Ан-Ский Семен Акимович
В еврейской семье

Lib.ru/Классика: [Регистрация] [Найти] [Рейтинги] [Обсуждения] [Новинки] [Обзоры] [Помощь]
Скачать FB2

 Ваша оценка:

С. А. Ан--скій.

РАЗСКАЗЫ

ТОМЪ I.

С.-ПЕТЕРБУРГЪ.

Типографія H. Н. Клобукова, Литовская, д. No 34.

1905.

  

ВЪ ЕВРЕЙСКОЙ СЕМЬѢ.

I.

   -- Ты видѣла?..
   Старуха произнесла эти слова полушопотомъ, едва разжимая свои тонкія, блѣдныя губы. Она сидѣла неподвижно на лежанкѣ, сохраняя наружное спокойствіе. Только гнѣвный взглядъ потухшихъ сѣрыхъ глазъ и ядовитая нотка, прозвучавшая въ ея голосѣ, свидѣтельствовали о глубокомъ возмущеніи.
   Вопросъ былъ обращенъ къ женщинѣ лѣтъ 35, съ плоскимъ, блѣднымъ лицомъ и жалкимъ, нѣсколько телячьимъ выраженіемъ. Она отвернула голову и отвѣтила съ плаксивымъ раздраженіемъ:
   -- Видѣла-ли я?-- да, я видѣла! А если-бъ не видѣла, я развѣ не знаю этой разбойницы? Хорошо знаю, что хозяйка въ домѣ она, а не я...
   Помолчавъ немного, она продолжала тономъ жалобы и обиды:
   -- Всю эту недѣлю я у нея, какъ изъ подъ ножа, просила: "Ханэ, оставьте голландскую курицу на Пасху, а на субботу зарѣжьте черную"! А она, разбойница, взяла и зарѣзала голландскую... Ну?
   Старуха машинально заглянула въ открытую дверь кухни. На скамьѣ лежала большая, еще не общипанная курица... На худомъ и желтомъ лицѣ старухи выразилось сильное негодованіе.
   -- Слышишь?-- заговорила она рѣшительно.-- Вотъ, клянусь тебѣ: чтобы мнѣ руки отсохли, если я притронусь въ субботу къ этой курицѣ! Пусть сама жретъ ее, эта "маршаасъ" (мерзавка)!
   -- О! вы ее этимъ огорчите! Какъ же!-- отозвалась молодая иронически, и черезъ минуту добавила уныло:-- Я жду Бореха, какъ набожный еврей ждетъ Мессіи. Когда онъ пріѣдетъ, я ему все разскажу. Пусть онъ съ нею раздѣлается...
   -- Бореха!-- проворчала презрительно старуха.-- Нашла тоже человѣка. Скажешь ему одно,-- онъ сдѣлаетъ какъ разъ обратное. Нѣтъ! ужъ видно, Богомъ назначено терпѣть...
   Дверь распахнулась отъ сильнаго пинка ногой снаружи, и, вмѣстѣ съ клубами холоднаго пара, въ комнату вошла женщина лѣтъ 50-ти, невысокая, плотная, съ круглымъ, здоровымъ лицомъ, большимъ мясистымъ носомъ и сѣрыми добрыми глазами. Она несла громадную охабку дровъ, которую еле обхватывала обѣими руками. Ловкимъ пинкомъ ноги прихлопнула она за собою дверь и согнувшись дугой подъ тяжестью своей ноши, направилась почти бѣгомъ въ кухню. Бросивъ съ размаху дрова на полъ у печи, она выскочила въ другую комнату, раскраснѣвшаяся, взволнованная, и закричала съ яростью:
   -- Чтобъ его громъ убилъ! Чтобъ ему околѣть неслыханной смертью, этому разбойнику, этому пьяницѣ! Слыхали вы: девять часовъ пробило -- чтобъ ему девять скулъ сѣло на тѣлѣ!-- а у меня въ кадкѣ ни капли воды!-- Вотъ и вари!.. Пусть онъ только покажется теперь! Не будь я еврейская дочь,-- если не ошпарю его кипяткомъ!
   И, не дожидаясь ни отвѣта, ни сочувствія, она метнулась обратно въ кухню, схватила глиняный кувшинъ и выбѣжала на улицу.
   -- Уже Иванъ виноватъ!-- проворчала старуха.
   Выбѣжавъ изъ дому, кухарка направилась къ рѣкѣ, но не успѣла сдѣлать и десяти шаговъ, какъ показался Иванъ, который несъ на плечѣ коромысло съ двумя ведрами. Она остановилась и издали закричала ему:
   -- Кобъ ты околѣлъ! кобъ ты здохъ! Пьяница ты! поскудникъ ты! Помойницу я тебѣ на голову вылью! Когда ты мнѣ воду несешь?!
   -- Ну-яу, не кричи, Ханка,-- отвѣтилъ спокойно и добродушно Иванъ, подойдя къ ней.-- У меня вчера коромысло сломалось. Сегодня насилу выпросилъ у Машки...
   -- Сломалось?..-- начала тѣмъ же тономъ Хана, но, вспомнивъ, что у нея и безъ того много дѣла, сразу оборвала рѣчь, бросилась обратно къ дому и принялась быстро засовывать короткія полѣнца въ печь.
   Иванъ, выливъ воду въ кадушку, стоявшую въ сѣняхъ, вошелъ въ комнату, поставилъ на полъ ведра и принялся набивать трубку.
   -- Постой, поскудникъ!-- крикнула ему изъ кухни Хана.-- Ты думаешь: въ субботу что-нибудь у меня получишь?.. Пирога субботняго я тебѣ дамъ? рюмку водки я тебѣ дамъ?-- Хворобы я тебѣ дамъ! трясцы я тебѣ дамъ! Вотъ что я тебѣ дамъ!
   Успокоившись на этомъ рѣшеніи, она принялась подтоплять печь.
   Иванъ, широко улыбаясь, раскурилъ трубку, не спѣша взялъ на плечо коромысло и направился къ дверямъ.
   -- Еще два ведра принести?
   -- Два,-- отвѣтила Хана спокойно.
   Затопивъ печь, она вошла въ комнату и окинула ее зоркимъ взглядомъ. Вправивъ валявшееся на столѣ полотенце въ кольцо, Хана подошла къ хозяйкѣ и ея свекрови.
   -- Вотъ, Малкэ, вы все равно теперь сидите безъ дѣла,-- заговорила она тономъ не то упрека, не то просьбы, обращаясь къ молодой.-- Вы бы взяли и починили мальчику рубашку. Завтра ему въ баню идти, а у него -- я посмотрѣла -- ни одной цѣлой рубашечки нѣтъ... Право, возьмите иголку...
   -- Съ ума ты сошла, гоя (невѣрная)?!-- крикнула на нее сердито старуха.-- Ты забыла, что сегодня "Рэшъ-хэйдешъ"? {"Ройшъ-хэйдешъ" -- начало мѣсяца. Первый день или первые два дня мѣсяца считаются полупраздникомъ.}.
   -- "Рэшъ-хэйдешъ"... По правдѣ сказать, совсѣмъ забыла,-- отвѣтила, нѣсколько опѣшивъ, Хана, но тотчасъ же оправилась: -- Ну, а если "Рэшъ-хэйдешъ"? Развѣ "Рэшъ-хэйдешъ" такой ужъ праздникъ?.. Я сама видѣла, что люди шьютъ въ "Рэшъ-хэйдешъ"...
   -- Уйди съ глазъ моихъ, слышишь!-- крикнула съ раздраженіемъ старуха.-- Она сама видѣла! Ты, можетъ быть, видѣла, что шьютъ и въ субботу...
   Малка поднялась съ табурета и заговорила тономъ обиды и упрека:
   -- Вы, Ханэ, любите, чтобъ дѣлалось все наоборотъ. Сколько разъ я вамъ, говорила, сколько я васъ просила, чтобъ вы зарѣзали черную курицу...
   -- Я же вамъ говорила, что я черной курицы не понесу рѣзать!-- воскликнула съ ожесточеніемъ Хана,-- Не могу я нести къ рѣзнику {Птицу, какъ и крупный и мелкій скотъ, убиваетъ ученый спеціалистъ рѣзникъ, не имѣющій ничего общаго съ мясникомъ.} курицу, которая несется! Это разбой! Вы заботитесь о Пасхѣ? До Пасхи я вамъ откормлю пять голландскихъ куръ. Я больше забочусь о томъ, чтобъ были яйца къ Пасхѣ...
   -- Ну, хорошо, хорошо! Перестань! Ты вѣдь всегда права,-- перебила ее старуха.
   Хана пошла въ кухню, но тотчасъ же поспѣшно вернулась обратно.
   -- Смотрите, Малка,-- заговорила она не громко и съ волненіемъ.-- Что вы себѣ думаете? Вечеромъ Борехъ пріѣдетъ,-- отчего вы не идете въ...
   Изъ скромности она не договорила слова: "Миквэ" (бассейнъ), въ которомъ замужнія женщины должны, по закону, окунаться въ извѣстные періоды для очищенія. Малка покраснѣла и заволновалась.
   -- Горе мое!-- воскликнула она застѣнчивымъ шопотомъ.-- Совсѣмъ изъ головы вышло.
   -- Человѣкъ тоже...-- проворчала съ укоромъ старуха.
   -- Идите сейчасъ, идите: кончайте это!-- посовѣтовала настойчиво Хана.-- Сегодня топятъ баню.
   -- Пойду и я тоже въ баню,-- надумала меланхолически старуха.
   Засунувъ стальной прутокъ за черную атласную "головку" (пасъ), плотно обхватывавшую ермолкой ея бритую голову, она прибавила:
   -- Побрѣюсь тоже: я ужъ давно не брилась... Хотя жалко: четвергъ, нельзя будетъ ногти обрѣзать {По талмуду, обрѣзанные ногти начинаютъ отростать черезъ три дня. Стричь ихъ въ четвергъ -- значитъ, заставить ихъ начать рости въ субботу. Начало процесса растенія -- трудъ, а суббота день отдыха и покоя... Поэтому и запрещено стричь ногти въ четвергъ.}.
  

II.

