Ан-Ский Семен Акимович
Мендл Турок
Lib.ru/Классика:
[
Регистрация
] [
Найти
] [
Рейтинги
] [
Обсуждения
] [
Новинки
] [
Обзоры
] [
Помощь
]
Оставить комментарий
Ан-Ский Семен Акимович
(
yes@lib.ru
)
Год: 1892
Обновлено: 21/07/2016. 62k.
Статистика.
Рассказ
:
Проза
Проза
Скачать
FB2
Ваша оценка:
шедевр
замечательно
очень хорошо
хорошо
нормально
Не читал
терпимо
посредственно
плохо
очень плохо
не читать
Аннотация:
В современной орфографии, но с израильской редактурой и комментариями.
С. Ан-ский
Мендл Турок
I
Лето и осень 1877 года, время самого разгара русско-турецкой войны, мне привелось прожить в В., одном из захолустных белорусских городов. Занимался я уроками и жил совершенно уединенно.
Однажды, вернувшись в полдень с урока домой, я остановился озадаченный у дверей моей комнаты. Какой-то молодой человек, без сюртука, в ермолке, всунувшись наполовину со двора через окно ко мне в комнату, лежал, облокотившись на стол, и внимательно читал мою газету. Не успел я еще сообразить, в чем дело, как мой неожиданный "гость" встрепенулся и тревожно поднял голову. Увидев меня, он вздрогнул, мигом выскочил из окна -- и остался на одном месте, сильно смутившись и покраснев.
-- Ах!.. и-извините! -- забормотал он по-еврейски с виноватой неловкой улыбкой. -- Сто раз прошу вас -- извините!.. Я здесь у вас, Б-же сохрани, ничего не трогал... Прошел мимо, заметил газету, "схватил" издали "слово"... я и подошел... Окно было открыто...
Я поспешил его успокоить и предложил ему газету.
-- Спасибо! Большое спасибо! -- поблагодарил он меня с чувством, все еще не оправившись от смущения. -- Тут, понимаете ли, "кусок" один заинтересовал меня... Глу-убокий кусок!.. Только горькое чтение! С большим трудом разбираю по-русски, -- прибавил он с огорчением.
-- О чем, собственно, читали вы? -- полюбопытствовал я.
-- О чем читал я? Известно о чем! О чем теперь можно читать в газете? О чем теперь пишут в газете? О политике, конечно...
-- Вы интересуетесь политикой?
Он как-то быстро и пытливо взглянул на меня и опустил глаза.
-- Хей! -- произнес он неопределенно и сдержанно. Но через минуту, однако, заговорил:
-- Политика... Кто теперь не интересуется политикой? В обыкновенное время, я понимаю, политика не стоит понюшки табаку, но теперь... Б-же мой! Теперь, кажется, и рыба в воде интересуется политикой.
Мой случайный собеседник начал интересовать меня, и я пригласил его зайти в комнату.
-- Зашел бы с бо-ольшим удовольствием, но теперь не время, -- ответил он. -- Пора в хедер: дети сейчас придут с обеда...
Теперь я, наконец, догадался, кто такой мой собеседник. На дворе, куда выходило окно моей комнаты, в покосившемся домике помещался хедер, откуда с утра до ночи разносился по всему двору гвалт детских голосов. Только привычное еврейское ухо могло в этом сплошном крике различать еврейские слова Талмуда с их переводом на еврейско-немецкий жаргон. Из окна я иногда видел снующих по двору испуганными мышками худых и жалких ребятишек, но самого меламеда мне ни разу не случилось встретить. Почему-то я представлял его себе звероподобным стариком. А на самом деле он оказался молодым человеком 27 -- 28 лет, высоким и худым, с тонкими чертами и маленькой острой бородкой. Большие черные вдумчивые глаза и редкие морщины на лбу придавали лицу выражение особенной серьезности. Бархатная ермолка и тонкие, свитые спиралью пейсы, спускавшиеся у ушей, представляли собою как бы рамку для этого лица.
Помолчав с минуту, он заговорил несколько нерешительно:
-- Вот вечером, если вы не заняты, если б к вам можно было... с бо-ольшим удовольствием зашел бы к вам! Могу вам признаться: мне уж давно хотелось поговорить с таким человеком, как вы... Скажите: вы каждый день, ка-аждый день читаете "лист"? -- закончил он неожиданным вопросом.
Я ответил утвердительно.
Мой собеседник устремил на меня долгий пристальный взгляд, в котором выражались и зависть, и огорченье.
-- Вот это я понимаю! -- произнес он со вздохом. -- Это я понимаю, это -- чтение. Такое чтение имеет почву, имеет значение!..
-- А вы как же читаете? -- полюбопытствовал я.
Он презрительно пожал плечами.
-- Читаю! Тоже чтение! Ловлю с ветра, а не читаю!.. Раз в две недели удается с трудом достать лист "А-левонен". Ну, а кроме этого -- ловишь с ветра... Тут слово услышишь, там слово схватишь, на базаре "телеграмму" прочтешь... Но вы ведь понимаете, что все это не то, без фундамента!
Он как-то безнадежно махнул рукой, и на лице его выразилось искреннее огорчение.
Я, конечно, пригласил его зайти вечером.
II
Часов в 9 вечера, по-видимому прямо из хедера, явился ко мне мой сосед. Теперь на нем был длинный черный сюртук и бархатный картуз.
-- Добрый вечер! -- приветствовал он меня солидно, не снимая картуза и не подавая руки, и остановился посреди комнаты.
Я пригласил его сесть. Он не спеша сел и с большим интересом стал оглядывать мою комнату, обстановка которой, очевидно, казалась ему любопытной. Особенно привлекли его внимание две полки с книгами, с которых он не спускал недоумевающего взгляда.
-- Неужели все это -- русские книги? -- не удержался он, наконец, от вопроса.
-- Русские...
Он перевел на меня свой недоумевающий взгляд и спросил несколько неуверенно:
-- Что же в них?.. О чем?.. Все "законы"? "Грамматики"?..
Я слишком знал хорошо среду, к которой принадлежал мой собеседник, чтобы удивиться его вопросу. Я принялся объяснять ему, что кроме "законов" и "грамматики" на русском языке имеются книги и научные, и философские...
-- Философские, говорите вы? Даже -- философские? -- перебил он меня с большим удивлением и, скользнув по полке более почтительным взглядом, еще раз осмотрелся кругом.
-- Да-а, -- произнес он после минутного молчания, как бы размышляя вслух. -- По-видимому, хозяин этой комнаты тоже занимается больше вопросами "рухниес", чем "гашмиес" [
Рухниес - духовные, гашмиес - материальные (иврит)
]. Только... как бы это сказать, путь кривой... ложный...
-- Почему кривой и ложный?
Собеседник мой приподнял брови, усмехнулся и пожал плечами. Надо ли, мол, объяснять такую ясную и всем очевидную вещь? Спросите любого мальчишку, и он вам тоже скажет, что я, учитель русского языка, бритый, потерявший еврейский облик, стою на ложном пути. Однако я продолжал настаивать.
-- Неужели вы считаете, что помимо Священного Писания и Талмуда -- все ложь?
