Андреев Леонид Николаевич
В холоде и золоте
Lib.ru/Классика:
[
Регистрация
] [
Найти
] [
Рейтинги
] [
Обсуждения
] [
Новинки
] [
Обзоры
] [
Помощь
]
Оставить комментарий
Андреев Леонид Николаевич
(
yes@lib.ru
)
Год: 1892
Обновлено: 03/04/2018. 46k.
Статистика.
Рассказ
:
Проза
Незавершенное, неопубликованное и прочее
Скачать
FB2
Оценка:
7.00*4
Ваша оценка:
шедевр
замечательно
очень хорошо
хорошо
нормально
Не читал
терпимо
посредственно
плохо
очень плохо
не читать
Л. Н. Андреев. Полное собрание сочинений и писем в двадцати трех томах
Том первый
М., "Наука", 2007
В ХОЛОДЕ И ЗОЛОТЕ
Несмотря на ранний час, в маленькой квартирке Лавровых, состоящей из одной комнаты и маленькой кухни, движение.
Лаврова, старушка лет пятидесяти пяти, бедно, но чисто одетая, тихо убирает комнату. Щетка нечаянно выпала из рук старушки, она вздрогнула и кинула испуганный взгляд на небольшой диван, на котором, съежившись, спал молодой человек, ее сын.
-- Чуть-чуть не разбудила, -- произнесла старушка, покачивая головой, и, подойдя к сыну, заботливо поправила сбившееся одеяло.
-- Как ежится-то, бедненький, и коротко-то, и холодно-то... надо поскорее затопить...
И старушка быстро принялась за печку.
Когда в комнате было совершенно прибрано и самовар стоял уже на столе, старушка подошла к сыну и, осторожно дотронувшись до плеча, тихо произнесла:
-- Саша, Сашенька.
-- А-а, что? -- встрепенулся молодой человек. -- Разве поздно?
-- Девятый час, мне и то жалко было тебя будить, да ты велел.
-- А-а-а, -- потянулся молодой человек. -- А что сегодня у нас?
-- Воскресенье, и зачем вставать-то так рано, ведь в университет не идти.
-- Нужно мне, матушка, -- произнес Лавров и снова потянулся. -- Матушка, да что это вы делаете? -- быстро вскочил он с дивана, видя, что старушка взялась чистить его сапоги. -- Оставьте, я сам.
-- Сашенька, голубчик, голыми-то ногами по полу, -- встрепенулась старушка. -- Оставлю, оставлю, только, ради Христа, сядь, простудишься.
-- Ничего, матушка, не простудимся, -- беззаботно произнес Лавров, -- что с нами сделается.
Окончив свой несложный туалет, Лавров сел к столу, пододвинул к себе стакан чаю с сильным запахом веника, затем взялся за газету. Между публикациями он перечитал одно место несколько раз, пожал плечами, выдвинул ноги и внимательно осмотрел свои сапоги, начинавшие сильно протираться, потом пиджак, который также не дал ему ничего утешительного. Лавров машинально заболтал ложкой в стакане и задумался.
-- Сашенька, -- произнесла через несколько минут старушка. Лавров поднял голову.
-- Ты когда от Симонова жалованье получишь?
-- Пятого, а что?
-- Да денег у меня совсем мало, а завтра за квартиру платить надо... Сашенька, -- после небольшой паузы робко начала старушка, -- а ты не мог бы у Симонова вперед попросить?
-- Ах, матушка, -- раздраженно произнес Лавров, -- сколько раз я вам говорил, чтобы вы меня об этом не просили, даже...
-- Да нет, нет, Сашечка, не сердись, голубчик, я ведь так только.
-- Просить, одолжаться этому разжившемуся купчине, -- и Лавров раздраженно зашагал. -- Прошлый раз просил, так и то, вперед я, говорит, не люблю платить.
-- А какое сегодня число? -- обратился он к матери.
-- Двадцать пятое.
-- У-у, еще десять дней. А что, у вас мало осталось?
-- Совсем мало. Отдам за квартиру, только четыре рубля останется.
-- Четыре рубля, -- в раздумье произнес Лавров, -- далеко не уедешь. Ну уж, матушка, как-нибудь обернитесь.
-- Да понятно, я ведь только так, а ты, голубчик, не беспокойся, хватит.
Сын и мать задумались.
-- А ты, кажется, Сашечка, куда-то по публикации хотел идти?
-- Хотел-то хотел, да... -- и Лавров прищелкнул языком.
-- А что же?
-- Да видите ли: "нужен репетитор, -- прочел Лавров публикацию, -- Литейная, Вольский, собственный дом".
-- Ну, что ж такое? Значит, люди богатые.
-- Вот то-то и есть, что богатые. Так как я в таких-то? -- и Лавров выставил свои ноги.
