Андреев Леонид Николаевич
Стена

Lib.ru/Классика: [Регистрация] [Найти] [Рейтинги] [Обсуждения] [Новинки] [Обзоры] [Помощь]
Скачать FB2

Оценка: 5.02*146  Ваша оценка:

Леонид Андреев.
Стена

I

   Я и другой прокаженный, мы осторожно подползли к самой стене и посмотрели вверх. Отсюда гребня стены не было видно; она поднималась, прямая и гладкая, и точно разрезала небо на две половины. И наша половина неба была буро-черная, а к горизонту темно-синяя, так что нельзя было понять, где кончается черная земля и начинается небо. И, сдавленная землей и небом, задыхалась черная ночь, и глухо и тяжко стонала, и с каждым вздохом выплевывала из недр своих острый и жгучий песок, от которого мучительно горели наши язвы.
   -- Попробуем перелезть, -- сказал мне прокаженный, и голос его был гнусавый и зловонный, такой же, как у меня.
   И он подставил спину, а я стал на нее, но стена была все так же высока. Как и небо, рассекала она землю, лежала на ней как толстая сытая змея, спадала в пропасть, поднималась на горы, а голову и хвост прятала за горизонтом.
   -- Ну, тогда сломаем ее! -- предложил прокаженный.
   -- Сломаем! -- согласился я.
   Мы ударились грудями о стену, и она окрасилась кровью наших ран, но осталась глухой и неподвижной. И мы впали в отчаяние.
   -- Убейте нас! Убейте нас! -- стонали мы и ползли, но все лица с гадливостью отворачивались от нас, и мы видели одни спины, содрогавшиеся от глубокого отвращения.
   Так мы доползли до голодного. Он сидел, прислонившись к камню, и, казалось, самому граниту было больно от его острых, колючих лопаток. У него совсем не было мяса, и кости стучали при движении, и сухая кожа шуршала. Нижняя челюсть его отвисла, и из темного отверстия рта шел сухой шершавый голос:
   -- Я го-ло-ден.
   И мы засмеялись и поползли быстрее, пока не наткнулись на четырех, которые танцевали. Они сходились и расходились, обнимали друг друга и кружились, и лица у них были бледные, измученные, без улыбки. Один заплакал, потому что устал от бесконечного танца, и просил перестать, но другой молча обнял его и закружил, и снова стал он сходиться и расходиться, и при каждом его шаге капала большая мутная слеза.
   -- Я хочу танцевать, -- прогнусавил мой товарищ, но я увлек его дальше.
   Опять перед нами была стена, а около нее двое сидели на корточках. Один через известные промежутки времени ударял об стену лбом и падал, потеряв сознание, а другой серьезно смотрел на него, щупал рукой его голову, а потом стену, и, когда тот приходил в сознание, говорил:
   -- Нужно еще; теперь немного осталось.
   И прокаженный засмеялся.
   -- Это дураки, -- сказал он, весело надувая щеки. -- Это дураки. Они думают, что там светло. А там тоже темно, и тоже ползают прокаженные и просят: убейте нас.
   -- А старик? -- спросил я.
   -- Ну, что старик? -- возразил прокаженный. -- Старик глупый, слепой и ничего не слышит. Кто видел дырочку, которую он проковыривал в стене? Ты видел? Я видел?
   И я рассердился и больно ударил товарища по пузырям, вздувавшимся на его черепе, и закричал:
   -- А зачем ты сам лазил?
   Он заплакал, и мы оба заплакали и поползли дальше, прося:
   -- Убейте нас! Убейте нас!
   Но с содроганием отворачивались лица, и никто не хотел убивать нас. Красивых и сильных они убивали, а нас боялись тронуть. Такие подлые!

