Lib.ru/Классика: Альгрен Эрнст. Из мрака

ИЗЪ МРАКА.

Посмертный разсказъ Эрнста Альгрена.

Въ комнатѣ царилъ сумракъ. Съ главныхъ улицъ города доносился шумъ житейской сутолоки, являясь какъ бы аккомпаниментомъ мертвой тишинѣ, водворившейся въ стѣнахъ комнаты. Сквозь рѣшетку высокой желѣзной печки сверкали уголья, не освѣщая самой комнаты, а только бросая яркій отблескъ на нижнюю часть бѣлокураго мужскаго лица, которое на фонѣ окружавшаго мрака казалось освѣщеннымъ точно извнутри, какъ бы отлитымъ изъ раскаленнаго, прозрачно-краснаго металла.

Мужчина сидѣлъ на стулѣ наклонившись и, сложивъ руки между колѣнъ, пристально глядѣлъ въ огонь. Очертанія его фигуры почти терялись въ темнотѣ.

Возлѣ печки, въ уголкѣ, защищенномъ драпировками, мракъ еще больше сгустился, и ничего тамъ не было видно. Все потонуло въ зіяющей безднѣ непроницаемой тѣни. Но изъ этой бездны выступало что-то, и это что-то, еслибъ на него упала искорка свѣта, приняло бы форму кушетки, и человѣкъ съ тонкими нервами мгновенно почувствовалъ бы сквозь непроглядную тьму пытливый взоръ, устремленный на него съ изголовья, и угадалъ бы неестественно-чуткій слухъ, насторожившійся при его входѣ.

"-- Въ моемъ мозгу есть больное мѣсто,-- раздался голосъ изъ мрака, низкое контральто, говорившее медленно, съ печальною, однообразною интонаціей.-- Оно обнаружилось впервые еще въ самомъ раннемъ моемъ дѣтствѣ и съ тѣхъ поръ все разросталось. Все, что оскорбляло и угнетало меня, все направляло свое остріе въ эту точку. Теперь надкостная плева размякла, и сила сопротивленія надломилась".

Мужчина не шевельнулся, но его глубокіе, умные глаза участливо смотрѣли въ густой мракъ, откуда раздавался голосъ.

"-- Мнѣ представляется, будто я прожила сто лѣтъ,-- продолжала говорившая,-- и будто теперь я лишь пустая шелуха, оставшаяся отъ того, что когда-то жило, ничто иное, какъ дупло старой, засохшей ивы. Мнѣ кажется, что предо мной прошли цѣлыя поколѣнія, что на моихъ глазахъ рождались и умирали цѣлыя тысячи людей, что я вращалась среди человѣческихъ существъ, полныхъ жизни, какъ свѣжіе весенніе побѣги, и погибшихъ затѣмъ, какъ замерзаютъ цвѣты въ холодную осеннюю ночь. Весна и зима наступали своею чредой, и люди смотрятъ на меня и говорятъ, что я еще не такъ стара. Но я знаю, что я прожила сто лѣтъ, по крайней мѣрѣ, и все-таки, все-таки не могла я сдѣлаться тѣмъ, чѣмъ хотѣла".

Какъ что-то тяжелое и мертвящее, тишина снова наполнила комнату, и шумъ житейской суеты тщетно старался ее нарушить, затѣмъ отхлынулъ назадъ и, какъ и прежде, остался лишь слабымъ аккомпаниментомъ.

"-- Мой отецъ не ненавидѣлъ женщинъ,-- послышался опять монотонный, беззвучный голосъ,-- но хуже того: онъ ихъ презиралъ. Моя мать бѣжала за границу съ опернымъ пѣвцомъ, а потомъ поступила на сцену. Я, росла при отцѣ; меня только что взяли отъ кормилицы, когда мы остались одни съ нимъ.

Пока я была такою крошкой, я въ его глазахъ не принадлежала ни къ какому полу, была, вѣдь, не больше маленькаго щеночка. Но я была кость отъ кости его и плоть отъ плоти его, слѣдовательно, его собственность, а ему нужно было что-нибудь теплое и мягкое, что могло бы прижиматься къ нему: ему нужно было имѣть возлѣ себя живое существо, которое отгоняло бы отъ наго одиночество.