-- Да, да, -- сокрушенно закачала старушка головой, -- как прорвались-то. И как тебе холодно должно быть?
-- Да это-то пустяки, -- произнес Лавров, -- а вот как я в таком пиджаке да сапогах в квартиру "домовладельца" войду.
-- Хоть бы ты, Сашечка, у кого-нибудь занял.
-- Занял! Легко сказать, занял, а к кому я пойду; мои товарищи такие же нищие, как и я, а не идти же к богатеньким, милости просить, "дайте, мол, на сапоги".
-- О-о-ох, Сашечка, Сашечка, и когда-то ты университет-то кончишь, просто жду не дождусь, -- со вздохом произнесла старушка.
-- Что ждать-то; еще неизвестно, лучше ли будет.
-- Ой, голубчик, что ты, Господь с тобой, -- замахала старушка руками, -- и не говори, меня не разочаровывай, я только и думаю, сплю и вижу это время.
-- А что, матушка, уж очень разве туго живется? -- произнес Лавров, крепко обняв мать и любовно заглядывая в ее доброе лицо.
-- Сашечка, дорогой мой, да разве я ропщу, разве я для себя, болит, глядя на тебя, душа, как ты самые лучшие годы в труде да в нужде проводишь; вон другие...
-- Полно, матушка, чего меня жалеть; работать надо, пока силы есть; вот того жалеть надо, кто и рад бы работать, да не может. А вы обо мне, родная, поменьше думайте.
-- Золото ты мое, -- произнесла старушка со слезами на глазах и, прижав к груди сыновнюю голову, крепко ее поцеловала.
Лавров редко говорил так с матерью. Теперь в горле у него что-то защекотало, он заморгал глазами и, чтобы не дать себе воли, быстро поднял голову и зашагал по комнате.
-- Ну, однако, идти пора. Будь что будет, попытаюсь.
-- Иди, иди, родной мой, -- произнесла старушка.
Лавров опять внимательно осмотрел себя, еще раз обчистил свой пиджак, подмазал сапоги, стараясь замаскировать протершиеся места.
-- Ну, прощайте, матушка, -- подошел он к матери.
Та крепко его поцеловала и перекрестила широким крестом.
-- Меня, матушка, обедать не ждите, я у товарища отобедаю.
-- Хорошо, родной мой, хорошо. Только к ужину купи чего-нибудь.
-- Кому, вам? -- обернулся Лавров.
-- Что ты! Когда я ужинаю? Себе.
-- Хорошо, -- произнес Лавров, скрываясь за дверью.
-- Сокровище ты мое, -- послала ему вслед старушка. А Лавров, выйдя на улицу, размышлял:
"Ужинать нельзя, и без ужина обойдемся. Уж меньше, чем на пятнадцать копеек, ничего не купишь. Ну, вчера не ужинал -пятнадцать копеек, сегодня не буду -- тридцать, да еще в чем-нибудь сэкономлю, и можно будет купить книгу". А книга ему обязательно нужна. Недавно еще он делился этой книгой с товарищем, а теперь товарищ переехал далеко, надо купить свою собственную.
"Да, жизнь-то, правда, каторжная, -- продолжал размышлять Лавров. -- Да мне-то ничего, а вот старуху-мать жалко, хотелось бы ее на старости лет успокоить. Ведь и родится же на свет такое несчастное созданье; то с отцом-пьяницей сколько лет возилась, сколько горя и оскорблений приходилось переносить, теперь бедность этакая, шубенки у старухи путной нет, придет всегда вся закоченевшая. Сама все стирает, порет да чинит".
В этих размышлениях Лавров дошел до Литейной.
"Ну, где-то этот дом моего будущего патрона?" -- оглянулся он вокруг.
"Ишь ведь какие все палаты понастроены. Все богачи, богачи, -- произнес Лавров, заглядывая в окна бельэтажей. -- А там вон, в пятом этажике, и наш брат", -- размышлял Лавров, добродушно улыбаясь.
"А эти? живут себе припеваючи, ни о чем не заботятся, не беспокоятся, сыты, обуты, одеты... А почем знать? -- остановил сам себя Лавров, -- и в этих хоромах, может быть, живут несчастные, истинно несчастные душой... Почем знать?"
""Дом Николая Михайловича Вольского", -- прочел Лавров. -- Ух, домина-то какой, видно, у хозяина-то денежки водятся в изобилии".
-- Николай Михайлович Вольский здесь живет? -- обратился Лавров к швейцару.
-- Здесь, а вам что? -- без особой почтительности спросил тот.
-- Они ищут учителя. Дома они?
-- До-о-ма, -- протянул швейцар, внимательно осмотрев Лаврова с ног до головы. -- Вот в первом этаже, первая дверь налево.