II

   У нас не было времени, и не было ни вчера, ни сегодня, ни завтра. Ночь никогда не уходила от нас и не отдыхала за горами, чтобы прийти оттуда крепкой, ясно-черной и спокойной. Оттого она была всегда такая усталая, задыхающаяся и угрюмая. Злая она была. Случалось так, что невыносимо ей делалось слушать наши вопли и стоны, видеть наши язвы, горе и злобу, и тогда бурной яростью вскипала ее черная, глухо работающая грудь. Она рычала на нас, как плененный зверь, разум которого помутился, и гневно мигала огненными страшными глазами, озарявшими черные, бездонные пропасти, мрачную, гордо-спокойную стену и жалкую кучку дрожащих людей. Как к другу, прижимались они к стене и просили у нее защиты, а она всегда была наш враг, всегда. И ночь возмущалась нашим малодушием и трусостью, и начинала грозно хохотать, покачивая своим серым пятнистым брюхом, и старые лысые горы подхватывали этот сатанинский хохот. Гулко вторила ему мрачно развеселившаяся стена, шаловливо роняла на нас камни, а они дробили наши головы и расплющивали тела. Так веселились они, эти великаны, и перекликались, и ветер насвистывал им дикую мелодию, а мы лежали ниц и с ужасом прислушивались, как в недрах земли ворочается что-то громадное и глухо ворчит, стуча и просясь на свободу. Тогда все мы молили:
   -- Убей нас!
   Но, умирая каждую секунду, мы были бессмертны, как боги.
   Проходил порыв безумного гнева и веселья, и ночь плакала слезами раскаяния и тяжело вздыхала, харкая на нас мокрым песком, как больная. Мы с радостью прощали ее, смеялись над ней, истощенной и слабой, и становились веселы, как дети. Сладким пением казался нам вопль голодного, и с веселой завистью смотрели мы на тех четырех, которые сходились, расходились и плавно кружились в бесконечном танце.
   И пара за парой начинали кружиться и мы, и я, прокаженный, находил себе временную подругу. И это было так весело, так приятно! Я обнимал ее, а она смеялась, и зубки у нее были беленькие, и щечки розовенькие-розовенькие. Это было так приятно.
   И нельзя понять, как это случилось, но радостно оскаленные зубы начинали щелкать, поцелуи становились укусом, и с визгом, в котором еще не исчезла радость, мы начинали грызть друг друга и убивать. И она, беленькие зубки, тоже била меня по моей больной слабой голове и острыми коготками впивалась в мою грудь, добираясь до самого сердца -- била меня, прокаженного, бедного, такого бедного. И это было страшнее, чем гнев самой ночи и бездушный хохот стены. И я, прокаженный, плакал и дрожал от страха, и потихоньку, тайно от всех целовал гнусные ноги стены и просил ее меня, только меня одного пропустить в тот мир, где нет безумных, убивающих друг друга. Но, такая подлая, стена не пропускала меня, и тогда я плевал на нее, бил ее кулаками и кричал:
   -- Смотрите на эту убийцу! Она смеется над вами.
   Но голос мой был гнусав и дыхание смрадно, и никто не хотел слушать меня, прокаженного.

III

   И опять ползли мы, я и другой прокаженный, и опять кругом стало шумно, и опять безмолвно кружились те четверо, отряхая пыль со своих платьев и зализывая кровавые раны. Но мы устали, нам было больно, и жизнь тяготила нас. Мой спутник сел и, равномерно ударяя по земле опухшей рукой, гнусавил быстрой скороговоркой:
   -- Убейте нас. Убейте нас.
   Резким движением мы вскочили на ноги и бросились в толпу, но она расступилась, и мы увидели одни спины. И мы кланялись спинам и просили:
   -- Убейте нас.
   Но неподвижны и глухи были спины, как вторая стена. Это было так страшно, когда не видишь лица людей, а одни их спины, неподвижные и глухие.
   Но вот мой спутник покинул меня. Он увидел лицо, первое лицо, и оно было такое же, как у него, изъязвленное и ужасное. Но то было лицо женщины. И он стал улыбаться и ходил вокруг нее, выгибая шею и распространяя смрад, а она также улыбалась ему провалившимся ртом и потупляла глаза, лишенные ресниц.
   И они женились. И на миг все лица обернулись к ним, и широкий, раскатистый хохот потряс здоровые тела: так они были смешны, любезничая друг с другом. Смеялся и я, прокаженный; ведь глупо жениться, когда ты так некрасив и болен.
   -- Дурак, -- сказал я насмешливо. -- Что ты будешь с ней делать?
   Прокаженный напыщенно улыбнулся и ответил:
   -- Мы будем торговать камнями, которые падают со стены.
   -- А дети?
   -- А детей мы будем убивать.
   Как глупо: родить детей, чтобы убивать. А потом она скоро изменит ему -- у нее такие лукавые глаза.