Онъ, мой отецъ, боялся одиночества, потому что когда онъ бывалъ одинъ, на него находили черныя мысли, рисовавшія его воображенію дуло ружья, приставленное ко рту, и веревку, перетягивающую горло,-- черныя мысли, которыя такъ манятъ и отъ которыхъ, въ то же время, выступаетъ на лбу холодный потъ. Ничто не согрѣваетъ такъ и не ласкаетъ, какъ дѣтское тѣльце, ничто такъ не успокоиваетъ, какъ маленькіе пухленькія ручки, ничто не навѣваетъ такого безмятежнаго сна, какъ дѣтское дыханіе. А потому Нина и сдѣлалась неразлучною спутницей своего папы, потому онъ спалъ не иначе, какъ обнявъ руками ея маленькую фигурку, потому за обѣдомъ онъ сажалъ ее на хозяйское мѣсто, какъ взрослую женщину, потому объезжая поля, онъ всякій разъ привязывалъ ее къ своему сѣдлу. И потому Нина боготворила своего папу. Она была тогда совсѣмъ маленькая, въ коротенькомъ платьицѣ -- не дѣвочка и не мальчикъ, а просто маленькій неуклюжій звѣрокъ.

Но Нина стала рости. Мало-по-малу шейка у нея сдѣлалась тоненькая, ручки длинныя, на смѣну молочныхъ зубовъ появились новые и отчетливо выступили глазки съ вопросительнымъ, недоумѣвающимъ взоромъ. И тогда отецъ ея понялъ, что она дѣвочка".

Голосъ замолкъ на минуту, и мужчина нагнулся, чтобы помѣшать огонь, такъ что уголья снова разгорѣлись.

"-- Ахъ, я была еще такая крошка, когда мнѣ сдѣлалось ясно, что собственно онъ имѣетъ противъ меня; я была такая крошка, что мнѣ трудно представить себѣ теперь, какъ могла я это понять.

Играть мнѣ было не съ кѣмъ, няня у меня была старая, ворчливая, вся сила моей привязанности сосредоточилась на отцѣ. У дѣтей есть инстинктъ, который учитъ ихъ читать въ душѣ взрослыхъ и никогда почти не допускаетъ ихъ ошибаться. И дѣтскія печали такъ же истинны, какъ и печали взрослыхъ; такъ глубоко западаютъ онѣ въ ихъ сердечко, что накладываютъ свой отпечатокъ на цѣлую жизнь.

Я была похожа на отца: какъ онъ, живая и подвижная, какъ онъ, чувствительная и задумчивая, одинаково склонная къ вспышкамъ неудержимаго веселья я къ припадкамъ унынія и отчаянія. Какъ же было ему не любить меня?

Когда мнѣ минуло шесть или восемь лѣтъ, мы начали съ нимъ разыгрывать нашу комедію, дѣтскую комедію, въ которой я была тѣмъ, чѣмъ онъ желалъ бы, чтобъ я была на самомъ дѣлѣ, то-есть мальчикомъ. Я ѣздила съ нимъ верхомъ на своемъ собственномъ маленькомъ пони, переняла мальчишескія ухватки, научилась свистать, упражняла свои физическія силы и даже употребляла крѣпкія словечки, изъ желанія угодить ему".

Разскащица остановилась, какъ бы что-то припоминая.