   Хана осталась одна и принялась готовить обѣдъ. Работая, она говорила сама съ собой: выругала еще разъ Ивана и произнесла цѣлый монологъ о голландской курицѣ.
   Часовъ около 12-ти, въ домъ вбѣжалъ сынъ Малки, Лейбка, мальчикъ лѣтъ 8--9, высокій, хрупкій съ блѣднымъ нервнымъ личикомъ и живыми черными глазками. На немъ была изношенная шубенка, подбитая черными кошками, перешедшая къ нему отъ старшаго брата, учившагося теперь въ другомъ городѣ. На головѣ была бобровая шапченка. Вбѣжавъ въ домъ, онъ быстро сорвалъ съ себя шубенку, бросилъ ее на первый попавшійся стулъ и отправился въ кухню.
   -- Тетя! дайте мнѣ ѣсть! умираю -- ѣсть!-- воскликнулъ онъ скороговоркой, схватившись за передникъ Ханы.
   Хана вовсе не была его теткой. Лѣтъ уже 10 она служила у Малки, при ней мальчикъ родился, она его выняньчила. Когда ему было лѣтъ 5, онъ опасно заболѣлъ. Чтобы спасти его, была употреблена хитрость: ему прибавили имя Хаимъ {Хаимъ -- жизнь.} и, кромѣ того, Хана торжественно, при свидѣтеляхъ, купила его у матери за пятакъ серебра. Все это дѣлалось съ цѣлью провести ангела смерти, когда онъ придетъ за душей мальчика: его пошлютъ взять душу Лейбы, сына Малки -- но онъ найдетъ лишь Хаима сына Ханы, за которымъ его вовсе не посылали. Обманъ удался, ангелъ вернулся ни съ чѣмъ, а Лейбка выздоровѣлъ. Съ тѣхъ поръ онъ сталъ звать Хану "тетей". Хана, въ минуты нѣжности, звала его сыномъ и "купленникомъ". Когда же она сердилась на него, то кричала: "Отберу у твоей матери пятакъ -- и знать тебя не хочу"!
   -- Ша! чертъ изъ болота! Не рви мнѣ фартуха!-- прикрикнула она на него беззлобно.-- Успѣешь. Обѣдъ еще не готовъ.
   Схвативъ его за руку, она другой своей рукой подняла конецъ передника и понесла его къ носу Лейбки. Предвидя нѣсколько жестокую, но благотворную операцію, мальчикъ зажмурилъ глаза и послушно подставилъ лицо. Когда операція была кончена, Хана заботлибо осмотрѣла мальчика съ головы до ногъ.
   -- Опять хвостъ торчитъ!-- замѣтила она, увидѣвъ торчавшую у него сзади рубашку.-- Видно опять сѣкли?
   -- Нѣтъ! не сѣкли!-- отозвался Лейба съ торжествомъ, и глазки его заискрились радостью.
   -- "Не сѣкли"... Доволенъ!-- протестовала тономъ упрека Хана.
   Она отрѣзала ломтикъ хлѣба, намазала его масломъ и подала мальчику.
   -- Ѣшь пока. Бабушка и мать могутъ замѣшкаться. Ѣшь -- и оставь меня въ покоѣ.
   Но мальчикъ не думалъ уходить. Онъ ѣлъ хлѣбъ, пристально глядя въ печь, мурлыкалъ что-то про себя и слегка подпрыгивалъ.
   -- Тетя! знаете: послѣ обѣда я не пойду въ хедеръ: сегодня -- полдня: Решъ-хэйдешъ!-- заявилъ онъ съ удовольствіемъ.
   -- Знаю! Слышала про твою радость, шейгецъ! {Испорченное отъ древне-евр. "шэкецъ" -- гадъ. Шейгецъ-шалунъ, дерзкій, безбожникъ. Христіанскія дѣти называются "шейгецъ" (мальчикъ) и "шиксе" (дѣвочка).} Вижу, какъ ты любишь ходить въ хедеръ!-- проворчала Хана и добавила мягче.-- Рэшъ-хэйдешъ! Ты бы хоть прочелъ со мною "Яйлэ-Вьевэ" (молитва).
   -- Сейчасъ, тетя!-- воскликнулъ, обрадовавшись, Лейбка, бросилъ на столъ недоѣденный хлѣбъ, поспѣшно проглотилъ, что было во рту, и принялся медленно и отчетливо читать молитву. Хана, оставивъ работу, стояла, опустивъ руки, серьезная и послушная, и повторяла за нимъ слово за словомъ.
   Когда молитва была кончена, она погладила мальчика по щекѣ и сказала нѣжно:
   -- Иди, сыночекъ, иди, птичка моя, играть. Скоро будемъ обѣдать.
   -- Нѣтъ, тетя, я буду здѣсь,-- отвѣтилъ мальчикъ, взявшись опять за хлѣбъ.
   Хана не протестовала и принялась за работу. Мальчикъ пристально и мечтательно глядѣлъ въ печь, гдѣ пламя, охватившее десятокъ полѣнъ, металось, не находя себѣ простора.
   -- Тетя, а вы знаете, что такое огонь?-- спросилъ онъ вдругъ задумчиво, не спуская своего мечтательнаго взгляда съ печи.
   -- Что? огонь?-- удивилась Хана.-- Что значитъ: что такое огонь? Огонь -- огонь... Огонь горитъ...
   -- Нѣтъ, тетя: огонь -- Богъ...-- отвѣтилъ мальчикъ по прежнему мечтательно-задумчиво, но очень увѣренно и не громко, точно про себя.
   -- Богъ?-- воскликнула съ недоумѣніемъ Хана и тотчасъ добавила строго:-- Не говори глупостей, дуракъ! Нельзя этого говорить! Богъ! Богъ -- на небѣ...
   -- Нѣтъ, тетя, вы не знаете: Богъ -- огонь,-- спокойно настаивалъ онъ.-- Я самъ училъ въ "Хумешѣ" (Пятикнижіе): "И показалось Мэйше сухое дерево, которое горѣло и не сгорало. Мэйше думалъ, что это огонь, а это былъ Богъ"...
   -- Ну-ну! хорошо, хорошо! Ты все знаешь!-- перебила его поспѣшно и съ неудовольствіемъ Хана. Не имѣя возможности оспаривать его и, чувствуя, что почва очень рискованная, она предпочла прекратить разговоръ на слишкомъ мудреную тему.
   -- Ты лучше вотъ разскажи мнѣ что-нибудь изъ "Хумеша",-- прибавила она.
   -- Хорошо, тетя!-- съ удовольствіемъ согласился Лейбка и, взобравшись ловко на столикъ, стоявшій у печи, онъ плотно усѣлся и произнесъ съ радостью:
   -- Опять про Мэйше, тетя?
   -- Про Мэйше ты уже разсказывалъ.
   -- Нѣ-ѣтъ, тетя! Этого вы не знаете: это новое, изъ Рашэ. {Раши -- начальныя буквы имени: Раби Шлойме Ицхоки. Ицхоки жилъ въ X--XI в. въ Испаніи. Его комментаріи къ Библіи и Талмуду печатаются всегда съ текстомъ, очень популярны у евреевъ и, въ самомъ дѣлѣ, значительно облегчаютъ изученіе текста. Иногда Ицхоки приводитъ въ комментаріяхъ къ Библіи легенды изъ Талмуда.} Красивое!
   -- Ну-ну, разскажи!-- согласилась Хана.
   -- Когда Мэйше былъ маленькій,-- началъ разсказывать Лейбка медленно и съ чувствомъ, болтая въ то же время отъ удовольствія ногами,-- онъ сидѣлъ разъ на рукахъ у Парэ (фараона). И вдругъ онъ схватилъ у Парэ съ головы корону и бросилъ на полъ. Парэ разсердился и велѣлъ его убить. Позвали всѣхъ колдуновъ и велѣли имъ испробовать: умный ли Мэйше или дуракъ. Колдуны принесли двѣ тарелки: на одной было золото, на другой были горячіе уголья. Если Мэйше схватитъ золото -- онъ умный, и его надо убить...
   -- За что же его убивать, если онъ умный?-- удивилась Хана.
   -- Ну, вы не догадываетесь за что? Если онъ умный, значитъ, онъ нарочно схватилъ и бросилъ корону... а если онъ схватитъ уголь -- онъ дуракъ и его не надо убивать... Мэйше протянулъ руку и хотѣлъ уже взять золото, но тутъ прилетѣлъ ангелъ и толкнулъ ему руку: онъ схватилъ уголь. Тогда ему стало больно, и онъ -- гамъ!-- схватилъ уголь въ ротъ и обжегъ себѣ языкъ. По-о-это-му-у Мэ-эйше и сталъ за-а-аикой!-- закончилъ Лейбка нараспѣвъ.
   Хана, застывъ на одномъ мѣстѣ, съ кочергой въ рукѣ, слушала разсказъ съ благоговѣйнымъ вниманіемъ. Когда Лейбка кончилъ, она повернула къ нему свое сіяющее лицо, погладила его по головѣ и поцѣловала.-- Когда ты славный мальчикъ,-- я тебя люблю,-- произнесла она мягко.-- Если будешь хорошо учиться,-- всѣ тебя будутъ любить. А выростешь большимъ -- будешь раввиномъ, и дадутъ тебѣ красивую невѣсту...
   Повліяли ли на юнаго ученаго ласки и поцѣлуй, или же обѣщаніе раввинства и красивой невѣсты,-- но онъ вдругъ почувствовалъ сильный приливъ нѣжности къ Ханѣ. Обхвативъ порывисто и страстно ручками ея короткую шею, онъ прильнулъ къ ея щекѣ долгимъ нервнымъ поцѣлуемъ и воскликнулъ:
   -- Ой, тетя, какъ я васъ люблю!
   Соскочивъ со столика, онъ остановился передъ Ханой возбужденный, счастливый, и во взглядѣ его заискрилось вдохновеніе.
   -- Слушайте, тетя!-- воскликнулъ онъ.-- Я перескажу вамъ все, что я сегодня училъ въ хедерѣ!
   И, раскачиваясь всѣмъ своимъ худенькимъ тѣльцемъ, онъ началъ выкрикивать съ вдохновеніемъ, нараспѣвъ:
   -- "И сказа-алъ Богъ Мэйше -- и та-акъ сказалъ: возьми-и себѣ красную коро-ову, цѣ-ѣльную, безъ недоста-атка"...
   И чѣмъ дальше говорилъ мальчикъ, тѣмъ болѣе вдохновлялся, тѣмъ больше крѣпъ его голосъ. Въ эту минуту онъ чувствовалъ себя большимъ, сильнымъ, непобѣдимымъ. Передъ нимъ былъ не грозный всезнающій "ребэ" съ плеткой въ рукѣ, слѣдящій, какъ охотникъ, за каждымъ словомъ, за каждымъ движеніемъ... Передъ нимъ была женщина, простая и темная, которая слушала его съ вѣрой и любовью, съ открытой душой и благоговѣйнымъ вниманіемъ. Онъ чувствовалъ это, чувствовалъ ея любовь, ея благоговѣйное вниманіе, чувствовалъ свое ученое превосходство -- и это его подымало въ высь, опьяняло вдохновеніемъ.
   Хана стояла неподвижно, раскраснѣвшаяся, взволнованная. Она слушала, проникаясь музыкальнымъ напѣвомъ непонятныхъ словъ,-- и ея сердце таяло отъ восторга. Передъ ней былъ не мальчикъ, не шалунъ, не маленькій Лейбка, Передъ нею былъ "еврей", ученый. И если Лейбка теперь столько знаетъ -- что же будетъ потомъ, когда онъ выростетъ большой. И въ воображеніи темной женщины носился образъ великаго раввина, грознаго, всезнающаго... Не забудетъ онъ и ее, темную и грѣшную. Онъ согрѣетъ ее своимъ огнемъ, онъ освѣтитъ ее своимъ блескомъ, онъ извлечетъ ее изъ страшнаго ада и приготовитъ ей свѣтлый рай!..
   И въ душѣ ея росло и подымалось что-то свѣтлое, торжественное и радостное...
  

III.

   Малка и старуха вернулись изъ бани красныя, степенныя и довольныя. Малка чувствовала себя неловко, ходила по дому бокомъ и держала глаза опущенными. Старуха была въ хорошемъ настроеніи.
   -- На пользу вамъ!-- послала имъ пожеланіе Хана.
   -- Спасибо!
   -- Хорошая баня была?
   Старуха пожала плечами отъ невыразимаго восторга.
   -- Рай, а не баня! Говорю тебѣ: еще такой бани не было: просторно, ни капли угара -- царство! Паръ по всѣмъ костямъ расходился. Я просто прибавила себѣ жизни.
   Во время обѣда разговоръ вертѣлся на одной темѣ: пріѣздѣ хозяина. Онъ долженъ былъ пріѣхать вечеромъ,-- и его ждали съ напряженіемъ, но безъ особенной радости.
   Борехъ служилъ приказчикомъ у небогатаго и запутавшагося лѣсопромышленника. На обязанности Бореха лежало наблюденіе за работой въ лѣсу. Въ этомъ лѣсу, находившемся въ ста слишкомъ верстахъ отъ небольшого бѣлорусскаго города, гдѣ жила семья Бореха, ему приходилось жить безвыѣздно цѣлыми мѣсяцами. Только необходимость закупать провизію для рабочихъ и нужные для работы матеріалы позволяла ему время отъ времени пріѣзжать домой на день -- на два. Жалованья получалъ онъ 20 руб. въ мѣсяцъ и получалъ ихъ крайне неаккуратно. Еще какой-нибудь десятокъ рублей въ мѣсяцъ зарабатывала и Малка: она разносила на домъ богачамъ какой-то особенный холстъ, который она получала прямо изъ Москвы, черезъ какого-то родственника. Такимъ образомъ и сводились кое-какъ концы съ концами. Впрочемъ, въ городѣ Борехъ считался солиднымъ въ матеріальномъ отношеніи хозяиномъ. Жалованье въ 20 руб. считалось не маленькимъ, и кромѣ этого, Борехъ былъ домохозяиномъ; домъ былъ старенькій, но собственный, и оцѣнивался въ 400 рублей.
   Борехъ заблаговременно извѣщалъ семью о своемъ пріѣздѣ -- и его ожидали. Въ домѣ чистили и мыли, какъ передъ праздникомъ. На субботу рѣзали курицу, приготовлялись изысканныя блюда и покупалась четверть бутылки изюмнаго "вина".
   За обѣдомъ разговоръ коснулся самаго чувствительнаго вопроса: привезетъ ли Борехъ денегъ и сколько? При этомъ Малка съ ужасомъ вспомнила про ростовщика-недѣльщика, которому она послѣдніе полгода платила очень неправильно. Этотъ "недѣльщикъ" не любитъ шутить -- а онъ грозилъ подать вексель. Малку особенно пугало то, что онъ ужъ недѣли двѣ не являлся. Это зловѣщій признакъ. Кому-кому, а ему надо будетъ, какъ только Борехъ привезетъ деньги, отнести на домъ за двѣ недѣли...
   Когда обѣдъ былъ конченъ, Лейбка обратился къ матери съ просьбой.
   -- Мамэ, пусти меня къ Менделю играть. Ей-Богу, я не буду шалить!
   -- Играть!-- протестовала старуха.-- До какихъ это лѣтъ будешь ты играть? Какъ тебѣ не стыдно! Мальчикъ девяти лѣтъ, мальчикъ, который учитъ уже гморэ (талмудъ) -- и у него въ мысляхъ игра! Если ты свободенъ -- садись и повторяй или читай псалтырь...
   -- Бабушка! Какъ я еврей, самъ ребе позволилъ намъ поиграть... немножко. Потомъ мы соберемся въ хедерѣ и будемъ тамъ, безъ ребэ, повторять гморэ.
   -- Ну, хорошо, хорошо, пойдешь,-- дала свое согласіе Малка.-- Прочти пока "Благословеніе" (послѣ-трапезная молитва).
   Обрадованный Лейбка началъ читать быстро шопотомъ молитву и черезъ 5 минутъ произнесъ громко послѣднія слова.
   -- Уже прочелъ "Благословеніе"?-- воскликнула съ ужасомъ старуха.
   -- Бабушка! какъ я еврей, я ни одного слова не пропустилъ!-- отвѣтилъ оторопѣвшій Лейбка.
   -- Хорошо! очень хорошо! Прекрасное "Благословеніе" -- проговорила съ злобной ироніей старуха и, постучавъ сухимъ пальцемъ по столу, прибавила съ угрозой:
   -- Накопляй, накопляй добрыя дѣла, Лейбочка. Накопляй! Получишь завтра отъ отца за все сразу! Все разскажу ему. Думаешь, я забыла что-нибудь? Я ничего не забыла. Разскажу ему, какъ ты игралъ съ кошкой, какъ ты въ субботу сломалъ палку, какъ ты молишься наизусть, какъ ты шалишь -- все разскажу! Готовься къ банѣ!
   -- Бабушка-а! Я же... Какъ я еврей, я больше не буду!
   -- Чтобы Богъ такъ продлилъ мои годы, какъ я все разскажу!
   -- Бабушка, слушайте!-- воскликнулъ съ отчаяньемъ Лейбка, подойдя къ старухѣ.-- Вотъ вамъ рука на мою будущую (загробную) жизнь,-- и онъ протянулъ ей свою худую ручку,-- что съ этого дня я стану уже человѣкомъ... буду дѣлать все, что мнѣ прикажутъ!
   Старуха глядѣла на него пристально, строго и, повидимому, колебалась. Наконецъ, она согласилась на сдѣлку, прикоснулась къ рукѣ мальчика и проворчала:
   -- Смотри!.. Въ послѣдній разъ вѣрю тебѣ!
   Лейбка оживился и сдѣлалъ движеніе уйти, но старуха схватила его за руку и какъ-то жестоко усадила на стулъ:
   -- Сиди! Не бѣги! Прочти раньше "Благословеніе" еще разъ; вслухъ, изъ молитвенника прочти! Иначе не пойдешь.
   Лейбка безропотно повиновался. Тогда его отпустили играть.
  

IV.

