Антонович Максим Алексеевич
Чарльз Дарвин и его теория

Lib.ru/Классика: [Регистрация] [Найти] [Рейтинги] [Обсуждения] [Новинки] [Обзоры] [Помощь]
Скачать FB2

 Ваша оценка:
  • Аннотация:
    Часть первая.

   

Чарльзъ Дарвинъ и его теорія.

(Life and Letters of Charles Darwin including an autobiographical chapter. Edited by his son Francis Darwin. In three volumes. London. John Murray. 1887).

   

СТАТЬЯ ПЕРВАЯ.

   Ученая слава великаго имени Чарльза Дарвина вотъ уже почти около полувѣка неумолкаемо гремитъ во всѣхъ предѣлахъ цивилизованнаго міра. Величіе его ученыхъ заслугъ оцѣнено и признано, и его великія идеи сдѣлались уже всеббщимъ достояніемъ, вошли въ обыденное употребленіе. Онъ произвелъ глубокій, коренной переворотъ въ біологическихъ воззрѣніяхъ и его справедливо называютъ Коперникомъ біологическихъ наукъ, доказавшимъ, что и органическій мірѣ не представляетъ неподвижной косности въ своихъ формахъ, но что эти его формы движутся, видоизмѣняются и развиваются. Своею знаменитою теоріей происхожденія видовъ онъ разъяснилъ самый механизмъ этого движенія и указалъ путь, какимъ идетъ это видоизмѣненіе и развитіе. Правда, его теорія не пользуется еще безусловнымъ и неоспоримымъ господствомъ, какъ, наприм., теорія тяготѣнія Ньютона, и противъ нея являются новыя возраженія, какъ они, впрочемъ, являются и противъ теоріи Ньютона. Но, все-таки, теорія Дарвина не имѣетъ до сихъ поръ ни одной сколько-нибудь серьезной научной соперницы; а та теорія, которая низвергнута ею, потеряла уже всякое научное значеніе, не признается ни однимъ сколько-нибудь серьезнымъ ученымъ, хотя и влачить еще жалкое существованіе въ ненаучныхъ сферахъ и отстаиваетъ себя большею частью уже ненаучными способами. Новыя же возраженія противъ дарвиновской теоріи уравновѣшиваются и даже перевѣшиваются постоянно являющимися новыми фактами въ подтвержденіе ея. Достаточно указать для примѣра на палеонтологію и палефитологію, которыя почти ежегодно какимъ-нибудь новымъ открытіемъ возстановляютъ и связываютъ казавшіяся прежде разорванными звенья той цѣпи, которая, по Дарвину, должна связывать по происхожденію самыя низшія съ самыми высшими органическими формами, и такимъ образомъ подтверждаютъ прежде подвергавшіяся столькимъ порицаніямъ, возраженіямъ и даже насмѣшкамъ ссылки его на неполноту геологической лѣтописи. Являются попытки видоизмѣнить, пополнить теорію Дарвина, замѣнить дарвиновскій подборъ какимъ-нибудь другимъ факторомъ, воскресить, наприм., ламарковскія идеи и т. п. Но всѣ такія попытки, оказывающіяся безсильными и неудачными, вращаются въ предѣлахъ области, открытой и изслѣдованной Дарвиномъ, не давая никакихъ общихъ новыхъ принциповъ и идей; онѣ -- результаты импульса, даннаго имъ, и свидѣтельствуютъ только о томъ, какъ обширно и продолжительно возбужденное имъ умственное движеніе. Но что бы ни случилось съ теоріей естественнаго подбора, во всякомъ случаѣ, главная заслуга Дарвина отъ этого нисколько не умалится и ея значеніе останется незыблемымъ. Біологическій догматъ о неизмѣняемости и постоянствѣ видовъ уже никогда не воскреснетъ. Ему и прежде наносились удары, но онъ выдерживалъ ихъ, не колебался и даже затѣмъ еще болѣе укрѣплялся. Дарвинъ же нанесъ ему окончательный смертельный ударъ и засыпалъ его могилу такою грудой тяжеловѣсныхъ, несокрушимыхъ фактовъ, что онъ уже никогда не воскреснетъ. Самые горячіе противники дарвиновской теоріи подбора не осмѣливаются утверждать, что нынѣшніе виды существовали всегда, съ самаго начала міра, или же явились хотя и въ разное время, но безъ всякой родственной связи съ предшествовавшими имъ видами, какъ результатъ сверхъественныхъ факторовъ, и до сихъ поръ неизмѣнно сохраняются такими, какими явились въ самомъ началѣ. Такъ смотрѣлъ на свою заслугу и самъ Дарвинъ; онъ говоритъ: "Принимаетъ ли натуралистъ взгляды Ламарка, Ж. Сентъ-Илера или автора книги Vestiges, или Уоллеса и мои или какіе-нибудь другіе,-- это значитъ весьма немного въ сравненіи съ положеніемъ, что одни виды произошли отъ другихъ, а не созданы неизмѣнными, потому что тотъ, кто принимаетъ это какъ великую истину, имѣетъ передъ собою обширное поле для изслѣдованія" (Life а. Letters, vol. III, p. 22). Измѣненіе видовъ уже стало доказанною научною теоремой, и всѣ нынѣшнія ученыя работы, занимающіяся генезисомъ и филіаціей тѣхъ или другихъ органическихъ формъ, вовсе не считаютъ нужнымъ даже упоминать и ни слова не говорятъ о томъ, что органическія формы измѣнчивы и произошли однѣ отъ другихъ, считая этотъ вопросъ окончательно рѣшеннымъ и поконченнымъ. Нечего уже и говорить о томъ, сколько Дарвинъ открылъ новыхъ областей для спеціальнаго изслѣдованія, сколько поставилъ новыхъ вопросовъ и задалъ новыхъ задачъ. Какъ своею теоріей и своими многочисленными и разнообразными спеціальными открытіями и изслѣдованіями, такъ и своими указаніями и болѣе или менѣе бѣглыми намеками онъ далъ обширный матеріалъ, котораго хватитъ для разработки нѣсколькимъ поколѣніямъ ученыхъ.
   Но нисколько не ниже, если даже не выше, этихъ спеціально-ученыхъ заслугъ Дарвина стоять его философскія заслуги, т.-е. тѣ философскіе результаты, которые непосредственно вытекали изъ его теоріи. О важномъ значеніи и дѣйствительности этихъ заслугъ краснорѣчиво говорить то любопытное обстоятельство, что самыми ожесточенными противниками Дарвина являются люди, философія которыхъ страшно потрясена этими результатами и которымъ его теорія просто ненавистна не сама по себѣ, а именно по своему философскому вліянію, по своимъ философскимъ выводамъ. Дѣйствительно, все современное міровоззрѣніе болѣе или менѣе проникнуто дарвинизмомъ, вліяніе котораго сказалось даже въ тѣхъ областяхъ, которыя, првидимому, не имѣютъ ничего общаго и никакихъ точекъ соприкосновенія съ тѣми отраслями знанія, въ которыхъ и для которыхъ непосредственно работалъ Дарвинъ; такъ что самъ онъ изумлялся при видѣ того, гдѣ находила неожиданное примѣненіе его теорія, въ моральныхъ и соціальныхъ, въ историческихъ, метафизическихъ и даже лингвистическихъ ученіяхъ. Ему приписывали даже практическое политическое значеніе, связывая его теорію, какъ это дѣлалъ Вирховъ, съ соціализмомъ и даже съ покушеніями Геделя и Нобилинга, какъ дѣлали нѣкоторыя нѣмецкія газеты; вслѣдствіе этого Вирховъ и совѣтовалъ принять противъ его теоріи репрессивныя мѣры и запретить говорить о ней въ училищахъ. Безъ преувеличенія можно сказать, что весь мыслящій міръ въ настоящее время раздѣленъ на два враждебныхъ лагеря, дарвинистовъ и антидарвинистовъ. Проведенный Дарвиномъ въ біологіи принципъ, что все настоящее есть естественный результатъ прошедшаго, что оно есть развившееся, т.-е. видоизмѣнившееся соотвѣтственно даннымъ условіямъ прошедшее, что между прошедшимъ и настоящимъ существуетъ неразрывная генетическая связь,-- кажется простымъ до тривіальности. И, однако же, сколькихъ усилій стоило Дарвину утвердить этотъ принципъ въ біологіи, какъ онъ прежде утвержденъ былъ Ляйелемъ въ геологіи. Но, проведенный въ геологіи, онъ оставался безъ вліянія на другія науки, тогда какъ съ легкой руки Дарвина онъ изъ біологіи былъ перенесенъ почти во всѣ науки и получилъ въ нихъ право гражданства, такъ что генезисъ, эволюцію, мы уже встрѣчаемъ вездѣ, и за предѣлами естественныхъ наукъ. И вотъ, наприм., въ литературѣ приходится встрѣчать иногда такіе споры литературнаго дарвинизма и антидарвинизма: развивается ли литература эволюціоннымъ путемъ, путемъ постепеннаго видоизмѣненія и развитія прошлаго, или же и въ ней бываютъ перерывы и скачки, нѣчто вродѣ принимавшихся прежде въ геологіи катаклизмовъ, такъ что старое гибло безслѣдно, а новое начиналось совершенно самостоятельно, независимо отъ прошлаго, возникало, такъ сказать, изъ ничего, каковы, наприм., произведенія выдающихся литературныхъ геніевъ, рѣзко-оригинальныя и не имѣвшія никакой генетической связи съ предшествующею литературною жизнью? Вотъ какъ далеко распространились волны, возбужденныя дарвинизмомъ!
   Но распространяться объ ученыхъ заслугахъ Дарвина совершенно излишне,-- онѣ общеизвѣстны и общеприняты. Гораздо менѣе общеизвѣстны сама то же несомнѣнно великая личность Дарвина, его характеръ, весь его нравственный обликъ. А, между тѣмъ, и помимо научныхъ заслугъ личность Дарвина представляется замѣчательною, рѣдкимъ явленіемъ въ исторіи нашего вѣка. Такихъ великихъ, глубокихъ и оригинальныхъ умовъ, каковъ былъ Дарвинъ, мы встрѣчаемъ не мало въ исторіи наукъ и не мало было людей, производившихъ перевороты въ міровоззрѣніяхъ, если не болѣе, то никакъ не менѣе радикальные и обширные, чѣмъ переворотъ, произведенный Дарвиномъ. Но очень и очень немногіе изъ этихъ умовъ могутъ равняться съ Дарвиномъ по нравственному величію, по высотѣ и благородству характера, по отсутствію мелкихъ слабостей и диссонансовъ, по цѣльности и полнотѣ свѣтлой человѣческой личности. Прежде мы знали Дарвина только по свидѣтельствамъ людей, имѣвшихъ случай познакомиться съ нимъ лично. Всѣ они отзывались о немъ восторженно и затруднялись описывать то обаяніе, которое производила эта личность, и ту соединенную съ глубокимъ уваженіемъ симпатію, какую она возбуждала къ себѣ. Теперь же, съ изданіемъ автобіографіи Дарвина и его переписки, всѣ имѣютъ возможность, такъ сказать, лично познакомиться съ Дарвиномъ и оцѣнить все величіе и всю неотразимую привлекательность этой личности. Теперь намъ становятся понятными восторженные отзывы о немъ лицъ его знавшихъ и мы теперь понимаемъ, почему они такъ затруднялись точною передачей того впечатлѣнія, какое производила эта личность. И чѣмъ больше мы узнаемъ Дарвина, тѣмъ больше проникаемся уваженіемъ къ его личности, да мало -- уваженіемъ, просто благоговѣніемъ. Въ этой личности съ великимъ умомъ вполнѣ гармонировали и другія личныя качества: задушевная простота, незлобіе и сердечность, искренность, правдивость, уваженіе къ себѣ и еще большее уваженіе къ другимъ, сердечная и преданная привязанность къ друзьямъ, дружеская внимательность и предупредительность ко всѣмъ, удивительное безпристрастіе, не колеблемое ни разсчетами самолюбія, ни враждебными оскорбленіями, отсутствіе всякихъ слѣдовъ зависти и соперничества, гордаго, заносчиваго самомнѣнія и желанія выставить себя, готовность признать и выставить заслугу другаго, какъ бы она ни была скромна. Словомъ, и во всѣхъ отношеніяхъ онъ былъ столь же высокъ, какъ въ умственномъ. А, между тѣмъ, въ біографіяхъ многихъ свѣтилъ науки, не говоря уже о свѣтилахъ въ другихъ областяхъ, мы нерѣдко съ сожалѣніемъ, съ досадою и болью въ сердцѣ встрѣчаемъ много нравственныхъ диссонансовъ, непріятно напоминающихъ намъ о несовершенствѣ человѣческой природы. Мы уже не говоримъ о такихъ явленіяхъ, какъ прославленный философъ Бэконъ. Нѣтъ, даже въ жизни людей