Андерсен-Нексё Мартин
Рай

Lib.ru/Классика: [Регистрация] [Найти] [Рейтинги] [Обсуждения] [Новинки] [Обзоры] [Помощь]
Скачать FB2

 Ваша оценка:

Мартин Андерсен-Нексё.
Рай

I

   Стразу же у восточного склона вересковой пустоши, в доброй полумиле от морского берега, расположено очаровательное маленькое поместье, носящее название "Рай"; оно спрятано в углублении горного плато и занимает всю крошечную долину, образуя цветущий оазис среди синеющих горных просторов. Долина засеяна зерновыми, корнеплодами и травой, как в обычном крестьянском хозяйстве, но дальше высокий, похожий на кипарис, древовидный можжевельник стоит, как часовой, у подножия отвесных горных громад; чья-то умелая рука любовно взлелеяла все созданное природой, окружила заботой пышно разросшиеся дикие растения и насадила новые.
   Все экзотические виды растений, представленные борнхольмской флорой, отлично привились здесь. Жимолость не стелется по земле, а вытягивается до верхушек старых- деревьев и оплетает лес висячими зелеными лианами, поднимая пламенеющие факелы цветов вверх, на солнечный свет. Ползучая ежевика и дикий плющ взбираются на крутые утесы, а на высоких каменных глыбах пылают цветы шиповника.
   Все это создано здесь самой природой, а местами меж скал разбросано множество мелких невзрачных растеньиц, ближайших родственников которых можно найти только у подножия южных склонов Альп. Бережная человеческая рука любовно похозяйничала здесь, убрала все сорняки и превратила пустыню в естественный сад с карликовыми плодовыми деревьями на пологих, защищенных от ветра склонах и редкостными южными растениями, приютившимися в расселинах камней. В долине произрастают смоковница, тутовое и лакричное дерево; виноградная лоза раскинула гроздья по скале, где их припекает солнце; вечнозеленый японский плющ покрыл своей пятнистой листвой отвесные стены утесов.
   Видимо, все это посажено не очень давно, даже самые высокие деревья еще не вытянулись настолько, чтобы листва их выглянула из расселин. Можно долго бродить по пустоши, так и не заметив, что совсем неподалеку находится маленький рай; внизу же, в городе, лишь очень немногим известно, что он вообще существует.
   "Рай" принадлежит теперь старому, седому крестьянину-богатею из Горного хутора, расположенного по другую сторону пустоши, в полумиле пути отсюда. Свой хутор он передал младшему сыну, а сам поселился здесь. Он отлично понимает, что "Рай" на редкость превосходное поместье, и как нельзя лучше хозяйничает в нем. Но сам он ничего здесь не создал, а пришел на готовенькое.
   Маленькая плодоносная долина имеет свою историю возникновения, до странности совпадающую с историей самой земли.
   Первоначально это ущелье, подобно встречающимся здесь многочисленным другим, представляло глубокую горную расселину с крутыми стенами, образовавшуюся еще в пору возникновения Борнхольма из расплавленной магмы. Гора здесь состояла из мягкой, податливой породы, а солнце, дождь и мороз еще в давние времена сделали то, что постепенно ущелье выравнивалось: под их воздействием наверху откалывались большие глыбы и скатывались вниз, так что постепенно склоны ущелья стали пологими, выветрившаяся порода засыпала ущелье, а на дне долины возник ручеек. С течением времени по обоим берегам ручейка раскинулись зеленые луга. Птицы и ветер принесли сюда семена и засеяли неприступные склоны ежевикой, терновником и дикой вишней. Появился ясень, -- выбрав плодородные местечки на самых головоломных кручах, он разросся, широко раскинув густую листву под открытым небом, сетью своих корней оплел большие накренившиеся каменные глыбы -- кажется, стоит присесть на них птичке, и они потеряют равновесие и сорвутся. Следом за ним поползли вереск и белена, покрывая дно долины. И на этом закончилась первая глава истории возникновения "Рая", а заняла она примерно полмиллиона лет.
   Почти полвека тому назад пришли и поселились здесь двое молодых людей, мужчина и женщина. То были крепкие, здоровые отпрыски батрацкого племени, служившего крестьянам с тех самых пор, как историей отмечено возникновение этого сословия. Пришли они с больших хуторов, разбросанных по окраинам вересковой пустоши и упорно въедающихся в нее. И сами эти люди и их предки всю жизнь свою потратили на то, чтобы возделывать землю для других.
   У молодой четы -- Мунка и его жены -- зародилась дерзкая мысль: перестать работать на других и завести собственное хозяйство. Ради этой цели они трудились и экономили с самого дня своей конфирмации, а потом поженились. Вдвоем они обладали капиталом в шестьсот далеров. На эти деньги можно было купить маленький хусманский домик с клочком земли, достаточным для прокорма одной коровы и двух свиней, но слишком ничтожным для того, чтобы завести более крупное хозяйство. Они же чувствовали, что им по силам взяться бы и за большее, но так как на приобретение чего-либо получше денег не хватало, то они принялись за голую скалу.
   По существу, избранная ими долина никому не принадлежала. Это была первобытная почва, остававшаяся нетронутой со времени сотворения мира и никого решительно не интересовавшая. Однако владельцы Горного хутора вдруг почему-то решили, что долина должна принадлежать им. Правда, у них бумаг на владение не было, но хуторяне на протяжении многих поколений собирали в этой долине вереск и пасли там овец, -- начальство решило, что это доказательство не хуже любого другого. И тогда двое новоселов купили долину у владельца Горного хутора за две тысячи крон. Одну тысячу они выплатили наличными, а на другую выдали бессрочную закладную на участок, обязавшись платить проценты в размере десяти бочек овса в год. Таким образом, долина, где было около двадцати тонн земли, перешла в их собственность, и, предвосхищая будущее, они назвали ее "Раем". На оставшейся у них двести крон они купили внизу в поселке старый дом из решетчатых ферм, разобрали его и вновь поставили у себя в долине. Проделали они все это без посторонней помощи; большую часть материалов Мунк перетаскал на собственной спине.
