впечатлѣніе личность новаго директора; только онъ не пускался въ свои разсужденія, ограничиваясь однимъ передаваніемъ слышаннаго и служа, такимъ образомъ, какъ-бы эхомъ, посредствомъ котораго доходили въ его домашній уголъ слухи и вѣсти о всемъ, творившемся на службѣ.

Въ присутствіи онъ никогда не вмѣшивался въ разговоры сослуживцевъ, если рѣчь шла о директорѣ, молча слушалъ и молча отходилъ, не произнеся ни одного замѣчанія отъ себя. Была-ли это осторожность съ его стороны или равнодушенъ былъ онъ къ этимъ толкамъ, или просто не составилъ себѣ еще личнаго своего мнѣнія, узнать было нельзя. Онъ по-прежнему забирался въ должность однимъ изъ первыхъ и обезличивался по обыкновенію. Дома онъ былъ ровенъ и спокоенъ по-прежнему, какъ всегда, и стереотипное выраженіе его лица не представляло для Авдотьи Семеновны никакихъ данныхъ, по которымъ она могла-бы судить о состояніи его духа.

Преполовенскій сталъ чаще бывать у Пшеницыныхъ. Его положительно одолѣвала какая-то хандра, приступы которой сдѣлались чаще. Онъ началъ раньше уходить на службу. Вставъ утромъ въ урочное время и отхаркавшись нѣсколько разъ, онъ шелъ мыться, между тѣмъ какъ Антонъ, побагровѣвъ, какъ клопъ, съ остервенѣніемъ раздувалъ самоваръ, въ видахъ скорѣйшаго его закипанія, и подавалъ его ровнехонько къ тому времени, когда Павелъ Ивановичъ садился къ столу, снарядившись совсѣмъ уже на службу, между тѣмъ какъ прежде онъ пилъ чай въ халатѣ. Проглотивъ три стакана, онъ отправлялся на службу. Придя въ обычное время домой, Преполовенскій обѣдалъ, а затѣмъ шелъ гранить тротуары или заходилъ къ Пшеницынымъ. Иногда стѣны собственной квартиры дѣлались ему просто ненавистны.

Тонъ его рѣчей нѣсколько измѣнился: онъ меньше кипятился и больше угрюмо безмолвствовалъ или выражался немногосложными сентенціями, если разговоръ шелъ о постороннихъ предметахъ; но какъ скоро онъ начиналъ касаться его чувствительной струны, Павелъ Ивановичъ, мало-по-малу, разгорался и, въ концѣ-концовъ, разражался какою-нибудь энергическою тирадою, особенно, если дѣло заходило о какомъ-нибудь выдающемся фактѣ изъ дѣятельности новаго директора. Онъ разражался бурными потоками словъ, подобно тому, какъ ракета разражается бездной блестящихъ звѣздъ, какъ только къ ней приложатъ фитиль. Исподоволь накоплявшаяся въ немъ желчь разомъ изливалась въ потокахъ междометій. Послѣ этого онъ даже какъ-будто веселѣлъ немного.

Не такой онъ былъ человѣкъ, чтобы скоро помириться съ перемѣною обстоятельствъ и съ тѣмъ новымъ, которое ворвалось въ излюбленный имъ мірокъ. Въ немъ постоянно накапливалась желчь и изливать ее отъ времени до времени у Пшеницыныхъ для него было такъ-же необходимо, какъ выпивать каждый день на сонъ грядущій двѣ кружки пива, что онъ неизмѣнно исполнялъ. Онъ даже какъ-будто пожелтѣлъ и похудѣлъ немного... Право!

Вдругъ онъ словно въ воду канулъ. Пересталъ являться на службу и не ходилъ къ Пшеницынымъ. Такъ продолжалось почти двѣ недѣли. Андрей Федоровичъ, по совѣту жены, отправился его навѣстить. Поднялся онъ по лѣстницѣ, въ третій этажъ дома въ Гороховой улицѣ, гдѣ обиталъ Преполовенскій, и удивился, увидѣвъ двери его квартиры отворенными настежъ. Пшеницынъ вошелъ. Въ квартирѣ были только голыя стѣны. Посреди пола въ первой комнатѣ испарялось ведро и ползала на четверенькахъ загаленная по колѣни баба.

-- Кого вамъ? закричала она, поднявъ на Пшеницына свое раскраснѣвшееся и покрытое струями пота лицо.

-- Павла Ивановича.

-- Какого Павла Иваныча? Жильца, что-ли? Выѣхалъ онъ, выѣхалъ.

-- Когда?

-- Сегодня утромъ.

-- Куда онъ выѣхалъ?

-- У дворника спрошайте, почемъ я знаю! На другу фатеру, значитъ.

Съ послѣдними словами баба поправила на головѣ съѣхавшій на сторону платокъ, фыркнула и, плеснувъ далеко горячую воду, поползла на четверенькахъ. Пшеницынъ пошелъ назадъ. У дворника онъ узналъ новый адресъ своего пріятеля, но идти къ нему въ тотъ-же вечеръ почелъ неудобнымъ, рѣшивъ навѣстить его завтра.

Но на другой день Пшеницынъ увидѣлся съ Преполовенскимъ на службѣ. Съ хандры или съ чего-другого Павелъ Ивановичъ заболѣлъ и поправился лишь два дня назадъ.

-- То-есть, вѣришь-ли, эта штука чуть-ли не первый разъ въ жизни со мной дѣлается, говорилъ своему пріятелю Преполовенскій.-- Лежалъ вѣдь!

-- А переѣхалъ-то зачѣмъ?

-- Да такъ, за это время, стѣны опротивѣли, что не глядѣлъ-бы на нихъ... бѣжалъ-бы просто куда-нибудь, хоть на край свѣта... ей-богу! Какъ только выздоровѣлъ, въ первый-же день и пошелъ искать квартиру, а на другое утро и переѣхалъ. То-есть самъ я себя просто не узнаю... Вообще, скверно, братъ, вотъ что я тебѣ скажу! заключилъ Павелъ Ивановичъ. Онъ, дѣйствительно, похудѣлъ и на лицѣ его какъ-будто нѣсколько морщинъ прибавилось.

Прошло два мѣсяца со дня совершившагося переворота. Мало-по-малу, все улеглось въ свои рамки, какъ поверхность широкаго, соннаго пруда, который, благодаря брошенному въ середину камню, нѣсколько времени колеблется мелкими волнами, дѣлая круги все рѣже и рѣже, и, наконецъ, опять становится спокойною и неподвижною, какъ прежде.

Мало-по-малу, всѣ перестали волноваться. Толки и пересуды прекратились и затихли совсѣмъ и всѣ занялись исключительно своимъ дѣломъ. Такихъ происшествій, которыя своею рѣзкостью обращали-бы на себя вниманіе, заставляя говорить о нихъ на всѣ лады, стало совсѣмъ не слыхать. Да изъ-за чего-же, въ самомъ дѣлѣ, приходилось безпокоиться? За немногими исключеніями все шло по-прежнему. Разница вся была въ томъ, что многихъ старыхъ, приглядѣвшихся лицъ не было, но ихъ замѣнили новыя, а первыя позабылись. Перетасовка кончилась и о ней остались только воспоминанія; оставалось лишь помириться съ настоящимъ. Всѣ и помирились.

Андрей Федоровичъ опять все-цѣло вошелъ въ свою колею. Не было больше разсказовъ, не было молчаливаго томленья и безсонницы по ночамъ. По-прежнему онъ рано подымался на службу, усердно строчилъ въ должности, къ пяти часамъ приходилъ домой, обѣдалъ, отдыхалъ, опять строчилъ, пилъ чай, ложился и спалъ сномъ праведника,-- словомъ, все шло по-старому. Кстати еще тутъ скажу: положеніе Авдотьи Семеновны обѣщало въ недальнемъ будущемъ новаго члена семьи...

Что, кажется, могло-бы смутить тишь да гладь этой жизни, повихнуть или разрушить это зданіе, оставшееся невредимымъ подъ налетѣвшею на него тучею, которая пронеслась мимо, не причинивъ вреда, потому что не было на немъ пункта, достаточнаго по естественному закону вещей для привлеченія громового удара? Развѣ казусъ какой-нибудь. А случился-же вѣдь такой казусъ, который, какъ всегда это бываетъ, подошелъ совершенно неожиданно и разомъ повалилъ все зданіе, повидимому, такъ крѣпко стоявшее на своемъ фундаментѣ.

IX.

Было 30-е сентября -- день, какъ значится въ календарѣ, мученика Григорія, и имянины одного изъ чиновниковъ, по фамиліи Пазухина. Уже издавна такъ велось, что послѣдній, въ высокоторжественные дни своихъ имянинъ и рожденья, приглашалъ къ себѣ на обѣдъ товарищей, сряду-же по окончаніи присутствія, такъ что цѣлая гурьба чиновниковъ отправлялась изъ должности въ квартиру имянинника. Въ другое время рѣдко кто у него бывалъ, но въ этотъ день дѣлалось исключеніе изъ общаго правила. Пазухинъ никого особенно передъ прочими не приглашалъ, но былъ одинаково радъ каждому. Чѣмъ многолюднѣе было въ его квартирѣ, тѣмъ это болѣе доставляло ему удовольствія. Обыкновенно, въ самый день имянинъ, въ канцеляріи, онъ приглашалъ къ себѣ тѣхъ, съ кѣмъ приходилось ему увидѣться до начала присутствія, съ присовокупленіемъ просьбы передать это приглашеніе другимъ. "Господа, прошу", лаконически говорилъ онъ и не заботился объ отвѣтѣ. Онъ зналъ, что всѣ, кому можно, будутъ у него, а кому нельзя, съ тѣми все равно ничего не подѣлаешь. Впродолженіи пяти лѣтъ, которые Пазухинъ состоялъ на службѣ, Андрей Федоровичъ воспользовался его приглашеніемъ только однажды. Въ этотъ разъ онъ съ готовностію согласился быть у Пазухино, лишь только Преполовенскій передалъ ему приглашеніе послѣдняго.

Въ четыре часа, лишь только кончилось присутствіе, всѣ, пожелавшіе идти къ Пазухину, собрались въ швейцарской и, подъ предводительствомъ имянинника, отправились къ нему. Шли гурьбою, по одной сторонѣ улицы. Воспользовавшихся приглашеніемъ Пазухина было человѣкъ пятнадцать. Преполовенскій, распологавшій-было сначала присоединиться къ компаніи, перемѣнилъ свое намѣреніе, такъ-какъ у него разболѣлась голова.

Пазухинъ жилъ неподалеку отъ зданія присутствія, перейдя только двѣ улицы, а потому, спустя около десяти минутъ, вся компанія была уже на мѣстѣ торжества. Хозяинъ обиталъ въ довольно порядочной квартирѣ, состоящей изъ трехъ комнатъ и кухни, отдѣленной отъ прихожей перегородкой со стеклянною дверью. Въ нѣсколько секундъ вся крошечная прихожая была загромождена разнокалиберными пальто, шинелями, шляпами и фуражками. Гости, входя, вѣшали верхнее платье на двери, клали по-просту на ларь и даже на полъ, такъ-какъ единственная вѣшалка о трехъ крючкахъ была уже навьючена до невозможности пришедшими раньше. При входѣ, каждаго обдавалъ соблазнительный запахъ чего-то жарившагося, что можно было заключить изъ трещанья и шипѣнья, раздававшагося изъ кухни.

Хозяинъ, предупредившій приходъ гостей нѣсколькими секундами, стоя у дверей, привѣтствовалъ каждаго рукопожатіемъ и на поздравленія съ днемъ ангела лаконически отвѣчалъ: "благодарю".

Квартира была парадно прибрана. На мебели были чистые чехлы, равно какъ и занавѣси на окнахъ. На письменномъ столѣ хозяина царилъ щеголеватый порядокъ. Посреди комнаты былъ накрытъ длинный столъ съ приборами по числу гостей.

Бесѣда имѣла сперва нѣсколько форменный, натянутый характеръ. Гости прикладывались къ закускѣ, стоявшей въ углу на маленькомъ столикѣ. Говорили сначала нѣсколько вяло и почти исключительно о канцелярскихъ дѣлахъ. Гости были преимущественно изъ прежнихъ чиновниковъ; изъ новыхъ было весьма мало.

Хозяинъ съ серьезнымъ видомъ совершалъ частыя путешествія въ кухню; возвращаясь въ комнаты, прислушивался то къ одному кружку разговаривающихъ, то къ другому, изрѣдка вставлялъ свое слово, а не то подводилъ кого-нибудь къ закускѣ или протягивалъ тому и другому ящикъ съ папиросами, если замѣчалъ, что они не курятъ. Вскорѣ густыя облака заткали синимъ флеромъ все пространство квартиры, въ которой смутно мелькали фигуры гостей.

Пшеницынъ забился въ дальній уголъ комнаты, изрядка подходилъ къ закускѣ и выпивалъ рюмку, послѣ чего опять прятался въ своемъ убѣжищѣ. Онъ сидѣлъ потупившись; присутствіе его было совершенно незамѣтно и на него совершенно не обращали вниманія. Съ самаго прихода сюда онъ не проронилъ ни одного слова. Онъ самъ не смотрѣлъ ни на кого, угрюмо понурился въ землю и изрѣдка подергивалъ губами.

Около шести часовъ поданъ былъ обѣдъ. Прислуживалъ офиціантъ, взятый Пазухинымъ въ помощь кухаркѣ, все дѣло которой ограничивалось на этотъ разъ приниманіемъ грязныхъ тарелокъ (готовилъ обѣдъ поваръ отъ кухмистера,-- два раза въ годъ можно было позволить эту роскошь), между тѣмъ какъ офиціантъ разносилъ кушанья, галантерейно вывертывая локти. Обѣдъ былъ очень приличенъ: заливное изъ дичи, жаркое съ пикулями и розовый кремъ, эфектно трепетавшій на блюдѣ и освѣщенный стеариновымъ огаркомъ, поставленнымъ въ серединѣ. Вина, пива и меду было вдоволь.

За обѣдомъ гости замѣтно оживились. Разговоръ былъ общій, приправлялся шутками и прерывался постоянно взрывами хохота при гармоническомъ звонѣ стакановъ и бряцаніи ножей и вилокъ.

Пшеницынъ молчалъ, сосредоточенно ѣлъ и изрѣдка поднималъ глаза на того или другого изъ собесѣдниковъ; при взрывѣ хохота онъ кривилъ губами на манеръ слабой улыбки. Лицо его начинало, мало-по-малу, краснѣть, глаза тускнѣли и взглядъ дѣлался все болѣе и болѣе тяжелимъ и неподвижнымъ. Иногда онъ нервически вздрагивалъ и наливалъ себѣ трепещещую рукою вина.

Подъ конецъ обѣда появилась въ рукахъ офиціанта продолговатая бутылка, обернутая въ салфетку, изъ которой въ бокалы гостей полилась и запѣнилась шипучка. Послѣдовалъ тостъ. Гости, стоя съ бокалами, рявкнули ура, такъ что потолокъ комнаты задрожалъ, причемъ Пшеницынъ тоже присоединилъ свой голосъ; выпили и стали благодарить хозяина, который, съ радужной улыбкой на устахъ, трясъ руки и съ нѣкоторыми громко и медлительно поцѣловался.

Андрей Федоровичъ чувствовалъ, что все кругомъ него будто ходило ходуномъ. Онъ съ трудомъ поднялся со стула вмѣстѣ съ прочими и колеблющимися шагами подошелъ къ дивану, на который и усѣлся. Впрочемъ, его состояніе не могло быть замѣчено другими, такъ-какъ всѣ были въ томъ восхитительномъ настроеніи, когда окружающая обстановка перемѣняетъ въ глазахъ свой постоянный видъ, гармонируя съ личнымъ состояніемъ. Всѣ разстегнулись въ видахъ облегченія, вошли гурьбою въ другую комнату, и волны табачнаго дыма опять заходили въ воздухѣ. Разговоръ принялъ самый оживленный характеръ. Впрочемъ, одной какой-нибудь преобладающей въ немъ матеріи замѣтно не было. Всѣ говорили разомъ, съ большимъ одушевленіемъ, мало слушая другъ друга и помогая выразительности словъ жестикуляціей. Нѣкоторые обрѣтались въ состояніи благодушно-созерцательнаго покоя, молчаливо курили и только улыбались. Самъ хозяинъ покинулъ свой озабоченный видъ и, съ выраженіемъ человѣка, который только-что съ успѣхомъ кончилъ хорошее дѣло и потому доволенъ собою и другими, подходилъ то къ одному, то къ другому гостю, икалъ и благодушно кивалъ головою.

Пшеницынъ тупо наблюдалъ происходящее вокругъ, которое было для него задернуто туманомъ. Голоса смутно отдавались въ его ушахъ. Иногда онъ даже впадалъ въ нѣкоторое забытье; онъ забывалъ, гдѣ сидитъ и зачѣмъ пришелъ. Иногда даже для него всѣ звуки пропадали, хотя въ квартирѣ Пазухина стоялъ гамъ. Иногда всѣ звуки слышались ему отрывочно, точно такъ, когда закроешь уши пальцами и потомъ поперемѣнно ихъ закрываешь и открываешь. Послѣ кофе, разнесеннаго офиціантомъ, по пятамъ котораго слѣдовала кухарка съ сахарными булочками и крендельками, устроилось пѣніе.

Чиновникъ Половицынъ, стоя посреди комнаты съ стаканомъ кофе въ рукѣ, выпятивъ грудь и страшно вращая глазами, затянулъ громовымъ басомъ:

"Нелюдимо наше море,

День и подъ шумитъ оно..."

Сперва пѣніе не совсѣмъ шло на ладъ, такъ-какъ пѣсня покрывалась голосами бесѣдующихъ гостей. Вскорѣ, впрочемъ, разговоры смолкли, многіе присоединились къ поющему -- и пѣніе продолжалось весьма эфектно. Яснѣе всѣхъ выдѣлялся теноръ юноши Зябликова, который закатывалъ:

"Будетъ буря!.. Мы поспоримъ

И поборемся мы съ ней!.."

Половицынъ, не выпуская изъ одной руки стакана кофе, другою, свободною рукою, выбивалъ тактъ и ревѣлъ буревидно.

Пѣсня возбудила патріотическое чувство. Многіе настоятельно потребовали чего-нибудь "народнаго". Пѣніе невольно остановилось, такъ-какъ шли шумныя пренія насчетъ того, что пѣть. Наконецъ, дѣло устроилось къ общему удовольствію. Нѣкто Сусликовъ оказался знатокомъ русскихъ пѣсенъ и вызвался дирижировать хоромъ. Жилетъ у него былъ разстегнутъ. Онъ залихватски потряхивалъ головою, на которой волосы торчали во всѣ стороны артишокомъ, и, быстро перебирая пальцами въ воздухѣ, какъ по струнамъ балалайки, тонкимъ фальцетомъ отхватывалъ:

"Ахъ, дербень, дербень Калуга,

"Дербень Ладога моя..."

Въ паузахъ онъ искусно подражалъ треньканью балалайки, семенилъ ногами, и все лицо его, раскраснѣвшееся до невозможности и покрытое крупными каплями пота, ходило ходуномъ. Фальцетъ Сурикова звенѣлъ, какъ колокольчикъ, пропадая въ припѣвахъ хора, который ревѣлъ, какъ ураганъ. Прочіе гости, не принимая прямого участія въ пѣніи, способствовали его оживленію, притопывая въ тактъ ногою и подтягивая, кто какъ умѣлъ.

Сперва Андрей Федоровичъ, не покидая своего убѣжища въ углу комнаты на диванѣ, внимательно слушать пѣніе, кивалъ головою въ тактъ и даже попробовалъ было подтягивать. Это былъ остатокъ того свѣтлаго расположенія духа, въ которомъ онъ находился первое время послѣ того, какъ встали изъ-за стола. Мало-по-малу, это расположеніе испарялось. Въ самый разгаръ пѣнія онъ уже совершенно лишился его. Возбужденность уступила мѣсто какому-то мрачному одервенѣнію, которое возрастало съ теченіемъ времени. Онъ вздрагивалъ чаще и не разводилъ нахмуренныхъ бровей. Никто не обращалъ на него вниманія и не замѣчалъ происходившихъ въ немъ измѣненій. Мало-по-малу, фигуры гостей все туманнѣе мелькали въ его глазахъ. Раскаты хора доносились до него въ видѣ какого-то отрывочнаго гула, который постепенно ослабѣвалъ. На нѣкоторое время все исчезло изъ его глазъ. Когда это состояніе миновало (онъ не зналъ, какъ долго оно продолжалось) и къ нему воротилась до нѣкоторой степени способность воспринимать впечатлѣнія, онъ увидѣлъ, что, наклонившись къ нему, стоитъ Пазухинъ, а его окружаетъ кучка гостей. Андрей Федоровичъ полулежалъ съ локтями на столѣ, положивъ на него голову; осколки лампы, которая стояла раньше на столѣ, валялись по полу.

-- Андрей Федоровичъ, вы нездоровы, говорилъ ему Пазухинъ.

Пшеницынъ взглянулъ на него мутно, пробормоталъ безсвязно, всталъ и пошатнулся...

-- Андрей Федоровичъ, не лучше-ли вамъ отправиться домой? продолжалъ хозяинъ;-- наше общество не можетъ доставить вамъ большого удовольствія.

-- Мы тоже просимъ васъ объ этомъ, Андрей Федоровичъ, присовокупили нѣсколько человѣкъ изъ окружавшихъ Пазухина.

X.

Въ этотъ день Авдотьѣ Семеновнѣ съ самаго утра было нѣсколько не по себѣ. Въ поясненіе этого обстоятельства я долженъ повторить здѣсь то, о чемъ было уже говорено ранѣе, въ своемъ мѣстѣ.

Я говорилъ,-- и это вы, вѣроятно, помните,-- что бывали рѣдкіе случаи въ жизни Андрея Федоровича, когда онъ, представлявшій типъ вполнѣ умѣреннаго человѣка, некурящаго табаку и неупотребляющаго вина, измѣнялъ своимъ правиламъ, предаваясь всѣмъ излишествамъ пьющаго запоемъ. Этому припадку предшествовали всегда одни и тѣ-же признаки. За нѣсколько времени до него Андрей Федоровичъ дѣлался особенно задумчивъ, терялъ аппетитъ и ощущалъ притомъ невыносимую жажду, съ которою онъ не могъ бороться, и, не вынося въ другое время виннаго запаха, онъ пропускалъ одну чарочку проклятаго зелья, за которою слѣдовало уже систематическое пьянство во всей своей силѣ. Запой Пшеницына никогда не продолжался долѣе недѣли. По истеченіи этого времени Пшеницынъ становился тѣмъ-же тихимъ, умѣреннымъ человѣкомъ, какимъ онъ былъ всегда. Я говорилъ, что эти припадки случались очень рѣдко, не болѣе двухъ разъ въ годъ. Бывали случаи, что Андрей Федоровичъ, ощутивъ всѣ симптомы, предшествующіе кризису, прямо, по выходѣ изъ присутствія, отправлялся въ первый попавшійся на глаза трактиръ и приходилъ домой въ состояніи невмѣняемости. Авдотья Семеновна, наученная опытомъ, заранѣе знала, что онъ въ этотъ день долженъ закутить, и потому тревожно поджидала его прихода домой. Запустивъ за галстухъ, Пшеницынъ отличался чрезвычайною чувствительностью и меланхоліей, исторгавшими у него обильныя слезы при малѣйшемъ возбужденіи. Но такое настроеніе его духа продолжалось очень недолго, только въ началѣ. Далѣе оно переходило въ крайнюю раздражительность, легко обращавшуюся, при благопріятствующихъ тому обстоятельствахъ, въ остервенѣніе.

Благодаря всему сказанному сейчасъ, кажется, нѣтъ нужды объяснять, почему Авдотьѣ Семеновнѣ въ этотъ день было не по себѣ.

Съ безпокойствомъ поджидая мужа, она съ четырехъ часовъ почти не отходила отъ окна, откуда можно было убѣдиться въ состояніи Андрея Федоровича, лишь только онъ появится на дворѣ. Въ эти послѣдніе два дня Авдотья Семеновна такъ и дѣлала, имѣя къ тому причины. Однако, въ этотъ разъ ей не пришлось провѣрить издали свою догадку: Андрей Федоровичъ не явился домой къ обѣду. Она подождала его около часу и потомъ велѣла подавать на столъ. Кофе пили также безъ Пшеницына. Только вечеромъ, уже часу въ осьмомъ, слабо и прерывисто звякнулъ колокольчикъ, возвѣстившій Авдотьѣ Семеновнѣ приходъ мужа. Искушенная опытомъ, она знала, какъ слѣдуетъ ей вести себя съ Андреемъ Федоровичемъ во время его ненормальнаго состоянія. Почти всегда въ подобныхъ случаяхъ разыгрывалась одна и та-же сцена.

Лишь только пьяный Пшеницынъ переступалъ порогъ квартиры, жена шла ему на встрѣчу, снимала съ него шинель, раскутывала ему шарфъ, потому что во время своего опьянѣнія Андрей Федоровичъ положительно лишался всякой способности дѣйствовать самостоятельно, и затѣмъ совершенно раскиснувшаго вела его въ комнаты.

Здѣсь между ними происходилъ разговоръ въ родѣ слѣдующаго:

-- Дуня, едва раздѣляя слова по слогамъ, заикающимся и заплетающимся языкомъ говорилъ Пшеницынъ, болтая руками и безсильно колыхаясь на одномъ мѣстѣ,-- я пьянъ сегодня... прости меня, Ду-дуня!.. (Онъ низко понурялъ свою буйную головушку, икалъ и прислонялся къ стѣнѣ.) Хорошъ я сегодня?.. Хор-рошъ?.. Нѣтъ, ты мнѣ скажи, хорошъ?

-- Хорошъ! сурово произносила Авдотья Семеновна. (Первымъ признакомъ опьянѣнія Андрея Федоровича было его самобичеваніе, проистекавшее въ немъ отъ сознанія своей воображаемой негодности, потому что въ періодъ его запоя, какъ я сказалъ раньше, въ немъ болѣе, чѣмъ когда-нибудь, была развита ипохондрія.)

-- Я пьянъ, Дуня, опять начиналъ въ томъ-же минорномъ тонѣ Пшеницынъ:-- ну, что-жь... выпилъ... я слабый человѣкъ... тряпка я... башмакъ-человѣкъ... сскотъ! бить меня надо! Бей меня, Дуня... плюнь мнѣ въ рожу, ду-ду-шша моя!..

Андрей Федоровичъ отрывался отъ стѣны и, колыхаясь всею фигурою, словно развинченный, лавировалъ къ женѣ, обнаруживая очевидное намѣреніе стать передъ нею на колѣни.

-- Спать ложись, ложись спать! уговаривала Авдотья Семеновна, поддерживая сожителя, ноги котораго все настойчивѣе отказывались служить.

-- Ты не сердишься?.. Нѣтъ, ты мнѣ скажи... не сердишься!

-- Ну тебя, не сержусь, ложись только.

-- Я лягу, то-го-голько выслушай меня! (Андрей Федоровичъ начиналъ всхлипывать.) Я пьянъ, потому что я -- несчастный человѣкъ!.. Съ горя я выпилъ, Дуня, потому что вё-какъ мнѣ тяжело! (Андрей Федоровичъ ударялъ себя въ грудь.) Горькій я, безталанный я человѣкъ... Скаж-жи, за что... нѣтъ, ты мнѣ скажи: за что... меня обидѣли?

Пшеницынъ рыдалъ въ три ручья и умолкалъ.

-- Ложись-же, ложись! Авдотья Семеновна брала его подъ руки и совершенно покорнаго, какъ ребенокъ, вела въ спальню, гдѣ укладывала въ постель. Пшеницынъ, утихнувъ, засыпалъ.

-- Пьянъ папка сегодня? спрашивалъ у матери Саша, старшій сынишка, возвратившійся изъ гимназіи.

-- Пошелъ прочь, пострѣлёнокъ! вскидывалась на него Авдотья Семеновна. Она въ этотъ день становилась, вопреки своему характеру, раздражительною и, болѣе, чѣмъ когда-либо, дѣятельною.

Просыпался Андрей Федоровичъ съ сильною головною болью, словно и богъ-вѣсть послѣ какого долгаго пьянства, и съ страстнымъ позывомъ къ вину. Если не доглядитъ Авдотья Семеновна, Пшеницынъ одѣвался и украдкою уходилъ изъ дому, чтобы снова напиться. Но жена зорко слѣдила за всѣми его движеніями и не пускала за порогъ квартиры, прибравъ заранѣе въ надежное мѣсто верхнее платье Андрея Федоровича и предоставляя ему полную свободу напиваться дома,-- и затѣмъ впродолженіи нѣсколькихъ дней Пшеницынъ пилъ мертвую.

Періодъ запоя мужа былъ вмѣстѣ съ тѣмъ періодомъ крайневозбужденной дѣятельности, отзывавшейся какою-то болѣзненною раздражительностью, Авдотьи Семеновны. Эта раздражительность проистекала отъ того тревожнаго состоянія ея духа, которое было слѣдствіемъ поведенія Андрея Федоровича во время ненормальнаго его положеніе. Хлопоча по обыкновенію на кухнѣ, Авдотья Семеновна не переставала тѣмъ не менѣе бдительно слѣдить за мужемъ, готовая каждую минуту предупредить какую-нибудь несовсѣмъ пріятную случайность со стороны Пшеницына, оказывавшаго стремленіе къ различнымъ эксцентрическимъ кунштюкамъ, на которые былъ изобрѣтателенъ отуманенный мозгъ Андрея Федоровича.

Обуреваемый размышленіями самаго мрачнаго свойства, Пшеницынъ обрѣтался въ своей комнатѣ и безустанно тянулъ поганое зелье.

Низко была опущена его буйная головушка, губы отвисли и все лицо пасмурно, какъ нельзя болѣе, словно владѣлецъ его задумывалъ самоубійство. Взоръ его, обращенный изподлобья куда-то въ уголъ, мрачно задумчивъ и сосредоточенъ. Андрею Федоровичу не сидится на одномъ мѣстѣ. Нѣсколько разъ пытался онъ пройти чрезъ комнату, но безуспѣшно. При первомъ-же покушеніи къ совершенію этого подвига, ноги оказывали своему хозяину возмутительное неповиновеніе и противъ воли валили его обратно на стулъ. Послѣ этихъ попытокъ ему удалось, наконецъ, стремительно сорваться со стула, и онъ дошелъ до середины комнаты, по образу танцующаго соло въ пятой фигурѣ кадрили, но тутъ и окончился его подвигъ. Безсильный двинуться далѣе, онъ безсильно колыхался на одномъ мѣстѣ, балансируя ногами. Мрачный взоръ Андрея Федоровича напряженно искалъ точки опоры и обрѣлъ ее въ видѣ графина съ соблазнительной влагой, который красовался на столѣ. Съ помощью рукъ, опирающихся о стѣны, стулья и другіе твердо стоящіе предметы, Пшеницынъ прилавировалъ къ искусителю, дрожащею рукою налилъ рюмку, выпилъ ее и безсильной массой упалъ на стулъ. Онъ вращаетъ посовѣлыми глазами по всѣмъ угламъ своей комнаты и, наконецъ, впивается ими въ одинъ предметъ: со стѣны смотритъ на него въ упоръ изъ своихъ потемнѣвшихъ рамъ портретъ генерала съ шитымъ воротникомъ до макушки.

Пшеницынъ скрежещетъ зубами: болѣзненно настроенное воображеніе помогаетъ ему разсмотрѣть саркастическую улыбку на лицѣ генерала.

-- Молчать! вскрикиваетъ хриплымъ голосомъ Андрей Федоровичъ и грозится кулакомъ. Повелительное восклицаніе и угрожающій жестъ адресованы къ генералу. Тотъ молчитъ, но саркастическая улыбка еще шире разростается на его лицѣ.

-- По-о-смѣйся у меня еще... опять начинаетъ Андрей Федоровичъ, проникаясь бѣшенствомъ и твердымъ намѣреніемъ наказать дерзновеннаго;-- только посмѣйся, рракалія! гремитъ Андрей Федоровичъ, на этотъ разъ вдохновленный мщеніемъ, въ одинъ пріемъ срываясь со стула и колеблющимися шагами подходя къ портрету. Генералъ не только не перестаетъ улыбаться, но присоединяетъ еще къ этому движеніе головой. Торжественное безмолвіе... Губы генерала начинаютъ шевелиться и явственно для Пшеницына произносятъ: дуракъ!

-- Я тебя убью! воскликнулъ Андрей Федоровичъ и со всей силой неудовлетвореннаго бѣшенства наградилъ генерала оплеухой. Первый успѣхъ воспламенилъ Пшеницына. Онъ съ остервенѣніемъ сорвалъ со стѣны невинный портретъ, кинулъ на полъ, плюнулъ на него и началъ неистово топтать ногами. На сцену дѣйствія явилась Авдотья Семеновна, еще раньше, незамѣчаеная мужемъ, слѣдившая съ участіемъ въ дверяхъ за всѣми его эволюціями и рѣшившаяся употребить теперь свое вмѣшательство. Бояться теперь Андрея Федоровича уже нечего: утомленный ожесточенной битвой съ предметомъ внезапной своей ненависти, онъ лишился всякаго употребленія рукъ и ногъ и, подведенный женою къ кровати, какъ снопъ, повалился на нее. Авдотья Семеновна оставила его одного, но этимъ ея испытанія не окончились. Спустя нѣсколько времени, раздался зовущій ее голосъ Андрея Федоровича. Онъ сидѣлъ на кровати и съ выраженіемъ испуга, протянувъ впередъ руки, смотрѣлъ въ отдаленный уголъ комнаты.

-- Зачѣмъ ты впустила ее? голосомъ, въ которомъ незамѣтно было и признака опьянѣнія, спросилъ Авдотью Семеновну Пшеницынъ.

Онъ дрожалъ, какъ въ лихорадкѣ, и глаза его не переставали съ тѣмъ-же выраженіемъ испуга смотрѣть на какую-то точку въ противоположномъ концѣ комнаты.

-- Кого? спросила Авдотья Семеновна, слѣдя за направленіемъ его взгляда.

-- Змѣю... шопотомъ произнесъ Пшеницынъ и попятился на кровати.

-- Какую змѣю? Что ты бредишь...

-- Прогони ее, прогони... ишь, какая она длинная... пфа!.. подернутый нервической дрожью, пролепеталъ Андрей Федоровичъ.

-- Христосъ съ тобою, Андрей Федоровичъ; перекрестись, все это тебѣ мерещится.

-- Прогони-же ее, прогони, говорятъ тебѣ! токомъ душевнаго томленія умолялъ Пшеницынъ.-- Вонъ она ползетъ на кровать!.. Караулъ!

Пшеницынъ схватилъ подушку и, съ лицомъ, перекошеннымъ отъ ужаса, заслонилъ ею себя, какъ щитомъ.

-- Ну, я прогнала ее, прогнала, успокойся-же, усни... уговаривала мужа Авдотья Семеновна, раздѣвая его и стараясь уложить его голову на подушку.

Андрей Федоровичъ немного успокоился и стихъ, но, нѣсколько секундъ погодя, опять вытянулся быстро въ сидячее положеніе и лицо его приняло прежнее выраженіе. Пристально смотря на простыню, онъ медленно зашепталъ о маленькихъ зелененькихъ человѣчкахъ, взбирающихся къ нему на кровать... Андрею Федоровичу мерещилось, какъ толпа этихъ человѣчковъ быстро прибывала и все ползла, ползла къ нему ближе, цѣпляясь за простыню, за одѣяло, карабкаясь по ножкамъ кровати. Потомъ онъ видѣлъ, какъ человѣчки быстро построились, въ рядъ, взялись за руки, образовали кругъ и завертѣлись, а посрединѣ очутился костеръ, на которомъ Пшеницынъ увидалъ никого другого, какъ собственную свою особу. Холодный компрессъ, заранѣе приготовленный Авдотьею Семеновною,-- присутствіе котораго внезапно ощутилъ на головѣ Андрей Федоровичъ,-- положилъ конецъ этой чертовщинѣ. Авдотья Семеновна окутала мужа одѣяломъ, удобнѣе уложила его голову на подушкахъ -- и тотъ успокоился окончательно.

