Амфитеатров Александр Валентинович
И моя встреча с Л.Н. Толстым

Lib.ru/Классика: [Регистрация] [Найти] [Рейтинги] [Обсуждения] [Новинки] [Обзоры] [Помощь]
Скачать FB2

 Ваша оценка:
  • Аннотация:
    Юбилейный отголосок.

   Амфитеатров А.В. Собрание сочинений: В 10 т.
   Т. 8. Наследники. Злые призраки. Очерки, статьи
   М.: НПК "Интелвак", 2005.
   

И МОЯ ВСТРЕЧА С Л.Н. ТОЛСТЫМ

Юбилейный отголосок *).

   *) Со слов титулярного советника А.П. Воспаряева в точности записано и своим не добавлено. M. Ам--в.
   
   28 августа 1908 года я, нижеподписавшийся, мирно двигался в третьем классе пассажирского поезда в направлении на станцию Поныри, Москва -- Курск. За Тулою вздремнул. Просыпаюсь под Мценском -- вижу: сидит насупротив меня новый пассажир, седобородый, сурового вида, одет просто, по-русски. Вгляделся я -- так и ахнул: Лев Николаевич Толстой!!!
   Сначала усумнился было: какими судьбами? Куда? В такой-то день?
   Но... он! Он! Несомненно! Портреты-то его мне, как всякому порядочному интеллигенту, слава Богу, достаточно известны!
   Начинаю соображать: "Позвольте! Да почему же нет? Сегодня юбилей. Лев Николаевич юбилейного чествования не желал и от него всячески уклонялся. Юбилей тем не менее состоялся. Ясное дело: старик взял да и удрал от юбилея... торжествуйте, мол, без меня, а мне утомительно".
   Едем. Сидим. Толстой в окошко глядит. Я на Толстого любуюсь. Смерть хочется заговорить. Начинаю:
   -- Позвольте спросить: далеко ли изволите ехать?
   Он -- из-под бровей-то косматых посмотрел строго.
   -- В Кеив.
   Так и сказал: в Кеив, а не в Киев... по-народному, знаете, по-мужицкому!
   -- А-а-а!.. По делам или так?
   -- Кто же в мои годы "так" ездит? Известно, зачем в Кеив странствуют: Богу молиться, мощам поклониться...
   Признаюсь вам: это меня опять немножко ошарашило. Понимаете: автор "Двух стариков" -- и вдруг едет в Киев поклониться мощам!.. Чуть-чуть неусумнился: да уж, полно Толстой ли?..
   А впрочем, как же иначе-то? Раз он от юбилея скрывается, надо же ему какое-нибудь инкогнито принять и сохранять. Вот он и поет Лазаря, паломником прикидывается.
   Говорю:
   -- Я вздремнул немножко... И не заметил, когда вы изволили сесть.
   Отвечает с видимою неохотою:
   -- Тут... на одной станции маленькой... как, бишь, ее? Я с лукавством:
   -- Козлова Засека?
   Он -- как зыркнет на меня глазищами: догадался, стало быть, что я его признал!-- и бубнит басищем-то своим:
   -- А пес ее знает... может быть, и Козлова Засека! Али нет?.. Совсем ноне у меня на имена памяти не стало.
   Понимаете? Неправды-то сказать не хочет, против его убеждения -- неправду сказать, а признаться неприятно,-- так он двусмыслицею от меня отъезжает и все мужика валяет, все мужика!.. А глазищами так меня и буравит: дескать, уж если ты догадался, то -- где наше не пропадало! Твое счастье! Но -- будь деликатен, уважай инкогнито, держи язык за зубами, вида не подавай!..
   "Ладно,-- думаю,-- уважим!"
   Но в то же время ужасный, знаете, аппетит разыгрался: как бы мне его хоть немножко на инкогнито этом подразнить... чтобы не в обиду стало, понимаете, но так -- только пощекотать да установить фамильярность приятную, на общем секрете?
   Сижу и улыбаюсь ему с таинственностью приличною.
   Теперь уже он спрашивает:
   -- Что это вы, господин, на меня как выпучились?
   Все народным, знаете, стилем продолжает. Отвечаю со значительностью :
   -- Откровенно сказать, немножко изумлен, что вижу вас здесь...
   Удивился:
   -- А где же мне еще быть?
   -- Да,-- говорю,-- конечно... утомление... скромность... преклонные годы... болезненное состояние... но все-таки столь знаменательный день...
   -- Позвольте,-- возражает,-- да ведь сегодня 28 августа?
   -- Именно,-- подчеркиваю ему,-- именно 28 августа... в том-то и закавыка!