   А потом оба рьяно принялись за дело. Были они совсем молодые, жадные на работу, вдобавок одержимые мечтой о счастье, -- два таких человека пробились бы где угодно! Муж никогда не выпивал, даже не курил, -- сама затея их служила достаточным стимулом для возбуждения энергии. Днем Мунку приходилось работать по хуторам и на строительстве дорог, а жена копалась в земле, и, вернувшись домой, он сейчас же принимался ей помогать. Они вставали чуть свет, работали от зари до зари, и в будни и в воскресенья, будто не зная усталости. Они расчищали заросли вереска, который шел на топливо и кровельный материал, выдергивали бурьян и кустарник, взрывали и раскидывали мешавшие валуны и обрабатывали узенькие полоски пашен между длинными грядами камней. Веками разраставшиеся, густо переплетенные корни стойко противостояли быстрому разложению почвы, однако перегной, уже образовавшийся к моменту прихода новоселов, был хорош. Они набирали его из трещин в склонах скалы и проращивали в нем семена, и то, что потом высаживалось в грунт, хорошо оплачивало затраченный труд.
   Но дело подвигалось медленно -- природа здесь неподатлива, вся пустошь восставала против них. Не успевали они порадоваться, что одолели какой-нибудь клочок земли, как изначальная ее природа уничтожала плоды их работы: дожди и солнце оживляли семена и корни сорняков, которые они считали давно погибшими, -- и пустыня снова объявляла бой земледельцам, им опять приходилось отступать. И борьба начиналась вновь и вновь.
   Требовались также деньги на орудия и удобрение, на наем рабочих лошадей; большая часть заработка мужа за поденную работу уходила в каменный грунт. И хотя Мунк с женой питались одним хлебом, сил у них хватало, -- перед ними брезжила заря новой и счастливой жизни. Проливаемый ими пот орошал их собственную землю и точно обновлял неустанно их силы, так что они даже пели за работой.
   Вся героическая история бедняка сложилась в его извечной борьбе за клочок земли -- эти же двое чувствовали себя чуть ли не земельными магнатами. Они были попросту непобедимы и год за годом продолжали неутомимо работать -- поднимали проросшую корнями целину и помногу раз переворачивали ее, взрывали скалу и на ее месте обрабатывали поля, пахали, боронили, сеяли. Крестьяне, неизменно из рода в род хозяйничавшие на собственной земле, с ужасом смотрели, сколько рабочей силы может поглотить пустыня, не обнаруживая при этом заметной перемены.
   Все же мало-помалу дело налаживалось, и наступил, наконец, день, когда в благодарность за вложенный труд участок стал их прокармливать. И случилось это как раз вовремя, потому что, хотя Мунку минуло всего лет тридцать пять, избыток его сил подходил к концу -- выносливости его уже не хватало на то, чтобы работать днем на стороне, а ночью дома.
   Около этого же времени жена родила сына; возня с ребенком отрывала ее от работы, но со временем это должно было окупиться, -- они сосредоточили свои надежды на сыне и назвали его Петером.
   Под пашней у них было десять -- двенадцать тонн земли, и они держали для ее обработки пару кобыл, которых выгоняли пастись на вереск. Если бы у них была возможность вкладывать в землю необходимое количество минерального удобрения и труда, все было бы превосходно, урожай они снимали бы замечательный, но, отказавшись от работы на стороне, они лишились денег, а юношеская энергия и уверенность в собственных силах у обоих уже поубавились.
   У них зародилось некоторое сомнение в своей непобедимости, -- с большой неохотой, но они все-таки допускали, что сил у них может и не хватить на все. "Будем лучше держаться того, чего уже добились, -- говорили они друг другу, -- и подождем распахивать остальное, пока не подрастет мальчуган". Они на опыте познали грозную силу пустыни и перешли к обороне. И это было умно -- сил у них оставалось ровно столько, чтобы удержать свои позиции.
   Так прошло несколько лет без особых перемен. Пустыня, затаившись, подстерегала их, выжидая малейшей оплошности с их стороны или какой-либо незадачи. Они знали это и были всегда начеку; однако бодрости это не придавало.
   Однажды, ворочая зимой каменную глыбу, которую надо было взорвать и разбить на щебенку для шоссейных работ, Мунк придавил себе палец. Жена промыла палец водкой, перевязала, и Мунк снова взялся за работу. Но рана воспалилась, и пришлось обратиться к врачу. Весь тот год он работал только вполовину против прежнего, и пустыня сейчас же воспользовалась этим, чтобы заявить о себе: там и сям на дальних полях появились вереск и папоротники; сначала они осторожно выглядывали на свет -- и вдруг раскидывались целыми шатрами. Мунк упрямо обрушивался на сорняки, жена бросала работу в доме и спешила ему на помощь; все же справиться с бедой было невозможно: сорняки опять заплетали землю густой сетью своих корней, -- казалось, они обладают не одной жизнью, а целыми семью. Новоселы же пока справились только с двумя полями -- дела хватит еще надолго.
   В один прекрасный день они решили забросить дальние поля. И вот с той поры природа стала осиливать их -- медленно, но верно. Пришлось им отдавать обратно свой маленький участок клочок за клочком. Я не стану описывать это отступление, хотя известно оно мне, пожалуй, еще лучше, чем их завоевательное шествие, -- да в те времена такой исход был как нельзя более естественным. Наконец, неудача сломила их -- во всяком случае Мунка; возможно, в этом крушении он терял больше, чем его жена, -- как бы то ни было, он запил. По временам он брал себя в руки и отчаянно набрасывался на работу, не щадя своих сил, хотя такие порывы случались все реже и реже.
   С того года, когда он забросил последнюю полоску перед домом и окончательно сдался, он перестал быть человеком, -- попятное движение он совершал вместе со своей землей, превращаясь из дельного и полного надежд труженика в лодыря. В общем они с женой прожили здесь двадцать пять лет; чтобы снова стать пустыней, земле потребовалось столько же времени, сколько потребовалось им на то, чтобы превратить ее в пашню, -- так упорна была их обоюдная борьба. Спуск под гору был во всех смыслах особенно трудным.