XI.

Былъ понедѣльникъ. Десять только-что пробило на круглыхъ часахъ въ коридорѣ присутствія. Кучка въ нѣсколько человѣкъ чиновниковъ стояла передъ топившейся печкой. Двое сидѣли на корточкахъ передъ самой печкой и курили, изловчаясь пускать дымъ въ отверстіе. Остальные ждали своей очереди съ папиросками въ рукахъ и перекидывались словами.

-- Будетъ вамъ, Иванъ Александровичъ, говорилъ одинъ сидящему на корточкахъ, повидимому, менѣе терпѣливый,-- эдакъ и курнуть неуспѣешь.

-- Отчего не успѣть? Самъ-то не сейчасъ еще пожалуетъ, отозвался курильщикъ, уступая свое мѣсто.

-- Точно гимназисты, ей-богу, замѣтилъ со смѣхомъ стоявшій поодаль чиновникъ, черный, какъ жукъ.

-- Что-жь дѣлать, если такое свинство... курительной комнаты не полагается. На черную лѣстницу тоже бѣгать неохота.

-- Однако, и накурено-же у васъ, господа, замѣтилъ, здороваясь, только-что поднявшійся по лѣстницѣ чиновникъ.

-- А что, развѣ слышно? съ безпокойствомъ отозвались нѣкоторые.

-- Ничего-таки.

Въ воздухѣ заколыхалось нѣсколько платковъ.

-- Съ этимъ Тепловымъ какъ-разъ бѣды наживешь. Носитъ его чортъ эдакую рань. Покойникъ Петръ Петровичъ никогда раньше двѣнадцати не пріѣзжалъ, а этотъ чуть-ли не въ одно время съ нами въ присутствіе является.

-- Ретивъ, потому...

У перилъ сталъ одинъ изъ чиновниковъ и прилежно смотрѣлъ внизъ, чтобы, въ случаѣ появленія вице-директора или Теплова, дать знать о томъ курильщикамъ. Если по лѣстницѣ раздавались шаги, онъ удвоивалъ вниманіе и, разглядѣвъ въ лицо новоприбывшаго, успокоивался. Курильщики, на-скоро дотянувъ папиросу, уходили, а на смѣну имъ садились у печки другіе.

-- Дома вчера сидѣли? спрашивалъ одинъ другого.

-- Въ гостяхъ, батюшка, на имянинахъ.

-- А какого вчера святого было?

-- Ивана какого-то... Постнаго, что-ли...

-- Гм... Весело провели?

-- Проигрался немножко.

-- А во что играли?

-- Да въ стуколку, извѣстно... въ другую я не сажусь. Рубликовъ съ восемь спустилъ. Нейдетъ анафемская, хоть брось.

Въ другомъ мѣстѣ говорили:

-- А ужь я вамъ скажу про его сестру... вотъ-съ (ораторъ чмокалъ кончики пальцевъ), муаре-антикъ, одно слово!

-- Тѣлеса?

-- То-есть, какъ вы думаете?-- не тетёха. Субтильненькая, миньоночка, одно слово. Да вотъ, погодите, я васъ познакомлю. Спасибо скажете, голову даю на отсѣченіе.

Въ другой кучкѣ упоминалось имя Теплова, при чемъ говорившій распинался, красный, какъ ракъ.

-- Такъ-таки и сказалъ? спрашивалъ его одинъ изъ слушателей.

-- Такъ-таки и отбрилъ. Грамотѣ, говоритъ, поучиться надо! Надворному-то совѣтнику, а? Какъ вы скажете, а?!..

-- Нну-да! можетъ быть, онъ, и въ самомъ дѣлѣ, въ грамотѣ плохъ, хоть и надворный совѣтникъ... Это бываетъ.

-- Нѣтъ, да вы позвольте! не унимался ораторъ, продолжая свою филиппику, при лемъ слова его сыпались точно барабанная дробь.

-- Да что скучились мы здѣсь, господа? говорилъ одинъ изъ дожидавшихся своей очереди занять мѣсто у печки.-- Можно-бы и по-одиночкѣ подходить. А то какъ онъ подойдетъ вдругъ да накроетъ, какъ школьниковъ, вѣдь очень это будетъ неблаговидно.

-- Да не накроетъ-же, говорятъ вамъ: Иванъ Петровичъ не прозѣваетъ.

И затѣмъ послѣдовало воззваніе къ чиновнику, который стоялъ на стражѣ:

-- Иванъ Петровичъ, вы, слышите, не проглядите...

-- Господи! да знаю-же я, не прогляжу, успокойтесь!.. съ сердцемъ отозвался Иванъ Петровичъ.

-- Да хоть-бы и накрылъ -- эка важность какая! отозвался юный литераторъ Зябликовъ.

Подошелъ Пшеницынъ, пожалъ нѣкоторымъ руки, съ другими раскланялся и прошелъ въ канцелярію.

-- Что? Онъ, кажется, первый разъ сегодня.

-- Кто?

-- Пшеницынъ.

-- Какъ первый разъ?

-- Да онъ около двухъ недѣль не былъ.

-- Да.

-- Это вѣдь, кажется, не въ его характерѣ.

--. Ну, да тутъ особенный случай вышелъ. Были вы 30-го числа у Пазухина?

-- Нѣтъ. А что?

-- Имянинникъ онъ былъ. Выпили, конечно, малую толику, а Пшеницынъ такъ и сильно подгулялъ. Вотъ онъ съ того дня и на службу не ходилъ.

-- Такъ неужели" на него это такое дѣйствіе произвело?

-- Подите-же.

-- Да совсѣмъ нѣтъ! присталъ къ разговаривающимъ третій.-- Онъ запоемъ пьетъ.

-- Запоемъ пьетъ?

-- Да, это иногда съ нимъ случается. Я знаю: мнѣ Преполовенскій говорилъ... Прорветъ его это, знаете, онъ и начнетъ не на-животъ, а на-смерть пить.

-- Вообще-то пьетъ онъ?

-- Ни-ни: капли въ ротъ не беретъ.

-- Что-же, прежде, что-ли, пилъ онъ сильно, да потомъ бросилъ? Это бываетъ.

-- А ужь этого не могу вамъ сказать.

-- Вы съ нимъ знакомы?

-- Никогда у него небывалъ. Онъ, знаете, нелюдимъ какой-то, Богъ его вѣдаетъ. Никто изъ нашихъ у него не бываетъ и онъ къ себѣ никого не зоветъ... Вотъ, впрочемъ, Преполовенскій къ нему ходилъ. Да вообще онъ какой-то странный человѣкъ.

-- Онъ, кажется, не старъ еще?

-- Да, а, говорятъ, дѣтей у него куча: не то пятеро, не то шестеро...

-- Ну, батюшка, изъ-за эдакой благодати по-неволѣ ипохондрикомъ сдѣлаешься.

-- Да ужь кто противъ этого говоритъ... Запьешь тутъ. Вотъ говорятъ, семья, семья... роскошь это одна, по моему мнѣнію, право! Хорошо это у военныхъ заведено: кто хочетъ жениться, представляй залогъ. Заведи такой порядокъ у насъ, чиновниковъ,-- сколькими-бы нищими на свѣтѣ было меньше!..

-- А вы семейный?

-- Есть тотъ порокъ. Потому-то я и говорю про семейную жизнь, что по опыту ее знаю. Десятый годъ женатъ. Теперь-бы этой глупости ни за что не сдѣлалъ, а тогда, конечно, моложе, глупъ значитъ, былъ... нда!

Говорившій подавилъ легкій вздохъ и махнулъ рукой. Собесѣдникъ его, чиновникъ изъ новыхъ, посмотрѣлъ на него съ нѣкоторымъ любопытствомъ. Порицатель семейной жизни былъ невысокій, поджарый человѣкъ, съ подслѣповатыми глазами, геморроидальнымъ цвѣтомъ лица и унылымъ краснымъ носикомъ.

-- Пріѣхалъ, кажется, замѣтилъ одинъ изъ сидѣвшихъ у печки.

-- Онъ, Тепловъ, возвѣстилъ вполголоса Иванъ Петровичъ, перегнувшись черезъ перила и сосредоточивая вниманіе по направленію, къ швейцарской.

Курильщики затянулись наскоро въ послѣдній разъ, бросили окурки въ печку и гурьбой направились въ канцелярію, на свои мѣста.

Спустя нѣсколько секундъ по коридору раздались спѣшные шаги. Канцелярія зашаркала, поднялась и съ шумомъ усѣлась. Директоръ обыкновенной своей торопливой походкой прошелъ въ кабинетъ, при чемъ дверь отперъ съ низкимъ поклономъ прежній вахтеръ Карауловъ.

XII.

Канцелярія работала. Перья дружно скрипѣли и шелестила бумага. Говорили вполголоса. Изрѣдка кто-нибудь встанетъ, пройдетъ, стараясь не дѣлать шуму, куда ему нужно, и, вернувшись, чинно усядется опять на свое мѣсто.

Пшеницынъ работалъ на своемъ всегдашнемъ мѣстѣ, у окна. На первый взглядъ казалось, что онъ всѣми помыслами углубился въ свою работу. На самомъ дѣлѣ, Андрей Федоровичъ работалъ совершенно механически, и если онъ сосредоточивался нѣсколько надъ своимъ занятіемъ, на сколько оно этого требовало, то тоже совершенно машинально, по привычкѣ. Иногда онъ переставалъ писать; рука его съ перомъ замирала неподвижно, но онъ не перемѣнялъ своего положенія, продолжая, нагнувшись, сидѣть надъ работой. Казалось, въ эту минуту будто въ ней встрѣтилось нѣчто такое, надъ чѣмъ ему пришлось долѣе остановить свое вниманіе; онъ точно разбиралъ какое-нибудь не ясно написанное слово или вникалъ въ смыслъ какой-нибудь запутанной фразы. Такъ показалось-бы каждому, кто въ это время обратилъ-бы на него вниманіе. Можно было-бы сдѣлать и другія наблюденія, способныя уничтожить первое предположеніе. Глаза его не были обращены на работу, а какъ-то странно разбѣгались по сторонамъ, съ тѣмъ разбросаннымъ, если такъ можно выразиться, положеніемъ зрачковъ, въ которомъ они бываютъ у каждаго, если онъ неопредѣленно задумается или внезапная мысль о чемъ-нибудь поразитъ его, до того поразитъ, что онъ забудетъ на нѣсколько времени и мѣсто, гдѣ находится, и дѣло, которымъ занимается, и весь отдастся парализирующему вліянію этой мысли. Вообще, во всѣхъ чертахъ лица Андрея Федоровича было замѣтно какое-то разстройство. Это выраженіе разстройства усиливалось въ то время, когда онъ переставалъ писать и впадалъ въ то оцѣпенѣніе, о которомъ я говорилъ. Очевидно, какая-то мысль насильно навязывалась ему въ голову и мѣшала работать. Ясное дѣло, онъ былъ въ тревогѣ. Иногда онъ вздрагивалъ и устремлялъ разсѣянный взглядъ въ пространство. Отъ времени до времени онъ приподнималъ руку къ головѣ и теръ ею лобъ,-- движеніе человѣка, пытающагося рѣшить непосильный вопросъ или припоминающаго что-нибудь. Иногда онъ даже шевелилъ губами, между тѣмъ какъ глаза его блуждали. Когда онъ опять принимался писать, лицо его принимало болѣе спокойное, внимательное выраженіе, а лобъ покрывался складками, точно онъ хотѣлъ позабыть ту мысль, которая гвоздемъ засѣла въ его голову и на нѣкоторое время оставляла его въ покоѣ, чтобы, погодя немного, съ новою силою приняться буравить его мозгъ.

И чѣмъ далѣе, тѣмъ очевиднѣе дѣлались эти признаки тревоги. Нѣсколько разъ онъ начиналъ безпокойно двигаться на стулѣ, бросалъ тревожные взгляды на молчаливо-пишущихъ чиновниковъ, на дверь въ кабинетъ директора, на стѣнные часы въ коридорѣ и опять впадалъ въ свое оцѣпенѣніе.

И дѣйствительно, вопросъ, который занималъ его, былъ не послѣдней важности. Въ связи съ рѣшеніемъ этого вопроса стояло уясненіе обстоятельствъ, случившихся въ день, имянинъ Пазухина.

Утромъ того дня Андрей Федоровичъ былъ самъ не свой. Онъ находился въ этомъ состояніи, еще идя въ должность, и это состояніе не покидало его во время пребыванія въ канцеляріи, возрастая прогрессивно. Вы понимаете, что я говорю о симптомахъ, предшествовавшихъ всегда кризису, который перевертывалъ на нѣкоторое время порядокъ дѣлъ въ семействѣ Андрея Федоровича. Мы видѣли, какимъ образомъ они разрѣшились.

Возобновляя теперь въ своемъ воображеніи все, что произошло съ нимъ на имянинахъ Пазухина, онъ рѣшительно не понималъ, какъ кончился тогда для него вечеръ. Все, что произошло послѣ обѣда, осталось въ его памяти, какъ туманный сонъ, въ которомъ яснѣе прочаго помнилось только ему распѣваніе хоромъ пѣсни, да тѣ слова, которыя онъ услышалъ отъ хозяина послѣ своего безчувствія. Вслѣдъ за этимъ все прошедшее еще непроницаемѣе для него закутывалось въ туманный флёръ. Онъ не могъ припомнить, какъ очутился въ прихожей; помнилъ только, что кто-то помогалъ ему надѣвать пальто. Также, точно во снѣ, припоминалъ онъ, какъ спускался съ лѣстницы, при чемъ кто-то провожалъ его, кто-то подалъ мнѣніе о необходимости нанять для него извощика. Нѣсколько яснѣе дѣлались его воспоминанія съ того момента, когда онъ очутился на улицѣ и вечерній воздухъ пахнулъ ему въ лицо. Онъ помнилъ, что шелъ домой довольно твердо и, мало-по-малу, впадалъ въ мрачныя размышленія по поводу какого-то незаслуженнаго оскорбленія, сущности котораго онъ не помнилъ, но въ существованіи котораго былъ увѣренъ. По поводу этого оскорбленія онъ часто принимался говорить самъ съ собою, и горькое чувство уязвленія терзало его (это онъ помнилъ хорошо). Помнилъ онъ также свой приходъ домой, но вслѣдъ за тѣмъ уже слѣдовала крайне сбивчивая и неясная цѣпь воспоминаній, похожихъ въ общей сложности не то на какой-то хмѣльный сонъ, наполненный фантастическими видѣніями, не то на полубезчувственное состояніе, изрѣдка прерываемое недолгими промежутками сознательности и дающее въ результатѣ болѣзненное чувство угара.

А между тѣмъ, несмотря на это, Андрей Федоровичъ, сидя теперь за своей работой, силился припомнить всѣ мелочныя обстоятельства, случившіяся съ нимъ въ тотъ день, съ тѣхъ поръ, какъ онъ отправился къ Пазухину, и до того времени, какъ пришелъ домой. Я говорилъ, что уясненіе этихъ обстоятельствъ находилось въ связи съ одной мыслью, которая не давала ему покоя. Въ первый разъ она явилась въ его головѣ сегодня утромъ, когда онъ шелъ въ должность. Эта мысль, сперва смутная, похожая на предположеніе или сомнѣніе, все болѣе и болѣе одѣвалась въ форму представленія совершившагося факта, по мѣрѣ того, какъ онъ въ нее вдавался. Бралъ-ли онъ въ день имянинъ Пазухина съ собою изъ должности бумаги? Этотъ вопросъ внезапно поразилъ его сегодня утромъ по дорогѣ въ должность. Раньше онъ неприходилъ ему въ голову. Со вчерашняго дня голова его была свѣжа, между тѣмъ какъ раньше она была въ такомъ положеніи, что этотъ вопросъ не могъ явиться въ ней безъ какого-нибудь посторонняго побужденія. Я говорилъ о состояніи, въ которомъ находился Пшеницынъ въ канцеляріи въ день имянинъ Пазухина. Это состояніе было какою-то смѣсью разсѣянности, ипохондріи и чуть не безсознательности и исключало въ немъ всякую возможность сосредоточить свое вниманіе на какомъ-либо обстоятельствѣ окружающей жизни.

Насколько онъ могъ теперь припомнить, правитель дѣлъ Кокуркинъ въ тотъ день передалъ ему бумаги съ просьбою приготовить копію съ нихъ къ послѣ-завтрему. Это припоминалось ему, какъ во снѣ. Онъ не могъ утверждать положительно, что это такъ было. Точно также, будто сквозь сонъ, припоминалъ онъ, что эти бумаги, завернутыя въ толстый синій листъ и связанныя въ трубку, онъ положилъ въ карманъ пальто. Опять, такъ-ли это было или иначе,-- нельзя было съ точностью опредѣлить. Это было одно изъ цѣлой цѣпи воспоминаній, въ которыя обратились для него всѣ событія тогдашняго дня, точно такія-же смутныя, какъ если-бы онъ видѣлъ все это въ грезахъ. Промежутокъ недѣли ненормальнаго состоянія перемѣшалъ, перепуталъ всѣ событія въ какой-то безобразный хаосъ. Если-бы все, что случилось въ день имянинъ Пазухина, какимъ-нибудь чудомъ опять возникло въ памяти Андрея Федоровича, онъ не могъ-бы досконально опредѣлить, случилась-ли та или другая сцена въ канцеляріи или у Пазухина, или, наконецъ, гдѣ-нибудь въ другомъ мѣстѣ, случилась-ли она въ тотъ день или богъ-вѣсть когда. Нѣсколько связнѣе держались въ его головѣ наиболѣе рѣзкія событія изъ происшедшихъ въ квартирѣ Пазухина, но ихъ было такъ немного, что они совершенно пропадали въ общей массѣ сценъ, лицъ и рѣчей. Иногда ему припоминалось за-разъ нѣсколько обстоятельствъ, но они недолго держались въ памяти и опять пропадали въ потокѣ воспоминаній, такихъ-же безсвязныхъ, какъ и предыдущія.

Однимъ изъ подобныхъ воспоминаній было въ немъ и воспоминаніе о бумагахъ, полученныхъ отъ Кокуркина. Однако, если онъ помнилъ это -- значитъ, такъ было на самомъ дѣлѣ. Но куда онъ ихъ засунулъ? Кажется, что свертокъ, въ синей бумагѣ положенъ былъ имъ въ карманъ; кажется также, что онъ держалъ его потомъ въ рукахъ. Спрашивается, вынулъ-ли онъ его изъ кармана и несъ въ рукахъ, а потомъ положилъ куда-нибудь или спряталъ обратно въ карманъ, откуда онъ выпалъ, такъ-какъ дома его не оказалось? Въ чаду этихъ мыслей голова Пшеницына шла кругомъ. Онъ напрягалъ всѣ силы своихъ мнемоническихъ способностей, стараясь связать этотъ сумбуръ въ нѣчто опредѣленное, чтобы вывести изъ этого что-либо такое, на чемъ онъ могъ-бы остановиться. Но всѣ его усилія не подвигали впередъ дѣла. Хаосъ такъ и оставался хаосомъ, въ которомъ Пщеницынъ терялся. Онъ провелъ въ этихъ попыткахъ все время, которое потребовалось, чтобы пройти отъ дому до канцеляріи, и совершенно безплодно. Нѣсколько разъ онъ принимался даже выворачивать боковые карманы пальто, надѣясь найти прорѣху, черезъ которую злополучный свертокъ могъ-бы провалиться въ пространство между сукномъ и подкладкой. Но и это ни къ чему не повело: карманы оказались цѣлы. Нельзя даже было предполагать, что бумаги остались дома, что могло-бы послужить Пшеницыну немалымъ утѣшеніемъ. Если онъ самъ, придя домой изъ должности, не вынималъ тотчасъ бумагъ, онъ находилъ ихъ вечеромъ, вставъ отъ послѣобѣденнаго сна,-- на своемъ бюро. Впрочемъ, это случалось рѣдко. Сегодня-же утромъ, отправляясь въ должность и забирая съ собою конченную работу, онъ не нашелъ между нею листовъ, завернутыхъ въ синюю бумагу. Оставалось вернуться домой и поискать ихъ. Пшеницынъ такъ и сдѣлалъ. Съ половины дороги онъ повернулъ назадъ, спѣшнымъ шагомъ и весь въ поту пришелъ домой, гдѣ удивилъ этимъ поступкомъ Авдотью Семеновну. Когда на вопросъ его, не видала-ли она синяго свертка, жена отозвалась незнаніемъ, Андрей Федоровичъ самъ пересмотрѣлъ все на своемъ бюро. Бумагъ не нашлось. Безпокойства мужа Авдотья Семеновна замѣтить не могла, такъ-какъ была въ это время въ кухнѣ. Торопливо проходя назадъ мимо кухни, въ калошахъ и пальто, не снимая которыхъ, онъ производилъ свои поиски, Андрей Федоровичъ ничего не отвѣтилъ на вопросъ Авдотьи Семеновны, стоявшей у плиты: нашелъ-ли онъ, что ему было нужно,-- и чуть не бѣгомъ пустился назадъ въ должность. Онъ былъ въ страшной тревогѣ и сердце бѣшено колотилось у него въ груди. Онъ не шелъ, а летѣлъ по улицѣ. Все, что ему оставалось, это справиться у швейцара, не видалъ-ли онъ синяго свертка (Андрею Федоровичу все казалось, что онъ оставилъ его въ должности, положивъ на вѣшалку, когда одѣвался по окончаніи присутствія, собираясь къ Пазухину), спросить о томъ-же Караулова, наконецъ, Пазухина. Придя въ должность, Пшеницынъ такъ и сдѣлалъ, и получилъ отъ всѣхъ этихъ лицъ отрицательный отвѣтъ.

Его бросило въ жаръ, потомъ въ холодъ. Ясное дѣло, бумаги были потеряны, но гдѣ, когда? Ужасъ бѣды охватилъ Пшеницына ознобомъ. Нѣтъ, не можетъ быть! Онъ не хотѣлъ вѣрить этому, онъ не могъ вѣрить. Искать пропажи было негдѣ. Это Андрей Федоровичъ хорошо сознавалъ. Сидя за своей работой, онъ старался заглушить проклятую мысль, которая грознымъ призракомъ стояла передъ нимъ. Онъ устремлялъ все свое вниманіе на красивый почеркъ буквъ, которыя тщательно выводилъ, чувствуя безполезнымъ думать дальше объ этомъ. Но безотвязная мысль брала свое, и Пшеницынъ снова предавался ей, богъ-знаетъ въ который разъ припоминая событія, случившіяся въ день его запоя. Онъ желалъ только схватить конецъ нити, которая вывела-бы его на прямую дорогу. Этой нити не отыскивалось. Лишь только онъ начиналъ припоминать какое-нибудь обстоятельство и старался связать его съ другимъ, общій хаосъ затуманивался еще болѣе. Андрей Федоровичъ опять принимался писать, пока снова гнетущая мысль не заставляла его бросать перо. Да нѣтъ-же, не можетъ быть, не можетъ быть этого! Онъ не вѣрилъ своей бѣдѣ. Скорѣе всего, ему померещилось, что онъ бралъ отъ Кокуркина какія-то бумаги. "Пришла-же вѣдь въ голову эдакая глупость", шепталъ Андрей Федоровичъ помертвѣлыми губами, чувствуя между тѣмъ, какъ жуткій холодъ пробирался у него по спинѣ и расходился по корнямъ волосъ. Ему казалось, будто кто-то взялъ его за горло и, мало-по-малу, все сильнѣе и сильнѣе сжимаетъ его. Ему было душно чуть не до головокруженія, какъ это бываетъ предъ началомъ обморока. Губы его тряслись, также какъ и колѣни, которыя онъ прижималъ другъ къ дружкѣ. Ему казалось, что всѣ смотрятъ на него и замѣчаютъ его волненіе. Но всѣ были заняты, каждый своимъ дѣломъ, и перья яростно скрипѣли. Андрей Федоровичъ чувствовалъ, какъ кровь приливала къ его головѣ, такъ что въ вискахъ стучало, то устремлялась къ сердцу и точно сжимала его въ тискахъ.

Дверь изъ кабинета директора отворилась и показался его секретарь. Пшеницынъ почувствовалъ, какъ внутри его точно оборвалось что-то. Это было совершенно безотчетное чувство. Секретарь подошелъ къ Кокуркину и началъ что-то говорить ему. Пшепвцывъ жадно насторожилъ слухъ и вытянулъ шею. Онъ услышалъ свое имя, произнесенное Кокуркинымъ, который кивнулъ головою въ его сторону. Андрей Федоровичъ какъ-то сжался и опустился на своемъ стулѣ. Онъ даже почувствовалъ спазматическія сжатія въ горлѣ, а сердце судорожно забилось, какъ передъ ожиданіемъ бѣды... Кокуркинъ съ секретаремъ направлялись къ нему.

Мѣсто Пшеницына было въ одномъ изъ угловъ комнаты. Ковуркивъ, секретарь директора и Андрей Федоровичъ, который всталъ при ихъ приближеніи, отошли къ стѣнѣ. Головы почти всѣхъ чиновниковъ обратились въ ихъ сторону. Они, конечно, не могли слышать, что говорилось. Они могли видѣть только выраженіе лица Пшеницина. Послѣдній былъ мертвенно блѣденъ и растерянно глядѣлъ на Кокуркина и секретаря. Кокуркинъ что-то спросилъ его, Пшеницынъ что-то отвѣтилъ, и затѣмъ Кокуркввъ высоко поднялъ брови не то съ изумленнымъ, не то съ недоумѣвающимъ видомъ. Секретари стоялъ, наклонивъ немного голову, и щипалъ элегантную бакенбарду. Чиновники внимательно созерцали эту нѣмую сцену. Многіе начали догадываться, о чемъ шелъ разговоръ, такъ-какъ Пазухинъ на-скоро сообщилъ нѣкоторымъ о томъ, что Пшеницынъ спрашивалъ у него сегодня утромъ о бумагахъ, и присовокупилъ къ этому свою догадку. Андрей Федоровичъ стоялъ въ уничтоженной позѣ и съ разстроеннымъ видомъ блуждалъ главами. Кокуркинъ стоялъ противъ него и задумчиво смотрѣлъ въ полъ. Секретарь, продолжая теребить бакенбарду и наклонивъ голову, медленно сдѣлалъ нѣсколько шаговъ съ задумчивымъ видомъ, круто повернулся на каблукахъ, опять прошелся, потомъ остановился, сказалъ что-то Кокуркину, и оба поспѣшнымъ шагомъ и по-прежнему съ задумчивымъ видомъ прошли въ кабинетъ директора, а Пшеницынъ такъ и остался у стѣны въ своей растерянной и уничтоженной позѣ. Онъ точно окаменѣлъ, уставившись глазами въ одну точку. Не то испугъ, не то тупое отчаяніе изображались на его лицѣ. Всѣ сомнѣнія его насчетъ бумагъ разрѣшились наконецъ. Онъ не шевельнулся ни однимъ членомъ, не измѣнилъ даже позы, въ которой оставили его Кокуркинъ и секретарь директора. Спустя нѣсколько минутъ дверь кабинета отворилась и изъ нея высунулись элегантныя бакенбарды секретаря, который громко произнесъ: "господинъ Пшеницынъ!"

Владѣлецъ этой фамиліи вздрогнулъ, точно кто внезапно толкнулъ его сзади, поднялъ голову и пошелъ въ кабинетъ развинченной походкой человѣка, упавшаго духомъ. Вся канцелярія притихла и съ любопытствомъ смотрѣла въ слѣдъ ему. Дверь за Пшеницынымъ затворилась.

XIII.

Андрей Федоровичъ вошелъ въ директорскій кабинетъ, дрожа и не слыша подъ собою ногъ, которыя точно одервенѣли и двигались независимо отъ воли ихъ обладателя. Когда онъ шелъ по комнатѣ до дверей кабинета, его нѣсколько разъ кинуло въ жаръ и ознобъ поперемѣнно. Теперь онъ, весь въ испаринѣ, которая выступила холодными каплями на лбу, съ тоскливо-тёкающимъ и замирающимъ сердцемъ, стоялъ у дверей кабинета и ждалъ бѣды.

За нѣсколько минутъ передъ тѣмъ директоръ потребовалъ бумаги за 37 No. Секретарь сказалъ, что онѣ переданы Кокуркину для снятія копій, и спросилъ послѣдняго, кому онъ отдалъ бумаги. Тотъ указалъ на Пшеницына. Мы видѣли, что они всѣ трое разговаривали у стѣны нѣсколько времени, послѣ чего секретарь возвратился въ кабинетъ вмѣстѣ съ Кокуркинымъ и тамъ доложилъ директору, что Пшеницынъ не только не представилъ въ сроку порученной ему работы, но даже не знаетъ и не помнитъ, куда дѣвалась черновая, что онъ говоритъ крайне сбивчиво и не ясно, но, вообще, изъ словъ его можно заключить, что онъ потерялъ документы.

-- Какой это Пшеницынъ? спросилъ директоръ.

Ему дали возможно полное и краткое понятіе о личности моего героя.

-- Что онъ пьянъ, что-ли, былъ? Когда онъ взялъ бумаги?

На это отвѣтили ему, что около недѣли назадъ, что онъ пришелъ сегодня въ первый разъ послѣ болѣзни; поэтому можно думать, что онъ пилъ въ это время запоемъ, такъ-какъ подверженъ этой слабости, но что, за исключеніемъ этой послѣдней, въ другихъ отношеніяхъ его можно назвать однимъ изъ наиболѣе усердныхъ и работящихъ чиновниковъ.

-- Я, кажется, велѣлъ сдѣлать двѣ копіи? спросилъ Тепловъ.

Кокуркинъ отвѣчалъ ему, что самый документъ находится въ канцеляріи и одна копія съ него имѣется, которая и передана была Пшеницыну для переписки.

Директоръ прошелся раза два въ молчаніи и рѣзко, отрывисто сказалъ: "Позовите Пшеницына".

Черезъ нѣсколько секундъ Пшеницынъ стоялъ у дверей.

Онъ былъ въ кабинетѣ директора въ первый разъ. Въ данный моментъ обстановка его не существовала для Пшеницына. Онъ видѣлъ только прямо передъ собою Теплова, секретаря его и Кокуркина, стоявшихъ у окна.

Директоръ нѣсколько секундъ смотрѣлъ на него молча, какъ-будто посредствомъ этого внимательнаго осмотра находящагося передъ нимъ субъекта желалъ получить понятіе о внутреннихъ свойствахъ его, и потомъ произнесъ спокойнымъ и безстрастнымъ дономъ:

-- Вы господинъ Пшеницынъ?

-- Я-съ, ваше превосходительство, пролепеталъ Андрей Федоровичъ.

Тепловъ прошелся раза два по комнатѣ безмолвно. Его секретарь и Кокуркинъ, стоя у окна, смотрѣли на Пшеницына. Солнце прямо било своими лучами въ ихъ спины и отражало на гладкомъ паркетѣ очерки ихъ фигуръ.

Андрей Федоровичъ не подымалъ головы, безсмысленно слѣдя, какъ сгибались ноги прохаживавшагося мимо него начальника, обутыя въ блестящіе, какъ зеркало, сапоги. Наконецъ, тотъ остановился прямо противъ уничтоженнаго чиновника и сказалъ, растягивая слова и въ упоръ устремивъ взглядъ на среднюю пуговицу его виц-мундира:

-- Какъ могло случиться, что бумаги, ввѣренныя вамъ для переписки, пропали у васъ?

Пшепицынъ хотѣлъ отвѣчать, но точно что сжало ему горло: онъ поперхнулся и произнесъ какой-то неясный звукъ.

-- Отвѣчайте на мой вопросъ.

-- Ва... на... ваше превосходительство... пролепеталъ Пшеницынъ, немного овладѣвая собою.

-- Отвѣтъ на вопросъ!!... грянулъ его превосходительство и мгновенно покраснѣлъ, какъ клюква. Онъ стоялъ передъ самымъ носомъ Пшеницина, и тотъ видѣлъ, какъ заколыхалась на его желудкѣ массивная золотая цѣпочка.

-- Со мной этого никогда... я... я... не знаю; я всегда, ваше превосходительство... еще тише вымолвилъ Андрей Федоровичъ, въ конецъ растерявшійся отъ молодецкаго окрика начальника.

-- Безъ оправданій. Я требую, чтобы вы объяснили мнѣ, какимъ образомъ могли пропасть бумаги, которыя вы должны были возвратить въ цѣлости? Вы были пьяны?

-- Со мной прежде никогда... вѣрьте Богу, я всегда старался по мѣрѣ силъ моихъ... несчастіе... ваше превосходительство...

-- Знаете-ли вы, милостивый государь, чему подвергались-бы вы, если-бы не было другой копіи съ того документа, который вы потеряли?-- васъ отдали-бы подъ-судъ.

-- Моя вина, ваше превосходительство... я былъ хмѣленъ... я самъ не знаю, какъ это случилось, ваше превосходительство., вѣрьте Богу, въ другой разъ я никогда...

-- Скажите мнѣ, что это былъ-бы за порядокъ, если-бы вдругъ всѣ чиновники начали терять казенныя бумаги, оправдываясь пьянствомъ? Если вы страдаете запоемъ, вы не можете служить въ такомъ случаѣ. Присутственное мѣсто не богадѣльня,-- да-съ, не богадѣльня! Вы всѣ распустились при прежнемъ-то начальствѣ. Вы думаете, что правительство, платя вамъ жалованье, не должно требовать отъ васъ, чтобы вы исполняли свои обязанности безукоризненно? Вы думаете, что должно смотрѣть сквозь пальцы на безпорядокъ, если ему представить какое-нибудь оправданіе? Нѣтъ-съ! Начальству дѣла нѣтъ до того, сдѣланъ-ли безпорядокъ умышленно или случайно,-- никакого нѣтъ дѣла! Коль скоро допустить его разъ, тогда правительственное учрежденіе должно потерять всякое значеніе. Коль скоро вы чиновникъ, вы должны быть точны и акуратны, какъ машина. Если вы не надѣетесь быть такимъ,-- не служите. Вы не можете служить, такъ почему-же не подаете въ отставку? Если не можете служить -- подавайте въ отставку. Я этого простить не могу. Знайте, что при мнѣ ничего не сойдетъ съ рукъ,-- ничего-съ!

Онъ еще разъ прошелся немного, потомъ остановился и прибавилъ болѣе тихимъ и спокойнымъ голосомъ:

-- Потрудитесь приготовить прошеніе объ отставкѣ. Вя его подадите мнѣ сегодня-же.

Сердце Пшеницына жерновомъ поворотилось въ его груди. У него позеленѣло въ глазахъ и всѣ предметы запрягали передъ нимъ. Затѣмъ вся комната заволоклась туманомъ, всѣ предметы точно пропали, исчезли изъ глазъ; лишь ясно и отчетливо рисовалась передъ нимъ фигура директора, который стоялъ прямо противъ него и безжалостно, въ упоръ смотрѣлъ ему въ лицо. У него вдругъ пересохло въ горлѣ, которое мгновенно сжалось спазмами. Блѣдный, какъ мѣлъ, стоялъ онъ, полуоткрывъ ротъ, и безсмысленно смотрѣлъ на его превосходительство, который, какъ ему мерещилось, то выросталъ чуть-ли не до потолка, то какъ-то странно понижался и сжимался.

-- Сегодня-же, непремѣнно,-- понимаете? прибавилъ его превосходительство, тѣмъ-же тихимъ и спокойнымъ тономъ.

Пшеницынъ не трогался съ мѣста. Онъ теперь во-очію видѣлъ, что все пропало; ему казалось, что онъ летитъ въ какую-то бездонную пропасть, летитъ стремглавъ, и нѣтъ ничего, за чтобы можно было уцѣпиться. Онъ хотѣлъ что-то сказать, но слова замерли на его губахъ.

-- Мнѣ нечего болѣе вамъ говорить. Можете идти.

Пшеницынъ стоялъ истуканомъ и беззвучно шевелилъ губами.

