Амфитеатров Александр Валентинович
А.И. Южин-Сумбатов

Lib.ru/Классика: [Регистрация] [Найти] [Рейтинги] [Обсуждения] [Новинки] [Обзоры] [Помощь]
Скачать FB2

 Ваша оценка:

   Князь Александр Иванович Сумбатов-Южин. Воспоминания. Статьи. Исследования
   М., 2007. -- (Библиотека Малого театра)
   

Александр Амфитеатров

А.И. ЮЖИН-СУМБАТОВ

I

   Отпраздновал двадцатипятилетний юбилей свой А.И. Южин-Сумбатов. Если бы я присутствовал на торжестве этом, я сказал бы юбиляру нижеследующее:

Дорогой друг
Александр Иванович!

   Что вы человек талантливый, это сказано вам сегодня с полной искренностью, по крайней мере, сто раз. Что вы человек умный, это вы доказывали каждым словом каждой вашей роли, каждою строкою каждого вашего литературного произведения. Что вы человек превосходного образования и, своего рода, феникс в малокультурной актерской среде, это постигает, по первым же минутам общения с вами, каждый, кто вас узнает. Что вы человек не только безусловной, но высочайшей исключительной порядочности, -- общественной, личной, профессиональной, -- тому лучшее доказательство -- почти беспримерный блеск вашего юбилея, на который с равною любовью и уважением отозвались и ваши товарищи, и ваша публика, и весь литературный мир, и самые разнообразные слои общества. Что вы человек широкой души, способной совместить железную силу рабочего характера с почти женственною мягкостью в отношениях к ближним своим, с красивою твердостью убеждений, с рыцарскою верностью в дружбах, вы доказали множество раз... ну, тут надо много, независящих от нас с вами точек поставить!.. Заменим их ласковою отзывчивостью на каждое хорошее и красивое начинание, частное ли, общественное ли, лишь бы оно было полезно "тем, кому в удел страданье задано". Что вы человек ясной и честной политической мысли, вы являете ровною и никогда ничем не омраченною дружбою с той либеральною Москвою, что вынесла на многострадальных плечах своих угрюмый гнет восьмидесятых и девяностых годов и, правду сказать, недостаточную за то благодарность получает теперь от забывчивого поколения своих сменников. Ваше имя тесно связано с жизнью московской интеллигенции в те двадцать пять лет, свершение которых мы отпраздновали, -- в ее истории немного страниц найдется, где бы имя ваше не упоминалось прямо или косвенно, как свое, нераздельное. Ваша роль в московской интеллигенции восьмидесятников близко напоминает роль одного из великих предшественников ваших по сцене Малого театра -- М.С. Щепкина -- в кругу Аксаковых, Герцена, Гоголя, Белинского. Россия имела много великих актеров, которые, быть может, превосходили вас в специальной области театрального искусства. Но вам принадлежит честь, которой, до вас, никто в России похвалиться не мог, или, если и могли некоторые очень немногие, то лишь в самой слабой степени, бледными, едва чувствительными намеками. Вы первый вдвинули актера в жизнь общества. Своим примером вы показали ему место в социальности, которого он должен быть достоин и которое нравственно он обязан занимать. Личностью своею и влиянием своего искусства вы сняли с гражданственности театра вуаль той бессознательной стихийности, что губила когда-то Мочаловых и Мартыновых, и открыли ей пути строгие и планомерные. Вы кончили легенду Рыбаковых, Полтавцевых, -- Несчастливцевых,-- и указали русскому актеру дорогу в историю.
   Вы один из главных виновников того явления, что театр в России перестает быть только любимою забавою общества и становится его товарищем, вдумчиво и серьезно ищет совпадающих или параллельных путей к учительному и совещательному участию во всех движениях его мысли и бытия. Вы один из главных виновников того духовного подъема, которым русский актер морально и житейски выбился уже над плачевным уровнем Аркашки и Геннадия Демьяныча, сложил какое-то подобие сословия и заявил свое духовное равноправие со всеми остальными передовыми рычагами и факторами русской культуры. Вы -- зерно, из которого разрослась громадная роща. Времена изменили художественные вкусы и взгляды публики. Театр пережил острую внутреннюю реформу. Возникли новые веяния, вызвавшие к жизни специальные театры, которые овладели вниманием общества и отодвинули "старое" искусство