науки, болѣе почтенныхъ въ нравственномъ отношеніи и болѣе заслуживающихъ нравственнаго уваженія, мы, къ сожалѣнію, находимъ больше или меньше черныхъ точекъ и даже значительныхъ темныхъ пятенъ. Возьмите, наприм., хоть Декарта. Какой обширный философскій умъ и какой замѣчательный математическій талантъ! И какъ больно, какъ досадно видѣть, что этотъ независимый и свободный философъ становится настоящимъ гофъ- и лейбъ-философомъ, что онъ въ своихъ отношеніяхъ къ собратьямъ руководствуется чувствомъ мелкой зависти, старается присвоить себѣ чужія открытія и высокомѣрно относится даже къ заслугамъ Галилея, наконецъ, въ угоду духовенству, кривитъ душою, мѣняетъ свои убѣжденія и пишетъ не то, что думаетъ, хвастаясь, что оно строго руководствуется девизомъ: bene vixit, qui bene latuit. Лейбницъ -- тоже умъ первой величины, одинаково великій какъ философъ и какъ-математикъ. Однако, и онъ постоянно старался пристроиваться гофъ-исторіографомъ и лейбъ-философомъ вездѣ, гдѣ только возможно, побуждаемый къ этому ужь совсѣмъ не философскою жадностью къ деньгамъ. Не особенно пріятное впечатлѣніе производитъ и ожесточенный споръ его съ Ньютономъ о правѣ первенства на открытіе дифференціальнаго исчисленія, такъ какъ въ этомъ спорѣ оба соперника руководились не столько чувствами безпристрастія и правдивости, сколько разсчетами честолюбія, славолюбія и мелкой суетности. И изъ современныхъ свѣтилъ науки немногіе могутъ похвастаться нравственною безукоризненностью и величіемъ характера. Одни, дѣлая дѣло науки, въ то же время, обдѣлываютъ свои личныя дѣлишки и куютъ деньгу, другіе заносчиво горды, считаютъ себя полубогами и не подадутъ руки своему коллегѣ, скромному ученому труженику, а, въ то же время, раболѣпствуютъ передъ свѣтскою или денежною знатью и страстно желали бы попасть въ гофы и въ лейбы. Иные не въ мѣру честолюбивы, считаютъ себя непогрѣшимыми и не допускаютъ мысли, чтобы кто-нибудь другой былъ правѣе ихъ; поэтому они игнорируютъ возраженія, не терпятъ ихъ и упорно стоятъ на своемъ изъ личнаго самолюбія, а не изъ-за существа дѣла. Иные споры ихъ иногда принимаютъ видъ площадной перебранки, и они готовы были бы скорѣе даже погубить своего противника, чѣмъ отказаться отъ своихъ мнѣній. Въ Дарвинѣ, къ удивленію и удовольствію, мы не видимъ и тѣни чего-нибудь подобнаго; въ его характерѣ и во всей дѣятельности мы не замѣчаемъ ни черныхъ точекъ, ни темныхъ пятенъ, какъ это ни невѣроятно. Вслѣдствіе долговременной привычки видѣть проявленія человѣческихъ слабостей даже у выдающихся личностей, намъ кажется невѣроятною такая совершенная полнота и цѣльность извѣстной личности и мы готовы видѣть тутъ слѣдствіе одностороннихъ похвалъ почитателей или думать, что, вѣроятно, ускользнуло отъ оглашенія что-нибудь такое, что могло бы помочь голосу обвиненія. Но въ данномъ случаѣ этого нѣтъ и мы видимъ передъ собою дѣйствительно очень рѣдкое явленіе. Даже злѣйшіе изъ добросовѣстныхъ враговъ теоріи Дарвина складываютъ оружіе и преклоняются передъ его нравственнымъ величіемъ. Щедро и нещадно обвиняя въ теоретической неправдѣ, и они не дерзаютъ обвинять его въ нравственной неправдивости, въ искаженіи фактовъ или въ ихъ умышленномъ перетолкованіи, въ сокрытіи или обходѣ обстоятельствъ, говорящихъ противъ него.
   Самый обыкновенный непріятный диссонансъ въ жизни свѣтилъ науки проявляется въ томъ, что они бываютъ сильны и значительны только въ своей спеціальности, но внѣ ея, въ другихъ областяхъ знанія и мышленія, они бываютъ ниже самой ординарной посредственности. Ясный и глубокій критикъ, скептикъ и реалистъ въ спеціальной наукѣ часто бываетъ самымъ легковѣрнымъ, слѣпымъ и предубѣжденнымъ мыслителемъ въ общефилософскихъ воззрѣніяхъ, фантазеромъ и мистикомъ въ сферахъ внѣ его спеціальности. Реформаторъ и новаторъ въ своей наукѣ нерѣдко бываетъ обскурантомъ и рутинеромъ въ дѣлахъ житейскихъ и въ гражданскихъ отношеніяхъ. Признавая въ своей наукѣ единственнымъ критеріемъ вѣсы и вѣсъ вообще, такой спеціалистъ внѣ своей спеціальности допускаетъ превращеніе вѣсомой матеріи въ невѣсомую и невѣсомаго духа въ грубую вѣсомую матерію. Чтобы не ходить далеко, возьмемъ единомышленника Дарвина, Уоллеса, выработавшаго совершенно самостоятельно и независимо отъ Дарвина теорію измѣненія видовъ, почти буквально сходную съ дарвиновскою. Въ спеціальной наукѣ они сходятся во всемъ главномъ, они единомышленники, а, между тѣмъ, какая страшная бездна лежитъ между ними въ общефилософскихъ воззрѣніяхъ! Воззрѣнія Уоллеса всегда поражали Дарвина до такой степени, что онъ, по его собственнымъ словамъ, готовъ былъ думать и утверждать, что эти воззрѣнія были вставлены въ статьи Уоллеса какою-нибудь постороннею рукой (письмо Дарвина къ Уоллесу въ Life а. Letters, vol. III, р. 116). Словомъ, непослѣдовательность въ воззрѣніяхъ Уоллеса была очевидна и рѣзко била въ глаза; и всякому странно было видѣть Уоллеса рядомъ съ Круксѣмъ въ числѣ самыхъ легковѣрныхъ и пристрастныхъ послѣдователей спиритизма. И такая непослѣдовательность часто попадается у спеціалистовъ -- свѣтилъ науки.
   Но у Дарвина мы не находимъ подобнаго диссонанса. Напротивъ,.его философскія воззрѣнія вполнѣ гармонировали съ его спеціально-научными теоріями. Онъ самъ же вывелъ изъ своихъ теорій общефилософскіе результаты. Вполнѣ раздѣляя первоначально всѣ традиціонныя метафизическія и телеологическія положенія, онъ впослѣдствіи сталъ относиться къ нимъ скептически и, наконецъ, скепсисъ его перешелъ въ отрицаніе. Въ своей автобіографіи онъ съ трогательно-наивною откровенностью излагаетъ ходъ и развитіе своихъ сомнѣній и разсказываетъ, какъ ему было нежелательно и больно разставаться съ унаслѣдованными привычными убѣжденіями, къ которымъ неумолимо относился его критическій умъ, какъ онъ напрягалъ всѣ усилія и искалъ хоть какой-нибудь опоры для дорогихъ убѣжденій, безжалостно разрушаемыхъ скепсисомъ, какъ онъ хватался за послѣднюю соломенку, т.-е. мечталъ о томъ, что вотъ, можетъ быть, гдѣ-нибудь въ Помпеѣ или въ другомъ мѣстѣ найдется какой-нибудь* доселѣ неизвѣстный манускриптъ, который дастъ хоть какую-нибудь фактическую опору его традиціоннымъ убѣжденіямъ. Но всѣ исканія и надежды оказывались тщетными, и онъ уже окончательно, рѣшительно и безповоротно разстался съ пріятными для сантиментальнаго сердца убѣжденіями. И послѣдній, самый сильный ударъ имъ нанесла его научная теорія. Но его словамъ, особенно сильнымъ основаніемъ для его традиціонныхъ убѣжденій служила очевидная, рѣзко бросающаяся въ глаза на каждомъ шагу удивительная, совершеннѣйшая цѣлесообразность въ устройствѣ природы и въ особенности органическаго міра. Но послѣ того, какъ былъ разъясненъ имъ естественный подборъ, цѣлесообразность уже перестала казаться для его ума таинственною, возбуждающею благоговѣніе загадкой, не представляла никакихъ затрудненій и объяснялась весьма просто (Life а. Letters, у. I. р. р. 307-313).
   Здѣсь кстати можно замѣтить, что вообще недостаточно цѣнится и недостаточно выставляется на видъ эта философская заслуга теоріи Дарвина, важность которой ему пришлось испытать лично на самомъ себѣ. Вѣдь, въ самомъ дѣлѣ, мыслящихъ натуралистовъ прежняго времени сильно затрудняла цѣлесообразность съ философской точки зрѣнія. Въ органическомъ мірѣ цѣлесообразныя устройства и приспособленія составляютъ фундаментальный непреложный фактъ. Каждый органъ устроенъ именно такъ, какъ это нужно для его функціонированія; каждая его подробность приспособлена такимъ образомъ, чтобы она содѣйствовала достиженію общей цѣли органа. Въ нѣкоторыхъ случаяхъ цѣлесообразность служила даже руководящею нитью, приводившей къ замѣчательнымъ открытіямъ. Нападаетъ анатомъ на какую-нибудь подробность въ строеніи органа и сразу же приходитъ къ заключенію, что эта подробность существуетъ не даромъ, что она непремѣнно имѣетъ какое-нибудь назначеніе, устроена съ опредѣленною цѣлью. И дѣйствительно, предположеніе оправдывалось, цѣль находилась и значеніе этой подробности объяснялось существованіемъ какого-нибудь отправленія, которое до тѣхъ поръ было вполнѣ неизвѣстно. Какой же можно было сдѣлать изъ этого философскій выводъ? Самъ собою напрашивался тотъ самый наглядный антропоморфическій выводъ,.что природа или, во всякомъ случаѣ, органическій міръ устроены по заранѣе обдуманному и предначертанному плану, соотвѣтственно имѣвшейся въ виду цѣли, совершенно подобно тому, какъ это бываетъ въ произведеніяхъ человѣческаго искусства. Инженеру дается задача: построить мостъ черезъ рѣку, чтобы онъ выдерживалъ опредѣленную нагрузку и удовлетворялъ такимѣто и такимъ-то условіямъ. Инженеръ составляетъ проектъ моста; все въ немъ разсчитано и все имѣетъ опредѣленную цѣль: одно сдѣлано для того, чтобы ему не могли повредить колебанія температуры, другое для того, чтобы его не размыло полою водой, третье для того, чтобы онъ не пострадалъ отъ порывовъ вѣтра, и т. д. Понятно послѣ этого цѣлесообразное устройство моста; оно есть слѣдствіе заранѣе намѣченной цѣли, заранѣе задуманнаго проекта и составленнаго плана. Такой же буквально выводъ дѣлался и относительно цѣлесообразности въ природѣ; и выводъ этотъ казался такимъ простымъ, естественнымъ, даже неизбѣжнымъ. Поэтому цѣлесообразность служила одной изъ твердѣйшихъ опоръ для схоластической метафизики; causae finales, конечныя причины сослужили большую службу ей. Да и въ настоящее время продолжаютъ служить ей, такъ какъ онѣ, наприм., ставили сначала въ затрудненіе даже умъ Дарвина. И вообще многіе естествоиспытатели, державшіеся принципа -- объяснять все во внѣшней природѣ естественными причинами, при видѣ цѣлесообразности могли сказать въ оправданіе своего принципа только то, что объясненіе конечными причинами, т.-е. сверхъестественными, не есть научное объясненіе и не имѣетъ научнаго значенія потому, что оно одинаково примѣняется ко всему на свѣтѣ и, объясняя все, въ сущности, ничего не объясняетъ. Понятно послѣ этого, какъ важна для философіи. естествознанія заслуга Дарвина, который показалъ, что цѣлесообразность органическаго міра вовсе не требуетъ предположенія предъустановленныхъ намѣреній и напередъ задуманныхъ цѣлей, а просто объясняется естественными причинами, именно естественнымъ подборомъ, что функціи органа не были цѣлью, напередъ существовавшею въ идеѣ до возникновенія органа, а что, напротивъ, сами были результатомъ развитія органа, что не органъ устроенъ былъ извѣстнымъ образомъ для того, чтобы дать извѣстныя функціи, а, наоборотъ, функція получилась такая, а не иная -- потому, что органъ развился опредѣленнымъ образомъ. Такимъ образомъ, цѣлесообразныя приспособленія являются намъ повсюду потому, что только они одни и могли быть сохранены естественнымъ подборомъ, который уничтожилъ бы всякія несообразности, если бы онѣ и возникли гдѣ-нибудь. По какъ, однако, и послѣ теоріи Дарвина цѣлесообразность все еще продолжала смущать и запутывать умы естествоиспытателей, показываетъ примѣръ знаменитаго американскаго ботаника Аза Грея, который былъ однимъ изъ первыхъ послѣдователей теоріи Дарвина, почти сразу понялъ, оцѣнилъ и принялъ ее, но по вопросу о цѣлесообразности у нихъ шли большіе и продолжительные споры съ Дарвиномъ. Нѣсколько писемъ его посвящено этимъ спорамъ, причемъ Дарвинъ разными способами старался уяснить, что въ органической цѣлесообразности нѣтъ ничего преднамѣреннаго, предустановленнаго и предначертаннаго.