-- Можете идти!!.. грянулъ опять Тепловъ, и часовая цѣпочка отъ сильнаго движенія заколыхалась на его желудкѣ.

Андрей Федоровичъ оторвался отъ стѣны, повернулся и, шатаясь, вышелъ изъ кабинета его превосходительства...

Вернувшись изъ директорскаго кабинета, Пшеницынъ сѣлъ на свое мѣсто. Онъ ни о чемъ не думалъ. Потрясеніе, за нѣсколько секундъ приведшее его въ столбнякъ, и, какъ дѣйствіемъ электрической искры, возбудившее на мгновеніе слабый проблескъ энергіи, которая выразилась въ покорномъ протестѣ, ослабило его морально и физически почти до потери сознанія. Онъ сидѣлъ за столомъ и смотрѣлъ богъ-вѣсть куда. Онъ едва-ли замѣчалъ, что творится кругомъ него и гдѣ онъ находится.

Въ головѣ былъ сумбуръ, внутри что-то ворочалось и ныло нестерпимо, отдаваясь во всемъ тѣлѣ глухою болью. Пшеницыпъ положилъ голову на руки, упиравшіяся локтями въ столъ, s внимательно смотрѣлъ на одну точку. По столу ползла муха; онъ слѣдилъ за лею глазами, а когда она улетѣла, онъ опять уставился на одну точку. Слова, обращенныя къ нему, заставили его поднять голову. У стола стоялъ Преполовенскій и нѣсколько чиновниковъ. Преполовенскій что-то говорилъ ему; Пшеницынъ не слыхалъ его словъ и опять углубился въ созерцаніе стола. Еще кто-то обратился къ нему съ вопросомъ. Андрей Федоровичъ во второй разъ поднялъ голову и остановилъ тяжелый, безсмысленный, точно съ просонья, взглядъ на говорившемъ. Взглядъ былъ до того продолжителенъ, что тому сдѣлалось даже какъ-будто неловко. Ему шепнули что-то вполголоса, и онъ отошелъ. За нимъ отошли и остальные. Пшеницынъ такъ и остался въ томъ-же положеніи, устремивъ прежній безсмысленный и тяжелый взглядъ въ пространство, какъ-будто то лицо, на которое онъ устремилъ этотъ взглядъ, еще стояло передъ нимъ. На улицѣ шарманка заиграла "хуторокъ", сопровождаемый сиплымъ и визгливымъ пѣніемъ. Пшеницынъ устремилъ глаза по направленію къ окну, и губы его искривились странною гримасою, похожею на судорогу. Ужь шарманка давно перестала, а онъ все еще смотрѣлъ по направленію къ окну и та-же гримаса продолжала кривить его губы.

Въ пятомъ часу, по окончаніи присутствія, швейцарская, по обыкновенію, наполнилась собирающимися домой чиновниками. Пшеницынъ медленно надѣлъ пальто въ рукава и пошелъ къ дверямъ. Когда онъ уже брался за ручку, его остановилъ казначей Подгоняловъ.

-- Андрей Федоровичъ, вы не забудьте, пожалуйста, заплатить мнѣ надняхъ шесть рублей.

Пшеницынъ съ тупымъ недоумѣніемъ смотрѣлъ ему въ глаза.

-- Шесть рублей, что вы въ счетъ жалованья взяли... пояснилъ Подгоняловъ;-- надняхъ занесите, пожалуйста.

-- Шесть рублей... да, да... медленно пробормоталъ Пшеницынъ, отвернувшись отъ казначея.

-- Не забудьте...

-- Шесть рублей... въ счетъ жалованья... да, да, прежнимъ тономъ подтвердилъ Андрей Федоровичъ.

-- Прощайте...

Пшеницынъ молча взглянулъ на него и повернулъ на-право.

Подгоняловъ посмотрѣлъ ему вслѣдъ. Андрей Федоровичъ шелъ медленно, не оглядываясь по сторонамъ. Поровнявшись съ воротами одного дома, онъ остановился противъ скамейки у воротъ, съ минуту посмотрѣлъ на послѣднюю и потомъ тяжело на нее опустился.

Подгоняловъ кончилъ свои наблюденія, а Пшеницынъ, посидѣвъ съ четверть часа, медленно, будто съ трудомъ, поднялся и побрелъ дальше.

XIV.

Весь разбитый, въ какомъ-то туманѣ пришелъ Андрей Федоровичъ домой. Совершенно безсознательно, механически, дѣйствуя только по привычкѣ, поднялся онъ медленно по лѣстницѣ, позвонилъ, снялъ шинель и прошелъ въ комнаты. Такъ-же, по-старому, трещало на сковородѣ что-то жарившееся, виднѣлась спина наклонившейся у печки Агафьи, выглянула изъ кухни вся раскраснѣвшаяся, съ засученными рукавами и заплаканными отъ дыму глазами, Авдотья Семеновна; на обѣденномъ столѣ бѣлѣлась скатерть и стояли приборы; Федя и Коля трудились на полу надъ запряганіемъ деревяннаго коня въ телѣжку; канарейка изъ всѣхъ силъ надрывалась въ своей клѣткѣ,-- вся обстановка, со всѣми мелочами, все старое, къ чему приглядѣлся Пшеницынъ и что привыкъ онъ встрѣчать постоянно, безъ измѣненія, переступая порогъ своей квартиры,-- пахнуло на него, а Пшеницынъ какъ-будто не замѣчалъ, что онъ у себя дома, а не на улицѣ или въ канцеляріи; тотъ хаосъ, въ который смѣшались для него всѣ предметы еще въ кабинетѣ его превосходительства при первомъ-же слогѣ рокового слова, произнесеннаго его устами,-- хаосъ, въ которомъ сидѣлъ онъ въ присутствіи до узаконеннаго часа, въ которомъ сходилъ по лѣстницѣ и шелъ по улицѣ,-- этотъ хаосъ продолжалъ окружать Пшеницына и Пшеницынъ не могъ изъ него освободиться. То свинцовое бремя, которое опустилось на него всей своей массой часъ или полтора назадъ, еще продолжало давить Андрея Федоровича; какъ и въ ту ужасную минуту, онъ еще ощущалъ спазматическія сжатія горла словно лишился всѣхъ отправленій своихъ чувствъ. Если онъ пришелъ домой, если онъ снялъ шинель и повѣсилъ ее на гвоздь, если онъ скинулъ вицмундиръ и надѣлъ гороховую визитку,-- во всѣхъ этихъ дѣйствіяхъ, повторяю, ни мало не участвовала мысль: это были дѣйствія только механическія, безотчетныя и привычныя. Если-бы Андрей Федоровичъ, сидящій теперь на стулѣ, опершись локтями о столъ и пристально наблюдая какое-то пятнышко на оконномъ стеклѣ, очутился вдругъ... ну, хоть на шпицѣ высокой башни, что-ли, и вмѣсто твердаго пола почувствовалъ-бы подъ ногами отсутствіе опоры -- эта перемѣна положенія едва-ли-бы его удивила; вѣрнѣй всего, что онъ-бы совсѣмъ не замѣтилъ, а продолжалъ-бы такъ-же равнодушно и безчувственно глядѣть богъ-знаетъ куда и бодтать ногою, какъ теперь. Это было то мертвенное и безчувственное оцѣпенѣніе всего организма, въ которое погружается человѣкъ въ первый періодъ моральнаго потрясенія, которое, однако, не имѣетъ надлежащаго опредѣленія и которое лучше всего назвать сномъ на яву. Едва-ли Андрей Федоровичъ думалъ теперь о чемъ-нибудь; онъ, словно мертвый, приросъ къ своему стулу и внимательно глядѣлъ въ окно, не шевеля ни однимъ мускуломъ лица, съ тѣмъ сосредоточенно-разсѣяннымъ положеніемъ зрачковъ, въ которомъ они неподвижно смотрятъ и ничего не видятъ. Въ другой комнатѣ раздавались торопливые шаги Авдотьи Семеновны, бренчали ножи и вилки, канарейка пѣла,-- Пшеницынъ ничего этого не слышалъ. Онъ пробудился изъ своего усыпленія только тогда, когда Авдотья Семеновна вошла въ комнату и заговорила съ нимъ.

-- Иди обѣдать, Андрей Федоровичъ.

-- А? переспросилъ Пшеницынъ, словно испуганный, вставъ и глядя на жену.

-- Обѣдать иди, говорю... да что это съ тобой: на тебѣ лица нѣтъ!

-- Я?.. нѣтъ... я ничего... пробормоталъ, какъ во снѣ, Андрей Федоровичъ и провелъ ладонью по лбу;-- голова болитъ.

-- Пообѣдай да лягь потомъ; я тебѣ горчишникъ приготовлю.

-- Я лягу... только ѣсть не буду... не хочу и горчицы не нужно... Это пройдетъ, это пустяки; я лягу.

Андрей Федоровичъ дѣйствительно легъ и тотчасъ-же повернулся лицомъ къ стѣнѣ. Авдотья Семеновна постояла надъ нимъ нѣсколько секундъ молча, потомъ наклонилась, пощупала ему голову (голова была холодная, какъ ледъ), еще постояла, поправила подушку и, прошептавъ ему "усни-же", вышла изъ комнаты. Андрей Федоровичъ повернулся на спину и долго лежалъ въ этомъ положеніи, съ открытыми глазами. Мало-по-малу, Пшеницынъ погрузился въ безчувственное оцѣпенѣніе.

Онъ проспалъ до вечера. Слабые осенніе сумерки, при которыхъ заснулъ онъ, замѣнились совершенною темнотою. Дверь въ другую комнату была полуотворена. Тамъ горѣла свѣча, и золотистая полоса свѣта протягивалась по полу комнаты Андрея Федоровича. Пшеницынъ всталъ. Авдотья Семеновна сидѣла за столомъ и шила.

-- Прошла твоя голова? спросила она мужа, который, весь, какъ разваренный, всклокоченный и опухшій въ лицѣ, тяжело сѣдъ на стулъ, щуря глаза при свѣтѣ.

Пшеницынъ молчалъ, опершись локтями на колѣни и смотря въ полъ.

-- Ты-бы пройдтись пошелъ, Андрей Федоровичъ, замѣтила опять Авдотья Семеновна,-- вѣтромъ, по крайней мѣрѣ, тебя обдуетъ, да и размаешься. Я тѣмъ временемъ самоваръ велю поставить. Скоро восемь будетъ бить.

-- Я пойду, тихо произнесъ Андрей Федоровичъ и медленно потащилъ свою фигуру въ прихожую.

-----

Холодный осенній воздухъ освѣжилъ Пшеницина. Мысли его сдѣлались яснѣе. Это не былъ уже безобразный сумбуръ, какъ прежде.

Теперь Андрей Федоровичъ яснѣе и опредѣленнѣе сознавалъ свое положеніе. Безотчетно, безъ всякой цѣли шелъ онъ дальше и дальше, поворачивая изъ улицы въ улицу и погрузившись въ воспоминанія недавнихъ событій, которыми ознаменовался для него этотъ день.

Онъ незамѣтно очутился на Конно-гвардейскомъ бульварѣ. На немъ было пусто. Андрей Федоровичъ сѣлъ на скамейку. Ему надобно было о многомъ подумать, а сидя думать удобнѣе, чѣмъ на ходу. Всюду было тихо; только изрѣдка громыхали дрожки да гдѣ-то заугломъ разбитая шарманка тоскливо визжала стереотипный мотивъ изъ Трубадура. Мелкій осенній дождикъ начиналъ. моросить въ воздухѣ, сквозь мглу тускло мерцали фонари. Однимъ словомъ, былъ одинъ изъ тѣхъ мерзкихъ петербургскимъ вечеровъ, которые начинаются у насъ съ появленіемъ листопада и въ которые все грустное и ненормальное, таящееся въ душѣ, выходитъ наружу и сильнѣе даетъ себя чувствовать. Изрѣдка вѣтеръ шелестѣлъ опавшими листьями, густымъ слоемъ лежавшими по бокамъ аллеи, изрѣдка шмыгала мимо Пшеницына какая-нибудь искательница приключеній, походкой съ развальцемъ, пытливо и искоса посматривая на него и, вѣроятно, принимая его за одного изъ вечернихъ аматеровъ; шарманка продолжала играть за угломъ, смѣнивъ свое нытье на еще болѣе безотрадный мотивъ... Андрей Федоровичъ безотчетно приглядывался и прислушивался во всему этому, по извѣстному свойству человѣческой натуры, легко поддающейся той внѣшней обстановкѣ, которая гармонируетъ съ въ шимъ личнымъ настроеніемъ,-- а неотступный вопросъ: "что дѣлать?" все безпощаднѣе буравилъ его мозгъ и, вдумываясь въ этотъ вопросъ, Андрей Федоровичъ все очевиднѣе приходилъ къ сознанію своего безсилія и одиночества... Ему видѣлась его квартира, Авдотья Семеновна, дѣти; онъ теперь болѣе, чѣмъ когда-либо, любилъ свой уголокъ, и теперь, когда онъ сидѣлъ на бульварной скамейкѣ и думалъ о своемъ положеніи, представленіе о всѣхъ этихъ предметахъ возникало передъ нимъ помимо его воли. Рядомъ съ этимъ назойливо ввязывалась мысль о канцеляріи. Пшеницыну припоминалось сѣрое утро, глядѣвшее въ окна канцеляріи, форменные вицмундиры чиновниковъ, разговоры въ полголоса и бакенбарды его превосходительства и ярко вычищенные его сапоги, и много, много богъ-знаетъ чего безъ всякой логической послѣдовательности возникало передъ нимъ и какъ-то странно между собою гармонировало; припоминались также ему безсонныя ночи за спѣшной и срочной работой, клейка коробочекъ, дежурство въ департаментѣ не въ очередь за полтинникъ,-- все это одно за другимъ вытекало изъ одной и той-же мысли, которая гвоздемъ сидѣла въ головѣ Андрея Федоровича; а думалъ онъ теперь о своей отставкѣ... "Куда обратиться? кто поможетъ мнѣ, кто поможетъ?" думалось Пшеницыну. И опять зашевелилась въ немъ неотвязная мысль о женѣ, о дѣтяхъ, изъ которыхъ Саша уже ходитъ въ гимназію, а Федю придется скоро вести въ нее, которыхъ нужно поить, кормить и одѣвать, которыхъ...

-- Господи! отчаянно прошепталъ Пшеницынъ и стиснулъ голову руками.

Въ вечернемъ воздухѣ раздались удары колокола; Андрей Федоровичъ машинально сосчиталъ ихъ: било девять. Онъ всталъ и медленно побрелъ во-свояси.

Большую часть ночи Андрей Федоровичъ. не спалъ. Съ закинутыми подъ голову руками, въ ночномъ безмолвіи, нарушаемомъ только токаньемъ маятника и всхрапываньемъ Авдотьи Семеновны, спавшей подлѣ мужа, Пшеницынъ неподвижно лежалъ съ открытыми глазами, смотрѣлъ на лампадку передъ образомъ и переворачивалъ со всѣхъ сторонъ ту мысль, которая гвоздемъ сидѣла въ его головѣ. Сознаніе своего положенія, какъ неугомонный червякъ, продолжало сосать его сердце, но вмѣстѣ съ тѣмъ въ немъ не было уже мѣста тому безысходному отчаянію, въ которомъ Пшеницынъ обрѣтался за нѣсколько часовъ передъ тѣмъ. Нѣтъ такого горя, къ которому нельзя до нѣкоторой степени привыкнуть. Нѣтъ столь затруднительнаго положенія, въ которомъ не замерцала-бы, наконецъ, искра надежды. Необходимо, чтобъ она была; если сама она не является, такъ нужно изобрѣсти ее, наконецъ; она должна быть, потому что на ней отдыхаетъ мозгъ, утомленный усиленной работой въ исканіи средствъ счастливаго исхода.

Итакъ, Андрей Федоровичъ, повторяю, все лежалъ, не смыкая глазъ, и все думалъ. Авдотья Семеновна храпѣла у него подъ бокомъ безмятежно. Тихо, тихо во всей квартирѣ. Въ комнатѣ былъ полусвѣтъ, проливаемый лампадкой; но лампадка все слабѣе и слабѣе брезжилась, вотъ она вспыхнула въ послѣдній разъ, съ трескомъ погасла -- и совершенный мракъ затушевалъ всѣ предметы. Часы пробили два; какъ-то странно и рѣзко раздавались эти удары въ ночномъ безмолвіи. Опять тихо и опять Андрей Федоровичъ думаетъ, вперивъ въ темноту свои взоры. Безконечно, томительно-долго тянулась ночь. Пшеницыну не спалось. Малѣйшіе звуки ясно и отчетливо достигали его слуха. Онъ слышалъ, какъ тихо, тихо, зловѣще затянулъ вѣтеръ въ печной трубѣ свою протяжную ноту, гдѣ-то въ углу несчастная муха, попавъ въ тенета паука, жалобно верещала въ предсмертныхъ мукахъ; дождикъ начиналъ накрапывать и мягко забарабанилъ въ оконныя стекла; "тикъ-такъ, тикъ-такъ", монотонно отчеканивалъ маятникъ въ другой комнатѣ. Андрей Федоровичъ слышалъ, какъ часы пробили три, какъ пробили четыре, какъ пробили пять... Блѣдный разсвѣтъ осенняго утра засинѣлъ въ комнатѣ,-- и тогда только сонъ, словно сжалившись надъ нашимъ героемъ, наконецъ, смежилъ его вѣки.

XV.

На другое утро Андрей Федоровичъ проснулся позже обыкновеннаго. Сонъ ни мало не подкрѣпилъ его; онъ съ трудомъ поднялъ съ подушки голову и распрямилъ спину, которая ныла, словно Пшеницынъ протаскалъ на ней наканунѣ нѣсколько пудовъ. Когда онъ вышелъ въ чаю, онъ казался совсѣмъ опустившимся, а лицо его, при свѣтѣ сумрачнаго утра, весьма походило на выжатый лимонъ. Авдотья Семеновна замѣтила его разстройство.

-- Неможется, что-ли, тебѣ? сказала она, съ подозрительной заботливостію смотря на мужа;-- ишь ты какой сегодня нехорошій.

Андрей Федоровичъ сказалъ, что "это ничего", что онъ здоровъ, но что плохо спалъ ночь.

-- Съ чего-же это у тебя безсонница? Полно, ужь не ходи сегодня въ должность. Вонъ у тебя и глаза какіе непріятные.

-- Что выдумала! Пустяки все это, говорю тебѣ.

Андрей Федоровичъ не смотрѣлъ на жену и задумчиво помѣшивалъ ложечкой въ стаканѣ. Предметъ разговора ему не нравился, да и не до разговора ему было. Саша, собравшись въ классъ, подошелъ къ нему проститься. Онъ поднялъ голову и съ разсѣяннымъ выраженіемъ, весьма похожимъ на недоумѣніе, посмотрѣлъ на него. Потомъ онъ опять опустилъ голову и съ тѣмъ-же разсѣяннымъ выраженіемъ сосредоточилъ вниманіе на серебряной ложечкѣ, на узорѣ скатерти, на сахарницѣ съ чистившейся и заботливо отряхавшейся на ней мухою. Стаканъ стылъ, а Пшеницынъ и не принимался за него.

-- Пей чай-то, простылъ совсѣмъ; налью тебѣ, да и убирать пора, замѣтила Авдотья Семеновна, почти неспускавшая взгляда съ Пшеницына, который не замѣчалъ его.

-- Не буду больше.

Андрей Федоровичъ потянулся и вздохнулъ.

-- Такъ убирать?

-- Убирай.

Пришла Агафья, обняла еще горячій и шипѣвшій самоваръ и унесла въ кухню. Обыкновенно Авдотья Семеновна отпивала чай уже безъ мужа, но теперь послѣдній все еще продолжалъ сидѣть и, казалось, забылъ, что пора уже идти на службу. Наконецъ, онъ какъ-то встрепенулся, пощупалъ совсѣмъ холодный стаканъ и выпилъ его въ одинъ пріемъ. Затѣмъ онъ всталъ, пошелъ въ прихожую и принялся снимать шинель.

-- Куда ты? спросила Авдотья Семеновна, стоя въ дверяхъ и съ удивленіемъ смотря на мужа.

-- Куда? На службу, конечно; точно не знаешь.

-- Въ халатѣ-то?

Пшеницынъ машинально взглянулъ на свое одѣяніе и смущенно усмѣхнулся.

-- И то... Эхъ, что это, въ самомъ дѣлѣ, со мною сегодня?

Пшеницынъ опять возвратился въ комнату, напялилъ свой неизмѣнный вицмундиръ и принялся одѣваться.

-- Право, останься, Андрей Федоровичъ, опять попросила его Авдотья Семеновна.-- Ты не хочешь говорить, а я вижу, что съ тобой неладно.

-- Ну, экъ пристала! съ нетерпѣливой досадой махнулъ на нее рукой Пшеницынъ.

Онъ торопливо всунулъ ноги въ калоши и торопливо ушелъ, не простившись, словно боясь, что Авдотья Семеновна опять воротитъ его.

Пшеницына задумчиво прислушивалась къ звуку мужниныхъ калошъ, все слабѣе хлопавшихъ по лѣстничнымъ ступенямъ, и стояла до тѣхъ поръ, пока шаги Андрея Федоровича совсѣмъ не замолкли. Такъ-же задумчиво провожала она его глазами до воротъ и стояла у окна, пока онъ не повернулъ за уголъ. Потомъ она вошла въ комнату, такъ-же задумчиво принялась мыть чашки, при чемъ безпокойство по случаю страннаго поведенія мужа не покидало ее и о причинѣ этого страннаго поведенія она ломала теперь голову.

Повернувъ за уголъ, Андрей Федоровичъ вдругъ остановился и задалъ себѣ вопросъ: куда идти? Цѣли пока у него не было. Не думая долго, онъ зашагалъ, наудачу, по направленію, совершенно противоположному дорогѣ въ присутствіе. Ему требовалось какимъ-бы то ни было образомъ скоротать время до четырехъ часовъ. Поэтому ему и все-равно было, куда ни идти. Онъ хотѣлъ зайти къ Преполовенскому, когда тотъ вернется изъ должности, слѣдовательно, у него было впереди цѣлыхъ семь часовъ времени -- вышелъ онъ изъ дому въ девять.

Маршрутъ его былъ таковъ: время отъ девяти до часу посвятить на ходьбу; въ часъ онъ зайдетъ въ одну изъ греческихъ кухмистерскихъ закусить; такъ можно промаячить до двухъ; но куда еще дѣвать часъ слишкомъ? "Ну, тамъ увидимъ", рѣшилъ Андрей Федоровичъ, подвигаясь въ Николаевскому мосту.

На улицѣ свирѣпствовала осенняя слякоть. Несмотря на десятый часъ, бѣлесоватое утро только-что вставало надъ городомъ. Въ мглистомъ воздухѣ былъ запахъ дыма, сырость и туманъ. Густые столбы дыма изъ трубъ медленно стлались по крышамъ, словно не имѣя силы подняться къ небу, сѣрому, непривѣтному и запруженному грязными массами разорванныхъ тучъ. Городъ, соотвѣтствуя порѣ умиранія природы, имѣлъ крайне сонливую и непривѣтную физіономію, словно кутила, который нехотя поднялся послѣ вчерашнихъ безобразій и озлобленно протиралъ глаза, чувствуя, что его сильно ломаетъ. Парализирующее вліяніе гнилой погоды сказывалось во всемъ, что только одарено способностью чувствовать это вліяніе. Городовой на мосту, въ башлыкѣ, со скрещенными на груди руками и прислонясь къ фонарному столбу, уныло взираетъ на окружающее, утративъ всякое начальственное выраженіе физіономіи. Съежившись на дрожкахъ, трясется бюрократія, прижавъ къ персямъ портфели и уткнувъ подбородки въ воротники шинелей, и только по носамъ, безотрадно высунутымъ на волю стихій, можно судить о душевномъ состояніи ихъ владѣльцевъ, обуреваемыхъ меланхоліей. Даже извощики -- эта равнодушная ко всѣмъ атмосферическимъ явленіямъ порода петербургскаго населенія -- уныло дремлютъ на сидѣньяхъ и забыли свою обычную фразу въ пѣшеходамъ: "эхъ, подвезъ-бы за гривенничекъ". И лошади уныло трусятъ по грязной мостовой, равнодушно шлепая въ лужи и обдавая цѣлыми потоками брызгъ и сѣдока, и возницу, и себя самихъ, словно въ головахъ ихъ, задумчиво опущенныхъ долу, мелькаетъ мысль о самоубійствѣ.

Андрей Федоровичъ шелъ по Николаевскому мосту. Нева сѣрѣла сквозь туманъ и съ шумомъ плескалась о гранитъ, взъерошенная вѣтромъ съ моря, который порывами проносился по городу, стѣснялъ дыханіе и безчинно заворачивалъ подолы юбокъ и капюшоны шинелей. Перейдя мостъ, Андрей Федоровичъ опять остановился не надолго и задался вопросомъ относительно направленія; подумавъ, онъ перешелъ набережную, повернулъ къ Андреевскому рынку и поплелся по Среднему проспекту Васильевскаго острова, въ сторону къ Чекушамъ.

Какою мыслію руководился Пшеницынъ, задавшись цѣлью какимъ-бы то ни было образомъ пространствовать до четырехъ часовъ? Насколько вы помните, Авдотья Семеновна ничего не знала о постигшей мужа катастрофѣ; Андрей Федоровичъ не рѣшился сказать ей объ этомъ сегодня,-- онъ не хотѣлъ говорить и завтра, и послѣ-завтра. На сколько возможно, онъ хотѣлъ скрыть дѣло отъ своихъ; нужно сначала испробовать всѣ средства къ благополучному исходу. Вѣдь долженъ-же гдѣ-нибудь онъ, этотъ исходъ, существовать,-- Андрею Федоровичу необходимо было вѣрить въ его существованіе; это только одно и поддерживало ту небольшую долю энергіи, которая обрѣталась въ немъ. Поэтому-то и рѣшился Андрей Федоровичъ, не говоря домашнимъ ни слова, отправляться каждое утро на экскурсіи по присутственнымъ мѣстамъ; и, конечно, все кончится благополучно, только неизвѣстно, какъ скоро, и тогда Андрей Федоровичъ найдетъ въ себѣ силу прямо взглянуть въ глаза женѣ и всѣмъ домочадцамъ, а что этотъ день непремѣнно, рано или поздно, наступитъ -- Пшеницынъ твердо вѣрилъ; въ противномъ случаѣ ему оставалось одно изъ двухъ: либо въ петлю, либо въ воду.

. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .

"Эхъ, куда-же это я забрелъ?" спросилъ самъ себя Андрей Федоровичъ, который, какъ опустилъ голову внизъ, переступая порогъ своей квартиры, такъ и не подымалъ ее ни разу уже нѣсколько времени. Задалъ онъ себѣ этотъ вопросъ, внезапно на что-то наткнувшись и почувствовавъ преграду дальнѣйшему продолженію пути. Онъ осмотрѣлся. Передъ нимъ былъ нескончаемый заборъ; такой-же заборъ тянулся по другую сторону улицы; вдали виднѣлась крышка полицейской будки. Пустырь, однимъ словомъ; кругомъ ни извощика, ни собаки, только вдалекѣ, богъ-знаетъ гдѣ-то, бойко оралъ пѣтухъ. Мелкій дождикъ продолжалъ сѣяться въ мглистомъ воздухѣ. Мѣстность была совершенно незнакомая.

Пшеницынъ нѣсколько очнулся, свернулъ въ сторону отъ забора, на мостки, и взглянулъ на часы; было нѣсколько минутъ двѣнадцатаго. Онъ уже шелъ безъ остановки два часа слишкомъ и съ непривычки чувствовалъ въ колѣняхъ нѣкоторое дрожаніе.

Андрей Федоровичъ пошелъ назадъ, припоминая тѣ мѣста, которыми онъ проходилъ. Времени до четырехъ часовъ еще много; куда дѣвать его? Пшеницынъ подумалъ, подумалъ и скоро нашелся. "Эхъ, олухъ я, олухъ! сказалъ онъ про себя и даже хлопнулъ себя по лбу: -- къ Преполовенскому-бы мнѣ давно было идти, и выспаться-бы у него могъ до его прихода". Андрей Федоровичъ прибавилъ шагу.

XVI.

Преполовенскій жилъ близь Сѣнной, въ одномъ изъ тѣхъ встрѣчающихся повсемѣстно въ Петербургѣ домовъ, отъ чердаковъ и до подваловъ набитыхъ самымъ разношерстнымъ людомъ, по своей численности неуступающимъ населенію иного городишки, въ родѣ какихъ-нибудь Кобелякъ или какого-нибудь Каменогорска, которые такъ похожи на ноевъ ковчегъ. Въ этомъ-то ноевомъ ковчегѣ, въ третьемъ этажѣ, по темной и необыкновенно способствующей паденію лѣстницѣ, и обрѣтался Преполовенскій. Звонка у двери не полагалось, а потому Пшеницынъ, два или три раза побывавшій у Павла Ивановича на новой квартирѣ, по примѣру прежнихъ посѣщеній, подергалъ за дверную ручку. На этотъ разъ ему пришлось дергать довольно долго безъ всякаго успѣха. Наконецъ, извнутри послышался слабый звукъ, произведенный какъ-бы паденіемъ откуда-то съ высоты человѣческихъ ногъ, дверь отворилась и въ полутемной прихожей неясно обозначались мужская фигура.

-- Павла Ивановича нѣтъ... Да это вы, Андрей Федоровичъ? А я васъ и не узналъ, сударь. Грѣшнымъ дѣломъ, соснулъ маленько, такъ глаза-то затмило.

Пшеницынъ вошелъ въ прихожую и сталъ раздѣваться. Человѣкъ Преполовсискаго, усатый малый, въ плисовомъ жилетѣ и въ нанковыхъ штанахъ, по всему -- изъ отставныхъ солдатъ, одной рукой протиралъ заспанные глаза, а другою вѣшалъ шинель Пшеницына на гвоздь, игравшій роль вѣшалки для платья..

-- Ждать его будете? спросилъ онъ, между тѣмъ какъ Андрей Федоровичъ входилъ въ комнату.

-- Подожду, Антонъ.

Антонъ стоялъ посреди комнаты и съ нѣкоторымъ недоумѣніемъ смотрѣлъ на Пшеницына. Потомъ повернулся налѣво кругомъ, ушелъ въ прихожую, за перегородку, и съ кряхтѣніемъ полѣзъ опять на лежанку, съ которой согналъ его стукъ Андрея Федоровича.

Квартира Преполовенскаго состояла изъ двухъ комнатъ и прихожей, раздѣленной перегородкою, за которою стояла печка и спалъ человѣкъ Павла Ивановича. Первая комната служила столовой, залой, гостиной и чѣмъ хотите; слѣдующая-же, темная и тѣсная коморка -- спальней хозяину. Во всемъ царилъ вообще тотъ безпорядокъ который присущъ квартирамъ холостого человѣчества. По всему было видно, что и хозяинъ, и слуга не особенно заботились о порядкѣ и симетріи. Старинный, неуклюжій письменный столъ, покрытый клеенкою, былъ заваленъ цѣлой грудой всякой всячины, до которой стоило, кажется, притронуться только легонько пальцемъ, чтобы она съ грохотомъ покатилась на полъ. На окошкѣ стояли запыленныя герань и алоэ, тутъ-же красовался подсвѣчникъ и лежала сапожная щетка, вѣроятно, какъ-нибудь забытая Антономъ. На спилкѣ обтянутаго зеленою клеенкою дивана, до невозможности продавленнаго посрединѣ и набитаго чѣмъ-то въ родѣ булыжника, висѣли панталоны Павла Ивановича. Передъ диваномъ былъ шаткій ломберный столъ, на одной ногѣ, покрытый клѣтчатой вязанной скатертью; на немъ стояла керосиновая лампа подъ зеленымъ бумажнымъ колпакомъ.

Пшеницынъ подошелъ къ окну. Напротивъ возвышалась стѣна надворнаго флигеля, грязно-желтая, съ какими-то бурыми потеками. Андрей Федоровичъ долго стоялъ и безцѣльно смотрѣлъ на эту стѣну и потеки. Такъ простоялъ онъ долго, пока не зарябило у него въ глазахъ. Андрей Федоровичъ повернулся, прошелся раза два по конматѣ и сѣлъ на диванъ. На дворѣ завывалъ вѣтеръ, изъ прихожей доносился густой храпъ съ разными фіоритурами. Пшеницынъ принялъ полулежачее положеніе, прислонивъ голову къ гарусной подушкѣ, которая была на диванѣ. Онъ вдругъ почувствовалъ непобѣдимое желаніе заснуть, такъ-какъ спалъ онъ ночью немного и смаялся долгою ходьбой. Онъ вытянулъ ноги, зѣвнулъ -- и спустя нѣсколько времени уже спалъ сномъ мертвыхъ.

Проснулся Андрей Федоровичъ когда уже совсѣмъ стемнѣло. На столѣ горѣла лампа и освѣщала судокъ съ кушаньями, тарелки, графинчикъ водки и самого Преполовенскаго, который воротился изъ должности и теперь обѣдалъ.

Пшеницынъ поднялся и долго протиралъ глаза, ослѣпленные внезапнымъ переходомъ отъ мрака къ свѣту.

-- Проснулся, братъ. Каково спалось?

Андрей Федоровичъ зѣвнулъ и облокотился на столъ, прикрывъ глаза отъ свѣта.

-- Поѣсть не хочешь-ли?

-- Нѣтъ, благодарю.

-- Да ты не церемонься, вѣдь мнѣ хватитъ... Эдакая погодка, хоть у кого аппетитъ отобьетъ.

Павелъ Ивановичъ налилъ рюмку и хватилъ ее залпомъ.

-- Право, поѣшь... Я тебѣ налью.

Онъ налилъ въ тарелку супу и подвинулъ ее Пшеницыну, который не отговаривался, но, впрочемъ, ѣлъ неохотно. Что касается самого Преполовенскаго, то, несмотря на его завѣреніе объ отсутствіи аппетита, онъ истреблялъ свою долю довольно исправно.

Нѣкоторое время оба пріятеля обѣдали въ молчаніи. Стучали только ложки и раздавалось отъ времени до времени покрякиваніе Павла Ивановича, которымъ онъ имѣлъ обыкновеніе сопровождать каждую выпитую рюмку. Изрѣдка онъ бросалъ изподлобья пытливые взгляды на Пшеницына, который ѣлъ, не подымая головы. Преполовенскій замѣтилъ перемѣну въ своемъ пріятелѣ, его осунувшееся лицо и желтизну. Наконецъ, отобѣдали.

-- Убирай, Антонъ! крикнулъ Павелъ Ивановичъ.

Антонъ пришелъ и убралъ.

Преполовенскій ушелъ въ другую комнату, надѣлъ тамъ халатъ, сѣлъ противъ Андрея Федоровича, зажегъ папироску и принялся курить, закинувъ голову назадъ и задумчиво слѣдя за колебаніемъ облаковъ табачнаго дыма.

Андрей Федоровичъ сидѣлъ въ своей обычной согбенной позѣ и сосредоточено смотрѣлъ куда-то въ уголъ. Оба молчали.

-- Ну, что, какъ здоровье Авдотьи Семеновны? спросилъ, наконецъ, Преполовенскій съ единственною цѣлью что-нибудь сказать.

-- Слава-богу.

-- И дѣтки?

-- Здоровы.

-- Ну, и слава-богу.

Павелъ Ивановичъ вздохнулъ, вздохнулъ и Пшеницынъ, и опять оба замолчали. Преполовенскій чувствовалъ себя какъ-то принужденно. Надобно сказать, что отставка Андрея Федоровича и его сильно поразила, и онъ думалъ объ этомъ наканунѣ весь вечеръ, думалъ и теперь. Онъ понималъ, что чувствуетъ и о чемъ размышляетъ въ это время его пріятель, ощущалъ необходимость сказать что-нибудь по этому случаю и не находилъ словъ. Онъ только старался обходить щекотливый пунктъ и говорилъ съ принужденной развязностью.

Наконецъ, онъ всталъ, крякнулъ, швырнулъ окурокъ потухшей папиросы и принялся, заложивъ руки за спину, шагать по комнатѣ. Наконецъ, онъ не выдержалъ.

