Анучин Дмитрий Николаевич
Столетие "Писем русского путешественника"

Lib.ru/Классика: [Регистрация] [Найти] [Рейтинги] [Обсуждения] [Новинки] [Обзоры] [Помощь]
Скачать FB2

 Ваша оценка:
  • Аннотация:
    Часть первая.

   

Столѣтіе "Писемъ русскаго путешественника".

I.
"Московскій журналъ" 1791--1792 гг.

   Въ нынѣшнемъ году исполнилось сто лѣтъ со времени появленія въ Москвѣ первыхъ книжекъ Московскаго журнала, и въ нихъ первыхъ Писемъ русскаго путешественника -- Карамзина. Начавшись въ январской книжкѣ 1791 г., Письма помѣщались въ теченіе всего этого года, а затѣмъ и слѣдующаго, продолжались въ сборникѣ Аглая и вышли, наконецъ, отдѣльнымъ изданіемъ, въ четырехъ частяхъ, въ 1797 г. и въ послѣднихъ двухъ, пятой и шестой, въ 1799--1801 гг. Такъ Письма русскаго путешественника составились изъ дѣйствительныхъ писемъ, которыя посылалъ изъ-за границы Карамзинъ къ своимъ друзьямъ, А. А. и Н. И. (мужу и женѣ) Плещеевымъ въ 1789--90 гг., то, очевидно, они были закончены уже въ 1790 г., и только внѣшнія обстоятельства были причиною, что печатаніе ихъ растянулось на нѣсколько лѣтъ. Съ Другой стороны, уже первыя напечатанныя Письма явственно отмѣтили собою новую эпоху въ исторіи нашего литературнаго слога и языка и выдвинули Карамзина, какъ одного изъ первыхъ дѣятелей этой новой эпохи и одного изъ образованнѣйшихъ русскихъ людей современнаго ему поколѣнія. Вотъ почему время появленія первыхъ Писемъ русскаго путешественника можетъ считаться, въ одно и то же время, и важною гранью въ литературной дѣятельности Карамзина, и замѣтнымъ моментомъ въ развитіи русской словесности, а потому и столѣтній юбилей первыхъ Писемъ заслуживаетъ быть отмѣченнымъ въ текущей печати воспоминаніемъ объ этомъ выдающемся произведеніи русской литературы конца прошлаго столѣтія.
   Первыя Письма русскаго путешественника появились (до письма изъ Парижа отъ 27 марта 1790 г. включительно) въ издававшемся Карамзинымъ въ 1791--92 гг. Московскомъ журналѣ. Мысль объ изданіи журнала возникла у Карамзина еще за границей. Возвратившись въ Россію моремъ осенью 1790 г., онъ остановился въ Петербургѣ, познакомился тамъ, чрезъ посредство своего пріятеля И. И. Дмитріева, съ Державинымъ и пригласилъ его, Дмитріева и другихъ литераторовъ къ сотрудничеству въ проектированномъ имъ журналѣ. Пріѣхавъ въ Москву и поселившись въ домѣ своихъ друзей Плещеевыхъ, Карамзинъ немедленно принялся за осуществленіе своей мысли и уже въ No 89 Московскихъ Вѣдомостей, отъ 6 ноября 1790 г., появилось объявленіе о пріемѣ подписки на новый журналъ, имѣвшій выходить съ января 1791 г. ежемѣсячно, книжками страницъ до 10" и болѣе, за цѣну въ Москвѣ 5 р. въ годъ, а въ другихъ городахъ съ пересылкою 7 р. Подобные журналы и объявленія о нихъ въ то время уже не составляли рѣдкости въ Россіи. Не считая С.-Петербургскихъ (академическихъ) и Московскихъ (университетскихъ) Вѣдомостей, за тридцать два года, съ 1759 по 1790 г. включительно, возникло не менѣе 80 періодическихъ изданій, большинство которыхъ имѣло, впрочемъ, кратковременное существованіе, годъ (и даже меньше) или много два-три. Изданія эти возникали какъ въ Петербургѣ, такъ и въ Москвѣ и даже въ провинціальныхъ городахъ -- Ярославлѣ, Тобольскѣ. Издавались они и академіей наукъ, и обществами (вольно-экономическимъ, вольнымъ россійскимъ собраніемъ), и при учебныхъ заведеніяхъ (Шляхетномъ и кадетскомъ корпусѣ, Московскомъ университетѣ и др.), и частными лицами, русскими и иностранцами, чиновники и нечиновными. Были въ числѣ этихъ журналовъ и литературные и научные, сатирическіе и мистическіе, посвященные исторіи и естествознанію, духовно нравственные, сельско-хозяйственные, музыкальные, модные и т. д. Число журналовъ постепенно возростало и въ 1791 г., когда на поприще журналистики выступилъ Карамзинъ, ихъ имѣлось уже (кромѣ Вѣдомостей) 15, изъ коихъ 4 возникли (какъ и Московскій журналъ) въ этомъ году, а прочіе составляли продолженіе основанныхъ однимъ или нѣсколькими годами раньше. Порядокъ выхода, форматъ и цѣна Московскаго журнала также не отличались ничѣмъ особеннымъ отъ другихъ журналовъ того же времени, тѣмъ не менѣе, новый журналъ во многомъ выдѣлился изъ среды своихъ собратій и представлялъ собою шагъ впередъ въ развитіи русской журналистики.