II

   Немного подальше, за большим лугом, где я пас весной скотину, пока не ввели в эксплуатацию городской выгон, стояло длинное унылое строение с голыми окнами и множеством труб -- дом призрения бедных. Он казался еще безотраднее оттого, что его поместили так далеко в стороне от всякого жилья, словно забросили в каменную пустыню.
   Там супруги Мунк и жили во времена моего детства. Сын Петер стал взрослым и где-то служил, и у них родился еще мальчик; в тяжелом похмелье отец называл его "выродком". Мальчуган каждый день прибегал ко мне на выгон -- мать прогоняла его из дому -- и помогал мне присматривать за скотиной, а я щедро делился с ним своими припасами. Полагающуюся мне бутылку молока я отсылал с ним его матери, а когда бывало сыро и холодно, мне возвращали ее наполненною чудесным горячим кофе.
   Звали его Ларс. Одиннадцатипалый Ларс -- потому что на левой руке у него было шесть пальцев. Позднее наука установила, что лишние пальцы служат якобы признаком вырождения, но в то время мы просто-напросто думали, что лишний палец дан Ларсу затем, чтобы люди его остерегались: дело в том, что Ларс был нечист на руку и подводил под это некую моральную основу. Он никогда не унижался до нищенства, но считал непристойным для здорового мальчика голодать, пока на свете имеется достаточно еды.
   Вообще-то говоря, он был кем угодно, но только не выродком. Закаленный малый, он оборонялся против суровых условий жизни крепкими кулаками. Мать носила его под сердцем в ту пору, когда хозяйство у них разваливалось, и первые удары он получил еще раньше своего появления на свет. Все же он выжил и, едва научившись ползать, сам выработал для себя правила поведения. В первые годы жизни он всегда старался скрыться с глаз, чуть только отец появлялся в фарватере; но в ту пору, когда я с ним познакомился, у него уже хватало храбрости не убегать и принимать на себя пинки, предназначавшиеся матери, и он часто ходил со следами расправы от свинцовых кулаков отца.
   Силой он мог похвастаться -- и не только физической. Окружавшие его бесправие и произвол помогли ему выработать в себе своеобразное и стойкое чувство справедливости. Деревянными башмаками он поддавал сильные пинки, но никогда это не случалось зря. Сам себя кормивший нищенскими крохами, набравшийся крепкого здоровья, несмотря на болтушку мать и спившегося отца, он предстает предо мною как доказательство неистощимой благости жизни.
   Мать он защищал просто потому, что она была слабой, -- он не очень-то дорожил ею. Ко времени его рождения она совсем опустилась, погрязла в мелочах и постоянно сосала что-нибудь сладкое. Наверное, это были последние жалкие попытки подсластить свое существование. В мире бедняков судят о вещах не с исторической точки зрения, а ограничиваются установлением причины человеческих пороков: стало слишком тяжело жить. Но там же процветает и снисходительность, -- вещи принимаются такими, каковы они есть; и люди утешаются тем, что могло бы быть еще хуже.
   Прошлое Мунка было известно только крестьянам, жившим по соседству с пустошью; у нас в городке он слыл просто отъявленным пьяницей, -- здоровенный верзила, он вечно бахвалился и предоставлял заботу о своей семье и себе самом попечительству о бедных. Взрослое население городка никогда не заглядывало на вересковую пустошь, мы же, мальчишки, забирались туда и, бродя в долине между скалами, видели полуразвалившийся дом, служивший теперь приютом пастухам, и только дивились полям и канавам, отчетливо проступавшим из-под вереска, как проступают контуры тела из-под наброшенной на него простыни; что там раньше было, мы не знали. Участок все еще числился за Мунком, так как никто не додумался его отобрать; и в полупьяном угаре Мунк этим хвастался. Случалось также, что он исчезал на несколько дней; это время он проводил на своем участке и копался в земле, -- она все еще притягивала его. Возвращался он оттуда всегда под хмельком.
   Между Ларсом и мною завязалась такая неразрывная дружба, какая возможна только в десяти- двенадцатилетнем возрасте. В силу своей большей опытности, верховодил он; я восхищался им, и оба мы восхищались его старшим братом. Тот служил где-то в полумиле пути к югу от наших мест, и я никогда его не видал, но рассказывали, будто он каждый вечер выгонял в поле старика Валентина, бедного хусмана, жившего рядом с хутором, а сам шел ночевать к его молодой жене. Старик Валентин всю ночь бродил с заряженным ружьем вокруг дома и целился во все окна. Это было ужасно интересно, и мне очень хотелось увидеть героя этого романа.
   Однажды Ларс сообщил мне, что брат вечером придет домой. Я никогда не бывал у них, ведь они жили в богадельне, а туда заходят неохотно. Но я не мог совладать с собой. Едва пригнав домой скотину и заперев ее в хлев, я помчался к Ларсу, даже не съев каши с молоком, полагавшейся мне на ужин. Условия их жизни оказались самые жалкие: Ларс готовил себе на плите какую-то еду; мать его сидела на корзине с торфом и вяло следила за ним взглядом, посасывая кусочек ячменного сахара. Кофточка на увядшей ее груди распахнулась, и я с изумлением увидел, что она прячет свои лакомства за пазухой; от теплоты ее тела леденцы таяли, и, когда она двигалась, я замечал, как они липнут к ее коже и к платью. При малейшем звуке она вздрагивала и принималась говорить о муже наполовину насмешливым, наполовину злобным тоном.
   -- Слава богу, это ты, а не кто-то другой, -- сказала она при появлении своего старшего сына. -- Ты так топаешь, что мне стало совсем 'жутко.
   Петер быстро прошел через кухню в комнату и бросил на стол узел с бельем.
   -- Вот тебе работа, мать, -- заносчиво сказал он. -- А деньги получишь после дождичка в четверг.
   -- Да, у тебя добрая душа, -- с горечью ответила мать. -- Грязь свою ты аккуратно приносишь домой, но ничего другого от тебя что-то не видно.
   Петер засмеялся.
   -- На вот, черт побери! -- сказал он, швырнув на стол одну крону. -- Она у меня последняя.
   -- Ты ведь немного побудешь у нас сегодня? -- спросила мать, видя, что он не садится. -- Хотя бы до тех пор, пока отец вернется и уляжется. Он все это время ужасно безобразничает.