-- Экая бѣда-то стряслась, а? Кто-бы могъ подумать! сказалъ онъ, нарушая молчаніе.-- Вѣришь-ли, Андрей Федоровичъ, я весь день вчера былъ самъ не свой...

Пшеницынъ вздрогнулъ, глаза его какъ-то пугливо забѣгали и онъ понурился, не произнеся ни слова на восклицаніе Препололовенскаго.

Павелъ Ивановичъ бросилъ искоса взглядъ на удрученную фигуру Андрея Федоровича и продолжалъ:

-- Я понимаю твое положеніе, Андрей Федоровичъ, и не хочу приставать къ тебѣ съ утѣшеніями, потому что знаю, что все это одно переливаніе изъ пустого въ порожнее -- ими дѣло не поправишь; прими, по крайней мѣрѣ, мой искренній совѣтъ: не убивайся такъ, ради-бога. Конечно, ты человѣкъ такой... закалки въ тебѣ нѣтъ, ну, и положеніе твое... Эхъ, не то все я говорю! съ досадой перебилъ онъ себя.-- Жена знаетъ? вдругъ спросилъ онъ быстро и остановился противъ своего пріятеля, пытливо смотря ему въ лицо.

Пшеницынъ покачалъ головою.

-- Нѣтъ? Эхъ, дрянь дѣло!-- Преполовенскій круто повернулся на каблукахъ и опять зашагалъ по комнатѣ.-- Вотъ ужь этого я, братъ, не одобряю... во-первыхъ, это ужь совсѣмъ не благоразумно, потому что во всякомъ случаѣ сказать придется,-- это разъ; а во-вторыхъ, что тебѣ въ этомъ за выгода? Непрактичный ты человѣкъ. Подумай ты одно: кто можетъ такъ подкрѣпить и ободрить человѣка, какъ не любящая женщина? Я чрезвычайно уважаю твою Авдотью Семеновну, по совѣсти говорю, а ты... колпакъ ты, братецъ ты мой, вотъ что я тебѣ скажу.

Пшеницынъ сперва ничего не отвѣчалъ на слова Преполовенскаго, а потомъ сказалъ съ нѣкоторымъ усиліемъ:

-- Я вчера, какъ пришелъ домой, много думалъ объ этомъ... и сегодня всю ночь думалъ... Не дай Богъ никому испытать того, что я испыталъ въ эту ночь. (Андрей Федоровичъ говорилъ съ разстановкою, словно что-нибудь припоминая.) Не могу тебѣ, право, объяснить, отчего я именно рѣшился не говорить ни слова женѣ... когда она вчера спросила, что со мной, у меня просто языкъ не повернулся отвѣтить ей... Нѣтъ, ужь пусть будетъ, что будетъ, а я не стану говорить ей до тѣхъ поръ, пока возможно... и положеніе-то ея теперь такое...

Преполовенскій прервалъ свою прогулку по комнатѣ и остановился, вопросительно смотря на Пшеницына.

-- Скоро вѣдь она у меня должна разрѣшиться...

-- Шестой ужѣ это?

Андрей Федоровичъ вздохнулъ. Преполовенскій снова, съ какимъ-то озлобленіемъ, зашагалъ по комнатѣ.

-- Вотъ ты меня колпакомъ называешь, продолжалъ Пшеницынъ, не подымая головы и упорно смотря въ уголъ,-- говоришь: дурно, что я скрываю отъ жены, а вѣришь-ли, у меня языкъ не поворачивается... ну, вотъ, не могу, да и кончено! не могу я себя переломить...-- Пшеницынъ умолкъ на минуту, а потомъ продолжалъ какимъ-то надтреснутымъ голосомъ:-- Вѣришь-ли, какъ я пришелъ вчера домой да увидѣлъ всю свою обстановку: Авдотья Семеновна у печки стряпаетъ, ребятишки на полу возятся, канарейка поетъ -- всѣ это покойны такъ,-- да подумалъ я о томъ, что словомъ своимъ, однимъ словомъ своимъ долженъ все это разстроить,-- такъ ноги у меня словно подкосились и ровно кто кнутомъ меня по сердцу полоснулъ... и не могъ я вымолвить слова-то этого проклятаго... а вѣдь хотѣлъ я все женѣ разсказать.

Пшеницынъ умолкъ опять и облокотился на столъ, полуприкрывъ руками лицо. Павелъ Ивановичъ продолжалъ шагать по комнатѣ; онъ молчалъ и не глядѣлъ на Пшеницына.

-- Ты думаешь, легче мнѣ отъ молчанія-то? продолжалъ Андрей Федоровичъ тѣмъ-же надтреснутымъ голосомъ.-- Я не о себѣ забочусь, а о женѣ да ребятишкахъ,-- вотъ о комъ я хлопочу. Скажи на милость, чѣмъ-же они-то виноваты, что отца ихъ выгнали со службы? Зачѣмъ разстроивать ихъ спокойствіе, коли это ни мнѣ, ни имъ не поможетъ? Много я объ этомъ передумалъ нынѣшнею ночью и рѣшилъ молчать до поры, до времени.

Опять наступило молчаніе, болѣе продолжительное. Раздавались только грузные и медленные шаги Преполовенскаго по комнатѣ. Раньше, въ короткія остановки Пшеницына, онъ нѣсколько разъ какъ-будто собирался возражать. Теперь, когда Пшеницынъ пересталъ говорить, онъ прекратилъ свою прогулку и сѣлъ на стулъ противъ своего пріятеля.

-- Ну, это отлично все, я съ тобою согласенъ, замѣтилъ онъ,-- только скажи мнѣ, какъ долго можетъ это продолжаться? Ты вотъ говоришь: до поры, до времени.

-- Не знаю, сколько времени, раздумчиво замѣтилъ Пшеницынъ;-- видишь-ли, Павелъ Ивановичъ, я рѣшилъ съ завтрашняго-же дня начать пріискиваніе какого-нибудь мѣста... вѣдь такъ быть не можетъ... долженъ-же я служить... не здѣсь, такъ въ другомъ мѣстѣ, иначе чѣмъ-же жить-то мнѣ? Ну, вотъ я и рѣшилъ...

Андрей Федоровичъ проговорилъ это медленно, съ разстановкою и какимъ-то неувѣреннымъ голосомъ, съ тою интонаціею, которая свойственна человѣку, въ чемъ-либо оправдывающемуся. Преполовенскій слушалъ, наклонивъ голову, молчалъ и разсѣянно щипалъ одну изъ своихъ густыхъ бакенбардъ.

-- Ну, вотъ я рѣшилъ, продолжалъ Пшеницынъ:-- по моимъ разсчетамъ, это можетъ продолжиться недѣлю... ну, много -- двѣ; пожалуй, первое время придется служить безъ жалованья. Конечно, трудное это для насъ будетъ время, задолжать, можетъ быть, придется... ну, да что Богъ дастъ!.. Буду я каждый день изъ дому выходить въ тѣ-же часы, какъ прежде отправлялся на службу, и домой приходить въ тѣ-же часы... Можетъ быть, у меня будетъ иной разъ оставаться лишнее время до четырехъ часовъ, такъ ужь ты позволь мнѣ, братъ, заходить тогда къ тебѣ; вѣдь ты позволишь, конечно? Я нарочно зашелъ къ тебѣ сегодня, чтобы предупредить объ этомъ... Дома я все-таки ничего не буду говорить... конечно, до тѣхъ поръ, пока все. это не обстроится благополучно... а пока, воля твоя, не могу!..

-- Гмъ! такъ...

Преполовенскій всталъ и, нахмурившись, опять заходилъ по комнатѣ. Многое хотѣлось ему возразить на слова Пшеницына, хотѣлось ему сказать, что, молъ, это не такое дѣло, чтобъ "тяпъ да ляпъ и вышелъ корабль", что много пороговъ ему обить придется, пока все "обстроится благополучно", и не недѣля, и не двѣ, пожалуй, до того времени пройдетъ, и много еще кой-чего хотѣлъ онъ возразить на слова Пшеницына; излагать-же всѣ свои сомнѣнія передъ Пшеницынымъ ему казалось и жестокимъ, и неумѣстнымъ. Онъ удовольствовался только тѣмъ, что крякнулъ какимъ-то особеннымъ образомъ, молчалъ и ходилъ.

-- Что ты скажешь на это? спросилъ Пшеницынъ послѣ небольшого молчанія.

Преполовенскій подошелъ къ столу и, не глядя на своего пріятеля, теребя скатерть, отвѣчалъ немного смущеннымъ голосомъ:

-- Что-жь? Это ты прекрасно придумалъ... я-бы на твоемъ мѣстѣ сдѣлалъ то-же. Дай Богъ тебѣ удачи.

Онъ вздохнулъ, отошелъ отъ стола и опять заходилъ.

-- Вѣдь можетъ все это кончиться въ двѣ недѣли, а, какъ ты думаешь? спросилъ опять Андрей Федоровичъ.

Преполовенскій молча пожалъ плечами.

Опять помолчали. Наконецъ, Пшеницынъ встрепенулся.

-- Ну, прощай, Павелъ Ивановичъ, сказалъ онъ, вставая,-- слишкомъ я засидѣлся... Тамъ Авдотья Семеновна, чай, богъ-знаетъ что о моемъ отсутствіи думаетъ.

-- Прощай, медленно промолвилъ Павелъ Ивановичъ, пожимая руку своего пріятеля,-- такъ ты, слышь, заходи... и завтра зайди... ну, прощай, дай Богъ тебѣ успѣха.

-- Вотъ что, Андрей Федоровичъ, говорилъ онъ въ прихожей въ то время, какъ Пшеницынъ одѣвался,-- сегодня въ канцеляріи этотъ скотъ Подгоняловъ говорилъ мнѣ о тѣхъ шести рубляхъ, что ты у него въ счетъ жалованья взялъ. "Напомните, говоритъ, Андрею Федоровичу". Говорилъ онъ тебѣ о нихъ вчера?.. Ну, такъ вотъ что я хотѣлъ сказать... ты о нихъ не безпокойся: я отвязался отъ него.

-- Ты заплатилъ? Спасибо тебѣ, Павелъ Ивановичъ, вѣрь мнѣ...

-- Ну ладно, перебилъ его Преполовенскій,-- поправишься въ обстоятельствахъ, такъ отдашь. Вѣдь не быть-же мнѣ такимъ подлецомъ, какъ этотъ Подгоняловъ... Изъ-за шести рублей не стану давиться! Ну, прощай, однако... заходи-же, слышь, завтра-то...

Андрей Федоровичъ уже отворялъ дверь на лѣстницу, но потомъ вдругъ быстро повернулся назадъ, какъ-будто что-то вспомнивъ, и сказалъ, подойдя какъ можно ближе къ Преполовенскому:

-- Если ты когда-нибудь зайдешь къ намъ, такъ, пожалуйста, не говори ни слова Авдотьѣ Семеновнѣ... ни-ни, ни слова, то-есть и виду не подавай... какъ-будто все по-старому, слышишь?

-- Ну, да, конечно! махнулъ рукой Павелъ Ивновичъ.-- Зачѣмъ тебѣ предупреждать? Понимаю я.

По уходѣ Пшеницына, Преполовенскій долго ходилъ по комнатѣ, сдвинувъ брови, заложивъ руки за спину и наклонивъ голову. Богъ-знаетъ, какія мысли приходили ему въ голову по поводу словъ его пріятеля. Разъ онъ какъ-то особенно покрутилъ головою и промолвилъ самъ съ собой, вздохнувши: "Эхъ, Андрей Андрей!" Неизвѣстно, что онъ разумѣлъ подъ этимъ восклицаніемъ, но, очевидно, разговоръ съ Пшеницынымъ оставилъ въ немъ глубокое впечатлѣніе.

XVII.

Опасенія о здоровьѣ мужа и тревога, вызванныя въ Авдотьѣ Семеновнѣ его страннымъ вчерашнимъ поведеніемъ, на другой день послѣ свиданія Пшеницына съ Преполовенскимъ не разсѣялись совершенно, но получили новое направленіе. Андрей Федоровичъ понималъ, что для отвлеченія всякаго повода къ подозрѣнію со стороны Авдотьи Семеновны, ему необходимо казаться именно такимъ, какимъ онъ былъ всегда, и изгладить то впечатлѣніе, которое должно было произвести на жену его поведеніе въ то время, когда онъ въ послѣдній разъ пришелъ со службы. Онъ боялся разспросовъ жены и необходимости отвѣчать на нихъ. Необходимость казаться естественнымъ заставляла его дѣлать гигантскія усилія надъ собою. Онъ былъ твердо убѣжденъ, что ему удалось обмануть Авдотью Семеновну своей напряженной непринужденностью, лихорадочною словоохотливостью и конвульсивной улыбкой, которая появлялась на его лицѣ совершенно не кстати, по будучи, такимъ образомъ, если можно такъ выразиться, постоянно на сторожѣ надъ самимъ собою, онъ часто, самъ того не замѣчая, выдавалъ себя, позабывая о своей роли. Это не укрывалось отъ глазъ Авдотьи Семеновны и укореняло ее въ сомнѣніяхъ, которыя она старалась разрѣшить, и не могла. Но она оставила Андрея Федоровича совершенно въ покоѣ, не разспрашивала его и, стараясь не обращать вниманія на его странности, ожидала, что время разрѣшитъ ея недоумѣнія. Авдотья Семеновна молчала и Андрей Федоровичъ приписывалъ это своей хитрости. Но и тотъ, и другая какъ-то подозрительно слѣдили другъ за другомъ. Въ отношеніяхъ супруговъ появилась натянутость, отъ которой обоимъ было не легко, но болѣе жены страдалъ отъ этого Андрей Федоровичъ. Онъ проводилъ безсонныя ночи и думалъ, думалъ, когда около и вокругъ него раздавалось на разные тоны здоровое храпѣніе его чадъ и домочадцевъ, и засыпалъ подъ утро утомленный нравственно и физически, чтобы погрузиться на нѣсколько часовъ въ безобразный міръ видѣній. Домашняя обстановка тяготила его, и удаляться отъ нея, уединяться съ самимъ собою сдѣлалось для него необходимостью. Онъ началъ гулять по вечерамъ. Выдерживая свою роль, онъ шелъ по двору молодцомъ, быстро ступая, поднявъ вверхъ голову и осматриваясь по сторонамъ, но чѣмъ далѣе онъ подвигался по улицѣ, тѣмъ медленнѣе становились его шаги и голова опускалась ниже. Онъ шелъ безъ цѣли, куда глаза глядятъ, придерживаясь больше малолюдныхъ и узкихъ улицъ, шелъ медленно, сгорбившись и опустивъ голову, шелъ до тѣхъ поръ, пока не чувствовалъ усталости, и тогда поворачивалъ назадъ.

Я не буду описывать ежедневныхъ странствованій Андрея Федоровича по присутственнымъ мѣстамъ, его томленій во время всхожденія по широкимъ лѣстницамъ, томленій подъ взглядами множества торопливо и молчаливо пишущихъ чиновниковъ и проч., и проч. Съ каждымъ днемъ Андрей Федоровичъ все болѣе и болѣе убѣждался, что наша столица -- водоворотъ, въ которомъ каждый держится за то, за что успѣхъ ухватиться, не обращая вниманія на другихъ и заботясь только о себѣ, чтобы не выпустить изъ рукъ своей точки опоры; разъ попавъ на нее, каждый крѣпко на ней основался и равнодушно смотритъ на несчастливцевъ, дѣлающихъ нечеловѣческія усилія, чтобы уцѣпиться, и усилія которыхъ напрасны, потому что состязателей видимо-невидимо. Андрей Федоровичъ съ ранняго утра гранилъ петербургскіе тротуары, шаталъ по великолѣпнымъ лѣстницамъ, терзался въ пріемныхъ, получалъ отказы и, весь въ испаринѣ, измученный и разбитый, выходилъ на улицу, чтобы опять гранить тротуары. Придя къ Преполовенскому до его возвращенія изъ должности, онъ ложился на диванъ и, утомленный дневными странствованіями, засыпалъ. Приходъ Павла Ивановича пробуждалъ его. Андрей Федоровичъ разсказывалъ свои похожденія, а Преполовенскій молча ѣлъ, изрѣдка вставляя и свои замѣчанія. Иногда онъ не ограничивался этимъ и передавалъ своему пріятелю какую-нибудь новую "штуку* начальства, что единственно вызывало его на болѣе продолжительный разговоръ и заставляло его изливать свою жолчь въ самыхъ энергическихъ выраженіяхъ.

-- Выпей, Андрей Федоровичъ, а? обращался онъ иногда къ пріятелю.

-- Не могу, ты вѣдь знаешь.

-- Э-эхъ, брать! то-то оно лучше-бы было, если-бы ты могъ... Былъ-бы какъ и всѣ порядочные люди, а то скверная у тебя натура... ну, да Богъ съ тобой.

Павелъ Ивановичъ крякалъ и осушалъ рюмку.

Сидѣли, молчали. Андрей Федоровичъ замѣчалъ, что пора домой, вставалъ, прощался и уходилъ.

Посѣщать ежедневно Преполовенскаго сдѣлалось для Пшеницына положительной необходимостью, такою-же, какъ ходить по вечерамъ до усталости, какъ удаляться вообще на нѣсколько времени отъ своей домашней обстановки. Не развлечься какъ-нибудь, не разсѣять по-возможности день и ночь гнетущія мысли имѣлось тутъ въ виду,-- совсѣмъ напротивъ. Бесѣда Преполовенскаго не была способна на это. Я говорилъ, что Андрей Федоровичъ долженъ былъ по-временамъ бросать свою роль, играть которую всегда ему было не подъ силу, а оставить совсѣмъ -- рѣшимости не хватало. Скидавать эту маску у Павла Ивановича было такъ-же удобно, какъ и вездѣ, кромѣ дома. Злобствовалъ-ли Преполовенскій, молчалъ-ли онъ, сидя на стулѣ и глядя въ потолокъ, или шатался, зѣвая, изъ угла въ уголъ, Пшеницынъ могъ слушать, молчать, думать, сидя сгорбившись, наморщивъ лобъ и опустивъ утлы губъ, предоставленный всецѣло самому себѣ, не чувствуя тяготѣющаго на себѣ участливо-подозрительнаго взгляда; онъ могъ дышать легче, какъ вырвавшійся на волю,-- дышать легче потому, повторяю, что онъ былъ здѣсь, а не дома. Когда наступало время прекратить свиданіе, онъ тяжело, неохотно отрывался отъ стула и медленно брелъ во-свояси, на жертву тѣхъ-же участливо-подозрительныхъ взглядовъ и безконечной, томительной, безсонной ночи до разсвѣта.

XVIII.

Прошло нѣсколько дней безъ измѣненія въ дѣлахъ дѣйствующихъ лицъ. Натянутыя отношенія между супругами продолжались. Авдотья Семеновна терпѣла и ждала, а Андрей Федоровичъ не дѣлалъ ни шага для выясненія дѣла. Авдотья Семеновна все еще ломала голову надъ разрѣшеніемъ мучившей ее загадки. Сперва она приписывала состояніе своего мужа какимъ-нибудь непріятностямъ по службѣ, но при всей впечатлительности его натуры, легко тревожившейся при мелочахъ, нельзя было предположить, чтобы безпокойство, чѣмъ-бы оно ни было возбуждено, не ослабѣло-бы втеченіи цѣлой недѣли. Не имѣла тутъ участія и какая-нибудь болѣзнь, которую-бы онъ скрывалъ. Кромѣ того, Авдотья Семеновна замѣтила, что съ того дня, когда Андрей Федоровичъ въ первый разъ обратилъ на себя ея пытливое вниманіе, онъ началъ приходить со службы позже обыкновеннаго. Она богъ-знаетъ что-бы дала, лишь-бы только найти объясненіе всего этого. Не было ничего такого, на чемъ-бы можно было основаться изъ чего-бы можно было вывести какое-нибудь заключеніе. Меньше всего Авдотья Семеновна могла спрашивать у самого Андрея Федоровича. Прямой вопросъ предложить ему было совершенно безполезно, такъ-какъ, кромѣ отвѣта: "ничего, ничего, съ чего тебѣ это вообразилось?" -- другого отъ него нельзя было добиться. Оставалось вывѣдать какимъ-нибудь окольнымъ путемъ, задавать осторожные вопросы, наводить его, такъ-сказать, самой на слѣдъ, разспрашивать, по-возможности, равнодушно, какъ-будто между прочимъ, не обнаруживая особаго интереса, такъ-сказать, щупать его со всѣхъ сторонъ и вытягиваемые, такимъ образомъ, отвѣты, какъ-бы ни были они малозначительны, исподоволь мотать себѣ на усъ. Но и эти дипломатическія соображенія Авдотьи Семеновны не принесли желаннаго результата: Андрей Федоровичъ былъ на-сторожѣ и инстинктивно чуялъ, чего отъ него добиваются. При первыхъ-же экивокахъ жены онъ растерянно, оторопѣло взглянулъ на нее, глаза его тоскливо забѣгали, губы задрожали -- однимъ словомъ, лицо его приняло такое отчетливое выраженіе тревоги, что Авдотья Семеновна рѣшилась прекратить свою тактику, чтобы не подвергать мужа напраснымъ терзаніямъ, которыя, очевидно, доставляли ему ея разспросы. Какъ я сказалъ, она разсудила оставить его въ покоѣ и ждать терпѣливо обстоятельствъ, которыя раскроютъ дѣло.

Обоимъ было нелегко.

-- Ума-то, ума-то я прибрать не могу, что-бы это такое съ нимъ творилось? жаловалась однажды Авдотья Семеновна Агафьѣ, возясь съ нею на кухнѣ, когда еще Андрея Федоровича не было дома.-- Совсѣмъ онъ на себя непохожъ сталъ; и прежде онъ у насъ былъ не разговорчивъ, а теперь такъ и того хуже. Живемъ мы съ нимъ, слава-богу, уже порядочно времени,-- кажется, знаю его вдоль и поперекъ, а теперь вотъ постигнуть не могу.

-- Допросили-бы вы его, матушка, Авдотья Семеновна; все легче... и ему-то.

-- Не могу я, Агафьюшка; если ужь онъ говорить не хочетъ, такъ что-же тутъ толку? Вѣдь сама я вижу, что ему нелегко, да я-то чѣмъ помочь могу?.. вотъ это пуще и мучитъ меня, что не могу придумать, что у него за забота такая въ головѣ сидитъ. А что есть у него что-нибудь на сердцѣ -- это ужь непремѣнно... Меня онъ не обманетъ, какъ онъ ни прикидывайся. Я ужь и молчу, какъ-будто не замѣчаю,-- пусть его потѣшится.

-- Это болѣзнь, можетъ быть, матушка; это бываетъ: иногда здоровъ человѣкъ, то-есть вотъ никакой боли не чувствуетъ, а мѣста себѣ найти не можетъ... на сердцѣ томно, ровно что гложетъ, ровно боишься чего-то,-- словомъ, сердце болитъ. Это бываетъ.

-- Хоть-бы Павелъ Ивановичъ, что-ли, завернулъ когда-нибудь. Разспросила-бы я его, нѣтъ-ли съ начальствомъ у Андрея Федоровича какой-нибудь непріятности... а если другое что, такъ, можетъ быть, Павлу Ивановичу и извѣстно, а нѣтъ -- попросила-бы его разспросить какъ-нибудь Андрея Федорыча, и, можетъ быть, посовѣтовалъ-бы онъ мнѣ что-нибудь: онъ все-таки мужчина. Да и Павелъ Ивановичъ какъ въ воду канулъ.

-- Перемелется, матушка, все мука будетъ. Конечно, супружеское дѣло, это что говорить, только напрасно ужь слишкомъ сумлеваться да мыслямъ всякимъ надъ собой волю давать: въ мысляхъ-то вотъ въ эвтихъ и вредъ.

Не одинъ разъ происходили подобные разговоры между Авдотьей Семеновной и ея кухаркой, и всегда и та, и другая приходили въ одному и тому-же успокоительному положенію, въ иныхъ случаяхъ прекрасно замѣняющему недостатокъ болѣе положительныхъ данныхъ, что, молъ, все перемелется, мука будетъ, и чѣмъ меньше думать объ этомъ, тѣмъ лучше. Но Авдотья Семеновна не могла удовлетвориться этимъ, по той причинѣ, что не въ ея власти разогнать свои мысли, которыя, коли разъ попали въ голову, засядутъ въ ней гвоздемъ и однимъ сознательнымъ убѣжденіемъ въ безполезности ихъ присутствія выбить ихъ оттуда мудрено.

Въ тотъ-же день былъ одинъ случай, который далъ-бы подозрительности Авдотьи Семеновны новую пищу, если-бы былъ замѣченъ ею. Это было за обѣдомъ. Авдотья Семеновна замѣтила мужу, что такъ-какъ на этихъ дняхъ въ лабазѣ, когда она была тамъ, прикащикъ просилъ денегъ, то чтобы онъ, Андрей Федоровичъ, свелъ заранѣе счетъ всему забранному, чтобы заплатить сколько-нибудь, и при этомъ спросила, когда у нихъ будутъ выдавать жалованье. Авдотья Семеновна сказала это безъ всякаго скрытаго намѣренія; вопросъ ея былъ самый естественный, такъ-какъ Пшеницыны забирали провизію въ долгъ, на книжку, выплачивая по частямъ отъ времени до времени,-- но онъ произвелъ на Пшеницына такое дѣйствіе, которое поразило-бы Авдотью Семеновну, если-бы въ эту минуту вниманіе ея было устремлено на мужа. Ложка, которою онъ хлебалъ супъ, дрожала и чуть не выпала у него изъ рукъ, а самъ онъ весь перемѣнился въ лицѣ. Легкое дрожаніе въ голосѣ Андрея Федоровича, когда онъ произносилъ отвѣтъ, не было замѣчено Авдотьею Семеновной, и потому самому, что вопросъ ея былъ самый обыкновенный, она не подняла глазъ на мужа и не видала его смущенія. На самомъ-же дѣлѣ напоминаніе о жалованьѣ должно было смутить Андрея Федоровича, особенно въ данное время, когда онъ еще съ самаго утра томился мыслью о томъ, что рессурсы все истощаются и нѣтъ средствъ пополнить ихъ откуда-нибудь. Преполовенскому онъ своего затрудненія не объяснялъ, потому что неловко-бы было просить у него послѣ того, какъ онъ недавно заплатилъ за него шесть рублей. Послѣ того, какъ Авдотья Семеновна напомнила ему о жалованьѣ, онъ рѣшился, откуда-бы то ни было раздобыться деньгами. За обѣдомъ онъ все думалъ объ этомъ, пока не остановился ни одномъ планѣ, который единственно ему оставался и который, хотя самый легкій и наиболѣе исполнимый, послѣднимъ пришелъ ему въ голову, какъ рѣшительное средство, къ которому заставляетъ прибѣгать только крайность, такъ-какъ ничего другого онъ не могъ придумать. Весь вечеръ онъ размышлялъ объ этомъ, переворачивая свой планъ со всѣхъ сторонъ; онъ началъ отчасти примиряться съ нимъ, какъ со всякою мыслью, которую необходимость заставляетъ насъ принять.

Прошелъ вечеръ, наступила и ночь. Андрею Федоровичу, по обыкновенію, не спалось. Не одна только безсонница была причиною его бодрствованія: онъ лежалъ съ спокойнымъ и сосредоточеннымъ выраженіемъ на лицѣ, какъ бываетъ у человѣка, который чего-нибудь ждетъ. Пшеницынъ, дѣйствительно, ждалъ. Иногда онъ тихо, тихо приподымался на локтѣ въ полулежачее положеніе и осторожно взглядывалъ на лицо жены, глаза которой были закрыты, но нельзя было опредѣлить, легкая-ли то дремота только, или полное забвеніе. Андрей Федоровичъ ожидалъ послѣдняго.

Наконецъ, Авдотья Семеновна два или три раза слегка всхрапнула.

Андрей Федоровичъ опять приподнялся и, не переставая внимательно смотрѣть на ея лицо, медленно началъ ползти къ краю кровати, стараясь не дѣлать шороха. Кровать тихо скрипнула. Авдотья Семеновна пошевелилась и открыла глаза. При свѣтѣ лампадки она пряно передъ собою увидѣла бѣлую фигуру муха съ всклокоченными волосами, сидящаго опершись на кровать и застывшаго въ этой позѣ.

Авдотья Семеновна подняла съ подушки голову и внимательнѣе посмотрѣла на Пшеницына. Онъ уже легъ и закутывался въ одѣяло.

-- Что ты возишься? спросила Авдотья Семеновна заспаннымъ голосомъ.-- Клопы кусаютъ? Не откуда быть клопамъ. Я третьяго дня ихъ выварила.

-- Не клопы... не спится, прошепталъ Андрей Федоровичъ и вздохнулъ, но жена уже не слыхала его словъ: она опять закрыла глаза и задремала.

Такъ прошло съ полчаса. Наконецъ, Авдотья Семеновна захрапѣла тѣмъ громкимъ, съ разными переливами, храпѣніемъ, которое показывало, что глубокій сонъ овладѣлъ ею. Андрей Федоровичъ откинулъ одѣяло и началъ свои прежніе маневры, которые ему на этотъ разъ удалось исполнить, не потревоживъ сна Авдотьи Семеновны. Пристально наблюдая ея лицо и вздрагивая каждый разъ, когда, благодаря мигавшему огоньку лампадки, ему казалось, что губы и рѣсницы Авдотьи Семеновны приходятъ въ движеніе, онъ перешагнулъ черезъ женины ноги, нагишомъ высунувшіяся изъ-подъ одѣяла, и медленно спустился съ кровати. Въ углу висѣло будничное платье Авдотьи Семеновны. Пшеницынъ запустилъ руку въ карманъ, вынулъ оттуда ключъ и, едва переводя дыханіе, вложилъ его въ одинъ изъ ящиковъ бюро. Замокъ щелкнулъ и зазвенѣлъ... Огненная струя ударила въ голову Пшеницына, а рука такъ и замерла на ключѣ. Авдотья Семеновна по-прежнему храпѣла безмятежно. Андрей Федоровичъ осторожно потянулъ ящикъ и выдвинулъ его до половины, нѣсколько разъ останавливаясь и прислушиваясь; все спало... Запустивъ въ ящикъ руку, онъ вытащилъ два бумажныхъ свертка: въ одномъ была дюжина серебряныхъ столовыхъ ложекъ, только въ имянины употреблявшихся, въ другомъ темно-малиновый сафьяный футляръ съ вызолоченною браслеткой -- подарокъ Андрея Федоровича Авдотьѣ Семеновнѣ, когда онъ былъ еще женихомъ. Вынувъ изъ футляра браслетъ и положивъ первый на прежнее мѣсто, въ дальній уголъ ящика, наполненнаго всякой всячиной,-- онъ завернулъ его, вмѣстѣ съ ложками, въ газетную бумагу, перевязалъ бичевкой и опустилъ въ одинъ изъ кармановъ своего вицмундира, висѣвшаго на ручкѣ двери. Но тутъ онъ немного задумался, досталъ свертокъ обратно и спряталъ его подъ бюро, къ стѣнѣ. Нужно было опять задвинуть ящикъ и запереть его. Онъ туго, входилъ въ свое мѣсто. Андрей Федоровичъ сдѣлалъ усиліе, нажалъ -- и ящикъ подался съ трескомъ. Пшеницынъ, повинуясь инстинктивному чувству ужаса, закрылъ руками голову, присѣлъ къ полу и обмеръ... Авдотья Семеновна заворочалась на кровати, храпѣніе ея прекратилось и она что-то неясно забормотала въ просонкахъ... Андрей Федоровичъ остался неподвиженъ и затаилъ дыханіе... Сердце отчаянно колотилось у него въ груди. Прошло нѣсколько страшныхъ, жгучихъ мгновеній, томительныхъ для Пшеницина, какъ для вора, внезапно увидѣвшаго протянутую надъ нимъ руку, готовую схватить его. Мало-по-малу, сердце его отошло. Онъ поднялъ голову и прислушался. Авдотья Семеновна по-прежнему спала и ровное храпѣніе ея оглашало комнату. Андрей Федоровичъ вздохнулъ съ облегченіемъ и замкнулъ бюро. Потомъ, положивъ ключъ куда слѣдуетъ, онъ прежнимъ порядкомъ занялъ свое мѣсто на кровати. Онъ былъ весь въ поту и, еще не совсѣмъ оправившись отъ недавнихъ ужасовъ, чувствовалъ въ колѣняхъ нервическую дрожь...

XIX.

Прошло еще нѣсколько дней послѣ описаннаго выше событія; наступила и суббота.

Только-что вставъ утромъ со сна, Андрей Федоровичъ почувствовалъ себя нехорошо. У него была головная боль, слабость и ознобъ. Весь этотъ день онъ провелъ дома, не выходя на улицу и большею частію лежа на кровати.

На слѣдующій день, въ воскресенье, ему сдѣлалось лучше. Дождливая и пасмурная съ самаго утра погода къ вечеру разгулялась. По совѣту жены, одѣвшись потеплѣе, Андрей Федоровичъ пошелъ прогуляться.

Тусклый осенній вечеръ темнымъ флеромъ висѣлъ въ квартирѣ Пшеницыныхъ. На кругломъ обѣденномъ столѣ передъ диваномъ горѣла лампа, распространяя красноватый полусвѣтъ въ комнатѣ. На диванѣ сидѣла Авдотья Семеновна и вязала изъ красной шерсти шарфъ мужу, къ зимѣ. Пальцы ея, вооруженные деревянными спицами, быстро двигались; лицо съ серьезно-сдвинутыми бровями и наморщеннымъ лбомъ не отрывалось отъ работы; она или думала крѣпко, или озабочивалась не спустить петли. Старшій сынъ Саша тутъ-же у стола, также съ озабоченной физіономіей, опершись локтями, шевеля руками въ волосахъ и беззвучно двигая губами, училъ урокъ; Кодя, опираясь колѣнями на стулъ и полулежа на столѣ, рисовалъ на бумагѣ какія-то каракульки, долженствующія изображать солдатъ и домики; Маша, сидя на диванѣ возлѣ матери, смотрѣла на его работу; Федя и Даша, ерзая по-полу, тискали котенка. Всѣ молодые отростки сгруппировались здѣсь. Что удивительно, въ комнатѣ присутствовала полная тишина, которую можно было-бы назвать мертвою, если-бы не жалобное взвизгиваніе, подчасъ, котенка, шепотомъ передаваемыя, по временамъ, замѣчанія Коли и Маши, да пѣніе самовара, слабо долетавшее изъ кухни; слышенъ былъ даже тихіе звуки, которые производитъ горѣніе въ лампѣ.

Протекло уже полчаса, какъ ушелъ Андрей Федоровичъ. Среди этой тишины вдругъ звякнулъ колокольчикъ. Авдотья Семеновна съ выжиданіемъ подняла голову; по звонку она узнала, что это не мужъ: тотъ звонилъ протяжно, а теперь колокольчикъ ударилъ отрывисто.

Догадка Авдотьи Семеновны оправдалась: въ комнату вошелъ Преполовенскій.

Никогда приходъ его не былъ такъ кстати и пріятенъ для нея, какъ теперь.

-- Сколько лѣтъ, Павелъ Ивановичъ! Вотъ не ожидала! радостно сказала Авдотья Семеновна, подымаясь ему навстрѣчу.-- Гдѣ вы это столько времени пропадали? спросила она послѣ того, какъ Преполовенскій, поздоровавшись съ ребятами, потирая руки и озираясь по сторонамъ, садился на стулъ.

-- Да гдѣ пропадать, матушка?-- дома все пребывалъ. Сами знаете, какая погодка стояла до сегодняшняго дня. Придешь къ себѣ со службы по сырости да слякоти -- тряпка-тряпкой, не глядѣлъ-бы, кажется, ни на что (это всегда ужь дурная погода на меня такое дѣйствіе производитъ); первымъ дѣломъ, какъ пообѣдаешь -- къ храповицкому, иначе нельзя, потому -- погода ужь такая; смотришь, и протрубишь чуть не до чаю... время-то и пройдетъ самымъ безпутнымъ образомъ. Сегодня, слава богу, вечеръ порядочный выдался; думаю, дай пройдусь, да кстати и къ вамъ завернулъ, благо давно не бывалъ.

