Андерсен-Нексё Мартин
Деньги дядюшки Петера

Lib.ru/Классика: [Регистрация] [Найти] [Рейтинги] [Обсуждения] [Новинки] [Обзоры] [Помощь]
Скачать FB2

 Ваша оценка:

Мартин Андерсен-Нексё.
Деньги дядюшки Петера

   После обеда все опять перешли в кабинет, где было так уютно. За обедом, как всегда, пастор с дядюшкой Петером спорили, и теперь их обуяла сытая сонливость. Пастор просматривал газету, пасторша вязала, дядюшка Петер дремал, глубоко усевшись в мягкое кресло, лучшее в доме. Карл и Эллен, брат с сестрой, сидели у окна и перелистывали дядин альбом с видами Трансвааля. Время от времени пасторша покашливала и с упреком посматривала на них: пора бы им вернуться к своим занятиям. Но дети просительно глядели на нее: они так любили общество дядюшки Петера!
   Да, чересчур!
   В комнате царила какая-то особенная, почти усыпляющая тишина. Табачный дым и протяжное, явственно слышное посапыванье как будто встречались под потолком и повисали там, сливаясь с сумерками. Дверца в печке была открыта, огонь горел неровно, и отблески его метались по комнате.
   Дядюшка Петер полулежал, закрыв глаза; лицо его было очень бледно, время от времени по нему пробегали огненные блики, и тогда на затемненные части лица ложилась мертвенная синева. Пасторша сидела так, что могла наблюдать за дремлющим. Сомкнутые веки его нервно трепетали, что придавало лицу страдальческое выражение. Дядюшке предоставлено было самое спокойное кресло в доме, и вообще для него делалось все, что он хотел. Не потому, чтобы пасторша была особенно расположена к нему. Он принадлежал к числу людей, на которых никогда нельзя вполне положиться, по крайней мере с точки зрения, приличествующей пасторской семье. Люди неверующие всегда так дерзки на язык! Но раз он все-таки брат ее мужа, то...
   -- Эллен, принеси дядюшке плед, -- шепнула пасторша. -- Только, смотри, ступай потише!
   Эллен бережно накрыла ноги дядюшки пледом и возвратилась на свое прежнее место, к брату.
   Нет, за спасение его души они с мужем не берутся отвечать... Сами они, разумеется, настолько стойки и тверды в вере, что общение с ним не может им повредить, но вот дети... Как ей поступить, как предостеречь их от его влияния и вместе с тем не подорвать их привязанности к нему? Это ведь ради них он вернулся на родину доживать свой век.
   Пасторша бросила на детей озабоченный взгляд. Они все еще перелистывали альбом. Эллен положила руку на плечо брата и двумя пальцами теребила его за кончик уха. Юноша был вылитый портрет дядюшки -- тот же покатый, уходящий назад лоб и то же мечтательное выражение лица. К счастью, в мальчике нет ни капли мятежного духа. В этом смысле Эллен больше похожа на дядюшку, недаром он больше с нею дружит. Таким образом, брат и сестра как бы дополняли друг друга. И хорошо, что именно Эллен унаследовала дядюшкин нрав, -- женщины все-таки никогда не отваживались на бунт в духовной сфере.
   Пасторша прислонилась головою к плетеной спинке стула и, закрыв глаза, погрузилась в свои размышления; от всей этой головоломной работы нервы ее были напряжены до крайности.
   Пастор придвинулся поближе к огню и продолжал читать при свете огня в печке; в комнате быстро темнело" Вдруг он отбросил газету и встал, возмущенно повторяя:
   -- Удивительно! Непостижимо!
   Пасторша зашикала было, но дядюшка Петер поднял голову и спросил:
   -- Случилось что-нибудь необыкновенное?
   -- Ты представь себе, какой-то человек покончил с собой, узнав, что его болезнь неизлечима. Понять этого не могу! Как, по-твоему? Самому лишить себя жизни из страха перед смертью!
   Дядюшка промолчал.
   -- Я знаю, некоторые станут оправдывать его, говоря, Что он только ускорил смерть, которая все равно ждала его, что долгому и мучительному умиранию он предпочел быстрый конец. Но разве это не трусость? А кто знает, действительно ли болезнь неизлечима? В моем приходе живет немало еще бодрых стариков, которых доктора в свое время приговорили было к скорой смерти. К счастью, не человек располагает жизнью и смертью.
   -- Есть, однако, болезни, относительно которых доктора могут с уверенностью утверждать, что они неизлечимы, -- возразил дядюшка Петер.