   Уже самое названіе новаго журнала, по своей простотѣ, выдѣляло его изъ другихъ, ему современныхъ. Въ то время предпочитали большею частью длинныя и замысловатыя названія, вродѣ, напримѣръ: Лѣкарство отъ скуки и заботъ, Иртышъ, превращающійся въ Иппокрену; Чтеніе для вкуса, разума и чувствованій, Дѣло отъ бездѣлья или пріятная забава, рождающая улыбку на челѣ угрюмыхъ; Прохладные часы или аптека, врачующая отъ унынія; Иппокрена или утѣхи любословія и т. п. Карамзинъ постарался дать самое простое названіе: "Журналу,-- сказалъ онъ въ своемъ объявленіи,-- надобно дать имя, онъ будетъ издаваемъ въ Москвѣ, и такъ имя готово -- Московскій журналъ" {Возможно, впрочемъ, что это названіе было отчасти подражаніемъ тогдашнему Берлинскому журналу, подобно тому какъ издававшіеся около этого времени въ Петербургѣ Зритель и С.-Петербургскій Меркурій были названы такъ въ подражаніе англійскому Spectator и парижскому Mercure de France.}. Объявленіе о подпискѣ на новый журналъ отличалось также простотою и скромностью сравнительно съ тѣмъ, что представляли другія подобныя объявленія въ то время. Правда, тогда не умѣли еще привлекать публику такими заманчивыми обѣщаніями, какими пользуются многіе новѣйшіе издатели, тѣмъ не менѣе, и въ то время уже старались возбудить вниманіе подписчиковъ разъясненіемъ пользы періодическихъ изданій, витіеватыми посвященіями вельможамъ, а чаще громкими обѣщаніями: "питать вкусъ читателей, занимать разумъ ихъ и возбуждать благородныя и пріятныя чувствованія, наблюдая для всего величайшую разборчивость въ помѣщеніи матерій и ничего не упустить, чтобы журналъ приносилъ удовольствіе и пользу читателямъ всякаго рода и званія, дабы каждый изъ нихъ могъ обрѣтать что-нибудь такое, что бы удовлетворять могло собственному его вкусу и склонностямъ" {Объявленіе объ жизни на 1791 г. Чтенія для вкуса, разума и чувствованій.}. Одинъ издатель объявлялъ, что главное попеченіе его "посвящено будетъ на то, чтобы пьесы были самыя соотвѣтственныя, отборныя и оцѣненныя здравою и безпристрастною критикой... яко плоды кроткой, благонамѣренной литературы, между всѣми просвѣщенными народами растворяющей жизнь благородную невиннымъ и полезнымъ удовольствіемъ". Другой увѣрялъ, что его журналъ "будетъ не въ числѣ такихъ, которые по прочтеніи ни къ чему болѣе не служатъ, какъ только къ умноженію библіотеки, но что оный всегда имѣть и по-часту употреблять весьма будетъ нужно всякому, какого бы онъ званія и чина ни былъ". Въ числѣ издателей были и такіе, которые старались побудить къ подпискѣ угрозой, что потомъ журналъ будетъ продаваться дороже; другіе всячески увѣряли въ своей аккуратности, замѣчая, что "обмануть публику -- значитъ оскорблять нѣчто священное", или старались прельстить предложеніемъ, что кто подпишется на десять экземпляровъ, получитъ одиннадцатый безплатно. Иные, наконецъ, пробовали стыдить неподатливую публику; такъ, Туманскій, въ объявленіи о своемъ Россійскомъ Магазинѣ (1792--94 гг.), восклицалъ: "Неужели любители наукъ и усердные сыны, о прямомъ своего отечества познаніи старающіеся, оставятъ сіе предпріятіе безъ подкрѣпленія? И думать стыжусь. Конечно, стыдно" Ничего подобнаго въ объявленіи о Московскомъ журналѣ не было. Карамзинъ прямо начинаетъ съ "содержанія" журнала, которое можетъ быть сведено, въ главныхъ чертахъ, къ пяти рубрикамъ: 1) русскія сочиненія въ стихахъ и прозѣ; 2) переводы небольшихъ иностранныхъ сочиненій съ извѣстіями о новыхъ важныхъ книгахъ, выходящихъ на иностранныхъ языкахъ; 3) "критическія разсматриванія русскихъ книгъ, особенно оригинальныхъ"; 4) "извѣстія о театральныхъ пьесахъ, съ замѣчаніями на игру актеровъ"; 5) смѣсь. Какъ ни проста можетъ казаться эта программа (или "планъ", какъ ее называетъ Карамзинъ), однако, именно этой-то простоты, соединенной съ сознаніемъ того, что требовалось для литературнаго журнала, я не было въ "планахъ" тогдашнихъ періодическихъ изданій. Въ планѣ одного журнала встрѣчаемъ, напримѣръ, такія рубрики: "Нравоученія ко впечатлѣнію добродѣтели"; "Ко увеселенію сердца и разбитію скучныхъ мыслей отличными, забавными, смѣшными и замысловатыми сказаніями" и т. п.; въ планѣ другаго находимъ: "Побужденія къ добродѣтели"; "Острыя и замысловатыя шутки"; "Справедливыя, невредныя и ни до кого лично не касающіяся критики" и т. д. Хотя большинство издателей и заявляло о своемъ намѣреніи печатать "статьи въ стихахъ и прозѣ, россійскаго сочиненія и переводимыя съ иностранныхъ языковъ", однако, послѣднія преобладали, а въ нѣкоторыхъ журналахъ составляли даже единственное содержаніе. Издатель одного журнала (въ 1793 г.), въ отвѣтъ на чей-то упрекъ въ маломъ числѣ "сочиненій" (т.-е. оригинальныхъ статей), оправдывался тѣмъ, что онъ "ихъ мало получалъ", что "сочиненія вообще требуютъ много времени, требуютъ зрѣлости въ литературѣ, до которой мы еще не достигли". Со стороны Карамзина было поэтому довольно смѣлымъ поставить на первомъ мѣстѣ "русскія сочиненія въ стихахъ и прозѣ", да еще такія, которыя "могутъ доставлять удовольствіе читателю". Но онъ заручился сотрудничествомъ Державина, Дмитріева и другихъ, а для прозы имѣлъ въ виду собственныя Письма русскаго путешественника и другія своя, какъ онъ выражался послѣ, "бездѣлки". Интересна и другая особенность Карамзинскаго объявленія. Большинство издателей старались о томъ, чтобы угодить читателямъ "всякаго роду и званія", обѣщая "питать ихъ вкусъ и занимать разумъ" или "плѣнять красотами добродѣтели", и всѣ вообще обращались съ просьбою къ своимъ читателямъ присылать въ журналъ свои "творенія", обѣщая помѣщать ихъ "съ чувствительнѣйшею признательностью". Карамзинъ, напротивъ того, заявилъ, что будетъ печатать только то, "что можетъ нравиться людямъ, имѣющимъ вкусъ", что онъ будетъ принимать съ благодарностью "все хорошее и согласное съ его планомъ, въ который не входятъ только теологическія, мистическія, слишкомъ ученыя, педантическія, сухія пьесы". Устраненіемъ такихъ "пьесъ" Карамзинъ подступалъ, конечно, ближе къ дѣйствительной задачѣ литературнаго журнала, и дальнѣйшая дѣятельность его, какъ журналиста, доказала, что онъ умѣлъ и выбирать интересное, и устранять, по возможности, сухое и скучное.