   -- Не понимаю вас,-- говорит,-- мне 29-го обязательно в Кеиве надо быть, с сыном съехаться условлено... Так чтобы из-под Тулы в Кеив к 29-му попасть, само собою означает, что должон я 28-го на машину сесть. Иначе никак невозможно!...
   "Ах ты,-- думаю,-- что значит гениальный-то человек! Сейчас на всякое лыко в строку ответ готов! Так и вертит! Так и вертит! Какую козюлю ни подпусти -- в ту же минуту ногтем придавит!"
   Вижу: привстал он, снимает мешок свой дорожный с полки верхней. Пуда два верных потянет, а он -- словно мочалку банную дернул.
   -- Однако,-- замечаю,-- силку-то вы в себе сохранили... ничего!
   -- Да,-- говорит,-- живу, не жалуюсь.
   -- Дай Бог всякому так сберечь себя до восьмидесяти лет. Улыбнулся:
   -- Ежели человек хороший и силу свою не употребляет во зло, то дай Бог ему хоть и до ста!
   Понимаете? По-своему, по-толстовскому сентенцию пустил: этику разводит. Ну я, конечно, насторожился. Думаю: это -- шалишь! Уважаю тебя бесконечно, но в свою толстовскую веру ты меня не обратишь. Это -- ах, оставьте, самому дороже! Это -- шалишь!
   А Толстой тем часом мешок свой развязал и -- представьте себе!-- вынимает узелок, а в узелке у него -- белый хлеб, колбаса вареная и двадцатка казенки! Да-с! Ни больше ни меньше! Колбаса и двадцатка!..
   Я глазам своим не верю: как же это? Вегетарианец-то? Трезвенник?
   А он себе наливает стаканчик дорожный водки, чкнул, облизнулся и говорит:
   -- Лихо!.. Не прикажете ли за компанию?
   Ну, понимаете, от чести выпить по маленькой с Львом Николаевичем Толстым -- этакую диковинную редкость пережить -- какой же дурак откажется?.. К тому же час адмиральский... Хватил за его здоровье. Однако не преминул намекнуть, что изумлен.
   -- Разве, мол, вы потребляете? Отвечает:
   -- В дороге как же без этого?
   -- Позвольте!-- наступаю.-- Да ведь водка -- зло? Возражает:
   -- Нет, ежели понемногу, отчего же?
   -- Да ведь она от дьявола! Кто был первый винокур-то? Вспомните-ка.
   Отмахнулся рукою.
   -- О,-- говорит,-- эти сказки для глупых мужиков выдуманы, чтобы вовсе с круга не спивались... А мы с вами, надеюсь, люди с пониманием.
   Это уж мне и не понравилось немножко, лицемерием показалось. А с другой стороны, как будто и приятно, знаете, что вот он -- и Толстой, а тоже с хитрецой и двубокий, себе на уме, наш брат Исаакий, как все мы, грешные, люди-человечки... Он же опять наливает и угощает.
   -- Прошу покорно, не церемоньтесь... водка хорошая, графская.
   -- Знаю,-- говорю,-- что графская... Ха-ха-ха! И он тоже:
   -- Ха-ха-ха! Спрашиваю:
   -- И дома вы тоже... приемлете? При гостях? Качает головою.
   -- Нет, дома при гостях -- неудобно. Подмигнул ему.
   -- Скрываете?
   -- Нет, не то что скрываю -- что же тут скрывать? Какой порок особенный? Ноне курица -- и та пьет. А графиня наша этого не любит.
   Ага! Подается кремешок, размягчился: вон уж в какие интимности я его вогнал! О графине заговаривает.
   -- Да,-- замечаю как бы вскользь,-- строгонька ваша графиня... по всей России молва о ней идет.
   Возражает:
   -- Не то что строга, а безобразия в доме не обожает. Помилуйте! Разве возможно, чтобы каждый день -- дебош?
   Озадачил! Соглашаюсь:
   -- Дебош -- конечно, нехорошо... однако -- откуда же?!
   -- Оттуда, что лезет к нам в дом всякий -- званый и незваный. Со всех, может быть, Европ? Каково это для хозяйки? Сами извольте посудить.
   -- Да... трудно ей!
   -- С утра до вечера -- чай, кофей, шоколады... это надо взять в расчет. Мы одной убоины пудов десять в месяц гостям скормим!
   -- Но сами-то вы... не вкушаете?
   -- Как не вкушать? Кабы не ели, то и живы не были бы. Я опять с лукавством:
   -- Ну, положим, мы-то с вами знаем, чем люди живы. Этот намек ему, должно быть, но понравился, слишком
   призрачным показался. Нахмурился и бурчит:
   -- Рабочему человеку без мяса нельзя... рабочему человеку силы набираться надо...
   -- Ведь я было думал, что вы питаетесь только злаками?