Лавров зашагал по устланной ковром лестнице, провожаемый насмешливым взглядом швейцара. "Ну уж, батенька, -- послал он вслед Лаврову, -- вряд ли поладишь, тут не "этакого" надо".
"Ух, какая роскошь, -- рассуждал сам с собой Лавров, идя по лестнице, -- ковры, цветы, зеркала... Однако мой костюм не совсем гармонирует со всей этой роскошью", -- подумал он, взглянув мимоходом в зеркало.
-- Тут ищут учителя? -- объявил он лакею, отворившему дверь.
Лакей ввел его в гостиную и пошел доложить. Лавров оглянулся вокруг.
"Господи, роскошь-то, роскошь какая! Куда ни взглянешь, везде деньги, -- и невольно опять он кинул на себя беглый взгляд в зеркало. -- Вот так залетела ворона... даже совестно на себя смотреть, -- уж с досадой думал Лавров. -- И дернуло же меня идти, надо было вернуться".
-- Барыня сейчас выйдут, -- объявил лакей.
"Вот еще сюрприз -- объяснение с барыней. Выпорхнет какая-нибудь затянутая кукла, изволь объясняться... И эти сапоги, пиджак, я думаю, такой костюм первый раз видит этот салон. И дернуло же меня..."
Эти размышления были прерваны. Легкой, плавной походкой в комнату входила молодая женщина с бледным, утомленным лицом.
Увидав Лаврова, она как будто смутилась. Лавров заметил это, и густая краска залила его щеки. "Мой костюм, кажется, производит должное впечатление", -- промелькнуло у него в голове.
-- Вы по публикации? -- любезно обратилась Вольская, усаживаясь на диван и указывая Лаврову место около себя.
-- Да, -- отрывисто произнес Лавров.
-- Вам уже приходилось иметь дело с учениками? -- снова тихим, мягким голосом начала Вольская.
-- Как же, и не один раз, -- все так же отрывисто, почти грубо отвечал Лавров.
-- Видите ли, моему сыну только девять лет, он мальчик способный, но очень болезненный, впечатлительный, с ним надо быть как можно осторожнее, не утруждать его очень учением. У него в первый раз учитель. Собственно, я за женское воспитание, мне кажется, ему еще слишком рано мужское, но этого хочет мой муж. А потому, если мы поладим, то я попрошу вас быть с ним как можно осторожнее, не прибегать ни к каким резким мерам, ни к наказаниям.
Вольская говорила тихо, спокойно, в ее голосе слышалась какая-то добрая, чувствительная нотка; она совсем не подходила к тому портрету, который нарисовал себе Лавров перед ее появлением.
"Кажется, барыня-то ничего себе", -- думал Лавров, и с лица его понемногу начало сходить угрюмое выражение.
-- Зачем же прибегать к каким-нибудь мерам, -- начал он. -- Ведь они годны к известному роду детей. Да я вообще против всяких сильных мер, они большею частью озлобляют или убивают Детское самолюбие, а это главное, что надо щадить и оберегать.
Вольская все время с большим вниманием слушала Лаврова, ловя его каждое слово.
-- Да, да, -- произнесла она, -- именно так, вы правы, совершенно правы. Я очень рада, что вы одинакового со мной мнения.
Вольская положительно начала нравиться Лаврову, она говорила с какой-то ласкающей мягкостью, в манерах и в разговоре ее виднелась какая-то непринужденная простота, что Лавров забыл и свои сапоги, и пиджак, и то, что он сидит в роскошной гостиной.
-- Я бы очень хотела, -- продолжала Вольская, -- чтобы мой мальчик вас полюбил, это главное; когда дети любят своих учителей и наставников, учение всегда идет хорошо и не бывает им в тягость.
-- Не знаю, поладим ли мы с вашим сыном, но в этом отношении я был всегда счастлив, все мои ученики меня любили...
-- Да? -- с довольной улыбкой произнесла Вольская. -- Очень рада это от вас слышать. А моего мальчика не трудно привязать, с ним надо быть только ласковее. Не знаю почему, но мне кажется, вы сумеете.
-- Благодарю вас за доверие, постараюсь вполне оправдать его, -- произнес Лавров, привставая с места, и хотел протянуть руку, но сейчас же отдернул. "Может быть, и не желают "учителю" руки подавать", -- вмиг пронеслось в его голове.
Вольская, заметив это движение, с ласковой улыбкой протянула ему руку, которую, сконфуженный своим поступком, Лавров неловко пожал.
-- Теперь поговорим об условиях, -- снова начала Вольская. -- Сколько вы желаете за ваш труд?
-- Право не знаю, -- потирая свой лоб, произнес Лавров, который всегда смущался, когда разговор касался денежного вопроса. -- Я разно беру... ведь с вашим сыном придется каждый день заниматься.
-- Да.