   Какой поразительный контрастъ съ этимъ философскимъ развитіемъ идей Дарвина представляетъ развитіе тѣхъ же самыхъ идей у его друга и союзника Уоллеса! Въ то время какъ Дарвинъ, расширяя и обобщая свою теорію и распространяя ее на человѣка, совершенно послѣдовательно выводилъ изъ нея общіе философскіе результаты относительно конечныхъ причинъ или цѣлесообразности и всегда оставался вѣренъ имъ, какъ прямымъ выводамъ изъ его теоріи, Уоллесъ, напротивъ, регрессировалъ въ философскомъ отношеніи, не обобщалъ и не расширялъ, а съуживалъ свою теорію, ограничивая ея примѣненіе, и дѣлалъ изъ нея философскіе выводы, несогласные съ нею и даже шедшіе прямо въ разрѣзъ съ нею. Первоначально онъ былъ согласенъ съ Дарвиномъ по всѣмъ пунктамъ ихъ общей теоріи; они имѣли общихъ противниковъ и сообща отстаивали общее дѣло. Но послѣ того, какъ Дарвинъ сталъ примѣнять свою теорію къ человѣческому роду, Уоллесъ рѣшительно разошелся съ нимъ и сталъ доказывать, что ихъ общая теорія непримѣнима къ человѣку, и доказывалъ это довольно странными для такого ученаго аргументами. Человѣкъ, такъ аргументировалъ Уоллесъ, высвободился почему-то изъ-подъ вліянія естественнаго подбора; потому что если бы подборъ дѣйствовалъ и на человѣка, то онъ не допустилъ бы тѣхъ несообразностей, какія мы встрѣчаемъ въ человѣческомъ, родѣ, и устранилъ бы ихъ, если бы онѣ и явились. Наприм., низшія человѣческія расы по моральному и умственному развитію стоятъ гораздо ниже животныхъ, а, между тѣмъ, органъ этого развитія, головной мозгъ -- у нихъ гораздо больше, чѣмъ у животныхъ. И выходитъ, значитъ, такая несообразность, что у низшихъ человѣческихъ расъ мозга гораздо больше, чѣмъ бы слѣдовало и чѣмъ сколько имъ его нужно, и очевидно, это случилось помимо естественнаго подбора, который не допустилъ бы такой несообразности. Значитъ, человѣческія расы явились не путемъ подбора или же подборъ въ этомъ случаѣ былъ руководимъ особою супранатуральною силой. Уоллесъ объяснялъ это такою аналогіей. Конечно, и при разведеніи полезныхъ. для человѣка растеній и животныхъ тоже дѣйствовалъ естественный подборъ, но этимъ подборомъ руководило разумное существо, человѣкъ, имѣвшій свои виды и направлявшій подборъ по своему усмотрѣнію и по своимъ разсчетамъ. То же самое могло быть и при развитіи человѣческихъ расъ; подборъ былъ только орудіемъ въ рукахъ высшей супранатуральной силы, а higher intelligence, высшаго ума, имѣвшаго свои виды и направлявшаго подборъ сообразно съ своими цѣлями (Life а. Letters, vol. III, p. 116). Вотъ именно по поводу этихъ воззрѣній Дарвинъ и писалъ, что ему не хочется вѣрить, чтобы они принадлежали самому Уоллесу, что онъ готовъ считать ихъ чужими вставками, что онъ рѣшительно не согласенъ съ ними и съ своей стороны не видитъ никакой необходимости прибѣгать относительно человѣка къ какой-нибудь дополнительной и ближайшей причинѣ. Когда Уоллесу возражали, почему же сила, руководившая образованіемъ человѣческихъ расъ, дѣйствовала такъ нецѣлесообразно и, давши низшимъ расамъ слишкомъ много мозга, поставила ихъ въ жалкое положеніе ниже высшихъ животныхъ, то онъ отвѣчалъ на это тѣмъ, что низшія человѣческія расы возникли первоначально вполнѣ совершенными, но потомъ регрессировали и постепенно упали до нынѣшняго жалкаго положенія. Такія философствованія, конечно, имѣли съ теоріей Дарвина и Уоллеса столь же мало общаго, какъ и спиритизмъ, и не особенно лестно рекомендовали философскій уровень Уоллеса.
   Такую же непослѣдовательность допускалъ и Ляйелль, тоже одинъ изъ первыхъ послѣдователей теоріи Дарвина, подробно и основательно знавшій ее еще до ея появленія въ печати, много бесѣдовавшій, спорившій и возражавшій противъ нея съ самимъ авторомъ, отъ котораго получалъ всѣ необходимыя объясненія и разрѣшенія сомнѣній, и, наконецъ, содѣйствовавшій ея появленію въ печати. Какъ Дарвинъ, такъ и всѣ общіе знакомые были увѣрены, что Ляйелль вполнѣ принимаетъ теорію Дарвина, по крайней мѣрѣ, въ ея сущности, и нѣкоторые его публичные отзывы о ней подтверждали эту увѣренность. И вотъ Ляйелль собирается издавать свое сочиненіе о Древности человѣка. Всѣ, конечно, ожидали, что онъ категорически выскажется въ пользу теоріи, для которой на первыхъ порахъ было бы очень дорого его вѣское слово. Сочиненіе является въ свѣтъ и, къ удивленію, въ немъ не только не оказывается ни одного вѣскаго слова въ пользу теоріи, но она даже выставляется въ какомъ-то сомнительномъ свѣтѣ, въ видѣ очень сомнительной проблемы. Это очень огорчило Дарвина и онъ съ свойственною ему прямотой высказалъ въ письмахъ къ Ляйеллю свои чувства; а потомъ даже заподозрилъ его въ неискренности, думая, что написанное Ляйеллемъ о теоріи естественнаго подбора не есть выраженіе дѣйствительнаго убѣжденія, а слѣдствіе робости, хотя самъ Ляйелль воображалъ, что написанное имъ есть именно верхъ геройства и самоотверженія, чуть ли не мученическаго. Но Дарвинъ самъ испугался своего подозрѣнія и написалъ о немъ общему другу Д. Гукеру, убѣдительно прося его высказать свое мнѣніе о поступкѣ Ляйелля, къ которому онъ самъ, можетъ быть, несправедливъ. "Я,-- писалъ онъ,-- можетъ быть, составилъ себѣ преувеличенное понятіе объ его робости и поэтому былъ бы особенно радъ знать ваше мнѣніе объ этомъ предметѣ" (Life а. Letters, у. HI, р. 9). Гукеръ вполнѣ успокоилъ его и увѣрилъ, что онъ самъ точно такъ же судитъ о поступкѣ Ляйелля. Поэтому въ другомъ письмѣ къ Гукеру онъ уже рѣшительно не вѣритъ заявленіямъ Ляйелля, будто онъ написалъ именно то, что думаетъ; потому что, прибавляетъ Дарвинъ, я вполнѣ увѣренъ, что "онъ нисколько не больше вѣритъ въ сотвореніе видовъ, чѣмъ вы или я" (L. а. L., v. III, р. 15). Въ Древности человѣка попадаются такія выраженія: "Дарвинъ старается показать"...; "авторъ думаетъ, будто онъ пролилъ свѣтъ"...; "если бы когда-либо могла быть доказана большая вѣроятность того, что виды произошли вслѣдствіе измѣненія и естественнаго подбора".... и проч. Указывая на эти выраженія, дающія читателю поводъ думать, что Ляйелль самъ вовсе не вѣритъ тому, что утверждаетъ авторъ теоріи, Дарвинъ пишетъ ему въ одномъ письмѣ: "Изъ разговоровъ съ вами, изъ вашихъ выраженій, изъ писемъ и проч. я вынесъ полное убѣжденіе, что вы вполнѣ отказались отъ вѣры въ неизмѣняемость видовыхъ формъ, какъ отказался я"... И въ другомъ письмѣ: "Я сильно обманулся въ своихъ ожиданіяхъ, когда увидѣлъ, что вы не дали своего заключенія и не высказали прямо того, что вы думаете о происхожденіи видовъ. Я былъ бы доволенъ, если бы вы смѣло сказали, что виды не были созданы каждый отдѣльно, и затѣмъ подвергли бы какому угодно сомнѣнію измѣненіе и естественный подборъ... Я увѣренъ, вы простите мнѣ мою большую смѣлость, такъ какъ вы должны знать, какъ глубоко я уважаю васъ, моего стараго почтеннаго руководителя и учителя" (L. а. L., v. III, p. 12). Ляйелль оправдывалъ себя тѣмъ, что, раздѣляя вполнѣ теорію Дарвина, онъ только не допускаетъ ея примѣненія къ человѣку. Дарвину же это справедливо казалось непослѣдовательностью; по его мнѣнію, кто принималъ теорію, тотъ долженъ былъ принять и ея необходимыя слѣдствія, а отвергавшій слѣдствія долженъ былъ отвергать и всю теорію. Онъ не понималъ тѣхъ людей, которые напередъ намѣчали себѣ опредѣленную точку и говорили: вотъ только до этой точки я иду вмѣстѣ съ теоріей, а дальше ни шагу, куда бы она ни шла. Это представлялось ему просто логическимъ капризомъ.
   Для сравненія возьмемъ еще одного соотечественника Дарвина, Мурчисона, тоже первокласснаго ученаго спеціалиста, сдѣлавшаго, между прочимъ, такъ много для геологіи Россіи и впервые нарисовавшаго цѣльную и довольно полную картину геологическаго строенія Россіи. Однако же, самъ Дарвинъ, при всемъ глубокомъ уваженіи къ ученымъ заслугамъ этого спеціалиста, выразился о немъ такимъ образомъ въ письмѣ къ Ляйеллю: "какъ странно, что такой великій геологъ имѣетъ такой нефилософскій умъ!" (L. а. L., v. II, р. 238).
   Наконецъ, еще болѣе поразительно и странно философское убожество тоже великаго ученаго и широкаго спеціалиста Агассица. Не говоря уже объ его общихъ философскихъ воззрѣніяхъ, не превышавшихъ уровня какого-нибудь невѣжественнаго траписта, даже его воззрѣнія по вопросамъ, только на одну ступень возвышавшимся надъ его спеціальною сферой, вызывали только жалость. Онъ былъ самымъ безпощаднымъ и упорнымъ противникомъ теоріи Дарвина и писалъ много статей противъ нея; но онѣ были таковы, что кто-то, прочитавши одну изъ нихъ, обратился къ дарвинизму (L, а. L., v. II, р. 331),-- до того, значитъ, была хороша и убѣдительна такая статья! Аза Грей писалъ Дарвину: "Если бы у меня было свободное время, я бы вамъ описалъ то, до чего доходятъ Боуэнъ и Агассицъ, каждый по-своему. Первый отрицаетъ всякую наслѣдственную передачу (исключая видовой). Второй уже недалекъ отъ того, чтобы отрицать, что мы происходимъ отъ нашихъ прапрадѣдовъ, и стоитъ на томъ, что даже несомнѣнно-родственные языки, наприм., латинскій, греческій, санскритскій, своимъ сходствомъ вовсе не обязаны общности своего происхожденія, но что они всѣ самостоятельны и возникли каждый отдѣльно. Агассицъ допускаетъ, что происхожденіе языковъ и происхожденіе видовъ или формъ представляютъ полную аналогію и что онъ долженъ будетъ допустить и послѣднее, если допустить первое, что, какъ я сказалъ ему, и совершенно логично". Приведши эти слова въ письмѣ къ Ляйеллю, Дарвинъ восклицаетъ: "ну, не удивительно ли это?" (L. а. L., v. II, р. 359--60). И въ письмѣ къ Гукеру, указывая на тѣ же писанія Агассица, онъ говорилъ: "Очень странно, что такой необыкновенно талантливый человѣкъ и съ такими громадными познаніями по многимъ отраслямъ естественной исторіи пишетъ такъ, какъ вотъ онъ пишетъ" (v. II, р. 43). Въ самомъ дѣлѣ, это очень любопытное явленіе -- такое спеціализированіе и такая ограниченность сферы приложенія умственной силы: въ извѣстной сферѣ несомнѣнно сильный умъ, а въ другой нѣтъ и слѣда этой силы!
   Вотъ при подобныхъ сопоставленіяхъ для насъ ярко выступаетъ все философское величіе Дарвина и многосторонняя сила его всеобъемлющаго ума, ставящая его выше многихъ первоклассныхъ ученыхъ спеціалистовъ.