   1 января 1791 г. было объявлено въ Вѣдомостяхъ о выходѣ первой книжки Московскаго журнала. Эта книжка была составлена такъ, что несомнѣнно могла быть прочитана съ интересомъ отъ начала до конца? Въ ней были помѣщены стихотворенія Державина, Дмитріева, Карамзина и друг., первыя Письма русскаго путешественника, изложеніе Эмиліи Галотти Лессинга и разборъ игры этой трагедіи на московской сценѣ, изложеніе тогдашней русской литературной новости, Кадма и Гармоніи Хераскова, съ указаніемъ нѣкоторыхъ недостатковъ въ этомъ "древнемъ повѣствованіи", и переводъ французской рецензіи (изъ Mercure de France) о путешествіи Ле-Вальяна въ южную Африку, съ интересными подробностями о бытѣ тамошнихъ дикарей. Послѣдующія книжки представляли не меньшій интересъ. Онѣ начинались всегда стихотвореніями, затѣмъ слѣдовали Письма русскаго путешественника и другая проза, сначала преимущественно переводная, послѣ и оригинальная, біографическіе очерки (между прочимъ, жизнь извѣстнаго Каліостро, о которомъ тогда было много толковъ), отчеты о московскихъ и парижскихъ спектакляхъ, рецензіи книгъ (представлявшія первыя попытки литературной или, точнѣе, стилистической критики), смѣсь и т. д.
   Въ слѣдующемъ году Московскій журналъ сталъ еще интереснѣе и разнообразнѣе. При той же программѣ, въ немъ начали появляться оригинальныя повѣсти Карамзина: Бѣдная Лиза, Наталья боярская дочь и другія, также историческіе очерки, переводы изъ Шиллера, Монтескьё, біографіи Клогнитока и Виланда и т. д. Но, вслѣдствіе отлучекъ Карамзина въ деревню, нѣкоторыя книжки запаздывали выходомъ, а въ послѣдней, декабрьской, книжкѣ Карамзинъ неожиданно объявилъ, что Московскій журналъ заключается и что мѣсто его "заступятъ" отдѣльныя книжки (сборники), которыя будутъ издаваться несрочно и безъ подписки.
   Причины, почему Карамзинъ рѣшилъ прекратить изданіе журнала, не достаточно выяснены. Съ одной стороны, его могла отягощать срочность составленія и выдачи книжекъ, тѣмъ болѣе, что онъ былъ, въ одно и то же время, и издателемъ, и редакторомъ. Позже, въ 1802--1803 гг., онъ не испугался почти удвоенной срочности, принявъ на себя редакцію Вѣстника Европы, выходившаго два раза въ мѣсяцъ, книжками не менѣе 5 печатныхъ листовъ. Но необходимо принять во вниманіе, что тогда онъ былъ только редакторомъ, а изданіе приняли на себя содержатели московской университетской типографіи. Кромѣ того, и условія литературнаго дѣлавъ это время, съ воцареніемъ Александра I, во многомъ измѣнились къ лучшему. Эти условія, какъ они сложились къ концу царствованія Екатерины II, имѣли, повидимому, несомнѣнное вліяніе на "омраченіе духа" Карамзина и на ограниченіе Карамзинымъ своей литературной дѣятельности. Въ концѣ 1791 г. была закрыта извѣстная "типографическая компанія", организованная Новиковымъ, а въ апрѣлѣ 1792 г. Новиковъ былъ арестованъ и отвезенъ въ Петропавловскую крѣпость; друзья его были также разосланы по отдаленнымъ городамъ и деревнямъ. Карамзинъ былъ несомнѣнно пораженъ участью людей, которымъ онъ былъ значительно обязанъ своимъ развитіемъ и которыхъ привыкъ цѣнить и уважать. Вообще горизонтъ становился настолько мраченъ, что возбуждалъ опасеніе. Въ августѣ 1792 г. московскій главнокомандующій, князь Прозоровскій, допрашивая одного изъ членовъ дружескаго масонскаго общества, кн. Трубецкаго, освѣдомлялся и о Карамзинѣ, хотя онъ "ѣздилъ вояжиромъ" не по порученію общества, а "на свои деньги".
   Однимъ изъ поводовъ къ прекращенію журнала могло быть и недостаточное число подписчиковъ. Въ концѣ 1791 г. Карамзинъ жаловался, что У него на первый годъ было только 300 "субскрибентовъ". Въ дѣйствительности ихъ было еще менѣе, если судить по перечнямъ подписчиковъ, помѣщеннымъ въ концѣ различныхъ книжекъ журнала, именно -- всего 256. На слѣдующій годъ число это нѣсколько возросло, но немного -- до 294. Карамзинъ, между тѣмъ, если издавалъ и не съ корыстною цѣлью, то, все таки, надѣялся на нѣкоторое вознагражденіе за свой трудъ. Но такая надежда въ то время была обманчива: число читателей было вообще очень ограничено, а подписчиковъ и подавно. Какъ ни мала цифра 300 "субскрибентовъ", но и ея достигалъ въ то время рѣдкій журналъ. Очень часто это число ограничивалось сотней или даже десятками. Нѣкоторые журналы прерывались на первой книжкѣ или даже заявляли о себѣ только объявленіемъ. Библіотека ученая, экономическая... и т. д., издававшаяся въ 1793--94 гг., въ Тобольскѣ, П. Сумароковымъ, имѣла всего 111 подписчиковъ. Утренніе Часы 1788 -- 89 гг. заявляли въ своемъ объявленіи, что къ изданію журнала "не можно приступить иначе, какъ по собраніи двухъ сотъ подписчиковъ", но на самомъ дѣлѣ приступили при 48, окончили годъ при 102 и прекратились въ началѣ слѣдующаго года. Издатель С.-Петербургскаго Еженедѣльнаго Изданія 1778 г. заявлялъ при его прекращеніи, что оно обошлось ему въ 2,000 руб., "а съ подписавшихся едва десятая часть получена". Лѣкарство отъ скуки и заботъ 1786--87 гг. увѣдомило при своей кончинѣ "малое число подписавшихся", что "причина пресѣченія та, что издатель доселѣ и пятой части издержаннаго иждивенія не возвратилъ". Въ заявленіи о прекращеніи Зеркала Свѣта (1786 -- 87 гг.) читаемъ, что "малое число подписателей, сей годъ бывшихъ, а и того менѣе на будущій явившихся, утвердили давно извѣстную о писателяхъ, общую пользу предметомъ имѣющихъ, истину".