   -- Если даже и так, имеет ли человек право избегать той кончины, которая представляется ему неприятною, но в конце концов имеет, может быть, наиважнейшее значение для него самого? Человек совершенствуется именно потому, что преодолевает всяческие препятствия и сопротивления... И вообще, что такое жизнь земная, как не многотрудный путь к вратам смерти? Самоубийство -- дезертирство, и поэтому заслуживает строжайшего наказания... Оттого-то в старину самоубийц даже не хоронили на кладбище.
   Дядюшка Петер молча следил за братом усталым взглядом.
   -- А твое мнение, брат? -- спросил пастор, останавливаясь перед ним. -- Мы с тобой по-разному решаем важные вопросы... пожалуй, самые важные, но мне сдается, что и ты со своими взглядами должен был прийти к тому же убеждению -- признать, что жизнь есть нечто такое, на что нельзя посягать. И кто лукаво отлынивает от возложенного на него бремени, тот наносит этим ущерб тому, что для всех нас, да и для тебя тоже, является великой целью существования, -- прогрессу духа человеческого, его подъему на все высшие и высшие ступени, вплоть до самых вершин. Осмелишься ли ты, проникнутый великим уважением к жизни... к ее абсолютной ценности, признать за человеком право распоряжаться своей жизнью и смертью?
   -- Не знаю, -- как бы нехотя, ответил, наконец, дядюшка. -- Прежде я знал это... и много чего еще. Но теперь я уже стар и болен... старость и болезнь сделали меня скептиком.
   -- Гм! Мне кажется, ты всегда был скептиком, не в упрек тебе будь сказано!
   -- Нет, только не в молодости! Разве ты забыл, как я припирал тебя к стенке? А ты ведь мог бы искать защиты в своей теологии. В те времена я был тверже в своей вере, чем ты в своей. Тогда я сумел бы поспорить с тобой!
   -- Так ты все сводишь только к вере? Я бы предпочел держаться обычной терминологии и называть это неверием. Этот самоубийца наверняка был вольнодумцем!
   Дядюшка Петер кивнул и сказал:
   -- А вольнодумцы разве вербуются не из той молодежи, которая особенно глубоко верует по-своему?
   Пасторша несколько раз покашливала и пыталась поймать взгляд мужа, -- ее тревожило то жадное внимание, с каким Карл и Эллен глотали каждое их слово. Наконец, она порывисто встала и решительно заявила:
   -- Пойдемте отсюда, дети. Здесь воздух такой, что задохнуться можно.
   Пастор осмотрелся вокруг и поморщился.
   -- Да, действительно здорово накурено... -- сказал он уклончиво и открыл окно. -- Я дымлю, как паровоз, когда горячусь, и совсем забываю обо всем окружающем.
   Он закутал пледом плечи брата и пожал ему руку, белую и слабую, совсем утонувшую в большом горячем кулаке пастора.
   -- Знаешь, вообще-то я не хотел сказать ничего дурного, -- прибавил он, как бы прося извинения.
   -- Знаю, знаю, -- сказал дядюшка Петер, отвечая на пожатие. -- И ведь ты прав... Да и твой здоровый организм дает тебе самое убедительное основание чувствовать свою правоту. Ведь ты сильнее, поэтому верх твой.
   -- Что ты хочешь сказать? -- неуверенно спросил пастор.
   -- Только то, что ты выбрал себе службу у могучего господина и повелителя, -- дядюшка Петер, улыбаясь, прикоснулся к животу пастора. -- Он хорошо тебя питает, твой господин, у тебя ведь даже ожирение сердца.
   -- По-твоему, я слишком самоуверен в своих суждениях? -- удрученно спросил пастор. -- Этого я меньше всего хотел бы. И я тоже переходил от веры к сомнению. Не так- то все просто, как оно кажется в молодости, и совсем нетрудно быть непоколебимо уверенным в учении, усвоенном от других, пока сам лично ничего не знаешь.
   -- Стало быть, жизнь давала свои поправки к учению и тебе, как и мне. И что же теперь? -- спросил дядюшка Петер, слегка улыбаясь.
   -- Да все то же. Только против одного я решительно возражаю: будто мой владыка хорошо питал меня. Мне всегда доставались плохие приходы... Может быть, для того, чтобы я не вздумал отречься от веры на старости лет. С внешней стороны, стало быть, все остается по-прежнему, -- это просто-напросто вопрос о куске хлеба; а что касается стороны внутренней, то у меня есть еще время впереди. Вообще жизнь имеет свой смысл и содержание, лишь пока есть в ней нерешенные вопросы. Ну, а ты сам?
   -- А я, пожалуй, и умереть попытаюсь с неразрешенными вопросами. Ответ, может быть, лежит в запечатанном конверте на мое имя по ту сторону жизни.
   -- И ты веришь в то, что говоришь?
   -- Нет, я только цепляюсь за это в какие-то минуты. Изнутри меня гложет червь, и мне не избавиться от него ни здесь, ни там... Я не сумел взять от жизни все возможное и теперь убедился, что это непоправимое упущение. Разве этого недостаточно, чтобы сбить человека с толку?