"-- Я не знаю въ точности, когда я въ первый разъ замѣтила это... это презрительное выраженіе досады и отвращенія, которое потомъ я такъ часто читала и на лицѣ, и въ голосѣ отца, но мнѣ кажется, что это было при одномъ случаѣ, особенно запечатлѣвшемся въ моей памяти. Мы отправились гулять верхомъ и долго ѣхали быстрою рысью. Отецъ разгорячился и вспотѣлъ, глаза у него потемнѣли, ноздри расширились. Я знала, что въ такія минуты ему все ни почемъ. Мы подъѣхали къ широкому рву или канавѣ, отецъ перепрыгнулъ чрезъ нее и повернулъ лошадь, ожидая, что я послѣдую его примѣру. Моя лошадка была совсѣмъ маленькая; не знаю, по моей или по своей винѣ, но она не рѣшилась перескочить, а остановилась на краю рва. Тогда отецъ на крутомъ поворотѣ,-- я и теперь еще вижу этотъ поворотъ,-- разогналъ свою лошадь, и она, бѣшено рванувшись, перенеслась чрезъ канаву такимъ быстрымъ и легкимъ прыжкомъ, будто борзая собака. У меня дрожь пробѣжала по всему тѣлу и волосы стали дыбомъ, когда отецъ грубо схватилъ меня за руку, сердито взглянулъ мнѣ въ глаза и сказалъ: ты боишься? Больше онъ не прибавилъ ни слова и выпустилъ мою руку, какъ бы стыдясь того, что причинилъ мнѣ боль. Онъ только скользнулъ взглядомъ по мнѣ и моему пони. Я была одѣта почти какъ мальчикъ и сидѣла на мужскомъ сѣдлѣ, но на луку падали складки моей синей юбочки...

Тогда я увидала въ его глазахъ то, что сломило меня, что съ тѣхъ поръ постоянно пригибало меня къ землѣ,-- нѣтъ, не пригибало, а заставляло меня свертываться въ комокъ, какъ тряпку, отъ сознанія собственнаго ничтожества.

Онъ не сказалъ мнѣ ни слова въ объясненіе, и я тоже не проронила ни слова. Онъ только ударилъ свою лошадь хлыстомъ и поскакалъ дальше, тогда какъ я осталась позади. Я почувствовала всею силой своего тайнаго инстинкта, что онъ презираетъ меня не за то, что я боялась, а за то, что я имѣла право бояться. Вѣдь, никогда не могла я сдѣлаться ничѣмъ инымъ... какъ одною изъ тѣхъ, для которыхъ трусость есть добродѣтель!"

Голосъ внезапно оборвался, при послѣднихъ словахъ въ немъ послышался страстный трепетъ,-- трепетъ, напоминавшій своимъ глубокимъ звукомъ струны віолончели.

"-- Но это еще не все, это былъ только первый ударъ, послѣ котораго больное мѣсто въ моемъ мозгу стало страдать отъ всякаго прикосновенія.

Въ нашемъ имѣніи былъ маленькій пастушокъ, славный, хорошенькій мальчикъ, приблизительно однихъ лѣтъ со мною. Когда я была еще совсѣмъ крошкой, мой отецъ, ради забавы, часто заставлялъ меня бороться съ нимъ. Я съ наслажденіемъ напрягала всѣ свои силы и немало величалась тѣмъ, что почти всякій разъ выходила изъ состязанія побѣдительницей. Но однажды истина открылась мнѣ. Я выпустила изъ рукъ своего противника и покраснѣла, какъ будто кто ударилъ меня. Я взглянула на него, чуть не обезумѣвъ отъ гнѣва:

-- Ты лжешь, ты сильнѣе меня!

И я ушла, подавленная унизительнымъ сознаніемъ, что такъ долго позволяла обманывать себя, что принимала, какъ милостыню, эти дешевыя побѣды, которыя противникъ дарить мнѣ, потому что я не была даже настолько сильна, чтобы можно было считать за честь одержать верхъ надо мною.

Эти два эпизода даютъ тебѣ ключъ ко всей моей жизни.

Прогулки верхомъ мало-по-малу превратились, какъ и всѣ остальныя забавы. Мы съ отцомъ не могли дольше разыгрывать эту комедію, въ которой я исполняла роль мальчика. Я сдѣлалась тиха и молчалива и люди смотрѣли съ удивленіемъ на это унылое дитя, совсѣмъ не умѣвшее смѣяться. Но кабинетъ отца былъ, попрежнему, моимъ любимымъ пріютомъ. Я выбрала себѣ тамъ укромный уголокъ: старый ящикъ изъ-подъ вина, втиснутый между шкафомъ и стѣною. На отца все еще находили его черныя мысли, когда онъ оставался одинъ. Я служила для него какъ бы защитой противъ нихъ, притомъ же, я никогда ему не мѣшала.