-- И спасибо вамъ, Павелъ Ивановичъ; а я вотъ одна съ ребятишками. Скука такая смертная. Андрей Федоровичъ не такъ давно, передъ вами, ушелъ.

-- Я только про него хотѣлъ спросить. Куда онъ ушелъ?

-- Да тоже вольнымъ воздухомъ поосвѣжиться. Надо быть, теперь скоро вернется.

-- Что онъ, здоровъ?

-- Сегодня, слава-богу, ничего, а вчера такъ чуть не весь день пролежалъ. Я ужь его и на службу не пустила; сами посудите, еле на ногахъ держится, а дома посидѣть не хочетъ.

-- Что съ нимъ?

-- Да простудился, вѣроятно: лихорадка маленькая, слабость... На ночь его малиной напоила, сегодня и отошло. Вѣдь онъ у меня, все равно, что ребенокъ маленькій, самъ о себѣ никогда не позаботится... Больно ужь мнѣ не хотѣлось, чтобы онъ сегодня на улицу выходилъ, да вижу, что ему не втерпежъ дома сидѣть, такъ и не уговаривала (Авдотья Семеновна испустила легкій вздохъ), одѣла его только потеплѣе... А теперь вотъ и сама жалѣю, что не удержала его: послѣ малины-то слѣдуетъ поберечься.

-- Ну, сегодняшній вечеръ вреда ему не принесетъ. Воздухъ сухой и морозецъ маленькій... Того и гляди, снѣгъ скоро выпадетъ, да и пора-бы, это время такъ надоѣло, что мочи нѣтъ. Самое глупое время: ни ночь, ни день, ни зима, ни лѣто -- галиматья какая-то!

Оба вздохнули и примолкли на нѣсколько минутъ. Авдотьѣ Семеновнѣ было, очевидно, немного не по себѣ. Предыдущій разговоръ ея служилъ только предисловіемъ къ главной сути, занимавшей ее. и приступить къ которой она выбирала время. Воспользовавшись перерывомъ, она обратилась къ старшему сыну.

-- Мы тебѣ мѣшаемъ, дружочекъ. Спроси у Агафьи свѣчку, да иди заниматься въ папину комнату.

-- И мы пойдемъ, маменька! сказалъ одинъ изъ дѣтей, которыя съ приходомъ гостя еще болѣе притихли.

-- Вы мѣшать будете братцу.

-- Мы будемъ сидѣть смирно, маменька... мы будемъ домики строить, у насъ карты есть.

-- Идите, да не шумите только.

-- А вѣдь нечего жаловаться, Павелъ Ивановичъ, тихи они у меня, сказала она, когда дѣти вышли изъ комнаты,-- на другихъ дѣтей посмотришь -- Господи, какіе сорванцы бываютъ! а изъ моихъ ни про одного сказать нельзя, чтобы даже рѣзовъ былъ... Это, пожалуй, и не совсѣмъ хорошо, потому кому и рѣзвиться, какъ не ребенку? Возрастъ ужь такой, необходимо. Въ отца, знать, они пошли у меня.

-- Вы что это вяжете, Авдотья Семеновна? спросилъ Преполовенскій послѣ небольшой паузы.

-- Шарфъ Андрею Федоровичу.-- Авдотья Семеновна накинула его на руку и немного протянула эту руку, чтобы Павлу Ивановичу удобнѣе было разсмотрѣть ея работу.-- Въ магазинѣ покупать не стоитъ: и дорого возьмутъ, да и плотности той не будетъ, не то, что какъ сама сдѣлаешь. Я вотъ купила шерсти, да и принялась. Андрей Федоровичъ кутаться не любитъ и шарфовъ не носитъ, да я на это не смотрю. Какъ придетъ зима да начнутъ трещать двадцатиградусные морозы, онъ еще мнѣ спасибо скажетъ.

-- Счастливые, право, семейные люди, позавидуешь имъ. Это не то, что нашъ братъ холостякъ бездомный. Здоровъ-ли, не голоденъ-ли, не холоденъ -- никто тебя не спроситъ.

-- А хотите, я вамъ невѣсту найду?

-- Богъ съ вами, матушка! отшутился Преполовенскій.-- Поздно ужь объ этихъ роскошахъ думать. Какимъ сложился, такимъ и останусь. Семейная жизнь, матушка, великое дѣло... Да и пословица у насъ, знаете, есть: одна голова не бѣдна, а бѣдна, такъ одна; а это вѣдь тоже что-нибудь значитъ!..

-- Справедливая пословица, Павелъ Ивановичъ!

Опять замолчали. Авдотья Семеновна быстро вертѣла спицами, а Преполовенскій всталъ со стула и началъ ходить. Это была его любимая привычка, пріобрѣтенная имъ въ одиночествѣ, которой онъ слѣдовалъ всякій разъ, когда разговоръ прерывался. Надобно сказать, что онъ былъ въ нѣкоторомъ волненіи. Не видавъ Пшеницына два дня послѣ того, какъ онъ ежедневно бывалъ у него, Преполовенскій впалъ въ нѣкоторое безпокойство, приписывая его отсутствіе какому-нибудь случаю. Чтобы узнать объ этомъ, онъ теперь и пришелъ. Хотя дѣло объяснилось весьма для него удовлетворительно, тѣмъ не менѣе, не заставъ Андрея Федоровича дома, онъ почувствовалъ нѣкоторое смущеніе. Его обезпокоивала перспектива бесѣды съ Авдотьей Семеновной. Онъ былъ твердо увѣренъ, что послѣдняя не знаетъ еще о томъ, что случилось съ ея мужемъ; въ первыхъ-же словахъ Авдотьи Семеновны онъ нашелъ этому подтвержденіе; но онъ зналъ настолько и Андрея Федоровича, и его жену, и помнилъ всегдашнее состояніе его духа, насколько онъ могъ замѣтить во время его посѣщеній, чтобы угадать, что онъ не съумѣетъ замаскироваться совершенно передъ Авдотьей Семеновной и не избѣгнетъ ея подозрѣній. Однимъ словомъ, онъ вѣрно угадалъ всѣ обстоятельства дѣла, не зная только, конечно, какъ далеко простираются подозрѣнія Авдотьи Семеновны.

Молчаніе прервала Авдотья Семеновна.

-- Сядьте-ка, Павелъ Ивановичъ, сказала она,-- мнѣ нужно кой-что у васъ спросить.

Преполовенскій понялъ, что время наступило, прекратилъ свою прогулку и покорно усѣлся на прежнемъ мѣстѣ.

-- Вы, Павелъ Ивановичъ, нашъ хорошій знакомый и кумъ; мы считаемъ васъ почти за родственника и я знаю, что вы тоже къ намъ расположены... Потому я всегда откровенно могу довѣриться вамъ и надѣюсь, что вы, насколько въ силахъ, не откажетесь помочь. Я давно уже васъ поджидала и теперешнимъ вашимъ приходомъ вы меня чрезвычайно обрадовали. Я хотѣла обратиться къ вамъ, надѣясь, что вы можете разъяснить мнѣ нѣкоторую вещь, которая меня въ послѣдніе эти дни очень тревожитъ. Вы можете меня успокоить или, по крайней мѣрѣ, дать добрый совѣтъ...

-- Въ чемъ посовѣтовать вамъ, Авдотья Семеновна? Я всегда радъ... Какая такая вещь васъ тревожитъ?

-- Я хотѣла спросить васъ насчетъ Андрея Федоровича. Вы видитесь съ нимъ на службѣ каждый день; не замѣтили-ли вы, что онъ въ послѣднее время сдѣлался какой-то странный?

-- Я въ немъ ничего не замѣтилъ; онъ, кажется, всегда таковъ, какой былъ.

-- Не замѣтили-ли вы, чтобы онъ былъ задумчивъ, чтобы онъ какъ-будто скрывалъ что-нибудь?

-- Право, не могу вамъ сказать, Авдотья Семеновна. Мало вѣдь съ нимъ на службѣ видимся... Да къ тому-же онъ вѣдь и всегда былъ не изъ весельчаковъ.

-- Ну скажите, пожалуйста, не вышло-ли у него тамъ, съ начальствомъ-то, какой-нибудь непріятности? Вѣдь оно у васъ нынче какое-то бѣдовое... а вы сами знаете, какъ Андрей Федоровичъ все близко къ сердцу принимаетъ...

-- Съ начальствомъ -- что-жь? начальство съ нимъ хорошо, отвѣчалъ Преполовенскій не безъ смущенія, котораго онъ не могъ подавить и которое ускользнуло отъ вниманія Авдотьи Семеновны, увлеченной своими разспросами.

-- Я потому васъ обо всемъ этомъ разспрашиваю, что онъ самъ на себя сталъ непохожъ. Я его такимъ никогда еще не видывала. Вы вѣдь знаете, что онъ не изъ разговорчиваго десятка, а теперь вдругъ иной разъ разговорится, да такъ, что лучше не слушала-бы его... Или смѣяться подчасъ начнетъ слову какому-нибудь, а что онъ въ немъ смѣшного нашелъ -- Господь его разберетъ... Я знаю, что ему обмануть меня все хочется, отвести глаза, чтобы я не догадалась, что онъ отъ меня что-то скрываетъ. А какъ-же недогадаться, сами посудите? Кто не знаетъ его, того еще провести можно, только ужь никакъ не меня: не первый годъ съ нимъ живу... знаю его отлично. Онъ не видитъ, какъ я слѣжу за нимъ. Иной разъ задумается онъ, задумается такъ, согнется весь и въ землю смотритъ (дума-то, значитъ, его заберетъ), да какъ замѣтитъ, что я на него гляжу, встрепенется, знаете, весь; скрыть-то ему хочется, что вотъ онъ задумался, да чтобы разспросы не пошли, чего добраго, и ужь радехонекъ, коли я о чемъ-либо другомъ заговорю. Разъ, впрочемъ, я у него какъ-то спросила: "о чемъ, говорю, Андрей Федоровичъ, такъ задумался?" Какъ вскинетъ онъ на меня глазами, точно ошпаренный. "Съ чего это тебѣ, говоритъ, представилось? Ничего, говоритъ, я не думаю, ничего, ничего"... Вѣдь вотъ что сказалъ! Хоть-бы онъ другое что придумалъ... Я ужь и отступилась. И аппетита у него тоже не стало. Прежде, бывало, изъ должности придетъ, славно такъ пообѣдаетъ -- понятно, человѣкъ усталый... А теперь супу развѣ ложки три хлебнетъ да мяса кусочекъ крохотный съѣстъ, а до хлѣба и не дотронется; я ужь, право, не понимаю, чѣмъ онъ и сытъ бываетъ. По ночамъ заснуть не можетъ: иной разъ проснешься и слышишь, какъ онъ ворочается.

-- Вы не пробовали спрашивать его? замѣтилъ Преполовенскій, не глядя на Авдотью Семеновну.

-- Пыталась я и разспрашивать, да толку никакого отъ него нельзя добиться. Прямо я никакъ не могу заговорить съ нимъ, потому что онъ раздражается и не отвѣчаетъ, что я ужь по опыту знаю, а если начать допытываться отъ него какимъ-нибудь другимъ образомъ, издалека, такъ на чемъ-же я могу основываться и какъ могу разспрашивать, если я сама не знаю, что подозрѣваю? Слѣдъ-то-бы мнѣ только найти, слѣдъ только...

Преполовенскій пожалъ плечами и молчалъ.

-- Павелъ Ивановичъ! вдругъ возвыся голосъ, продолжала Авдотья Семеновна,-- скажите мнѣ ради-бога, если вамъ извѣстно что про Андрей Федоровича! Я сперва думала, что онъ болѣнъ, но это не болѣзнь, Павелъ Ивановичъ. Я по всѣмъ признакамъ вижу, что это не болѣзнь, а что-нибудь другое. Можетъ быть, вы знаете, что это такое. Можетъ быть, это что-нибудь дурное и вы не хотите меня испугать... но мнѣ все-таки будетъ легче, когда я узнаю, чѣмъ мучиться постоянно, какъ теперь; вѣдь у меня сердце выболѣло все, на него глядючи, прибавила Авдотья Семеновна дрогнувшимъ голосомъ.-- Скажите, Павелъ Ивановичъ, если вы знаете; намъ обоимъ будетъ легче.

-- Ничего я не могу вамъ сказать, Авдотья Семеновна, промолвилъ Преполовенскій, невольно потупившись,-- я ничего не знаю. Я сказалъ-бы, если-бы могъ. ("Все нейдетъ, анафема!" тоскливо и злобно подумалъ онъ про Пшеницына.)

-- А я на васъ разсчитывала, какъ на единственнаго человѣка, думала, что вы меня успокоите, задумчиво произнесла Авдотья Семеновна.

-- Если-бы я могъ... все это можетъ въ свое время объясниться...

-- Слушайте, Павелъ Ивановичъ, я вамъ все разсказала, что замѣтила въ Андреѣ Федоровичѣ. Вы можете вывести какое-нибудь заключеніе изъ этого. Я много ужь объ этомъ думала....Скажите, что вы предполагаете, я хочу знать ваше мнѣніе.

-- Да, вѣдь, можно ошибиться, Авдотья Семеновна, медленно и раздумчиво проговорилъ Преполовенскій; -- кромѣ того, признаться сказать, я пользы въ этомъ никакой не вижу. Если я сдѣлаю свое предположеніе, развѣ это въ состояніи васъ успокоить? И, наконецъ, можетъ статься, что то, о чемъ мы теперь разсуждаемъ, не въ такой степени достойно вашего безпокойства.

-- Нѣтъ, Павелъ Ивановичъ, я предчувствую, что дѣло не совсѣмъ ладно. Не пустяки тутъ замѣшались, а что-нибудь поважнѣе. Не могло-же это продолжаться почти двѣ недѣли, если-бы были пустяки.

Наступило тяжелое молчаніе. Оба задумались.

-- Вы вѣдь, конечно, поможете мнѣ, Павелъ Ивановичъ? спросила, наконецъ, Авдотья Семеновна.

-- Радехонекъ, чѣмъ могу. Ей-богу, я до глубины души вамъ сочувствую и, если могу что-нибудь сдѣлать съ своей стороны, я готовъ хоть сейчасъ!

-- Спасибо вамъ. Это все насчетъ тога, что мнѣ узнать хочется. Вы мужчина, вы лучше меня можете это сдѣлать. Я ужь отступилась. Можетъ быть, съ вами Андрей Федоровичъ будетъ откровеннѣе, если ужь мнѣ онъ не хочетъ ничего говорить. Заговорите когда-нибудь въ должности съ нимъ объ этомъ, убѣдите его не скрытничать. Обо мнѣ не упоминайте: пусть онъ не подозрѣваетъ, что я васъ научила. Вы сдѣлаете это?

-- Если-бы вы и не просили, я-бы это сдѣлалъ, Авдотья Семеновна.

-- Можетъ быть, онъ сначала и отъ васъ скрывать будетъ изъ боязни, что вы мнѣ передадите,-- такъ вы ужь возьмите грѣхъ на душу, Павелъ Ивановичъ: увѣрьте его какимъ-бы то ни было образомъ, что мнѣ ничего не будетъ извѣстно... Вѣдь это для его-же пользы. Вы не откажетесь, Павелъ Иванычъ, отъ этого? Болитъ вѣдь мое сердце за него.

-- Я всячески постараюсь убѣдить его, Авдотья Семеновна, честное слово вамъ даю. Можетъ быть, онъ и самъ вамъ все объяснитъ, сказалъ Преполовенскій, хладнокровіе котораго начало подаваться передъ рѣчами Авдотьи Семеновны. Въ головѣ его мелькнула мысль не откладывать далѣе -- измѣнить Андрею Федоровичу и разсказать все его женѣ.

Можетъ быть, еще минута -- и онъ приветъ-бы въ исполненіе свое намѣреніе, если-бы судьба или случай не оказали своего сопротивленія. Въ то время, какъ Преполовенскій обдумывалъ, въ какихъ словахъ ему начать изложеніе щекотливаго дѣла, въ прихожей раздался звонокъ. Пшеницынъ воротился съ прогулки.

Тотчасъ-же съ его приходомъ былъ поданъ самоваръ.

Встрѣча пріятеля въ своей квартирѣ, какъ видно, не особенно обрадовала Андрея Федоровича; мало того, она смутила его. Онъ быстро, изъ-подлобья, взглянулъ на жену и Преполовенскаго и безсвязно отвѣчалъ на его привѣтствіе. Онъ засталъ ихъ вдвоемъ, а дѣтей въ комнатѣ не было никого,-- это разъ; кромѣ того, въ минуту его прихода они молчали, какъ-будто онъ помѣшалъ ихъ разговору, и, наконецъ, ему показались на лицѣ жены слѣды недавняго волненія, а Павла Ивановича -- замѣшательства. Все это поразило мгновенно Пшеницына. Сперва ему пришло въ голову, что Авдотьѣ Семеновнѣ все извѣстно, и хотя дальнѣйшія наблюденія его не подтвердили этого предположенія, первое впечатлѣніе все-таки оставило свои слѣды и тревожное состояніе духа не покидало его въ остальную часть вечера, пока оставался Преполовенскій. Отсутствіе его весьма-бы облегчило Пшеницына.

Вообще, всѣ трое были въ какомъ-то натянутомъ состояніи. Преполовенскій украдкой наблюдалъ своего пріятеля и замѣтилъ перемѣну, происшедшую въ немъ въ эти послѣдніе два дня. Онъ какъ-будто еще болѣе похудѣлъ, пожелтѣлъ и согнулся. Разговоръ шелъ вяло. Пшеницынъ положительно не сказалъ во весь вечеръ ни слова, а Авдотья Семеновна ограничилась кой-какими немногосложными замѣчаніями.

Почти тотчасъ-же послѣ чаю Преполовенскій ушелъ домой.

XX.

На другой день, по обыкновенію, въ четыре часа Пшеницынъ сидѣлъ у Преполовенскаго. Нагорѣвшая свѣча тускло мерцала на столѣ.

Андрей Федоровичъ сидѣлъ на диванѣ и молчалъ, а Преполовенскій расхаживалъ въ халатѣ, заложивъ руки за спину, и ораторствовалъ съ большимъ жаромъ. Громадная тѣнь, бросаемая его фигурой, двигалась рядомъ съ нимъ по стѣнѣ, захватывая и потолокъ.

Павелъ Ивановичъ только-что пообѣдалъ и разговоръ между пріятелями только-что начался.

-- Никогда я не прощу себѣ, говорилъ Преполовенскій,-- что позволилъ тогда себѣ согласиться съ тобою. Это страшная глупость, которую я тогда сдѣлалъ, по твоей милости. Знай я тогда, что изъ этого должно выйти, я ни за чтобы не допустилъ. Нѣтъ, я почти зналъ, я догадывался, что твоя жена не изъ такихъ, которую такой тюфякъ, какъ ты, можетъ оплести,-- не изъ такихъ она, другъ ты мой любезный, и если-бы ты глядѣлъ сколько-нибудь дальше своего носа, ты самъ-бы это увидалъ. Я догадывался, что она будетъ подозрѣвать, потому что кому другому, а ужь никакъ не тебѣ хитрить съ нею. Я только не зналъ, какихъ тревогъ это можетъ надѣлать ей, и за это я себя ругаю. Мнѣ еще тогда слѣдовало-бы побѣжать въ ней и все разсказать.

-- Она знаетъ? испуганно спросилъ Андрей Федоровичъ. Онъ поднялъ голову и, весь помертвѣвъ, смотрѣлъ на Павла Ивановича.

-- Она знала-бы вчера, если-бы ты своимъ приходомъ не помѣшалъ мнѣ, и я крайне сожалѣю, что не сказалъ ей еще въ началѣ разговора. Признаться сказать, я не желалъ, чтобы она заводила объ этомъ рѣчь, и сознаюсь, что доволенъ теперь, что она заговорила, такъ-какъ иначе я не зналъ-бы, что у васъ творится. Она подозрѣваетъ,-- слышишь, Андрей Федоровичъ, она подозрѣваетъ, и неужели ты этого не замѣчалъ?

Пшеницынъ растерянно понурился и спросилъ:

-- Что она подозрѣваетъ?

-- Все и ничего; однимъ словомъ, она не имѣетъ ничего опредѣленнаго, ни изъ чего не можетъ вывести заключенія, но подозрѣваетъ, что съ тобой произошло что-то неладное, и это не даетъ ей покоя. Довольно тебѣ этого? Она разспрашивала меня...

-- Что она, что разспрашивала? быстро заговорилъ Андрей Федоровичъ и впился глазами въ своего пріятеля.

-- Она разспрашивала, не знаю-ли я чего про тебя. Я былъ настолько глупъ, что сдержалъ свое слово и отлынивалъ, какъ умѣлъ. Ты вѣдь знаешь, что я... ну, какъ-бы это сказать, ну, дубоватъ,-- нечего грѣха таить,-- однако, ея слова такъ пробрали меня, что я подъ конецъ нестерпѣлъ и рѣшился выдать тебя и выдалъ-бы непремѣнно, если-бы въ эту минуту не дернулъ тебя чортъ вернуться домой и помѣшать мнѣ...

-- Она плакала?

-- Нѣтъ. Да не въ томъ дѣло. Важно то, что она тревожится и не находитъ себѣ покоя. Ты санъ знаешь, какъ тяжело человѣку, если ему въ голову влѣзетъ мысль, которая мучитъ безпрестанно... Хныканье тутъ не поможетъ.

Преполовенскій говорилъ все это, ни разу не остановившись, на ходу, и насупившись, какъ грозовая туча.

-- Слушай, Андрей Федоровичъ, продолжалъ Преполовенскій и на этотъ разъ остановился передъ своимъ пріятелемъ,-- я говорю тебѣ серьезно: пора бросить все это и покончить дѣло какъ слѣдуетъ...

Пшеницынъ обратилъ безнадежный взглядъ на фигуру Павла Ивановича, перенесъ его на стѣны, на полъ и молчалъ.

-- Неужели ты не можешь понять, что это не должно такъ продолжаться? Ты говоришь, тебѣ тяжело, а подумай-ка: ей-то каково?

Преполовенскій крякнулъ и снова заходилъ. Андрей Федоровичъ тупо слѣдилъ за нимъ глазами. Павелъ Ивановичъ продолжалъ:

-- Авдотья Семеновна просила меня убѣдить тебя перестать скрываться, и я далъ ей слово, которое долженъ сдержать.

Преполовенскій взглянулъ на Пшеницына; тотъ по-прежнему безмолвствовалъ и напряженно смотрѣлъ въ полъ.

-- И что это за люди такіе,-- ей-богу, я не постигаю! воскликнулъ энергически Преполовенскій и пожалъ плечами, вздернувъ глаза къ потолку.-- Я согласенъ, ты не хотѣлъ ее тревожить... у тебя была причина, и я съ тобой согласился, ты знаешь; все это имѣло цѣль; пойми-же ты теперь, что это безполезно и что, продолжая такимъ образомъ, ты портишь дѣло... вѣдь ты не умѣешь притворяться,-- ты только себя выдаешь; пойми ты, пойми ты это, странный ты человѣкъ! Мало того, что самъ терпишь муку-мученскую, ты и другихъ страдать заставляешь. Подумай ты одно, какъ долго это можетъ продолжаться? Вѣдь придется все равно сказать... я удивляюсь, какъ ты до сихъ поръ держишься: вѣдь у тебя и средствъ-то нѣтъ никакихъ. Странно, на какія деньги ты и живешь.

Пшеницынъ смутился. Онъ вспомнилъ ту ночь, нѣсколько дней назадъ, когда, дрожа какъ воръ, запускалъ ключъ въ ящикъ своего бюро.

-- Вѣдь должно-же рѣшить, наконецъ; будь ты мужчиной немножко. Вѣдь ты самъ себя мучишь, добровольно мучишь. Посмотри, ^г на кого ты сталъ похожъ? Тряпка истасканная, привидѣніе какое-то, противно даже смотрѣть! У тебя даже и взглядъ какой-то пасквильный сдѣлался. Слушай, Андрей Федоровичъ, я говорю серьезно: я далъ слово твоей женѣ и долженъ его сдержать: повторяю тебѣ: если ты не хочешь поступить какъ порядочный человѣкъ, я завтра-же все разскажу, слышишь? Я обѣщаю тебѣ это, честное и благородное слово! Понялъ ты это?

-- Павелъ Ивановичъ! заговорилъ вдругъ Пшеницынъ;-- не завтра, пожалуйста,-- я прошу тебя, не завтра! Я согласенъ съ тобой, я ей скажу, погоди ты только немножко, дай-ты мнѣ только хоть приготовиться; потерпи еще день, два... я не могу, воля твоя не могу; я дуракъ, ну, я согласенъ, я тряпка... пожалѣй хоть ты меня нѣсколько... я совсѣмъ одурѣлъ за эти дни...

На послѣднемъ словѣ голосъ Пшеницына порвался; онъ замолчалъ, облокотился руками на столъ и спряталъ въ нихъ голову.

Минуты съ двѣ въ комнатѣ было безмолвіе. Преполовенскій ходилъ взадъ и впередъ по комнатѣ и не глядѣлъ на Пшеницына. Наконецъ, онъ подошелъ къ столу и сѣлъ противъ своего пріятеля.

-- Ну, будетъ, Андрей Федоровичъ, успокойся и не сердись, пожалуйста, на меня, что я немножко погорячился. Бросимъ все это и поговоримъ о другомъ. Полно-же, экой ты ребенокъ. Вѣдь я тебѣ все по-дружески говорилъ. Ты думаешь, мнѣ все равно? Ну, да ладно; будетъ! Слушай, Андрей Федоровичъ: мнѣ тебѣ нужно важную штуку сообщить... Обрадовать тебя, а?

Пшеницынъ сдѣлался внимательнѣе.

-- Видишь-ли, въ чемъ дѣло. Нужно сказать -- какъ ни вертись, дѣло твое плохо. Вотъ уже двѣ недѣли, какъ ты обиваешь пороги, а пользы все ни на грошъ и, если говорить откровенно, то едва-ли скоро будетъ какой-нибудь толкъ. Я тебѣ правду говорю, только ты не пугайся. Что-жь дѣлать? Питеръ ужь такой анафемскій городъ, что какъ ни вертись, а на линію попасть трудновато. Ты знаешь пословицу: "на ловца и звѣрь бѣжитъ". Здѣсь эта пословица наоборотъ выворачивается. Понимаешь, что я хочу сказать? Работа здѣсь не стоитъ: претендентовъ на нее вволю. Ну, да и это еще куда ни шло! Бываетъ, что и работа рукъ ищетъ, трудно только во-время напасть на нее, чтобы ты первый, значитъ, на нее наскочилъ, другіе-бы дороги не перебили, а для этого протекція нужна. Согласенъ ты со мной?

-- Я это знаю, только какъ-же это, будто ужь и нельзя...

Пшеницынъ не докончилъ. Очевидно, обѣщаніе Преполовенскаго обрадовать его не осуществилось и послѣднія слова пріятеля произвели на Андрея Федоровича совершенно обратное дѣйствіе.

-- Ты хочешь сказать, безъ протекціи? Ну, можетъ бытъ, я и ошибаюсь, только я такъ думаю. Однако, я еще не кончилъ. Я нашелъ средство, которое поможетъ лучше всего. Надобно тебѣ сказать, что въ Питерѣ существуетъ нѣкій графъ... эхъ, какъ его: не-то Пфефферкухенъ, не-то... погоди, у меня записано.

Преполовенскій досталъ изъ кармана бумажный листокъ и прочелъ:

-- Траубенмильхъ. Слыхалъ когда-нибудь эту фамилію?

-- Нѣтъ.

-- Этотъ графъ -- филантропъ, членъ разныхъ комитетовъ, богачъ, со связями, ну и благодѣтель. Я слышалъ, что онъ многихъ въ люди вытащилъ... Говорятъ, это ему все равно, что наплевать. То-есть, ты понимаешь, такъ говорятъ; за истину всего этого я не ручаюсь. Мнѣ сегодня, въ должности, все это Половицынъ разсказалъ, онъ-же и адресъ далъ,-- откуда онъ это знаетъ, имѣлъ-ли онъ съ нимъ дѣло или нѣтъ -- я не знаю, не распрашивалъ, да этого намъ и не нужно; главная штука въ томъ, что такой человѣкъ существуетъ -- и баста! Половицынъ говоритъ, что онъ очень любезный старикъ. Если кто является къ нему безъ рекомендаціи, того онъ разспрашиваетъ, наводитъ справки, если нужно... Слѣдуетъ только ему понравиться. Онъ, говорятъ, даже и денежное вспомоществованіе даетъ. Опять повторяю, что я слышалъ такимъ образомъ и утверждать за вѣрное не могу. Конечно, онъ сразу тоже не можетъ помочь -- все-таки время нужно, но ужь если онъ согласился помочь, то поможетъ, а это главное. Что ты скажешь на это? Понимаешь, къ чему я рѣчь клоню?

Андрей Федоровичъ молчалъ; и радость и недовѣріе было въ немъ. Послѣднее онъ высказалъ:

-- Не вѣрится мнѣ что-то, странно какъ-то, сказалъ онъ раздумчиво и съ тѣмъ выраженіемъ на лицѣ, которое показывало, что сомнѣнія его колеблятся и что довольно одного какого-нибудь положенія, чтобы ихъ разсѣять совершенно.

-- Странно или нѣтъ, а ты попробуй; ты пойми то, что я не обнадеживаю тебя, я самъ объ этомъ плохо знаю,-- да чего быть не можетъ? Я самъ объ этой штукѣ въ первый разъ слышу, а ты попытайся.

-- Павелъ Ивановичъ! горячо воскликнулъ Пшеницынъ,-- если это правда, что ты говоришь, я не съумѣю тебя отблагодарить: вѣдь ты меня воскресишь тогда, на ноги поставишь!

Андрей Федоровичъ вдругъ умолкъ и опять задумался. Предъидущая часть разговора съ Преполовенскимъ, гдѣ послѣдній сообщилъ ему, что жена подозрѣваетъ, и это теперешнее извѣстіе совершенно ошеломили Пшеницына разнородностью произведенныхъ впечатлѣній.

-- А я тебѣ опять говорю: попробуй. Иди завтра утромъ: онъ по утрамъ каждый день принимаетъ. Спиши адресъ, а не то возьми его: мнѣ ненужно... Главное, неробѣй, Андрей Федоровичъ, объясни ему все безъ утайки.-- Куда ты? спросилъ онъ.

Пшеницынъ въ эту минуту посмотрѣлъ на часы, поспѣшно всталъ и суетливо переминался съ ноги на ногу.

-- Я у тебя засидѣлся, прощай; Авдотья Семеновна будетъ безпокоиться.

Преполовенскій внимательно посмотрѣлъ на своего пріятеля. Недавнее выраженіе оживленія сбѣжало съ его лица. Одной рукой онъ медленно пряталъ записку въ карманъ, а другою держался за голову; глаза его разсѣянно блуждали по комнатѣ. Передъ Павломъ Ивановичемъ стоялъ прежній забитый, надорванный человѣкъ съ выраженіемъ тупой думы на лицѣ, котораго представлялъ въ послѣднее время Пшеницынъ.

Преполовенскій медленно и задумчиво пожалъ ему руку и спросилъ:

-- Такъ ты завтра пойдешь?

-- Пойду.

-- Завтра непремѣнно зайди ко мнѣ,-- слышишь, разскажешь все.

-- Да. Прощай! всегдашнимъ своимъ глухимъ и безучастнымъ тономъ отозвался Андрей Федоровичъ.

Онъ повернулся, чтобы уходить, но Преполовенскій воротилъ его.

-- Подумай, Андрей Федоровичъ, о томъ, что я тебѣ давеча говорилъ... Не мучь ты себя и другихъ попусту.

-- Да, я знаю, я все скажу, завтра-же; пора рѣшить... измаялся вѣдь я! медленно и почти шепотомъ произнесъ Пшеницынъ.-- Прощай.

По его уходѣ Преполовенскій долго сидѣлъ передъ столомъ, разсѣянно созерцая огонекъ свѣчки, въ то время, какъ его пріятель медленно тащился домой съ такимъ запасомъ мыслей, чувствъ и впечатлѣній, самыхъ сильныхъ и разнородныхъ, который только можетъ выдержать человѣческій мозгъ, и я увѣренъ, что всякій, встрѣчавшійся съ нимъ на улицѣ, будучи знакомъ съ мучительнымъ процессомъ его внутренней работы, невольно пожалѣлъ-бы моего героя.

XXI.

На другой день утромъ Андрей Федоровичъ, выйдя въ опредѣленный часъ изъ дому, отправился въ Большую Морскую. Адресъ, данный Преполовенскимъ, былъ при немъ, и онъ скоро отыскалъ мѣстопребываніе филантропа, которому поставить человѣка на ноги, по выраженію Павла Ивановича, все равно, что плюнуть. Погода, простоявшая два дня порядочной, опять испортилась: было сыро, туманно и холодно; мглистый воздухъ свербилъ въ груди. Нынѣшняя ночь была для Андрея Федоровича самою тревожною и безсонною изъ всѣхъ, проведенныхъ имъ въ послѣднее время. Это видно было въ его наружности. Лицо его было желтѣе обыкновеннаго, движенія вялы и медленны, какъ подъ вліяніемъ разсѣянности. Я уже сказалъ, что вчерашній разговоръ съ Преноловенскимъ возбудилъ въ немъ много разнородныхъ мыслей и впечатлѣній. Вечеромъ того-же дня онъ вытерпѣлъ муку мученскую, избѣгая взглядовъ Авдотьи Семеновны, которые возбуждали въ немъ величайшее смущеніе, весьма вамъ понятное. Вечеръ прошелъ крайне медленно, тоскливо и безмолвно, словно гнетъ какой давилъ весь домъ... Супруги, за исключеніемъ самыхъ необходимыхъ замѣчаній, не сказали другъ другу ни слова. Никогда натянутость между ними не проявлялась въ такой степени,-- натянутость, такъ-сказать, напряженная, искавшая случая разрѣшиться объясненіемъ. Сознаніе необходимости этого объясненія гнело Андрея Федоровича. Онъ не показывался изъ своей комнаты и безмолвно терзался. Авдотья Семеновна сидѣла въ другой комнатѣ, на своемъ обыкновенномъ мѣстѣ за столомъ на диванѣ, напряженно сдвинувъ брови, вязала свой нескончаемый шарфъ и изрѣдка вздыхала. Даже ребятишки забились по угламъ, точно тягостное вліяніе, которое давило ихъ родителей, распространялось и на нихъ. Осеннему вечеру, казалось, и конца не будетъ, и когда онъ кончился, огни загасили и весь домъ погрузился въ сонъ, Пшеницынъ точно отдохнулъ, отдавшись всегдашнему теченію мыслей. Это утро Авдотьѣ Семеновнѣ не здоровалось. Андрей Федоровичъ понималъ, что значитъ это нездоровье, давно нося въ себѣ, ожиданіе приращенія семьи, которое обѣщало извѣстное положеніе его жены. Онъ до того привыкъ къ этой мысли, что и въ теперешнемъ его положеніи это обстоятельство не произвело на него особаго дѣйствія. Направляясь теперь куда ему было нужно, онъ исключительно думалъ о предстоящемъ свиданіи съ человѣкомъ, которому стоитъ только кивнуть головой, чтобы поднять его на ноги.

Было около десяти часовъ, когда Пшеницынъ подошелъ къ подъѣзду благодѣтеля. Онъ вошелъ въ просторныя сѣни и безотчетно растерялся, ступивъ на мягкій коверъ, простиравшійся дорожкою отъ дверей и по широкой лѣстницѣ вверхъ. Саженное трюмо на лѣстничной площадкѣ безпощадно отразило мизерную фигуру Пшеницына, который вертѣлъ въ рукахъ свою мокрую шляпенку и смущенно озирался по сторонамъ. Его выручилъ швейцаръ, сидѣвшій у стѣны за столомъ и погруженный въ чтеніе утренней газеты. Онъ имѣлъ благородную, откормленную физіономію съ бакенбардами въ видѣ котлетокъ и ко всему носилъ свой попугаеподобный нарядъ съ величественнымъ достоинствомъ.

