Альбов Михаил Нилович
Юбилей

Lib.ru/Классика: [Регистрация] [Найти] [Рейтинги] [Обсуждения] [Новинки] [Обзоры] [Помощь]
Скачать FB2

 Ваша оценка:
  • Аннотация:
    (Не совсем обыкновенная история).

   

ЮБИЛЕЙ.

(Не совсѣмъ обыкновенная исторія).

   
   Юбилей -- такъ назывался 7-й изъ субботнихъ лѣтъ еврейскаго лѣтоисчисленія. Этотъ годъ посвящался отдохновенію; долги прощались, рабы и плѣнные отпускались на свободу, наслѣдственныя имущества возвращались прежнимъ собственникамъ или ихъ наслѣдникамъ. Обычай этотъ (получившій свое названіе отъ еврейскаго слова юбель -- козій рогъ, потому что въ него трубили, возвѣщая начало юбилея) соблюдался, какъ думаютъ, до вавилонскаго плѣна.

Энциклопедическій всенаучный словарь В. Клюшникова.

I.

   --... Что до меня, господа, то я вполнѣ присоединяюсь къ мнѣнію, что его слѣдуетъ почтить...
   -- Старикъ! Прослужилъ тридцать пять лѣтъ!
   -- Да, но согласитесь...
   -- Я полагаю, что мы, какъ товарищи...
   -- Согласитесь, однако...
   -- Никого не тащутъ за шиворотъ. Я думаю, этотъ вопросъ принципіальный, и потому...
   -- Эхъ, господа, и всего-то три рубля съ носу! Стоитъ о томъ толковать!
   -- Дѣло не въ трехъ рубляхъ. Я хочу только сказать...
   -- Коротко и ясно. Кто желаетъ подписаться?
   -- Я подпишусь!
   -- Я тоже!
   -- Мы всѣ!
   Споръ этотъ происходилъ въ учительской комнатѣ (она же и физическій кабинетъ) одной изъ петербургскихъ гимназій, во время большой перемѣны. Группа преподавателей тѣснилась у стола, за которымъ сидѣлъ толстый и грузный господинъ, съ заткнутымъ подъ бородою кончикомъ носового платка, вмѣсто салфетки, передъ тарелкою съ подернувшимся слоемъ застывшаго уже маргарина бифштексомъ,-- преподаватель всеобщей географіи, Иванъ Данилычъ Поплясухинъ, въ обычное время невозмутимо спокойный и мало-подвижный, но теперь чѣмъ-то взволнованный. Да и всѣ были взволнованы, всѣ стояли на ногахъ, горячились,-- кто со стаканомъ простывшаго чаю въ рукахъ, кто жестикулируя надкушеннымъ бутербродомъ -- принесеннымъ изъ дому завтракомъ.
   Вниманіе всѣхъ сосредоточивалъ лежавшій передъ Поплясухинымъ листъ писчей бумаги, съ проведенною вдоль него толстою чертой, какъ это дѣлается, когда собирается на что-либо подписка или пожертвованіе. Въ самомъ верху совершенно пока чистой страницы стояли, одна подъ другой, три фамиліи:
   
   И. Поплясухинъ 3 р.
   Л. Грохотунскій 3 р.
   Н. Бубенцовъ 3 р.
   
   И Грохотунскій, и Бубенцовъ, составлявшіе въ данный моментъ прочный тріумвиратъ съ Поплясухинымъ, стояли по обѣимъ сторонамъ его стула, поддерживая своими репликами въ тѣхъ случаяхъ, когда Поплясухинъ, обладавшій медленною и затрудненною рѣчью, искалъ выраженій.
   Преподаватель русской словесности Грохотунскій, снабдившій свою подпись молодецкимъ росчеркомъ, являлъ собой господина, перешедшаго уже зрѣлый возрастъ. Съ длинными космами рыжихъ волосъ, падавшихъ у него по плечамъ, какъ у художника изъ забулдыжныхъ, въ висѣвшемъ мѣшкомъ вицмундирѣ съ засаленными лацканами, обыкновенно въ пуху и съ ѣздившимъ то къ правому, то къ лѣвому уху галстучнымъ бантомъ, онъ постоянно имѣлъ видъ человѣка, только что вывернувшагося изъ какой-нибудь свалки. Товарищъ его Бубенцовъ, преподаватель исторіи, совсѣмъ еще юный и стройный, съ тонкими усиками, томными, съ поволокой, глазами и пунцовыми губками, въ элегантно сшитомъ темносинемъ форменномъ фракѣ, велъ себя очень тихо и сдержанно, лишь перекатывая во рту папироску, въ противуположность словеснику, который брызгалъ слюною и визжалъ, покрывая всѣ голоса.
   Вообще группа у стола была весьма оживленная. Исключеніе изъ всѣхъ составляли лишь трое. У стеклянныхъ шкафовъ, изъ которыхъ одинъ былъ наполненъ приборами для физическихъ опытовъ а въ другомъ помѣщались въ строгомъ ранжирѣ сочиненія Жуковскаго, Пушкина и другихъ русскихъ классиковъ, стояли два господина: среднихъ лѣтъ, худощавый, съ желчнымъ лицомъ, преподаватель алгебры и геометріи, Драницынъ, и прислонившійся задомъ къ электрической машинѣ коротенькій, толстый, апоплексическаго вида молодой человѣкъ, съ лысою уже, какъ яйцо, головой, нѣмецъ Думкеллеръ,-- погруженные въ бесѣду въ полголоса, съ видомъ людей, до которыхъ горячіе дебаты товарищей такъ же касаются, какъ и до того гипсоваго бюста писателя Гоголя, сильно уже пожелтѣвшаго, что возвышался на шкафу съ русскими классиками, прямо надъ ихъ головами, въ компаніи гипсовыхъ параллелепипедовъ, призмъ, лѣпныхъ орнаментовъ, въ видѣ цвѣтовъ и узоровъ, и т. п. предметовъ для рисованія. Третій былъ одиноко сидѣвшій за столомъ у окошка субъектъ съ русою апостольскою бородой, въ темныхъ очкахъ,-- преподаватель греческаго и латинскаго языковъ, чехъ Абсцессъ. Онъ прихлебывалъ чай и жевалъ бутерброды, которые осторожно вытаскивалъ изъ лежавшаго передъ нимъ свертка газетной бумаги. Сидѣлъ онъ спокойно и невозмутимо, наблюдая поверхъ очковъ маленькими пытливыми глазками за отдѣльными фигурами группы, повидимому, совсѣмъ безучастно, но, въ сущности, слѣдилъ очень внимательно за всѣми перипетіями происходившей борьбы.
   Нетрудно было понять, что противную партію представлялъ, въ строгомъ смыслѣ, только одинъ человѣкъ,-- маленькій, рыженькій господинъ, Торопыгинъ, преподаватель русскаго языка въ младшимъ классахъ. Имя его было Серапіонъ Николаичъ, но заглазно, между товарищами, оно давно было уже передѣлано въ "Скорпіона", въ ознаменованіе тонкаго ехидства и скрытной злобности его обладателя. Онъ больше всѣхъ кипятился, а кипятился онъ потому, что во главѣ партіи стоялъ Грохотунскій. Поплясухинъ былъ только орудіемъ, заварилъ же всю кашу одинъ Грохотунскій, съ которымъ Скорпіонъ Николаичъ былъ на ножахъ и потому старался увлечь за собой большинство, стоявшее раньше на его сторонѣ, частью въ силу безсознательнаго духа протеста, присущаго русскому человѣку въ случаяхъ затѣваемаго какого бы то ни было общаго дѣла, частью просто изъ одного удовольствія травли.
   Но вотъ вдругъ кому-то все это, наконецъ, уже надоѣло и, при категорическомъ вопросѣ Поплясухина, онъ порѣшилъ дѣло изъявленіемъ согласія своего подписаться и, въ ту же минуту, какъ будто отъ него только этого ждали, за нимъ единодушно согласились всѣ прочіе... Серапіонъ Николаичъ былъ побѣжденъ.
   Грохотунскій подскочилъ тотчасъ же къ первому изъ присоединившихся, обмакнулъ въ чернила перо и предупредительно подалъ. То же продѣлалъ онъ съ остальными. Бубенцовъ только повелъ торжествующе прекрасными своими глазами и затянулся изъ папироски.
   Поплясухинъ молча принималъ трехрублевки, сдвигая ихъ въ кучу, подъ тарелку съ бифштексомъ. Подписывавшіеся нагибались, расчеркивались и, вручивъ деньги, отходили въ сторонку. Совершалось все это съ безмолвною торжественностью. Только одинъ изъ подписывавшихся заявилъ неожиданно, хлопнувъ себя по боковому карману:
   -- У меня денегъ нѣтъ, господа!... Страхъ вчера въ винтъ не везло!
   -- Все равно, потомъ отдадите,-- успокоилъ его Поплясухинъ.
   -- На обѣдѣ самомъ отдадите,-- присовокупилъ Грохотунскій.
   -- Крестикъ только рядомъ поставьте,-- молвилъ отъ себя Бубенцовъ.
   Серапіонъ Николаичъ подписался послѣднимъ. Принимая перо изъ рукъ Грохотунскаго, онъ дернулъ плечомъ съ видомъ человѣка, склонившагося передъ неодолимою силой, и, мелкимъ, бисернымъ почеркомъ написавъ свое имя, передалъ обратно перо съ глубокимъ поклономъ, подъ которымъ скрывалась цѣлая пучина ехидства.
   -- Кто еще? Господа!-- повелъ глазами вокругъ Грохотунскій и обратился къ Абсцессу, который стоялъ теперь вытянувшись, словно проглотивши аршинъ, и съ достоинствомъ застегивалъ на себѣ вицмундиръ.-- Святополкъ Игнатьичъ, желаете вы подписаться?
   -- О, да, натурал-лно! Я тол-лко что самъ намѣревался сейчасъ присовокупить свое имя.
   Святополкъ Игнатьичъ Абсцессъ, котораго вся гимназія помнила длиннымъ, тощимъ и робкимъ, безпрестанно примѣшивавшимъ въ русскій свой діалектъ чешскія и нѣмецкія выраженія (это было года полтора назадъ, когда онъ только что пріѣхалъ изъ Праги), являлъ теперь собой высокаго, умѣренной полноты джентльмена, съ медленными, солидными жестами и правильною русскою рѣчью, съ твердыми удареніями на буквѣ л, которую онъ произносилъ какъ л-л, мягкимъ, сочнымъ баскомъ.
   Подойдя торжественнымъ шагомъ къ столу, онъ перегнулся надъ нимъ пополамъ, подписалъ свое имя, медленно выпрямился и, вручивъ Поплясухину три рублевыхъ кредитки, которыя досталъ изъ бумажника, съ выраженіемъ древняго римлянина, совершающаго публичное жертвоприношеніе, сентенціонно прибавилъ:
   -- Всякая заслуга, кол-лми паче правител-лству, должна быть почтена!
   -- Кто еще не подписывался? Алексѣй Григорьичъ! Августъ Васильичъ!-- воззвалъ Грохотунскій къ Драницыну и Думкеллеру, бесѣда которыхъ шла теперь въ полный голосъ.
   Апоплексическій молодой человѣкъ горячо говорилъ:
   -- О, да, я не отрицаю! Но вашъ Пушкинъ, все-таки, не великій писатель. Если сравнить его съ Гёте и Шиллеромъ...
   -- Августъ Васильичъ! Алексѣй Григорьичъ!-- визжалъ Грохотунскій.
   -- Все, что въ немъ лучшаго, суть одно подражаніе...
   -- Господа!
   -- Я скажу даже больше: Шекспиръ...
   -- Оставьте въ покоѣ Шекспира, Августъ Васильичъ! Желаете вы подписаться?
   -- А? Что такое? Да, подписаться... Развѣ всѣ подписались?
   -- Всѣ, остались только вы съ господиномъ Драницынымъ.
   -- Ну, что-жь, я могу, если всѣ...-- заявилъ Думкеллеръ, приближаясь къ столу. Взявъ въ руки перо, онъ прибавилъ: -- Я всегда, если всѣ... Какъ говорится по-русски: "я на міръ не челобичникъ"...
   -- Что до меня, господа,-- тягуче-методическимъ тономъ заговорилъ математикъ Драницынъ,-- то я, съ своей стороны, тоже присоединяюсь, конечно... разъ уже всѣ рѣшили этотъ вопросъ (онъ обвелъ глазами присутствовавшихъ). Моего мнѣнія, положимъ, не спрашивали... пусть такъ!... Теперь уже дѣло покончено и я не стану къ нему возвращаться. Но я не могу, все-таки, не выразить своего удивленія, почему вопросъ, вызвавшій, насколько удалось мнѣ прислушаться, горячій протестъ со стороны нѣкоторыхъ изъ нашихъ товарищей, вдругъ такъ быстро, можно сказать, въ одно мгновеніе ока, рѣшился?... Я очень жалѣю, что пропустилъ этотъ интересный моментъ... Что до меня, повторяю, то я присоединяю, конечно, свое имя къ общему списку...-- Тутъ Драницынъ наклонился къ столу и принялся медленно, букву за буквой, выводить свою фамилію, продолжая говорить одновременно тѣмъ же тягучимъ, методическимъ тономъ:-- Вмѣстѣ съ тѣмъ, я долженъ сказать... разъ могу теперь вставить, наконецъ, свое слово... что со своей стороны... принципіально... (онъ сдѣлалъ у подписи длинный крючокъ)... я согласенъ вполнѣ съ мнѣніемъ Серапіона Николаича.
   -- Ага! Вы видите всѣ, господа,-- заметался опять Торопыгинъ, причемъ злые глазки его вспыхнули огнемъ торжества,-- я былъ правъ! Хотя одинъ въ полѣ не воинъ, но я, все-таки, и теперь повторяю: я протестую!
   -- Позвольте, Серапіонъ Николаичъ,-- завизжалъ со своей стороны Грохотунскій,-- вы подписались!
   -- Да, и я, и мы всѣ подписались! Это всегда такъ бываетъ, что мы сперва протестуемъ, а потомъ, какъ бараны...
   -- Серапіонъ Николаичъ, умѣрьте, прошу васъ...
   -- Это будетъ всегда, что кто палку взялъ...
   -- Серапіонъ Николаичъ, послушайте...
   -- Послушайте, господинъ Торопыгинъ...
   -- Это, господа, уже чортъ знаетъ что!
   -- Довольно, пора это прекратить, господа!
   -- Пора это прекратить, наконецъ!
   -- О чемъ шумъ, о чемъ споръ, достопочтеннѣйшіе коллеги?-- раздался неожиданно чей-то вопросъ, и звукъ этого спокойнаго голоса былъ дѣйствіемъ струи холодной воды, которой плеснули въ волнующійся во всѣ пары кипятокъ. Всѣ тотчасъ утихли.
   Задалъ этотъ вопросъ о. Константинъ Братолюбовъ, старшій законоучитель гимназіи, протоіерей благолѣпнаго вида, уже съ значительною просѣдью въ большой бородѣ и волнистыхъ густыхъ волосахъ, ниспадавшихъ на плечи шелковой темно-фіолетовой рясы. Онъ только что прибылъ къ своимъ двумъ послѣднимъ урокамъ, внеся съ собой въ спертую атмосферу учительской свѣжій ароматъ зимняго воздуха улицы.
   Пока онъ здоровался, душевно пожимая въ обѣихъ своихъ мягкихъ ладоняхъ протягиваемыя ему руки товарищей (причемъ Святополкъ Игнатьичъ принялъ даже благословеніе), Грохотунскій, успѣвшій тѣмъ временемъ снова овладѣть позиціей, познакомилъ его, въ краткихъ чертахъ, съ обстоятельствомъ, бывшимъ причиною спора.
   -- А-а! Юбилей!-- протяжно повторилъ о. Константинъ, поправляя золотыя очки на своемъ римскомъ носу.-- Господину Непромокаеву? Нашему преподавателю чистописанія и рисованія? Тридцать пять лѣтъ его службы, вы говорите?... Похвально!... Это похвально!
   -- Не правда ли, вы тоже присоединитесь къ нашему чествованію, о. Константинъ?-- завизжалъ тотчасъ же около него Грохотунскій.
   -- Присоединюсь, всеконечно... Старикъ почтенный... Достоинъ,-- подтвердилъ протоіерей Братолюбовъ.-- Но въ чемъ состоитъ программа этого чествованія, желательно знать?
   -- Адресъ отъ всѣхъ насъ, товарищей...-- объявилъ Грохотунскій,-- отъ учениковъ, можетъ быть, адресъ...
   -- Обѣдъ...-- вставилъ отъ себя Поплясухинъ.
   -- Подарокъ... Чернильница... Портсигаръ, напримѣръ!-- вмѣшались вперебой еще нѣсколько другихъ голосовъ.
   О. Братолюбовъ поглаживалъ бороду и, закрывая глаза, тихо помавалъ головою при каждомъ изъ перечисляемыхъ предметовъ "программы", какъ бы запечатлѣвая все это въ сердцѣ своемъ.
   -- Гм... Такъ...-- произнесъ, наконецъ, онъ задумчиво, когда вокругъ него замолчали.-- Только осмѣлюсь сдѣлать отъ себя замѣчаніе... Дозволительно мнѣ сдѣлать одно замѣчаніе?-- обвелъ онъ глазами присутствовавшихъ.
   -- Говорите, говорите, пожалуйста, о. Константинъ!-- раздались вокругъ него голоса.
   -- Меня смущаетъ одно опасеніе... Кромѣ обѣда -- подарокъ... Будетъ ли опредѣленная на всѣ эти предметы сумма достаточной?
   -- Вполнѣ! Все уже высчитано!-- тотчасъ же успокоительно возразилъ Грохотунскій.-- Не одни мы участники. Мы и другихъ привлечемъ... Сумма выйдетъ порядочная. За это я ужь ручаюсь!
   -- Обѣдъ недорого станетъ,-- замѣтилъ отъ себя Поплясухинъ.-- Устроимъ въ "Маломъ Ярославцѣ" или "Москвѣ"... Тамъ меня знаютъ...
   -- Ну, когда такъ!-- воскликнулъ о. Константинъ, закатывая правый рукавъ, и, размахнувшись, отпрянулъ назадъ, какъ бы собираясь дать туза Грохотунскому, но, въ сущности, движеніемъ этимъ только распахивая одну изъ полъ рясы, причемъ обнаружился свѣтлосиній подрясникъ и вышитый разноцвѣтными шелками кушакъ. Изъ глубокаго кармана подрясника о. протоіерей извлекъ большой сафьянный бумажникъ, а изъ него десятирублевую кредитку, которую и поднесъ Поплясухину.
   -- Съ радостію готовъ присоединить свою лепту,-- заявилъ еще разъ о. Константинъ, послѣ того, какъ, получивъ сдачу и усѣвшись на стулъ, который предупредительно пододвинули къ нему Бубенцовъ съ Грохотунскимъ, онъ взялъ въ руки перо.-- Да, да... Старикъ достойный, почтенный...
   Обмакнувъ уже въ чернила перо и совсѣмъ приготовившись, о. Константинъ вдругъ откинулся туловищемъ, словно ужаленный, и тревожно задалъ вопросъ:
   -- А Андрей Ардальонычъ? Знаетъ объ этомъ Андрей Ардальопычъ?
   -- Нѣтъ, ему не говорили еще... Но это вздоръ! Онъ не будетъ препятствовать!-- заявили согласнымъ тріо Грохотунскій и Бубенцовъ съ Поплясухинымъ.
   -- Ай, ай, ай, господа, господа!-- смутился о. Константинъ и даже въ раздумьи поникъ.-- Какъ же такъ, безъ начальства? Безъ начальства-то какъ же быть, господа?... Теперь ужь я, право, не знаю...
   -- Будьте спокойны! Мы уговоримъ его! Будьте спокойны!-- опять подтвердили всѣ трое.
   -- Эхъ, господа, господа!-- скорбно вздохнулъ о. Константинъ. Затѣмъ онъ вдругъ махнулъ рукою, какъ бы желая сказать: "пропадай моя голова!" -- твердымъ почеркомъ написалъ свое имя и всталъ.
   Этимъ дѣйствіемъ о. Константина словно была поставлена точка дебатамъ. Три агитатора приняли озабоченный видъ. Прочіе имѣли видъ не то усталый, не то равнодушно-скучающій, какой появляется у людей долго спорившихъ, послѣ того какъ предметъ спора исчерпанъ. Всѣ разбились на группы. Только Серапіонъ Николаичъ одиноко стоялъ у окошка и, глядя въ него на противуположную стѣну двора, сосредоточенно грызъ себѣ ногти.
   Пронзительно грянулъ звонокъ, возвѣщая конецъ большой перемѣны, и залился дребезжащими трелями по корридорамъ гимназіи, гдѣ шныряли уже надзиратели, загоняя мальчугановъ по классамъ. Преподаватели хватали журналы и устремлялись къ дверямъ, между тѣмъ какъ стоявшій на верхней площадкѣ лѣстницы, что вела въ квартиру директора, старый гимназическій вахтеръ, Емельянъ Чубуковъ, зажмуривъ глаза и мѣрно качая надъ ухомъ рукавомъ съ желтымъ шеврономъ, продолжалъ трезвонить своимъ колокольчикомъ.
   Призвавъ всѣхъ къ порядку, онъ вошелъ въ пустую учительскую, собралъ на подносъ пустые стаканы, вмѣстѣ съ бифштексомъ, котораго такъ и не удалось доѣсть Поплясухину, побросалъ туда же окурки и удалился.
   Тихо стало во всѣхъ корридорахъ, тихо въ учительской, съ словно оцѣпенѣвшими въ безъисходной тоскѣ шкафами съ приборами для физическихъ опытовъ и русскими классиками, съ электрическою машиной въ углу и яснѣе бѣлѣвшимся подъ потолкомъ бюстомъ Гоголя, который все время внимательно слушалъ произносившіяся здѣсь спорныя рѣчи, и длинноносая его голова съ характерною прядью на лбу и застывшею навѣки тонкою улыбкой, обративъ свои незрячія очи къ окошкамъ, откуда падалъ на нихъ мутный свѣтъ ноябрьскаго дня, казалось, думала горькую думу:
   "Охъ, ужь какъ же и скучно на этомъ свѣтѣ у васъ, господа!"
   Въ четвертомъ часу потокъ гимназистовъ хлынулъ изъ подъѣзда ученаго зданія. Рѣзво бѣжали, подгоняемые крѣпкимъ морозцемъ, малыши и подростки, солидно шли юноши,-- иные уже съ значительною растительностью на щекахъ и подбородкахъ, многіе уже говорившіе басомъ,-- и, рѣдѣя, разсыпались по смежнымъ улицамъ и переулкамъ.
   Откинувшій полость извощичьихъ санокъ, о. Константинъ Братолюбовъ приподнялъ высокую бобровую шапку на прощанье съ товарищами, сѣлъ и поѣхалъ.
   Сумерки плотно сгущались и кое-гдѣ вспыхивали уже фонари.
   Бубенцовъ, въ шинели и блестящемъ цилиндрѣ, и Грохотунскій, въ облѣзлой еноткѣ, шли рядомъ. Позади и нѣсколько поодаль отъ нихъ тяжко шагалъ Поплясухинъ, а сбоку его сѣменилъ въ пальтецѣ Серапіонъ Николаичъ, который все еще не могъ успокоиться по поводу затѣяннаго юбилейнаго чествованія и изливалъ весь накопившійся ядъ.
   -- Чортъ знаетъ! Придумали тоже! Юбилей вдругъ! Кому? Преподавателю чистописанія! Ха!... Предметъ тоже, скажите! "Заслуга должна быть почтена",-- передразнилъ Торопыгинъ Абсцесса.-- Положимъ, что согласился этотъ чухна: не даромъ же онъ подлипало! Я не удивляюсь даже попу: извѣстная елейная шельма! Думкеллеръ... ну, этому было бы только гдѣ-нибудь нализаться. Меня изумляетъ Драницынъ... вотъ кто меня изумляетъ! Человѣкъ интеллигентный и умный -- и не могъ высказать во-время мнѣнія! Удивительно, право... Ха-ха! Почему не устроить бы кстати ужь юбилей Емельяну, а? Какъ вы полагаете? Почему не почтить бы ужь Чубукова? Ха-ха!
   -- Гм... Ну, это -- разница... Странно бы было... Солдату...-- промямлилъ сквозь воротникъ необъятной шубы своей Поплясухинъ. Онъ спокойно слушалъ своего собесѣдника, изрѣдка испуская въ отвѣтъ на его злобныя рѣчи лишь краткія фразы.
   -- Солдату?-- взвизгнулъ Серапіонъ Николаичъ,-- солдату, вы говорите? Да, именно, именно! То-то и важно -- солдату! Онъ тоже старикъ! Онъ былъ на войнѣ! Онъ свою кровь проливалъ! Тутъ идея -- вотъ что именно важно!... Да! Не только что важно -- и нужно! А Непромокаева чествовать... Ха! Кому это надобно? Я понимаю, положимъ... вонъ тѣмъ,-- онъ кивнулъ головою впередъ.-- Одному -- покраснобайничать, помолоть чепухи, а другому... я ужь и не знаю, что тутъ нужно другому! Ну, мнѣ сюда. До свиданія!
   Серапіонъ Николаичъ сунулъ тощую ручку свою въ пятерню Поплясухина, торопливо стиснулъ ее и шмыгнулъ въ переулокъ налѣво.
   "Знаемъ мы, что тебѣ тоже нужно! Пожрать -- вотъ что тебѣ только нужно!" -- продолжалъ уже про себя не высказанную до конца свою мысль Торопыгинъ, зябко ёжась въ своемъ пальтецѣ и пряча носъ въ воротникъ.
   Шедшіе впереди педагоги остановились подождать Поплясухина.
   -- Ну, что тебѣ говорилъ Скорпіонъ?-- спросилъ Грохотунскій.
   -- А, что... пустое!-- нехотя процѣдилъ Поплясухинъ.-- Волнуется все... Злючка, понятно... Богъ съ нимъ совсѣмъ... До свиданія, братцы! Извощикъ, въ Разъѣзжую!
   

II.

   Тихонъ Антонычъ Непромокаевъ шелъ къ себѣ домой, на Пески.
   Сегодня былъ у него всего одинъ урокъ -- рисованія, и онъ отдѣлался, сравнительно, рано. Обыкновенно, въ этотъ день, пятницу, онъ поспѣвалъ нѣсколько раньше домой, но сегодня Тихонъ Антонычъ какъ-то дольше плелся изъ гимназіи. На улицѣ совсѣмъ "размокропогодилось", и его старая ватная шинель съ облѣзлымъ воротникомъ изъ кошачьей шкурки, нѣкогда сходившей за "нѣмецкій" боберъ, что-то особенно тяжко давила ему спину и плечи. Да еще и ревматизмъ этотъ проклятый въ ногѣ разыгрался.
   Пройдя добрую половину Песковъ, Тихонъ Антонычъ достигъ одной изъ тѣхъ улицъ, гдѣ еще уцѣлѣли идиллическіе деревянные домики, которыхъ, годъ отъ году, благодаря періодически здѣсь повторяющимся, подобно разлитіямъ Нила въ Египтѣ, пожарамъ, становится все меньше и меньше, а на мѣстѣ ихъ выростаютъ новыя, кирпичныя, зданія. Возможно, что такую же участь долженъ былъ когда-нибудь претерпѣть и тотъ старенькій домикъ, который служилъ обителью для Тихона Антоныча. Недаромъ онъ жался такъ робко промежъ двухъ желтыхъ трехъэтажныхъ домовъ, выпятившихся нахально на тихую улицу своими ярко-цвѣтными вывѣсками -- у одного портерной, у другого трактира -- и будто ждавшихъ лишь случая стереть съ лица земли безъ остатка этого жалкаго, затесавшагося между ними сосѣда. По крайней мѣрѣ, подобная дума уже не разъ проходила въ головѣ Тихона Антоныча, какъ прошла она и въ эту минуту, когда его скромный сѣренькій домикъ взглянулъ на него подслѣповатыми своими окошками изъ-подъ низко нахлобученной крыши, съ повисшими на манеръ сталактитовъ ледяными сосульками, съ которыхъ падали на земь, какъ слёзы, тяжелыя капли, и словно отвѣтилъ ему: "Да, скверны, братъ, наши дѣла!"
   Черезъ калитку, надъ которой висѣла дощечка, гласившая, что домъ сей принадлежитъ "г-жѣ П. Н. Непромокаевой", вступилъ онъ во дворъ, заваленный высокими сугробами снѣга, и, обогнувъ одинъ уголъ дома, вошелъ черезъ настежь открытую дверь въ темныя сѣни. Тамъ онъ нашарилъ на стѣнкѣ ручку звонка и дернулъ ее, послѣ чего очутился въ маленькой свѣтлой прихожей, гдѣ отворившая Тихону Антонычу толстая, довольно неопрятная дѣвка, съ пылавшимъ и покрытымъ каплями пота лицомъ, совлекла съ него и водворила на надлежащемъ мѣстѣ шинель, а сама тотчасъ исчезла въ противуположную дверь, которая соединяла прихожую съ кухней, гдѣ что-то шумно трещало и шипѣло на сковородкѣ и стлалась пелена синяго чада.
   Тихонъ Антонычъ прошелъ черезъ двѣ небольшихъ комнаты въ третью, имѣвшую назначеніе спальни, скинулъ тамъ вицмундиръ и все верхнее свое одѣяніе, не исключая сапогъ, и, очутившись въ туфляхъ и халатѣ, вернулся въ первую комнату, которая, будучи нѣсколько больше другихъ, служила одновременно заломъ, гостиной и кабинетомъ.
   -- Здр-равія желаю!-- привѣтствовалъ его изъ угла чей-то голосъ.
   Голосъ этотъ принадлежалъ попугаю, пріобрѣтенному давно, уже нѣсколько лѣтъ, Тихономъ Антонычемъ на весеннемъ базарѣ у Биржи, отъ одного изъ тѣхъ заѣзжихъ субъектовъ, которые появляются каждогодно, съ открытіемъ у насъ навигаціи, съ коллекціей змѣй, обезьянъ, зеленыхъ лягушекъ и другихъ заморскихъ диковинъ. Попугай оказался съ нѣкоторыми начатками образованія, хотя дурно направленнаго, такъ какъ зналъ исключительно только нѣсколько нѣмецкихъ ругательствъ, и потому Тихонъ Антонычъ, окрестивъ его предварительно именемъ "Тришки", занялся правильнымъ его воспитаніемъ, въ чемъ и преуспѣлъ въ совершенствѣ, такъ что попугай съ теченіемъ времени привыкъ болтать очень чисто многія фразы, умѣлъ, кромѣ того, скрипѣть, свистать, подражать звуку ножа по стеклу и проч. Тихонъ Антонычъ даже научилъ его хохотать.
   -- Здр-равія желаю!-- настойчивѣе уже повторилъ воспитанникъ Тихона Антоныча.
   Обыкновенно это привѣтствіе возбуждало большое удовольствіе въ Тихонѣ Антонычѣ.
   -- Попочка-а!-- весело восклицалъ въ отвѣтъ ему Тихонъ Антонычъ. Затѣмъ онъ подходилъ къ тришкиной клѣтлѣ, гдѣ, ожидая его, попугай сидѣлъ неподвижно, прижавъ къ рѣшеткѣ свою горбоносую голову, и, когда его хозяинъ приближался на разстояніе руки, произносилъ глухимъ басомъ:
   -- Почеши попочкѣ шейку.
   Тихонъ Антонычъ ласково исполнялъ желаніе Тришки и затѣмъ они разставались, вполнѣ довольные другъ другомъ.
   На этотъ разъ онъ, однако, не сдѣлалъ ни того, ни другого, вслѣдствіе чего обиженный Тришка попробовалъ сперва перекусить толстую проволоку своей мѣдной тюрьмы, поднялъ презрительно хвостъ и поползъ по ней внизъ головою, цѣпляясь по проволокѣ своими корявыми лапами.
   Не обратилъ также вниманія Тихонъ Антонычъ на то, что около него давно ужь вертѣлся лохматый Дружокъ, плодъ союза между дворняжкой и пуделемъ, и усердно вилялъ пушистымъ хвостомъ, стараясь поймать его сочувственный взглядъ. Равнымъ образомъ не замѣтилъ онъ и того, что покоившійся на сидѣньѣ мягкаго кресла большой рыжій котъ, одаренный необыкновенно жирною комплекціей и потому совсѣмъ не оправдывавшій присвоенной ему клички Зефира, потянулся при его приближеніи и, раскрывъ одинъ глазъ, замурлыкалъ, чѣмъ обнаружилъ ясный признакъ желанія, чтобъ его приласкали. Ни на что это не обратилъ благосклоннаго вниманія своего Тихонъ Антонычъ. Онъ только прошелся взадъ и впередъ, безшумно ступая гарусными своими туфлями по комнатѣ, и остановился противъ высокаго, въ старинной рамѣ краснаго дерева, зеркала, висѣвшаго въ простѣнкѣ между окошками.
   Тамъ отразился бѣлый, какъ лунь, старичокъ -- маленькій, кругленькій, съ бритымъ лицомъ, добродушными, кофейнаго цвѣта, глазами и большимъ пухлымъ носомъ, отчасти похожимъ на спѣлую грушу. Въ сущности, не будь этихъ бѣлыхъ волосъ да морщинъ, Тихона Антоныча было бы совсѣмъ нельзя назвать старикомъ, наблюдая, какъ бодро шелъ онъ по улицѣ, нѣсколько выпятивъ грудь и подергивая правою ногой, что часто свойственно людямъ военнымъ. И щеки его были совсѣмъ еще круглыя, даже съ довольно свѣжимъ румянцемъ.
   Но теперь, когда онъ стоялъ и разсматривалъ свое отраженіе, Тихонъ Антонычъ почти не узналъ самъ себя. Конечно, это былъ онъ, самъ онъ, несомнѣнно (кто же могъ быть иной?), только постарѣвшій лѣтъ на десятокъ въ теченіе, можетъ быть, этихъ четырехъ-пяти дней, въ которые ему не случилось поглядѣться внимательно въ зеркало. Вмѣсто щекъ, висѣли мѣшки, морщины около рта и носа врѣзались глубже, глаза смотрѣли уныло и тускло. Старикъ, дряхлый старикъ, да и полно!
   "Охъ, Господи, Господи!" -- глубоко вздохнувъ, прошепталъ Тихонъ Антонычъ, отошелъ прочь отъ зеркала и, дойдя до дивана, понуро на него опустился.
   Крышка! Капутъ! Вотъ и ревматизмъ все чаще и чаще напоминаетъ ему о себѣ, и вотъ эта слабость, которую онъ чувствуетъ всѣ эти дни, и спина вотъ, и грудь ноютъ, болятъ, словно разбитыя.
   Онъ медленно поднялъ глаза, осмотрѣлся по сторонамъ -- и теперь, въ первый разъ, вдругъ замѣтилъ, что все, рѣшительно все вокругъ него тоже состарѣлось. И Тришка въ углу, въ своей клѣткѣ, и диванъ, со своею шерстяною полинялою обивкой, и, передъ письменнымъ столомъ, вышитый букетами коврикъ, и тюлевыя гардины на окнахъ, уставленныхъ горшками съ геранью, алоэ и кактусами, и гравюры на стѣнахъ, въ черныхъ тоненькихъ рамкахъ,-- все это уже старики, старики!
   "Охъ, Господи Боже мой!"
   Онъ тяжело, словно разслабленный, отвалился на спинку дивана, и взглядъ его упалъ въ одно мѣсто на противуположной стѣнѣ, той самой, къ которой былъ прислоненъ письменный столъ, а надъ нимъ пестрѣла четырехугольникомъ симметрично развѣшанная коллекція фотографическихъ карточекъ въ рамкахъ,-- все снимки съ близкихъ родныхъ, живыхъ и умершихъ: покойныхъ брата, отца, умершаго первенца-сына, второго сына, въ гимназической формѣ, замужней дочери въ одной группѣ съ мужемъ и ихъ троими дѣтьми, разныхъ половъ и возрастовъ. Но онъ смотрѣлъ не на нихъ, а нѣсколько выше, туда, гдѣ, какъ бы господствуя надъ всѣмъ этимъ собраніемъ родичей, виднѣлась, подъ стекломъ, въ позолоченной рамкѣ, акварель, изображавшая молодую особу, судя по нѣсколько натянутой позѣ ея, сдѣланная по фотографической карточкѣ, какъ оно и было въ дѣйствительности, и, притомъ, работы собственныхъ рукъ Тихона Антоныча: стоило подойти только поближе, что бы разсмотрѣть въ одномъ углу бѣлаго поля сдѣланную чернилами подпись: Puс. Т. А Непромокаевъ, а внизу годъ и число.
   Какъ сказано, акварель изображала молодую особу, даму или дѣвушку, лѣтъ двадцати съ небольшимъ, съ неправильными, но пріятными чертами лица и большими голубыми глазами. Рѣзче всего обращала вниманіе исполненная ярко-пунцовою краской та скромно-кокетливая принадлежность костюма, на манеръ пиджачка, въ какой щеголялъ женскій полъ въ началѣ шестидесятыхъ годовъ, и извѣстная подъ названіемъ "зуавки". Изображенной на портретѣ особѣ была придана сидячая поза, причемъ одна рука ея опиралась, какъ бы въ задумчивости, на нѣчто вродѣ тумбы или невысокой колонны, а другая, небрежно лежавшая у нея на колѣняхъ, держала раскрытую книжку.
   Въ продолженіе тридцати слишкомъ лѣтъ, ежедневно, этотъ портретъ былъ передъ глазами Тихона Антоныча. Но почему-то теперь Непромокаевъ неожиданно поднялся съ дивана, подошелъ и уставился въ него пристальнымъ взоромъ. Онъ стоялъ и смотрѣлъ на портретъ, не шевелясь, съ совсѣмъ мертвымъ лицомъ, только глаза его начинали блестѣть и увлажаться слезами, и вотъ вдругъ одна проползла у него по щекѣ и задрожала на кончикѣ носа.
   Приходилось ли вамъ, разбирая случайно старыя, ненужныя вещи, обратить вдругъ вниманіе на какой-нибудь ничтожный, совсѣмъ безполезный предметъ, вродѣ простенькаго сухого цвѣтка, попавшагося между страницами ветхой, забытой и давнымъ-давно прочитанной книги? Вы читали ее въ юную, свѣжую пору уже потонувшаго въ забвеніи прошлаго, и интереснѣе, лучше ея не было тогда ни одной изъ всѣхъ когда-либо написанныхъ книгъ. Съ тѣхъ поръ вы развились, поумнѣли -- и, о, насколько смѣшнымъ, наивнымъ и глупымъ возстаетъ въ вашей памяти то, что когда-то было прочитано въ той старой книгѣ! Вы никогда уже не возьмете ея больше въ руки -- и пусть ѣдятъ ее мыши, за одно со всѣмъ остальнымъ ненужнымъ вамъ хламомъ. Но вотъ она случайно опять попалась вамъ на глаза. Машинально перевернули вы страницу, другую -- и вдругъ этотъ засохшій цвѣтокъ! Онъ прежній, такой же, какимъ былъ сорванъ въ лѣсу и положенъ сюда вмѣсто закладки. Правда, онъ потерялъ съ тѣхъ поръ свѣжесть и запахъ. И въ ту же минуту съ этихъ желтыхъ, заплѣсневѣлыхъ страницъ пахнуло на васъ ароматомъ яснаго лѣтняго полудня и всѣмъ тѣмъ свѣжимъ и чистымъ, что погибло во мракѣ невозвратнаго прошлаго, когда солнце болѣе ярко свѣтило, птицы пѣли болѣе сладкія пѣсни и весь міръ представлялся однимъ ликующимъ праздникомъ...
   -- Да чтой-то, Тихонъ Антонычъ, тебя нельзя докричаться? На что тамъ такое ты засмотрѣлся?
   Въ комнатѣ рядомъ ходили, брянчали посудой, даже два раза взывали къ нему, и ничего этого не слыхалъ Тихонъ Антонычъ. Онъ очнулся только теперь, при этомъ вопросѣ, произнесенномъ раздражительнымъ тономъ, причемъ въ дверь заглянуло лицо какой-то упитанной дамы.
   -- Иди фрыштыкать. Котлеты простынутъ,-- прибавила дама и скрылась.
   Тихонъ Антонычъ, который при ея появленіи быстро отвернулся къ окну, сдѣлавъ видъ, что сморкается, еще постоялъ съ полминуты и затѣмъ медленно пошелъ, куда его звали.
   Онъ усѣлся за круглый обѣденный столъ, съ безчисленнымъ количествомъ ножекъ, за которымъ уже помѣщалась фигура упитанной дамы, супруги его, Прасковьи Никифоровны, занятой накладываньемъ ему на тарелку котлетъ съ брюквеннымъ соусомъ, налилъ себѣ изъ графинчика въ рюмку какой-то коричневой жидкости (смѣсь водки съ нѣкою ароматическою "горечью", которую пилъ "противъ желудка" Тихонъ Антонычъ), проглотилъ ее, крякнулъ и, зажмурившись, принялся рѣзать котлету.
   -- Наказаніе сущее!-- воскликнула Прасковья Никифоровна.-- Билась, билась съ котлетами -- не растопляется плита, дѣлай что хочешь!... Съ этой дурищей Дунькой одно только мученіе: тычется безъ толку, а тутъ дрова не горятъ! Сыры ли, что ли, или плита... Понять не могу! Совсѣмъ дымомъ пахнутъ котлеты. Ты слышишь, какъ онѣ дымомъ пахнутъ?
   -- Нѣтъ... ничего,-- пробормоталъ Тихонъ Антонычъ.
   -- Совсѣмъ не ничего, а просто воняютъ!... Ну, да у тебя, извѣстно, носъ деревянный.
   Прасковья Никифоровна, поймавъ на вилку котлету, поднесла ее къ собственному тонкому носу, подержала нѣсколько времени съ глубоко-сосредоточеннымъ видомъ и, бросивъ ее на тарелку, воскликнула:
   -- Это плита! Непремѣнно надо будетъ позвать печника. Бѣда, все у насъ точно разваливается!
   -- Да... все разваливается,-- глухо повторилъ Тихонъ Антонычъ.
   Онъ положилъ ножикъ и вилку и, опустившись всѣмъ туловищемъ, уставился неподвижнымъ взоромъ въ тарелку.
   Прасковья Никифоровна погрузилась въ ѣду, а Тихонъ Антонычъ продолжалъ пребывать истуканомъ, только глаза его обратились теперь на сидѣвшую насупротивъ фигуру жены, на ея расплывшійся бюстъ, похожій на перетянутую посрединѣ подушку, на ея склоненную надъ тарелкою голову, съ широкимъ проборомъ среди полу сѣдыхъ и рѣдкихъ волосъ, на морщинистыя и отвислыя щеки, и, въ то же самое время, мысленный взоръ Тихона Антоныча облекалъ ее въ кокетливую, пунцоваго цвѣта, зуавку, на мѣстѣ жидкихъ и собранныхъ на затылкѣ въ комочекъ волосъ видѣлъ онъ густую темнорусую косу, а на дряблыхъ щекахъ -- румянецъ здоровья и молодости...
   -- Охъ-хо-хо, Боже мой!-- глубоко вздохнулъ Тихонъ Антонычъ.
   Голова Прасковьи Никифоровны быстро поднялась отъ тарелки, и глаза ея, уже не голубые теперь, а блѣдно-сѣрые, выцвѣтшіе, но такіе же большіе, какъ прежде, съ тѣмъ же, давнишнимъ, сохранившимся, несмотря на всю даль прошедшихъ годовъ, выраженіемъ, остановились на мужѣ.
   -- Чего ты вздыхаешь?
   -- Я... ничего...
   -- Не ври мнѣ, пожалуйста. Отчего ты не ѣшь?... Нездоровъ?
   -- Да, какъ будто. Немножко. Нога вотъ опять. Должно быть, погода.
   -- Хм... А голова не болитъ?-- допрашивала Прасковья Никифоровна, не спуская съ Тихона Антоныча глазъ, въ которыхъ сквозила теперь подозрительность.
   -- Нѣтъ... не болитъ,-- отвѣтилъ Тихонъ Антонычъ и прибавилъ, подымаясь со стула:-- Я лучше пойду, полежу.
   Не взглянувъ на жену и сгорбивши спину, на которой онъ чувствовалъ тяготѣніе подозрительныхъ глазъ Прасковьи Никифоровны, провожавшихъ его вплоть до самыхъ дверей, онъ вышелъ изъ этой комнаты въ спальню. Взобравшись тамъ на кровать, онъ вытянулся, подложилъ руки подъ голову и принялся смотрѣть въ потолокъ.
   Онъ слышалъ все, что происходило въ столовой. Слышалъ, какъ Прасковья Никифоровна наградила кого-то шлепкомъ, должно быть, Зефира, покусившагося на оставленную хозяиномъ втунѣ котлету, слышалъ, какъ двинули стуломъ, слышалъ стукъ двери изъ кухни, пришествіе Дуньки, шепотомъ сдѣланный о чемъ-то вопросъ Прасковьи Никифоровны, шепотомъ же послѣдовавшій за нимъ отвѣтъ Дуньки и, наконецъ, осторожное приближеніе къ спальнѣ шаговъ Прасковьи Никифоровны...
   Тихонъ Антонычъ тотчасъ зажмурился, прикинувшись спящимъ.
   Жена нѣсколько времени постояла въ дверяхъ, вѣроятно, его наблюдая, затѣмъ скрипнула половицей и скрылась такъ же тихо, какъ подошла.
   Тихонъ Антонычъ осторожно открылъ снова глаза и, попрежнему, устремилъ ихъ въ потолокъ.
   Да, такъ ему было легче, совсѣмъ одному со своими мыслями, которыхъ не могъ онъ настолько въ себѣ затаить, чтобы не вызвать разспросовъ и этимъ пришибленнымъ видомъ своимъ, и этими глубокими вздохами, словно нарочно его выдававшими именно въ то самое время, когда онъ старался особенно не возбуждать ничьихъ подозрѣній, и какъ разъ постоянно встрѣчалъ испытующій взглядъ Прасковьи Никифоровны.
   А что онъ ей можетъ сказать, въ какихъ выраженіяхъ можетъ ей объяснить, когда и самому-то себѣ онъ не въ силахъ отвѣтить, что съ нимъ такое творится?... Онъ чувствуетъ только, что сдѣлался совершенно другимъ, совсѣмъ не такимъ, какимъ былъ онъ прежде, словно изъ него что-то вынули, словно весь онъ надломленъ...
   И произошло это съ нимъ не вчера, а началось постепенно, именно когда онъ рѣшился выйти въ отставку.
   Натолкнуло его на это рѣшеніе многое: глаза уже стали замѣтно ему измѣнять, особенно по утрамъ, въ эти тусклые осенніе дни, похожіе больше на сумерки, да и самъ вообще началъ уже онъ уставать, тяготиться. Сперва онъ сообщилъ свою мысль Прасковьѣ Никифоровнѣ, и та вполнѣ одобрила это намѣреніе. Конечно, чего оставаться? Пенсію выслужилъ, а принимая во вниманіе собственный домъ, принесенный ею въ приданое, въ которомъ живутъ они, да проценты съ ея капитальца, лежащаго въ банкѣ, чего имъ двоимъ еще болѣе надобно? Дѣти, слава Богу, сами уже на ногахъ, ничего отъ нихъ не потребуютъ. И отлично! По крайней мѣрѣ, онъ можетъ теперь пожить на покоѣ. Послужилъ и довольно!
   Затѣмъ сообщилъ онъ объ этомъ директору. Андрей Ардальонычъ выразилъ ему свое сожалѣніе, убѣждалъ подумать, остаться. "Нѣтъ, послужилъ и довольно!-- отвѣтилъ ему Тихонъ Антонычъ и прибавилъ шутливо: -- Пора дорогу дать молодымъ!" Сообщилъ онъ потомъ еще кое-кому изъ товарищей и на вопросы ихъ о причинахъ отвѣчалъ такъ же шутливо: "Пора дорогу дать молодымъ!"
   Въ первые дни послѣ того, какъ Тихонъ Антонычъ оповѣстилъ по гимназіи о своей предстоящей отставкѣ, ему казалось, что для него началось что-то новое. Будто вступалъ онъ въ другую полосу жизни. Не придется уже больше ему торопиться вставать по утрамъ, чтобы шагать нѣсколько верстъ, не взирая ни на какую погоду, возиться съ оравой лѣнивыхъ и дерзкихъ мальчишекъ, измученнымъ возвращаться домой и радоваться каждому свободному дню, словно празднику, какъ радуется самый послѣдній поденщикъ... Скоро конецъ всему этому. Баста!
   И Тихонъ Антонычъ самодовольно оглядывался по сторонамъ людныхъ улицъ, которыми шествовалъ, возвращаясь къ своему жилищу, а по мѣрѣ того, какъ затихали за нимъ постепенно шумныя волны уличной жизни столичнаго "центра" и надвигалась все ближе полусонная тишь его родимой окраины, что-то похожее на умиленное чувство пловца, достигшаго желаннаго берега, спускалось въ усталую душу учителя, и та же самая дума, все та же свѣтлая дума о близкой отставкѣ продолжала идти въ немъ своимъ чередомъ.
   Отдыхъ... Служилъ тридцать пять лѣтъ вѣрой и правдой... А всякій ли можетъ этимъ похвастаться?... Не даромъ же и Андрей Ардальонычъ о немъ сожалѣлъ и остаться просилъ... "Нѣтъ ужь, ваше превосходительство, благодарю васъ покорно! (При этомъ Тихонъ Антонычъ лукаво кивнулъ головой, подмигнувъ однимъ глазомъ.) Послужите-ка съ наше вотъ вы... Хе-хе-хе!... А мы, старики, взяли свое... Пора дорогу дать молодымъ!"
   "Пора дорогу дать молодымъ!" -- произнесъ даже вслухъ Тихонъ Антонычъ.
   Произнесъ онъ эти слова, подойдя уже къ калиткѣ своего обиталища, и вдругъ ему показалось, что его деревянный сѣренькій домикъ, на который никогда не обращалъ онъ вниманія, взглянулъ на него какъ-то особенно. Одинъ-одинёхонекъ по всей этой улицѣ, затиснутый между двухъ каменныхъ высокихъ громадинъ, низенькій, слегка покосившійся, онъ взглянулъ на хозяина изъ-подъ тяжело придавившей его снѣжной шапки своими окошками и какъ бы повторилъ вслѣдъ за нимъ, съ горькою ироніей:
   "Правда, братъ, правда!... Пора дорогу дать молодымъ!"
   И въ ту же минуту Тихонъ Антонычъ почувствовалъ въ себѣ что-то странное. Это было какое-то смутное, скверное чувство,-- не то что-то вродѣ конфуза, не то что-то вродѣ обиды,-- въ слабой степени похожее на ощущеніе человѣка, который только что выступалъ горделиво въ надѣтомъ на немъ въ первый разъ новомъ платьѣ, воображая, что всѣ обращаютъ вниманіе на красивое его одѣяніе, и вдругъ нивѣсть какой-то налетѣвшій на него сорванецъ далъ ему киселя, или изъ отворившейся неожиданно откуда-то двери на него плеснули помоями. Повторяю, не это самое именно, но нѣчто очень подобное испыталъ въ эту минуту Тихонъ Антонычъ.
   Весь какъ-то съёжившись, вошелъ онъ въ свой домъ, разсѣянно сбросилъ шинель на руки Дуньки, холодно отвѣтилъ на привѣтствіе Тришки и ласки Дружка, и когда Прасковья Никифоровна пришла звать его къ завтраку, то нашла своего мужа сидѣвшимъ, какъ истуканъ, на диванѣ, со взоромъ, устремленнымъ пристально въ полъ. За ѣдой онъ былъ молчаливъ и задумчивъ, тотчасъ послѣ завтрака направился въ спальню и, испустивъ тяжкій вздохъ, полѣзъ на кровать.
   Онъ лежалъ на спинѣ и смотрѣлъ въ потолокъ, а внутри его происходила работа, которую затѣялъ какой-то маленькій, ехидный червякъ, незамѣтно откуда-то вползшій въ душу Тихона Антоныча, и чувствовалъ Тихонъ Антонычъ, какъ этотъ червякъ ползъ и точилъ, все ползъ и точилъ, оставляя за собой червоточины, что дѣлаетъ онъ, когда заберется въ спѣлое яблоко, и Тихону Антонычу, наконецъ, до того стало скверно, что онъ поднялся съ подушекъ и сѣлъ на кровати, въ тоскѣ прошептавъ самъ съ собою:
   "Господи!... да что же это такое?!"
   Онъ такъ и застылъ на кровати, свѣсивъ безжизненно ноги и вытаращивъ глаза на рукомойникъ съ фаянсовымъ тазомъ въ углу, точно тамъ теперь хоронилось что-то особенное.
   Тамъ сидѣлъ и смотрѣлъ на него кто-то невидимый и, насмѣшливо щурясь, неслышнымъ голосомъ спрашивалъ:
   "Ну, что? Раскусилъ, наконецъ?"
   О, да, все теперь ему было ясно!... Все, что было ему до сихъ поръ незамѣтно, о существованіи чего самая легкая тѣнь подозрѣнія, даже хотя бы на мигъ, отуманила свѣтлое любованье собою, которое носилъ онъ въ себѣ, вдругъ встало воочію и наполнило холодомъ всю его душу.
   И стыдно, и горько ему теперь за себя. Какъ смѣшонъ долженъ былъ казаться онъ, старый, нелѣпый колпакъ, ничего дальше своего носа не видѣвшій! Дѣло въ томъ, что онъ, совсѣмъ не намѣренно, съ веселою, самодовольною улыбкой, произнесъ надъ собой приговоръ, и всѣ это знаютъ, всѣ это запомнили, начиная съ директора и кончая какимъ-нибудь Чубуковымъ, и всѣ согласились, что онъ больше не нуженъ, что пора ему, въ самомъ дѣлѣ, "дорогу дать молодымъ"; но только лишь давеча, уже подойдя къ своему старому дому и повторивъ вслухъ эти слова свои, онъ уразумѣлъ вдругъ заключавшійся въ нихъ горькій смыслъ. Да, онъ самъ, какъ его старый, покосившійся домъ, никому больше не нуженъ, онъ самъ, какъ и тотъ, одиноко торчитъ, мозоля глаза проходящимъ, и въ то время, какъ все. вокругъ развалилось или сломано, чтобы дать мѣсто другимъ, отвѣчающимъ новымъ вкусамъ жилищамъ, этотъ ничтожный домишко однимъ досаднымъ пятномъ портитъ весь стройный ихъ рядъ.
   "Ну, и ладно, отлично... и уйду, и уйду!" -- прошепталъ Тихонъ Антонычъ, смахнувъ выступившія на глазахъ его старческія, холодныя слезы.
   Весь остатокъ этого дня онъ провелъ въ одинокихъ удручающихъ думахъ, избѣгая взглядовъ Прасковьи Никифоровны, мучительно дотянулъ время до ночи и видѣлъ разные скверные сны.
   На другое утро онъ всталъ совершенно разбитый, и, во власти тѣхъ же удручающихъ думъ, плелся всю дорогу вплоть до гимназіи.
   Было ли такъ въ самомъ дѣлѣ, или только ему показалось?... Андрей Ардальонычъ поздоровался съ нимъ какъ то холодно, Поплясухинъ взглянулъ на него какъ-то странно, да и прочіе всѣ изъ товарищей, съ кѣмъ пришлось ему въ тотъ день повстрѣчаться, держали себя по-другому. Даже мальчишки больше чѣмъ когда-либо шумѣли и школьничали. Мало того. Второй урокъ -- рисованія -- былъ у него въ третьемъ классѣ. Когда подходилъ онъ къ дверямъ, то явственно слышалъ, какъ изъ гурьбы учениковъ, шумѣвшихъ у самыхъ дверей, кто-то крикнулъ: "Сычъ! сычъ идетъ!" -- послѣ чего всѣ бросились въ классъ. Это крикнулъ Скворешниковъ, самый большой негодяй изъ учениковъ всего класса. Онъ же больше всѣхъ школьничалъ во время урока, такъ что Тихонъ Антонычъ вынужденъ былъ записать его на штрафную страницу. Онъ съ трудомъ досидѣлъ до звонка, и когда урокъ кончился, ощутилъ облегченіе пытаемаго, котораго выпустили, наконецъ, изъ застѣнка.
   Никогда еще, кажется, онъ не чувствовалъ себя такъ отвратительно!
   "Господи Боже мой, за что же, за что?" -- шепталъ Тихонъ Антонычъ, припоминая по дорогѣ домой весь рядъ полученныхъ имъ въ тотъ день впечатлѣній. Онъ теперь уже отрѣзанный ломоть -- это ясно. Никто не сказалъ ему этого прямо въ глаза, но онъ прочиталъ эту мысль и въ директорѣ, и во всѣхъ сослуживцахъ, даже въ швейцарѣ Васильѣ, подавшемъ шинель ему далеко уже не съ тою услужливостью, къ которой привыкъ Тихонъ Антонычъ, потому что даже для этого самаго швейцара Василья онъ теперь уже почти посторонній и только дотягиваетъ свои послѣдніе дни, послѣ чего мѣсто его заступитъ другой, а онъ уйдетъ и исчезнетъ безслѣдно, словно его совсѣмъ уже не существуетъ на свѣтѣ, словно и никогда его здѣсь не бывало.
   Кто вспомнитъ о немъ? Не эти ли сотни мальчишекъ, прошедшихъ передъ нимъ вереницей въ теченіе тридцати пяти лѣтъ, которыхъ онъ заставлялъ выводить правильно буквы и упражнялъ въ техникѣ штриховъ и контуровъ?... А самъ-то онъ чѣмъ можетъ ихъ вспомнить? Чѣмъ были для него эти мальчишки и въ какомъ видѣ живутъ они теперь въ его памяти?...
   Онъ углубляется въ прошлое и видитъ только туманный хаосъ разнообразныхъ головъ, въ которомъ мелькнетъ на мгновеніе какая-нибудь смирная дѣтская рожица и тотчасъ заслонится вихрастымъ силуэтомъ какого-нибудь сорванца; въ области заднихъ скамеекъ звучитъ мелодія, производимая игрою на пёрушкахъ, воткнутыхъ остріями въ планку парты; откуда-то взвивается вдругъ къ потолку и повисаетъ на ниточкѣ чортикъ, вырѣзанный изъ писчей бумаги, а сбоку внезапно на Тихона Антоныча налетаетъ Скворешниковъ и восклицаетъ прямо въ лицо ему:
   -- Сычъ!
   "Сычъ!" -- повторяетъ въ полголоса Тихонъ Антонычъ и представляетъ на память лицо свое, какимъ онъ давеча видѣлъ его въ отраженіи зеркала.
   Да, круглыя щеки, круглые глазки кофейнаго цвѣта и повисшій внизъ носъ... Дѣйствительно, онъ похожъ на сыча. Никогда не подозрѣвалъ онъ объ этомъ и никогда не узналъ бы, если бы не сегодняшній случай. Мѣткая кличка! Вѣроятно, она установилась за нимъ уже давно и переходитъ изъ одного поколѣнія гимназистовъ въ другое. Дѣти росли, становились юношами, выходили въ жизнь, дѣлались учителями, купцами, чиновниками, а онъ сидѣлъ на одномъ и томъ же мѣстѣ, какъ сычъ, за столикомъ, между окномъ, упиравшимся въ кирпичную стѣну, и желтенькою каѳедрой, и правилъ тетрадки... Жизнь текла неудержимою струей, все росло, развивалось, боролось, одни изнемогали и падали, другіе шли бодро и торжествовали побѣду, а онъ лишь сидѣлъ и правилъ тетрадки... Старый пень, обросшій лишаями и мхомъ, молча гнилъ, разрушаясь, но упавшія вокругъ него сѣмяна, въ ту еще пору, когда онъ былъ полнымъ деревомъ, давно принялись, дали ростки, тѣ пустили побѣги, и веселая семья шумѣла теперь надъ останками своего патріарха, а Тихонъ Антонычъ все сидѣлъ и правилъ тетрадки... И такъ изо дня въ день, изъ года въ годъ въ теченіе цѣлыхъ тридцати пяти лѣтъ! Цѣлыхъ тридцать пять лѣтъ ненужной, безсмысленной дѣятельности! Параллелепипеды, ромбы, головки въ профиль, головки en face, штрихи и контуры... И за то онъ теперь -- надворный совѣтникъ, у него орденъ Анны, заслуженная пенсія и право дожить свои дни въ полномъ покоѣ, не тревожась мыслью о завтрашнемъ днѣ, заботой о томъ, что нужно вовремя встать и поспѣть, такъ какъ отнынѣ онъ можетъ располагать самъ собою, свободенъ дѣлать что хочетъ,-- словомъ, теперь онъ, что называется, вольный козакъ! А впереди еще годы жизни, можетъ быть, пять, десять лѣтъ, даже больше, такъ какъ онъ еще бодръ, въ немъ есть силы, онъ не знаетъ въ себѣ никакого недуга... Чѣмъ онъ наполнитъ ихъ, эти годы?...
   Онъ вздымается тихо съ подушекъ, обхватываетъ руками колѣни и принимается смотрѣть напряженно въ пространство. Прямо передъ нимъ голубые обои стѣны. Этимъ обоямъ не мало ужь лѣтъ, они мозолятъ глаза ему каждое утро, но онъ, все-таки, ихъ пристально начинаетъ разсматривать и только теперь замѣчаетъ покрывающій ихъ плотною сѣткой рисунокъ. Фонъ голубой, а на немъ узенькія, желтаго цвѣта полоски... Одна, двѣ, три, четыре, пять, шесть... Да, шесть полосокъ, а рядомъ седьмая, толще ихъ всѣхъ, вмѣстѣ взятыхъ, затѣмъ опять шесть полосокъ и -- пустое пространство. Въ пустомъ пространствѣ бѣлый цвѣтокъ, вѣрнѣе -- кружокъ, обрамленный пятью язычками. Всѣ язычки расположены на равныхъ разстояніяхъ одинъ отъ другого, такъ что получается, въ сущности, звѣздочка. Внизу у ней хвостикъ, а на немъ такихъ же три язычка: одинъ -- налѣво, два -- направо. Въ общемъ выходитъ цвѣтокъ. Дальше опять полоски, съ толстою чертой посрединѣ, за ними цвѣтокъ, потомъ снова полоски, снова цвѣтокъ -- и такъ безъ конца...
   Чѣмъ наполнить ихъ, эти годы?
   Онъ все сидитъ неподвижно, сцѣпивъ руками колѣни, и смотритъ пристально въ стѣну. Полоски -- цвѣтокъ, полоски -- цвѣтокъ...
   Онъ медленно опускается опять на подушки. Тамъ, впереди -- пустота, и вокругъ -- пустота, и въ немъ самомъ -- и въ груди, и въ головѣ -- пустота. Посреди этой, наполняющей все и вся, пустоты подымается кто-то огромный, незримый, невѣдомый и простираетъ надъ нимъ безконечную руку, и чувствуетъ Тихонъ Антонычъ, какъ воля и желанія совершенно его покидаютъ, лишь съ тяжкимъ вздохомъ, вырвавшимся изъ самой глубины его существа, губы его тихо шепчутъ:
   "Господи, пошли поскорѣе мнѣ смерть!"
   Онъ поднимаетъ руки на грудь, укладываетъ на ней ихъ крестъ-на-крестъ и закрываетъ глаза.

. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .

   Тихонъ Антонычъ лежитъ, какъ лежалъ, на спинѣ, руки, крестъ-на-крестъ, сложены у него на груди и вѣки плотно сомкнуты. Онъ имѣетъ вполнѣ видъ мертвеца, потому что онъ, дѣйствительно, умеръ, ушелъ изъ этого міра. Тѣло его неподвижно и на лицѣ присутствуетъ выраженіе покоя, какимъ проникнуты черты трупа, надъ которымъ безсильны всѣ впечатлѣнія внѣшняго міра, ибо для Тихона Антоныча тоже не существуетъ теперь внѣшняго міра, не существуетъ стѣнъ этой комнаты, цѣлыхъ Песковъ, Прасковьи Никифоровны, гимназіи,-- онъ даже не помнитъ, что все это когда-то существовало на свѣтѣ. Онъ блуждаетъ въ иныхъ совершенно пространствахъ, испытываетъ иныя тревоги, волнуется, ищетъ и впадаетъ въ отчаяніе.
   Дѣло въ томъ, что онъ очутился въ какомъ-то невѣдомомъ городѣ. Онъ одинъ, совершенно одинъ, бродитъ во мракѣ, по никогда имъ доселѣ невиданнымъ улицамъ. Въ этомъ городѣ нѣтъ у него ни единой знакомой души. Городъ безконечно огромный, съ колоссальными, уходящими въ небо домами. Небо черно и во всемъ городѣ царствуетъ кромѣшная тьма, словно онъ покинутъ совсѣмъ обитателями. А, между тѣмъ, въ немъ кипитъ самая напряженная жизнь. Люди сидятъ въ огромныхъ домахъ, за огромными черными окнами, люди толпятся на тротуарахъ, мчатся въ экипажахъ по улицамъ, плывутъ на пароходахъ и лодкахъ по рѣкамъ и каналамъ -- въ страшномъ количествѣ, въ большой суетѣ и въ полномъ безмолвіи. Толпы встрѣчаются, сталкиваются, экипажи сцѣпляются, лошади взвиваются тамъ и сямъ на дыбы, люди мечутся и суетятся, и происходитъ все это въ непроницаемой тьмѣ и въ полномъ безмолвіи. Тихонъ Антонычъ подвигается дальше, теряясь все пуще и пуще, боясь на что-либо наткнуться, быть сшибленнымъ съ ногъ, попасть подъ колеса. Онъ все время старается держаться рѣки, гдѣ происходитъ цѣлая свалка среди сплотившихся вмѣстѣ пароходовъ и барокъ. Вотъ широчайшій, безконечнѣйшій мостъ. Ба! да это, вѣдь, Николаевскій мостъ, и рѣка эта -- Нева, а городъ -- его родной Петербургъ, въ которомъ онъ не былъ тридцать пять лѣтъ! Онъ узнаетъ Литейный проспектъ, Бассейную, Кирочную. Только все въ немъ теперь перестроено, все передѣлано сызнова, даже всѣ улицы перемѣщены совсѣмъ по-другому. Онъ страшно усталъ, онъ еле передвигаетъ ногами, ему хочется сѣсть, отдохнуть, и онъ не можетъ этого сдѣлать, потому что городъ сбилъ его съ толку. Онъ давно уже забылъ и потерялъ изъ виду мѣсто, откуда вышелъ сначала, и безполезно думать найти его. Онъ узнаетъ знакомую улицу, вспоминаетъ, что въ ней стоялъ домъ, въ который онъ прежде ходилъ, и могъ бы теперь войти въ него и тамъ отдохнуть, но знакомая улица вдругъ обращается въ совсѣмъ для него неизвѣстную мѣстность, и Тихонъ Антонычъ останавливается въ полномъ отчаяніи. А самое главное, самое ужасное въ томъ, что онъ никого здѣсь не знаетъ. Онъ снимается съ мѣста и тащится дальше... Вотъ площадь. Она, какъ и все вокругъ, погружена тоже во тьму, но и здѣсь, какъ повсюду, есть тоже люди. Они сидятъ во тьмѣ и безшумно работаютъ. Мостовая вся разворочена, груды камней торчатъ словно скалы, а между ними зіяютъ глубокія ямы съ перекинутыми узкими досточками. Тихонъ Антонычъ вступаетъ на досточку и переходитъ. Дальше новая яма и новая досточка. Онъ перейдетъ и по ней, потому что сейчасъ должна быть академія художествъ, въ которой онъ посѣщалъ когда-то рисовальные классы. Онъ непремѣнно дойдетъ до нея, потому что тамъ, въ одномъ изъ безконечныхъ ея корридоровъ, Тихона Антоныча ожидаетъ отецъ. Раньше онъ думалъ, что отецъ его умеръ, но теперь онъ узналъ, что тотъ былъ только болѣнъ и жилъ все время въ отсутствіи, а теперь онъ здоровъ, возвратился и ожидаетъ его. Тихонъ Антонычъ идетъ по длинному, теряющемуся вдали корридору. Его обгоняютъ, встрѣчаются съ нимъ и уступаютъ дорогу ему какіе-то люди. Всѣ они съ нимъ раскланиваются, какъ бы признавая знакомаго, но онъ ихъ не знаетъ, потому что всѣ эти люди совершенно безъ лицъ... Вотъ, наконецъ, онъ въ маленькой комнатѣ. Въ ней кровать, а на кровати -- отецъ. Онъ совершенно такой, какимъ былъ во время своей послѣдней болѣзни, лежитъ на боку, повернувшись къ сыну лицомъ, и покрытъ до груди одѣяломъ. Только почему-то еще голова его повязана по-бабьи платкомъ... "Батюшка..." -- говоритъ, приближаясь къ нему, Тихонъ Антонычъ.-- "Тсс..." -- дѣлаетъ тотъ, прикладывая палецъ къ губамъ. Другою рукой онъ начинаетъ манить къ себѣ сына. Тихонъ Антонычъ подходитъ на цыпочкахъ. "Ближе!" -- шепчетъ отецъ. Тихонъ Антонычъ подходитъ совсѣмъ уже близко и наклоняетъ къ отцу свою голову. Тотъ прикладываетъ къ уху Тихона Антоныча губы и шепотомъ спрашиваетъ: "Отчего ты не хочешь съѣсть эту котлету?" -- "Она пахнетъ дымомъ",-- отвѣчаетъ Тихонъ Антонычъ.-- "Врешь, ты долженъ ее съѣсть непремѣнно!" Тихонъ Антонычъ начинаетъ ѣсть котлету подъ брюквеннымъ соусомъ, дѣлая надъ собою усилія, потому что ему совершенно не хочется ѣсть. "Съѣшь!" -- повторяетъ отецъ и Тихонъ Антонычъ принимается одолѣвать снова котлету. Онъ глотаетъ съ трудомъ, потому что чувствуетъ, какъ она совсѣмъ ему наполняетъ желудокъ, поднимается выше къ груди, лѣзетъ въ горло, стѣсняетъ дыханіе... "Охъ, Господи, Боже мой!" -- мучительно стонетъ Тихонъ Антонычъ -- и просыпается.
   Въ спальнѣ висятъ уже сѣрыя сумерки. Онъ лежитъ, весь разбитый, подъ впечатлѣніемъ только что пережитаго сна. Мало-помалу онъ приводитъ свои мысли въ порядокъ и, наконецъ, сознаетъ, что теперь еще день, что онъ заснулъ послѣ завтрака и наступаетъ время обѣда. Но ему трудно пока еще встать. Голова тяжела, какъ свинецъ, грудь что-то давитъ... Онъ приподнялъ было одну ногу съ кровати, но она тотчасъ же безсильно упала, какъ плеть... Нѣтъ, онъ долженъ немного еще отлежаться...
   И Тихонъ Антонычъ лежитъ, устремивъ глаза въ потолокъ. Во всей квартирѣ царитъ тишина. Маятникъ тикаетъ въ кухнѣ, и его мѣрный звукъ глухо отдается сквозь стѣну. Слышно, какъ Прасковья Никифоровна стукнула дверью, прошла въ столовую, отворила шкафчикъ съ посудой и, побренчавши тамъ чѣмъ-то, ушла опять въ кухню.
   Сумерки сгущаются все больше и больше. На улицѣ, насупротивъ дома, засвѣтился фонарь и его трепещущій лучъ проникъ въ окошко гостиной, отразивъ на темномъ полу яркій квадратъ, съ чернымъ крестомъ посрединѣ, и задѣвъ Тришкину клѣтку.
   Попугай, пребывавшій все время въ неподвижной апатіи, встряхнулся, переползъ на верхнюю перекладину клѣтки и сталъ наблюдать, какъ отдѣлившійся отъ фонарнаго столба человѣкъ побѣжалъ, изгибаясь подъ тяжестью лѣстницы, черезъ перекрестокъ, и затѣмъ тамъ еще засвѣтился фонарь... Чернѣвшаяся посреди улицы длинная лужа заискрилась блестящими змѣйками... Изъ мрака выдѣлились чьи-то толстыя ноги, съ краемъ поднятаго высоко подола, перешагнули черезъ лужу и опять потонули во мракѣ...
   Тришка испустилъ слабый свистъ и, для развлеченія, сталъ болтать самъ съ собою:
   "Боже мой, Боже мой, съ морковью пирогъ, почеши попочкѣ шейку, половина шестого, будьте здоровы..."
   

III.

   Было около восьми часовъ вечера.
   На столѣ передъ диваномъ горѣла лампа, а наклонившись подъ нею сидѣла Прасковья Никифоровна, въ круглыхъ очкахъ, державшихся на самомъ кончикѣ носа, и вязала изъ красной шерсти платокъ,-- работа, съ незапамятныхъ временъ ею затѣянная и не предвидѣвшая себѣ окончанія, подобно знаменитому тканью Пенелопы. Съ другой стороны помѣщался Тихонъ Антонычъ, который, устремивъ задумчивый взоръ свой на лампу, выбивалъ пальцами по краю стола не то маршъ, не то польку. На ручкѣ дивана, въ позѣ сфинкса, дремалъ сладко Зефиръ. На полу, въ полосѣ свѣта отъ лампы, храпѣлъ, не менѣе сладко, Дружокъ. Бодрствовавшій пока еще Тришка сидѣлъ въ кольцѣ своей клѣтки и однимъ лѣвымъ глазомъ созерцалъ издали эту мирную группу. А черезъ темную прихожую изъ полурастворенной кухонной двери слышалось сонное тиканье висѣвшихъ въ кухнѣ часовъ да шумные вздохи, испускаемые отъ времени до времени Дунькой, гадавшей на разбухшихъ и засаленныхъ картахъ, при энергической помощи языка, суслившаго большой палецъ гадальщицы, когда приходилось доставать изъ колоды новую карту, между тѣмъ какъ наставленный въ углу самоваръ тихо затягивалъ свою монотонную арію.
   Неизвѣстно, какъ долго должно было еще протянуться это безмолвіе, въ которое была погружена вся квартира, когда вдругъ въ прихожей грянулъ звонокъ.
   Какъ бываетъ всегда при какомъ-либо внезапномъ явленіи, вторгшемся въ царство тишины и покоя, все въ одинъ мигъ встрепенулось.
   Дунька вихремъ влетѣла въ прихожую. Дружокъ вскочилъ и залаялъ. Тришка заметался по клѣткѣ и крикнулъ:
   -- "Ау!"
   Остановившись вязать, Прасковья Никифоровна подняла голову и устремила вопросительный взглядъ на Тихона Антоныча, который въ свою очередь вздрогнулъ и тоже глядѣлъ во всѣ глаза на жену.
   -- Телеграмма,-- шепнулъ съ какою-то непонятною тревогой Тихонъ Антонычъ.
   -- Вотъ еще!... Отъ кого?-- возразила, тоже пониженнымъ голосомъ, Прасковья Никифоровна.
   Затѣмъ оба супруга притихли и повернули выжидательно головы къ темной прихожей, гдѣ кто-то густо откашливался, сражаясь съ калошами.
   -- Валерьянъ!-- воскликнулъ взволнованно Тихонъ Антонычъ, вылѣзая изъ кресла.
   -- Онъ и есть... Валерьянъ Алексѣйчъ!-- подтвердила Прасковья Никифоровна, тоже поднимаясь съ дивана, и откинула на лобъ очки движеніемъ воина, который поднялъ забрало.-- Конечно, Валерьянъ Алексѣичъ! Кому быть другому? А онъ: "телеграмма!" Выдумалъ тоже.
   Изъ мрака прихожей вырисовалось что-то черное, большое, косматое, нѣчто среднее между кустомъ и растрепанною шваброй,-- въ сущности, голова человѣка, но въ такомъ изобиліи покрытая волосяною растительностью, что всѣ узаконенныя природой принадлежности облика, въ видѣ глазъ, носа и проч., совершенно терялись въ дебряхъ начинавшейся прямо со скулъ бороды, сливавшихся съ нею усовъ, нависшихъ бровей и разлетавшихся во всѣ стороны прядей волосъ, такъ что о нихъ, этихъ упомянутыхъ выше частяхъ нормальнаго лица человѣческаго, и говорить даже нечего. Послѣ головы показались плечи, спина, затѣмъ все это вытянулось на безконечныхъ ногахъ, словно обладатель этой фигуры постепенно изслѣдовалъ, достаточно ли будетъ для ея помѣщенія высоты этой комнаты, и передъ хозяевами возникъ уже совсѣмъ, цѣликомъ, тощій, длиннѣйшій, чуть не подъ самый потолокъ, господинъ въ короткомъ пиджачкѣ и таковыхъ же штанахъ, который разматывалъ съ шеи пестрый платокъ, по окончаніи чего подалъ поочередно супругамъ огромную волосатую руку и произнесъ густымъ басомъ:
   -- Здравствуйте!
   -- Здравствуй, братъ, Валерьянъ! Здравствуйте, Валерьянъ Алексѣйчъ!-- отвѣтили въ одинъ голосъ супруги.-- Садитесь,-- прибавила отъ себя Прасковья Никифоровна.
   Валерьянъ Алексѣйчъ, котораго фамилія была Феноменовъ, устремилъ подозрительный взглядъ на предложенное ему у стола мягкое кресло, попробовавъ даже качнуть его легонько за спинку, какъ бы въ цѣляхъ изобличенія подстроенной ему хозяевами какой-либо неожиданной каверзы. Успокоенный, повидимому, этимъ осмотромъ, онъ досталъ папиросу, зажегъ ея кончикъ на лампѣ и медленно погрузился въ объятія кресла.
   Съ приходомъ его словно совсѣмъ ничего не случилось. Прасковья Никифоровна снова наклонилась къ вязанью. Тихонъ Антонычъ опять устремилъ вниманіе на лампу и забарабанилъ по столу прерванный маршъ.
   Гость мрачно молчалъ и курилъ, блуждая глазами изъ-подъ косматыхъ бровей по ближайшимъ предметамъ, съ видомъ человѣка, который пришелъ сюда съ самыми злобными цѣлями. Устремляясь на столъ, на лампу, на стѣны, съ чернѣвшимися на нихъ въ видѣ пятенъ картинками, взоры его дышали презрѣніемъ; скользя по сидѣвшей насупротивъ Прасковьѣ Никифоровнѣ, они принимали выраженіе негодующей жалости, а вонзаясь въ кротко созерцавшаго лампу Тихона Антоныча, можно сказать, даже ненависти.
   Не взирая на это, проснувшійся при его появленіи жирный Зефиръ заморгалъ на гостя дружелюбнѣйшимъ образомъ и даже сдѣлалъ было попытку покинуть свое помѣщеніе, чтобы взобраться къ нему на колѣни, но почему-то раздумалъ, а Дружокъ понюхалъ его сапоги и задвигалъ хвостомъ съ самымъ гостепріимнѣйшимъ видомъ.
   Вдругъ Феноменовъ устремилъ глаза на склоненную голову Прасковьи Никифоровны и зловѣще спросилъ:
   -- Вы что это дѣлаете?
   -- Вяжу,-- отвѣчала, двигая спицами, Прасковья Никифоровна.
   -- Гм...-- многозначительно произнесъ Феноменовъ.-- Все тотъ же платокъ?
   -- Все тотъ же платокъ.
   -- Гм...-- еще многозначительнѣе произнесъ Феноменовъ и, повернувшись къ хозяину, тѣмъ же зловѣщимъ тономъ задалъ вопросъ и ему:-- А ты?
   -- А?-- словно пробужденный отъ сна откликнулся Тихонъ Антонычъ, отрывая взоръ свой отъ лампы.
   -- Ты что дѣлаешь, я тебя спрашиваю?-- настойчиво повторилъ свой допросъ Валерьянъ Алексѣйчъ, и въ голосѣ его звучало уже раздраженіе.
   Тихонъ Антонычъ поигралъ нерѣшительно перстами по воздуху и съ затрудненіемъ вымолвилъ:
   -- Да какъ-то вотъ такъ... эдакъ все... ничего.
   -- Гм...-- произнесъ Феноменовъ и, посмотрѣвъ нѣсколько времени пристально своими черными глазами на задумчиваго хозяина, какъ бы желая проникнуть въ самыя нѣдра его существа, медленно вытянулъ длинную свою фигуру изъ кресла и принялся шагать по комнатѣ взадъ и впередъ, словно паукъ, посаженный въ банку. Проходя мимо одной изъ висѣвшихъ по стѣнамъ картинокъ, онъ остановился противъ нея, промычалъ что-то подъ носъ и снова принялся шагать. Затѣмъ онъ постоялъ у окошка, которое выходило на улицу, и опять промычалъ что-то подъ носъ. Третья его остановка была у Тришкиной клѣтки, гдѣ на этотъ разъ и закончилась его прогулка по комнатѣ.
   Необходимо замѣтить, что Тришка, до того пребывавшій, какъ сказано выше, въ полнѣйшемъ спокойствіи, съ момента появленія здѣсь Феноменова находился въ большой ажитаціи. Онъ ползалъ по клѣткѣ, царапался за нее своими когтями, пробовалъ перекусить клювомъ проволоку,-- словомъ, продѣлывалъ все, чтобъ освободиться изъ своего заточенія. И это съ нимъ бывало всегда, когда приходилъ Валерьянъ Алексѣичъ, котораго Тришка ненавидѣлъ со всею силой души.
   Теперь его врагъ находился на разстояніи шага и смотрѣлъ на его эволюціи. Мало того: онъ протянулъ свою руку и звонко щелкнулъ пальцемъ по клѣткѣ.
   При этой безпримѣрнѣйшей дерзости, Тришка зашипѣлъ позмѣиному и заметался, какъ одурѣлый. Онъ ползалъ, скакалъ, кувыркался и, въ то же самое время, стремительно приникая головою къ рѣшеткѣ, старался поймать врага за рукавъ, чтобы вырвать изъ него хоть клочокъ. А Валерьянъ Алексѣйчъ, злорадно наблюдая гнѣвъ Тришки, держалъ на готовъ сомкнутые вмѣстѣ концами средній и большой пальцы руки, чтобы дать щелчка ему въ носъ. Наконецъ, ему удалось это исполнить, послѣ чего уничтоженный врагъ жалобно свистнулъ и поползъ внизъ головою, признавъ себя побѣжденнымъ.
   -- Валерьянъ Алексѣичъ, зачѣмъ вы дразните Тришку?-- спросила съ дивана Прасковья Никифоровна.
   -- А что?-- сурово освѣдомился Валерьянъ Алексѣичъ, причемъ въ его тонѣ звучало торжество побѣдителя.
   -- Оттого онъ васъ и не любитъ.
   -- Гм... Вы мнѣ лучше вотъ что скажите...-- тутъ Феноменовъ взглянулъ на хозяйку съ такимъ выраженіемъ, какъ будто готовился ее уничтожить.-- Будетъ сегодня у васъ самоваръ?
   -- Давно уже поставленъ, должно быть, теперь уже скоро,-- кротко отвѣтила Прасковья Никифоровна, и громко воскликнула:-- Дуня! Заснула ты, что ли, тамъ съ самоваромъ-то?
   -- То-то!-- строго, хотя смягченнымъ уже голосомъ, замѣтилъ Валерьянъ Алексѣичъ.
   Затѣмъ онъ подошелъ и, опустившись на свое прежнее мѣсто, свѣсилъ голову на руку, съ видомъ человѣка, которому ни до чего нѣтъ ни малѣйшаго дѣла. Такъ онъ сидѣлъ и молчалъ во все продолженіе времени, пока въ сосѣднюю комнату поданъ былъ самоваръ, а около него принялась хлопотать Прасковья Никифоровна, бренча чайною посудой, и пребывалъ въ этой позѣ до тѣхъ самыхъ поръ, когда хозяйка позвала его съ мужемъ пить чай.
   Утолялъ онъ жажду свою въ томъ же безмолвіи, торопливо и жадно втягивая съ блюдца горячую влагу, кряхтя и испуская шумные вздохи, и осушилъ такимъ образомъ въ теченіе короткаго времени четыре стакана, не проронивъ ни единаго слова. Передъ пятымъ стаканомъ онъ сдѣлалъ антрактъ, откинувшись спиною на стулъ и устремивъ мрачно-сосредоточенный взоръ въ неопредѣленную точку.
   Прасковья Никифоровна, опять завладѣвшая своею безконечною работой, шевелила безшумно, въ тѣни самовара, вязальными спицами. Тихонъ Антонычъ игралъ чайною ложечкой, погруженный въ глубокую думу.
   -- Вы хотя въ свой пикетъ бы сразились!-- воскликнула вдругъ Прасковья Никифоровна.-- А то, право, сидятъ словно мертвые... Тошно смотрѣть!
   -- Да, въ самомъ дѣлѣ...-- слабо присоединилъ свое мнѣніе Тихонъ Антонычъ и взглянулъ на мрачнаго гостя. Тотъ только повелъ глазами на него, на Прасковью Никифоровну, на самоваръ, отхлебнулъ изъ стакана и не сказалъ ничего.
   -- Я сейчасъ вамъ карты подамъ!-- прибавила оживившаяся Прасковья Никифоровна и встала со стула, бросивъ работу.
   Передъ хозяиномъ съ гостемъ появился листъ писчей бумаги съ карандашомъ, чтобы записывать взятки, и двѣ колоды подержанныхъ картъ.
   -- Твоя сдача, мой ходъ,-- объявилъ Тихонъ Антонычъ, послѣ того какъ на вскрышкѣ у него оказался валетъ, а у Валерьяна Алексѣича -- двойка.-- Въ прошлый разъ ты что-то много за мной записалъ... Всего съ прежними, помнится, тридцать шесть тысячъ и...
   -- Не трудись вспоминать, у меня все отмѣчено,-- перебилъ его Феноменовъ и, вытащивъ изъ бокового кармана бумажникъ, по записной книжкѣ прочелъ:-- Тридцать шесть тысячъ пятьсотъ.
   -- Ты меня вздулъ,-- говорилъ, подбирая карты, Тихонъ Антонычъ.
   -- И сегодня вздую опять,-- сурово замѣтилъ Валерьянъ Алексѣичъ и сталъ объявлять:-- Шесть картъ да пятнадцать, три туза, четырнадцать королей... девяносто восемь... Выходи!
   Давъ мужу съ гостемъ занятіе, Прасковья Никифоровна снова углубилась въ вязанье, между тѣмъ какъ съ другого конца стола раздавалось: "Сто одинъ!" -- "Разъ..." -- "Сто два!" -- "Разъ..." -- "Сто три!..." -- "Разъ..." Голосъ мужа звучалъ печально и тихо, Феноменова -- громко и торжествующе. "Валетовъ разнесъ? И десятки разнесъ?!" -- восклицалъ Валерьянъ Алексѣичъ.-- "Разнесъ..." -- вздыхалъ Тихонъ Антонычъ. По воцарившемуся не надолго молчанію слѣдовало судить, что начиналась новая сдача, а затѣмъ опять слышалось: "Квартъ отъ дамы... Шесть картъ..." -- "А гдѣ-жь твои трефы? Сбросилъ трефовую масть?!" -- грозно допрашивалъ Валерьянъ Алексѣичъ.-- "Сбросилъ..." -- виновато сознавался Тихонъ Антонычъ.-- "Чортъ тебя знаетъ, съ ума ты сошелъ! Это чортъ знаетъ что!" -- кричалъ Феноменовъ.
   Прасковья Никифоровна прислушивалась ко всѣмъ этимъ раздававшимся около нея восклицаніямъ, значеніе которыхъ было для нея тарабарскою грамотой, и понимала только одно, что Валерьянъ Алексѣичъ сердится на Тихона Антоныча за то, что онъ плохо играетъ, и она сама сознавала, что онъ плохо играетъ, что онъ разсѣянъ, не похожъ на себя, что онъ не обнаруживаетъ того оживленія, даже задора, съ которымъ онъ играетъ всегда въ свой любимый пикетъ. И мысль эта порождала новую думу въ головѣ Прасковьи Никифоровны,-- думу о томъ, что съ ея мужемъ творится? Или онъ чѣмъ-то болѣнъ, или удрученъ какою-то заботой, но непремѣнно съ нимъ что-то неладно; недаромъ онъ сталъ раздражителенъ, мраченъ, временами кажется даже какимъ-то убитымъ. Она уже нѣсколько разъ принималась ломать свою голову надъ вопросомъ: что бы это могло быть такое?
   -- На какого же дьявола ты даму-то сбрасывалъ?!-- злобно воскликнулъ опять Валерьянъ Алексѣйчъ.-- Нѣтъ, съ тобой сегодня просто невозможно играть!
   Онъ убилъ послѣднюю карту и, такъ какъ "король" былъ сыгранъ, принялся дѣлать разсчетъ, мрачно сопя и нахмурившись.
   Тихонъ Антонычъ уныло вздохнулъ и поникъ. Онъ самъ сознавалъ, что играетъ сегодня совсѣмъ отвратительно, и тѣмъ у него хуже выходитъ, чѣмъ болѣе старается онъ лучше сыграть, изъ всѣхъ силъ напрягая вниманіе и все ощутительнѣе сознавая въ себѣ невозможность въ этомъ успѣть. И ничего не можетъ онъ съ этимъ подѣлать! Эхъ, ужь лучше бы Феноменовъ прекратилъ этотъ проклятый пикетъ и оставилъ его поскорѣе въ покоѣ!
   А тотъ, отнюдь не подозрѣвая таковыхъ желаній въ своемъ уныломъ партнерѣ, вскрылъ новую карту, и Тихонъ Антонычъ, признавъ опять невозможность уклониться отъ велѣній неодолимой судьбы, сдѣлалъ то же. Выпало опять сдавать Феноменову, что онъ и исполнилъ съ суровымъ спокойствіемъ. Послѣ того, какъ каждымъ были объявлены карты, Тихонъ Антонычъ сдѣлалъ выходъ съ туза, и Валерьянъ Алексѣичъ уже вытащилъ карту, чтобъ ему отвѣчать, но вдругъ откинулся спиною на стулъ, и, уставившись глазами въ хозяина, нѣсколько времени молча его наблюдалъ, потомъ спросилъ страннымъ тономъ:
   -- Скажи мнѣ, пожалуйста, ты не подлецъ?
   Тихонъ Антонычъ поднялъ съ недоумѣніемъ голову.
   -- Ты не скотина?-- допрашивалъ Валерьянъ Алексѣйчъ, все не спуская съ него пытливаго взгляда.
   -- Объясни мнѣ... Я понять не могу... Что такое?-- въ замѣшательствѣ молвилъ Тихонъ Антонычъ, переводя глаза на Феноменова, потомъ на Прасковью Никифоровну. Та оторвалась отъ работы и тоже переводила глаза вопросительно съ гостя на мужа.
   -- Онъ не можетъ понять! Скажите, пожалуйста!-- воззвалъ Феноменовъ къ Прасковьѣ Никифоровнѣ, какъ бы приглашая ее быть свидѣтельницей возмутительнаго поведенія мужа.-- Онъ не можетъ понятъ!... Каково?... И еще имѣетъ нахальство смотрѣть прямо въ глаза!...
   -- Что такое?-- въ безпокойствѣ воскликнула Прасковья Никифоровна.
   -- Въ чемъ дѣло? Объясни мнѣ, пожалуйста!-- тоже воскликнулъ, крайне взволнованный, Тихонъ Антонычъ.
   -- Изволь, объясню... Гм... Ты думаешь, что я не знаю про твой юбилей?
   -- Какой юбилей?-- въ одинъ голосъ спросили оба супруга.
   Валерьянъ Алексѣичъ посмотрѣлъ на ихъ лица и, кромѣ выраженія удивленія и любопытства, не прочелъ на нихъ ничего.
   -- Гм... Такъ и въ самомъ дѣлѣ ничего ты не знаешь?-- подозрительно спросилъ Феноменовъ хозяина.
   -- Божусь, въ первый разъ только слышу... Разскажи, ради Бога... Не мучь ты меня... Что такое? Какой юбилей?-- лепеталъ Тихонъ Антонычъ, совершенно растерянный.
   -- Да твой же, твой, говорю... Твой юбилей собираются праздновать.
   -- Праздновать?... Мой юбилей?...-- пробормоталъ, какъ во снѣ, Тихонъ Антонычъ и, не въ состояніи промолвить больше ни слова, точно задохнувшись, открылъ ротъ и выпученными глазами уставился въ лицо Феноменову.
   -- А я, вѣдь, думалъ все время, что тебѣ ужь извѣстно... Вижу, человѣкъ не въ себѣ и съ такою таинственною рожей... "Вотъ животное,-- думаю,-- молчитъ и не скажетъ!"
   Валерьянъ Алексѣичъ замолчалъ и нахмурился, потомъ вдругъ обозлился.
   -- Ну, чего ты раскисъ?-- закричалъ онъ на хозяина.-- Играть, такъ играть! Что у тебя тамъ дальше еще на рукахъ?
   Тихонъ Антонычъ машинально сбросилъ какую-то карту. Валерьянъ Алексѣйчъ ее тотчасъ побилъ и вышелъ съ туза, на котораго его партнеръ положилъ короля.
   -- Развѣ у тебя король бланкъ? А гдѣ же валетъ?
   Тихонъ Антонычъ сидѣлъ весь багровый, отиралъ со лба потъ и дышалъ тяжело, словно бѣжалъ отъ погони. Вмѣсто отвѣта на вопросъ Феноменова, онъ бросилъ карты на столъ, вскочилъ и разразился неожиданнымъ хохотомъ.
   -- Ха-ха-ха, вотъ такъ штука!
   Онъ прошелся взволнованно взадъ и впередъ, остановился передъ Феноменовымъ, блаженно ему улыбнулся и задалъ вопросъ:
   -- Откуда узналъ ты?
   Валерьянъ Алексѣичъ изподлобья взглянулъ на Тихона Антоныча и пробурчалъ, угрюмо нахмурившись:
   -- Отъ Грохотунскаго вашего... Пьянаго встрѣтилъ.
   -- Ха-ха-ха!-- расхохотался опять Тихонъ Антонычъ, прошелся еще взадъ и впередъ и снова спросилъ:-- Ну, какъ же, какъ же все это было?... Ты мнѣ разскажи.
   -- Да что мнѣ разсказывать?... Ну, встрѣтились... Пьяный онъ былъ... А встрѣтилъ я его потому, что зашелъ въ "Назаретъ"... Кружку пива выпить хотѣлъ... Смотрю, а онъ тамъ... Совсѣмъ уже мокрый... Съ компаніей какихъ-то юнцовъ... И съ нимъ этотъ вашъ... Какъ его?... Сахарная рожа такая, терпѣть его не могу... Ну, чортъ, какъ его?...
   -- Бубенцовъ? Ха-ха-ха!... Ну-ну-ну?
   Тихонъ Антонычъ сѣлъ опять на старое мѣсто и жадно уставился въ лицо Феноменову.
   Валерьянъ Алексѣичъ разсказывалъ неохотно и вяло, точно вытаскивая каждое слово клещами, даже съ какою-то злобой. О Грохотунскомъ онъ выражался съ презрѣніемъ, упомянувъ нѣсколько разъ, что пьянъ тотъ былъ такъ, что "хоть выжми", о Бубенцовѣ сказалъ, что онъ "бабникъ", а объ "юнцахъ", что они всѣ "глупыши": сидятъ и въ ротъ Грохотунскому смотрятъ.
   -- "Ангельчики! Золотые мои!-- запищалъ вдругъ Феноменовъ, изображая растроганнаго Грохотунскаго,-- какъ же намъ не почтить старика? Сколькихъ поколѣній, вѣдь, былъ онъ свидѣтелемъ!"
   -- Такъ и сказалъ: "сколькихъ поколѣній"?-- переспросилъ Тихонъ Антонычъ.
   -- Такъ и сказалъ... Балалайка!... "Мы все это ему въ адресѣ выразимъ..." -- запищалъ опять Феноменовъ и злобно прибавилъ, своимъ уже голосомъ:-- Ну, и вотъ, будетъ обѣдъ тебѣ, адресъ, подарокъ тебѣ поднесутъ... плевательницу, тамъ, что ли, какую-то.
   -- Плевательницу?... Почему же плевательницу?-- съ недоумѣніемъ спросилъ Тихонъ Антонычъ.
   -- А, чортъ, почемъ я знаю, что тебѣ поднесутъ? Ну, не плевательницу, другое что... Не все ли равно? Вишь, у людей въ головѣ вѣтеръ свищетъ, такъ сыръ-боръ и горитъ... Ну, и довольно съ тебя! Ничего я больше не знаю!
   Тихонъ Антонычъ умиленно вздохнулъ и, погодя немного, спросилъ:
   -- Ну, а какъ же я-то?... Что со мной будутъ дѣлать?
   -- А тебя вмѣстѣ съ Тришкой въ одну клѣтку посадятъ и поставятъ на площади!-- угрюмо отрѣзалъ Валерьянъ Алексѣичъ.
   Тихонъ Антонычъ всталъ и началъ ходить. Воцарилось молчаніе. Феноменовъ неустанно курилъ. Хозяинъ непрерывно ходилъ взадъ и впередъ,-- не тою нерѣшительною, слабою походкой, которая у него замѣчалась въ эти послѣдніе дни, а какою-то особенной, словно плавая въ воздухѣ, словно не самъ онъ ходилъ, а его что-то носило... Валерьянъ Алексѣичъ изъ-подъ своихъ косматыхъ бровей слѣдовалъ взглядомъ за мелькавшею по комнатѣ его круглою фигуркой съ такимъ выраженіемъ, какъ будто собирался дать ей тумака.
   Пикетъ былъ забытъ окончательно, а потому Прасковья Никифоровна убрала со стола карты и исчезла изъ комнаты для распоряженій объ ужинѣ, который вскорѣ явился, въ видѣ оставшагося отъ обѣда жаркого и домашняго студня. Появился также графинчикъ съ коричневою жидкостью, изъ котораго Прасковья Никифоровна собственноручно налила гостю и мужу, а затѣмъ достала изъ шкафчика бутылку съ портвейномъ, сохранившимся отъ какого-то домашняго пиршества, налила себѣ изъ нея полную рюмку и, торжественно подойдя къ Тихону Антонычу, чокнулась съ нимъ и сказала:
   -- Поздравляю тебя!
   Потомъ чокнулась она съ Феноменовымъ и выпила небольшими глоточками.
   Тихонъ Антонычъ побагровѣлъ, чокнулся съ гостемъ, выпилъ, хотѣлъ что-то сказать, но вдругъ всхлипнулъ и, быстро вскочивъ, бросился въ уголъ... Тамъ онъ постоялъ нѣсколько времени, пристально разсматривая какой-то узоръ на обояхъ и усердно сморкаясь...
   Валерьянъ Алексѣйчъ оглянулся и посмотрѣлъ, что онъ дѣлаетъ, потомъ усы его странно раздвинулись какимъ-то необычнымъ движеніемъ, похожимъ отчасти на судорогу, которую можно было, однако, счесть и улыбкой, и изъ-подъ нихъ послышалось тихо:
   -- Дуракъ!
   Вернувшись, Тихонъ Антонычъ занялъ свое прежнее мѣсто и погрузился взоромъ въ тарелку. Ѣлъ онъ разсѣянно, былъ молчаливъ и задумчивъ, но задумчивость эта казалась особаго рода,-- главнымъ образомъ, въ тѣ минуты, когда онъ поднималъ вдругъ глаза и пристально устремлялъ ихъ на гостя, или на Прасковью Никифоровну, или просто въ неопредѣленную точку, и очевидно было въ такія минуты, что глаза эти видятъ не то, на что они смотрятъ, но созерцаютъ нѣчто другое, невѣдомое никому изъ здѣсь находящихся, что наполняетъ все существо Тихона Антоныча неизреченнымъ блаженствомъ. По временамъ онъ вдругъ спрашивалъ:
   -- Такъ и сказалъ про меня: "сколькихъ поколѣній былъ онъ свидѣтелемъ", а?
   -- Кто?-- недоумѣвалъ сперва Феноменовъ и, сообразивъ, отвѣчалъ раздражительно: -- Ну, чортъ! Сто разъ тебѣ повторять!
   Тихонъ Антонычъ повергался снова въ задумчивость и сидѣлъ нѣсколько времени молча. Затѣмъ свѣтлая улыбка расплывалась у него по лицу и неожиданно слѣдовалъ новый вопросъ:
   -- "Надо,-- говоритъ,-- почтить старика", а? "Почтить"? Такъ и сказалъ?
   Но Валерьянъ Алексѣйчъ скоро пересталъ ему отвѣчать, отдѣлываясь только безмолвнымъ сопѣньемъ, да тѣмъ, что ожесточеннѣе затягивался своею папиросой. Наконецъ, при какомъ-то новомъ вопросѣ онъ поспѣшно всталъ съ мѣста и началъ прощаться.
   Сперва онъ пожелалъ доброй ночи Прасковьѣ Никифоровнѣ, а затѣмъ обратился къ хозяину:
   -- Прощай, юбиляръ!
   И, потрясши руки обоихъ супруговъ, Валерьянъ Алексѣйчъ устремился въ прихожую.
   Провожавшіе гостя Тихонъ Антонычъ съ Прасковьей Никифоровной стояли въ дверяхъ, а Дунька свѣтила взятою изъ кухни жестяною керосиновою лампочкой, пока Феноменовъ, сразившись успѣшно съ калошами, обматывалъ шею своимъ безконечнымъ платкомъ, потомъ, при помощи Дуньки, влѣзъ въ коротенькое мѣховое пальто. Все это продѣлывалъ онъ, отвернувшись къ стѣнѣ, словно уже не будучи въ силахъ выносить дольше вида хозяевъ. Въ заключеніе, нахлобучивъ на себя огромную шапку, тотчасъ же сдѣлавшую его похожимъ на Пугачева, какъ изображенъ онъ на картинѣ Перова, Валерьянъ Алексѣйчъ буркнулъ: "Прощайте!" -- и повернулся къ выходу въ сѣни.
   -- Посвѣти барину, Дуня!-- сказала Прасковья Никифоровна.
   -- Не нужно!-- буркнулъ опять Валерьянъ Алексѣичъ.
   Не взирая на то, Дунька отворила передъ нимъ услужливо дверь и, выскочивъ въ сѣни, свѣтила, пока Феноменовъ шествовалъ къ двери во дворъ.
   -- Правѣе, баринъ, держите, тутъ сбоку-то склизко,-- говорила усердная Дунька, освѣщая дорогу.-- Давеча дворникъ-анаѳема, шомши съ водой, почитай цѣлое ведро расплескалъ... А не то я васъ лучше подъ ручку...
   -- Пошла къ чорту!-- огрызнулся на нее Феноменовъ.
   -- Хи, хи, хи!-- Дунька бросилась къ двери и, отымая щеколду, сказала:-- Дайте-ка я отворю вамъ...
   -- Засохни!-- былъ отвѣтъ Феноменова.
   -- Хи, хи, хи! Спокойной ночи, баринъ, пріятнаго сна!-- закричала ему Дунька въ догонку.
   Феноменовъ ничего не отвѣтилъ и, скрипя кожаными своими калошами по подмерзшему снѣгу, потонулъ въ сумракѣ ночи.
   Вернувшись на кухню, Дунька застала тамъ Прасковью Никифоровну, съ которою подѣлилась веселымъ своимъ впечатлѣніемъ, полученнымъ отъ "занятнаго барина", а затѣмъ ихъ бесѣда перешла къ кулинарнымъ проектамъ на завтрашній день, причемъ передъ умственнымъ взоромъ кухарки и барыни возникла снова тѣнь печника, долженствовавшаго быть приведеннымъ во что бы ни стало. Напослѣдокъ всего хозяйка спросила:
   -- Ставни закрыты?
   Отвѣтъ полученъ былъ утвердительный.
   -- А Дружка водила гулять?
   -- Водила, барыня.
   -- Зефирка дома?
   -- Дома... Вонъ спитъ, толстомясый!
   -- Ну, значитъ, всѣ дома,-- прошептала Прасковья Никифоровна и прибавила: -- Завтра разбуди меня къ ранней...
   Посѣщеніе ранней обѣдни Прасковьей Никифоровной было довольно рѣдкимъ явленіемъ и пріурочивалось, кромѣ великихъ праздниковъ, къ днямъ торжественныхъ годовщинъ, вродѣ именинъ или рожденія котораго-нибудь изъ супруговъ. Такъ какъ ничего подобнаго на завтрашній день не усматривалось, то Прасковья Никифоровна, провидя могущую произойти нѣкую смуту въ строѣ идей получившей необычайный наказъ этотъ Дуньки, сочла нужнымъ еще разъ подтвердить:
   -- Слышала? Разбуди непремѣнно!
   И она вышла изъ кухни.
   Тихонъ Антонычъ истуканомъ сидѣлъ за столомъ, на своемъ прежнемъ мѣстѣ, и, при входѣ жены, не повернулъ головы, даже совсѣмъ не шелохнулся.
   Прасковья Никифоровна прошла въ спальню и занялась приготовленіями ко сну. Сперва затеплила она передъ иконой лампадку, затѣмъ постелила постель, причемъ сочла нужнымъ смѣнить простыни и надѣть на подушки чистыя наволочки, послѣ того она заглянула въ кувшинъ, налита ли вода въ немъ для умыванья на завтрашній день. Все это заняло у нея, по крайней мѣрѣ, минутъ десять времени. Когда все было готово, она окинула общимъ взоромъ всю обстановку, остановивъ дольше глаза на лампадкѣ. Та ровно и тихо мерцала, посылая лучи отъ серебряной ризы Спасителя и озаряя кроткимъ свѣтомъ своимъ стѣны спальни и ложе престарѣлыхъ супруговъ съ ярко-бѣлѣвшимися и взбитыми высоко подушками.
   -- Тихонъ Антонычъ!-- позвала мужа Прасковья Никифоровна.
   Тотъ не откликнулся. Онъ сидѣлъ въ той же позѣ, какъ давеча, когда Прасковья Никифоровна проходила изъ кухни, и можно бы было подумать, что онъ задремалъ, если бы раскрытые широко глаза его не указывали на самое напряженное бодрствованіе.
   Прасковья Никифоровна подошла и тронула его за плечо.
   -- Пора спать, Тихонъ Антонычъ... Двѣнадцатый часъ.
   Тихонъ Антонычъ вздрогнулъ всѣмъ туловищемъ и въ глазахъ его, обратившихся теперь на жену, было выраженіе человѣка, неожиданно сброшеннаго изъ надзвѣзднаго міра мечтаній въ нашу земную юдоль.
   -- Двѣнадцатый часъ,-- повторила Прасковья Никифоровна.
   -- Иду, иду... Да, да, да... Хорошо,-- пробормоталъ Тихонъ Антонычъ, поспѣшно поднимаясь со стула.
   Однако, онъ не трогался съ мѣста. Онъ стоялъ и смотрѣлъ на жену, и на лицѣ его она прочла выраженіе, которое вдругъ, въ одинъ мигъ, воскресило предъ нею изъ тьмы прожитого два никогда неизгладимыхъ момента. Ей вспомнился Тихонъ Антонычъ, не теперешній, сѣдой и въ морщинахъ, а тотъ, румяный и свѣжій, новобрачный супругъ ея, который точно вотъ такъ же смотрѣлъ на нее, когда они, послѣ вѣнца и свадебнаго пира въ кухмистерской, остались одни съ глазу на глазъ... А еще она вспомнила другой незабвенный моментъ, когда, послѣ ея тяжкихъ мукъ первыхъ родовъ, она, чуть живая, разбитая, но счастливая сознаніемъ миновавшей опасности и полная новымъ, неизвѣданнымъ чувствомъ, лежала въ постели, а Тихонъ Антонычъ стоялъ и смотрѣлъ на нее, держа въ рукахъ своего новорожденнаго первенца-сына... Странно, не къ мѣсту, и зачѣмъ это вспомнилось?
   Но она ничего не сказала. Она только обычно, какъ всегда это дѣлала передъ отходомъ ко сну, перекрестила мужа широкимъ крестомъ и тотъ, съ своей стороны, сдѣлалъ то же, послѣ чего она дала, тоже обычный, поцѣлуй ему въ лобъ, а онъ поцѣловалъ ея руку, на которой она почувствовала горячую влагу, и, тотчасъ же отвернувшись отъ мужа, направилась въ спальню.
   Тамъ, уже въ одной ночной кофтѣ и въ чепчикѣ, скрывшемъ ея сѣдую, жидкую косу, она прочла обычный рядъ молитвъ передъ образомъ, уложила свое тучное тѣло въ постель, покрыла его одѣяломъ и вдругъ, совсѣмъ для себя неожиданно, пролила беззвучныя слезы, тѣ бабьи глупыя слезы, которыя имѣютъ свойство такъ же легко появляться, какъ исчезать... Она ихъ смахнула рукавомъ своей кофты, вздохнула и принялась ждать терпѣливо пришествія сна.
   Она стала уже забываться первою дремотой, когда, осторожно ступая въ своихъ мягкихъ туфляхъ, вошелъ въ спальню Тихонъ Антонычъ, раздѣлся и легъ.
   Лампадка горѣла ровнымъ, нетрепетнымъ свѣтомъ. Мѣрно тикалъ маятникъ въ кухнѣ. Гдѣ-то въ углу тихо скреблась мышь.
   Тихонъ Антонычъ лежалъ сперва на спинѣ, потомъ повернулся на лѣвый бокъ, повернулся на правый, и все не могъ найти удобнаго для себя положенія. Ему не спалось. Одѣяло душило его. Онъ отбросилъ прочь одѣяло, разметался и легъ опять навзничь. Онъ чувствовалъ, какъ старая кровь его жарко била въ виски, а въ головѣ вихремъ крутились разныя мысли... Уйти бы теперь куда-нибудь далеко и все бродить, бродить безъ конца!
   Онъ положительно не въ силахъ былъ дольше лежать, поднялся и сталъ спускаться съ кровати.
   -- Что ты возишься?-- сквозь сонъ пролепетала Прасковья Никифоровна.-- Животъ болитъ?
   -- Нѣтъ... не животъ,-- прошепталъ Тихонъ Антонычъ, вздохнулъ и снова покорно улегся.
   Время шло. Мышь въ углу все скреблась. Маятникъ въ кухнѣ все такъ же безостановочно тикалъ.
   Тихонъ Антонычъ лежалъ на спинѣ и видѣлъ передъ собою освѣщенную залу, наполненную массой людей. Тутъ Бубенцовъ, Грохотунскій, Андрей Ардальонычъ и посреди ихъ -- онъ самъ, Тихонъ Антонычъ, центръ вниманія всѣхъ, счастливый и гордый. "Сколькихъ поколѣній онъ былъ свидѣтелемъ!" -- возглашаетъ торжественно, указывая на него, Грохотунскій.
   -- Охъ... не хочу огурца... не надо мнѣ огурца!-- стонетъ жалобнымъ голосомъ Прасковья Никифоровна, потому что печникъ, о которомъ былъ сегодня разговоръ у ней съ Дунькой, валитъ на нее большой огурецъ, и огурецъ этотъ съ рогами, въ сущности, не огурецъ даже, но квартъ отъ дамы, той самой, что живетъ насупротивъ въ каменномъ домѣ и встрѣчается каждое утро съ Прасковьей Никифорной въ мясной, когда она тамъ покупаетъ говядину, а по стѣнѣ бѣгутъ короли, быстро-быстро, какъ тараканы, цѣлыхъ четырнадцать королей, всѣ пестренькіе, всѣ въ маленькихъ зубчатыхъ коронкахъ...
   Тихонъ Антонычъ не спитъ. Лампадка все слабѣе и слабѣе мерцаетъ. Темнота постепенно воцаряется въ спальнѣ. Охъ, какая долгая, какая несносно-долгая ночь!
   "Сколькихъ поколѣній онъ былъ свидѣтелемъ!" -- шепчетъ Тихонъ Антонычъ.
   Это въ немъ уже послѣдній проблескъ сознанія, а затѣмъ глубокій, тяжелый, какъ гранитная глыба, совсѣмъ уже мертвенный, сонъ смыкаетъ его усталыя вѣжды, и Тихонъ Антонычъ ничего больше не видитъ, не слышитъ...
   "Бом-мъ..." -- глухо гудитъ за окномъ первый ударъ къ ранней обѣднѣ, плывя съ колокольни церкви Рождества Богородицы.
   

IV.