на задний план. Именно Москва сделалась центром этого движения, создав громадную силу Художественного театра. Вы, Александр Иванович, остались не только в стороне от этого театра, но даже, если не ошибаюсь, стоите в оппозиции ему до известной степени. И, тем не менее, необходимо сознаться, что даже в нарождении этого театра есть значительная доля вашего участия. Когда он захочет писать свое родословие и начнет считать своих предков, ему не обойтись без вашего имени. Совсем не случайность, что во главе Художественного театра оказался ваш гимназический и литературный товарищ, сверстник, многолетний друг и единомышленник -- Вл.Ив. Немирович-Данченко. Неслучайность, а логическая последовательность, нравственная необходимость. Это -- голос и артистическая исповедь вашего поколения. Такому театру немыслимо было возникнуть 25 лет тому назад, на почве до-южинского актерства. Я вполне понимаю, почему сам Южин -- не актер и не руководитель для подобной сцены, но создать ее могло только то сознательное жреческое отношение к искусству, которое в артистическую среду внес южинский пример; вырастить ее в деятельную силу в состоянии было только поколение младших Южиных, хорошо понявших, усвоивших, искусно применивших к своей эпохе, расширивших и продолживших дело Южина старшего.
   Говоря о ваших сценических заслугах, дорогой Александр Иванович, постоянно приходится повторять: "вперед", "передовой", "новый", "реформа" и т. п. Между тем, собственно говоря, мы впадаем тут в условную ложь, подчиняемся оптическому обману. Ваша общая передовитость бросает свой отсвет и на деятельность вашу в Малом театре, история которого за эти 25 лет -- конечно, вполне и всецело ваша история. Вы -- тот нравственный мотор, который зримо и незримо оживлял и двигал шестерни и маховые колеса этой громадной машины. Но здесь я беру на себя смелость утверждать, что вы были не реформатором, но консерватором. И -- на этот раз, совсем необычный в моих устах, привычных отрицать благодеяния какой бы то ни было задержки и звать к ломке настоящего для целей будущего,-- я настаиваю, что именно то и было в вас для Малого театра хорошо, что в том-то и заключается ваша пред Малым театром заслуга.
   Ваша роль в Малом театре, когда вы появились в нем, очень напоминала молодого коменданта, назначенного -- на пан или пропал -- отстаивать крепость, полуразрушенную временем и жестокою бомбардировкою. Что отстоит, -- никто не верит. Что пропадет, -- никто не жалеет. Пушечное мясо! Вы вошли в Малый театр в эпоху, когда Островский и созданное им артистическое созвездие быстро летали с зенита к надиру. Смерть и старость обирали сцену, еще недавно богатую великими талантами-самородками. В течение пятнадцати лет Малый театр лишился Прова Садовского, Живокини, Катерины Васильевой, Шумского, Самарина, Решимова, Никифорова смертью; Акимовой, Медведевой и многих важных второстепенностей -- старостью. В начале 80-х годов Малый театр представлял собою испустошенный и заброшенный сад, с несколькими великолепными и редкими растениями, обреченными глохнуть среди сорных трав, разраставшихся, что день, то шире и гуще. Актер-талант задыхался и увядал, а преуспевал и самодовольно размножался ряженый чиновник от искусства и казенной конторы.
   Появление сценических талантов редко одиночно. Оно -- эпохами. Оно -- в роде, как нефтяные фонтаны в Баку. Все нет, да нет ничего, -- и вдруг хлынуло, забило, каждый день по миллиону ведер. Выпросталось подземное озеро, -- и опять сухо. И Бог знает, на сколько лет вперед.
   Фонтан Малого театра, открывшись еще во времена Белинского, отличался редкостным богатством и бил много лет с таким энергическим постоянством, что, казалось, и извода ему не будет. Это мало-помалу стало почти суеверием московским, да и не только московским -- всероссийским. Нет Бога, кроме Бога и театра, кроме московского Малого -- мы росли с этою верою. Мы были убеждены, что там не актеры театр, но театр актеров создает. Таков гипнотизм традиций! Мы мирились даже с Бергами, Вильде, Музилями -- только потому, что они удостоены были служить на Малом театре, -- значит, хороши! Вы сами, Александр Иванович, когда получили приглашение в Малый театр, то, по младости лет своих, струсили и запросились было в Александринку, ибо там-де не боги горшки обжигают, а Малый театр... Малый театр!.. Это -- русская AcadИmie des Sciences! Это -- коллегия бессмертных!