-- Я считаю?.. Я ничего не "считаю"! -- встрепенулся мой гость. -- Я не читал русских книг, как же могу я говорить о них? Но я вас вот о чем спрошу: если вы имеете жажду и перед вами источник живой и чистой воды, -- пойдете вы искать лужу? Вся мудрость, которая была, есть и будет -- находится в Талмуде. Это ясно как день... Ну! вы говорите: "философские книги". Сто раз -- философские. Если в них есть какая-нибудь глубокая мысль, она, конечно, взята из Талмуда...
-- Вот видите, в политике -- это уже совсем другое дело, -- продолжал он через минуту. -- Политика стоит особняком. Там особая мудрость, особый "ход". Вот, например, Бисмарк. Он меня удивляет! Он меня поражает! Это -- голова! Это -- стра-ашная голова!.. Правда, Бикснфелд тоже голова, гениальная голова. Но ведь Бикснфелд на то и еврей, и талмудическая голова. Но Бисмарк?..
Он замолчал и с минуту сидел неподвижно, устремив задумчивый внимательный взгляд на стоявший перед ним стакан чаю, которого он, по-видимому, совершенно не замечал.
-- Видите ли, -- заговорил он опять, отодвинув почему-то стакан, как бы очищая себе место. -- Мне хотелось бы поговорить с вами о войне, но поговорить как следует...
Он как-то плотнее уселся, облокотился обеими руками на стол и продолжал уже медленнее и спокойнее:
-- Каждая вещь в мире имеет свою главную суть, свою высшую точку, свой корень, свой центр. Чтобы смотреть на вещи открытыми глазами, надо уловить эту суть. Понятно, что и война тоже имеет свою точку, вокруг которой все вертится. Так вот, скажите вы мне -- и я вас ясной головой выслушаю: где она, эта точка?..
Он замолчал, устремив на меня пытливый взгляд. Но едва только я вознамерился заговорить, как он встрепенулся и выставил ко мне обе руки ладонями, как бы заграждая путь моим словам:
-- Постойте! Подождите немного! -- воскликнул он. -- Я сказал: "точка". Но ведь надо разобрать как следует, что "точка", где "точка"? "Точка" -- что значит в настоящей войне? Она значит: причина, почему война ведется. А почему она ведется? О! Тут мы подошли к вопросу! Возьмите "лист", какой угодно "лист" берите и читайте. Что вы там прочтете! Вы там прочтете одно слово: "славяне". "Русс" ведет войну, чтобы освободить своих братьев славян. Короче -- Мессия. Хорошо! Прекрасно! Что лучше!.. Но вот приходят "шкоцым" [
Нахалы, выскочки (идиш)
] и говорят: ""Руссу" такое же дело до славян, как мне до моего старого веника. Просто: "Русс" воюет, чтобы отнять у "Турка" его оба моря -- Босфор и Дарданелл..." Думаете вы, это все? Не-ет! Приходят еще третьи и говорят: "Ни "Русс", ни "Турок" не знают, на каком они свете. Англия их обоих водит за нос. Она и натравила их друг на дружку, чтоб оба остались без сил и чтоб ей потом легче было грабить, что ей вздумается"... Ну, так я вас спрашиваю: кому же тут верить?.. Конечно, у каждого своя голова на плечах, но все же для того, чтобы правильно судить, надо иметь перед собою открытый мир... Вот тут и начинается моя просьба к вам.
-- В чем же дело?
-- Очень просто: расскажите мне всю теперешнюю политику, с самого начала...
"С самого начала"... Это было не так просто, как казалось моему гостю, который, как я убедился при первых двух словах, не знал даже таких элементарных фактов, что Россия и раньше когда-то воевала с Турцией. Пришлось начать именно "с самого начала".
Сосед слушал меня с напряженным вниманием. Он сидел, потупившись, и только время от времени поднимал на меня свой серьезный, почти суровый взгляд.
Когда я кончил, он несколько минут сидел молча, задумавшись.
-- Должен вам признаться -- глаза вы мне открыли! -- проговорил он негромко, с выражением спокойного восторга. -- Гла-аза вы мне открыли! Теперь я вижу открытый мир, вижу начало, имею перед собою открытый "ход". У меня уже теперь являются новые, со-овершенно новые мысли, соображения.
Он как-то сразу успокоился, взял кусок сахару, обмакнул его в чай, прочел молитву, откусил сахару и принялся пить свой холодный чай. Допив его, он опять облокотился и заговорил несколько нерешительно.
-- Извините меня, как я понял из ваших слов, вы сами... держите сторону "Русса"... то есть вы тоже считаете, что главная причина войны -- славяне. Признаюсь вам, у меня это совсем не укладывается в мыслях. Мне это прямо кажется диким...
-- Но оставим это!.. -- продолжал он поспешно, видя, что я намереваюсь его перебить. -- Оставим это, пойдем дальше. Как я понял, вы еще считаете, что положение "Русса" теперь очень хорошее. Вот против этого я восстаю! Восстаю "вширь и вдоль". Скажу вам откровенно: по-моему-то, "Русс" уже проиграл! -- закончил он энергично.
-- На каком основании говорите вы это? -- удивился я.
Он поднялся, застегнулся и заговорил как-то решительно:
-- Что мне сказать вам? Ход войны вам в десять раз лучше знаком, чем мне. Но -- считайте меня нахалом, считайте меня дураком, -- а я уверен, что победа останется за "Турком". Для меня это ясно как день. И подождите: еще неделя, еще месяц -- и вы сами убедитесь в этом...
-- Сомневаюсь...
-- Сомневаетесь?.. Ну, я вам вот что скажу, -- заговорил он с улыбкой. -- Дай Б-г, чтоб вы так же скоро убедились, что надо три раза в день Б-гу молиться, как скоро вы убедитесь в победе "Турка".
И, как бы боясь возражений, он поспешно попрощался со мною и ушел.
III
На следующий день,
утром, когда я сидел за чаем, ко мне в комнату вошел мой квартирный хозяин, высокий худой сгорбленный старик лет семидесяти, один из тех несчастных мужей, которые весь свой век проживают паразитами за спиной и в то же время -- под башмаком жены, главной работницы. Недалекий, робкий, забитый -- он совершенно не чувствовал себя хозяином в доме, где полновластно и деспотично царила его жена, третья по счету, еще не старая женщина. Она весь день проводила в лавке, оставляя дома все под замком, не столько, впрочем, от мужа, сколько от служанки (детей у них не было). Уходя в лавку раньше, чем старик возвращался из синагоги, она часто забывала оставлять ему сахару к чаю. Часто забывала она давать ему обычные две копейки в неделю на нюхательный табак, без которого он, по его выражению, "ходил, как зарезанный гусь". Вообще, она мало церемонилась с ним, часто забывала о его существовании, и только по праздникам, когда он отправлял религиозные обряды, она обращалась с ним лучше, даже с оттенком уважения.
Целый день старик слонялся по дому без дела. Часто он уходил "сидеть" в синагогу. Меня он первое время избегал, встречая меня всегда испуганным взглядом. Однако понемногу он привык ко мне и даже начал захаживать в мою комнату. Визиты его обыкновенно вызывались корыстными мотивами. То ему надо было сделать у меня заем в 2 копейки на табак, то он, при помощи самой тонкой политики, выпытывал у меня: заплатил ли я за квартиру, -- вопрос, Б-г весть почему его интересовавший, так как от финансовой части хозяйства он был совершенно отстранен. Чаще же всего заходил он ко мне выпить стакан чаю, но и в этом случае он считал более приличным делать вид, что он случайно зашел.
-- Куда это могла деться кружка? -- забормотал он про себя, обводя комнату озабоченным взглядом, и остановился глазами на самоваре.
Я хорошо знал, что кружка на своем месте, в кухне, но счел более благоразумным пожать плечами и, после минутного молчания, спросить:
-- Не выпьете ли, реб Бер, стакан чаю со мною?
-- А?.. Что?.. -- встрепенулся старик, быстро обернувшись ко мне и делая вид, что не расслышал моих слов.
Я повторил приглашение.
-- Чаю? Нет! Спасибо! Не хочется! Только что пил! -- ответил он решительно.
Это входило в программу, и мне предстояло начать упрашивать старика. Но я избрал более радикальный путь.
-- Вас, реб Бер, никогда не допросишься выпить чаю! -- заговорил я обиженно. -- Точно у меня чай "трефной"[
Некошерный (идиш)
]. Да ведь он в вашей же посуде!.. Право, реб Бер, вы можете иногда ни за что ни про что обидеть человека!..
-- Что вы говорите! Б-г с вами! -- воскликнул старик почти в ужасе. -- "Трэйф"?! Кто говорит: "трэйф"?! Что вы-ы можете сказать! Я просто не хотел чаю!.. Но!.. Но если вам так уж хочется -- налейте! Налейте, я выпью! Но что вам может впасть в голову: "трэйф"!..
Все обошлось благополучно, и старик уселся за чаем.
-- Скажите, реб Бер, что за человек этот меламед, который учит в хедере, во дворе? -- спросил я старика.
-- Кто? Мендл Терк?.. -- спросил он со старческой торопливостью, оторвавшись от блюдечка и устремляя на меня удивленный взгляд. -- Что значит: что за человек? Человек!.. Молодой человек! Набожный молодой человек. Ламдн, большой ламдн. Можно даже сказать: муфлег. Если хотите -- даже гоэн... [
Ламдн - ученый, эрудит; муфлег - развитой, изощренный; гоэн - гений (иврит)
]
-- Вы назвали его "Терк". Разве это его фамилия? -- Где, фармилье -- хэй! -- усмехнулся старик. -- Вот, просто, ничего... В синагоге его прозвали "турком", так и я, -- хэй, знаю я! -- так и я, дурак, за всеми так зову его...-- Почему же прозвали его "турком"? -- продолжал я спрашивать.
-- "Почему прозвали его турком"! Вопрос! Прозвали, ну!.. Вы ведь знаете, что теперь война. Вы ведь "лист" читаете. Ну, когда Мендл стоит за Терка, его и прозвали "терком". Если б он стоял за "Русса" -- его бы прозвали "руссом".
Старик почему-то взглянул на меня с видом победителя и принялся за свой чай. Когда я налил ему второй стакан, он слегка отстранил его рукой и заговорил спокойно:
-- Вы говорите: "Мендл"! Что? Где? -- весь город, весь город ходуном ходит. О чем теперь говорят?.. "Говорят"... я хорошо сказал: "говорят". Не говорят, а дерутся, воюют. И о чем только? О политике!..
-- Где же это воюют и дерутся?
Старик вскинул на меня удивленный взгляд.
-- Как где? -- воскликнул он. -- В синагоге, конечно. Где же еще... А! Если б вы видели, что там творится! Все! Говорю вам -- все, и стар и млад, только и делают, что воюют. Когда сходятся "Руссы" и "Турки", начинается прямо война, война Гога и Магога!..
Старик так горячо говорил это, что мне вдруг захотелось узнать его собственные "политические воззрения", и я прямо спросил его:
-- Ну, а вы сами, реб Бер, вы-то кто: "Русс" или "Турок"?
Старик даже встрепенулся.
-- Я? Хе-хе! Еще что скажете!.. Недоставало еще, чтобы я этим занимался! Дурака к счету не достает, что ли?.. Хей! Когда говорят -- я слушаю, ухо приставляю. В одно ухо вошло, в другое вышло...
-- Ну, ну, реб Бер, не отделывайтесь словами, -- продолжал я настаивать, видя, что старику сильно хочется высказаться.
Он вдруг сделался серьезным, даже слишком серьезным и, нагнувшись ко мне, заговорил негромко и полутаинственно:
-- "Ишмоэл пере одом" [
Ишмаэл - дикарь-человек (Брейшис, 16:12)
], но... все-таки лучше Эйсева. Слушайте меня!.. И если "Ишмоэл" победит, -- продолжал он еще таинственнее, как бы сообщая мне важную государственную тайну, -- то кто знает! Может быть, тогда и придет Мессия! Да!
-- Что вы! Б-г с вами! Какое отношение имеет победа турка к приходу Мессии? -- не удержался я от восклицания.
-- Хей, ну, без вопросов! Без разговоров! -- воскликнул старик поспешно и волнуясь. -- Евреи говорят! Говорят... знают... не из пальца берут... Люди говорят, не мы с вами!..
И он забормотал уже нечто совершенно бессвязное. Я его не останавливал. Через минуту он успокоился и принялся за свой чай.
-- А ваш "Терк" был у меня вчера, весь вечер просидел, -- сообщил я старику.
Старик поставил на стол недопитое блюдечко.
-- У вас?.. -- произнес он с удивлением, как бы спрашивая, что общего может быть между Мендлом и мною. Но вдруг он схватился, как бы осененный гениальной мыслью:
-- А-а! Та-та-та! Понимаю! -- заговорил он полутаинственно, размахивая длинным сухим пальцем. -- Знаете, что я вам скажу? Это он приходил не к вам, а к "листу", что вы читаете! Да! Да! Да! Верьте мне, уж я его знаю!.. Ах! -- воскликнул он вдруг с восторгом. -- И что это за хват! И как он все пронюхивает! Мендл-Терк -- одним словом!
-- Он за этим и приходил, -- подтвердил я догадку старика.
-- Видите! -- воскликнул он с торжеством. -- Видите, что я не совсем дурак! Ну -- как же! Зачем Мендл придет к вам? Узнать, что в "листе"... И, как видно, он всю свою политику вот так, крошками, и набирает. Хе-хе, как курица: наклюет, наклюет себе большой зоб -- и снесет яйцо! -- закончил он неожиданным эмбриологическим открытием.
-- И знаете, что я вам еще скажу, -- заговорил он опять уже таинственным полушепотом. -- Боюсь вымолвить, но... мне кажется, что с тех пор, как он начал "кипятиться в политике", он перестал по ночам так усердно заниматься Талмудом, как раньше. Ведь бывало -- по целым ночам простаивал он в синагоге и звенел, как колокол, любо было слушать. А теперь -- слушайте меня! -- теперь он меньше, и го-ораздо меньше, сидит за Талмудом! Да! Да! Да! -- закончил старик горячо, почти с угрозой, слегка толкнув меня рукой, как бы заявляя, что он не согласен принимать никаких возражений.