   Вообще въ то время могли выдерживать по нѣскольку лѣтъ только такія изданія, которыя пользовались субсидіями (отъ академіи наукъ, Обществъ, Императрицы) или издавались содержателями типографій, какъ приложеніе къ Вѣдомостямъ, которыя и тогда расходились въ значительно большемъ числѣ экземпляровъ, чѣмъ журналы. Впрочемъ, Московскія Вѣдомости до 1779 г. имѣли тоже не болѣе 600 подписчиковъ, и только съ переходомъ изданія ихъ къ Новикову, который всячески старался объ ихъ улучшеніи и оживленіи, число подписчиковъ стало возростать и дошло до 4,000. Какъ на исключеніе, въ ряду журналовъ XVIII в., по ихъ успѣху, слѣдуетъ указать на нѣкоторые сатирическіе семидесятыхъ годовъ, особенно на живописецъ Новикова (съ апрѣля 1772 до іюля 1773 г.). Успѣхъ въ данномъ случаѣ выражался, впрочемъ, не въ количествѣ собственно подписчиковъ, такъ какъ журналъ печатался, несомнѣнно, тоже въ какихъ-нибудь двухъ стахъ или немногимъ болѣе экземпляровъ, а въ томъ, что къ концу года понадобилось второе изданіе журнала, а затѣмъ, въ 1775 и 1781 гг.-- третье и четвертое (въ 1793 г. вышло еще пятое). Вообще въ то время книги получали извѣстность, повидимому, медленно, и охотники на тотъ или другой журналъ оказывались нерѣдко тогда, когда журналъ уже успѣвалъ прекратиться за малымъ числомъ подписчиковъ {Какъ на изданіе, явившееся исключеніемъ по продолжительности существованія, слѣдуетъ указать на Политическій журналъ (ежемѣсячный), составлявшій переводъ такого же нѣмецкаго журнала, издававшагося въ Гамбургѣ, и выходившій въ теченіе 41 г., съ 1790 по 1830 г., подъ редакціей профессоровъ Московскаго университета Сохацкаго и Гаврилова. Заключая въ себѣ всѣ тогдашнія иностранныя политическія новости (хотя и появлявшіяся въ русскомъ переводѣ на третій мѣсяцъ) и выходя довольно аккуратно, журналъ этотъ успѣлъ заручиться извѣстнымъ кружкомъ читателей и могъ продержаться долѣе всѣхъ своихъ собратій.}.
   Если сопоставить съ этими фактами судьбу Московскаго журнала, то она оказывается, сравнительно, благопріятною. Замѣтимъ, что когда Карамзинъ началъ изданіе своего журнала, онъ былъ совершенно неизвѣстенъ публикѣ, и, съ другой стороны, что въ этомъ году (1791) издавалось еще 14 другихъ журналовъ, большая часть которыхъ была основана ранѣе и могла заручиться уже нѣкоторымъ числомъ подписчиковъ. И, тѣмъ не менѣе, уже на первый годъ Московскій журналъ имѣлъ болѣе 250 подписчиковъ, а на слѣдующій годъ ихъ число, вмѣсто того, чтобы уменьшиться, какъ это случалось тогда нерѣдко съ другими журналами, возросло до 300. Что журналъ, хотя и медленно, но пріобрѣталъ извѣстность и сочувствіе, видно изъ того, что помѣщенныя въ немъ статьи Карамзина потребовали въ 1794 г. отдѣльнаго изданія (подъ названіемъ Мои бездѣлки), которое было повторено въ 1797 г., не считая отдѣльныхъ изданій Бѣдной Лизы и Писемъ русскаго путешественника, и что потребовалось также второе изданіе всего журнала въ 1801--1803 гг.
   О впечатлѣніи, произведенномъ статьями журнала, особенно принадлежавшими самому Карамзину, мы можемъ судить изъ разсказовъ современниковъ, наприм., Ѳ. Н. Глинки и другихъ. Къ началу 1800-хъ годовъ, когда Карамзинъ былъ приглашенъ въ редакторы Вѣстника Европы (журнала сравнительно дорогого, стоившаго 12--15 р. въ годъ), имя его пользовалось такою извѣстностью въ публикѣ, что уже ко времени выхода первой книжки журнала у него было 580 подписчиковъ, а къ концу года число ихъ достигло неслыханной ранѣе цифры -- 1,200, и Карамзинъ на второй годъ изданія могъ получать уже съ журнала, по его собственнымъ словамъ, 6,000 р. дохода.
   

II.
Значеніе "Писемъ" и литературное развитіе ихъ автора.

   Письма русскаго путешественника были самымъ значительнымъ произведеніемъ Карамзина за всю первую половину его литературной дѣятельности. Ни въ какомъ другомъ его произведеніи этого періода (можно сказать даже -- ни въ какомъ другомъ произведеніи русской литературы вообще конца прошлаго вѣка) не было соединено столько образовательнаго матеріала, столько интересныхъ данныхъ объ европейской литературѣ и цивилизаціи, ни одно не было проникнуто такимъ сочувствіемъ къ европейскому просвѣщенію, уваженіемъ къ выдающимся его представителямъ, увлеченіемъ успѣхами общественности; ни одно, наконецъ, не выдѣлилось въ подобной степени изящностью и простотой формы и легкостью языка, какъ эти Письма молодаго 22--23-хъ лѣтняго русскаго писателя, соединявшаго въ себѣ обширную литературную начитанность съ художественнымъ вкусомъ и съ общительностью свѣтскаго европейскаго человѣка"
   Въ объявленіи объ изданіи Московскаго журнала Карамзинъ выразился о своихъ Письмахъ такъ: "Одинъ пріятель ной, который изъ любопытства путешествовалъ по разнымъ землямъ Европы, который вниманіе свое посвящалъ натурѣ и человѣку, преимущественно предъ всѣмъ, прочимъ, и записывалъ то, что видѣлъ слышалъ, чувствовалъ, думалъ и мечталъ,-- намѣренъ записки свои предложить почтенной публикѣ въ моемъ журналѣ, надѣясь, что въ нихъ найдется что-нибудь занимательное для читателей". Отдѣльное изданіе Писемъ (1797 г.) имѣетъ такое надписаніе: "Семейству друзей моихъ Плещеевыхъ". "Къ вамъ писанное, вамъ и посвящаю". Въ предисловіи къ этому изданію Карамзинъ говорить: "Я хотѣлъ при новомъ изданіи многое перемѣнить въ сихъ письмахъ, и не перемѣнилъ почти ничего. Какъ они были писаны, какъ удостоились лестнаго благоволенія публики, пусть такъ и остаются. Пестрота, неровность въ слогѣ, есть слѣдствіе различныхъ предметовъ, которые дѣйствовали на душу молодого, неопытнаго русскаго путешественника: онъ. сказывалъ друзьямъ своимъ, что ему приключалось, что онъ видѣлъ, слышалъ, чувствовалъ, думалъ, и описывалъ свои впечатлѣнія не на досугѣ не въ тишинѣ кабинета, а гдѣ и какъ случалось, дорогою, на лоскуткахъ, карандашомъ. Много неважнаго, мелочи -- соглашаюсь, но... для чего же и не простить путешественнику нѣкоторыхъ бездѣльныхъ подробностей?.." А кто въ описаніи путешествій ищетъ однихъ статистическихъ и географическихъ свѣдѣній, тому, вмѣсто сихъ писемъ, совѣтую читать Бишингову географію".
