Андерсон Шервуд
Зря

Lib.ru/Классика: [Регистрация] [Найти] [Рейтинги] [Обсуждения] [Новинки] [Обзоры] [Помощь]
Скачать FB2

 Ваша оценка:
  • Аннотация:
    Роман из жизни Огайо.
    ("Unused" = "Неиспользованный").
    Перевод Марка Волосова, 1926.

Шервуд Андерсон.
Зря

Роман из жизни Огайо

   Доктор был необыкновенно крупный человек и безукоризненно чистый. Я был у него в услужении, убирал его кабинет, косил лужайку перед домом, смотрел за его двумя лошадьми и выполнял все мелкие поручения по дому и кухне, вроде того как принести дров, налить воды в ванну, стоявшую на солнце, позади деревьев, а иногда во время купания потереть те места широченной спины доктора, которые оставались для него недосягаемыми.
   У доктора было одно пристрастие, и он сразу заразил им и меня. Он любил ловить рыбу, а так как он знал все рыбные места в реке, в нескольких милях к западу от города, и в заливе Сандаски, милях в двадцати на север, то мы часто отправлялись на довольно долгое время удить рыбу.
   Однажды, после полудня, в один из последних июньских дней, когда мы плавали в лодке по заливу, к берегу прибежал фермер и, размахивая руками, стал звать доктора. В полумиле от нас, в устье какой-то реки, было найдено тело маленькой Мэй Эджли. Она уже несколько дней была мертва, и доктор ничем помочь не мог; конечно, глупо было его звать, тем более что у него только что начало клевать. Я и сейчас помню, как он ворчал и злился. Доктор тогда еще не знал, что произошло, а тут как нарочно рыба начала клевать просто изумительно, -- я только что вытащил огромную рыбину, и нам улыбался целый вечер превосходной ловли. Но знаете ведь, как это бывает -- доктор всегда должен бегать на зов всех и каждого.
   -- Будь он проклят! Всегда вот так. Извольте радоваться -- вечерок для рыбной ловли, какой редко выдается, ветерок самый подходящий, небо облаками заволокло, так нет же, эдакое проклятое невезение! Стоит только показаться врачу, и фермер про это пронюхает, так, чтобы ему удовольствие доставить, он обязательно себе палец поломает, или мальчишка с крыши свалится, или у старухи живот разболится. Наверное, с одной из баб что-нибудь случилось! Я их знаю. У этого, что сейчас вот там орет, живет незамужняя сестра жены. Чертова баба, сентиментальная старая дева. Жалуется на нервы -- доведет себя до истерики и решает, что сейчас умрет. Черта с два она умрет! Мне эта порода знакома. Им только и надо, чтобы доктор за ними на поводу ходил. Попадись им доктор в руки, так заполучат его в свою комнату и часами начнут говорить о себе -- если только дашь им волю.
   Доктор сворачивал лесу, жалуясь и ворча, а потом вдруг снова повеселел, что было очень характерно для человека, который часто с одинаковой улыбкой работал день-деньской, а ночью, вместо отдыха, несся куда-нибудь по ухабистым дорогам по спешному зову.
   Он взялся за весла и стал грести к берегу. Когда я предложил заменить его у весел, он покачал головой и сказал:
   -- Нет, малыш, это хорошо для моей фигуры, -- многозначительно указав глазами на свое огромное брюхо.
   Он улыбнулся.
   -- Надо следить за своей фигурой. В противном случае я потеряю практику среди незамужних пациенток.
   И вот, подъехав к берегу, мы узнали, что маленькая Мэй Эджли из нашего города утонула в этом захолустном углу и тело ее пробыло несколько дней в воде. Его обнаружили среди камышей, вблизи устья глубокой речки, впадавшей в залив. Когда мы пришли, фермер, его сын и батрак вытащили тело и положили на доски возле овина.
   Я впервые в жизни видел смерть, и никогда мне не забыть тех минут, когда, идя следом за доктором мимо небольшой группы, собравшейся вокруг утопленницы, я увидел мертвое, разбухшее, обезображенное женское тело.
   Доктор привык к подобным зрелищам, но для меня это было ново и ужасно. Я помню, что один раз взглянул и удрал. Я влетел в конюшню и оперся о ясли, из которых старая лошадь ела сено. Жаркий день вдруг показался мне холодным, но в конюшне мне снова стало тепло.
   О, какая это чудесная вещь для мальчика -- конюшня с ее чудным душистым запахом свежего сена и с согревающим теплом животных вокруг. Когда я жил и работал в доме доктора, его жена прикрывала меня зимою теплым пледом. И вот уютное тепло конюшни послужило в своем роде пледом в тот день, когда я увидел мертвое тело Мэй Эджли.
   Мэй Эджли была девушкой маленького роста, с маленькими руками, и в одной руке, когда тело вытащили из воды, была зажата дамская шляпа -- большая, широкополая и, наверное, шикарная шляпа. На одной стороне красовалось страусовое перо, вроде тех, которые видишь на шляпах дам, наводняющих трибуны ипподромов или третьесортные курорты.
   Оно запечатлелось у меня в памяти, это грязное, загаженное страусовое перо, за которое рука маленькой Мэй Эджли крепко ухватилась перед лицом смерти. Стоя в конюшне и еще вздрагивая от внутреннего холода, я вызвал в воображении это пышное перо, каким я часто видел его на голове сестры Мэй -- Лиль Эджли, которая всегда с вызывающим видом проходила по улицам нашего городка Бидвелля, в штате Огайо.
   И в то время, как я стоял в старом стойле, трепеща детским страхом смерти, лошадка просунула свою морду меж досок и потерлась мягким, теплым носом о мою щеку. Фермер, у которого мы теперь находились, был, по всей вероятности, ласков с животными. Старая лошадка терлась носом вверх и вниз по моему лицу. Она, казалось, хотела сказать:
   -- Тебе еще далеко до смерти, милый мальчик, когда время придет, то ты вовсе не будешь бояться. Я стара уже, а потому знаю. Смерть кажется доброй утешительницей, когда мы прожили наши дни.
   Во всяком случае, она хотела сказать нечто вроде этого; я успокоился, это разогнало страх и могильный холод.
   Все формальности по перевозке тела Мэй Эджли в город к ее родным были выполнены, и вечером в глубоких сумерках мы с доктором возвращались домой; вот тогда доктор, говоря об утопленнице, употребил то слово, которое я взял заглавием для моего рассказа. "Зря, -- сказал он, -- совершенно зря".
   Он много интересного сказал в тот вечер, но всего не вспомнишь; ночь мягко надвигалась, и серая дорога виднелась все более и более смутно; но вот выплыла луна, и дорога из темно-серой стала серебристой с чернильными кляксами в тех местах, куда падали тени деревьев.
   Доктор был достаточно умен для того, чтобы не относиться свысока к мальчику. Сколько раз, бывало, говорил он со мною о своих впечатлениях, о людях и событиях. О, в голове старого жирного доктора теснилось много мыслей, о которых не догадывались его пациенты, но он делился ими с мальчиком, служившим у него.
   Старая кобылка бежала ровным шагом, так же весело выполняя свою работу, как ее хозяин свою.
   Доктор закурил сигару.
   Он заговорил о покойнице, о Мэй Эджли, -- какая это была умная девушка.
   Что касается ее истории, то он не сполна рассказал мне ее. Я жил в тот вечер очень интенсивной жизнью, вернее, мое воображение било ключом, а доктор был сеятелем, ронявшим семена в плодородную почву. Он как будто подвигался широким длинным полем, свежевозделанным пахарем -- смертью, и широко разбрасывал по пути семена повести -- семена падали далеко, за пределы поля, и попадали в восприимчивое, пробуждающееся воображение мальчика.

Глава I

   Семья Эджли, проживавшая в нашем городке Бидвелле, в штате Огайо, состояла из трех братьев, трех сестер и их родителей.
   Две старшие девушки, Лиллиан и Кейт, были известны, по крайней мере, в дюжине городков, вдоль железной дороги, проходившей между Кливлендом и Толедо.
   Слава старшей Лиллиан разошлась далека за пределы Бидвелля. Ее хорошо знали на улицах соседних городов, вроде Клайда, Норуолка, Фримонта, Тиффина, и даже в Кливленде и в Толедо. Летним вечером она гуляла вверх и вниз по нашей Главной улице, и на голове у нее неизменно красовалась огромная шляпа с белым страусовым пером, ниспадавшим до плеча.
   Так же как и сестра ее Кейт (которая, кстати, не занимала видного положения в жизни нашего городка), Лиллиан была блондинкой с холодным, пристальным взглядом голубых глаз.
   Почти каждую пятницу вечером Лиллиан пускалась в поиски приключений и возвращалась не раньше понедельника или вторника. Было очевидно, что эти приключения весьма прибыльны, ибо семья Эджли состояла сплошь из переобремененных тружеников, и уже наверное не братья покупали то бесконечное количество новых тряпок, в которые рядилась Лиллиан.
   В один из таких вечеров, в пятницу, Лиллиан появилась на главной улице Бидвелля близ вокзала; тут околачивались дюжины две мужчин и женщин, ожидавших прибытия поезда, шедшего в Нью-Йорк. Они стали разглядывать Лиллиан, и та, в свою очередь, их.
   На западе, откуда должен был появиться поезд, еще виднелось зарево солнца, заходившего за полями молодого маиса. Небо горело дивным розовым пламенем, и бездельники, вперившие глаза в Лиллиан, молчали под влиянием величия и красоты вечера и вызова в глазах девушки.
   Поезд подошел и разбил чары молчания. Завидев Лиллиан, кондуктор и проводник соскочили на платформу и приветливо замахали ей руками. Машинист тоже высунул голову из паровоза.
   Лиллиан села отдельно у окна; как только поезд тронулся, кондуктор, проверив билеты, вернулся и сел рядом с ней. Когда поезд дошел до следующей станции и кондуктор ушел по своим обязанностям, на его место пришел проводник. Мужчины в вагоне говорили вполголоса, и только изредка раздавался взрыв хохота. Несколько женщин из Бидвелля, ездивших навестить родных в других городах, чувствовали себя весьма неловко. Они сильно краснели и смущенно смотрели в окно.
   На вокзале в Бидвелле, где мрак понемногу окутывал землю, мужчины и мальчишки все еще оставались на месте и говорили о Лиллиан и о ее похождениях.
   -- Она может ездить куда ей угодно и никогда ни одного цента не платит, -- сказал высокий бородач, стоявший прислонившись к двери. Это был скупщик свиней и живности, и ему приходилось еженедельно ездить в Кливленд; его сердце наполнялось злобой и завистью при мысли, что Лиллиан, жрица любви, разъезжает бесплатно по железным дорогам.
   Вся семья Эджли пользовалась скверной репутацией в Бидвелле, но, за исключением Мэй, самой младшей, они все умели за себя постоять.
   Старший, Джек, в течение многих лет работал буфетчиком в салуне Чарли Шотера, в нижней части Главной улицы; в один прекрасный день он, к общему удивлению, откупил салун.
   -- Или Лиллиан дала ему денег на это, или он обобрал Чарли Шотера, -- говорили все мужчины в один голос. Несмотря на это, они пренебрегали принципами морали и ходили к Джеку напиваться. Хотя пороки в Бидвелле строго осуждались, тем не менее молодежь втайне считала порок признаком мужественности.
   Фрэнк и Уилл Эджли были, подобно отцу, ломовыми извозчиками и все тяжело работали. У них были свои запряжки; они были не из тех, кто чужой милости просить станет; не будучи заняты работой, они тоже не искали общества других мужчин.
   В субботу, покончив с работой за неделю, они чистили лошадей, задавали им корм и убирали стойло; потом надевали черные костюмы, белые воротнички, черные галстучки и отправлялись пьянствовать на нашу Главную улицу. К десяти часам им это удавалось с успехом, и, пошатываясь, они возвращались домой.
   Встречая во мраке под тополями на Плющевой или Ореховой улицах бидвелльских сограждан, возвращавшихся домой, они затевали скандалы.
   -- Пошел с дороги, будь ты проклят! Прочь с тротуара! -- ревел Фрэнк Эджли, и оба брата бросались вперед, предвкушая драку.
   Но однажды, в июньский вечер, когда светила луна, а в высокой траве между тротуаром и мостовой стрекотали кузнечики, братья Эджли встретили Эда Пеша, молодого немца-фермера, вышедшего погулять с Каролиной Дюпи, дочерью бидвелльского торговца галантереей; произошла драка, которой братья Эджли так долго искали.
   Фрэнк Эджли рявкнул свое излюбленное "прочь с тротуара!", и оба брата ринулись вперед, но Эд Пеш не отступил и не позволил им пройти торжествуя.
   Он вступил в драку, и оба брата были жестоко избиты; когда они в понедельник утром показались со своими тележками, их лица были обезображены, а под глазами красовались фонари.
   В течение целой недели они разъезжали вверх и вниз по Главной улице и развозили лед, уголь и товары, не заговаривая ни с кем и не поднимая глаз от земли.
   Весь город пришел в восторг, а клерки перебегали от одного магазина к другому, делая замечания по этому поводу, да так, чтобы братья Эджли слышали их.
   -- Видал ты этих Эджли? Получили по заслугам! Эд Пеш задал им то, что им давно следовало получить!
   Более горячие клерки с богатым воображением обсуждали драку, разыгравшуюся в темноте, как будто они сами присутствовали при том и видели каждый удар.
   -- Это возмутительные хамы! Каждый, кто только сумеет постоять за себя, побьет их! -- горячился Уолтер Уиллс, худощавый, нервный юноша, работавший у бакалейщика Альберта Твиста. Он тосковал по славе такого бойца, каким показал себя Эд Пеш.
   Вечером, возвращаясь домой из лавки, он пытался вообразить, что сталкивается с братьями Эджли.
   -- Я вам покажу, -- вы, хамы! -- бормотал он и кулаками наносил удары в пустоту. Приятный холодок проходил по спине и по всем мускулам рук, но днем его ночная неустрашимость исчезала.
   В среду, когда Уилл Эджли подъехал к задней двери лавки с телегой, нагруженной бочками с солью, Уолтер Уиллс специально вышел полюбоваться и усладить душу видом раскроенных губ и подбитых глаз.
   Уилл Эджли стоял, заложив руки в карманы, и глядел в землю. Наступило неловкое молчание, и конец ему положил клерк.
   -- У нас никого нет, а эти бочонки очень тяжелы, -- сказал он дружелюбно, -- я попытаюсь быть вам полезным и помогу выгрузить соль.
   И, сняв с себя пиджак, Уолтер Уиллс помог выполнить работу, которая целиком лежала на обязанности возчика, Уилла Эджли.
   Если Мэй Эджли поднялась за годы девичества выше всех других членов семьи Эджли в смысле общественного престижа, то она зато пала ниже их всех.
   Ей представлялась благоприятная возможность, и она ею пренебрегла!
   Таков был единогласный вердикт города, но, надо сказать правду, никто в этой семье не пользовался особенной симпатией сограждан.
   О Лиллиан Эджли и говорить нечего -- она стояла вне рамок общества, а Кейт была лишь уменьшенным изданием сестры. Она прислуживала за столом в гостинице Фаунсби, и почти каждый вечер ее можно было видеть с кем-нибудь из проезжих вояжеров.
   Кейт тоже ездила в соседние города, но возвращалась всегда той же ночью или на заре следующего дня.
   Она, по-видимому, не так преуспевала, как ее сестра Лиллиан, а потому ей осточертела тупая жизнь маленького городка.
   Когда Кейт исполнилось двадцать два года, она переехала в Кливленд, где устроилась моделью в крупном магазине дамских нарядов. Потом стала актрисой в какой-то странствующей водевильной труппе, и Бидвелль никогда больше не слыхал про нее.
   Что же касается Мэй Эджли, то она в течение всего детства и вплоть до семнадцати лет была образцом хорошего поведения. Об этом говорилось повсюду.
   Она нисколько не походила на других Эджли; она была маленькая, смуглая девушка; одевалась не как сестры, а скромно, и платье хорошо сидело на ней.
   Еще девочкой, в школе, она стала привлекать всеобщее внимание своими успехами в науках. А Лиллиан и Кейт были лентяйками и проводили большую часть времени, флиртуя с мальчишками-соучениками и с учителями.
   Но Мэй ни на кого не обращала внимания и, как только уроки кончались, шла домой к своей матери, высокой, измученной женщине, которая редко выходила из дому.
   Лучшим учеником во всех школах Бидвелля считался Том Минс, который впоследствии стал военным; он прославился обучением рекрутов во время Великой войны и дошел до высокого чина. Том готовился к поступлению в Вест-Пойнт [Вест-Пойнт - военная академия в Нью-Йорке] и не проводил вечеров, околачиваясь на перекрестках. Он сидел дома и постоянно занимался. Отец его был юристом, а мать -- троюродной теткой одной дамы в Кентукки, которая была замужем за английским баронетом.
   Том мечтал о карьере военного и хотел вырасти джентльменом и жить интеллектуальной жизнью; он с большим презрением относился к умственным способностям товарищей по школе.
   Когда же вдруг у него появилась соперница в школе, да еще в лице девушки из семьи Эджли, он был смущен и зол, а весь класс возликовал.
   День за днем из года в год продолжалось состязание между Томом и Мэй, и можно сказать, что весь городок стоял за последнюю.
   В истории и в английской литературе Том не знал себе равных, но что касается грамматики, арифметики и географии, Мэй без всякого усилия брала верх.
   Сидя на школьной скамье, она напоминала фокстерьера перед крысиной норой. Зададут ли устный вопрос или задачу на доске, и Мэй уже вскакивает.
   Ее рука поднимается в воздухе, а чувственный рот вздрагивает.
   -- Я знаю, -- говорит она, и никто в классе в этом не сомневается.
   Когда она удачно отвечала на вопрос, которого никто не знал, школьники смеялись от удовольствия, а Том Минс смотрел в окно.
   Мэй возвращалась на место, полуторжествуя, полустыдясь своей победы.
   Земля на запад от Бидвелля, как и везде в этих местах в Огайо, культивируется под ягоды, и в июне, по окончании занятий в школах, все молодые люди, и мальчики, и девочки и большинство женщин отправляются работать на поле. Тотчас же после завтрака все забирают с собою корзиночки со снедью и гурьбою пускаются за город, где остаются вплоть до захода солнца.
   Мэй Эджли была одинаково выдающейся фигурой на земляничном поле, как и в школе. Она не ходила и не ездила на работу вместе с другими молодыми девушками и никогда не присаживалась к группам отдыхающих; все понимали, что виною этому ее семья.
   -- Я хорошо понимаю, как она себя чувствует; если бы я происходила из такой семьи, так тоже старалась бы не привлекать внимания к себе, -- сказала одна женщина, жена столяра, шагая вместе с другими по пыльной дороге.
   На земляничном поле, принадлежавшем фермеру по имени Питер Шорт, ползало человек тридцать -- женщин, девочек и высоких, неуклюжих мальчиков -- и собирали яркие, ароматные ягоды.
   Впереди всех шла Мэй -- девушка, которая всегда ходила в одиночку. Ее руки быстро-быстро опускались и поднимались среди земляничных клубней, подобно хвостику белки в деревьях.
   Остальные ходили медленно, останавливаясь от поры до времени, чтобы съесть несколько ягод и поболтать, а когда один несколько опережал других, то останавливался и ждал, сидя на корточках, пока другие не поравняются с ним. Их труд оплачивался соразмерно с количеством собранных ягод, столько-то за меру, но они часто говорили, что "дело не в одной плате". Сбор ягод был чем-то вроде традиционного обычая; и станут ли дети и жены зажиточных ремесленников надрываться ради нескольких лишних центов.
   Другое дело -- Мэй Эджли, и все это понимали.
   Всем было доподлинно известно, что ни она, ни мать не получают почти ничего ни от отца, Джона Эджли, ни от братьев, Джека, Уилла и Фрэнка, ни от сестер, тративших весь заработок на себя.
   Для того, чтобы прилично одеваться, ей приходилось работать летом, когда школа не отнимала ее времени. Многие предполагали, что она мечтает о должности учительницы, а для этого нужно всегда показываться на людях прилично одетой и зарекомендовать себя работоспособной и дельной во всем.
   Вот почему Мэй неустанно работала, и плетенки с ягодами, ею собранные, росли в гору. Питер Шорт приходил вечером со своим сыном, и, проходя вдоль гряд, они подбирали плетенки с ягодами, чтобы уложить их в телегу и отвезти в город.
   Он с гордостью смотрел в сторону Мэй и с убийственной укоризной обращался к остальным:
   -- Эх вы, болтливые бабы и лентяи-мальчуганы! И куда вы годитесь? Неужели вам не стыдно за себя? Посмотрите-ка сюда, вот ты, Эл, или ты, Сильвестр, -- как же вы даете себя побить девочке, да еще такой, которую можно домой в кармане унести!
   И вот летом, на семнадцатом году жизни, Мэй совершенно потеряла тот престиж, которым пользовалась в Бидвелле.
   В то лето произошли два события, сыгравшие трагическую роль в ее жизни.
   В апреле месяце умерла ее мать; в июне Мэй окончила школу второй, в смысле успехов, после Тома Минса.
   А так как отец последнего был в течение многих лет почетным членом школьного совета, то граждане Бидвелля скептически покачивали головой по поводу того, что Тому был присужден первый приз. Большинство считало, что фактически Мэй заслужила первенство.
   И теперь, когда она работала в поле, у всех в памяти еще свежа была смерть ее матери, и даже женщины готовы были забыть все и простить ей родство с семьей Эджли.
   Что же касается самой Мэй, то она полагала, что ей все равно, что бы с ней ни случилось.
   И вдруг произошло нечто неожиданное. Как выразились многие жены, передавая о случившемся своим мужьям, "сказалась порода".
   Некий Джером Гадли был виновником того, что приключилось с Мэй. Он отправился однажды в поле Питера Шорта собирать ягоды "забавы ради", по его же выражению, и он нашел забаву в лице Мэй.
   Джером был хорошим футболистом, а служил он почтовым клерком на железной дороге. После каждого рейса в почтовом вагоне ему полагалась пара дней отдыха, и он присоединился к сборщикам ягод, потому что в опустевшем городке ему было скучно.
   Увидев Мэй, работавшую в стороне от всех, он подмигнул товарищам и, приблизившись к ней, опустился на колени и стал собирать ягоды почти так же быстро, как и она.
   -- Ну-ка, крошка, -- сказал он, -- я почтовый служащий и здорово набил руку сортировкой писем, так что пальцы у меня быстро шевелятся. Посмотрим, сумеешь ли ты со мною помериться!
   В течение целого часа Мэй и Джером подвигались рядом, и вот в это время случилось то необычайное, что взволновало весь Бидвелль.
   Та самая девушка, которая ни с кем никогда не разговаривала, начала отвечать Джерому; все работавшие на поле изумленно переглянулись. Мэй уже не собирала ягод с обычной молниеносной быстротой, -- она часто останавливалась, клала иногда ягоду в рот и даже, взяв однажды огромную красную ягоду, подала ее через гряду Джерому. Затем она шутя положила горсть ягод в его плетенку и сказала:
   -- Вы и полтинника в день не заработаете, если не прибавите пару!
   При этом она робко улыбнулась.
   А в полдень все стали свидетелями дальнейшего. Усталые сборщики пошли сперва освежиться к колодцу фермера, а потом в сад, посидеть в тени и закусить.
   Не оставалось больше сомнения -- с Мэй Эджли что-то случилось. Все чувствовали это. Впоследствии было единогласно решено, что в этот час отдыха Мэй совершенно спокойно и обдуманно решила пойти по стопам своих сестер и плюнуть в лицо всему городу.
   Работники разбились на группы и сидели под деревьями -- женщины и девочки под одним деревом, мужчины и мальчишки под другим. Жена Питера Шорта принесла горячий кофе, и он был разлит в жестяные чашки. Пошли шутки, заигрывание и хихиканье девиц.
   Несмотря на всю неожиданность поведения Мэй по отношению к Джерому -- холостяку и "предмету" для любой незамужней женщины -- никто не предполагал, что из этого может выйти что-нибудь серьезное. На поле всегда процветал флирт. Флирт завязывался, выдыхался и исчезал, как дым. Вечером, когда молодежь отмоет полевую грязь и наденет воскресное платье, тогда совсем другое дело. Тогда девушка должна держать ухо востро. Когда вечером идешь гулять с молодым человеком по темным аллеям или за город -- вот тогда что-нибудь может случиться с девушкой.
   Но когда вокруг тебя старшие женщины, -- как можно заподозрить что-нибудь дурное только потому, что молодой человек и девушка ходят рядом, смеются и дурачатся? Это значило бы ложно понять весь дух ягодного сезона.
   И, по-видимому, Мэй так-таки ложно поняла его.
   Но никто и не подумал винить в чем-нибудь Джерома, -- уж во всяком случае не молодые люди.
   Во время полдневного отдыха Мэй сидела несколько в стороне от остальных сборщиков земляники, -- она всегда так поступала, Джером лежал в густой траве в конце сада, тоже в стороне от остальных.
   Какое-то неприятное напряжение охватило отдыхавших под деревьями.
   Мэй не пошла на этот раз к колодцу вместе со всеми и, сидя прислонившись спиной о дерево, держала сандвич черной от земли рукою. Рука дрожала, и один раз сандвич выпал из ее рук.
   Внезапно она вскочила на ноги, положила корзиночку со снедью в разветвление дерева, с вызовом в глазах переползла через изгородь и пошла по тропе, которая проходила мимо фермы Питера Шорта. Эта тропа вела через луг к мостику, а потом через небольшое пшеничное поле в лес.
   Мэй прошла небольшое расстояние, остановилась и оглянулась; сидевшие под деревьями удивленно глядели на нее, не понимая, в чем дело.
   Но вот Джером Гадли поднялся на ноги. Ему было стыдно. Он неуклюже перешагнул через изгородь и ушел, стараясь не оглядываться.
   Все были уверены, что все это было раньше условлено. Женщины и девушки встали и следили за тем, как Мэй и Джером сошли с тропы и направились в лес.
   Пожилые женщины качали головой.
   -- Ну, ну! -- только и слышалось из их уст.
   А молодые люди и мальчуганы начали хохотать, хлопать друг друга по спине и подпрыгивать, словно козлята.
   Положительно, это было невероятно.
   Еще раньше, чем они скрылись из поля зрения людей в саду, Джером обнял Мэй за талию, а она положила головку к нему на плечо.
   Все пожилые женщины решили единогласно, что Мэй, с которой все обращались почти как с равной, пожелала плюнуть им в лицо.
   Мэй и Джером оставались два часа в лесу, а затем вернулись в поле, где остальные были уже за работой. Девушка была бледна, и было похоже, будто она плакала. Она, как всегда, работала в одиночку, а Джером, после нескольких минут неловкого молчания, воцарившегося с их возвращением, надел пиджак и направился обратно в город.
   Мэй успела собрать изрядную стопку плетенок с ягодами в течение остальной половины дня, но раза два или три плетенки падали из ее рук. Рассыпавшиеся ягоды лежали ярко-красными пятнами на фоне черной земли.
   После этого дня никто больше не видел Мэй на поле.
   А у Джерома Гадли было чем похвастать. По вечерам, среди собравшихся юнцов, он пространно рассказывал об этом приключении.
   -- Кто меня станет винить? Я воспользовался тем, что давалось в руки, -- говорил он, хвастливо смеясь.
   Он рассказывал со всеми мельчайшими подробностями о том, что произошло в лесу, и его молодые слушатели теснились вокруг рассказчика, и их сердца были преисполнены зависти.
   По мере того, как Джером рассказывал о своей победе, он одновременно гордился и смущался от того внимания, которое весь город уделял ему.
   -- Это было легче легкого, -- хвастал Джером, -- Мэй Эджли самая доступная добыча, какая когда-либо жила в Бидвелле. Даже говорить ей не пришлось о том, что от нее хочешь. Вот как это легко дается нашему брату!