Так как возражать я не собирался и вообще оставался довольно спокойным, то и реб Бер скоро успокоился. Пожевав старчески губы, он глубоко вздохнул и принялся за третий стакан чаю. Кончив его, он поднялся.
-- Ну, большое вам спасибо за чай!..
Вдруг по лицу его разлилась широкая улыбка, и он заговорил с чисто детской наивностью, мигая беспомощно глазами:
-- Хе-хе-хе, скажу вам истинную правду. Я таки очень хотел чаю. Хася ушла и забыла оставить мне сахару...
IV
Я решил пойти в ближайшую субботу в синагогу, послушать дебаты "руссов" и "турок", посмотреть "войну Гога и Магога" в стенах молитвенного дома. Но идти в синагогу к утренней молитве я, признаюсь, не решался: я знал, что сделаюсь объектом самого назойливого наблюдения. Шутка ли: учитель, да еще бритый и никогда не посещавший синагоги, и вдруг явился. Конечно, это неспроста! Может быть -- "баал-тшува" [
Баал-тшува - кающийся, возвращающийся к вере отцов (иврит)
]. Такие случаи, слава Б-гу, бывали!.. Но если я "баал-тшува", тогда я получаю уже особенный интерес, тогда уже недостаточно смотреть на меня прямо -- тогда любопытно посмотреть на меня сбоку, заглянуть мне в лицо снизу вверх, мимоходом посмотреть, нет ли при мне часов, а кстати, и какая у меня цепочка, -- и, наконец, тотчас, тут же громким шепотом поделиться своими наблюдениями с соседом, указывая на меня пальцем. Все это делается очень наивно и незлобиво, но быть в течение нескольких часов объектом подобного любопытства не особенно приятно. Пошел я поэтому в синагогу не к утренней, а к вечерней молитве, надеясь в сумерках остаться незамеченным. К тому же, вечернее время между молитвами "Минха" и "Маарив", обещало и больше дебатов.
Синагога помещалась в большом, довольно высоком доме в одну комнату. Посредине, под медной люстрой в несколько десятков свечей, стоял большой, несколько покатый стол, покрытый синей скатертью. У восточной стены стоял завешанный кивот со Свитками Завета, возле него -- амвон. У противоположной стены -- шкаф с книгами. Вдоль стен тянулись лакированные скамьи со спинками. У дверей стояли ведро воды, таз, кружки и висело мокрое грязное полотенце. Приходящие торопливо обливали водой концы пальцев, нисколько не заботясь о том, стечет ли вода в таз или на пол. Благодаря этому вокруг таза на полу стояла большая, очевидно никогда не просыхающая, лужа.
Когда я пришел, шла молитва "Минха" и читалось "Шмонэ-эсрэ". Незамеченный никем, уселся я за шкафом с книгами.
Спускались сумерки. В синагоге стоял туманный полумрак, скрадывавший очертания предметов, придавая им некоторую фантастичность. Общий шепот молитвы походил на таинственное журчанье ручья... И вот под эти-то неясные, неуловимые звуки, в моей памяти сразу воскресли старые, давно забытые картины далекого детства.
Вспомнилась мне маленькая синагога, которую я посещал в детстве, вспомнилось и "бейн Минха л'Маарив".
...Минха окончена. Часть прихожан торопливо уходит домой покончить с обязательной третьей трапезой и поскорей вернутся в синагогу. Другие остаются. В мечтательной задумчивости, спокойные и довольные, расхаживают они медленно взад и вперед по синагоге, заложив назад руки и мурлыча про себя какой-нибудь напев. Не выходя из задумчивости, усаживаются они поодиночке на скамьях где попало. Понемногу завязывается разговор, разговор мечтательный и спокойный, как и эти сумерки: кто-либо рассказывает полубыль, полусказку, похождения какого-нибудь цадика, чудеса известного Баал-Шем-Това, другой повествует о реальном событии, которому пылкое воображение, однако, придает фантастическую окраску. И все слушают с напряженным вниманием. Но вот рассказчик кончил, в синагоге воцаряется глубокое молчание, которого никому не хочется прервать...
Мечтает народ. Все настроены как-то мягко, возвышенно. Кабак, лавка, дела и делишки -- все это ушло теперь куда-то далеко-далеко. В разных углах негромко и отрывочно раздается национальный мотив: "Бим-бам-бам", в котором каждый по-своему облекает свою мечту... Но вот кто-то догадывается обратиться к Бореху или Зореху, известному в синагоге певцу, с просьбой, почти с нежной мольбой:
-- Зорех! "Скажи" что-нибудь!
Зорех не заставляет себя упрашивать. Оставаясь на своем месте, он начинает петь, сперва тихо, затем все громче и громче какой-нибудь "кусок" из молитвы Нового года или Судного Дня. Один за другим начинают подтягивать и другие, пение становится общим. И долго, долго под высокими, потонувшими во мраке сводами синагоги раздаются то неясные, то торжественные, то бесконечно заунывные звуки "Мелех Эльойн", "Ато ниглейсо", "Унсано-тойкеф" и т. д.
Сумерки уже совершенно сгустились, в синагоге темно. На небе уже появились "три звезды", можно молиться "Маарив". A пение продолжается. Зачем торопиться? Почему не украсть у прозаических буден еще часика? Почему не пожалеть и бедных грешников, которым после "Маарива" предстоит вернуться в ад?..
Приволье в эти часы и детям, измученным за неделю каторжным хедером. Сумерки и обстановка настраивают и их как-то особенно. Одни, присмиревшие, ютятся возле взрослых. Другие составляют свои кружки, ведут шепотом оживленную беседу, рассуждают по-своему обо всем, что слышали от взрослых. Третьи, пользуясь сумерками и общим настроением, играют в прятки, шалят, пускают "бомбой" (скрученным полотенцем) в служку синагоги или в кого попало. Теперь эта шалость сходит безнаказанной. "Дети... пусть ceбе пошалят"... думает про себя разнежившийся прихожанин, чувствуя потребность излить на кого-нибудь свое благодушие. Изловит он вдруг какого-нибудь особенно расшалившегося мальчика, привлечет его к себе, поставит между колен и, не посмотрев даже, кто его пленник, не переставая подтягивать певцу, начнет гладить ребенка по головке. Притихнет, замрет вдруг ребенок под неожиданную ласку чужого человека с радостно бьющимся сердцем, с улыбкой неги и счастья на лице. Притихнет детская душа в какой-то истоме, как бы к чему-то прислушиваясь, что-то ловя. А чужая рука все медленнее, все нежнее гладит по головке ребенка...
Незабвенные часы, незабвенные ласки!.. Теперь, увы! -- все это изменилось. Бурный шквал военного времени долетел и до этой далекой гавани и нарушил ее покой.
V
Минха окончена. Едва был произнесен последний "аминь", как поднялся общий оживленный говор и образовалось несколько кружков. Молитвенное настроение сразу исчезло. Со всех сторон ракетами посыпались военные термины, названия крепостей, имена русских и турецких полководцев и т. п. Говорили все сразу. Но вот раздались восклицания: "Ша! Тише!" -- и шум стал понемногу затихать. В центре синагоги образовался один большой кружок. Говорили только 2 -- 3 человека. Остальные жадно слушали.