IV

   Они кончили свою работу -- тот, что ударялся лбом, и другой, помогавший ему, и, когда я подполз, один висел на крюке, вбитом в стену, и был еще теплый, а другой тихонько пел веселую песенку.
   -- Ступай, скажи голодному, -- приказал я ему, и он послушно пошел, напевая.
   И я видел, как голодный откачнулся от своего камня. Шатаясь, падая, задевая всех колючими локтями, то на четвереньках, то ползком он пробирался к стене, где качался повешенный, и щелкал зубами и смеялся, радостно, как ребенок. Только кусочек ноги! Но он опоздал, и другие, сильные, опередили его. Напирая один на другого, царапаясь и кусаясь, они облепили труп повешенного и грызли его ноги, и аппетитно чавкали и трещали разгрызаемыми костями. И его не пустили. Он сел на корточки, смотрел, как едят другие, и облизывался шершавым языком, и продолжительный вой несся из его большого пустого рта:
   -- Я го-ло-ден.
   Вот было смешно: тот умер за голодного, а голодному даже куска от ноги не досталось. И я смеялся, и другой прокаженный смеялся, и жена его тут же смешливо открывала и закрывала свои лукавые глаза: щурить их она не могла, так как у нее не было ресниц.
   А он выл все яростнее и громче:
   -- Я го-ло-ден.
   И хрип исчез из его голоса, и чистым металлическим звуком, пронзительным и ясным, поднимался он вверх, ударялся о стену и, отскочив от нее, летел над темными пропастями и седыми вершинами гор.
   И скоро завыли все, находившиеся у стены, а их было так много, как саранчи, и жадны и голодны они были, как саранча, и казалось, что в нестерпимых муках взвыла сама сожженная земля, широко раскрыв свой каменный зев. Словно лес сухих деревьев, склоненных в одну сторону бушующим ветром, поднимались и протягивались к стене судорожно выпрямленные руки, тощие, жалкие, молящие, и было столько в них отчаяния, что содрогались камни и трусливо убегали седые и синие тучи. Но неподвижна и высока была стена и равнодушно отражала она вой, пластами резавший и пронзавший густой зловонный воздух.
   И все глаза обратились к стене, и огнистые лучи струили они из себя. Они верили и ждали, что сейчас падет она и откроет новый мир, и в ослеплении веры уже видели, как колеблются камни, как с основания до вершины дрожит каменная змея, упитанная кровью и человеческими мозгами. Быть может, то слезы дрожали в наших глазах, а мы думали, что сама стена, и еще пронзительнее стал наш вой.
   Гнев и ликование близкой победы зазвучали в нем.

V

   И вот что случилось тогда. Высоко на камень встала худая, старая женщина с провалившимися сухими щеками и длинными нечесанными волосами, похожими на седую гриву старого голодного волка. Одежда ее была разорвана, обнажая желтые, костлявые плечи и тощие, отвислые груди, давшие жизнь многим и истощенные материнством. Она протянула руки к стене -- и все взоры последовали за ними; она заговорила, и в голосе ее было столько муки, что стыдливо замер отчаянный вой голодного.
   -- Отдай мне мое дитя! -- сказала женщина.
   И все мы молчали и яростно улыбались, и ждали, что ответит стена. Кроваво-серым пятном выступали на стене мозги того, кого эта женщина называла "мое дитя", и мы ждали нетерпеливо, грозно, что ответит подлая убийца. И так тихо было, что мы слышали шорох туч, двигавшихся над нашими головами, и сама черная ночь замкнула стоны в своей груди и лишь с легким свистом выплевывала жгучий мелкий песок, разъедавший наши раны. И снова зазвенело суровое и горькое требование:
   -- Жестокая, отдай мне мое дитя!
   Все грознее и яростнее становилась наша улыбка, но подлая стена молчала. И тогда из безмолвной толпы вышел красивый и суровый старик и стал рядом с женщиной.
   -- Отдай мне моего сына! -- сказал он.
   Так страшно было и весело! Спина моя ежилась от холода, и мышцы сокращались от прилива неведомой и грозной силы, а мой спутник толкал меня в бок, ляскал зубами, и смрадное дыхание шипящей, широкой волной выходило из гниющего рта.
   И вот вышел из толпы еще человек и сказал:
   -- Отдай мне моего брата!
   И еще вышел человек и сказал:
   -- Отдай мне мою дочь!
   И вот стали выходить мужчины и женщины, старые и молодые, и простирали руки, и неумолимо звучало их горькое требование:
   -- Отдай мне мое дитя!
   Тогда и я, прокаженный, ощутил в себе силу и смелость, и вышел вперед, и крикнул громко и грозно:
   -- Убийца! Отдай мне самого меня!
   А она, -- она молчала. Такая лживая и подлая, она притворялась, что не слышит, и злобный смех сотряс мои изъязвленные щеки, и безумная ярость наполнила наши изболевшиеся сердца. А она все молчала, равнодушно и тупо, и тогда женщина гневно потрясла тощими, желтыми руками и бросила неумолимо:
   -- Так будь же проклята, ты, убившая мое дитя!
   Красивый, суровый старик повторил:
   -- Будь проклята!
   И звенящим тысячеголосым стоном повторила вся земля:
   -- Будь проклята! Проклята! Проклята!