Глава II

   После того, как Мэй разбилась о каменную стену мещанской морали Бидвелля тем, что пошла в лес с Джеромом Гадли, она продолжала оставаться дома, исполняя всю ту работу, которая раньше лежала на плечах матери. Она стирала, готовила пищу, убирала и делала постели. Она находила что-то утешительное в черной работе; она гладила платья Лиллиан и Кейт и мыла грязные рабочие блузы и панталоны отца и братьев, находя в этом душевное удовлетворение.
   -- Я устаю от работы и могу спать, ни о чем не думая, -- говорила она себе.
   Стоя над корытом с грязным бельем, убирая грязные постели братьев, которые накануне вернулись домой пьяными, или возясь у горячей плиты, она не переставала думать о покойной матери.
   -- Что бы сказала мама? -- мысленно спрашивала она себя и добавляла: -- Если бы она не умерла, этого не случилось бы. Будь у меня кто-нибудь, с кем поделиться мыслями, то все было бы иначе.
   В течение всего дня, когда мужчины работали, -- Лиллиан редко бывала дома, -- Мэй имела в своем распоряжении весь дом. Это было двухэтажное деревянное строение на окраине городка, и когда-то оно было окрашено в желтый цвет. Но дожди частью обесцветили краску, и стены выглядели полосатыми.
   Дом стоял на небольшом холмике, и со стороны кухни фундамент круто ниспадал. У подножья холма протекал ручей, а за ручьем находился луг, который в известные периоды превращался в болото.
   Ручей был густо окаймлен камышами, ивами и бузиной, и часто, когда никого не было вокруг, Мэй выходила через кухню и оглядывалась, нет ли кого на дороге, которая шла мимо дома; если путь был свободен, она спускалась с холмика и забиралась промеж густых, пахучих камышей.
   -- Здесь я потеряна для света, и никто не увидит и не найдет меня, -- думала она, и эта мысль давала ей огромное удовлетворение.
   Ее щеки краснели и становились горячими, и она прижималась лицом к холодным камышам.
   Когда проезжала телега по дороге или кто-нибудь проходил мимо, она сворачивалась комочком и закрывала глаза. Звуки, проносившиеся мимо, казались ей далекими-далекими, и она представляла себе, что каким-то образом бежала от всех людей.
   Как тепло и уютно было лежать, зарывшись в темной, зеленой листве ив! Скрюченные ветви деревьев походили на человеческие руки, но не на руки того человека, с которым она лежала в лесу, -- они не хватали ее со страшной, конвульсивной силой. Она часами лежала не шевелясь в густой, теплой тени. Ничто ее в это время не пугало, и раны издерганной души немного залечивались.
   -- Я превратилась в отверженную там, среди людей, но я не отвергнута здесь, -- говорила она себе.
   Узнав о том, что разыгралось на земляничном поле между сестрой и Джеромом Гадли, Лиллиан и Кейт Эджли были возмущены и взбешены, и однажды вечером, когда они вдвоем были дома, а Мэй была занята на кухне, заговорили об этом между собою. Лиллиан была страшно зла на сестру и заявила, что она ей выложит все, что она о ней думает.
   -- Зачем ей понадобилось себя продешевить? -- кричала она. -- Меня положительно тошнит, когда подумаю о такой дряни, как Джером Гадли. Если она решила дать себе волю, то зачем было себя так дешевить?
   В семье Эджли было принято за непреложное, что Мэй сделана из другого теста; старый Джон Эджли и братья платили ей дань грубоватого почтения. Они не распускали при ней языка, как при Лиллиан и Кейт, и в тайниках души считали Мэй звеном между ними и лучшей частью общества Бидвелля.
   Мать Эджли была вполне почтенная особа, но она была стара и измучена и никогда почти не выходила из дома, а потому семья считала Мэй главою дома.
   Братья гордились сестрой потому, что она так хорошо зарекомендовала себя в школе. Они были простыми рабочими и никогда не надеялись быть чем-нибудь другим, но им лестно было думать, что "эта сестренка наша показала Бидвеллю, что Эджли могут им нос утереть. Она умнее их всех. Гляди только, как она сумела привлечь внимание всего города к себе!".
   Что касается Лиллиан, то до инцидента с Джеромом она постоянно говорила с почтением о своей сестре.
   У нее было много друзей в Норуолке, Фримонте, Клайде и других городах, которые она посещала.
   Мужчины любили, потому что, говорили они, Лиллиан была женщиной, которой можно довериться. С ней можно было говорить, ей можно было сказать все, что было на душе, а она умела держать язык за зубами; и мужчины чувствовали себя с нею легко и непринужденно. Среди ее тайных знакомых были представители церкви, юристы, крупные дельцы, почтенные отцы семейств. Конечно, они встречались с Лиллиан тайком, но она понимала и уважала их желание держать их отношения в секрете.
   -- Незачем мне даже говорить о том, что вам нужно остерегаться, -- говорила она клиенту.
   Обыкновенно это устраивалось так.
   Если это было летом, то она уславливалась с тем лицом, с кем должна была провести вечер, и тот поджидал ее -- после сумерек -- в тележке у назначенного места. Потом они выезжали и исчезали во мраке извилистых, тенистых дорог. По мере того, как ночь надвигалась -- и улегались первые порывы страсти -- чувство раскрепощения охватывало мужчину.
   -- Это куда лучше, чем возиться с девчонками или с чужими женами. С Лиллиан можно быть спокойным и уверенным в том, что все будет шито-крыто, -- размышлял он.
   Парочка подъезжала к полю, садилась на краю дороги и беседовала часами. С Лиллиан мужчины могли говорить так, как ни с какой другой женщиной. Она была умна и деловита, и они часто спрашивали ее совета.
   -- Так вот, видишь, Лиль, как дело обстоит -- будь ты на моем месте, ты стала бы продавать или нет?
   Ей не раз задавали подобные вопросы.
   Но случалось, что в беседе затрагивались и более интимные вопросы.
   -- Вот, видишь ли, Лиль, мы с женой живем недурно. То есть мы уживаемся, но о любви говорить не приходится, -- говорит один из ее временно-интимных друзей. -- Жена меня постоянно пилит, почему я много курю, почему не хожу в церковь. А тут еще неприятности из-за детей. Моя старшая дочка что-то больно часто повадилась гулять с Гарри Гарвнером, и я себя каждый день спрашиваю, подходящая ли он для нее пара. И не могу решить. Ведь ты его давно знаешь, Лиль, каково твое мнение?
   Приняв неоднократное участие в беседах этого рода, Лиллиан, с своей стороны, пользовалась Мэй как темой для разговоров.
   -- Я вас понимаю, -- говорила она, -- я приблизительно то же самое испытываю, когда думаю о своей сестре Мэй.
   Она не меньше ста раз успела рассказать, что Мэй совсем не то, что все остальные Эджли.
   -- Она такая умница, бьюсь об заклад, во всех школах не было девочки умнее Мэй!
   Понятно поэтому, что, пользовавшись столько времени сестрой как доказательством способностей Эджли, Лиллиан была потрясена, узнав об истории на земляничном поле. В течение нескольких недель она хранила молчание, но однажды, в жаркий июльский вечер, когда никого, кроме нее и Мэй, не было дома и они сидели на крыльце, она заговорила с сестрой.
   Она намеревалась действовать как мать -- без обиняков, но ласково. Но как только она открыла рот, ее голос задрожал и ее начала обуревать злоба.
   -- Я слышала, Мэй, что ты глупостей наделала с мужчиной, -- начала Лиллиан.
   Вечер был жаркий и темный; небо уже давно предвещало грозу. После вопроса Лиллиан долго царила мертвая тишина, а потом Мэй положила голову на руки и, наклонившись вперед, начала тихо плакать. Она раскачивалась взад и вперед и изредка молчание прерывалось заглушенными рыданиями.
   Но Лиллиан решила поскорее закончить начатое дело в том же суровом тоне, пока она сама не расплакалась, а потому резко добавила:
   -- Ты из себя разыграла большущую дуру, Мэй. Я этого от тебя не ожидала. Не думала, что ты окажешься дурой!
   Пытаясь заглушить в себе мысль о своей собственной злосчастной жизни, Лиллиан становилась все более и более резкой. Ее голос все еще дрожал, и, чтобы снова вернуть контроль над собой, она встала и пошла в комнаты. Когда она вернулась оттуда, Мэй все еще сидела, закрыв лицо руками. Жалость охватила Лиллиан.
   -- Да ладно, брось себя расстраивать, детка, из-за этого. В конце концов, я ведь только старая дура. Не обращай на меня внимания. Надо признаться, ни я, ни Кейт не дали тебе слишком хорошего примера.
   Лиллиан села на краешек крыльца и положила руку на колено сестры; когда она ощутила дрожь в теле девушки, в ней сразу проснулась материнская нежность.
   -- Слушай, детка, -- снова начала она, -- я знаю, что может иногда взбрести в голову девушки. Со мной ведь тоже бывало. Девушка всегда надеется найти порядочного мужчину -- мечтает о том, чего нет на свете. И она сама хочет оставаться честной, но в то же время ее тянет к чему-то другому. Поверь мне, детка, я знаю, что ты пережила, но это все вздор. Прими это от меня, я знаю, о чем говорю. Достаточно я побывала с мужчинами. Мне ли не знать их!
   Она впервые начала говорить с младшей сестрой как с подругой и горела желанием дать ей пару полезных советов; но Лиллиан не догадывалась, что ее дальнейшие слова причиняли еще больше боли, чем ее злоба.
   -- Я много думала о матери, -- сказала она, подпав под власть воспоминаний. -- Мать была всегда молчаливая и печальная. Когда я и Кейт исчезали из дома, она нам ничего не говорила, и даже когда я еще девчонкой начала бегать по вечерам, она тоже молчала. Я помню, как однажды я поехала с одним мужчиной в Фримонт и оставалась там на всю ночь. Мне совестно было возвращаться домой. Мне здорово влетит, -- думала я, но мать ни слова не промолвила; то же самое было по возвращении Кейт -- она ее никогда ни одним словом не попрекнула. И, сдается мне, что и я и Кейт полагали, что она -- как и отец и братья -- возлагала все надежды на тебя.
   -- Ко всем дьяволам мужчин, -- и отца, и Уилла, и Фрэнка! -- резко добавила Лиллиан. -- Ведь мужчинам всего и требуется, что напиться вдрызг, а потом завалиться спать, словно псы. И наши не лучше других -- только они не так чванятся, как другие мужчины.
   Лиллиан все больше и больше горячилась.
   -- Я так гордилась тобою, Мэй, а теперь я не знаю, что и подумать. И я, и Кейт, мы тысячу раз хвастали тобою. Меня бесит, как подумаю, что ты из семьи Эджли, да еще такая умница, пошла себя дешевить с каким-то Джеромом Гадли. Бьюсь об заклад, он даже не предложил тебе денег или жениться на тебе!
   Мэй поднялась на ноги; все ее тело судорожно дергалось; Лиллиан тоже встала и стояла рядом с нею. Она решила подойти к самому корню затеянного разговора.
   -- Послушай... ты... ты не беременна? -- наконец промолвила она.
   Мэй стояла опершись о дверь и вглядывалась во мрак, предвещавший грозу.
   -- Нет, Лиллиан, -- ответила она, протягивая вперед руку, как ребенок, который молит о пощаде. При свете блеснувшей молнии Лиллиан увидела, что лицо сестры бело, как мел.
   -- Не говори больше об этом, Лиллиан, пожалуйста, не говори. Я никогда больше не стану этого делать, -- с мольбой в голосе добавила Мэй.
   Но Лиллиан действовала решительно. Когда Мэй вошла в дом и стала подниматься наверх к себе, старшая сестра пошла следом за нею до подножия лестницы.
   -- Я не хочу, чтобы ты это делала, Мэй, -- сказала она, -- я не хочу, чтобы ты это делала. Пусть хоть один Эджли идет прямым путем.
   Но если ты решилась сойти с прямого пути, то не будь дурой. Не связывайся с такой дрянью, как Джером Гадли, -- ничего ты от таких не получишь, кроме медовых обещаний.
   Если непременно хочешь идти по следам твоих сестер, то приходи ко мне, -- я познакомлю тебя с людьми, у которых водятся деньги, и тебе не будут грозить никакие неприятности. Если хочешь жить, как я и Кейт, ты не будь хоть дурой. Только скажи мне.