   Тем не менее вы, к счастью Малого театра, все-таки попали в Малый театр. И вы, -- один из немногих, а, может быть, и единственный из тогдашних молодых артистов, -- приглядевшись к Малому театру, поняли, что он, -- под блеском красивых и мощных традиций своих,-- тяжко болен, задыхается почти в смертельной опасности, и что его надо спешно, упорно и безотлучно спасать. И вот -- этой-то консервирующей деятельности спасения Малого театра от угрожавшей ему гибели вы и посвятили 25 лет своей артистической жизни. И сейчас приходится, с полною искренностью, сказать: если Малый театр остался к 1908 году жив и еще будет жив, то не иначе, как вами, вашим трудом, вашею энергией, вашим влиянием, вашею любовью.
   Объяснюсь, чтобы вы не приняли слов моих себе за лесть, а ваши глубокоуважаемые товарищи по театру за обиду.
   В момент вашего поступления на московскую сцену, Малый театр переживал следующие обстоятельства. Старые боги, ученики Щепкина и создатели Островского, вымирали. Отмена монополии императорских театров остановила прилив к Малому театру зрелых
   талантов из провинции. Пушкинский театр Бренко впервые жестоко потряс авторитет Малого театра, показав Москве, в одном ансамбле, Андреева-Бурлака, Иванова-Козельского, Писарева, Киреева, Свободина, Далматова, Стрепетову и т. д. Фонтан талантов, выбросивший в семидесятых годах громадные природные дарования Ермоловой, Ленского, Горева, Садовских, иссяк и замер к восьмидесятым годам. Его последнею счастливою вспышкою было в 1887 году случайное и одинокое появление превосходного таланта Е.К. Лешковской. С тех пор Малый театр в Москве не дал ни одного природного дарования, сколько-нибудь значительного.
   Федотовой было сорок лет. Никулиной -- за сорок. Ленский, один из величайших и изящнейших трагических талантов нашего времени, преждевременно уходил от молодых ролей, по ложному стыду своего небольшого роста и ранней тучности. Колоссальный талант и мощный темперамент Горева разменивались в хаотическом, нутряном неряшестве. Тон репертуара давала из Петербурга Александринка, -- пошлый Крылов и редкостно талантливая, но не сумевшая серьезно взглянуть ни на свое дарование, ни на искусство, Савина. Титанической Ермоловой, поэтому, было решительно нечего делать, она задыхалась от бездействия, от нравственного одиночества, от бессилия и незнания, куда же давать свой не-прикладной, не нужный начальству, стихийный талант.
   Молодой Южин, пришедший к упадку этому, был беднее всех названных природными данными к сценическому искусству, но никому из них не уступал, а многих превосходил страстною любовью к театру, не говоря уже о том красивом и благородном самолюбии, энергия которого последних делает первыми. Теперь, в дни триумфа, не горько вспомнить, как трудны были первые годы Южина пред избалованными, упрямо консервативными в театральных вкусах своих, москвичами. Фигура, голос, холодноватость дарования, остатки молодого дилетантства, даже самая интеллигентность, университетское образование, княжеский титул артиста, -- давали поводы к предубеждению и насмешкам. Что ставилось в заслугу Писареву, -- в Южине высмеивалось! Пред Оболенским-Ленским несчастливцевская ненависть к образованному актеру из князей почему-то молчала, а на Южина бросалась с воем и оскалом всех зубов. Газетной поддержки и рекламы Южин никогда не знал. Я почти ровесник его годами и свидетель его московской карьеры. Пресса 80-х годов все время бросала ему камни под ноги и, случалось, пребольно. А он морщился, да шел вперед, кряхтел да шел! Один "Гамлет" чего ему, в свое время, стоил! Ах, милый, как я помню ваши в "Гамлете" сапоги со скрипом! Наверное, и сам когда-то что-то острил на их счет.