   -- "Въ кругу лицъ дорогихъ сердцу моему сослуживцевъ, почтившихъ меня высокою честію вспомигіть... почтившихъ меня высокою честію собраться, чтобы вспомнить..."
   Это бормочетъ Тихонъ Антонычъ, стоя въ халатѣ посреди комнаты и устремивъ глаза въ потолокъ. Въ рукѣ его листокъ почтовой бумаги, исписанный крупнымъ, красивымъ почеркомъ Тихона Антоныча. Онъ подноситъ къ глазамъ этотъ листокъ и громко прочитываетъ:
   -- "... Чтобы вспомнить о томъ незабвенномъ днѣ моей жизни, когда, тридцать пять лѣтъ назадъ, я вступилъ въ дружную педагогическую семью нашей гимназіи, я чувствую, что вновь молодѣю душой!"
   Тихонъ Антонычъ обводитъ глазами вокругъ. Въ комнатѣ нѣтъ никого, кромѣ Дружка, который, спрятавъ голову въ вытянутыя переднія лапы и зажмурившись, наслаждается полуденнымъ солнцемъ, что льется золотистымъ столбомъ сквозь ледяные узоры окошка, перерѣзывая наискось комнату. При громко произнесенныхъ словахъ своего хозяина, Дружокъ поднимаетъ вверхъ голову и начинаетъ внимательно слушать. Тришка, сидя на нижней перекладинѣ клѣтки, тоже внимательно слушаетъ.
   Тихонъ Антонычъ дѣлаетъ паузу, прохаживается взадъ и впередъ, опять останавливается и прочитываетъ вновь по бумажкѣ:
   -- "До глубины, души моей тронутый всѣми привѣтствіями, которыя мнѣ сейчасъ пришлось здѣсь услышатъ, я чувствую, что тридцать пять лѣтъ слетаютъ долой съ моихъ плечъ".
   Голосъ Тихона Антоныча звучитъ патетически. Онъ опускаетъ внизъ руку съ бумажнымъ листкомъ, обводитъ глазами письменный столъ, картинки на стѣнахъ, Тришкину клѣтку, Дружка -- и восклицаетъ:
   -- "Да, и опять повторяю передъ вами: я вновь молодѣю душой!"
   Дружокъ сочувственно стучитъ хвостомъ по полу. Тришка наклоняетъ голову на бокъ и принимается однимъ лѣвымъ глазомъ смотрѣть на оратора, но пребываетъ безмолвенъ. Очевидно, онъ ждетъ, что тотъ еще дальше скажетъ.
   Но Тихонъ Антонычъ не произноситъ больше ни слова. Онъ стоитъ нѣсколько времени молча, потомъ снимается съ мѣста, подходитъ къ дивану и тихо на него опускается. Все время глаза его смотрятъ съ такимъ выраженіемъ, точно онъ находится внѣ всего окружающаго. Въ столовую торопливо входитъ изъ кухни Прасковья Никифоровна, съ засученными по локоть рукавами, съ краснымъ и мокрымъ отъ поту лицомъ и заплаканными отъ дыму глазами. Она вся охвачена пыломъ ожесточенной борьбы вмѣстѣ съ Дунькой надъ печкой. Сегодня воскресенье и потому обѣдъ долженъ быть нѣсколько раньше; кромѣ того, къ обѣду придутъ дочь съ зятемъ и сынъ; вѣроятно, будетъ и Валерьянъ Алексѣичъ; все это усиливаетъ раздражительное состояніе духа Прасковьи Никифоровны. Вошла она затѣмъ, чтобы достать изъ буфета чайную ложечку. Проходя мимо двери, она бросаетъ испытующій взглядъ въ сосѣдфнюю комнату. Тихонъ Антонычъ сидитъ на диванѣ и смотритъ... смотритъ прямо, въ упоръ на нее, такъ что ихъ взгляды встрѣчаются, но, очевидно, не видитъ Прасковьи Никифоровны, какъ не видитъ ничего, что вокругъ него дѣлается. Глаза его неподвижны и вытаращены. Совершенный лунатикъ!
   Прасковья Никифоровна испускаетъ подавленный вздохъ и удаляется обратно въ кухню, гдѣ тотчасъ же вступаетъ въ бурную полемику съ Дунькой по вопросу о кулебякѣ, составляющей "гвоздь" сегодняшней трапезы и совершенно готовой отправиться въ печь, откуда уголья, однако, недостаточно выгребены. И во все это время, когда Прасковья Никифоровна препирается съ Дунькой, и послѣ того, какъ вопросъ этотъ улаженъ, изъ головы Прасковьи Никифоровны не выходитъ мысль о сожителѣ и видится ей его лунатическій взглядъ. Еще давеча, утромъ, слухъ ея былъ пораженъ голосомъ мужа, который, какъ сперва ей показалось, съ кѣмъ-то громко бесѣдовалъ. По наведеніи справки у Дуньки: "съ кѣмъ онъ тамъ разговариваетъ?" и по полученіи категорическаго отвѣта кухарки, что пока она еще никому не отпирала дверей, Прасковья Никифоровна самолично, на мѣстѣ, изслѣдовала это явленіе, причемъ оказалось, что Тихонъ Антонычъ стоитъ среди комнаты и твердитъ свою "рѣчь". Эта самая "рѣчь", долженствовавшая быть произнесенною юбиляромъ на своемъ торжествѣ, доставила ему не мало мученій. Ихъ, этихъ "рѣчей", было составлено нѣсколько. Каждую, стоившую автору ихъ сильныхъ мозговыхъ напряженій, онъ прочитывалъ Прасковьѣ Никифоровнѣ, и, несмотря на клятвенныя ея увѣренія, что рѣчь прекрасна и не можетъ быть лучше, Тихонъ Антонычъ безжалостно разрывалъ ее на клочки и принимался терзать себя надъ сочиненіемъ новой. Эта, послѣдняя, была по счету уже, кажется, пятая. Тихонъ Антонычъ засѣлъ вчера за нее тотчасъ послѣ ужина. Какъ ни убѣждала его Прасковья Никифоровна лечь спать, на основаніи русской пословицы, что утро мудренѣе вечера, и въ силу собственныхъ своихъ опасеній, что онъ совсѣмъ изведется, Тихонъ Антонычъ былъ непреклоненъ, и Прасковья Никифоровна пошла спать безъ него. Она долго не могла заснуть и слышала, какъ онъ кряхтѣлъ, вздыхалъ, вставалъ, ходилъ по комнатѣ и снова садился. Прасковья Никифоровна получила въ ту ночь наглядный обращикъ явленія, дотолѣ ею невиданнаго, которое называется "муками творчества". Такъ она и заснула, не дождавшись супруга. Неизвѣстно, который могъ быть уже часъ,-- пожалуй, было даже подъ утро, во всякомъ случаѣ, она совсѣмъ уже крѣпко спала,-- какъ Тихонъ Антонычъ ее разбудилъ. Онъ стоялъ передъ нею, растрепанный, съ распахнутымъ воротомъ, со свѣчкой въ рукѣ, и читалъ свою "рѣчь". Сперва, спросонья, она разсердилась, но потомъ, все-таки, выслушала. Признаться, она смутно поняла ея содержаніе, хотя опять-таки выразила полное свое одобреніе. "Хорошо?" -- переспросилъ Тихонъ Антонычъ.-- "Отлично",-- сквозь зѣвоту отвѣтила Прасковья Никифоровна.-- "Я и самъ думаю, что теперь хорошо",-- подтвердилъ Тихонъ Антонычъ тихимъ, проникнутымъ голосомъ автора, довольнаго вполнѣ своимъ дѣтищемъ.
   "Охъ, ужь поскорѣй бы насталъ онъ, юбилей этотъ самый!" -- думала теперь Прасковья Никифоровна.
   Юбилей! Онъ заполонилъ всѣ мысли и чувства Тихона Антоныча. Онъ думалъ объ юбилеѣ, пробуждаясь отъ сна, поутру, думалъ, идя въ гимназію, сидя въ классѣ, во время урока, думалъ по дорогѣ домой, думалъ во время обѣда и вечерняго чая, думалъ, предаваясь ночному покою, думалъ даже во снѣ, потому что и самыя теперешнія грёзы его были связаны съ этимъ долженствующимъ совершиться событіемъ. Все, что происходило вокругъ, если оно не имѣло съ юбилеемъ какой-либо связи, скользило мимо него, не задѣвая вниманія, въ крайнемъ случаѣ мѣшало ему, раздражало его, какъ раздражаетъ насъ какая-нибудь извнѣ ворвавшаяся грубая нота, въ то время, когда вся наша душа звучитъ и поетъ въ ладъ высокой мелодіи, когда, напримѣръ, мы упиваемся оперною аріей, дыханіе стѣснилось въ нашей груди, сердце не бьется и въ глазахъ стоятъ слезы, а откуда-то вдругъ со двора раздались пошлые взвизги гармоники.
   -- Взгляни, который часъ, Тихонъ Антонычъ, не пора ли пирогъ сажать въ печку?-- послышался голосъ Прасковьи Никифоровны, и голова ея просунулась въ комнату изъ двери столовой.
   Тихонъ Антонычъ поднялъ на жену тупые глаза человѣка, котораго вдругъ разбудили, какъ бы соображая, чего хотятъ отъ него.
   -- Взгляни же, тебѣ говорятъ!-- нетерпѣливо воскликнула Прасковья Никифоровна и прибавила:-- Наши въ кухнѣ стоятъ.
   Тихонъ Антонычъ машинально снялся съ дивана и, подойдя къ письменному столу, на которомъ тикали, въ стойкѣ изъ маленькихъ раковинъ, его карманные часики, медленно издалъ отвѣтъ:
   -- Половина второго.
   Голова Прасковьи Никифоровны быстро исчезла.
   Тихонъ Антонычъ вздохнулъ, прошелся нѣсколько разъ взадъ и впередъ, остановился противъ Тришкиной клѣтки и, задумчиво смотря въ глаза попугаю, растягивая слова, произнесъ:
   "Да... и опять повторяю: я вновь молодѣю душой!"
   Все не спуская задумчивыхъ глазъ своихъ съ Тришки, Тихонъ Антонычъ постоялъ еще съ полминуты, отошелъ прочь отъ клѣтки и медленно опустился опять на диванъ.
   Онъ снова принялъ ту самую позу, въ которой, немного минутъ передъ тѣмъ, застала его Прасковья Никифоровна. Онъ сидѣлъ неподвижно, какъ замороженный, вытянувъ шею и уставившись глазами въ противуположную стѣну, именно въ то самое мѣсто на ней, гдѣ висѣлъ акварельный портретъ, изображавшій молодую особу въ пунцовой зуавкѣ. Тришка, тоже какъ бы застывшій на перекладинѣ клѣтки, пристально наблюдалъ своего хозяина издали. Дружокъ сладко дремалъ на полу, выставивъ лохматую голову на встрѣчу лучамъ яркаго солнца.
   Ни единый звукъ не нарушалъ тишины, и духъ Тихона Антоныча опять бродилъ безпрепятственно въ призрачномъ мірѣ лицъ и явленій, въ которомъ онъ жилъ теперь постоянно и который давалъ ему столько счастья.
   Вотъ длинный столъ, сверкающій бѣлоснѣжною скатертью, весь залитый свѣтомъ свѣчей въ канделябрахъ. Толпа въ парадныхъ одеждахъ. Тутъ же и самъ директоръ, Андрей Ардальонычъ. Все безмолвно, все проникнуто однимъ ожиданіемъ -- ожиданіемъ его, юбиляра. Но вотъ въ этой толпѣ прошелъ шепотъ: "Пріѣхалъ... слышите?... пріѣхалъ!... Непромокаевъ пріѣхалъ!..." Шепотъ ростетъ, подымается говоръ, потомъ -- опять тишина. Всѣ ждутъ напряженно. Шаги... Это шаги юбиляра... Да, онъ пріѣхалъ!... Онъ входитъ -- и буря рукоплесканій встрѣчаетъ его появленіе. Апплодируютъ всѣ -- мужчины, дамы, дѣвицы... На всѣхъ лицахъ любовь и привѣтъ... Вотъ адресъ... Грохотунскій громко читаетъ: "Сколькихъ поколѣній былъ онъ свидѣтелемъ!..." Онъ тронутъ, желаетъ выразить свои чувства... Опять рукоплещутъ... Но вотъ онъ говоритъ... Тсс... Все безмолвно. "Въ кругу лицъ дорогихъ сердцу моему сослуживцевъ... Тридцать пять лѣтъ назадъ я вступилъ въ дружную педагогическую семью нашей гимназіи... Я чувствую, что вновь молодѣю душой... Тридцать пять лѣтъ слетаютъ долой съ моихъ плечъ... Да, и опять повторяю предъ вами: я вновь молодѣю душой!..." Послѣднюю фразу онъ произноситъ громко, торжественно и обводитъ глазами присутствующихъ. Онъ умолкаетъ... Буря рукоплесканій... Андрей Ардальонычъ подходитъ съ бокаломъ... Впрочемъ, нѣтъ -- почему же съ бокаломъ? Вѣдь, это будетъ потомъ, за обѣдомъ... Все равно, Андрей Ардальонычъ подходитъ, обнимаетъ и цѣлуетъ его... Всѣ обнимаютъ и цѣлуютъ его... Онъ переходитъ изъ объятій въ объятія... У дамъ и дѣвицъ цѣлуетъ онъ ручки... Потомъ...
   -- Ну, это просто изъ рукъ вонъ, наконецъ!-- раздается надъ нимъ восклицаніе Прасковьи Никифоровны.
   Тихонъ Антонычъ вздрагиваетъ и устремляетъ глаза на жену.
   Та -- въ полномъ парадѣ. Главный циклъ ея хозяйственной дѣятельности теперь уже законченъ, она освѣжила лицо омовеніемъ, одѣта, причесана и готова къ пріему гостей.
   -- Ну, чего смотришь?-- продолжаетъ она раздражительно.-- Вѣдь, полчаса ужь третьяго!... Господи! Того и гляди, всѣ придутъ! Что-жъ ты, такъ все и будешь въ халатѣ? Да еще съ голою грудью... Безстыдникъ!... Нѣтъ, это, просто, ей-Богу... О чемъ ты думаешь только, скажи мнѣ на милость?
   -- Ну, ну, ладно, отстань... Экая важность! Долго одѣться!-- бормочетъ Тихонъ Антонычъ и направляется въ спальню. "Какая она иногда бываетъ несносная!" -- мелькаетъ въ его головѣ на мгновеніе мысль по поводу Прасковьи Никифоровны.
   Какъ бы то ни было, оказалось, совсѣмъ для него незамѣтно, что онъ промечталъ цѣлый часъ, какъ это случалось теперь съ нимъ постоянно. Область этихъ мечтаній была все одна, неизмѣнно, равно какъ формы и краски деталей. Онъ только комбинировалъ ихъ, располагалъ въ различномъ порядкѣ, дополняя новымъ штрихомъ, гдѣ его не хватало, дѣлая ту или другую поправку. Вотъ и теперь онъ сдѣлалъ такую поправку. Рѣчь свою онъ говоритъ не при поднесеніи адреса. Она должна быть потомъ, за обѣдомъ, когда предлагаются тосты. Въ этихъ случаяхъ произносится только нѣсколько словъ -- краткихъ, но выразительныхъ, какъ говорится, "прочувствованныхъ". Онъ долженъ необходимо ихъ приготовить. Да, да, именно краткихъ, "прочувствованныхъ"! Какъ это раньше не пришло ему въ голову?
   И Тихонъ Антонычъ снова зацѣпенѣлъ неподвижно, въ надѣтомъ на одно плечо сюртукѣ...
   Неизвѣстно, сколько времени простоялъ бы онъ такимъ образомъ, еслибъ его не вывела изъ этого состоянія заглянувшая въ спальню Прасковья Никифоровна.
   -- Ну, о чемъ еще задумался?-- спросила она и, вздохнувши, прибавила:-- Охъ, Господи! У меня съ тобой, кажется, скоро терпѣнья не хватитъ!
   Тихонъ Антонычъ вперилъ въ жену тотъ упорный, ничего не различающій взглядъ, который появился у него въ эти послѣдній дни и такъ пугалъ Прасковью Никифоровну, когда она его подмѣчала. Передъ Тихономъ Антонычемъ возникъ образъ этой самой Прасковьи Никифоровны, но не той, которая стояла теперь передъ нимъ, изливая свое раздраженіе (ея какъ будто даже и совсѣмъ не существовало на свѣтѣ), а другой, которую онъ видѣлъ въ эту минуту среди радостныхъ, любящихъ лицъ, собравшихся въ честь юбиляра, пріобщенной къ его торжеству, счастливой и гордой своимъ положеніемъ спутницы жизни "свидѣтеля столькихъ поколѣній". Но этотъ образъ въ одно мгновеніе ока исчезъ передъ новою мыслью, которая засвербила въ его головѣ. Это была та самая мысль, которая за нѣсколько минутъ передъ тѣмъ поселилась въ немъ, все время смутно его безпокоила и назойливо теперь заявила права свои. Нѣсколько краткихъ, но выразительныхъ словъ... "прочувствованныхъ"... Вѣдь, надо будетъ ихъ сочинить непремѣнно!
   Тихонъ Антонычъ, машинально окончившій свой туалетъ, вышелъ изъ спальни, потомъ вдругъ остановился и взялъ себя за голову. Онъ внезапно почувствовалъ, что тамъ поднялась какая-то каша, что мысли его бѣгутъ во всѣ стороны, какъ стая испуганныхъ зайцевъ, что голова его начинаетъ болѣть и кружиться, что ему нужно поскорѣе на воздухъ.
   Слѣдовавшая за нимъ по пятамъ Прасковья Никифоровна тревожно спросила:
   -- Что съ тобой? Нездоровится?
   -- Нѣтъ... ничего... Голова только что-то... Я немножко пройдусь, освѣжусь.
   Тихонъ Антонычъ направился въ прихожую. Прасковья Никифоровна проводила его, собственноручно сняла шинель мужа съ вѣшалки, помогла ему облачиться въ нее, открыла и заперла дверь за нимъ, во все время не проронивъ ни единаго слова. Только уже оставшись одна, Прасковья Никифорова испустила продолжительный вздохъ и, войдя въ первую комнату, опустилась на диванъ, на то самое мѣсто, гдѣ сидѣлъ передъ тѣмъ Тихонъ Антонычъ, склонила голову на руку и задумалась тяжкою думой...
   Тихонъ Антонычъ очутился на улицѣ.
   Чистый, за ночь выпавшій снѣгъ сверкалъ и искрился на солнцѣ милліонами мелкихъ алмазовъ. Воздухъ былъ чистъ. Стоялъ легкій морозецъ.
   На душѣ Тихона Антоныча въ одну минуту стало бодро и весело. Онъ вздохнулъ полною грудью и почувствовалъ себя совсѣмъ другимъ человѣкомъ.
   Тамъ, у себя, въ своихъ душныхъ, низенькихъ комнатахъ, онъ жилъ совершенно особенною жизнью, въ томъ призрачномъ мірѣ, который возникъ для него послѣ памятнаго посѣщенія Феноменова, потрясшаго его тогда своею новостью и съ тѣхъ поръ обратившаго жизнь его въ существованіе особаго рода, которое пугало Прасковью Никифоровну внѣшнимъ своимъ проявленіемъ, но которымъ онъ, на самомъ дѣлѣ, былъ счастливъ. Въ сущности, онъ теперь не жилъ, какъ всѣ, какъ живетъ каждый живой человѣкъ, какъ до того жилъ онъ самъ, Тихонъ Антонычъ. Правда, онъ попрежнему ѣлъ, пилъ, разговаривалъ, двигался, спалъ и опять просыпался, но все это продѣлывала лишь тѣлесная его оболочка, поскольку она прикасалась къ этому внѣшнему, условному міру, между тѣмъ какъ его духовное "я" обитало все время въ томъ, иномъ Тихонѣ Антонычѣ, котораго не зналъ и не видѣлъ никто.
   А, между тѣмъ, онъ былъ не призракъ, не созданіе мечты, а совершенно живое, съ плотью и кровью, лицо, обладавшее вполнѣ самочувствіемъ и сознаніемъ относительно совершавшихся вокругъ него внѣшнихъ явленій. Этотъ новый, невѣдомый никому Тихонъ Антонычъ гордо стоялъ одинокимъ и съ презрительною жалостью смотрѣлъ на окружавшую его мелкую житейскую пошлость, въ видѣ всѣхъ этихъ чаепитій, обѣдовъ, волненій по вопросу о томъ, удастся или нѣтъ какой-нибудь дурацкій пирогъ, и страдалъ за своего двойника, которому неизбѣжно приходится принимать во всемъ этомъ участіе, потому что зналъ, что тотъ его понимаетъ, такъ какъ онъ близокъ ему, онъ одинъ его видитъ и ощущаетъ, гордится, любуется имъ и каждый разъ за него негодуетъ, когда его свѣтлое чувство своего превосходства чѣмъ-нибудь омрачается. И часто случалось, что этотъ новый Тихонъ Антонычъ чувствовалъ вдругъ, что онъ-то и есть этотъ самый двойникъ, тотъ прежній, привычный для всѣхъ Тихонъ Антонычъ, который совсѣмъ не умеръ въ прошедшемъ, но существуетъ на свѣтѣ, что онъ все тотъ же, такой же, въ своемъ заношенномъ сѣромъ халатѣ, и что у него на плечахъ голова, въ которой идетъ кутерьма, а потому ему слѣдуетъ поскорѣе лечь спать или выйти на улицу.
   А погода стояла тогда превосходная, и потому каждый разъ, совершая послѣднія свои путешествія на уроки въ гимназію, Тихонъ Антонычъ ощущалъ наслажденія, которыхъ онъ давно-давно уже не испытывалъ.
   Этотъ свѣжій, бодрящій утренній воздухъ, пропитанный легкимъ морозцемъ, будто вливалъ въ него новыя силы, и многое давно позабытое, что не можетъ опять повториться, какъ не повторяется прожитая молодость, вставало вокругъ съ этихъ, погруженныхъ въ дремоту и повитыхъ пока еще предразсвѣтною мглою пустынныхъ улицъ Песковъ, такъ хорошо изученныхъ имъ въ продолженіе тридцати пяти лѣтъ.
   На углу перекрестка дремлетъ на облучкѣ своихъ санокъ извощикъ. Онъ изъ ночныхъ: у нихъ у всѣхъ такой видъ. Старый знакомый! Ровно тридцать пять лѣтъ, каждое утро, въ стужу и ростепель, точно такъ же онъ дремлетъ на углу какой-нибудь улицы -- Шестой, Дегтярной или Слоновой. Вотъ сейчасъ, въ переулкѣ, мерцавшій насупротивъ булочной фонарь мигнулъ и погасъ, и отдѣлившійся отъ него небольшой человѣкъ спустился по приставленной лѣсенкѣ, поднялъ ее на плечо и, прихрамывая подъ этою тяжестью, пробѣжалъ впритруску мимо Тихона Антоныча, катя за собой на колесцахъ темно-зеленый металлическій ящикъ. И ты, братецъ, все тотъ же и такъ же смѣшно, попрежнему, бѣгаешь! А вонъ аптека со своими красными и голубыми шарами. За прилавкомъ съ вѣсами высокій чернобородый мужчина, который сердито хмурится, потому что его разбудили, и, сонно моргая при свѣтѣ притушенной лампы, читаетъ поданный ему Тихономъ Антонычемъ рецетъ, а самъ Тихонъ Антонычъ, который и совсѣмъ не ложился въ ту ночь, дрожа и задыхаясь, лепечетъ: "Ради Бога, господинъ аптекарь, нельзя ли скорѣе?... Прошу васъ, поскорѣе, пожалуйста!"... Флегматическій нѣмецъ, не отвѣчая ни слова, стучитъ и бренчитъ разными банками, мѣряетъ, вѣшаетъ, а Тихонъ Антонычъ, присѣвшій въ углу, на деревянный диванчикъ, слѣдитъ, какъ тотъ все это медленно дѣлаетъ, и въ немъ кипитъ сердце. Точно этотъ варваръ не знаетъ, какъ для него дорого время и что тамъ у него каждую минуту можетъ случиться! Жена, три дня назадъ благополучно разрѣшившаяся отъ бремени сыномъ, вдругъ почему-то почувствовала себя сегодня вечеромъ скверно, и Тихонъ Антонычъ побѣжалъ тотчасъ же за акушеркой и докторомъ, который пришелъ, посмотрѣлъ и прописалъ этотъ рецетъ -- только его и видали!-- а акушерка и теперь сидитъ у нихъ,-- правда, да что она можетъ въ этихъ вещахъ понимать? "Охъ, Господи, да неужели еще не готово?" -- восклицаетъ онъ вслухъ, не въ силахъ долѣе сдерживать своего нетерпѣнія. Но лѣкарство совсѣмъ уже готово, и аптекарь, методически обвернувъ стклянку въ бумагу, подаетъ ее Тихону Антонычу, который поспѣшно выхватываетъ и, расплатившись, устремляется вонъ изъ аптеки, а прислонившійся къ стѣнѣ своей будки блюститель городского спокойствія, давно уже цѣпенѣвшій въ непреоборимой дремотѣ, вдругъ пробуждается и строго выпучиваетъ глаза на Тихона Антоныча, подозрѣвая въ немъ запозднившагося домой забулдыгу. Тихонъ Антонычъ, не переводя духа, мчится впередъ, а сердце его сжалось въ комокъ и шибко-шибко колотится... "Господи, Господи,-- взываетъ Тихонъ Антонычъ,-- не попусти, спаси и помилуй!" Онъ ныряетъ въ калитку, не слыша ногъ подъ собою, бѣжитъ по двору, полумертвый отъ волненія и страха, оказывается въ темныхъ сѣняхъ, словно сквозь сонъ ищетъ ручку у двери, чувствуя только, что ноги его совершенно подкашиваются, въ то время, какъ онъ переступаетъ порогъ, и... о, неужели все уже безполезно?!...
   "Благодарю Тебя, Боже, что все это прошло ужь и кончилось!" -- съ глубокимъ, радостнымъ вздохомъ шепчетъ Тихонъ Антонычъ, и ему снова хочется видѣть свидѣтелей тогдашнихъ его душевныхъ терзаній, запечатлѣвшихся въ немъ на всю жизнь...
   Будки нѣтъ. Ея давно уже нѣтъ, и Тихонъ Антонычъ самъ давно уже забылъ, что она тутъ когда-то стояла, но теперь ему кажется странно, что вдругъ ея нѣтъ.
   Вотъ сейчасъ, за угломъ, въ низку должна быть старенькая табачная лавочка. Она тоже исчезла, а теперь на томъ мѣстѣ мясная, съ вывѣской, изображающей золотого быка. Впереди -- перекрестокъ, а вотъ на углу, по той сторонѣ, сейчасъ засіяли въ лучахъ багроваго зимняго солнца, поднявшагося въ эту минуту надъ крышами противуположныхъ домовъ, золотыя литеры по красному полю: "Traiteur". Онъ, этотъ трактиръ, тоже неожиданно какъ-то здѣсь очутился. Тихонъ Антонычъ хочетъ припомнить, что раньше тутъ было, но оказывается, что память ему измѣнила. Кажется, прежде на мѣстѣ его стоялъ просто досчатый заборъ. Несомнѣнно, потому что остатки его и теперь существуютъ.
   Тихонъ Антонычъ смотритъ на его старыя щелеватыя доски и шаги его замедляются. Онъ останавливается, бросаетъ взглядъ вокругъ и, какъ прежде, у оконъ аптеки, отрѣшается отъ настоящаго времени. Онъ видитъ рядомъ съ собой своего двойника, который раньше сидѣлъ на деревянномъ диванчикѣ, въ нетерпѣливомъ ожиданіи лѣкарства, а теперь идетъ съ нимъ бокъ-о-бокъ.
   Это все онъ же, молодой Тихонъ Антонычъ, который тридцать лѣтъ назадъ такъ же вотъ шелъ по этому самому мѣсту, въ такое раннее зимнее утро, тоже направляясь въ гимназію, такой же стоялъ тогда легкій, бодрящій морозецъ и такъ же тогда надъ крышами противуположныхъ домовъ вдругъ поднялось багровое солнце и освѣтило всю улицу.
   Тихонъ Антонычъ проходитъ мимо забора, минуетъ рядъ безмолвныхъ строеній, пересѣкаетъ опять перекрестокъ, поворачиваетъ въ лѣвую сторону, переходитъ Конногвардейскую улицу, незамѣтно достигаетъ до Греческаго проспекта и оказывается незамѣтно на Невскомъ. Онъ продолжаетъ свой путь, безотчетно переходя перекрестки, разсѣянно взглядывая на знакомыя вывѣски, среди все болѣе и болѣе ростущаго окрестъ него грохота уличной жизни, и во все это время неотступно идетъ съ нимъ рядомъ двойникъ.
   Тихонъ Антонычъ видитъ себя передъ подъѣздомъ гимназіи, открываетъ тяжелую дубовую дверь и вступаетъ въ полутемныя сѣни. Бросившійся на встрѣчу Василій отвѣшиваетъ ему почтительный, въ поясъ, поклонъ и снимаетъ шинель. Тихонъ Антонычъ привѣтливо киваетъ головой швейцару. Онъ не сомнѣвается болѣе, что Василій его любитъ попрежнему и жалѣетъ о томъ, что Тихонъ Антонычъ выходитъ въ отставку. По дорогѣ въ учительскую онъ встрѣчаетъ спѣшащихъ по классамъ товарищей и въ рукопожатіяхъ, которыми онъ съ ними обмѣнивается, Тихонъ Антонычъ чувствуетъ, что всѣ они его любятъ и тоже, какъ и Василій, жалѣютъ о томъ, что онъ выходитъ въ отставку. Всѣ они готовятъ ему юбилей и думаютъ, что онъ объ этомъ не знаетъ, а онъ вотъ знаетъ уже нѣсколько дней и, размышляя о томъ, что они всѣ представляютъ себѣ, какъ долженъ онъ быть пораженъ неожиданностью, лукаво про себя усмѣхается.
   Онъ сидитъ въ третьемъ классѣ, на обычномъ мѣстѣ своемъ, за столикомъ между окномъ и желтенькою каѳедрой. Весь классъ рисуетъ. Онъ водитъ глазами по рядамъ черныхъ партъ, унизанныхъ десятками дѣтскихъ головъ, и отыскиваетъ между ними вихрастаго простофилю Скворешникова. Онъ, какъ и всѣ, склонился надъ своею тетрадью и тоже, какъ всѣ, что то въ ней чертитъ. "Морочитъ, шельмецъ!" -- съ добродушнымъ лукавствомъ подмигиваетъ Тихону Антонычу не покидающій его во все время двойникъ.-- Просто, небось, держитъ у себя на колѣняхъ какого-нибудь Майнъ-Рида или Омара и всласть имъ упивается".
   Тихонъ Антонычъ не спускаетъ глазъ съ этого вихрастаго профиля, но передъ нимъ теперь не Скворешниковъ, а совсѣмъ другой мальчуганъ, Пересвѣтовъ, такой же всклокоченный, въ такомъ же, какъ тотъ, разорванномъ постоянно подъ мышкой мундирчичѣ, и Тихону Антонычу вспоминается даніе кличка его -- "Мериносъ".
   Онъ большой сорванецъ и лѣнтяй. Во всякомъ коллективномъ школьничествѣ Пересвѣтову принадлежитъ всегда первое мѣсто, и Тихонъ Антонычъ его недолюбливаетъ. Теперь онъ видитъ его передъ собою, какъ онъ подходитъ съ тетрадью рисунковъ, и пока Тихонъ Антонычъ сидитъ, углубившись въ поправки, и дѣлаетъ ему свои замѣчанія, "Мериносъ" стоитъ сбоку, у столика. Вокругъ тихо, но вдругъ кто-то фыркнулъ, за нимъ кто-то еще, а затѣмъ вдругъ весь классъ потрясается взрывами смѣха. Поднявъ голову, Тихонъ Антонычъ видитъ, что всѣ одновременно заражены какимъ-то непонятнымъ весельемъ; кто прыскаетъ, закрывшись ладонью, кто прямо хохочетъ. Тихона Антоныча осѣняетъ догадка, что причиной долженъ быть "Мериносъ". Онъ быстро оглядывается. Мальчишка стоитъ, потупивъ скромно глаза, а, между тѣмъ, рядомъ съ нимъ, за спиной Тихона Антоныча, на черной доскѣ, виднѣется каррикатурный портретъ его самого, Тихона Антоныча, сдѣланный нѣсколькими бойкими взмахами, причемъ главное мѣсто удѣлено его носу, изображенному совсѣмъ въ видѣ груши, и даже со впадиной, обозначенной крупною точкой.
   Выходка, по дерзости своей, безпримѣрная! Тихонъ Антонычъ прерываетъ урокъ и, внѣ себя отъ негодованія, идетъ поспѣшными шагами къ директору, который вмѣстѣ съ нимъ немедленно является въ классъ. Отпереться отъ шалости Пересвѣтову не представляется ни малѣйшей возможности: уликой былъ мѣлъ, зажатый въ его рукѣ, которую онъ спряталъ тотчасъ себѣ за спину, какъ только учитель къ нему обернулся. "Хорошо,-- холодно рѣшаетъ директоръ,-- вы будете исключены изъ гимназіи!" Въ ту же минуту Пересвѣтовъ дѣлается бѣлъ, какъ платокъ. Онъ поднимаетъ глаза на учителя, котораго жестоко такъ оскорбилъ, и шевелитъ беззвучно губами. Очевидно, онъ проситъ прощенія, но директоръ круто отъ него отворачивается и выходитъ изъ класса.
   Прерванный урокъ рисованія оканчивается въ гробовой тишинѣ. Раздается звонокъ, Тихонъ Антонычъ встаетъ и, съ журналомъ подъ мышкой, направляется къ дверямъ въ корридоръ. Онъ поспѣшно проходитъ, стараясь ни на кого не глядѣть, мимо стоящаго на ногахъ всего класса и у самыхъ дверей почти натыкается на "Мериноса", который, очевидно, выбѣжалъ изъ задняго ряда скамеекъ, гдѣ постоянное его мѣстопребываніе, чтобы Тихонъ Антонычъ увидѣлъ его... Тотъ безотчетно поднимаетъ глаза и встрѣчается ими съ устремленнымъ къ нему лицомъ Пересвѣтова... Онъ смотритъ на него тѣмъ же давешнимъ взглядомъ, такой же блѣдный, какъ давеча, и шевелитъ беззвучно губами... Но Тихонъ Антонычъ, подобно директору, круто отъ него отворачивается и выходитъ изъ класса.
   Онъ тоже безповоротно рѣшилъ, что Пересвѣтовъ долженъ быть исключенъ. Тихонъ Антонычъ никѣмъ никогда еще не былъ жестоко такъ оскорбленъ... Сколько злобы, ехидства, испорченности въ такомъ раннемъ возрастѣ! Все время, пока идетъ онъ домой, ему мерещится этотъ каррикатурный портретъ съ носомъ въ видѣ бойко нарисованной груши... Онъ не сказалъ объ этомъ ни слова женѣ, но цѣлый день былъ разстроенъ. Ложась ночью спать, онъ вспомнилъ опять о портретѣ и сказалъ про себя: "Да, негодный мальчишка долженъ быть исключенъ!" А, вмѣстѣ съ тѣмъ, почему-то рядомъ съ этимъ несчастнымъ портретомъ передъ нимъ вдругъ возникло мертвенно-блѣдное лицо Пересвѣтова и глаза на этомъ блѣдномъ лицѣ, сѣрые, живые глаза, искрящіеся огонькомъ молодого задора, теперь помученные глубокимъ отчаяніемъ... "Нѣтъ, онъ непремѣнно долженъ быть исключенъ!" -- сурово рѣшилъ опять про себя Тихонъ Антонычъ.
   Раннее утро застаетъ уже его на ногахъ, на дорогѣ въ гимназію. Въ воздухѣ стоитъ легкій, бодрящій морозецъ. На улицахъ царитъ тишина и не видно ни единой души. Блѣдно-сизая предразсвѣтная мгла, которою окутаны зданія, таетъ и исчезаетъ въ розоватомъ сіяніи, одолѣвающемъ постепенно послѣдніе призраки ночи, и вотъ надъ крышами противуположныхъ домовъ поднялось багровое солнце, освѣтивъ въ одно мгновеніе ока всю улицу и щелеватыя доски забора...
   -- Извощикъ!-- кричитъ, совершенно для самого себя неожиданно, Тихонъ Антонычъ.-- Изво-ощикъ!
   Нѣкое глухое томленіе, которое онъ чувствовалъ съ момента, какъ только что открылъ сегодня глаза, окончилось въ эту минуту рѣшеніемъ, долженствующимъ быть непремѣнно исполненнымъ. Для этого ему обязательно поспѣть пораньше въ гимназію, за нѣсколько времени до начала уроковъ, такъ какъ ему нужно видѣть директора, съ которымъ придется ему имѣть разговоръ и употребить съ этою цѣлью, по меньшей мѣрѣ, четверть часа.
   Слава Богу, на углу оказываются дрянныя извощичьи санки, въ которыя поспѣшно бросается Тихонъ Антонычъ, говоритъ извощику, куда нужно ѣхать, и нетерпѣливо прибавляетъ: "Скорѣе!" Ему необходимо выиграть какъ можно болѣе времени.
   Всю дорогу онъ терзается страшнымъ волненіемъ, безпрестанно понукаетъ извощика и, оказавшись, наконецъ, у подъѣзда гимназіи, бомбой устремляется въ сѣни, на-лету скидываетъ шинель на руки подскочившаго къ нему въ ту же секунду швейцара и взбѣгаетъ по лѣстницѣ вверхъ... Благодареніе Господу, время еще не потеряно!
   -- Ваше превосходительство, прошу простить Пересвѣтова!-- выпаливаетъ Тихонъ Антонычъ изумленному внезапнымъ его появленіемъ директору.-- Сегодня долженъ состояться совѣтъ, а на немъ будетъ разсматриваться его вчерашній поступокъ. Я нарочно явился васъ умолять, чтобъ объ этомъ не поднимать вопроса... Выходка его дерзка, отвратительна, я съ вами совершенно согласенъ, но оскорбленъ я одинъ -- и я его отъ всего сердца прощаю... Умоляю васъ, не губите его!... Замѣните увольненіе изъ гимназіи карцеромъ, арестомъ на нѣсколько воскресеній подрядъ, дѣлайте съ нимъ, что хотите, но только не увольняйте его! Я не могу забыть его глазъ, которыми онъ вчера два раза посмотрѣлъ на меня, они мнѣ сегодня даже снились всю ночь, и я буду глубоко несчастенъ, если вы его не простите!...

. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .

   Тихонъ Антонычъ немного еще постоялъ у забора, который, въ эти послѣдніе дни, каждый разъ, когда случалось ему мимо него проходить, возстановлялъ въ его головѣ давній эпизодъ его жизни, и двинулся дальше.
   Онъ бродилъ уже больше часа и подумалъ теперь, что долженъ вернуться домой, что Прасковья Никифоровна непремѣнно волнуется, ожидая его, такъ какъ у нихъ сегодня обѣдъ, на который соберутся дочь съ зятемъ и сынъ, а потому необходимо ему поспѣшить... Тихонъ Антонычъ повернулся неохотно домой...
   Милые, старые призраки исчезаютъ изъ глазъ, но они обитаютъ постоянно въ душѣ и съ ними еще можно дожить до конца!
   -- Ничего, старикъ, поживемъ!-- говоритъ Тихонъ Антонычъ, очутившись у калитки своего дряхлаго дома и кивая его маленькимъ, подслѣповатымъ окошкамъ.-- Много добраго мы съ тобою видѣли, и пусть-ка попробуетъ кто-нибудь намъ сказать, что жизнь наша прожита даромъ!... Поживемъ еще, старикъ, не робѣй!

. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .

   А Прасковья Никифоровна, послѣ того, какъ мужъ ушелъ на прогулку, посидѣла еще нѣсколько времени въ тяжкой задумчивости, свѣсивъ голову на руку, потомъ облегчила себя продолжительнымъ вздохомъ и встала съ дивана.
   Какъ разъ въ эту минуту за дверью, въ прихожей раздались вдругъ голоса. Погруженная въ свои глубокія думы, она не слыхала, какъ тамъ позвонили. Прасковья Никифоровна придала тотчасъ своему лицу обычное для него выраженіе и направилась встрѣтить пришедшихъ.
   Оказалось семейство Опорковыхъ -- дочь Надя съ мужемъ Иваномъ Демьянычемъ и дѣвочками Парашей и Машей.
   -- Здравствуй, Надя! Здравствуйте, дѣти!-- привѣтствовала Прасковья Никифоровна, цѣлуя дочь, потомъ ея юныхъ отпрысковъ, по девятому и пятому году, которые вошли уже въ комнату, и, заглянувъ въ прихожую, гдѣ еще возился, разоблачаемый Дунькой отъ верхняго своего одѣянія, медлительный во всѣхъ своихъ движеніяхъ Иванъ Демьянычъ, спросила: -- А гдѣ же Сережа? Развѣ онъ не съ тобой? Здравствуйте, Иванъ Демьянычъ! Что-жь вы не взяли Сережу?
   Вопросъ Прасковьи Никифоровны былъ о семи-лѣтнемъ внучкѣ ея, самомъ любимомъ ею изъ всѣхъ дѣтей дочери.
   На это Опорковъ, успѣвшій, наконецъ, освободиться отъ верхняго платья и тихими, какъ бы крадущимися шагами вступить въ комнату, нѣжно и нараспѣвъ отвѣчалъ:
   -- Добрый день... Съ праздникомъ... Вы про Сережу?... А видите, такъ какъ онъ вчера вечеромъ...
   -- Несовсѣмъ онъ здоровъ,-- прервала его Надежда Тихоновна,-- простудился!
   -- Инфлуэнца...-- вставилъ было Иванъ Демьянычъ, но жена тотчасъ же опять его перебила:
   -- Полно врать! Перестань ты, пожалуйста!
   Опорковъ кашлянулъ кротко въ ладонь и умолкъ.
   -- Ахъ, Надя, какъ можешь ты беззаботно такъ относиться?-- возмутилась встревоженная Прасковья Никифоровна.-- Можетъ, и въ самомъ дѣлѣ у него инфлуэнца? Вѣдь, опять она, проклятая, ходитъ... Что же болитъ у него?
   -- Голова...-- опять нараспѣвъ началъ было Опорковъ.
   -- Молчи!-- оборвала снова его Надежда Тихоновна.-- Просто, долго вчера по двору бѣгалъ, ничего нѣтъ мудренаго! Малиной на ночь его напоила, чтобы пропотѣлъ, ну, и, конечно, послѣ нея нельзя выходить... Да ему сегодня ужь лучше... Инфлуэнца!... Вѣдь, вы его знаете!-- кивнула Надежда Тихоновна головою на мужа.-- Мало того, что самъ сочинилъ себѣ десять тысячъ болѣзней, такъ и у другихъ то же мерещится... Ну, а у васъ что? Гдѣ папаша? Что его не видать?-- заключила она, осмотрѣвшись по сторонамъ и садясь на диванъ.
   Дамы занялись оживленною бесѣдой. Параша и Маша прилипли къ Тришкиной клѣткѣ. Одинъ Иванъ Демьянычъ сидѣлъ сиротой въ уголку, переводя взоръ на разные пункты, какъ бы изучая послѣдовательно каждый предметъ. Поглядѣвъ нѣсколько минутъ на Дружка, который сидѣлъ на заднихъ лапахъ и смотрѣлъ прямо въ глаза ему, Иванъ Демьянычъ перенесъ вниманіе на Тришкину клѣтку съ прильнувшими къ ней фигурками дѣвочекъ, затѣмъ медленно обратилъ глаза на диванъ, на письменный столъ, облитый теперь яркимъ солнцемъ, на окно, откуда это солнце свѣтило, потомъ вперилъ взоръ въ собственные свои сапоги, чѣмъ и закончилъ циклъ своихъ наблюденій. Видъ его былъ самоуглубленный, задумчивый, даже отчасти страдальческій. Онъ былъ смуглъ, черноволосъ, брилъ усы, но носилъ бакенбарды. По внѣшности, Иванъ Демьянычъ казался здоровымъ и крѣпкимъ мужчиной, тѣмъ не менѣе, онъ былъ убѣжденъ въ полномъ разстройствѣ своего организма^ потому не пилъ вина, не курилъ табаку, избѣгалъ кофе, какъ яда, не говоря уже про такія опасныя вещи, какъ уксусъ и перецъ. Говорилъ онъ нѣжно и нараспѣвъ, медленнымъ, меланхолическимъ голосомъ, причемъ со стороны можно было подумать, что онъ желаетъ кого-то примирить, успокоить, и предварялъ всегда свою рѣчь легкимъ кашлемъ. Самъ онъ никогда не спорилъ, не горячился, участвуя въ общей бесѣдѣ исключительно лишь въ качествѣ слушателя, и если вокругъ него хохотали, онъ улыбался грустною улыбкой, съ видомъ человѣка, давно покончившаго всѣ земные разсчеты. Но иногда на него находилъ, что называется, разговорчивый стихъ, особенно если ему попадался терпѣливый субъектъ и не было вблизи постороннихъ; тогда онъ говорилъ долго, упорно и обстоятельно. Характерною особенностью рѣчи Ивана Демьяныча было то, что онъ начиналъ ее не иначе, какъ придаточнымъ предложеніемъ, такими словами, какъ, наприм., "потому что", "который" и проч., и, въ концѣ-концовъ, поселялъ въ своемъ слушателѣ чувство безъисходной тоски, а въ иномъ, смотря по характеру, даже и злости.
   -- На кр-раулъ!-- рѣзко крикнулъ вдругъ Тришка.
   Дѣвочки съ испугомъ отскочили отъ клѣтки, тотчасъ же разразились восторженнымъ смѣхомъ и снова прильнули къ ней, а Иванъ Демьянычъ, вдосталь наглядѣвшійся на свои сапоги, нѣсколько минутъ созерцалъ попугая, потомъ перенесъ взоръ свой къ дивану и сталъ прислушиваться къ бесѣдѣ тещи съ женой.
   Разговоръ былъ о домашнихъ дѣлахъ, и, какъ разъ въ эту минуту, о томъ, что особенно близко женскому сердцу -- о дѣтяхъ. Впрочемъ, вопросъ этотъ въ темахъ бесѣдъ ихъ былъ всегда первенствующимъ, такъ какъ въ теченіе десятилѣтней супружеской жизни Опорковыхъ онъ постоянно находился въ какой-нибудь стадіи своего существованія. Или кто-либо изъ старшихъ дѣтей заболѣлъ, или маленькій отымался отъ груди, или Надежда Тихоновна ощущала симптомы, сулившіе новое приращеніе потомства. Обыкновенно, послѣднія два обстоятельства между собой совпадали. Дѣтей у Опорковыхъ было теперь уже четверо, не считая двоихъ, которыя умерли раньше. Съ мѣсяцъ назадъ Надежда Тихоновна сообщила по секрету Прасковьѣ Никифоровнѣ, что она чувствуетъ, "какъ будто опять"...-- "Опять?-- воскликнула съ ужасомъ мать.-- Господи! да когда вы это кончите только?" -- "Охъ, никогда, кажется, маменька!" -- тяжко вздохнула Опоркова. Въ тотъ же вечеръ, отходя съ мужемъ ко сну, Прасковья Никифоровна подѣлилась съ нимъ этою новостью: "А каковъ нашъ-то умирающій!... Знаешь?... Вѣдь, у него Надя опять...-- и съ негодованіемъ прибавила:-- Хотѣла бы знать, въ чью онъ только голову? Безобразіе просто!"
   Теперь Надежда Тихоновна горячо сообщала Прасковьѣ Никифоровнѣ:
   -- Ну, просто рветъ, рветъ съ молока, что вы хотите!...
   -- Цсс... Ну, а если бы попробовать кашки?-- осторожно спросила Прасковья Никифоровна.
   -- Ахъ, просто не знаю, что мнѣ ужь съ нимъ дѣлать!
   -- А докторъ что?
   -- Эхъ, да что докторъ!... Всѣ они негодяи!
   Обѣ дамы задумались, отвернувшись въ разныя стороны. Немного погодя Прасковья Никифоровна задала опять вопросъ дочери:
   -- А что новая прислуга твоя? Ты ею довольна?
   Опоркова вздрогнула, будто къ ней прикоснулись каленымъ желѣзомъ, и быстро повернулась къ Прасковьѣ Никифоровнѣ.
   -- Степанида?... Хочу прогнать ее! Негодяйка!
   -- Какъ? Степанида?... Она такая тихая, кажется.
   -- Тихая! А вотъ она какая тихая, я вамъ сейчасъ разскажу.. Ахъ, если бы вы знали, какъ она третьеводни меня напугала!
   -- Какъ, какъ, что такое?-- насторожилась вся Прасковья Никифоровна.
   -- А вотъ вы послушайте!-- воскликнула Надежда Тихоновна и, близко придвинувшись къ матери, въ полголоса стала разсказывать. Все время не спускавшій съ нихъ глазъ Иванъ Демьянычъ сдѣлалъ было попытку подвинуться изъ своего уголка, чтобы тоже послушать, но быстро брошеннымъ на него въ ту же минуту взглядомъ жены былъ оставленъ на мѣстѣ. Правда, онъ зналъ подробно эту исторію. Тѣмъ не менѣе, Опорковъ, все-таки, старался разслушать, уловляя въ промежуткахъ шепота, которымъ продолжался разсказъ, раздававшіяся отдѣльно слова и короткія фразы: "въ кухнѣ темно... свѣчку... на столѣ сороковка... изъ-подъ одѣяла четыре ноги... съ бородой... представьте, представьте"...
   -- Пьяный?-- громко спросила Прасковья Никифоровна.
   -- Чортъ его знаетъ!-- тоже громко отвѣчала разскащица.-- Страшный, лохматый... Дрожу, какъ осиновый листъ... "Вонъ, вонъ,-- кричу,-- вонъ сейчасъ же отсюда!" Представьте!... Хорошо, что случилось мнѣ къ нимъ заглянуть! Развѣ трудно было ему насъ всѣхъ зарѣзать, а? Какова ваша "тихая"?...
   -- Прогнать! Я бы часу ее не оставила!-- твердо сказала качнувъ головой, Прасковья Никифоровна.
   -- Прогоню, прогоню обязательно!-- повторила Опоркова и прибавила, понизивъ опять голосъ до шепота:-- Да это не все еще. Вдругъ, вчера...
   Какъ разъ въ эту минуту рѣзко, почти оглушительно, раздался звонокъ.
   Опорковъ кашлянулъ въ ладонь и промолвилъ:
   -- Антонъ Тихонычъ, вѣрно.
   -- Кому быть другому!-- съ неудовольствіемъ подтвердила Прасковья Никифоровна.-- Каждый разъ удивляюсь, какъ онъ не оборветъ колокольчика.
   Оказался, дѣйствительно, Антонъ Тихонычъ, сынъ Тихона Антоныча и Прасковьи Никифоровны, мужчина лѣтъ тридцати съ небольшимъ.
   Кстати сказать, дѣти Непромокаевыхъ напоминали родителей. Дочь Надя походила на мать и лицомъ, и характеромъ -- властнымъ и повелительнымъ; разница между ними была только въ томъ, что Прасковья Никифоровна съ самаго начала замужства обнаружила расположеніе къ тучности, а Надя, наоборотъ, все больше худѣла. Братъ Антонъ имѣлъ сходство съ отцомъ и въ фигурѣ немного ниже средняго роста, и отчасти въ лицѣ, но по внутреннимъ свойствамъ совсѣмъ отъ него отличался. Тихонъ Антонычъ и въ молодости, да и теперь былъ скроменъ, даже застѣнчивъ, медлителенъ въ дѣйствіяхъ, умѣренъ въ привычкахъ. Антонъ былъ, напротивъ, развязенъ, стремителенъ, шумливъ, егозливъ, имѣлъ слабость къ спиртнымъ напиткамъ и во хмѣлю даже наклоненъ былъ къ буйству. Онъ былъ коренастъ, одѣвался небрежно и носилъ тараканьи усы. Отличительнымъ свойствомъ его было то, что онъ ничего не доводилъ до конца, начиная съ гимназіи, откуда вышелъ изъ четвертаго класса, и во весь дальнѣйшій путь своей жизни: то онъ готовился поступить въ военную службу, то вдругъ оказывался письмоводителемъ мирового судьи, то даже собрался было совсѣмъ уѣхать съ Миклухой-Маклаемъ въ Австралію просвѣщать папуасовъ. Онъ былъ то, что называется, человѣкъ безъ опредѣленныхъ занятій, и дѣйствительно, Тихонъ Антонычъ съ Прасковьей Никифоровной рѣшительно затруднились бы отвѣтить, если бы задать имъ вопросъ, чѣмъ ихъ сынъ въ данный моментъ существуетъ? Со скорбью надо сознаться, что Антонъ, наслѣдовавшій имя умершаго маленькимъ ихъ первенца сына, котораго они до сихъ поръ не переставали оплакивать, совсѣмъ не оправдалъ ожиданій родителей. Прасковья Никифоровна прямо-таки его не любила.
   -- Здравствуйте, маменька! Здравствуй, Надя!-- привѣтствовалъ громко Антонъ, отдирая съ усовъ ледяныя сосульки. Поцѣловавъ у матери руку и чмокнувъ въ губы сестру, онъ обернулся къ Опоркову и, поднявъ руку высоко на воздухъ, воскликнулъ:-- Ивану Демьянычу наше съ кисточкой!
   Опорковъ, тотчасъ же вставшій при его приближеніи, поймалъ эту руку въ обѣ свои и пропѣлъ:
   -- Добрый день... Съ праздникомъ...
   Затѣмъ, сердечно смотря въ глаза родственнику, Иванъ Демьянычъ кашлянулъ, очевидно, собираясь что-то сказать и все продолжая держать руку Антона, но тотъ безцеремонно выдернулъ ее изъ ладоней Опоркова, осмотрѣлся вокругъ и спросилъ:
   -- А отецъ?
   -- Ушелъ. Скоро вернется,-- сквозь зубы и не оборачивая къ нему головы, отвѣчала Прасковья Никифоровна.
   -- А! и мелочь здѣсь тоже!-- крикнулъ Антонъ, очутившись у клѣтки, и, подхвативъ съ полу на воздухъ Парашу и Машу, поцѣловалъ на-лету и подбросилъ подъ потолокъ ту и другую племянницу, не обращая вниманія, что тѣ пищали, барахтались и были готовы удариться въ слезы.
   -- Ахъ, Антоша, ужасно этого я не люблю!-- вся сморщившись, заявила Опоркова.
   -- Долго ли уронить,-- въ полголоса вставила отъ себя и Прасковья Никифоровна.
   -- Ну, ну, экая важность, разсыплются, что ли?-- отозвался Антонъ, щелкнулъ пальцемъ по клѣткѣ, отчего Тришка зашипѣлъ и раскрылъ злобно клювъ, отошелъ къ Ивану Демьянычу, опустился съ нимъ рядомъ на стулъ и спросилъ, дружески хлопнувъ того по плечу:-- Ну, а вы, батенька, какъ? Молодцомъ!
   Иванъ Демьянычъ махнулъ только рукой и улыбнулся горькою улыбкой.
   -- Вы все насмѣхаетесь...
   -- Нѣтъ, ей-ей, честное слово! Право, отлично вы выглядите!
   Опорковъ вздохнулъ и закашлялся.
   -- Геморрой замучилъ совсѣмъ... Печень вотъ тоже...
   -- Чепуха! Плюньте на это! Движенія больше! На билліардѣ бы вамъ! Хотите, на билліардѣ я васъ научу?... Эхъ, взялъ бы я въ руки васъ!... А по чести сказать, всѣ болѣзни у васъ оттого, что водки не пьете. Ей-ей! Какъ честной человѣкъ! Посмотрите вотъ на меня... Кулакъ -- видите?... Давайте свой -- видите? Какое сравненіе! А почему? Водку пью! Безъ водки, батенька, у насъ, въ Россіи, шабашъ, помереть... Климатъ такой!
   Опорковъ усмѣхнулся и покачалъ головой. Онъ понемногу сталъ оживляться. Кстати сказать, къ Антону Иванъ Демьянычъ питалъ большую симпатію, вслѣдствіе, можетъ быть, контраста натуръ ихъ, а не то, всего вѣроятнѣе, въ силу нѣкотораго рода сродства, чувствуемаго человѣкомъ, на котораго смотрятъ пренебрежительно, по отношенію къ другому, не пользующемуся тоже сочувствіемъ окружающихъ. Во всякомъ случаѣ, Опорковъ съ Антономъ всегда много и охотно бесѣдовалъ.
   Онъ и сейчасъ затѣялъ съ нимъ разговоръ по поводу, конечно, недуговъ, въ числѣ которыхъ на первомъ планѣ стоялъ геморрой, а затѣмъ, по связи идей, перешелъ къ своимъ сидячимъ занятіямъ, тоже одной изъ любимыхъ темъ Ивана Демьяныча. Онъ служилъ въ казенной палатѣ, гдѣ началъ съ низшихъ чиновъ и, подвигаясь очень медленно, дошелъ теперь, къ пятидесяти годамъ, несмотря на свою пунктуальность и рачительность къ службѣ, лишь до должности столоначальника, между тѣмъ какъ всѣ его вокругъ обгоняли. Это было тоже одно изъ больныхъ мѣстъ Ивана Демьяныча, тѣмъ болѣе, что онъ зналъ и причину -- требуемый нынѣ образовательный цензъ. Образованными теперь, университетскими даже, просто хоть прудъ пруди, и это стало нынче уже въ порядкѣ вещей, между тѣмъ какъ самъ онъ, Опорковъ, дальше уѣзднаго училища не былъ нигдѣ. Конечно, кто станетъ противъ образованія спорить, и онъ самъ очень уважалъ образованныхъ, но если посмотрѣть съ другой стороны, то развѣ образованіе -- первое дѣло на службѣ?
   -- Потому что который, напримѣръ, университантъ или былъ въ академіи, произошелъ тамъ всякую мудрость, ему наше дѣло ничтожно, онъ къ нему свысока... Онъ это въ полдень пришелъ, поболталъ, покурилъ, фить-фить -- и прощайте! А отъ этого дѣло страдаетъ... Гдѣ же тутъ справедливость?-- спрашивалъ Опорковъ Антона.
   Тотъ только кивалъ головой, смотря задумчиво въ полъ, и ни разу не возразивъ Ивану Демьянычу. Очевидно, мысли Антона витали совсѣмъ въ другомъ мірѣ и на лицѣ его разлита была меланхолія.
   -- Нѣтъ, позвольте спросить васъ, гдѣ же тутъ справедливость?-- повторилъ снова Опорковъ съ горячностью.
   Антонъ скользнулъ разсѣяннымъ взоромъ по лицу своего собесѣдника и чутъ слышно пропѣлъ, что было его всегдашнею привычкой въ минуты глубокой задумчивости:
   
   "Устюшкина мать
   Собиралась помирать",--
   
   а потомъ громко спросилъ:
   -- Маменька, да что же отецъ-то? Куда онъ, наконецъ, провалился?
   Тотчасъ же, какъ бы въ отвѣтъ ему, раздался звонокъ.
   -- Наконецъ! Слава Богу!
   Но ему пришлось ошибиться. Въ прихожей послышалось густое откашливанье и звуки ожесточеннаго сраженія съ калошами,-- всѣ признаки присутствія тамъ Феноменова.
   Опорковъ какъ то подобрался на стулѣ и вытянулся; Антонъ пребылъ вполнѣ равнодушенъ. Первый почему-то всегда испытывалъ вблизи Феноменова чувство стѣсненія, почти даже робости; второй, по неизвѣстной тоже причинѣ, его недолюбливалъ.
   Появился, дѣйствительно, Валерьянъ Алексѣичъ. Съ всегдашнимъ своимъ мрачнымъ видомъ онъ поздоровался съ дамами, подалъ руку мужчинамъ (причемъ одинъ всталъ и пропѣлъ свое обычное: "добрый день, съ праздникомъ", а другой ограничился безмолвнымъ пожатіемъ), затѣмъ покосился на Парашу и Машу, усѣлся въ кресло сбоку Прасковьи Никифоровны и, задавъ тоже вопросъ о хозяинѣ, разразился негодованіемъ:
   -- Какъ? Его нѣтъ? Зоветъ обѣдать гостей, а самъ удираетъ?... Ну, ужь этого я ему не прощу, извините!... Ахъ, ты, юбиляръ несчастный!...
   Валерьянъ Алексѣичъ былъ правъ. Всѣ явились сюда приглашенные. У Опорковыхъ была самолично звать ихъ къ обѣду Прасковья Никифоровна. Къ сыну и Феноменову ѣздилъ Тихонъ Антонычъ и, не заставъ того и другого, оставилъ записки. И такъ, обѣдъ былъ въ своемъ родѣ торжественный. Въ этой затѣѣ самъ Тихонъ Антонычъ былъ совсѣмъ не причемъ, и она никогда бы не пришла ему въ голову, если бы не Прасковья Никифоровна, которая заявила, что это непремѣнно такъ нужно. Разсуждая по справедливости, Прасковья Никифоровна говорила сущую правду. Что-то тамъ еще будетъ потомъ, и почему знать, каковъ-то еще окажется этотъ, затѣваемый Богъ вѣдаетъ кѣмъ, "юбилей", а пока, разъ уже стало извѣстно, что Тихона Антоныча за его службу рѣшили почтить и объ этомъ хлопочутъ, стараются,-- съ кѣмъ, какъ не съ его родными и близкими этимъ порадоваться? Такова была идея сегодняшней трапезы, высказанная Прасковьей Никифоровной, и Тихонъ Антонычъ не возразилъ ей ничего, покорно отправившись дѣлать свои приглашенія.
   Такимъ образомъ, всѣ собрались сюда съ приподнятыми нѣсколько чувствами и съ интересомъ, ощущаемымъ нами по отношенію къ человѣку, съ которымъ мы привыкли видѣться запросто и который совсѣмъ для насъ неожиданно, напримѣръ, получилъ генерала или выигралъ крупный кушъ въ лотерею. Это сказывалось въ томъ чувствѣ натянутости, которое проникало все сборище, мѣшая ему слиться въ общей бесѣдѣ, и возростало все пуще, по мѣрѣ того, какъ минуты текли за минутами, а хозяина все еще не было.
   Естественно, что какъ только Валерьянъ Алексѣичъ упомянулъ о "юбилярѣ", Прасковья Никифоровна не вытерпѣла, и все, что накипѣло у нея съ того вечера, когда Феноменовъ объявилъ свою новость, сдѣлавшись, такимъ образомъ, виновникомъ получившихся отъ того результатовъ, не могло болѣе оставаться подъ спудомъ. Она разсказала исторію всѣхъ этихъ дней, о терзаніяхъ Тихона Антоныча надъ сочиненіемъ "рѣчи", о томъ, какъ онъ бредитъ во снѣ, ходитъ и смотритъ, "словно лунатикъ", не забыла упомянуть и о томъ, какъ онъ сегодня цѣлое утро твердилъ вслухъ эту "рѣчь", послѣ чего все сидѣлъ и все думалъ, а потомъ вдругъ сказалъ, что у него болитъ голова, что ему нужно пройтись, тотчасъ ушелъ -- и вотъ Господь одинъ знаетъ, гдѣ онъ теперь бродитъ.
   Разсказъ этотъ на всѣхъ произвелъ впечатлѣніе. Феноменовъ, успѣвшій тѣмъ временемъ закурить папиросу, затянулся, медленно выпустилъ облако дыма и сказалъ многозначительно: "Гмъ". Надя вздохнула и глубоко задумалась. Опорковъ кашлянулъ энергично въ ладонь и тоже задумался. Антонъ, все время не сводившій тупорасширенныхъ глазъ съ одной точки въ неопредѣленномъ пространствѣ, что означало тоже сильнѣйшую степень задумчивости, тихо напѣвалъ по обычаю:
   
   "Устюшкина мать
   Собиралась помирать..."
   