   Борехъ пріѣхалъ часовъ въ 6 вечера. Явился онъ, по обыкновенію, злой и раздраженный и послѣ перваго привѣтствія, принялся разносить и проклятаго хозяина, и проклятую службу, и проклятыхъ мужиковъ. Долгіе мѣсяцы одинокой жизни въ лѣсу, холодъ, лишенія, постоянныя столкновенія съ крестьянами, постоянныя оскорбленія деспота хозяина -- все это накопляло въ душѣ Бореха желчное раздраженіе, которое требовало исхода. Дома можно было излить свою желчь, дома хотѣлось излить ее. Пусть-ка и они, живущіе беззаботно въ теплѣ и холѣ, почувствуютъ и поймутъ, какъ легко добывается кусокъ хлѣба для нихъ, пусть они оцѣнятъ его трудъ, его подвигъ...
   Жена и мать слушали его молча, поникшія и грустныя, вздыхали, покачивали головами,-- но, вмѣсто жалости и сочувствія, имъ на душу ложилась гнетущая тяжесть, и онѣ безсознательно жаждали, чтобъ Борехъ ужъ скорѣе уѣхалъ -- чтобы жизнь потекла по прежнему.
   Послѣ нѣсколькихъ часовъ раздраженныхъ изліяній, Борехъ сдѣлался мягче и доступнѣе,-- а за ужиномъ началъ интересоваться разными хозяйственными дѣлами. Отдали ли перелицевать его полинявшій сюртукъ? хватитъ ли до Пасхи соленыхъ огурцовъ и не портятся ли они? гдѣ была найдена пропавшая серебряная ложка?.. У Бореха было серебро: четыре серебряныхъ ложки и бокалъ, пережившіе самыя критическія обстоятельства. При послѣднемъ пріѣздѣ Бореха пропала серебряная ложка, и это событіе отравило жизнь и ему, и домочадцамъ. Послѣ его отъѣзда ложка нашлась на дворѣ въ мусорѣ, и его немедленно объ этомъ извѣстили. Когда всѣ домашнія и городскія новости были разсказаны, старуха и Малка повели тонкую аттаку, направленную къ тому, чтобы вывѣдать, сколько Борехъ привезъ денегъ. Борехъ инстинктивно угадалъ эту тактику, но упорно отмалчивался: онъ любилъ помучить Малку раньше, чѣмъ дать ей деньги. Пусть чувствуетъ!
   Чтобы отвлечь жену отъ этого вопроса, Борехъ обратился къ Лейбкѣ.
   -- Ну, а ты, молодецъ? Что съ тобой слышно? Что-то ужъ слишкомъ тихо сидишь ты у меня. Дурной признакъ,-- проговорилъ онъ съ легкой строгостью.
   Вступленіе не обѣщало ничего дурного. Въ другое время отецъ начиналъ съ окрика, замѣчанія, упрека. Однако, Лейбка съежился.
   -- А?-- повторилъ Борехъ, вопросительно оглядывая всѣхъ.-- Видно накопилось за нимъ достаточно добрыхъ дѣлъ? Ну, разсказывайте. Чего же вы молчите, когда я спрашиваю?-- закончилъ онъ уже съ оттѣнкомъ раздраженія.
   -- Что разсказывать?..-- заговорила нерѣшительно Малка.-- Понятно, онъ еще далеко не исправился... но онъ... развѣ я знаю? онъ обѣщалъ...
   -- Онъ далъ мнѣ руку!-- отозвалась презрительно старуха.-- Знаешь, его обѣщанія? Пока ты будешь здѣсь -- будетъ человѣкомъ, а уѣдешь -- примется за свои старыя штуки...
   -- Какъ я еврей, бабушка, нѣтъ!-- вырвалось у Лейбки восклицаніе.
   -- Молчи, когда тебя не спрашиваютъ!-- прикрикнулъ на него отецъ.
   -- Нѣтъ!-- рѣшила энергично старуха.-- Надо, чтобы онъ далъ руку тебѣ! Тогда онъ, можетъ быть, будетъ помнить.
   Лейбка встрепенулся и приготовился дать отцу "руку". Онъ не задумался бы дать сто "рукъ" и сто клятвъ, лишь бы поскорѣй покончить съ опаснымъ вопросомъ, который большей частью кончался слишкомъ плачевно для него.
   -- Ну! попробуемъ!-- рѣшилъ торжественно отецъ и, взявъ въ свою руку ручку Лейбки, спросилъ:
   -- На что даешь ты руку?
   -- На свою будущую жизнь...
   -- Ну, и что?..
   -- Что съ этого дня я стану человѣкомъ и не буду шалить!-- произнесъ Лейбка привычную формулу.
   -- Что будешь молиться не наизусть, а изъ молитвенника,-- добавила мать.
   -- Что буду молиться не наизусть, а изъ молитвенника,-- повторилъ за нею Лейбка.
   -- Постой! постой!-- воскликнула поспѣшно старуха, боясь упустить удобный случай.-- Постой! Пусть онъ обѣщаетъ тебѣ "говорить" каждый день послѣ молитвы двѣ-три пѣсни Псалтыря. Ничего, это не повредитъ ему!
   Мальчикъ, конечно, обѣщалъ и это.
   -- Ну, смотри у меня, шейгецъ!-- произнесъ отецъ, выпуская его руку.-- Помни, что теперь въ моихъ рукахъ вся твоя будущая жизнь... Пропустишь одно слово молитвы, пошалишь -- и пропалъ твой рай. Будешь вѣчно въ аду, въ котлѣ съ кипящей смолой!
   Угроза эта, однако, не произвела особеннаго впечатлѣнія на Лейбку. Напротивъ, лицо его даже оживилось отъ сознанія, что все кончилось благополучно. Это не понравилось Бореху и онъ прибавилъ.
   -- Постой еще радоваться, шейгецъ! Еще посмотримъ, что скажетъ въ субботу твой ребэ. Еще, можетъ быть, такую баню получишь, что лучше и не надо...
   -- Да довольно ужъ вамъ мучить ребенка!-- не выдержала, наконецъ, Хана.
   -- Балуйте, балуйте его!-- отвѣтилъ ей съ упрекомъ Борехъ.-- Сдѣлаете вы изъ него человѣка! Онъ и такъ ужъ на лѣсъ ростетъ...
   -- Избалованъ, какъ поросенокъ, какъ единственный сынъ,-- вставила старуха.-- Взялъ бы примѣръ съ брата.
   Братъ Лейбки, Гершонъ, мальчикъ лѣтъ 15, учился въ "Ешиботѣ" (нѣчто въ родѣ высшаго учебнаго заведенія для изученія Талмуда и закона) въ сосѣднемъ городкѣ, получая, какъ и всѣ его товарищи, даровой столъ поочередно у богатыхъ и зажиточныхъ хозяевъ города. Родители иногда кое-что посылали ему, считали его обезпеченнымъ и были увѣрены, что онъ будетъ раввиномъ.
   Вспомнивъ о немъ, Борехъ спросилъ:
   -- Отъ Гершона не было письма?
   -- Что ему писать,-- отвѣтила мать.-- Пріѣдетъ на Пасху.
   Борехъ сладко потянулся и оглянулся кругомъ.
   -- Ну, а вы, Хане, какъ поживаете?-- спросилъ онъ снисходительно.
   -- Что значитъ: какъ поживаю? живу!-- отвѣтила нѣсколько сурово, махнувъ съ неудовольствіемъ рукой, Хана.-- Живу, грѣшу, какъ и всѣ люди...
   Она не любила говорить о себѣ. У нея было не мало незалѣченныхъ ранъ. Мужъ черезъ три года послѣ свадьбы бросилъ ее и исчезъ неизвѣстно куда. Она осталась съ двумя дѣтьми, сыновьями, которыхъ выростила. Старшій умеръ отъ чахотки, а второй долгіе годы отравлялъ ей жизнь своимъ поведеніемъ, пока не попалъ въ острогъ. Этого никто не зналъ,-- и Хана, молча, носила въ душѣ свое большое горе.
   -- Досада горькая!-- прибавила она поспѣшно, съ огорченіемъ.-- Сдѣлала на ужинъ блинчики и не успѣла ихъ поджарить... Надо оставить на завтра.
   -- Обойдемся сегодня и безъ блинчиковъ,-- согласился благодушно Борехъ.-- Вы вотъ позаботьтесь лучше, чтобъ кугель былъ въ субботу хорошій {Кугель -- пуддингъ, необходимое субботнее блюдо. Для гостя кугель является показателемъ: чѣмъ удачнѣе кугель -- тѣмъ, значитъ, дороже гость.}.
   -- Насчетъ кугеля не безпокойтесь,-- отвѣтила съ увѣренностью Хана.-- Будутъ даже два кугеля: и лапшаной и сладкій. Только бы вы сами стоили...
   -- Какъ это?..-- спросилъ снисходительно улыбаясь, Борехъ.
   -- Очень просто: если вы привезли деньги -- будете хорошимъ гостемъ, и кугель будетъ удачный.
   Малка вздрогнула и насторожилась. Сама она никогда не осмѣлилась бы такъ прямо поставить вопросъ. Если бъ она и рѣшилась это сдѣлать, Борехъ взбѣсился бы; посыпались бы упреки, крики и кончилось бы категорическимъ заявленіемъ, что денегъ нѣтъ. Лишь передъ самымъ отъѣздомъ онъ бы ей бросилъ, какъ собакѣ кость, нѣсколько рублей. Совершенно иначе отнесся онъ къ Ханѣ. Онъ даже не разсердился, только по лицу его пробѣжала какая-то тѣнь.
   -- Много я денегъ привезъ!-- отвѣтилъ онъ упавшимъ голосомъ.-- Чтобъ ему, разбойнику, не больше жить на свѣтѣ. Еле выплакалъ 15 рублей.
   -- Пятнадцать рублей?!-- воскликнула Хана почти съ испугомъ.-- Что мы съ пятнадцатью рублями сдѣлаемъ?
   -- Одной лавочницѣ слѣдуетъ 7 руб. 50 коп., а главное -- "недѣльщику". Ему необходимо, какъ жить на свѣтѣ, уплатить за двѣ недѣли,-- вставила робко Малка.
   -- Ну, что же вы хотите?.. чтобъ я пошелъ воровать? воровать я не пойду! Скажите спасибо, что и это привезъ. Могъ и этого не привезти...
   -- Да вѣдь тебѣ слѣдуетъ отъ твоего разбойника цѣлый кладъ!-- отозвалась старуха.
   -- Слѣдуетъ! А если слѣдуетъ? Слѣдуетъ, мнѣ 40 рублей, какъ одна копейка. А иди-ка, вырви ихъ у него. Я бы васъ послалъ поговорить съ нимъ.
   -- Пшш!-- воскликнула съ презрѣніемъ Хана.-- Какъ я еврейка, я бы у него всѣ деньги до копейки отобрала. Что это значитъ! Милостыню вы у него просите? Свои кровныя, заработанныя деньги. Я бы ему зубы вырвала..
   -- А! не говорите глупостей,-- перебилъ ее съ неудовольствіемъ Борехъ и, потянувшись опять, теперь уже безъ удовольствія сполоснулъ, какъ предписано закономъ, концы пальцевъ надъ тарелкой. Лейбка читалъ "Благословеніе" изъ молитвенника громко и отчетливо.
  

V.

   Въ эту ночь Хана, какъ и всегда по пятницамъ, поднялась рано въ полночь, замѣсила булки, вымыла полъ, вычистила мѣдные подсвѣчники и посуду. Еще до разсвѣта сбѣгала она на базаръ, откуда принесла большого леща. Когда хозяева проснулись, печь уже была истоплена; булки пухлыя, румяныя наполняли собою цѣлое корытце, а Хана готовила фаршированную рыбу.
   Около полудня Лейбка пришелъ изъ хедера. На этотъ разъ онъ не вбѣжалъ въ домъ, а вошелъ медленно, съ опущенной головой. Не взглянувъ даже въ сторону кухни, онъ отправился въ спальню, гдѣ долго возился, снимая шубенку.
   -- Лейбке, или сюда!-- позвала его Хана.
   Не спѣша и нехотя, все съ опущенной головой. Поплелся Лейбка въ кухню. Своимъ видомъ онъ напоминалъ больную, ушибленную птицу...
   -- Ша!-- что уже?-- встрѣтила его съ тревогой Хана.-- Чего ты такъ? а?
   И взявъ его за подбородокъ, она подняла ему голову и увидѣла заплаканное лицо, на которомъ остались длинные грязные слѣды слезъ.
   -- О немъ ты плакалъ? Головка болитъ?-- спросила она его заботливо.
   -- Нѣтъ...-- отвѣтилъ путь слышно Лейбка, взявшись рукою за край ея передника.
   -- Что же? мальчики побили?
   -- Н... нѣтъ!-- прошепталъ еще тише, всхлипнувъ, Лейбка.
   -- Сѣкли,-- догадалась, наконецъ, Хана.
   -- Да... да!-- простоналъ съ горкимъ отчаяньемъ мальчикъ и, уткнувшись головой въ передникъ Ханы, зарыдалъ, дрожа всѣмъ своимъ худенькимъ тѣльцемъ.
   -- А-ахъ, сгорѣть ему, старому разбойнику!-- воскликнула съ негодованіемъ Хана.-- Нѣтъ того дня, чтобъ онъ не сѣкъ ребенка...
   Она отняла облитое слезами лицо Лейбки отъ передника и заговорила шепотомъ и съ безпокойствомъ:
   -- Ну, ша! ша! тише, довольно плакать! Бабушка услышитъ! Отецъ сейчасъ придетъ и увидитъ заплаканное лицо! Хуже будетъ. Ну, тише же, тише! Удержись, пташка моя! Дай я тебѣ личико вымою...
   Говоря это, она гладила ребенка по головкѣ и это немного успокоило его. Холодная вода окончательно привела его въ себя. Но лицо его было заплакано, глаза красны отъ слезъ. Боясь, что отецъ во время обѣда замѣтитъ это и начнетъ мучить ребенка разспросами, Хана поспѣшно дала ему пообѣдать и услала его играть, взявъ на себя отвѣтственность за такую самовольную отлучку.
  

VI.