-- Мне, значит, надо будет отказаться от одного места, где я репетирую два раза в неделю.
-- Да, я вас попрошу... Ну так сколько же?
-- Да право не знаю. Вы сколько другим платили?
-- Мне еще не приходилось иметь дело с учителями, -- улыбаясь отвечала Вольская. -- И притом, как же я могу ценить чужой труд, вы сами должны назначить.
Лавров молчал.
-- Ну, сколько вы получаете на том месте?
-- Пятнадцать рублей.
-- Ну вот, вы потеряете из-за меня урок в пятнадцать рублей, -- помогала ему Вольская. -- Да за ваш труд у меня... Ну сколько же? Ну... шестьдесят рублей будет достаточно? -- точно сама с легкой запинкой докончила Вольская.
Лавров покраснел.
-- Более нежели достаточно.
-- Ну и прекрасно, проходите к нам с неделю, а там, если условия наши вам покажутся неудобными, вы перемените.
-- Нет, зачем же менять, -- бормотал все еще смущенный Лавров.
-- Значит, мы покончили. Теперь я попрошу немного подождать, я хочу познакомить вас с моим сыном, он сейчас должен кончить урок музыки, и завтра же можно будет начать уроки.
Вольская перевела разговор, расспросила Лаврова, как он живет, много расспрашивала его о матери. Лавров совершенно забыл, что он говорит с "богачихой" и с "светской барыней", и незаметно для самого себя коснулся самого больного места своей жизненной обстановки. Вольская с участием слушала его. Выбрав удобную минуту, она обратилась к нему:
-- Я вас и не спросила, как желаете вы получать жалованье, вперед или по истечении месяца?
-- То есть, как это, понятно было бы... Нет, нет, по истечении, -- поспешил окончить Лавров.
-- Вы, пожалуйста, не стесняйтесь, мне решительно все равно, -- произнесла Вольская, приподнимаясь с места.
-- Но ведь это будет не совсем удобно, -- бормотал сконфуженный Лавров.
-- Чего же тут неудобного? -- совершенно просто заметила Вольская и, не дав времени себе возразить, быстро встала и, выйдя из комнаты, через несколько минут возвратилась.
-- Будьте так любезны, получите, -- произнесла она, подавая вконец растерявшемуся Лаврову деньги.
-- Нет, это совсем неудобно, нет, нет, я не возьму, -- решительно произнес Лавров, кладя деньги на стол.
-- Полноте, да не все ли равно, я вас прошу взять, -- совершенно серьезно настояла Вольская.
Лавров краснея принял деньги и неловко запихал их в боковой карман.
-- Мне, право, так неудобно... Я ни за что бы не согласился, если бы не мой костюм... Он меня так стесняет... -- совершенно путаясь, говорил Лавров.
Вольская перебила его и опять перевела разговор на другую тему.
В передней раздался звонок.
-- Кто это может быть? -- нетерпеливо пожала плечами Вольская.
Послышались шаги, и через минуту, с надменным, презрительным лицом, появился на пороге высокий брюнет. Он в недоумении остановился на пороге и с каким-то брезгливым выражением остановил свой взгляд на Лаврове, тот почувствовал на себе этот взгляд и, вмиг оценив его значение, опустил глаза. Бедного студента точно кинуло в жар, так сильно покраснел он. Вольский перевел вопросительный взгляд на жену. Та совершенно растерялась. Несколько секунд продолжалась эта тяжелая немая сцена.
-- Я тебя никак не ждала, так рано, -- каким-то сконфуженным голосом произнесла Вольская.
-- Да заседание отложено, -- не спеша произнес Вольский, продолжая смотреть то на жену, то на Лаврова.
-- Вот господин Лавров, -- как-то несмело, почти виноватым голосом снова начала Вольская, -- согласился принять на себя труд репетировать нашего сына.
-- Очень жаль, ma chère {моя дорогая
(франц.)
.
}, -- с расстановкой произнес Вольский, -- что ты поторопилась окончить с господином Лавровым без меня.
Тон Вольского не предвещал ничего хорошего. Вольская подняла растерянный, почти умоляющий взгляд на мужа. Тот как будто не заметил этого взгляда и продолжал:
-- Я сейчас условился с одним репетитором.
-- Как же это... но ведь я совсем окончила с господином Лавровым... можно тому отказать.
-- Не могу, -- пожал плечами Вольский, -- я дал слово.
-- Значит, мои услуги не нужны? -- угрюмо, не поднимая головы, произнес Лавров.
-- Нет, -- четко проговорил Вольский и позвонил.
-- Мне остается только раскланяться, -- произнес Лавров и поклонился.
-- Проводи, -- приказал Вольский появившемуся лакею.