-- Кого вамъ? спросилъ онъ моего растерявшагося героя.

-- Его сіятельство... мнѣ нужно видѣть его сіятельство... я полагаю, онъ можетъ меня принять, прошепталъ Андрей Федоровичъ.

-- Вверхъ, во второй этажъ. Да они теперь почиваютъ. Въ двѣнадцать приходите, вымолвилъ швейцаръ, на этотъ разъ взглянувъ (взглянувъ не безъ снисходительной строгости, такъ0сказать) на Пшеницына, и съ этими словами, съ тѣмъ-же величественнымъ спокойствіемъ, опять погрузился въ чтеніе, показывая тѣмъ, что онъ занятъ.

Андрей Федоровичъ вышелъ и полною грудью дохнулъ воздуха.

Онъ повернулъ на Вознесенскій проспектъ и пошелъ по направленію къ Измайловскому мосту. Ему попалась на глаза темносиняя вывѣска съ изображеніемъ фантастическаго чайника съ полнымъ приборомъ и съ надписью "Tracteur". Пшеницынъ вошелъ, спросилъ себѣ полпорціи чаю и сѣлъ за одинъ изъ столиковъ.

Наливаясь чаемъ, Андрей Федоровичъ по временамъ посматривалъ на часы. Время тянулось для него безконечно долго, а вмѣстѣ съ тѣмъ волненіе, которое разсѣялось въ немъ послѣ того, какъ онъ вышелъ изъ сѣней графскаго дома, снова возобновилось и увеличивалось по мѣрѣ того, какъ часовая стрѣлка приближалась къ назначенному времени. Наконецъ, сидѣть болѣе было нельзя: чай былъ выпитъ и оставаться долѣе Пшеницынъ чувствовалъ неловкимъ, просидѣвъ слишкомъ часъ. Впрочемъ, онъ старался еще убить время, взявъ со стола одну изъ дешевыхъ и засаленныхъ газетъ, но буквы прыгали у него въ глазахъ и онъ не понималъ читаемаго. Онъ бросилъ газету, расплатился и вышелъ на улицу. Онъ нашелъ болѣе удобнымъ сократить время въ ходьбѣ. Было нѣсколько минутъ двѣнадцатаго, когда онъ вышелъ изъ трактира.

Туманъ разсѣялся на улицахъ, но дождь лилъ сильнѣе.

Андрей Федоровичъ прошелъ съ четверть версты по набережной Екатерининскаго канала и опять взглянулъ на часы. Было двадцать минутъ двѣнадцатаго. Пшеницынъ повернулъ назадъ по направленію къ Морской, то замедляя шаги, то идя скорѣе, опасаясь не поспѣть къ сроку, и ровнехонько въ двѣнадцать взялся за массивную синяго стекла ручку дубовой двери подъѣзда. Волненіе въ немъ было сильнѣе прежняго: наступала рѣшительная минута.

Андрей Федоровичъ поспѣшно скинулъ свою шинелишку, чтобы великолѣпный швейцаръ не успѣлъ съ него снять, повѣсилъ на вѣшалку, представлявшую собачью голову, и началъ подниматься по лѣстницѣ вверхъ, не слыша подъ собою ногъ. Проходя мимо трюмо, онъ увидѣлъ всю свою фигуру съ ногъ до головы. Вицмундиръ съ потертыми лацканами казался старымъ болѣе, чѣмъ когда-нибудь; широкіе, въ складкахъ, сапоги, хотя Андрей Федоровичъ и пришелъ въ калошахъ, носили очевидные слѣды долгаго пребыванія въ сырости; панталоны были забрызганы грязью почти до самыхъ колѣнъ; одинъ воротничекъ манишки выбился изъ-подъ жилетки, крайне безобразно торчалъ къ верху и, несмотря на всѣ старанія его хозяина придать ему болѣе приличный видъ, упорно принималъ прежнее положеніе. Присоедините еще къ этому растрепавшіеся и слипшіеся отъ поту на лбу волосы, желтое, измученное и осунувшееся лицо -- и вы будете имѣть полное понятіе о фигурѣ Пшеницына, когда онъ, конвульсивно прижавъ къ груди свою истасканную шляпенку, едва переводя духъ, поднимался по широкой лѣстницѣ въ покои графа. Андрей Федоровичъ чувствовалъ инстинктивно, что имѣетъ крайне некрасивый видъ, что въ его теперешнихъ обстоятельствахъ было болѣе, чѣмъ когда-либо, неумѣстно, и это еще сильнѣе заставило его упасть духомъ. Поднявшись на верхнюю площадку, онъ замѣтилъ дверь, обитую зеленымъ войлокомъ съ металическими гвоздиками и яркоблестящею мѣдною дощечкою, на которой было изображено: "Графъ Августъ Христіановичъ фон-Траубенмильхъ".

Андрей Федоровичъ приложилъ дрожащую руку къ костяной пуговкѣ звонка и пожалъ ее. Почти тотчасъ-же замокъ громко щелкнулъ, дверь отворилась -- и Пшеницынъ очутился въ прихожей. Крайне благородной наружности лакей стоялъ и смотрѣлъ на него. Андрей Федоровичъ освѣдомился, можно-ли видѣть графа. Лакей отвѣчалъ утвердительно и спросилъ, какъ о немъ доложить. Нашъ герой сказалъ, и былъ введенъ въ обширную, свѣтлую, о шести окнахъ залу. Всю обстановку богатаго барина онъ видѣлъ, какъ въ туманѣ: ему было не до разсматриванья. Онъ думалъ о томъ, что скоро, не дальше, какъ черезъ минуту, чрезъ одну только минуту, должно произойти, когда отворится передъ нимъ таинственная дверь кабинета, къ которой были прикованы его взоры.

Наконецъ, она отворилась, показался лакей и сказалъ: "пожалуйте!"

Сердце Пшеницына въ послѣдній разъ екнуло и упало. Онъ всталъ, поспѣшно высморкался, кинулъ отчаянный взглядъ на зеркало, мимо котораго проходилъ, и, помянувъ мысленно царя Давида и кротость его, очутился въ кабинетѣ.

Этотъ кабинетъ былъ обыкновенный богатый кабинетъ богатаго дѣлового человѣка. Какъ водится, каминъ съ весело бѣгающимъ огонькомъ и съ зеркаломъ, въ которомъ, богъ-знаетъ который разъ, отразилась фигура Пшеницына, нѣсколько гравюръ на стѣнахъ, у окна столъ письменный, а на немъ роскошный приборъ для письма и -- бумагъ, бумагъ, бумагъ!..

Вся обстановка этой комнаты съ перваго мгновенья, какъ онъ, дрожа въ сочлененіяхъ, вошелъ въ нее, одѣлась для Пшеницына въ туманный флеръ. Онъ видѣлъ только самого хозяина.

Графъ фон-Траубенмильхъ былъ старецъ, убѣленный сѣдинами, которыя остались только на вискахъ, тогда какъ темя и вся остальная часть головы лоснились, какъ билліардный шаръ. Крутой лобъ, кажущійся глубокомысленнымъ, благодаря отсутствію волосъ, высоко поднятыя брови, будто застывшія въ какомъ-то вѣчномъ недоумѣніи, и благородный носъ,-- все поражало въ немъ, можно сказать, олимпійскимъ величіемъ. Впрочемъ, величіе это, при внимательномъ созерцаніи его, изрядно уже поистаскалось: графъ съ остервѣненіемъ посѣщалъ балетъ и иногда, смѣнивъ достоинство администратора на игривость мышинаго жеребчика, точа слюнки, покорно подставлялъ уцѣлѣвшія на вискахъ сѣдины подъ бойкія ручки нѣкой Армаисъ, пикантной особы французскаго происхожденія. Вмѣстѣ съ величіемъ въ его наружности лежало также выраженіе кроткой снисходительности. Главною причиною этого обстоятельства были пухлыя, въ видѣ мѣшочковъ, щеки желтовато-бѣлаго цвѣта, которыя производятъ извѣстное каждому безотчетное впечатлѣніе холодной телятины, и глаза цвѣта болотной воды, одаренные неопредѣленнымъ выраженіемъ.

Онъ сидѣлъ въ богатомъ шелковомъ халатѣ и сосалъ обольстительно ароматическую гаванну. На почтительный поклонъ Пшеницына онъ отвѣчалъ легкимъ наклоненіемъ головы и вынулъ изо рта сигару. Андрей Федоровичъ стоялъ у дверей и рекомендовался. Графъ молча и тихимъ склоненіемъ пальца указалъ на стулъ. Пшеницынъ сѣлъ, уронилъ въ волненіи шляпу и, смутившись неописанно, сунулъ ее подъ стулъ, поднялъ опять и прижалъ къ своимъ дрожащимъ колѣнкамъ. Хозяинъ смотрѣлъ на эти эволюціи съ кроткихъ спокойствіемъ и благоухалъ сигарой.

Графъ первый началъ говорить.

-- Что вамъ нужно? спросилъ онъ.

Андрей Федоровичъ съ отчаянной рѣшительностью робкаго человѣка началъ объясненіе. Онъ говорилъ еще по дорогѣ затвержденную рѣчь, въ которой разсказалъ о своемъ стѣсненномъ положеніи, упомянулъ о томъ, что осмѣлился обратиться къ его сіятельству, слыша отъ другихъ о его милостяхъ, что онъ никогда не подумалъ-бы утруждать его, если-бы ненадѣялся на его снисходительство и благосклонность, и въ заключеніе просилъ не оставить его своимъ милостивымъ вниманіемъ, которое онъ оправдаетъ, употребивъ всѣ силы.

Андрей Федоровичъ проговорилъ все это заикаясь, путаясь и трепещущихъ голосокъ, продолжая тискать свою шляпу.

Графъ нѣсколько времени помолчалъ, задумчиво смотря на кончикъ своей сигары, и потомъ спросилъ:

-- Кто совѣтовалъ вамъ обратиться ко мнѣ?

Пшеницынъ посмотрѣлъ по угламъ, не зная, какъ отвѣчать, и сказалъ хо смущеніемъ:-- Я... я слышалъ...

-- У васъ есть рекомендательное письмо? присовокупилъ графъ.

Андрей Федоровичъ растерянно вынулъ изъ кармана платокъ и отеръ имъ обильно выступившій на лбу потъ, забывъ, что этимъ платкомъ онъ за нѣсколько минутъ назадъ вытиралъ свои сапоги.

Графъ поигрывалъ кисточкой халата и, ожидая отвѣта, пристально смотрѣлъ ему въ лицо.

Пшеницынъ прошепталъ: "нѣтъ".

-- Какъ, васъ никто не рекомендуетъ? съ легкимъ оттѣнкомъ изумленія переспросилъ филантропъ.-- Что-же я могу для васъ сдѣлать? Такъ нельзя, это не въ порядкѣ вещей...

Андрей Федоровичъ съ прежнимъ растеряннымъ видомъ вынулъ платокъ и опять отеръ имъ потъ, еще больше размазавъ на лицѣ грязь.

-- Посудите сами, господинъ... господинъ...

-- Пшеницынъ, прошепталъ владѣлецъ этой фамиліи.

-- Посудите сами, господинъ Пшеницынъ, продолжалъ фон-Траубенмильхъ тѣмъ кроткимъ и вмѣстѣ наставительнымъ тономъ, которымъ старшіе показываютъ ребенку неблагоразуміе его поступка.-- При всемъ моемъ желаніи оказать вамъ то, о чемъ вы меня просили, я не могу этого сдѣлать. Въ томъ положеніи, которое я занимаю, я могу оказать помощь, и многіе, которые обращались ко мнѣ, въ состояніи это подтвердить, но, опять-таки повторяю, безъ рекомендательнаго письма, безъ письменнаго ручательства въ личности человѣка, котораго я вижу въ первый разъ, я не могу за него ходатайствовать.

Слова филантропа капля по каплѣ вливали холодъ въ сердце Пшеницына; онъ поперемѣнно краснѣлъ и блѣднѣлъ, чувствуя, что зыбкая доска, на которую онъ возложилъ столько надежды, исподволь ускользаетъ изъ-подъ его ногъ. Онъ нашелся только пробормотать:

-- Я надѣялся... я полагалъ... съ теченіемъ времени заслужить...

-- Вы должны знать, господинъ...

-- Пшеницынъ, опять подсказалъ Андрей Федоровичъ.

-- Вы должны знать, господинъ Пшеницынъ, продолжалъ филантропъ, пропустивъ мимо ушей робкое заявленіе Андрея Федоровича,-- что положеніе, которое я занимаю, требуетъ осторожности въ выборѣ людей. Если человѣкъ не оправдалъ моего довѣрія въ то время, какъ я ходатайствовалъ за него, поставивъ себя въ положеніе нѣкоторой отвѣтственности,-- въ этомъ должна быть моя вина. Для меня должна быть гарантія, милостивый государь. Только въ томъ случаѣ мнѣ нѣтъ надобности въ документѣ, это -- когда человѣкъ извѣстенъ мнѣ лично.

Пшеницынъ не возражалъ, подавленный выводами филантропа. Онъ началъ приходить къ убѣжденію, что отсюда ему ждать нечего. Впрочемъ, онъ пріободрился, когда тотъ сказалъ, растягивая слова:

-- Но все-таки я постараюсь для васъ что-нибудь сдѣлать... можетъ быть, я постараюсь... это будетъ зависѣть отъ обстоятельствъ,-- И сейчасъ-же прибавилъ:-- Объясните мнѣ тѣ причины, по которымъ вы вышли въ отставку. Вѣроятно, вамъ было предложено начальствомъ?

Андрей Федоровичъ смутился еще болѣе, почувствовавъ, что начинается самая щекотливая часть объясненія.

-- Не тревожьтесь, говорите откровенно, подкрѣпилъ его фон-Траубенмильхъ снисходительнымъ голосомъ.-- Можетъ быть, это было какое-нибудь недоразумѣніе?

-- Нѣтъ, я самъ былъ тому причиной. Я потерялъ бумаги, и мнѣ велѣли выйти въ отставку.

-- Вы потеряли? Какимъ это образомъ?

Андрей Федоровичъ чувствовалъ себя въ мучительномъ состояніи. Онъ зналъ, что факты заявляютъ его съ самой невыгодной стороны, онъ не могъ прикрыть ихъ неблаговидность мягкостью выраженій, такъ-какъ смыслъ ихъ говорилъ самъ за себя.

-- Вы... пьете?

Пшеницынъ объяснилъ несчастное свойство своего организма, благодаря которому онъ пьетъ иногда запоемъ, что бываетъ очень рѣдко; въ остальное-же время совершенно не употребляетъ вина. Въ одинъ изъ этихъ періодовъ съ нимъ и случилось несчастіе. Окончивъ объясненіе, Пшеницынъ тревожно взглянулъ на лицо хозяина. Тотъ слушалъ внимательно, поигрывая кистью халата. На лицѣ его не было никакого особеннаго выраженія, но Андрей Федоровичъ инстинктивно угадалъ, что рѣшительно упалъ въ его мнѣніи.

Наконецъ, тотъ всталъ и сказалъ:

-- Отчего вы этого не сказали раньше? Намъ-бы не пришлось потратить столько словъ по-пустому... Весьма жалѣю.

Графъ стоялъ и смотрѣлъ на Пшеницына. Поза и голосъ его показывали, что онъ считаетъ разговоръ поконченнымъ и не желаетъ входить въ дальнѣйшія объясненія. Андрей Федоровичъ всталъ тоже и во второй разъ уронилъ шляпу. Графъ холодно смотрѣлъ, какъ онъ ловилъ ее подъ стульями, тыкаясь о нихъ головою, и не произнесъ болѣе ни слова.

Пшеницынъ опять почувствовалъ, какъ спасительная доска быстро помчалась у него изъ-подъ ногъ.

-- Ваше сіятельство, вымолвилъ онъ трепещущимъ голосомъ,-- я надѣюсь...

-- При всемъ моемъ желаніи быть вамъ полезнымъ, отвѣчалъ его сіятельство съ легкимъ поклономъ,-- я не могу этого сдѣлать... Извините. Весьма жалѣю объ этомъ.

Онъ еще разъ сдѣлалъ легкій поклонъ, показывая тѣмъ, что Пшеницынъ можетъ уходить.

Андрей Федоровичъ убѣдился самымъ яснымъ образомъ, что дѣло его окончательно проиграно.

-- Ваше... ваше сіятельство! заговорилъ онъ взволнованнымъ голосомъ, дѣлая послѣднюю попытку, между тѣмъ какъ глаза его судорожно замигали;-- будьте такъ добры... я въ крайности... я честный человѣкъ, ваше сіятельство, я съумѣю оправдать ваше довѣріе,-- вѣрьте Богу, я заслужу... Я всѣ силы положу, чтобы оправдать... на васъ послѣдняя моя надежда!..

Графъ фон-Траубенмильхъ стоялъ и молчалъ.

Слезы, подымавшіяся у Пшеницына въ горлѣ съ первыхъ словъ его тирады, вслѣдствіе той нервической напряженности, которая была въ немъ во все время разговора, не могли болѣе удерживаться и обильными струями полились по лицу.

Брови его сіятельства поднялись выше обыкновеннаго съ негодующимъ выраженіемъ, изогнулись надъ переносьемъ и застыли, какъ двѣ піявки.

-- Вы выпили, милостивый государь!

Пшеницынъ хотѣлъ говорить.

-- Вы пьяны, говорю я вамъ! подтвердилъ его сіятельство громовымъ голосомъ.-- У меня есть глаза, милостивый государь! Ваша наружность, ваше поведеніе сразу поселили во мнѣ подозрѣніе; теперь я убѣдился самымъ положительнымъ образомъ. Вы забылись! Вы не знаете, куда пришли! Я умѣю различать людей! Прошу избавить меня отъ вашего присутствія, сейчасъ-же! Па-жаллте!..

Рука сіятельнаго филантропа съ указательнымъ перстомъ поднялась въ горизонтальное положеніе, по направленію къ двери, и замерла въ воздухѣ.

Пшеницынъ, убитый окончательно, поплелся изъ кабинета и вышелъ изъ дома сіятельнаго филантропа. Дождь, холодъ, рѣжущій лицо вѣтеръ и трескъ городской ѣзды на-время какъ будто ошеломили Пшеницына. Онъ сдѣлалъ пять или шесть шаговъ и остановился противъ двухъ извощиковъ, стоявшихъ порожнемъ.

-- Куда изволите? спросили извощики въ одинъ голосъ, подбѣгая къ нему.

Андрей Федоровичъ бросилъ на нихъ мутный взглядъ, издалъ невнятный звукъ, двинулся съ мѣста и съ размаху ухватился за фонарный столбъ. Пробывъ въ этомъ положеніи очень немного времени, онъ отошелъ и поплелся дальше, придерживаясь слегка стѣнки.

-- Важно насандалился парень! замѣтилъ одинъ изъ извощиковъ.

-- Это его вѣтромъ качаетъ, подтвердилъ другой.

-- А надоть быть изъ господъ...

XXII.

-- Нотацію прочитали, обругали... и выгнали вдобавокъ... бормоталъ Пшеницынъ, углубляясь въ воспоминанія недавняго униженія;-- за что-же, за что, Господи ты Боже мой!.. съ отчаяніемъ прошепталъ онъ, всплеснувъ руками къ великому соблазну проходящаго люда.

Какъ большинство робкихъ и пугливыхъ людей, Пшеницынъ обладалъ тѣмъ болѣзненнымъ самолюбіемъ, которое у этихъ людей прекрасно уживается съ ихъ забитостью, и, за недостаткомъ характера, не высказываясь при оскорбленіи, съ большею силою даетъ о себѣ знать потомъ.

Онъ дошелъ до Кокушкина моста и машинально перешелъ его, идя безъ цѣли, безъ воли, рѣшительно куда глаза глядятъ, какъ говорится.

-- Куда лѣзешь, батюшка? Дороги для тебя мало!

Андрей Федоровичъ тутъ только замѣтилъ, что наткнулся на старую бабу, которая подъ кровомъ дыряваго парусиннаго зонтика пріютилась у стѣнки съ цѣлымъ коробомъ черныхъ яблоковъ и зеленыхъ апельсиновъ, которые безпощадно мочила осенняя непогодь. Онъ былъ уже въ предѣлахъ Сѣнной и предметы мелкой индустріи чаще стали попадаться на глаза.

Пшеницынъ опомнился и свернулъ въ сторону отъ торговки, физіономія которой очень походила на одинъ изъ видовъ ея товара.

-- Ишь, спозаранокъ-то!.. съ негодованіемъ сказала она ему въ слѣдъ.

Въ третій уже разъ въ это утро названіе пьянаго было брошено въ лицо Пшеницыну. Онъ шелъ дальше по Сѣнной, мимо церкви Спаса, по направленію къ Екатерингофскому проспекту, мимо навѣсовъ съ дичью, рыбой, мимо лотковъ съ посудой, гребенками и всякой всячиной, мимо кучекъ торговцевъ и покупателей, среди разныхъ запаховъ и людского гомона, неумолкающаго здѣсь во всякую погоду,-- шелъ одинъ, безъ цѣли и намѣренія, среди людей, занятыхъ своими интересами.

Среди этого шума и хлопотни сознаніе своего безсилія и одиночества опять защемило сердце Андрея Федоровича. Въ немъ разросталось то скорбное чувство, которое овладѣваетъ человѣкомъ, брошеннымъ въ его положеніи въ толпу незнакомыхъ людей, которымъ нѣтъ до него никакого дѣла.

Броситься-бы теперь съ размаху на земь, внизъ лицомъ и замереть въ неисходномъ горѣ, или запить до полнаго осатанѣнія всѣхъ душевныхъ силъ и способностей!.. Обѣ эти потребности сильно чувствовалъ теперь въ себѣ Андрей Федоровичъ.

Низенькій, въ подвалѣ, кабачекъ привѣтно ласкалъ взоръ яркостью всевозможныхъ цвѣтовъ, пестрившихъ вывѣску... Звуки нестройной пѣсни неслись сквозь запертыя окошки съ красными занавѣсками и шеренгой разноцвѣтныхъ сткляницъ. Андрей Федоровичъ спустился на нѣсколько ступеней внизъ, дверь съ тяжелымъ кирпичемъ, прикрѣпленнымъ къ веревкѣ, перекинутой черезъ блокъ, пронзительно завизжала, густой клубъ теплаго пара вырвался на улицу, и низенькій кабачекъ привѣтно принялъ злополучнаго путника подъ свои закоптѣлые своды...

Переходъ изъ сырого и промозглаго воздуха въ среду, нагрѣтую дыханіемъ десятка людей, живительно дѣйствовалъ на тѣло. Въ воздухѣ висѣлъ гомонъ, хохотъ, лилась пѣсня троихъ подгулявшихъ забулдыгъ и носились спиртныя испаренія.

Пшеницынъ сѣлъ за столикъ и спросилъ себѣ водки. Стклянка живительной влаги и блюдечко съ мелко нарѣзанными кусочками хлѣба живо были поданы шустрымъ малымъ въ зеленомъ передникѣ. Андрей Федоровичъ сидѣлъ и пилъ...

Наконецъ, онъ безсильно уронилъ на столъ свою хмѣльную, злополучную голову. Онъ опамятовался уже вечеромъ.

Съ трудомъ поднялъ онъ отяжелѣвшую голову и протеръ глаза, на нѣсколько минутъ ошеломленный пробужденіемъ, пока не припомнилъ, что съ нимъ произошло и какъ онъ сюда попалъ. Онъ вспомнилъ, что пришелъ сюда въ полдень, напился и заснулъ; повидимому, онъ проспалъ долго: въ кабакѣ съ потолка мерцалъ газъ, личности, наполнявшія теперь кабакъ, на-сколько онъ могъ разсмотрѣть, щурясь и моргая глазами, ослѣпленными переходомъ изъ мрака къ свѣту,-- были совсѣмъ другія, чѣмъ прежде, и вокругъ него было гораздо болѣе оживленія. Въ воздухѣ стоялъ шумъ и гамъ, полъ гнулся и скрипѣлъ подъ ногами десятковъ двухъ людей; ѣдкій дымъ махорки яростно щекоталъ обоняніе; дверь съ кирпичемъ, скрипя и впуская струю холоднаго воздуха съ улицы, безпрестанно отворялась и запиралась, впуская и выпуская шумныхъ посѣтителей. Пшеницынъ облокотился на столъ, подперъ ладонью голову и осматривался кругомъ тупыми глазами. Лицо его было измято, глаза опухли и растрепанные волосы висѣли на лбу. Шляпа, упавшая во время сна съ головы, валялась подъ столомъ. Андрей Федоровичъ потянулся, чувствуя, что весь разломанъ и голова мучительно ноетъ, надѣлъ шляпу, всталъ, опохмѣлился у стойки и вышелъ.

На улицѣ онъ посмотрѣлъ на часы; было шесть вечера. Дождя не было; онъ, вѣроятно, давно уже пересталъ. Было сыро и легкій морозецъ. Газъ весело сверкалъ въ магазинахъ; на всѣхъ улицахъ и перекресткахъ стоялъ неумолчный грохотъ городской ѣзды. Пшеницынъ прошелъ черезъ Сѣнную, мимо рядовъ темныхъ и безлюдныхъ теперь, и пошелъ по Гороховой улицѣ къ Морской, той-же дорогой, которой онъ шелъ нѣсколько часовъ назадъ. Крайнее утомленіе сказывалось у него во всѣхъ членахъ. Въ груди ныло. Голова была тяжела, какъ свинецъ. Душевное страданье, отъ котораго онъ старался забыться, кончившееся для него шести-часовынъ безпамятствомъ, съ пробужденіемъ опять возобновилось, принявъ только другой видъ. Отчаяніе, выражавшееся порывами, перешло въ состояніе тупого равнодушія, въ состояніе покоя, если вы хотите принять это выраженіе, поставленное только для противоположности съ первымъ понятіемъ. Прежде онъ мучался и отчаивался; во время ночной безсонницы, заложивъ руки подъ голову, онъ думалъ о средствахъ и способахъ; теперь этого ничего не было, словно то, что случилось съ нимъ, случилось давно, и не стоитъ думать объ этомъ болѣе. Если бываютъ минуты въ человѣческой жизни, когда ни одной мысли нѣтъ въ головѣ, то это было съ Пшеницынымъ теперь... вѣрнѣе сказать -- хаосъ мыслей, фантастическій и безобразный, въ которомъ всѣ мысли скучены и переплетены одинаковымъ образомъ, такъ что нѣтъ ни одной, которая-бы нѣсколько яснѣе отъ другихъ отдѣлялась, которую можно-бы было опредѣлить и на которой можно-бы было остановиться,-- состояніе, весьма близко подходящее къ тону, когда было-бы полное отсутствіе ихъ.

Онъ прошелъ Гороховую, пересѣкъ Адмиралтейскую площадь и направился по бульвару въ сторону къ Дворцовому мосту, неруководимый ровно никакимъ побужденіемъ. Онъ шелъ потому, что нужно было куда-нибудь идти -- домой-ли или въ другое мѣсто, ему было все равно. Онъ миновалъ постъ и пошелъ по набережной, разсѣянно смотря въ воду. Вдругъ онъ немного пріостановился и пощупалъ боковой карманъ, потомъ перенесъ руку въ карманы брюкъ и сюртука! бумажника не оказывалось. Тамъ были деньги, болѣе десяти рублей -- часть суммы, вырученной подъ закладъ ложекъ и браслета, и билетъ ссудной кассы... Бумажникъ пропалъ, а съ нимъ пропали и эти вещи... Это былъ послѣдній ударъ, которымъ заключился для Андрея Федоровича этотъ обильный событіями день. Ясное дѣло, бумажникъ былъ у него украденъ, и украденъ, по всей вѣроятности, тѣмъ человѣкомъ въ сѣромъ пиджакѣ, который разговаривалъ съ нимъ въ кабакѣ. Пшеницынъ въ этомъ не сомнѣвался, но нельзя сказать, чтобы эта потеря произвела на него поражающее впечатлѣніе, которое она должна-бы была произвести. Онъ уже слишкомъ много испыталъ въ этотъ день, чтобы это происшествіе, положительно несчастное въ его обстоятельствахъ, имѣло для него значительную долю своей силы. Онъ не подумалъ раньше хватиться, потому что, расплачиваясь за вино, онъ вынулъ деньги изъ жилетнаго кармана, гдѣ было два серебряныхъ двугривеныхъ и нѣсколько копеекъ мѣдью. Часы остались цѣлы -- вѣроятно, потому, что, находясь въ томъ-же мѣстѣ, т. е. въ карманѣ жилета, не представляли такого удобства для вытаскиванія, какъ бумажникъ, спрятанный въ боковомъ карманѣ сюртука. При обыкновенныхъ отношеніяхъ Андрея Федоровича и жены его этотъ случай былъ-бы немыслимъ, такъ-какъ, получивъ жалованье, Пшеницынъ сполна отдавалъ его Авдотьѣ Семеновнѣ; единственное исключеніе явилось только въ послѣднее время, когда Андрей Федоровичъ, нѣсколько дней назадъ, принеся жалованье (мы знаемъ, откуда оно было), отдалъ женѣ нѣсколько рублей въ уплату долга за забранную втеченіи мѣсяца провизію и на другіе расходы, оставивъ остальныя деньги у себя. Неизвѣстно, чѣмъ руководствовался Пшеницынъ, нарушая навсегда установившійся порядокъ вещей; это могло быть сдѣлано имъ рѣшительно безъ всякаго побужденія, совершенно, безотчетно, можетъ быть, подъ вліяніемъ разсѣянности, которой подвергался Андрей Федоровичъ въ послѣднее время. Это обстоятельство не прошло безслѣдно для Авдотьи Семеновны, какъ и все то, что казалось ей страннымъ въ Андреѣ Федоровичѣ и давало пищу ея подозрительности, но она ни мало не дала понять мужу, что обратила вниманіе на его поступокъ, на тѣхъ-же самыхъ основаніяхъ, по которыхъ она избѣгала входить съ нимъ въ объясненія, болѣе или менѣе выходящія изъ границъ напряженныхъ отношеній, установившихся между ними въ послѣднее время. Онъ подвигался впередъ по набережной, достигъ Литейнаго моста, перешелъ его и углубился въ темные переулки Выборгской стороны.

Онъ шелъ уже около двухъ часовъ и чувствовалъ, что ноги его заломило, а подошвы начали нестерпимо ныть. Эти признаки утомленія начались уже давно, но онъ только теперь ихъ ощутилъ. Онъ вдругъ повернулъ назадъ и пошелъ той-же самой дорогой въ обратную сторону.

Небо совершенно расчистилось и блескъ луны ярко горѣлъ на небѣ, отражаясь на движущейся чешуѣ Невы и освѣщая шпицъ Петропавловской крѣпости. Когда Андрей Федоровичъ проходилъ мимо послѣдней, башенные часы уныло проиграли: "Коль славенъ нашъ Господь въ Сіонѣ! и издали восемь ударовъ.

Пшеницынъ сперва прибавилъ-было шагу, но потомъ опять пошелъ тише.

Онъ шелъ къ себѣ домой, въ Мѣщанскую.

Подойдя къ воротамъ, онъ мгновенно испыталъ старое тревожное чувство, которое овладѣвало имъ постоянно, когда онъ возвращался домой; но оно было непродолжительно и сейчасъ-же замѣнилось тѣмъ состояніемъ покоя, о которомъ я говорилъ.

XXIII.

Дома Агафья встрѣтила Андрея Федоровича извѣстіемъ, котораго онъ ожидалъ.

Въ первой комнатѣ горѣла на столѣ лампа, группировались по угламъ дѣти, которымъ, вѣроятно, было внушено не шумѣть. Дверь въ слѣдующую комнату была затворена.

Пшеницынъ сѣлъ къ столу и смотрѣлъ на эту дверь. Дѣти подошли поздороваться съ нимъ. Онъ взглянулъ на нихъ разсѣянно. Агафья, наклонясь къ нему, шопотомъ передавала, что бабушка съ самаго утра уже здѣсь и что Авдотья Семеновна безпрестанно спрашиваетъ, пришелъ-ли Андрей Федоровичъ.

Агафья ушла. Пшеницынъ облокотился на столъ, положилъ на руки голову и долго оставался въ такомъ положеніи. Напряженная тишина была во всей квартирѣ. Слышны были только слабые звуки сквозь запертую дверь изъ другой комнаты.

Богъ-вѣсть о чемъ задумался теперь Андрей Федоровичъ, да и неизвѣстно, впрочемъ, задумался-ли онъ или задремалъ; по крайней мѣрѣ, онъ не перемѣнялъ своей позы и не шевельнулъ ни однимъ мускуломъ, не поднялъ даже головы, когда дверь отворилась и повивальная бабка спѣшно и на цыпочкахъ прошла чрезъ комнату, слегка поклонившись Андрею Федоровичу. Черезъ нѣсколько секундъ бабка опять прошла мимо него обратно, въ сопровожденіи Агафьи. Пшеницынъ раздвинулъ руки и посмотрѣлъ имъ въ слѣдъ. Дверь затворилась, но Андрей Федоровичъ все смотрѣлъ, опять застывъ въ своей позѣ.

Лампа отбрасывала яркій свѣтъ на его лицо. Это лицо имѣло измученно-спокойное выраженіе, если можно такимъ образомъ выразиться; запекшіяся губы были крѣпко стиснуты, кругомъ глазъ лежалъ синеватый обводъ, волосы слиплись и клочьями висѣли на лбу. Маятникъ мѣрно отчеканивалъ секунды. Съ улицы доносился трескъ ѣзды и гдѣ-то на сосѣдней крышѣ жалобно визжалъ флюгеръ.....

Прошло съ четверть часа. Пшеницынъ стоялъ у окна и пристально смотрѣлъ въ темноту, прильнувъ лбомъ къ стеклу.

Въ той комнатѣ, гдѣ происходило рожденіе новаго члена семейства Пшеницыныхъ, сквозь запертую дверь послышался дѣтскій плачъ... Это былъ первый громкій звукъ, раздавшійся среди всеобщей тишины. Андрей Федоровичъ слабо вздрогнулъ и" еще ближе прильнулъ лицомъ въ стеклу.

Его назвали по имени. Онъ обернулся и увидѣлъ сзади себя бабку, на рукахъ которой былъ его новорожденный сынъ. Маленькая, красная, голая фигурка барахталась на рукахъ женщины. Пшеницынъ наклонился и машинально поцѣловалъ крохотное плачущее личико народившагося человѣка.

-- Мальчикъ! промолвила бабка голосомъ, которымъ сообщаютъ пріятное извѣстіе.

Андрей Федоровичъ взглянулъ на нее, принудилъ себя улыбнуться, изобразивъ на лицѣ вмѣсто улыбки какую-то судорогу, и потупился.

Бабка посмотрѣла на него немного страннымъ взглядомъ, выражавшимъ смѣсь удивленія и недоумѣнія, и унесла новорожденнаго обратно...

Пшеницынъ воротился къ окну и углубился въ свое прежнее занятіе. Такъ онъ пробылъ нѣсколько минутъ; онъ обернулся. Въ комнатѣ не было никого; дверь опять была затворена. Онъ отошелъ отъ окна, остановился, пристально смотря на огонь лампы, и задумался тою думою, которая на нѣкоторое время обращаетъ человѣка въ столбнякъ.

Немного погодя Агафья увидѣла изъ кухни, какъ онъ снималъ шинель медленно и точно украдкой.

-- Куда вы, сударь? спросила кухарка.

Пшеницынъ что-то отвѣчалъ невнятно; Агафья не разобрала хорошенько его словъ, но поняла ихъ въ смыслѣ отвѣта, что онъ скоро вернется. Она замѣтила интонацію, которою былъ произнесенъ отвѣтъ Андрея Федоровича. Голосъ его дрожалъ и звучалъ глухо, какъ это бываетъ въ томъ случаѣ, когда кто-нибудь держитъ за горло. Отвѣтъ Пшеницына былъ -- первыя слова, которыя онъ произнесъ, вернувшись въ этотъ вечеръ домой. Въ темнотѣ Агафья не могла разсмотрѣть его лица, а также замѣтить и того обстоятельства, что онъ украдкой что-то пряталъ подъ полой шинели...