* * *

   В течение всех своих семнадцати лет Мэй ни разу не подружилась ни с одной девушкой, хотя не переставала мечтать о подруге. Еще школьницей она наблюдала за девочками, возвращавшимися домой. Они медленно шагали обнявшись, и как много было у них, что передать друг другу. Дойдя до перекрестка, где их пути расходились, они не решались расстаться.
   -- Сегодня ты проводи меня немного, а завтра я тебя провожу, -- говорила одна из них.
   А Мэй возвращалась всегда одна, с сердцем, наполненным завистью; когда же она окончила школу, и особенно после происшествия на земляничном поле -- которое Лиллиан определила как начало ее горестей, -- Мэй еще сильнее стала мечтать о дружбе с другой девушкой.
   Летом последнего года жизни Мэй с ними по соседству поселилась молодая девушка из другого города. Ее отец работал на железной дороге, и Бидвелль был ее конечным пунктом.
   Железнодорожник очень редко бывал дома, его жена умерла несколько месяцев тому назад, а дочь, Мод, была слаба здоровьем и не общалась с другими девушками.
   Каждый день, после обеда и вечером, ее можно было видеть на крылечке в качалке, и Мэй, будучи иногда вынуждена сбегать в лавку, часто видела ее там.
   Новоприбывшая была высокого роста, худенькая и выглядела инвалидом. Щеки были бледные-бледные, и на всем лице лежал отпечаток усталости. За год до этого она перенесла очень серьезную операцию, и ее бледность и болезненный вид сильно тронули сердце Мэй.
   "Мне кажется, что она тоже ищет дружбы с кем-нибудь", -- думала она с надеждой в душе.
   Когда умерла жена железнодорожника, его незамужняя сестра занялась хозяйством.
   Мэй иногда видела ее на крыльце вместе с Мод, -- невысокая крепко сложенная женщина, с сильным подбородком и жесткими серыми глазами. В таких случаях Мэй быстро проходила мимо, но когда видела, что Мод одна, она проходила медленно, робко глядя на это бледное лицо и сгорбленную фигуру в качалке.
   Однажды она решилась улыбнуться, и та ответила тем же. Мэй задержалась и, перегнувшись через изгородь, сказала: "Жарко".
   Но раньше, чем успел завязаться разговор, она испугалась и поспешно ушла.
   Тем же вечером, когда мужчины ушли в город, Мэй, закончив работу, вышла на улицу. Лиллиан не было дома. На тротуаре поблизости не видать было ни души. Дом Эджли был последним на этой улице; следом за ним вверх, по направлению к городу, шел незастроенный плац, потом старый сарай, где когда-то находилась кузница и, наконец, дом, в котором жила Мод.
   Когда мягкий мрак начал окутывать улицу, Мэй пошла вверх по улице и остановилась у заброшенного сарая. Девушка в качалке на крыльце завидела ее там и, по-видимому, сообразила, что Мэй боится ее тети. Она встала, открыла дверь, которая вела в комнаты и, убедившись в том, что никто ее не видит, сошла с крыльца и подошла к калитке по выложенной кирпичами дорожке, а потом прошла по улице к тому месту, где стояла Мэй; она несколько раз обернулась назад, чтобы посмотреть, не следят ли за нею. На краю дороги лежал огромный плоский булыжник; Мэй заставила ее сесть и отдохнуть.
   Мэй вся разгорелась от волнения.
   "Знает ли она? Слыхала ли про меня?" -- мысленно спрашивала она.
   -- Я видела, что вы хотите подружиться со мной, и я решила пойти с вами побеседовать, -- сказала новоприбывшая; видимо, ее мучило любопытство.
   -- Я слыхала кое-что про вас, -- добавила она, -- но я знаю, что это неправда.
   Мэй показалось, что ее сердце было захвачено в тиски. Руки ее задрожали.
   "Вот я и дождалась", -- подумала она.
   Ее первым импульсом было вскочить с камня и удрать, чтобы избежать того неловкого положения, в котором очутилась из-за страстной жажды дружбы, и она почти поднялась уже, но снова опустилась.
   Внезапно ее охватила злоба и, когда она заговорила, ее голос звучал твердо и был полон негодованием.
   -- Я знаю, что вы хотите сказать, -- резко заявила она, -- вы подразумеваете эту дурацкую историю на земляничном поле?
   Та утвердительно кивнула головой.
   -- Моя тетка слыхала об этом от одной женщины, -- сказала она, -- но я не верю.
   Упомянув про тот случай, который сделал ее парией в городе, Мэй вдруг почувствовала в себе смелость и способность встретить лицом к лицу всякое положение; ее самое поразила подобная смелость.
   Раньше ей только хотелось любить эту девушку и найти в ней подругу, но теперь этот импульс потонул в другом сильном чувстве, охватившем ее. Она жаждала победы, ей хотелось выйти из положения с развевающимся знаменем. Со смелостью второй Лиллиан она начала лгать. В ее уме с молниеносной быстротой пронеслась сцена в лесу с Джеромом Гадли.
   -- Я пошла в лес с Джеромом -- верно! А почему? Вы не поверите мне, когда я расскажу, -- добавила она.
   И Мэй начала строить фундамент лжи.
   -- Он сказал, что у него какие-то серьезные неприятности, и хотел бы поговорить со мною где-нибудь, где никто не помешает нам. Тогда я предложила пойти в лес. Если, говорю я, у вас большие неприятности и вы хотите моего совета, то пойдемте во время перерыва в лес. Когда он просил меня, у него в глазах было столько муки написано, что я и думать не стала о своей репутации. Я согласилась с ним пойти, и вот я расплачиваюсь за это. Девушка всегда дорого платит, если она хорошо относится к мужчине.
   Мэй старалась говорить с видом умной женщины, -- как говорила бы, по ее мнению, Лиллиан при таких обстоятельствах.
   -- Мне иногда приходит мысль рассказать, о чем Джером говорил со мною там в лесу, -- но я этого не сделаю, хотя он и очернил меня за то, что я отказалась исполнить его желание. Но я сдержу слово, данное ему, и буду молчать. Не буду называть имен, но вот что я вам скажу: я достаточно знаю для того, чтобы упрятать Джерома Гадли в тюрьму, если захочу.
   Мэй следила за выражением лица Мод.
   Для последней, чья жизнь была сплошной цепью монотонных лет, этот вечер был равен пребыванию в театре. Даже интереснее! Это было то же, что пойти в театр, где главную роль играет друг, и, сидя среди незнакомой публики, чувствовать своего рода превосходство от того, что герой на сцене со шпагой и в бархатном плаще -- человек вам запросто знакомый.
   -- О, пожалуйста, расскажите мне все, что вы можете! Я хочу все знать, -- просила Мод.
   -- Все это вышло из за женщины, -- нашлась Мэй. -- Возможно, что в один из ближайших дней весь город будет знать то, что теперь только я одна знаю.
   Она наклонилась вперед и прикоснулась к руке Мод.
   Тот вымысел, который она сейчас готовила, радовал ее и заставлял ее чувствовать себя свободной. Подобно тому, как в темный, ненастный день солнце вдруг пробивается сквозь тучи и все начинает сверкать под его лучами, так и бедной Мэй жизнь начала казаться ярче и веселей; ее воображение сделало еще один скачок.
   Сперва она начала лгать, чтобы оправдать себя в глазах другой девушки, но теперь она лгала ради того удовольствия, что доставлял бред, неожиданно для нее самой появившийся из ее уст. Уже в школе она часто обнаруживала недюжинное воображение.
   -- Вот слушайте, -- начала она снова, подчеркивая каждое слово, -- и упаси вас бог проговориться кому-нибудь.
   Джером Гадли хотел убить человека здесь в Бидвелле, потому что он влюблен в его жену. Он раздобыл яд и хотел передать этой женщине. Ее муж -- богатый человек и очень видная личность в Бидвелле. Джером намеревался дать ей яд с тем, чтобы она подсыпала его мужу в кофе; после его смерти она вышла бы замуж за Джерома. Я положила этому конец. Я предотвратила убийство. Понимаете вы теперь, почему я пошла в лес с этим человеком?
   Возбуждение, охватившее Мэй, передалось и ее подруге. Они теснее прижались друг к другу, и Мод обняла Мэй за талию.
   -- Вы понимаете, какая наглость, он требовал, чтобы я отнесла яд этой женщине, и предлагал мне денег за это. Эта женщина, сказал он, даст мне тысячу долларов, но я ему в лицо расхохоталась. Если что-нибудь случится с ее мужем, я донесу на вас, и вы пойдете на виселицу за убийство, -- вот, что я ответила ему.
   И Мэй начала описывать сцену, якобы разыгравшуюся в лесу между нею и Джеромом, замышлявшим убийство.
   Она в течение двух часов боролась с ним, сказала она, и в конце концов Джером хотел даже ее убить. Она намеревалась было добиться его ареста, но для этого пришлось бы открыть его тайну, а она обещала молчать, если он исправится. Когда Джером убедился, что ему не удастся ее уговорить, он несколько успокоился. Но, когда они вышли из лесу, он внезапно набросился на нее, пытаясь ее задушить.
   Несколько сборщиков земляники, с которыми она в тот день работала на поле, видели, как она боролась с ним на опушке леса.
   -- И они начали распускать враки про меня, -- горячо протестовала Мэй, -- только потому, что я боролась с ним. Там на поле была одна девушка, которая сама влюблена в Джерома, и она приревновала его ко мне, -- она-то и начала эту сплетню. Это разошлось по всему городку, и теперь я со стыда не смею нигде показываться.
   С видом невыразимой досады Мэй поднялась.
   -- Я дала ему слово, что не назову никому имени того человека, которого он собирался отравить, и вообще не буду ни с кем говорить об этом. Я и так уж слишком много вам рассказала, но вы дали мне слово, что будете молчать. Это должно остаться тайной между нами.
   Она направилась было домой, но затем повернулась и догнала Мод, которая уже успела дойти до своей калитки.
   -- Молчите, -- драматически шепнула Мэй, -- помните, если вы проболтаетесь, то можете человека на виселицу отправить!