Онъ былъ человѣкъ свѣтскій, остроумный и немножко злой на языкъ. У него часто собирались гости, его пріятели и друзья, и тогда за стаканомъ пунша шли между ними бесѣды. О моемъ присутствіи часто совсѣмъ забывали и мнѣ случалось иногда слышать вещи, которыхъ мнѣ не слѣдовало слышать. Мой отецъ, какъ почти всѣ меланхолики, былъ такъ поглощенъ самимъ собою, что ему некогда было думать о другихъ, и въ этихъ разговорахъ онъ давалъ полную волю своему презрѣнію къ женщинамъ. Я, не знавшая матери, не имѣвшая ни одного человѣческаго существа, къ которому могла бы привязаться, кромѣ этого ипохондрика и пессимиста, бывшаго моимъ кумиромъ, я научилась изъ этихъ разговоровъ тому, чему другія женщины не могутъ научиться въ теченіе цѣлой жизни: я научилась понимать ходъ мыслей мужчинъ, научилась различать малѣйшіе оттѣнки состраданія и пренебреженія, скрывающихся нерѣдко подъ хвалебными и восторженными отзывами. Мало-по-малу во мнѣ проснулось чувство солидарности и общности со всѣмъ моимъ поломъ, и при всякой ядовитой или коварной выходкѣ я такъ жестоко страдала въ глубинѣ своего сердца, какъ если бы она была направлена противъ меня одной.

Когда мнѣ шелъ четырнадцатый годъ, отецъ женился во второй разъ. Мачиха моя была красавица, не величавая и царственная, а обворожительная, неотразимая. Она была нѣжна и мягка, какъ кроликъ, съ такими крошечными ручками, что ей въ пору были только дѣтскія перчатки; она всегда улыбалась, если только не плакала, и когда она улыбалась, на щекахъ ея появлялись ямочки, а губы открывали два ряда маленькихъ, ровныхъ и блестящихъ, какъ перламутръ, зубовъ. Она была вся кротость и влюбленность, и ни одной серьезной мысли не было у нея въ головѣ.

Отецъ гордился ея красотой; ума онъ никогда и не искалъ въ женѣ. Онъ выбиралъ ей туалеты, потому что у нея самой не было вкуса, и вывозилъ ее на балы. Когда она родила ему перваго сына, отъ радости онъ велѣлъ стрѣлять изъ старыхъ пушекъ, вино полилось рѣкой, вся округа собралась и приняла участіе въ торжествѣ. Съ тѣхъ поръ это повторялось почти каждый годъ: тѣ же пиры, то же праздничное настроеніе. Когда же гости разъѣзжались, новорожденный переходилъ въ другія руки, а мать снова отправлялась на балы.

Она не была ни добра, ни зла, моя новая мама. Она только была "обворожительна". Она смотрѣла совсѣмъ ребенкомъ и знала, что должна смотрѣть ребенкомъ, и чѣмъ наивнѣе, тѣмъ лучше. Это такъ шло къ ней.

Ко мнѣ она никогда не выказывала вражды, но избѣгала меня, и можно было подумать, будто я старше ея, потому что я никогда не была ни весела, ни говорлива. Впрочемъ, дома устыдились, наконецъ, моей неловкости и глупости, взяли мнѣ гувернантку и старались держать меня какъ можно дальше отъ себя. Я сдѣлалась еще болѣе одинока, чѣмъ прежде, но это еще изощрило мою проницательность. Я не ревновала отца къ мачихѣ: я слишкомъ хорошо знала его. Я могла бы истолковать каждый его взглядъ, каждую интонацію его голоса. Отъ меня не укрылось безграничное презрѣніе, служившее подкладкой всему этому обожанію. Самая мягкость и уступчивость отца выражала презрѣніе. Какая-нибудь несправедливость со стороны жены нисколько не возмущала его: онъ, вѣдь, никогда и не думалъ, что у нея хватитъ ума на то, чтобы быть справедливой. Онъ исполнялъ ея капризы, улыбаясь и цѣлуя ея ручки, или же поступалъ совершенно наперекоръ ея желанію, такъ же нѣжно улыбаясь и такъ же нѣжно цѣлуя ея ручки.