   Письма Карамзина были совершенно новымъ и оригинальнымъ явленіемъ въ русской литературѣ. Конечно, и до Карамзина не мало русскихъ перебывало заграницей, но никому изъ нихъ не приходило, повидимому, ина мысль написать нѣчто въ этомъ родѣ, да едва ли кто изъ нихъ и могъ осуществить что-либо подобное. Для этого требовалось соединеніе исключительныхъ благопріятныхъ условій, какое въ то время могло встрѣтиться очень рѣдко. Въ XVIII в. заграницу ѣздило не мало молодыхъ людей, "для пополненія своего образованія", но болѣе состоятельные изъ нихъ предавались большею частью праздной и шумной жизни въ большихъ, городахъ, проматывали тамъ нерѣдко цѣлыя состоянія и вывозили изъ чужихъ земель только свѣдѣнія о видѣнныхъ ими модахъ и увеселеніяхъ. Были, правда, и другаго сорта молодые люди, отправлявшіеся заграницу дѣйствительно для образованія, и многіе изъ нихъ принесли потомъ значительную пользу въ качествѣ академиковъ, профессоровъ и т. д., принявъ дѣятельное участіе въ пересаживаніи на русскую почву началъ европейскаго знанія, но почти всѣ они посылались заграницу прямо со школьной скамьи, изъ духовныхъ академій, корпусовъ, университета (какъ это было, напримѣръ, съ Ломоносовымъ, Тредьяковскимъ, Десницкимъ, Радищевымъ и др.) и имѣли задачею подготовленіе себя къ извѣстной профессія и обученіе въ тѣхъ или иныхъ иностранныхъ университетахъ, согласно данной имъ инструкціи. Получая обыкновенно скромныя средства и обязанные воспользоваться своимъ заграничнымъ пребываніемъ для изученія извѣстныхъ наукъ, они не имѣли ни времени, ни возможности знакомиться шире съ заграничною жизнью, вращаться въ литературныхъ сферахъ, разъѣзжать и собирать различныя наблюденія и впечатлѣнія. Въ болѣе подходящихъ условіяхъ находился Фонъ-Визинъ, который ѣздилъ за границу нѣсколько разъ во второй половинѣ XVIII вѣка (до Карамзина) и, какъ человѣкъ образованный и состоятельный, былъ вхожъ тамъ въ лучшее общество, знался и съ аристократіей, и съ литераторами, и, какъ писатель съ талантомъ и наблюдательностью, могъ составить интересныя замѣтки о заграничныхъ своихъ впечатлѣніяхъ и наблюденіяхъ. Тѣмъ не менѣе, въ его письмахъ интересны лишь остроумныя замѣчанія о темныхъ сторонахъ характера и жизни европейскихъ народовъ, да и то остроуміе автора часто сильно пересаливаетъ. Такъ, Лейпцигъ, напримѣръ, съ его знаменитымъ университетомъ, вызвалъ у Фонъ-Визина только замѣчаніе, что "ученость не родитъ разума"; итальянцы произвели на него впечатлѣніе, что всѣ они "злы безмѣрно и трусы подлѣйшіе"; у французовъ онъ нашелъ либо грубое невѣжество и суевѣріе, либо "наглость разума" и шарлатанство; относительно Кёнигсберга имъ было замѣчено только, что "улицы тамъ узкія, дома высокіе, набиты нѣмцами, у которыхъ рожи по аршину" {Письма Фонъ-Визина, адресованныя гр. Панину и роднымъ, были изданы много лѣтъ спустя послѣ смерти автора и значительно позже появленія Писемъ Карамзина.}.
   Исключительныя условія, соединявшіяся въ Карамзинѣ, какъ авторѣ Писемъ русскаго путешественнику, заключались отчасти въ свойствахъ его природы, отчасти въ особенностяхъ его воспитанія и развитія. По своей природѣ Карамзинъ отличался съ дѣтства, при выдающихся способностяхъ, значительною впечатлительностью и чувствительностью, на основѣ которыхъ, благодаря послѣдующимъ благопріятнымъ вліяніямъ, развилось горячее стремленіе къ усвоенію себѣ литературной образованности, усиленное стараніе въ выработкѣ легкаго, "пріятнаго" слога, наклонность къ увлеченію "прекраснымъ" и благодушный оптимизмъ, соединенный отчасти съ искреннею, отчасти съ искусственною сантиментальностью. Первоначальное воспитаніе Карамзина было, впрочемъ, такое же, какъ и у многихъ другихъ его современниковъ и сверстниковъ изъ среднепомѣстныхъ дворянъ; оно было также руководимо иностранцами, съ тѣмъ только отличіемъ, что Карамзинъ былъ воспитанъ не французами, а въ нѣмецкомъ пансіонѣ, и, притомъ, въ одномъ изъ лучшихъ въ то время, именно въ московскомъ пансіонѣ профессора Шадена (откуда онъ посѣщалъ и нѣкоторыя лекціи въ университетѣ). Дальнѣйшее кратковременное пребываніе его въ Петербургѣ, на службѣ въ гвардіи и затѣмъ, послѣ смерти отца, въ деревнѣ и въ Симбирскѣ, могло только способствовать развитію въ молодомъ человѣкѣ общительности и свѣтскости, хотя дружба съ И. И. Дмитріевымъ благопріятствовала и поддержанію интереса къ литературѣ. Настоящее литературное образованіе Карамзина началось съ тѣхъ поръ, какъ другъ его отца, отставной бригадиръ и ревностный масонъ, И. П. Тургеневъ, уговорилъ его ѣхать въ Москву и ввелъ его здѣсь въ общество извѣстнаго Новикова. Четыре года, проведенные подъ эгидою новиковскаго кружка, въ постоянномъ общеніи съ близкими къ Новикову "молодыми любословами", оказали громадное вліяніе на развитіе способнаго и впечатлительнаго юноши. Кружокъ Новикова преслѣдовалъ, какъ извѣстно, широкія просвѣтительныя задачи, содѣйствуя распространенію въ русскомъ обществѣ образованности и началъ разумной педагогіи, и призывая его къ филантропіи и нравственному усовершенствованію. Кружокъ издавалъ и распространялъ журналы, книги, учебники, заводилъ типографіи, книжныя лавки и публичныя библіотеки, открывалъ училища и приготовлялъ учителей для нихъ, привлекалъ къ себѣ молодыхъ способныхъ людей и давалъ имъ средства къ дальнѣйшему образованію и даже къ поѣздкѣ за грацицу, устраивалъ больницы и аптеки для бѣдныхъ, сближалъ людей различныхъ положеній и состояній во имя высшихъ цѣлей и проводилъ убѣжденіе въ необходимости стремиться къ осуществленію извѣстнаго нравственнаго идеала. Примкнувъ къ масонству, усвоивъ себѣ его символическіе знаки, странные обряды и тайныя собранія, а затѣмъ увлекшись мистицизмомъ и даже средневѣковымъ "испытаніемъ натуры вещей" и стремленіемъ къ отысканію "философскаго камня", кружокъ возбудилъ противъ себя насмѣшки, подозрѣнія и, наконецъ, преслѣдованія; но эта обрядовая и мистическая сторона кружка не въ состояніи заслонить другихъ сторонъ его дѣятельности и не можетъ лишить его значенія, какъ одной изъ замѣчательныхъ попытокъ къ пробужденію плодотворной и безкорыстной самодѣятельности въ средѣ русскаго общества XVIII вѣка. Мистико-масонскія стремленія далеко не поглощали собою всей дѣятельности кружка и занимали, главнымъ образомъ, высшихъ его представителей; прочіе же, а въ особенности привлеченные кружкомъ молодые люди, пользовались полною возможностью воспитывать себя для будущаго просвѣщеннаго служенія обществу и усвоивать себѣ болѣе или менѣе широкое литературное образованіе.