Глава III

   Совершенно новая жизнь начала развертываться перед Мэй Эджли.
   После инцидента в земляничном поле и вплоть до знакомства с Мод Велливер она чувствовала себя мертвым человеком. Делая работу по дому и переходя из комнаты в комнату, она иногда останавливалась и замирала на месте, будь то в кухне или у подножья лестницы. В эти минуты ей казалось, что вокруг нее все идет кругом, и от страха она начинала дрожать. Это случалось даже тогда, когда она лежала спрятавшись в камышах. Там скрюченные стволы и свежее прикосновение приносили облегчение, но все же не в достаточной мере. В ивах и камышах чего-то недоставало -- они были слишком уж безличны, слишком уверены в себе.
   В такие минуты Мэй казалось, что она заключена в стеклянный сосуд. До нее доходил и свет солнца, и звуки жизни, творившейся вокруг, но сама она не жила. Она только дышала, ела, спала и просыпалась, но то, чего она жаждала от жизни, было далеко от нее и, видимо, потеряно навсегда. И казалось, что оно так и было всегда, с тех пор как она начала мыслить.
   Она вспоминала людей, которые ей когда-либо встречались, выражение лиц встречных прохожих.
   Особенно к ней благоволили старики. Они останавливались и заговаривали с нею.
   -- Привет, крошка! -- говорили они.
   Люди засматривались на нее, губы улыбались ей, ласковые слова были обращены к ней -- в такие периоды ей начинало казаться, что для нее открылся крохотный шлюз в гигантском потоке человеческой жизни.
   Поток протекал где-то там, далеко, по другую сторону стены, за железными горами, вне поля зрения, за пределами звука, но все же несколько капель живой воды доходили до нее и орошали наболевшую душу. Тогда уж не казалось невозможным понять тот процесс, что происходит в душе.
   В дни, последовавшие после разговора с Лиллиан, эта крохотная женщина в грязно-желтом доме много думала о жизни.
   Ее мозг, от природы весьма активный, не мог долго оставаться бездеятельным, но временно она не осмеливалась думать о себе и о своем будущем.
   Она размышляла о жизни абстрактно.
   Она что-то такое сделала -- как естественно и вместе с тем как странно было то, что она сделала.
   Она мысленно перенеслась обратно на земляничное поле: утро, солнце ярко сверкало; следом за нею ходили в ряд мальчики, девочки и зрелые женщины; они болтали и смеялись.
   Ее пальцы двигались быстро, но она прислушивалась к разговорам.
   Одна женщина говорила о консервированных фруктах: "Вишни поглощают ужасно много сахара".
   Одна девушка бесконечно рассказывала о романе какой-то парочки. Она что-то говорила о поездке на телеге с сеном и без числа повторяла "я говорю", "он говорит", "она говорит".
   А затем к ней, Мэй, кто-то приблизился и опустился на колени на гряду рядом с нею. Это был мужчина, которого она не встречала в городе, и, таким образом, он совершенно неожиданно вошел в ее жизнь. Никто к ней еще не подходил так, как он. Правда, люди бывали иногда ласковы. Они улыбались, ласково говорили с ней и уходили своей дорогой.
   Мэй не видела подмигиваний Джерома Гадли, которыми он дал знать товарищам, что собирается что-то выкинуть; она приняла его подход к ней как искренний импульс, толкающий человека к человеку. Может быть, он так же одинок, как и она.
   Сперва они оба собирали ягоды молча, но потом между ними завязался разговор. Она трунила над ним, потому что, несмотря на ловкость пальцев, он не мог наполнять плетенок с такой быстротой, как она.
   А затем, совершенно неожиданно, тон разговора переменился. Мужчина стал смелее, и его смелость заразила ее. Она помнила, что он сказал ей:
   -- Я хотел бы держать вас в своих объятиях; быть с вами где-нибудь, где я мог бы вас целовать -- в лесу, далеко отсюда, где не было бы никого, кроме нас.
   Остальные девушки и женщины, работавшие невдалеке от нее, наверное, тоже не раз слыхали эти слова из уст мужчины. Разница состояла в том, что они слыхали подобные слова и отвечали натурою -- словами же. И вот, таким образом, женщина находила себе возлюбленного, выходила замуж и приобщалась к потоку жизни.
   Мэй прислушивалась к этим словам, и в ее душе что-то встрепенулось и взволновало все ее существо. Подобно цветку, она раскрылась, чтобы принять жизнь. Что-то прекрасное ожидало ее, то же, что испытывали деревья, цветы, былинки и большинство женщин. Что-то поднялось в ней и надломилось. Рухнула стена, отделявшая ее от жизни. Она превратилась в живое существо, воспринимала жизнь, излучала жизнь и сливалась в одно с жизнью.
   Когда эти слова были сказаны там, в поле, Мэй продолжала работать. Ее пальцы автоматически подбирали ягоды и медленно опускали их в плетенку. Она оборачивалась от поры до времени к Джерому и смеялась. Как это чудесно, что она в состоянии настолько владеть собою, думала она.
   Мысли бешено мчались, сменяя друг друга. Уж таков ее мозг. С ней всегда так бывало -- мысли мчатся быстро, бешено, чуть-чуть вне контроля.
   Теперь пальцы двигались медленнее. Она иногда клала ягоды в плетенку мужчины или, найдя крупную ягоду, давала ему, хотя и знала, что все сборщики глядят на них. Они прислушивались, поражаясь перемене в ней, и это злило Мэй.
   "Что им надо? Какое им до всего этого дело?"
   Внезапно ее мысли приняли другое направление.
   Интересно, какое это ощущение, когда мужчина держит тебя в объятиях, когда его губы прижимаются к твоим губам? Ведь это испытывали все женщины, которые когда-либо жили. Это испытала ее мать и замужние женщины, работающие здесь вместе с нею, и многие из девушек гораздо моложе ее.
   Она рисовала в своем воображении мягкие, но вместе с тем сильные руки, крепко обнявшие ее, и она тонула в восторженном ощущении. Гигантский поток жизни, к которому она мечтала приобщиться, подхватил ее и понес за собою. Жизнь облеклась в яркие цвета. Какими красными показались вдруг ягоды в плетенке! Какими жизненно-зелеными казались свежеспутанные клубки! Краски сливались и продолжали путь вместе -- поток жизни, захватив их, нес через нее.
   Какой это был чудовищный день для Мэй!
   После она не могла сосредоточить мыслей на случившемся, -- не смела этого делать. Ибо в действительности ее приключение в лесу с мужчиной -- так захватывающе начавшееся на поле -- закончилось весьма животным образом: она подверглась насилию. Она дала согласие, да, но не на то, что случилось. Зачем же она ходила с ним в лес? Правда, она своим поведением звала и поощряла его, но как могла она предвидеть, что произойдет?
   Она была сама всему виною. Во всем только она одна виновата. Она ушла от сборщиков ягод, оттого что была зла на них. Они слишком много знали, хотя недостаточно знали, и она ненавидела их за это.
   Что, собственно говоря, ожидала она от мужчины? Этого нельзя выразить словами. Она ничего не знала о поэтах и художниках и об их усилиях положить красоту на полотно или выразить в сонетах. Она была всего лишь девушка из Бидвелля, одна из семьи Эджли, дочь возчика, сестра "гулящей" Лиллиан Эджли.
   Мэй ожидала, что окунется в новый мир, в животворящие воды жизни. Что-то теплое, сильное, крепящее, ласкающее должно было ожидать ее. Из мрака должны были подняться руки и схватить ее руки -- покрытые соком красных ягод и желтой пылью полей. Она очутится в чем-то теплом, и тогда она, как цветок, откроется и всем своим существом излучится в воздух.
   Каковы были ее представления о жизни? Она тысячу раз задавала себе этот вопрос и продолжала задавать его, пока не устала спрашивать.
   Мэй знала свою мать, ей казалось, что она знает ее, -- если же она ошибалась, то ее никто не знал.
   А разве другие не любили?
   Ее мать встретила мужчину, лежала в его объятиях и стала матерью сыновей и дочерей; сыновья и дочери пошли своей дорогой и жили как животные. Они без оглядки и грубо пошли за тем, что, казалось им, они хотели от жизни. А мать стояла в стороне. В действительности она умерла уже гораздо раньше, и только плоть ее продолжала жить, работать, стлать постели, варить и спать с мужем.
   Вот какова была правда о ее матери -- это должно было быть правдой. Если это не было правдой, то почему она молчала, почему ни одно слово не появлялось на ее устах?
   Мэй день за днем работала с матерью. Тогда она, Мэй, была еще девочкой, юной, хрупкой, и все же мать не целовала ее, никогда не ласкала ее. Она не произносила ни слова. Неправда, будто она, как говорит Лиллиан, возлагала все свои материнские надежды на Мэй. Нет, она молчала, потому что в ней жила смерть -- она умерла тогда, когда Лиллиан и Кейт стали "гулящими". А мертвым ни до чего дела нет. Мертвые мертвы, вот и все!
   Мэй задумалась; не умерла ли она сама, не ушла ли она окончательно от жизни?
   "Это возможно, -- раздумывала она, -- и, может быть, я вовсе никогда и не жила, -- это только кажется, будто живешь".
   "Я -- умница", -- вдруг подумала она.
   Это говорила Лиллиан, это говорили ее братья, это говорил весь город. Как она ненавидела сейчас свой ум!
   Другие могли гордиться своим умом, радоваться ему. Весь город гордился ею и признавал ее ум. И потому, что она была умна, потому что она мыслила быстрее, чем другие, только поэтому учительницы улыбались ей, а старьте люди ласково заговаривали с ней на улице.
   Однажды один старый господин встретил ее на тротуаре возле большого магазина; он взял ее за руку, повел в магазин и купил ей конфет. Он был местным торговцем, а дочь его была учительницей в школе, но Мэй никогда раньше не видела его, никогда не слыхала про него и не имела о нем ни малейшего представления. Он пришел к ней из пространства, из потока жизни. Он слыхал про нее, про ее быстрый ум, который побивает всех в школе. Но воображение Мэй начало вить канву вокруг этого старика.
   В то время она посещала каждое воскресенье пресвитерианскую воскресную школу, так как в семье Эджли сохранилось предание, что мать Эджли была пресвитерианкой. Никто другой из детей туда не ходил, но Мэй некоторое время ходила, и ей казалось, что остальным членам семьи это нравится. Она вспомнила, о ком рассказывали учителя воскресной школы. Они говорили о гиганте по имени Авраам, избравшем Бога своим господином. Он, наверное, был огромный, сильный, добрый человек. Его потомки были многочисленные, как песчинки морские, -- разве это не доказательство мощи! И тот старик, который взял ее за руку, представлялся ей подобием Авраама. Вероятно, у него тоже много земель, и он отец многочисленного семейства; без всякого сомнения, он может ехать как угодно быстро на лошади и никогда ему не доехать до конца своих владений. Может быть, он принял ее за одну из своих многочисленных дочерей.
   Он, должно быть, могущественный человек. И тем не менее он восхищался ею.
   -- Я дарю тебе конфеты, потому что моя дочь говорит, что ты самая умная девочка в школе, -- сказал он.
   Она вспомнила, что в том магазине был еще один человек, и когда она убегала, зажав конфеты в кулачке, старик обернулся к нему и сказал:
   -- Они все твари, кроме нее одной, -- все скоты!
   Значительно позднее она поняла смысл его слов. Он подразумевал семью Эджли.
   Сколько мыслей роилось в ее голове в то время, когда она одна ходила в школу и обратно. У нее всегда было много времени на то, чтобы все хорошенько обдумать, -- и днем, когда она помогала матери по хозяйству, и в зимние вечера, когда ложилась в постель, но долго не засыпала. Старик в магазине восхищался ее быстрым умом, и за это он простил ей ее происхождение. Мысли ходили кругом и кругом. Даже будучи еще ребенком, она чувствовала себя замурованной в стену, отрезанной от жизни. Она боролась за то, чтобы бежать от себя самой, бежать к жизни.
   А теперь она женщина, она ощущала жизнь, испытывала то, что жизнь означает. Мэй молча и неподвижно стояла у подножия лестницы или у плиты в кухне и силилась не думать.
   Где-то на другой улице хлопнула дверь. У нее был замечательно развит слух, и ей казалось, что она в состоянии слышать каждый звук, исходивший из уст мужчины, женщины или ребенка во всем городе.
   Снова мысли начали роиться в голове, и снова она начала бороться за то, чтобы выйти из себя самой.
   Где-то на другой улице хлопнула дверь -- вероятно, и там какая-то женщина занята хозяйством, как и она, Мэй; та тоже делает постели, моет посуду и готовит пищу; и, проходя из одной комнаты в другую, она, вероятно, хлопнула, дверью.
   "Она -- человек, -- думала Мэй, -- она чувствует то же, что я, она думает, ест, спит, мечтает и ходит по дому".
   Не важно, кто она такая. Будь она Эджли или нет, это не составляет разницы. Любая женщина соответствовала мыслям Мэй, любое существо, которое жило -- жило!
   Люди ходили по городу и думали, девушки смеялись. Она однажды была свидетельницей того, как одна ученица, с которой никто не разговаривал, на которую в ту минуту никто не обращал внимания, вдруг ни с того ни с сего расхохоталась. Почему она смеялась?
   Как жестоко было снисходительное покровительство города: называя ее умницей, они отделили ее от всех остальных. Они интересовались ею, потому что она была умна. Конечно, она умна. Ее мозг функционировал быстро, он излучал ум. Тем не менее она была одной из "тварей" Эджли -- так сказал бородатый старик, подаривший ей конфеты.
   Мэй тщетно пыталась определить свое положение в свете; ей хотелось быть частью жизни, иметь свое дело, но она не хотела быть чем-то особенным, не хотела, чтобы ее гладили по головке и улыбались ей потому, что она умница.
   Что такое ум? Неужели то, что она могла быстро решить задачу в школе с тем, чтобы ее немедленно забыть? Это ровно никакого значения не имело в жизни.
   Торговец в Египте пожелал перевезти товар через Сахару; у него было столько-то фунтов чая и столько-то сушеных фруктов и пряностей. Предстояло решить: сколько верблюдов потребуется для этого и сколько времени. В результате короткого размышления она получала в уме цифру двенадцать или восемнадцать; и это вовсе не зависело от ума. Нужно было только выбросить все остальное из головы и сконцентрировать все мысли на задаче -- вот это означало ум.
   Но какое ей дело до нагрузки верблюдов? Это имело бы еще какое-нибудь значение, если бы она могла разобраться в мыслях и в душе того египетского купца, если бы она могла его понять, если бы она могла кого-нибудь понять, если бы только кто-нибудь понял ее.
   Мэй стояла в кухне дома Эджли, -- иногда она стояла неподвижно, словно прислушиваясь, в течение десяти минут, иногда в течение получаса. Однажды тарелка выпала из ее рук и разбилась, и это внезапно разбудило ее, а проснуться -- значило вернуться в дом Эджли после долгого путешествия через горы, моря и долины; очнуться -- значило возвращение к тому, откуда человек хотел бежать навсегда.
   "И все время, -- мысленно говорила она, -- жизнь продолжала катиться, люди живут, смеются, чего-то достигают".
   А потом, при посредстве того вымысла, что она рассказала Мод Велливер, Мэй вступила в новый мир, в мир бесконечного раздолья. Это ложь помогла ей понять, что если она не могла приспособиться к действительной жизни вокруг нее, то она была вольна сотворить собственный мир. Если ее замуровали и отрезали от жизни городка в штате Огайо, где ее боялись и ненавидели, -- ничего не мешало ей выйти из этой жизни. Ведь эти люди не пожелают ни вглядеться в нее, ни попытаться ее понять, равно как не позволят ей проникнуть в их душу.
   Ложь, изобретенная ею, легла краеугольным камнем -- первым из камней, послуживших для фундамента. Она построит башню -- высокую башню, на верхушке которой она будет стоять и глядеть вниз на мир, ею созданный, -- своим умом. Если действительно ее ум был то, что о нем говорили Лиллиан, учительницы и все другие, то она превратит его в орудие, при помощи которого взгромоздит один камень на другой для своей башни.
   В доме Эджли Мэй имела свою отдельную комнату -- крохотную комнатушку в задней части с одним окошком, из которого виднелся луг, превращавшийся каждую весну в болото. Зимою он иногда покрывался льдом, и детвора приходила сюда кататься на коньках.
   В тот вечер, когда Мэй сочинила новой подруге великую ложь -- перекроив инцидент с Джеромом Гадли, -- она поспешила домой, прошла к себе в комнату и уселась на стул у окна.
   Что она сделала?
   До сего времени ее приключение с Джеромом казалось настолько страшным, что она не в состоянии была думать о нем, не смела думать, и вот это старание не думать сводило ее с ума.
   А теперь все кончилось. Ничего и никогда не было. Случилось совсем другое, нечто такое, чего никто не знал. Мэй сидела у окна и горько улыбалась.
   "Я немного приукрасила, -- думала она. -- Действительно, я несколько приукрасила, но что пользы рассказывать, как все произошло. Я не могу заставить других понять. Я сама тоже не понимаю".
   В течение всех недель, что последовали за тем днем в лесу, Мэй мучилась мыслью, что она стала нечистой -- физически нечистой. Дома во время работы она носила ситцевое платье, у нее их было несколько штук; она меняла их два-три раза в день, а снятое с себя она не оставляла в шкафу до большой стирки, а мыла его немедленно и вывешивала сушить на заднем дворе. Ей доставляло удовольствие то, что ветер продувал сквозь него.
   У Эджли не было ни туалетной комнаты, ни ванны. В этом городке очень мало кто имел понятие о подобной роскоши. Обыкновенно в сарае держали большую бадью и здесь происходило омовение. Впрочем, эта церемония не часто повторялась в семье Эджли; но в тех редких случаях, когда происходил сей торжественный случай, бадью наполняли водой и оставляли согреваться на солнце. Тогда воду переносили в сарай. Кандидат для омовения плоти заходил в сарай и запирался. Зимою эта церемония происходила в кухне, причем в последнюю минуту мать Эджли вливала в холодную воду котелок кипятку. Летом в этом не было необходимости. Купальщик раздевался, развешивал одежду на дровах и начинал плескаться.
   В течение лета Мэй принимала такую ванну каждый день, но она не беспокоилась насчет того, чтобы ждать, пока вода согреется на солнце. Какое удовольствие доставлял ей холод воды! Часто, когда никого не было, она снова купалась перед сном. Ее маленькое, упругое, смуглое тело опускалось в холодную воду, и она мылом начинала мыть груди и шею, на которой она еще ощущала поцелуи Джерома. О, с каким удовольствием она совсем смыла бы груди и шею!
   Ее тело было крепко и упруго. Все Эджли, даже мать Эджли, были люди сильные. Все остальные были велики ростом, а в ней сконцентрировалась сила семьи. Мэй никогда не чувствовала физической усталости, и после того, как начался период усиленных дум, даже тогда, когда она очень мало спала по ночам, ее тело все более крепло. Ее груди выросли и фигура несколько изменилась. Она стала менее мальчишеской. Мэй становилась женщиной.
   После той лжи, что Мэй рассказала Мод Велливер, ее тело стало для нее лишь деревцом, прорастающим в том лесу, через который она проходила. Это тело было тем, в чем выражалась жизнь, -- дом, в котором она жила, в котором, несмотря на недружелюбность города, жизнь продолжала биться.
   "Я не мертва, как те, которые умирают душой в то время, как живет их тело", -- думала Мэй, и в этой мысли она находила сильную поддержку.
   Мэй сидела в темноте у окошка и думала.
   Джером Гадли пытался совершить убийство; как часто подобные попытки в истории других мужчин и женщин кончались успехом. Происходило убийство души. Юноши и девушки росли с определенными понятиями -- весьма смелыми понятиями. В Бидвелле, как и в других городах, они ходили в школы и в воскресные школы. Там они слышали слова -- много смелых слов, но в них самих, в крохотных долинах души, жизнь была такая неуверенная, жалкая. Они оглядывались вокруг себя и видели мужчин и женщин, бородатых мужчин, ласковых, сильных женщин.
   Но сколько среди них было мертвых! Сколько домов представляло собою лишь опустевшие очаги, в которых обитали призраки. Их город вовсе не был тем, что они думали о нем, и когда-нибудь они это поймут. Здесь не было места теплой, тесной дружбе. Чувство неопределенности жизни, невозможность насаждения правды -- все это мешало людям сплотиться. Они не были смиренными созданиями перед лицом великого таинства. Это таинство они разрешали путем лжи, наложив запрет на истину. Они производили большой шум. Они укрывали все, что только можно было. Нельзя было обойтись без шума и суеты, без стрельбы из пушек, без боя барабанов, без громких слов.
   "Какие все люди лжецы", -- думала Мэй. Ей казалось, что весь город стоит перед нею, и она в некотором роде вершит суд над ними; и ее собственная ложь, цель которой была разбить ложь мировую, казалась совсем маленькой, невинной выдумкой.
   Одно она знала доподлинно -- в ней жило что-то нежное, изысканное, и люди хотели это убить в ней.
   Убить то изысканное, что жило в ее душе, -- вот чего жаждет человечество. Все мужчины и женщины вокруг нее пытались это сделать. Сначала мужчина или женщина убивали это в самом себе, а потом пытались сделать то же с ней. Люди боялись давать "этому" жить.
   Ее душу обуревали мысли, которые никогда до того не приходили в голову, и ночь казалась такой животрепещущей, как ни одна ночь до того. Ибо ее боги гуляли на свободе.
   Дом Эджли был лишь мизерной лачугой из досок; Мэй глядела через окошко, сквозь мерцающий полусвет ночи, на луг, который временами превращался в болото, где скот увязал по колено.
   Ее город был лишь крохотной точкой на колоссальной карте ее родины -- это она всегда знала. Незачем было путешествовать, чтобы узнать это. Разве она не была первой по географии в школе? На ее родине жило чуть ли не шестьдесят, или восемьдесят, или сто миллионов людей -- она не знала точно цифры, эта цифра ежегодно менялась. Когда эта страна была еще новая, по ней гуляли миллионы буйволов вниз и вверх по ее долинам.
   А она, Мэй, тоже была молодой буйволицей в огромном стаде, но она нашла жилище в городе, в доме, сколоченном из досок, покрытых желтовато-грязной краской. Луг перед домом был сух теперь, и на нем росла высокая трава, но все же в нем виднелись местами довольно большие ямы-лужи, и в них квакали лягушки, аккомпанируя кузнечикам.
   Ее жизнь была священной -- дом, в котором она жила, комната, где она теперь сидит, все это превращалось в храм, в жертвенник, в башню. Ложь, изобретенная ею, дала толчок новой жизни и положила фундамент тому храму, что в ней строился.
   В голове роились мысли, подобные гигантским тучам в темном небе. Слезы заполнили глаза и горло вздувалось от спазм. Мэй уронила голову на подоконник, и судорожные рыдания потрясли ее тело.
   Только потому, что она была смела и умела быстро думать, ей удалось изобрести вымысел, который восстановил сказку в душе. И краеугольный камень храма был заложен.
   Мэй не пыталась придумать что-нибудь определенное. Она только чувствовала, она знала свою правду.
   Слова, которые она когда-либо слыхала, слова, прочитанные в книгах, слова, случайно сказанные -- без капли чувства -- тонкогубыми, плоскогрудыми учительницами, -- слова, которые раньше не имели ни малейшего значения, теперь зашумели в голове. Какая-то непонятная сила повторяла их ей размеренным темпом, как будто вне ее, напоминая ритмичные шаги армии по дороге.
   Нет, они напоминали дождь на крыше того дома, в котором она обитала, -- на крыше того дома, что был ею самой. Она всю жизнь прожила в доме, но никогда не замечала дроби дождя на крыше -- все слова, которые она когда-либо слыхала и теперь вспоминала, были подобны каплям дождя. Даже какой-то аромат ощущала она при этом воспоминании.
   И в то время как мысли роились в мозгу Мэй, ее маленькие плечи продолжали содрогаться от рыданий, но она чувствовала себя счастливой -- она испытывала непонятное счастье, благодаря которому что-то пело в ее душе. То была вечная песня земли, песня жизни, -- ее пели и кузнечики в траве, и лягушки в болоте. Эта песня исходила из ее души, из ее комнаты, из ее дома и летела во мрак ночи, в далекие страны, в пространство, -- старая, чудная, вечная песня...
   Мэй начала думать о строителях и о том, что они строили. Камень, отвергнутый строителем, стал краеугольным камнем храма. Кто-то сказал это, и другие чувствовали то, что чувствовала она сейчас -- то чувство, которое она не могла изложить словами, но другие пытались изложить. Она не была одинокой в мире. Она не ходила по пустынной тропе, -- многие ходили по ней раньше, многие ходят по ней теперь. Даже вот сейчас, когда она сидит у окна с такими странными мыслями, много мужчин и женщин тоже сидят у окна в далеких странах и думают те же мысли. В том мире, где люди убивают что есть лучшего в себе, тропа, избранная отвергнутыми, была единственной тропой истины -- и как много людей избрали ее! Деревья по краям ее носили надписи, сделанные теми, кто хотел показать другим дорогу. "Камень, отвергнутый строителем, стал краеугольным камнем храма".
   Лиллиан сказала, что "мужчины ни черта не стоят"; было очевидно, что Лиллиан тоже убила лучшее в себе, позволила убить его. Вероятно, она позволила какому-нибудь Джерому Гадли убить его, а потом, все более и более озлоблялась против жизни, возненавидела жизнь и отшвырнула ее в сторону.
   И то же самое случилось с ее матерью. Это было причиной ее молчаливой жизни, причиной смерти в жизни. "Мертвые восстали, чтобы поразить мертвых".
   История, которую Мэй рассказала Мод, не была ложью -- это была сущая правда. Джером Гадли пытался убить ее душу и был весьма близок к успеху. Мэй ходила в долине смертных теней. Теперь она это поняла. Ее собственная сестра, Лиллиан, пришла к ней, когда она, Мэй, ходила со Смертью, в поисках Жизни. "Если ты решишь сойти с прямого пути, я познакомлю тебя с людьми, у которых много денег", -- сказала Лиллиан. Никогда еще Мэй так не понимала ее, как сейчас.
   Мэй решила, что она не станет искать дружбы Мод Велливер. Она будет встречаться с нею, будет разговаривать с нею, но пока что будет держаться замкнуто. Все живое в ней было изранено, и требовалось время на излечение.
   Из всех чувств, что обуревали ее в тот вечер, один сильный импульс определенно выразился в ней в то время, как она мылась в сарае, пытаясь очиститься наружно.
   -- Я буду ходить одна, совершенно одна, -- бормотала она сквозь рыдания, сидя у окна и положив голову на руки; до нее доносилась сладкая песня кузнечиков на лугу -- вечная песня сказки.