   -- Помилуйте! за что же? Что я -- корова или лошадь, чтобы одни злаки жевать?
   -- Виноват, я не так выразился. Хотел сказать: придерживаетесь вегетарианской кухни?
   -- Какой-с.
   Даже зло меня взяло. "Ну чего -- думаю,-- ролю-то играешь, ломаешься?" Однако, сдержался. Упрощаю тон:
   -- Растительные продукты потребляете?
   -- Терпеть их не могу... сами видели: как водку пили, колбасою закусывал.
   -- Я думал, это вы -- тоже только по дорожному положению?
   -- Нет, я всегда... Мясца -- всегда... На первой неделе Великого поста на Страстной, действительно, не вкушаю, а то -- всегда,
   Час от часу не легче!
   -- Вы признаете посты?
   Он взглянул на меня дико:
   Как я же не признавать? Чай, они установленные... Великий пост, Петровки, Филипповки, Успенья-матушка.
   Прежде я не верил глазам своим, теперь ушам едва верил! А Толстой, знай, бубнит:
   -- По слабости здоровья, действительно, соблюдать поста в полной строгости не могу,-- так мне-то и врач приказал, и батюшка, отец Николай, разрешил, не взыскивают на духу-то... Правда, маленькую эпитимью наложили.... да, это -- что же! всегда с полным моим удовольствием... поклонов сто-двести отмотать -- плевое дело, и в расчет не возьму.
   -- Эпитимью? На духу? Отец Николай? Сто поклонов? Я был решительно сбит с толка. А Толстой оставался
   совершенно невозмутимым и смотрел ясно.
   -- Послушайте,-- говорю,-- да разве вы сохраняете отношения с духовенством?
   -- С чего же мне их не сохранять? Чай, при селе живем. Храм-то Божий у самой нашей усадьбы, вот этак наискосяк.
   -- Ну а как же... уж извините, пожалуйста... как же вы -- того... насчет отлучения от церкви?
   Отвечает преспокойно.
   -- На случай отлучения, я на свое место мальца ставлю.
   -- Мальца?!
   -- Н-да... Племянник у меня есть, сурьезный парень... Тоже из графов молодых иные радеют помочь мне, стоят иной раз вместо меня за конторкою-то.
   -- За какою конторкою?
   -- Известно, за какою: за ктиторскою.
   -- Извините, но -- какое же вам дело до ктиторской конторки?
   -- Да -- ежели мир меня в ктиторы выбрал?
   -- А-а-а! Ну, это -- другое дело! Теперь я понял! Это интересно!
   Странно, однако, как это ни Сергеенко, ни Тенеромо не отметили столь замечательного факта, что крестьяне Ясной Поляны в знак любви выбрали великого писателя земли русской своим приходским ктитором. Замечаю:
   -- Такие события следовало бы оглашать в газетах! Скромничает:
   -- Помилуйте, господин! Что вы! Если о каждом новом ктиторе в газеты сообщать, в газетах и места не хватит!
   Однако по глазам вижу: доволен! Возражаю с ударением:
   -- Не о всех, но есть некоторые... о них нужно! Разнежился старик, стал откровенничать:
   -- Я, по правде говоря, очень неохотно в ктиторы-то пошел, можно сказать, силою меня мир-то взял, против воли...
   -- Ну еще бы!
   -- Ну, мир велит -- делать нечего, надо слушать, мир не перекричишь. Опять же, графине было угодно. Потешь, говорит, мужичков! Поди в ктиторы! Ну, знаете, графиня наша властная: что скажет, воля ее -- закон!
   -- Так, так... слыхали, слыхали...
   -- А что ктиторской обязанности касающе -- доложу я вам, сударь мой, самая она неприятная и ответственная. И совершенная ваша правда: решительно от Церкви отлучиться нельзя. Потому, понимаете, свечная выручка, храмовые вклады, переходящие суммы...
   -- Но вы же сказали: вам молодые графы помогают?
   -- Да -- что! Какая от них помощь! Пустая публика! Куда они годятся! Одна канитель!
   Даже сконфузил меня: не рад, что заговорил! Вот уж не ожидал, чтоб Лев Николаевич мог так резко отзьшаться о своем потомстве. А он-то честит, он-то, знай, честит.
   -- От них,-- говорит,-- имению одно разорение и беспорядок. Все врозь тащат. У меня по графине Марье Антоновне сердце убивается. Оставят ее сынки да внучки нищею на старости лет.
   -- Виноват,-- говорю,-- как: Марье Антоновне? Графиню же Софьей Андреевной зовут?