   -- Господи, не знаю даже, что ужь и дѣлать, иной разъ просто боюсь даже къ нему приступиться!-- съ страданіемъ въ голосѣ воскликнула Прасковья Никифоровна,-- и о чемъ онъ молчитъ и все думаетъ -- ума приложить не могу!
   Снова наступила тяжелая пауза. Только Антонъ, все не сводя своихъ тупо-расширенныхъ глазъ съ прежней точки въ неопредѣленномъ пространствѣ, чуть слышно закончилъ:
   
   "Помереть не померла,
   Только время провела"...
   
   -- Ахъ, мамаша, знаете, что я на вашемъ мѣстѣ бы сдѣлала?-- горячо заговорила Опоркова,-- я просто бы на просто сказала папашѣ...
   Она взглянула по направленію къ прихожей и въ ту же минуту круто осѣклась. Всѣ тоже повернули въ ту сторону головы... Въ дверяхъ стоялъ Тихонъ Антонычъ.
   Какъ объяснилось потомъ, по разслѣдованіи этого обстоятельства Прасковьей Никифоровной, дверь въ сѣни оказалась незапертой, почему онъ и вошелъ совершенно неслышно, словно подкрался.
   Онъ окинулъ глазами все общество и произнесъ лишь въ полголоса:
   -- А!
   Все въ одинъ мигъ оживилось и поднялось съ своихъ мѣстъ. Надежда Тихоновна привѣтствовала отца поцѣлуемъ. Антонъ его обнялъ. Опорковъ горячо и сердечно жалъ ему руку и съ особеннымъ участіемъ спросилъ о здоровьѣ. Феноменовъ поздоровался молча, но посмотрѣлъ въ глаза ему долгимъ и испытующимъ взоромъ.
   Тихонъ Антонычъ принялъ безмолвно всѣ эти привѣтствія и опустился на стулъ. Всѣ тоже усѣлись по своимъ прежнимъ мѣстамъ и принялись смотрѣть на хозяина. Тотъ, кто видѣлъ его за минуту передъ тѣмъ, какъ онъ переступилъ черезъ порогъ калитки своего обиталища, сказалъ бы теперь, что это совсѣмъ другой человѣкъ. Не оставалось слѣда того жизнерадостнаго, бодраго вида, который былъ у него во все время прогулки, словно въ одно мгновеніе ока Тихонъ Антонычъ покинулъ его, вмѣстѣ съ воздухомъ улицы... Онъ казался утомленнымъ, разсѣяннымъ и медленію гладилъ головки прильнувшихъ къ нему Параши и Маши, не глядя ни на кого изъ гостей, такъ что, пожалуй, можно бы было подумать, что онъ недоволенъ присутствіемъ ихъ.
   Молчаніе даже стало дѣлаться тягостнымъ. Всѣхъ выручила Прасковья Никифоровна, появившись въ дверяхъ и пригласивъ садиться за столъ.
   Тихонъ Антонычъ тотчасъ же всталъ и сказалъ, съ выраженіемъ, напомнившимъ его всегдашнее былое радушіе:
   -- Гости дорогіе, пожалуйте.
   Всѣ поднялись съ своихъ мѣстъ и направились гурьбою въ столовую.
   Усѣсться пришлось очень тѣсно. Какъ водится, хозяева размѣстились по противуположнымъ концамъ. По лѣвую руку Тихона Антоныча сѣлъ Феноменовъ, по правую сынъ, затѣмъ зять. Рядомъ съ Прасковьей Никифоровной расположились, съ одной стороны, дочь и Параша, съ другой была посажена Маша. Надежда Тихоновна подвязала салфетку подъ подбородокъ Парашѣ, Прасковья Никифоровна то же самое сдѣлала съ Машей.
   Обѣду предшествовала небольшая закуска: селедка, омары и сыръ. Для мужчинъ пріобрѣтена была бутылка очищенной. Для прекраснаго пола имѣлась наливка.
   Антонъ тотчасъ же завладѣлъ бутылкой съ очищенной и, поднявъ ее въ воздухѣ, объявилъ, что слѣдуетъ выпить за здоровье папаши. Опорковъ кашлянулъ и принужденнымъ тономъ сказалъ: "непремѣнно". Феноменовъ молча протянулъ свою рюмку. Антонъ налилъ ему и себѣ. Надежда Тихоновна тоже обнаружила желаніе выпить. Прасковья Никифоровна сказала, чтобы дали нѣсколько капель и ей. Съ Опорковымъ у Антона вышла борьба, такъ какъ тотъ, въ качествѣ абсолютно непьющаго, находилъ совершенно достаточнымъ, если онъ чокнется хотя бы пустою даже рюмкой, и лишь послѣ энергичныхъ настояній Антона позволилъ налить себѣ немного на донышко. Затѣмъ всѣ торжественно чокнулись съ Тихономъ Антонычемъ, налившимъ себѣ своей обычной желудочной "горечи", выпили дружно, причемъ у Ивана Демьяныча появился видъ человѣка, котораго заставили принять смертельнаго яду, и стали закусывать. На послѣдовавшее вскорѣ приглашеніе Антона "еще пройтись по блондиночкѣ" отозвался одинъ Валерьянъ Алексѣичъ. Остальные всѣ отказались, а Опорковъ стремительно заслонилъ свою рюмку ладонью и даже припалъ къ ней.
   Закусывали въ глубокомъ молчаніи. Только между мужемъ и женою Опорковыми возникъ à parte маленькій споръ по поводу омаровъ, которыхъ было очень желательно Машѣ. Иванъ Демьянычъ заявилъ, что омары ей вредны и поэтому давать ихъ не слѣдуетъ. Этимъ онъ вызвалъ у дѣвочки горькія слезы. Надежда Тихоновна моментально прекратила ихъ тѣмъ, что положила на тарелку немного омаровъ и протянула ребенку. Иванъ Демьянычъ съ упрекомъ взглянулъ на жену и зловѣщимъ тономъ замѣтилъ:
   -- А когда, вотъ недавно, помнишь еще, на моихъ именинахъ...
   -- Глупости, отъ такихъ пустяковъ ничего ей не сдѣлается!
   -- Но тогда, на моихъ именинахъ...-- продолжалъ свое упорно Опорковъ, но жена не дала ему кончить, сказавъ:
   -- Перестань, говорю!
   Иванъ Демьянычъ, какъ всегда, кротко кашлянулъ и умолкъ.
   Былъ поданъ пирогъ. Аппетитный паръ защекоталъ обоняніе присутствовавшихъ, когда Прасковья Никифоровна принялась его рѣзать, спѣша и волнуясь, что, конечно, будетъ понятно сердцу каждой хозяйки. Отрѣзавъ и раздавъ всѣмъ по куску, она съ тревогой принялась наблюдать произведенное имъ впечатлѣніе.
   Феноменовъ промычалъ одобрительно. Надежда Тихоновна съ чувствомъ воскликнула: "отличный пирогъ!" Антонъ сказалъ, что по этому случаю слѣдуетъ выпить, но, не встрѣтивъ въ прочихъ сочувствія, выпилъ одинъ, закусилъ пирогомъ, послѣ чего заявилъ торжественнымъ голосомъ, что онъ такъ превосходенъ, что теперь уже совершенно безспорно и по всей справедливости необходимо почтить его еще рюмкой водки -- и эти слова свои моментально привелъ въ исполненіе. Какъ бы то ни было, пирогъ, дѣйствительно, удался на славу. Прасковья Никифоровна испустила вздохъ облегченія и даже повеселѣла, что выразилось съ ея стороны обращеніемъ къ Ивану Демьянычу, чтобы тотъ налилъ ей и женѣ своей по рюмкѣ наливки.
   Во все это время самъ хозяинъ не промолвилъ ни единаго слова, исключительно сосредоточившись, повидимому, на процессѣ насыщенія желудка. Иногда онъ вскидывалъ разсѣянный взглядъ на того или другого изъ застольнаго общества и погружалъ его снова въ тарелку. Иногда онъ встрѣчался глазами съ устремленнымъ въ лицо ему взоромъ котораго-нибудь изъ Опорковыхъ, отъ времени до времени на него украдкой посматривавшихъ, но и при этомъ выраженіе Тихона Антоныча было такое, какъ будто передъ нимъ находилось пустое пространство. Во взглядахъ Опорковой проявлялось все пуще и пуще выраженіе нетерпѣнія, и, наконецъ, она прямо обратилась къ отцу.
   -- Папаша, мы слышали про васъ очень пріятную новость.
   Тихонъ Антонычъ медленно поднялъ глаза и устремилъ ихъ на дочь. Въ нихъ обнаружился признакъ вниманія.
   -- Говорятъ, что устраиваютъ вамъ юбилей.
   -- Да, да,-- качнулъ головой Тихонъ Антонычъ, и на лицѣ его выступила яркая краска,-- удостоился, удостоился... да!
   -- И кто могъ бы представить, вы даже не знали объ этомъ?-- тономъ глубокаго изумленія продолжала Надежда Тихоновна.
   -- Не зналъ... Это вотъ онъ,-- указалъ на Феноменова Тихонъ Антонычъ,-- пришелъ и сказалъ.
   Это ужь было извѣстно изъ сообщеній Прасковьи Никифоровны, тѣмъ не менѣе, всѣ взоры устремились на Феноменова, который просопѣлъ и свирѣпо нахмурился.
   -- Какъ же вы это узнали? Разскажи-ите, Валерьянъ Алексѣичъ!-- просительно протянула Опоркова.
   Хотя и это было тоже извѣстно, опять-таки изъ устъ Прасковьи Никифоровны, однако, общее вниманіе, устремленное на Феноменова, продолжало сохранять свою напряженность.
   Тотъ опять просопѣлъ и еще свирѣпѣе нахмурился, но не промолвилъ ни слова, а потому Прасковья Никифоровна сочла необходимымъ взять его роль на себя и повторить все то, что онъ ей съ мужемъ разсказывалъ. Въ своемъ изложеніи она допустила нѣсколько отступленій отъ истины, въ тѣхъ мѣстахъ, гдѣ память ей измѣняла. При этомъ она бросила нѣсколько вопросительныхъ взглядовъ на Валерьяна Алексѣича, въ разсчетѣ на возстановленіе съ его стороны исторической точности, но тотъ, вперивъ неподвижный взоръ свой въ тарелку, сохранялъ видъ человѣка, до котораго это совсѣмъ не касается.
   -- Должно быть, какой это прекрасный человѣкъ, Грохотунскій!-- произнесла съ чувствомъ Опоркова, послѣ того, какъ Прасковья Никифоровна довела свой разсказъ до конца.
   -- По этому случаю слѣдуетъ выпить!-- воскликнулъ Антонъ.-- Надо поздравить папашу!
   -- Налей мнѣ тоже наливки, Антоша,-- сказала Надежда Тихоновна.
   Послѣ того, какъ обѣ рюмки были наполнены, братъ и сестра подошли вмѣстѣ къ отцу, и Антонъ, котораго языкъ уже нѣсколько сталъ заплетаться, произнесъ растроганнымъ голосомъ:
   -- Папаша... Отъ всего чистаго сердца... Дай Богъ вамъ...-- тутъ онъ запнулся, и, махнувъ рукой, закончилъ:-- ну, да, словомъ, вы понимаете,-- потомъ опрокинулъ рюмку въ свой ротъ и стиснулъ въ объятіяхъ Тихона Антоныча.
   Отъ сына Тихонъ Антонычъ перешелъ въ объятія дочери, затѣмъ въ объятія зятя, послѣ чего всѣ разсѣлись опять по мѣстамъ, въ довольно разстроенныхъ чувствахъ. На нѣсколько времени воцарилось безмолвіе.
   -- Молодецъ Грохотунскій! Хвалю!-- произнесъ вдругъ Антонъ, протянувъ руку къ бутылкѣ.-- За его здоровье слѣдуетъ выпить!
   Разговоръ вернулся опять къ юбилею. Опоркова сказала задумчиво:.
   -- Хотѣлось бы знать, какой поднесутъ папашѣ подарокъ, а? Какъ, мамаша, объ этомъ вы думаете?
   -- О томъ пока еще ничего неизвѣстно,-- развела руками въ отвѣтъ Прасковья Никифоровна.
   -- Я поднесла бы на ихъ мѣстѣ часы,-- замѣтила снова Опоркова.
   -- Чернильницу тоже,-- вставилъ отъ себя мужъ.
   -- Ну, вотъ еще, глупости! Очень нужно чернильницу!
   -- А, можетъ быть, портсигаръ... Тоже вотъ хорошо серебряный портсигаръ, напримѣръ,-- высказалъ новую свою догадку Опорковъ, но жена возразила ему съ раздраженіемъ:
   -- Все ты вздоръ говоришь! Развѣ онъ куритъ?
   -- Можно продать,-- не сдавался Опорковъ.
   Надежда Тихоновна махнула только рукой и сказала:
   -- Что съ тобой разговаривать!
   Но Демьянычъ на этотъ разъ разошелся. Онъ снова замѣтилъ.
   -- Въ гизетахъ обо всемъ напечатаютъ.
   -- Ну, ужь будто въ газетахъ?-- съ сомнѣніемъ взглянула на зятя Прасковья Никифоровна.-- Вѣдь, онъ у насъ не генералъ или не знаменитый какой.
   -- А какъ же? Непремѣнно въ газетахъ!-- подтвердилъ Иванъ Демьянычъ съ горячностью.-- Да вотъ я скажу вамъ... О какомъ-то одномъ тоже учителѣ я недавно читалъ. Въ Новомъ Времени, да! Такъ тамъ даже сказано было: и какія рѣчи ему говорили, и какія тамъ разныя поздравительныя ему телеграммы прислали, даже, кажется, сказано было, какія за обѣдомъ кушанья ѣли. Какъ же, непремѣнно напишутъ въ газетахъ!-- повторилъ твердо Опорковъ и съ новымъ жаромъ прибавилъ:-- Да это не все! Въ другихъ, провинціальныхъ, еще перепечатано будетъ! Непремѣнно! Это я знаю отлично!
   -- Гм... Н-да... На всю Россію прославятъ,-- пробормоталъ, ни къ кому не обращаясь, Антонъ, котораго воспаленные и подернувшіеся влагой глаза покоились на стоявшей передъ нимъ пустой рюмкѣ, и замѣтилъ, икнувъ:-- П-пріятно, чортъ побери!
   Въ это время по праздничному одѣтая Дунька подавала жаркое: рябчики и къ нимъ, вмѣсто салата, варенье. Прасковья Никифоровна начала было накладывать его на тарелки, но вдругъ остановилась и принялась смотрѣть съ безпокойствомъ на мужа. Прочіе тоже на него обратили вниманіе.
   Тихонъ Антонычъ, который, попрежнему, все время безмолвствовалъ, предавшись мыслямъ своимъ и, повидимому, снова забывъ о присутствующихъ, колыхался на стулѣ, какъ бы силясь отодвинуть свое сѣдалище отъ плотно сжимавшихъ его съ обѣихъ сторонъ стульевъ сосѣдей. На лицѣ его написана была озабоченность.
   -- Что съ тобой? Что ты хочешь? Животъ?-- съ тревогой спросила Прасковья Никифоровна.
   Надежда Тихоновна тоже съ безпокойствомъ спросила:
   -- Что съ вами, папаша? Встать, что ли, хотите?
   -- Рѣчь,-- бормоталъ Тихонъ Антонычъ, стараясь подняться.-- Я хочу вамъ прочесть свою рѣчь.
   -- Пустите его. Онъ хочетъ прочесть свою рѣчь,-- громко повторила Прасковья Никифоровна.-- Впрочемъ, нѣтъ, лучше сиди! Гдѣ у тебя она спрятана? Я сейчасъ принесу.
   -- Скажите только, гдѣ она спрятана? Я принесу вамъ, папаша,-- выразила съ своей стороны готовность и дочь.
   -- Нѣтъ... не нужно... я самъ...-- твердо сказалъ Тихонъ Антонычъ и, высвободивъ, наконецъ, изъ-за стула свое туловище, благодаря вставшему съ мѣста Опоркову, вышелъ и скоро вернулся, держа въ рукѣ исписанный листокъ почтовой бумаги.
   Тихонъ Антонычъ откашлялся. Воцарилось молчаніе.
   -- "Милостивые государыни и госкдарыни!" -- прочелъ громко Тихонъ Антонычъ и обвелъ глазами присутствовавшихъ.
   Дочь впилась въ него взоромъ. Мужъ ея меланхолически смотрѣлъ въ неопредѣленную даль. Прасковья Никифоровна потупилась въ находившееся передъ нею жаркое. Антонъ засопѣлъ. Феноменовъ уткнулся въ тарелку. Уходившая было изъ комнаты Дунька стояла, завязнувъ въ дверяхъ, и во всѣ глаза глядѣла на барина.
   -- "Дума моя преисполнена,-- продолжалъ читать дальше Тихонъ Антонычъ.-- Отъ избытка сердца глаголютъ уста, говорится въ Священномъ Писаніи, а, между тѣмъ, я чувствую нынѣ, какъ уста эти нѣмѣютъ. За что я почтёнъ, превозвышенъ! Чѣмъ я заслужилъ эту честь -- видѣть вокругъ себя собравшимггся тѣсною толпой преподавателей разныхъ наукъ, этихъ, если можно такъ выразиться, свѣточей знанія!" Затѣмъ ораторъ, въ краткихъ, но сильныхъ словахъ очертилъ свою личность. Онъ признавалъ себя недостойнымъ этого чествованія. Онъ зналъ лишь всегда одно свое скромное дѣло. Онъ никогда не выдвигался чѣмъ-либо, ничѣмъ не былъ отмѣченъ. Онъ оглянулся на всю свою прошлую дѣятельность и увидѣлъ себя принужденнымъ съ грустью сознаться, что не нашелъ въ ней ничего, что бы могло оказаться достойнымъ быть занесеннымъ на скрижали исторіи, послужить въ назиданіе потомству. Тѣмъ болѣе онъ долженъ быть тронутъ кысокою честью, которую ему оказали дорогіе товарищи, собравшись вмѣстѣ, чтобы вспомнить "о незабвенномъ днѣ его жизни, когда онъ, тридцать пять лѣтъ назадъ, вступилъ въ дружную педагогическую семью ихъ гимназіи"; онъ чувствуетъ, что вновь молодѣетъ душой. "Да, и опятъ повторяю передъ вами: я вновь молодѣю душой!" -- закончилъ торжественнымъ голосомъ Тихонъ Антонычъ, затѣмъ сложилъ тщательно почтовый листокъ и спряталъ его въ боковой карманъ сертука.
   -- Великолѣпно! Отлично!-- воскликнула въ восторгъ Опоркова.
   Иванъ Демьянычъ прилично и сдержанно захлопалъ въ ладоши.
   -- Молодца! Ай-да папаша! Вотъ вы на него и смотрите!-- заплетающимся уже языкомъ одобрилъ Антонъ.
   Феноменовъ не сказалъ ничего, даже не поднялъ глазъ отъ тарелки.
   Дунька шумно вздохнула и исчезла изъ комнаты.
   -- Можно хоть прямо въ печать!-- прибавилъ Опорковъ.
   -- Да, а если бы вы знали, чего ему это стоило!-- обратилась къ зятю Прасковья Никифоровна.-- Чуть, вѣдь, не десять разъ принимался. Меня-то даже измучилъ.
   -- За то и вышло прекрасно!-- замѣтили въ одно слово Опорковы.
   Потомъ всѣ замолчали и принялись за жаркое. Отъ времени до времени Иванъ Демьянычъ задумывался и, тряхнувъ головой, въ полголоса самъ себѣ восклицалъ:
   -- Чудесная рѣчь!
   Когда съѣли пирожное (бисквиты съ битыми сливками), Тихонъ Антонычъ опять, какъ и давеча, заколыхался на стулѣ, собираясь подняться. Видъ у него былъ совсѣмъ утомленный, огасшій. Онъ сказалъ, что хочетъ пойти -- полежать.
   -- И отлично, поди!-- одобрила это желаніе Прасковья Никифоровна, обмѣнявшись съ дочерью многозначительнымъ взглядомъ.-- Гости тебя не осудятъ.
   -- Конечно, идите, идите, папаша!-- подтвердила и дочь.
   Тихонъ Антонынъ поднялся со стула, а за нимъ сталъ вылѣзать изъ-за стола и Валерьянъ Алексѣичъ.
   -- Прощай,-- мрачно отверзъ въ первый разъ уста свои Феноменовъ.
   -- Какъ, вы развѣ не будете пить съ нами кофей, Валерьянъ Алексѣичъ?-- съ огорченіемъ спросила Прасковья Никифоровна.
   -- Нѣтъ, я пойду,-- отвѣтилъ отрывисто ей Феноменовъ.
   -- Я т-тоже... п-пойду,-- пробормоталъ, запинаясь, Антонъ, всталъ и качнулся.
   Ему Прасковья Никифоровна ничего не сказала.
   Хозяинъ простился съ обоими, направился въ спальню и притворилъ дверь за собою.
   Оставшись одинъ, Тихонъ Антонычъ глубоко вздохнулъ, какъ бы сбросивъ съ себя нѣкую, долго его угнетавшую, тяжесть. Потомъ снялъ онъ сюртукъ и прочее свое одѣяніе, подошелъ къ кровати и разслабленно на нее опустился. Нѣсколько времени сидѣлъ онъ на ней, не шевелясь, словно мертвый, и устремивъ глаза въ одну точку. Въ этихъ глазахъ опять стоялъ прежній, пугавшій Прасковью Никифоровну, "лунатическій" взглядъ.
   "Да, я вновь молодѣю душой!" -- пробормоталъ въ полголоса Тихонъ Антонычъ, потомъ оглянулся на стѣны, кряхтя и съ усиліемъ поднялъ на кровать свои ноги, протянулся, вздохнулъ и завелъ медленно вѣки...
   

V.

   Два отдѣльные кабинета большого петербургскаго ресторана, одинъ противъ другого, раздѣленные между собой корридоромъ, освѣщены à giorno. Въ одномъ, небольшомъ, бродятъ, сидятъ, стоятъ кучками и въ одиночку мужчины во фракахъ и нарядно одѣтыя дамы. Въ другомъ, довольно обширномъ и совершенно пустомъ, виднѣется длинный столъ, въ формѣ глаголя, покрытый бѣлоснѣжною скатертью, на которой эффектно блестятъ, при свѣтѣ разставленныхъ въ нѣсколькихъ мѣстахъ бронзовыхъ большихъ канделябръ, приборы, въ компаніи съ группами стакановъ, бокаловъ и рюмокъ. Тутъ суетятся лакеи, разставляя въ углу, на отдѣльномъ столѣ, рядомъ съ піанино, закуску. За ними наблюдаетъ, дѣлая по временамъ замѣчанія, наряженный въ просторный, далеко уже не первой свѣжести фракъ, Поплясухинъ.
   -- Винегретцу, винегретцу бы слѣдовало...
   -- Подадимъ-съ.
   -- А будетъ форшмакъ?
   -- Никакъ нѣтъ съ.
   -- Ну, и чортъ съ нимъ!... А вотъ рѣдечка?... Есть! Отлично!... Ну, вотъ, теперь все отлично!-- потирая со вздохомъ удовлетворенія руки, говоритъ Поплясухинъ Думкеллеру, который подходитъ къ нему съ папиросой во рту и принимается разсматривать критическимъ окомъ закуску.-- Видѣли, какое меню?
   -- Видѣлъ... Обѣдъ ничего, вино только дрянь... дешевое крымское... да и мало ужь слишкомъ!-- возражаетъ Думкеллеръ, озирая обѣденный столъ, у котораго мелькаютъ лакеи, разставляя полубутылки съ краснымъ и бѣлымъ виномъ.
   -- Угорѣли вы, батенька!... Закуска и водка, обѣдъ въ четыре блюда, съ виномъ -- и все за эти ничтожныя деньги! Попробовали бы вы такъ устроить! Хотѣлъ бы я посмотрѣть, какъ бы вы такъ устроили!-- восклицаетъ Поплясухинъ, уязвленный въ самое сердце.-- Вина ему мало! Скажите! Шампанскаго еще не хотите ли?
   -- Мнѣ не нужно шампанскаго... Мнѣ -- пиво,-- говоритъ спокойно Думкеллеръ.
   -- Ну, еще бы, извѣстно... вамъ только бы пиво,-- ворчитъ Поплясухинъ, отвертываясь. Онъ умолкаетъ и лишь тяжело отдувается, такъ какъ ему рѣдко приходится такъ волноваться. Совсѣмъ успокоившись, онъ опять оборачивается къ своему собесѣднику и продолжаетъ медленнымъ голосомъ:-- Да, знаете ли, что я скажу вамъ, Августъ Васильичъ?... Вѣдь, кажется, придется намъ всѣмъ по рублю приплатить... Больно ужь дешево мы разсчитали... Да... придется еще раскошелиться...
   -- Чортъ дирай!-- взвизгиваетъ тонкимъ фальцетомъ Думкеллеръ и моментально багровѣетъ, какъ клопъ.-- Это еще что за новости? За себя заплатилъ, за жену заплатилъ, за подарокъ полтинникъ пришлось приплатить, да еще рубль подавай? Нѣ-ѣтъ! Dankeschön! Не хочу!... Чортъ дирай!
   Думкеллеръ швыряетъ въ уголъ окурокъ, затаптываетъ его свирѣпо подошвой и быстро уходитъ отъ Поплясухина. Въ дверяхъ онъ натыкается на Грохотунскаго, бросаетъ на него взглядъ раздраженія, даетъ молча дорогу и исчезаетъ въ кабинетѣ насупротивъ.
   -- Что съ нимъ такое?-- спрашиваетъ Поплясухина Грохотунскій, кивая вслѣдъ удалившемуся, достаетъ изъ коробочки папиросу и закуриваетъ ее отъ канделябры.-- Поругались, что ли, вы съ нимъ?
   Съ этимъ вопросомъ Грохотунскій становится насупротивъ зеркала въ широкой позолоченной рамѣ и глядится въ него. Видъ Грохотунскаго совершенно парадный. Длинныя кудри его приглажены и красиво ниспадаютъ на плечи, на фракѣ пока ни пушинки, сорочка и бѣлый батистовый галстукъ -- совершенно безукоризненной свѣжести. Самыя движенія его исполнены большого достоинства и торжественно-медленны. Онъ часто задумывается, вперяя сосредоточенный взоръ въ неопредѣленную даль, какъ человѣкъ, весь проникнутый одною, особливою, не могущею быть ни съ кѣмъ раздѣленной, заботой.
   -- Ничего не ругались,-- отвѣчаетъ ему Поплясухинъ.-- Не понравилось, изволите видѣть, когда я сказалъ, что придется за обѣдъ приплатить...
   -- Эхъ, и напрасно! Чего торопился? Вѣдь, говорилъ я тебѣ, что это нужно потомъ, подъ шумокъ, когда подопьютъ?... Дернуло тоже тебя!
   -- Ну, чортъ съ нимъ, наплевать!
   -- Конечно, на него наплевать... Досадно вотъ только, что изъ бюджета мы выскочили... Не даромъ я говорилъ, что трехъ рублей недостаточно.
   -- Ни говорилъ, что трехъ рублей недостаточно,-- соглашается съ нимъ Поплясухинъ.-- Ну, а ты скажи: развѣ плохо устроено? Чего ты хочешь еще?-- начинаетъ онъ опять волноваться, окидывая рукою закуску, обѣденный столъ и всю обстановку.-- Великолѣпно все, братецъ!
   -- Это положимъ... Съ подаркомъ вотъ тоже влетѣли немножко...-- продолжаетъ Грохотунскій задумчиво.-- Чортъ знаетъ, какъ дорого онъ обошелся!
   -- А кто виноватъ? Дернуло Бубенцова сунуться къ Кнопу! Не могъ подешевле найти магазина! Чего лучше у Кумберга? Нѣтъ, какъ можно, шикъ насъ заѣлъ!
   -- Это правда, что шикъ насъ заѣлъ... Хотя, положимъ, у Кумберга ничуть не дешевле.
   -- Дешевле!
   -- Говорю, не дешевле!
   -- А я говорю, что дешевле!
   -- Гм... гм...-- съ предостерегающимъ видомъ покашливаетъ вдругъ Грохотунскій, бросая взглядъ въ сторону и тѣмъ обращая вниманіе своего собесѣдника на незнакомаго господина, который стоитъ въ двухъ шагахъ и невинно дымитъ папироской. Грохотунскій озабоченно спрашиваетъ:
   -- Бубенцова все еще нѣтъ?
   -- Не видать.
   -- Скоро ужь шесть.
   -- Да, почти шесть.
   Оба таинственно, какъ заговорщики, расходятся въ разныя стороны.
   Показываются два преподавателя: французъ, m-r Glichet, и математикъ Цыцарскій, оба достаютъ напиросы, закуриваютъ одинъ у другого и торжественными шагами прохаживаются.
   Появляются еще два какихъ-то субъекта: одинъ -- блѣдный, худой и даже нѣсколько мрачный, другой -- жизнерадостнаго и цвѣтущаго вида. У каждаго въ зубахъ папироса.
   -- Однако, тамъ жарко становится,-- замѣчаетъ жизнерадостнаго вида субъектъ, закуриваетъ отъ канделябры и прислоняется спиною къ піанино.
   -- Жарко,-- лаконически соглашается мрачный, тоже закуриваетъ отъ канделябры, послѣ чего садится на подоконникъ и меланхолически болтаетъ ногою.
   "Тамъ", т.-е. въ другомъ кабинетѣ, дѣйствительно, становится жарко, а, главное, нельзя тамъ курить. Не освѣдомленные о таковомъ запрещеніи, они вынули было по папиросѣ, какъ тотчасъ же рядомъ послышался обращенный къ нимъ испуганный шепотъ:
   -- Господа, господа, ради Бога... Здѣсь дамы, нельзя!
   Этимъ испуганнымъ шепотомъ говоритъ маленькій, черненькій, остриженный "бобрикомъ" молодой человѣкъ, озабоченнаго и хлопотливаго вида, одинъ изъ безчисленнаго сорта людей, безъ которыхъ немыслимо никакое собраніе, будь то юбилей, концертъ или публичная лекція, гдѣ они отбираютъ билеты, указываютъ публикѣ, гдѣ нужно садиться, бдительно слѣдятъ за порядкомъ и всегда подъ рукою, если необходимо куда-нибудь тотчасъ помчаться или что-нибудь моментально уладить или устранить, съ великою охотой и рвеніемъ, вполнѣ безкорыстно, ради одного только сознанія, что безъ нихъ -- какъ безъ рукъ... Видъ у него совершенно такой же, какъ у всѣхъ господъ этого типа,-- бойкій, развязный, даже задорный,-- каковымъ обладаетъ боевой пѣтушокъ. Зовутъ его Орлянкипымъ. Тихона Антоныча онъ никогда не видалъ и въ глаза, не зналъ даже, что таковой существуетъ на свѣтѣ. Привлекъ Орлянкина къ этому дѣлу хорошій пріятель его, Бубенцовъ, и этого было довольно, чтобы тотъ всецѣло проникся тотчасъ же своими обязанностями.
   Онъ былъ уже давно весь въ поту. Онъ мелькалъ среди публики, на мгновеніе, какъ метеоръ, виднѣлся въ большомъ кабинетѣ, торопливымъ, отрывистымъ шепотомъ держалъ на лету совѣщаніе съ кѣмъ-нибудь изъ лакеевъ, съ лихорадочною быстротой выхватывалъ изъ кармана и снова пряталъ часы, появлялся въ корридорѣ, возникалъ внезапно на лѣстницѣ и, заслышавъ вопросъ незнакомаго голоса, обращенный къ швейцару: "гдѣ тутъ кабинетъ Поплясухина?" -- стремглавъ мчался на встрѣчу и сообщалъ:
   -- Пожалуйте, здѣсь, вотъ сюда!
   Затѣмъ предлагался вопросъ:
   -- Ваша фамилія?
   Удостовѣрившись, что фамилія, которую назвали ему, имѣется въ спискѣ участвующихъ, Орлянкинъ спрашивалъ снова:
   -- Не изволили еще подписаться подъ адресомъ?
   Если отвѣтъ былъ отрицательный, стремительный юноша хищно подхватывалъ подъ руку новоприбывшаго гостя и, разсыпая во всѣ стороны: "пропустите, господа, пропустите, pardon, покорнѣйше прошу, пропустите", влекъ его въ уголъ, гдѣ, на маленькомъ столикѣ, въ темно-малиновой плюшевой папкѣ покоился адресъ, подавалъ съ поклономъ перо и, убѣдившись, что жертва его исполнила все, что отъ нея было потребовано, отпускалъ ее на свободу, а самъ устремлялся къ исполненію дальнѣйшихъ обязанностей...
   На томъ же маленькомъ столикѣ, съ адресомъ, виднѣется массивная, свѣтлой бронзы, чернильница, украшенная фигурой голаго мальчика, протянувшаго одну руку впередъ, а другою обхватившаго возвышающійся надъ нимъ рогъ изобилія, въ который можно съ удобствомъ вставлять карандаши, ручки для перьевъ и пр. Это -- подарокъ, который имѣетъ быть поднесенъ юбиляру, и голый мальчикъ, въ данномъ случаѣ, заключаетъ въ себѣ аллегорическій смыслъ. Здѣсь постоянно тѣснится группа разсматривающихъ. Другая группа видна у камина, гдѣ поставленъ диванчикъ и имѣется нѣсколько креселъ. Тамъ расположились представительницы прекраснаго пола, очевидно, вступившія между собою въ союзъ -- отнюдь не уступать никому своихъ мѣстъ. Такъ какъ другой мебели налицо не оказывается, то все остальное общество мается стоя. Тотъ, кто нашелъ себѣ мѣсто у стѣнки и могъ къ ней прислониться, долженъ еще почесться счастливымъ. Многіе лишены даже и такого удобства и принуждены слоняться съ мѣста на мѣсто, напоминая собой лѣтнихъ мухъ, попавшихся въ спеціально для нихъ предназначенную банку съ отравой, или стоять просто столбомъ, питая въ себѣ чувство зависти по отношенію къ одной, никому незнакомой здѣсь парѣ: молодому человѣку и таковой же женскаго пола особѣ, которые съ удобствомъ расположились на подоконникѣ. Они тамъ вполнѣ довольны и счастливы, имъ даже до чрезвычайности весело, судя по тому, что оттуда безпрестанно раздается хохотъ женской особы. Молодой человѣкъ обладаетъ блѣднымъ и истощеннымъ лицомъ, усѣяннымъ прыщиками и завитками на лбу. Сосѣдка его,-- рослая брюнетка, не первой уже молодости, съ роскошно развитымъ бюстомъ, въ палевомъ съ широкимъ вырѣзомъ платьѣ, съ пунцовымъ бантомъ на лѣвомъ плечѣ,-- очень пикантна: полныя, нѣсколько выдавшіяся губы въ цвѣтѣ и свѣжести могутъ соперничать съ бантомъ, причемъ надъ верхнею ясно виднѣются темные усики; волосы низко острижены и завиты мелкимъ барашкомъ. Ея кавалеръ, съ самымъ серьезнымъ, даже деревяннымъ, лицомъ, что-то говоритъ ей въ полголоса, а она катается со смѣху и, махая рукою, восклицаетъ ему тоже въ полголоса:
   -- Да перестаньте!... Ха, ха, ха!... Не смѣшите!... Ха, ха, ха!... Вы меня уморите!... Ха, ха, ха!...
   Пищу для юмора ея кавалера, между прочимъ, даютъ окружающіе, судя по тому, что онъ часто бросаетъ косвенно сатирическій взглядъ въ разные пункты и, остановивъ его на какой-либо фигурѣ, наклоняется къ сосѣдкѣ и шепчетъ, а она, вскинувъ на носъ золотое пенснэ, которое очень идетъ къ ней, тоже шепотомъ спрашиваетъ:
   -- Который? Который?
   -- Вонъ тотъ, что у стѣнки...
   -- Высокій? Съ длинными волосами? Блондинъ?...
   -- Да нѣтъ... Голова у него, напротивъ, совсѣмъ безъ волосъ... Какъ пузырь... Вонъ тотъ, коротенькій, толстый...-- киваетъ онъ на молчаливо стоящаго у стѣнки Думкеллера.
   -- Вижу, вижу... Ха, ха, ха!... Ну, ну, ну?...
   -- Не правда ли, онъ очень похожъ на молодого утопленника?
   -- Ха, ха, ха!
   -- Котораго еще до сихъ поръ не совсѣмъ откачали?... Не правда ли, а?
   -- Ха, ха, ха!... Не смѣшите!...
   -- А вонъ, смотрите еще,-- не унимается неистощимый въ остроуміи юноша,-- видите вонъ еще тамъ компанію?
   -- Дама и двое мужчинъ?
   -- Эти самые. Дама... (обратите вниманіе на ея прелестный костюмъ!)... Вонъ какое страшное у нея выраженіе!
   -- Ха, ха, ха! Вы, Богъ знаетъ, что мелете!
   -- Нѣтъ, честное слово!... А этотъ рыжій усачъ... онъ все время глазѣетъ на васъ! Смотрите, какой онъ здоровый мужчина...
   -- Вотъ вамъ за это!-- восклицаетъ сосѣдка и хлопаетъ его по рукѣ.-- Вы уже совсѣмъ заврались!
   -- Но, ей-Богу же, такъ!... А этотъ другой... Ну, я голову готовъ на отсѣченіе отдать, что онъ служитъ въ "бюро похоронныхъ процессій"... Смотрите, у него и фракъ, какъ у факельщика... А видъ-то, видъ!... Ну, прямо, какъ есть, погребальный! Онъ, кажется, думаетъ, что здѣсь будутъ служить паннихиду... Нѣтъ, ради Бога, умоляю васъ, обратите вниманіе!
   На этотъ разъ ядовитыя стрѣлы безпощаднаго юноши направлены противъ супруговъ Опорковыхъ; "рыжій усачъ", это -- Антонъ. Всѣ трое сгруппировались въ углу, близъ дверей, и ощущаютъ себя далеко не въ праздничномъ настроеніи духа, что особенно замѣтно по выраженію лица Надежды Тихоновны, которой очень неудобно въ парадномъ, непривычномъ для нея, туалетѣ, принимая во вниманіе особенно корсетъ и перчатки. Она въ новомъ, т.-е., выражаясь точнѣе, передѣланномъ совсѣмъ заново для этого случая платьѣ, цвѣта запекшейся крови, съ модными, въ видѣ пузырей, рукавами. Грудь Опорковой украшена брошкой, извлеченной, опять таки ради этого случая, изъ глубочайшихъ нѣдръ коммода. Она изображаетъ муху, сидящую на овальной плоскости изъ какого-то страннаго камня, красноватаго цвѣта съ золотистыми искорками. Видъ у Надежды Тихоновны совершенно измученный. Ноги у нея затекли и она чувствуетъ большую потребность устроиться какъ нибудь поудобнѣе, къ чему не представляется ни малѣйшей возможности. Но главное, что терзаетъ ее, это -- внезапно, какъ молнія, поразившее ее воспоминаніе о ключахъ отъ коммода, шкафовъ и другихъ помѣщеній, которые впопыхахъ оставлены дома, причемъ Опоркова не въ состояніи даже припомнить, гдѣ именно эти ключи (ихъ цѣлая связка!) должны находиться... Обстоятельство тѣмъ болѣе мучительное, что отношенія ея со Степанидой дошли до послѣдней степени своей обостренности. Еслибъ она дорогой хватилась ключей, то, само собою разумѣется, не преминула бы въ ту же минуту вернуться назадъ, разыскать и взять съ собою, но въ томъ-то и дѣло, что именно, словно на грѣхъ, она вспомнила объ этихъ проклятыхъ ключахъ только ужь здѣсь, когда ничего невозможно подѣлать... Послать за ними домой Ивана Демьяныча?... Этотъ тюлень прокопается Богъ вѣсть сколько времени, да еще, очень возможно, безъ всякого толку! Попросить съѣздить Антона?... Но милому братцу совсѣмъ хоть трава не роста и если бы даже они всѣ сгорѣли, онъ не повелъ бы и ухомъ. Чего лучше: когда она давеча, нѣсколько минутъ вотъ назадъ, сообщила ему, что забыла ключи, и выразила свое безпокойство, онъ надъ ней же потѣшился, сказавъ съ хохотомъ, что онъ совершенно увѣренъ, что теперь ихъ Степанида, со своимъ хахалемъ, роются у нихъ во всѣхъ ящикахъ. Надежда Тихоновна тотчасъ же съ нимъ поругалась. Хоть бы на грошъ было въ немъ родственныхъ чувствъ!... Пень!... Вишь, стоитъ себѣ, какъ ни въ чемъ не бывало, да пялитъ свои дурацкіе буркалы на стриженую эту особу, что разсѣлась на подоконникѣ и хохочетъ все время со своимъ дохлымъ мальчишкой... Господи, просто хоть ѣхать самой!
   -- Припомни, можетъ быть, ты видѣлъ, что я ихъ на коммодѣ оставила?-- шепчетъ она тревожно сожителю.
   Опорковъ пожимаетъ плечами и отвѣчаетъ уныло:
   -- Нѣтъ, не видалъ на коммодѣ ключей...
   -- Можетъ быть, на столѣ? (Иванъ Демьянычъ повторяетъ прежній свой жестъ и отвѣчаетъ опять отрицательно). Хорошо, если я ихъ въ старомъ платьѣ оставила...-- соображаетъ Опоркова, и эта мысль не надолго проливаетъ въ ея скорбную душу бальзамъ утѣшенія, но затѣмъ, вспомнивъ вдругъ, что она держала ключи, будучи уже совершенно одѣтой для выѣзда, такъ что они никоимъ образомъ не могли попасть въ карманъ стараго платья, повергается снова въ отчаяніе. Какъ бы то ни было, приходится покориться судьбѣ, потому что съѣздить отсюда домой и успѣть во-время вернуться обратно является дѣломъ совершенно немыслимымъ.
   Все это не можетъ, конечно, успокоительно дѣйствовать на Ивана Демьяныча, духъ котораго достаточно уже угнетенъ, благодаря присутствію у него на плечахъ его стараго фрака, не надѣвавшагося владѣтелемъ его Богъ вѣсть сколько уже времени. Фракъ оказывается теперь страшно узокъ, рѣжетъ подъ мышками и угрожаетъ тамъ лопнуть, такъ какъ Иванъ Демьянычъ своимъ чуткимъ ухомъ уловилъ уже разъ едва слышно раздавшійся оттуда предостерегающій трескъ... Поэтому онъ старается дѣлать какъ можно меньше движеній руками и совсѣмъ имѣетъ видъ замерзающаго.
   Изъ всѣхъ ихъ троихъ удовлетворительно пока себя ощущаетъ Антонъ. Онъ облеченъ въ свой обычный черный сюртукъ и только ради торжественности надѣлъ бѣлый галстукъ. Онъ безпрестанно обращаетъ глаза къ подоконнику, впиваясь въ брюнетку въ палевомъ платьѣ, которая ему очень нравится, такъ какъ вполнѣ въ его вкусѣ.
   Его занимаютъ также стоящіе шеренгой у стѣнки преподаватели. Большинство изъ нихъ уже налицо. Бросается сразу въ глаза апостольская борода длиннаго чеха Абсцесса, который выше всѣхъ прочихъ на цѣлую голову. Затѣмъ ясно сіяетъ лысою своею головой Думкеллеръ... Все остальное сливается въ однообразную массу черныхъ фраковъ и бѣлыхъ крахмальныхъ грудей. Многихъ пока еще нѣтъ. Не видно Драницына, не прибылъ еще Торопыгинъ. Андрей Ардальонычъ пріѣдетъ, вѣроятно, позднѣе; также и о. Братолюбовъ.
   Мужчины, изъ тѣхъ, что лишены возможности даже прислониться къ стѣнѣ, испытываютъ муки томленія. Единственно, что представляется небольшимъ облегченіемъ -- пойти покурить въ большой кабинетъ, и, конечно, всѣ предпочли бы остаться въ немъ, еслибъ это было возможно, но дѣло въ томъ, что пребываніе тамъ допускается лишь на краткое время, въ видахъ снисхожденія къ человѣческой слабости, да и то, можно сказать, контрабандой, такъ какъ въ тѣхъ случаяхъ, когда тамъ начинаетъ скопляться болѣе или менѣе значительная группа курильщиковъ, въ дверяхъ, тутъ какъ тутъ, стоитъ ужь Орлянкинъ и взываетъ умоляющимъ голосомъ:
   -- Господа, господа!... Такъ же нельзя!...
   И, въ видѣ радикальнѣйшей мѣры, приказываетъ находящемуся тутъ же лакею:
   -- Отворить скорѣе форточку, форточку!
   Курильщики, какъ испуганное стадо овецъ, разсыпаются въ разныя стороны отъ врывающагося съ улицы холоднаго облака и на нѣкоторое время большой кабинетъ совершенно пустѣетъ. Но вскорѣ форточки оказываются снова затворенными, вдоль стѣнъ рѣютъ новыя тѣни курильщиковъ, а въ дверяхъ опять выростаетъ Орлянкинъ.
   -- Господа, такъ же никакъ нельзя... невозможно!
   Въ нѣкоторыхъ онъ уже успѣлъ возбудить къ себѣ ненависть.
   -- Что это за шишка? Не знаешь?-- спрашиваетъ уже упомянутый выше жизнерадостнаго вида субъектъ у мрачнаго своего компаньона, закуривая у него папиросу. Они вошли сюда повторительно, вслѣдъ за тѣмъ, какъ Орлянкинъ только что успѣлъ разогнать всѣхъ, ранѣе здѣсь находившихся, и жизнерадостнаго вида субъектъ захлопнулъ тотчасъ же форточку.-- Вотъ зуда-то, чортъ его побери! Кто онъ такой?
   -- Чортъ его знаетъ!-- отвѣчаетъ мрачный товарищъ.
   -- Былъ, что ли, онъ въ нашей гимназіи? Ты не помнишь?
   -- Не помню такого.
   -- Я тоже не помню. Какъ онъ попалъ сюда?
   -- Кажется, онъ знакомъ съ Бубенцовымъ... Также, какъ и тотъ, прыщеватый, что съ этою барынькой съ бантомъ.
   -- А, съ этою, палевою!... А, вѣдь, славная бабеночка, а? Аппетитная, а?
   -- Ничего... бабенка невредная.
   Оба въ молчаніи курятъ.
   Между тѣмъ, общество увеличилось новыми лицами. Пріѣхалъ
   Драницынъ. Появился и Феноменовъ. Валерьянъ Алексѣичъ одѣтъ въ короткій сюртукъ, отслуживающій ему вѣрой и правдой уже второе трехлѣтіе.
   -- Боже, какой длинный!-- слышится по его поводу шепотъ въ группѣ дамъ, которыя продолжаютъ неуклонно хранить заняты ими на диванѣ и креслахъ позиціи, развлекаясь критическою оцѣи кой всѣхъ незнакомыхъ имъ лицъ. Впрочемъ, единственный въ этомъ случаѣ голосъ принадлежитъ лишь m-me Цыцарской, молодой, недурненькой дамочкѣ, бойкой наружности, благодаря особенно косому пробору и прыгающимъ темненькимъ глазкамъ. Она возсѣдаетъ посрединѣ дивана. Съ правой стороны ея помѣщается жена Грохотунскаго, худощавая, болѣзненнаго вида особа. Она говоритъ очень мало, изрѣдка лишь улыбается какою-то тусклою, принужденною улыбкой. Сосѣдка Цыцарской по лѣвую руку -- супруга Думкеллера, розовая, рыхлая нѣмочка, изъ тѣхъ, что называются пышками. Круглые глаза ея видомъ и выраженіемъ напоминаютъ совершенно овечьи. Губки ея сложены бантикомъ и во все время пока не издали ни единаго звука. Она упорствуетъ въ своемъ ненарушимомъ безмолвіи и въ тѣхъ случаяхъ, когда Цыцарская непосредственно къ ней обращается, даже ударяетъ ее по плечу концомъ вѣера. Губки фрау Думкеллеръ, все-таки, сохраняютъ видъ бантика, и только въ невинныхъ глазкахъ ея, цвѣта вареныхъ фіалокъ, появляется выраженіе внезапно изумленной малютки. Молчаливость сосѣдки, впрочемъ, отнюдь не мѣшаетъ Цыцарской все время быть оживленной. Она беззаботно щебечетъ, вертится въ разныя стороны, шуршитъ своимъ вѣеромъ, безпрестанно его распуская и складывая, хлопаетъ имъ по плечу или рукѣ правой или лѣвой сосѣдки и, когда уже не о чемъ совсѣмъ говорить, восклицаетъ капризно-жалобнымъ голосомъ: "Боже, какъ жарко!"
   -- О, Боже, и онъ тоже здѣсь!-- вдругъ испускаетъ она шепотъ ужаса, устремляя глаза по направленію къ двери.
   М-me Грохотунская и фрау Думкеллеръ въ свою очередь тоже обращаютъ туда свои взоры.
   -- Кто? Про кого вы говорите?-- спрашиваетъ съ безотчетною тревогой m-me Грохотунская.
   -- Да про это чудовище... Какъ его?... Я все забываю фамилію... да, Антидорскій... Вонъ онъ идетъ сюда!-- прибавляетъ Цыцарская съ трепетомъ, похожимъ на тотъ, который она испытала бы при видѣ ползущаго на нее скорпіона.
   Изъ тѣсной толпы, застрявшей въ дверяхъ, отдѣляется высокая фигура господина, по внѣшности своей не заключающаго въ себѣ ничего, что могло бы возбудить чей-либо ужасъ. Напротивъ, онъ довольно красивъ, вполнѣ даже приличенъ, въ безукоризненномъ фракѣ, съ остроконечно-подстриженною à la буланже бородой и длинными, закрученными въ стрѣлки, усами. Въ лицѣ его тоже незамѣтно чего-либо такого, что въ состояніи было бы кого-нибудь заставить его опасаться. Несмотря на закрученные въ стрѣлки усы, выраженіе лица его скромное, даже застѣнчивое... Это Антидорскій, учитель гимнастики. Въ силу ли сознанія скромнаго своего значенія среди прочаго учебнаго персонала гимназіи, или по другимъ какимъ-либо причинамъ, онъ держится особнякомъ отъ своихъ товарищей-преподавателей, и въ томъ, какъ онъ теперь съ ними здоровается и отвѣшиваетъ издали общій поклонъ дамской группѣ, можно замѣтить даже оттѣнокъ почтительности. Исполнивъ это въ молчаніи, онъ тотчасъ стушевывается. Тѣмъ не менѣе, присутствіе его всѣми отмѣчено: нѣкоторые обмѣнялись многозначительнымъ взглядомъ, а кто-то кому-то замѣтилъ въ полголоса:
   -- Гм... и Антидорскій явился.
   -- Гм... да, къ сожалѣнію.
   -- Чего добраго, будетъ спектакль.
   -- Очень возможно.
   М-me Цыцарская продолжаетъ больше всѣхъ волноваться.
   -- Боже, какъ я боюсь, какъ я боюсь, если бы вы знали!-- шепчетъ она, стискивая руку m-rne Грохотунской и вертясь, какъ на угольяхъ. Поймавъ взглядъ издали сквозь толпу на нее смотрящаго мужа, она начинаетъ ему энергически жестикулировать.
   -- Стась, Стась! Поди сюда, Стась!
   Математикъ Цыцарскій протискивается и, подойдя къ женѣ, спрашиваетъ:
   -- Ну, что такое?
   -- Антидорскій тутъ! Видѣлъ?
   -- Конечно-жь... Даже поздоровался съ нимъ.
   -- Не садись рядомъ съ нимъ! Слышишь?
   Цыцарскій съ презрительною усмѣшкой пожимаетъ плечами и отходитъ.
   -- Умоляю!-- громко бросаетъ жена ему вслѣдъ.
   Въ ту же минуту въ толпѣ происходитъ движеніе. Пріѣхалъ директоръ, Андрей Ардальонычъ Хуторовскій. Съ нимъ и инспекторъ, толстый и коротенькій человѣкъ, страдающій постоянною одышкой, Лука Николаичъ Поддубный, болѣе извѣстный между учениками подъ именемъ просто Луки или Кукиша. Директоръ Хуторовскій, невысокій, умѣренной полноты господинъ, съ большими пушистыми, посѣдѣвшими уже бакенбардами, мягкій въ пріемахъ, не безъ оттѣнка достоинства, производитъ впечатлѣніе вполнѣ джентльмена. Поддубный, онъ же и Кукишъ, напротивъ, имѣетъ въ себѣ что-то вульгарное. Съ маленькими, выпученными глазками, похожими на оловянныя пуговицы, на багрово-красномъ лицѣ и съ подстриженными въ видѣ щетокъ усами, онъ сильно смахиваетъ на переодѣтаго въ статское платье фельдфебеля.
   Появленіе ихъ производитъ сенсацію. Пока одна часть общества здоровается съ Андреемъ Ардальонычемъ, другая озабочена вопросомъ, гдѣ его посадить. Дамы готовы наперерывъ уступить свое мѣсто.
   -- Mesdames, ради Бога... вы меня конфузите... Господа, не безпокойтесь... убѣдительно прошу васъ, не безпокойтесь изъ-за меня, господа!-- умоляетъ Андрей Ардальонычъ и, чтобы поскорѣе покончить съ этимъ вопросомъ, занимаетъ мѣсто у стѣнки.
   Но Абсцессъ отнюдь не намѣренъ на томъ успокоиться. Извиваясь, какъ угорь, онъ скользитъ сквозь толпу въ корридоръ, уловляетъ Орлянкина, и результатомъ краткаго ихъ совѣщанія является стулъ, который торжественно тащитъ одинъ изъ лакеевъ. Андрей Ардальонычъ, несмотря на его сопротивленія, все-таки, усаженъ на мѣсто. Поддубный остается тамъ, гдѣ стоялъ, на ногахъ, напоминая всею своею фигурой прочно утвержденную тумбу.
   Въ комнатѣ стало до невыносимости душно, поэтому многіе прохаживаются по корридору, чтобы отдышаться. Иные эмигрировали въ большой кабинетъ. Жизнерадостный и мрачный субъекты, которые все время, какъ два Аякса, между собой неразлучны, порѣшили совершенно въ немъ основаться. Орлянкинъ на нихъ махнулъ ужь рукою. Среди новоприбывшихъ они отыскали двухъ соучениковъ той же гимназіи позднѣйшаго выпуска. Оба въ формѣ студентовъ: одинъ -- университетскій, другой -- медикъ. Перваго зовутъ Мокряковымъ, фамилія второго -- Тычинкинъ. Аяксы тоже назвали себя: жизнерадостный оказался Скачковымъ, а мрачный товарищъ его -- Мухоморовымъ. Всѣ они, съ папиросами, расположились у окна, близъ закуски, и бесѣдуютъ по поводу общихъ знакомыхъ. Началось, конечно, съ воспоминаній о юбилярѣ. Сказано о немъ было немного, но отзывы были одного характера.
   -- Сычъ предобродушный былъ старикашка,-- воскликнулъ университетскій студентъ,-- только что телята его не лизали!
   -- Безвредный старикъ,-- сказалъ въ свою очередь медикъ,-- а только, все-таки, на кой чортъ ему юбилей?
   -- Ну, что-жь, отчего его не потѣшить?-- замѣтилъ Скачковъ.-- Главное, вѣроятно, все выйдетъ очень забавно!
   -- Я, сказать откровенно, только изъ-за того и поѣхалъ,-- признался Тычинкинъ.
   -- Всѣхъ потѣшнѣе будетъ, конечно, самъ тишайшій нашъ Сычъ,-- сказалъ Мокряковъ.
   -- Помню, какъ я, еще первоклассникомъ, на его урокъ табакерку съ музыкой разъ притащилъ,-- задумчиво сообщилъ Мухоморовъ,-- то-то ему было тревоги!
   -- Что-жь, онъ васъ не поймалъ?-- спросилъ Мокряковъ.
   -- Не поймалъ,-- вздохнулъ Мухоморовъ и умолкъ, погрузившись въ воспоминанія минувшаго.
   Затѣмъ разговоръ перешелъ къ настоящимъ событіямъ.
   -- А Кукишъ-то, кукишъ!-- воскликнулъ опять Мокряковъ.-- Какова подлая бестія! Сдѣлалъ, вѣдь, видъ, будто меня не узналъ! Замѣтилъ?-- обратился онъ съ вопросомъ къ Тычинкину.
   -- Еще бы ты передъ выпускными экзаменами такъ здорово съ нимъ поругался!
   -- Запомнилъ, вѣдь, шельма!
   -- Запомнилъ, каналья!
   -- А Абсцессъ-то, а, господа? Какимъ бариномъ сталъ! Вотъ вы на него и смотрите!
   -- Отъѣлся на русскихъ хлѣбахъ!
   -- А ты не забылъ, Мухоморовъ, какъ онъ только что къ намъ изъ своей Праги пріѣхалъ?... Худенькій, жалкенькій, въ чемъ только душа.
   -- Помнимъ всѣ... Ну его къ чорту!
   -- А знаете, что, господа!-- обратился ко всѣмъ Мокряковъ,-- вѣдь, Грохотунскій, надо полагать, сегодня зда-ар-ровую муху убьетъ!
   -- Ого-го!
   -- Ха-ха ха!
   -- Надо будетъ заставить его тотъ анокдотъ разсказать... Помнишь, Тычинкинъ?
   -- Какой анекдотъ?-- заинтересовался Скачковъ.
   -- Ахъ, вы не знаете! Въ "Назаретѣ" онъ намъ съ нимъ разсказывалъ... Прелестно у него это выходитъ.
   -- Въ чемъ дѣло?
   -- А видите, въ чемъ... Ѣдетъ по улицѣ разъ одна барыня...
   Но анекдоту не суждено имѣть продолженія. Въ дверяхъ появляется внезапно Орлянкинъ и объявляетъ строгимъ и торжественнымъ голосомъ:
   -- Господа! Сейчасъ долженъ быть юбиляръ! Покорнѣйше прошу васъ пожаловать!
   -- Идемте, братцы! За столомъ, чуръ, вмѣстѣ садиться!
   -- Само собой! Обязательно!
   Теперь въ небольшомъ кабинетѣ тѣсно, какъ въ боченкѣ сельдей. Освобождено лишь небольшое пространство между дверью и столикомъ съ виднѣющимися на немъ, при огнѣ пары свѣчей, плюшевою папкой и долженствующею быть поднесенною юбиляру чернильницей. Это пространство очищено для юбиляра. Тутъ сгруппировались всѣ имѣющіяся въ наличности дамы; между ними, въ качествѣ самаго почетнаго гостя, директоръ гимназіи, Андрей Ардальонычъ, а впереди всѣхъ Грохотунскій, слегка опершійся правою рукой о столикъ. Они обращены лицомъ къ двери (которая пока плотно притворена и придерживается за ручку снаружи, изъ корридора, лакеемъ, между тѣмъ какъ другой лакей стоитъ на стражѣ у двери въ большой кабинетъ, гдѣ теперь отворены форточки, для освѣженія отъ табачнаго дыма, и выметаютъ окурки), и у нихъ у всѣхъ такой видъ, будто они собрались причащаться... Остальное все общество стѣснилось въ плотную массу, и положеніе заднихъ оказывается однимъ изъ самыхъ плачевныхъ, какъ, напримѣръ, Антона и инспектора, которые притиснуты къ стѣнкѣ широкою спиной Думкеллера и принуждены созерцать его блестящую маковку и апостольскій профиль Абсцесса, возвышающійся надъ цѣлою толпой. Позиція Ивана Демьяныча оказалась удобною, онъ очутился въ передней группѣ, гдѣ дамы, такъ какъ жена успѣла подхватить его подъ руку, причемъ Опорковъ въ ту же минуту получилъ подозрѣніе, что фракъ его, наконецъ-таки, лопнулъ подъ мышкой. Мысль объ этомъ все время теперь его мучитъ.
   Всѣ стоятъ въ ожиданіи. Разговоры умолкли. Тишина гробовая. Слышно только, какъ тяжело дышетъ инспекторъ.
   Но вотъ дверь широко распахивается невидимою рукой лакея и въ ней появляется Тихонъ Антонычъ...
   Грохотунскій вскидываетъ вверхъ обѣ руки, потомъ опускаетъ ихъ съ трескомъ, ладонями вмѣстѣ, и въ ту же минуту стѣны комнаты потрясаются отъ грома рукоплесканій...
   Юбиляръ, весь красный, взволнованный, низко-пренизко раскланивается. Въ то же время, онъ растерянно тычется въ небольшомъ пространствѣ между Грохотунскимъ и дверью, гдѣ завязла Прасковья Никифоровна, которая не можетъ двинуться дальше, потому что ей придется тогда повалить мужа на столикъ или врѣзаться самой на-проломъ между двухъ ближайшихъ къ двери сосѣдей. Грохотунскій, тѣмъ временемъ успѣвшій вооружиться плюшевою папкой, пятится немного назадъ, на дамскую группу, которая, въ свою очередь, тоже осаживаетъ, вслѣдствіе чего промежутокъ становится нѣсколько шире и юбиляръ теперь можетъ стоять совершенно свободно. Прасковья Никифоровна дѣлаетъ было попытку пролѣзть совсѣмъ въ комнату, но тотчасъ же находитъ удобнѣйшимъ не трогаться дальше. Какъ бы то ни было, дѣло, все-таки, скоро улаживается, причемъ происшедшее у дверей замѣшательство остается совершенно неизвѣстнымъ для заднихъ изъ зрителей, которые поэтому все время не прерывали апплодисментовъ.
   Наконецъ, Грохотунскій подаетъ знакъ къ молчанію. Передній рядъ стоитъ совершенно спокойно. Только сзади раздается нѣсколько всплесковъ въ видѣ послѣднихъ отзвуковъ затихающей бури... Орлянкинъ строго оглядывается и энергически дѣлаетъ: "ш-ш!" Воцаряется снова гробовое безмолвіе.
   Грохотунскій раскрываетъ находящуюся въ рукахъ его папку, въ которой вложенъ написанный на атласистомъ листѣ толстой, "министерской" бумаги поздравительный адресъ, и торжественно и громко читаетъ:

"Многоуважаемый и дорогой юбиляръ
Тихонъ Антоновичъ!