VI

   И глубоко вздохнула черная ночь, и, словно море, подхваченное ураганом и всей своей тяжкой ревущей громадой брошенное на скалы, всколыхнулся весь видимый мир и тысячью напряженных и яростных грудей ударил о стену. Высоко, до самых тяжело ворочавшихся туч, брызнула кровавая пена и окрасила их, и стали они огненные и страшные, и красный свет бросили вниз, туда, где гремело, рокотало и выло что-то мелкое, но чудовищно-многочисленное, черное и свирепое. С замирающим стоном, полным несказанной боли, отхлынуло оно -- и непоколебимо стояла стена и молчала. Но не робко и не стыдливо молчала она, -- сумрачен и грозно-покоен был взгляд ее бесформенных очей, и гордо, как царица, спускала она с плеч своих пурпуровую мантию быстро сбегающей крови, и концы ее терялись среди изуродованных трупов.
   Но, умирая каждую секунду, мы были бессмертны, как боги. И снова взревел мощный поток человеческих тел и всей своей силой ударил о стену. И снова отхлынул, и так много, много раз, пока не наступила усталость, и мертвый сон, и тишина. А я, прокаженный, был у самой стены и видел, что начинает шататься она, гордая царица, и ужас падения судорогой пробегает по ее камням.
   -- Она падает! -- закричал я. -- Братья, она падает!
   -- Ты ошибаешься, прокаженный, -- ответили мне братья. И тогда я стал просить их:
   -- Пусть стоит она, но разве каждый труп не есть ступень к вершине? Нас много, и жизнь наша тягостна. Устелем трупами землю; на трупы набросим новые трупы и так дойдем до вершины. И если останется только один, -- он увидит новый мир.
   И с веселой надеждой оглянулся я -- и одни спины увидел, равнодушные, жирные, усталые. В бесконечном танце кружились те четверо, сходились и расходились, и черная ночь выплевывала мокрый песок, как больная, и несокрушимой громадой стояла стена.
   -- Братья! -- просил я. -- Братья!
   Но голос мой был гнусав и дыхание смрадно, и никто не хотел слушать меня, прокаженного.
   Горе!.. Горе!.. Горе!..

Комментарий.