   -- Если ты мало получил от жизни, то что же говорить мне, бедняге? -- глухо спросил пастор.
   -- Ты, дорогой брат? С тобою я бы поменялся охотно. Ты, во всяком случае, дал жизнь двум чудесным детям... Твоя жизнь будет, так сказать, иметь продолжение. А моя окончится со мною вместе.
   Дядюшка Петер встал, желая пойти к себе наверх, и, прощаясь с братом, прибавил:
   -- Сделай все, что можешь, чтобы продолжение было лучше начала... не вынуждай молодежь повторять твои собственные ошибки. Вы же, я вижу, готовы принести своих детей в жертву общественному мнению. Разве это не хуже самоубийства? Молодежь надо понимать, а не калечить.
   Пастор хотел протестовать, оправдываться, но дядюшка Петер уже отворил дверь. И пастор, вспомнив о жене, отказался от своего намерения. Подозревала ли она, о чем он сейчас беседовал с братом? Это была первая интимная беседа их за многие годы... да, с самого посвящения его в пасторы.
   Наступил субботний вечер. Пастор готовился к воскресной проповеди, а пасторша сидела в его кабинете за вязаньем, экономя свет в гостиной. Да и как было не экономить? И без того сколько ламп горело в доме в это темное время, -- дети готовились каждый у себя: Карл к поступлению в университет, Эллен в учительскую семинарию, и дядюшка Петер требовал себе лампу, даром что большей частью просто дремал. Впрочем, ему, очевидно, осталось жить недолго; и пасторша находила, что это к лучшему и для него и для них всех. Но когда она дала понять это пастору, тот возмутился. Он очень любил брата, который после многих лет отсутствия вдруг приехал, чтобы умереть на родине. И общение с братом, видимо, произвело в самом пасторе перемену к лучшему во многих отношениях. Но пасторша утешала себя тем, что опять вернет мужа на надлежащий путь, когда все в доме войдет в старую колею. А теперь ради блага дорогих деток надо предоставить делам идти своим чередом.
   Она с напряженным вниманием следила за мужем, язык у нее так и чесался. Но вот пастор кончил писать проповедь.
   -- Брат твой написал завещание, -- вырвалось у пасторши из самой глубины переполненного сердца.
   -- Гм... гм... -- Пастор с задумчивым и рассеянным видом повернулся к жене.
   -- Тебя, пожалуй, это не интересует? Вид у тебя такой, как будто ты не соображаешь, о чем я говорю. Иначе ты, вероятно, хоть постарался бы все-таки осведомиться о содержании завещания.
   Пастор вскочил и воскликнул с горячностью:
   -- На это тебе не удастся меня подбить! Пусть брат не думает, что я рассчитываю на наследство после его смерти!
   -- Прямо трогательно, как ты деликатно относишься к его деньгам, -- колко заметила пасторша. -- А он, может быть, и нажил-то их нечестным путем.
   Пастор остолбенел. Ему это никогда и в голову не приходило.
   -- Какие же у тебя основания думать так? -- прямо спросил он.
   -- О, да никаких оснований... Просто мне так кажется... Похоже, что у него совесть не чиста. И если принять в соображение то обстоятельство, что он приехал сюда, когда ему уж недолго осталось жить, приблизил к себе наших детей...
   -- Это потому, что у него самого нет потомства! Через детей устанавливается некоторая связь человека с будущим. Он понимает это, и особенно если они выйдут на дорогу с его помощью... Вот как я представляю все это.
   -- А как вообще наживают деньги в тех далеких, заморских странах? -- недоверчиво продолжала пасторша. -- Как будто не всегда честным путем. Он же никогда не был особенно предприимчивым и удачливым дельцом. Сдается мне, к деньгам этим прилипло что-то.
   -- Ну что же, если ты действительно окажешься права, то ведь мы можем их и не принять. Нельзя же любою ценою покупать будущность наших детей, -- серьезно сказал пастор.
   Но такое решение вопроса отнюдь не устраивало пасторшу, и она поторопилась перевести разговор на другое.
   - Не можешь ли ты, как пастор, серьезно поговорить с ним? -- спросила она. -- Он должен чувствовать потребность исповедаться, если у него действительно лежит что-то на душе.
   -- Как брат, я, во всяком случае, попытаюсь поговорить с ним... Я думаю, он поймет мои побуждения в должном смысле. Теперь, когда ты обратила мое внимание, я и сам вижу кое-какие темные пятна, и, может быть, ему самому будет полезно осветить их.
   