Лавров сделал несколько шагов, но тут вспомнил, что у него вперед взяты деньги, остановился и неловко положил их около Вольской, которая, совершенно растерявшись, стояла опустив глаза. Вольский с холодным презрением следил за всей этой сценой.
-- Кто это такой, ma chère, -- невозмутимым тоном начал он, лишь только Лавров скрылся за дверью.
Вольская не отвечала и только с горьким упреком глядела на мужа.
-- Кто это такой?! Репе-ти-тор, -- насмешливо произнес Вольский. -- Нет, ma chère, вы больны; вы совершенно больны, это какой-то parvenu {выскочка
(франц.)
.
}, лакей! Ma chère, да скажите вы мне на милость, что с вами такое?
-- Как тебе не стыдно! -- только и могла выговорить Вольская.
-- Это уж мне у вас следует спросить, кого это вы наняли.
-- Учителя, -- твердо произнесла Вольская.
-- Учи-те-ля... Неужели вы, Nadine, серьезно решились выбрать к вашему сыну подобного "учителя".
-- Совершенно серьезно, и не понимаю, как ты решился оскорбить подобным образом бедного человека.
-- Я еще виноват! Нашла какого-то прощелыгу, да я же должен с ним церемониться!
-- Этот прощелыга нисколько не хуже меня и тебя, -- тихо произнесла Вольская, у которой на щеках выступила скрытая краска гнева.
-- Нет уж, mon ange {мой ангел
(франц.)
.
}, можете с собой кого угодно сравнивать, а меня уж избавьте, -- с ироническим презрением произнес Вольский.
-- Что же, -- пожала та с горькой улыбкой плечами, -- не думаю, чтобы от этого сравнения я пострадала.
-- Да, не знаю, пострадали ли вы, но думаю, что сильно пострадал ваш голубой атлас от прикосновения "изящного" костюма вашего репетитора.
Вольская ничего не ответила, она опустила глаза, желая не видеть мужа и хотя немного изгладить то неприятное впечатление, которое произвел он на нее своим поступком.
Вольский также сидел задумавшись. Он шел, чтобы поговорить с женой о важном и приятном деле, и вдруг этот "учитель" и вся эта неприятная сцена. Но надо же как-нибудь поправить. Вольский встал и, пройдясь несколько раз по комнате, подошел к жене, взял ее за руку и грациозно поцеловал.
В движениях и манерах Вольского виделась какая-то изящность, вообще он сразу имел вид, что называется, джентльмена, но, вглядевшись, видно было, что все эти манеры не его, будто он кого-то копировал, и поэтому думал над каждым движением. Все в нем казалось неестественно, натянуто.
-- А я с тобой хотел серьезно поговорить, Nadine.
-- О чем? -- перебила его Вольская.
-- Да вот видишь ли, -- и Вольский ближе подсел к жене, -- на днях предполагается бал у барона.
-- Опять! -- с тоской произнесла Вольская.
-- Ну да, опять. Так вот в чем ты будешь?
-- В чем? Да в черном или голубом.
-- Это, в котором ты была в благородном собрании, да еще к барону на бал, и в одном и том же платье. Нет, ты закажи себе другое. И знаешь, что-нибудь такое поизящнее, поэлегантнее, ну такое, понимаешь, bon ton {хороший тон
(франц.).
}.
-- Здравствуй, папа, -- вошел в гостиную мальчик с бледным, болезненным личиком.
-- Здравствуй, мой милый, -- произнес Вольский, подставляя свою щеку для поцелуя.
-- Мама, я гулять иду, -- обратился мальчик к матери.
Вольская крепко поцеловала сына.
-- Какой ты сегодня бледный, -- заботливо заговорила она, заглядывая в лицо мальчика. -- Я слышала, ты всю ночь кашлял, уж идти ли тебе сегодня гулять?
-- Нет, нет, мамочка, я здоров, пусти.
-- Ну хорошо, мой милый, только оденься потеплее.
-- Очень холодно на дворе? -- обратилась она к мужу, который шагал по комнате, с нетерпением ожидая, когда можно будет опять начать прерванный разговор.
-- Холодно, да... нет, не очень, -- не думая произнес он. -- Так, Nadine...
-- Сейчас, сейчас, -- произнесла Вольская, -- ну, иди, Коля, да скажи, чтобы тебя потеплее одели; ах, нет... -- и Вольская быстро поднялась с места, -- я сама тебя одену.
-- Nadine, нельзя ли без этого? -- строго остановил ее муж. -- Вы мне нужны.
-- Сейчас, сейчас... Miss, miss! -- крикнула она, -- оденьте Колю потеплее, cachenez {шарф, кашне
(франц.).
} непременно, в уши вату...
-- Надя, -- снова окликнул Вольскую муж.
-- Ах, Боже мой, да сейчас, -- с тоской произнесла та.