Невысокий, коренастый еврей с толстым мясистым носом, подстриженными усами, испачканными нюхательным табаком, и маленькими глазками говорил не громко, но очень спокойно и самоуверенно, размахивая рукой, в которой держал понюшку.
-- Ну-у! Ну! Ну чего вы разошлись? Ну, не взяли Плевны! Ну, и что же? Как вообще война? Разве всегда идет удача за удачей, победа за победой? Рассуждают, как дети! Если не взяли сразу Плевны, так уж все пропало. Да ведь, в конце концов, возьмут ее. Что вы тогда скажете?..
-- Ты, Михоэл, говоришь, что "Русс" в конце концов возьмет Плевну? -- заговорил с раздражением высокий еврей с толстой красной шеей и рыжей бородой. -- Что же, ты ручательство даешь, что возьмут?.. Дурак! А чем возьмут? Ты забыл, что "Русс" уже положил под Плевной половину своей армии?
-- Постойте, -- вмешался в разговор маленький тщедушный еврейчик. -- А почему бы не поставить этот же вопрос, да наоборот? Вы спрашиваете: чем "Русс" возьмет Плевну, а я спросил бы вас: чем "Турок" ее будет держать? А? Дешево ему стоит всякое нападение "Русса"?
-- Но в том-то и де-е-ло, что де-ешево! -- воскликнул нараспев молодой еврейчик с козлиной бородкой. -- В Плевну-у ни одна пуля не попадает: стреляй туда, стреляй в небо! А из Плевны...
-- Берчик! Молчать! Чтоб ты мне онемел сейчас! Он тоже рассуждает! Схватишь у меня такую пару пощечин, каких ты еще не видал! -- раздался вдруг сердитый окрик пожилого еврея, отца певуна.
Последний поспешно стушевался.
-- Ишь, мальчишка! Он тоже суется рассуждать, он тоже знает: Плевна... -- не унимался строгий отец.
-- Ну, а ты, мудрец, ты знаешь, что такое Плевна? -- накинулся на него сердито рыжебородый. -- Ничего ты не знаешь! Плевна -- это один "природный" камень в три версты вышины, с отвесными стенами и глубоким дуплом в середине. В этом дупле и находится город. Ну, как ты думаешь, возьмут такую крепость?..
-- Возьмут!! -- выпалил вдруг, властно проталкиваясь в середину кружка, пузатый еврей с одутловатым лицом. -- Что ты, животное, мне там толкуешь: трехверстный камень, дупло!.. Город! Трех грошей не стоит она -- твоя Плевна! Тоже люди! Тоже разговаривают!.. Плевна -- важность!..
-- У реб Хаим-Исера сегодня был по-видимому жи-ирный "кугл"! Поэтому он такой храбрый, -- отозвался, улыбаясь, старичок с умным благообразным лицом и белой окладистой бородой. -- Зачем ему вся политика? Крикнул, топнул -- и победил!..
-- Ну? А вы как думаете? -- отозвался с задором, но однако порядком опешив, Хаим-Исер.
-- Я как думаю? Я думаю, что для того, чтобы рассуждать, надо что-нибудь знать, надо читать "лист"... Посмотри, бери вот пример: даже такой человек, как Мендл, -- уж кажется, кто лучше его знает политику, -- и он сидит в стороне, и Псалтырь читает, -- прибавил он с легкой иронией и отошел в сторону.
Мендл!.. Я теперь только вспомнил о нем и стал искать его глазами. Он сидел в стороне, нагнувшись над Псалтырем, и вполголоса, но с поразительной быстротой читал давно знакомую ему наизусть субботнюю "порцию". С первого взгляда можно было подумать, что он совершенно не слышит разговора и не интересуется им. Но при более внимательном наблюдении нетрудно было заметить, что он из-за своего прикрытия, как насторожившийся охотник, следит за разговором. Он то и дело подымал голову, бросал внимательный нервный взгляд в сторону кружка и, углубившись опять в книгу, принимался читать более быстро и нервно.
В середине кружка в это время уже стоял ораторствовавший вначале реб Михоэл. Он говорил громко, отчетливо, и в тоне его слышался горький упрек.
-- Именно, как сказано: "Есть у них глаза, но не видят, есть у них уши, но не слышат!"... Ну как вы не видите, как вы не понимаете, что "Турок" окончательно побит!.. Вы говорите "Плевна"!.. Но должны же вы понимать, что Плевну в конце концов возьмут, возьмут если не огнем, то голодом. Оглянитесь только кругом. За 4 -- 5 месяцев, с тех пор как русское войско перешло Дунай, "Русс" забрал десятки крепостей, прошел половину Турции, забрал в плен десятки тысяч солдат. Неужели вам еще этого мало? Каких еще "чудес и знамений" вам нужно?.. Месяц тому назад вы кричали: "Шипка!", "Сулейман-паша!" Теперь, слава Б-гу, этот праздник кончился. Умным оказался не Сулейман, а Гурко. Теперь вы кричите "Плевна!", "Осман-паша!", "Непобедимый Осман-паша!" Ну а когда заберут Плевну, что вы будете кричать?..
-- Мне не надо будет тогда кричать, теперь кричу -- "вре-ешь!!!" -- кричу: "как собака брешешь!!!" -- выпалил вдруг с яростью рыжебородый и, быстро повернувшись в сторону Мендла, заговорил с упреком и вниманием:
-- Мендл! Ну что ты, в самом деле, дурачишься! Уселся там себе в углу над Псалтырем -- и сидит, как старая баба! Иди уж сюда, иди! Послушай хоть, как человек позволяет себе лгать в святом месте!..
-- Мендл! Мендл! В самом деле, довольно тебе читать Псалтырь! Завтра дочитаешь, -- посоветовал убедительно и старик.
Мендл с минуту колебался. Ему, очевидно, не хотелось теперь вступать в спор с противником. Однако он поднялся, закрыл книгу, положил ее на амвон и обратился к стоявшему тут же мальчику.
-- Велвл, сбегай на базар, посмотри, нет ли телеграммы...
Затем он подошел к кружку.
-- Издали слышу, какие подвиги храбрости ты совершаешь,-- обратился он спокойно и насмешливо к Михоэлу. -- Горы с корнем выворачиваешь, миры разрушаешь!.. В одну минуту ты бедного "Турка" превратил в прах и рассеял по всем семи морям...
-- А ты, чудотворец, сейчас вот соберешь этот прах, и вылепишь из него грозное чучело, -- отпарировал Михоэл тоже насмешливо, но вдруг он принял серьезный тон:
-- Ну скажи мне: неужели ты серьезно считаешь положение "Турка" не безнадежным? Неужели ты не видишь...
-- Гвалд! Откуда ты это берешь! -- перебил его со страстным негодованием Мендл. -- Почему ты считаешь положение "Турка" безнадежным? Ты говоришь, что Плевна атакована. Слепой! Ведь надо быть слепым, чтобы не видеть, не понимать, что атакована не Плевна, а русская армия!.. Слушайте, евреи! -- воскликнул он вдруг горячо и убедительно, обернувшись к окружающим. -- Хотите вы знать истинное положение дела? Вот оно: вся русская армия с ее полководцами находится в Турции, между Дунаем и Плевной. В Плевне Осман-паша с армией в сто тысяч человек. Этого достаточно, чтобы "Русс" не двигался дальше. Затем! слева -- армия Сулеймана-паши...