   
   Дядюшка Петер скончался, так и не осветив брату темных пятен, которые, наверное, были в его жизни. Пасторша держалась того мнения, что дядюшка молчал просто из желания поддержать в них напряженный интерес к своей особе, а пастор считал, что брат слишком долго был одиноким, чтобы так сразу сложить свое бремя к ногам ближнего. Но как бы там ни было, теперь он умер, оставив пастору большое письмо в синем конверте. Это письмо, наверное объяснявшее все, едва не подало повода к новой размолвке, так как пастор, дабы не нарушать мира усопшего, решил вскрыть письмо не раньше, чем тело дядюшки Петера будет предано земле.
   Тотчас после погребения пастор с женой уединились в кабинете. Пастор даже не снял с себя облачения, хотя обычно всегда торопился переодеться по-домашнему. Сегодня ему казалось, что пасторское одеяние как-то придает ему сил. А силы могли ему понадобиться. Дрожащею рукою вскрыл он большой конверт; в нем оказались завещание и письмо, адресованное лично пастору.

"Милый брат!

   В последнее время тебя несколько тревожили мои денежные дела, и хотя беспокойство твое было вызвано не только эгоизмом, мне все-таки ясна была и личная твоя заинтересованность. Зная твои затруднения, я тебя не осуждаю за это. Одному вилы в бок, другому хлеба кусок -- такова жизнь.
   Сколько денег я оставляю, видно из завещания. Вероятно, хватит их не только на то, чтобы обеспечить твоим детям хорошее образование, но и доставить тебе самому возможность -- если ты по-прежнему чувствуешь в этом потребность -- стать свободным человеком. Нехорошо подавлять в себе все живое из-за куска хлеба.
   Каким путем нажиты эти деньги? Я понимаю, что вопрос этот играет для тебя немалую роль. При других обстоятельствах я не счел бы себя обязанным давать в этом отчет тебе или кому другому. Деньги, как известно, не пахнут, -- иначе говоря, пахнут все одинаково дурно. Но раз вопрос этот получил для тебя особое значение, мой долг ответить на него. Только бы мне удалось это! Порою мне кажется, что этими деньгами я обязан самому геройскому подвигу моей жизни, а порою -- что я добыл их убийством.
   Знавал ли ты Ярла, моего единственного истинного друга с юных лет? Вряд ли. Кажется, вы даже не встречались ни разу; мы с тобой мало бывали вместе в те времена. Он был великолепным экземпляром настоящего человека: крупный, сильный, гармонически развитый духовно. Мы стали друзьями в таком возрасте, когда великие вопросы жизни не дают покоя. И мы с юношеским увлечением отдавались их разрешению и сообща избавлялись от одного пережитка за другим, пока не стали совсем, совершенно свободными от них, и к нам пришло чувство радостного сознания, что наконец-то мы очутились лицом к лицу со своим истинным "я".
   Разумеется, мы часто беседовали друг с другом об этом новом, радостном чувстве и восхищались тем, что теперь можно будет умереть без всякого страха. Почти все пасуют, когда приходит их смертный час. Я извинял эту людскую слабость -- может быть потому, что был слабее по характеру, -- и пытался объяснить это явление тем, что человек, физически приближаясь к смерти, отчасти разрушается и духовно. Но Ярл называл это просто жалкой трусостью людской и утверждал, что я тоже с червоточинкой.
   Ему, однако, первому выпало на долю пройти испытание смертью.