XXIV.

Съ этого вечера Пшеницынъ какъ въ воду канулъ. Такъ прошло два дня, а часу въ шестомъ вечера слѣдующаго дня Авдотья Семеновна увидалась съ Преполовенскимъ. Лишь только Павелъ Ивановичъ вошелъ въ сѣни, какъ сейчасъ-же узналъ отъ Агафьи о родахъ Авдотьи Семеновны и объ отсутствіи Андрея Федоровича, и объ ея безпокойствѣ по случаю этого отсутствія. Преполовенскій выслушалъ сообщенія кухарки Пшеницыныхъ, стоя въ сѣняхъ, мрачно насупивъ брови, и, узнавъ объ Андреѣ Федоровичѣ, произнесъ "знаю" и пошелъ въ комнаты.

Авдотья Семеновна въ это время была въ спальнѣ.

Преполовенскій въ ожиданіи ея принялся расхаживать по комнатѣ. Ужь одно то, что онъ, только-что войдя, началъ ходить, показывало, что визитъ его не спроста и что онъ переработываетъ въ головѣ крѣпкую мысль. Шагая по комнатѣ съ понуренной и наклоненной нѣсколько на бокъ головой, онъ щипалъ рукою одну изъ своихъ бакенбардъ, свирѣпо глядѣлъ въ полъ изъ-подъ нависшихъ бровей и кусалъ губы: всѣ признаки человѣка, приготовляющагося къ трудному объясненію.

Онъ весь былъ поглощенъ своею думою и не сказалъ ни одного слова ребятамъ, съ которыми поздоровался при входѣ весьма разсѣянно.

Онъ ждалъ Авдотью Семеновну недолго. Вася сей часъ-же сообщилъ матери о приходѣ Павла Ивановича, и та, спустя нѣсколько минутъ, вышла къ нему торопливой походкой.

Пшеницына еще не совсѣмъ оправилась отъ недавней болѣзни; она казалась нѣсколько блѣднѣе обыкновеннаго и немного похудѣла,-- вотъ и всѣ перемѣны, замѣченныя Павломъ Ивановичемъ и происшедшія въ ней втеченіи послѣдняго времени, съ того дня, когда онъ въ послѣдній разъ видѣлся съ нею.

Если мало было въ ней перемѣнъ въ физическомъ отношеніи, за то во взглядахъ, въ звукѣ голоса и общемъ выраженіи всей физіономіи отчасти выказывалась степень тревоги и безпокойства, которыя должны были развиться въ ней до полной своей силы при послѣднихъ обстоятельствахъ.

Она рада была приходу Преполовенскаго. Тотъ поздравилъ ее съ новорожденнымъ. Авдотья Семеновна пригласила Павла Ивановича посмотрѣть его. Оба вошли въ ту комнату, гдѣ въ кроваткѣ лежалъ спеленатый ребенокъ. Оба остановились и глядѣли на него, причемъ Преполовенскій показалъ ему рогатую козу и просюсюкалъ: "ись, сельменокъ эдакой"...

Постоявъ нѣсколько минутъ передъ малюткой, хозяйка и ея гость сѣли къ окну. Авдотья Семеновна, у которой съ прихода Павла Ивановича горѣло сердце начать занимавшій ее разговоръ, открыла уже ротъ, чтобы выговорить, по Преполовенскій предупредилъ ее.

-- Я, Авдотья Семеновна, пришелъ успокоить васъ насчетъ Андрея, сказалъ онъ медленно, доставъ носовой платокъ и развертывая его; высморкавшись, онъ продолжалъ:-- Ваша Агафья мнѣ сейчасъ сообщила, что вы очень тревожитесь; само собой понятно, что нельзя не тревожиться... По этому-то случаю я и пришелъ вамъ сказать, чтобы вы не безпокоились.

Онъ крякнулъ и бросилъ смущенный взглядъ на стѣны.

Пшеницына смотрѣла на него во всѣ глаза, не моргая и затаивъ дыханіе.

-- Вы видѣли его, Павелъ Ивановичъ? Скажите, пожалуйста, что съ нимъ такое? Слава-богу, что вы пришли... вы мнѣ объясните... у меня голова кругомъ идетъ... я ровно ничего не понимаю... Гдѣ онъ? Вы мнѣ только скажите, гдѣ онъ?..

-- Онъ у меня, Авдотья Семеновна, на квартирѣ, то-есть... вы, пожалуйста, не пугайтесь... дѣло не важное... Онъ пришелъ ко мнѣ вечеромъ третьяго дня и ночевалъ. И сегодня ночевалъ.

Онъ опять круто оборвался и посмотрѣлъ по сторонамъ, словно избѣгая взглядовъ своей собесѣдницы.

Авдотья Семеновна не спускала съ него глазъ, вытянувшись на стулѣ, съ самымъ тревожнымъ выраженіемъ на лицѣ, гдѣ поперемѣнно выступала краска, которую замѣняла безкровная блѣдность. Изъ тона и движеній Павла Ивановича она инстинктивно догадывалась, что онъ виляетъ, скрывая отъ нея что-то. Всѣ смутныя, безформенныя подозрѣнія, которыя поперемѣнно волновали ее въ послѣднее время, теперь, въ этотъ моментъ, разомъ поднялись въ ея груди. Она испытывала то тяжелое и болѣзненное чувство, которому нѣтъ имени и которое всегда является при ожиданій невѣдомой и ближущейся бѣды и, какъ какое-то чудовище, охватываетъ холодными, цѣпкими пальцами сердце и подступаетъ къ горлу.

-- Онъ... здоровъ?..

-- Здоровъ; право, не пугайтесь, Авдотья Семеновна; насчетъ его отсутствія не безпокойтесь, повторяю вамъ, подтвердилъ Преполовенскій съ тою-же интонаціею и взглядомъ, которые такъ растревожили Пшеницыну.

-- Павелъ Ивановичъ! съ мольбою въ голосѣ сказала, наконецъ, она,-- ради Бога, не скрывайте отъ меня ничего. Этимъ вы меня только пуще мучаете. Я знаю навѣрное, что вы не хотите говорить.., что вамъ извѣстно что-нибудь непріятное. Вы не хотите меня огорчить, но вѣдь этимъ вы только мнѣ хуже дѣлаете. Будь это и на самомъ дѣлѣ очень важное, я все-таки буду спокойна. Поймите вы, что я сама не своя сдѣлалась. Надобно-же рѣшить это какъ-нибудь, наконецъ!.. Скажите мнѣ, зачѣмъ онъ ушелъ? Отчего онъ не пришелъ съ вами? 3наете-ли вы, что онъ въ этотъ день, когда исчезъ, пропадалъ съ самаго утра до вечера и зашелъ всего на нѣсколько минутъ? Вѣдь я сколько страху-то натерпѣлась въ этотъ день!.. И забота-то о немъ, не случилось-ли съ нимъ чего, да и собственное мое положеніе. Подумайте это только одно, Павелъ Ивановичъ, каково мнѣ было! Вѣдь это ужь чуть не мѣсяцъ продолжается и день ото дня все хуже и хуже... Чѣмъ-же это, наконецъ, кончится, если онъ теперь началъ по цѣлымъ днямъ пропадать?..

Преполовенскій угрюмо смотрѣлъ въ полъ и нещадно теребилъ бакенбарду. Объясненіе было необходимо, но онъ не имѣлъ духа нанести ударъ и оттягивалъ время.

-- Знаете-ли что, я даже въ присутствіе посылала, продолжала Пшеницына,-- чтобы узнать что-нибудь... Вѣдь эдакихъ случаевъ никогда не бывало...

-- Авдотья Семеновна! началъ, наконецъ, Преполовенскій, переломивъ себя и сдавленнымъ голосомъ,-- я небуду отъ васъ скрывать, я и пришелъ сюда за тѣмъ, чтобы объясниться съ вами какъ слѣдуетъ... Андрей Федоровичъ не пришелъ потому, что не можетъ... лѣтъ, не то... онъ поручилъ мнѣ придти сюда.

-- Онъ болѣнъ?

-- Нѣтъ; съ нимъ опять случилось то, что у него иногда бываетъ...

Авдотья Семеновна пристально смотрѣла на Преполовенскаго.

-- Вы хотите сказать, что онъ запилъ?

Павелъ Ивановичъ отвѣчалъ утвердительно и по-прежнему посмотрѣлъ въ стѣну.

-- Но не въ этомъ дѣло, прибавилъ онъ,-- вся-то суть въ томъ, что онъ просилъ меня поговорить съ вами...

-- Позвольте. Вы говорите, что онъ опять запилъ? Когда-же это съ нимъ началось?

-- Третьяго дня вечеромъ. Онъ былъ хмѣльной, когда пришелъ ко мнѣ...

-- И это все? Для чего-же вы не отправили его сюда? тревожно спросила Авдотья Семеновна.

-- Это не все, матушка: главное впереди... А не отправилъ я его къ вамъ потому, что таково было его желаніе, чтобы я поговорилъ съ вами безъ него -- (здѣсь Преполовенскій совершенно опустилъ голову и не смотрѣлъ на Пшеницыну, взглядъ которой точно прожигалъ его) -- и... приготовилъ васъ.

-- Приготовилъ? къ чему?..

Вся краска сбѣжала съ лица Авдотьи Семеновны; она не шевелилась и съ тоскливымъ чувствомъ ожиданія смотрѣла на Павла Ивановича.

Тотъ крякнулъ, молчалъ и блуждалъ глазами, пріискивая слова, чтобы начать. Потъ выступилъ у него на лбу; онъ торопливо вытеръ его обшлагомъ.

-- Да не томите вы меня, ради Христа! взмолилась Пшеницына звенящимъ голосомъ.-- Если онъ запилъ, это еще бѣда небольшая... Вѣроятно, здѣсь должно-быть что-нибудь важное... такъ?

Преполовенскій опять помолчалъ и потомъ вдругъ всталъ.

-- Авдотья Семеновна! ей-богу, мнѣ такъ тяжело говорить вамъ все... это должно васъ очень огорчить... Андрей скрывалъ отъ васъ и взялъ съ меня слово ничего вамъ не говорить, но я теперь вижу, что сказать необходимо... только, пожалуйста, не очень тревожьтесь, еще, можетъ быть, все окончится благополучно... Но предупреждаю все-таки васъ, что дѣло важное... потому я и боюсь: ваше положеніе...

-- Не безпокойтесь обо мнѣ, перебила его Авдотья Семеновна;-- вы говорите, это важное дѣло... значитъ, бѣда?.. да?

Преполовенскій стоялъ нахмуренный у окна, упорно глядѣлъ въ него и молчалъ.

-- Слушайте... я боюсь сказать... не знаю, отчего это пришло мнѣ въ голову... ему приказано выйти въ отставку? спросила она медленно и понизившимся до шопота голосомъ, словно не вѣря своимъ собственнымъ словамъ.

Преполовенскій вздрогнулъ; догадка попала въ цѣль.

-- Да... такимъ-же шопотомъ отвѣчалъ онъ, по-прежнему не оборачивая головы.

-- Вы говорите: да? переспросила Пшеницына.

Это былъ не вопросъ, а вопль. Она вдругъ встала со стула и замерла въ этомъ положеніи, наклонившись тѣломъ впередъ, по направленію къ Преполовенскому, съ судорожно-полуоткрытымъ ртомъ...

-- Авдотья Семеновна! не тревожьтесь такъ... еще не все вѣдь потеряно... вымолвилъ Преполовенскій, подходя къ ней и усаживая ее на стулъ; съ его стороны необходимо было что-нибудь сказать; онъ растерялся и не находилъ словъ, ограничившись общепринятою фразою, всегда говорящеюся въ подобныхъ случаяхъ, не придумавъ сказать ничего лучшаго въ утѣшеніе.

Пшеницына, точно подточенная, безсильно и безмолвно опустилась на стулъ, приложивъ руку къ верхней части груди. Что-то клокотало и тѣснило ей въ горлѣ, останавливая дыханіе.

-- Да, да, да... это ничего, пройдетъ... безсвязно, скороговоркой и утомленнымъ голосомъ пробормотала она и опять схватилась за горло. Губы ея тряслись.

-- Выпейте воды, Авдотья Семеновна.

Преполовенскій налилъ изъ графина въ стаканъ воды и подалъ ей. Протянутая рука Пшеницыной трепетала и чуть не выронила стаканъ. Павелъ Ивановичъ держалъ его, пока она пила. Поставивъ стаканъ на прежнее мѣсто, онъ сѣлъ опять. На нѣсколько секундъ водворилась жуткая тишина. Слышно было, какъ какая-то зажившаяся муха гулко колотилась въ окно.

Авдотья Семеновна, понемногу успокоивалась.

-- Что дѣлать? прошептала она, будто сама съ. собою.

Преполовенскій посмотрѣлъ на нее, но не произнесъ ни слова.

-- Разскажите мнѣ теперь все, все, Павелъ Ивановичъ, что вы знаете... мнѣ лучше... сказала, наконецъ, она съ тяжко-сорвавшимся нервическимъ вздохомъ, когда ошеломившее ее впечатлѣніе перваго удара начало мало-по-малу проходить, уступая свое мѣсто болѣе спокойному чувству.

Преполовенскій разсказалъ все. Авдотья Семеновна слушала, не проронивъ ни одного слова. Все, что возбуждало въ ней подозрѣнія, теперь озарилось своимъ свѣтомъ. Она сидѣла неподвижно, безмолвно и разсѣянно смотря внизъ. Она почти не замѣтила, какъ Преполовенскій, который понялъ, что ей не до него, всталъ и прощался. Слова его глухо и безсмысленно отзывались въ ея ушахъ. Она машинально отвѣчала на его прощанье.

Павелъ Ивановичъ ушелъ. Она сидѣла по-прежнему и напряженно смотрѣла на пустой стулъ, на которомъ онъ сидѣлъ, пока у ней не зарябило въ глазахъ.

Ребенокъ заплакалъ. Она медленно подняла голову, посмотрѣла въ его сторону, встала, не торопясь вынула его изъ кроватки и начала кормить грудью, дѣлая все это равнодушно.

Когда ребенокъ угомонился, она бережно уложила его въ кроватку, отошла и вдругъ остановилась неподвижно, понуривъ голову и устремивъ внизъ наполнившіеся слезами глаза.

Спустя минутъ пять Агафья зачѣмъ-то вошла въ спальню и увидѣла барыню на кровати. Она лежала ничкомъ, спрятавъ лицо въ подушку, и не шевелилась, замерѣвъ въ своемъ положеніи.

-----

А Преполовенскій въ это время медленною походкою шелъ домой, раздумывая о происшедшемъ. На душѣ его было легче, чѣмъ въ то время, когда онъ шелъ объясняться съ Авдотьей Семеновной, хотя все-таки нѣкоторое безпокойство продолжало тяготить его.

Преполовенскій, сообщивъ Андрею Федоровичу адресъ Траубенмильха, взялъ съ него обѣщаніе, что онъ придетъ къ нему, Преполовенскому, съ отвѣтомъ о результатѣ свиданія съ филантропомъ.

Но, придя въ этотъ день домой изъ должности, онъ, противъ своего ожиданія, не засталъ у себя Пшеницына. Весь вечеръ Павелъ Ивановичъ поджидалъ своего пріятеля. Полу его квартиры въ этотъ вечеръ досталось порядочно. Его безпокоило отсутствіе Пшеницына. Пшеницынъ не явился и во весь слѣдующій день, обманувъ ожиданія Павла Ивановича.

Безпокойство, съ которымъ Преполовенскій просидѣлъ въ должности, достигло крайней степени, когда онъ вернулся домой и опять не нашелъ у себя Андрея Федоровича.

Припоминая его состояніе въ прошлый разъ, когда онъ видѣлся съ Пшеницынымъ, Преполовенскій предчувствовалъ, какъ сильно должна подѣйствовать на послѣдняго неудача.

Въ его памяти сохранилось выраженіе, съ которымъ Пшеницынъ сказалъ, что завтра женѣ все будетъ извѣстно и что "пора рѣшить..."

Неизвѣстно почему, воспоминаніе объ этомъ обстоятельствѣ не выходило у Преполовенскаго изъ головы, поселивъ въ немъ смутно-тяжелое предчувствіе, которое разросталось по мѣрѣ того, какъ онъ размышлялъ. Исполнилъ-ли Андрей Федоровичъ свое обѣщаніе?-- ничто не давало Павлу Ивановичу основанія рѣшить этотъ вопросъ утвердительно или отрицательно. Ему сдавалось только, что дѣло осталось въ прежнемъ положеніи.

А что, если Андрей Федоровичъ не бывалъ и дома? поразила внезапная мысль Преполовенскаго.

Преполовенскій почелъ себя вынужденнымъ бросить свое бездѣйствіе и немедленно-же идти къ Пшеницынымъ. Тамъ дѣло должно будетъ разъясниться и Павелъ Ивановичъ увидитъ, какъ ему дѣйствовать. Если окажется, что Авдотья Семеновна попрежнему не знаетъ объ отставкѣ мужа, то самъ Преполовенскій извѣститъ ее объ этомъ. Дѣло затягивалось до того, что необходимо было рѣшить его, наконецъ.

Объ этомъ думалъ онъ, идя изъ должности. Объ этомъ-же думалъ онъ дома, расхаживая изъ угла въ уголъ.

Обѣдъ совсѣмъ простылъ. Павелъ Ивановичъ присѣлъ, торопливо проглотилъ нѣсколько ложекъ супу и отставилъ миску въ сторону; отрѣзавъ маленькій кусочекъ жаркого, онъ съѣлъ его и велѣлъ Антону убрать едва начатый обѣдъ. Не закуривъ папиросы, Преполовенскій скинулъ халатъ, облекся въ сюртукъ, привелъ пятерней въ порядокъ волосы -- и черезъ нѣскольно минутъ уже шагалъ, спѣшно и не глядя по сторонамъ, къ Пшеницынымъ.

Черныя опасенія Преполовенскаго подтвердились сообщеніями Агафьи, которыя онъ выслушалъ въ сѣняхъ квартиры Пшеницыныхъ. Все произошло такъ, какъ онъ ожидалъ. Андрей Федоровичъ пропалъ, и Авдотья Семеновна совсѣмъ потеряла голову отъ безпокойства. Скверное положеніе дѣла усугублялось еще новостью, которой Павелъ Ивановичъ не предвидѣлъ: жена Пшеницына родила. Это обстоятельство было новымъ звеномъ, прибавившимся къ цѣпи размышленій Преполовенскаго.

Агафья имѣла потерянный видъ; ребятишки были унылы и говорили шопотомъ; вообще во всей обстановкѣ чуялось присутствіе чего-то тоскливаго и зловѣщаго; все это пополнило разстройство Павла Ивановича, въ головѣ котораго еще полнѣе стало сознаніе необходимости рѣшить. Но онъ сознавалъ, что сегодня дѣло не можетъ быть рѣшено окончательно. Въ немъ мгновенно мелькнула мысль, на которой онъ остановился. Преполовенскій рѣшился покривить душой. По его мнѣнію, такъ было необходимо. Все-же половина дѣла будетъ сдѣлана. Нужно, на-сколько можно, успокоить Авдотью Семеновну. Къ тому-же вѣдь неизвѣстно еще, что съ Андреемъ Федоровичемъ? Можетъ быть, съ этой стороны и нечего опасаться. Смягчить горечь бѣды можно вымышленной тутъ-же, въ минуту, исторіей отсутствія Пшеницына, что и сдѣлалъ Преполовенскій.

-----

Оправившись отъ перваго потрясенія, Авдотья Семеновна сперва пришла въ состояніе какой-то потерянности. Обѣдать она не могла: кусокъ останавливался въ горлѣ.

Она сидѣла у окна въ совершенномъ бездѣйствіи, протянувъ руки вдоль колѣнъ, наклонивъ немного голову и не шевелясь ни однимъ членомъ. Въ комнатѣ темнѣло; все плотнѣе закутывались предметы въ сумракъ, а она все сидѣла, точно не въ состояніи была сойти съ мѣста. Когда сдѣлалось совсѣмъ темно, она точно пришла въ себя, встала, зажгла лампу и сѣла на обыкновенное свое мѣсто за столомъ. Къ тому-же столу присѣлъ и Саша учить урокъ. Авдотья Семеновна работала теперь только по привычкѣ: нужно было занять чѣмъ-нибудь руки, которыя никогда не лежали безъ дѣла, и она принялась за шитье. Работала она автоматически; иногда она переставала шить, прислоняла голову къ рукѣ, положенной локтемъ на столъ, и нѣсколько минутъ смотрѣла богъ-вѣсть куда. Стекла окошекъ синѣли луннымъ свѣтомъ. Саша, согнувшись въ три погибели и не отрывая глазъ отъ книги, медленно раскачивался и гудѣлъ вполголоса; можно было разслышать произносимое безъ остановки: "Швицъ, Ури, Унтервальденъ... Швицъ, Ури, Унтервальденъ..."

Наконецъ, работа буквально вывалилась у ней изъ рукъ. Ей сдѣлалось холодно. Она завернулась въ большой шерстяной платокъ и прислонилась къ спинкѣ дивана. Она сложила руки крестомъ и неподвижно смотрѣла въ уголъ. Въ другой комнатѣ запищалъ ребенокъ. Авдотья Семеновна взяла его на руки, сѣла на стулъ и начала укачивать. Маленькій стихъ, но мать все нъ спускала его съ рукъ, повинуясь тому-же состоянію механизма, отпечатокъ котораго носили теперь всѣ ея дѣйствія, и съ разсѣяннымъ напряженіемъ уставившись глазами въ полъ. Отъ этоголи напряженнаго смотрѣнія или отъ чего другого, глаза ея замигали, на нихъ показались слезы... Пшеницына очнулась, встала съ тяжко-вырвавшимся изъ груди вздохомъ и уложила ребенка въ кроватку.

Видно, что тяжелая туча виситъ надъ домомъ. Въ воздухѣ чуется нѣчто такое, что предвѣщаетъ близкое присутствіе атмосферическаго переворота, что наполняетъ сердце ожидающаго его тоскливымъ чувствомъ, нераздѣльнымъ съ ожиданіемъ грознаго и неизвѣстнаго грядущаго...

-- Ну вотъ и кончено все... и извѣстно теперь... шепчетъ Авдотья Семеновна помертвѣлыми губами, нервно отвѣчая на свою мысль, въ безсознательной потерянности.

Саша на минуту отрывается отъ швейцарскихъ кантоновъ и украдкой бросаетъ взглядъ на лицо матери. Та съ тупо-задумчивымъ выраженіемъ блуждаетъ глазами въ пространствѣ. Сашѣ что-то болѣзненно щемитъ внутри; ему хотѣлось-бы что-нибудь сказать матери, но онъ не можетъ и углубляется въ географію.

Маятникъ сонно чокаетъ на стѣнѣ. Въ кухнѣ поетъ самоваръ.

-- Что-же, что-же дѣлать?.. шевелится что-то внутри Пшеницыной, что можно перевести этимъ вопросомъ. Авдотья Семеновна переноситъ взглядъ на язычекъ пламени въ лампѣ. Она смотритъ, пристально и не мигая, расширенными глазами, какъ быстро и чуть замѣтно дрожитъ этотъ язычекъ. Рука Пшеницыной, сама по себѣ, безъ всякаго побужденія мозга, протягивается къ лампѣ и прибавляетъ огня, хотя лампа горитъ довольно свѣтло.

-- Интерлакенъ, Лаутенбрунненъ съ Штаубахомъ... Интерлакенъ, Лаутенбрунненъ съ Штаубахомъ... съ нѣкоторымъ озлобленіемъ гудитъ Саша, закрывая глаза...

Авдотья Семеновна думала теперь о томъ, что.долженъ былъ перечувствовать Андрей Федоровичъ за это время. Онъ молчалъ, казнился, хирѣлъ и худѣлъ на ея глазахъ, и она лишь только теперь узнала, что скрывалось въ его аккуратныхъ, отъ одного положеннаго часа до другого, отлучкахъ изъ дому, въ его нервической напряженности, въ его словахъ невпопадъ, и проч. Если-бъ раньше знать значеніе всего этого!..

-- Что дѣлать?.. прерываетъ вдругъ непрошенный вопросъ нить этихъ размышленій...

Авдотья Семеновна встала, прошла въ спальню и легла на кровать. Она легла ничкомъ, облокотившись руками на подушку и подперѣвъ ими голову. Она лежала долго, не шевелясь. Обрывки воспоминаній, неимѣющихъ между собою связи и невяжущихся съ настоящими обстоятельствами, толпою пронеслись въ ея головѣ. Ей припомнился Павелъ Ивановичъ, ораторствующій посреди комнаты: "мелконькаго-то недолго обидѣть!" горячится онъ, тыкая пальцемъ въ воздухъ... Затѣмъ припоминается ей мужъ, сидящій за бумагами; лампа мерцаетъ на бюро, перо скрипитъ... Богъ-вѣсть откуда-то вырывается воспоминаніе объ яркомъ солнечномъ днѣ, въ какой-то праздникъ; Андрей Федоровичъ стоитъ передъ зеркаломъ, въ лучшемъ сюртукѣ своемъ, и старательно дѣлаетъ на головѣ проборъ... "На дубу кукушечка куковала", ужь совсѣмъ ни съ того, ни съ сего звучитъ въ ея ушахъ любимая пѣсня мужа, да такъ живо, точно на яву; припоминается ей и выраженіе, съ которымъ выдѣлываетъ эффектное слово "ку-ку* Андрей Федоровичъ, стоя у окна, въ халатѣ съ продраннымъ немного локтемъ на правомъ рукавѣ...

Здѣсь Авдотья Семеновна почувствовала, какъ въ груди у ней точно заклокотало что-то. Острое ощущеніе перешло выше и охватило горло будто клещами. Пшеницына приникла лицомъ къ подушкѣ и сжала руками голову. Вдругъ она зарыдала, сперва беззвучно, только тѣло ея колыхалось порывисто. Вскорѣ послышались звуки, похожіе на хохотъ, которые начали переходить въ вопли, дѣлавшіеся все протяжнѣе, и затѣмъ совсѣмъ ими замѣнились. Это былъ внезапный порывъ разомъ хлынувшаго чувства, которое долго сдерживалось. Авдотья Семеновна билась лицомъ о подушку и судорожно мяла ее руками.

Успокоившись нѣсколько, она увидѣла, что у кровати стоитъ Агафья со свѣчкой и даетъ ей пить. Сдѣлавъ нѣсколько глотковъ, Пшеницына утихла. Слезы замѣнились глубокими вздохами; они облегчили ее.

Авдотья Семеновна признавала за необходимое отвлечься отъ мысли о послѣдствіяхъ разразившейся надъ ея домомъ бѣды успокоиться на-сколько возможно и заняться неторопливымъ обсужденіемъ дѣла. Находясь подъ впечатлѣніемъ разсказа Преполовенскаго, какъ я сказалъ въ своемъ мѣстѣ, она почти не замѣтила, какъ Павелъ Ивановичъ съ нею распрощался. Теперь она подумала о томъ, что онъ поступилъ не совсѣмъ умѣстно, уйдя такъ скоро, точно приходилъ затѣмъ, чтобы исполнить какое-нибудь обыкновенное порученіе, и оставилъ ее на добычу одинокаго горя. Авдотья Семеновна не стала-бы порицать поступка Павла Ивановича, если-бы знала, какихъ усилій надъ собою стоило ему придти сюда. Она признала-бы совершенно естественнымъ его желаніе поскорѣе удалиться. Да и наконецъ, какой совѣтъ онъ могъ дать женѣ своего пріятеля?..

Ей не пришло въ голову спросить Павла Ивановича, скоро-ли она опять съ нимъ увидится? Да не это только одно она забыла спросить. Она многое оставила безъ вниманія, что нужно ей было знать и о чемъ она теперь думала.-- Отчего Преполовенскій не пришелъ на другой-же день, когда явился къ нему Андрей Федоровичъ? Въ какомъ положеніи онъ оставилъ его, когда отправился сюда? Неужели онъ не могъ отправить его какъ-нибудь домой, вмѣсто того, чтобы оставлять у себя?

И многое другое, тому подобное, думала Авдотья Семеновна. Но надъ всѣми прочими вопросами властвовалъ и всѣ прочіе покрывалъ прежній вопросъ: что будетъ дальше? Онъ одинъ настолько подавлялъ Пшеницыну, что она не могла долго останавливаться на прочихъ размышленіяхъ, и Авдотья Семеновна чувствовала свое безсиліе поставить въ отвѣтъ на этотъ вопросъ какую-нибудь категорическую мысль.

Нужно было выдать Агафьѣ на завтрашній день на расходы. У Авдотьи Семеновны оставалось около пятидесяти копеекъ. Болѣе во всемъ домѣ не было ни полушки. Пшеницына знала это, потому что вчера еще освидѣтельствовала карманы сюртука Андрея Федоровича; Оставалось-ли у него сколько-нибудь?

Эта мысль сейчасъ-же замѣнилась въ головѣ Пшеницыной другою. Павелъ Ивановичъ говорилъ, что Андрей Федоровичъ уже съ мѣсяцъ безъ мѣста... Откуда-же онъ досталъ денегъ, чтобы заплатить часть долга въ лабазѣ и давать ей на расходы?

Объ этомъ она подумала теперь въ первый разъ. Откуда онъ могъ взять? Занялъ?-- это всего вѣроятнѣе. Вѣдь не укралъ-же онъ, въ самомъ дѣлѣ!

И вдругъ, по неуловимому сцѣпленію идей, Пшеницыной припомнилась та ночь, когда она видѣла въ просонкахъ мужа, который сидѣлъ на кровати и смотрѣлъ на нее... Это было одно изъ мелочныхъ обстоятельствъ, припоминаніемъ которыхъ она теперь занималась, потому что всѣ эти обстоятельства озарялись теперь для нея новымъ свѣтомъ. Вѣроятность предположенія, что Пшеницынъ заложилъ что-нибудь изъ вещей, представилась ей. Онъ могъ заложить серебро, могъ заложить ея браслетъ... Остается только убѣдиться.

Авдотья Семеновна достала ключъ отъ того ящика бюро, въ которомъ лежали упомянутыя вещи и который иногда по цѣлымъ мѣсяцамъ не отпирался. Ящикъ былъ выдвинутъ. Всѣ вещи лежали въ томъ-же порядкѣ, въ какомъ были положены: въ углу -- пара хрустальныхъ подсвѣчниковъ, черная съ портретомъ Петра табакерка отца Андрея Федоровича, сверху бѣлая пикейная жилетка Пшеницына, атласный галстухъ, сложенный аккуратно, и проч. Ненужно было долго искать, чтобы убѣдиться въ отсутствіи ложекъ. Темно-вишневаго цвѣта футляръ изъ-подъ браслета лежалъ на своемъ обыкновенномъ мѣстѣ, но оказался пустъ. Всѣ сомнѣнія исчезли. Это было послѣднимъ прибавленіемъ къ системѣ обмановъ, о которой узнала сегодня Авдотья Семеновна. Она нѣкоторое время не запирала ящика. Она стояла, точно застывъ въ первоначальной позѣ, и смотрѣла богъ-вѣсть куда. О чемъ она думала? Сердилась-л" она на мужа? Или думала она о себѣ, подвергавшейся цѣлый мѣсяцъ обману и только теперь, черезъ посредство посторонняго человѣка, ранѣе ея, жены, посвященнаго въ тайну,-- узнавшей о настоящемъ положеніи дѣлъ своего мужа?

По крайней мѣрѣ, ночью, я могу сказать положительно, она думала объ этомъ.

Лампадка горѣла передъ образомъ. Авдотья Семеновна лежала на спинѣ, съ открытыми глазами, и глядѣла въ пространство. Она вспомнила всѣ поступки Андрея Федоровича въ послѣднее время, которые прежде поражали ее своею странностью и теперь объяснялись какъ нельзя лучше.

Теперь ярко встала передъ нею мысль, никогда небывалая прежде и теперь болѣзненно заворочавшаяся въ головѣ Пшеницыной. Какъ по вдохновенію, раскрылось передъ нею нѣчто, скрывавшееся прежде отъ глазъ,-- это нѣкоторая особенность въ отношеніяхъ между нею и мужемъ. Несмотря на одиннадцать лѣтъ жизни съ нимъ, несмотря на ея обладаніе всѣми его привычками, несмотря на ея знаніе всѣхъ мельчайшихъ свойствъ его характера, несмотря даже на все свое вліяніе на него -- она стояла далеко отъ Андрея Федоровича, по крайней мѣрѣ, дальше, чѣмъ воображала всегда... И она никогда не пыталась стать ближе къ нему, потому что не замѣчала, что онъ держится отъ нея особнякомъ, что онъ имѣетъ свой собственный міровъ, изъ котораго исключаетъ жену, бережетъ его отъ ея глаза и хоронится въ немъ со всѣмъ, что ей, по его мнѣнію, безполезно знать...

Вотъ она, порча, которая поселилась въ зданіи и только теперь обнаружилась...

Рушится, рушится мірокъ, со всѣхъ сторонъ, всѣми способами оберегаемый отъ паденія, и какая сила поддержитъ его, и естьли она, эта сила?

-- Господи, помоги и помилуй! вылетаетъ безмолвный вопль изъ толпы мыслей и ощущеній, которыя путаются и мѣшаются въ утомленной головѣ Авдотьи Семеновны, и она устремляетъ молящій взглядъ на кіоту, откуда, при мерцаніи лампадки, ликъ Христа безучастно и безмолвно глядитъ на нее...

А часы все бьютъ себѣ да бьютъ. Все кругомъ захрапѣло. И чувствуетъ Пшеницына, что мысли все сильнѣе путаются и мѣшаются въ ея головѣ и она уже не можетъ ни одной опредѣлить. Всѣ онѣ смѣшиваются въ одно только понятіе, если можно назвать понятіемъ безформенную идею, которая гнететъ ее. Точно погружается она медленно и безвозвратно въ какой-то омутъ; все исчезаетъ изъ глазъ, только тотъ-же гнетъ давитъ все нестерпимѣе...

XXV.

На дворѣ того дома, гдѣ жили Пшеницыны, рядомъ съ помойной ямой, въ переулочкѣ, образованномъ двумя стѣнами флигелей, существовало нѣчто такое, что у жильцовъ было извѣстно подъ названіемъ чулана. Собственно говоря, это было небольшое темное помѣщеніе, предназначенное для храненія дровъ въ видахъ удобства жильцовъ того флигеля, въ которомъ названный чуланъ находился. На самомъ дѣлѣ онъ былъ совершенно безполезенъ, такъ-какъ жильцы держали дрова подъ рукой, на лѣстничныхъ площадкахъ, въ томъ количествѣ, которое необходимо для ежедневнаго употребленія каждой квартиры. Управляющій придумывалъ при будущей ремонтировкѣ употребить въ дѣло это пропадавшее совершенно безъ пользы помѣщеніе. Въ настоящее время чуланъ оставался совершенно безъ всякаго употребленія. Въ немъ стояли метлы дворниковъ, разсохшаяся кадка изъ-подъ воды и проч. Въ него вела дверь, припиравшаяся помощью веревки, наматываемой на гвоздь. Впрочемъ, эта дверь всегда стояла полуотворенной, такъ-какъ чуланъ, кромѣ влюбленныхъ котовъ, по ночамъ собиравшихся сюда по сердечнымъ дѣлишкамъ, никѣмъ не былъ посѣщаемъ.

Часовъ въ одинадцать того-же дня къ чулану осторожно прокрадывалась мужская фигура. Это былъ одинъ изъ ночныхъ ловеласовъ, нѣкто Петръ Васильевичъ, лакей генеральши Плакунъ-Горюновой, занимавшей большую квартиру въ домѣ. Отворивъ дверь чулана, онъ постоялъ немного, смотря въ темноту, потомъ шопотомъ произнесъ:

-- Груня, а Груня!

Отвѣта не послѣдовало.