Глава IV

   -- Здесь был больной человек. Он в течение многих недель был на грани смерти. Он лежал в нашем доме, и я все это время не смела спать. Я днем и ночью сторожила. Часто, среди глубокой ночи, я пробиралась через темный луг, чтобы посмотреть, нет ли там огромного негра.
   Было раннее лето. Мэй и Мод сидели возле дерева за домом Эджли и беседовали; Мэй продолжала строить свою сказочную башню.
   Два-три раза в неделю, начиная с первой беседы у заброшенной кузницы, Мод удавалось незамеченной пробраться к дому Эджли. Она готова была рискнуть чем угодно из страстной преданности к этой смуглой, маленькой девушке, которая пережила так много романтического в жизни, -- ее не останавливал даже страх перед гневом отца и перед непоколебимой, как сталь, теткой.
   Она приходила в дом Эджли ночью, и Мой хорошо понимала необходимость этой предосторожности, но еще лучше понимала это Лиллиан.
   На следующий день после ее первой встречи у кузницы отец Мод как раз выразил свое мнение об "этих Эджли". Семья сидела за ужином.
   -- Мод, -- сказал Джон Велливер, сурово глядя на свою дочь, -- я не желаю, чтобы ты имела что-нибудь общее с семьей Эджли, которая живет на этой улице.
   Железнодорожник мысленно проклинал злую судьбу, которая заставила его купить дом на той улице, где жили "эти скоты". Один из его сослуживцев рассказал ему всю подноготную о семейке Эджли.
   -- Это такой гнусный выводок, -- со злобою заключил тот, -- одному Богу известно, почему им позволяют здесь оставаться. Следовало бы их вымазать дегтем, вывалять в пуху и выгнать из города. По-моему, одно и то же, что жить среди нечистой силы, что жить на одной улице с ними!
   Железнодорожник пристально смотрел на свою дочь. В его глазах она была лишь молодой, невинной девушкой и поэтому шла в жизни по опасной тропе.
   На темных улицах караулили авантюристы, устраивая засады для таких, как Мод, и они пользовались такими женщинами, как сестры Эджли, чтобы поймать в сети невинных девушек.
   Ему хотелось многое сказать своей дочери, но он не решался всего этого сказать. Между собой мужчины открыто говорили о таких женщинах, как сестры Эджли. Это было нечто такое -- да, впрочем...
   Надо признать, что в молодости каждый мужчина бывал у таких женщин; вместе с другими они ходили в дома, где жили "таковские".
   Для того, чтобы идти туда, нужно было только немного выпить. Так оно и случалось. Молодые люди компанией ходили от одного салуна в другой и пили. Пойдем туда, -- говорил один из них. И они шли по улице, пара за парой. Они мало говорили между собою, и всем было немного стыдно.
   Затем подходили к дому, расположенному всегда на темной, зловонной улице, и один из молодых людей посмелее стучался в дверь.
   Жирная женщина с жестоким, заплывшим лицом открывала им двери и впускала в комнату, а они стояли, глупо оглядываясь.
   -- Девушки! Гости пришли! -- кричала жирная баба, и в комнату входило несколько женщин с выражением усталости и скуки на лицах.
   Джон Велливер сам тоже бывал в подобных домах. Ну да, но это случалось в молодости. Потом человек встречается с честной женщиной, женится на ней, старается забыть других женщин и действительно забывает их.
   Что бы ни говорили о мужчинах, но после женитьбы они верны женам.
   Приходится зарабатывать на хлеб, воспитывать детей, а на глупости не остается времени.
   Среди сослуживцев Джон Велливера часто говорилось о сестрах Эджли, которые, по его мнению, все были "такие женщины".
   -- Мое мнение, что лучше иметь подобных женщин, чтобы не грозила опасность честным девушкам, но они должны держаться в стороне. Честная девушка не должна ни видеть, ни встречаться с подобными тварями.
   Но когда эта тема затрагивалась в присутствии дочери и сестры, железнодорожник испытывал смущение.
   Он глядел в свою тарелку и только искоса бросал взгляды на лицо дочери. Лицо это было чисто и непорочно.
   "Лучше бы я молчал, -- подумал он. -- Ничего не подозревая, Мод может завязать отношения с девками Эджли".
   -- Все три сестры Эджли, -- сказал он вслух, -- одна другой стоят. Одна из них служит в отеле, где греховодит с вояжерами, а старшая вообще ничего не делает. И, наконец, последняя, про которую думали, что она выйдет порядочной женщиной, потому что она умница и шла первой в школе, и была надежда, что она вырастет совсем другая, чем сестры, -- и что же, -- на глазах у всех, во время работы на поле, она уходит с мужчиной в лес!
   -- Я это знаю и уже говорила Мод, -- резко сказала сестра железнодорожника. -- И незачем об этом больше распространяться.
   Мод Велливер, вся раскрасневшись, слушала отца, но уже в эту минуту решила, что снова увидится с Мэй -- и скоро.
   Никогда еще со времени приезда в Бидвелль она не выходила из дому вечером, но теперь вдруг почувствовала себя сильной и здоровой.
   Когда кончили ужинать и наступил мрак, она встала со стула и обратилась к тете:
   -- Я себя чувствую лучше, чем когда-либо, тетенька, и пойду пройтись. Доктор сказал, чтобы я возможно больше гуляла, а днем я не могу ходить из-за жары. Я пройдусь немного вверх по городу.
   Мод пошла по тротуару и дошла до торгового квартала, а потом пересекла улицу и пошла назад по другой стороне.
   Какое интересное приключение!
   Она переживала то же, что ребенок, который впервые проникает в мир сказок. Вымысел Мэй Эджли был для нее золотым яблочком из сада Гесперид, и, чтобы вкусить от него, она готова была на всякий риск.
   "Какая девушка!" -- думала она, скользя по траве вдоль тротуара, поднимая и опуская ноги, словно котенок, который бродит в воде.
   Она не переставала думать о Мэй Эджли в лесу с Джеромом Гадли. Как глуп ее отец, как глуп весь Бидвелль!
   -- Так всегда, вероятно бывает с людьми, -- размышляла она, -- они думают, будто знают, что кругом происходит, но в действительности они ничего не понимают.
   Она снова подумала о Мэй Эджли, маленькой женщине, которая была одна в лесу с мужчиной -- опасным, решительным человеком, замышляющим убийство.
   Он держит в руках пакетик с белым порошком. Одна щепотка этого порошка в кофе, и человека не стало. Человек, который жил, говорил и ходил по Бидвеллю, вдруг превратится в белую, безжизненную массу.
   Мод сама была несколько раз близка к смерти. Она представляла себе такую сцену.
   Богатый дом, сплошь выложенный коврами, привезенными со сказочного Востока. Когда ходишь по ним в туфлях, то не слыхать ни звука. Ноги тонут в нежной, бархатистой ткани, и слуги беззвучно скользят кругом.
   Вот хозяин вошел и сел завтракать -- кинематограф в то время еще не проник в Бидвелль, но Мод читала несколько романов и была раза два в театре в Форт-Уэйне.
   И в доме этого богатого человека живет женщина -- его преступная жена. Она гибка, как тростинка. О, в ней чувствуется что-то змеиное!
   В воображении Мод она возлежала на шелковом диване, возле стола, за которым завтракал ее муж.
   В камине пылает огонь.
   Рука женщины, крадучись, протянулась вперед, и щепотка белого порошку очутилась в чашке с кофе; затем она той же рукой нежно погладила мужа по лицу.
   Она закрыла глаза и опустилась на нежный шелк дивана.
   Гнусное преступление совершилось, но женщина, видимо, этим не интересуется. Ей даже не интересно следить, как наступит смерть. Она сладко зевает и ждет.
   Муж выпил кофе; он встал и ходит по комнате. Внезапно он бледнеет. Это бросается в глаза, ибо он человек с здоровым цветом лица и с мягкими, пепельно-серыми волосами -- фигура сильного человека, вождя, привыкшего повелевать.
   Мод рисовала его себе председателем правления большой железной дороги. Она никогда в жизни не видела председателя, но ее отец часто говорил о председателе его дороги и описывал его как высокого, красивого мужчину.
   Какая это странная и страшная вещь -- страсть! Она ведет к таким неожиданным оборотам событий.
   Женщина на шелковом диване, эта гибкая, змеевидная красавица, отвергла мужа -- сильного человека, вождя, могущественного повелителя, которого покорно слушались тысячи людей, -- ради незаконной связи с почтовым клерком.
   Мод однажды видела Джерома Гадли. Когда Велливеры впервые прибыли в Бидвелль, они катались по городу с агентом по продаже недвижимости. Они искали дом, где бы поселиться, и в то время, как они ездили по городу, жена агента наклонилась к тете Мод и, указав на проходившего Джерома Гадли, шепотом рассказала ей историю Мэй Эджли. Мод себя очень скверно чувствовала в тот день и не слушала. От переезда из Форт-Уэйна в Бидвелль у нее трещала голова.
   Тем не менее она запомнила Джерома. У него были сутулые плечи, бледно-голубые глаза и песочного цвета волосы; он как-то смешно ступал, и брюки на коленях топорщились.
   И ради этого человека женщина на шелковом диване, жена председателя правления железной дороги, готова была на убийство. Что за странная, необъяснимая вещь любовь! Человеческий мозг не в состоянии проследить все ее извивы и повороты на жизненном пути.
   Сцена, зачатая в мозгу Мод, развивалась.
   Сильный, седовласый мужчина в богатом доме поднес руку к горлу и зашатался. Он, спотыкаясь, хватается за спинки кресел. Беззвучные слуги все разошлись.
   Женщина на диване только тогда приподнялась, когда ее муж упал и ударился об острый край стола, и кровь оросила шелковистый ковер.
   Она только чуть-чуть улыбнулась.
   Какая страшная женщина!
   Ее ничуть не трогала разыгравшаяся на ее глазах смерть, и на губах застыла жестокая улыбка.
   Вот пришли слуги и в отчаянии бегают кругом. А женщина снова опустилась на диван и зевнула.
   "Надо закричать и упасть в обморок", -- говорит она себе, и так она и поступает, с видом актрисы, уставшей от избитой роли.
   Все это было во имя любви, ради того чувства, что зовется страстью.
   Она совершила преступление ради Джерома Гадли, чтобы стать свободной и вместе с ним идти по тропе преступной любви.
   Мод Велливер осторожно, на цыпочках, прошла по тротуару в том месте, которое лежало у их дома.
   Какая трагедия могла разыграться в Бидвелле, если бы не Мэй Эджли!
   Сцена в доме председателя правления железной дороги начала затмеваться, и на ее месте ей представилась другая.
   Она увидела Мэй в лесу с Джеромом Гадли. Как он переменился, однако!
   Он стоял перед Мэй, такой сильный, решительный, протянув вперед пакетик с ядом, угрожая, умоляя и снова угрожая.
   В другой руке он держал деньги -- большой сверток кредиток. Он протянул их Мэй, умоляя согласиться, затем пришел в ярость и опять стал угрожать.
   Перед ним стояла маленькая, бледная девушка, очень испуганная, но вместе с тем полная страшной решимости. "Никогда!" -- говорит она.
   Тогда мужчина швыряет деньги в сторону и хватает ее за горло, -- преступная рука взбешенного клерка. Мэй падает на землю.
   Но Джером Гадли не осмеливается ее окончательно придушить. Слишком много свидетелей видели, как они оба ушли в лес. Он стоит над Мэй и ждет, чтобы она пришла в себя, и снова начинает умолять и грозить.
   Но эта маленькая женщина твердо стоит на своем; она качает головой и храбро повторяет: "Никогда!"
   -- Вы можете убить меня, -- говорит она, -- но вы не заставите меня принять участие в убийстве. Мою репутацию вы уже и так запятнали, и я стала парией среди людей, но я не буду убийцей, -- и если вы будете настаивать, я вас выдам полиции.

* * *

   Тот летний вечер, когда Мэй рассказывала поразительную повесть про какого-то больного незнакомца в их доме -- повесть, которой мы начали эту главу, -- был ясен и тепел.
   Звезды ярко горели в небе, а на лугу, за домом Эджли, все лужи высохли.
   Со дня первой встречи с Мэй в Мод произошла сильная перемена. Мэй вела ее за руку на вершину сказочной башни, и теперь обе виделись так часто, как это только было возможно, и проводили время под деревом, за домом Мэй, или на полу у открытого окна в ее комнате.
   Они уходили на луг через заднюю дверь и вдоль камышей и ив доходили до брода, где по камням на дне речки перебирались на другой берег и дальше до проволочной изгороди.
   Как одиноки они были здесь, в поле, и как далеки от пульса города.
   Вдалеке виднелись иногда телеги и редкие в то время автомобили, а над самым городом мягко тянулся свет, и мягкий свет окутывал души обеих молодых девушек.
   Где-то вдалеке бродила по улицам компания молодых людей, распевая песни.
   -- Слышишь, Мэй? -- говорила Мод. Звуки замирали, и на их месте появлялись другие.
   Где-то, на одной из улиц, шел с костылем Джерри Гаден, продавец вечерних газет; он быстро шагает по тротуару. Как он всегда торопится! И костыль его говорит "клик-клик!".
   Они не могли бы найти лучшего места, более плодородной почвы для романа. В Мод тоже начало расти стремление к жизни, желание править ею.
   Однажды вечером она одна, без помощи Мэй, взобралась на верхушку сказочной башни и стала рассказывать о том, как один молодой человек в Форт-Уэйне хотел на ней жениться.
   -- Он был сыном председателя железной дороги, -- сказала она.
   Последнее замечание, собственно говоря, не имело ни малейшего значения, и она упомянула об этом только как поразительный пример того, что представляют собою мужчины.
   Этот молодой человек в течение долгого времени якобы приходил к ней в дом почти каждый вечер; в те дни, когда его не было, он присылал цветы и конфеты.
   Но она, Мод, нисколько им не интересовалась. В нем было что-то такое, что раздражало ее. Он, казалось, полагал, что его род лучшего происхождения, чем Велливеры. Какой абсурд! Ее отец знал его отца и говорил ей, что тот был раньше простым железнодорожным рабочим. Его претензии на родовитость в конце концов вывели Мод из себя, и она прогнала его.
   Мод рассказывала об этом подруге в течение нескольких вечеров. Однажды в сентябрьский вечер ей хотелось завести разговор о чем-то другом.
   Два или три вечера подряд она уже готова была начать, но каждый раз не решалась говорить о том, что дрожало в ней, как бьется сердце пойманной птички.
   "Нет, -- думала она, глядя на Мэй, -- нет, я никогда не добьюсь, чтобы она это сделала".
   Незадолго до переселения из Форт-Уэйна в Бидвелль, когда Мод только что окончила школу, она некоторое время ступала по грани тропы любви и даже стояла на самом пути стрел Купидона.
   Вблизи дома Велливеров в Форт-Уэйне находилась колониальная лавка, владельцем коей был маленький вдовец, лет сорока пяти. Мод всегда ходила к нему закупать провизию для дома и однажды вечером явилась в ту минуту, когда лавочник, по имени Гонт, запирал лавку.
   Он, однако, открыл и впустил ее.
   -- Если вы разрешите, то я не буду зажигать огня, -- сказал он. Он объяснил ей, что все лавочники сговорились между собою запирать в семь часов вечера.
   -- Если я засвечу огонь, то публика увидит и начнет приходить за покупками, -- добавил он.
   Мод стояла у прилавка, а лавочник при мутном свете, падавшем с улицы, заворачивал ее покупки.
   Свет падал на ее волосы и на белое, улыбающееся лицо; лавочник несколько раз поднял глаза от пакетов и посмотрел на нее. Как прелестна была она при этом свете! Он был взволнован и не торопился ее отпускать.
   "Мы не особенно счастливо жили с женой, -- подумал он, -- я был только тогда счастлив, когда жил с матерью".
   Он выпустил Мод, запер дверь и пошел рядом с нею, неся покупки в руках.
   -- Мне с вами по дороге, -- сказал он.
   Он стал рассказывать ей о своем детстве в маленьком городке штата Огайо, как он встретился с той девушкой, которая стала его женой; в двадцать три года от роду он переселился в Форт-Уэйн, где находился магазин, который принадлежал его жене, а после ее смерти стал его собственностью.
   Он говорил с Мод как с человеком, который знает о всех деталях его жизни.
   -- А теперь моя жена и отец умерли, и я остался один. В общем мне повезло, -- продолжал он. -- Не знаю только, почему я ушел от матери. Я любил ее больше всего на свете. Но я женился и ушел от нее -- женился и ушел, и жил своим хозяйством, а в это время она умерла.
   Они подошли к перекрестку, и Гонт положил пакеты в руки Мод.
   -- Вы мне напомнили мою мать. Вы похожи на нее, -- сказал он вдруг и торопливо простился с нею.
   Мод стала ходить к нему за покупками, как раз ко времени закрытая лавки, а если она не приходила, он ужасно волновался. Он запирал лавку, отходил под навес другого магазина и ждал, повернув голову в сторону улицы, где жила Мод.
   Потом он вынимал тяжелые серебряные часы и смотрел на них.
   -- Гм! -- бормотал он и отправлялся домой, останавливаясь несколько раз, чтобы оглянуться, не идет ли Мод.
   Было начало июня; семья Велливеров жила уже четыре месяца в Бидвелле, а в течение последнего года пребывания в Форт-Уэйне Мод большей частью болела и очень редко видела мистера Гонта.
   Вдруг она получила от него письмо со штемпелем из Кливленда.
   
   "Я нахожусь в Кливленде на съезде "Рыцарей Пифии" [масонская организация. (прим. пер.)], -- писал он. -- Я здесь познакомился с другим вдовцом и мы заняли одну комнату в отеле. Я хотел бы на обратном пути остановиться в Бидвелле, чтобы повидать вас, и со мною вместе приедет мой новый друг. Если вы пригласите кого-нибудь из ваших подруг, мы проведем вечер вчетвером. Если это возможно, то наймите тележку и встречайте нас в пятницу вечером с поезда в семь пятьдесят. Конечно, все расходы на мой счет. Мы поедем куда-нибудь за город. Мне нужно вам сказать кое-что очень серьезное. Пишите мне в Кливленд по адресу отеля и дайте знать, можно ли будет так устроить".
   
   Мод сидела на поле рядом с Мэй и думала об этом письме. Надо немедленно ответить. В своем воображении она рисовала себе живого, быстроглазого лавочника рядом с Мэй -- героиней драмы в лесу с Джеромом Гадли, жившей в сказочном мире.
   Сегодня, будучи на почте, она подслушала разговор: двое молодых людей обсуждали какой-то бал; он должен был состояться в будущую пятницу в каком-то месте, которое молодые люди называли Росой.
   Смелый порыв побудил Мод отправиться в конюшни, где сдавались тележки внаймы, и там она узнала, что Роса находится вниз по заливу Сандаски, в двадцати верстах от Бидвелля.
   "Мы поедем туда на бал", -- подумала Мод и наняла тележку с парой лошадей; но теперь, лицом к лицу с Мэй, она боялась мысли о лавочнике из Форт-Уэйна и о его приятеле. Мистер Гонт был лысый, и у него были седые усы. Что представляет собою его приятель?
   Страх объял Мод, и она задрожала. Когда она хотела начать говорить с Мэй на эту тему, слова не выходили из ее горла.
   "Она никогда этого не сделает. Я никогда не сумею уговорить ее это сделать", -- с тоской думала она.