   Нельзя видеть перед собою длящуюся работу железного характера без того, чтобы не проникнуться уважением к нему. И вот -- Южиным начинают интересоваться, потом увлекаются, Южина начинают понимать, Южин становится нравственным центром труппы, интеллектом ее сложного организма, магнитом публики, Южин -- первый актер Малого театра. Первый -- не только по ролям и влиянию, но и по нравственному праву, по убеждению и симпатиям зрительного зала и -- я уверен -- большей части его товарищей по сцене. Делается так, что, -- уже в половине девяностых годов, -- можно, пожалуй, Малый театр отставить от Южина, но не Южина от Малого театра. Потому что Южин -- его душа, его спасение, его движущая сила, его вдохновение и жизнь.
   Великою заслугою Южина было, что, с первых же шагов своих в Малом театре, он догадался, что песенка счастливого фонтана талантов-самородков спета. Иссяк фонтан, и рассчитывать на его драгоценные выбросы больше нельзя, а пришло время -- "на Бога надейся, а сам не плошай": помогать природе интеллектом, любовным трудом и знанием, воскресить школу, взяться за давно уже забвенное и чуть не презренное хоровое начало. Вокруг Южина сгруппировалось несколько артистов, сознательно или бессознательно подчинившихся его влиянию, пошедших его дорогами и к его целям. Nomina sunt odiosa, но именно таким образом выработался тот блистательный хор из солистов, то согласное дружество крупных индивидуальностей, та "игра по нотам", которые символизировались для девяностых годов словами -- "ансамбль Малого театра".
   Лишь на фоне такого ансамбля могла зародиться общая мысль о замене театра артистической личности театром режиссерского ансамбля, осуществленная впоследствии
   Вл.Ив. Немировичем-Данченко и К. С. Станиславским. Повторяю: последние могли воздвигнуть свое здание -- лишь на южинской формации актера --образованного, сознательного, мыслящего, а потому и покорного внушениям образования, сознательного слова, повелительной логической мысли. Раньше они не нашли бы для постройки своей нужного материала. Их идея, их план, но первые кирпичи сработал еще в восьмидесятых годах Южин.
   Насколько сознательно трудился Южин в ансамбле Малого театра и как глубоко и детально понимал он его, лучшее свидетельство -- пьесы князя А.И. Сумбатова, похожие на партитуры Направника, написанные для образцового оркестра, как итальянцы говорят, -- dei professori. Каждое лицо создавалось автором по предвкушению не только литературному, но и сценическому, имея пред глазами актера или актрису, которые будут впервые исполнять пьесу. Таланты родной труппы любовно изучены Сумбатовым до последних мелочей, и каждому автор дает программу проявиться во всем, посильном ему, диапазоне, со всем, свойственным ему, тембром. Любопытнейшим образцом такого письма, насквозь изучившего и постигшего свою ближайшую цель, является роль Зейнаб в "Измене". Она до такой степени написана для великой нашей Ермоловой, что все не Ермоловы теряются в ней, как карлицы в платье великанши. Все без исключения оказываются бледны и жалки. Эта манера -- постоянное профессиональное самопожертвование Сумбатова. Он работает слишком для Москвы. Часто смотря его пьесу в Петербурге, Киеве, Нижнем Новгороде, даже в очень хорошем исполнении, недоумеваешь, как будто глазу твоему недостает той или другой привычной краски. Да, так оно и есть: это -- не достает в спектакле -- Лешковской, Рыбакова, Правдина, самого Южина, Падарина, на исполнение которых рассчитывалась пьеса. Я особенно ярко испытал такое впечатление, смотря в Петербурге "Ирининскую общину". Словом, пьесы Сумбатова это -- последнее слово и лебединая песня личного ансамбля, слагающегося сочетанием амплуа, выношенного тридцатилетием бытового и салонного театра.
   Не буду останавливаться на заслугах ваших, Александр Иванович, как усердного проводника в театр наш начал европейской сцены и, в особенности, западной романтической драмы. Тут мы разойдемся с вами во многих симпатиях, начиная с любимца вашего, Виктора Гюго, который, для меня лично, и по-французски трудно выносим, а по-русски совсем уже -- вещь, в большом количестве нестерпимая. Я должен сознаться, что еще недавно с позором сбежал из ComИdie FranГaise, когда Муне-Сюлли и Поль Муне разделывали "Hernani". Словно многолетие в пяти актах... Ну, в четвертом я не выдержал -- стало смешно. Соседи косятся... Лучше уйти. Но когда вспомнишь, что Виктора Гюго вы противопоставили в Москве, как некую идейную плотину наплыву из Петербурга Виктора Крылова, что вы отстояли им Малый театр от разврата тогдашней Александринки, то и тут нельзя не сказать вам искреннего спасибо. Вашими усилиями десятки раз спасался репертуар театра от казенной пошлости. Вы облагородили свой театр. Вы возвратили ему Шекспира, на котором суеверный страх актерский поставил для Москвы знаки табу чуть ли еще не с мочаловских времен {А.