   Солнце зашло. Спустились сумерки. Въ домѣ Бореха было тепло, чисто, уютно. Царила какая-то особенная, праздничная тишина.
   Столъ, противъ обыкновенія, былъ накрытъ скатертью. Почти половина стола была занята массивными мѣдными подсвѣчниками. Горѣло 11 свѣчей: 8 благословила старуха, 3 -- Малка {Въ пятницу вечеромъ женщины зажигаютъ свѣчи, благословляя ихъ. Одна свѣча обязательна для каждой женщины, начиная съ 5--6 лѣтняго возраста. При исключительно важныхъ событіяхъ, какъ свадьба, рожденіе перваго ребенка, излѣченіе отъ серьезной болѣзни и т. д., прибавляется свѣча. Такимъ образомъ, нѣкоторыя женщины благословляютъ по пятницамъ до 20 свѣчей.}. На другомъ концѣ стола лежали накрытыя полотенцемъ двѣ пары булокъ: большія -- для Бореха, меньшія для Лейбки. Надъ этими булками мужчины будутъ благословлять трапезу. Посреди стола стоялъ графинчикъ съ мутной красной жидкостью -- "виномъ", и серебряный бокалъ.
   Въ кухнѣ горѣли двѣ свѣчи, благословенныя Ханой. Тамъ было тоже прибрано. Печь, закрытая заслонкой, обложенной мокрыми тряпками, считалась "запечатанной". Тамъ находилась вся приготовленная заранѣе субботняя трапеза "гаалетъ" (цолитъ), такъ нѣжно воспѣтый Гейне. Запечатанная печь сохранитъ жаръ, и завтра обѣдъ и вода для чая будутъ достаточно горячи. Ужинъ былъ заблаговременно вынутъ изъ печи: горшокъ съ супомъ, накрытый, стоялъ на кровати Ханы, подъ подушкой. Блюдо съ фаршированной рыбой стояло на столѣ.
   Борехъ и Лейбка были въ синагогѣ. Малка и старуха, умѣтыя, чисто одѣтыя, сидѣли у стола за большими истрепанными и замусленными молитвенниками и медленно, гнусаво читали молитву, смысла которой совершенно не понимали.
   Хана, тщательно умытая, въ чистомъ ситцевомъ передникѣ, сидѣла теперь на лежанкѣ. Ее сильно клонило ко сну, но она дѣлала усилія, чтобы не заснуть. Напряженно прислушиваясь къ чтенію Малки, она улавливала отдѣльныя, болѣе ясно произносимыя слова и повторяла ихъ шепотомъ. Она полагала, что и изъ отдѣльныхъ словъ можетъ составиться хорошая молитва, которая будетъ услышана Богомъ.
   Борехъ и Лейбка вернулись изъ синагоги. Они были въ праздничныхъ одеждахъ. На Лейбкѣ былъ длинный до пятокъ сюртукъ, а на головѣ бархатная шапка. Два длинныхъ локона, пейсы, у ушей были завиты тонкой спиралью и придавали тонкому лицу мальчика своеобразный видъ, напоминавшій египетскія ваянія.
   -- Добрая суббота!-- привѣтствовали торжественно отецъ съ сыномъ женщинъ, поднявшихся имъ на встрѣчу.
   -- Добрая суббота -- добрый годъ!-- отвѣтили женщины.
   Борехъ, заложивъ назадъ руки, началъ распѣвать, расхаживая по комнатѣ, пѣсню молитву: "Шолэмъ-Алейхемъ", въ которой привѣтствуются ангелы мира, ангелы-служители, ангелы Всевышняго, Царя царствующаго надъ царями". Потомъ былъ спѣтъ, уже инымъ мотивомъ, псаломъ: "Кто обрѣтетъ добрую жену, она -- цѣннѣе жемчуга".
   Покончивъ съ этимъ, Борехъ подошелъ къ столу, налилъ полный бокалъ вина и прочелъ надъ нимъ молитву "Освященія субботы". Отпивъ два глотка, онъ предоставилъ бокалъ домочадцамъ, которые отпили по глотку. Оставшееся въ бокалѣ вино было влито обратно въ графинчикъ.
   Потомъ всѣ пошли мыть руки. Сперва Борехъ тщательно осмотрѣлъ кружку съ двумя ручками: нѣтъ ли на краяхъ расщелины, которая дала бы хоть микроскопическую неправильность струѣ, и не течетъ ли кружка. Убѣдившись, что кружка въ порядкѣ, онъ набралъ ее полную и облилъ сперва небольшой струей концы пальцевъ, а потомъ остальную воду вылилъ на всю кисть лѣвой руки. Взявъ омытой рукой кружку за другую ручку (для этого и дѣлаются кружки съ двумя ручками, чтобы случайно не коснуться омытой рукой неомытой), онъ точно также вылилъ полную кружку на правую руку. Онъ не жалѣлъ воды, хорошо зная, что щедрость въ водѣ при омовеніи рукъ награждается богатствомъ. Вытирая руки онъ прочелъ молитву, послѣ которой запрещено говорить, пока первый кусокъ не будетъ проглоченъ. Подойдя къ столу, онъ прочелъ краткое благословеніе надъ двумя хлѣбами, изъ которыхъ одинъ лежалъ нѣсколько бокомъ, опираясь на другой. Взявъ ножъ, лежавшій между хлѣбами, онъ провелъ имъ слегка по обоимъ хлѣбамъ, чтобы показать имъ, что они для него оба равны и оба имъ благословлены. Потомъ онъ взялъ хлѣбъ, лежавшій пониже, и разрѣзалъ его пополамъ. Себѣ онъ отрѣзалъ небольшой ломтикъ, опустилъ его въ солонку и молча съѣлъ. Отрѣзавъ три ломтя, онъ ихъ роздалъ женщинамъ. Лейбка прочелъ надъ своими хлѣбами ту самую молитву, что отецъ надъ виномъ, продѣлавъ въ точности тѣ же манипуляціи.
   Сѣли къ столу. Сперва была подана фаршированная рыба, которую всѣ ѣли молча, съ большимъ аппетитомъ, и потомъ полоскали рты. Законъ не запрещаетъ ѣсть послѣ рыбы мясную пищу,-- но, по талмуду, это не гигіенично и полагается поэтому всполоснуть ротъ. Послѣ этого была подана на столъ большая миска съ жирнымъ супомъ изъ лапши. Когда Борехъ получилъ полную тарелку супа, онъ замѣтилъ, что Лейбка ѣстъ стоя.
   -- Садись,-- сказалъ онъ ему спокойно и, уткнувшись въ тарелку, принялся ѣсть.
   Лейбка вздрогнулъ, поблѣднѣлъ, отодвинулся немного и остался стоять.
   Черезъ минуту Борехъ опять взглянулъ на него и сказалъ уже громче:
   -- Слышишь, что тебѣ говорятъ? Садись! Что это за ѣда такая, что это за мода?
   Лейбка съежился, приподнялъ инстинктивно локоть, какъ-бы защищаясь отъ угрожающаго удара, опять отодвинулся, и все-таки не сѣлъ.
   Борехъ съ минуту пристально глядѣлъ на него съ возростающимъ негодованіемъ и вдругъ крикнулъ:
   -- Шерецъ {Гадъ-негодяй.}! Оглохъ ты? Шкуру я съ тебя спущу! Чтобъ ты мнѣ сію минуту сѣлъ!
   Лейбка съ искаженнымъ лицомъ и помутившимися отъ испуга глазами бросился къ Ханѣ, вставшей ему навстрѣчу, и схватился конвульсивно за ея передникъ.
   -- Что ты строишь штуки? Что ты не садишься? Садись?-- произнесла Хана шопотомъ, строго, но незлобливо.
   Лейбка поднялъ къ ней свое блѣдное, искаженное личико и, потянувшись всѣмъ худенькимъ тѣльцемъ вверхъ, устремилъ къ ней взглядъ, полный мольбы и страданія, раскрылъ ротъ, хотѣлъ что-то сказать, но только беззвучно шевелилъ поблѣднѣвшими губами. И вдругъ у него изъ груди вырвался вопль страшнаго отчаянья:
   -- Тетя!! Я не могу садиться!!-- И онъ истерически зарыдалъ.
   Хана сразу сообразила, въ чемъ дѣло, схватила мальчика за руку и почти потащила его въ кухню, оставивъ оторопѣвшихъ хозяевъ въ недоумѣніи. Не прошло и минуты, какъ Хана выскочила изъ кухни съ громкимъ крикомъ.
   -- Ай! онъ убилъ мальчика! А-ай! громы меня убили! Ай, гдѣ онъ у меня этотъ старый песъ -- я ему бороду и пейсы вырву! Ай! ай! ай!
   -- Ша! что тамъ?-- воскликнулъ съ тревогой Борехъ, вскочивъ съ мѣста. Встала и Малка, испуганная, растерянная. Одна старуха осталась на своемъ мѣстѣ, повернувшись, однако, въ сторону кухни.
   -- Онъ его исполосовалъ!-- продолжала кричать Хана.-- Онъ е-го ис-по-ло-со-валъ на-а ку-уски!! Ай! ай! ай!
   И, схвативъ Бореха за руку, она потащила его въ кухню.
   -- Пойдите, посмотрите только!
   Лейбка, дрожа отъ слезъ, стоялъ, уткнувшись лицомъ въ постель Ханы. Рубашка его сзади была приподнята и открывала тѣло, исполосованное густой сѣтью взбухшихъ синихъ и красныхъ полосъ, мѣстами покрытыхъ запекшейся кровью.
   Борехъ и Малка тревожно переглянулись.
   Нагнувшись къ Лейбкѣ, Борехъ приподнялъ ему голову и спросилъ:
   -- Когда тебя сѣкли?
   -- Сегодня...-- отвѣтилъ подавленнымъ голосомъ мальчикъ.
   -- За что?
   Отвѣта не было, и Борехъ не настаивалъ. Выпрямившись и взглянувъ еще разъ на истерзанное тѣло мальчика, онъ произнесъ съ негодованіемъ:
   -- Ужасъ! Истинный разбойникъ! Нужно же имѣть сердце, чтобы такъ сѣчь ребенка... Ну-ну! Я уже задамъ ему завтра!
   И, успокоившись на этомъ рѣшеніи, онъ вернулся къ столу.
   Малка, нагнувшись къ Лейбкѣ, погладила его по головкѣ и сказала мягко:
   -- Ну, не плачь, мой сынъ, не плачь! Я прикажу ребѣ, чтобъ онъ тебя больше не сѣкъ.
   И, помолчавъ, спросила:
   -- Отчего ты, дурачекъ, самъ не сказалъ, что тебя сѣкли?
   -- Ребэ не велѣлъ...-- отвѣтилъ наивно мальчикъ.
   Малка привела въ порядокъ его костюмъ и взяла его за руку.
   -- Ну, пойдемъ къ столу: будешь ужинать стоя...
   -- Оставьте его: я ему дамъ здѣсь ужинать,-- отозвалась Хана.
   Взявъ мальчика на руки, она его бережно раздѣла, уложила въ свою постель и сказала:
   -- Будешь спать со мною. Лежи: я тебѣ дамъ сюда и супъ, и мясо, и "цимессъ".
   -- Міръ гибнетъ!-- отозвалась вдругъ громко старуха.-- Слышали вы страшное несчастье? Мальчика высѣкли! Храмъ разрушенъ! Напрасно, что ли, сѣкутъ? Высѣкли, значитъ, стоилъ этого...
   -- Ладно ужъ вамъ, ладно!-- крикнула ей сердито Хана.-- Высѣкли! Пойдите-ка, посмотрите, какъ онъ его исполосовалъ...
   И она потянула за собой старуху за передникъ.
   Старуха сердито выдернула у нея изъ рукъ передникъ.
   -- Что ты мнѣ рвешь фартухъ? Куда ты меня тащишь? Что ты мнѣ покажешь? Сѣченый задъ? Видѣла, слава Богу, на своемъ вѣку не мало сѣченыхъ задовъ! Тащитъ меня за фартухъ! Товарка! Я съ нею вмѣстѣ свиней пасла!..
   И, отвернувшись, она заговорила съ сокрушеніемъ, покачивая головой:
   -- Времена настали! Ужъ нельзя и высѣчь ребенка, надо ему дать рости дикаремъ. У людей сѣкутъ не только дѣтей -- даже жениховъ, отцовъ семействъ... Какъ теперь помню: когда у моего Залменъ-Исера родилась первая дочка -- было ему тогда лѣтъ 11,-- онъ былъ въ хедерѣ. Моя Яхна,-- свѣтлый ей рай,-- побѣжала поздравить его. Прибѣгаетъ она въ хедеръ, а Залменъ-Исеръ лежитъ себѣ на скамеечкѣ съ задраной рубашкой, и ребэ "сыплетъ" на чемъ свѣтъ стоитъ. Ну, она себѣ подождала, пока его кончили сѣчь, и потомъ говоритъ ему: "Мазлъ-товъ (доброе счастье) тебѣ, Залменъ-Исерке: твоя жена дочку родила!" А онъ, дуракъ, стоитъ съ задраннымъ хвостомъ, реветъ, какъ корова, и ничего не отвѣчаетъ. Ну, ребэ на него прикрикнулъ, чтобъ онъ отвѣтилъ. Онъ удержался и отвѣтилъ какъ слѣдуетъ: "Живите со счастьемъ, тетя!" И что же? Дурной еврей изъ него вышелъ?..
   Подъ наплывомъ отрадныхъ воспоминаній старуха даже умилилась. Однако, на Бореха и Малку ея аргументы особеннаго впечатлѣнія не произвели. И онъ, и она сидѣли молчаливые и злые. Имъ обоимъ было жаль ребенка, котораго они, конечно, любили. Ужинъ былъ испорченъ. Хана не подавала къ столу, сказавъ небрежно Малкѣ, чтобъ та самая подавала.
   Кончили ужинать молча. Сальныя свѣчи одна за другой догорали и тухли; изъ мѣдныхъ подсвѣчниковъ подымались длинные шнуры бѣлесоватаго угара, который, расплываясь, распространялъ по комнатѣ удушливый смрадъ горѣлаго сала. Въ комнатѣ становилось темнѣе, мрачнѣе,-- и это вполнѣ гармонировало съ общимъ настроеніемъ.
   Борехъ и Малка, заглянувъ въ кухню, пожелали Лейбкѣ спокойной ночи, что означало высшую степень расположенія, и ушли спать. Старуха съ минуту стояла въ нерѣшимости: ей хотѣлось напомнить Лейбкѣ о молитвѣ на сонъ грядущій (Кріисъ-Шма), но ей непріятно было столкнуться съ Ханой. Она ограничилась тѣмъ, что крикнула Лейбкѣ издали:
   -- Лейбкэ!-- "кри-шме"!
   И, бормоча молитву, поплелась спать.
   А Хана лежала нераздѣтая на краю постели возлѣ Лейбки и разсказывала ему какую-то безсвязную сказку. Измученный ребенокъ, теперь успокоенный и пригрѣтый, засыпалъ. У Ханы глаза слипались, но она не засыпала. Она ритмически похлопывала слегка Лейбку по плечу и сквозь дремоту пѣла ему заунывную-заунывную колыбельную пѣсню.
  
   "Старый Аврамъ, сивый Аврамъ,
   Что ты зажурився?"
   -- Сына свойво вевъ (велъ) н'акейду *).
   Даромъ потрудився!
             Аврамъ, Аврамъ, къ намъ приди!
             Насъ изъ "голэсъ" **) выводи,
             Нашу "хатку" выстрой,
             Нашу "матку" вызволи,
             Сирымъ сердцемъ,
             Сирымъ сердцемъ!

-----

   "Ицхокъ ***), Ицхокъ, нашъ отецъ,
   Ты былъ связанъ, какъ бранецъ,
   Что жъ ты зажурився?
   -- Даромъ потрудився!..
             Ицхокъ, Ицхокъ, къ намъ приди и т. д.