   -- Мне некогда, я должен быть дома к одиннадцати.
   -- Ну да, верно у Валентиновой молодки?
   Петер засмеялся:
   -- Спроси у нее, мать, тогда узнаешь.
   -- Уж что знаю то знаю. А тебе надо бы поостеречься его самопала. С ревнивыми мужьями опасно связываться, особенно с такими стариками.
   Мне показалось, что, предостерегая сына, она как будто даже гордилась нм.
   Петер не ответил, а только многозначительно улыбался, продолжая стоять.
   -- Ну, надо мне собираться, -- сказал он, наконец, взявшись за шапку.
   Он был здоровый, толстощекий и румяный парень с маленьким вздернутым детским носиком, вырез круглых нешироких ноздрей был обращен кверху; весь он так и сиял задором.
   -- Да? Ну так смотри же поторапливайся, -- язвительно воскликнула мать. -- Сейчас может как раз явиться отец, а он посулил хорошенько с тобой расправиться.
   -- Ах, вот как, -- нерешительно промолвил Петер. -- Я, впрочем, должен ему несколько колотушек еще с детских лет. -- Он стоял, все еще не решив, уходить ему или оставаться.
   -- Я посоветовала бы тебе попридержать сдачу еще на некоторое время, а то ведь палка-то о двух концах. С отцом еще невыгодно мериться силами, -- как он ни пьянствует и ни куролесит... А спрашивал он про тебя много раз. Так что не советую тебе попадаться ему на глаза.
   -- Да неужто? -- спросил Петер и решительно сел. -- Нет, прошли уж те времена, когда я принимал от него побои, и наверняка больше не вернутся. Ну-ка, свари нам кофейку, мать!
   Мы, мальчишки, побежали в город за хлебом.
   Когда все сидели за кофе, в комнату, пошатываясь, ввалился Мунк. Жена хотела поспешно убрать посуду, но Петер не позволил ей встать с места.
   -- Ага, вы тут сидите и угощаетесь, а мне ради этого приходится выбиваться из сил, -- проговорил Мунк, наклонившись над столом. -- Чего же вы молчите, а? -- Он оглядел всех по очереди, заметил вдруг жену и грузно опустил кулак на ее плечо.
   Она согнулась под его ударом.
   -- Не лучше ли тебе взяться за меня! -- сказал Петер и быстрым движением повернул отца лицом к себе.
   Старик с минуту безмолвно смотрел на сына, потом в бешенстве набросился на него. Но он нетвердо держался на ногах, Петер мгновенно сбил его и уселся на него верхом. Мы трое укрылись за столом, все одинаково напуганные видом двух драчунов, неистово возившихся и сопевших на полу.
   Два раза пытался старик сбросить с себя сына, потом разразился злобным плачем.
   -- Вот так, теперь проси прощенья, -- сказал Петер.
   Но отец не слышал.
   -- Ах, черт побери, и зачем только я пил, свинья я этакая! -- закричал он, колотясь затылком о пол. -- Не то я согнул бы тебя пополам, щенок!
   -- Да, грозиться ты мастер, -- язвительно сказал Петер. -- А вот сейчас я отплачу тебе за побои, и с процентами!
   -- Да, да, отколоти его хорошенько! -- крикнула мать, подходя к ним. -- Если даже ты его убьешь до смерти, я ни капельки не пожалею. Ты слышишь? Это господь бог тебя призывает! Сынок-то вырос -- тот самый, которому ты когда-то так радовался! -- Она пнула мужа ногой.
   -- Отложим до другого раза, -- процедил сквозь зубы Мунк. -- С пьяным человеком тебе легко справиться... Давай-ка отложим до другого раза. Иначе ты мне не сын.
   -- Ты хочешь отвертеться от того, что тебе причитается?
   -- Бей уж, если тебе так хочется, я не стану защищаться. Я пойду, куда ты скажешь, и померюсь с тобой силами, но только не сейчас. И дернул же меня черт забраться сюда и растратить свои силы! -- Он в отчаянии покрутил головой.
   Петер с минуту помедлил, потом разжал руки и выпрямился.
   -- Ну что ж, можешь, стало быть, считать колотушки за мной, только, смотри, не позабудь. -- Он язвительно засмеялся и подтянул штаны.
   Отец постоял несколько времени, делая вид, будто собирается напасть на сына, потом, резко повернувшись, пошел к себе и завалился спать.
   Всю следующую неделю мы с Ларсом волновались: знали, что предстоит драка, и боялись, как бы ее не упустить. Сентиментальностью мы не отличались и от души желали старику хорошей взбучки, однако не были уверены, получит ли он ее: как ни ослабел Мунк, но все еще оставался силачом. И он готовился к бою, словно это был для него вопрос жизни, даже перестал пьянствовать и, молча съев свой ужин, сейчас же уходил спать.
   В воскресенье утром, когда мы с Ларсом находились в поле и забавлялись игрой, прибежала его мать.
   -- Он там! --крикнула она, показывая в сторону от берега. -- Бегите скорее, я посмотрю за скотиной. Только поторапливайтесь, может быть Петеру понадобится ваша помощь.
   Мы пустились во всю прыть, но все-таки нам не пришлось принять участия в бое. Когда мы, пробежав около полумили, свернули с проселка и бросились наперерез через поле к -рощице, принадлежавшей к хутору, навстречу нам шел Мунк. Он тащился согнувшись, охая и держась рукою за поясницу. Мы соскользнули в канаву, что было совершенно излишне: он ничего не видел и не соображал. Бой произошел на открытой полянке в рощице, трава и земля были перемешаны там в кашу, молодые кустики смяты и поломаны, верхушки молодых деревьев были втоптаны в это месиво и не могли выпрямиться, на листьях виднелись брызги крови. Кругом валялись толстые измочаленные суки, -- оба драчуна срубили их и пользовались ими как оружием.
   Петер как раз умывался, когда мы, изрядно-таки запыхавшись, вбежали в комнату для работников.
   -- Ну что, встретился вам старик? -- спросил он. -- Мог он держаться на ногах? Я предлагал ему снести его домой, но он предпочел пойти сам. Нелегко было с ним справиться. -- Петер показал нам свои руки и плечи, исполосованные глубокими ссадинами; лицо у него распухло, и он, погружая его в ведро с водой, посмеивался, корча при этом страшные гримасы.
   -- А теперь можете убираться, потому что я ухожу, -- сказал он нам.
   -- Он пойдет к молодой жене Валентина, -- с гордостью сообщил мне Ларс, когда мы с ним шли обратно в поле.
   Оба мы находили, что Петер настоящий мужчина.
   Немного спустя Ларсу пришлось проститься с родными местами: городское управление определило его к одному крестьянину, жившему вблизи вересковой пустоши.