П. Ленский, в 70-х годах, возобновил "Гамлета" (кажется, в 1875?) не особенно удачно на первом спектакле, но затем с годами он проник в роль эту до сокровеннейших глубин и ее, в начале восьмидесятых годов, его Гамлет был самый цельный, поэтический, глубокий Гамлет, какого я только могу вспомнить на европейских сценах. К сожалению, вскоре Ленский, вместе с другими молодыми ролями, и Гамлета забросил навеки. А какой он был Бенедикт в "Много шума из ничего"! Кто не видал Ленского в Бенедикте, тот Бенедикта не знает. См. в моих "Тризнах".}. Вы дали, вы заставили дать достойную работу таланту Ермоловой -- быть может, самой великой трагической актрисе, какую имел XIX век!
   В разгар передовых реформ Александра II, старообрядцы писали ему в своем благодарственном адресе: "В новизне твоей, государь, старина нам слышится". Я готов повторить эти красивые слова и теперь, когда так много говорят о вас, как обновителе Малого театра и руководителе его к передовым целям искусства. Да, вы в сценическом искусстве -- новизна, потому что ново все, хорошо забытое, но, на самом-то деле, -- именно, старина в вас слышится. Что значит творить историю? Понять гибель отжитого прошлого, отречься от власти его над настоящим, но выбрать из него жизнетворные элементы, способные жизнь же новую развивать, и обратить их удобрением на почву, в которой трепещут посевы будущего. Ваша, Александр Иванович, роль в Малом театре была именно такова. Из развалин славы его вы вынесли немногие лучшие его традиции, которые еще не успели одряхлеть и опошлиться к 80-м годам. Вы заключили дружески боевой союз с лучшими людьми и силами искусства, которых то время оставило в наследство Малому театру. Этот союз длится и посейчас, не ослабленный годами, но, напротив, окрепший. Он ушел далеко с того места, где был заключен, вы привели его к новым задачам, к новым берегам, но -- "в новизне твоей старина нам слышится". Если в Малом театре звучит еще его былая слава, сверкает мельком то вечное, чем был он дорог и что исторически необходимо от него сохранить, -- это почти всегда следы вашего воздействия и влияния, дело вашей памяти, вашего критического выбора и вкуса.
   Вы справляете свой артистически юбилей в годах, когда французский или итальянский артист только сознает себя зрелым и начинает вторую молодость. Наша интеллигенция -- увы!-- сдает и выходит в тираж много раньше. Но вы -- типический западник, настоящий европеец во всей своей деятельности, -- авось, выдержите западный характер и останетесь европейцем и в этом отношении. Вы из тех счастливых, истинно-талантливых и желанных людей, которых нельзя вообразить без любимого дела, как любимого их дела -- без них. Южин без Малого театра, Малый театр без Южина, это -- какая-то бессмыслица. Человек вы могучий, ясноголовый, жизнерадостный. Пред вами еще многие-многие прекрасные годы служения искусству и публике. От души желаю, чтобы они затянулись как можно дольше. Когда же ударит и для вас час роковой усталости, повелевающей отойти в сторону от артистических волнений, -- я думаю, что тогда каждый друг русского искусства пожелает и для вас, и для родного дела вашего того же, чего и я вам сейчас на тот далекий случай желаю. Чтобы артист-творец, посвятивший всю жизнь своей задаче -- стать опорным столпом Малого
   театра, вынесший на плечах своих честь и славу его в самые трудные для него времена, оказался неразлучным с любимым своим театром до конца дней своих. Чтобы тот, кто в молодости своей спас Малый театр от преждевременного разрушения, -- в пожилых и старых годах своих остался властным руководителем и вдохновителем учеников и продолжателей своих {Это мое пожелание счастливо сбылось. С 1910 года А. И. Южин-Сумбатов -- управляющий труппою Малого театра. 1910. XI. 13. (Авт.)}.
   Стой, машинист, при машине, тобою созданной, покуда она идет, а ты дышишь!