-- Неужели нельзя устроить, чтобы всюду не самой соваться. Кажется, на каждого ребенка по две мамки и няньки, и ты все-таки всюду сама и сама, -- с брюзгливым раздражением заговорил Вольский.
-- Ho, Nicolas, разве можно надеяться, не то что сама...
-- Итак, видишь ли, -- перебил жену Вольский, продолжая прерванный разговор, -- барон должен быть у меня по делу, я его попрошу остаться на чашку чая. Ты, пожалуйста, оденься хорошенько, и чтобы было все сервировано хорошо, но только чтобы все это не носило вида, будто его ждали. Пожалуйста, будь с ним полюбезнее, он человек мне очень нужный. Будет он у меня завтра, часов в одиннадцать.
-- Завтра! Но я завтра не буду дома.
Вольский в удивлении остановился перед женой.
-- Кажется, можно дело отложить для такого случая.
-- Не могу, завтра именины моего покойного отца, я всегда бываю в этот день в церкви, служу панихиду.
-- Можно один раз не делать этого.
-- Нет, я не могу, -- решительно произнесла Вольская.
-- Ну, если я говорю, что мне нужно, очень нужно, чтобы вы остались. Понимаете ли, что для моих служебных целей мне нужно, чтобы барон был у меня запросто... Тут надо ловить, пользоваться случаем, а вы... из-за каких-то глупых предрассудков... Вы должны помогать мне в подобных случаях... а вы просто мешаете, мешаете... -- раскрасневшись от гнева и сильно возвышая голос, говорил Вольский.
-- Хорошо, -- тихо произнесла Вольская, -- я остаюсь. Вольский сразу смягчился.
-- Ну да, Nadine, ты, право, бываешь возмутительна с твоим упрямым характером. Ведь невозможно же жить постоянно так, как там, в твоей излюбленной Тамбовской губернии. Надо помнить, что мы не в имении, что мы в столице, что имеем дело с людьми, с настоящими людьми, что уже прошло то время...
-- И как я жалею его, то время, ту жизнь, -- с грустной улыбкой произнесла Вольская.
-- Ну да... да... ты привыкла, втянулась в ту мещанскую жизнь, в мещанскую обстановку, распустилась в ней, привыкла исполнять роль "хозяйки", чуть ли не няньки. Вот тебе после твоих "Липок" все и кажется натянутым, трудным. Но надо подтянуться, сжиться с этими людьми, с их жизнью... привычками... Надо знакомиться, развлекаться, составить себе общество... А тебя на каждый вечер, бал, чуть ли не на аркане тащить надо. Вот уж три месяца, как мы тут, и ты не можешь выбрать себе никого по душе, от всех ты сторонишься...
-- Как не могу, я многих себе выбрала, но кто мне нравится, тебе не симпатичны. Вот мне нравится, страшно нравится жена твоего помощника, я с ней так сошлась, ты нашел это знакомство неудобным, неприлично заводить близкое знакомство с женой подчиненного, потребовал, чтобы я его прекратила.
-- Понятно, смешно... Ты все каких-то там выискиваешь. Отчего же, например, не выбрать...
-- Ну, кого же, по-твоему? -- мягко произнесла Вольская.
-- Ну хоть бы Салину, баронессу.
-- Этих-то раздушенных пустышек! Да о чем я с ними говорить-то буду, о балах, костюмах, восхищаться их красотой?.. Все это хорошо раз, два, но постоянно...
-- Вот, вот, опустилась, тебе и скучно с порядочными людьми, ты и сидишь, повеся нос, все чем-то недовольна, чего-то хочешь, хочешь...
-- Чего я хочу? Разве я могу чего-нибудь желать? -- с тоскливой улыбкой произнесла Вольская. -- Разве я могу хоть что-нибудь сделать без того, чтобы не быть тобой проверена, остановлена? Я все должна делать, что ты хочешь.
-- Однако, каким тираном вы меня выставляете, -- полушутливо-полусерьезно произнес Вольский. -- Неужели я так вас во всем стесняю? В чем же это?
-- В чем? Ну вот хоть бы теперь; мы не больше часу сидим в этой комнате, и сколько раз ты меня остановил: не делай того-то, не делай этого...
-- Что же это такое, например? -- уже раздраженно покусывая губы, произнес Вольский.
-- Как что? Я наняла учителя, ты его прогнал, безжалостно прогнал, я не хотела остав... да во всем, положительно во всем ты меня стесняешь, заставляешь, наконец, идти против самых моих заветных привычек, желаний. С детьми заниматься тогда-то, при том-то можно их звать, при другом нельзя...
-- Ну, продолжайте, продолжайте, бедная, забитая жена!
-- Nicolas, оставь этот тон; ты отлично знаешь, что никогда я забитой не представлялась...