III

   Вторично я встретился с Ларсом в годы ученичества, в главном городе острова. После работы все ученики-мастеровые собирались где-нибудь подурачиться -- так же, как слетаются стайки скворцов. Собравшись, мы куролесили вовсю и страшно веселились; приятной компанией нас, конечно, нельзя было назвать.
   Одиннадцатипалый Ларс обучался кузнечному делу и был у нас заводилой. Тень, омрачавшая его детские годы, неизменно сопровождала парня и теперь, -- все знали, что он выходец из богадельни. Это обстоятельство отнюдь не поднимало его в глазах окружающих, -- он возмещал недостатки своего социального положения личными качествами и не только завоевал уважение к себе, но и стал общепризнанным вожаком благодаря своим увесистым кулакам и смелым проделкам. В нем текла кровь древних викингов, он всегда был впереди.
   В летние вечера нашим сборным пунктом была площадь перед гаванью или купальный пляж у южных дюн, а зимой -- театр. В темном пакгаузе, где ютился городской театр, мы, словно крысы, шмыгали под полами, на чердаке -- повсюду. Мы знали вдоль и поперек темные подвалы, проникали из старых садов в окна подвалов и выбирались наверх через подъемные люки и суфлерскую будку. Не было представления, на котором мы не присутствовали бы бесплатно. Если иной раз контроль усиливался, мы покупали тогда в складчину билет на галерку, собирая по два эре с человека. Одиннадцатипалый Ларс забирал билет и шествовал через главный вход, как важный барин, сопровождаемый полсотней завистливых глаз. Он клялся всеми святыми, что отодвинет засов у запасного выхода, -- и делал это, несмотря на все препятствия. Ни на кого из всех нас нельзя было целиком положиться, Ларс же считался настоящим ловкачом и носил это звание с честью. Гастролирующие труппы иногда бывали очень придирчивы, тогда нам приходилось пропускать первый акт. Но в антракте, когда граждане с непокрытой головой потоком устремлялись в переулок и бесцеремонно завладевали стенами домов, мы прятали шапку под куртку и развязно входили следом за другими, заканчивая на ходу свои туалет, точь-в-точь как они.
   Однажды зимой весь городок был совершенно выбит из своей обычной колеи слухами о том, будто феноменальное явление природы -- магнетизер, обладающий таинственными способностями, -- снизойдет до посещения острова и даст в городском театре три представления. Об этом возвещал под барабанный бой герольд и расклеенные на перекрестках афиши, а газеты трубили о мировой знаменитости. Им легко было находить громкие слова: магнетизер ехал прямо из столицы, где вся печать превозносила его до небес.
   На этот раз все наши хитрости оказались излишними. Первое, что предпринял магнетизер, -- это завязал сношения с тремя-четырьмя из числа самых заядлых театральных зайцев, и в воскресенье утром мы все, человек двадцать -- тридцать, сошлись в театре. Впервые в жизни мы должны были сами участвовать в представлении и торжественно выступили на генеральной репетиции. Магнетизер умел обращаться с молодежью. Разучив с нами роли, толстый бородач в заключение произнес нам маленькую проповедь и напомнил об отличительных качествах молодца-парня -- умении соблюдать тайну и быть бойким. Это было совершенно излишне, каждый из нас и без того был готов выполнить свою обязанность.
   Мы все получили по билету и должны были разместиться среди публики; когда зрителей вызывали на сцену, нам полагалось находиться в их числе -- совершенно случайно, разумеется. Все это было сущим праздником для бойкого мальчишки -- ведь весь город окажется в дураках, вот так фокус!
   Днем, сразу же после церковной службы, люди устремились к театру; второе проявление таинственных сил было назначено на восемь часов вечера. Зал был набит до отказа, необыкновенный человек сначала обращается с речью к публике и разъясняет свойства своих редкостных сил, приводя примеры их феноменальности. По временам он попросту не решается думать, боясь, как бы люди, находящиеся поблизости, не сделали того, о чем он думает, и не загубили себя на всю жизнь. Так, например, однажды в Гибралтаре он давал большое представление на набережной, где присутствовало много высокопоставленных особ, среди них сын индийского раджи. Пока магнетизер возился с медиумами, ему вдруг пришла в голову сумасбродная мысль: а что, если я сейчас прикажу им прыгнуть в воду? Он тут же отбросил эту нелепую мысль, но индус уже успел побежать к причалу и бросился в море. Затем потрясенное собрание узнает, что примерно две трети присутствующих восприимчивы к силе магнетизма -- в большинстве случаев мужчины, а с женщинами здесь, как и во всех других областях, совершенно невозможно справиться! Из мужского пола опять- таки наиболее податливы мальчики-подростки. Магнетизер делает несколько плавных движений, как бы для того, чтобы утихомирить бушевавшие в нем силы, и приглашает желающих подняться на сцену: "Это совершенно безопасно! Совершенно безопасно!"
   От первого ряда стульев к рампе проложены мостки. Двое из наших "зайцев" пробираются по мосткам на сцену, затем появляется верзила-водолаз Стрем, не боящийся ни бога, ни черта, и, наконец, Кнуд -- долговязый приказчик, любимец всего города. Где можно быть ему, там могут находиться и другие, и вскоре сцена забита народом. Можно начинать представление.
   Каждому из нас вручается черный диск со вставленным в него стеклорезным алмазом; мы должны сидеть и смотреть на него, пока не впадем в гипнотический сон. Маг расхаживает с необычайно сосредоточенным видом и проверяет результаты; неподходящие медиумы устраняются -- таинственным критерием является легкое дрожание век. Вскоре на сцене остается только его отборная гвардия, и потеха начинается!
   Один мальчуган разевает рот и -- о чудо! -- не может его закрыть, пока великий чародей не коснется своим магическим пальцем мышц, управляющих движением челюстей мальчугана. Другой должен сидеть высунув язык, третий погружается в сон и того и гляди свалится со стула. Публика забавляется напропалую. Затем магнетизер принимается за самого рослого и здорового из ребят -- это Ларс, он лежит, опираясь затылком на один стул, пятками на другой. Магнетизер садится ему на живот. Зрители затаили дыхание.
   -- Он не может согнуться! Может только переломиться! -- говорит маг и в испуге соскакивает с Ларса, так как в теле у того что-то начинает потрескивать и "центр тяжести" у него опускается.