-----

   Яйнкэвъ ****), Яйнкэвъ, батька нашъ,
   Семь годочковъ овцы насъ,
   Что жъ ты зажурився?
   -- Даромъ потрудився!..
             Яйнкэвъ, Яйнкэвъ, къ намъ приди и т. д.

-----

   Мэйше, Мэйше, пастухъ нашъ,
   Въ Эр'цъ-Исроэлъ *****) везъ ты насъ,
   Что жъ ты зажурився?
   -- Даромъ потрудився!
             Мэйше, Мэйше, къ намъ приди и т. д.
   *) Акэйда -- жертвенникъ.
   **) Голэсъ -- изгнаніе, неволя.
   ***) Ицхокъ -- Исаакъ.
   ****) Яйнкэвъ -- Яковъ.
   *****) Эрецъ-Исроэлъ -- страна Израиля, обѣтованная земля.
  

VII.

   На слѣдующій день всѣ, за исключеніемъ Лейбки, котораго не будили, такъ какъ онъ спалъ очень тревожно, поднялись до разсвѣта. Пришелъ Иванъ, снялъ со стола подсвѣчники, къ которымъ еврею нельзя прикоснуться въ субботу, и получилъ обычное субботнее угощеніе: рюмку водки и кусокъ булки. Хана совершенно забыла свою клятву, что Иванъ не получитъ этого угощенья. Печь была "распечатана", и изъ нея былъ вынутъ кувшинъ горячей воды для чая. Послѣ чаю всѣ, кромѣ Ханы и Лейбки, которому было позволено молиться дома, отправились въ синагогу.
   Часовъ въ 11 хозяева вернулись изъ синагоги. Столъ былъ накрытъ: стоялъ небольшой графинчикъ водки, тарелка съ пятью кусочками пряника и холодная закуска: приправленная селедка, кусокъ холодной рыбы, холодное жирное мясо, сильно зажаренное пряностями и разрѣзанное на мелкіе кусочки, холодный цимессъ.
   Благословивъ субботу надъ бокаломъ водки, Борехъ отпилъ, какъ полагается, въ два пріема (чтобы не казаться жаднымъ), немного больше половины, а остальное предоставилъ домочадцамъ, которые мокали въ бокалъ свои пряники.
   Послѣ закуски и обычнаго омовенія рукъ, сѣли къ столу. Попытались было усадить Лейбку на подушку, но онъ закричалъ отъ боли, и ему позволили обѣдать стоя. Всѣ ѣли молча, не вспоминая про вчерашній инцидентъ, хотя по напряженію лицъ и нѣжному обращенію съ Лейбкой видно было, что объ этомъ помнили и думали. Послѣ блюда изъ густо-сваренной фасоли, былъ перерывъ, во время котораго хозяинъ спѣлъ, довольно гнусаво и безъ увлеченья, "Змирэйсъ" (Субботнія пѣсни). Когда былъ поданъ жирный кугель, между хозяиномъ и хозяйкой разыгралась трогательно-нѣжная сцена. Получивъ почти половину кугеля, Борехъ искренно возмутился:
   -- Что ты, съ ума сошла?-- воскликнулъ онъ.-- Зачѣмъ ты мнѣ весь кугель отдаешь?
   И, отрѣзавъ кусокъ, онъ положилъ его руками обратно на тарелку жены.
   -- Ай! ну, хорошо уже тебѣ! Ѣшь на здоровье!-- протестовала Малка, вернувъ кугель на тарелку мужа.-- Кугель таетъ во рту. Можешь съѣсть и больше.
   -- Дура!-- да я столько и не съѣмъ!-- произнесъ Борехъ, уже окончательно разнѣжившись.-- Я и такъ сытъ, какъ индюкъ...
   И кугель опять перекочевалъ на тарелку Малки. Еще раза два путешествовалъ онъ по тарелкамъ супруговъ, пока Борехъ не догадался раздѣлить его между домочадцами.
   Послѣ обѣда, старуха, Борехъ и Малка, снявъ верхнее платье и обувь, легли отдыхать. Часа черезъ два Борехъ и Малка проснулись осоловѣлые, разбухшіе, растрепанные.
   -- Чаю...-- съ трудомъ произнесъ Борехъ.
   Малка вытащила изъ печи почти остывшій кувшинъ и заварила чай. Чай былъ жидкій, холодный и кисловатый. Борехъ пилъ его безъ удовольствія, морщился и думалъ о самоварѣ, пользованіе которымъ запрещено въ субботу...
   Иванъ былъ въ домѣ. Онъ стоялъ на колѣняхъ у топки и разбивалъ кочергой головни... Вотъ, если-бъ Иванъ былъ человѣкъ тонкій, догадливый, человѣкъ "съ головой", онъ не спросясь взялъ и поставилъ бы самоваръ для себя, выпилъ бы первый стаканъ чаю и потомъ "угостилъ" бы Бореха и Малку. Тогда можно было бы пить этотъ чай. Но гдѣ Ивану до такихъ тонкостей! А между тѣмъ никогда чай изъ самовара не представлялся Бореху такимъ заманчивымъ. Это, конечно, дѣло искусителя...
   Бореху, однако, хотѣлось пошутить на эту тему, измѣрить глубину недомыслія Ивана и въ то же время подразнить искусителя, посмѣяться надъ нимъ.
   Развалившись на диванѣ и широко улыбаясь, онъ обратился къ Ивану, съ снисходительнымъ презрѣньемъ:
   -- Иванъ! Скажи мнѣ: что, ты здоровъ? А?
   Иванъ встрепенулся, взглянулъ съ удивленіемъ на Бореха и, уловивъ въ его тонѣ насмѣшку, отвѣтилъ сухо:
   -- Чего мнѣ! Звѣсно, здоровъ... Тамъ може хто другой, а я не хворый...
   Въ этомъ отвѣтѣ была шпилька по адресу Бореха и его домочадцевъ, которыхъ Иванъ за-глаза называлъ "дохлыми". Однако, Борехъ не понялъ намека и продолжалъ въ томъ же тонѣ:
   -- Ты хорошенько прислухайся, Иванъ, може тебѣ животъ болитъ? а?
   -- Хай моимъ лиходѣямъ животы болятъ, а мнѣ не болитъ!-- отвѣтилъ уже обидчиво Иванъ и, поднявшись съ пола, сталъ демонстративно стряхивать соръ, приставшій къ его зипуну.
   -- Тупая голова, голова "гоя"...-- произнесла по-еврейски съ грустнымъ презрѣніемъ Малка. Борехъ пожалъ плечами, какъ бы говоря, что онъ и раньше не обманывался въ способностяхъ Ивана. И, желая еще сильнѣе подчеркнуть тупость Ивана, онъ смѣло подошелъ къ самому барьеру:
   -- Ты може хочешь чаю, Иванъ? а?-- Ты вѣдь любишь чай изъ самовара? а?
   -- Звѣсно, люблю -- отвѣтилъ простодушно Иванъ.-- Вотъ прикажи поставить самоваръ и угости...
   Супруги громко и весело расхохотались. Попалъ таки, наконецъ, въ самую точку. "Прикажи"! А между тѣмъ вся суть въ томъ, чтобъ не приказывать. И какъ онъ, тупая голова, этого не понимаетъ!
   Насмѣявшись вдоволь, Борехъ махнулъ благодушно презрительно рукой и произнесъ.
   -- Иди спать, Иванъ!
   И подставилъ Малкѣ свой порожній стаканъ.
  

VIII.

   Въ домъ вошелъ высокій старикъ съ сѣдой окладистой бородой. Закрывъ за собою дверь, онъ приложилъ концы пальцевъ къ засаленной "мзузэ" {Мзузэ -- кусокъ пергамента, на которомъ написаны нѣкоторыя мѣста изъ Пятикнижія. Эти амулеты, предохраняющіе домъ отъ нечистыхъ духовъ, прибиваются у всѣхъ дверей въ домѣ. При входѣ и выходѣ изъ дому амулеты цѣлуются, какъ святыня.}, прибитой къ косяку, поцѣловалъ концы пальцевъ и произнесъ почти торжественно:
   -- Добрая суббота!
   Старикъ держался важно и спокойно, какъ человѣкъ, знающій себѣ цѣну. Лицо его было суровое, взглядъ самоувѣренный.
   Подойдя къ столу, онъ протянулъ руку Бореху и произнесъ обычное привѣтствіе вновь пріѣзжему.
   -- Шолэмъ-алэйхемъ (миръ вамъ)!
   -- Алэйхемъ-шолемъ (вамъ миръ)!-- отвѣтилъ ему нѣсколько сухо Борехъ и слабо полгалъ ему руку.-- Садитесь.
   Старикъ распахнулъ свою старую, засаленную шубу, подъ которой оказался длинный атласный сюртукъ, перепоясанный широкимъ чернымъ шелковымъ поясомъ. Вздохнувъ глубоко, онъ медленно опустился на стулъ и спросилъ:
   -- Надолго къ намъ пріѣхали?
   -- Какъ обыкновенно: на субботу,-- отвѣтилъ по прежнему сухо Борехъ.
   Старикъ не замѣчалъ этого тона и продолжалъ:
   -- Что слышно новаго на свѣтѣ?
   Онъ зналъ, что Борехъ пріѣхалъ изъ лѣсу,-- но какъ не задать этого обычнаго вопроса вновь пріѣзжему?
   -- Отъ! Хэй! Какихъ новостей хотите вы? Какъ обыкновенно... Дѣлъ нѣтъ, свѣтъ убитъ...
   -- Убитъ...-- повторилъ со вздохомъ старикъ.
   Малка подала ему стаканъ чаю.
   -- Аяшеръ!-- поблагодарилъ важно старикъ и, прочитавъ отчетливо и набожно нѣсколько словъ "Благословенія", обмокнулъ кусокъ сахару, взялъ его въ ротъ и принялся молча пить чай.
   Борехъ молчалъ, чувствуя себя неловко. Старикъ былъ учитель Лейбки, меламедъ, которому Борехъ рѣшилъ сдѣлать строгій выговоръ. Но теперь ему сильно импонировалъ видъ и тонъ меламеда: какъ это говорить строго со старикомъ съ большой сѣдой бородой и такими важными манерами? Борехъ при этомъ вспомнилъ, что старикъ считается лучшимъ меламедомъ въ городѣ и пользуется репутаціей человѣка очень ученаго.
   Допивъ свой чай, старикъ медленно оглянулъ комнату и спросилъ:
   -- Ахъ гдѣ это Лейбочка?
   Для Лейбочки собственно онъ и пришелъ. На его, меламеда, обязанности лежитъ, при пріѣздѣ родителей его учениковъ, являться въ субботу проэкзаменовать ученика въ присутствіи отца, чтобы тотъ видѣлъ, какіе его сынъ сдѣлалъ успѣхи.
   -- Лейбе лежитъ, онъ боленъ...-- отвѣтилъ нѣсколько дрогнувшимъ голосомъ Борехъ, опустивъ глаза.
   Приступить къ вопросу такимъ образомъ казалось ему легче.
   -- Боленъ?-- переспросилъ старикъ, склонивъ на бокъ голову, не то съ любопытствомъ, не то съ соболѣзнованіемъ, но безъ тревоги.-- Чтожъ съ нимъ такое? Не сглазили ли?
   Борехъ осмѣлился. Онъ поднялся со стула и сдѣлалъ нѣсколько шаговъ по комнатѣ.
   -- Скажу вамъ по правдѣ, ребъ Беръ,-- заговорилъ онъ съ волненіемъ, не теряя, однако, почтительнаго тона.-- Я совершенно не ожидалъ этого отъ васъ. Вѣдь вы искалѣчили мальчика... Ну, хорошо, надо сѣчь, но вѣдь все должно имѣть свои границы... Вы же ему живого мѣста не оставили на тѣлѣ. Онъ сѣсть не можетъ...
   Старикъ, оставаясь сидѣть, держался прямо и глядѣлъ на Бореха съ холоднымъ, строгимъ недоумѣніемъ. Онъ, повидимому, совершенно не ожидалъ такой реплики.
   -- Слушайте, ребъ Борехъ!-- заговорилъ онъ спокойно и рѣшительно, положивъ на столъ свою большую мохнатую руку.-- Во-первыхъ, долженъ я вамъ сказать, что сѣкъ мальчика не я, а плетка. Плетка, вы должны знать, не рука. Какъ ни сѣки, съ плеткой не угадаешь; иной ударъ бываетъ слабый, а иной выходитъ, помимо желанья, сильнѣе и оставляетъ слѣдокъ. Я не бью дѣтей ни въ грудь, ни въ голову -- я сѣку по мягкимъ частямъ,-- а отъ этого не хвораютъ. Если хотятъ, чтобъ ребенокъ выросъ человѣкомъ, его надо сѣчь!.. Это вопервыхъ...
   И вздохнувъ съ видомъ человѣка, которому, помимо воли, приходится излагать тонкости своей спеціальности передъ профаномъ, который этого не пойметъ и не оцѣнитъ,-- онъ продолжалъ уже громче, и въ голосѣ его зазвучала нотка презрѣнья:
   -- А во-вторыхъ, скажу вамъ вотъ что: вы мнѣ говорите о томъ, что я его сѣкъ, а отчего вы не спросите: за что я его сѣкъ?
   -- Ну? за что?-- переспросили съ тревогой родители.
   -- Вотъ садитесь и слушайтесь головой,-- отвѣтилъ уже мягче старикъ.-- Въ четвергъ,-- "рейшъ-хэйдешъ" -- я отпустилъ ихъ на послѣ обѣда, но велѣлъ все-таки имъ придти въ хедеръ повторять про себя гморэ (талмудъ). Я не люблю, чтобъ дѣти баловались. Послѣ обѣда мнѣ захотѣлось посмотрѣть "Зогаръ" (книга кабаллы), который я оставилъ въ хедерѣ. Я пошелъ въ хедеръ. Подхожу къ дому и слышу, что со двора несется гвалтъ. Я сразу угадалъ, что шалятъ. Захожу въ комнату, на столѣ лежатъ раскрытыя книги и -- ни души. Выхожу на дворъ, слышу -- они въ сараѣ. Подхожу къ сараю, смотрю въ щель,-- и что, вы думаете, я увидѣлъ?..
   Онъ нѣсколько пригнулся къ Бореху, положилъ ему руку на колѣно и заговорилъ медленно и выразительно:
   -- Въ сараѣ мои ученики, а съ ними цѣлая компанія христіанскихъ мальчиковъ и дѣвочекъ, сдѣлали хороводъ, держатся за руки, кружатся и танцуютъ вокругъ пустого боченка, на которомъ сидитъ какая-то "шиксе" лѣтъ 7--8 и поетъ русскую пѣсню... Ну? что вы на это скажете? Надо было ихъ за это по головкѣ погладить?
   -- Ужасно! ужасно!-- прошепталъ растерянно Борехъ.
   Ребъ Беръ вздохнулъ, откинулся на спинку стула, воздѣлъ очи кверху и на его суровое лицо легло выраженіе скорби и негодованія.
   Помолчавъ съ минуту, онъ опять выпрямился и заговорилъ уже энергично и рѣшительно:
   -- Слушайте, ребъ Борехъ!-- Скажу вамъ разъ навсегда, обижайтесь, не обижайтесь -- но съ моими учениками я буду поступать, какъ я понимаю. Я не привыкъ, чтобъ меня учили. Я уже 40 лѣтъ меламедъ и, слава Богу, никогда не ходилъ выпрашивать учениковъ. Меня просятъ. И вотъ, говорю вамъ: дѣтей сѣчь необходимо. Отъ сѣченія дѣти не хвораютъ. А если на тѣлѣ остался значекъ -- бѣда не велика. Значекъ заживетъ, а мальчикъ лучше запомнитъ...
  