-- Как же! Несчастное, забитое создание! Не достает еще упреков, как ваша матушка, что мы не умеем жить, что я проматываю "женино" состояние; ну, продолжайте, продолжайте...
-- Я тебе никогда ничего подобного не говорила.
-- Не говорила, так будешь говорить! -- багровея от гнева и сильно возвышая голос, произнес Вольский.
-- Что я сказала тебе такого, чтобы заставить тебя так кричать? -- тихо остановила Вольская мужа.
-- Как же, помилуйте, упреки, сцены!
-- Кто же их делает? Вольно же тебе так волноваться. Что я сказала? Попросила, чтобы мне хоть немного дали свободы, не стесняли бы меня в моих привычках, моих поступках...
-- Значит, твои поступки так непозволительны, что должны кидаться всем в глаза, и надо тебя остановить!
-- Мало ли что должно кидаться всем в глаза и что мне не нравится в твоих действиях, да я же молчу, -- с тихим вздохом, пожимая плечами, произнесла Вольская.
-- Что же это такое, скажите, пожалуйста, -- вызывающим тоном произнес Вольский.
-- Да ведь ты опять рассердишься, что же говорить.
-- Ах, нет, пожалуйста, пожалуйста, я вас прошу, -- иронически произнес Вольский.
-- Да много, очень много; ну хоть бы это подражание во всем кому-то и чему-то, разве это не заметно? Мы должны казаться просто смешны... Барон купил себе серых лошадей, мы завели сейчас таких же; Салиной привезли какое-то необыкновенное платье, я должна делать себе такое же. Мы положительно перестали жить для себя, живем для "света", из своего дома делаем какую-то модную гостиную, чтобы не отстать от других, зазываем к себе каких-то графов и баронов, чуть не пляшем перед ними...
-- Нет, нет, это невозможно! -- закричал Вольский. -- Ты не жена, ты Бог знает что! Тебе все равно, мужнина карьера... положение... Ты не друг мужу, ты враг, нет, хуже врага, хуже!..
И сильно хлопнув дверью, Вольский вышел из комнаты.
Молодая женщина глубоко, прерывисто вздохнула.
"И это жизнь, сегодня, вчера, завтра..."
Она подошла к окну и растерянно начала глядеть на улицу. В глазах ее стояли слезы.
А на улице суетня и шум: едут, идут, спешат куда-то. Вот пролетели сани с тысячными рысаками, и сейчас же скорой походкой, ежась от стужи, прошел старик: пальто все изорвано, сапоги худые.
"Как ему должно быть холодно в таких сапогах... И у того такие же были..."
Перед Вольской предстал Лавров, с честным, симпатичным лицом и в своем ветхом костюме.
"Бедные! И сколько таких несчастных, холодных, голодных... А она, в своем золоте? Разве она счастлива?" И на ее высокий корсаж упала светлая капелька.
КОММЕНТАРИИ
Источник текста -- Звезда. 1892. 19 апр. (No 16). С. 418-422. Подпись: Л.П. Автограф неизвестен.
Точное время создания первого рассказа Андреева установить сложно. Возможно, он был закончен еще в январе 1892 г., и именно о нем Андреев говорит в письме к своей подруге З.Н. Сибилевой от 15 января: "Очень обязан тебе за хлопоты с "плодом моего гения", сиречь с рассказом. Хотя я о нем, как и обо всем, что когда-то сделал, очень скверного мнения, и в этих стараниях всунуть его в какую бы то ни было редакцию вижу для себя одно унижение -- но голод не тетка, и лучше унижаться, раскрывая перед всеми свою... гениальность, чем протягивая ручку" (ИРЛИ. Ф. 9. Оп. 2. Ед. хр. 26. Л. 186).
Первые достоверные сведения о рассказе Андреев записал в дневнике от 17 апреля 1892 г.: "Только одна приятная вещь и была. Это известие о том, что мой рассказ будет недели через две напечатан в "Звездочке". Хотя внешним образом я своей радости и не выражал, а, наоборот, высказывал сожаление, что рассказ будет напечатан в таком плохом журнале, -- но внутри радовался сильно; и даже теперь радуюсь. Мне, главное, крайне любопытно, каким выйдет в печати все то, что при писанье казалось таким простым и не стоящим внимания. Приятно думать, что те мысли, которые ты так долго носил в себе, те слова, которые ты ночью, в полной тишине и уединении, заносил на бумагу, будут прочтены тысячами людей. Приятнее всего соображение о том, как должен будет перемениться взгляд на меня всех знающих меня. Как должна будет радоваться мать, так как, и помимо этих невещественных радостей, рассказ даст ей радость самую реальную: деньги. Чего доброго, гордиться мною начнет. Хорошо все это и потому, что составит лишнее побуждение к дальнейшему труду в той же области, а успех зависит вновь именно от того, насколько я хочу работать. У меня уже явилась тема нового рассказа. Если как следует разработать, выйдет порядочная вещь"
(Днб.