   В конце концов это становится чересчур однообразным, обстановка предоставляет возможности для кое-чего и позабавней. Один из спящих принимается храпеть, а остальные вторят ему, так что воздух сотрясается, хотя при гипнотическом сне этого не положено. Магнетизер на минуту смущается, потом, не найдя иного выхода, решительно присоединяется к игре. Он бегает взад и вперед, и, едва заметит, что мы начинаем проказничать, он тут как тут, словно мы подчинялись его тайным приказаниям; он непрерывно мечется по сцене и играет нами, двадцатью -- тридцатью плутишками, как если бы мы были клавишами рояля, но потихоньку он ругается и грозит расправой, пока, наконец, мы все не впадаем в спокойный гипнотический сон.
   -- Вот мой триумф! -- в изнеможении говорит маг публике, вытирая со лба пот. -- Прошу вас заметить, сколько требуется труда даже для человека, обладающего незаурядной волей, чтобы удержать одновременно тридцать медиумов в различных состояниях гипноза. Но вот теперь они спят все.
   Вдруг он обрушивается на меня.
   -- У тебя горят волосы, туши скорее, мальчик! -- кричит он.
   И я с хорошо разыгранным ужасом хватаюсь за голову. Зрители смеются.
   -- А сейчас загорелась твоя куртка! -- кричит он опять. -- Сбрось ее.
   Но это было безусловной оплошностью: мы, ученики- мастеровые, не носили под курткой рубашек даже и по воскресеньям.
   -- Этого я не могу! -- обиженно бормочу я.
   -- Эй, ты! Проснись! -- вопит он и с такой силой дует мне в лицо, что меня передергивает от неприятного ощущения.
   Чародей перебегает к другому и дает ему картофелину:
   -- Вот тебе яблоко, кушай!
   Мальчик косится на сырую картошку.
   -- С кожурой не стану, -- говорит он помолчав.
   -- Ага, он видно из аристократической семьи! -- восклицает магнетизер и протягивает ему свой перочинный ножик.
   Зрители громко хохочут и в то же время удивляются, потому что мальчик и в самом деле незаконный сын одного копенгагенского сановника, сплавившего его в наши места.
   Одиннадцатипалый Ларс избран для заключительного номера программы и после проделанных над ним пассов засыпает вторично.
   -- Вот теперь ему можно вскрыть живот, выпустить кишки и опять зашить, а он ничего не почувствует. Но только это карается законом, -- говорит магнетизер. -- Поэтому придется нам удовольствоваться тем, что мы воткнем ему в тело булавку. Не желает ли кто-либо из уважаемых горожан сам проделать этот опыт?
   В рядах подталкивают одного почтенного обывателя, он польщен общим доверием, но все же колеблется.
   -- Воткните вот сюда, где помясистее, мальчик этого совершенно не почувствует! -- уверяет магнетизер.
   Сомкнутые веки Ларса чуточку вздрагивают, вообще же лицо его остается совершенно неподвижным: он ведь притерпелся к побоям, а если будет лежать спокойно, то получит крону, тогда как остальные из нашей компании стараются только ради чести.
   То был гвоздь представления -- булавка до самой головки вонзилась в тело Ларса! Сообщив в нескольких словах о необычайных чудесах, которые будут показаны на вечернем представлении, великий маг раскланялся с публикой и удалился.
   После представления все мы, исполнявшие разные роли, собрались за кулисами для получения инструкций на вечер. Магнетизер заявил, что он повторит ту же программу.
   -- Вы все отлично выполнили, -- похвалил он. -- А теперь идите домой и покушайте, чтобы во время представления у вас не урчало в кишках.
   Ларс медлил, он желал получить заработанную крону, но великому человеку было некогда.
   -- Получишь вечером, -- сказал он и выставил мальчика за дверь.
   Тогда Ларс побежал догонять нас.
   -- Это настоящий мошенник! -- сказал он. -- И я не понимаю, как это вы соглашаетесь участвовать в его плутнях? Меня он во всяком случае больше не увидит.
   Вечером Ларс все же пришел, но выражение его лица не сулило ничего хорошего.
   -- Что же, получу я свою крону? --первым делом спросил он.
   -- Потом, милый мой, попозже! -- ответил магнетизер, нервно перебегая с места на место.
   Вечернее представление началось и было точным повторением дневного. Нам, мальчикам, довелось быть свидетелями необычайной человеческой глупости и умения ее использовать, и мы горели желанием еще раз хорошенько поиздеваться над нашими тиранами -- городской буржуазией.
   -Но ничего из этого не вышло: магнетизер совершил огромную ошибку, забыв о неуплаченной кроне. Он подошел к Ларсу. Тот сидел, уставившись в данную ему призму, на его лице застыла какая-то особая сосредоточенность, относительно которой трудно было сказать, вызвана ли она гипнотическим состоянием, или же парень о чем-то напряженно думает. Когда магнетизер запрокинул ему голову назад и прикоснулся к его подбородку, Ларс моментально разинул рот и высунул язык; но сделал он это с каким-то злорадством -- выражение его лица меньше всего говорило за то, что он спал. Магнетизер растерянно взглянул на него и второпях хотел водворить ему язык на место, но задача эта оказалась для него явно непосильной. Он пытался проделать это раз за разом, бормотал сквозь зубы злобные угрозы и весь побагровел от бешенства -- ничего не действовало, Ларс все продолжал сидеть, показывая язык зрителям, а его обращенное кверху лицо все больше и больше расплывалось в широкую наглую усмешку.
   Публика смеялась и шумела, нечего было и думать переключить ее внимание на другие таинственные явления. Магнетизер попытался спасти положение, произнеся маленькую речь о том, что иногда можно так загипнотизировать субъекта, что потом и сам бываешь бессилен его разбудить. Это звучало довольно правдоподобно, но факт оставался фактом -- парень все сидел, корча свою идиотскую гримасу; мы же все, позабыв, что загипнотизированы, смотрели на него во все глаза и тоже потешались. Сообразив, должно быть, что битва окончательно проиграна, магнетизер быстро объявил, что представление окончено, и скрылся за кулисы. В спешке он забыл нас разбудить, да теперь это было, пожалуй, уж излишне. Последнее, что зрители видели на сцене, -- это гримасу одиннадцатипалого Ларса.
   Город основательно готовился к завтрашнему представлению, но напрасно: феноменальная сила природы выдохлась так быстро, что магнетизер удрал на пароходе в тот же вечер. И больше его у нас не видали.
   Пожалуй, это был самый крупный из всех подвигов Ларса, но и вообще-то с ним невыгодно было ссориться: там, где, по его понятиям, нарушались право и справедливость, он не давал себя в обиду. Сам он никогда не отступал от своего слова и принадлежал к такого рода людям, которые Б гневе могут спалить весь город за то, что один из жителей нарушил свое обещание. Обычно на это способны те, кто пережил особенно много тяжелого в детстве.
   В работе Ларс не проявлял упорства, его словно подстегивало что-то невидимое, и он частенько пытался уговорить меня пойти с ним побродяжить. Обычно мне удавалось успокоить его, но все же случалось, что он исчезал на несколько дней. По возвращении он безропотно принимал от мастера причитавшиеся за это побои.