-- Которого Гурко разбил... -- вставил кто-то.
-- Тш-ш-ш! -- остановил его грозно Михоэл.
-- ...Сулеймана-паши; справа -- Махмет Али с еще большей армией. Значит -- слушайте с головой! -- русское войско обложено с трех сторон. Это одно. Теперь дальше: лето прошло, начинаются дожди, наступают холода. Русское войско измучено, находится в чужой стране. Идти дальше -- оно не может, вернуться назад -- не хочет... Чем же это кончится? -- спросил он громко, обводя всех вызывающим взглядом. -- А вот чем! Одно из двух: или свежая турецкая армия из Константинополя обойдет кругом, захватит Дунай, замкнет русскую армию и возьмет ее в плен. Или же Осман соединится с Сулейманом и Махметом и сразу с трех сторон ударят на "Русса" -- и в два дня прогонят его из Турции!..
Речь Мендла, горячая, убежденная, произвела сильное впечатление на слушателей. Раздались неодобрительные восклицания и насмешки по адресу Михоэла.
Последний стоял серьезный и спокойный, не спуская пытливого взгляда с Мендла.
-- Ты кончил? -- спросил он спокойно.
-- Да, кончил... -- ответил отрывисто Мендл.
-- Напрасно... Напрасно ты так скоро кончил, -- проговорил с оттенком неудовольствия Михоэл и, вынув из кармана табакерку, ударил по ней пальцем, открыл, взял двумя пальцами большую понюшку, не спеша спрятал табакерку и продолжал:
-- Да-а, напрасно ты кончил! Ты мог бы еще продолжать. Прогнать "Русса" из Турции ты прогнал. Это уже что-нибудь да стоит. Но почему ты не двинулся дальше? Как "Француз", например? Почему ты не пошел в Россию? Почему ты не забрал хоть пару городков, как, скажем, Петербург и Москву? Разве тебе это трудно было сделать... здесь в синагоге? -- закончил он, рассмеявшись.
-- "Турок" дал обет не ступить на русскую почву, -- сострил кто-то.
-- Друг мой! -- ответил ему в тон Мендл. -- Ты разве не знаешь, что "Турок" "дикий и злой"? Будь он добрый -- он, может быть, и пошел бы в Россию освобождать кого-нибудь... Что можно требовать от "Ишмоэл перэ одом"? Никого он не жалеет, ни о ком не заботится и хочет только одного -- чтоб его оставили в покое.
-- Ты, значит, не веришь, что "Русс" пошел освобождать славян? -- спросил его сдержанно Михоэл.
-- Не верю? Как это: "не верю"? -- воскликнул Мендл, широко раскрыв удивленные глаза. -- Что я, безбожник что ли, что не буду верить?.. Да и кому, скажите, более к лицу роль Мессии-освободителя, как не "Фоне"? Прямо как вылита для него!
Раздался громкий хохот.
-- Вот это сказано! "Фоня-а-Мошиах"!.. Ха-ха-ха!
-- Постой! Все это я слышал, знаю, -- проговорил Михоэл и досадливо махнул рукой. -- Ты мне прямо скажи: зачем в таком случае "Русс" начал эту войну?
-- Я тебе прямо скажу: он ее начал затем, чтобы уничтожить Турцию, чтобы забрать ее себе. А о Болгарии он столько же заботится, сколько я о прошлогоднем снеге, -- ответил Мендл с каким-то ожесточением.
-- О, бээймо, бээймо!! [
О, животное, животное (иврит)
] -- воскликнул с дрожью в голосе Михоэл.
И, повернувшись к слушателям, он заговорил горячо: -- Слушайте, евреи: Россия занимает десять тысяч верст на десять тысяч верст, Россия составляет шестую часть мира. Как вы думаете, пойдет "Русс" проливать реки крови, чтобы прибавить себе кусок пустыни?
-- Реб Гершон, -- обратился вдруг Мендл к стоявшему возле него осанистому еврею. -- Говорят, реб Гершон, вы имеете около 30000 рублей капиталу -- правда это?
Вопрос, поставленный так прямо и неожиданно, сразу смутил реб Гершона. Но, сообразив, что вопрос этот ему задан неспроста, и чувствуя себя польщенным, что его при всех назвали богачом, он забрал в руку бороду, и важно, не спеша, с самодовольной улыбкой ответил:
-- Тридцать тысяч рублей, говоришь ты?.. Ну, будем считать... скажем, что имею!.. Ну, что же из этого, а?
-- И вы все-таки не перестаете каждое утро ходить в лавку, не прекращаете торговли? Слышал, что вы хотите строить бойни, взять казенный подряд. Видно, мало вам того, что имеете, хотите больше иметь?
-- О-ой, и как еще хочу! -- воскликнул с радостным смехом реб Гершон.
-- Ну, Михоэл, слышишь, что говорят? -- обратился наставительно Мендл к своему противнику. -- Говорят: "Мало, еще хочу". Ты знаешь, что значит "еще"? "Еще" -- значит "всё". Ты говоришь: "шестая часть мира", но отчего же не все шесть шестых? Ведь было же от Нимрода семь всемирных государств. Никто из этих государей -- ни Нимрод, ни Невухаднецер, ни Санхерев не удовлетворились частями... Впрочем, если хочешь, "Русс" и не гонится за "турецкой пустыней", как ты говоришь. Ему нужны моря: Босфор и Дарданелл...
-- Ты это говоришь, или позади тебя кто-нибудь говорит! -- воскликнул вдруг из кружка худой еврей с выразительным загорелым лицом и, протолкнувшись в середину кружка, закричал почти с яростью:
-- Что это в самом деле: сам ты дурачишься или другим голову морочишь? Не слыхали, не знаем мы, что в Болгарии происходит? Под печкой мы сидим? Что ты нам сказки рассказываешь? Послушать тебя, можно подумать, что "Турок" -- ангел невинный... Ведь волос дыбом становится, кровь в жилах стынет, когда читаешь и слышишь, что этот разбойник, этот "зверь из зверей", -- да сотрется его имя и память! -- вытворяет над несчастными болгарами! Целые города, целые деревни выжигает! Старцев, детей избивает! Женщин насилует... Ай! Ай! Ужас! Ужас! Приходишь ты, лесной разбойник, и защищаешь его!!! Ведь ты сто€ишь, чтоб тебя растерзали!!!
-- Только разбойник, только человек без сердца, без души может защищать турка! -- закричал другой еврей в крайнем возбуждении. Вскочив на скамью, он закричал на всю синагогу:
-- Слушайте, братья! Клянусь вам: вот как видите меня, еврея, как теперь во всем Б-жьем мире Святая Суббота, как мы теперь все в святом месте, что, как только объявят новый набор, -- я иду! Без зачета иду! Бросаю жену и детей -- и иду. Убьют меня -- я умру "для прославления имени Г-сподня"!..
Точно плотина прорвалась. В синагоге поднялся невообразимый гвалт. Все говорили разом, кричали, шумели. "Руссы" с яростью нападали на "Турок", преимущественно на Мендла, осыпая их бранью, упреками, колкостями. "Турки" защищались, тоже крича и ругаясь. Мендл пытался говорить, но ему не давали.