   "Въ вашемъ лицѣ мы чествуемъ одного изъ немногихъ, которому можетъ выпасть на долю завидный жребій -- дожить до тридцатипятилѣтія своей общественной дѣятельности. Тридцать пять лѣтъ вы ровно и неуклонно шли по пути, изъ всѣхъ тяжелыхъ путей, которыми полна наша печальная земная юдоль,-- сугубо тяжелому, неблагодарному, изобильно усыпанному волчцами и терніями, каковымъ представляется скорбный путь педагога..."
   Грохотунскій дѣлаетъ короткую паузу. На глазахъ юбиляра, все время потупленныхъ въ землю, блещетъ слеза... Тяжелое дыханіе инспектора, притиснутаго совсѣмъ уже вплотную къ стѣнѣ, переходитъ теперь въ какой-то полузадушенный хрипъ, почти даже свистъ, и можетъ, при данныхъ обстоятельствахъ, служить превосходнѣйшею иллюстраціей къ краснорѣчивымъ словамъ только что прочитанной фразы.
   Грохотунскій, между тѣмъ, продолжаетъ:
   "...Тѣмъ болѣе высока должна быть предъ лицомъ всѣхъ ваша заслуга, что, несмотря на этотъ долгій, искусительный путь, на которомъ многіе падали, изнемогшіе и облитые кровью, вы смогли до конца донести неугасимымъ тотъ яркій свѣтильникъ душевной ясности и сердечнаго огня, которымъ неувядаемо свѣтится ваша симпатичная личность. Труды администратора, поэта, художника отмѣчаются на страницахъ исторіи, ихъ вѣнчаютъ лаврами, имъ воздвигаются памятники, но и тотъ, и другой, и третій вступили на жизненный путь и принесли пользу согражданамъ, вѣдомые свѣточемъ, который озарялъ этотъ путь, мерцая въ скромной рукѣ педагога. Можетъ быть, перо, которое теперь, въ эти минуты,-- въ чемъ нѣтъ ничего невозможнаго..."
   -- Ш-ш!-- дѣлаетъ неожиданно, съ сердцемъ, Орлянкинъ, устремляя взоры на дверь. Нѣкоторые изъ публики тоже къ ней оборачиваются и шипятъ въ свою очередь: "ш-ш!" Грохотунскій пріостанавливается и воззривается тоже на дверь, гдѣ раздается вдругъ шумъ, а поверхъ лиловаго банта на головѣ Прасковьи Никифоровны и изъ-за плеча, заграждающаго входъ сюда изъ корридора лакея, показываются разрумяненныя морозомъ лица Бубенцова и привезенныхъ имъ съ собою какихъ-то двухъ барышень. Но они тотчасъ же затѣмъ исчезаютъ и все снова приходитъ въ порядокъ. Грохотунскій опять продолжаетъ:
   "...И, можетъ быть, перо, которое теперь, въ эти минуты,-- въ чемъ нѣтъ ничего невозможнаго,-- начертаваетъ страницы великой поэмы, романа или иного труда, во славу нашего дорогого отечества, принадлежитъ той рукѣ, которая нѣкогда, робкимъ, ребяческимъ почеркомъ, выводила съ прописи первыя буквы, подъ указующимъ наблюденіемъ вашимъ, дорогой юбиляръ Тихонъ Антоновичъ!..."
   Грохотунскій захлопываетъ торжественно папку и вручаетъ ее юбиляру, вслѣдъ затѣмъ, непосредственно, оборачивается къ предназначенной для поднесенія ему же чернильницѣ и, взмахнувъ къ ней рукою, патетическимъ голосомъ прибавляетъ, уже отъ себя:
   -- И пусть этотъ самый младенецъ, простирающій къ вамъ свои невинныя ручки съ чернильницы, которую мы просимъ васъ, дорогой Тихонъ Антонычъ, принять какъ слабый залогъ нашей общей горячей любви, воскликнетъ вмѣстѣ съ нами со всѣми: "Да здравствуетъ на многіе, многіе годы нашъ милый, безцѣнный Тихонъ Антонычъ!..."
   Громъ рукоплесканій. Юбиляръ закрываетъ лицо плюшевою папкой и плачетъ. Прасковья Никифоровна стремительно исчезаетъ за дверь въ корридоръ и, прижавшись тамъ въ уголокъ, тоже изливается въ обильныхъ слезахъ. Одинъ изъ лакеевъ, стоя поодаль, смотритъ съ участіемъ на Прасковью Никифоровну; другой побѣжалъ за стаканомъ воды для нея.
   Между тѣмъ, вокругъ юбиляра начинаетъ происходить нѣчто головокружительное. Въ комнатѣ поднимается шумъ, словно въ ульѣ, а передъ Тихономъ Антонычемъ мелькаютъ, какъ въ калейдоскопѣ, головы, плечи, мужскіе носы, женскіе волосы, на мгновеніе его обдаетъ ароматъ духовъ "свѣжаго сѣна" отъ платья Цыцарской, запахъ табачнаго дыма отъ усовъ ея мужа, появляется и исчезаетъ борода Святополка Игнатьича, свѣтящаяся подобно билліардному шару макушка Думкеллера, бакенбарды Андрея Ардальоныча, русый капуль неизвѣстнаго юноши, золотое пенснэ другого неизвѣстнаго юноши, рыжіе усы сына Антона, брошка съ изображеніемъ мухи дочери Нади... И все это переплетается, толкается, тискается и жметъ ему руки... Онъ ощущаетъ объятія, принимаетъ на уста поцѣлуи.
   Теперь онъ уже совсѣмъ не принадлежитъ самъ себѣ. Ему что-то говорятъ, задаютъ ему какой-то вопросъ, онъ чувствуетъ, что кто-то вдвоемъ подхватилъ его подъ руки, затѣмъ его куда-то ведутъ, и вотъ онъ въ большой комнатѣ съ накрытымъ столомъ, и все вокругъ залито яркимъ свѣтомъ отъ большихъ канделябръ и электрической люстры.
   У стола съ закуской уже образовалась толпа. Всѣ оживлены, веселы, рады, очутившись, послѣ давки и духоты тѣсной комнаты, наконецъ, на свободѣ. Всѣ хотятъ двигаться, всѣ хотятъ ѣсть.
   Здѣсь Тихона Антоныча встрѣчаютъ опять поздравленія -- отъ новыхъ, опоздавшихъ къ началу гостей. Его привѣтствуетъ о. Константинъ Братолюбовъ, въ великолѣпной, темно-вишневаго цвѣта, шелковой рясѣ и во всѣхъ своихъ крестахъ и регаліяхъ. Онъ извиняется, что принужденъ былъ запоздать, такъ какъ его неожиданно позвали на требу. Съ нимъ другой священникъ, преподаватель священной исторіи въ младшихъ классахъ, о. Павелъ Ѳивейскій. Это совсѣмъ еще молодой человѣкъ, красивый, съ кудрявыми, подстриженными поверхъ плечъ волосами, которые придаютъ ему видъ артиста, въ щегольской фіолетовой рясѣ. Онъ носитъ широкіе отложные воротнички à l'enfant и манжеты съ запонками въ видѣ золотыхъ якорей. Онъ тоже извиняется, что запоздалъ, но причины не объясняетъ, только жметъ юбилярову руку и желаетъ ему всяческихъ благъ. Затѣмъ поздравляетъ его Бубенцовъ, обольстительный въ своей фрачной парѣ, съ повисшими у него на обоихъ локтяхъ двумя миніатюрными барышнями, въ голубомъ и розовомъ платьяхъ, съ которыми онъ, очевидно, состоитъ въ самыхъ дружескихъ отношеніяхъ. Одну онъ рекомендуетъ какъ Вѣру Сергѣевну, другую -- какъ Любовь Сергѣевну, и обвиняетъ ихъ въ томъ, что онъ запоздалъ, такъ какъ онѣ десять часовъ одѣвались и, конечно, были бы еще и теперь не готовы, еслибъ онъ, потерявъ, наконецъ, съ ними терпѣніе, не ворвался насильно въ ихъ спальню и не затянулъ на обѣихъ собственноручно корсеты. При этомъ барышни заливаются очаровательнымъ смѣхомъ, и голубая дергаетъ его за ту руку, на которую она опирается, такъ, что Бубенцовъ чуть не падаетъ (или, по крайней мѣрѣ, дѣлаетъ видъ, что хочетъ упасть), и восклицаетъ:
   -- Не смѣйте! Безсовѣстный!
   Въ ту же минуту и розовая его дергаетъ такъ, что онъ опять чуть не падаетъ, но на другую уже сторону, и кричитъ въ свою очередь:
   -- Не врите! Нахалъ!
   Затѣмъ вся тройка хохочетъ, и Тихонъ Антонычъ тоже хохочетъ, хотя онъ не понялъ ни слова изъ того, что ему говорили, какъ не понялъ объясненій о. Братолюбова, какъ не можетъ взять теперь въ толкъ, о чемъ говоритъ ему, стоя передъ самымъ его носомъ, Андрей Ардальонычъ, послѣ того, какъ веселая тройка, съ Бубенцовымъ въ корню, покинувъ, наконецъ, юбиляра, подлетѣла къ закускѣ.
   -- Андрей Ардальонычъ желаетъ познакомиться съ вашею супругой, Тихонъ Антонычъ,-- объясняетъ ему Поплясухинъ, очутившійся тутъ же.
   -- Да, пожалуйста, представьте меня, Тихонъ Антонычъ,-- подтверждаетъ Андрей Ардальонычъ.
   Очень кстати Прасковья Никифоровна оказывается отъ нихъ въ двухъ шагахъ, и Тихонъ Антонычъ въ ту же минуту исполняетъ лестное желаніе директора. Прасковья Никифоровна, со слѣдами еще не совсѣмъ высохшихъ слезъ на лицѣ, весьма авантажна въ своемъ шелковомъ платьѣ цвѣта бордо и бѣлой кружевной наколкѣ съ лиловыми лентами. Андрей Ардальнычъ говоритъ ей нѣсколько любезностей. Онъ поздравляетъ ее съ торжественнымъ днемъ ея мужа, выражаетъ свое сожалѣніе, что онъ покидаетъ гимназію. Тихонъ Антонычъ хочетъ вмѣшаться въ бесѣду, но рядомъ съ нимъ слышится:
   -- Здравствуйте, Тихонъ Антонычъ! Поздравляемъ васъ, Тихонъ Антонычъ!
   Онъ оборачивается. Передъ нимъ стоятъ четыре молодыхъ человѣка.
   -- Скачковъ... Мокряковъ... Мухоморовъ... Тычинкинъ... Помните насъ, Тихонъ Антонычъ?
   О, конечно, онъ помнитъ ихъ! Всѣхъ бывшихъ учениковъ своихъ онъ помнитъ отлично! Правда, они были тогда еще мальчиками, и съ тѣхъ поръ прошло много лѣтъ. Тѣмъ болѣе, онъ такъ радъ, что теперь, въ этотъ счастливѣйшій день его жизни... никогда, никогда не забудетъ онъ этого!
   Тихонъ Антонычъ жметъ пылко ихъ руки, и улыбка, которая все время не сходитъ съ лица его, принимаетъ вдругъ выраженіе, похожее отчасти на истерическое. Эта улыбка ни на минуту не покидаетъ его. Она, такъ сказать, закостенѣла въ чертахъ его, она неподвижна, какъ маска, ее нельзя назвать даже восторженной: это -- улыбка блаженная, почти что безумная, когда человѣкъ внѣ себя, въ забытьи, словно въ угарѣ; кажется, что вотъ-вотъ, немного еще -- и она разрѣшится нервнымъ припадкомъ...
   -- Я такъ радъ, такъ радъ, господа...-- начинаетъ онъ снова, бросаясь опять пожимать руки ихъ всѣхъ четверыхъ, но въ это время отъ стола раздается:
   -- Юбиляръ! Почтеннѣйшій нашъ юбиляръ!
   -- Юбиляръ! Съ вами выпить!
   Цѣлая шеренга мужчинъ стоитъ у стола, повернувъ къ юбиляру головы и держа на вѣсу налитыя рюмки. Грохотунскій подскакиваетъ и, подхвативъ его подъ руку, увлекаетъ къ столу.
   -- Да, да, непремѣнно выпить съ вами, Тихонъ Антонычъ!-- восклицаютъ и четверо молодыхъ людей, съ которыми онъ разговаривалъ, и, подхвативъ его съ другой стороны, тоже увлекаютъ къ столу. Нѣсколько бутылокъ одновременно поднимаются въ воздухъ...
   -- Простой?
   -- Горькой?
   -- Рябиновой?
   Въ головѣ Тихона Антоныча проблескиваетъ на минуту соображеніе о томъ, что ему слѣдуетъ сказать, что онъ не пьетъ никакой, но рюмки готовы, и онъ, все съ тою же застывшею блаженною улыбкой, отвѣчаетъ съ быстрою готовностью:
   -- Да, да... горькой... рябиновой...
   -- За ваше здоровье, Тихонъ Антонычъ!
   -- Со мной, со мной, Тихонъ Антонычъ!
   -- Со мной тоже, папаша!-- протягивается откуда-то сбоку рюмка Антона.
   Онъ беретъ наудачу первую изъ налитыхъ разноцвѣтными водками рюмокъ, тычетъ ею въ ближайшія, которыя тянутся къ нему съ разныхъ сторонъ, и залпомъ ее выпиваетъ.
   -- Со мною не чокнулись, Тихонъ Антонычъ!-- восклицаетъ Скачковъ.
   -- Со мною тоже не чокнулись!-- раздается еще чей-то голосъ.
   Неизвѣстно, какъ это выходитъ, но только въ рукѣ Тихона Антоныча оказывается новая полная рюмка съ какою-то водкой... Онъ опять чокается и опять выпиваетъ.
   -- Господа! За здоровье супруги Тихона Антоныча!-- предлагаетъ вдругъ кто-то.
   -- Да, да, за здоровье супруги!-- подхватываютъ вокругъ голоса.
   Теперь уже совершенно невозможно не выпить -- и Тихонъ Антонычъ опрокидываетъ въ себя третью рюмку... Она для него совсѣмъ уже лишняя, и Тихонъ Антонычъ выпиваетъ ее съ значительнымъ даже усиліемъ, почти съ отвращеніемъ. Въ то же самое время, онъ чувствуетъ, какъ будто что-то изъ самаго нутра его толкаетъ вдругъ ему въ голову, въ самый центръ черепа, и словно взбалтываетъ весь его мозгъ... Ощущеніе отнюдь не непріятное, даже напротивъ: въ головѣ водворяется какая-то необычайная ясность, мысли струятся въ стройномъ порядкѣ, а духъ приходитъ въ то состояніе покоя, которое даетъ намъ сознаніе глубокаго чувства достоинства, такъ какъ Тихонъ Антонычъ теперь понимаетъ, что ему принадлежитъ по праву здѣсь первая роль, что ему даже странно чего-то робѣть и теряться, потому что, говоря по всей справедливости, главный хозяинъ этого праздника -- онъ...
   -- Благодарю, господа,-- говоритъ онъ съ поклономъ,-- теперь ужь увольте.
   И Тихонъ Антонычъ съ достоинствомъ удаляется прочь отъ закусокъ.
   Та напряженно блаженная улыбка, которая сіяла все время на лицѣ юбиляра, исчезла, замѣнившись выраженіемъ глубоко-спокойнаго, сосредоточеннаго въ самомъ себѣ счастья. Ему хорошо, совсѣмъ хорошо,-- такого состоянія онъ еще никогда не испытывалъ въ жизни, и лучше, чище, выше того, что теперь чувствуетъ онъ, не можетъ ничего быть на свѣтѣ!...
   Да и всѣ, очевидно, чувствуютъ себя превосходно. У стола съ закусками царствуетъ большое оживленіе. Любо-дорого смотрѣть, какъ Поплясухинъ, возвышаясь своею монументальною фигурой надъ толпой бутылокъ, смакуетъ и пробуетъ то то, то другое изъ разстилающихся передъ нимъ широкимъ полемъ закусокъ и, блистая глазами, взываетъ:
   -- Господа, рекомендую икру!...Тёшки попробуйте! Райская!! Селедка -- божественная!!!
   Бубенцовъ, занявшій удобную позицію у края стола, угощаетъ своихъ разноцвѣтныхъ дѣвицъ. О. Павелъ Ѳивейскій дѣятельно съ нимъ въ этомъ сотрудничаетъ. Оба они въ большихъ хлопотахъ. Все вниманіе Бубенцова сосредоточено на розовой барышнѣ.
   -- Господа, передайте мнѣ сыръ! Сыръ мнѣ пожалуйста!-- кричитъ Бубенцовъ.
   -- Сардинку прикажете?-- въ свою очередь освѣдомляется о. Павелъ Ѳивейскій и бросается разыскивать требуемое.-- Мосьё, пардонё!-- говоритъ онъ, распростираясь надъ рядами тарелочекъ, между тѣмъ какъ магистерскій крестъ молодого законоучителя, безпрестанно выскакивающій изъ-за ворота рясы, издаетъ мелодическій звонъ о стѣнки бутылокъ, а тотъ или другой конецъ рукава готовъ окунуться въ какой-нибудь соусъ. Благополучно выловивъ изъ жестянки сардинку и доставъ ломтикъ бѣлаго хлѣба, онъ устремляется къ голубой своей дамѣ съ этою добычей, которую и подноситъ на вилкѣ, говоря притомъ галантно: -- Сильву плё! Жевупри!
   Успѣвшіе уже между собой познакомиться Антонъ съ Антидорскимъ твердою стопой укрѣпились у того пункта стола, гдѣ бутылки, и безпрестанно наливаютъ другъ другу. Антонъ закусываетъ каждую рюмку грибкомъ. Антидорскій ничѣмъ не закусываетъ. Онъ держитъ все время въ двухъ пальцахъ маленькую корочку хлѣба, которую нюхаетъ послѣ выпитой рюмки, и тѣмъ ограничивается... Бесѣда ихъ немногословна до крайности.
   -- Теперь мы какой? Полынной, пожалуй?-- спрашиваетъ Антонъ, протятивая руку къ бутылкѣ и пытливо смотря въ глаза собесѣднику.
   -- Мнѣ -- блондинки,-- густымъ баритономъ говоритъ Антидорскій.
   Антонъ наливаетъ компаньону очищенной, а полынной себѣ, оба чокаются и подносятъ рюмки къ устамъ.
   -- За ваше...
   -- За ваше...
   Антонъ кряхтитъ и глотаетъ грибокъ. Антидорскій выпучиваетъ страшно глаза и нюхаетъ корочку... Пауза.
   -- Теперь, я думаю, горькой?-- вопросительно произноситъ Антонъ.
   -- Чортъ съ ней! Мнѣ -- блондинки!-- возражаетъ ему Антидорскій.
   -- За ваше...
   -- За ваше...
   Пауза.
   -- Я опять горькой!-- восклицаетъ Антонъ.
   -- А мнѣ все же блондинки!-- стоитъ на своемъ Антидорскій.
   -- За ваше...
   -- За ваше...
   Антонъ уже красенъ. Антидорскій, напротивъ, дѣлается все болѣе и болѣе блѣденъ. Одинъ его усъ размокъ и повисъ, но другой продолжаетъ еще сохранять стрѣловидную форму.
   -- Не ѣшь, ради Бога, омара,-- шепчетъ Иванъ Демьянычъ женѣ, которая наложила себѣ на тарелку порядочную порцію этого яства.
   -- Ахъ, отвяжись отъ меня, Христа ради!
   Тихонъ Антонычъ на нѣсколько минутъ остается наединѣ самъ съ собою. Онъ удалился въ другой конецъ комнаты, гдѣ совсѣмъ пусто, такъ какъ все общество толпится теперь у закуски, и, стоя противъ окна, смотритъ пристально въ уличный мракъ, тамъ и сямъ прорѣзанный яркими полосами, которыя бросаютъ на снѣгъ освѣщенныя газомъ окна магазиновъ и стеклянныя двери подъѣздовъ, а въ нихъ вырисовываются и опять пропадаютъ тѣни зазябшихъ прохожихъ, испускающихъ паръ лошадей и ныряющихъ извощичьихъ санокъ со скрючившимися на нихъ сѣдоками. Въ сторонѣ, полѣвѣе, гдѣ пересѣкаются Большая Морская съ Невскимъ проспектомъ, сіяютъ, какъ луны, синеватымъ электрическимъ свѣтомъ, съ вершинъ своихъ чугунныхъ столбовъ, фонари, и тамъ струится черный потокъ пѣшеходовъ, звонитъ оглушительно конка, понуро труситъ извощичьи клячи и, съ сверканьемъ и топотомъ, несутся кареты. А на все это кипѣніе столичной головокружительной жизни смотритъ сверху, въ безмолвно-величавомъ покоѣ, вечернее небо, сіяя миріадами своихъ кроткихъ огней, зажженныхъ на немъ съ первыхъ дней созданія міра... Сколько ихъ, Боже мой!... Вотъ какая-то большая звѣзда горитъ прямо надъ высокою трубой противуположнаго дома. Она самая крупная, самая яркая, и Тихону Антонычу кажется, что трепетно-мерцающій лучъ ея, льющійся сквозь безпредѣльную даль, проникъ въ его душу и теплится тамъ такою же кроткою звѣздой, и ширитъ всю грудь его, и вызываетъ на глаза его слезы... Что хочетъ сказать ему эта звѣзда, что хотятъ сказать міру всѣ эти звѣзды? "Все пройдетъ, все погибнетъ (хотятъ сказать эти звѣзды), исчезнетъ и самая память о всемъ, изъ-за чего человѣкъ проливаетъ кровь ближняго, терзается маками совѣсти, кичится и злобствуетъ; но высокая мысль и чистое чувство остаются живы во вѣки, потому что они обитаютъ въ нашей небесной лазури и о нихъ мы вѣщаемъ душѣ всякаго грядущаго въ міръ человѣка..." "Вотъ, когда хорошо,-- шепчетъ Тихонъ Антонычъ,-- вотъ когда было бы сладко навѣки уснуть!..."
   -- Юбиляръ!
   -- Гдѣ же онъ?
   -- Тихонъ Антонычъ!
   -- А, вотъ онъ! Вотъ гдѣ виновникъ!
   Рядомъ съ нимъ вдругъ оказываются, неожиданно какъ-то очутившіеся, Грохотунскій и Андрей Ардальонычъ. Пространство передъ закусками уже опустѣло. Шумъ, говоръ, двиганье стульями. Все общество разсаживается за длинный обѣденный столъ.
   -- Пожалуйте, Тихонъ Антонычъ,-- говоритъ Грохотунскій и беретъ "виновника" подъ правую руку; Андрей Ардальонычъ дѣлаетъ то же съ другой стороны, и оба они ведутъ юбиляра къ столу.
   "Виновникъ", наконецъ, приведенъ и усаженъ.

. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .

Супъ пренсесъ.
Пирожки паризьенъ.
Форель грандъ-отель.
Соусъ борделесъ.
Рzбчики и куропатки.
Пуншъ глясе.
Чай или кофе.

   Это написано на небольшомъ, глазированной толстой бумаги, "меню", лежащемъ отдѣльно передъ каждымъ изъ принимающихъ участіе въ обѣдѣ.
   Супъ пренсесъ и пирожки паризьенъ уже съѣдены. Лакеи разносятъ "форель грандъ-отель".
   Юбиляръ помѣщается, какъ подобаетъ его положенію, въ верхнемъ концѣ и доступенъ для лицезрѣнія большинству участниковъ пиршества.
   Онъ очень представителенъ въ своей парадной одеждѣ, и его серебристо-бѣлые волосы, отросшіе, за это послѣднее время, въ длинныя кудри, являютъ эффектный контрастъ съ оживленными взорами и румянцемъ на щекахъ, придающими Тихону Антонычу видъ, можно сказать, почти юношескій. На бѣлоснѣжной груди его лучшей крахмальной рубашки чрезвычайно красиво выдѣляется алая ленточка ордена Анны, ниспадая изъ-подъ бѣлаго галстука, повязаннаго въ видѣ пышнаго банта и вызвавшаго даже испарину въ Прасковьѣ Никифоровнѣ, бившейся надъ нимъ, по крайней мѣрѣ, четверть часа, чтобы придать ему эту форму, и онѣмѣніе въ членахъ самого юбиляра, принужденнаго, совсѣмъ ужь готовымъ, во фракѣ, во все это время стоять неподвижно съ головой, поднятой кверху.
   По лѣвую руку юбиляра помѣщается супруга его, Прасковья Никифоровна, по правую -- директоръ гимназіи, Андрей Ардальонычъ. Далѣе слѣдуютъ: инспекторъ Поддубный (онъ же и Кукишъ), о. Константинъ Братолюбовъ, Грохотунскій, Абсцессъ -- съ одной стороны; Цыцарскій, Клишё и Думкеллеръ -- съ другой. Еще далѣе, разсыпаны въ перемѣсь, кто съ кѣмъ случился или кому съ кѣмъ было желательно. Драницынъ и Поплясухинъ раздѣлены четою Опорковыхъ. Бубенцовъ съ розовою барышней и о. Павелъ Ѳивейскій -- съ голубою, составляютъ свое отдѣльное общество. Скачковъ, Мокряковъ, Тычинкинъ и Мухоморовъ, какъ было ранѣе уговорено между ними, сѣли всѣ рядомъ. Орлянкинъ занимаетъ центральное мѣсто. Ему, въ началѣ обѣда, лакей поднесъ на тарелкѣ какія-то двѣ телеграммы. Онъ и теперь во все время имѣетъ озабоченный видъ. Сидѣть съ нимъ рядомъ пришлось курчавой брюнеткѣ въ палевомъ платьѣ, съ неизмѣннымъ ея кавалеромъ -- насмѣшливымъ юношей съ прыщеватымъ лицомъ. Цыцарская неразлучна съ женою Думкеллера. На самомъ концѣ, вдали отъ всѣхъ взоровъ, помѣстились Антонъ съ Антидорскимъ.
   Начало обѣда имѣло совершенно оффиціальный характеръ. Первую здравицу поднялъ директоръ гимназіи, Андрей Ардальонычъ. Въ краткой, но выразительной рѣчи ("прочувствованной"), обращенной къ "виновнику настоящаго чествованія", ораторъ привѣтствовалъ его какъ дорогого товарища и сослуживца, съ которымъ привелось ему дѣлить труды воспитанія юношества въ теченіе десяти слишкомъ лѣтъ. Память о немъ останется навсегда незабвенна въ его собственномъ сердцѣ и таковой же пребудетъ,-- онъ горячо въ этомъ увѣренъ,-- и въ стѣнахъ ввѣренной его руководству гимназіи. "Пью здоровье юбиляра!" -- заключилъ Андрей Ардальонычъ.
   Подъ громъ апплодисментовъ присутствовавшихъ (въ сущности, рѣчь директора оказалась доступной только ближайшимъ сосѣдямъ, такъ какъ она была произнесена очень тихо; всѣ разслышали лишь послѣднюю фразу) Тихонъ Антонычъ всталъ и чокнулся съ Андреемъ Ардальонычемъ, который облобызалъ его въ обѣ щеки. Вся мужская часть общества тоже встала и подошла къ юбиляру, чтобы чокнуться съ нимъ своими стаканами. Дамы остались сидѣть на мѣстахъ, равно какъ и Антонъ съ Антидорскимъ.
   -- Ну ихъ всѣхъ къ Богу!-- заявилъ, махнувъ рукой, Антидорскій и пояснилъ, конфиденціально наклонившись къ своему собесѣднику:-- Не хочу попадаться на глаза Ардальонычу... Пьянъ! Чувствую самъ, что пьянъ, какъ сапогъ... А вы? Не хотите развѣ поздравить папашу?
   -- Нѣтъ,-- потрясъ головой Антонъ,-- я тоже потому, какъ и вы, что тамъ директоръ вашъ этотъ... Терпѣть не могу вообще всѣхъ этихъ господъ!...
   Тѣмъ не менѣе, они чокнулись между собою своими стаканами и пожали руки другъ другу.
   Затѣмъ сказалъ краткое слово о. Константинъ Братолюбовъ. Онъ поздравилъ "достопочтеннаго своего сослуживца" съ радостнымъ увѣнчаніемъ его многолѣтнихъ трудовъ на поприщѣ педагогической дѣятельности. Онъ усматриваетъ въ томъ особенную милость Господа Бога, благословившаго его столь рѣдкимъ и счастливымъ жребіемъ и подкрѣпившаго его душевныя и тѣлесныя силы.
   -- Въ васъ, достопочтеннѣйшій и прелюбезнѣйшій нашъ юбиляръ,-- сказалъ о. Братолюбовъ,-- я вижу пловца, который, послѣ долгаго скитанія по бурному житейскому морю, нынѣ, какъ поетъ наша православная церковь, къ тихому пристанищу притекъ... А намъ, всѣмъ, здѣсь присутствующимъ (о. Константинъ окинулъ глазами все застольное общество) остается лишь изъ всей глубины нашихъ сердецъ пожелать, чтобы отдыхъ вашъ въ этомъ пристанищѣ былъ пріятенъ и сладокъ!
   Эта рѣчь была принята тоже очень сочувственно. Опять раздалось двиганье стульями и опять юбиляръ долженъ былъ встать и чокнуться со всѣми стаканами, потянувшимися къ нему съ разныхъ сторонъ.
   -- Господа!-- разносится по залѣ вдругъ голосъ.-- Прошу не надолго вниманія!
   Это происходитъ въ то время, когда всѣ, кто вставали, только что успѣли усѣсться опять по мѣстамъ, а лакеи принялись обносить "форель грандъ-отель".
   Это взываетъ Орлянкинъ. Онъ стоитъ во весь ростъ, съ лицомъ, обращеннымъ къ центральному пункту стола. Онъ дѣлаетъ энергическій жестъ обносящимъ лакеямъ, и тѣ, съ протянутыми своими руками, держащими блюда съ форелью, окаменѣваютъ всѣ, вразъ, подобно статуямъ.
   -- Господа!-- взываетъ вторично Орлянкинъ среди наступившей вокругъ него гробовой тишины.-- Прошу позволенія прочесть телеграммы, полученныя на имя чествуемаго нами здѣсь юбиляра!
   Въ эту минуту, кравшійся потихоньку, какъ котъ, вдоль стѣны, лакей подходитъ на цыпочкахъ сзади къ Орлянкину и что-то шепчетъ ему. Тотъ быстро къ нему оборачивается и съ досадой, въ полголоса, спрашиваетъ:
   -- Что такое?
   Лакей протягиваетъ что-то ему на тарелкѣ.
   -- Еще телеграмма!-- объявляетъ Орлянкинъ.-- Но я прошу позволенія прочесть сперва раньше полученныя.
   И звучнымъ, отчетливымъ голосомъ, раздающимся во всѣхъ углахъ залы, Орлянкинъ читаетъ:
   "Шлю привѣтъ юбиляру. Желаю ему всяческихъ благъ, душевныхъ и тѣлесныхъ. Отъ души сожалѣю, что лишенъ возможности лично принести свои поздравленія.

Торопыгинъ".

   Апплодисменты.
   Поздравляю дорогого учителя съ радостнымъ днемъ тридцатипятилѣтняuj его юбилея. Многая лѣта!

Бывшій ученикъ вашъ Стромиловъ".

   Новые апплодисменты. Орлянкинъ вскрываетъ третью, только что поданную ему телеграмму и такимъ же звучнымъ, отчетливымъ голосомъ читаетъ и эту:
   "Торжествуемъ. Сожалѣемъ. Пьемъ.

Волшебновъ.
Смолёный.
Яшка".

   Орлянкинъ вдругъ запинается, будто наткнувшись на какое то непонятное для него выраженіе въ текстѣ, и медленно, нерѣшительнымъ тономъ, заканчиваетъ:
   "Дано въ Назаретѣ въ лѣто отъ Рождества Христова тысяча восемьсотъ девяносто четвертое".
   Орлянкинъ садится на мѣсто. Апплодисментовъ не слышно. Раздается лишь какихъ-то два-три нерѣшительныхъ всплеска. Большинство въ недоумѣніи. Грохотунскій проявляетъ признаки непонятнаго замѣшательства. Слышатся кое-гдѣ замѣчанія:
   -- Какая странная телеграмма!
   -- Что это значитъ?
   -- Какъ? Какъ? Въ "лазаретѣ"? Телеграмма въ лазаретѣ написана?-- спрашиваетъ у фрау Думкеллеръ Цыцарская.
   Та невинно пожимаетъ плечами. Помѣщающійся насупротивъ обѣихъ дамъ Феноменовъ, изъ-подъ косматыхъ бровей, устремляетъ суровый взглядъ на Цыцарскую и густымъ басомъ своимъ произноситъ:
   -- Въ "Назаретѣ", въ "Назаретѣ", сударыня, а не въ "лазаретѣ". "Назаретъ" -- это кабакъ такой существуетъ, сударыня...
   Цыцарская вскидываетъ на него взоръ раненой серны и задаетъ робкій вопросъ:
   -- Что-жь это значитъ?... Какъ это странно!... И такія все имена...
   -- Хм!-- дѣлаетъ Феноменовъ съ мрачною улыбкой, но не произноситъ больше ни слова.
   -- Это называется: штука капитана Кука! Н-да-а!-- говоритъ Антидорскій Антону и наливаетъ себѣ рюмку водки, которую онъ, подъ шумокъ, во время чтенія телеграммъ, распорядился подать себѣ со стола, гдѣ закуски, шепнувъ объ этомъ лакею. Водки осталось еще полбутылки, и онъ поставилъ ее близъ себя, загородивъ отъ нескромныхъ взоровъ сосѣдей двумя бутылками съ краснымъ виномъ. Выпивъ, онъ трясетъ головой и самъ съ собой бормочетъ: "Ф-фу... чортъ... пьянъ, пьянъ, какъ сапогъ... Не-хо-ро-шо!..." (Первая стадія его опьяненія выражалась всегда въ казненьи себя по поводу этого своего состоянія, и, въ то же время, въ стремленіи его заглушить новымъ пріемомъ хмѣльнаго напитка).
   -- Волшебновъ? Кто такой этотъ Волшебновъ?-- спрашиваетъ Скачковъ Мухоморова (вся ихъ компанія заинтересована таинственною телеграммой до крайности.) Мухоморовъ пожимаетъ плечами.
   -- Чортъ его знаетъ!
   -- Волшебновъ... Смолёный...-- соображаетъ вслухъ Мокряковъ, и затѣмъ восклицаетъ:-- Та, та, та! "Назаретъ"!... Знаешь, Тычинкинъ, кто это? Ха-ха-ха! Ахъ, чортъ побери! Знаете это кто, господа?
   -- Кто? Кто?-- спрашиваетъ живо Скачковъ.
   -- Маркёръ отъ "Доминика"!
   -- Полноте, не можетъ быть, что вы!
   -- Завѣряю васъ честью!
   -- Который же именно, Волшебновъ или Смолёный?
   -- Чортъ ихъ знаетъ, который!... Или тотъ, или другой, или Яшка... Только кто-нибудь изъ нихъ несомнѣнно... Видали вы когда-нибудь въ "Назаретѣ" длиннаго человѣка съ черною повязкой на правомъ глазу?
   -- Случалось... Да, да!
   -- Ну, вотъ, онъ одинъ изъ этой компаніи. Они всегда бываютъ втроемъ, и котораго-то изъ нихъ зовутъ Волшебновымъ, а другого Смолёнымъ, а тотъ, что съ черною повязкой, служитъ у "Доминика" маркёромъ.
   -- А другіе?
   -- Вѣроятно, жулябія! Грохотунскій, должно быть, и ихъ завербовалъ тоже случайно по пьяному дѣлу, какъ меня и Тычинкина.
   Молодые люди заливаются хохотомъ.
   -- Ха, ха, ха! То-то онъ сидѣлъ какъ ошпаренный.
   -- Цсс!... Слушайте, слушайте! Онъ хочетъ говорить, кажется, рѣчь...
   Дѣйствительно, Грохотунскій съ шумомъ отодвигаетъ свой стулъ и поднимается съ мѣста. Лакеи, начавшіе было уже разносить третье блюдо, замираютъ мгновенно съ протянутыми въ воздухѣ "рябчиками и куропатками". Грохотунскій стоитъ, потупивъ глаза въ свой приборъ, и ожидаетъ съ терпѣніемъ, когда прекратятся всѣ разговоры. Орлянкинъ съ силой стучитъ ножомъ по стакану. Двое-трое дѣлаютъ: "тсс". Наконецъ, все стихаетъ.
   Грохотунскій поднимаетъ медленно голову и вперяетъ глаза въ юбиляра. Тотъ, въ свою очередь, ихъ потупляетъ въ тарелку.
   -- Тихонъ Антоновичъ,-- не особенно громко, но звучно, раздѣльно и медленно произноситъ, наконецъ, Грохотунскій и дѣлаетъ паузу.
   Всѣ чувствуютъ, что въ воздухѣ вѣетъ чѣмъ-то глубоко-патетическимъ. Безмолвіе мертвое. Взоры всѣхъ жадно устремлены на оратора. Взоръ оратора неподвижно вперёгіъ въ юбиляра. Взоръ юбиляра, въ глубокомъ смущеніи, потупленъ въ тарелку. Лицо Тихона Антоныча становится совершенно багровымъ, и онъ дышетъ съ трудомъ. Изъ чьей-то дамской груди вылетаетъ подавленный вздохъ...Изъ груди порядочно уже осовѣвшаго Кукиша начинаетъ раздаваться хрипѣніе.
   -- Тихонъ Антоновичъ,-- повторяетъ опять Грохотунскій,-- старый товарищъ!... Чувствую себя безмѣрно-счастливымъ и, въ то же время, горжусь, что на мою долю выпала завидная честь привѣтствовать сегодня тебя, въ этотъ радостный вечеръ тридцатипятилѣтняго твоего юбилея... Да, я горжусь, повторяю еще разъ, горжусь тѣмъ, что и мнѣ довелось принять также участіе въ сегодняшнемъ твоемъ свѣтломъ праздникѣ. Вокругъ тебя раздавались привѣтствія, тебѣ несли поздравленія, предъ тобою читались присланныя тебѣ телеграммы... Глубокоуважаемый директоръ нашъ произнесъ тебѣ рѣчь, почтенный законоучитель тоже сказалъ свое слово. Оба они говорили объ одномъ и томъ же предметѣ, обращаясь къ одной сторонѣ твоей личности, какъ честно, безкорыстно, преданно послужившаго дѣлу своему педагога. Я тоже хочу говорить о тебѣ, но я намѣренъ подчеркнуть исключительно то, о чемъ не было еще упомянуто ни однимъ изъ предъидущихъ ораторовъ... Рѣчь моя проста, безъискуственна, но искренна, горяча, отъ души, отъ чистаго сердца... (Голосъ оратора замѣтно дрожитъ). Въ моихъ словахъ нѣтъ лукавства, да оно и не нужно теперь, въ этомъ собраніи... Вотъ я смотрю на всѣхъ, здѣсь присутствующихъ... (Глаза Грохотунскаго обѣжали весь столъ, начиная съ ближе-сидящаго и поникшаго передъ бутылкою пива Думкеллера, скользнули по курчавымъ волосамъ смѣшливой брюнетки въ палевомъ платьѣ, запнулись на мигъ на фигурѣ уставившагося на него съ выраженіемъ, словно собирающагося его проглотить, Феноменова, охватили Скачкова съ компаніей, проникли за батарею бутылокъ, скрывавшихъ Антона и Антидорскаго, остановились немного на пестрой группѣ дамъ и дѣвицъ, перелетѣли черезъ нѣсколькихъ сидящихъ рядомъ съ ними мужчинъ,-- продѣлавъ все это, конечно, въ несравненно-кратчайшее время, чѣмъ то, которое было нужно читателю, чтобы пробѣжать эти строки, заключенныя въ скобки, и вернулись на прежнее мѣсто, вперившись опять въ юбиляра, взоръ котораго былъ опущенъ все время въ тарелку). Нѣтъ! Торжественною помпой парадныхъ собраній не блещетъ твой праздникъ! (Ораторъ трясетъ головою.) Не видно ни звѣздъ, ни летъ, не сверкаетъ ни на комъ брилліантовъ... Ничего подобнаго я не замѣтилъ. Я увидѣлъ только добрыхъ, хорошихъ людей, собравшихся привѣтствовать почтеннаго старца... Я увидалъ между ними зрѣлыхъ мужей, исполненную цвѣтущихъ силъ молодежь, прекрасныхъ дамъ и дѣвицъ... Не стану говорить о себѣ и всѣхъ нашихъ, здѣсь сидящихъ товарищахъ. Излишне упоминать о томъ единодушіи, съ которымъ всѣ мы, сразу, какъ одинъ человѣкъ, мгновенно откликнулись, лишь только зародилось между нами намѣреніе отпраздновать твой юбилей... Я хочу только знать (ораторъ начинаетъ слегка задыхаться отъ переполняющихъ грудь его чувствъ; въ голосѣ слышатся высокія ноты), я хочу только знать, что привело сюда всѣхъ, что побудило собраться вокругъ тебя тѣсною и дружною семьей? Отвѣтъ я читаю во всѣхъ глазахъ, которые устремлены на тебя, и въ своемъ собственномъ сердцѣ: чувство почтенія къ достойному отцу и супругу, который, въ наше печальное время потрясенія всѣхъ гражданскихъ и семейныхъ основъ, стоитъ какъ обломокъ добрыхъ, старыхъ, патріархальныхъ временъ... И вотъ, теперь, на закатѣ уже дней, съ головою, убѣленною сѣдинами, ты достигъ рѣдкаго счастія видѣть себя окруженнымъ всѣми членами своей домашней семьи (ораторъ привѣтствуетъ легкимъ поклономъ Прасковью Никифоровну, дѣлаетъ то же по адресу супруговъ Опорковыхъ и отыскиваетъ глазами между бутылокъ Антона), которые собрались сюда, чтобы быть участниками твоего торжества!... Господа! Предлагаю тостъ и пью за здоровье добраго, превосходнаго человѣка и семьянина, Тихона Антоновича Непромокаева! Ура!...
   Послѣднее слово Грохотунскій выкрикиваетъ уже самымъ высокимъ фальцетомъ и, со стаканомъ въ рукѣ, бросается обнимать юбиляра, какъ бы подавая этимъ сигналъ къ начинающемуся тотчасъ же большому шуму и суматохѣ.
   Никого положительно не остается на мѣстѣ и въ теченіе нѣкотораго времени все застольное общество представляетъ собою движущуюся и оживленную путаницу "солидныхъ мужей", "прекрасныхъ дамъ и дѣвицъ" и "исполненной цвѣтущихъ силъ молодежи", словно кружимыхъ нѣкоимъ нежданно ворвавшимся вихремъ. Въ то время, какъ одни тѣснятся вокругъ юбиляра и Прасковьи Никифоровны, другіе осадили Опорковыхъ, а третьи ловятъ оратора, мечущагося между всѣми этими группами... Восклицанія, чоканье, стукъ передвигаемыхъ стульевъ... Даже спустя нѣсколько времени послѣ того, какъ многіе успѣли снова усѣсться на мѣсто, мелькаетъ еще сѣдая голова и увлаженное слезой умиленія лицо юбиляра, разставшагося съ бородою Абсцесса, чтобы приникнуть къ крахмальной груди Бубенцова, и всклокоченная грива оратора, съ вылѣзшимъ на воротникъ его фрака галстучнымъ бантомъ, оторвавшаго уста свои отъ устъ Мухоморова и припавшаго ими къ бѣлой перчаткѣ дѣвицы въ розовомъ платьѣ. Весь воздухъ, можно сказать, напоенъ электричествомъ, всѣ уста улыбаются, всѣ взоры сіяютъ... Такова волшебная сила истинно-ораторской рѣчи! Грохотунскій, начинающій уже въ значительной степени походить, какъ всегда, на вырвавшагося изъ горячей свалки бойца, слегка отряхается и требуетъ бутылку шипучки Губонина. Андрей Ардальонычъ приказываетъ подать редереру. Абсцессъ, Клишё и Цыцарскій спрашиваютъ себѣ по бутылкѣ краснаго вина фирмы удѣльнаго вѣдомства.
   Наконецъ, всѣ сидятъ опять на мѣстахъ, приводя взволнованныя чувства въ порядокъ. Грохотунскій обтираетъ свое орошенное обильнымъ потомъ лицо. Недавно владѣвшее всѣми возбужденіе замѣняется постепенно спокойствіемъ. Словно всѣ отдыхаютъ. Лакеи принимаются разносить снова жаркое, и гулъ разговоровъ заглушается стукомъ ножей.
   Изъ всего застольнаго общества не успокоился еще пока одинъ юбиляръ. Онъ вздыхаетъ и чѣмъ-то волнуется. Отъ поднесеннаго ему блюда онъ нетерпѣливо отмахнулся рукой. Онъ безпрестанно вытаскиваетъ изъ кармана платокъ, торопливо обтираетъ имъ лобъ, обратно прячетъ и снова вытаскиваетъ. Ему даже какъ будто не сидится спокойно на мѣстѣ. Движенія его лихорадочны, взоры тревожно блуждаютъ.
   Его состояніе не можетъ быть не замѣчено нѣкоторыми изъ ближайшихъ сосѣдей. Сперва на него обратила вниманіе Прасковья Никифоровна, которою тоже, по этому случаю, овладѣваетъ тревога, потомъ Андрей Ардальонычъ, освѣдомляющійся въ ту же минуту, чѣмъ онъ безпокоится. Тихонъ Антонычъ отвѣчаетъ ему что-то на ухо, шепотомъ. Андрей Ардальонычъ киваетъ головой и сообщаетъ, тоже тихо, Поддубному, который выслушиваетъ и передаетъ о. Братолюбову, а тотъ, въ свою очередь, усердно расправляющемуся въ это время съ жаркимъ Грохотунскому. Грохотунскій тотчасъ же бросаетъ на тарелку крыло куропатки, встряхиваетъ гривой, подобно боевому коню при звукѣ трубы, обтираетъ губы салфеткой и въ полголоса восклицаетъ: "ага!" Потомъ онъ обводитъ глазами весь столъ, подымаетъ вверхъ руку и дѣлаетъ: "ш-ш!"
   Но сразу не такъ-то легко водворить тишину. Не говоря уже про стукъ ножей и вилокъ, все постепенно усиливающійся, нужно прекратить разговоры на другой половинѣ стола, принимающіе все болѣе оживленный характеръ... Особенно шумно ведетъ себя молодежь, которая тоже спросила вина... Орлянкинъ, все время пожиравшій глазами перешептывавшихся между собою сосѣдей, наконецъ, понимаетъ, въ чемъ дѣло (особенно еще потому, что юбиляръ начинаетъ подниматься со стула), и, обращаясь къ шумящимъ, энергически дѣлаетъ: "цсс!"
   -- Ш-ш...-- повторяетъ опять Грохотунскій.
   -- Цсс...-- дѣлаетъ снова Орлянкинъ.
   Молодежь умолкаетъ. Только дальній конецъ, гдѣ сидятъ Антонъ съ Антидорскимъ, все не можетъ еще успокоиться.
   Тихонъ Антонычъ стоитъ теперь на ногахъ. Лицо его все въ поту. Уста беззвучно шевелятся. Наконецъ, изъ нихъ излетаетъ:
   -- "Милостивые государыни и государи..."
   -- Ш-ш-ш...
   -- Цсс...
   -- Господа, юбиляръ говоритъ...
   Все, что ближе, принимается внимательно слушать. Только на дальнемъ концѣ еще продолжается шумъ. Онъ не только не стихаетъ, но даже усиливается, принимая характеръ какой-то возни.
   -- "Душа моя преисполнена..." -- лепечетъ Тихонъ Антонычъ.
   -- Пошелъ къ чорту!-- раздается вдругъ на дальнемъ концѣ, гдѣ возня разрѣшается звукомъ, какой издаетъ треснувшій стулъ, и грохотомъ опрокинутой кѣмъ-то бутылки, а затѣмъ слѣдуетъ возгласъ:
   -- Милостивые государи!
   Голосъ принадлежитъ Антидорскому, дюжая фигура котораго вздымается изъ-за стола, отбиваясь, въ то же время, локтемъ отъ пытающагося удержать его на мѣстѣ Антона. Онъ успѣлъ уже прикончить всю водку. Лицо его мертвенно-блѣдно и на немъ выступаютъ красныя пятна; капуль растрепался и оба уса повисли.
   -- О Боже!-- въ ужасѣ шепчетъ Цыцарская.
   Многіе поражены неожиданностью. Юбиляръ, въ смущеніи, опускается снова на мѣсто.
   -- Милостивые государи... и го-су-да-рыни!-- зычнымъ голосомъ повторяетъ опять Антидорскій, и такъ какъ нѣкоторые изъ ближайшихъ сосѣдей на него шипятъ и цыкаютъ, а другіе махаютъ рукою, чтобъ его успокоить, то онъ, въ великомъ негодованіи, спрашиваетъ:-- Почему я не могу? Я тоже хочу... Стр-ранное дѣло!... Милостивые государи! Мнѣ вотъ тутъ запрещаютъ... На как-комъ основаніи, а? У-ди-вля-юсь! (Отвяи жись, говорю!-- скрежещетъ онъ a parte Антону). Я не ораторъ... Я самъ понимаю чудесно, что не могу, какъ другіе. Вотъ тутъ нашъ директоръ, его пре-во-схо-дительство Андрей Ардальонычъ. Я его уважаю!... Батюшка, о. Константинъ... И его уважаю! А Тихона Антоныча... нашего любезнѣйшаго... высоко... прево... наипречудеснѣйшаго нашего юбиляра Антоныча -- люблю!... Что я такое?
   
   "Писа-ніе и чтеніе --
   Не на-аше назначеніе"...
   