   Карамзинъ былъ именно въ числѣ такихъ молодыхъ людей. Онъ вращался въ сферѣ масоновъ, посѣщалъ ихъ собранія, былъ вхожъ въ домъ вы. Трубецкаго и другихъ московскихъ баръ, друзей Новикова, сошелся близко съ А. А. Петровымъ, ученикомъ и почитателемъ профессора Шварца (мистика и масона, умершаго передъ самымъ пріѣздомъ Карамзина въ Москву), и съ А. М. Кутузовымъ, уѣхавшимъ послѣ того за границу въ качествѣ агента русскихъ масоновъ, но это вліяніе мистико-масонской атмосферы было только благотворнымъ для Карамзина, содѣйствуя превращенію его (по свидѣтельству Дмитріева) изъ беззаботнаго, свѣтскаго юноши въ "благочестиваго ученика мудрости съ пламеннымъ рвеніемъ къ усовершенствованію въ себѣ человѣка". Передъ отъѣздомъ за границу Карамзинъ откровенно заявилъ въ обществѣ Новикова, что, "не переставая питать уваженіе къ почтеннымъ членамъ его и признательность за ихъ постоянное доброе къ нему расположеніе, онъ, однако-жь, по собственному убѣжденію, принимать долѣе участія въ ихъ собраніяхъ не будетъ и долженъ проститься". Впослѣдствіи Карамзинъ говорилъ, что онъ никогда не могъ примириться съ таинственностью масонскаго ученія и съ его обрядами, "которые всегда казались ему нелѣпыми". Онъ воспользовался за то въ полной мѣрѣ всѣми тѣми благопріятными условіями, какія представлялъ ему повиновеній кружокъ, для литературнаго образованія и развитія. Благодаря Петрову, Карамзинъ ознакомился съ "литературными правилами" Баттё и Лессинга, вмѣстѣ съ нимъ онъ читалъ Адиссона, Боннета, Шекспира, Виланда и т. д., подъ его руководствомъ переводилъ съ нѣмецкаго и французскаго для Дѣтскаго Чтенія и вырабатывалъ свой литературный языкъ и художественный вкусъ. Кутузовъ, слушавшій вмѣстѣ съ Татищевымъ лекціи въ Лейпцигскомъ университетѣ, увлекавшійся тамъ Гельвеціемъ, а послѣ ставшій страстнымъ поклонникомъ Клопштока, переведшій его Мессіаду и вступившій въ близкія сношенія съ московскими масонами, тоже содѣйствовалъ, повидимому, болѣе литературному, чѣмъ мистическому развитію Карамзина, который былъ также обязанъ Кутузову укрѣпленіемъ своей мысли о поѣздкѣ за границу, гдѣ онъ надѣялся встрѣтиться съ своимъ другомъ и искалъ его потомъ въ Берлинѣ и Франкфуртѣ. Другое вліяніе на Карамзина шло отъ Ленца, нѣмецкаго поэта, друга Виланда, Гёте и Лафатера, одного изъ видныхъ представителей эпохи такъ называемыхъ "бурныхъ стремленій Германіи" (Sturm und Drang-Periode), еще юношей 16--25 лѣтъ получившаго извѣстность своимъ дѣятельнымъ участіемъ въ новомъ германскомъ литературномъ движеніи. Вынужденный удалиться по какимъ-то причинамъ (какъ говорятъ, вслѣдствіе неудачи въ любви и оскорбленнаго самолюбія) въ Россію и поселившись въ Москвѣ, Ленцъ нашелъ здѣсь пріютъ въ домѣ одного изъ членовъ новиковскаго кружка, познакомился съ Карамзинымъ, Петровымъ, но скоро впалъ въ меланхолію и, наконецъ, сошелъ съ ума и умеръ (въ 1792 г.). Ленцу былъ, повидимому, въ значительной степени обязанъ Карамзинъ своими обстоятельными свѣдѣніями о нѣмецкой литературѣ, ея современныхъ теченіяхъ и представителяхъ, своимъ, замѣчательнымъ по тому времени, пониманіемъ Шекспира, увлеченіемъ мирною швейцарскою свободой и т. под.