-----

   Здѣсь же мимоходомъ можно сказать объ одномъ достоинствѣ Дарвина или, точнѣе говоря, о томъ счастьи, какое выпало на его долю. Онъ до конца жизни своей сохранилъ непомеркнувшую ясность ума и непотускнѣвшій свѣтъ мысли и, сверхъ того, почти юношескую энергію изслѣдованія, наблюденія и вообще умственной работы. Вспомнимъ объ его великомъ соотечественникѣ Ньютонѣ,-- что осталось въ старости отъ его прежде столь свѣтлаго и проницательнаго ума! Однажды въ разговорѣ съ Ляйеллемъ по поводу того, что всѣ престарѣлые научные авторитеты враждебно относятся къ его теоріи, отрицающей геологическія катастрофы и замѣняющей ихъ ровнымъ естественнымъ ходомъ геологическихъ измѣненій, Дарвинъ замѣтилъ: "Какъ было бы прекрасно, если бы всякій ученый послѣ 60 лѣтъ отъ роду непремѣнно умиралъ, такъ какъ послѣ этого онъ, навѣрное, будетъ противодѣйствовать всякимъ новымъ доктринамъ!" (v. I, р. 72). Въ старости Дарвинъ часто и съ ужасомъ думалъ, что, можетъ быть, и ему придется пережить этотъ возрастъ, что его умственныя силы ослабѣютъ и онъ не въ состояніи будетъ работать. Существовать или собственно прозябать, не имѣя возможности изучать природу, наблюдать и экспериментировать -- казалось для него страшнымъ мученіемъ. По поводу смерти его близкаго и любимаго друга Ляйелля онъ писалъ Гукеру: "Я не могу сказать, чтобы смерть его произвела на меня сильное впечатлѣніе; я ожидалъ ее и, кромѣ того, съ нѣкотораго времени я считалъ, что карьера его уже кончена. Ничего я столько не боялся, какъ того, что онъ будетъ еще жить уже послѣ того, какъ его умственныя способности ослабѣютъ" (v. III, р. 197). Узнавъ отъ Гукера, находившагося въ Берлинѣ, что А. Гумбольдтъ, котораго путешествіями онъ зачитывался въ юности и вліянію котораго онъ приписывалъ развитіе въ себѣ любви къ естествознанію, опускается и выживаетъ изъ ума, онъ писалъ въ отвѣтъ Гукеру, между прочимъ, слѣдующее: "Для меня прискорбно было узнать, что Гумбольдтъ опускается; нельзя удержаться отъ мысли, хотя и несправедливой, что такой конецъ унизителенъ; даже когда я его видѣлъ, онъ уже болталъ безъ всякаго толку. Когда увидите его еще, пожалуйста засвидѣтельствуйте ему мое глубочайшее почтеніе" и т. д. (v. I, р. 336). Самого Дарвина судьба избавила отъ такого несчастія -- жить безъ умственной жизни; онъ умеръ 73 лѣтъ, но раньше чѣмъ кончилась его ученая карьера и прежде чѣмъ измѣнили ему умственныя силы. За нѣсколько мѣсяцевъ до смерти онъ занимался изслѣдованіями о дѣйствіяхъ углекислаго аммонія на хлорофилъ корней и листьевъ и работалъ съ микроскопомъ, а также производилъ наблюденія надъ восковымъ налетомъ, покрывающимъ листья нѣкоторыхъ растеній и предохраняющимъ ихъ отъ покрытія водой, и по обоимъ этимъ вопросамъ велъ переписку съ учеными спеціалистами, сообщалъ имъ свои наблюденія и просилъ у нихъ совѣтовъ и указаній. И даже за нѣсколько дней до смерти онъ принималъ участіе въ опытахъ своего сына Френсиса и въ отсутствіе послѣдняго слѣдилъ за ходомъ одного эксперимента и записывалъ его результаты.
   Другимъ великимъ преимуществомъ Дарвина, ставящимъ его выше многихъ выдающихся научныхъ дѣятелей и спеціалистовъ, была уравновѣшенность и гармоничность его натуры, цѣльность и полнота его психической жизни. Онъ не былъ узкимъ спеціалистомъ уже потому, что самая спеціальность его была очень широка, охватывала нѣсколько обширныхъ отдѣловъ естествознанія; и трудно найти другого, ученаго, который бы владѣлъ столькими спеціальными областями, какъ онъ. Но Дарвинъ погружался въ свои спеціальности не до самозабвенія и не до забвенія всего, что было за предѣлами его спеціальныхъ изслѣдованій; онъ интересовался и другими областями знанія, общечеловѣческими или, такъ сказать, общеобязательными для всякаго образованнаго человѣка, въ противуположность многимъ спеціалистамъ, которые иногда даже хвастаются своимъ полнымъ невѣжествомъ по предметамъ не ихъ спеціальности и съ удовольствіемъ выставляютъ его на-показъ, точно какое-нибудь достоинство. Свои собственныя большія сочиненія онъ обрабатывалъ и излагалъ такимъ образомъ, чтобы они были доступны, интересны и поучительны не для однихъ только ученыхъ спеціалистовъ, но и для большинства образованной и любознательной публики. Кромѣ того, удивительная напряженность ума и неустанная умственная дѣятельность Дарвина не убили и не парализовали другихъ сторонъ его психической жизни. При усиленной и преобладающей дѣятельности ума, сердце и чувство его не атрофировались, какъ это нерѣдко бываетъ, но жили нормальною, полною жизнью; даже эстетическія чувства и вкусы не были совсѣмъ заглушены постоянною холодною и строгою дѣятельностью ума. Нижеслѣдующіе факты изъ жизни Дарвина могутъ служить разъясненіемъ и подтвержденіемъ сказаннаго.
   Въ дневникѣ Дарвина подъ 1853 г., когда онъ уже всецѣло посвятилъ себя естествознанію и занимался разработкою обширнаго научнаго матеріала, собраннаго во время его путешествія на "Биглѣ", получившемъ теперь историческую извѣстность, записано, что онъ "завелъ записную книжку, предназначенную для метафизическихъ изслѣдованій", а далѣе говорится, что онъ прочелъ много различныхъ книгъ для легкаго чтенія и "удѣлилъ нѣсколько вниманія метафизическимъ предметамъ" (v. I, р. 291), вкусъ къ которымъ, вѣроятно, былъ возбужденъ въ немъ изученіемъ богословія, которымъ онъ занимался нѣсколько времени въ Кембриджскомъ университетѣ, разсчитывая было посвятить себя духовной карьерѣ. Онъ очень интересовался философскими произведеніями О. Конта и внимательно читалъ ихъ. Любознательность его простиралась и на исторію, и, какъ видно, всѣ классическія англійскія сочиненія по исторіи были ему хорошо знакомы. Онъ зналъ Карлейля по сочиненіямъ и лично и, между прочимъ, возмущался его презрительнымъ отношеніемъ къ Исторіи Грота, и сначала даже считалъ выходки Карлейля противъ Грота за шутку, пока не убѣдился потомъ изъ напечатанныхъ воспоминаній Карлейля, что въ этихъ выходкахъ выражалось искреннее мнѣніе Карлейля. Самого Карлейля Дарвинъ ставитъ очень невысоко. "Никто не можетъ сомнѣваться, -- пишетъ онъ въ автобіографіи,-- въ его необыкновенной способности изображать картины вещей и людей гораздо болѣе живыя, чѣмъ картины, нарисованныя Маколеемъ. Но вѣрны ли его картины людей,-- это другой вопросъ. Онъ обладалъ могучею силой напечатлѣвать въ умахъ людей нѣкоторыя великія моральныя истины. Но, съ другой стороны, его взгляды на невольничество были возмутительны..Въ его глазахъ сила была правомъ. Его умъ казался мнѣ весьма узкимъ, даже не говоря о тѣхъ областяхъ науки, которыя онъ презиралъ. Меня удивляетъ, какъ Кингсли могъ говорить о немъ какъ о человѣкѣ, способномъ подвинуть науку. Карлейль хохоталъ, издѣваясь надъ тою мыслью, будто математикъ вродѣ Уэвелля можетъ судить о понятіяхъ Гёте о свѣтѣ, какъ я утверждалъ. Онъ находилъ чрезвычайно смѣшными тѣхъ, которыхъ интересуютъ такіе вопросы: быстрѣе или медленнѣе движется ледникъ, и движется ли онъ вообще. Насколько я могу судить, я никогда не встрѣчалъ человѣка съ умомъ, столь дурно приспособленнымъ для научныхъ изслѣдованій" (v. I, р. 77--8). Объ Исторіи цивилизаціи Бокля онъ пишетъ въ автобіографіи: "Это очень интересная книга и я два раза читалъ ее, но не знаю, имѣютъ ли какую-нибудь цѣну его обобщенія" (v. I, р. 75). Въ письмѣ къ Гукеру онъ писалъ: "Меня не особенно поразилъ великій Бокль, и я удивляюсь, "fto васъ такъ затрудняетъ вопросъ о дедукціи и индукціи. Я читаю его книгу, которая при большой дозѣ софистики кажется мнѣ удивительно талантливой и оригинальной и показывающей изумительную массу знанія" (v. II, р. 110). А ботанику Местесру онъ такъ высказывался о Боклѣ: "Читали ли вы второй томъ Бокля? онъ меня очень интересуетъ. Я не знаю, вѣрны ли его взгляды или ложны, но, мнѣ кажется, въ нихъ содержится много правды. Повсюду видна благородная любовь къ прогрессу и истинѣ, и на мой вкусъ это самый лучшій стилистъ англійскаго языка изъ всѣхъ когда-либо существовавшихъ" (v. II, р. 386). Онъ самъ подыскивалъ и другіе ему указывали въ исторіи факты, которые противорѣчатъ его теоріи. Напримѣръ, высокое умственное состояніе древнихъ грековъ не развивалось, не прогрессировало, но остановилось и даже регрессировало. На это возраженіе Дарвинъ въ письмѣ къ Ляйеллю привелъ такой отвѣтъ: "Этотъ фактъ былъ бы рѣшительнымъ затрудненіемъ для доктрины Ламарка о необходимомъ прогрессированіи, раздѣлявшейся и авторомъ книги Vestiges; но для моей точки зрѣнія, по которой прогрессированіе зависитъ отъ условій, это вовсе не возраженіе и вполнѣ гармонируетъ съ другими фактами прогрессированія въ структурѣ другихъ животныхъ. Потому что въ государствѣ при анархіи, деспотизмѣ или дурномъ управленіи, или также послѣ вторженія варваровъ, конечно, возьмутъ перевѣсъ насиліе, сила или жестокость, а не разумъ" (v. II, р. 295).