-- Надула, анафема! пробормоталъ ловеласъ.

Въ это время въ глубинѣ чулана послышался шорохъ. Генеральскій лакей сдѣлалъ нѣсколько шаговъ впередъ, ощупывая стѣну. Наткнулся на кадку и чуть не упалъ. Что-то повалилось и застучало, а затѣмъ между лакейскихъ ногъ пронеслось какое-то животное, по всей вѣроятности, кошка. Ловеласъ хотѣлъ возвратиться вспять, но рука его ощупала что-то мягкое.

-- Ты, Груня?..

Не получивъ отклика, Петръ Васильевичъ продолжалъ изслѣдовать незнакомый предметъ. Онъ ощупалъ платье, ощупалъ пуговицы. Ясное дѣло, то былъ человѣкъ. Петръ Васильевичъ почувствовалъ, какъ его ударило въ жаръ, а потомъ мурашки промчались по его спинѣ...

-- Кто тутъ? пролепеталъ Петръ Васильевичъ.

Незнаконецъ, котораго темнота совершенно скрывала, безмолвствовалъ.

Лакей шарахнулся въ сторону и рикошетомъ вылетѣлъ въ дверь, обо что-то запнувшись и что-то поваливъ. Сердце било въ немъ сильную тревогу. Переведя духъ, онъ остановился и размыслилъ. Ясное дѣло въ чуланѣ стоялъ какой-то человѣкъ. Что ему тамъ нужно?

"Э! да не шутки-ли со мной кто шутитъ?" мелькнуло въ головѣ Петра Васильевича.

Онъ опять подошелъ въ двери и сказалъ:

-- Елизаръ, ты? или Дмитрій? Полно пугать-то, дурачье эдакое!

Среди тишины Петръ Васильевичъ опять прислушался; все было тихо.

"Что за чортъ!" подумалъ онъ. Страхъ и любопытство сильно его разбирали. "А что, если это воръ забрался?" мелькнула новая мысль въ его головѣ, а затѣмъ послѣдовала и другая мысль: въ немъ явилось подозрѣніе, что незнакомецъ, присутствіе котораго онъ случайно открылъ, притаился и выжидаетъ, пока онъ уйдетъ, чтобы дать стречка. Чего добраго, онъ еще, пожалуй, и хватитъ, коли подойдешь... долго-ли?

Что дѣлать? Пока онъ пойдетъ и объявитъ дворникамъ, незнакомецъ можетъ улизнуть. Да, наконецъ, не почудилось-ли ему? Не принялъ-ли онъ что-нибудь другое за человѣка? Со страху-то въ темнотѣ и богъ-знаетъ что померещится. Можно легко убѣдиться, а въ случаѣ надобности, "убѣжать во-время можно.

Петръ Васильевичъ рѣшился. Онъ тихо, держась стѣнки, проврался въ чуланъ, стараясь неѣлать шороху, досталъ спичку, зажегъ ее, осмотрѣлся... и, увидѣлъ, наконецъ,-- увидѣлъ прямо передъ собою наклонившееся внизъ, искаженное, изсине-блѣдное лицо съ страшно вывернутыми глазами и скосившимся ртомъ... Лакей генеральши Плакунъ-Горюновой хотѣлъ крикнуть, да голосу не хватило; на нѣсколько времени онъ оцѣпенѣлъ, а затѣмъ, не слыша подъ собою ногъ, какъ-будто за нимъ гналось все преисподнее воинство, обратился въ бѣгство.

Передъ дворницкой онъ остановился и перевелъ духъ, потомъ вошелъ въ дверь.

Спустя нѣсколько минутъ онъ появился оттуда въ сопровожденіи дворника Елизара.

-- Это безпримѣнно Александру Иванычу сказать надо.

-- Спитъ онъ теперь ужь, поди.

-- Это все единственно. Эдакое дѣло!

Оба направились черезъ дворъ въ квартирѣ управляющаго.

XXVI.

Пшеницына проснулась на слѣдующій день уже часу въ десятокъ. Дурно проведенная ночь сказывалась своими послѣдствіями на всемъ организмѣ Авдотьи Семеновны. Она насилу одѣлась, напилась чаю, но скоро опять легла на кровать. Во всемъ тѣлѣ она чувствовала слабость. Голова была тяжела, будто на ней лежала свинцовая гиря. На щекахъ то игралъ румянецъ, то онѣ были блѣдны, какъ полотно, а глаза блестѣли. Въ тѣлѣ она то чувствовала ознобъ, то ей дѣлалось жарко. Она находилась въ какомъ-то полубезсознательномъ состояніи, иногда прерываемомъ дремотнымъ забытьемъ, которое было чѣмъ-то среднимъ между сномъ и дѣйствительностію, потому что въ немъ страннымъ образомъ перемѣшивались и фантастическія грёзы, и явленія обыденной жизни. Самый легкій звукъ выводилъ ее изъ этого забытья. Иногда ей надоѣдало лежать. Она вставала и садилась къ окну.

Крыша дома и земля бѣлѣлись выпавшимъ въ ночь снѣгомъ.

Дымъ изъ трубъ густыми облаками колебался въ воздухѣ, отливаясь розовымъ цвѣтомъ при солнечныхъ лучахъ, которые заливали весь дворъ. Съ водосточныхъ трубъ уже капало и во многихъ мѣстахъ стояли продолговатыя лужицы. Удачно начавшееся утро обѣщало въ вечеру слякоть и туманъ.

Авдотья Семеновна безчувственно смотрѣла въ окно, мало замѣчая происходящее. Ее, напримѣръ, не занимало то, что кучка въ нѣсколько человѣкъ, состоящая изъ дворника и пяти или шести чиновницъ-сосѣдокъ, толковала о чемъ-то весьма оживленно и часто показывала на окна ея квартиры. Если-бы Пшеницына была нѣсколько повнимательнѣе, она-бы замѣтила, что въ домѣ случилось что-то такое выходящее изъ ряду, которое занимаетъ всѣхъ, и что эта новость переходитъ изъ устъ въ уста. Она-бы догадалась объ этомъ, такъ-какъ дворъ былъ болѣе чѣмъ когда-либо оживленъ. Жильцы, преимущественно женскій полъ, собирались въ кучки, толковали между собою, размахивая руками и вообще жестикулируя и указывая на дверь чулана. Если-бы Авдотьѣ Семеновнѣ было извѣстно ночное приключеніе съ лакеемъ генеральши Плакунъ-Горюновой, она догадалась-бы о причинѣ суматохи. Но Агафья ничего не сказала о немъ своей барынѣ, хотя, вѣроятно, оно было ей извѣстно, потому что, отправляясь въ лавочку, она подолгу оставалась на дворѣ и присоединяла свой голосъ къ общему галденью. Кромѣ того, Авдотья Семеновна не замѣчала суматохи.

Ей вдругъ сдѣлалось холодно. Она встала и, немного пошатываясь, легла въ кровать и закуталась въ одѣяло. Зубы ея стучали и нервическая дрожь пробѣгала по тѣлу.

Такъ она лежала безъ мысли, безъ движенія, устремивъ глаза на одну точку, между тѣмъ какъ отрадная теплота мало-по-малу распространялась по ней.

Она еще пока не была въ кухнѣ и только разъ выходила изъ спальни въ другую комнату, чтобы напиться чаю. Поэтому она не знала, что въ кухнѣ собралось нѣсколько кухарокъ, которыя часто поминаютъ ея имя, приправляя свою бесѣду ахами и вздохами. Впрочемъ, разговоръ шелъ вполголоса, дверь въ кухню была затворена, и Пшеницыной ничего не могло показаться подозрительнымъ. Будь Авдотья Семеновна въ нормальномъ состояніи, она по лицу Агафьи сегодня утромъ, когда та подавала самоваръ, могла-бы замѣтить нѣчто такое, что возбудило-бы ея вниманіе. Агафья старалась не глядѣть на барыню. На лицѣ ея было совершенно непривычное выраженіе. Это была смѣсь испуга и удивленія, отъ которыхъ она не могла придти въ себя. Точно что-то неожиданное было услышано ею,-- до того неожиданное, что она растерялась и все старалась совладать съ собою. Работа у нея сегодня не спорилась: все какъ-то вываливалось изъ рукъ. Она часто выбѣгала на дворъ. На лѣстницѣ безпрестанно раздавались шаги. Ничего этого Авдотья Семеновна не замѣчала. Точно весь воздухъ вокругъ нея былъ напитанъ чѣмъ-то одурманивающимъ и она находилась подъ вліяніемъ его, силясь связать мысли, которыя были въ оцѣпенѣніи или подъ какимъ гнётомъ. Все кругомъ нея волновалось чѣмъ-то, но это что-то не простирало на нее своего вліянія... Кошмаръ, который душилъ ее всю ночь, точно еще не совсѣмъ оставилъ ее. Разница была въ томъ, что свѣтъ дня самъ по себѣ ослаблялъ его силу.

Изъ другой комнаты слышались голоса ребятъ, которые говорили вполголоса, потому что "мамаша нездорова". Одинъ изъ мальчиковъ попытался-было войти въ спальню, но видъ лежавшей на кровати матери остановилъ его, и дверь опять тихонько притворилась. Неизвѣстно, слышала-ли Пшеницына скрипъ двери -- по крайней мѣрѣ, она не шелохнулась.

А она, и въ самомъ дѣлѣ, была нездорова. Въ ней положительно распространялось лихорадочное состояніе, проявлявшееся переходомъ отъ озноба въ жару и слабостью. Жилы на вискахъ бились отъ приливающей крови и Пшеницына слышала мѣрные звуки, которые тяжело отдавались въ ея ушахъ. Иногда ей казалось, будто гдѣ-то звенятъ колокольчики, тихо, тихо и часто. По временамъ ей казалось, будто стѣны комнаты начинаютъ кружиться около нея, между тѣмъ какъ сама она оставалась неподвижна, а полъ и потолокъ колебались въ различныя стороны и касались другъ друга. Она судорожно схватилась за подушки, чтобы не упасть. А колокольчики звенятъ себѣ да звенятъ. А немного погодя все по-прежнему приходитъ въ неподвижность, и Авдотья Семеновна приходитъ въ неподвижность и закрываетъ глаза, потому что вѣки ихъ отяжелѣли, будто что насильно смыкаетъ ихъ, и чуткій сонъ незамѣтно овладѣваетъ ею. Иногда ей казалось, что лежитъ она на днѣ какого-то глубокаго оврага; кругомъ темно, ни эти невидать; и чувствуется ей, будто что-то такое навалилось на нее и давитъ ее своею тяжестью все сильнѣе и сильнѣе _t и охватываетъ ее такъ, что она не можетъ пошевелиться. Ей душно подъ этою тяжестью; она ускоряетъ дыханіе, чтобы набрать побольше воздуху, но кругомъ пышетъ зной, какъ изъ печки. Наконецъ, она чувствуетъ, что давленіе тяжести все ослабѣваетъ и дышать дѣлается легче. Кругомъ распространяется прохлада и свѣжій вѣтерокъ вѣетъ ей въ лицо. Темнота мало-помалу разрѣжается и Пшеницына видитъ, что она по-прежнему лежитъ на кровати и снопъ утреннихъ лучей брызжетъ въ окно спальни.

-----

-- Ну, и какже, Авдотьюшка, такъ-таки онъ сейчасъ пошелъ и сказалъ?

-- Такъ-таки и сказалъ. Стоитъ, говоритъ, человѣкъ, да таково страшно на меня смотритъ...

-- Испугался, поди?

-- Да какже не испугаться, Аннушка... ночью-то! Это кого хоть возьми.

-- Ну, извѣстно. Управляющему, значитъ, сказали?

-- Да какже! Сію-же минуту.

-- Самъ тебѣ это Пётра-то разсказывалъ?

-- Нѣтъ, Дмитрій мнѣ говорилъ. Приходимъ, говоритъ, это мы всѣ, а тамъ эдакая страсть... ижно волоса дыбомъ встали.

-- Выбралъ-же мѣсто, только подумаешь!

Собесѣдницы задумались. Разговоръ происходилъ на кухнѣ, у ассесорши Пирожковой, между ея прислугой и кухаркой сосѣдей.

-- И вѣдь не звалъ никто, вотъ въ чемъ странность-то! прибавила Авдотья.

-- Да, да, хоть-бы кто...

-- А вѣдь не поди Петръ-то -- можетъ быть, опять никто-бы не зналъ.

-- Изъ дворниковъ кто-нибудь узналъ-бы... Это ужь случай такой вышелъ.

-- А сама-то вѣдь, поди, не знаетъ?

-- Гдѣ знать! А вѣдь убьетъ это ее!

-- Ну, еще-бы. И, Господи ты Боже мой, что это только за чудеса на свѣтѣ бываютъ!

-- Управлюсь, да пойти посмотрѣть...

-- Неужто пойдешь?

-- Да какже? Занятно вѣдь!

-- Эдакія страсти! Я-бъ ни за что... то-есть, даже единымъ глазомъ, Боже меня сохрани... ни въ жизть!

-- Нѣтъ, что-жь... смотрятъ-же вѣдь другіе. Вонъ сколько стоятъ!

-- Ну, прощай. Пора идтить.

-- Да погоди еще.

-- Неколи. У меня хлѣбы сегодня.

-- Ну, прощай!

Пріятельницы разстались.

-----

-- И что-же это стоятъ? Чего-же ждутъ-то? спрашивала одна изъ жилицъ, старуха, другую.

Обѣ стояли на дворѣ между прочимъ людомъ.

-- А вотъ полиція придетъ. Свидѣтельствовать будутъ.

-- Что-же" потрошить, что-ли, станутъ?

-- Нѣтъ, протоколъ составятъ.

-- А вѣдь его, чай, христіанскаго погребенія лишатъ?

-- Не знаю.

-- Безпремѣнно. Это ужь по закону. Для эдакихъ людей, говорятъ, особенное кладбище есть. Охъ, грѣхи, грѣхи! И чтой-то нынче какъ часто эдакіе случаи бываютъ. То въ одномъ мѣстѣ послышишь, то въ другомъ... Въ прежнее-то время это за рѣдкость считалось.

Старухи вздохнули.

-----

-- Лакей, вы говорите, нашелъ-то его? толковали въ другомъ мѣстѣ.

-- Лакей, да, генеральшинъ.

-- Зачѣмъ-же ночью-то его туда занесло?

-- Не могу вамъ сказать, матушка... Ужь случай, вѣрно, такой вышелъ.

-- Господи Исусе Христе!

-- Это убьетъ ее, безпремѣнно убьетъ!

-- Да еще-бы... И подумать-то только объ этомъ...

Обѣ собесѣдницы тяжко задумались, поднеревъ щеки ладонями и устремивъ глаза въ землю.

-- И вѣдь какъ это все скоро, одно послѣ другого. Истинно, судьба! произнесла, наконецъ, одна.

-- О-оххо!

-- Что, что такое? затарантила, подбѣжавъ къ разговаривающимъ, одна изъ жилицъ, Фекла Власьевна. Лицо ея выражало тревогу и томленіе ожиданія.

-- Вы не знаете?

-- Ничего, ничего. Вижу, народъ стоить, толкуютъ всѣ... Что случилось?

-- Пшеницынъ, чу, слышите, удавился.

-- Что-о-вы?!.. взвизгнула Фекла Васильевна, всплеснувъ руками, и даже присѣла немного отъ удивленія и неожиданности.

-- Да... вотъ грѣхъ какой!..

-- А-ахъ, боже мой, боже мой!.. Отцы мои милостивые!!.. Да какъ-же, да какъ-же это такъ?

Ей передали обстоятельства дѣла. Фекла Васильевна слушала, не мигая, и только цыкала.

-- Вотъ и говорите послѣ этого, что примѣты врутъ! съ твердостью произнесла она и съ торжествующимъ видомъ качнула головою.

-- А что такое?

-- А какже, матушка! Ложусь я это, знаете, вчера спать (я завсегда ложусь въ девять: это у меня ужь заведенье такое),-- ложусь это я, совсѣмъ раздѣлась, и вдругъ мой пѣтухъ (въ сѣняхъ я его держу) какъ запо-ётъ! въ десятомъ-то часу... Я такъ сейчасъ и подумала: вѣсти завтра услышу. Да это еще не все! Лежу это я, лежу и думаю: что-бы это такое за вѣсть была?.. Только ужь и засыпать начала. Начала я засыпать совсѣмъ ужь забылась, можно сказать, да вдругъ собака,-- надо полагать, пшеницынская собака,-- какъ завоетъ! Мнѣ такъ сейчасъ въ голову и пришло: безпремѣнно завтра о покойникѣ услышу. Вотъ вѣдь такъ и вышло все.

-- Собаку я сама слышала.

-- И такъ это я думала объ этомъ, такъ думала. Заснуть даже долго не могла. Такъ это, право, меня растревожило... Предчувствіе, значитъ... Вотъ и говорите-жь послѣ этого, что примѣты вздоръ! Ни въ жизнь я этому не повѣрю!

-- Да чему нынче вѣрятъ-то, матушка, чему вѣрятъ-то? съ мрачнымъ сарказмомъ отозвалась одна изъ собесѣдницъ.-- Нынче, я вамъ скажу, и въ Господа Бога-то не вѣруютъ. Вотъ нынче вѣкъ какой!

-- Истинная ваша правда! Такіе нынче люди пошли... иногда послушаешь, послушаешь, что говорятъ, страшно даже слушать-то...

Фекла Власьевна махнула рукой.

-----

Авдотья Семеновна лежала на кровати и съ прежнимъ своимъ безучастнымъ видомъ, похожимъ на разсѣянность и апатію вмѣстѣ, глядѣла въ потолокъ. Потомъ она закрыла глаза и начала впадать въ легкую дремоту. Слабый звукъ, похожій на визгъ, пробудилъ ее. Она открыла глаза. У окна стояла Агафья и медленно спускала штору. Легкій скрипъ кровати тотчасъ испугалъ ее. Шнурокъ остался неподвижнымъ въ ея рукѣ и она украдкой обернулась назадъ.

-- Что ты дѣлаешь, Агафья? спросила Авдотья Семеновна равнодушнымъ и усталымъ голосомъ.

-- Штору спускаю, матушка, точно задавленнымъ голосомъ отозвалась Агафья:-- солнце, значитъ, прямо въ окно... мѣшаетъ... со шторой то ровно полегче.

-- Ну, какъ знаешь... только вѣдь оно мнѣ не мѣшаетъ.

Опять раздалось легкое визжанье вращавшейся на крючкахъ палки, на которую была намотана штора. Агафья съ усиліемъ перевела духъ и псшла-былъ изъ комнаты.

-- Погоди, остановила ее Пшеницына.-- Напрасно ты спустила. Подыми опять: я хочу у-окна посидѣть.

Агафью мгновенно ударило въ краску, такъ что у нея побагровѣло не только лицо, но даже шея.

-- Да вашъ такъ легче будетъ, Авдотья Семеновна, возразила она, между тѣмъ какъ голосъ ея опять звучалъ, какъ задавленный, и въ немъ слышалась дрожь.

-- Мнѣ надоѣло лежать.

-- Да вотъ отъ окна ровно какъ-будто и дуетъ, продолжала она, теряясь.

-- Нисколько не дуетъ. Я посижу.

Авдотья Семеновна съ трудомъ поднялась, спустила ноги съ кровати и начала вставать. Агафья стояла у самаго окна, спиною къ нему, топталась на мѣстѣ и видимо не знала, что ей дѣлать, въ положеніи человѣка, желающаго сквозь землю провалиться.

-- Да право-же, дуетъ, матушка, ей-богу, дуетъ... да и что тамъ смотрѣть... право-съ, нечего!

-- Да подыми-же, я тебѣ говорю!

-- Какъ-есть тамъ ровно нечего, нечего смотрѣть, бормотала Агафья, заслоняя Пшеницыну отъ окна. Она была въ страшномъ волненіи.-- Да и что тамъ, право, хорошаго, на дворѣ-то... полежали-бы вы лучше, съ Богомъ!

-- Что ты меня учишь? Пусти!

Авдотья Семеновна слегка оттолкнула кухарку и начала разматывать шнурокъ.

-- Нѣтъ, воля ваша, матушка, не пущу! крикнула вдругъ Агафья, совершенно растерявшись, и вцѣпилась въ платье Пшеницыной. Она дрожала, какъ въ лихорадкѣ.

-- Да что ты, помѣшалась никакъ, Агафья? съ легкимъ удивленіемъ спросила Авдотья Семеновна.

До нельзя странный поступокъ кухарки началъ выводить ее изъ ея полубезчувственнаго состоянія. Лицо ея осмыслялось выраженіемъ удивленія.

-- Что ты меня держишь-то? Она протянула руку, дернула за шнурокъ и начала поднимать штору. Комната освѣтилась.

Агафья точно окаменѣла. Она выпустила изъ рукъ платье Авдотьи Семеновны и замерла неподвижно, полуоткрывъ ротъ и устремивъ взглядъ тупого, выжидательнаго ужаса на Пшеницыну.

Авдотья Семеновна сѣла къ окну и начала смотрѣть на дворъ, залитый свѣтомъ. Агафья, не смѣя пошевелиться, не смѣя вымолвить слова, слѣдила за выраженіемъ физіономіи барыни. Она была въ положеніи человѣка, проигравшаго свое дѣло, который видитъ, что дальнѣйшія попытки ne поправятъ его, и смотргь только, насколько худо оно розыграется.

Сперва Пшеницына смотрѣла въ окно съ прежнимъ апатичнымъ видомъ. Она не замѣчала Агафьи, которая стояла съ боку и удерживала дыханіе. Она переносила глаза съ одной точки на другую и ни одинъ мускулъ не дрогнулъ на ея лицѣ. Но вдругъ глаза ея остановились на одномъ пунктѣ, а лицо опять стало осмысливаться выраженіемъ любопытства. Она смотрѣла на густую толпу на дворѣ, собравшуюся напротивъ, въ переулочкѣ, между двумя стѣнами флигелей, въ концѣ котораго былъ извѣстный намъ чуланъ.

Авдотья Семеновна обернулась и взглянула на Агафью, которая стояла возлѣ и буквально впившись въ нее глазами. Этотъ пристальный, почти дикій взглядъ испугалъ немного Пшеницыну.

-- Почему это тамъ столько народу собралось? спросила она.

-- Не знаю-съ... тамъ ничего... такъ, вѣрно, стоятъ, пролепетала Агафья, желаніе которой провалиться сквозь землю достигло крайней степени.

-- Вонъ и полиція... видишь? прибавила Пшеницына.

Агафья молчала и съ усиліемъ переводила духъ.

-- Вѣрно, какое-нибудь происшествіе. Ты была тамъ?

-- Была-съ... никакого нѣтъ происшествія... вымолвила Агафья, теряясь.

-- А полиція-то для чего-же?

Авдотья Семеновна замолчала и опять устремила вниманіе на дворъ. Лицо ея мало-по-малу принимало иное выраженіе -- выраженіе тревоги и недоумѣнія. Было-ли это предчувствіе или смутная догадка только, благодаря-ли сбивчивости словъ Агафьи или зрѣлищу собравшейся толпы и присутствію полицейскихъ, или тому и другому вмѣстѣ, только Пшеницыну мгновенно охватило до крайности тревожное, подозрительное и вмѣстѣ съ тѣмъ совершенно неопредѣленное чувство, то самое, которое овладѣло ею вчера, когда Преполовенскій пришелъ и извѣстилъ ее объ отставкѣ мужа, и потрясло ее точно дѣйствіемъ электрическаго тока.

Она вдругъ встала, затряслась и сказала громкимъ, но задыхающимся голосомъ, между тѣмъ какъ глаза ея расширились и заблестѣли, устремившись на Агафью:

-- Ты... ты лжешь!.. Тамъ случилась... намъ бѣда! Я знаю! Пусти!

Она толкнула Агафью и бросилась отворять дверь.

Кухарка схватила ее за руки и силилась оттащить.

-- Матушка! куда вы?.. ради Христа... не ходите!.. ничего не случилось, ей-богу. Лопни моя утроба, коли лгу!.. Чтобы мнѣ завтрашняго дня не видать!.. Извѣстно, пьяные подрались... Больше ничего... кричала Агафья, не пуская ее.

Между ними началась борьба. Наконецъ, Пшеницына съ неожиданно явившейся силой оттолкнула кухарку, отворила дверь и бросилась въ прихожую.

-- Да хоть надѣньте что-нибудь, матушка, надѣньте что-нибудь! закричала Агафья, слѣдуя за нею и прибѣгая къ послѣднему средству, чтобы задержать Пшеницыну.

Та не надолго остановилась въ прихожей, обративъ жадный взоръ на дворъ. Агафья поспѣшно сорвала съ вѣшалки ея салопъ, накинула его кой-какъ ей на плечи и повязала голову собственнымъ платкомъ. Въ дверяхъ опять произошла борьба, Агафья уцѣпилась за Авдотью Семеновну, но та, оттолкнувъ защелку на двери въ сѣняхъ, ринулась по лѣстницѣ, увлекая за собою Агафью, которая не выпускала ее изъ рукъ. Увидѣвъ внизу лѣстницы какую-то женщину, Агафья закричала благимъ матомъ: "держите, ради Христа, держите!" и еще сильнѣе прильнула къ Авдотьѣ Семеновнѣ, которая продолжала увлекать ее. Наконецъ, Пшеницына освободила немного правую руку, ударила ею въ грудь кухарку, которая отъ этого толчка отлетѣла къ стѣнѣ, и, освободившись такимъ образомъ, съ удвоенною быстротою продолжала отсчитывать ступени; въ дверяхъ она отбросила въ сторону новую свою преслѣдовательницу, которая широко раскрыла объятія, чтобы ее удержать, и помчалась по двору.

Агафья, въ поту и насилу переводя духъ, сошла съ лѣстницы.

-- Будетъ теперь исторія! воскликнула она съ отчаяніемъ.

-- Да какъ-же ты такъ, Агафьюшка, ее выпустила?

-- Пробовала удержать, да совладать помогла. Видѣла вѣдь ты, какъ она меня отшвырнула?

-- Да какъ-же она узнала-то? Нужно было ее приготовить...

-- Думала-было я!.. Да совсѣмъ, видно, ума рѣшилась. Она съ самаго утра съ постели не вставала... Какъ можно сказать? Я все и ничего, ни-ни, то есть и виду не подаю. Да не вдомекъ мнѣ, что штора-то не спущена... Изъ окна, значитъ, увидѣть можетъ... Говорю тебѣ, совсѣмъ я ума рѣшилась. Шторы-то я всегда на ночь опускала, а вчера мнѣ и въ голову не пришло... Да и когда было при эдакомъ-то переполохѣ? Совсѣмъ вѣдь мы какъ есть всѣ эти дни безъ головъ ходили!.. Такъ штора-то въ спальнѣ и не была спущена... А потомъ пришло мнѣ въ голову, что она можетъ изъ окна увидѣть... Раньше-то не вдомекъ... Совсѣмъ ошалѣла. Прихожу въ спальню: такъ и есть, поднята штора! Начала это я спускать ее (а Авдотья Семеновна спала, какъ я вошла), она сперва было ничего, а потомъ и говоритъ, чтобы я опять подняла ее... Подыми да подыми, у окна, молъ, посидѣть хочу!.. Такъ вотъ и вышла вся кутерьма! А-ахъ ты Господь мой милосердный, и чѣмъ только все это кончится!

А Авдотья Семеновна уже добѣжала до того мѣста, гдѣ стояла толпа...

-----

Эта толпа все прибывала постепенно. Всѣ шеи были вытянуты, глаза широко раскрыты; всѣ подымались на цыпочки, стараясь заглянуть черезъ головы впереди стоящихъ, и удерживали дыханіе. Большинство молчало; слышался только въ нѣсколькихъ мѣстахъ сдержанный прерывистый шопотъ, которымъ нѣкоторые изъ зрителей передавали свои наблюденія. Чуланъ былъ набитъ биткомъ. Очищенъ былъ только одинъ пунктъ въ углу. Здѣсь, на опрокинутой вверхъ дномъ кадкѣ, горѣла пальмовая свѣчка и освѣщала небольшое пространство и находящіеся вблизи предметы. Любопытные, тѣснившіеся у стѣнъ, точно такъ-же, какъ и тѣ, которые стояли внѣ чулана, на дворѣ, вытягивали шеи, потѣли и шопотомъ передавали другъ другу свои замѣчанія.

Красный огонь свѣчки озарялъ слѣдующую картину:

У кадки стоялъ частный приставъ. Около него сгруппировались: управляющій Александръ Ивановичъ, лакей генеральши Плакунъ-Горюновой и дворникъ Елизаръ, стоявшій по-одаль. Лица послѣднихъ имѣли красноватый оттѣнокъ, благодаря слабому освѣщенію свѣчки. Яснѣе всего была освѣщена усатая физіономія частнаго пристава и листъ бумаги для протокола вмѣстѣ съ чернилицей и перомъ, размѣщавшихся на днѣ опрокинутой кадки, игравшей на этотъ разъ роль стола.

Эта группа помѣщалась въ углу, ближайшемъ къ двери, и потому достаточно ясно была видна не только ближайшимъ зрителямъ, тѣснившимся въ чуланѣ; но и тѣмъ, которые стояли на дворѣ. Всѣ лица хранили напряженное молчаніе. Изрѣдка тихо, тихо прозвучитъ чей-нибудь сдержанный шопотъ или раздастся чей-нибудь протяжный также сдавленный вздохъ.

Красный огонекъ свѣчки слабо трепеталъ, бросая блѣдныя тѣни на бѣлыя стѣны чулана, покрытыя плѣсенью и длинными гирляндами паутины.

Среди мертвой тишины звучно отдавался голосъ лакея генеральши Плакунъ-Горюновой, бойко рапортовавшаго исторію нахожденія трупа. Частный смотрѣлъ въ полъ и крутилъ усъ. Александръ Ивановичъ, управляющій, стоялъ истуканомъ и переносилъ напряженно вопросительный взглядъ на лица частнаго и разсказчика поперемѣнно. Петръ Васильевичъ бойко отчеканивалъ каждое слово и, не мигая, смотрѣлъ въ упоръ въ глаза начальству, чувствуя себя однимъ изъ героевъ, такъ-сказать, deus ex machina, однимъ изъ главныхъ виновниковъ эффектной развязки драмы, держался довольно непринужденно, отставивъ впередъ одну ногу и заложивъ правую руку въ карманъ брюкъ.

Все остальное замерло, глядѣло не моргая, молчало и слушало напряженно...

Былъ еще одинъ, самый первый виновникъ совершившейся кутерьмы и главный, но безмолвный герой ея, предоставившій разобрать другимъ сыгранную имъ драму...

Между кадкой и стѣной, на веревкѣ изъ разодраннаго вдоль полотенца, привязаннаго въ проходившей вдоль чулана балкѣ, висѣлъ недвижимый Пшеницынъ...

Онъ молчалъ и не шевелился, но полноправно царилъ въ совершавшейся вокругъ него сценѣ, служа главнымъ центромъ, къ которому были прикованы взоры всѣхъ.

Шляпа его и шинель, свернутая въ безпорядочный узелъ, лежала на полу возлѣ самоубійцы. Пшеницынъ висѣлъ въ виц-мундирѣ, съ непокрытой головой. На первый взглядъ онъ производилъ впечатлѣніе человѣка, стоящаго на колѣняхъ. Руки, съ растопыренными пальцами, были протянуты впередъ, точно во что-то упираясь; ноги подогнуты. Растрепанные волосы въ безпорядкѣ падали на лобъ, закрывая его до половины. Вытаращивъ мутные глаза, наклонивъ на бокъ голову и протянувъ впередъ руки съ растопыренными пальцами, онъ, казалось, прислушивался къ разсказу лакея генеральши Плакунъ-Горюновой и удивлялся, что человѣкъ въ сюртукѣ съ свѣтлыми пуговицами, называемый частнымъ приставомъ, и плотный господинъ, въ которомъ онъ узнавалъ управляющаго домомъ, и два десятка людей, тѣснившихся около него, и, по крайней мѣрѣ, вдвое болѣе находившихся на дворѣ,-- все это собралось сюда для него и ради него; что все около него сопитъ, потѣетъ, шепчетъ и неподвижно смотритъ, пяля глаза; что все поражено замѣчательнымъ происшествіемъ и что это замѣчательное происшествіе -- его смерть...

И вотъ среди этой напряженной тишины, прерываемой только голосомъ Петра Васильевича, произошло нѣчто такое, что заставило оратора умолкнуть, частнаго пристава повернуться по направленію въ двери, Александра Ивановича поднять голову, а всѣхъ прочихъ еще сильнѣе насторожить слухъ, исключая только одного, оставшагося спокойнымъ, того самаго, отъ котораго было отвращено внезапно вниманіе всѣхъ...

Толпа передъ дверью чулана зашевелилась, пришла въ волненіе и безпокойно заговорила.

Въ то время, когда всѣ жадно напрягали вниманіе, неожиданно раздавшійся гдѣ-то вдали крикъ: "держите, ради Христа, держите!" заставилъ стоявшихъ на дворѣ обернуться.

По двору, по направленію въ мѣсту происшествія, бѣжала Авдотья Семеновна. Салопъ съѣхалъ съ одного плеча и волочился по землѣ; волосы выбились изъ-подъ платка и закрывали лобъ. Появленіе ея было до того неожиданно, что всѣ на минуту пришли въ замѣшательство, молча переглянулись между собою и, какъ-бы по взаимному согласію, разступились, образовавъ дорожку, по которой Пшеницына направилась въ мѣсту совершившейся драмы. Она не глядѣла ни на кого по сторонамъ, вѣроятно, не замѣчая обращенныхъ на нее взглядовъ, и смотрѣла прямо передъ собою.

Сердца всѣхъ зрителей мгновенно замерли, точно переставъ биться. Никто не могъ произнести слова, даже пошевелиться, а только всѣ смотрѣли по направленію въ чулану, предчувствуя самый эффектный финалъ потрясающей сцены.

Приставъ, управляющій, Петръ Басильевичъ и всѣ зрители, наполнявшіе чуланъ, не сводили глазъ съ двери, въ которую появилась Пшеницына.

Переступивъ порогъ, она какъ-будто ослабѣла. Она сдѣлала два медленныхъ, нетвердыхъ шага и остановилась, какъ усталая. Всѣ молчали, затаивъ дыханіе, и смотрѣли на ея лицо.

Глаза Авдотьи Семеновны были широко раскрыты и точно застыли въ своемъ выраженіи; губы были полураскрыты. лицо ея отражало только одно чувство, которое яркостью выраженія показывало, что въ немъ соединились всѣ прочія и имъ покрылись. Это чувство было ожиданіе, самое болѣзненное, самое жадное и напряженное ожиданіе...

Сдѣлавъ два шага, она остановилась и медленно обвела глазами пространство. Потомъ глаза ея остановились на группѣ у опрокинутой кадки. Она не шевелилась, будто приросла въ полу; потомъ правая рука ея протянулась впередъ, затѣмъ лѣвая, словно что-то отталкивая или хватаясь, ударилась въ грудь, гдѣ и заперла. Лицо искривилось не то судорогой, не то бѣшеной улыбкой, которая предшествуетъ истерическому хохоту,-- и, опрокинувъ навзничь голову, Авдотья Семеновна, безъ словъ, безъ звука, какъ сраженная выстрѣломъ, упала на руки подбѣжавшихъ къ ней двухъ или трехъ женщинъ...

Мих. Альбовъ.

"Дѣло", NoNo 9--12, 1873

Оставить комментарий Альбов Михаил Нилович (bmn@lib.ru) Год: 1872 Обновлено: 06/10/2025. 380k. Статистика. Повесть: Проза Проза	Скачать FB2 Ваша оценка:
Аннотация: (Из истории забитых людей).

Альбов Михаил Нилович Пшеницыны

ПШЕНИЦЫНЫ.

I.

II.

III.

IV.

V.

VII.

VIII.

IX.

X.

XI.

XII.

XIII.

XIV.

XV.

XVI.

XVII.

XVIII.

XIX.

XX.

XXI.

XXII.

XXIII.

XXIV.

XXV.

XXVI.

Альбов Михаил Нилович
Пшеницыны