Его снисходительность возбудила въ ней подъ конецъ самомнѣніе; она начала важничать, распространяться о вещахъ, которыхъ не понимала, и говорить вздоръ. Отецъ только посмѣивался и не возражалъ ей: красивой женщинѣ нельзя ставить въ счетъ всякій пустякъ.

Но мнѣ казалось, будто все это, все мало-по-малу обрушиваетея на меня. Все то, чего она даже и не чувствовала, все это врѣзывалось неизгладимо въ мою больную душу. Я научилась смотрѣть отцовскими глазами, я видѣла съ мужской точки зрѣнія, что значить быть женщиной,-- какъ это гадко, омерзительно,-- одно нескончаемое несчастіе съ самаго дня рожденія! Я сама себѣ казалась паршивою собакой. Тогда-то возникла во мнѣ эта приниженность, позорное клеймо на моемъ характерѣ, неизлечимый недугъ моей души. О, это больное мѣсто въ моемъ мозгу, какъ стало оно мягко и чувствительно, самое тонкое остріе могло пронзить его насквозь! Какую воспріимчивость обнаруживала я всякій разъ, какъ мнѣ приходилось рѣшать эту задачу: понять то, что для моихъ сестеръ было непостижимо, какъ птичій языкъ!

Я никогда не была молода и врядъ ли когда была ребенкомъ".

Съ минуту длилось молчаніе. Мужчина сидѣлъ все въ той же наклоненной позѣ и задумчиво смотрѣлъ въ огонь.

"-- Мнѣ кажется почти невѣроятной такая интензивность чувства у ребенка,-- тихо сказалъ онъ.-- Быть можетъ, ты преувеличиваешь немного... теперь, переживая это въ памяти?"

"-- Да, можетъ быть; но дѣло въ томъ, что все какъ бы сговорилось, чтобы вѣчно бередить мою рану. Я и хотѣла бы, чтобъ ты понялъ это. И если тебѣ еще разъ въ жизни случится встрѣтить женщину, страдающую такимъ же чувствомъ приниженности, какъ и я,-- приниженности, которую ты всегда старался побѣдить доводами разсудка, которой ты такъ долго отказывался вѣрить,-- тогда ты, конечно, поймешь, что въ корнѣ этого чувства лежитъ стыдъ... стыдъ сознавать себя женщиной.

Для тебя я не была ни мужчиной, ни женщиной, а только живымъ существомъ, потому ты и могъ стать моимъ другомъ. Еслибъ въ твоихъ глазахъ я была женщиной, ты бы тоже презиралъ меня".

Онъ передвинулъ свой стулъ изъ полосы свѣта ближе къ кушеткѣ, отыскалъ въ темнотѣ тонкую, исхудалую руку и молча прикоснулся къ ней губами. Женщина поняла, что онъ хотѣлъ сказать этимъ, и поблагодарила его, нѣжно погладивъ его руку, прежде чѣмъ отняла у него свою.

Затѣмъ она продолжала свой разсказъ все тѣмъ же печальнымъ,низкимъ голосомъ.

"-- Я начала бывать въ свѣтѣ и стала смотрѣть на женщинъ точь въ точь, какъ научилъ меня отецъ. Острота моего зрѣнія изощрилась неимовѣрно: ни одинъ недостатокъ, ни одна слабость во ускользали отъ него. Я видѣла, что трусость, лживость, малодушіе, всѣ эти жалкія, презрѣнныя свойства, были въ тысячу разъ сильнѣе развиты женщинъ, чѣмъ у мужчинъ. Я не закрывала глазъ на недостатки мужчинъ, но въ самыхъ ихъ недостаткахъ была по большей части извѣстная доля характера, они не представлились дряблымъ, безкровнымъ ничтожествомъ, какъ у женщинъ. Даровитость, трудолюбіе, предпріимчивость, правдивость, честность у мужчинъ имѣли цѣну; для женщинъ все это ровно ничего не значило въ сравненіи съ единственною заслугой: никогда не погрѣшать противъ приличій. Развѣ мужчина считалъ себя когда-нибудь менѣе честнымъ потому только, что у него на совѣсти были мелкія любовныя увлеченія? Нѣтъ, никогда. Для женщины, наоборотъ, все заключалось въ этомъ.