   Благодаря всѣмъ этимъ вліяніямъ, Карамзинъ къ 22 годамъ могъ усвоить себѣ такое широкое литературное образованіе, какимъ рѣдко кто изъ русскихъ обладалъ въ то время и, вмѣстѣ съ тѣмъ, успѣлъ выработать себѣ сравнительно легкій языкъ и литературный слогъ, и заявить себя нѣсколькими печатными литературными трудами. Онъ перевелъ Юлія Цезаря Шекспира (съ французскаго перевода) и Эмилію Галотти Лессинга,-- примѣчательный выборъ, такъ какъ оба эти произведенія, кромѣ своихъ художественныхъ достоинствъ, отличаются сочувствіемъ къ свободѣ и ненавистью къ тираніи. Онъ ознакомился обстоятельно съ нѣмецкою литературой и не только съ классиками: Клопштокомъ, Виландомъ, Гердеромъ, Гёте, Шиллеромъ, Лессингомъ, но и съ поэтами вродѣ Блейста, Маттмзона, Галлера, Рамлера, Бодмера, съ сочиненіями Лафатера, Мендельзона, Морица, Энгеля, Мейстера и т. д. Изъ французскихъ писателей ему были знакомы не только первоклассные, какъ Руссо, Вольтеръ, Боннетъ, Расинъ и т. д., но и такіе, какъ Сенъ-Ламберъ и Делиль, Жанлисъ и Мармонтель, Вернъ, а изъ старыхъ -- Рабле, Монтанъ и др. Изъ англійскихъ, онъ особенно высоко цѣнилъ Шекспира, зналъ чуть не наизусть Стерна, просиживалъ ночи за Адиссопомъ, переводилъ изъ Томсона, былъ знакомъ съ Опытомъ о человѣкѣ Попа, съ поэмой Мильтона, одами Драйдена, Ночами Юнга, произведеніями Свифта, поэзіей Оссіана, романами Ричардсона, Фильдинга, Гольдсмита. Ему была извѣстна и тогдашняя періодическая литература: Берлинскій журналъ, англійскій Зритель, парижскій* Mercure de France; онъ читалъ (въ нѣмецкихъ переводахъ) Иліаду и Одиссею, имѣлъ даже за границей съ собою Энеиду, былъ знакомъ, какъ показываютъ его Письма, и съ другими древними писателями. По своимъ философскимъ воззрѣніямъ Карамзинъ былъ эклектикъ и оптимистъ, предпочиталъ "искать истину во всѣхъ системахъ, не привязываясь особенно ни къ одной изъ нихъ", признавалъ, что "жизнь есть первое счастье", что "изящныя искусства вліяютъ на счастье наше", и вѣрилъ, что "родъ человѣческій хотя медленно, но всегда приближается къ духовному совершенству" и истина, въ концѣ-концовъ, восторжествуетъ надъ ложью. Для характеристики Карамзина въ этотъ періодъ его жизни слѣдуетъ прибавить, что онъ не сочувствовалъ ни сатирѣ, ни критикѣ, полагая, что "лучше прибавить что-нибудь къ общему мнѣнію, чѣмъ заниматься его оцѣнкою", а также, что онъ не любилъ сухихъ и ученыхъ матерій и хотя относился вообще съ уваженіемъ къ наукамъ, но открыто сознавался, что былъ профанъ въ нихъ (наприм., въ естествознаніи) и что ему оставалось многое непонятнымъ въ философскихъ разсужденіяхъ, наприм., у Гердера. Философскимъ трактатамъ онъ предпочиталъ конкретную ихъ иллюстрацію. е Confession s Ж.-Ж. Руссо, Jugendgeschichte Шиллинга, Anton Reiser Морица,-- замѣтилъ онъ въ одномъ изъ Писемъ, -- предпочитаю я всѣмъ систематическимъ психологіямъ въ свѣтѣ". Тѣ же Письма доказываютъ, однако, что Карамзинъ весьма интересовался исторіей и читалъ Юма, Робертсона, Гиббона, Мабли, Монтескьё, что онъ имѣлъ понятіе о философскихъ системахъ Декарта, Лейбница, Канта, Маллебранша, о научныхъ заслугахъ Галилея, Коперника, Тихо-де-Браге, что онъ преклонялся предъ геніемъ Ньютона, читалъ Бюффона и признавалъ "натуральную исторію" за "достойнѣйшій предметъ любопытства человѣческаго" {Изъ рецензіи на русскій переводъ Естественной исторіи Бюффона, ч. I.}. Послѣ литературы Карамзинъ интересовался наиболѣе искусствомъ, особенно страстно любилъ театръ, но умѣлъ цѣнить также живопись, скульптуру, музыку, вообще "се прекрасное и изящное, какъ оно понималось въ то время лучшими представителями западно-европейскаго просвѣщенія.
   

III.
Карамзинъ за границей; содержаніе его "Писемъ".

   Мысль о путешествіи за границу зародилась въ Карамзинѣ давно. "Сколько лѣтъ,-- замѣчаетъ онъ въ первомъ своемъ Письмѣ,-- путешествіе было пріятнѣйшею мечтой моего воображенія". Еще изъ пансіона Шадена онъ улеталъ мечтой въ Лейпцигъ, а позже бесѣды съ Кутузовымъ и Ленцомъ и знакомство съ иностранною литературой только укрѣпляли его въ стремленіи посѣтить важнѣйшіе центры европейскаго просвѣщенія и дополнить идеи, полученныя изъ книгъ, живыми впечатлѣніями на мѣстахъ. Давно задумавъ свое путешествіе, Карамзинъ имѣлъ достаточно времени къ нему подготовиться. Въ обширномъ смыслѣ, всѣ его занятія по изученію иностранныхъ языковъ и знакомству съ европейскими литературами были такою подготовкой, но онъ прочиталъ также лучшіе тогдашніе очерки Парижа, Англіи, Швейцаріи, Италіи, получилъ указанія отъ лицъ, жившихъ за границею, и заручился цѣлымъ рядомъ рекомендацій. Впослѣдствіи, сблизившись въ Швейцаріи съ Лафатеромъ, Боннетомъ и т. д., юнъ былъ снабженъ ими новыми рекомендаціями, которыя открыли для него, между прочимъ, "всѣ лучшіе дома въ Женевѣ" и дали входъ въ нѣсколько литературныхъ салоновъ Парижа.