   -- къ вящему эффекту, пропѣлъ Антидорскій, хотя нѣсколько сипло, но довольно удовлетворительно, въ смыслѣ мотива, начало извѣстной аріи Зуппе изъ Цыганскаго барона.-- Мое дѣло -- во!... Гимнастика! Мускулы!-- тутъ ораторъ протягиваетъ впередъ обѣ руки, сжимаетъ ихъ въ кулаки и медленно помаваетъ нѣсколько разъ ими въ воздухѣ, демонстрируя всему застольному обществу, какъ вздуваются и опять опадаютъ на этихъ рукахъ ихъ сильныя мышцы.-- Еслибъ только потребовалось... еслибъ кто-нибудь вздумалъ обидѣть Антоныча... Хо-хо! будьте благонадежны! въ лоскъ! въ дрызгъ!... А, впрочемъ, чортъ меня совсѣмъ побери!-- неожиданно заключаетъ свою рѣчь Антидорскій и опускается грузно на мѣсто при общемъ шумѣ, смѣхѣ и аплодисментахъ присутствующихъ, шепотомъ повторяя Антону: -- Пьянъ, пьянъ, какъ сапогъ!...
   -- Ха-ха-ха, браво, браво, Антидорскій! Отлично!
   -- Кратко, но сильно!
   -- Въ его рѣчи былъ смыслъ,-- замѣчаетъ Андрей Ардальонычъ о. Братолюбову, перегибаясь къ нему за спиною Поддубнаго.
   Молодежь совершенно въ восторгъ отъ этой импровизированной рѣчи и вся, in corpore, идетъ къ Антидорскому, чтобы чокнуться съ нимъ своими стаканами.
   Этотъ эпизодъ оказался веселою струей, влившеюся въ торжественное настроеніе общества, но тотчасъ же всѣ вспоминаютъ, что онъ послужилъ перерывомъ для юбиляра, и поэтому слышатся возгласы:
   -- За вами рѣчь, Тихонъ Антонычъ!
   -- Рѣчь! Рѣчь!
   -- Общество требуетъ, Тихонъ Антонычъ,-- говоритъ ему Андрей Ардальонычъ.
   И вотъ, среди воцарившейся опять тишины, Тихонъ Антонычъ вторично поднимается съ мѣста. Снова онъ борется съ обуревающимъ его чувствомъ волненія и въ теченіе нѣсколькихъ секундъ только шевелитъ беззвучно губами, но, наконецъ, овладѣваетъ собою и повторяетъ произнесенную имъ уже давеча первую фразу:
   -- "...Душа моя преисполнена... Гм... Въ священномъ писаніи сказано: "отъ избытка сердца глаголютъ уста". Гм... гм... "А, между тѣмъ, я чувствую нынѣ..." -- Тихонъ Антонычъ бросаетъ отчаянный взглядъ на сосѣдей, блуждаетъ растерянно имъ по стоящимъ передъ каждымъ изъ нихъ стаканамъ съ виномъ и, вперившись пристально въ тотъ, который принадлежитъ Андрею Ардальонычу и налитъ до самыхъ краевъ редереромъ, тяжко, прерывисто дышетъ. Уловившій этотъ взглядъ Андрей Ардальонычъ предупредительно пододвигаетъ къ нему свой стаканъ, и Тихонъ Антонычъ тотчасъ же схватываетъ его дрожащею рукой, подноситъ къ устамъ и однимъ глоткомъ выпиваетъ изъ него половину.-- "За что я почтёнъ, превозвышенъ?..." -- Тихонъ Антонычъ поднимаетъ глаза и встрѣчаетъ ими лицо уставившагося на него прямо, въ упоръ Святополка Игнатьича. Въ ту же минуту мозгъ его поражается страшною мыслью, что дальше онъ не помнитъ ни слова!!... Хоть убей, хоть зарѣжь,-- ни единаго слова! Съ отчаяніемъ хватается онъ за боковой карманъ фрака -- "рѣчи" тамъ нѣтъ!.. Совершенно некстати, чортъ знаетъ зачѣмъ, ему представляется, какъ, въ этомъ самомъ анаѳемскомъ фракѣ, стоитъ онъ, полчаса битыхъ времени, передъ Прасковьей Никифоровной, какъ та, сердясь и волнуясь, старается повязать ему галстукъ, а онъ все стоитъ, не шевелится, и чортъ знаетъ, о какой чепухѣ только думаетъ. Старый колпакъ! Безмозглый оселъ! Убить его мало!... Онъ тщится припомнить, что у него было написано въ "рѣчи", возстановляетъ въ воображеніи своемъ эти ровныя, красивыя строчки. Вотъ мелькаютъ кое-гдѣ: "дорогіе товарищи"... "свѣточи знанія"... "скрижали исторіи"... а затѣмъ -- ничего, хоть шаромъ покати!... Мучительнымъ напряженіемъ памяти онъ хочетъ поймать начало какой нибудь фразы, связанной съ однимъ изъ этихъ памятныхъ словъ, но "товарищи", "скрижали" и "свѣточи" бѣгутъ вразсыпную, оставляя за собою пустыню.
   -- "...Въ кругу лицъ дорогихъ сердцу моему сослуживцевъ",-- хватается, ободрясь немного, Тихонъ Антонычъ за начало вдругъ возникшей въ его памяти фразы -- и снова дѣлаетъ паузу... дальше опять все забыто! "Зарѣзанъ, зарѣзанъ!" -- скрежещетъ въ душѣ Тихонъ Антонычъ, и, совершенно уже уничтоженный, полный однимъ горькимъ сознаніемъ, что все, что досталось ему жестокою цѣной многихъ долгихъ, безсонныхъ ночей, въ одинъ мигъ, навсегда и безвозвратно погибло, и готовый тутъ же, публично, при всѣхъ разрыдаться, отчаяннымъ голосомъ, похожимъ на истерическій вопль, восклицаетъ:
   -- "...Я чувствую, что вновь молодѣю душой!..."
   Убитый и опозоренный, онъ мѣшкомъ упадаетъ на стулъ и слышитъ, какъ вдругъ, вмѣсто смѣха или, по крайней мѣрѣ, гробового молчанія, вся зала разражается рукоплесканіями... Это не два-три какихъ-нибудь слабыхъ шлепка, въ видѣ жалости, насмѣшки или снисхожденія къ бѣдному, растерявшемуся въ конецъ старику,-- нѣтъ, это полный, единодушный, восторженный взрывъ, отъ котораго потрясаются стѣны и звенитъ долго въ ушахъ... Рукоплесканія гремятъ нѣсколько времени, то стихая, то снова усиливаясь, то вздымаясь, то упадая, какъ волны... Апплодируютъ всѣ... Кое-кто восклицаетъ... "За что, за что вы всѣ ко мнѣ такъ добры, господа?" -- готовится крикнуть потрясенный до самой глубины своего существа Тихонь Антонычъ, но оказывается вдругъ въ объятіяхъ Андрея Ардальоныча, ощущаетъ у себя на щекахъ бороду Святополка Игнатьича, а Грохотунскій горячо жметъ ему руку и шепчетъ: "Такъ кратко, сильно, прочувствованно еще никто не говорилъ никогда!... Превосходно!"
   Наконецъ, мало-по-малу, все опять успокоивается, и нѣкоторое время стукъ ножей и вилокъ доминируетъ надъ всѣми прочими звуками.
   Отказавшійся отъ третьяго блюда, Тихонъ Антонычъ, вмѣсто того, выпиваетъ до дна все остававшееся въ стаканѣ шампанское.
   Какое-то тихое, неизъяснимо-блаженное чувство покоя теперь овладѣло имъ. Пловецъ, долго носившійся на обломкѣ разбитаго судна по волнамъ разъяреннаго моря, ощущавшій все время себя на волосокъ отъ погибели и, въ концѣ-концовъ, взятый на палубу примѣтившаго его корабля, больной, только что выдержавшій мучительную операціонную пытку, навсегда устранившую долго его удручавшій недугъ, преступникъ, котораго приговорили къ повѣшенію и уже накинули петлю, а потомъ объявили прощеніе,-- всѣ они должны ощущать нѣчто подобное... Это не бурный восторгъ, когда человѣкъ можетъ скакать и кидаться на шею первому встрѣчному, хохотать и кричать, объявляя всѣмъ, какъ онъ счастливъ,-- нѣтъ, это безмолвно-спокойное ощущеніе радости жизни, которымъ слѣдуетъ наслаждаться лишь въ одиночку, которое даже не требуетъ, чтобъ его раздѣлили, потому что оно всѣмъ понятно, имъ звучитъ все вокругъ, оно разлито по всему этому чудному Божьему міру, въ которомъ было бы все всегда совершенно, если бы самъ человѣкъ не отравлялъ самъ себѣ своего бытія. Все добро и все благо!
   Неизвѣстно, какими судьбами, стаканъ передъ нимъ оказывается снова налитымъ до краевъ редереромъ. Андрей Ардальонычъ съ нимъ чокается -- и Тихонъ Антонычъ поэтому пьетъ. Затѣмъ съ нимъ чокаются своими стаканами Клише, Абсцессъ и Цыцарскій -- и съ ними пьетъ тоже Тихонъ Антонычъ.
   Еще въ первый разъ въ своей жизни такъ много пьетъ Тихонъ Антонычъ. Всѣ они милые, хорошіе, добрые, всѣ они его любятъ, всѣ они счастливы однимъ только тѣмъ, что онъ счастливъ, и какъ же онъ можетъ за это имъ всѣмъ отказать?
   Зала гудётъ, словно разворошенный улей. Обѣдъ уже окончился. Лакеи убираютъ все со стола, который скоро обращается въ одну бѣлую, унылую плоскость, кое-гдѣ испещренную красными пятнами, будто слѣдами кровопролитнаго боя.
   Супруги Опорковы, Грохотунская и фрау Думкеллеръ уѣхали. Драницынъ тоже уѣхалъ. Цыцарская съ мужемъ остались. Прочіе тоже всѣ налицо, разбившись на отдѣльныя группы.
   Солидная часть общества удалилась въ тотъ небольшой кабинетъ, гдѣ происходило чтеніе адреса. Тамъ, на двухъ столахъ, устроился винтъ. Андрею Ардальонычу пришлось сидѣть противъ Кукиша, о. Братолюбову достался партнеромъ Абсцессъ. За другой столъ засѣли: о. Павелъ Ѳивейскій и Поплясухинъ, Клише и Цыцарскій. Въ сторонѣ, за столомъ, на которомъ лежали давеча подарки юбиляру и адресъ, виднѣется мрачная тѣнь Антидорскаго, сидящаго въ одиночествѣ передъ бутылкою пива.
   Въ залѣ, передъ каминомъ, образовалась живописная группа изъ разноцвѣтныхъ барышенъ, привезенныхъ на юбилей Бубенцовымъ, m-me Цыцарской и курчавой брюнетки въ палевомъ платьѣ. Имъ всѣмъ очень весело, благодаря стараніямъ занимающихъ ихъ Грохотунскаго и Бубенцова. Грохотунскій, совсѣмъ уже растрепавшійся и успѣвшій гдѣ-то вымазать локоть фрачнаго рукава въ чемъ-то бѣломъ, разсыпается передъ голубою и розовою. Вниманіе Бубенцова, красивые глаза котораго сдѣлались влажными и похожи теперь на маслины, отдано преимущественно курчавой брюнеткѣ. М-me Цыцарская, предоставленная самой себѣ, раздѣляетъ участіе въ веселіи тѣхъ и другихъ поперемѣнно, помѣстившись какъ разъ въ серединѣ. Она шуршитъ вѣеромъ, разражается смѣхомъ и безпрестанно восклицаетъ: "О Боже!" Помѣстившійся неподалеку отъ нихъ, въ уголку, на стулѣ, Антонъ, припавъ локтями себѣ на колѣни, пожираетъ глазами брюнетку. Отъ времени до времени онъ крутитъ усы и бросаетъ наблюдательный взглядъ на прежняго ея кавалера, истощеннаго юношу, котораго заполонили Скачковъ и Ко, съ присоединеніемъ Орлянкина, познакомившагося съ ними подъ конецъ обѣда. Они составляютъ свою отдѣльную группу. Молодежь такъ и осталась на прежнихъ мѣстахъ, изображая собой теперь, за столомъ, какъ бы оазисъ въ пустынѣ. У нихъ очень шумно и весело. Лакей два раза смѣнилъ имъ пустыя бутылки на новыя, съ краснымъ крымскимъ виномъ. Истощенный юноша -- уже въ значительномъ градусѣ, тѣмъ не менѣе, Скачковъ то и дѣло ему подливаетъ, хлопая его по плечу съ восклицаніемъ: "Вы лѣниво пьете, Цуцкинъ! Пейте, Цуцкинъ!" Судя по виду Антона, ему очень хотѣлось бы присоединиться къ этой компаніи, но, съ другой стороны, ему жаль разстаться со своимъ наблюдательнымъ пунктомъ, откуда отлично видно брюнетку въ палевомъ платьѣ, которая тянетъ его къ себѣ положительно неодолимыми чарами. Невдалекѣ, у окна, виденъ Думкеллеръ, въ группѣ товарищей-преподавателей, о которыхъ не было до сихъ поръ упомянуто, такъ какъ они ничѣмъ пока моющимъ быть отмѣченнымъ на страницахъ этого правдиваго повѣствованія не выказались, и неизвѣстно, понадобятся ли намъ и впослѣдствіи. Они разсуждаютъ о дѣлахъ гимназическихъ, стоя въ кружокъ, со стаканами пива, которое наливаютъ они изъ бутылокъ, помѣщающихся на подоконникѣ, тогда какъ ихъ жены, о которыхъ было умолчано, по той же самой, изъясненной сейчасъ только, причинѣ, составили свой отдѣльный кружокъ и толкуютъ о совсѣмъ для насъ неинтересныхъ предметахъ.
   Уѣхали всѣхъ раньше Опорковы, тотчасъ же, какъ только всѣ стали подниматься изъ-за стола. Надежда Тихоновна, у которой сердце было не на мѣстѣ все время, благодаря мысли о пресловутыхъ ключахъ, тихо, но непрерывно точившей ее, подобно червю, наконецъ, заявила, что дольше она не въ силахъ терпѣть, и, поймавъ Прасковью Никифоровну, стала съ нею прощаться.
   -- Посидѣла бы немного еще...-- замѣтила та.
   -- Нѣтъ! Совсѣмъ я измучилась!
   Дѣйствительно, видъ у Опорковой былъ совершенно страдальческій, въ противоположность Прасковьѣ Никифоровнѣ, которая вся сіяла тихимъ тріумфомъ.
   -- Мы тоже долго здѣсь не останемся,-- прибавила Прасковья Никифоровна,-- право, вмѣстѣ и поѣхали бы!
   -- Нѣтъ!-- тряхнула головой Опоркова.-- Вся я разбита! Прощайте, мамаша... Папашу я ужъ безпокоить не стану (она взглянула въ ту сторону, гдѣ виднѣлся, весь испускавшій, можно сказать, свѣтозарные лучи, юбиляръ); ему, конечно, ужъ теперь не до насъ. Ну, да Богъ съ нимъ!... Я за него очень рада, только,-- извините, мамаша,-- прямо скажу: не ожидала я этого... Нехорошо съ его стороны! Ужъ вы меня извините!
   -- Что такое?-- встревожилась Прасковья Никифоровна.
   -- Такъ... Ничего,-- печально вздохнула Опоркова.-- Конечно, сегодня для него радостный день, только, мнѣ кажется, все бы не слѣдовало забывать родственныхъ чувствъ. Напротивъ, я думаю!
   -- Съ ума ты, что ли, сошла?-- всплеснула руками Прасковья Никифоровна.-- Что такое случилось?
   -- Ничего не случилось,-- опять вздохнула Опоркова и съ неожиданною силой воскликнула:-- Стыдно папашѣ! стыдно, да! Богъ съ нимъ, Богъ съ нимъ! Вотъ что скажу я!
   -- Совсѣмъ ошалѣла!-- пожала плечами, даже отступивъ отъ нея съ изумленіемъ, Прасковья Никифоровна.-- Сказалъ онъ тебѣ что нибудь? Обидѣлъ, что ли, тебя?
   -- Ничего не обидѣлъ. Ну, да ужъ что говорить!... Самъ онъ вспомнитъ потомъ. Прощайте, мамаша. Да, вотъ еще что: вы лучше увезли бы его поскорѣе домой. Онъ, кажется, уже захмѣлѣлъ, а вы знаете, какъ ему это вредно... Прощайте! Пойдемъ!-- обратилась она къ Ивану Демьянычу, который въ это время уныло прощался съ Прасковьей Никифоровной, и съ видомъ оскорбленнаго глубоко достоинства устремилась изъ залы.
   -- Да послушай ты, сумасшедшая,-- бросилась было вслѣдъ за нею по корридору Прасковья Никифоровна (разговоръ происходилъ въ сторонкѣ, у выхода), но дочь даже не повернула къ ней головы, и мать только махнула рукой и вернулась обратно.
   Облачившись въ швейцарской въ верхнее платье, Опорковы, послѣ долгихъ пререканій съ извощиками, которыхъ Надежда Тихоновна громогласно обозвала разбойниками, ужъ на Невскомъ сѣли, наконецъ, и поѣхали.
   Ѣхали долго въ молчаніи. Опоркова все время хранила видъ оскорбленнаго достоинства. Иванъ Демьянычъ терялся въ догадкахъ. Только ужъ проѣзжая мимо Милютиныхъ лавокъ, Надежда Тихоновна разразилась наконецъ монологомъ:
   -- Скажите пожалуйста! Ха!... На насъ можно плевать?... Ну, ужъ нѣтъ, извините, папаша! На ногу себѣ наступать не позволю!
   Изъ дальнѣйшихъ отрывочныхъ ея восклицаній выяснилась причина негодованія ея на отца, а именно то обстоятельство, что онъ не представилъ Опорковыхъ Андрею Ардальонычу, въ то время, когда знакомилъ его съ Прасковьей Никифоровной, чему Надежда Тихоновна придавала большое практическое значеніе.
   -- Довольно было бы тутъ же, кстати, сказать: "а вотъ, ваше пр-во, позвольте и съ дочерью моей познакомить". Просто! Ясно! Всякій другой на его мѣстѣ непремѣнно сдѣлалъ бы такъ! Самъ Хуторовскій при этомъ смотрѣлъ на меня. Я отлично это замѣтила! Очевидно, онъ ждалъ. И какъ мило поступилъ Грохотунскій, что въ своей рѣчи сказалъ и про насъ! Это умъ! Это тактъ! Я увѣрена, что онъ отлично все понялъ! Ну, папаша, теперь вы не скоро насъ дождетесь къ себѣ! Нѣ-ѣтъ! Пока мамаша не придетъ ко мнѣ первая -- ни ногой! А ужъ и отчитаю-жъ я ей, только приди она! Все, все отчитаю! Все выпою!
   Между тѣмъ, Прасковья Никифоровна ломала еще нѣсколько времени голову, стараясь рѣшить, что могло обозлить ея Надю, но не пришла ни къ какимъ результатамъ и потому предала вопросъ этотъ забвенію. Изъ всего, что та наговорила ей, болѣе всего былъ достоинъ вниманія Надинъ совѣтъ -- увезти домой поскорѣе отца.
   Дѣйствительно, состояніе Тихона Антоныча нельзя было назвать теперь совершенно нормальнымъ. На посторонній взглядъ, въ немъ ничего не замѣчалось особеннаго, но для всякаго, кто хорошо его зналъ, было ясно, что дѣло не ладно. Онъ былъ возбужденно, лихорадочно веселъ, лицо его стало багровымъ, а глаза -- совсѣмъ круглыми. Да, необходимо было взять его, сію же минуту, домой.
   Это было какъ разъ въ тотъ моментъ, когда въ залѣ царилъ полный хаосъ. Лакеи метались, убирая посуду, составлялась партія въ винтъ, мужчины тащили стулья для дамъ, кто кричалъ, кто хохоталъ, кто взывалъ, чтобы дали ему вина или пива.
   -- Домой?-- воскликнулъ Тихонъ Антонычъ на заявленіе Прасковьи Никифоровны о томъ, что имъ пора ѣхать.-- Теперь-то -- домой? Леонидъ Иванычъ, послушай-ка! Стой-ка, послушай, братъ!-- крикнулъ онъ Грохотунскому, съ которымъ онъ былъ теперь ужь на ты. Тотъ со стукомъ волокъ въ это время мимо него пару стульевъ для барышенъ.-- Ха ха-ха! Вотъ жена тутъ бунтуетъ. Ха-ха-ха! Тащитъ домой! Каково?
   -- Ни за что!-- энергически потрясъ Грохотунскій въ отвѣтъ своею гривой, исчезая со стульями.
   -- Видишь? Не смѣю! Ха, ха, ха! Погоди, еще попрошусь. Андрей Ардальонычъ! Ваше превосходительство! Андрей Ардальонычъ! Вотъ тутъ жена у меня...-- крикнулъ онъ было директору, который озабоченно совѣщался о чемъ-то съ Кукишемъ, Абсцессомъ и о. Братолюбовымъ и, очевидно, его не слыхалъ, потому что они, въ ту же минуту, вмѣстѣ всѣ четверо пошли и скрылись за дверью.
   -- Уговорите его, Валерьянъ Алексѣичъ,-- шепнула Прасковья Никифоровна молча слушавшему это все Феноменову.
   -- Послушай, поѣдемъ-ка, братъ,-- обратился было тотъ къ Тихону Антонычу.
   Но въ эту минуту раздалось восклицаніе:
   -- Здравствуйте, Тихонъ Антонычъ!
   И передъ Тихономъ Антонычемъ возникъ, неизвѣстно откуда, словно съ неба свалился, красивый блондинъ съ бородой, котораго здѣсь до сихъ поръ не было и который, вѣроятно, сейчасъ только что сюда появился. Онъ стоялъ и смотрѣлъ на Тихона Антоныча, улыбаясь загадочной, безмолвной улыбкой.
   -- Не узнаете меня, Тихонъ Антонычъ?
   -- Извините... я... вы... въ первый разъ...-- лепеталъ въ недоумѣніи тотъ.
   -- Пересвѣтовъ. Теперь, можетъ, помните?
   -- Какъ? Боже мой! Пересвѣтовъ! Тотъ самый мальчикъ, который...
   -- Вотъ, вотъ, именно, "тотъ самый мальчикъ, который"...-- засмѣялся красивый блондинъ.-- Значитъ, не забыли меня?
   -- Господи! Да какъ же забыть. Боже мой! Пересвѣтовъ, котораго хотѣли исключить изъ гимназіи, а потомъ... Какъ сейчасъ помню все! "Мериносъ!" Ха, ха, ха!-- восклицалъ и хохоталъ одновременно Тихонъ Антонычъ, пожимая горячо руки тому прежнему мальчику, съ курчавой шапкой волосъ и въ разорванномъ постоянно мундирчикѣ, который, въ эти послѣдніе дни, возникалъ не разъ въ его памяти, а теперь стоялъ передъ нимъ, улыбаясь, въ образѣ красиваго господина въ безукоризненномъ фракѣ, захохоталъ еще разъ сорвавшейся съ губъ его кличкѣ, отеръ слезы и кончилъ тѣмъ, что крѣпко его стиснулъ въ объятіяхъ и облобызалъ въ обѣ щеки.
   -- А теперь позвольте васъ познакомить съ женою моей,-- сказалъ Пересвѣтовъ, и передъ Тихономъ Антонычемъ очутилась молодая, нарядно-одѣтая дама, съ блестѣвшимъ на платьѣ серебрянымъ знакомъ "Ж. В." -- женщина врачъ, честь имѣю представить!
   -- Которая проситъ включить и ее въ число вашихъ добрыхъ друзей, Тихонъ Антонычъ,-- сказала жена Пересвѣтова, сердечно сжимая руку Тихона Антоныча въ обѣихъ своихъ.-- Заочно я уже знаю и люблю васъ давно!
   Затѣмъ Тихонъ Антонычъ оказался вдругъ за столомъ -- тѣмъ самымъ, на которомъ прежде стояла закуска; по правую руку его сидѣла жена Пересвѣтова, а наискось -- самъ Пересвѣтовъ, который разливалъ по стаканамъ потребованную имъ бутылку шампанскаго, потомъ чокнулся и воскликнулъ, обращаясь къ женѣ:
   -- И ты тоже должна выпить за здоровье Тихона Антоныча, Женичка!
   -- Непремѣнно, André,-- отвѣтила та.
   Пересвѣтовъ затѣмъ разсказалъ, какъ онъ узналъ случайно о юбилеѣ и какъ въ ту же минуту изъ давняго прошлаго, живо, словно все это случилось вчера, возстали передъ нимъ годы дѣтства, гимназія и личность его, Тихона Антоныча, воспоминаніе о которомъ сохранялось всегда, какъ и воспоминаніе о томъ эпизодѣ его школьной жизни, который произвелъ тогда въ немъ, въ четырнадцатилѣтнемъ мальчишкѣ, цѣлый переворотъ всего душевнаго строя. Онъ радъ теперь случаю все это высказать. Онъ не пріѣхалъ сюда раньше нарочно, чтобы не въ оффиціальныхъ, торжественныхъ фразахъ, которыхъ, вѣроятно, много здѣсь до него было сказано, а просто, отъ сердца, вотъ такъ, какъ случилось теперь, съ глазу на глазъ, вспомнить съ нимъ, Тихономъ Антонычемъ, то милое, старое время и помянуть его, вмѣстѣ съ нимъ, добрымъ словомъ.
   -- Давнее, невозвратное время!-- сказалъ Пересвѣтовъ,-- Гдѣ всѣ прежнія лица? Умеръ Черновъ. Узналъ изъ газетъ я тоже о смерти Зеленскаго. А всѣ остальные неизвѣстно куда подѣвались! Теперь я смотрю вотъ и, за исключеніемъ очень немногихъ, вижу все незнакомцевъ.
   Пересвѣтовъ оглянулся вокругъ и остановилъ вниманіе на группѣ у камина, гдѣ въ это время шли о чемъ-то горячія пренія. Всѣ принуждали къ чему-то брюнетку въ палевомъ платьѣ, а та трясла отрицательно курчавой своей головой и повторяла:
   -- Не могу я, увѣряю же васъ!
   Грохотунскій бухнулся передъ ней на колѣни, съ громомъ вязанки дровъ, сброшенной на-земь.
   -- О, Боже!-- вскричала со смѣхомъ Цыцарская.
   -- Юлія Павловна! Мы васъ умоляемъ!-- вопіялъ Грохотунскій, молитвенно простирая руки къ брюнеткѣ.
   -- Да не могу я безъ нотъ! Ха, ха, ха! Встаньте вы! Что это за глупости!
   -- Умру, а не встану. Я ножку у васъ поцѣлую!-- и Грохотунскій потянулся, дѣйствительно, намѣреваясь поймать кончикъ щегольской, украшенной розеткой туфельки, выглядывавшей изъ-подъ оборки палеваго платья брюнетки.
   Та быстро вскочила и воскликнула, шлепнувъ слегка Грохотунскаго въ маковку:
   -- Ну, хорошо, только отстаньте вы... шутъ!
   -- Ура!-- крикнулъ тотъ, поднимаясь съ колѣнъ, потомъ схватилъ стулъ, на которомъ сидѣла Юлія Павловна, и поволокъ его за нею къ піанино, куда направились и всѣ остальные. Бубенцовъ велъ подъ руки барышенъ. Группа преподавателей, съ Думкеллеромъ въ центрѣ, тоже двинулась отъ своего окошка съ бутылками пива ближе къ піанино. Антонъ всталъ въ уголокъ и впился хищно глазами, сдѣлавшимися уже совершенно соловыми, въ соблазнительный вырѣзъ на платьѣ пѣвицы.
   
   Мой костеръ въ туманѣ свѣтитъ,
   Искры гаснутъ на лету...
   
   запѣла Юлія Павловна, аккомпанируя себѣ на піанино. Въ залѣ умолкло. Въ кружкѣ Скачкова съ компаніей шумъ громкой бесѣды упалъ сразу до шепота.
   -- Ну, вотъ, барыня и спрашиваетъ въ темнотѣ этого мальчика: "сколько же лѣтъ тебѣ, душечка?" -- слышалось тихо, какъ продолжалъ Мокряковъ разсказъ анекдота.
   
   На прощанье, шаль съ каймою
   Ты на мнѣ узломъ стяни!
   
   въ свою очередь продолжала пѣвица, глядя при этомъ на не спускавшаго все время съ нея пристальныхъ глазъ Бубенцова...
   -- "Тлидцать тли!" -- пискнулъ тоненькимъ голоскомъ Мокряковъ, заканчивая свой анекдотъ.
   -- Ха, ха, ха!-- разразилась компанія. Ближайшіе изъ толпы, окружавшей піанино, съ негодованіемъ на нее оглянулись.
   
   Кто-то мнѣ судьбу предскажетъ?
   
   И все продолжая смотрѣть въ глаза Бубенцову, Юлія Павловна, тряхнувъ курчавой своей головой, съ выраженіемъ настоящей цыганки, полнымъ задора и чувственной нѣги, пропѣла:
   
   Кто-то завтра, соколъ мой,
   На груди моей развяжетъ
   Узелъ, стянутый тобой?
   
   -- Бр-раво!-- взревѣлъ Антонъ изъ своего уголка, весь багровый и съ напружившимися на вискахъ, какъ веревки, словно передъ апоплексіей, жилами.
   
   Ночью насъ никто не встрѣтитъ,
   Мы простимся на мосту!
   
   заключила тихимъ аккордомъ пѣвица, вскочила и отошла отъ піанино.
   Въ ту же минуту ее окружили. Педагоги рукоплескали. Грохотунскій припалъ къ рукѣ Юліи Павловны губами. Бубенцовъ, играя глазами, принялся ей что-то нашептывать. Скачковъ съ компаніей, въ полномъ восторгъ, усердно себѣ отбивали ладони.
   -- Прелесть, что за бабецъ!-- шепталъ Мухоморовъ, освободившійся теперь окончательно отъ своей меланхоліи.
   -- Съ ногъ сшибательная!-- согласился громко Скачковъ.
   -- Тише, господа, опять пѣніе,-- сказалъ Мокряковъ.
   Дѣйствительно, у піанино виднѣлись теперь миніатюрныя сестры. Голубая барышня слабымъ голоскомъ пѣла романсъ. Ей аккомпанировала барышня въ розовомъ.
   -- Ну, это другой коленкоръ!-- заявилъ Мухоморовъ.
   
   И бо-ольно!
   И сла-а-адко!
   
   высокимъ сопрано, готовымъ вотъ-вотъ сейчасъ оборваться, усердно выводила голубая пѣвица.
   -- Ну ее, къ чорту!-- махнулъ рукой Мухоморовъ.
   -- Ничего тоже дѣвочка!-- снисходительно сказалъ Мокряковъ.
   -- До первой лишь стирки!-- сурово рѣшилъ Мухоморовъ!
   Благополучно окончившія романсъ свой разноцвѣтныя барышни были тоже награждены апплодисментами. Хлопала имъ все та же безъименная гурьба педагоговъ, игравшая въ теченіе всего вечера роль "лицъ безъ рѣчей", которыя фигурируютъ въ каждой "обстановочной" пьесѣ, въ видѣ "народа" -- если она "историческая", или просто "гостей" -- если она "бытовая", и необходимы въ тѣхъ случаяхъ, когда нужно, по ходу пьесы, изобразить движеніе массъ, и, въ качествѣ таковыхъ, все время добросовѣстно относились къ своему амплуа. Такъ какъ дальнѣйшихъ развлеченій пока не предвидѣлось, то они всей гурьбой двинулись опять къ подоконнику съ покинутыми тамъ ими бутылками пива, а ихъ жены, каменѣвшія въ это время на стульяхъ, отдѣльнымъ кружкомъ, подъ предсѣдательствомъ Прасковьи Никифоровны, вернулись къ прерваннымъ своимъ разговорамъ.
   Внѣ окружающаго, глухъ и слѣпъ ко всему, что происходитъ, остается одинъ Тихонъ Антонычъ. Пѣніе, музыка, рукоплесканія, крики, все это для него -- одинъ безразличный, безсмысленный шумъ, въ которомъ нѣтъ ничего, что было бы достойно вниманія, напротивъ, все это только мѣшаетъ ему вести разговоръ съ Пересвѣтовымъ, и онъ совершенно увѣренъ, что и самъ Пересвѣтовъ тяготится такъ же, какъ онъ, и радъ былъ бы уйти куда-нибудь съ нимъ подальше отъ всей этой безсмыслицы, чтобы продолжать по душѣ съ нимъ бесѣду. А Тихону Антонычу, вѣдь, нужно такъ много сказать Пересвѣтову! Онъ долженъ ему объяснить, почему для него, старика, прожившаго вѣкъ тихо, скромно въ углу своемъ, котораго сегодня такъ безпримѣрно почтили, дороже всего, всякихъ рѣчей, поздравленій, подарковъ -- одно только то, что вотъ онъ сидитъ теперь съ нимъ, Пересвѣтовымъ ("мериносомъ, ха, ха! помните, какъ звали васъ, дорогой мой? простите!") и можетъ передъ нимъ излить все, что онъ перечувствовалъ за это послѣднее время! Вѣдь, муки-то сколько! Мыслей-то какихъ, самыхъ ужасныхъ! Что онъ такое? Безполезный, бременящій землю старикъ. Такъ онъ думалъ, и у Бога даже смерти просилъ. Но недавно онъ понялъ, вдругъ, сразу, словно что-то пронзило его,-- онъ понялъ, что ничто, ничто не безполезно на свѣтѣ, и онъ самъ еще не совсѣмъ старый хламъ, и жизнь его не совсѣмъ прошла даромъ,-- онъ узналъ давеча это, когда стоялъ тутъ, одинъ, вотъ передъ этимъ окномъ, и смотрѣлъ, какъ на небѣ свѣтятся звѣзды. И онъ о многомъ, многомъ передумалъ тогда! Онъ не можетъ развить это ясно, словъ у него такихъ нѣтъ, но онъ знаетъ, что Пересвѣтовъ его понимаетъ, и вотъ она, Евгенія Ѳедоровна, тоже его понимаетъ,-- о, она-то ужъ непремѣнно, своей чуткой женской душой его понимаетъ ("дайте ручку сюда, дорогая, хорошая! Я у васъ ее поцѣлую, вотъ такъ! Эхъ, и ручка-то, ручка какая!"), потому что кому, какъ не женщинѣ свыше дано постигать то неизъяснимое, тонкое, что кроется въ нашей душѣ и чему иногда нельзя найти словъ? И онѣ всѣ, всѣ таковы, и нѣтъ иного, болѣе вѣрнаго, безкорыстнаго друга, который можетъ болѣть за васъ сердцемъ и радоваться вашею радостью,-- о, даже больше, больше гораздо,-- и онъ это знаетъ, у него примѣръ на глазахъ -- Прасковья Никифоровна, съ которой онъ прожилъ почти сорокъ лѣтъ, и вотъ она скажетъ сейчасъ же, при нихъ, какъ она мучилась вмѣстѣ съ нимъ эти дни, и что она теперь чувствуетъ. Она здѣсь, и онъ сейчасъ же ее позоветъ. "Прасковья Никифоровна! Прасковья Никифоровна! Гдѣ же она?" -- заволновался Тихонъ Антонычъ.
   Но, вмѣсто Прасковьи Никифоровны, къ нимъ подошелъ Валерьянъ Алексѣичъ.
   Онъ только-что съ нею простился. Прасковья Никифоровна объявила ему, что не можетъ дольше здѣсь оставаться и уѣзжаетъ домой.
   -- Ужь поѣду одна, безъ него!-- говорила Феноменову Прасковья Никифоровна, вызвавъ его въ корридоръ.-- Съ Тихономъ Антонычемъ, видите сами, нѣтъ сладу! Не силкомъ же тащить его! Охъ, и боюсь я! Совсѣмъ онъ на себя не похожъ, никогда я его такимъ не видала! А и такъ разсудить -- какъ же быть-то? Всякій, кого ни возьми, развинтился бы тоже! Живой человѣкъ! Что и было-то! Господи! Съ ума спятить можно! Я сама какъ чумная! Вотъ, говорю теперь съ вами, а у самой въ головѣ словно шарики прыгаютъ!
   Дѣйствительно, видъ у нея былъ совсѣмъ необычный. Горделивое выраженіе тріумфа замѣнилось теперь отпечаткомъ какой-то подавленности, соединенной съ растерянностью. Видно было, что она вся разбита, измучена массой всѣхъ впечатлѣній, сыпавшихся на нее безпрерывно, какъ изъ мѣшка, цѣлый вечеръ, и ей настоятельно нужно придти въ себя, успокоиться, въ привычной своей обстановкѣ. Къ этому присоединилась еще тревога за мужа, почему она и вызвала за собой, въ корридоръ, Феноменова.
   -- Боюсь, заболѣетъ онъ у меня! Голубчикъ, Валерьянъ Алексѣичъ, ради Христа, поберегите его, присмотрите за нимъ безъ меня, да уговорите ѣхать домой. Удержите, чтобъ больше онъ не пилъ вина! На васъ моя вся надежда! Да какъ-нибудь шепните ему, чтобы онъ себѣ галстукъ поправилъ: орденъ совсѣмъ у него на ухо вылѣзъ. Ну, прощайте пока. Пожалуйста, еще разъ васъ прошу! Я и спать не стану ложиться, буду все ждать. Готово? Хорошо увязалъ? Ну, спасибо, дружокъ!
   Послѣднее относилось къ лакею, который, тѣмъ временемъ, успѣлъ обвернуть газетной бумагой и перевязать крестъ на крестъ веревочкой папку, заключавшую адресъ, вмѣстѣ съ юбилейнымъ подаркомъ, и съ поклономъ ей подалъ этотъ, довольно тяжелый пакетъ, который Прасковья Никифоровна подхватила подъ мышку и медленно съ нимъ направилась къ выходу, а Валерьянъ Алексѣичъ вернулся обратно къ пирующимъ.
   -- Другъ! Это ты?-- воззвалъ Тихонъ Антонычъ.-- Гдѣ жена? Куда она спряталась? А, уѣхала домой, говоришь? Сейчасъ только уѣхала? Ну, и отлично! Христосъ съ ней, голубушкой! Утомилась, бѣдняжечка! Что такое? Что еще ты бубнишь? Просила, чтобъ я тоже ѣхалъ домой? Чепуха! Сегодня мой день! Куда ты пошелъ? Погоди. Я хочу тебя познакомить. Евгенія Ѳедоровна, Андрей Николаичъ, позвольте васъ познакомить. Валерьянъ Феноменовъ, первѣйшій мой другъ! Превосходнѣйшій! Не правда ли, чучело? Только вы на это не обращайте вниманія. Онъ съ виду свирѣпъ, а на самомъ дѣлѣ -- чудеснѣйшій. Ха, ха, ха, посмотрите, рожу-то, рожу-то какую онъ сдѣлалъ! Ха, ха, ха! Охъ, чучело, чучело! Ха, ха, ха! Ой, умру! Ха, ха, ха!
   И Тихонъ Антонычъ упалъ головою на столъ, не въ силахъ долѣе выносить вида пріятеля, который обмѣнивался въ это время съ Пересвѣтовыми рукопожатіями, бормоча что-то сквозь зубы и съ такимъ выраженіемъ, будто готовъ былъ удавить ихъ обоихъ. Прохохотавшись и отерѣвъ съ лица слезы, Тихонъ Антоныхъ стукнулъ кулакомъ по столу и крикнулъ пробѣгавшему мимо въ эту минуту лакею:
   -- Шампанскаго!
   Съ нимъ дѣйствительно не было сладу! Онъ уцѣпился за фалду сюртука Феноменова и усадилъ его насильно на стулъ, потомъ схватилъ его руку и соединилъ ее съ рукой Пересвѣтова, убѣждая обоихъ, чтобъ они полюбили другъ друга; продѣлалъ ту же исторію съ рукой Евгеніи Ѳедоровны, заставляя Феноменова поцѣловать эту руку, и та выручила Валерьяна Алексѣича изъ этой бѣды только тѣмъ, что со смѣхомъ отняла отъ него свою руку. Когда лакей раскупорилъ и розлилъ по стаканамъ шампанское, онъ выпилъ залпомъ изъ своего почти половину, съ силой имъ стукнулъ о столъ, такъ что вино расплескалось, и крикнулъ: "Ура!" Затѣмъ обратилъ онъ вниманіе на Скачкова съ компаніей, которые о чемъ-то теперь шумѣли и спорили, причемъ прыщеватый юноша Цуцкинъ, совсѣмъ уже пьяный, стоялъ на ногахъ, шатаясь и опираясь руками о столъ, и качалъ своимъ длиннымъ носомъ чуть не надъ самымъ лицомъ Мокрякова, а тотъ, развалившись на стулѣ, смѣялся ему прямо въ глаза.
   -- В-вы н-не имѣете п-права...-- заикаясь и заплетаясь, горячился блѣдный весь Цуцкинъ, ворочая слова, словно камни.-- В-вы обругали меня де-декадентомъ!
   -- Ха, ха, ха, ну такъ что же?
   -- Я челородный благолѣкъ.
   Тутъ шумъ усилился. Мокряковъ захохоталъ во все горло. Скачковъ воскликнулъ: "Благолѣкъ!... Превосходно!" -- и захлопалъ въ ладоши. Тычинкинъ увѣрялъ, что Цуцкинъ не такъ понялъ слова.
   Орлянкинъ его успокоивалъ. Мухоморовъ сказалъ коротко: "Вамъ пора спать!"
   Тихона Антоныча это все восхитило.
   -- Молодежь! Горячая кровь! О чемъ споръ? Идите сюда, молодежь!
   Сперва это произвело на нихъ мало воздѣйствія, но Тихонъ Антонычъ продолжалъ такъ настойчиво звать, что Скачковъ, Мокряковъ и Тычинкинъ подошли къ столу Пересвѣтовыхъ, бросивъ пьянаго Цуцкина, между тѣмъ какъ Мухоморовъ съ Орлянкинымъ остались его успокоивать.
   Присутствіе новыхъ элементовъ придало бесѣдѣ пущее еще оживленіе. Тихонъ Антонычъ еще выпилъ шампанскаго -- и все говорилъ, говорилъ... Онъ углубился въ воспоминанія прошлаго, разсказывалъ о первыхъ временахъ своей учительской дѣятельности, причемъ повѣдана была исторія съ Пересвѣтовымъ, вспоминалъ о прежнихъ товарищахъ. Рѣчь его лилась неудержимымъ потокомъ, нестройно, стремительно, съ шумомъ и пѣной, скача черезъ подводные камни, въ видѣ перебивавшихъ отъ времени до времени ее замѣчаній, которыя дѣлали слушатели и на которыя не обращалъ онъ вниманія, какъ не обращалъ онъ вниманія на тяготѣвшій все время на немъ неотводно взоръ Феноменова, съ выраженіемъ, способнымъ испепелить въ одно мгновеніе каждаго смертнаго, которому пришлось бы подвергнуться этому взору, или, по меньшей мѣрѣ, заставить его замолчать. Онъ все говорилъ, говорилъ, не замѣчая, что молодежь перестала ужъ слушать его, что между Скачковымъ и Мокряковымъ завязался какой-то отдѣльный свой разговоръ, что къ нимъ подошли Орлянкинъ и Мухоморовъ и что-то сказали имъ, послѣ чего тѣ встали и удалились всѣ вмѣстѣ, что, наконецъ, и Пересвѣтовъ съ женой обмѣнялись между собой вполголоса какими-то фразами, а затѣмъ тоже поднялись съ своихъ мѣстъ и стали прощаться, говоря, что имъ пора ѣхать.
   Юлія Павловна тоже заявила желаніе ѣхать.
   -- Господа, кто-нибудь долженъ меня проводить,-- сказала она, окидывая глазами образовавшуюся вокругъ нея группу.-- Къ сожалѣнію, мой кавалеръ, кажется, теперь уже не въ силахъ на это.
   Дѣйствительно, Цуцкинъ былъ совсѣмъ уже плохъ.
   
   "Кто-то завтра, соколъ мой,
   На груди моей развяжетъ
   Узелъ, стянутый тобой?..."
   
   съ выраженіемъ произнесъ Бубенцовъ, впиваясь пристальнымъ взоромъ въ брюнетку.-- Ахъ, кто тотъ несчастный, котораго жестокій рокъ приведетъ...
   -- Вы, во всякомъ случаѣ, далеки отъ этой опасности,-- прервала его та, скользнувъ глазами по повисшимъ на обоихъ локтяхъ его миніатюрнымъ фигуркамъ голубой и розовой барышенъ.
   -- Меня спасаютъ отъ этого Любовь и Вѣра.
   -- Опоры самыя крѣпкія... Нѣтъ, въ самомъ дѣлѣ, кто же проводитъ меня?
   -- Готовъ! На край свѣта!-- воскликнулъ, пылая весь, Грохотунскій.
   -- А жена?... Нѣтъ, не хочу брать грѣха на душу! Да и что толку въ женатомъ?
   -- Я холостой!-- выскочилъ впередъ вдругъ Антонъ.-- Разрѣшите, сударыня! Готовъ съ вами хоть на сѣверный полюсъ! Клянусь! Какъ честной человѣкъ! Эхъ, прокачу!...То-есть такъ пр-рокачу... То-есть, мм!...-- прорычалъ даже Антонъ, залихватски закрутивъ одинъ усъ и изподлобья, злодѣйски, смотря на брюнетку.
   Та попятилась отъ него въ комическомъ ужасѣ, воскликнувъ со смѣхомъ:
   -- Богъ съ вами, вы для меня слишкомъ опасны!
   -- Можетъ быть, смѣю я предложить вамъ услуги?-- молвилъ, съ скромнымъ поклономъ, Орлянкинъ.
   -- Очень рада! Merci, принимаю ихъ съ благодарностью,-- отвѣтила палевая очаровательница и, сдѣлавъ общій поклонъ, направилась къ выходу, сопутствуемая своимъ кавалеромъ.
   -- Мм... чортова баба!-- промычалъ самъ съ собою, имъ вдогонку, Антонъ.
   Въ швейцарской Тихонъ Антонычъ трогательно прощался съ четой Пересвѣтовыхъ.
   -- Я увѣренъ, Тихонъ Антонычъ, что вы насъ посѣтите,-- говорилъ ему Пересвѣтовъ.
   -- Непремѣнно должны посѣтить насъ, Тихонъ Антонычъ,-- подтвердила жена его.
   -- Вы помните, что я далъ вамъ свою визитную карточку? На ней есть мой адресъ,-- сказалъ опять Пересвѣтовъ.
   -- Вотъ она! Спрятана!
   Тихонъ Антонычъ, не безъ труда, вытащилъ изъ бокового кармана визитную карточку и прочелъ вслухъ:
   -- "Андрей Николаевичъ Пересвѣтовъ, присяжный повѣренный". Помню, все помню! Ничто не забыто! Все памятно! И самый этотъ счастливѣйшій день... И то, что прежній мой ученикъ, "мериносъ", черезъ двадцать лѣтъ вспомнилъ и почтилъ старика... Не умретъ никогда! Вотъ оно гдѣ! Навсегда! Запечатано!-- Тихонъ Антонычъ ударилъ себя въ грудь кулакомъ, потомъ заключилъ въ объятія свои Пересвѣтова и держа его въ нихъ, прильнувъ, въ то же время, головой къ плечу его, воскликнулъ растроганнымъ голосомъ: -- Голубчикъ! Неужели такъ и разстанемся? Сейчасъ вотъ такъ и разстанемся?... А сколько въ душѣ... Эхъ!... Подарилъ бы часокъ еще... а! Подари, голубокъ! Евгенія Ѳедоровна! Золотая моя! Брилліантовая! Упросите его, чтобъ онъ подарилъ еще хоть часочекъ!... а? Дорогіе мои!
   -- Невозможно, Тихонъ Антонычъ,-- возражалъ, съ трудомъ дыша, Пересвѣтовъ, котораго Тихонъ Антонычъ все не выпускалъ изъ объятій.-- Вы помните, я говорилъ, что у насъ именинница... свояченица... сестра вотъ ея... Нужно къ ней... Она ждетъ.
   -- Ну, что-жъ... коли такъ...-- горько вздохнулъ Тихонъ Антонычъ, отклоняясь отъ груди Пересвѣтова.-- А, можетъ, она подождетъ?... А?... Еще подождетъ? Можетъ, она тоже добрая?
   -- Она очень добрая и хорошая дѣвушка, Тихонъ Антонычъ, и потому-то мы не хотимъ ее огорчать... Вотъ вы и съ ней познакомитесь... Такъ слышите, помните? Вы всегда у насъ гость дорогой! Такъ и знайте. Нашего сынишку увидите... Тоже и онъ "мериносъ", только пока еще маленькій!-- прибавилъ Пересвѣтовъ со смѣхомъ.
   Въ то время, какъ совершалось это изліяніе чувствъ, тутъ же, въ сѣняхъ, происходило другое прощанье. На деревянномъ диванчикѣ, въ барашковой шапочкѣ, сидѣла Юлія Павловна, Орлянкинъ держалъ на-готовъ передъ ней въ распростертыхъ рукахъ мѣховую ротонду, а Грохотунскій, сбѣжавшій сверху за ними во слѣдъ, заявляя, что онъ непремѣнно долженъ проститься какъ слѣдуетъ, съ Юліей Павловной въ колѣнопреклоненной позѣ, надѣвалъ на ножки ея высокіе ботики. Совершалъ онъ это съ чувствительною церемоніей, состоявшей въ томъ, что, прежде чѣмъ ихъ обуть, онъ держалъ каждую въ рукахъ нѣсколько времени, любовался и прижималъ даже къ сердцу, восклицая восторженно:
   -- Сирена! Очаровательница! Отчего вы признаете лишь холостыхъ?
   Юлія Павловна, смѣясь и сердясь одновременно, вырывала у него свою ногу, крича:
   -- Да отстаньте вы! Скоро ли? Это, наконецъ, ужъ несносно!
   -- Едемъ домой! Слышишь?-- сурово говорилъ, между тѣмъ, Валерьянъ Алексѣичъ, поймавъ юбиляра, въ то время, какъ тотъ, простившись окончательно уже съ Пересвѣтовыми, хотѣлъ войти въ залу.-- И пить больше не смѣй! Ты совсѣмъ "помолодѣлъ" ужъ, я вижу! Ишь, галстукъ-то! Давай-ка сюда.-- Феноменовъ, притиснувъ Тихона Антоныча въ уголъ, привелъ въ порядокъ его алую ленту съ орденомъ Анны, пробиравшимся теперь уже на самый затылокъ, потомъ ухватилъ его за бортъ фрака, какъ будто Тихонъ Антонычъ былъ воръ, котораго слѣдовало сейчасъ же доставить въ участокъ, а онъ самъ, Валерьянъ Алексѣичъ -- накрывшій съ поличнымъ его полицейскій, и потащилъ къ двери на лѣстницу.-- Ну,ѣдемъ домой! Побезобразничалъ, будетъ! Пора тебѣ спать!
   -- Домой? Теперь?-- воскликнулъ Тихонъ Антонычъ.-- Валерьянъ! Понимаешь ли ты, что говоришь-то?... Ѣхать домой, когда вся душа... Спать!... Да развѣ могу я заснуть?... Ну, хорошо, ладно, поѣдемъ! Только не спать, не домой, а просто на воздухъ... За городъ, да! Въ "Хижину дяди Тома" поѣдемъ! Я долженъ тебѣ разсказать... Знаешь ли ты, что я до сихъ поръ бродилъ какъ въ потьмахъ, какъ во снѣ?... Все, все сонъ вокругъ... и даже этотъ вотъ самый мой юбилей, если хочешь... даже ты самъ вотъ... все это сонъ, одни призраки!... Одно только и существуетъ на свѣтѣ, чего даже не знаешь, живешь дуракомъ цѣлый вѣкъ, а оно существуетъ, и вдругъ, сразу, тебѣ и откроется!... Вотъ и мнѣ оно тоже открылось, давеча, когда я стоялъ у окошка... Я увидѣлъ звѣзду... Ахъ, Валерьянъ!
   -- Ну, еще какую звѣзду тамъ!... Ѣдешь ты, что ли, или тащить тебя нужно за шиворотъ?
   -- Ты спрашиваешь, какую звѣзду... Эта звѣзда сіяла мнѣ съ неба и сказала вдругъ мнѣ... Эхъ, да не могу-жь я тебѣ сейчасъ объяснить!
   И Тихонъ Антонычъ, упавъ на грудь Феноменова, внезапно залился слезами.
   Въ большомъ кабинетѣ, гдѣ гремитъ раскатами хоръ, Тихонъ Антонычъ ораторствуетъ среди молодежи. Онъ сидитъ въ креслѣ, а слушатели его размѣстились полукругомъ, на стульяхъ. О чемъ говоритъ Тихонъ Антонычъ? Трудно отвѣтить. Съ одной стороны -- это какой-то сложный, но безсвязный разсказъ, съ другой-рядъ лирическихъ возгласовъ и отвлеченныхъ сентенцій, которыми онъ старается въ чемъ-то убѣдить своихъ слушателей. Онъ весь кипитъ и горитъ чѣмъ-то, что проникаетъ все его существо, и, вѣроятно, ему самому кажется глубоко-понятнымъ и трогательнымъ, но, говоря по всей справедливости, врядъ ли можетъ быть уловимо для постороннихъ, въ теперешнемъ его изложеніи. Во всемъ этомъ Пересвѣтовъ занимаетъ главное мѣсто, и особенно жена его, Евгенія Ѳедоровна, которую онъ величаетъ ангельской женщиной. Тотчасъ же затѣмъ непосредственно переходитъ онъ къ своей Прасковьѣ Никифоровнѣ, которая оказывается добрымъ геніемъ всей его жизни.
   -- Гдѣ она? Гдѣ жена?-- восклицаетъ Тихонъ Антонычъ, озираясь вокругъ, потомъ вспоминаетъ, что она ужъ уѣхала, и, наклонившись къ Тычинкину, сообщаетъ ему таинственнымъ шепотомъ:-- Дома она... Устала, голубушка... Спитъ.-- Затѣмъ онъ опрокидывается опять въ свое кресло, нахмуриваетъ брови и, пристально смотря на Тычинкина, говоритъ строгимъ тономъ:-- А я вотъ здѣсь... пьянствую... старый безпутный дуракъ!-- Тихонъ Антонычъ тяжко вздыхаетъ и нѣсколько времени покачиваетъ головой въ безмолвіи, какъ бы оплакивая предосудительное свое поведеніе, устремивъ горестный взоръ въ неопредѣленную даль, потомъ вдругъ хитро улыбается и, игриво подмигнувъ собесѣднику, спрашиваетъ:-- Правда, голубчикъ, а?... Скажи мнѣ по совѣсти!
   -- Нисколько!-- возражаетъ, отрицательно тряся головою, Тычинкинъ.
   -- Ну, и пусть! Все равно! Мнѣ можно простить. Можно, вѣдь, а?
   -- Несомнѣнно!-- соглашается быстро Тычинкинъ.
   Изъ всей юной компаніи онъ единственный его внимательный слушатель. Прочимъ Тихонъ Антонычъ, повидимому, давно уже надоѣлъ. Съ нѣкоторымъ еще интересомъ, хотя исключительно юмористическимъ, относится къ нему только Скачковъ. Когда Тихонъ Антонычъ сдѣлалъ воззваніе къ отсутствующей Прасковьѣ Никифоровнѣ, онъ толкнулъ въ бокъ Мокрякова и воскликнулъ со смѣхомъ:
   -- Потѣха!
   Но Мокряковъ, очевидно, не солидаренъ съ Скачковымъ. Онъ пересталъ совсѣмъ слушать, о чемъ говоритъ Тихонъ Антонычъ, и весь отдался какой-то особенной, внутренно его грызущей заботѣ. По временамъ у него вырываются нетерпѣливые жесты, или, напротивъ, онъ разражается страшной зѣвотой, послѣ чего шепчетъ Скачкову:
   -- Ну, когда же этому будетъ конецъ? Ей-Богу, ужъ надоѣло!
   -- Погоди,-- отвѣчаетъ ему тотъ вполголоса. (Они уже всѣ между собою на ты).
   -- Я думаю, лучше ужъ всѣмъ намъ по домамъ, да и спать.
   -- Вздоръ! Непремѣнно поѣдемъ.
   -- Чего же мы ждемъ?!-- волнуется опять Мокряковъ.-- Чортъ съ нимъ, съ Тычинкинымъ! Чего онъ прилипъ къ старикашкѣ, понять не могу! Право, наплюемъ на Тычинкина, пусть его няньчится съ нимъ!
   -- Глупости! Всей компаніей не впримѣръ любопытнѣе!
   -- А Мухоморовъ поѣдетъ?
   -- Хотѣлъ.
   Но въ настоящій моментъ Мухоморовъ, очевидно, ничего ужъ не хочетъ. Онъ сидитъ, разслабленно распустившись на стулѣ, не то спитъ, не то разбитъ апоплексіей. Глаза его тупо вытаращены и неподвижны, углы рта оттянуты книзу, но въ лицѣ еще брежжится слабая жизнь, посвященная, по всѣмъ видимостямъ, одному вопросу, который меланхолическій молодой человѣкъ мучительно теперь разрѣшаетъ:-- повѣситься или утопиться?
   Скачковъ обращаетъ на него внимательный взоръ, наклоняется и о чемъ-то его шепотомъ спрашиваетъ.
   -- Поѣдешь ты, что ли?-- прибавляетъ онъ громко.
   Мухоморовъ весь встряхивается, будто къ нему прикоснулись острою булавкой, и отвѣчаетъ съ удивительною живостью:
   -- Да, да, да! Едемъ, ѣдемъ сейчасъ!
   Онъ порывается съ мѣста и начинаетъ вставать, но такъ какъ всѣ пребываютъ пока неподвижны, разслабленно опять упадаетъ на стулъ, принимаетъ прежнее свое положеніе и погружается снова въ мучительное разрѣшеніе той же задачи:-- повѣситься или утопиться?
   Скачковъ глядитъ на него и разражается смѣхомъ. Мокряковъ также смотритъ на Мухоморова, потомъ переноситъ взглядъ на Тычинкина, съ негодованіемъ пожимаетъ плечами и шепчетъ Скачкову:
   -- Оба пьяны какъ стельки! Чувствую, что не будетъ тутъ толку! Убрать бы Сыча куда-нибудь къ чорту! Чего онъ не ѣдетъ домой?!
   -- Я почемъ знаю? Что ты ко мнѣ привязался?!
   -- Чего смотритъ этотъ чертище?!-- шипитъ Мокряковъ, кипя уже злобой и устремляя ненавистный взглядъ на Феноменова, который сидитъ тутъ же, поодаль отъ всей этой группы, и не сводитъ своихъ мрачныхъ глазъ съ юбиляра.
   Феноменовъ рѣшилъ про себя покориться всему, оставаться здѣсь хотя бы даже до бѣлаго свѣта, еслибъ это потребовалось, но отнюдь не упускать Тихона Антоныча изъ-подъ своего наблюденія. Отвезти его скоро домой онъ ужъ отчаялся. На всѣ обращенныя къ нему убѣжденія Тихонъ Антонычъ отвѣчалъ рѣзкимъ отказомъ, обнаруживая явные признаки бунта. Теперь Валерьянъ Алексѣичъ молча сидитъ, зловѣще смотритъ на всю молодую компанію и ждетъ, чѣмъ все это кончится.
   А въ это время Тихонъ Антонычъ, положивъ обѣ руки на плечи своего неизмѣнно-терпѣливаго слушателя, патетически ему говорилъ:
   -- Ты съ сердцемъ, голубчикъ, я вижу... Стой, не возражай мнѣ!... Я все понимаю... Ты чувствуешь, что во мнѣ происходитъ... Чувствуешь, а?
   -- Чувствую,-- отвѣчалъ твердо Тычинкинъ.
   -- Ну, такъ вотъ что теперь я скажу тебѣ.-- Тихонъ Антонычъ сдѣлалъ короткую паузу, и, пристально глядя въ глаза собесѣднику, какъ бы заранѣе наслаждаясь долженствующимъ получиться эффектомъ, объявилъ торжественнымъ тономъ и раздѣляя слова по слогамъ:-- До-мой се-го-дня я не-по-ѣ-ду!
   -- Вотъ тебѣ клюква!-- пробормоталъ Мокряковъ.
   -- Не поѣду!-- твердо повторилъ Тихонъ Антонычъ.-- А? Что ты скажешь на это?
   -- Гм... Почему?-- съ философскимъ спокойствіемъ спросилъ собесѣдникъ.
   -- Душа преисполнена!-- воскликнулъ Тихонъ Антонычъ.-- Ты понимаешь, что я теперь совсѣмъ другой человѣкъ... Не могу я домой!... Что тамъ у меня?... Жена спитъ... Тришка въ клѣткѣ. Эхъ!... Могу я развѣ заснуть?... Не это мнѣ нужно! Душа нѣжная, кроткая, женская... душа, которая можетъ понять, что мнѣ, старику, нужно сочувствіе... глупому, пьяному... Да, самъ знаю, что пьянъ!... Можно простить меня, а?... Отвѣчай откровенно!
   -- Можно!-- согласился Тычинкинъ.
   -- У тебя золотая душа!-- обнялъ за шею Тычинкина Тихонъ Антонычъ и, приникнувъ къ плечу его, воскликнулъ восторженно:-- Едемъ! Едемъ съ тобой! Едемъ всѣ! всей компаніей!
   -- Куда?-- въ одинъ голосъ спросили Скачковъ, Мокряковъ и Тычинкинъ.
   -- Едемъ, ѣдемъ! сейчасъ!-- пробормоталъ за себя Мухоморовъ и зашевелился на стулѣ, собираясь подняться.
   -- Къ нимъ, къ Пересвѣтовымъ, ѣдемъ! Къ Евгеніи Ѳедоровнѣ! Къ "Мериносу", доброму, славному моему "Мериносу" поѣдемъ! Къ свояченицѣ...Свояченица есть у него...Славная тоже!... Именинница сегодня она. Мальчишка у нихъ! Едемъ!... И его то же возьмемъ, Валерьяна возьмемъ... Валерьянъ, ты тоже съ нами поѣдешь!... И не смѣй ничего говорить!... Баста! Сегодня мой день.
   -- Едемъ!-- подтвердилъ Мокряковъ.-- Забирай Тычинкина, а я возьму Мухоморова. Боюсь, съ Сычомъ у насъ будетъ возня. Напрасно ты это придумалъ.
   -- Не безпокойся, все выйдетъ отлично! Главное, весело! Теперь, вѣдь, все равно, отъ него не отдѣлаешься.
   -- Ну, смотри, чтобы потомъ не раскаяться.
   -- Вздоръ! Ну, гайдй!
   Оба поспѣшно направились въ залу.
   -- Едемъ, Тычинкинъ!
   -- Вставай, Мухоморовъ!
   -- Едемте, братцы!-- воскликнулъ Тихонъ Антонычъ, обнаруживая необыкновенную живость и даже стремительность. Онъ вскочилъ съ кресла и, обхвативъ за талію Тычинкина, прибавилъ:-- Мы сядемъ вмѣстѣ!
   Но тутъ вдругъ ноги его проявили наклонность идти въ разныя стороны, а потому Скачковъ и Тычинкинъ принуждены были подхватить его подъ руки. Не взирая на то, Тихонъ Антонычъ продолжалъ повторять, что они сейчасъ ѣдутъ, всѣ ѣдутъ, цѣлою компаніей, что стѣсняться имъ нечего, потому что онъ знаетъ людей, съ которыми ихъ всѣхъ познакомитъ, и имъ будетъ одно удовольствіе, потому что это люди особенные и т. д., все въ этомъ же родѣ.
   Въ сѣняхъ онъ досталъ съ немалымъ трудомъ изъ кармана визитную карточку, врученную давеча ему Пересвѣтовымъ и представшую теперь въ довольно измятомъ и испачканномъ видѣ, и настоялъ, чтобы отъ него ее взяли, въ качествѣ указанія, куда нужно ѣхать... Затѣмъ вся компанія двинулась къ выходу.
   Они были уже въ самыхъ дверяхъ, какъ съ улицы, прямо грудь въ грудь, имъ на встрѣчу ввалились въ швейцарскую трое какихъ-то субъектовъ. Одинъ былъ съ черною повязкой на правомъ глазу, другой рыжеватый, безъ всякихъ особыхъ примѣтъ, а физіономія третьяго скрывалась за поднятымъ кверху воротникомъ его шубы. Всѣ они были пьяные...
   Мокряковъ съ многозначительнымъ видомъ толкнулъ подъ бокъ Скачкова и быстро спросилъ:
   -- Узнаёшь?...
   Въ то время, когда вся компанія поочередно выходила на улицу, въ сѣняхъ происходилъ діалогъ.
   -- Гдѣ тутъ юбилей Промокаева?-- спрашивалъ швейцара субъектъ съ черною повязкой.
   -- Не Промокаева, а Непромокаева,-- сдѣлалъ поправку рыжеватый товарищъ.
   -- Я говорю -- Промокаева!
   -- А я говорю -- Непромокаева!
   -- Врешь ты, Смолёный!
   -- Самъ ты врешь, Яшка!...
   