Стена

   Впервые -- в газете "Курьер", 1901, 4 сентября, No 244.
   М. Горький прочел "Стену" не сразу после ее опубликования. В письме Андрееву от 2...4 декабря 1901 г. он писал: ""Стена", при всей ее туманности, внушает нечто большее" (ЛН, т. 72, с. 114). Андрееву очень хотелось включить "Стену" в дополненное издание его "Рассказов". 30 декабря 1901 г. Андреев просил Горького: "...и вот не знаю насчет "Стены". Мне она, ей-богу, нравится. Пошлю ее тебе, будь другом, просмотри еще раз -- и реши. Мне думается, что она довольно ясна, и читатель ее уразумеет" (там же, с. 126). Не дождавшись ответа на свое письмо, Андреев обратился к К. П. Пятницкому 19 января 1902 г.: "Завтра посылаю вам "Стену". Алексей Максимович еще ничего определенного о ней не сказал, но пусть на всякий случай она будет у вас" (там же, с. 492).
   Рассказ "Стена", как и следовало ожидать, произвел неоднозначное впечатление на читателей и критиков. Так, П. Ярцев в "Письмах о литературе" отмечал, что в "Стене" "чувствуется стремление к грандиозным образам, но нет теплоты вдохновения" и что "во всем проглядывает надуманность -- притязательная и досадная" ("Театр и искусство", 1903, No 40, 29 сентября, с. 726). Мих. Бессонов считал, что в "Стене" Андреев подражает М. Метерлинку ("Волынь", 1902, 27 апреля, No 93). "Это не творчество, хотя бы декадентское, -- уверял А. Скабичевский в статье "Литературные волки", -- а припадок какой-то психической болезни..." ("Новости", 1902, 29 октября, No 298).
   К Андрееву обращалось много читателей из молодежи с просьбой расшифровать символику "Стены". Широкое распространение в списках получило письмо Андреева участнице освободительного движения А. М. Питалевой, датированное 31 мая 1902 г.
   Вы, вероятно, удивитесь тому, что я, автор, не в состоянии дать точного толкования различных подробностей рассказа "Стена" -- но это так. Вполне определенными и строго ограниченными понятиями я не могу передать того, что представилось мне в виде образов живых и сложных, а потому не поддающихся регламентации.
   Только в общих чертах, и притом с риском ошибиться, отвечу я на поставленный вами вопрос.
   "Стена" -- это все то, что стоит на пути к новой совершенной и счастливой жизни. Это, как у нас в России и почти везде на Западе, политический и социальный гнет; это -- несовершенство человеческой природы с ее болезнями, животными инстинктами, злобою, жадностью и пр.; это -- вопросы о смысле бытия, о Боге, о жизни и смерти -- "проклятые вопросы".
   Люди перед стеной -- это человечество -- в его исторической борьбе за правду, счастье и свободу, слившейся с борьбою за существование и узко личное благополучие. Отсюда то дружный революционный натиск на стену, то беспощадная, братоубийственная война друг с другом. Прокаженный -- это воплощение горя, слабости и ничтожности и жестокой несправедливости жизни. В каждом из нас частица прокаженного.
   Относительно голодного и повесившегося или повешенного я поясню примером. Много благородных людей погибло в Великую Революцию во имя свободы, равенства и братства, и на их костях воздвигла свой трон буржуазия. Те обездоленные, ради которых они проливали свою кровь, остались теми же обездоленными -- тот умер за голодного, а голодному от него даже куска не осталось. Седая женщина, требующая от стены: отдай мне мое дитя -- это мать любой из ваших подруг, или студента, сосланного в Сибирь, или покончивших с собой от тоски жизни, или спившихся -- вообще так или иначе погибших в жестокой борьбе.
   Смысл же всего рассказа в словах: "...Нас много, и жизнь наша тягостна. Устелем трупами землю; на трупы набросим новые трупы и так дойдем до вершины. И если останется только один, -- он увидит новый мир". Довольно верное и хорошее толкование дает "Стене" Геккер ("Одесские новости", 1 мая). К его статье рекомендую вам обратиться. Очень буду рад, если мои объяснения удовлетворяют вас.

Леонид Андреев.

   ("Звезда", 1925, No 2, с. 258.)
   Объяснения Андреева не удовлетворяли читателей, порождали их новые вопросы к автору. "Для тех, кто чувствует стену, которую на каждом шагу строит действительность, мои объяснения не нужны, -- заявил Андреев в газетном интервью. -- А тем, кто стены не чувствует или беззаботно торгует падающими с нее камнями, мои объяснения не помогут" ("Биржевые ведомости", 1902, 13 ноября, No 310).

---------------------------------------------------------------------------------

   Источник текста: Леонид Николаевич Андреев. Собрание сочинений в шести томах. Том 1. Рассказы 1898-1903. -- Москва: Художественная литература, 1990.
   
   
   
   
Оценка: 5.02*146  Ваша оценка:
Связаться с программистом сайта.

Рейтинг@Mail.ru