   Затѣмъ, какъ видно изъ разныхъ мѣстъ переписки, Дарвинъ читалъ сочиненія Тейлора, Леббока, Пальгрева, Ф. Гальтона, Лекки, Макса Мюллера и т. д., -- словомъ, всѣ сочиненія, прочтеніе которыхъ обязательно для всякаго образованнаго человѣка и не составляетъ большой заслуги со стороны ученаго спеціалиста по естествознанію. Конечно, такъ; но много ли найдется такихъ спеціалистовъ теперь, когда спеціальности съузились я обособились до такой степени, что, наприм., энтомологъ не хочетъ и слышать не только что про какую-нибудь тамъ исторію или философію, но даже про общую зоологію?
   Само собою разумѣется, что Дарвинъ былъ почитателемъ и самымъ усерднымъ читателемъ Спенсера, который а priori и дедуктивно развивалъ и разъяснялъ теоріи, аналогичныя съ тѣми, которыя Дарвинъ выводилъ изъ изученія фактовъ. Но, высоко цѣня Спенсера, Дарвинъ былъ настолько проницателенъ, что ясно видѣлъ его слабую сторону, именно то, что Спенсеръ дѣлалъ свои выводы изъ фактовъ и положеній, полученныхъ имъ изъ вторыхъ рукъ, а не пріобрѣтенныхъ собственнымъ наблюденіемъ и самостоятельною работой: сужденіе чрезвычайно мѣткое и глубокое, объясняющее то впечатлѣніе, какое производятъ сочиненія Спенсера своими аргументами, хотя и убѣдительными, но не имѣющими той свѣжести, той силы и неотразимости, которыя не только вызываютъ холодное, такъ сказать, снисходительное согласіе, но увлекаютъ и убѣждаютъ насъ, и убѣждаютъ безповоротно. Аргументы Спенсера въ самомъ лучшемъ случаѣ вызываютъ только состоянія ума, характеризующіяся словами: да, пожалуй, оно вѣрно; можетъ быть, такъ оно и есть, какъ онъ говорить. Это не то энергичное убѣжденіе, какое сообщается намъ самостоятельно созданнымъ, оригинальнымъ и неотразимымъ аргументомъ и выражается словами: да, это такъ, непремѣнно такъ, и иначе быть не можетъ. Въ письмѣ къ Уоллесу по поводу сочиненія Бастіана [The Beginnings of life), въ которомъ доказывается самопроизвольное зарожденіе органической жизни (архебіозисъ), Дарвинъ говоритъ: "Его (Бастіана) общій аргументъ въ пользу архебіозиса очень силенъ, хотя я мало цѣню нѣкоторые изъ его аргументовъ. Результатъ тотъ, что я пораженъ и изумленъ его положеніями, но не убѣжденъ, хотя вообще архебіозисъ кажется мнѣ вѣрнымъ. Я не убѣдился отчасти, вѣроятно, вслѣдствіе дедуктивнаго характера многихъ изъ его заключеній; и я не знаю почему, но дедукція никогда не убѣждаетъ меня, даже въ сочиненіяхъ Спенсера" (v. III, р. 168). То же самое онъ повторяетъ въ письмѣ къ Фиске, приславшему ему свое сочиненіе Outlines of cosmic Philosophy: "Мой умъ до того укрѣпился въ индуктивномъ методѣ, что я не могу цѣнить дедуктивныхъ умозаключеній: я долженъ начинать съ значительное массы фактовъ, а не съ принципа (въ которомъ я всегда подозрѣваю какую-нибудь ошибку), а затѣмъ уже и дедукцій можетъ быть столько, сколько вамъ угодно. Можетъ быть, это ограниченность ума; но въ результатѣ получается то, что даже тѣ части Спенсера, которыя я читалъ съ особеннымъ усердіемъ, только поражаютъ меня неистощимымъ богатствомъ предположеній, но никогда не убѣждаютъ; и то же бываетъ, какъ я замѣчаю, и съ нѣкоторыми другими" (v. III, p. 193--4). Въ письмѣ къ Гукеру онъ пишетъ: "Я прочиталъ послѣдній выпускъ Спенсера (Principles of Biology) и не могу сказать, лучше ли онъ, чѣмъ предшествующій выпускъ; но онъ удивительно талантливъ и, могу сказать, по большей части вѣренъ. Когда я его читаю, то чувствую себя приниженнымъ: я еще могу переносить и мнѣ даже пріятно, что онъ вдвое талантливѣе и остроумнѣе меня; но меня очень огорчаетъ, когда я вижу, что онъ въ двѣнадцать разъ выше меня даже какъ мастеръ въ искусствѣ увертываться. Если бы онъ больше упражнялъ свой умъ въ самостоятельномъ наблюденіи даже на счетъ нѣкоторой потери, по закону равновѣсія, спекулятивной силы, то онъ былъ бы удивительнымъ человѣкомъ" (v. III, р. 55--6). Мнѣніе Дарвина о характерѣ аргументаціи Спенсера прекрасно иллюстрируется слѣдующимъ фактомъ. Спенсеръ, близкій другъ Гексли, напрягалъ всѣ усилія, чтобы склонить своего друга на сторону эволюціи. По словамъ самого Гексли, они со Спенсеромъ часто вели продолжительные и самые горячіе споры объ этомъ предметѣ, и, конечно, въ устномъ спорѣ, выслушивая и тутъ же отражая возраженія честнаго и дружественнаго противника, Спенсеръ могъ быть гораздо убѣдительнѣе, чѣмъ въ печатныхъ сочиненіяхъ. И, однако же, несмотря на все діалектическое искусство Спенсера и разнообразное обиліе всевозможныхъ аргументовъ, Гексли не убѣждался въ эволюціи. Очевидно, что, подобно Дарвину, и Гексли чувствовалъ, что аргументація Спенсера не имѣла непреодолимой убѣдительной силы, которая была, наприм., въ аргументаціи Дарвина и которая властно покорила себѣ какъ Гексли, такъ и другихъ непредубѣжденныхъ и даже предубѣжденныхъ ученыхъ и общеобразованныхъ людей.
   Но такая многосторонность Дарвина казалась нѣкоторымъ еще недостаточной и они упрекали его въ томъ, почему онъ не занимался разработкой соціальныхъ вопросовъ, не писалъ соціологическихъ трактатовъ и самъ не показалъ примѣненія своей теоріи къ нравственнымъ, соціальнымъ и религіознымъ вопросамъ. Конечно, было бы крайне интересно услышать сужденіе такого великаго ума, какъ Дарвинъ, объ этихъ вопросахъ съ точки зрѣнія его теоріи; но въ виду и безъ того крайне обширныхъ и многостороннихъ изслѣдованій, поглощавшихъ всѣ его силы и все его время, совершенно несправедливо обвинять его въ томъ, что онъ не высказалъ такихъ сужденій. Дарвинъ, какъ человѣкъ крайне добросовѣстный, основательный и осмотрительный, считалъ печатное выраженіе сужденій о чемъ бы то ни было, особенно по важнымъ и многосложнымъ вопросамъ, дѣломъ серьезнымъ и чрезвычайно отвѣтственнымъ, на которое можно рѣшиться только послѣ основательной и обширной подготовки, собравши массу фактовъ, матеріаловъ, мнѣній и т. п. Онъ представлялъ совершенную противуположность тому, къ сожалѣнію, слишкомъ обычному явленію, что человѣкъ вчера только узналъ о какомъ-нибудь обширномъ вопросѣ, вечеромъ кое-что прочиталъ о. немъ и нѣсколько поразмыслилъ, а на другой день уже является съ догматическою статьей или съ важною рѣчью по этому вопросу. Такимъ людямъ могло, конечно, казаться, что если Дарвинъ не судитъ и не рядитъ о вопросахъ соціальныхъ, моральныхъ и религіозныхъ, то единственно потому, что не хочетъ, не интересуется этими вопросами, а вовсе не потому, что они не принадлежатъ къ спеціальной области его изученія, что онъ считаетъ себя неподготовленнымъ и некомпетентнымъ для сужденія о нихъ; ужели у него не нашлось вечерка-другаго, чтобы кое-что почитать и подумать о нихъ? Къ Дарвину не разъ приставали съ предложеніемъ писать статьи по общерелигіознымъ и моральнымъ вопросамъ; но онъ всегда и рѣшительно отказывался. Американецъ Абботъ, издававшій крайне радикальный журналъ Index, посвященный религіознымъ и нравственнымъ вопросамъ, обращался къ Дарвину съ предложеніемъ участія въ этомъ изданіи. Дарвинъ отвѣтилъ отказомъ и мотивировалъ его такъ: "Я могу сказать совершенію искренно, что я чувствую себя польщеннымъ вашимъ предложеніемъ мнѣ быть сотрудникомъ Index, и очень вамъ благодаренъ за копію (съ прежняго письма Дарвина къ нему). Я также вполнѣ согласенъ съ вами, что на каждомъ лежитъ обязанность пропагандировать то, что онъ считаетъ истиной, и я уважаю васъ за то, что вы сами такъ дѣйствуете и, притомъ, съ самоотверженіемъ и рвеніемъ. Но я не могу принять вашего предложеніи по слѣдующимъ причинамъ, и вы извините меня, если я изложу ихъ съ нѣкоторою подробностью, такъ какъ мнѣ бы очень не хотѣлось показаться въ вашихъ глазахъ нелюбезнымъ. Здоровье мое весьма плохо; у меня не проходитъ дня, чтобы я не имѣлъ нѣсколькихъ часовъ, въ теченіе которыхъ я ничего не могу дѣлать вслѣдствіе слабости. Благодаря болѣзни, я потерялъ въ послѣднее время цѣлыхъ два мѣсяца сряду. Вслѣдствіе слабости и частыхъ головокруженій, я не въ состояніи справиться съ новымъ предметомъ, требующимъ усиленной работы мысли, и могу только обрабатывать старые матеріалы. Я никогда не былъ быстрымъ мыслителемъ и писателемъ, и если я кое-что сдѣлалъ въ наукѣ, то только благодаря продолжительному обдумыванію, терпѣнію и прилежанію. Вопросами же объ отношеніи религіи къ наукѣ и морали къ обществу я никогда не занимался много и систематически; я безъ постояннаго напряженія, обращеннаго на эти предметы въ теченіе долгаго времени, я рѣшительно неспособенъ написать что-нибудь годное для напечатанія въ Index" (v. I, р. 305--6). Въ другомъ письмѣ къ тому же лицу онъ говорилъ: "Вы согласитесь со мною, что то, что предлагается читающей публикѣ, должно быть зрѣло обдумано, взвѣшено и осторожно высказано. Мнѣ какъ-то не хочется высказываться публично о религіозныхъ предметахъ, такъ какъ я не увѣренъ, что я обдумалъ ихъ достаточно глубоко для того, чтобы имѣть право что-нибудь печатать о нихъ" (v. I, р. 305). Находились, однако, такіе подозрительные и догадливые люди, которые увѣряли, будто Дарвинъ умышленно избѣгаетъ говорить о щекотливыхъ религіозныхъ вопросахъ, боясь шокировать извѣстнаго рода читателей и не желая измѣнять англійскому церемонно и лицемѣрно-респектабельному отношенію къ этимъ вопросамъ, что у него, елевомъ, не было мужества въ своихъ мнѣніяхъ. Когда явилось въ свѣтъ Происхожденіе видовъ, то людямъ подозрительнымъ и придирчивымъ показалось страннымъ, что въ немъ нѣтъ ни слова о происхожденіи человѣка, и они рѣшили, что Дарвинъ боится соотечественниковъ-лицемѣровъ и не рѣшается затронуть щепетильность ханжей и потому прячетъ свое убѣжденіе объ общемъ происхожденіи человѣка съ животными. Такія обвиненія были высказываемы печатно, и Дарвинъ энергически протестовалъ противъ нихъ въ своихъ письмахъ.
   Въ Автобіографіи Дарвинъ разсказываетъ: "Какъ только я въ 1837 или 1838 году пришелъ къ убѣжденію, что виды суть формы измѣнчивыя, я уже не могъ избѣжать заключенія, что и человѣкъ долженъ подходить подъ ту же категорію. Поэтому я сталъ собирать матеріалы по этому предмету для удовлетворенія собственной любознательности и долгое время но имѣлъ намѣренія печатать ихъ. Хотя въ Происхожденіи видовъ я не разбиралъ родословнаго происхожденія ни одного въ частности вида, однако же, для того; чтобы ни одинъ добросовѣстный человѣкъ не могъ обвинить меня въ томъ, что я скрываю мои взгляды, я счелъ нужнымъ прибавить, что мое сочиненіе можетъ пролить свѣтъ на происхожденіе человѣка и на его исторію. Было бы безполезно и невыгодно для успѣха книги выставлять на-показъ, не давая никакихъ доказательствъ, мое убѣжденіе относительно происхожденія человѣка" (v. I, р. 93--94). Но, кромѣ того, было еще одно мѣсто въ Происхожденіи видовъ, которое ясно могло показать добровѣстнымъ читателямъ, что Дарвинъ не исключалъ человѣка изъ общаго закона происхожденія видовъ. Вотъ это мѣсто: "Такимъ образомъ, я долженъ заключить по аналогіи, что, вѣроятно, всѣ органическія существа, которыя когда-либо существовали на нашей землѣ, произошли отъ какой-нибудь одной первичной формы, въ которую была первоначально вдохнута жизнь (into which life was first breathed)". Это мѣсто не понравилось даже многимъ знакомымъ и друзьямъ Дарвина, не принадлежавшимъ къ числу лицемѣровъ и ханжей, и они настаивали, чтобы Дарвинъ непремѣнно вычеркнулъ это мѣсто въ слѣдующемъ изданіи. Дарвинъ самъ ожидалъ, что онъ подвергнется горячимъ нападкамъ и почти всеобщему осужденію за это мѣсто, но, тѣмъ не менѣе, ни за что не соглашался вычеркнуть его, такъ какъ въ немъ выражалось его дѣйствительное убѣжденіе, основанное, іо его мнѣнію, на достаточныхъ основаніяхъ. Въ письмѣ къ пастору Дженинсу онъ говоритъ: "Конечно, съ моей стороны было ужь слишкомъ смѣло высказывать мое убѣжденіе въ вѣроятности происхожденія всѣхъ существъ отъ одной первичной формы; но такъ какъ это, дѣйствительно, кажется мнѣ вѣроятнымъ, то я не хочу вычеркивать его. Одинъ только Гексли поддерживаетъ меня въ этомъ и кое-что можетъ быть сказано въ его пользу. Относительно человѣка, я весьма далекъ отъ желанія навязывать мое убѣжденіе; но я считалъ недобросовѣстнымъ совершенно скрыть мое мнѣніе. Само собою разумѣется, никому не возбраняется вѣрить, что человѣкъ явился вслѣдствіе особаго чуда, хотя я съ своей стороны не считаю этого ни необходимымъ, ни вѣроятнымъ" (v. II, р. 263-- 264). На этомъ основаніи Дарвинъ былъ вполнѣ правъ, когда въ письмѣ къ Уоллесу писалъ слѣдующее: "Сердечно благодаренъ вамъ за вашу благородную защиту меня противъ Мивара (этотъ Миваръ въ своемъ сочиненіи Lessons from Nature обвинялъ Дарвина въ томъ, будто онъ сначала тщательно скрывалъ свои взгляды о звѣриномъ происхожденіи человѣка; Уоллесъ напечаталъ разборъ этого сочиненія, направленный къ защитѣ Дарвина). Въ Origin я въ отдѣльности не разбиралъ происхожденія ни одного вида; но чтобы меня нельзя было обвинять въ скрываніи моихъ взглядовъ, я позволилъ себѣ сдѣлать отступленіе и вставилъ фразу, которая, какъ мнѣ казалось, да и теперь кажется, ясно выражаетъ мое убѣжденіе. Она была приведена въ моемъ Происхожденіи человѣка. Такимъ образомъ, со стороны Мивара весьма несправедливо обвинять меня въ недостойномъ обманномъ скрываніи" (v. III, р. 185). Но за то другіе друзья Дарвина, вполнѣ соглашавшіеся съ его заключеніемъ о происхожденіи всѣхъ существъ отъ одной формы, находили, напротивъ, что приведенная фраза еще недостаточно рѣзка и радикальна. На эти упреки своихъ крайнихъ лѣвыхъ друзей Дарвинъ отвѣтилъ въ письмѣ къ Гексли, объяснивъ, что словами: "въ которую была вдохнута жизнь" онъ хотѣлъ выразить только то, что мы до сихъ поръ рѣшительно не знаемъ, какъ первоначально возникла жизнь. "Не только сэръ Г. Голландъ,-- пишетъ Дарвинъ къ Гексли, -- но и многіе другіе сильно напали на меня за аналогію, приводящую къ убѣжденію въ существованіи одной первоначальной созданной формы (этимъ словомъ "созданной" я думалъ только сказать, что до сихъ поръ мы ничего не знаемъ о томъ, какъ первоначально возникаетъ жизнь). Я и самъ думалъ, что я подвергнусь за фразу о происхожденіи всѣхъ животныхъ отъ одной формы всеобщему осужденію. Но я отвѣчалъ, что хотя, можетъ быть, и было бы благоразумнѣе не вставлять фразы, однако, я не вычеркну ея, такъ какъ она кажется мнѣ вѣроятной, и на этомъ только основаніи я ее и вставилъ. Вы въ вашемъ умѣ найдете тѣ аргументы, которые заставляютъ меня признать эту мысль вѣроятною, и ни одинъ фактъ не произвелъ на меня такого сильнаго дѣйствія, какъ ваши чрезвычайно любопытныя замѣчанія о видимыхъ гомологіяхъ между головою позвоночныхъ и членистыхъ" (v. II, р. 251).
   Дарвинъ не былъ присяжнымъ политикомъ и политическимъ дѣятелемъ и не занимался изученіемъ политическихъ вопросовъ; но онъ не относился безучастно или индифферентно къ политической жизни своего отечества и другихъ странъ, чѣмъ нерѣдко грѣшатъ ученые спеціалисты. Какъ англичанинъ, онъ имѣлъ опредѣленныя политическія убѣжденія и стоялъ на сторонѣ виговъ. Въ числѣ вопросовъ, которые Гальтонъ, собирая матеріалы для своего извѣстнаго сочиненія. English Men of science, their Nature and Nurture, разослалъ англійскимъ ученымъ, и въ томъ числѣ Дарвину, былъ вопросъ о политическихъ убѣжденіяхъ. На этотъ вопросъ Дарвинъ отвѣтилъ о себѣ, что онъ "либералъ или радикалъ" (v. Ш, р. 178). Его высокогуманную и независимую натуру глубоко возмущали всякій насилія, стѣсненія свободы и политическія преслѣдованія (v. I, р. 167). Торговля невольниками и невольничество, которое ему приходилось лично наблюдать въ Бразиліи, возбуждали въ немъ ужасъ, отвращеніе и негодованіе. Сынъ его разсказываетъ, что въ теченіе многихъ лѣтъ ему чудились по ночамъ и безпокоили его стоны и крики наказываемыхъ невольниковъ, слышанные имъ въ Бразиліи (v. Ш, р. 200). Въ письмѣ изъ Бразиліи къ сестрѣ Лзъ, между прочимъ, пишетъ: "Какъ славно, повидимому, дѣйствуютъ министры. Мнѣ всегда доставляютъ удовольствіе политическія бесѣды и меня интересуетъ, какъ вы тамъ дома думаете