IV

   Как ни дружны мы были, однако проходили целые годы, когда я, говоря по совести, ни разу не вспомнил о Ларсе. На жизненном пути своем постоянно сталкиваешься с новыми людьми и судьбами, и новые отодвигают старых в тень, пока они, отойдя на задний план, не исчезают незаметно за горизонтом.
   Но когда обоим нам минуло лет двадцать с небольшим, я как-то поздним вечером налетел на него в районе Бред- гаде -- он взламывал витрину в магазине.
   -- Счастье, что это ты, а не кто другой, -- сказал он. -- Что Поделываешь?
   -- Учусь, -- ответил я, ошеломленный его хладнокровием.
   -- Оно и видно, -- сказал он, оглядывая мой костюм. -- А я, как видишь, занимаюсь распределением собственности на практике.
   Он пошел со мной, хоть я не особенно желал этого.
   -- Послушай, -- воскликнул он, когда мы сидели в моей каморке, -- ты ничего не имеешь против, если я изредка буду к тебе заглядывать? Ты порассказал бы мне о том, что пишется в книгах, а я, может быть, подсобил бы тебе кое-чем в отплату. Я ведь никогда ничему не учился.
   Я был далеко не в восторге от его предложения, но откровенно запретить ему- навещать меня не смог. Он приходил довольно регулярно, и я скоро стал радоваться его посещениям и скучал, когда он не являлся, -- вероятно, из-за своего рискованного ремесла. Научить его чему-нибудь путному мне так и не удалось. Я задался целью убедить его, чтобы он отказался от своего сомнительного образа жизни, но он по-прежнему был сильнее меня, и получилось как раз наоборот, -- именно он оказал большое влияние на мои взгляды насчет общественного устройства.
   Он много и самостоятельно думал о разных вещах -- до чего я еще не дошел -- и уже по этой одной причине оказывался более развитым, чем я. Передо мной как будто представало какое-то новое учение, когда он примирительно говорил о том аде, каким в сущности был его родной дом, и снимал всякую вину со своих родителей. Он понимал и их борьбу и их поражение -- как только дошел он до этого понимания! -- и шутя говорил, что, если ему удастся провернуть выгодное дельце, он вернется на родину и займется обработкой "Рая".
   -- Тогда старики опять станут крестьянами и еще раз обзаведутся собственным хуторком, -- говорил он. -- Да, если бы им повезло в первый раз! Тогда я был бы сыном хуторян и многое сложилось бы по-иному, -- добавлял он.
   И по самому тону его голоса я мог заключить, что он часто возвращался к этой мысли.
   Он был добрый, отзывчивый парень и умел вникать в чужое положение; мне бывало подчас трудно отказываться от его помощи. Правда, деньги не пахнут, а если бы они могли говорить, то одна десятикроновая бумажка вряд ли рассказала бы другой что-нибудь новое. Но я по многим причинам предпочитал выпутываться из своих затруднений сам и ничего не брал у него, за одним-единственным исключением.
   Мне удалось приобрести в рассрочку один большой и дорогой, но очень необходимый мне справочник, и когда я не смог вовремя внести очередной платеж, книготорговец пришел ко мне на дом и отобрал книгу.
   -- Послушай, так в конце концов не годится, -- сказал вечером Ларс, поглядывая на мою опустевшую полку. -- Я, правда, плохо разбираюсь в науках, но настолько-то я понимаю, что без книг учиться нельзя. А так как ты упрямый парень, стало быть лучше мне помалкивать и действовать по-своему.
   На следующий день он притащил мне книгу, причем тот же самый экземпляр. Я взял ее, так как она была мне совершенно необходима для работы, но и по сей день не знаю, выкупил он ее или же добыл более "легким" способом.
   Впрочем, его ремесло никак нельзя было назвать легким. У меня создалось впечатление, что таким путем он еле-еле добывал гроши, чтобы жить мало-мальски сносно, хотя был он, вероятно, очень ловок, так как никогда не наталкивался на серьезные препятствия в своей работе. Помимо его хладнокровия, ему отчасти помогало и общение со мной. Порой я чувствовал его умственное превосходство и в свою очередь советовал ему уделять внимание внешности. Он стал аккуратнее одеваться, усвоил культурную речь, приличные манеры. Во всем его облике и поведении появилась благородная простота, отводившая от него всякие подозрения. Я убедил его даже завести визитные карточки, полезность которых ему, как выходцу из низов, трудно было оценить.