* * *

   -- Здесь лежал больной человек. Он в течение многих недель был на грани смерти. Он лежал в нашем доме, и я все это время не смела спать.
   Мэй Эджли высоко строила свою сказочную башню.
   Выслушав несколько раз рассказ Мод о том, как на ней хотел жениться сын железнодорожного магната, Мэй решила, что пора ей создать себе романтического возлюбленного. Все, что она читала в книгах, воспоминания детства о слышанных ею романтических приключениях, -- все это вдруг заговорило в памяти.
   -- Был здесь один молодой человек. Ему было всего лишь двадцать четыре года, -- рассеяно заметила она, -- но какую он вел жизнь!
   Она как будто потерялась в воспоминаниях, и в течение долгого времени царила тишина.
   Внезапно она вскочила и побежала к тому месту, где на небольшом возвышении росли два клена.
   Мод тоже встала с травы; она дрожала от страха. Лавочник был окончательно забыт.
   Мэй вернулась и снова опустилась на траву.
   -- Мне показалось, что за мною следят, -- объяснила она свой поступок. -- Ты понимаешь ведь, что мне нужно остерегаться -- от этого зависит жизнь человека.
   Взяв клятву с Мод, что она никогда ни словом не обмолвится о том, что она ей первой расскажет, Мэй приступила к новой сказке.
   Однажды, темной ночью, когда шел страшный ливень и ветер потрясал деревья, Мэй выскочила из постели и открыла окно, чтобы наблюдать за грозой. Она не могла понять, что могло побудить ее это сделать. В этом было что-то новое для нее. Какой-то голос вне ее души звал и приказывал ей.
   Итак, она открыла окно и стала всматриваться в бушующую мглу.
   Ветер ревел и стонал!
   Казалось, что все фурии были выпущены на свободу. Даже дом дрожал до основания, и ветер гнул деревья до земли. От поры до времени сверкала такая молния, что при свете ее можно было видеть все, что делалось вокруг.
   -- Я могла даже различить листья на деревьях.
   Мэй подумала, что наступило светопреставление, но она ничуть не была испугана. Трудно было бы объяснить, какое чувство владело ею в ту ночь. Но спать она не могла. Что-то там снаружи как будто звало ее.
   -- Все это произошло больше двух лет назад, когда я еще училась в школе, -- сказала она.
   И в эту ночь, когда свирепствовала буря, Мэй при свете молнии различила фигуру человека, быстро бегущего по полю в том именно месте, где сейчас она и Мод сидели. Даже из окна своей комнаты она могла видеть, что его лицо было бледно и он безумно устал от долгого бега.
   Всего лишь в десяти шагах от него она завидела фигуру гигантского негра с дубиной в руках. Мэй моментально сообразила, что гигант-негр с дубиной намеревался убить этого белого. Через минуту произойдет убийство! Бегущему не удастся спастись. С каждым шагом черный нагонял его. Снова сверкнула молния, и Мэй увидела, что белый споткнулся и упал. Она всплеснула руками и вскрикнула. И, как ни стыдно об этом вспоминать, она упала в обморок.
   Какая это была жуткая ночь!
   Даже теперь ее дрожь пробирает при одном воспоминании.
   Отец услышал крик и прибежал к ней наверх. Она пришла в себя и в нескольких словах передала ему все, что видела.
   И вот она вместе с отцом выскочила на улицу, хотя они были в ночных сорочках. Отец порылся в сарае и нашел топор. Это было единственное оружие, которое он мог достать.
   Они выбежали в объятия мрака. Молния больше не сверкала, а дождь еще более зачастил. С неба лило потоками, а ветер ревел с такой силой, что, казалось, деревья стонали, словно звали друг друга на помощь.
   Но, несмотря на это, ни она, ни ее отец не были испуганы. Они были, вероятно, слишком возбуждены, чтобы чувствовать страх. Мэй не помнила, что она переживала в это время. Не было слов, чтобы описать ее чувства.
   Она неслась вперед, а отец следом за нею; они сбежали вниз по холму позади их дома, перебрались через речку; она несколько раз падала, но снова поднималась и продолжала бежать. Они добежали до изгороди на конце болота и кое-как перебрались через нее.
   Но как странно изменился луг, по которому она столько раз бегала днем. (Еще будучи ребенком, Мэй постоянно играла на этом болотистом лугу и превосходно знала каждую лужу, каждый бугор, чуть ли не каждую былинку.) Странно, как изменился луг ночью. Как будто она и ее отец бежали по бесконечной степи. Они, казалось, уже бежали в течение нескольких часов, а лугу все не было конца.
   После, когда она, Мэй, вспоминала об этом приключении, она начала понимать, как люди начинают сочинять сказки. Этот луг, по которому она бежала, был словно из резины, и он растягивался по желанию.
   Не видать было ни деревьев, ни строений. Сперва она и отец держались близко друг к другу и все бежали и бежали в пустоту, в стену мрака.
   Затем она его потеряла из виду, как будто мгла его поглотила.
   Какой рев голосов вокруг! Где то вдалеке от нее деревья перекликались. Даже былинки, казалось, и те беседовали между собою возбужденным шепотом, понимаешь!
   Как это было страшно! Изредка Мэй слышала голос отца. Он сыпал проклятиями.
   -- Будь он проклят! -- не переставал он повторять.
   Затем она услышала другой, страшный голос -- наверное, голос негра, замышлявшего убийство. Она не могла расслышать его слов. Он что-то выкрикивал на странном, непонятном жаргоне.
   Она остановилась; у нее не было больше сил бежать, и она опустилась на землю на краю ямы, наполненной водой.
   Волосы рассыпались по ее лицу.
   Нет, она не боялась.
   То, что тут происходило, было слишком велико, чтобы этого бояться. Совершенно так же, -- пояснила Мэй, -- как былинка не может бояться восходящего солнца. И Мэй себя так и чувствовала, былинкой, такой крохотной, понимаешь ли, -- песчинкой в бесконечной мгле -- ничем.
   Как она промокла! Ее сорочка прилипла к телу. Голоса вокруг нее не замолкали, а буря бушевала по-прежнему. Она сидела, опустив ноги в яму, и ей казалось, что какие-то предметы так и носятся мимо нее, -- темные фигуры бегали, крича, бормоча, изрыгая проклятья.
   Она нисколько не сомневалась, когда позднее все обдумала, что ее отец и огромный негр раз двадцать пробежали мимо нее, -- так близко, что она могла бы прикоснуться к ним, протянув руку вперед.
   Сколько времени просидела она там во мраке?
   Этого не знала ни она, ни ее отец. Последний никак не мог потом определить, сколько времени он гонялся за кем-то, пытаясь достать его топором. Однажды он натолкнулся на дерево. Он отскочил и вонзил топор в дерево.
   -- Когда-нибудь днем я покажу тебе зияющую рану, которую отец нанес дереву.
   Он так глубоко вонзил топор, что лишь с большим трудом вытащил его оттуда и, несмотря на свое возбуждение, он расхохотался, поняв, какого глупца разыграл из себя.
   А она, Мэй, продолжала сидеть, опустив ноги в маленький пруд, положив голову на руки, пытаясь думать, стараясь понять хотя бы одно слово в невообразимом хаосе звуков. О чем она думала? Этого она не знает.
   И вдруг к ней прикоснулась рука, белая, сильная рука. Она выползла откуда-то из пространства, как будто из земли, из-под ее ног. Сколько бы лет она ни прожила, если бы ей суждено было прожить тысячу лет, она никогда не сумеет объяснить себе, почему она не вскрикнула при виде этой руки, почему она не упала в обморок, почему она в ужасе не убежала.
   -- Любовь -- это странная вещь, -- сказала она Мод Велливер в то время, как они сидели на лугу под теплым звездным небом. Ее голос дрожал.
   -- Я поняла, что явился человек, которому я буду верна до гроба, -- прибавила она.
   И это, продолжала Мэй, было началом самой странной и самой захватывающей поры в ее жизни.
   Она никогда не предполагала, что откроется кому-нибудь -- уж, во всяком случае, не раньше, чем наступит день ее венчания, когда все опасности, грозившие любимому человеку, рассеются, как дым.
   В ту страшную ночь, когда буря еще клокотала, эта рука, так неожиданно протянувшаяся к ней, успокоила ее и вернула ей уверенность.
   Было слишком темно для того, чтобы различить лицо человека, которому принадлежала рука, но почему-то она сразу поняла, что он должен быть добр и прекрасен.
   И она бесконечно полюбила этого человека -- в этом она не сомневалась. Позднее он тоже сознался, что пережил приблизительно то же самое. На его душу тоже снизошел мир, как только он коснулся ее руки среди бушующей мглы.
   Они почти ползком выбрались с луга и добрались до дома Эджли. Там они не зажгли огня, а сели на полу в комнате Мэй, держась за руки и беседуя вполголоса.
   Прошло много времени, может быть час, и вернулся ее отец. Он выбрался на дорогу, долго бродил по окрестностям и все время слышал позади себя шаги. Это негр, принимая его за другого, шел по его пятам. Удивительно, что он не убил его. Тогда Джон Эджли бросился бежать и добежал до рощицы, сбив преследователя со своего следа.
   Затем он снял сапоги и босиком добрался до дома.
   И тот факт, что негр бросился преследовать другого вместо намеченной им раньше жертвы, сослужил последнему хорошую службу.
   Этот человек в комнате Мэй был наконец свободен -- впервые после двух лет преследования.
   Оказалось, что он ранен; негр нанес удар, который убил бы его, попади он в цель, но дубинка скользнула по черепу и только поранила его, и из раны сочилась кровь. И все время, пока он сидел, держа ее руку и рассказывая о себе, капли крови падали на пол, "кап-кап-кап", а она полагала, что это вода капает с ее волос.
   Это доказывало, какой это был человек -- он ничего не боялся и безропотно переносил страдания.
   Потом он слег в лихорадке и пролежал несколько недель, а Мэй ни на минуту не вышла из ее комнаты и мало-помалу вернула его к жизни; и ни один человек в Бидвелле не подозревал о его присутствии в доме Эджли.
   Он ушел из их дома ночью, когда земля была окутана таким мраком, что нельзя было видеть своей протянутой руки.
   Что касается истории этого человека, то она впервые рассказывала об этом Мод, потому что ей нужно было иметь друга, с кем бы поделиться. Даже ее отец, который рисковал жизнью, и тот не знает всего.
   Мэй положила голову на руки и наклонилась вперед; в течение долгого времени снова царило молчание.
   В траве стрекотали кузнечики; Мод слышала гулкие шаги на какой-то отдаленной улице.
   В какой мир она попала, переехав из Форт-Уэйна. Куда штату Индиана до Огайо! Здесь даже воздух был другой. Она глубоко вдыхала воздух и оглядывалась в мягком мраке. Будь она одна, то ни за что не решилась бы оставаться на месте, где разыгрались вещи, подобные тому, что она только что слыхала. Как тихо здесь было теперь. Она протянула руку и дотронулась до платья Мэй; она пыталась думать, но ее собственные мысли были такие случайные, они витали в ином, странном мире.
   Ходить в театр, читать романы, слушать о пошлых приключениях других людей -- как скучна и бесцветна была ее жизнь до встречи с Мэй.
   Ее отец однажды потерпел крушение поезда и только чудом спасся. Когда собирались гости, он неизменно рассказывал об этом крушении; как вагоны взгромоздились один на другой и как он, переходя под дождем по крыше вагона, был сброшен, полетел вверх тормашками и чудом упал на ноги в кустах -- невредимый, только изрядно ушибленный.
   Раньше приключение отца казалось Мод захватывающим -- как она была глупа и с каким презрением она теперь думала об этом!
   Какую перемену в ее жизни произвело знакомство с Мэй Эджли.
   -- Ты никому не говори. Поклянись жизнью, что не скажешь!
   Рука Мэй схватила ее руку, и обе сидели молча и напряженно, под обаянием какого-то сильного чувства, которое как будто охватывало и траву, и ветви деревьев, и поднималось до самых звезд. Мод казалось, что звезды вот-вот заговорят. Они совсем выступили из неба. "Берегись!" -- говорили они.
   -- У себя на родине он был принцем, -- вдруг прервала Мэй тишину, которая стала такой напряженной, что еще одна минута, и Мод закричала бы от ужаса.
   -- Он жил -- о, далеко отсюда. Там, на родине, жил его отец, король, который решил женить сына на дочери соседнего короля, и в тот же день его сестра должна была выйти замуж за брата его невесты.
   -- Ни принц, ни принцесса никогда не видели тех, с кем им предстояло идти к венцу. Видишь ли, принцам и принцессам это не полагается.
   И принц не думал вовсе об этом и был согласен жениться; но однажды ночью им овладело необоримое желание увидеть свою невесту и ее брата, который должен был стать мужем его сестры.
   Он ночью прокрался к стене высокой башни, взобрался наверх и через окошко увидел их.
   Они были такие уроды, просто ужас! Принц задрожал. Ему в голову пришла мысль выпустить карниз, за который он держался, чтобы упасть и разбиться насмерть. Он готов был умереть -- так велик был его страх.
   Но вдруг он вспомнил о сестре, прекрасной принцессе. Он должен спасти ее от этого брака.
   Принц отправился домой и заявил об этом отцу; произошла ужасная сцена; король кричал, что обе свадьбы должны состояться. Соседний король был могуществен, и сын, который явится плодом этого брака, будет со временем самым могущественным королем в мире.
   Король и принц стояли друг против друга, и ни один из них не уступал ни на йоту.
   В одном принц был уверен -- если он не женится, его сестре тоже не придется идти замуж. Если он уйдет, между королями произойдет ссора. В этом он не сомневался.
   -- Я этого не сделаю, -- заявил он отцу. Король пришел в ярость.
   -- Я лишу тебя наследства! -- крикнул он. Затем он приказал сыну не показываться на глаза, пока тот не согласится на брак с принцессой.
   Король не ожидал, что принц поймает его на слове. Ибо принц вышел из дворца и ушел -- куда глаза глядят.
   Бедный юноша, руки у него были нежные, как у девушки. Видишь ли, он за всю свою жизнь даже сам пуговицы на себе не застегнул. Принцы никогда ведь ничего не делают.
   Итак, принц бежал, и после невероятных трудностей ему удалось добраться до какого-то порта, где он получил место на корабле, который отправлялся в кругосветное плавание. Ни капитан, ни другие матросы, конечно, не подозревали, что он сын короля, равно как они не знали, что крик идет по всей стране, что принц потерялся, и всадники скачут на его поиски по всем направлениям.
   Таким образом, принцу удалось бежать; а его отец во дворце был до того взбешен, что ни с кем разговаривать не хотел. Он заперся в башне и только проклинал всех.
   И однажды он позвал к себе огромного негра, который всю жизнь был его рабом и славился как самый сильный, самый проворный и самый умный из всех королевских слуг.
   -- Поезжай за море, -- крикнул ему король. -- Иди в чужие земли, к чужим народам. И не показывайся мне на глаза, пока ты не приведешь ко мне моего сына, дабы я мог его женить на той, кого я выбрал ему в жены. Если ты найдешь его и он откажется вернуться, употреби силу, но не убивай его. Оглуши его и принеси ко мне. Но не показывайся мне на глаза, пока не выполнишь приказания.
   Он бросил горсть золотых к ногам негра. Это было на расходы на пароход, на железную дорогу и на пищу в пути, -- пояснила Мэй.
   А сын короля все продолжал скитаться. Он проезжал мимо ледяных гор, мимо островов и чужих земель. Он видел гигантских китов, а ночью слышал рев зверей в лесах.
   Но он не боялся, о нет! Он становился все сильнее и сильнее, его руки все больше закалялись, и он лучше и быстрее кого-либо делал работу на корабле. Почтя каждый день капитан корабля говорил ему: "Ты лучший из всех моих моряков! Какую ты хочешь себе награду?"
   Но молодому принцу не нужно было награды. Он был счастлив, что бежал от безобразной дочери соседнего короля. Она была так безобразна, что ее зубы торчали изо рта, словно клыки, вся она была покрыта морщинами, а лицо у нее было свирепое.
   А корабль все несся вперед, пока не наткнулся на подводную скалу и не раскололся на двое. Все, кроме принца, погибли.
   Он плыл и плыл, и наконец его прибило к острову, на котором была большая гора. Там никто не жил. А гора изобиловала золотом.
   Через некоторое время его подобрало проходившее мимо судно, но он никому не рассказал о золотой горе.
   Наконец он прибыл в Америку. Тогда он начал работать с целью собрать денег на покупку корабля, чтобы набрать золото на пустынном острове и вернуться домой.
   Он успел уже скопить довольно много денег, но в это время на его след напал негр, раб его отца, и стал преследовать его.
   Принц пытался ускользнуть от него, но тот каждый раз снова находил его. То же самое случилось, когда я нашла его полумертвого на лугу.
   -- Как он попал в Бидвелль?
   -- Он находился на поезде, который не останавливается у нас -- скорый, в девять пятьдесят, который только сбрасывает сумку с почтой на ходу. И вот принц открыл двери вагона и, когда поезд мчался в бурю мимо Бидвелля, он соскочил, а негр заметил его и прыгнул следом за ним.
   Каким-то чудом ни один из них не пострадал от прыжка, и потом они очутились на лугу, где я их увидела.
   Я никак не пойму, что мешало мне спать в ту ночь, -- снова пояснила Мэй.
   Она встала и пошла по направлению к дому Эджли.
   -- Мы помолвлены. Он оставил меня, чтобы собрать еще денег на покупку корабля, на котором он поедет за золотом. А затем он вернется ко мне, -- закончила она трезвым, деловым тоном.
   Девушка подошла к проволочной изгороди, перелезла через нее и вскоре очутилась во дворе Эджли. Было около полуночи, и Мод Велливер никогда еще так поздно не возвращалась домой. В ее доме отец и тетка сидели испуганные и нервничали.
   -- Если ее еще долго не будет, я пойду заявить полиции, -- сказал Джон Велливер. -- Я боюсь, не случилось ли с ней чего-нибудь страшного.
   Но Мод и не думала об отце и о приеме, который ждал ее дома. Другие, гораздо более мрачные думы держали ее в своей власти. Она пришла в тот вечер к дому Эджли, намереваясь просить Мэй поехать с ней на экскурсию в Росу с обоими лавочниками -- но теперь это казалось невозможным. Девушка, которую любил принц, которая была тайком помолвлена с принцем, никогда не согласится на то, чтобы ее видели в обществе лавочника; а кроме Мэй Мод не знала ни одной женщины в Бидвелле, которую можно было бы пригласить на бал; опять-таки, она не могла ехать туда одна. Придется отказаться от всей затеи. Со спазмами в горле она думала о том, что эта поездка могла принести ей.
   В присутствии лавочника Гонта в Форт-Уэйне она испытывала то, чего не испытывала в присутствии кого-либо другого.
   Правда, он был стар, но в его глазах, когда он смотрел на нее, было нечто такое, что вызывало в ней странное чувство. И он писал, что ему нужно сказать ей кое-что важное. Теперь она так и не узнает, что он хотел ей сказать.
   Мод обошла во тьме вокруг дома Эджли и подошла уже к калитке, и в эту минуту она дала волю долго сдерживаемому горю, накопившемуся в ее душе.
   Мэй была поражена и пробовала ее утешать.
   -- В чем дело? В чем дело, Мод? -- с участием спрашивала она.
   Она прошла за калитку, положила руку вокруг шеи подруги, и они стояли обнявшись и раскачиваясь из стороны в сторону; затем Мэй довела ее до крыльца и усадила ее в качалку.
   Тогда Мод поведала ей о предполагаемой экскурсии в Росу и о том, какое это имело бы значение для нее -- она рассказывала об этом как о чем-то в прошлом, как о мечте, разлетевшейся в прах.
   -- Я не смею просить тебя ехать со мною, -- закончила она свою повесть.
   Когда десять минут спустя Мод встала и направилась домой, Мэй сидела молчаливая, погруженная в глубокое раздумье.
   Она уже позабыла о принце, -- теперь она думала только о городке Бидвелле, о том горе, что он причинял ей до сих пор, и о том, что он с радостью предпримет что угодно против нее, если только представится случай.
   Но эти лавочники оба не были местными жителями, и они ничего не знали про нее. Она подумала о поездке вверх по заливу Сандаски. Мод рассказала ей, как много эта поездка значила для нее.
   Мысли Мэй вихрем кружились в ее голове.
   "Я не могу остаться одна с мужчиной. Я не посмею", -- думала она.
   Мод сказала, что они поедут в тележке; Мэй сумеет воспользоваться своей повестью о принце; она будет настаивать, что помолвка с принцем не позволяет ей оставаться ни минуты наедине с другим мужчиной, -- Мод не должна ее оставлять ни на минуту с тем лавочником.
   Мэй встала и в нерешительности стояла у двери, следя за Мод, которая спускалась вниз к калитке. Бедная, как опустились ее плечи.
   -- Ладно. Я поеду. Ты все устрой. Ты только никому не говори. Я поеду, -- сказала она; и раньше, чем Мод успела опомниться от изумления и радости, Мэй уже открыла дверь и исчезла в доме.