IX.

   Хана проснулась и уже нѣсколько минутъ сидѣла на кровати. Едва она услышала голосъ меламеда, какъ ее охватилъ вчерашній гнѣвъ, и она хотѣла броситься въ другую комнату. Но спокойный тонъ старика и вся мирная обстановка озадачили, остановили ее на минуту, и она начала прислушиваться къ разсказу меламеда. При послѣднихъ словахъ она не выдержала, сорвалась съ мѣста и бросилась въ комнату, въ чулкахъ, со сдвинутой на бокъ "головкой", отчего открылись короткіе, давно бритые волосы.
   -- Значки?! Старый разбойникъ! Дай вамъ Богъ на всю жизнь такихъ значковъ на тѣлѣ, какіе вы понадѣлали ребенку! Вы еще можете смотрѣть въ глаза? У васъ еще раскрываются уста говорить? Палачъ! разбойникъ! старый песъ!
   -- Хане!! вы съума сошли!-- крикнулъ растерянно и почти съ ужасомъ Борехъ.
   -- Ай!! Хане!!-- воскликнула вдругъ Малка, вскочивъ, какъ ужаленная.-- Ты "въ своихъ волосахъ" {Замужнія женщины обязаны закрывать волосы, такъ какъ по Талмуду, волосы являются самымъ сильнымъ соблазномъ для мужчинъ. Наиболѣе набожныя женщины и старухи брѣютъ головы, другія надѣваютъ парикъ или платокъ. Быть "въ своихъ волосахъ" означаетъ, что волосы обнажены.}.
   Хана метнулась въ кухню и черезъ минуту вернулась съ небрежно накинутымъ на голову платкомъ.
   -- Я съ ума сошла?-- закричала она опять.-- Это вы всѣ съ ума сошли, разбойники! Вы хотите мнѣ убить ребенка! Хи! Исполосовалъ мальчика -- и еще приходитъ и сидитъ, какъ баринъ! Да я же ему, этому старому псу, бороду и пейсы вырву! Я же ему...
   -- Замолчите!!-- крикнулъ Борехъ не столько повелительно, сколько съ отчаяньемъ.
   Ребъ Беръ стоялъ блѣдный, растерянный, пораженный. Такихъ дерзостей, и еще отъ кого -- отъ женщины!-- онъ иногда не ожидалъ.
   -- Кто эта сумасшедшая? эта "хцуфе" (наглая)?-- спросилъ онъ полушопотомъ, ни къ кому прямо не обращаясь. Не получивъ отвѣта, онъ сильно пожалъ плечами, плюнулъ съ глубокимъ возмущеніемъ и поспѣшно вышелъ.
   -- Хане!-- воскликнулъ пораженный Борехъ.-- Что это значитъ? Что это за выходки? Что это за рѣчи? Вы съ ума сошли или вы не въ своей памяти? Старику, съ сѣдой бородой...
   -- Пусть онъ благодаритъ Бога, что унесъ свою сѣдую бороду! Какъ я еврейская дочь, я бы ее вырвала!-- перебила его Хана.
   -- Что это въ самомъ дѣлѣ!-- закричалъ вдругъ съ бѣшенствомъ Борехъ, ударивъ кулакомъ по столу.-- Кто здѣсь хозяинъ въ домѣ: я или вы? Кто я вамъ: базарный мальчикъ? Что вы мнѣ строите за штуки такія! Что вы мѣшаетесь не въ свое дѣло? Ваше мѣсто въ кухнѣ -- ступайте туда!
   Хана не смутилась этимъ грознымъ крикомъ.
   -- Можете себѣ кричать сколько хотите,-- заговорила она вдругъ спокойно, но твердо и съ большой увѣренностью,-- а я повторяю вамъ: я не позволю этому злодѣю калѣчить мальчика.
   -- Не ва-ше дѣ-ѣло!-- произнесъ членораздѣльно и съ раздраженіемъ Борехъ.
   -- Мо-ое!-- отвѣтила ему въ тонъ Хана.-- Мальчикъ не пойдетъ больше въ хедеръ, къ этому палачу!
   -- Какъ?!-- оторопѣлъ Борехъ.-- Взять мальчика посреди "змана" (семестра) изъ хедера? Что же, вы его пошлете свиней пасти?
   -- Свиней пасти лучше, чѣмъ къ такому меламеду ходить. Не безпокойтесь: и посреди "змана" найдете другого меламеда, который его возьметъ, меламеда, который не будетъ его калѣчить. Я сама найду ему меламеда...
   -- Не говорите глупостей, Хана!-- перебилъ ее Борехъ.-- Лейбке будетъ ходить къ этому меламеду!
   -- Онъ къ нему не пойдетъ!-- отвѣтила настойчиво и властно Хана.-- Пусть льется кровь,-- а я не пущу его въ хедеръ къ этому меламеду!
   -- О-онъ пой-детъ!-- воскрикнулъ съ бѣшенствомъ Борехъ, ударивъ по столу.-- Вы мнѣ не будете указывать! Я не позволю лѣзть себѣ на голову.
   -- Онъ не пойдетъ!-- стояла на своемъ Хана.
   -- Вотъ увидимъ!-- воскликнулъ, задыхаясь, Борехъ.
   -- Вотъ увидимъ!
   -- Хорошо, хорошо! Увидимъ, кто поставитъ на своемъ!
   И противники, оба взбѣшенные, оба увѣренные въ своей силѣ, готовые вести борьбу до конца,-- разошлись. Борехъ ушелъ въ заднюю комнату, Хана -- въ кухню.
   За столомъ осталась одна Малка, игравшая самую жалкую роль во время спора между Борехомъ и Ханой. Она растерянно смотрѣла на мужа, и на ея лицѣ выражались и его гнѣвъ и его недоумѣніе...
  

X.

   Домъ сталъ на военномъ положеніи. Образовались два враждебныхъ лагеря: съ одной стороны, были Борехъ, Малка и старуха, съ другой,-- Хана, имѣвшая впрочемъ сообщниковъ.
   Хана сидѣла въ кухнѣ, дверь которой, противъ обыкновенія, была демонстративно закрыта. Въ кухнѣ были еще Иванъ и Лейбка. Послѣдняго Хана перехватила и увлекла къ себѣ, едва онъ вошелъ въ домъ (онъ игралъ у товарища).
   Иванъ и Хана сидѣли у стола и дружески распивали чай изъ послѣдняго кувшина. Хана, спокойная, увѣренная въ своей побѣдѣ, подробно разсказывала Ивану все событіе съ меламедомъ, не стѣсняясь употреблять въ разговорѣ еврейскія слова. Иванъ, облокотясь обѣими руками на столъ, слушалъ ее внимательно. Въ глубинѣ души онъ не былъ особенно возмущенъ поступкомъ меламеда, считая, что школа на то, главнымъ образомъ, и существуетъ, чтобы тамъ сѣкли. Но уваженіе и расположеніе къ Ханѣ вліяли на его психологію, и онъ искренно становился на сторону Ханы, выражая свое сочувствіе покачиваніемъ головы.
   -- Послухай ты меня, Ханка!-- отозвался онъ, когда она кончила.-- Все эта старая вѣдьма, чтобъ ей здохнуть! подбила меламеда, а теперь -- сторона...
   Хана не была вполнѣ согласна съ этимъ неожиданнымъ выводомъ, но осталась имъ все-таки довольна, Лейбка не принималъ участія въ бесѣдѣ, но онъ сознавалъ, что положеніе нѣсколько экстраординарное, и чувствовалъ себя теперь въ кухнѣ свободнѣе, неприкосновеннѣе, чѣмъ въ обыкновенное время. Онъ полулежалъ на полу и раскладывалъ цвѣтныя бумажки и ярлыки бутылокъ -- единственныя его игрушки, которыми онъ очень дорожилъ и которыя онъ пряталъ отъ глазъ бабушки у Ханы подъ подушкой.
   Въ кухнѣ находился еще одинъ союзникъ Малки, союзникъ пассивный, но вѣрный: кошка Эйзэ, носившая еврейское имя, и прекрасно понимавшая еврейскій языкъ. Эйзэ занимала въ домѣ особенное положеніе, положеніе "нечистаго животнаго", къ которому нельзя прикоснуться голой рукой, въ присутствіи котораго нельзя читать молитву. Эйзэ хорошо понимала свое положеніе -- и благоразумно избѣгала хозяйскихъ комнатъ и, еще больше, самихъ хозяекъ. Ни одна ея встрѣча со старухой не обходилась безъ торопливаго жестокаго пинка ногой. Нѣсколько разъ подымался вопросъ о томъ, что Эйзэ надо утопить или забросить, но Хана ее отстаивала, выставляя на видъ ея заслуги въ борьбѣ съ мышами.
   Эйзэ чувствовала глубокую признательность къ своей заступницѣ, въ минуты сантиментальнаго настроенія терлась у ея ногъ, благодушно принимала легкій пинокъ и уходила съ увѣренностью, что остатки обѣда и ужина Хана ужъ никому другому, кромѣ нея, не отдастъ.
   Между Лейбкой и Эйзэ отношенія были болѣе сложныя. При постороннихъ они не знали другъ друга. Лейбка, проходя мимо кошки, дѣлалъ равнодушный видъ и косилъ глаза въ сторону; Эйзэ, не трогаясь съ мѣста, провожала его равнодушнымъ взглядомъ. За то, когда имъ случалось оставаться съ глазу на глазъ, они давали волю своимъ чувствамъ. Лейбка ложился на полъ, нѣжно обнималъ кошку, гладилъ ее, клалъ ей голову на спину и называлъ Эйзэчкой и другими ласкательными именами. Эйзэ терла голову объ его руку, нѣжно трогала его лапкой и отъ избытка чувствъ мурлыкала. Одинъ только Иванъ быль, посвященъ въ тайну этой преступной дружбы. Иванъ, какъ христіанинъ, не зналъ, что Эйзэ -- животное нечистое, а Лейбка и Эйзэ этимъ пользовались.
   Теперь, когда кухня представляла собою нѣчто въ родѣ крѣпости, неприступной для бабушки, матери и отца, Лейбка чувствовалъ себя смѣлѣе; чувствовала себя смѣлѣе и Эйзэ. Въ присутствіи Ханы они не рѣшались близко подойти другъ къ другу, но перекидывались дружескими взглядами. Эйзэ сидѣла на заднихъ лапкахъ неподалеку отъ Лейбки и время отъ времени протягивала лапку къ цвѣтнымъ бумажкамъ. Лейбка взглядывалъ на Хану и, если она не смотрѣла въ его сторону, онъ, радостно улыбаясь, подражая жесту кошки, трогалъ ея лапку.
   Совершенно иное настроеніе царило въ другомъ лагерѣ. Въ дальней комнатѣ сидѣли Борехъ, Малка и старуха. Послѣдняя только что проснулась, и сноха вполголоса передавала ей происшествіе со всѣми подробностями. Старуха качала головой, негодовала, отплевывалась, хваталась за голову и выкрикивала съ негодованіемъ; "маршаасъ!" "хцуфэ!" "гультайкэ!" по адресу Ханы. Борехъ сидѣлъ у окна съ псалтыремъ и съ поразительной быстротой читалъ пѣсню за пѣсней, въ то же время невольно прислушиваясь къ разсказу Малки.
   -- Нѣтъ!-- произнесъ онъ, наконецъ, рѣшительно.-- Завтра же ея слѣда въ домѣ не будетъ! Довольно! Пора положить конецъ этому. Достаточно мы натерпѣлись.
   И, обернувшись къ Малкѣ, онъ прибавилъ строго:
   -- Слышишь? Завтра же, чтобъ мнѣ была новая кухарка! Безъ разговоровъ!
   -- Ой, сынъ мой,-- заговорила разслабленно и плаксиво старуха.-- Если у тебя есть хоть капля жалости ко мнѣ,-- убери съ нашихъ глазъ эту разбойницу. Она меня гонитъ въ могилу...
   -- Нѣтъ такого дня, чтобы обошлось безъ войны съ нею,-- поддержала и Малка.-- Что ни скажешь ей, она все дѣлаетъ какъ разъ наоборотъ. Я ужъ безъ силъ осталась съ нею!
   -- Разскажи ему, разскажи про курицу!-- воскликнула старуха.-- Разскажи, пусть онъ знаетъ!
   Былъ разсказанъ инцидентъ съ курицей.
   Борехъ ходилъ взадъ и впередъ по комнатѣ взволнованный, возмущенный.
   -- Кажется, во всемъ мірѣ нѣтъ еще такихъ сумасшедшихъ, какъ мы!-- говорилъ онъ отрывисто.-- Стыдно даже разсказать кому-нибудь!.. А все отчего? Все оттого, что въ домѣ нѣтъ хозяйки, все оттого, что ты даешь лѣзть себѣ на голову,-- накинулся онъ на Малку и прибавилъ съ увѣренностью:-- но теперь этому будетъ конецъ! Сегодня же ночью объявляю ей, чтобъ она убиралась.
   Старуха вдругъ сложила молитвенно руки, подняла глаза вверхъ и произнесла горячо:
   -- Рибейнэ шелъ-эйломъ (Создатель міра)! Обѣщаю 20 копѣекъ на рэбэ Мэйэръ-чудотворца, если избавишь меня отъ этой хцуфэ! Обѣщаю тебѣ постъ!!
   Борехъ вспомнилъ, что Хана полтора года не получала жалованья и что еще у нея было занято нѣсколько рублей. Но это его не смутило: онъ, конечно, не можетъ отдать теперь 20--25 рублей, но отдастъ черезъ нѣкоторое время. Не бѣда, если подождетъ. За десять лѣтъ не мало перебрала у него денегъ...
   Онъ надѣлъ теплое пальто, обмоталъ шею шарфомъ и вышелъ изъ комнаты. Подойдя твердыми шагами къ закрытой двери кухни, онъ крикнулъ:
   -- Лейбке! Сюда ступай! Въ синагогу!
   Лейбка вскочилъ, въ мигъ спрягалъ свои бумажки, надѣлъ шубенку, вышелъ и отправился съ отцомъ въ синагогу къ вечерней молитвѣ. Онъ уже считался здоровымъ.
   Когда начало смеркаться, они вернулись, чтобы совершить обязательную "третью трапезу". Хана безмолвно подала къ столу холодную рыбу, соленые огурцы и отваренныя сливы,-- и всѣ ѣли молча съ пасмурными лицами.
   Когда окончательно смерклось и на небѣ появились звѣзды, Борехъ прочелъ молитву "майривъ",-- и въ домѣ была зажжена сальная свѣча, которая своимъ тяжелымъ желтоватымъ свѣтомъ сразу какъ-то внесла въ домъ невеселыя будни, съ ихъ тяжелой заботой и безнадежностью.
   Суббота отошла, но оставался еще обрядъ "Гавдоло" (раздѣленіе между субботой и буднями). "Гавдоло" читается надъ виномъ или другимъ напиткомъ при свѣтѣ "факела". Лейбка принесъ остатки вина, серебряный бокалъ и обгорѣлый хвостикъ "факела", сплетеннаго изъ десятка тоненькихъ восковыхъ свѣчей. Факелъ былъ зажженъ, и всѣ собрались вокругъ стола слушать молитву. Борехъ вылилъ вино въ бокалъ -- и оказалось, что бокалъ не полонъ, а по закону полагается, чтобъ вино лилось черезъ край. Лейбка, опытный уже въ подобныхъ случаяхъ, побѣжалъ въ кухню и принесъ большую луковицу, которая была брошена въ бокалъ. Бокалъ наполнился, и вино полилось черезъ край. Борехъ поставилъ бокалъ на простертую ладонь и прочелъ заунывнымъ напѣвомъ первую половину, молитвы: "Вотъ, Господь -- мое спасенье! Я надѣюсь -- не устрашусь"! Потомъ онъ поставилъ бокалъ на столъ, протянулъ руки къ факелу, держа ихъ ладонями вверхъ и согнувъ пальцы, чтобы видѣть на ладоняхъ тѣнь, падающую отъ пальцевъ, и оцѣнить благотворное дѣйствіе свѣта. То же сдѣлали и остальные домочадцы. Борехъ благословилъ "Создателя огня", взялъ опять бокалъ на простертую ладонь, кончилъ "Гавдоло", выбросилъ луковицу, выпилъ, конечно въ два пріема, немного больше полу-бокала. Остальное допили старуха Хана и Лейбка. Малка не прикоснулась къ этому вину, хорошо зная, что вино отъ "Гавдоло" причиняетъ тяжелые роды. Оставшіяся въ бокалѣ нѣсколько капель вина были вылиты на столъ къ ранѣе разлитому. Въ это вино былъ опущенъ факелъ, потухшій съ трескомъ. Тогда Борехъ, а за нимъ и прочіе домочадцы, обмочили кончики мизинцевъ въ этомъ винѣ, провели ими по вѣкамъ, чтобы отуманенные уходомъ "субботней души" глаза прояснились, потомъ сунули эти мизинцы въ пустые карманы, чтобы прогнать оттуда "субботнюю пустоту".
   Покончивъ съ этимъ, Борехъ прочелъ благословеніе, данное Исаакомъ Якову. Потомъ, прислонившись къ стѣнѣ, онъ началъ мечтательно и не спѣша повторять слова: "Эйліогу Га Нови" (Илья пророкъ), считая при этомъ на пальцахъ, сколько разъ онъ произнесетъ. Повторилъ онъ эти два слова ровно 150 разъ. Потомъ онъ повторилъ 100 разъ Эйліогу га-Тишби (Илья Ѳесвитянинъ) и 50 разъ -- Эйліогу га-Гилоды (Илья Галаадскій), и закончилъ цѣлой фразой: "Илья пророкъ, Илья Ѳесвитянинъ, Илья Галаадскій да придетъ къ намъ съ Мессіей, сыномъ Давидовымъ".
  