Innsbruck.
1908. II. 9

   

II

   Князь А.И. Сумбатов выпустил в свет полное собрание своих сочинений -- огромные три тома, полные драм и комедий, предназначенных не столько для чтения, сколько для сцены. Если бы я чувствовал себя драматургом par excellence, то -- либо вовсе не издавал бы своих пьес, ограничиваясь печатанием их в количестве, потребном для специально-театрального, промышленного, так сказать, сбыта, либо, наоборот, печатал бы их сразу в двух редакциях: вот как эта пьеса должна идти на сцене, а вот -- прочтите все, что я, автор, хотел в ней сказать, развить, оттенить.
   Сцена -- дело грубое. Ярко освещенная рампою, она -- вроде экрана, воспроизводящего картины волшебного фонаря: весьма эффектные, с западающими в память контурами и красками, но декоративные, воспроизводящие лишь общие черты предметов и сильные лишь общим впечатлением. Книга -- дело тонкое. Пьеса в книге не блестит эффектами, вы не замечаете одним взглядом ее декоративного размаха и лишь понемногу, страница за страницей, постигаете внутреннюю прелесть контуров и красок, облекающих ее типы и действие. В книге вы с удовольствием и с благодарностью к автору читаете лирическую тираду, объясняющую вам тот или другой характер, но на сцене весьма благоразумно выбрасываемую, ибо она "не сценична", "тормозит действие", то есть, попросту говоря, наводит на слушателя тоску. Не думайте, господа, что это бывает только с фальшивыми лирическими местами, с дурными философскими диалогами и т. п. Нет, длинная отвлеченность, которую вы с наслаждением воспринимаете в чтении, всегда скучна, провозглашаемая со сцены. Исключений из этого весьма немного, да и те надо отнести скорее к интересу субъективным искусством актера, чем объективным творчеством автора. Когда мы говорим в театре: -- Посмотрим, как-то выйдет у этого Отелло монолог перед сенатом, у Натана рассказ о трех кольцах, у Гамлета -- "Быть или не быть"?
   Тогда мы, собственно, подразумеваем:
   -- Если ему удастся не позволить нам зевать от таких несценичных моментов пьесы, то, стало быть, он, действительно, не дюжинный актер.
   И вот почему Шекспир решительно несносен в исполнении посредственностей, и вот почему даже самая яркая знаменитость играет Шекспира не "гольем", но в сценических приспособлениях текста и с перестановкою сцен.
   Обыкновенно, знатоки называют подобное обращение с классиками варварством. Но публика за него благодарна. Публика -- коллекция не знатоков, но людей, ищущих впечатления внешнего, но сильного, эмоции мгновенной, но захватывающей. Она сходится смотреть, слушать и реагировать на зрительные и слуховые впечатления непосредственным чувством, а не мыслить и смаковать en connaissance de cause. Натура высоко-эстетическая, вроде Гамлета, с интересом следит за монологом актера о свирепом Пирре, потому что свирепый Пирр этот дает ей толчок к ряду новых самостоятельных идей и образов. Но обыкновенный зритель, -- Полоний, которому до свирепого Пирра и Гекубы в трауре столь же мало дела, как до прошлогоднего снега, -- беспокойно двигается на стуле и ворчит:
   -- Это слишком длинно!
   Он зевает, сморкается, кашляет... Кашель -- это вечный спутник театральной лирики и философии, ибо в публике всегда бывает очень много Полониев, и очень редко попадаются Гамлеты. И, чтобы Полонии не ворчали, не сморкались, не кашляли, когда говорит Отелло, Лир, Натан, Сид, нужен актер-громада, Сальвини, Росси, Зон-ненталь, Муне-Сюлли. Да и то они гораздо меньше влекут к себе Полониев, чем любая буржуазная пьеса-схема, производством коих легко и практично занимается современная драматургия.