VI.

   -- Изво-ощикъ!-- завопилъ Мухоморовъ.
   Справа и слѣва, съ ближайшихъ стоянокъ и изъ разныхъ пространствъ, примчалась и оцѣпила ихъ цѣлая стая извощичьихъ санокъ, немедленно поднявшая между собою борьбу, въ которой, однако, взялъ верхъ владѣлецъ четырехмѣстной кареты, предложившій за сходную плату отвезти всю компанію, куда ей будетъ угодно. Побѣда осталась за нимъ, и всѣ тотчасъ же принялись размѣщаться. Сперва былъ водворенъ Тихонъ Антонычъ, продолжавшій настаивать на своемъ желаніи сидѣть вмѣстѣ съ Тычинкинымъ. Но этотъ молодой человѣкъ, къ крайнему разочарованію и негодованію всѣхъ, неожиданно обнаружилъ намѣреніе покинуть компанію и ѣхать домой. Всѣ убѣжденія были безплодны, Тычинкинъ стоялъ на своемъ, оказывая большое упорство и заявляя прямое неодобреніе этой поѣздкѣ. Онъ даже возмущался этой поѣздкой, какъ могъ уразумѣть Тихонъ Антонычъ изъ краткаго діалога, который произошелъ между нимъ и Скачковымъ передъ дверцей кареты, въ то время, какъ всѣ остальные сидѣли уже на мѣстахъ, готовые тронуться въ путь.
   -- Но это, вѣдь, глупо!-- воскликнулъ Скачковъ.
   -- Пусть будетъ глупо,-- согласился Тычинкинъ.
   -- Не по-товарищески!
   -- Ну, и отлично.
   -- Чортъ съ тобой, коли такъ!-- разразился Скачковъ и крикнулъ кучеру, бросаясь къ карету:-- пошелъ!
   Дверца съ трескомъ захлопнулась. Колеса зашуршали по подмерзшему снѣгу.
   Тихонъ Антонычъ чувствовалъ себя хорошо. Мягкіе толчки и покачиванія, которые производила карета, разливали чрезвычайно пріятное разслабленіе во всемъ его тѣлѣ, словно его нѣжили и убаюкивали. Міръ внѣшнихъ явленій еще давеча, въ залѣ, подернулся для него какимъ-то туманомъ. Онъ слышалъ и видѣлъ, что происходило вокругъ, но звуки, если они не отвѣчали тому, что въ тотъ самый моментъ его занимало, лишены были связи и смысла, будто они шли издалека, изъ какого-то совсѣмъ посторонняго, нездѣшняго міра, а то, что происходило вокругъ, скользило и расплывалось, не оставляя послѣ себя впечатлѣнія, какъ тѣ внезапно являющіяся и быстро опять исчезающія курьезныя фигуры людей и прихотливыя сочетанія разноцвѣтныхъ узоровъ, которыя отпечатываетъ на бѣломъ экранѣ волшебный фонарь. Теперь, когда онъ очутился въ тѣсномъ и темномъ пространствѣ кареты, все это проступило въ его головѣ въ видѣ отдѣльныхъ отрывковъ только-что пережитаго сна, въ той же безсвязности и непослѣдовательности, въ какой чередуются въ усыпленномъ сознаніи настоящія грёзы...
   Вспоминаются Тихону Антонычу пѣсни, а въ воображеніи возникаетъ тотчасъ Грохотунскій, который присѣдаетъ, притопываетъ и машетъ платкомъ, подавая знакъ хору. И Тихонъ Антонычъ пробуетъ запѣть, но вмѣсто того у него вылетаютъ какіе-то неопредѣленные, сиплые звуки.
   Тихонъ Антонычъ прекращаетъ попытки усладить свой слухъ пѣніемъ и принимается думать о Грохотунскомъ. Ему представляется, какъ Грохотунскій стоитъ за столомъ и говоритъ ему рѣчь... Тихонъ Антонычъ хочетъ припомнить ее, эту рѣчь,-- и не можетъ вызвать въ памяти ни единаго слова... Хоть убей, не помнится ни единаго слова! А Грохотунскій все стоитъ въ глазахъ неотвязно... Тихонъ Антонычъ вглядывается своимъ мысленнымъ окомъ въ его красное и покрытое потомъ лицо, въ его растрепанныя, посѣдѣлыя кудри -- и видитъ на нихъ чепецъ съ лиловыми лентами, потому что это, въ сущности, не Грохотунскій, а Прасковья Никифоровна, которая стоитъ нагнувшись къ Тихону Антонычу и повязываетъ на немъ бѣлый галстухъ... Они стоятъ вдвоемъ, въ темномъ чуланѣ, и Прасковья Никифоровна мучится, стараясь повязать этотъ галстухъ, а Тихону Антонычу чувствуется очень неловко, тяжело и стѣснительно, потому что галстукъ просто давитъ, душитъ его, а, главное, онъ забылъ изъ-за него захватить съ собой свою "рѣчь"... "Рѣчь, гдѣ моя рѣчь?" -- испуганно спрашиваетъ Тихонъ Антонычъ. "Она на тебѣ, я сейчасъ ее тебѣ повязала на шею",-- отвѣчаетъ ему Прасковья Никифоровна. "Она не въ оффиціальныхъ, торжественныхъ фразахъ, а идетъ отъ души, отъ чистаго сердца,-- говоритъ со своей стороны Андрей Ардальонычъ,-- Хотите, мы съ вами въ "Хижину дяди Тома" поѣдемъ?" И Тихонъ Антонычъ видитъ, рядомъ съ самымъ лицомъ своимъ, пушистыя бакенбарды директора, который одною рукой охватываетъ его плотно за талію, точно собираясь вальсировать съ нимъ, а затѣмъ Тихонъ Антонычъ приподнимается быстро на воздухъ и тотчасъ же опять опускается словно куда-то проваливается... Кракъ!-- дѣлаетъ всѣмъ нутромъ своимъ Тихонъ Антонычъ, а правая рука его инстинктивно пытаетъ ухватиться за Андрея Ардальоныча, но ловитъ пустое пространство, потому что Андрея Ардальоныча рядомъ съ нимъ нѣтъ, даже и совсѣмъ его не было, а Тихонъ Антонычъ попрежнему видитъ себя въ темномъ, холодномъ чуланѣ... Справа и слѣва какія-то широкія бѣлыя пятна... Вдругъ въ одномъ изъ нихъ блеснулъ яркій свѣтъ и на секунду прорѣзалъ лучомъ окружающій мракъ... Э, да, вѣдь, это онъ ѣдетъ въ каретѣ... Такъ, такъ!-- соображаетъ, опамятываясь, Тихонъ Антонычъ. И въ подтвержденіе того, что онъ не ошибся, въ ту же минуту, въ противуположномъ бѣломъ пятнѣ опять появляется свѣтъ, врываясь широкимъ снопомъ въ темноту, потому что эти бѣлыя пятна -- не что иное, какъ замерзшія окна кареты, въ которыя попадаютъ лучи отъ уличныхъ фонарей и каждый разъ озаряютъ того или другого изъ спутниковъ, сидящихъ въ каретѣ.
   -- Вьюга поднимается, завтра оттепель будетъ,-- говоритъ чей-то голосъ.
   -- Я совершенно продрогъ,-- замѣчаетъ другой.-- Особенно скверно ногамъ... Отчего нѣтъ тутъ сѣна?... Мерзавцы!
   Первый голосъ безмолвствуетъ. Тихонъ Антонычъ чувствуетъ, какъ все его тѣло плавно колышется то вправо, то влѣво и на фонѣ освѣтившагося опять въ эту минуту окошка онъ видитъ силуэты двухъ обращенныхъ другъ къ дружкѣ головъ. Одна въ шапкѣ, другая въ фуражкѣ. Шапка откидывается, фуражка ей кланяется; затѣмъ фуражка откидывается и шапка ей, въ свою очередь, кланяется... Въ то же мгновеніе Тихонъ Антонычъ всѣмъ туловищемъ плавно опадаетъ назадъ, а на него надвигается чье-то лицо, которое тотчасъ же уплываетъ обратно въ пространство, а Тихонъ Антонычъ теперь уже стремится впередъ, причемъ его голова посылаетъ глубокій поклонъ скрывшемуся во мракѣ лицу... Затѣмъ всѣ они четверо, въ разъ, дѣлаютъ туловищемъ винтообразное движеніе въ пространствѣ, какъ бы собираясь взвиться на воздухъ, и тотчасъ же всѣ, опять вразъ, поникаютъ къ сидѣньямъ и успокоиваются... Ощущеніе отнюдь не имѣющее въ себѣ ничего непріятнаго, даже напротивъ: оно похоже на то, будто они сидятъ всѣ въ каютѣ удобнаго судна, совершая морскую прогулку..
   Ж-ж-ж!...-- раздается рядомъ неожиданный звукъ -- не то свистъ, не то скрежетъ и, вмѣстѣ съ тѣмъ, будто кто-то бросаетъ въ окошко цѣлую пригоршню песку...
   -- Ишь, какъ задуваетъ...-- замѣчаетъ опять чей-то голосъ.
   Кто-то испускаетъ зѣвокъ... Другой голосъ спрашиваетъ:
   -- А старикашка заснулъ?
   -- Спитъ, какъ убитый...-- отвѣчаетъ опять прежній голосъ.
   "Про какого это старикашку толкуютъ они?" -- соображаетъ Тихонъ Антонычъ. Вопросъ остается неразрѣшеннымъ, и потому онъ перестаетъ думать объ этомъ. Мысли его расплываются въ разныя стороны, какъ круги по поверхности гладкаго пруда, послѣ того, какъ въ него бросили камень, и Тихону Антонычу кажется, будто самъ онъ уходитъ въ нѣкую неопредѣленную даль, и лишь отъ времени до времени слышитъ отрывки какого-то, для него совсѣмъ непонятнаго, слабо долетающаго до ушей его изъ этой неопредѣленной дали разговора, который ведутъ тѣ же два прежніе знакомые голоса.
   -- Давно не видалъ ужъ Матильду...-- говоритъ одинъ голосъ, тотъ самый, который задавалъ раньше вопросъ о таинственномъ "старикашкѣ".
   -- А по мнѣ хоть бы совсѣмъ ея не было!-- отвѣчаетъ ему другой голосъ.-- Удивляюсь, что ты находишь въ ней... Вотъ Розалія -- дѣло другое!
   -- А по-моему, твоя Розалія -- просто дрянь!
   -- Розалія?-- Ну, это ты врешь!
   "Матильда... Розалія... о комъ это они говорятъ?" -- думаетъ опять про себя Тихонъ Антонычъ. Продолженіе бесѣды для него ускользаетъ. Немного погодя, онъ слышитъ опять:
   -- Ноги -- что тумбы... Глупа, какъ бревно.
   -- А у твоей кости да кожа.
   -- Не спорю, что не мѣшало бы ей быть немножко потолще... За то огонекъ, за то это самое, какъ говорятъ французы", "je не sais pas quoi".
   -- Матильда очень эффектна въ малиновомъ.
   Тихонъ Антонычъ перестаетъ опять слушать, такъ какъ въ воображеніи его возстаетъ таинственный образъ этой самой "Матильды", въ видѣ высокой женщины въ малиновомъ платьѣ со шлейфомъ и вѣеромъ въ правой рукѣ. Она идетъ плавною поступью и дѣлаетъ жестъ этимъ вѣеромъ. Тихонъ Антонычъ отлично видитъ его. Онъ широкій, усѣянъ мелкими блестками и увѣшанъ по краямъ колокольчиками. Когда она дѣлаетъ жестъ этимъ вѣеромъ, колокольчики звенятъ мелодически, т.-е. они, вѣрнѣе, поютъ. И онъ ѣдетъ къ этой Матильдѣ, которая живетъ въ большомъ домѣ съ колоннами, стоящемъ на вершинѣ горы, тотчасъ за Парголовымъ, а тамъ она сидитъ за піанино, окруженная толпою людей, и поетъ:
   
   Мой костеръ въ туманѣ свѣтитъ,
   Искры гаснутъ на лету...
   
   Впрочемъ, она теперь въ палевомъ платьѣ, волосы у нея круто завиты барашкомъ, и Тихонъ Антонычъ узнаетъ въ ней Юлію Павловну. Онъ продирается сквозь окружающую пѣвицу толпу, но дорогу ему преграждаетъ вдругъ Пересвѣтовъ, который спрашиваетъ его строгимъ тономъ: "А вамъ извѣстно, Тихонъ Антонычъ, что ваша супруга больна и ждетъ васъ?" -- "Домой, домой, отпустите меня, ради Бога, домой!" -- кричитъ въ ужасѣ Тихонъ Антонычъ и устремляется въ бѣгство, расталкивая локтями толпу, но толпа тоже бѣжитъ вмѣстѣ съ нимъ, а онъ бѣжитъ все впередъ, т.-е., въ сущности, ѣдетъ, въ непроницаемой тьмѣ, прямо подъ гору, и толпа бѣжитъ все время съ нимъ рядомъ, и ближе всѣхъ, бокъ-о-бокъ, Антонъ съ Антидорскимъ, тотчасъ же рядомъ съ ними бѣгутъ, часто-часто перебирая ногами, Абсцессъ и Думкеллеръ, все быстрѣе, быстрѣе, съ головокружительною скоростью, прямо въ зіяющую подъ ногами ихъ пропасть, и...
   Тр-р-р!...

. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .

   Карета стоитъ. Передъ тѣмъ она нырнула въ ухабъ, выѣхала на ровное мѣсто и, прогремѣвъ колесами по голымъ булыжникамъ, остановилась.
   Тихонъ Антонычъ ощущаетъ сквозь сонъ струю холоднаго воздуха, несущагося ему прямо въ лицо. Онъ открываетъ глаза. Дверца распахнута настежъ, и спутники его вылѣзаютъ одинъ за другимъ изъ кареты. Машинально слѣдуетъ примѣру ихъ и Тихонъ Антонычъ,-- но въ ту же минуту налетаетъ нивѣсть откуда взявшійся вихрь и чуть не опрокидываетъ его обратно въ карету.
   Метель бушуетъ во-всю, вздымая и крутя снѣжные вихри. На улицахъ она смела весь снѣгъ съ одной стороны, обнаживъ мостовую до голаго камня, а на другой сторонѣ взгромоздила изъ него цѣлыя горы... Вокругъ все бѣло. Карета бѣлая, лошади бѣлыя, кучеръ весь бѣлый... Кто-то изъ компаніи производитъ разсчетъ съ нимъ и, въ теченіе этого времени, успѣваетъ тоже сдѣлаться бѣлымъ.
   -- Всѣ на-лицо, господа?-- задаетъ кто-то вопросъ, но звукъ его голоса въ тотъ же моментъ на клочки разрывается вѣтромъ, и всѣ слова разлетаются въ противоположныя стороны.
   -- Идемъ!-- говоритъ кто-то изъ компаніи.
   Тихонъ Антонычъ пробуетъ сдвинуться съ мѣста, но тотчасъ же схватывается за ближайшаго спутника, въ то время, какъ прочіе борются съ налетѣвшимъ на нихъ ураганомъ, подставляя ему свои спины и плечи.
   Только что вырванный изъ міра сонныхъ видѣній, Тихонъ Антонычъ чувствуетъ себя въ положеніи участника какой-то экспедиціи въ полярныя страны, подъ предводительствомъ; кажется, капитана Гатраса или кого-то другого изъ безконечной серіи нечеловѣчески отважныхъ героевъ, изображенныхъ въ романахъ Жюль-Верна... Вообще его состояніе до крайности смутно и странно. Онъ не знаетъ, гдѣ очутился, что съ нимъ творится и чѣмъ все это кончится... Во всякомъ случаѣ, онъ ощущаетъ большую рѣшимость не отступать отъ другихъ ни на шагъ.
   Одно только плохо: ноги не охотно ему повинуются, какъ это оказывается, когда онъ, вмѣстѣ со всѣми, начинаетъ брести, увязая въ сугробахъ. Изъ предосторожности онъ не покидаетъ чужого локтя, за который сперва ухватился.
   Онъ видитъ передъ собою подъѣздъ какого-то дома, а надъ нимъ -- освѣщенный фонарь. Этотъ фонарь залѣпленъ весь снѣгомъ, и огонь мерцаетъ только сквозь трещины.
   "Хижина дяди Тома..." мелькаетъ сперва въ его головѣ... Въ видѣ воспоминанія какого-то давняго, полузабытаго сна, возстаетъ передъ нимъ ярко-освѣщенная зала, съ длиннымъ столомъ, въ формѣ глаголя, унизаннымъ многочисленнымъ обществомъ, тосты и рѣчи... вспоминается Грохотунскій, Андрей Ардальонычъ, о. Братолюбовъ... потомъ Пересвѣтовъ, Евгенія Ѳедоровна, ихъ разговоръ о свояченицѣ... Ага! онъ теперь понялъ, все понялъ, и даже въ одинъ мигъ протрезвѣлъ! Онъ, вѣдь, пріѣхалъ на именины свояченицы.
   Дверь подъѣзда распахивается, и вся компанія съ шумомъ начинаетъ подниматься по лѣстницѣ. Тихонъ Антонычъ держится рукой за перила.
   Прихожая, освѣщенная лампами... Лакей въ черномъ фракѣ...
   -- Пожалуйте!-- привѣтливо говоритъ имъ лакей, бросаясь на встрѣчу, и съ большою услужливостью стаскиваетъ съ нихъ верхнее платье, а съ Тихона Антоныча, кромѣ того, и калоши, въ то время, какъ Тихонъ Антонычъ стоитъ, балансируя, и обнявъ за шею лакея.
   Жарко, почти даже душно, и Тихонъ Антонычъ чувствуетъ, какъ просвѣтлѣвшія было, за минуту передъ тѣмъ, въ головѣ его мысли заволакиваются снова туманомъ.
   "Эхъ, чортъ возьми, а, вѣдь, я, все-таки, кажется, пьянъ!" -- думаетъ Тихонъ Антонычъ.
   Дверь изъ прихожей отворена настежъ въ большую, ярко-освѣщенную залу, откуда несутся звуки рояля, подъ топотъ и шарканье танцующихъ ногъ. Тамъ, какъ разъ, въ это время, танцуютъ кадриль, и видно, какъ движутся разноцвѣтныя пары.
   Очевидно, тамъ все-веселящаяся отъ души молодежь, и то смутное чувство неловкости, которое испытываетъ, на первыхъ порахъ, Тихонъ Антонычъ, вслѣдствіе мелькнувшаго въ немъ на минуту сознанія, что онъ пріѣхалъ незваный, разсѣевается моментально, какъ дымъ. "Оно даже и лучше",-- рѣшаетъ Тихонъ Антонычъ,-- сюрпризъ, неожиданность! То-то они удивятся!"
   Скачковъ съ Мокряковымъ вошли уже въ залу. Вслѣдъ за ними идетъ Мухоморовъ, за локоть котораго придерживается Тихонъ Антонычъ, потому что, надо сознаться, на ногахъ онъ очень не твердъ. Ничего, только бы сѣсть, и все выйдетъ отлично! Кромѣ того, и съ головой его что-то неладно: она начинаетъ болѣть и кружиться, а мысли какъ-то разбѣгаются въ разныя стороны... Пустяки, все пройдетъ, только бы сѣсть!-- успокоиваетъ себя Тихонъ Антонычъ, вступая съ Мухоморовымъ въ залу.
   Но, въ ту же минуту, они принуждены оба попятиться, такъ какъ мимо нихъ пролетаютъ, въ припрыжку и съ хохотомъ, двѣ хорошенькихъ барышни, сцѣпившись локтями съ какимъ-то высокимъ молодымъ человѣкомъ. Они танцуютъ пятую фигуру кадрили, и ихъ визавй, толстенькій господинъ съ пенснэ на носу, дѣлая соло, выкидываетъ ногами замысловатую штуку.
   Весь воздухъ, можно сказать, напоёнъ беззаботнымъ весельемъ!
   Тихонъ Антонычъ разыскиваетъ глазами хозяевъ. Но мимо него шумно проносятся поры, и въ ихъ пестрой сумятицѣ нельзя ничего различить.
   Въ то время, какъ Тихонъ Антонычъ томится желаніемъ поскорѣе увидѣться съ Андреемъ Николаичемъ и Евгеніей Ѳедоровной, Мокряковъ и Скачковъ здороваются съ какою-то высокою, представительной дамой.
   -- Здравствуйте, мамаша! Какъ поживаете?-- слышитъ Тихонъ Антонычъ.
   "Что же это значитъ?" -- думаетъ онъ, ошеломленный внезапнымъ открытіемъ. Строго говоря, страннаго нѣтъ ничего въ существованіи на свѣтѣ этой "мамаши". Интересно лишь знать, чья она мать: самого Пересвѣтова, или жены его? Болѣе удивительно то обстоятельство, что Мокряковъ и Скачковъ оказываются съ нею знакомыми. "Однако, хороши гуси, нечего сказать! Ловко надули меня!-- соображаетъ Тихонъ Антонычъ.-- Но когда же и гдѣ успѣли они познакомиться?" Нѣтъ, онъ ровно ничего не можетъ понять!
   Тѣмъ не менѣе, необходимо представиться ей. Тихонъ Антонычъ называетъ себя и выражаетъ свое удовольствіе по поводу случая, доставившаго ему столь пріятное съ нею знакомство.
   Дама привѣтливо подаетъ ему руку и смѣется. У нея славное, энергическое лицо, со свѣжимъ, во всю щеку, румянцемъ, къ которому очень идутъ посеребренныя уже сѣдиною букли волосъ. Прическа у нея старомодная, и это еще больше идетъ къ ней. Тихонъ Антонычъ почтительно цѣлуетъ ей руку. Дама снова смѣется. Молодежь тоже смѣется. "Ишь, одурачили, да еще потѣшаются!" -- думаетъ Тихонъ Антонычъ, впрочемъ, безъ всякаго гнѣва.
   -- Простите... сударыня... что пріѣхалъ... незванный...-- говоритъ Тихонъ Антонычъ,-- но я... такъ люблю... вашего... сына... Надѣюсь... что онъ... тоже... проститъ меня...
   Фраза выходитъ безукоризненно-гладкая, но передъ каждымъ словомъ ея получается небольшая запинка, такъ какъ, прежде чѣмъ его выговорить, Тихонъ Антонычъ нѣсколько времени борется съ нѣкою тяжестью, которая давитъ языкъ его, и ощущеніе получается совершенно такое, какъ если бы ротъ его весь былъ наполненъ камнями. Эхъ, поскорѣе бы сѣсть!
   -- Нишево, нишево!-- ободряющимъ тономъ говоритъ ему дама, трепля слегка по плечу, и смѣется. Скачковъ съ Мокряковымъ прямо-таки прыскаютъ со смѣху.
   Ну, это, пожалуй, уже черезъ-чуръ! Барынька, повидимому, совершенно простая и обладаетъ веселымъ характеромъ, но что эти молокососы смѣются надъ нимъ, послѣ того, какъ его одурачили, становится уже непріятнымъ. Вѣдь, не шутъ же онъ имъ, въ самомъ дѣлѣ, достался!
   Тихонъ Антонычъ строго нахмуривается, вытягиваетъ спину и грудь и съ достоинствомъ поправляетъ на шеѣ красную ленту съ орденомъ Анны... Наступаетъ неловкая пауза. Очевидно, молодежь, наконецъ, поняла, что ведетъ себя неприлично... Ну, и прекрасно!
   -- Пожальте въ гостиную!-- нарушаетъ молчаніе дама и, сдѣлавъ впередъ два шага, откидываетъ тяжелыя складки портьеры изъ темно-вишневаго бархата, подъ которою оказывается дверь въ сосѣднюю комнату.
   Обои въ ней красныя, мебель вся красная, съ потолка спускается красный фонарикъ... Тихонъ Антонычъ, съ наслажденіемъ опускается въ мягкое кресло передъ овальнымъ столомъ, отдѣляющимъ его отъ дивана, который, вѣроятно, тоже очень удобенъ и мягокъ.
   -- Прикажитъ подать вамъ вина?-- спрашиваетъ съ участіемъ дама.
   Вотъ это было бы кстати! Тихонъ Антонычъ съ удовольствіемъ выпилъ бы стаканчикъ вина! Онъ принимаетъ предложеніе ея съ благодарностью.
   -- Лафитъ съ лимонадомъ?-- освѣдомляется дама.
   -- О, все равно... что прикажете...-- отвѣчаетъ Тихонъ Антонычъ.
   -- Будетъ кушить виноградъ? апельсинъ?-- продолжаетъ спрашивать дама.
   Тихонъ Антонычъ оказываетъ предпочтеніе винограду передъ апельсиномъ и всячески проситъ любезную даму не хлопотать для него, такъ какъ ему крайне совѣстно, что онъ доставляетъ столько ей безпокойства. Такъ какъ Пересвѣтовы до сихъ поръ еще не показываются, то онъ находитъ необходимымъ освѣдомиться, испытывая опять ощущеніе, словно весь ротъ его наполненъ камнями:
   -- А гдѣ же... наши... супруги?
   -- Супруги? Нѣтъ ихъ, супруги!-- отвѣчаетъ весело дама.
   -- Какъ это... странно.
   Тихонъ Антонычъ пытается разрѣшить про себя, что бы могло это значить, и задаетъ новый вопросъ:
   -- Я слышалъ... у васъ... молодая особа...
   Онъ хочетъ прибавить: "именинница, съ которой я еще не знакомъ и хотѣлъ бы поздравить ее", но дама, не давъ ему кончить, восклицаетъ съ улыбкой:
   -- Молёдая особа! О, ja! Она чичасъ будетъ!
   И, кивнувъ ему головой, она раздвигаетъ складки портьеры и исчезаетъ.
   Тихонъ Антонычъ погружается въ глубокую думу. Во-первыхъ, надо сознаться, здѣсь очень просто и мило, и каждый, конечно, долженъ себя ощущать совершенно какъ дома. Вмѣстѣ съ тѣмъ, ему теперь совсѣмъ ясно, что симпатичная дама, которую, очевидно, нужно считать главою семьи, приходится Пересвѣтову тещей. Только никакъ онъ не думалъ, чтобъ Евгенія Ѳедоровна могла оказаться вдругъ нѣмкой! Но это все вздоръ; одно только странно, что до сихъ поръ здѣсь нѣтъ Пересвѣтовыхъ... Что бы могло это значить?-- принимается снова ломать себѣ голову Тихонъ Антонычъ, но мысли его опять разбѣжались въ разныя стороны, а потому онъ предпочитаетъ совсѣмъ не думать объ этомъ.
   -- Все разъяснится... все, все разъяснится...-- шепчетъ Тихонъ Антонычъ.
   Вдругъ ему кажется, что это шепчетъ не онъ, а кто-то другой... Онъ смотритъ направо, налѣво... Нѣтъ никого. Онъ одинъ. Куда же ушла молодежь?... А, она тамъ, въ залѣ, осталась, танцуетъ... Богъ съ ними, онъ никому не мѣшаетъ. Пусть танцуетъ себѣ молодежь, а онъ вотъ здѣсь посидитъ... Развѣ не хорошо ему здѣсь? Ему здѣсь отлично. Мягкое, прекрасное кресло... Чудесная комната... А они -- пусть танцуютъ себѣ на здоровье... На го -- молодежь... "Эхъ, молодежь, молодежь!" качаетъ головою въ задумчивости Тихонъ Антонычъ.
   Изъ залы раздается въ это время знакомая пѣсня, подъ звуки рояля...
   Веселая, прекрасная пѣсня! Тихону Антонычу очень хотѣлось бы ей подтянуть, но ему отлично извѣстно, что толку не выйдетъ.
   А изъ залы, между тѣмъ, раздается веселая музыка вальса, съ акомпаниментомъ шарканья ногъ и шелеста платьевъ. Подъ мѣрный, ритмическій рядъ этихъ звуковъ Тихонъ Антонычъ поникаетъ на грудь головою и смыкаетъ глаза... Здѣсь, въ этой гостиной, такъ тепло и уютно, и красный фонарикъ льетъ сверху такой мягкій, умиротворяющій свѣтъ... Ему начинаетъ казаться, что его подхватили какія-то тихія волны, и несутъ его, и что-то шепчутъ ему, бережно его колыхая, нѣжно лаская и какъ бы баюкая...
   Онъ вдругъ приходитъ въ себя отъ раздавшагося вблизи его шума.
   Лакей ставитъ на столъ обширный подносъ. На немъ бутылка лафита, нѣсколько, положенныхъ бокомъ, лимонадныхъ бутылочекъ, ваза съ виноградомъ и яблоками и два широкихъ бокала.
   -- Вотъ она, молёдая особа!-- говоритъ мать Евгеніи Ѳедоровны, дѣлая рукою указательный жестъ на виднѣющуюся рядомъ съ нею хорошенькую, стройную дѣвушку, одѣтую въ свѣтлое бальное платье.
   Тихонъ Антонычъ догадывается, что передъ нимъ именинница. Онъ дѣлаетъ попытку встать съ кресла, но мать Евгеніи Ѳедоровны восклицаетъ, трепнувъ легонько его по плечу:
   -- Пожальста, пожальста, сидите!
   Тихонъ Антонычъ принужденъ остаться на мѣстѣ. Именинница подаетъ ему руку и опускается рядомъ съ нимъ въ кресло. Мать дѣвушки окидываетъ хозяйственнымъ окомъ столъ съ угощеніемъ, и между тѣмъ, какъ лакей въ это время трудится надъ откупориваньемъ бутылки лафита -- и, очевидно, удовлетворенная этимъ осмотромъ, исчезаетъ изъ комнаты... Понятно, хлопотъ ей сегодня не мало!
   Лакей, успѣвшій тѣмъ временемъ откупорить и разлить вино по бокаламъ, доливаетъ ихъ лимонадомъ и исчезаетъ, въ свою очередь, вслѣдъ за хозяйкой.
   Тихонъ Антонычъ остается съ глазу на глазъ съ именинницей.
   Дѣвушка беретъ одинъ изъ бокаловъ и, стукнувъ имъ о край бокала сосѣда, подноситъ къ устамъ. Тихонъ Антонычъ тотчасъ же беретъ свой бокалъ и выражаетъ свои пожеланія добраго здравія и всего лучшаго въ жизни. При этомъ онъ невольно долженъ признаться, что не имѣетъ до сихъ поръ чести знать ея имени.
   -- Меня зовутъ Лидой,-- говоритъ именинница.
   -- То-есть, Лидія... Лидія Ѳедоровна?-- поясняетъ Тихонъ Антонычъ.
   -- Просто Лида,-- отвѣчаетъ его собесѣдница (у нея чрезвычайно нѣжный, мелодическій голосъ).
   Наступаетъ молчаніе. Дѣвушка задумчиво смотритъ въ пространство.
   Тихонъ Антонычъ чувствуетъ необходимость сказать отъ себя нѣсколько словъ, которыя могли бы послужить началомъ бесѣды, но совершенно не находитъ таковыхъ въ головѣ. Именинница молчитъ, какъ убитая. Кромѣ того, отъ времени до времени, она бросаетъ на Тихона Антоныча взгляды, которые лишаютъ его всякой бодрости. Выраженіе ихъ холодно, сурово и подозрительно, и ему начинаетъ казаться, что дѣвушка составила о немъ очень нелестное мнѣніе и осуждаетъ про себя его поведеніе. "Деликатная, строгая барышня,-- дѣлаетъ выводъ Тихонъ Антонычъ,-- неужели такъ ужъ замѣтно, что я совсѣмъ пьянъ?"... Онъ падаетъ духомъ. Пожалуй, его присутствіе ее оскорбляетъ? Эхъ, приходилъ бы скорѣе на выручку Андрей Николаичъ! И куда это, въ самомъ дѣлѣ, онъ провалился?!-- съ нѣкоторымъ оттѣнкомъ ужъ злобы думаетъ Тихонъ Антонычъ. Онъ хочетъ предложить этотъ вопросъ молчаливой своей собесѣдницѣ и начинаетъ пріискивать въ головѣ выраженія, чтобы вопросъ получился въ изысканной, по возможности, формѣ, по изъ этого ничего не выходитъ. Вмѣсто того, онъ протягиваетъ руку къ бокалу и осушаетъ его залпомъ, до дна. Это все, что пока можетъ онъ сдѣлать.
   Именинница медленно поднимаетъ глаза и произноситъ:
   -- Угостите меня апельсинчикомъ.
   Тихонъ Антонычъ просіяваетъ въ одно мгновеніе ока. Очевидно, онъ не совсѣмъ еще упалъ во мнѣніи дѣвушки, она замѣтила, какъ обезкураженъ онъ холоднымъ ея обращеніемъ, и вотъ теперь желаетъ его ободрить.
   Онъ, съ большою готовностью привести въ исполненіе желаніе барышни, пытается вылѣзть изъ кресла, но та замѣчаетъ, что можетъ распорядиться сама, вспархиваетъ съ мѣста, съ легкостью птички, и исчезаетъ.
   "Пьянъ... И она видитъ, что пьянъ... Эхъ, какъ все это скверно!" -- скорбно раздумываетъ Тихонъ Антонычъ, оставшись одинъ.
   Лида возвращается скоро обратно, въ сопровожденіи лакея, который несетъ вслѣдъ за нею хрустальную вазу. Въ вазѣ горкой лежатъ апельсины. Поставивъ вазу на столъ, лакей удаляется.
   Дѣвушка лущитъ апельсинъ, отдѣляетъ изъ него одинъ ломтикъ и протягиваетъ его ко рту Тихона Антоныча. Другою рукой она ему наливаетъ вина. Нѣтъ, она положительно милая, добрая дѣвушка и ничуть на него не сердита! Тихонъ Антонычъ жуетъ апельсинъ, выпиваетъ вино и начинаетъ испытывать, какъ нѣкое глубокое, умиленное чувство поднимается въ немъ изъ самыхъ нѣдръ его существа, сжимаетъ горло словно тисками и вызываетъ на глаза его слезы. Это и радость, и благодарность за то, что къ нему такъ снисходительны, и раскаяніе въ своемъ поведеніи, и жалость къ себѣ -- все слилось въ этомъ чувствѣ...
   -- Вы на меня не сердитесь? Нѣтъ?-- дрожащимъ, растроганнымъ голосомъ, произноситъ Тихонъ Антонычъ.
   -- За что?-- освѣдомляется съ большимъ удивленіемъ дѣвушка.
   -- Что я такой... къ вамъ... пріѣхалъ?
   -- Вотъ ерунда!-- восклицаетъ весело Лида.
   -- Пьяный... скверный... старикъ...-- продолжаетъ себя бичевать Тихонъ Антонычъ.
   -- Ну, вотъ еще, глупости! Вы, папочка, милый!
   И, близко наклонившись къ нему, Лида проводитъ рукой по его волосамъ, касаясь легонько щеки. Движеніе простое, наивное, чисто ребяческое! При этомъ -- такая маленькая, мягкая ручка! Тихонъ Антонычъ, схвативъ и держа эту ручку въ своей, произноситъ проникновеннымъ, отеческимъ тономъ:
   -- Добрая, славная дѣвушка... Чистое, дѣтское сердце... Дай Богъ, чтобы вы... навсегда... остались такою.
   Онъ привлекаетъ къ себѣ ее и цѣлуетъ съ нѣжностью въ лобъ, потомъ, помолчавъ, произноситъ со вздохомъ:
   -- Зачѣмъ злоупотреблять добротой? Утѣшили, успокоили меня, старика -- и довольно. Идите... идите туда, къ молодымъ. Со мной тяжело вамъ...невесело. Правда? Веселитесь, танцуйте. Тамъ молодежь.
   -- Но хочу къ вашимъ товарищамъ!-- возражаетъ категорически Лида.-- Мнѣ хочется съ вами! Развѣ, не нравится вамъ сидѣть со мной, папочка?
   -- Дитя... доброе, простое дитя!-- качаетъ головой растроганный Тихонъ Антонычъ. Въ мысляхъ его смутною тѣнью скользитъ воспоминаніе о томъ, что онъ гдѣ-то ужъ слышалъ названныя сейчасъ имена. Но воспоминаніе это обрывается тотчасъ же восклицаніемъ Лиды, которая наливаетъ въ его бокалъ остатки вина изъ бутылки:
   -- Можно еще лафиту спросить? Можно, папочка, а? И я съ вами выпью!
   -- Къ чему эти вопросы? Развѣ сегодня не вы здѣсь хозяйка?-- съ укоромъ замѣчаетъ ей Тихонъ Антонычъ.
   -- И конфетъ можно, да? Можно коробку конфетъ?
   -- Все, все можно... и вино... и конфеты... и все, что хотите!-- съ доброй усмѣшкой надъ простодушіемъ дѣвушки отвѣчаетъ Тихонъ Антонычъ.
   По распоряженію Лиды, лакей приноситъ новую бутылку лафита и коробку конфетъ. Дѣвушка разливаетъ вино по бокаламъ, чокается съ Тихономъ Антонычемъ и говоритъ ему:
   -- Пейте же, папочка! Что-жъ вы не пьете?
   Тихонъ Антонычъ послушно исполняетъ слова ея. Такъ же послушно тянется онъ за предложенной ему Лидой конфеткой, которую держитъ она передъ нимъ двумя пальчиками. Но когда уже онъ готовъ ее взять, она отымаетъ со смѣхомъ конфетку и восклицаетъ:
   -- Нѣтъ! Я вамъ положу ее въ ротъ! Раскройте ротъ, папочка!
   Тихонъ Антонычъ исполняетъ безпрекословно новую прихоть шалуньи. Онъ разѣваетъ, елико возможно, свой ротъ и держитъ его въ такомъ положеніи все время, пока веселая дѣвушка медленно къ нему приближаетъ конфетку, вдругъ отымаетъ ее, опять приближаетъ и, помучивъ такъ нѣсколько времени Тихона Антоныча, наконецъ, опускаетъ ее ему въ ротъ. Продѣлавъ все это съ самымъ серьезнѣйшимъ видомъ, она заливается смѣхомъ.
   И Тихонъ Антонычъ тоже смѣется... Столько наивности, столько милой, ребяческой рѣзвости въ этой очаровательной дѣвушкѣ! Строгій иной моралистъ, пожалуй, назвалъ бы поведеніе ея фамильярнымъ, но Тихонъ Антонычъ не даромъ пожилъ на свѣтѣ, чтобы понять своимъ искушеннымъ въ житейскомъ опытѣ сердцемъ, что все это -- лишь признакъ безхитростной, чистой души, не изломанной пока никакими условностями, простодушно отдающейся каждому своему впечатлѣнію, какъ ему отдается ребенокъ, еще не познавшій житейской грязи и лжи... И готовый послушно исполнить все, что бы ни затѣяла съ нимъ продѣлать шалунья, Тихонъ Антонычъ долженъ сознаться, что именно только теперь въ первый разъ онъ можетъ сказать, съ полнымъ правомъ, положа руку на сердце, что онъ себя чувствуетъ "вновь помолодѣвшимъ душой"...
   А въ залѣ опять играетъ рояль и нѣсколько женскихъ голосовъ поютъ хоромъ. Тихонъ Антонычъ вполнѣ равнодушенъ ко всему, что тамъ происходитъ. Что можетъ быть лучше и выше того наслажденія, которымъ онъ теперь упивается всѣмъ своимъ существомъ? Забыть, что тебѣ давно идетъ седьмой десятокъ ужъ лѣтъ, что все, чѣмъ манитъ и радуетъ жизнь, осталось въ прошедшемъ и не можетъ никогда повториться, что впереди нѣтъ ничего, кромѣ холоднаго мрака могилы,-- все, все этб забыть и чувствовать, что ты способенъ шутить и дурачиться, хохотать самымъ беззаботнѣйшимъ образомъ и чуть не прыгать козломъ, ради только того, чтобы въ твоихъ ушахъ раздавался увлекательный смѣхъ прелестнаго молодого созданія, полуженщины, полуребенка, проникнутаго свѣтлою радостью жизни,-- да ради этого лишь одного развѣ не стоитъ отдать все на свѣтѣ?... Ничего, ничего ему больше не надо! И никого ему больше не надо! Онъ радъ, что всѣ забыли о немъ, что никто не мѣшаетъ ему, радъ, что съ нимъ даже нѣтъ Пересвѣтовыхъ...
   -- Лида!-- неожиданно раздается въ дверяхъ чей-то голосъ, и Тихонъ Антонычъ словно падаетъ съ неба на землю. Это голосъ матери Лиды. Голова ея на секунду просунулась между складокъ портьеры и скрылась.
   Дѣвушка вскакиваетъ съ мѣста и исчезаетъ. Тихонъ Антонычъ опять остается одинъ.
   Теперь, когда съ нимъ ея нѣтъ, все прежнее его настроеніе пропало безслѣдно. Словно та живая струя, которая заставляла трепетать его сердце и дѣйствовать мозгъ, сразу застыла, и онъ ощущаетъ, что какъ-то вдругъ весь усталъ и огасъ, въ головѣ его вяло плетутся, безъ связи и толку, какія-то мысли, тѣни лицъ, обрывки рѣчей... Онъ знаетъ, что попалъ на именины сестры Евгеніи Ѳедоровны, той милой, очаровательной дѣвушки, которая здѣсь сейчасъ съ нимъ сидѣла, а, между тѣмъ, до сихъ поръ онъ еще не видалъ ни Андрея Николаича, ни Евгеніи Ѳедоровны, которыхъ не то какъ будто и нѣтъ здѣсь совсѣмъ, не то какъ будто они не желаютъ ему показаться, что выходитъ похоже на то, будто онъ находится здѣсь самъ по себѣ, ни до кого нѣтъ ему дѣла, равно какъ и никому нѣтъ до него никакого положительно дѣла, что во всемъ этомъ, пожалуй, много есть страннаго и непонятнаго, начиная съ поведенія съ нимъ Скачкова и прочихъ товарищей, которые оказались знакомыми со здѣшнимъ семействомъ, но по какой-то причинѣ отъ него это скрыли... Словомъ, въ головѣ его поднимается цѣлая каша, въ которой Тихонъ Антонычъ не въ силахъ никакъ разобраться... И среди этой сумятицы всевозможныхъ мыслей начинаютъ шевелиться вопросы: чѣмъ все это кончится, долго ли придется еще пробыть ему здѣсь, и какими путями попадетъ онъ сегодня домой?... Онъ чувствуетъ, что начинаетъ теряться...
   Изъ залы слышится снова пѣсня... Вдругъ шумъ, голоса, топотъ ногъ... Кричитъ мужской голосъ:
   -- Вы не смѣете драться!
   -- Макаръ, тащи его вонъ!!-- рѣзко, пронзительно раздается крикъ изъ чьей-то женской груди...
   Слышна, какъ будто, возня. Кого-то влекутъ, а тотъ изъ всѣхъ силъ упирается.
   Что тамъ такое случилось? Непонятно, въ чемъ дѣло... Вѣроятно кто-то подвыпилъ и сдѣлалъ скандалъ... Тихону Антонычу становится жутко... Слава Богу, портьера быстро распахивается, и появляется Лида.
   Ее невозможно узнать. Отъ прежняго беззаботно-веселаго выраженія не осталось и искры, личико ее искажено горемъ и гнѣвомъ, на глазахъ блестятъ слезы, грудь часто и бурно вздымается... Она бросается въ кресло и, спрятавъ голову въ руки, тяжело, прерывисто дышетъ...
   -- Что съ вами?-- съ испугомъ спрашиваетъ Тихонъ Антонычъ.
   Дѣвушка открываетъ свое облитое слезами лицо и, сквозь рыданія, восклицаетъ съ отчаяніемъ:
   -- Ни за что! ни за что! Утоплюсь, удавлюсь!... Я не каторжная тоже досталась!
   -- Голубушка, милая! что съ вами случилось?-- пристаетъ
   Тихонъ Антонычъ, между тѣмъ какъ сердце его сжимается отъ страха и жалости.
   -- Терпѣть его не могу! Ненавистенъ онъ мнѣ!...
   -- Кто такой?... Кто васъ обидѣлъ? Не мучьте меня! ангелъ безцѣнный мой!-- умоляетъ Тихонъ Антонычъ.
   Дѣвушка сидитъ нѣсколько времени молча, какъ бы приводя разстроенныя мысли въ порядокъ, потомъ начинаетъ разсказывать. Въ сущности, это рядъ короткихъ, отрывочныхъ фразъ, которыя вырываются безъ всякой послѣдовательности, сквозь обуревающее ее чувство волненія.
   Онъ ждетъ разъясненія, но Лида, пріостановившись разсказывать, смотритъ со страхомъ на складки портьеры, потомъ неожиданно вскакиваетъ и, схвативъ Тихона Антоныча за руку, въ смятеніи шепчетъ:
   -- Идетъ... Будетъ сюда сейчасъ... Господи, за что я такая несчастная?
   -- Уйдемте, уйдемте отсюда,-- лепечетъ Тихонъ Антонычъ, на котораго тоже напалъ паническій страхъ. Онъ совсѣмъ растерялся, въ предчувствіи какой-то неминучей бѣды. Неизвѣстно, въ чемъ дѣло, несомнѣнно одно, что Лидѣ угрожаетъ опасность, что во всемъ этомъ кроется какая-то драма... Онъ легко, почти безъ усилій, поднимается съ кресла и тоже начинаетъ метаться, шепча:
   -- Куда, куда, вы скажите?
   -- Сюда, идите за мной!-- торопливо, вполголоса говоритъ ему Лида и, схвативъ за локоть, увлекаетъ въ другой конецъ комнаты, гдѣ оказывается дверь въ корридоръ. Она продолжаетъ влечь за собой Тихона Антоныча, который очутился теперь въ темнотѣ... Онъ машинально слѣдуетъ за своей повелительницей, движимый какою-то невѣдомою силой, которая придала твердость ногамъ его и поступи -- бодрость... Правда, близость стѣны, о которую Тихонъ Антонычъ безпрестанно стукается правымъ плечомъ, оказываетъ ему большую услугу.
   -- Здѣсь!-- слышитъ, наконецъ, онъ вполголоса произнесенное восклицаніе Лиды, и передъ нимъ вдругъ распахивается дверь въ небольшую, полуосвѣщенную комнату, куда дѣвушка его почти вталкиваетъ и, захлопнувъ тотчасъ же дверь, поворачиваетъ ключъ два раза въ замкѣ. Тихонъ Антонычъ видитъ передъ собою мягкій диванъ, дѣлаетъ къ нему два шага и упадаетъ на него, какъ мѣшокъ.
   Въ углу, на туалетномъ столѣ, обтянутомъ до полу кисеей съ плоёной обшивкой, горитъ подъ розовымъ колпакомъ высокая лампа. Она немного притушена, но Лида повертываетъ кранъ у горѣлки, и комната вспыхиваетъ вся полнымъ свѣтомъ. На туалетномъ столѣ виднѣется французское зеркало, съ отраженіемъ лампы и цѣлой группой стеклянныхъ флакончиковъ. Наискосокъ отъ него окно съ гардинами и опущенной шторой. Рядомъ блестятъ овальныя рамки какой-то картины. На стѣнкѣ, у двери, бѣлѣется ворохъ развѣшанныхъ на гвоздикахъ юбокъ. Рядомъ -- альковъ, съ плотно-опущенною темною занавѣсью, изъ-подъ которой выглядываютъ кончики стоящей рядкомъ пары щегольскихъ женскихъ туфелекъ съ голубыми розетками.
   Тихонъ Антонычъ сидитъ и тупо, безсмысленно на все это смотритъ.
   Въ тотъ самый моментъ, когда онъ очутился здѣсь, въ этой комнатѣ, онъ вдругъ почувствовалъ, словно что-то его подхватило, качнуло и бросило на этотъ диванъ. Словно то была большая волна, которая нивѣсть откуда примчалась, обдала его, встряхнувъ весь мозгъ въ его головѣ, и исчезла безслѣдно. Онъ сидѣлъ и смотрѣлъ, тупо тараща глаза и не понимая, что съ нимъ происходитъ. Что это за комната и зачѣмъ онъ въ ней очутился? Что ему хочетъ сказать эта дѣвушка?... Онъ смотритъ на Лиду и видитъ, что фигура ея какъ-то странно расплывается въ воздухѣ, то выростая, то уменьшаясь...
   Она садится рядомъ съ нимъ, на диванъ, и принимается что-то разсказывать. Теперь она неподвижна, и Тихонъ Антонычъ видитъ отлично лицо ея, освѣщенное лампой, видитъ на немъ каждую черточку. Онъ слушаетъ, что она ему говоритъ. Онъ очень внимательно слушаетъ, разбирая и понимая каждое слово. И, въ то же самое время, ему кажется, что все это происходитъ во снѣ, или въ какомъ-то новомъ, особенномъ мірѣ, или -- нѣтъ, точнѣе сказать -- будто онъ и она отдѣлены другъ отъ друга неизмѣримымъ пространствомъ, и слова ея идутъ изъ какой-то безпредѣльной дали,-- несмотря на то, что онъ видитъ такъ ясно лицо ея и слышитъ такъ внятно изъ устъ ея каждое слово.
   Лампа ровно мерцаетъ. Въ комнатѣ тихо. Извнѣ тоже не слышно ни малѣйшаго шума. Только гдѣ-то, въ трубѣ, плачетъ вѣтеръ, за окномъ злится вьюга, да отъ времени до времени раздается вдругъ звукъ, будто кто-то бросаетъ въ оконныя стекла пригоршню песку.
   То, что говоритъ ему Лида -- длинный и сложный разсказъ, каждая подробность въ которомъ ясна и отчетлива, но исходная точка и общая нить теряются въ неопредѣленномъ туманѣ. Таково, по крайней мѣрѣ, получаемое Тихономъ Антонычемъ отъ него впечатлѣніе. Главный центръ всего -- "проклятая жизнь", которую всѣ ведутъ въ этомъ домѣ, и отъ которой она, т.-е. разсказчица, порѣшила во что бы ни стало избавиться. И это можно устроить, потому что ей помогаетъ "Серёжинька", у котораго собственный домъ на Васильевскомъ островѣ, т.-е. не у него, въ сущности, а у матери, но онъ, все равно, будетъ его, когда та умретъ, и "Серёжинька" ее, т.-е. Лиду, "любитъ до страсти", а самъ онъ -- очень хорошенькій, ну, словомъ, совсѣмъ херувимчикъ, съ маленькими черными усиками. Но онъ не можетъ пока ее взять, такъ какъ мать не даетъ ему ни гроша, а онъ самъ пока только приказчикъ въ чайномъ магазинѣ на Невскомъ. А пока "старая вѣдьма"ее поѣдомъ ѣстъ...
   Тихонъ Антонычъ внимательно слушаетъ этотъ разсказъ, и ему кажется, что это -- какая-то сказка, или исторія, случившаяся въ какомъ-то другомъ, невѣдомомъ мірѣ, и, странно, почему Лида вообразила себѣ, что ему есть до всего этого дѣло? А, между тѣмъ, выходитъ, вѣдь, такъ, что ему есть до этого дѣла, и онъ во всемъ этомъ даже замѣшанъ. Какъ? Почему?... Непонятно... Непонятно, зачѣмъ здѣсь эта Лида. Да и сама она ему теперь непонятна... Словно, ужь это теперь не она, а какая-то совершенно другая, посторонняя женщина, хотя у нея есть все то, что было у Лиды,-- и то же бальное платье и тотъ же голосъ, и то же лицо, съ темными невинными глазками, волнистою прядью свѣтло-русыхъ волосъ, спадающею отъ пробора къ виску, и маленькимъ розовымъ ротикомъ... Все это -- то же, то самое, прежнее, но, вмѣстѣ съ тѣмъ, кажется, будто все это -- поддѣльное, взятое этою постороннею женщиной отъ настоящей той Лиды, которая куда-то исчезла, оставивъ здѣсь, вмѣсто себя, какое-то другое лицо...
   Тихонъ Антонычъ ощущаетъ нѣкій смутный, паническій страхъ человѣка, очутившагося вдругъ въ лабиринтѣ, изъ котораго онъ не знаетъ, какъ выбраться...А вокругъ -- тишина, и вѣтеръ завываетъ въ трубѣ, и за окномъ злится вьюга, а онъ самъ въ этой комнатѣ, откуда онъ не знаетъ дороги, и, вдобавокъ еще, зачѣмъ-то запертъ на ключъ... Онъ чувствуетъ, что весь цѣпенѣетъ, не въ состояніи пошевелить даже пальцемъ, не въ состояніи произвести ни единаго звука, потому что языкъ его будто прилипъ, и губы не могутъ разжаться...
   -- Лидка! Чертёнокъ! Ты здѣсь?-- раздается внезапно за дверью, которая вдругъ потрясается, словно кто-то снаружи дергаетъ съ силой за ручку.
   Голосъ мужской, сиплый и пьяный. Затѣмъ тотчасъ же слышатся звуки другого, женскаго, голоса, который съ нимъ споритъ, успокоиваетъ или убѣждаетъ:
   -- Никифоръ Семеничъ, пожальста! Уйдите, пожальста, Никифоръ Семеничъ!...
   -- Отвори, Лидка! Не спрячешься!-- упорно стоитъ на своемъ прежній голосъ.
   Лида стремительно схватываетъ за руку своего безмолвнаго слушателя, крѣпко стискиваетъ ее въ обѣихъ своихъ и шепчетъ ему быстро на ухо:
   -- Шш... Молчите, не говорите...
   Но Тихонъ Антонычъ и такъ ничего не въ силахъ сказать... Мозгъ его поражается внезапною мыслью, которая производитъ дѣйствіе молніи, озаряющей ослѣпительнымъ свѣтомъ невѣдомый дотолѣ ландшафтъ, со всѣми подробностями, утопавшими среди кромѣшнаго мрака... Онъ теперь понялъ все!... Онъ не на именинахъ сестры Евгеніи Ѳедоровны, и Пересвѣтовы не могутъ здѣсь находиться, потому что ихъ нѣтъ теперь дома; они у этой самой сестры, которая живетъ отдѣльно отъ нихъ и адресъ которой они ему не давали.
   Тихонъ Антонычъ сверхъестественнымъ напряженіемъ воли пытается сбросить оковы, все время державшія въ полонѣ его тѣло и мозгъ... Онъ схватывается стремительно съ мѣста, чтобы бѣжать безъ оглядки отсюда, но его снова подхватываетъ та давишняя большая волна, встряхиваетъ все его существо, встряхиваетъ и заливаетъ весь его мозгъ... Стѣны и потолокъ этой комнаты, со всѣмъ, что находится въ ней, плывутъ мимо него... Онъ дѣлаетъ руками отчаянное движеніе въ воздухѣ, но на него надвигается что-то большое и черное,-- и Тихонъ Антонычнъ ичего уже больше не видитъ, не слышитъ...
   