И виноваты въ этомъ не мужчины, какъ принято утверждать, и сами женщины, ихъ трусость, отсутствіе у нихъ характера.

Въ глазахъ самихъ женщинъ внѣшняя благопристойность, наружныя приличія стоятъ выше всего. Ихъ добродѣтель кроется не въ характерѣ, она ихъ внѣшнее отличіе, какъ тавро на домашнихъ животныхъ. Отсюда эта солидарность со всѣмъ поломъ, бросающая отвѣтственность за дѣйствіе одной женщины на всѣхъ безъ исключенія. Женщина считается не индивидуумомъ, а только частью своего пола. О, какимъ горькимъ опытомъ узнала я все это,-- я, чувствовавшая, будто на мнѣ одной лежитъ бремя преступленій, совершенныхъ всѣми другими, будто моя приниженность является искупительною жертвой за ограниченное, слѣпое самомнѣніе, за властолюбіе или эгоизмъ всѣхъ остальныхъ! Въ моемъ мозгу было больное мѣсто и весь матеріалъ, который давала мнѣ жизнь, уходилъ на то, чтобы все больше растравлять мою рану...

Отецъ не хотѣлъ, чтобъ я осталась старою дѣвой, и выдалъ меня замужъ. Я знала, что единственное средство для женщины завоевать себѣ болѣе высокое положеніе въ обществѣ -- это сдѣлаться женой человѣка, который быстро поднимается по общественной лѣстницѣ. Я вышла замужъ и стала подниматься, подниматься, давая доказательства любви человѣку, который былъ мнѣ противнѣе гадкаго, пресмыкающагося червяка. Я была красива въ то время... вѣдь, это было такъ давно. Красота и молодость -- только эти двѣ вещи и не считаются постыдными для женщины. Мой мужъ былъ честолюбивъ, онъ хотѣлъ сдѣлать карьеру, а для того, чтобъ сдѣлать карьеру, ему нужна была поддержка другихъ и въ особенности одного человѣка, и этотъ человѣкъ часто посѣщалъ насъ. Онъ былъ нашимъ другомъ, показывался въ обществѣ вмѣстѣ съ моимъ мужемъ, а у насъ въ домѣ проводилъ время со мной. Онъ нравился мнѣ, моя повседневная жизнь была маскарадомъ, имѣвшимъ цѣлью скрыть, насколько онъ мнѣ нравился. Мой мужъ былъ "доволенъ". Какъ иначе это назвать? Притомъ же, въ два года женщина можетъ и надоѣсть. И вотъ, въ одинъ прекрасный день "этотъ другой" явился ко мнѣ съ такимъ цѣннымъ подаркомъ, какого не выберетъ, пожалуй, и женихъ для своей невѣсты. Я отказалась, и отказалась съ испугомъ. Я была внѣ себя и оскорбилъ его.

Мой мужъ услыхалъ объ этомъ стороною. И знаешь ли ты, что онъ сдѣлалъ? Онъ схватилъ меня за руку и сказалъ: "Ты обижаешь его своимъ отказомъ. Прими его подарокъ. Ты можешь сказать, что получила его отъ меня."

И я дошла до того, что покрыла себя позоромъ развода. Я на могла потерпѣть, чтобъ на меня смотрѣли, какъ на товаръ, чтобъ мной торговали, какъ поношеннымъ платьемъ. А потому я и должна была извѣдать позоръ, выпадающій на долю безмужней жены.