   Как ты знаешь, мы вместе отправились в Трансвааль: я -- чтобы попытать счастья, постараться разбогатеть, а он, как человек богатый, -- в поисках новых впечатлений. Прожив там несколько лет, Ярл заболел какою-то тяжелой болезнью и в течение нескольких месяцев превратился в тень. Он упорно боролся с недугом и, не слушая предостережений врача, ни за что не хотел лежать в постели, -- каждое утро, в один и тот же час, он заставлял себя вставать и одеваться. И долгое время казалось, что его упорство действительно преодолеет болезнь. Но одолела в конце концов все-таки она: Ярл слег и не вставал больше.
   Когда боли не слишком терзали его, он обыкновенно бодрился, спокойно говорил о близком конце и собирался доказать, что можно и умереть с теми же убеждениями, с какими жил. В худшем же случае он все-таки не хотел допустить, чтобы телесное разрушение заставило его изменить самому себе духовно, и взял с меня обещание, что я достану ему револьвер.
   Мало-помалу обоим нам стало ясно, что никакой надежды на его выздоровление нет. Боли все усиливались, а когда ему становилось легче, он, кажется, мучился еще больше: приступы жестоких болей пробуждали в нем его прежнюю волю к жизни, он испытывал от этого даже какое-то горькое удовлетворение... чувствовал, что живет, борется за жизнь. А после приступов он лежал в тупом изнеможении, не смея взглянуть в глаза ни жизни, ни смерти.
   Я изо всех сил старался поддерживать в нем бодрость духа, развлекать его всякими пустяками. Но однажды он заявил мне:
   -- Завтра ты принесешь мне револьвер.
   Я ответил, что револьвер у меня с собою. Ярл с горькой улыбкой заметил, что я, верно, рад избавиться от больного, но вдруг переменил тон:
   -- Прости меня, друг! Вот какой я стал жалкий! Порою все во мне кричит: жить! жить! Во что бы то ни стало жить! Калекой, нищим, нравственным уродом -- все равно, только бы жить!.. Для нас с тобою ведь не существует иной жизни, кроме этой, -- прибавил он, как бы оправдываясь и играя револьвером. -- Ну, погожу еще немного. Но обещай мне... обещай, что нажмешь курок, если сам я окажусь слишком слабым. Ты ведь только исполнишь мою волю, которую я выражаю тебе сейчас, когда нахожусь еще в полном рассудке и твердой памяти.
   И мне пришлось дать ему слово.
   В течение следующих двух-трех недель он заметно ослабел. Но однажды, когда я вошел к нему, он читал, -- очевидно, ему было лучше, -- и сделал поспешное движение, как бы пытаясь спрятать от меня книгу. Это было евангелие.
   Он враждебно смотрел на меня, ожидая с моей стороны насмешек. Но я меньше всего был расположен к этому.
   -- Слушай, -- заговорил он несколько возбужденно. --- Не странно ли, что люди вот уже почти девятнадцать веков находят утешение в евангелии и умирают счастливыми, в убеждении, что воскреснут для новой, лучшей жизни? Знать, что, может быть, миллиарды людей умерли с такою верою -- и допускать, что вера эта все-таки вздор!
   Я мог бы ему напомнить все его собственные аргументы на этот счет, но у меня не было к тому ни малейшей охоты.