VII.

   -- Вставай!
   Голосъ изъ мрака. Голосъ густой и басистый, но онъ для Тихона Антоныча кажется слаще райскаго пѣнія.
   Онъ мечется, стонетъ и тяжко страдаетъ. Онъ спитъ крѣпкимъ сномъ, но сонъ этотъ исполненъ видѣній... Тѣло его цѣпенѣетъ въ полнѣйшемъ безчувствіи, но внутренній его человѣкъ -- то существо, что не знаетъ спокойствія и находится въ вѣчномъ движеніи, порою взлетая къ надзвѣзднымъ мірамъ, порою спускаясь до глубочайшихъ нѣдръ преисподней,-- мятется и борется съ темными силами, ищетъ спасенія и не видитъ его ни откуда... Онъ блуждаетъ въ призрачномъ мірѣ, лишенномъ ясно-очерченныхъ образовъ, звуковъ и красокъ. Это таинственный и туманный хаосъ безвыходныхъ лабиринтовъ и непроглядныхъ пучинъ, сумятица лицъ и фигуръ, и ужасныхъ, и странныхъ... Тутъ и отецъ, давнымъ-давно ужъ покоющійся, вмѣстѣ съ матерью, подъ общею плитой, въ одномъ изъ послѣднихъ разрядовъ Смоленскаго кладбища, и зять Иванъ Демьянычъ Опорковъ, весь голый, который говоритъ ему: "съ праздникомъ!", и лакей ресторана, подающій телеграмму Орлянкину, который, въ сущности, есть не кто иной, какъ Волшебновъ, покрытый косматою шерстью и подстерегающій тайно Тихона Антоныча на высокихъ лѣсахъ, окружающихъ какую-то строющуюся до неба церковь, куда Тихонъ Антонычъ зачѣмъ-то забрался и неминуемо долженъ быть сброшенъ на землю, хотя въ то же самое время онъ видитъ себя въ лабиринтѣ безконечнаго множества маленькихъ комнатъ, вѣрнѣе, клѣтушекъ, совершенно пустыхъ и соединенныхъ между собою дверями... Всѣ двери затворены, и Тихонъ Антонычъ открываетъ ихъ одну за другою, проходя ряды этихъ клѣтушекъ, все пустыхъ и закрытыхъ, и съ отчаяніемъ не видитъ конца имъ, между тѣмъ какъ въ самой послѣдней сидитъ взаперти Прасковья Никифоровна и взываетъ къ нему жалобнымъ голосомъ, а Тихонъ Антонычъ никакъ до нея не можетъ добраться. Но самое главное, самое страшное въ томъ, что его преслѣдуетъ человѣческій трупъ, совершенно окоченѣлый, холодный, но съ живыми глазами... Тихонъ Антонычъ все время не въ состояніи отъ него отдѣлаться. Трупъ лежитъ и заграждаетъ дорогу, идетъ съ нимъ бокъ-о-бокъ, стоитъ за спиною и не перестаетъ смотрѣть на него живыми глазами, а Тихонъ Антонычъ чувствуетъ, какъ самъ онъ цѣпенѣетъ отъ ужаса, но не въ состояніи его оттолкнуть, потому что всѣ члены его какъ бы парализованы, не въ состояніи крикнуть, потому что въ немъ нѣтъ даже голоса...
   -- Вставай!-- слышитъ вдругъ Тихонъ Антонычъ. Это голосъ неизвѣстнаго избавителя-друга, и онъ въ одно мгновеніе ока разрушаетъ всѣ страшныя чары.
   -- Сейчасъ, сейчасъ!-- откликается всѣмъ своимъ существомъ Тихонъ Антонычъ, стремясь на встрѣчу этому голосу, но члены его отказываются повиноваться крику души, и тѣло продолжаетъ лежать неподвижно. Онъ съ усиліемъ открываетъ глаза и тотчасъ же опять ихъ смыкаетъ... Тогда кто-то беретъ его подъ голову, подхватываетъ подъ поясницу, подымаетъ и приводитъ въ сидячую позу...
   Теперь глаза его совершенно открыты и видятъ передъ собой Феноменова. Онъ стоитъ въ кургузомъ своемъ пальтецѣ и косматой мѣховой своей шапкѣ, какъ будто явился только что съ улицы, и повторяетъ:
   -- Вставай!
   Тихонъ Антонычъ сидитъ на кровати. Вокругъ -- тусклый свѣтъ бѣлаго утра, слабо озаряющій стѣны невѣдомой комнаты и неожиданные совершенно предметы. Онъ упирается свѣшенными съ кровати ногами въ красный коверъ съ изображеніемъ тигра, на которомъ валяется пара разбросанныхъ въ безпорядкѣ женскихъ ботинокъ. Тутъ же стоятъ его сапоги. Прямо -- диванъ, а на немъ брошено свѣтлое женское платье и рядомъ съ нимъ стелется по полу фрачная фалда, путаясь съ другими статьями его гардероба. Наискосокъ, на стѣнѣ, въ позолоченной рамѣ -- картинка, изображающая зеленый пейзажъ съ обнаженною женщиной блѣдно-желтаго цвѣта, собирающеюся, должно быть, купаться.
   -- Одѣвайся и ѣдемъ!-- произноситъ Валерьянъ Алексѣичъ.
   Тонъ его суровъ, какъ всегда, и смотритъ онъ мрачно, но въ немъ теперь замѣчается какая-то сдержанность и говоритъ онъ въ полголоса, будто гдѣ-то вблизи находится трудно-больной или спящій, чей покой нужно беречь. У него крайне сосредоточенный видъ, словно онъ преисполненъ нѣкою заботой, которая гнететъ его духъ. Ни на что окружающее онъ не обращаетъ вниманія и на самого Тихона Антоныча взглядываетъ какъ-то украдкой и изподлобья, какъ бы избѣгая съ нимъ встрѣтиться взоромъ.
   Тихонъ Антонычъ сидитъ истуканомъ, и глаза его совершенно безсмысленны, какъ и лицо, на которомъ незамѣтно ни малѣйшаго признака жизни. Можно подумать, что это не живой человѣкъ, а прекрасно сдѣланная изъ папье-маше кукла.
   -- Вставай же, вставай!-- озабоченно повторяетъ ему Феноменовъ.
   Но Тихонъ Антонычъ продолжаетъ сохранять неподвижность. Онъ только медленно обводитъ глазами всю комнату, отъ окошка къ дверямъ, и затѣмъ эти глаза останавливаются, какъ бы застывъ. И опять-таки можно подумать, что это не живые глаза человѣка, а сдѣланные очень похоже на настоящіе изъ фарфора или другого какого-нибудь матеріала и приводимые въ движеніе приспособленнымъ къ тому механизмомъ.
   Дверь, на которую обращены эти глаза, отворяется и оттуда просовывается фигура молодой женской особы съ сердитымъ и соннымъ лицомъ, на которое падаетъ въ большомъ безпорядкѣ прядь свѣтло-русыхъ волосъ. Она въ коротенькой юбкѣ и накинутомъ сверху платкѣ, изъ-подъ котораго виднѣются голыя до самыхъ плечъ руки. Раздраженнымъ голосомъ молодая особа что-то говоритъ Феноменову. Тотъ, не оборачиваясь, свирѣпо рычитъ ей:
   -- За все здѣсь заплачено, можете убираться къ чертямъ!
   -- Да я тутъ хочу быть!-- взвизгиваетъ особа въ коротенькой юбкѣ.-- Ишь, не пускаетъ! Вотъ еще новости!
   -- Вонъ!-- возвышаетъ вдругъ голосъ Валерьянъ Алексѣичъ и дѣлаетъ шагъ по направленію къ двери. Молодая особа стремительно исчезаетъ за нею. Слышится только ея восклицаніе:
   -- Лохматое чучело! Чортъ!
   Тихонъ Антонычъ нервически вздрагиваетъ, но не произноситъ ни слова. Онъ по-прежнему сидитъ истуканомъ и глаза его такъ же безсмысленно смотрятъ въ пространство.
   Валерьянъ Алексѣевичъ поспѣшно приближается къ двери и поворачиваетъ ключъ два раза въ замкѣ. Потомъ онъ подходитъ къ кровати и беретъ сапоги. Изъ одного вываливается, произведя глухой стукъ о коверъ, какая-то красная штука, которая есть не что иное, какъ лента съ орденомъ Анны... Валерьянъ Алексѣичъ поднимаетъ ее и прячетъ въ карманъ, затѣмъ съ сапогами въ рукахъ становится на колѣни передъ пріятелемъ и принимается его обувать. Послѣ сапогъ наступаетъ чередъ панталонъ и прочихъ статей гардероба.
   Во все это время Тихонъ Антонычъ пребываетъ безмолвенъ. Онъ послушно протягиваетъ, когда это нужно, то ногу, то руку, подставляетъ спину и плечи, облегчая Валерьяну Алексѣичу процессъ своего облаченія, но не произноситъ ни слова. Можно подумать, что онъ совершенно утратилъ даръ слова человѣческой рѣчи.
   Наконецъ, совсѣмъ ужь одѣтый, Тихонъ Антонычъ поднимается на ноги. Валерьянъ Алексѣичъ накидываетъ ему на плечи шинель, нахлобучиваетъ на его побѣдную голову шапку, пододвигаетъ калоши (все это оказывается раньше уже сюда принесеннымъ) и, когда пріятель его окончательно готовъ тронуться въ путь, отпираетъ дверь въ корридоръ. Они минуютъ весь корридоръ, минуютъ красную комнату, минуютъ другую комнату, съ парой колоннъ посрединѣ и роялью вдали. Все цѣпенѣетъ уныло въ блѣдныхъ сумеркахъ тусклаго утра, среди пустоты и безмолвія спящаго царства. Валерьянъ Алексѣичъ идетъ впереди, Тихонъ Антонычъ плетется за нимъ по пятамъ, безмолвно и безотчетно, какъ автоматъ, все съ тѣмъ же мертвенно-остановившимся взоромъ. Дверь на подъѣздъ имъ отворяетъ субъектъ съ хмурымъ и соннымъ лицомъ, въ сѣрой курткѣ и опоркахъ на босу-ногу, въ которомъ Тихонъ Антонычъ могъ бы узнать вчерашняго лакея во фракѣ, подававшаго ему вино и дессертъ, но онъ не узнаетъ его, какъ не узнаетъ и тѣхъ стѣнъ, мимо которыхъ проходитъ, словно ничего этого не существуетъ въ дѣйствительности, словно все это только послѣднія грёзы какого-то долгаго, дикаго и страшнаго сна, отъ котораго его, наконецъ, разбудили.
   На улицахъ слякоть. Валитъ тяжелыми хлопьями снѣгъ и, коснувшись плитъ тротуара, тотчасъ же таетъ. На мостовой, гдѣ ѣзда, онъ уже превратился въ грязную жижу.
   Валерьянъ Алексѣичъ нанимаетъ извощика, на котораго Тихонъ Антонычъ покорно усаживается, бокъ-о-бокъ съ пріятелемъ.
   Дорогою оба молчатъ. Тихонъ Антонычъ, съ неподвижнымъ, окаменѣлымъ лицомъ, безсмысленно смотритъ въ бѣлую мглу. Глаза Феноменова устремлены на дорогу, брови низко нахмурены, и на лицѣ лежитъ выраженіе сосредоточенной думы.
   Онъ размышляетъ объ обстоятельствахъ, предшествовавшихъ послѣднимъ событіямъ.
   Все произошло отъ того, что возня съ пьянымъ Антономъ, котораго съ немалымъ трудомъ удалось ему отправить домой отняла у него массу времени. Когда Валерьянъ Алексѣичъ вернулся въ залу, Тихона Антоныча тамъ уже не было. Хоръ уже прекратилъ свои упражненія и спускался вразсыпную по лѣстницѣ. Послѣ безуспѣшныхъ поисковъ Тихона Антоныча по всему корридору, съ захожденіемъ даже въ разные его закоулки, пришлось убѣдиться, что юбиляръ исчезъ безвозвратно. Куда онъ исчезъ, съ кѣмъ и когда,-- никто не могъ дать Феноменову свѣдѣній. Грохотунскаго не было. Бубенцовъ, нѣсколько минутъ, какъ уѣхалъ. На-лицо былъ одинъ лишь Орлянкинъ да одинъ изъ запоздавшихъ участниковъ хора, сражавшійся въ прихожей съ калошами. Швейцаръ сообщилъ, что видѣлъ старичка, "сильно ужъ пьяненькаго", котораго велъ подъ руку молодой господинъ, "надо полагать, изъ студентовъ", и съ ними были еще господа, не то трое, не то, можетъ, и четверо, и всѣ они, кажется, куда-то ѣхали вмѣстѣ, причемъ старичокъ вынималъ и показывалъ визитную карточку и всѣхъ приглашалъ на именины къ кому-то. Какъ они вышли, швейцаръ уже не видалъ, такъ какъ занятъ былъ выпроваживаньемъ трехъ пьяныхъ господъ, которые ломились наверхъ, говоря, что пришли къ юбиляру, и онъ насилу отъ нихъ отвязался.
   Феноменовъ былъ совершенно сбитъ съ толку. Несомнѣннымъ являлось одно, что Тихонъ Антонычъ уѣхалъ съ компаніей молодежи; задача была въ рѣшеніи только вопроса: куда? Изъ его послѣднихъ, безсвязныхъ рѣчей, Валерьяну Алексѣичу вспомнилось блажное намѣреніе посѣтить Пересвѣтовыхъ,-- намѣреніе, порожденное идеей объ именинахъ какой-то свояченицы, чему Феноменовъ не придалъ тогда большого значенія, такъ какъ одновременно съ тѣмъ, онъ старался проникнуть въ смыслъ таинственныхъ совѣщаній между Скачковымъ и Мокряковымъ, изъ которыхъ онъ успѣлъ уловить только то, что они тоже куда-то собираются ѣхать. Принимая во вниманіе, что эти оба молодыхъ человѣка, будучи тоже уже значительно пьяными, не выразили Тихону Антонычу ни малѣйшаго сочувствія въ его странномъ намѣреніи, слѣдовало думать, что они постараются отъ него отвязаться, доставивъ благополучно домой. Къ этому склонялись догадки Валерьяна Алексѣича, и оставалось только окончательно себя успокоить, убѣдившись въ этихъ догадкахъ фактически, а потому Феноменовъ, не теряя болѣе времени, полетѣлъ на Пески.
   Тамъ его ждало полнѣйшее разочарованіе. Прасковья Никифоровна, переодѣвшаяся изъ параднаго платья въ домашній капотъ, сидѣла одна передъ самоваромъ, который она, несмотря на позднее время, велѣла поставить, въ виду прибытія Феноменова съ мужемъ, и ждала ихъ съ большимъ безпокойствомъ. На столѣ, рядомъ съ принадлежностями чаепитія, красовался юбилейный подарокъ -- чернильница, съ адресомъ въ плюшевой папкѣ, и глаза Прасковьи Никифоровны неподвижно покоились на этихъ предметахъ, на которые падалъ яркій свѣтъ лампы, между тѣмъ какъ мысли ея кружились въ хаосѣ самаго мрачнаго свойства.
   -- Какъ, вы одни? А гдѣ же Тихонъ Антонычъ?-- былъ первый, тревожный вопросъ ея, при появленіи одного Феноменова.
   Пришлось разсказать. По объясненію Валерьяна Алексѣича, слѣдовало думать, что Тихонъ Антонычъ на пути уже къ дому, и если его еще нѣтъ, то это могло случиться лишь потому, что ему попалась скверная извощичья кляча, или извощикъ повезъ его кружнымъ путемъ. Во всякомъ случаѣ, онъ долженъ, съ минуты на минуту, пріѣхать. Оставалось только вооружиться терпѣніемъ.
   Оба принялись дожидаться. Самоваръ затянулъ заунывную пѣсенку, за окномъ поднималась мятель, и въ трубѣ плакалъ вѣтеръ. Прасковья Никифоровна испускала глубокіе вздохи. Феноменовъ тоже чувствовалъ себя отвратительно. Тягостное молчаніе царило между обоими. Отъ времени до времени, Прасковья Никифоровна принималась прислушиваться, потомъ шепотомъ спрашивала:
   -- Слышите?... Будто кто-то подъѣхалъ.
   Феноменовъ начиналъ тоже прислушиваться, а затѣмъ Прасковьѣ Никифоровнѣ приходилось признаться, что ей только послышалось.
   Время текло съ ужасающею медленностью. Было далеко уже за полночь. Тихона Антоныча все еще не было.
   Оставалось сдѣлать одно заключеніе, что онъ попалъ къ Пересвѣтовымъ. На томъ и рѣшили. Прасковья Никифоровна чувствовала себя совершенно измученной и нуждавшейся въ полномъ покоѣ. Для Феноменова не представлялось ни малѣйшаго смысла дольше сидѣть здѣсь. Они распрощались, причемъ Валерьянъ Алексѣичъ обѣщался на утро здѣсь побывать и навѣдаться насчетъ положенія дѣлъ.
   Было еще раннее утро, значительно раньше поры, въ которую Феноменовъ привыкъ просыпаться, когда его разбудили. Разбудила его престарѣлая дама, нѣкая вдовствующая штабсъ-капитанша, у которой Валерьянъ Алексѣичъ снималъ миніатюрную комнатку, гдѣ онъ жилъ какъ въ футлярѣ, и тутъ же, у нея, столовался, туговатая на ухо и потому говорившая голосомъ, разсчитаннымъ на разстояніе, по крайней мѣрѣ, десятка-двухъ саженъ, а тотъ, къ кому адресовалось ея обращеніе, для удовлетворительнаго хода бесѣды, долженъ былъ откликаться соотвѣтственнымъ образомъ, чѣмъ устранялась малѣйшая возможность между ними секретовъ въ отношеніи всякаго посторонняго слушателя,-- эта самая дама поразила его, какъ обухомъ, возгласивъ въ пространство полуотворенной двери, надъ самъ изголовьемъ постели погруженнаго въ сонъ Феноменова:
   -- Вставайте!! Васъ спрашиваютъ!!
   -- Кто?!-- заоралъ въ свою очередь Валерьянъ Алексѣичъ, вскидывая съ подушекъ свою косматую голову.
   -- Дѣвка какая-то!! Ждетъ!!
   "Дѣвкой" оказалась явившаяся къ нему отъ Прасковьи Никифоровны посланницей Дунька, которая во время этого краткаго діалога, стоя за дверью, вздрагивала въ ожиданіи долженствующей произойти сейчасъ ссоры, и съ испугомъ отпрянула отъ громогласной старухи, когда та, сдѣлавъ свое сообщеніе и удаляясь обратно отъ двери, крикнула ей:
   -- Жди!! Сейчасъ встанетъ!!
   Вскорѣ затѣмъ, приглашенная въ комнату Феноменова, Дунька сообщила, что барыня велѣла сказать ему, что Тихона Антоныча до сихъ поръ еще нѣтъ, и что она, барыня, "ужасти какъ безпокоится" и прислала ее, Дуньку, узнать, нѣтъ ли его здѣсь, у него, и, если нѣтъ, и онъ, т.-е. Валерьянъ Алексѣичъ, тоже не знаетъ, гдѣ онъ, т.-е. Тихонъ Антонычъ, находится, то чтобы похлопоталъ и узналъ, гдѣ онъ можетъ быть, а она, Прасковья Никифоровна, будетъ ждать съ нетерпѣніемъ...
   Таковъ былъ смыслъ сообщенія, переданнаго Феноменову Дунькой, въ большихъ попыхахъ, безсвязно, взволнованно, чѣмъ ясно сказывалось то отчаянное состояніе тревоги, въ которое погрузилъ домашнихъ своихъ Тихонъ Антонычъ.
   Валерьянъ Алексѣичъ выслушалъ Дуньку, насупившись мрачно, какъ туча, и только сказалъ коротко:
   -- Хорошо!
   Дунька помчалась обратно, а Феноменовъ тотчасъ умылся, одѣлся и, не пивъ даже чаю, устремился на розыски.
   По его разсужденію, розыски эти слѣдовало начать по указаніямъ лицъ, которыя находились съ Тихономъ Антонычемъ въ послѣдній моментъ. А такъ какъ несомнѣнно былъ установленъ тотъ фактъ, что Тихонъ Антонычъ не разставался все время съ обществомъ Скачкова и Ко, то слѣдовало думать, что нить находилась у нихъ. Всѣ они попали на юбилей, благодаря Грохотунскому. Значитъ, нужно было начать съ Грохотунскаго. Кстати, Валерьянъ Алексѣичъ зналъ его адресъ, хотя никогда у него не бывалъ. Феноменовъ, первымъ дѣломъ, къ нему и направился.
   Грохотунскій ужъ бодрствовалъ, но отказался принять Феноменова. Онъ сидѣлъ въ халатѣ, съ головою, обвязанной, въ видѣ чалмы, полотенцемъ, намоченнымъ въ уксусѣ, и испускалъ тяжкіе стоны... Къ другимъ проявленіямъ своего бытія онъ пока не былъ способенъ. Къ Валерьяну Алексѣичу вышла жена его, имѣвшая еще болѣе угнетенный видъ, чѣмъ вчера, на торжественномъ вечерѣ. Феноменовъ заявилъ ей, что ему нужно. М-me Грохотунская ушла и снова вернулась съ отвѣтомъ, что мужъ ея не можетъ ему указать мѣстожительства ни одного изъ названныхъ Феноменовымъ лицъ, такъ какъ это ему самому неизвѣстно. Валерьянъ Алексѣичъ сказалъ, что ему это необходимо узнать во что бы ни стало. М-me Грохотунская посовѣтовала обратиться ему къ Бубенцову. Феноменовъ записалъ, гдѣ живетъ Бубенцовъ, поблагодарилъ и раскланялся. Въ переговорахъ своихъ онъ былъ суровъ, настойчивъ, но кратокъ.
   Бубенцовъ обиталъ въ меблированныхъ комнатахъ на Невскомъ проспектѣ. Онъ еще спалъ и, по заявленію горничной дѣвушки, велѣлъ себя не будить. Валерьянъ Алексѣичъ заявилъ, что нужно его разбудить... Дѣвушка указала дверь его комнаты, снявъ съ себя всю отвѣтственность за могущіе произойти отъ того результаты...
   На энергичный и повторенный нѣсколько разъ стукъ Феноменова въ дверь, изъ комнаты отвѣчало гробовое молчаніе. Валерьянъ Алексѣичъ потрогалъ за ручку. Дверь оказалась незапертой, а потому онъ, не теряя болѣе времени, отворилъ ее и вошелъ.
   Комната имѣла обычный видъ меблированныхъ комнатъ, съ тѣмъ характеромъ неуютности и безпорядка, который съ перваго взгляда показывалъ, что хозяинъ ея -- холостякъ, и живетъ здѣсь только налётомъ. На диванѣ валялась раскрытая книга съ разсыпанной пачкой полунабитыхъ папироснымъ патроновъ. На письменный столъ попала жилетка, а рядомъ съ нею виднѣлась женская, черной лайки, перчатка. Комната была совершенно пуста, но откуда-то близко раздавался аппетитнѣйшій храпъ. Феноменовъ оглядѣлся вокругъ и увидѣлъ сзади себя темную занавѣсь, съ виднѣвшимся сбоку краемъ мраморнаго умывальнаго столика. Онъ отдернулъ въ сторону занавѣсь и обнаружилъ постель, на которой спалъ богатырскимъ сномъ Бубенцовъ.
   Онъ спалъ на спинѣ, закинувъ одну руку подъ голову и, судя по глубоко-спокойному выраженію красиваго, молодого лица Бубенцова, грёзы его были самаго безмятежнаго свойства. Но это лицо тотчасъ же сморщилось, когда Валерьянъ Алексѣичъ потрясъ спящаго слегка за плечо, а глаза медленно раскрылись на Феноменова, посмотрѣли на него неподвижно-безсмысленнымъ взглядомъ и снова закрылись.
   -- Послушайте,-- прогудѣлъ надъ нимъ басъ Феноменова.
   -- Отстаньте, не хочу простокваши...-- пробормоталъ сквозь зубы въ отвѣтъ Бубенцовъ.
   -- Послушайте, вамъ говорятъ!-- настойчивѣе повторилъ Валерьянъ Алексѣичъ.
   Голова Бубенцова вскинулась быстро съ подушекъ и раскрывшіеся снова глаза, съ выраженіемъ дикаго ужаса, уставились въ виднѣвшуюся передъ ними фигуру. Фигура эта была длиннѣйшаго. роста, съ косматой растительностью и въ огромнѣйшей шапкѣ.
   -- Съ добрымъ утромъ!-- произнесла эта фигура.
   Голова Бубенцова упала опять на подушки.
   -- Фу, чортъ, какъ вы меня испугали!
   -- Виноватъ,-- прогудѣлъ Феноменовъ,-- имѣю до васъ нужное дѣло...
   И тотчасъ же, не входя въ объясненія, онъ объявилъ Бубенцову, что ему крайне необходимъ адресъ котораго-нибудь изъ четверыхъ молодыхъ людей, бывшихъ вчера на обѣдѣ.
   -- А чортъ ихъ знаетъ!-- отвѣчалъ Бубенцовъ, закрывая глаза, какъ бы собираясь продолжать прерванный сонъ.-- Мнѣ они неизвѣстны.
   Валерьянъ Алексѣичъ замѣтилъ, что онъ имѣетъ причины интересоваться вопросами, куда они отправились съ вечера.
   Бубенцовъ сонно отвѣтилъ, что этого онъ тоже не знаетъ, что послѣ обѣда онъ не обращалъ на нихъ совершенно вниманія, что, по всей вѣроятности, они отправились куда-нибудь "путаться"...
   -- Ну, да, теперь помню,-- прибавилъ Бубенцовъ сквозь зѣвоту,-- они собирались "ко львамъ"... Орлянкинъ тоже съ ними хотѣлъ...-- и, раскрывъ вдругъ глаза, онъ съ недоумѣніемъ ими окинулъ все время стоявшаго передъ нимъ Феноменова.-- Да вамъ-то что за дѣло до нихъ?
   -- "Ко львамъ"...-- бормоталъ огорошенный Валерьянъ Алексѣичъ.-- Это что же, звѣринецъ, что ли, какой?
   Тутъ Бубенцовъ, разинувшій было ужъ ротъ, чтобъ аппетитно зѣвнуть, вдругъ разсмѣялся.
   -- Ха, ха, звѣринецъ... Ну, нѣтъ, не совсѣмъ... А вы развѣ не знаете?
   -- Не знаю,-- мрачно отвѣчалъ Феноменовъ. Получивъ объясненіе, онъ еще мрачнѣе спросилъ: -- А гдѣ они, эти "львы", обрѣтаются?
   При этомъ вопросѣ Бубенцовъ оперся на локоть и снова окинулъ глазами, въ которыхъ выразилось уже теперь удивленіе, съ ногъ до головы Феноменова.
   -- Да что это вамъ такъ интересно? Наскандалили, что ли, они!
   -- Гдѣ эти "львы" обрѣтаются?-- настойчиво повторилъ Валерьянъ Алексѣичъ.
   Выслушавъ адресъ, причемъ лицо Феноменова приняло окончательно человѣконенавистнѣйшій видъ, Валерьянъ Алексѣичъ буркнулъ:
   -- Прощайте. Извините, что потревожилъ.
   И, не прибавивъ больше ни слова, приподнявъ только свою косматую шапку, въ которой онъ стоялъ все время передъ Бубенцовымъ, Феноменовъ задернулъ опять занавѣску и сдѣлался въ ту же минуту невидимъ...
   -- Да послушайте вы, наконецъ,-- крикнулъ было ему, совсѣмъ уже разгулявшійся, его собесѣдникъ, но ему отвѣчалъ только стукъ захлопнутой двери.-- Чортъ тебя побери, полоумное чучело!-- пробормоталъ Бубенцовъ, натягивая на себя одѣяло, съ намѣреніемъ попытаться снова заснуть.
   Очутившись на улицѣ, Феноменовъ чувствовалъ себя въ такомъ состояніи, будто по головѣ его ошарашили. То, что въ видѣ догадки, сообщилъ ему Бубенцовъ, было самое худшее, что только возможно было представить. Ни на одно мгновеніе мысль о подобномъ не приходила ему еще въ голову! Положимъ, это могло оказаться и вздоромъ. Во всякомъ случаѣ, нельзя было ничего оставлять безъ вниманія, все нуждалось въ провѣркѣ, все требовало необходимо разслѣдованія. Оставалось только ѣхать "ко львамъ". А потому Валерьянъ Алексѣичъ отбросилъ всѣ размышленія въ сторону и склонился предъ волей неодолимой судьбы. Онъ нанялъ извощика и поѣхалъ "ко львамъ".

. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .

   -- Стой!-- крикнулъ Феноменовъ извощику, обрывая нить своихъ думъ.
   Санки остановились передъ подъѣздомъ длиннаго одноэтажнаго зданія съ вывѣской, на которой большими бѣлыми буквами по синему полю было начертано: "Семейныя бани".
   -- Вылѣзай,-- произнесъ Валерьянъ Алексѣичъ.
   Съ той же покорностью, съ которой онъ теперь дѣлалъ все, что Феноменовъ велѣлъ ему дѣлать, Тихонъ Антонычъ исполнилъ и это. Повидимому, въ немъ сохранилась одна лишь способность безсознательныхъ, машинальныхъ движеній. Феноменовъ расплатился съ извощикомъ, отворилъ дверь подъѣзда, пропустилъ впередъ своего безмолвнаго спутника, купилъ въ кассѣ билетъ, спросилъ что-то у встрѣтившагося имъ въ корридорѣ безбородаго парня въ бѣлой рубахѣ, который тотчасъ же отворилъ какую-то дверь -- и Тихонъ Антонычъ очутился въ номерѣ бани.
   Парень въ бѣлой рубахѣ, держа подъ-мышкою вѣникъ, принесъ простыню, мочало и мыло и подалъ это все Феноменову.
   -- Больше ничего не потребуется?-- спросилъ въ заключеніе парень въ бѣлой рубахѣ.
   -- Ничего!-- отвѣтилъ ему Феноменовъ и, когда тотъ ушелъ, обратился къ пріятелю:-- Раздѣвайся! Можешь руками-то двигать?
   Неловко, медлительно, все такъ же послушно и все такъ же безмолвно, Тихонъ Антонычъ принялся освобождать себя отъ одеждъ. Валерьянъ Алексѣичъ тоже сталъ раздѣваться, приходя на помощь къ пріятелю въ тѣхъ случаяхъ, когда его пальцы особенно туго справлялись съ какой-нибудь пуговицей. Скоро Валерьянъ Алексѣичъ, покрытый весь шерстью, принялъ видъ худощавой гориллы. Тихонъ Антонычъ, тоже успѣвшій раздѣться, съ своей жирненькой грудью и длинными, падавшими до плечъ кудерьками, сдѣлался отчасти похожъ на престарѣлую женщину. Онъ сидѣлъ, опустившись всѣмъ туловищемъ и смотрѣлъ очень внимательно на виднѣвшійся въ рукѣ у Феноменова вѣникъ.
   -- Чего заглядѣлся?-- сурово спросилъ его Валерьянъ Алексѣичъ.-- Думаешь, драть тебя буду?
   Тихонъ Антонычъ медленно поднялъ обѣ руки къ головѣ -- и вдругъ, неожиданно, произнесъ, наконецъ, въ первый разъ, какое-то невнятное слово...
   -- Что?-- спросилъ Феноменовъ.
   -- Голова...-- прохрипѣлъ Тихонъ Антонычъ.
   -- Что голова?-- спросилъ опять Феноменовъ.
   -- Болитъ...-- прохрипѣлъ опять Тихонъ Антонычъ.
   Онъ закрылъ руками лицо, и все его голое тѣло внезапно затряслось отъ рыданій.
   -- Боже мой, Боже мой!-- всхлипывалъ Тихонъ Антонычъ, между тѣмъ какъ слезы обильнымъ потокомъ текли у него между пальцами, бѣжали по подбородку и шеѣ и орошали обнаженную грудь.-- До чего дойти и унизиться... потерять все... все, все потерять... загрязнить, заплевать, чѣмъ должно было гордиться... сдѣлаться посмѣшищемъ, тряпкой... Не смѣть смотрѣть теперь людямъ въ глаза. Жалкій, старый дуракъ! Драть, драть меня надо. Правда твоя! Дери меня, дери, голубчикъ, Валерьянъ Алексѣичъ... больнѣе дери... я того стою!
   -- Ну, ну, довольно! Вставай!-- топнувъ босою ногою, прикрикнулъ на него Феноменовъ, и Тихонъ Антонычъ въ ту же минуту умолкъ. Феноменовъ подхватилъ его подъ руку, поднялъ съ дивана и повелъ медленно въ баню, держа въ другой рукѣ вѣникъ. Онъ имѣлъ такой видъ, будто, дѣйствительно, собирался произвести надъ нимъ экзекуцію. Въ банѣ Валерьянъ Алексѣичъ окатилъ его изъ шайки водою, окатился и самъ, послѣ чего взвелъ его на полокъ и сурово промолвилъ:
   -- Ложись!
   Проливая беззвучныя слезы, Тихонъ Антонычъ улегся ничкомъ на полбкъ, а затѣмъ оттуда послышалось шлепанье вѣника по голому тѣлу.
   Спустя нѣсколько времени, Валерьянъ Алексѣичъ свелъ обратно Тихона Антоныча, теперь совсѣмъ уже краснаго, внизъ, окатилъ это вновь, съ головы до ногъ, водою изъ шайки и привелъ въ передбанникъ. Тамъ онъ накинулъ на него простыню и, въ заключеніе всего, не измѣняя прежняго суроваго тона, спросилъ:
   -- Ну, легче теперь?
   -- Легче,-- прошепталъ Тихонъ Антонычъ. Лицо его оставалось все еще скорбнымъ, но въ чертахъ, дѣйствительно, замѣчалось больше спокойствія. Немного погодя, онъ прибавилъ, что ему сильно хочется спать.
   Оба, прежнимъ порядкомъ, принялись одѣваться, и, когда были готовы, все такъ же молча, вышли изъ бани. Феноменовъ, опять какъ и давеча, шагалъ впереди, а Тихонъ Антонычъ разслабленною поступью плелся за нимъ слѣдомъ. У подъѣзда оказался извощикъ, который и былъ ими тотчасъ же нанятъ.
   Дорогой, опять какъ и давеча, пріятели не обмолвились между собою ни словомъ. Валерьянъ Алексѣичъ смотрѣлъ пристально въ землю. Тихонъ Антонычъ ушелъ всѣмъ лицомъ въ воротникъ своей старой шинели, вплоть до самаго околыша шапки, и погрузился въ дремоту. Сперва, на ухабахъ, онъ раскачивалъ головой въ разныя стороны, потомъ припалъ ею къ плечу Феноменова и оставался уже до конца въ такомъ положеніи.
   Вдругъ онъ сильно клюнулся носомъ впередъ, вздрогнулъ и воззрился. Извощикъ стоялъ у воротъ его дома.
   Тихонъ Антонычъ суетливо схватился съ сидѣнья, вылѣзъ изъ санокъ и устремился къ калиткѣ.
   -- Стой!-- прогудѣлъ за нимъ басъ Феноменова, и Тихонъ Антонычъ въ ту же минуту застылъ на мѣстѣ, какъ вкопанный.
   Валерьянъ Алексѣичъ расплатился съ извощикомъ, не торопясь подошелъ къ тому мѣсту, гдѣ стоялъ Тихонъ Антонычъ, остановился и устремилъ глаза прямо въ лицо ему. Въ этихъ темныхъ, всегда сердитыхъ глазахъ, виднѣлось теперь что то особенное...
   -- Слушай меня хорошенько, Тихонъ Антонычъ,-- раздѣльно и медленно заговорилъ Феноменовъ.-- Слушай меня въ оба уха и заруби у себя на носу. То, что тебѣ мерещилось сегодняшнею ночью, былъ только сонъ. Ничего этого, въ сущности, не было. Гдѣ и что съ тобой было -- тебѣ неизвѣстно. Запомни это и знай навсегда! Ты понялъ меня?-- выразительнымъ тономъ прибавилъ Валерьянъ Алексѣичъ.
   -- Понялъ,-- прошепталъ, чуть слышно, Тихонъ Антонычъ.
   -- Запомнилъ!
   -- Запомнилъ.
   -- Ну, теперь двигайся!
   Появленіе ихъ вышло цѣлымъ событіемъ. Дунька бросилась на встрѣчу къ хозяину съ такимъ выраженіемъ, будто онъ считался умершимъ и неожиданно ожилъ. Дружокъ заскакалъ, завизжалъ и заметался, какъ одурѣлый. Тришка прооралъ во все горло подрядъ цѣлыхъ три слова: "здравія желаю, на караулъ, съ праздникомъ!"
   Изъ столовой вышла поспѣшно Прасковья Никифоровна, хотѣла было что-то сказать, но развела только руками и опустилась на стулъ, какъ бы задохнувшись. Затѣмъ она тотчасъ же поднялась снова на ноги и устремилась на встрѣчу.
   Тихонъ Антоныча, медлительно, съ чувствомъ поцѣловалъ троекратно руку жены, оглядѣлся по комнатѣ, словно ища въ ней какихъ-то, долженствовавшихъ произойти въ отсутствіе его, перемѣнъ, опустился тяжело на диванъ и потупился.
   -- Наконецъ! Слава Богу!-- воскликнула Прасковья Никифоровна.-- Что съ тобой было, скажи мнѣ, ради Создателя?! Отчего у тебя мокрые волосы?...
   Тихонъ Антонычъ молчалъ, не подымая глазъ отъ земли. Лицо его было разстроено, губы подергивались. Прасковья Никифоровна стояла и смотрѣла съ пытливою тревогой на мужа. Дунька тоже стояла и смотрѣла на барина изъ двери прихожей.
   -- Потомъ, потомъ все разскажетъ!-- загудѣлъ Феноменовъ.-- Пока ему слѣдуетъ спать. Уложите его, Прасковья Никифоровна! Это пока будетъ лучшее.
   -- Да, да... спать, спать,-- пробормоталъ Тихонъ Антонычъ, подымаясь съ дивана, и направился въ спальню.
   За нимъ послѣдовала Прасковья Никифоровна. Она помогла мужу раздѣться, уложила, укрыла его и вернулась затѣмъ къ Феноменову, горя нетерпѣніемъ знать, гдѣ провелъ эту ночь Тихонъ Антонычъ.
   Свѣдѣнія оказались до чрезвычайности скудными. Тихонъ Антонычъ былъ увезенъ Грохотунскимъ, у котораго и нашелъ его Валерьянъ Алексѣичъ. Тихонъ Антонычъ очень нехорошо себя чувствовалъ, почему Валерьянъ Алексѣичъ счелъ полезнымъ свезти его въ баню. Теперь ему лучше, и пока единственное, что для него только требуется, это -- дать ему выспаться. Разспрашивать его о вчерашнемъ будетъ совсѣмъ безполезно, такъ какъ Тихонъ Антонычъ ничего, какъ есть ничего абсолютно не помнитъ.
   Окончивъ этотъ докладъ, Валерьянъ Алексѣичъ поспѣшилъ распроститься, несмотря на упрашиванья Прасковьи Никифоровны посидѣть еще хоть минуточку.
   Домъ погрузился въ безмолвіе.
   Прасковья Никифоровна тоже чувствовала себя утомленной, несмотря на то, что крѣпко спала эту ночь. Она заснула тотчасъ же, какъ только ушелъ вчера Валерьянъ Алексѣичъ, заснула какъ камень, опущенный въ воду, и не имѣла никакихъ сновидѣній. Проснулась она въ свое обычное время. И въ то же мгновеніе пустое мѣсто рядомъ съ ней на постели всколыхнуло въ ея головѣ все вчерашнее и погрузило опять въ состояніе жестокой тревоги... Дунька помчалась во весь духъ къ Феноменову, а Прасковья Никифоровна принялась снова терзаться. Возвращеніе Дуньки не принесло съ собой ничего утѣшительнаго, и Прасковья Никифоровна впала уже окончательно въ безмолвное и тупое отчаяніе. Но дѣла должны были идти своимъ чередомъ и она опять, какъ всегда, отправилась самолично на рынокъ. Эта прогулка ее немного разсѣяла и даже принесла съ собой нѣчто, имѣвшее дѣйствіе нѣсколькихъ капель животворной росы, освѣжившей немного ея истомленную душу. Прикащикъ въ мясной, гдѣ знали ее уже нѣсколько лѣтъ, поздравилъ Прасковью Никифоровну со вчерашнимъ событіемъ. О немъ было напечатано сегодня въ газетѣ, и всѣ въ лавкѣ только что о томъ толковали. Ей былъ показанъ и номеръ газеты. Тихонъ Антонычъ выписывалъ не эту, а другую газету, гдѣ о юбилеѣ ничего не было сказано, а потому Прасковья Никифоровна, вернувшись домой, послала тотчасъ же Дуньку на Слоновую улицу купить у газетчика указанный номеръ... Выхвативъ у Дуньки газету, Прасковья Никифоровна нетерпѣливо вооружилась очками и скоро нашла въ ней то мѣсто, гдѣ говорилось о юбилеѣ... Правда, сказано было немного (статья, разсчитанная въ оригиналѣ на цѣлый столбецъ, обратилась въ замѣтку изъ полутора десятка коротенькихъ строкъ), но упомянуты были и "дружная педагогическая семья", и "глубоко прочувствованная рѣчь юбиляра", сказано было объ адресѣ и о поднесенномъ юбиляру подаркѣ.. Съ сожалѣніемъ нужно отмѣтить то обстоятельство, что Непромокаевъ названъ былъ Промокаевымъ, и это было единственное, что нѣсколько портило все впечатлѣніе, но это былъ, конечно, пустякъ въ сравненіи со всѣмъ остальнымъ... Прасковья Никифоровна перечитала замѣтку нѣсколько разъ. Газета, въ которой она была напечатана, получила въ глазахъ Прасковьи Никифоровны живой интересъ, и она принялась читать ее всю. Она прочла политику, прочла фельетонъ (отрывокъ изъ какого-то Таинственнаго умерщвленія герцогини), прочла столичную хронику, прочла объявленія, и каждый разъ, прочтя то или другое, возвращалась опять къ той же замѣткѣ... Она могла бы теперь сказать ее всю наизусть. Газета сослужила ей великую службу, притупивъ на нѣсколько времени мучительное состояніе духа по поводу отсутствія мужа.
   Вотъ и теперь, когда всѣ тревоги ея разрѣшились благополучнымъ концомъ, она взялась за газету, прилегла на диванъ и принялась перечитывать снова замѣтку. Она читала ее съ новымъ вкусомъ, потому что въ душѣ ея царствовалъ миръ и волноваться не было больше причинъ.
   Мертвая тишина стояла вокругъ. На улицѣ снѣгъ все продолжалъ еще падать тяжелыми хлопьями. Бѣлый свѣтъ полудня походилъ на ненастныя сумерки.
   Тришкѣ, задумчиво сидѣвшему въ клѣткѣ, надоѣло, повидимому, это безмолвіе. Онъ встряхнулся и заболталъ самъ съ собою, пересыпая со словами обычнаго своего лексикона тѣ новыя, которыя ему удалось заучить въ эти послѣдніе дни:
   -- "Юбилей, юбиляръ, накрывайте на столъ, попочкѣ кушать, здравія желаю, душа моя преисполнена..."
   

VIII.

   Повѣствованіе наше окончено. Если исторія, названная въ подзаголовкѣ "несовсѣмъ обыкновенной", не оправдала ожиданій читателя, то автору ея остается только скорбѣть о томъ отъ глубины всего сердца, и особенно скорбѣть потому, что онъ не въ силахъ былъ сдѣлать иначе. Онъ былъ бы безмѣрно счастливъ и гордъ, еслибы обладалъ широкою кистью, которая, смѣлыми взмахами, могла явить восхищенному взору какой-нибудь яркій, выпуклый образъ, какую-нибудь свѣтлую, сильную личность, хотя бы вродѣ Лео Шпильгагена, что ли; но такъ какъ этого ему не дано, то, конечно, и нечего думать объ этомъ. Удѣлъ его -- одно заурядное, мелкое, фонъ картинъ его тусклъ, фигуры будничны, сѣры, окрашены сумрачнымъ свѣтомъ, который смотритъ въ окно его комнаты, и ничего уже противъ того не подѣлаешь. Еще болѣе для него огорчительно то обстоятельство, что, вѣдь, дѣйствительно, нужно признать существованіе того же самаго солнца, которое льетъ на весь міръ свѣтъ и радость, существованіе яркихъ и крупныхъ фигуръ, которыя могутъ стоять образцами среди окружающей ихъ сѣрой, будничной массы,-- только вотъ онъ-то, авторъ, не можетъ ихъ нигдѣ уловить, потому что таковымъ уже онъ уродился, и приходится ему на томъ успокоиться, ибо это въ немъ органическое, ибо онъ, въ этомъ смыслѣ, является "цвѣткомъ, возросшимъ на почвѣ ингерманландскихъ болотъ", какъ остроумно выразился недавно о немъ нѣкій критикъ, въ лицѣ котораго авторъ привыкъ почитать одного изъ наиболѣе глубокомысленныхъ и проницательныхъ критиковъ нашего благополучнаго времени.
   Всѣ эти размышленія, пожалуй, совершенно излишни, и авторъ даже совсѣмъ не предполагалъ ихъ высказывать, но это случилось какъ то невольно. А случилось это благодаря тому обстоятельству, которое заставило автора присовокупить еще эту послѣднюю, небольшую главу, въ чемъ также сперва не предвидѣлось надобности. А разъ уже это случилось, приходится, волей-неволей, прибавить еще нѣсколько строкъ о дальнѣйшей судьбѣ дѣйствующихъ лицъ этого безхитростнаго повѣствованія.
   Первое мѣсто, конечно, по всей справедливости, принадлежитъ центральной фигурѣ.
   Послѣ неожиданнаго и фантастическаго заключенія своего юбилея Тихонъ Антонычъ, вскорѣ послѣ того, какъ Феноменовъ его доставилъ домой, заболѣлъ серьезно и тяжко. Въ теченіе нѣсколькихъ дней жизнь его находилась даже въ опасности, но организмъ превозмогъ, и Тихонъ Антонычъ всталъ снова на ноги. Поправлялся онъ долго и трудно и только къ веснѣ почувствовалъ себя совершенно здоровымъ. Болѣзнь на немъ не оставила какихъ-либо слѣдовъ, за исключеніемъ развѣ того, что онъ постарѣлъ какъ-то сразу на нѣсколько лѣтъ, да походка его утратила прежнюю бодрость. Онъ сталъ задумчивѣе, сосредоточеннѣе, неохотно выходилъ на прогулку и предпочиталъ сидѣть на одномъ мѣстѣ дивана, гдѣ вслѣдствіе этого образовался довольно глубокій провалъ. Вмѣстѣ съ тѣмъ, онъ пріобрѣлъ большую наклонность къ тихимъ, копотливымъ занятіямъ, вродѣ дѣланья рамокъ, клейки коробочекъ и проч., но особенно онъ полюбилъ сооруженіе разныхъ построекъ изъ существующихъ въ продажѣ картонныхъ листовъ съ нарисованными отдѣльно на нихъ принадлежностями этихъ построекъ, такъ что, при помощи ножницъ и клейстера, можно въ теченіе нѣсколькихъ дней получить совершенно благоустроенный замокъ или швейцарскую хижину, съ крѣпко стоящими вокругъ нихъ на ногахъ обитателями, кустами, животными, даже, пожалуй, и представителями пернатаго царства.
   Замѣчательно, что Тихонъ Антонычъ никогда не вспоминаетъ о своемъ юбилеѣ и даже тяготится, повидимому, когда о немъ вспоминаютъ другіе. Еще нужно упомянуть объ одномъ обстоятельствѣ: онъ окончательно охладѣлъ къ прежнимъ своимъ занятіямъ съ Тришкой, даже совсѣмъ пересталъ съ нимъ разговаривать. Во время болѣзни такъ должно было случиться просто ужъ въ силу вещей. Но когда Тихонъ Антонычъ, поправившись, вышелъ въ первый разъ въ комнату, и Тришка привѣтствовалъ его какою-то фразой, хозяинъ его отвѣчалъ холоднымъ безмолвіемъ. Отсюда произошелъ тотъ результатъ, что Тришка, дѣлавшій было сначала попытки вести самъ съ собой бесѣды и не получая въ томъ поощренія, сталъ подавать все рѣже и рѣже свой голосъ и кончилъ тѣмъ, что совсѣмъ замолчалъ. Онъ проявлялъ признаки жизни лишь тѣмъ, что издавалъ иногда только свистъ или звукъ въ подражаніе скрипу ножа по тарелкѣ, но какихъ-либо словъ отъ него никто уже больше не слышалъ, и нужно было думать, повидимому, что пріобрѣтенная съ такими стараніями способность членораздѣльной человѣческой рѣчи утрачена имъ навсегда.
   Взамѣнъ голоса Тришки теперь раздаются звуки другого, дѣтскаго голоса. Это -- голосъ любимца Прасковьи Никифоровны, внучка Сережи, которому уже восемь лѣтъ. Онъ здѣсь поселился вскорѣ послѣ того, какъ Тихонъ Антонычъ сталъ поправляться, и это послужило большимъ облегченіемъ для дочери Нади, потомство которой успѣло съ тѣхъ поръ увеличиться новымъ членомъ женскаго рода (кстати сказать, ея недоразумѣніе съ матерью разрѣшилось самымъ благополучнѣйшемъ образомъ, и прежнія добрыя ихъ отношенія состоятъ опять въ прежней силѣ). Прасковья Никифоровна души не слышитъ въ пріемышѣ. Тихонъ Антонычъ тоже крѣпко любитъ его. Отрадно смотрѣть, какъ сидятъ они вмѣстѣ,-- старый да малый. Тихонъ Антонычъ, погрузившись въ продавленное имъ мѣсто въ диванѣ, сосредоточенно вырѣзываетъ ножницами какую-нибудь принадлежность постройки. Сережа, съ затаеннымъ дыханіемъ, слѣдитъ за работой, участвуя въ ней по мѣрѣ своихъ дѣтскихъ силёнокъ: пододвигаетъ, по приказанію дѣдушки, баночку съ клейстеромъ, передаетъ ему то или другое, и проч. И трудно рѣшить, кто изъ обоихъ ихъ сильнѣе ощущаетъ то удовольствіе, которое доставляютъ имъ успѣшные результаты работы. Между Прасковьей Никифоровной и Тихономъ Антонычемъ давно рѣшено, что, по достиженіи узаконеннаго возраста, Сережа поступитъ въ приготовительный классъ той самой гимназіи, гдѣ прежде служилъ Тихонъ Антонычъ, и все дальнѣйшее воспитаніе мальчика должно пройти подъ ближайшимъ ихъ руководствомъ.
   Необходимо сказать кое-что объ Антонѣ. Послѣ нѣсколькихъ безуспѣшныхъ попытокъ остановиться на какомъ-нибудь родѣ дѣятельности, онъ, наконецъ, выбралъ искусство велосипедиста. Въ немъ онъ обнаружилъ большія способности и лихо теперь разъѣзжаетъ по улицамъ невской столицы. Онъ участвовалъ не разъ въ состязаніяхъ и получилъ даже знаки отличія. Недавно онъ готовился къ какой-то гонкѣ на призъ. Онъ завелъ себѣ и костюмъ, присвоенный его новому званію: женскіе чулки, башмаки, кургузую кофточку и фуражку въ видѣ кострюльки. Въ этомъ костюмѣ посѣтилъ онъ родителей, въ первый разъ, прошлымъ лѣтомъ. Вообще онъ довольно часто къ нимъ пріѣзжаетъ, производя большую сенсацію, особенно среди встрѣчныхъ собакъ и мальчишекъ, на мирныхъ стогнахъ Песковъ, туго воспринимающихъ плоды несущагося впередъ неуклонно прогресса. Даже какой-то одинъ взрослый уже обыватель (правда, онъ былъ въ пьяномъ видѣ) запустилъ ему въ догонку упавшимъ какъ разъ съ проѣзжавшаго въ то время воза съ дровами полѣномъ. Во всемъ остальномъ Антонъ остался такимъ же. При встрѣчахъ съ Опорковымъ онъ хлопаетъ его по плечу и предлагаетъ давать уроки велосипеднаго спорта, а Иванъ Демьянычъ качаетъ на это лишь головой и усмѣхается своею горькою усмѣшкой человѣка, давно ужъ покончившаго всѣ земные разсчеты.
   Попрежнему часто посѣщаетъ пріятеля Валерьянъ Алексѣичъ. Это имя напоминаетъ то обстоятельство, которое послужило причиной, заставившей автора написать эту главу. То былъ одинъ случай -- неожиданный, небывалый, можно сказать, безпримѣрный. Валерьянъ Алексѣичъ, въ первый разъ, за все долголѣтнее знакомство съ Тихономъ Антонычемъ и Прасковьей Никифоровной, внезапно, въ присутствіи ихъ, расхохотался!
   Происшествіе это случилось нынѣшнимъ лѣтомъ.
   Былъ ясный вечеръ. Цѣлый день нестерпимо палившее солнце закатывалось. На улицахъ свирѣпствовала еще духота, но въ садикѣ, разбитомъ во дворѣ дома Непромокаемыхъ, стояла прохлада. Зимой этотъ садикъ совсѣмъ исчезалъ среди снѣжныхъ сугробовъ, и о существованіи его, пожалуй, было бы невозможно и догадаться, но лѣтомъ онъ являлъ изъ себя зеленую, тѣнистую кущу, въ видѣ нѣсколькихъ экземпляровъ березы, рябины и липы, окружавшихъ врытое въ землю невысокое бревнышко съ утвержденнымъ сверху его рядомъ дощечекъ, вслѣдствіе чего получился довольно удовлетворительный столъ. Сюда, въ этотъ вечеръ, вынесенъ былъ самоваръ со всѣмъ чайнымъ приборомъ, и вокругъ него засѣдали Прасковья Никифоровна съ Тихономъ Антонычемъ и Феноменовъ. Въ первый разъ еще, въ это лѣто, пили они чай на воздухѣ.
   Чай былъ уже отпитъ. Прасковья Никифоровна перемывала посуду. Тихонъ Антонычъ и Валерьянъ Алексѣичъ только что сыграли въ пикетъ и пребывали въ безмолвіи. Феноменовъ, въ новой, широко сидѣвшей на немъ коломянковой парѣ, курилъ, слѣдя за расплывавшимися въ воздухѣ кольцами дыма. Тихонъ Антонычъ, въ своемъ всегдашнемъ халатѣ, смотрѣлъ неопредѣленно въ пространство, постукивая пальцами по столу. Отъ времени до времени, онъ обращалъ свой взоръ на Сережу, который, поодаль, присѣвши къ землѣ, устраивалъ огородъ посредствомъ втыкаемыхъ въ нее маленькихъ прутиковъ. Опустившійся на заднія лапы Дружокъ внимательно слѣдилъ за работой Сережи. Всю эту картину наблюдалъ издали Тришка, клѣтка котораго, по случаю прекрасной погоды, была вынесена тоже на воздухъ.
   -- Я думаю, нынѣшнимъ лѣтомъ, ремонтировать домъ!-- нарушилъ внезапно молчаніе Тихонъ Антонычъ.
   Прасковья Никифоровна подняла глаза отъ полоскательной чашки, взглянула на мужа, но ничего не сказала. Валерьянъ Алексѣичъ тоже взглянулъ на пріятеля и произнесъ только:
   -- Гм...
   -- Вставить новыя рамы, выкрасить стѣны, сдѣлать новую крышу... А?... Что ты скажешь на это?
   -- Гм...-- произнесъ Феноменовъ.
   -- Хорошо бы еще и вотъ здѣсь,-- Тихонъ Антонычъ обвелъ рукою вокругъ,-- посадить нѣсколько кустиковъ... Выйдетъ прекраснѣйшій садикъ.
   Тихонъ Антонычъ мечтательно взглянулъ на верхушки деревьевъ. Въ чащѣ рябины чирикнулъ, какъ бы въ отвѣтъ ему, воробей.
   Солнце уже разсталось съ деревьями, освѣщая теперь стѣну дома, съ раскрытыми настежь окошками, и добираясь до Тришки.
   Вдругъ попугай зашевелился на перекладинѣ клѣтки и произнесъ какое-то слово. Было уже упомянуто, что онъ давно совсѣмъ пересталъ говорить. Всѣ обернулись въ ту сторону; даже Сережа, для котораго это обстоятельство являлось совершенною новостью, бросилъ свой огородъ и принялся смотрѣть на Тришкину клѣтку.
   Тришка поползъ вверхъ по стѣнкѣ, усѣлся въ кольцо, качнулся на немъ раза два и очень явственно крикнулъ:
   -- "Молодѣю, молодѣю!"
   -- Что онъ кричитъ?-- воскликнулъ, въ крайнемъ изумленіи Сережа.
   -- "Молодѣю душо-ой!" -- опять крикнулъ Тришка.
   Сережа во всѣ глаза глядѣлъ на него, стоя на мѣстѣ, какъ вкопанный.
   Валерьянъ Алексѣичъ откинулся спиной на стулъ, и вдругъ по саду и по двору раздался его хохотъ. Тихонъ Антонычъ съ недоумѣніемъ смотрѣлъ то на него, то на Тришку.
   -- Ха, ха, ха!-- грохоталъ Феноменовъ.-- Ну-ка, ну-ка, еще!
   -- "Душо-ой..." -- высокимъ фальцетомъ протянулъ опять Тришка и, спрыгнувъ съ кольца, поползъ по клѣткѣ внизъ головой.-- "Вновь молодѣю душо-ой..."
   -- Ха, ха, ха, ха!-- грохоталъ Феноменовъ.

Мих. Альбовъ.

"Русская Мысль", кн.X--XII, 1895

   
 Ваша оценка:
Связаться с программистом сайта.

Рейтинг@Mail.ru