о томъ, что будетъ дальше. Я усердно читаю еженедѣльныя газеты, но этого недостаточно, чтобы имѣть опредѣленныя мнѣнія, и я нахожу, что это ужасно непріятное состояніе не имѣть возможности быть въ политикѣ упрямымъ какъ свинья. Я замѣтилъ, что общественное мнѣніе явно возстаетъ, противъ невольничества, какъ показываютъ выборы. Какъ могла бы гордиться Англія, если бы она первая изъ европейскихъ націй окончательно уничтожила невольничество! Когда я уѣзжалъ изъ Англіи, мнѣ говорили, что если я поживу въ рабовладѣльческихъ странахъ, то всѣ мои мнѣнія измѣнятся; по единственное измѣненіе, какое я замѣчаю въ себѣ -- это то, что я теперь цѣню гораздо выше характеръ негра. Увидавши негра, невозможно не почувствовать расположенія къ нему; такое у нихъ милое, открытое и честное выраженіе и такая тонкая мускулатура въ ихъ тѣлѣ. При взглядѣ на тщедушныхъ португальцевъ съ ихъ разбойническимъ видомъ, у меня почти является желаніе, чтобы Бразилія послѣдовала примѣру Гаити; и при такомъ громадномъ и здоровомъ черномъ населеніи будетъ удивительно, если этого когда-нибудь не случится" (v. I, р. 246). Тори были ненавистны для него особенно потому, что они индифферентно относились къ невольничеству. Въ письмѣ изъ Бразиліи къ университетскому товарищу Герберту Дарвинъ писалъ: "Мнѣ пріятно было узнать, какъ идутъ дѣла въ Англіи. Ура честнымъ вигамъ! Я увѣренъ, они смоютъ чудовищное пятно на нашей хваленой свободѣ -- колоніальное невольничество. Я достаточно видѣлъ невольничество и достаточно знаю расположеніе негровъ, для того чтобы не вѣрить лжи и нелѣпостямъ, которыя приходится слышать объ этомъ предметѣ въ Англіи. Слава Богу, жестокосердые тори, которые, какъ говаривалъ Ф. Мекинтошъ, не имѣютъ никакого энтузіазма, кромѣ направленнаго противъ энтузіазма, имѣютъ на нынѣшній разъ соперниковъ, съ которыми должны состязаться" (v. I, р. 248). Капитанъ Фицъ-Рой, обезсмертившій себя какъ командиръ "Бигля" во время путешествія Дарвина, былъ отчаяннымъ тори, и во время путешествія они съ Дарвиномъ часто заводили споры о политикѣ и однажды споръ ихъ чуть было не перешелъ въ ссору. Во время пребыванія въ Багіи, въ Бразиліи, у нихъ зашелъ разговоръ о невольничествѣ и Фицъ-Рой, какъ разсказываетъ Дарвинъ, "защищалъ невольничество и сообщилъ мнѣ, что онъ только что посѣтилъ одного крупнаго рабовладѣльца, который при немъ призывалъ къ себѣ многихъ изъ своихъ невольникомъ и спрашивалъ ихъ, довольны ли они своею судьбой и желали ли бы они быть свободными,-- на что всѣ они отвѣчали нѣтъ; при этомъ я, вѣроятно, со смѣхомъ спросилъ его, ужели онъ можетъ придавать какое-нибудь значеніе отвѣтамъ невольниковъ, сказаннымъ въ присутствіи ихъ владѣльца? Это ужасно разозлило его и онъ сказалъ, что такъ какъ я не вѣрю его словамъ, то мы, конечно, не можемъ дольше жить вмѣстѣ" (v. I, р. 61). Дарвинъ думалъ было уже, что ему придется оставить корабль; однако, капитанъ вскорѣ успокоился и одумался, примирился съ Дарвиномъ и, попрежнему, жилъ съ нимъ въ одной каютѣ, и они во все время путешествія и потомъ оставались друзьями и Дарвинъ высоко цѣнилъ благородство характера Фицъ-Роя. Но, несмотря на дружбу, Дарвинъ сохранилъ неприкосновенными свои вигскія убѣжденія. Изъ Ріо-Жанейро онъ писалъ профессору Генсло, своему бывшему учителю и первому ученому руководителю: "Капитанъ дѣлаетъ все возможное съ его стороны, чтобы оказывать мнѣ содѣйствіе; но я, все-таки, благодаренъ судьбѣ за то, что она не сдѣлала меня ренегатомъ вигскимъ принципамъ. Я бы не сдѣлался тори уже изъ-за того одного, что они равнодушно относятся къ невольничеству, этому скандалу христіанскихъ націй" (v. I, р. 237). При всей своей любви и глубокомъ уваженіи къ дорогому своему другу, учителю и руководителю, Ляйеллю, онъ не могъ удержаться отъ энергическаго упрека ему за его слишкомъ снисходительныя сужденія о невольничествѣ, высказанныя имъ въ его Путешествіи по Сѣверной Америкѣ. Дарвинъ пишетъ ему въ письмѣ: "Меня очень разстроили ваши разсужденія о невольничествѣ; но такъ какъ мое мнѣніе объ этомъ предметѣ значитъ для васъ не больше, чѣмъ пепелъ этого письма, то я болѣе ничего не скажу вамъ, кромѣ того, что это обстоятельство дало мнѣ ночью нѣсколько безсонныхъ и крайне непріятныхъ часовъ" (v. I, р. 339). И въ другомъ письмѣ къ нему онъ пишетъ: "Какъ вы могли такъ спокойно передавать такое ужасное сужденіе объ отрываніи дѣтей отъ ихъ родителей; а на слѣдующей страницѣ вы говорите, что васъ опечалило отсутствіе благосостоянія между бѣлыми. Увѣряю васъ, этотъ контрастъ заставилъ меня вскрикнуть" (v. I, р. 341). Во время междоусобной американской войны Дарвинъ былъ, конечно, на сторонѣ антирабовладѣльцевъ сѣверянъ, и негодовалъ на Times, державшій, какъ извѣстно, сторону южанъ. Въ письмѣ къ Аза Грею, заговоривши объ американской войнѣ, онъ такъ выразился объ этомъ пресловутомъ органѣ Сити: "Times становится еще болѣе отвратительнымъ (но это еще слишкомъ слабое слово), чѣмъ когда-либо. Моя добрая жена хотѣла бы даже бросить его; но я сказалъ ей, что это такая степень героизма, до которой можетъ возвыситься только женщина. Отказаться отъ "стараго кровожаднаго Times", какъ обыкновенно называлъ его Коббетъ, это значило бы отказаться отъ ѣды, питья и отъ воздуха" (v. III, р. 11). Въ другомъ письмѣ къ нему же онъ пишетъ: "Никогда я не читалъ газетъ съ такимъ глубокимъ интересомъ, какъ теперь. Сѣверная Америка не отдаетъ справедливости Англіи; я не видѣлъ и не слышалъ ни одной души, которая не была бы на сторонѣ Сѣвера. Не многіе, въ томъ числѣ и я, желаютъ даже, хотя бы съ потерею милліона жизней, чтобы Сѣверъ провозгласилъ крестовый походъ противъ невольничества. Съ теченіемъ времени милліонъ страшныхъ смертей вполнѣ искупился бы въ дѣлѣ гуманности. Въ какое удивительное время мы живемъ! Массачусетсъ, видимо, обнаруживаетъ благородный энтузіазмъ. Великій Боже! какъ бы я желалъ увидѣть, что величайшее проклятіе на землѣ -- невольничество -- уничтожено" (v. II, р. 374). Черезъ нѣсколько времени онъ опять писалъ къ нему: "Вотъ-то будетъ курьезъ, если въ то время, какъ вы получите это письмо, мы, можетъ быть, будемъ уже воевать, и мы лично оба, какъ хорошіе патріоты, обязаны будемъ ненавидѣть другъ друга, хотя для меня будетъ очень трудно ненавидѣть васъ! Интересно наблюдать, какъ двѣ страны, подобно разозленнымъ безумцамъ, держатся столь противуположныхъ мнѣній объ одномъ и томъ же дѣлѣ! Къ сожалѣнію, кажется, нѣтъ сомнѣнія, что мы будемъ сражаться, если два плута изъ южанъ (извѣстные агенты южанъ Слиделль и Масонъ) не будутъ выданы. И что это будетъ за мерзость, если мы будемъ стоять на сторонѣ невольничества!... Очень курьезно то, что вы, кажется, думаете, буДто вы можете завоевать Югъ; но я не встрѣчалъ ни одной души, даже между тѣми, которые наиболѣе сочувствуютъ вамъ, которая бы считала это возможнымъ, т.-е. чтобы вы могли завоевать и удержать его... Надняхъ я посѣтилъ Бутта.... который держится чистоанглійскихъ мнѣній объ американскихъ дѣлахъ, хотя въ душѣ онъ американецъ. Бокль могъ бы написать цѣлую главу о томъ, что мнѣнія вполнѣ зависятъ отъ географической долготы" (v. II, р. 381--2). Еще позже онъ писалъ ему же: "Я ежедневно слѣжу за Times почти съ такимъ же интересомъ, какъ это сдѣлалъ бы американецъ. Когда же, наконецъ, придетъ миръ? Страшно подумать о разореніи многихъ мѣстностей вашей прекрасной страны и обо всѣхъ невидныхъ бѣдствіяхъ, переносимыхъ всѣми. Я надѣюсь и не считаю невѣроятнымъ, что мы, англичане, ошибаемся, думая, что благосостояніе еще долго не возвратится къ вамъ. Крайне горестно думать объ этомъ предметѣ" (v. III, р. 271--272).
   Политическая и общественная жизнь людей до такой степени важна въ глазахъ Дарвина, что, по его мнѣнію, она имѣетъ даже вліяніе на то впечатлѣніе, какое производятъ на наблюдателя картины природы и красоты той страны, гдѣ живутъ эти люди. Въ письмѣ изъ Бразиліи къ Герберту онъ говоритъ: "Я до настоящаго времени и не подозрѣвалъ, до какой степени тѣсно связано съ наслажденіемъ ландшафтами то, что можетъ быть названо моральною стороной. Подъ этимъ я разумѣю исторію страны, пользу ея произведеній и въ особенности счастіе народа, живущаго среди нихъ. Превратите англійскаго земледѣльца въ жалкаго невольника, работающаго на другого, и вы едва ли признаете тотъ же самый видъ природы" (v. I, р. 239).