   Пьеса-схема, именно, работает в расчете на волшебный фонарь, огоньком которого должно явиться дарование и субъективное творчество актера. Она набрасывает контуры действующих лиц, ситуации, настроения, создает разнообразные по формам, но одноцветные силуэты; раскраска же их и освещение всецело зависят от актеров-исполнителей. Это называется писать со знанием сцены, писать выгодные роли. "Он хороший драматург; он сцену знает, и все роли у него всегда прекрасные".
   Кн. Сумбатов, среди наших драматургов-схематиков, несомненно, занимает почетное, а, быть может, и первое место. Он именно знаток сцены -- в некотором роде, российский Сарду, который превосходно понимает, какой штрих картины выйдет на экране волшебного фонаря даже при слабом освещении картины, какой не выйдет и при сильном. Поэтому все без исключения пьесы кн. Сумбатова имеют успех даже в исполнении любителей и посредственных трупп, а на образцовых сценах многие из них производили большое и сильное впечатление и долго держались в репертуаре. "Цепи", "Муж знаменитости", "Старый закал", "Арказановы", "Листья шелестят", "Закат", "Джентльмен", и т.п. доставили Савиной, Ермоловой, Федотовой, Гореву, Ленскому, Южину, Дальскому etc. роли, которыми артисты потрясали сердца и научали Полониев не кашлять в театре.
   Знание сцены есть своего рода интуиция. Оно может даться капризом судьбы и "гуляке праздному", человеку необразованному и даже безграмотному. Nomina stint odiosa, но такие драматурги имеются на Руси. Сцену планирует куда лучше Островского, а глуп, как пробка, и образования среднего, aima mater с Альмой Фострем смешивает. И герои его -- такие же: все великие истины из энциклопедических словарей провозглашают, да предаются любви по Мантегацце в переводе Никольской улицы или Щукина двора. Нечего и говорить, что умный, образованный кн. Сумбатов не головою, а десятью головами выше подобных знатоков. Это -- автор литературный, внимательно следящий за течениями общественной жизни, спешно и довольно метко, по временам, переносящий фигуры и сцены их на театральный экран. Менестрель, Пропорьев, Кастул -- не типы, а схемы типов, но типов, живых, современных, -- можно сказать, вскакивающих в телегу жизни на полном скаку ее.
   Работал Сумбатов огромно, наработал много, и надо признать: с каждою новою работою шел вперед и по литературности приемов, и по литературности слога. Язык "Заката", "Джентльмена", "Старого закала" -- щегольской, в сравнении с неряшливым глаголом какого-нибудь "Сергея Сатилова".
   В этой драме, излагающей любовь образованного мужика к даме-страдалице в лапах деспота-мужа, есть странное семейное сходство с юношескими драмами Белинского и Лермонтова, -- сходство инстинктивное, потому что пьесы эти в год написания "Сергея Сатилова" еще не были известны. Очевидно, -- пред лицом торжествующего насилия и кознодейства, все юноши проникаются благородным протестом, одинаковым не только по духу, но схожим даже в формах выражения. Благородство мысли не мешает быть "Сергею Сатилову" пьесою очень слабою, -- для автора даже лучше, пожалуй, что этот грех его юности миновал сцену. Впрочем, ведь и юношеские драмы Лермонтова и Белинского тоже очень плохи...
   Чуткость к общественной жизни сопровождается в драмах кн. Сумбатова хорошим, честным направлением симпатий и антипатий. Он -- как почти все литераторы-москвичи, представитель не слишком яркого, но стойкого и убежденного либерализма мысли и слова, автор гуманный, типический интеллигент, с программою, ясно и определенно различающею общественное добро и зло по наследственным программам шестидесятых годов. За добро он всегда стоит горою, а если не слишком громко и храбро ратует против зла, то тут не вся его вина: пьеса русского драматурга на сцену сквозь тройную цензуру идет, а с тройною цензурою много не запротестуешь.
   
 Ваша оценка:
Связаться с программистом сайта.

Рейтинг@Mail.ru