   -- Кто это вам сказал? Никогда ни Софьей, ни Андреевной не была -- отродясь Марья Антоновна!
   -- Но я сам читал в газетах...
   -- Врут, батюшка, ваши газеты! Плюньте им в глаза! Я при графине, слава Богу, пятьдесят годов нахожусь -- пора мне, стало быть, знать, что она Марья Антоновна, а Софьей Андреевной никогда не бывала... И отец ее был Антон, и она Антоновна.
   Ну, понимаете, не спорить же мне против очевидности: конечно, кому же, как не мужу, знать, как зовут его жену? Но только -- подивился я тогда и посетовал на газеты наши: нечего сказать, хорошо они нас осведомляют! А старик -- ну просто неприятно!-- так и катает, так и катает:
   -- Кабы,-- говорит,-- моя воля, так я бы,-- говорит,-- лоботрясов этих, молодых графов, к усадьбе на версту не подпустил!
   Вижу: даже искры у него в глазах запрыгали. Неловко мне -- хочу свести дело к шутке. Погрозил ему перстом этак игриво:
   -- Ай-ай-ай! А ведь нельзя противиться злу! Отвечает с негодованием:
   -- Именно, сударь, золотое слово сказали, что никаких сил моих не хватит противиться ихнему злу, потому что -- народ самый неосновательный и лезет нахрапом...
   Фу ты, Господи Боже мой! Терпеть я не могу нос свой в чужие семейные тайны совать, а он-то сыплет, он-то разливается... Чтобы сбить его с темы этой, заговорил о земельных отношениях.
   -- У вас,-- говорю,-- крестьяне благоденствуют?
   -- Ничего,-- рванул грубо так.-- Что им, лодырям, делается? Пьянствуют да недоимку копят.
   -- Ведь в земельных вопросах ваш руководитель, кажется, Генри Джордж?
   Опять залукавил, заактерствовал, будто не понимает, несносный человек! Нечего делать, поясняю:
   -- В земельном устройстве вы Генри Джорджа, англичанина, придерживаетесь?
   -- Ах,-- говорит,-- виноват! Не расслышал! Вы -- насчет Генриха Егорыча? Как же, держим такого для агрономической части... Только он не англичанин будет, а немец.
   Опять-таки и против того я спорить не стал: конечно, Толстой лучше, чем я, осведомлен, какой нации был Генри Джордж! Он же продолжает:
   -- Только этот Генрих Егорыч -- тоже, доложу вам, парень-ухо: пальца в рот ему не клади. Уж который год я докладываю графине, что надо его в шею прогнать... так вот нет -- себе в убыток держат: конфузятся, что немец.
   -- Позвольте,-- говорю.-- Как держать? Откуда прогнать? Разве Генри Джордж у вас в имении проживает?
   -- Понятное дело, что в имении? Где же ему еще жить? При своем месте служения находится.
   -- Вообразите: я, откровенно сказать, думал, что Генри Джордж давно умер.
   -- Помилуйте! С чего ему? Этакий бычина непомерный! Здоровее нас с вами. И лодырь же тоже, доложу вам. Только и делает, что за бабьими хвостами прихлобыстывает.
   -- Да что вы? Ученый-то?
   -- Что ж, что ученый? Конечно, тоже жив человек, о живом и думает.
   "Гм,-- думаю,-- вот так проговорился! Недурная сентенция в устах автора "Воскресения"!" Прищуриваюсь этак на него.
   -- Да,-- говорю,-- только от подобных живых дум Катюша погибла.
   Он только рукою махнул.
   -- И не говорите! Да разве Катька -- одна? И Пелагея-прачка, и Анна-пололка... все там и легли, и встали!.. Непременно этого хахаля убрать от нас надо, и то против мужиков -- скандал.
   -- Скажите!-- удивился я.-- А ведь все уверены, что вы за Генри Джорджа стоите!
   Аж окрысился:
   -- С какой мне стати? Что вы, господин? Да, кабы не графиня, я бы его, дармоеда... У нас с ним, может, до драки доходило! Вот каково мы друг друга любим...
   Я так и подскочил.
   -- До драки?!
   Чуть я не крикнул: Лев Николаич!!! А он:
   -- Что же, что он немец,-- стало быть, ему и в зубы не загляни? Немцы-то поди не святые, а тоже, как и мы, грешные!.. Графиня мирволит. Уважает германскую нацию. В совершенный убыток себе... А я -- что же могу? Конечно, графиня за преданность мою удостаивает меня иногда, чтобы с нею о делах совещаться. Но все же я человек подневольный и даже не управляющий какой-нибудь, а так -- как бы вроде, что в старину назывались, бурмистр...