XI.

   На столѣ стоялъ кипящій самоваръ, вокругъ котораго сидѣли Борехъ, Малка и старуха. Борехъ былъ напряженно серьезенъ и постоянно взглядывалъ въ сторону кухни, выжидая появленія непріятеля. Женщины сидѣли рядомъ, присмирѣвшія, выжидающія.
   Хана видѣла, что генеральное сраженіе должно начаться сейчасъ же, и вышла изъ своей крѣпости. Наливъ чаю Лейбкѣ, она сѣла у стола, налила себѣ чаю, разрубила кусокъ сахару на мелкіе кусочки и принялась спокойно пить чай изъ блюдечка.
   Выпивъ первый стаканъ, Борехъ глубоко вздохнулъ, поднялъ высоко голову и погладилъ бороду. Онъ не находилъ подходящаго вступленія для разговора съ Ханой. Замѣтивъ, что Лейбка, допивъ свой чай, по обыкновенію, ускользнулъ въ кухню, онъ крикнулъ ему строго:
   -- Лейбка! Сюда ступай! Что ты тамъ дѣлаешь въ кухнѣ? Тамъ развѣ твое мѣсто?
   Это должно было послужить введеніемъ.
   А когда Лейбка появился изъ кухни, была пущена и первая ракета:
   -- Спать иди! Забылъ ты, что тебѣ надо завтра рано идти въ хедеръ?
   И въ сторону Ханы былъ брошенъ гнѣвный, вызывающій взглядъ.
   Хана осталась спокойной и продолжала тянуть изъ блюдечка свой чай. Когда она его допила, она поставила блюдечко на столъ и проговорила не громко, съ спокойной увѣренностью, точно про себя:
   -- Чтобъ такъ жить моимъ врагамъ, какъ мальчикъ завтра пойдетъ въ хедеръ...
   И принялась спокойно наливать чай изъ стакана въ блюдечко.
   Борехъ почувствовалъ приливъ бѣшенства. Это подняло его силы, и выраженіе его лица сдѣлалось увѣреннымъ. Облокотившись руками на столъ, онъ заговорилъ рѣшительно и спокойно:
   -- Слушайте, Хане: я не хочу съ вами ссориться, я не хочу ни кричать, ни ругаться. Я хочу сказать вамъ только, что терпѣть отъ васъ я больше не намѣренъ. Прошу васъ, чтобъ вы...
   -- Ай! оставьте меня, пожалуйста, въ покоѣ! Тошно слушать!-- перебила его вдругъ Хана съ нетерпѣливымъ, почти презрительнымъ раздраженіемъ.-- Хи! терпятъ они отъ меня!.. Фэ! стыдились-бы, право, говорить это!
   -- Что ты говоришь съ нею, съ этой "хцуфэ" полусловами!-- воскликнула вдругъ, поднимаясь, старуха.-- Проймешь ты ее словами? Говори ей прямо: скажи ей, чтобы она забрала свою перину и подушки и шла себѣ съ Богомъ!
   Хана вскочила со стула, уперлась руками въ бока и, обратившись къ старухѣ, закричала съ презрительной ироніей:
   -- А-ай, ай, ай! И-испугали! убили! Отказываете мнѣ отъ мѣста? Ну, что же я теперь буду дѣлать? Какъ вы думаете: найду я другое мѣсто? У-у! стыдились бы вы! Старая женщина, а говорите, какъ маленькая дѣвочка. Испугать меня хотите? Не бойтесь, я не пуглива!..
   -- Провались ты сквозь землю съ твоимъ языкомъ, вѣдьма!-- крикнула съ яростью старуха, плюнувъ въ ея сторону и, сорвавшись съ мѣста, убѣжала въ спальню.
   А Хана, рѣзко повернувшись въ сторону Бореха, заговорила съ глубокимъ негодованіемъ:
   -- Вѣдь вамъ надо стыдиться! Вы сами вѣдь должны были вырвать бороду старому псу за мальчика, а вмѣсто этого, вы еще заступаетесь за его честь!.. Вы хотите, чтобъ я ушла отъ васъ? Хорошо, уйду! Завтра же утромъ уйду! Какъ я еврейская дочь,-- уйду! Ведите себѣ домъ, какъ хотите, заростайте мхомъ! Что я, въ самомъ дѣлѣ, за дура такая! Какіе черти держатъ меня здѣсь? Давно слѣдовало плюнуть и уйти! Не безпокойтесь, не буду валяться на улицѣ, завтра же найду десять мѣстъ!
   Хозяева знали это: они знали, что Хана представляетъ предметъ зависти всѣхъ сосѣдокъ; знали, что къ ней часто подсылали тайно агентшъ, предлагавшихъ ей 20 рублей въ годъ вмѣсто 12, которые она получала у Бореха. Когда Малка узнавала про это, она, боясь, какъ бы Хана не поддалась искушенію, дѣлалась особенно ласковой и внимательной. Въ разговорѣ она мимоходомъ разсказывала Ханѣ, какія муки терпятъ кухарки у ея сосѣдокъ. Хана грубо прогоняла соблазнительницъ, до не замѣчала также ласковаго обращенія Малки и ея тактики.
   Борехъ сразу понялъ, что его ударъ не попалъ въ цѣль. Хана въ самомъ дѣлѣ завтра же получитъ другое мѣсто, лучшее, чѣмъ у него. Элементъ мести, игравшій такую важную роль въ его рѣшеніи, сразу исчезъ, улетучился, и Борехъ чувствовалъ, что вся его негодующся храбрость покидаетъ его.
   А Хана продолжала, теперь уже тономъ угрозы:
   -- Я ухожу, но только предупреждаю васъ: не обманывайтесь! Не думайте, что если я уйду, я позволю кому-нибудь калѣчить мальчика. Этого не будетъ! Говорю вамъ разъ навсегда: э-то-го не бу-удетъ! Я пойду въ хедеръ, и хоть бы тамъ цѣлый полкъ солдатъ стоялъ, я возьму оттуда мальчика. Пусть льется кровь, а мальчикъ не будетъ ходить къ этому меламеду въ хедеръ. Вы слышите, что я вамъ говорю? онъ не пойдетъ къ этому меламеду. Я весь городъ подыму!...
   Борехъ понялъ, что и это не пустая угроза. Врагъ, котораго онъ за полчаса передъ тѣмъ надѣялся уничтожить однимъ словомъ, стоялъ теперь передъ нимъ независимый, сильный, энергичный, готовый перенести войну изъ четырехъ стѣнъ дома на улицу, на весь городъ. И Бореха вдругъ охватила томительная тоска. Вскочивъ съ своего мѣста и бросивъ съ размаху на столъ кусокъ сахару, который онъ держалъ въ рукѣ, онъ побѣжалъ въ другую комнату.
   Лейбка, стоя все время у стѣны, внимательно слушалъ, и въ его широко-раскрытыхъ глазахъ выражалась томительная тоска. Сердце ребенка болѣзненно замирало отъ страха, что Хана уйдетъ, нижняя губа его дрожала, и онъ каждую минуту готовъ былъ заплакать.
   Когда Борехъ убѣжалъ въ другую комнату, Хана спокойно подошла къ Лейбкѣ и взяла его за руку.
   -- Пойдемъ спать...
   Въ ея голосѣ, повелительномъ и строгомъ, слышалось сдержанное волненіе.
   Лейбка поднялъ къ ней свои полные слезъ глаза, въ которыхъ выражалась страстная тоска мучительной тревоги. Въ этомъ безмолвно-вопрошающемъ взглядѣ высказалась вся душа нервнаго ребенка, вся его привязанность къ Ханѣ.
   -- Ну! чего ужъ губы надулъ?-- прикрикнула на него Хана.-- Нечего плакать: я не ухожу, не ухожу Дай Богъ моимъ врагамъ еще такъ долго лежать на одномъ боку, какъ долго я не уйду изъ этого ада!
   И она увела его спать.
   А Малка осталась у чайнаго стола, грустная, съ поникшей головой, жалкая и пришибленная.
  

XII.