Глава V

   Роса, где должен был состояться бал, на который собирались Мод и Мэй, была в то время весьма жутким местом и, по всей вероятности, и сейчас еще остается таким.
   Там пересекались две небольшие железнодорожные ветви; они доходили чуть ли не до самой воды, а потом снова расходились -- и вот в этом месте, между разветвлением дорог и заливом, стояло четыре огромных барака. К западу от них находились еще четыре поменьше, но не менее жалких и неказистых.
   В том месте, где находились бараки, залив делал крутой поворот, и, таким образом, они оказались на порядочном расстоянии от железной дороги. В течение десяти месяцев в году бараки были необитаемы, окна были заколочены и напоминали четыре огромных мертвых глаза, повернутые к заливу.
   Эти строения были поставлены компанией по заготовке льда, с главной квартирой в Кливленде, и предназначались для жилья резчикам льда на зимний сезон; верхний этаж, куда вели лестницы снаружи, был окружен рахитичной галереей, которая служила доступом в маленькие комнатки; в каждой из них имелась у стены койка с сенником.
   К западу от бараков находилась деревушка Роса. Вся она состояла из восьми или десяти некрашеных домишек, население которых занималось рыболовством и огородничеством. На берегу перед каждым домом виднелась маленькая шхуна, которую на зиму вытаскивали на берег для защиты от штормов.
   В течение всего лета Роса была спокойным, сонным царством. Вдалеке, позади залива, клубился дым из фабричных труб промышленного города Сандаски: клубы дыма носились над заливом, медленно уплывали к горизонту и разносились ветром.
   В летние дни можно было видеть нескольких рыбаков, которые садились в лодки и ездили в залив осматривать сети. На берегу в песке играли дети.
   Что касается плодородной земли, то в известные периоды года она была залита стоячей водой и не давала почти никаких доходов, тем более что болотистая дорога из Росы во Фримонт, Белвью, Клайд, Тиффин и Бидвелль часто бывала непроходимой.
   Однако в июньские дни -- в то время, к которому относится наш рассказ, -- на пляже Росы собирались гуляющие из города, и берег оглашался визгом детей, смехом женщин и грубыми голосами мужчин.
   Они оставались до вечера, а потом уходили, оставив пляж усеянным пустыми жестянками из-под консервов, обломками разбитой посуды и обрывками бумаги у подножия деревьев и в кустах.
   Жаркие дни июля и августа приносили некоторое оживление. Сюда начинали приезжать за льдом из бараков. Люди приезжали утром и уезжали вечером; все они были спокойные рабочие, большей частью семейные, и ничем не нарушали местного покоя. В полдень они садились в тени барака и закусывали и в то же время обсуждали деловые вопросы, например, что выгоднее для рабочего: плата ренты за квартиру или заем денег под проценты для постройки своего дома.
   Наступила ночь. И вот храбрая девушка, дочь рыбака, вышла погулять вдоль пляжа, который выглядел довольно чистым благодаря ветру и дождям.
   Зимние штормы нанесли к берегу огромные пни и бревна, а ветер и дождь придали им нежную, дивную окраску. В лунные ночи длинные корни пней казались гигантскими лапами, протянутыми к небу, а в шторм они двигались взад и вперед по заливу, наводя ужас на девушку. Она прижималась к стене одного из бараков и прислушивалась.
   Вдалеке, за заливом, виднелись огни города Сандаски, а за ее плечами мерцали слабые огоньки деревушки.
   В тот же день группа бродяг спрыгнула с товарного поезда и хозяйничала в пустых бараках, отведенных под жилье резчиков льда. Они срывали двери с петель, сбрасывали их вниз с галерей и разводили костер. И в течение всей ночи покой рыбаков нарушался криками и бранью.
   Храбрая девушка бросилась бежать вдоль берега, но один из бродяг завидел ее и, схватив пылающую головню, швырнул ей вслед.
   -- Живей, живей беги, зайчик! -- кричал он, а головня пронеслась дугой над головой девушки и с шипением упала в воду.
   Это было прелюдией наступления зимы и кошмарных дней.
   В суровый январский день, когда залив был покрыт толстым слоем льда, с поезда, останавливающегося у Росы, сходил толстый господин в тяжелой шубе, и следом за ним его помощники выгружали в снег целую гору ящиков и бочонков.
   Город шел нарушать зимний покой Росы, -- толстяк в шубе и помощники готовили сцену для предстоящей драмы.
   Предстояло нарезать сотни тысяч тонн льда и сложить в опилках в огромных бараках; в течение многих недель это уединенное место клокотало жизнью. Тишина исчезала, а на ее место водворялись крики, брань, пьяные песни и, наконец, драки, во время которых обильно лилась кровь.
   Толстяк в шубе бродил по снегу, пробираясь к баракам, и оглядывался вокруг. Из группы домов рыбачьего поселка поднимались тонкие ленты дыма.
   -- Кто живет в этих хижинах? -- спрашивал толстяк у одного из помощников.
   Он много денег вложил в это дело, но приезжал он сюда только один раз в год и оставался лишь несколько дней.
   Он проходил через огромную столовую и вдоль галереи, где спали рабочие, ругавшиеся даже во сне.
   В течение года здесь было причинено много убытков. Окна были разбиты, двери сорваны с петель; он вынимал из кармана карандаш и бумагу и начинал высчитывать.
   "Обойдется не меньше трехсот долларов", -- думал он.
   При мысли об этих фактически выброшенных деньгах он краснел и его глаза обращались в сторону маленьких хижин. Почти каждый год он принимал определенное решение пойти туда и устроить скандал. Если стекла в окнах разбиты, а двери сорваны с петель, то никто иной, кроме этих рыбаков, не мог этого сделать. Никто, кроме них, не жил в Росе.
   "А впрочем, надо полагать, что они отчаянные бандиты, и лучше всего оставить их в покое, -- неизменно передумывал он. -- Пришлю завтра пару плотников, и пусть они сделают самые необходимые исправления. Выгоднее наполнять желудки рабочих пивом, чем выбрасывать деньги на удобные квартиры для них".
   Толстяк уезжал, а на его месте появлялись другие люди. В кухнях разводились огни, плотники обратно навешивали двери, чинили окна, вставлялись стекла, и снова Роса была готова к зимней деятельности.
   Рыбаки прятались в свои раковины.
   Когда прибыли первые резчики льда, один из рыбаков обратился к собравшейся за трапезой семье. Он пристально посмотрел на свою дочь, хорошенькую девочку лет пятнадцати, которая могла править лодкой в самую страшную бурю.
   -- Я не желаю, чтобы вы показывались на глаза резчикам, -- сказал рыбак, обращаясь ко всем женщинам.
   Однажды ночью вспыхнул пожар в столовой одного из бараков, в котором жили резчики льда.
   Рыбаки вместе с женами поспешили на помощь.
   Это было событие, которого им вовеки не забыть.
   В то время, как рыбаки таскали ведрами воду из проруби, группа молодых хулиганов из числа резчиков пыталась силою завлечь женщин в соседние бараки.
   Морозный воздух огласился криками, и мужчины побежали защищать своих жен.
   Начался бой, причем некоторые резчики приняли сторону рыбаков, другие дрались на стороне хулиганов; но рыбаки так никогда и не узнали, что им кто-то помогал. Им удалось вытащить своих жен из свалки, и они бежали с ними к своим домишкам. И мысль о том, что могло бы случиться, если бы им не удалось убежать, наполнял их душу страхом самцов.
   -- Я не желаю, чтобы вы показывались на глаза резчикам, -- сказал рыбак, но при этом он смотрел только на дочь.
   Он мысленно представил себе, как ее тащат вверх на галерею -- как это чуть было не случилось с ее матерью, -- и она переходит из рук в руки.
   Он пристально смотрел на девушку, и та страшно испугалась его взгляда.
   -- Ты, -- снова начал рыбак, -- особенно ты, не показывайся им на глаза. Они как раз таких ищут.
   Рыбак вышел из комнаты, а девушка подошла к окну.
   Иногда, во время сезона заготовки льда, те из резчиков, которые не уезжали на воскресенье в город, проходили гурьбою мимо рыбачьих хижин, и девушка не раз подсматривала за ними из-за занавесок.
   Случалось, что они останавливались перед одним из домов и начинали отпускать остроты, а один, коновод и остряк, кричал:
   -- Эй, дом! Нет ли тут бабы, которая взяла бы вошь в любовники?
   Остряк прыгал на плечи одного из собутыльников и зубами срывал шапку с его головы. Поворачиваясь в сторону дома, он изящно кланялся:
   -- Я всего лишь маленькая вошь, и мне холодно. Позвольте мне у вас погреться.
   В тот июньский вечер, когда Мод и Мэй собрались на бал в Росу с двумя лавочниками-вдовцами, шестеро молодых людей из Бидвелля собрались туда же.
   Танцы должны были состояться в одной из больших комнат первого этажа, которая в сезон резки льда служила столовой и баром для резчиков.
   Устроителями также было несколько сыновей фермеров, а оркестр составился из одноглазого скрипача Гульда, по прозванию Крыса, приехавшего с двумя другими скрипачами.
   Танцы были общедоступными -- пятьдесят центов за вход, дамы бесплатно.
   Крыса Гульд оповестил о предстоящих танцах на других балах, где он играл, -- в Клайде, в Белвью, в Кастале.
   Это была хорошая идея. На всех балах, где Крыса дирижировал оркестром, он делал анонсы.
   -- Через две недели, в пятницу вечером, состоятся танцы в Росе! -- кричал он визгливым голосом. -- За лучший дамский туалет будет выдан приз -- новое ситцевое платье.
   Трое из бидвелльских молодых людей, отправившихся на танцы в Росе, были железнодорожные служащие, работавшие на товарных поездах.
   Они служили на той же дороге, что и Джон Велливер, и их звали: Сид Гульд, Герман Санфорд и Уилл Смит.
   За компанию с ними пошли Гарри Кингсли, Майк Томкинс и Кэл Мошер -- все известные в Бидвелле ловеласы и сорванцы.
   Кэл Мошер был буфетчиком в салуне "Золотой Рог", вблизи вокзала в Бидвелле, а Майк Томкинс и Уилл Смит были маляры.
   Все шестеро отправились на бал в Росу совершенно случайно. Они в тот вечер рано встретились в "Золотом Роге" и как следует выпили.
   За неделю до этого состоялся бейсбольный матч между Клайдом и Бидвеллем, и событие это еще обсуждалось; а так как команда Бидвелля потерпела поражение, то все шестеро разгорячились.
   -- Поедем в Клайд, -- предложил Кэл Мошер.
   Они наняли лошадей и тележку и пустились в путь, захватив с собою изрядное количество бутылок виски.
   Решено было закатиться на всю ночь.
   Они с гиканьем неслись мимо ферм по дороге в Клайд и орали:
   -- Эй, вы, пошли спать, деревенщина. Доите скорей коров и марш спать.
   Коноводом компании был Майк Томкинс, и он решил выкинуть трюк, чтобы заслужить одобрение охмелевшей ватаги.
   Он остановил лошадей у одной фермы и постучал в дверь; женщине, которая открыла ему, он сказал, что ее подруга хочет с ней поговорить.
   Краснощекая, пухлая фермерша доверчиво вышла к ним и подошла к тележке. Тогда Майк подкрался сзади и, обняв ее обеими руками, чмокнул в щеку.
   Фермерша в ужасе взвизгнула, а Майк прыгнул в тележку, где его товарищи покатывались со смеху.
   -- Скажи мужу, что твой любовник был у тебя в гостях! -- крикнул он женщине, стремительно бежавшей домой.
   Кэл Мошер любовно хлопнул его по спине.
   -- Ну и нахал же ты, Майк! -- сказал он с восхищением в голосе.
   Затем он потрепал себя по колену:
   -- Теперь ей на десять лет хватит, что рассказывать! Она десять лет не перестанет говорить о твоем поцелуе, Майк!
   Приехав в Клайд, компания направилась в салун Чарли Шотера и там учинила скандал.
   Сид Гульд был питчером бидвелльской команды, и во время бейсбольного матча в Клайде, за неделю до этого, он получил удар в голову мячом, пущенным с большой силой.
   Он выбыл из строя, и его место занял другой, весьма неважный игрок, в результате чего Бидвелль проиграл.
   Теперь, стоя в салуне Шотера, Сид вспомнил свою обиду и начал громко ругаться, вызывающе поглядывая на компанию в другом конце бара.
   -- Эй, вы, не вздумайте распоясаться. Никаких скандалов здесь не полагается! -- предупредил обеспокоенный буфетчик.
   Сид повернулся к своим собутыльникам.
   -- Эти трусливые щенки меня треснули мячом, -- сказал он. -- Понимаете, ребята, вся их команда, которой этот город так кичится, у меня из рук ела. Пять раз они прогорали. И что же, вы думаете, они подстроили? Подговорили своего питчера, и он меня мячом в висок свистнул -- вот что они сделали!
   Один из молодых людей, проводивший вечер в салуне, тоже принадлежал к бейсбольной команде Клайда. Услышав слова Сида Гульда, он вышел из кабака и, быстро переходя из магазина в магазин, из салуна в салун, шепотом разослал "телеграммы" по всем направлениям. Этот молодой человек был высокий, голубоглазый юноша с мягким голосом, но теперь он сильно разгорячился. Вокруг него собралась дюжина молодых людей, и все вместе они направились в салун Шотера; но только они успели подойти, как шестерка из Бидвелля вышла оттуда, отвязала лошадей и готовилась уезжать.
   -- Эй, вы, -- рявкнул голубоглазый молодой человек, -- вы что ж это думали, что вам удастся налгать с три короба, а потом улизнуть? Выходите и получайте, что вам следует!
   Драка была жестокая и быстрая; через три минуты Сид Гульд, потерявший два зуба, двое других с окровавленными головами и остальные три добрались до тележки и тронули лошадей. Голубоглазый бейсболист, бледный от злости, вскочил на подножку.
   -- Постойте только, вы подлые трусы! -- крикнул он.
   В это время тележка уже катилась по мостовой, и несколько человек погнались за нею.
   Сид Гульд размахнулся и ударил изо всей силы голубоглазого противника в лицо; тот слетел с подножки, упал на дорогу, и одно из колес переехало через его ногу.
   С бешеной радостью Сид наклонился из телеги и крикнул:
   -- Приходите-ка в Бидвелль по одному, и я скоро уничтожу весь ваш городок! Попадись вы только мне в руки по одному или по два!
   Отъехав от Клайда, Кэл Мошер, правивший лошадьми, остановился, и компания стала совещаться -- продолжать ли путешествие и ехать во Фримонт, в поисках новых и, возможно, еще более сильных ощущений, или же вернуться в Бидвелль "чинить" разбитые зубы, подбитые глаза и окровавленные головы.
   Вопрос разрешил Сид Гульд, больше всех пострадавший.
   -- В Росе сегодня ночью танцы. Поедем туда и зададим перцу мужичью. Эта ночка для меня только начинается!
   Лошадей повернули на север.
   На задней скамейке Уилл Смит и Гарри Кингсли спали тревожным сном. Герман Санфорд и Майк Томкинс несколько раз пытались запеть песню, а Кэл Мошер беседовал с Сидом Гульдом.
   -- Мы устроим еще один матч с этой бандой из Клайда, -- говорил первый, -- и слушай, что мы сделаем. Ты будешь питчером, понимаешь. Сначала мы просто покажем им, чего они стоят; а потом ты начни действовать мячом -- ты успеешь троих или четырех из них с ног сбить раньше, чем начнется побоище, а к тому времени я подоспею на помощь с нашими ребятами.