Ночь уже давно наступила. В синагоге было темно, только бледный свет луны, пробиваясь сквозь туманные окна, придавал движущимся фигурам какой-то фантастический характер. Служка синагоги, низенький замухрышка, переходил от одного прихожанина к другому и, дергая слегка каждого сзади за фалды длинного сюртука, бормотал жалобно с огорчением одни и те же слова:
-- М-ц...ай!.. Пора уж молиться "Маарив"! Давно пора!..
Но его сердито отгоняли. Не до "Маарива" было.
Вдруг в синагогу влетел, запыхавшись, Велвл, посланный Мендлом на базар за новостями:
-- Депеша! Депеша! -- воскликнул он задыхаясь.
Сутолоку и шум точно вихрем снесло. Наступила глубокая тишина.
-- Ге!.. Битва!.. Три дня продолжалась!.. Ге!.. Гурко! -- задыхался вестник.
-- Говори: взяли Плевну? -- закричал почти с яростью Михоэл.
-- Нет!.. Ге!.. Дубняк и еще один город взяли, два города... Убито -- без счета... Три дня не переставали стрелять... Написано, что русских убито две тысячи! Русских!.. А турок... турок, верно, в десять раз больше! Страсть. Сказано, без счета!..
Известие произвело на всех подавляющее впечатление. Мендл, бледный, взволнованный, с широко раскрытыми глазами стоял, подавшись вперед, ловя с трепетом каждое слово Велвла. Вдруг он выпрямился, метнул в окружающих взглядом протеста и негодования и закричал дрожащим голосом:
-- Разбойники!!! На вашу, на вашу голову пусть падет эта невинная кровь!!!
И выбежал из синагоги.
Несколько минут в синагоге царила подавляющая тишина. Кружок медленно расплылся. Спорщики, с опущенными головами, точно под тяжестью сознаваемой вины, разбрелись по сторонам. Только один пробормотал:
-- А он-то сам? Не понимаю, чем он-то прав?..
И как бы в ответ на общее настроение с амвона раздались слова вечерней молитвы с их будничным, заунывно-монотонным напевом:
-- "И О-он, Милосердый, простит грех и не уничто-о-о-жит нас!"...
VI
"Трехдневное сражение", о котором сообщалось в расклеенных на базаре телеграммах, кончилось взятием русскими войсками Горного Дубняка и Телиша. После этого Плевна была окончательно блокирована, и армия Османа безнадежно отрезана от остальной турецкой армии. В сдаче Плевны теперь никто -- за исключением "турок", конечно, -- не сомневался. Газеты утверждали, что в Плевне никаких запасов нет и что более нескольких недель она не продержится. С напряжением ожидали все этой развязки, от которой зависел вопрос о мире или перемирии. А между тем, события не торопились: проходили дни, недели, прошел весь октябрь, а Плевна, вопреки всем ожиданиям, не сдавалась. Томительное ожидание начало понемногу сменяться сомнением; стали раздаваться пессимистические пророчества. Плевна выросла у всех в глазах в неприступную твердыню, а Осман-паша прибрел репутацию гениального полководца.
После своего первого визита Мендл иногда по вечерам навещал меня. Но визиты его были чисто "деловые". Убедившись, что я не "турок" и, вообще, не страстный политик, он в разговоре со мною не отступал от фактической стороны газетных сообщений, не всегда ясных для него своими терминами.
Через несколько дней после взятия Карса (6 ноября), когда в газетах появилось подробное описание этого замечательного сражения, ко мне зашел Мендл. Пробормотав "Добрый вечер!", он подошел к столу, у которого я сидел, и, устремив на меня холодный, почти враждебный взгляд, спросил преувеличенно вежливым голосом:
-- Вы, кажется, имеете в городе большое знакомство между панами. Не можете ли достать у кого-нибудь из них турецкий "лист"?
-- Турецкую газету? Да на что она вам? -- удивился я.
-- Надо, -- ответил он сдержанно.
-- Да вы снимите пальто, садитесь...
-- Благодарю вас... некогда... -- ответил он холодно и со сдержанным нетерпением. -- Так что же вы мне скажете насчет турецкого "листа"?
-- Да право уж не знаю, что сказать вам... Я уверен, что турецкой газеты ни у кого здесь не найдется, -- ответил я.
-- Почему же? -- спросил Мендл, недоверчиво взглянув на меня. -- Разве между панами нет таких, которые интересуются, серьезно интересуются политикой?
-- Да зачем бы им понадобилась турецкая газета? -- продолжал я недоумевать.
-- Да хотя бы затем, чтоб и другую сторону выслушать! -- воскликнул он уже с некоторым раздражением.
-- Послушайте: да ведь для того, чтобы читать газету, надо знать язык. Кто же здесь знает по-турецки?
-- Как -- кто? Я думаю, многие знают... Я был уверен, что и вы знаете... Мне говорили, что вы знаете и по-французски, и по-немецки... Нет! Говорите, что хотите, а без турецкого "листа" вы правды не узнаете! -- закончил он энергично.
Помолчав, он заговорил с волнением:
-- Взяли Карс! Возьмут они спроста Карс! Конечно, была измена... говорить нечего! Но не могу понять, как допустил это Осман-паша.
-- Да Г-сподь с вами, реб Мендл! Подумайте только, где Осман-паша и где Карс. Да не забудьте при этом, что Осман осажден в Плевне...
-- Хэй! "Осажден!" -- воскликнул Мендл, окончательно вспылив, и резко махнул рукой. -- Что вы мне толкуете. Точно неизвестно, что Осман сам не дает русскому войску двинуться с места!..
И он вызывающе злобно взглянул на меня.
-- Скажите мне, реб Мендл, -- заговорил я совершенно спокойно после минутного молчания. -- Почему вы такой враг России?
Мендл нисколько не удивился моему вопросу, но ответил не сразу. Он сел и с минуту просидел неподвижно.
-- По правде сказать, -- заговорил он полузадумчиво, -- я не вижу, за что мне быть ей другом... Добро, что ли, я от нее видел?.. Да если хотите, я ей совсем не враг...
-- Как же не враг, если вы желаете победу "Турку".
-- А-а, видите, это совсем другое дело! Это не касается ни дружбы, ни вражды. Если б я видел, что "Русс" прав, я бы за него стоял точно так же, как я теперь стою за "Турка". Не забудьте, что тут кровь реками льется, дело не легкое, не шуточное. Нельзя тут думать о дружбе или вражде...
-- Но, реб Мендл, неужели вас ничто не связывает с народом, с которым вы живете в одной стране? -- продолжал я настаивать.
Мендл посмотрел на меня с недоумением, как бы не поняв моего вопроса:
-- Связывает?.. Что меня может связывать с ним?