   Из-за них же он, впрочем, и попался, как раз тогда, когда намеревался предпринять хорошее "дельце", которое должно было обеспечить ему будущее.
   Однажды ночью он забрался в меняльную лавку и поживился там, забрав несколько тысяч крон. На следующий день я прочитал об этом происшествии в газетах: вор оставил на полу визитную карточку с именем Ларса Мунка. Его арестовали еще, до конца дня. Разумеется, он неумышленно положил свою карточку на месте преступления, как в шутку предполагали газеты, а уронил ее. Он попался на единственно усвоенном им от меня обычае буржуазного общества, и это навело меня на некоторые размышления.
   Сам он нисколько не озлобился. Выйдя через два года из исправительной тюрьмы сильно изменившимся, он разыскал меня. Пребывание в заточении резко сказалось па нем, -- не часто доводилось мне видеть лицо, на котором жизнь прорезала бы такие глубокие морщины; и волосы у него все вылезли.
   -- Это от мыслей, -- улыбаясь, сказал он.
   -- Что же ты теперь намерен предпринять? Не собираешься ли эмигрировать? -- спросил я во время нашей беседы.
   -- Нет, я поеду домой. Ведь там же остался вересковый участок, на котором старики сломали себе шею. Я его обработаю, и тогда от меня все-таки будет кое-какой прок. Я нарочно для этого обучился садоводству, пока сидел в тюрьме.
   Оказалось, что мало-помалу этот план сделался для него целью жизни. И он разрешил эту задачу без чужой помощи, только своими собственными руками, не отлынивая от работы и не отвлекаясь для бродяжничества. Именно в тех самых условиях, в которых его старики совершенно разорились, он добился поставленной цели. Это было вполне законным следствием, иначе не было бы и настоящей победы.
   За пятнадцать лет Ларс привел свой маленький участок в культурный вид, стойко работал днем и ночью, выдержал все, вопреки разным теориям о вырождении, и создал из сада настоящий эдем. Каких трудов и лишений это ему стоило, об этом он никогда не говорил. Он снова пережил все трудности своих родителей, с тою только разницей, что он-то победил. Впрочем, они умерли раньше, чем он добился успеха; и "Рай" сделался отныне целью его жизни.
   Всякий раз, бывая на побережье, я захожу на этот маленький участок, представляющий как бы прекрасный памятник победы, которой Пер-Голяк пока только и может добиться. Одиннадцатипалого Ларса уже нет в живых, и вот каким образом он умер. Когда хозяин Горного хутора увидел, что "Рай" начинает превращаться в чудесное маленькое поместье, он вспомнил, что ему причитается получить за него проценты за много лет. Так как денег нельзя было взыскать, то он задумал наложить руку на самый участок. Но когда Ларса решили выселить, он предупредил это событие и повесился.
   Это единственная тень, омрачающая "Рай". Призрак удавленника мерещится кое-кому, но старый, седовласый хозяин Горного хутора, сам переселившийся сюда, а свой хутор передавший сыну, ничего не замечает. Он тщательно поддерживает все хозяйство, горделиво показывает поместье всякому желающему и рассказывает в придачу его историю. Постепенно он начинает несколько путать, -- ему все определеннее кажется, что он сам довел участок до такого цветущего состояния.
   Судьба Ларса и его отца в общих чертах была во многом схожа. Жизнь их сложилась несчастливо, и по их же собственной вине, что обычно является уделом всех бедняков. Многие думают, что если бедняку живется плохо, то виноват в этом он сам. Но, сказать по правде, бедняк никогда не стремился погубить себя -- всегда об этом успевали позаботиться обстоятельства. А потому дурных его свойств никто еще по-настоящему не знает.
   
   1911

---------------------------------------------------------------------------------

   Текст издания: Андерсен-Нексё, Мартин. Собрание сочинений. Пер. с дат. В 10 т. / Том 9: Рассказы. (1908-1938). Стихи. Пер. под ред. А. И. Кобецкой и А. Я. Эмзиной. -- 1954. -- 276 с.; 20 см.
   
   
   
   
 Ваша оценка:
Связаться с программистом сайта.

Рейтинг@Mail.ru