* * *

   В Росе, куда прибыла компания из Бидвелля, бал был в полном разгаре.
   Двери и окна огромной столовой были открыты настежь, кругом были развешены зеленые ветви, и пол был чисто подметен.
   Ночь была ясная, лунная, а в двадцати шагах от танцующих раскинулся белый пляж и слышался тихий рокот воды в заливе.
   В одном конце зала на маленькой платформе восседал Крыса Гульд со своим братом Уиллом и с маленьким, седеньким человеком, пиликавшим на контрабасе, большем, чем он сам.
   Крыса Гульд был одновременно и руководителем танцев. Он поощрял публику своим визгливым голосом.
   -- Верти свою даму живее, чтобы она в воздухе летала! Не жалей каблуков! Ночь хороша и луна ярко светит!
   В одном углу зала сидела Мэй со своим кавалером, лавочником из Монси, в штате Индиана.
   Это был довольно тяжелый, полный мужчина лет сорока пяти; его жена умерла год тому назад, и теперь он впервые за долгое время находился с женщиной -- и мысль об этом горячила его кровь. На его голове виднелась изрядная плешь; кровь, как волны залива, то отливала, то приливала к его лицу вплоть до белой плеши.
   Мэй надела белое платье -- специально сшитое ко дню окончания школы, -- и она взяла, без ведома Лиллиан, которой не было в городе, огромную белую шляпу со страусовым пером.
   Она никогда не была на балу, а ее кавалер не танцевал уже с детства.
   Но Мод Велливер сказала:
   -- Это ведь так просто. Вам только нужно следить за другими и делать то, что они делают.
   Они послушались ее и попытались принять участие в кадрили.
   Но попытка потерпела поражение, и все остальные танцоры начали хохотать, глядя, как вертится и подпрыгивает толстяк из Монси.
   Он бегал не туда, куда следовало, хватал чужих дам и кружился с ними и, наконец, запутался в противоположной цепи танцоров.
   Им овладело безумное смущение, и он бросился к Мэй, как человек, испугавшийся надвигающейся бури, бросается вдаль, и, схватив ее за руку, потащил ее прочь из кольца танцующих под общий громкий хохот.
   Но Крыса Гульд крикнул:
   -- Назад, толстый!
   И лавочник, окончательно сбитый с толку, снова начал кружить Мэй.
   Она тоже хохотала и противилась, но раньше, чем она успела дать ему понять, что не желает больше танцевать, толстяк споткнулся, сел на пол, потянув за собою Мэй, и та уселась на его круглый живот.
   Это был страшный вечер для Мэй, и каждая минута жгла ее, как жжет руки старое, заржавевшее ружье.
   Ей казалось, что каждая минута грозит ей чем-то зловещим.
   В тележке, по дороге из Бидвелля, она все время молчала, и в душе ее теснились смутные страхи.
   Мод Велливер тоже молчала. Теперь ей отчасти хотелось, чтобы Мэй Эджли не было здесь. Будь она в такую ночь наедине с мистером Гонтом, у нее нашлось бы много что сказать ему; но все время в ее воображении вставал образ Мэй Эджли. Она представлялась ей то одна в лесу с Джеромом Гадли, борясь за свою жизнь, то во мраке ночи, держа руку принца.
   Мистер Гонт взял ее руку, еще больше смутился и замолчал.
   Когда они приехали в Росу, Мод протанцевала с лавочником две кадрили и подошла к Мэй:
   -- Я с мистером Гонтом пойду немного погулять. Мы ненадолго, -- сказала она.
   Мэй из окна видела, как две фигуры шли по пляжу, залитому лунным светом.
   Толстяку, который являлся кавалером Мэй, -- его звали мистер Уайлдер -- тоже хотелось идти гулять со своей дамой, но он никак не мог решиться просить о такой милости.
   Он закурил сигару и держал ее в руке, вытянутой за окно, изредка потягивая ее и выпуская дым в окошко.
   Он начал рассказывать о съезде рыцарей Пифии в Кливленде, о катании в автомобилях, о банкетах, данных в честь делегатов деловыми сферами Кливленда.
   -- Это было одним из величайших событий в городе, -- сказал он. -- Там присутствовал мэр города и один сенатор. Да, потом там был один толстяк, который рассказывал такие вещи, что все покатывались со смеху. Он был тостмейстером и не переставал рассказывать анекдот за анекдотом.
   Он, Уайлдер, не в состоянии был даже есть, до того у него бока разболелись от смеха.
   Уайлдер пытался вспомнить один из анекдотов, слышанных от веселого тостмейстера.
   -- Два фермера, -- начал он, -- отправились в Филадельфию на съезд баптистов. А в то же время в Филадельфии происходил съезд пивоваров. И фермеры ошиблись адресом и попали не туда, куда следовало.
   Мистер Уайлдер вдруг оборвал рассказ, высунулся из окна и начал усиленно курить.
   -- Вот я и забыл, что было дальше, -- закончил он.
   Он вдруг вспомнил, что этот анекдот вовсе не предназначался для дам.
   "Черт меня возьми! Чуть было не влопался!" -- подумал он.
   Мэй переводила глаза со своего кавалера на танцующие пары. Страх все время мелькал в ее глазах.
   "Знает ли здесь кто-нибудь меня? Знает ли кто-нибудь об истории с Джеромом Гадли?"
   Страх, подобно маленькому грызуну, вселился в ее душу. Две краснощекие девушки, сидевшие поблизости, зашептались, и одна из них взвизгнула: "О, я этому не верю!" Затем обе стали хихикать. Мэй повернулась и посмотрела на них, и в это время ее сердце сжалось. Молодой батрак с лоснящимся красным лицом, с белым платком, повязанным вокруг шеи, подозвал другого, и они оба вышли за дверь. Они зашептались, потом послышался смех. Один из них повернулся и посмотрел на белое, как мел, лицо Мэй, потом они закурили сигары и вышли.
   Мэй ни слова ни слышала из того, что лавочник Уайлдер рассказывал о своих приключениях в Кливленде.
   "Они меня знают, я уверена, что они меня знают. Они слыхали про эту историю. Что-то ужасное случится со мной раньше, чем мы уйдем отсюда", -- думала она.
   Раньше ей сильно хотелось побывать в таком месте, как сейчас, где много незнакомых людей, чтобы находиться среди них без страха и опасений.
   До инцидента с Джеромом Гадли, до того, как она оставила мысль стать учительницей, Мэй много думала о том, что стала бы делать, если бы была учительницей. Все было высчитано до мельчайших подробностей. Она найдет место учительницы где-нибудь в городке или в деревне, подальше от Бидвелля и семьи Эджли, и там она будет жить своей собственной жизнью. Там ее семейные связи не будут играть никакой роли, и она сумеет прочно стать на ноги. Как бы то ни было, это будет большим шансом в жизни. На новом месте будет отдано должное ее уму и способностям, и она сможет посещать танцы и прочие общественные собрания. Как учительница, как человек в некотором роде ответственный за будущность детей, она будет получать приглашения от их родителей.
   Единственное, в чем она нуждается, это в возможности попасть в общество людей, не знающих ее, не бывавших в Бидвелле и не слыхавших о существовании семьи Эджли.
   Тогда она покажет, на что она способна! Она пошла бы -- ну, скажем, на танцы или в гости в дом, куда много народа собралось повеселиться. А она, Мэй, будет ходить кругом, говорить умные вещи, смеяться и овладеет всеобщим вниманием. Какие умные фразы складывались в ее быстром уме! Она будет играть словами, словно маленькими острыми мечами. Сколько раз рисовала себе Мэй, что попадет в такое общество. Разве ее вина в том, что повсюду она становится центром внимания? Но несмотря на то, что она будет играть такую видную роль в любом обществе, она все же останется скромницей. Конечно, она никогда не скажет ничего такого, что могло бы кого-нибудь обидеть. Нет, она ни в коем случае этого не сделает! В этом не будет ни малейшей необходимости. Все будет происходить весьма чинно. Она прислушается к беседе нескольких человек, встанет, подхватит нить разговора и вставит свое слово. Все будут изумлены. Ее взгляд на любой предмет всегда будет отличаться ошеломляющей новизной и исключительным интересом для слушателей. Ведь ее мозг так быстро работает, и ей легко удается во всем разобраться.
   С головой, наполненной фантастическими помыслами о своей особе, производящей фурор в обществе, Мэй повернулась в сторону своего кавалера. Тот был ошеломлен ее полным равнодушием к нему и мужественно делал попытки вспомнить все те остроты, которых он наслушался в Кливленде. Много анекдотов было "для курящих", и их нельзя было рассказывать даме, но некоторые были "легальные". Он даже запомнил один из разряда "легальных" и хотел ей рассказать.
   Мэй было ужасно жаль его.
   Толстяк не мог вспомнить ни начала, ни конца.
   -- Да, -- начал он, -- однажды в купе поезда сидели мужчина и женщина. Кажется это было на дороге Берлингтон -- Огайо. Впрочем, нет, это было на дороге Озерного побережья. Хотя возможно, что это было на Пенсильванской дороге. Что такое сказал этот господин даме? Запамятовал я. Что-то о собаке, которую женщина пыталась спрятать. Там не разрешают возить собак в пассажирских вагонах. Произошло что-то ужасно забавное. Не помню только, что именно. Но я чуть было не лопнул со смеха, когда мне это рассказывали.
   "Если бы я слыхала то же самое, -- думала Мэй, -- я бы уж сумела рассказать".
   Она представила себе, как сама рассказала бы этот анекдот о мужчине, женщине и собаке. Как она сумела бы его приукрасить легкими, удачными штрихами! Тот остряк в Кливленде, возможно, хороший рассказчик, но она превзошла бы его. Мэй начала рисовать себе этот анекдот, но вдруг прежний страх, мучивший ее в течение всего вечера, снова овладел ею, и она забыла и господина, и женщину с собачкой в купе поезда.
   Мэй снова начала вглядываться в лица присутствующих и каждый раз при входе нового человека вздрагивала.
   "Вдруг сюда зайдет Джером Гадли", -- подумала она, и от этой мысли ей стало дурно. А ведь это могло случиться. Джером был молодой человек, холостяк и, наверное, бывал в таких местах, как театр и балы; он каждую минуту мог войти в этот зал, где она теперь сидит, и приблизиться к ней. Там, на земляничном поле, он вел себя так нагло и не задумывался над словами, и если он придет сюда, то прямиком подойдет к ней и скажет:
   -- Я хочу тебя. Выйдем отсюда!
   Мэй пыталась вообразить, что она сделала бы в таком случае. Откажется ли она и будет ли она бороться с ним здесь в зале, привлекая таким образом всеобщее внимание, или же спокойно выйдет и будет бороться с ним на улице один на один? Ее мысли путались. Ведь Джером Гадли совершил над ней что-то ужасное, он пытался убить самое ценное в ее душе, -- но ведь, в конце концов, она сдалась. Хотя она дрожала от ужаса, она все же лежала в объятиях этого человека. В некотором роде она принадлежала Джерому Гадли, -- что, если он снова придет и потребует от нее того же? Должна ли она отказать? Или, против своей воли, она сделалась его собственностью?
   Голова шла кругом от этих мыслей, и Мэй с одичалым видом оглядывалась по сторонам. У себя в комнате, в доме Эджли, и там, в камышах у бухты, она построила себе сказочный терем, из которого могла наблюдать за суетою внизу, пытаясь понять жизнь и людей. Теперь этот терем рушился. Сильные, наглые руки разбивали его. Она это чувствовала еще тогда, когда сидела с Мод и с двумя лавочниками в тележке по дороге из Бидвелля. И тогда, и теперь она не могла понять, зачем она согласилась ехать на бал. Впрочем, она сделала это только потому, что не хотела разочаровывать Мод Велливер, единственную девушку, которая стала хоть несколько близка ей; но теперь та вышла и скрылась во мраке. Она ушла со своим кавалером, хотя у них было условлено, что она этого не сделает. Нельзя было забывать принца, ее нареченного. Было условлено, что именно ради принца Мод не оставит ее наедине с другим мужчиной. Между тем она ушла со своим лавочником и оставила Мэй с чужим человеком.
   Чьи-то руки разбили ее сказочный терем; тот терем, в котором она нашла своего принца; тот терем, в котором она нашла возможность быть счастливой, несмотря на мерзость действительности.
   Уже шатались стены. Целая армия мужчин и женщин, Джеромов обоего пола, ополчилась против нее. Произойдет насилие и убийство, но что же она может сделать одна. Принца не было. Он уехал далеко-далеко, и скоро уже насильники будут на стенах терема. Они уничтожат и тяжелые занавеси, и шелковые ткани, и драгоценные камни, и все ее сокровища.
   Мэй довела себя до такого состояния, что ей хотелось закричать.
   Танцы продолжались. По-прежнему раздавались резкие выкрики Крысы Гульда, а скрипки жарили изо всех сил.
   Лавочник все еще сидел рядом с Мэй и не переставал рассказывать о съезде в Кливленде. Она вдруг поняла, что, поехав на танцы в Росу, она тем самым занесла нож над самой собой, и нож этот скоро вонзится ей в сердце.
   Она встала, намереваясь выйти. Ей хотелось очутиться вне поля зрения всех присутствующих, скрыться во мраке ночи. Она с минуту стояла в нерешительности, потом снова тяжело опустилась на стул.
   Лавочник тоже встал. Его лицо сильно покраснела. "Я что-то наболтал, наверное!" -- пронеслось в его мозгу. Он не мог понять, что бы такое он сказал, что могло оскорбить Мэй. "Может быть, ей неприятен табачный дым", -- решил он и выбросил сигару за окно.
   Это невольно напомнило ему о переживаниях из жизни с покойной женой. Словно она вернулась, и он испытал знакомое чувство: он обидел женщину, не имея понятия, чем или как.
   И в это время в зал вошло шестеро молодых людей из Бидвелля. Они несколько помешкали, перед тем как войти, в последний раз глотнули из фляг, которые были у них в карманах. Жажда алкоголя была удовлетворена, и на место ее вынырнуло новое вожделение. Им нужны были женщины.
   Впереди всех шел Сид Гульд, а за ним Кэл Мошер. У первого лицо распухло после драки в Клайде, и он шел сильно пошатываясь.
   Он сразу направился к Мэй. Та отвернула лицо к стене, желая спрятаться от него. Она выглядела как кролик, загнанный псами. Повернувшись к стене, она задела о стену краем широкополой шляпы, взятой у Лиллиан, и шляпа упала на пол. Дрожа от волнения, она нагнулась и подняла шляпу. Лицо ее было мертвенно бледно.
   Сид Гульд был персоной, хорошо известной в доме Эджли. В один летний вечер, за год до смерти матери Мэй, он затеял ссору с Эджли.
   Будучи сильно под хмельком и в поисках женщины, он задел Кейт Эджли, проходившую по улице с каким-то коммивояжером; началась драка, и вояжер поставил Сиду здоровенный фонарь под глазом. А потом еще Сида арестовали и оштрафовали, что доставило огромное удовольствие семейству Эджли. Они еще долго после этого продолжали перебирать за столом детали этого происшествия.
   Старый Джон Эджли и его сыновья поклялись, что изобьют его, как только представится случай.
   -- Дай только поймать его одного где-нибудь, чтобы не платить штрафа, и я с него голову сдеру.
   Войдя в зал и заприметив Мэй Эджли, Сид Гульд вспомнил и фонарь под глазом, полученный от вояжера, и штраф в десять долларов за бесчинство.
   -- Глянь-ка сюда! -- крикнул он своим собутыльникам, гуськом шедшим за ним. -- Вот одна из курочек Эджли забрела далеко от курятника. Вот там она -- вот тот цыпленок у стены!
   Сид расхохотался и, нагнувшись, хлопнул себя по колену.
   Перекошенное, распухшее лицо сделалось до ужаса уродливым. Его приспешники столпились вокруг него.
   -- Вот она! -- снова крикнул он, указывая на нее пальцем. -- Это самая младшая в семье Эджли, та самая, что лучше всех училась в школе и только недавно стала гулящей. Джером Гадли говорит, что она здорова, и я ее возьму. Она моя -- я первый увидел ее!
   В зале воцарилась тишина, и все взоры сосредоточились на входящем мужчине и на маленькой женщине, дрожавшей у стены.
   Мэй пыталась встать и принять вызывающий вид, но ее колени задрожали, и она была принуждена опуститься на скамью.
   Лавочник Уайлдер, окончательно сбитый с толку, дотронулся до ее руки, намереваясь спросить, что означает ее странное поведение. Но от прикосновения его руки она снова вскочила на ноги. Она походила на маленькую автоматическую игрушку, которая проделывает известные движения, если нажать скрытую пружину.
   -- В чем дело? В чем дело? -- с одичалым, растерянным видом спрашивал лавочник.
   Сид Гульд подошел к тому месту, где стояла Мэй, и взял ее за руку.
   Она покорно пошла к выходу, спокойно шагая рядом с ним.
   Этого Сид не ожидал -- он был уверен, что она станет отбиваться.
   "Вот так штука, -- подумал он, -- я однажды влопался в историю из-за Кейт Эджли, но эта совсем другая. Она знает, как себя держать. Я недурно проведу время с этой девчонкой!"
   Он снова вспомнил и драку, и суд, и штраф, который он уплатил, -- все из-за того, что покушался на расположение одной из женщин Эджли.
   "Я оправдаю эти деньги на этой девчонке и ни копейки ей не дам", -- решил он.
   Так как его приспешники продолжали следовать по его пятам, Сид обернулся к ним.
   -- Пошли прочь! -- крикнул он. -- Раздобудьте сами себе баб. Эту я первый увидел. Ищите себе сами!
   Мэй и Сид вышли на улицу, и только тогда, когда они уже подошли к самому пляжу, силы начали возвращаться к ней.
   Она продолжала шагать рядом с ним по белому песку.
   -- Не бойся, душенька, я тебе ничего не сделаю, -- обратился к ней Сид.
   Мэй нервно засмеялась, и он несколько ослабил тиски на ее руке.
   Тогда Мэй с радостным воплем отпрыгнула от него и быстро подняла толстую палку, которую прибило к берегу залива. Палка со свистом опустилась на голову Сида; он зашатался и упал на колени.
   -- Ты -- ты! -- начал он заикаясь, а потом крикнул: -- Эй, сюда, ребята!
   Двое из товарищей, стоявших в дверях, бросились к нему. Бешено размахивая палкой над головой, Мэй пробежала мимо них, не сознавая, что делает, и снова ударила Сида палкой.
   То, что сейчас происходило, было почему-то связано в ее мозгу с историей в лесу с Джеромом Гадли. Это было повторением. Сид Гульд и Джером Гадли были одним лицом, они означали одно и то же. Они были воплощением того непонятного и страшного, с чем она столкнулась уже однажды и с чем ей предстояло бороться. Они являлись тем, что уже раз нанесло ей поражение и овладело лучшим, что было в ней. Она однажды сдалась и тем самым закрыла врата, которые вели в ее сказочный терем; тот терем, который был ею самой, чьи стены хранили ее тайну и жизнь...
   Тогда в лесу произошло нечто невыразимо мерзкое-что именно, она не могла понять, -- и это не должно вновь повториться! Она была ребенком и ничего не соображала, но теперь она поняла, что не должна позволить грязным лапам дотрагиваться до себя.
   Ею овладел безумный страх перед людьми. Правда, имелась Мод Велливер, с которой она пробовала подружиться, и Лиллиан, которая хотела быть ее сестрой и помочь ей на жизненном пути. Но Мод была сама еще ребенком и ничего не знала, а Лиллиан была груба и тоже ничего не понимала в жизни.
   Мэй инстинктивно приравнивала всех мужчин к Джерому Гадли. Мужчинам чего-то нужно от женщин, этого искал Джером, а теперь, в свою очередь, Сид Гульд. Они ничем не отличались от всех Эджли -- от Лиллиан, Кейт и братьев, -- которые напролом шли к намеченной цели.
   Это было чуждо ее натуре, и она решила, что никогда больше не будет иметь ничего общего с такими людьми.
   -- Я никогда больше не вернусь в Бидвелль, -- снова и снова повторяла она, продолжая бежать изо всех сил по смутно освещенному пляжу.
   Друзья Сида Гульда, прибежавшие из зала на помощь, не могли себе представить, чтобы эта тщедушная девушка, которая покорно пошла с Сидом, могла сбить его с ног. Увидев, что он катается по земле, охая и изрыгая проклятья, -- второй удар Мэй попал в голову и вместе с парами алкоголя свалил его с ног, -- они решили, что кто-то пришел ей на помощь. Подбежав ближе, они не обратили ни малейшего внимания на Мэй, бешено размахивавшую палкой, и стали искать ее воображаемого защитника. Затем двое из них пустились за нею в погоню, а остальные вернулись в зал, пылая яростью.
   Группа молодых фермеров столпилась у выхода. Кэл Мошер со всего размаха ударил одного из них кулаком в лицо и крикнул:
   -- Прочь с дороги! Мы сейчас весь этот зал разнесем!
   Мэй продолжала бежать вдоль берега, как испуганный заяц, изредка останавливаясь, чтобы прислушаться. Из танцевального зала доносился смешанный гул страшных криков и проклятий. По ее пятам бежали двое преследователей, но виски начало оказывать действие, и один из них упал.
   Вскоре Мэй добежала до одного места, где зимние штормы выбросили на берег огромные бревна и коряги, и там, у самой воды, она увидела Мод Велливер и лавочника Гонта, который обнял Мод за талию.
   Испуганная девушка пронеслась так близко от них, что могла бы дотронуться до руки Мод, но те были слишком заняты собой и не заметили ее, а Мэй почему-то боялась даже их. Она страшилась в эту минуту всего человеческого. Все люди внушали ей ужас и омерзение.
   Она бежала добрых две мили вдоль берега, между старых коряг, корни которых напоминали собою руки, с мольбой протянутые к луне. Возможно, что эти уродливые корни старых, высохших коряг и были причиной того, что в ее душе еще жил безотчетный страх, ибо собутыльники Сида Гульда вряд ли гнались за ней так далеко.
   Она на бегу придерживала шляпу Лиллиан, которую взяла, не спросясь, считая, вероятно, олицетворением изящества. Ее совестливость и благородство заставили ее держать все время шляпу левой рукой на отлете, чтобы не помять ее, -- даже тогда, когда она палкой отделывала Сида Гульда.
   Мэй продолжала бежать, крепко придерживая шляпу, все еще во власти страха, который теперь уже нельзя было назвать физическим. Новый страх, обуявший ее, исходил не от уродливых лап коряг, которые, казалось, плясали при лунном свете, не от Сида Гульда и Джерома Гадли, -- это был страх перед самой жизнью, перед всем тем, что она когда-либо изведала в жизни, перед всем тем, что ей когда-либо позволено видеть. Этот страх, этот ужас целиком овладел ею.
   И маленькой Мэй Эджли больше не хотелось жить.
   "Смерть -- это добрая утешительница для тех, кто окончил жизнь", -- словно хотела сказать старая лошадь фермера мальчику, который в ужасе вбежал в конюшню при виде тела Мэй Эджли.
   Вот что в действительности произошло с Мэй. Продолжая все так же неистово бежать, она достигла того места, где река впадает в залив. Здесь имеются великолепные уголки для рыбной ловли. У устья, где речка расширяется, она издали кажется могучим потоком. Но тот, кто берегом добежал до этого места с запада, продолжал бы путь к восточному берегу по мелководью реки и только замочил бы ноги.
   Продолжая бежать по мелководью к противоположному белому берегу, который ночью кажется лишь в нескольких шагах, человек внезапно проваливается вниз, в глубокую пучину, которая берет начало под самым берегом. Это глубокое и быстрое течение уносит всю воду в залив.
   Так оно и случилось с Мэй Эджли. Она внезапно нырнула в пучину, все еще прижимая к себе шляпу. Белое страусовое перо несколько раз мелькнуло в потоке.
   А потом тело Мэй попало в водоворот, и его занесло между погруженных в воду коряг, где оно оставалась до тех пор, пока фермер и его батрак случайно не нашли его и осторожно положили труп на доски возле конюшни.
   Маленький застывший кулачок крепко зажал край шляпы -- той белой диковинной шляпы, которую, я полагаю, Лиллиан Эджли надевала, когда хотела выглядеть возможно лучше, пожалуй, даже красавицей.
   И Мэй тоже, вероятно, находила эту шляпу прекрасной. Во всяком случае, она была в ее глазах самой красивой из всех вещей, которые она когда-либо видела.
   Трудно с уверенностью судить об этом, но я могу со своей стороны сказать, что эта шляпа потеряла всю красу, когда несколько дней спустя она попалась на глаза мальчику в руке утопленницы.

---------------------------------------------------------------

   Первое издание перевода: Кони и люди. Рассказы / Шервуд Андерсен; Пер. с англ. М. Волосова. -- Л.; М.: Петроград, 1926. -- 249 с.; 20 см. -- (Б-ка худож. лит.).
   
   
   
   
 Ваша оценка:
Связаться с программистом сайта.

Рейтинг@Mail.ru