   Ну, слышу, опять пошли семейные ламентации! Удивительный человек! Мировой гений, а такту -- извините, никакого! Язык на мокром месте: что есть в печи, все на стол мечи!
   В таких-то беседах поучительных доехали мы до станции Поныри. Тут мне вылезать... Жаль, а делать нечего! Встаю, откланиваюсь.
   -- Искренно,-- говорю,-- счастлив вашею приятнейшею встречею и лестным знакомством! Век не забуду этих достопамятных минут! Умирать буду -- детям закажу, чтобы чтили и помнили!
   Представьте: так я его растрогал, что старик-то сконфузился, покраснел, заморгал.
   -- Что вы,-- говорит,-- господин, что вы!.. Как можно?.. Нам самим оченно приятно... Честь на моей стороне...
   Я только руками отмахиваюсь.
   -- Нет, нет, уж этого я и слышать от вас не хочу... Это уж унижение паче гордости!... Этого вы мне не говорите!..
   Он бормочет:
   -- Ну как угодно-с... как вам будет угодно-с... А меня восторг охватил -- слеза прошибает.
   -- Дайте,-- говорю,-- дайте мне еще раз пожать могущественную руку, которой мы обязаны "Холстомером" и "Анною Карениной)".
   Просветлел... А еще говорят, будто он старых своих сочинений не любит!
   -- Ах,-- говорит,-- вы и про "Холстомера", и про "Анну Каренину" слыхали?
   -- Да кто же про них не слыхал?
   -- Да-с,-- говорит,-- точно, что "Холстомер" всему нашему конскому заводу был краса и радость...
   -- А "Анна Каренина"-то! "Анна Каренина"-то!-- восхищаюсь я.
   -- Да,-- подтверждает,-- и "Анна Каренина" была кобылка -- ничего себе... лошадь!..
   Заигрался старик: пересолил, знаете! Но тут же омрачился.
   -- Только представьте себе, какое горе: ведь "Холстомер"-то наш побывшился... околел!
   -- Да я же знаю. Читал!
   -- И Бог его знает, с чего: опоили, что ли?.. Мыт напал... Пришлось живодеру отдать.
   -- Как же! Как же! Помню! Еще потом труп его в овраге волки сглодали...
   -- Так точно-с... как обыкновенно... куда же его еще? Татарам на маханину, что ли?.. Удивительно, однако, как вы обо всех наших обстоятельствах осведомлены!
   -- Кто же не осведомлен, глубокоуважаемый? Кто?
   -- Нет, я, собственно, потому, что встречать-то вас раньше в наших палестинах как будто не приходилось...
   Ну, понимаю: вызов -- представиться. Достаю бумажник, вынимаю визитную карточку.
   -- Позвольте рекомендоваться: Антон Петрович Воспаряев, агент страхового общества "Подтопка".
   Толстой карточку взял, а пальцы -- корявые, рабочие. Вертит ее в руках конфузливо этак, неумело.
   -- Покорнейше благодарим-с... Уж извините, что тем же соответствовать вам не могу... Мы люди простые, карточек не держим...
   Но я схватил его за руки-то мозолистые, трясу, а в горле дух захватило, и слезы по щекам льются.
   -- Да зачем вам визитные карточки? Кто же вас не знает? Вас? Гордость нашу? Славу нашу? Вас? Вас?
   Инда он меня даже как будто испугался и от себя слегка отталкивать стал.
   А на станции между тем слышу: второй звонок в отправлению. Хочешь не хочешь -- уходи из вагона-то. Толстой -- Толстым, а дело -- делом.
   На платформе, однако, я не выдержал. Вижу: Толстой из окна вагонного на меня зорко-зорко смотрит и даже как бы с подозрительностью.
   Думаю: "Дай хоть на прощанье сошкольничаю -- шутку сшучу!"
   Подошел к окну, еще раз руку протягиваю.
   -- Прощайте,-- говорю,-- Лев Николаевич! Счастливой вам дороги! Земной поклон вам кладу от всей публики русской...
   А поезд, заметьте, уже на отходе....
   -- Прощайте, господин,-- говорит и он из окна,-- счастливо оставаться! И вам желаю -- тоже всякого в делах ваших преуспеяния. Но только это ваша ошибка: меня не Лев Николаевич зовут, а, извините, Сидор Никанорович...
   Понимаете? До конца выдержал себя -- так и не нарушил инкогнито! Этакий характерный старичина!
   Тронулся поезд. Долго я вслед Толстому шляпою махал, а он-то мне из окна -- картузом, он-то мне -- картузом!..
   