   Борехъ нѣсколько минутъ бѣгалъ взадъ и впередъ по маленькой темной комнатѣ, куда онъ убѣжалъ отъ Ханы. Онъ былъ сердитъ и взволнованъ до крайней степени. Нигдѣ въ мірѣ нѣтъ такой неблагодарной, безпорядочной семьи, какъ его семья; нигдѣ въ мірѣ нѣтъ еще такого несчастнаго человѣка, какъ онъ, Борехъ.
   Мысли, направленныя въ эту сторону, возбудили въ Борехѣ жалость къ самому себѣ, и это подѣйствовало на него успокоительно. Шаги его сдѣлались медленнѣе, мысли яснѣе. Онъ подошелъ къ окну и посмотрѣлъ на улицу. Спокойная, проникнутая глубокой думой, безмолвная ночь разстилалась надъ жалкими окутанными, снѣгомъ домишками, надъ уходящей вдаль снѣжной улицей. Что-то безконечно грустное, мистическое и въ то же время успокаивавшее было и въ этомъ меланхолическомъ свѣтѣ звѣздъ, и въ этомъ безмолвіи и въ рѣзкихъ тѣняхъ домовъ, и въ бѣломъ, какъ саванъ, блестящемъ снѣгѣ. У себя въ лѣсу Борехъ привыкъ часами смотрѣть въ окно на окружающую природу, сроднился съ нею и началъ безсознательно любить ее. Мысли его какъ-то сразу остановились, и душа начала проникаться спокойной грустью безмолвной ночи... Онъ глубоко вздохнулъ, задумчиво отошелъ отъ окна, постоялъ на одномъ мѣстѣ, точно къ чему-то прислушиваясь, что-то припоминая, и спокойно вернулся въ освѣщенную комнату. Сѣвъ у стола, онъ пододвинулъ Малкѣ свой порожній стаканъ...
   Вошелъ еврей лѣтъ 40, невысокій, худой, съ черной бородкой, рѣзкими чертами нспокойнымъ выраженіемъ лица. Черные глаза глядѣли холодно, сурово и спокойно. На вошедшемъ была богатая хорьковая шуба, бобровая шапка и сапоги въ высокихъ калошахъ. Онъ вошелъ медленно, произнесъ не громко, дѣловито "Добрая недѣля" {Привѣтствіе, употребляемое только въ субботу ночью, когда начинается новая недѣля.} и направился къ столу.
   Приходъ гостя не обрадовалъ хозяевъ. Встрепенувшись, они поднялись ему навстрѣчу. На лицѣ Малки выразился жалобный испугъ. Борехъ былъ блѣденъ, но дѣлалъ надъ собой усиліе быть спокойнымъ; Онъ даже попытался привѣтливо улыбнуться:
   -- Добрая недѣля -- добрый годъ, ребъ Акиве, садитесь!
   Ребъ Акиве и былъ тотъ ростовщикъ, котораго такъ боялась Малка. Собственно говоря, его нельзя было называть ростовщикомъ: законъ Моисеевъ строго воспрещаетъ давать деньги въ ростъ -- и никакой набожный еврей не переступитъ закона. Ребъ Акиве былъ не ростовщикъ, а "компаніонъ" нѣсколькихъ сотъ бѣдныхъ евреевъ и евреекъ, которымъ онъ давалъ деньги на разныя торговыя предпріятія. Онъ давалъ деньги, а "компаніонъ" трудъ. Не входя въ подробности предпріятія, онъ заботился лишь о томъ, есть ли у его компаніона недвижимость, и, для обезпеченія себя отъ случайностей, получалъ векселя на сумму въ три-четыре раза больше выданной. Вмѣстѣ съ векселями, оба компаніона обязательно подписывали "торговый договоръ" (Штаръ-искэ), печатные бланки которыхъ (по древне-еврейски) продаются въ лавкахъ. Въ "торговомъ договорѣ" опредѣленно выяснено, что компаніонъ, получающій деньги, ручается компаніону, дающему ихъ, и за успѣхъ предпріятія, и за прибыль, и обязывается выплачивать ему еженедѣльно извѣстную часть -- обыкновенно, одну 50-го,-- капитала и прибыли въ размѣрѣ 30--35 копеекъ на возвращаемый рубль капитала. Если же предпріятіе не удастся -- ребъ Акиве ничего не долженъ терять и имѣетъ право взыскивать и свой капиталъ и прибыль по суду...
   Ребъ Акиве не давалъ денегъ въ ростъ, онъ давалъ ихъ компаніону на предпріятіе; онъ не бралъ процентовъ, а получалъ прибыль. Такимъ образомъ, строгій завѣтъ "учителя Моисея" (Мэйше-рабэйну) оберегался свято.
   Ребъ Акиве былъ однимъ изъ самыхъ извѣстныхъ людей въ городѣ. Его звали "Чернымъ" въ отличіе отъ его товарища по профессіи "Рыжаго". "Черный" и "Рыжій" держали въ своихъ рукахъ полъ-города. Всякая бѣднота, всякая голь, имѣвшая лачужку, кусокъ земли, лавченку, хватали деньги у одного изъ нихъ, иногда у обоихъ, и часто расплачивались своей недвижимостью.
   Черный, начавшій свое дѣло лѣтъ 20 назадъ съ двумя сотнями рублей, обладалъ теперь капиталомъ въ нѣсколько сотъ тысячъ и имѣлъ около тысячи "компаніоновъ". Городъ у него былъ раздѣленъ на 6 участковъ, и каждый день Черный начиналъ съ утра обходить какой-нибудь участокъ. Онъ шагалъ не спѣша, съ опущенной головой, съ неизмѣннымъ чернымъ реестромъ подъ мышкой и большимъ холстянымъ мѣшечкомъ въ правой рукѣ. Онъ переходилъ изъ дома въ домъ,-- на нѣкоторыхъ улицахъ, безъ перерыва,-- и изъ каждаго уходилъ съ нѣсколько пополнѣвшимъ мѣшечкомъ. "Компаніоны" знали день и часъ его прихода, ждали его, встрѣчали у дверей и съ нѣкоторымъ радостнымъ волненіемъ вручали и часть капитала, и "прибыль". Черный молча считалъ деньги, клалъ ихъ въ мѣшокъ, записывалъ въ своей книгѣ и книжкѣ кліента и уходилъ дальше. Не всегда, однако, все шло такъ гладко. Нѣкоторые "компаніоны" встрѣчали его испуганные, робкіе, говорили ему, что не успѣли приготовить, оправдывались и божились, что на будущее время будутъ аккуратны. Черный спокойно выслушивалъ обѣщанья, если они продолжались недолго, или спокойно обрывалъ, если они затягивались, получалъ "прибыль" или приписывалъ ее къ слѣдующей недѣлѣ, говорилъ:
   -- Приду черезъ недѣлю. Приготовьте.
   И не спѣша уходилъ.
   Его спокойный тонъ холоднымъ остріемъ врѣзывался въ душу "компаніона", заставлялъ его бѣгать, метаться, голодать, чтобы только къ слѣдующей недѣлѣ приготовить Черному деньги. Его компаньоны знали, что послѣ нѣсколькихъ спокойныхъ предостереженій, онъ такъ же спокойно подастъ векселя ко взысканію; они знали, что Черный не пощадитъ.
   Ровно 2 года передъ этимъ Борехъ занялъ у Чернаго 200 руб., на которые Малка открыла лавку. Лавка въ годъ прогорѣла, а долгъ остался, остались, конечно, у Чернаго и векселя на 600 р. Малка въ первое время платила аккуратно по 2 руб. 70 коп. въ недѣлю (деньги были взяты на 2 года). Когда же лавка прогорѣла, и квартирантъ, платившій 2 руб. въ недѣлю, ушелъ, начались пропуски. Черный получалъ "прибыль", 70 коп., и говорилъ свою обычную фразу:
   -- Приду черезъ недѣлю. Приготовьте.
   Однако, послѣ двухъ пропусковъ подъ рядъ, онъ къ этому предостереженію прибавилъ еще слова:
   -- Иначе я подамъ векселя.
   Малка испугалась и начала платить аккуратно, продавая и закладывая, что можно было. Но вотъ, пришлось опять пропустить нѣсколько недѣль, и Черный, уже повысивъ голосъ, заявилъ ей строго:
   -- Слушайте: платите! Я этого не люблю. Помните, что у меня векселя.
   Опять недѣли двѣ аккуратнаго платежа, опять пропускъ -- и на этотъ разъ Черный ничего не сказалъ, не сказалъ даже "прощайте", только взглянулъ какъ-то особенно пытливо на Малку, ушелъ и двѣ недѣли не являлся.
   Малка съ замираніемъ сердца ждала пріѣзда Бореха, рѣшивъ, что какъ только онъ ей дастъ нѣсколько рублей, она понесетъ Черному сразу за двѣ недѣли и отведетъ грозу.
   Черный повидимому тоже ждалъ пріѣзда Бореха и явился не въ урочный день. Его появленіе страшно испугало несчастныхъ "компаніоновъ".
   Положивъ на столъ свой большой черный реестръ, онъ сѣлъ и заговорилъ не громко и спокойно:
   -- Я пришелъ съ вами посчитаться. Мнѣ еще слѣдуетъ отъ васъ немножко денегъ...
   Онъ раскрылъ реестръ, страницы котораго были по краямъ выгнуты, черны и засалены, нашелъ страницу Бореха, ткнулъ въ нее пальцемъ, и глазами пригласилъ Бореха подойти. Борехъ, какъ осужденный, подошелъ къ столу и сталъ смотрѣть въ реестръ, ничего не видя, ничего не понимая.
   -- Вы видите,-- заговорилъ Черный,-- здѣсь записано, что вы уплатили 79 недѣль,-- остается еще 21 недѣля. По 2 руб. 70 коп. это выходитъ 56 руб. 70 коп. Я желаю, чтобъ вы мнѣ уплатили эти деньги.
   -- 79 недѣль?-- обратился Борехъ съ вопросомъ къ Малкѣ, не столько затѣмъ, чтобы провѣрить счетъ, сколько для того, чтобы выиграть время, оправиться, собраться съ мыслями.
   -- Да,-- почти простонала Малка.
   Борехъ поднялся, молча ушелъ въ спальню и, вернувшись черезъ минуту, положилъ на столъ передъ ростовщикомъ 5 руб. 40 коп.
   -- Вотъ... ребъ Акиве...-- заговорилъ онъ нѣсколько дрожащимъ голосомъ.-- Вотъ я уплачу вамъ за двѣ недѣли, а потомъ, Богъ дастъ, начну регулярно платить.
   -- Я не возьму у васъ и за пять недѣль,-- отвѣтилъ невозмутимо Черный и провелъ рукой по лбу.-- Вы должны мнѣ уплатить теперь сполна весь долгъ, всѣ 56 руб. 70 коп. до одной копѣйки. Пора. Я ждалъ, сколько могъ.
   -- Ребъ Акиве!-- воскликнулъ съ отчаяньемъ Борехъ.-- Вотъ клянусь вамъ, какъ мы теперь имѣемъ ночь субботы во всемъ мірѣ, что я уплачу до одной копѣйки. Клянусь вамъ моимъ "еврействомъ", что хозяинъ мнѣ долженъ 40 руб. Черезъ двѣ недѣли онъ пріѣдетъ изъ Риги, я у него тогда получу деньги и,-- дай мнѣ такъ Богъ здоровья,-- я принесу вамъ всѣ 40 руб...
   -- Эти обѣщанія я знаю,-- отвѣтилъ пренебрежительно Черный.-- Больше ждать я не могу. Вѣдь я еще мѣсяцъ тому назадъ сказалъ вашей женѣ, что подамъ вексель: что же она думала, я шучу?-- Помните, что если я подамъ векселя, вы уплатите не 56 рублей, а 156, если не больше. У меня на 600 рублей векселя. Домъ вашъ стоитъ не одну сотню рублей.
   -- Гвалтъ! ребъ Акиве! что вы говорите! Векселя! домъ!-- воскликнулъ Борехъ съ трепетнымъ отчаяніемъ, и въ его голосѣ задрожали слезы.-- За что вы хотите насъ разорить, что вы имѣете къ намъ?.. Клянусь вамъ моей женой и дѣтьми, что черезъ нѣсколько недѣль уплачу вамъ весь долгъ. Сжальтесь!-- Вѣдь мы евреи. Ну, что же дѣлать, пропустилъ нѣсколько недѣль...
   -- Не нѣсколько, а 22 недѣли,-- остановилъ его сухо Черный.-- Вашъ долгъ долженъ быть выплаченъ недѣлю тому назадъ -- а я больше и одной недѣли не жду. Если вы завтра не принесете мнѣ денегъ, я въ понедѣльникъ подаю векселя... Добрый вечеръ!
   И онъ отправился къ дверямъ.
   -- Постойте! подождите! ребъ Акиве!-- бросился къ нему Борехъ.-- Выслушайте, что я вамъ скажу!..
   Черный пріостановился у дверей и произнесъ холодно:
   -- Слушать можно всю ночь, да слушать нечего.-- Я знаю, что вы мнѣ скажете.-- Мнѣ не рѣчи ваши, а деньги нужны.
   И онъ вышелъ.
   Борехъ и Малка остались на своихъ мѣстахъ, какъ пришибленные. Дамокловъ мечъ сорвался и упалъ на голову. Черный не пощадитъ, онъ подастъ векселя, и домъ будетъ проданъ.
   Домъ! Гнѣздо, созданное столькими годами труда и лишеній, предметъ вѣчныхъ заботъ, источникъ высокаго блаженства и гордости, единственное богатство,-- неужели все это сразу исчезнетъ, и придется нанимать уголъ, сойти со степени домохозяина на положеніе квартиранта?.. Нѣтъ! это слишкомъ ужасно! это даже не вмѣщается въ мысляхъ ошеломленныхъ Бореха и Малки! И они продолжаютъ оба сидѣть неподвижно, растерянные, жалкіе, уничтоженные...
   Всѣ событія послѣднихъ двухъ дней окончательно забыты. Если-бъ они и пришли на мысль, они показались бы такими маленькими, ничтожными передъ этимъ реальнымъ несчастьемъ, обрушившимся на головы супруговъ.
   Борехъ, наконецъ, нѣсколько оправился.
   -- Что дѣлать! что дѣлать!-- произнесъ онъ съ безнадежнымъ отчаяніемъ, не подымая поникшей головы.-- Развѣ идти къ Рыжему? Но вѣдь Рыжій раньше, чѣмъ черезъ 2--3 недѣли, денегъ не дастъ, если только дастъ.
   -- Надо сейчасъ отнести ему всѣ 15 руб., что я привезъ. Другія нужды потерпятъ...-- рѣшилъ черезъ минуту Борехъ.
   -- Не поможетъ!...-- простонала сквозь слезы Малка.
   Борехъ и самъ зналъ, что не поможетъ. Но ему все-таки были извѣстны два-три случая, когда Черный давалъ отсрочку на пару недѣль, на мѣсяцъ. Черный имѣлъ свою ахилессову пяту -- надо было только умѣть задѣть ее. Къ Черному надо приставать до тѣхъ поръ, пока онъ не выйдетъ изъ себя, не взбѣсится, не начнетъ кричать. Тогда онъ дѣлается доступнымъ мольбѣ, тогда отъ него можно чего-нибудь добиться. Но вывести его изъ себя не легко. Для этого надо пристать къ нему съ утра, не давать покоя, слѣдовать за нимъ, какъ тѣнь, неотступно, надоѣдливо, настойчиво. Надо слѣдовать за нимъ и въ синагогу, и по улицѣ; ждать его у дверей кліентовъ. Надо говорить безъ умолку, кричать, просить, божиться, обѣщать, увѣрять...
   Борехъ чувствовалъ, что этотъ подвигъ не но его силамъ, что онъ не выдержитъ подобнаго искуса, длиннаго и страшнаго; что у него не хватитъ ни силъ, ни энергіи, ни словъ, ни смѣлости...
   Еще съ минуту сидѣлъ онъ съ поникшей головой, потомъ произнесъ слабо:
   -- Иди, позови Ханэ... Пусть она посовѣтуетъ. Можетъ быть, она къ нему завтра сходитъ...
   Малка безропотно поднялась и отправилась въ кухню...
   Всѣ надежды семьи обратились къ строптивой Ханѣ: Хана сумѣетъ, Хана выручитъ...
  
   1896
  
  
  
  
 Ваша оценка:
Связаться с программистом сайта.

Рейтинг@Mail.ru