   -- Стало быть, -- продолжал он, принимая мое молчание за согласие с ходом его мыслей, -- что-нибудь да должно же тут быть настоящее? Не ослабление ума заставляет меня поверить в это -- ум мой здоров и свеж вполне, хотя тело и разрушено болезнью. Мы с тобой ошибались: дух не подпадает под власть старых суеверий, но только вооружается для последнего пути!.. Врач говорит, что я проживу еще два-три месяца. Я воспользуюсь этим временем, чтобы укрепить свой дух. И боли помогут мне в этом, -- наконец-то я извлеку из них не только одно страдание.
   Через несколько дней меня вдруг вызвали к нему. Оказалось, у него явилась сумасбродная затея жениться на своей сиделке-негритянке. Он не сказал мне всего напрямик, но я понял, что за этой последней попыткой умирающего уцепиться за жизнь кроется безумная надежда оставить после себя потомство. Значит, он не вполне полагался на жизнь за гробом, а может быть, хотел открыть себе оба пути!
   Сделав мне это признание, он ослабел и впал в забытье. Я сидел у смертного одра своего единственного друга с такою страшною тяжестью на душе, что и передать нельзя. Так вот как трудно умереть с достоинством, даже ему! Как низко он опустился, мой гордый друг! И я ужасался при мысли, что он может пасть еще ниже. Не лучше ли сдержать данное мною слово, избавить его от необходимости испить до дна эту чашу позора?
   Я оглянулся вокруг: револьвер, видимо, был убран с глаз долой. Я отыскал его на самом дне ящика ночного столика, он был еще заряжен.
   Я приставил револьвер к его виску. Ярл в ту же секунду открыл глаза и улыбнулся мне. Он, верно, догадался о моем намерении -- во всяком случае, сделал отстраняющее движение рукой. Но было уже поздно...
   Я вложил револьвер в его руку и вышел.
   В то время я знал, что поступил правильно. Теперь я ничего больше не знаю. Знал я тогда и то, что он изменил нашим лучшим принципам юных лет. Теперь я и этого не знаю. Может быть, нужно быть молодым, чтобы уметь сохранить душевное равновесие? Может быть, истина не одна для всех, но для каждого возраста своя? Я ничего не знаю больше, я допускаю все.
   Но как чудесно знать наверное, быть убежденным -- все равно в чем; и горе человеку, слишком мудрствующему... Так вот каково происхождение наследства, доставшегося мне после смерти Ярла. Нужно ли прибавлять, что я и не подозревал об его завещании".
   
   
   Долго молчали пастор с женою, делая вид, что каждый чем-то занят.
   -- Ну? -- сказала, наконец, она с некоторым нетерпением.
   -- Тебе решать, -- тихо, ответил пастор.
   Теперь, когда брата не стало, он больше не находил в себе сил восставать против обычного порядка вещей. Всегда и все решала жена. Ему хотелось только, чтобы в данном случае она взяла на себя и всю ответственность за эти деньги.
   Пасторша занялась этим со спокойной совестью. Карлу деньги дядюшки Петера дали возможность окончить университет, -- он учился на богословском факультете. Пожалуй, это и было наилучшим разрешением вопроса о надлежащем применении денег дядюшки Петера. Во всяком случае, не слышно было, что эти деньги исчезли каким-либо таинственным образом.
   
   1901

---------------------------------------------------------------------------------

   Текст издания: Андерсен-Нексё, Мартин. Собрание сочинений. Пер. с дат. В 10 т. / Том 8: Рассказы. (1894-1907). Пер. под ред. А. И. Кобецкой и А. Я. Эмзиной. -- 1954. -- 286 с.; 20 см.
   
   
   
   
 Ваша оценка:
Связаться с программистом сайта.

Рейтинг@Mail.ru