КОММЕНТАРИИ

   Печ. по изд.: Амфитеатров А.В. Заметы сердца. М., <1909>.
   С. 606. 28 августа 1908 года...-- В этот день исполнилось 80 лет со дня рождения Л.Н. Толстого.
   С. 607. ...поет Лазаря...-- "Петь Лазаря", т.е. канючить, попрошайничать. Лазарь -- библейский персонаж, нищий, больной и бедный, из притчи Иисуса Христа о богаче и Лазаре (Евангелие от Луки, гл. 14, ст. 18--31).
   С. 611. Страстная -- последняя неделя Великого поста (перед Пасхой).
   С. 612. Петровки -- Петровский пост в честь апостолов Петра и Павла, длящийся от 8 до 42 дней (в зависимости от начала Пасхальных празднеств).
   Филипповки -- Филиппов (Рождественский) посте 15 ноября до Рождества Христова.
   С. 612. Успенья-матушка -- Успение Богородицы, один из 12 главных праздников в православии; отмечается 15 (28) августа как день кончины Божьей Матери. Успенский пост -- за две недели перед Успением Богородицы, т.е. с 1 (14) по 15 (28) августа.
   Эпитимья, епитимья -- церковное наказание.
   Ктитор -- церковный староста.
   Сергеенко Петр Алексеевич (псевд. Эмиль Пуп, Бедный Йорик и др.; 1854--1930) -- прозаик. Автор книги "Как живет и работает Лев Толстой".
   Тенеромо -- псевдоним Исаака Борисовича Файнермана (1862-- 1925), учителя, журналиста, сочувствовавшего в 1880-х гг. взглядам Л.Н. Толстого.
   С. 613. ...графине было угодно.-- Т.е. Софье Андреевне Толстой.
   С. 615. Генри Джордж (1839--1897) -- американский экономист и политический деятель, книги которого изучал Л.Н. Толстой. В 1904 г. в толстовском издательстве "Посредник" вышел сборник "Избранные речи и статьи Генри Джорджа". В 1906 г. Толстой написал предисловие к книге Г. Джорджа "Общественные задачи". Сын Г. Джорджа (1862--1916), американский журналист, посетил Ясную Поляну 5 июня 1909 г. В этот день Л.Н. Толстой написал статью "По поводу приезда сына Генри Джорджа", оставшуюся не опубликованной.
   
 Ваша оценка:
Связаться с программистом сайта.

Рейтинг@Mail.ru