-- Послушайте, -- заговорил он после некоторого молчания. -- Ну скажите сами, какая может быть связь между мною и ими? Я уж не говорю о том, что я еврей, а они "гоим", а вообще... Ну вот, я дам вам пример, пример не далекий: вы сами... Я думаю, вы не обидитесь за прямое слово. Скажу вам откровенно: я смотрю на вас, как на... "гоя". Еврей, который бреет бороду, ест "трэйф", открыто переступает законы субботние, -- что тут толковать! -- такой еврей уже -- не еврей! А между тем, смотрите, с вами у меня есть какая-то связь, с вами я могу говорить, я вас понимаю, и вы меня понимаете. Почему? Потому, что у вас тоже есть духовная жизнь. Такая, иная, правильная, ложная -- но есть! Ну, а с "ними" какая у меня может быть связь? С кем? -- спрашиваю вас. С мужиком, у которого жизнь начинается в свином хлеве и кончается в кабаке? Или с барином, который ничего больше не знает и знать не хочет, как хороший обед, красивое платье и -- извините меня -- красивую "нкевэ"? [
букв. самка, порочная женщина (иврит)
] Б-же мой! Да они мне чужды, как вот этот стол!
-- А с другой стороны, -- продолжал он медленнее, с легкой иронической усмешкой на губах. -- С другой стороны, я прекрасно понимаю, что и "они" не могут меня считать особенно близким родственником. Ну что я, в самом деле, за человек, если меня зовут Мендл, а не Иван, если я свинины не ем, если я ношу длинный сюртук! Конечно, я хуже худшего!..
Он презрительно мотнул головой и горько усмехнулся.
VII
28 ноября была, наконец, взята Плевна. Я узнал об этом на следующий день, часа в три, из расклеенных на улицах телеграмм. Я поспешил домой. Мне хотелось видеть, какое впечатление произвело это известие на Мендла. Я почему-то был уверен, что ему уже все известно.
Я ошибся. Мендл еще ничего не знал. Застал я его в самом разгаре занятий. Он и двое из шести его учеников, сильно раскачиваясь и размахивая руками, выкрикивали -- все трое сразу -- то с глубокими, безнадежным отчаяньем, то с торжеством победителей текст какого-то талмудического "иньена" (нечто вроде "главы"). Остальные ученики, тоже раскачиваясь, молча следили за читаемым по раскрытым фолиантам. По-видимому, "иньен" был трудный, замысловатый, с обычными талмудическими недомолвками, иносказаньями, намеками. Ученики решительно ничего не понимали и были измучены до крайней степени. Их бледные худые лица были покрыты потом, в глазах светилось недоумение загнанного до изнеможения животного. Мендл казался еще более измученным. Его желтое как воск лицо и помутившиеся глаза выражали крайнюю степень утомления, близкого к обмороку. Всеми силами души, всем телом и руками, и глазами, и голосом старался он растолковать ученикам смысл "иньена", -- но все было напрасно. От напряжения и собственного крика дети как бы ополоумели, потеряв всякую способность что-либо понимать. Механически подхватывали они слова Мендла и выкрикивали их со страстным отчаянием. Как кони, завязнувшие в топи, порываются под ударами бича, не двигаясь с места, так порывались несчастные дети под выкриками Мендла. Картина была ужасная.
Когда я вошел, Мендл как-то сразу, резко оборвал свой беспрерывный крик, глубоко-глубоко вздохнул, точно кашлянул, и отер вспотевшее лицо рукавом рубашки (он был, по обыкновению, без сюртука).
-- Нет ли чего нового? -- обратился он ко мне слабым голосом полного изнеможения.
Признаюсь, я не решился огорошить этого измученного человека известием, которое должно было сильно его поразить. Я неопределенно покачал головой. Мендл удовлетворился этим безмолвным ответом. Он опять глубоко вздохнул, широко раскрыв рот, как задыхающийся, и прошептал с горечью:
-- Без сил я с ними сегодня остался! Не хотят понять -- и конец!..
И, быстро повернувшись к ученикам, он опять раскачался и закричал нараспев:
-- Ну-у-у! Еще-е ра-а-аз! То-ону рабб-о-онон!!
И он снова потащил на буксире несчастных ребятишек.
Не прошло и десяти минут после моего прихода, как вошел реб Михоэл. Злейший и самый сильный противник Мендла в "политике", он, вместе с тем, был его лучшим другом и близким родственником. Люди одной профессии, одних умственных, духовных и материальных интересов, они имели помимо "политики" много точек соприкосновения, и не проходило дня, чтобы один из них не заходил к другому. Мендл не обратил поэтому никакого внимания на приход Михоэла. Но даже с первого взгляда ясно было, зачем он пришел.
Михоэл медленно и тихо вошел в комнату, проговорил не громко "Доброе утро" и не спеша опустился на скамейку. Лицо его было спокойное и имело самое будничное выражение, с оттенком обычной грусти. Посидев минуты две на месте, он поднялся и медленно, лениво подошел к столу. Заглянув в один из раскрытых фолиантов, он многозначительно поднял брови и усмехнулся.
-- А-а, вот где вы стоите! -- проговорил он сочувственно. -- Местечко знакомое! Трясина хорошая, чтоб ее никакой добрый еврей не знал. В прошлом году я с моими ослами простоял неделю целую на этом "иньене".
-- Из сил, из сил выбился я с ними! -- заговорил Мендл. -- Лошадиные головы! Чистые гоим! Самой простой вещи не вдолбишь им в голову.
Михоэл сочувственно покачал головой, отошел от стола и, разняв сзади фалды сюртука, сел на скамейку.
-- А мне казалось, что у Лейзера острая головка, -- произнес он, указывая на одного из учеников.
-- А! Лучше уж не говори о них! Острая головка -- тупая головка! Тут ни острых, ни тупых нет. Чурбаны -- и больше ничего!..
-- Кстати, -- перебил его спокойно Михоэл. -- Слышал ты новость: Плевна взята...
Мендл вздрогнул как от удара, рванулся с места и -- остался сидеть с устремленным на Михоэла испуганным взглядом, полным недоумения, вопроса.
-- Что ты говоришь! Ты с ума сошел! -- воскликнул он.
Это восклицание и растерянный взгляд Мендла как бы еще больше успокоили Михоэла. Он полез в карман, вытащил табакерку, взял из нее большую понюшку и, глядя в землю, заговорил грустно и несколько наставительно.
-- Да, друг мой... Плевну взяли. То есть не одну Плевну: Осман-паша сдался в плен со всем своим войском в 40000 человек и сдал город... Вот тебе, мой друг, короткая речь, -- закончил он, подняв голову и взглянув на Мендла.
Мендл казался ошеломленным этой "короткой речью". Он перевел на меня свой недоумевающий взгляд, как бы требуя защиты, опровержения. Но я мог только подтвердить слова Михоэла.
-- Как!.. Вы?.. Вы тоже знали об этом? -- воскликнул он. -- Откуда?.. В "листе"?..
-- Нет, из телеграммы...
-- Из телеграммы? Где... на базаре?..
И он быстро поднялся и начал поспешно надевать сюртук.
-- Стой, не лети. Я тебе сюда принес добрую весть, -- остановил его спокойно Михоэл и, понюхав смачно табаку, вытащил из-за пазухи серый листок, сложенный вчетверо. Передав его Мендлу, он отошел в сторону, подошел к полке, на которой лежала куча растрепанных книг и рукописей, вытащил оттуда тетрадку, мелко исписанную дугообразными строчками, -- лекция кабалы какого-нибудь цадика, -- сел в сторону и принялся читать, решив, по-видимому, на время совершенно забыть о Мендле.