Для женщины все считается позоромъ, потому что сама по себѣ она нуль, она только часть своего пола. Я работала среди мужчинъ, и они называли меня безполой и насмѣхались надъ моею холодностью. Я сама почти готова была подумать, что я существо средняго рода, и это тоже было позоромъ. Я боялась, что у меня выростетъ борода и что мужчины и надъ этимъ будутъ издѣваться. Но насталъ день, когда я почувствовала, что я женщина потому что я полюбила.

Представь себѣ человѣка, который всю жизнь скитался по мокрымъ, вытоптаннымъ тропинкамъ среди унылыхъ зимнихъ тумановъ, съ такимъ чувствомъ, какъ будто онъ никогда не видалъ весны и никогда не надѣется дождаться ея... и вдругъ солнце пробивается сквозь тучи и оказывается, что подъ влажною мглой все прозябало и пускало ростки, что скоро все зазеленѣетъ кругомъ, цвѣты раскроютъ свои вѣнчики и солнце, вешнее солнце будетъ ярко сіять надъ ними!

То же было и со мной, когда я полюбила...

Я отдала бы жизнь за то, чтобы стать его другомъ, но стать его другомъ я не могла,-- я могла быть ему только подругой... Подругой! Ты слышишь, какъ гадко звучитъ это слово? Въ немъ есть что-то постыдное, подозрительное..."

"-- Тебѣ тяжело говорить",-- сказалъ мужчина, и голосъ его дрогнулъ отъ полноты охватившаго его сочувствія. Онъ взялъ ея руку и поцѣловалъ ее еще разъ, тихо, почти смиренно, не вымолвивъ ни слова.

"-- Ахъ, дай мнѣ высказаться, наконецъ,-- продолжала она.-- Я молчала, и молчала цѣлые годы, цѣлыя десятилѣтія, цѣлыя поколѣнія, и теперь мнѣ кажется, будто я олицетворяю въ себѣ весь женскій полъ. Я стара, какъ Агасферъ, и на моихъ плечахъ тяготѣетъ вина всего человѣчества. Я чувствую ее нервами женщины и смотрю на нее глазами мужчины.

Ты знаешь, чѣмъ я была въ его рукахъ? Онъ вскрылъ мой мозгъ, чтобъ видѣть, какъ онъ работаетъ, онъ изранилъ мою душу своимъ скальпелемъ, чтобы расширить свое знаніе людской природы, и истерзалъ мое сердце, какъ неразумный ребенокъ, лишь потому, что замѣтилъ, какъ оно бьется. И когда чаша моихъ страданій переполнилась до того, что каждая лишняя капля должна была, казалось, принести мнѣ смерть, тогда онъ бросилъ меня. Не потому, чтобы въ глазахъ его я была глупа, или зла, или лжива, или малодушна, или лицемѣрна,-- ни въ чемъ подобномъ онъ не посмѣлъ бы меня обвинить. Единственно потому, что я была женщина. Не другъ, а только подруга!"

Она умолкла и въ темной комнатѣ пронеслось что-то вродѣ скорбнаго вздоха.

Потомъ она заговорила опять тѣмъ же однообразнымъ, беззвучнымъ голосомъ, только понизивъ его еще на одну ноту.

"-- Быть женщиной это значитъ быть паріей и не имѣть надежды выдвинуться изъ своей касты. То, что я родилась женщиной, было проклятіемъ всей моей жизни.

Матери я не знала совсѣмъ, отца я лишилась раньше его смерти и нѣтъ у меня сына..."

Ея голосъ замеръ въ глухомъ стонѣ, безъ слезъ. Въ комнатѣ было темно. Лицо мужчины тоже потонуло во мракѣ. Онъ молчалъ... Увы, ему нечего было сказать!

В. С.

"Русская Мысль", кн. V, 1892

Оставить комментарий Альгрен Эрнст (перевод: Вера Спасская) (yes@lib.ru) Год: 1892 Обновлено: 05/12/2022. 25k. Статистика. Рассказ: Проза, Переводы Рассказы	Скачать FB2 Ваша оценка:
Аннотация: Перевод Веры Спасской. Текст издания: журнал "Русская Мысль", кн. V, 1892.

Альгрен Эрнст Из мрака

ИЗЪ МРАКА.

Альгрен Эрнст
Из мрака