С. 27; см. также:
Иезуитова Л Л.
Первый рассказ Леонида Андреева // Русская литература. 1963. No 2. С. 184). В тот же день, видимо, окрыленный известием о том, что рассказ принят к печати, Андреев пишет своей орловской знакомой Л.Н. Дмитриевой: "<...> главное, через три, четыре недели получу денег и много; кой-кто должен мне, а потом за рассказ должен получить (он будет недели через две напечатан в "Звездочке"; это между нами) <...>" и позже, в письме от 28 апреля 1892 г.: "Ну, голубушка моя, кажется, в моей жизни наступает поворот к лучшему. Есть два факта. Один, о котором я вскользь упомянул Вам, состоит в том, что рассказ мой будет напечатан (о том, что рассказ напечатан 19 апреля, Андреев, по-видимому, еще не знал. --
Сост.).
Это было моим первым опытом -- и, к счастью, удачным. Теперь я с уверенностью последую своей склонности и займусь не на шутку писательством. Я уверен, что меня ожидает успех <...> Жаль только, как оказывается, мало получу: всего рублей 18-20, но для начала и это хорошо. Да и писал-то я его всего 4 дня..." (ООГЛМТ. Ф. 12. Оп. 1. Ед. хр. 44, 45;
Иезуитова Л.А.
Первый рассказ Леонида Андреева. С. 184-185; частично:
Днб.
С. 140).
О рассказе "В холоде и золоте" Андреев никогда не упоминал в автобиографиях. Это, по-видимому, было связано с отношением Андреева к "Звезде", еженедельному иллюстрированному журналу для семейного чтения, издававшемуся в виде приложения к петербургской газете "Свет" В.В. Комаровым. В его литературном отделе помещалось легкое чтение для дам -- русское и переводное; здесь же печатались модные музыкальные пьески и романсы, образцы современной одежды, вышивки и проч. В 1892 г. Андреев называет "Звезду" "плохим журналом", а в 1900 г. в своем фельетоне радуется его закрытию как концу очередного бульварного издания и дает ему резко критическую оценку
(Л.-ев.
Впечатления //
К.
1900. 1 мая (No 119). С. 3).
Криптоним "Л.П.", которым подписан рассказ, раскрывается как "Леонид Пацковский". Этим псевдонимом, образованным от девичьей фамилии матери, Андреев подпишет в 1897 г. рассказ "На избитую тему" и сказку "Оро".
Отдельные детали рассказа автобиографичны. Начиная с конца августа 1891 г. Андреев, поступив в университет, живет в Петербурге (мать с остальной семьей остаются в Орле) и сильно нуждается, получая денежную помощь в основном со стороны его возлюбленной З.Н. Сибилевой и упомянутой выше Л.Н. Дмитриевой. В дневниках этого периода постоянно появляются жалобы на отсутствие "уроков", т.е. возможности подрабатывать репетиторством: "...денег мало, а уроков не предвидится"
(Дн5.
С. 89); "Урока нет и не предвидится" (Там же. С. 99); "...не был бы в Пет<ербурге>, а в Москве, имел бы там и уроки (это не предположения,
а факт)
и друзей" (Там же. С. 107). Вместе с тем, когда он жил в Орле, в двух или даже трех последних классах гимназии он постоянно имел одного, а то и двух учеников и соответственно определенный доход. Упоминаемые в рассказе 15 рублей в месяц -- это именно та сумма, которую Андреев-гимназист получал с одного урока (см., например,
Дн1.
Л. 35;
Дн2.
Л. 4).
УСЛОВНЫЕ СОКРАЩЕНИЯ
ОБЩИЕ
1
1
В перечень общих сокращений не входят стандартные сокращения, используемые в библиографических описаниях, и т.п.
Б.д. -- без даты
Б.п. -- без подписи
незач. вар. --
незачеркнутый вариант
незаверш. правка --
незавершенная правка
не уст. --
неустановленное
ОТ --
основной текст
Сост. --
составитель
стк. --
строка
АРХИВОХРАНИЛИЩА
АГ ИМЛИ -- Архив A.M. Горького Института мировой литературы им.
AM.
Горького РАН (Москва).
ИРЛИ -- Институт русской литературы РАН (Пушкинский Дом). Рукописный отдел (С.-Петербург).
ООГЛМТ -- Орловский объединенный государственный литературный музей И.С. Тургенева. Отдел рукописей.
РАЛ -- Русский архив в Лидсе (Leeds Russian Archive) (Великобритания).
РГАЛИ -- Российский государственный архив литературы и искусства (Москва).
РГБ -- Российская государственная библиотека. Отдел рукописей (Москва).