   Помимо всего остальнаго, въ этой гармонической натурѣ была развита и эстетическая сторона. Дарвинъ разсказываетъ въ своей Автобіографіи, что уже въ самой равной юности рядомъ со страстною любознательностью а тѣми наслажденіями, которыя доставляло ему всякое новое отчетливое и ясное званіе, наприм., геометрическія доказательства Эвклида, объясненіе значенія ноніуса при барометрѣ и проч.,-- въ немъ были сильны и эстета ясскіе вкусы. Онъ съ увлеченіемъ зачитывался поэтическими произведеніями Томсона, Мильтона, Вальтеръ-Скотта, Байрона, Уордсворта, Кольриджа и проч.; но особенное удовольствіе доставляли ему историческія драмы Шекспира (v. I, р. 33). Потерянный рай Мильтона былъ его любимымъ чтеніемъ въ его экскурсіяхъ во время путешествія на "Биглѣ". Говоря съ сожалѣніемъ и негодованіемъ о времени и силахъ, потраченныхъ на зубреніе греко-латыни, онъ вспоминалъ, что онъ Хоть отчасти былъ вознагражденъ за это единственнымъ удовольствіемъ, которое доставляли ему нѣкоторыя оды Горація въ подлинникѣ, возбуждавшія въ немъ удивленіе (v. I, р. 32). Хотя, по его собственному сознанію, онъ не имѣлъ музыкальнаго слуха, однако, въ юности былъ большимъ любителемъ музыки и слушалъ ее съ удовольствіемъ. Къ своимъ эстетическимъ вкусамъ Дарвинъ причислялъ и свою любовь къ картинамъ природы, которыя доставляли ему высокое и интенэивное наслажденіе, какъ это видно по его поэтическимъ описаніямъ величественной красоты тропической природы и глубокихъ впечатлѣній, производимыхъ ею. И вкусъ къ удовольствіямъ, доставляемымъ картинами природы, сохранялся у него гораздо дольше, чѣмъ всѣ другіе эстетическіе вкусы, сохранялся и послѣ того, какъ всякія поэтическія произведенія, не исключая и шекспировскихъ, уже потеряли силу возбуждать въ немъ прежнія эстетическія удовольствія (v. I, р. 33). Можетъ быть, для такого великаго и всеобъемлющаго ума вся наличная поэзія была еще легковѣсна, недостаточно глубока и возвышенна. по какъ высоко цѣнилъ Дарвинъ эстетическую сторону психической жизни и вдвое важное значеніе придавалъ ей, видя въ ней не простое средство для пріятнаго времяпрепровожденія и для доставленія себѣ лишняго развлеченія и обыкновеннаго удовольствія, а нормальную, серьезную, необходимую и существенно-благотворную функцію человѣка, безъ которой психическая жизнь страдаетъ во всѣхъ другихъ отношеніяхъ,-- это ясно показываютъ глубокія, горячія и сердечныя сожалѣнія, которыя мучили его подъ конецъ жизни, когда онъ сталъ замѣчать, что чѣмъ дальше, тѣмъ больше слабѣютъ его эстетическіе инстинкты, въ то время какъ его научные инстинкты и удовольствія, доставляемыя знаніемъ, не только не слабѣютъ, а даже усиливаются. Въ своей Автобіографіи онъ пишетъ: "До тридцатилѣтняго возраста и гораздо позже поэзія всякаго рода, наприм., произведенія Мильтона, Грея, Байрона, Уордсворта, Кольриджа и Шелли, доставляли мнѣ большое удовольствіе и, еще бывши въ школѣ, я съ наслажденіемъ читалъ Шекспира и всѣ особенности его историческія драмы. Прежде картины доставляли мнѣ значительное, а музыка даже очень большое удовольствіе; но теперь, въ теченіе многихъ лѣтъ (это было писано, когда Дарвину было уже лѣтъ подъ 60), я не могу заставить себя прочесть хоть строчку поэзіи; я пробовалъ недавно читать Шекспира, и онъ показался мнѣ удивительно скучнымъ, просто до тошноты. И я также почти совсѣмъ потерялъ вкусъ къ живописи и музыкѣ... Напротивъ, романы и повѣсти, эти произведенія воображенія хоть и не высокаго порядка, много лѣтъ доставляли мнѣ прекрасное развлеченіе и я часто благословляю романистовъ... Эта любопытная и прискорбная потеря высшихъ эстетическихъ вкусовъ тѣмъ хуже, что книги по исторіи, біографіи, путешествія и серьезныя статьи о всякаго рода предметахъ интересуютъ меня такъ же, какъ интересовали прежде. Мой умъ какъ будто сдѣлался машиной для вымолачиванія общихъ законовъ изъ большихъ массъ фактовъ; но почему это причинило атрофію одной только той части мозга, отъ которой зависятъ высшіе вкусы, этого я не могу понять. Человѣкъ съ болѣе высокою психическою организаціей или лучше одаренный, вѣроятно, не понесъ бы такой потери; и если бы мнѣ можно было снова переживать мою жизнь, то я поставилъ бы за правило читать хоть немного поэтическія произведенія, слушать музыку, по крайней мѣрѣ, одинъ разъ въ недѣлю; потому что тогда, можетъ быть, части моего мозга, нынѣ атрофированныя, вслѣдствіе упражненія, сохранили бы свою дѣятельность. Потеря этихъ вкусовъ есть потеря счастья и можетъ быть вредна для ума и, по всей вѣроятности, для моральнаго характера, вслѣдствіе ослабленія эмоціональной стороны нашей природы" (v. I, р. 101--2). Это, конечно, не фразы, не бѣглыя замѣтки, бьющія на эффектъ, и не реторическія преувеличенія, а продуманное и прочувствованное мнѣніе геніальнаго человѣка, каждое слово котораго являлось на письмѣ строго взвѣшеннымъ и точнымъ выраженіемъ его серьезной и искренней мысли или чувства. И тѣмъ знаменательнѣе и вѣсче эти слова, что они заключаются въ Автобіографіи, которой онъ не предназначалъ для печати, а написалъ единственно для своихъ дѣтей, какъ завѣщаніе и поученіе для нихъ (v. I, р. 26).
   Наконецъ, и педагогическіе взгляды Дарвина вполнѣ соотвѣтствовали его общему міровоззрѣнію и стояли на одной высотѣ съ его политическими и эстетическими убѣжденіями. Онъ былъ отъявленнымъ противникомъ, мало того -- просто ненавистникомъ системы классическаго образованія. "Никто,-- говоритъ онъ,-- не можетъ такъ презирать стараго стереотипнаго безсмысленнаго классическаго воспитанія, какъ я" (v. I, р. 381). И онъ ужасно жалѣлъ и досадовалъ, когда принужденъ былъ и своего старшаго сына отдать въ классическую школу за невозможностью воспитывать его дома и за неимѣніемъ другихъ школъ. Онъ самъ на себѣ испыталъ всю прелесть классицизма; развитіе наблюдательности и способности дѣлать выводы изъ наблюденій было совершенно пренебрежено; на языки и математику не было обращено должнаго вниманія; свирѣпствовало зубреніе вокабулъ и стиховъ Виргилія или Гомера? Такой многосторонній и проницательный умъ, какой былъ у Дарвина, и такъ высоко цѣнившій всякое дѣльное знаніе и всякое полезное психическое вліяніе, конечно, открылъ оы хоть одну если не благодѣтельную, то хоть сносную сторону классицизма, если бы только она была въ немъ. Но ея не оказалось. Классическіе языки могли бы еще имѣть значеніе какъ средство для чтенія и пониманія древнихъ великихъ авторовъ. Но, вѣдь, настоящій заядлый классицизмъ стремится вовсе не къ тому, чтобы научить читать авторовъ; онъ, какъ по всему видно, преслѣдуетъ другую, невозможную и нелѣпую цѣль и добивается не столько того, чтобы ученики могли понимать Цицерона или Юлія Цезаря, а того, чтобы они сами могли писать по-латыни или по-гречески такъ, какъ писали Цицеронъ и Юлій Цезарь или Ксенофонтъ. Вся суть въ переводахъ съ роднаго языка на классическіе. Всѣ убійственныя подробности и мелочи синтаксиса, гдѣ можно или нельзя употребить такой-то оборотъ, гдѣ нужно употребить то, а не другое изъ двухъ однозначащихъ словъ или формъ,-- все направлено къ тому, чтобы ученикъ не могъ погрѣшить противъ классической рѣчи въ своихъ произведеніяхъ на классическихъ языкахъ. Самое зубреніе вокабулъ ведется съ такимъ же умысломъ; говорятъ не такъ: corona -- вѣнецъ, ото -- украшаю, magister -- учитель, совсѣмъ наоборотъ: что значитъ вѣнецъ?-- corona; украшаю?-- ото; учитель?-- magister, какъ будто римскаго мальчика учатъ новому языку. Былобы удивительно, если бы Дарвинъ отнесся" даже снисходительно къ подобной системѣ образованія. Безплодность и безсмысленность такой системы очевидна для самыхъ обыкновенныхъ здравомыслящихъ людей, и, вѣроятно, очевидна даже для самихъ защитниковъ этой системы, которые, навѣрное, имѣютъ какіе-нибудь особенные умыслы и заднія мысли и только потому горячо стоятъ за нее. Въ Англіи классицизмъ имѣетъ за собой хоть традицію, старину, давность и держится рутиной и слѣпымъ благоговѣніемъ передъ стариной, а въ другихъ-то мѣстахъ и этого за нимъ нѣтъ.

М. А.

(Продолженіе слѣдуетъ).

"Русская мысль", кн.VI, 1890

   
 Ваша оценка:
Связаться с программистом сайта.

Рейтинг@Mail.ru