   Первоначально главнымъ предметомъ поѣздки Карамзинъ поставилъ себѣ столицы Франціи и Англіи. "Парижъ и Лондонъ,-- говоритъ онъ въ одномъ изъ Писемъ,-- два первые города въ Европѣ, были двумя фаросами (маяками) моего путешествія, когда я сочинялъ планъ его". Но послѣ его стала привлекать къ себѣ также Германія, съ ея столь знакомыми и любезными ему по книгамъ литераторами и учеными, и въ особенности -- мирная Швейцарія, отечество Ж.-Ж. Руссо, Боннета, Лафатера, съ ея величественною, живописною природой и съ ея свободными и счастливыми гражданами. Имѣлъ онъ также въ виду "пробраться въ южную Францію 1789 г. (въ Московскомъ журналѣ) видно, что Карамзинъ былъ знакомъ съ Бюффономъ въ подлинникѣ и что онъ точнѣе понималъ нѣкоторыя мѣста и термины въ его Исторіи, чѣмъ какъ они были переведены академиками Руновскимъ и Лепехинымъ. Такъ, онъ указываетъ, напримѣръ, на несоотвѣтственность передачи терминовъ: classes -- "статьи", ordres -- "семейства", minéraux--"ископаемыя", замѣчаетъ, что "семейство" означаетъ въ натуральной исторіи не то, что "ordre", и выражаетъ недоумѣніе, почему бы не употребить названій "классы" и "минералы", названіе же "ископаемыхъ", по его мнѣнію, "скорѣе бы могло означать fossiles... Какже мы будемъ переводить eaux minéra les? къ тому же, минералы лежатъ и на поверхности земли, слѣдственно ископаемость не есть общій отличительный признакъ ихъ". Все это -- замѣчанія вполнѣ вѣрныя и русская наука усвоила потомъ указанные термины, какъ ихъ предлагалъ Карамзинъ, и видѣть прекрасныя страны Лангедока и Прованса", но поѣздка туда не состоялась, равно какъ не могла осуществиться и мысль,-- впрочемъ, лишь случайно мелькнувшая у наго въ разговорѣ съ Виландомъ,-- о поѣздкѣ въ Италію для осмотра разсѣянныхъ тамъ памятниковъ искусства и величавыхъ развалинъ древности. Всего болѣе Карамзинъ прожилъ въ Женевѣ (около 4-хъ мѣсяцевъ), въ Парижѣ (около трехъ) и въ Лондонѣ (тоже около трехъ), все же пребываніе его за границей продолжалось около 16-ти мѣсяцевъ, съ мая 1789 по конецъ сентября 1790 г. {Самъ Карамзинъ, впрочемъ, выразился почему-то о своихъ Письмахъ, что они представляютъ "зеркало его души въ теченіе осьмнадцати мѣсяцевъ". Любопытно, что въ одной изъ своихъ рецензій въ Вѣстникѣ Европы онъ упоминаетъ мимоходомъ о шестимѣсячномъ пребываніи въ Женевѣ, гдѣ онъ пробылъ, между тѣмъ, только около четырехъ мѣсяцевъ.}.
   Сначала Карамзинъ предполагалъ ѣхать изъ Петербурга моремъ до Данцига или Штеттина, но затрудненія съ паспортомъ заставили его отправиться сухимъ путемъ на Нарву, Дерптъ, Ригу, Митаву, Кёнигсбергъ, Данцигъ, Берлинъ. Отсюда онъ направился въ Дрезденъ, Лейпцигъ, Веймаръ, далѣе -- чрезъ Франкфуртъ на Майнѣ, Дармштадтъ, Майнцъ, Страсбургъ -- въ Швейцарію, гдѣ посѣтилъ Базель, Цюрихъ, Бернъ, сдѣлалъ нѣсколько экскурсій по горамъ и остановился въ Женевѣ. Пробывъ здѣсь зиму и посѣтивъ многія мѣста въ окрестностяхъ, Карамзинъ поѣхалъ въ Ліонъ, намѣреваясь направиться оттуда въ южную Францію, но раздумалъ и отправился въ Парижъ, пробылъ тамъ съ конца марта по іюль, переѣхалъ затѣмъ въ Лондонъ и въ концѣ сентября вернулся оттуда моремъ въ Петербургъ.
   Средства на поѣздку К--нъ добылъ отъ продажи своимъ братьямъ принадлежавшей ему части по имѣнію. Изъ этихъ денегъ онъ, впрочемъ, истратилъ только около 1,800 рублей,-- сумму сравнительно небольшую, хотя Карамзинъ велъ довольно открытый образъ жизни, посѣщалъ постоянно театры, останавливался нерѣдко въ лучшихъ отеляхъ и т. д. Но онъ, повидимому, умѣлъ экономить, и въ этомъ отношеніи могъ служить образцомъ для позднѣйшихъ русскихъ путешественниковъ средняго класса. Въ Женевѣ онъ устроился въ недорогомъ пансіонѣ, въ Парижѣ -- въ "отели" недалеко отъ Люксанбургскаго сада, въ Лондонѣ -- въ Oxford-street, близъ Cavendish-Square, гдѣ нанималъ "прекрасныя три комнаты за полгинею въ недѣлю". Какъ человѣкъ общительный, привыкшій уже въ Россіи къ свѣтскому обществу, къ тому же, молодой (22--23 лѣтъ), интеллигентный, всегда щеголевато одѣтый, Карамзинъ легко сближался какъ съ русскими за границей, такъ и съ иностранцами. Особенно легко дружился онъ съ нѣмцами, отчасти по своему лучшему знанію нѣмецкаго языка и привычкѣ къ нѣмцамъ уже въ Москвѣ, а отчасти, можетъ быть, и по особенностямъ своей природы и воспитанія. Въ Веймарѣ Виландъ, разговаривая съ Карамзинымъ, замѣтилъ ему, между прочимъ: "Я вижу еще перваго русскаго такого, какъ вы; я видѣлъ вашего Ш. (Шувалова, П. И.?), остраго человѣка, напитаннаго духомъ Вольтера. Обыкновенно ваши единоземцы стараются подражать французамъ, а вы..." фраза не была закончена, но, очевидно, Виландъ имѣлъ въ виду указать на болѣе широкую образованность молодаго русскаго и, вмѣстѣ съ тѣмъ, на его болѣе нѣмецкое воспитаніе. Въ Ліонѣ Карамзинъ, прежде всего, спѣшить познакомиться съ Маттизономъ, нѣмецкимъ поэтомъ, тамъ жившимъ, и тотъ проводитъ съ нимъ ночи, читая свои стихи, письма Виланда и бесѣдуя о нѣмецкой литературѣ. Въ Бернѣ Карамзинъ дружится съ проповѣдникомъ Штапферомъ и проводитъ каждый день по нѣскольку часовъ въ его домѣ. Съ нѣмцами осматриваетъ Карамзинъ Ферней, съ нѣмцемъ Рейнвальдомъ посѣщаетъ Парижскую оперу, по особенно близко сходится съ докторомъ Беккеромъ, молодымъ датчаниномъ, учившимся въ Германіи медицинѣ и химіи и прошедшимъ большую часть Германіи пѣшкомъ, "одинъ съ своею собакой и съ кортикомъ въ-Бедрѣ". Съ нимъ Карамзинъ странствуетъ по Альпамъ, живетъ въ Женевѣ, ѣдетъ въ Ліонъ; для него онъ отказывается отъ поѣздки въ южную Францію и ѣдетъ вмѣстѣ въ Парижъ, гдѣ проводитъ болѣе трехъ мѣсяцевъ и, уѣзжая откуда, обращается къ своему другу (въ Письмахъ) съ трогательнымъ прощаніемъ, вспоминая о пріятныхъ вечерахъ, проведенныхъ въ чтеніи Шиллера, въ мечтахъ, въ философскихъ и литературныхъ разговорахъ,-- о "пріятныхъ обѣдахъ за городомъ, ночныхъ прогулкахъ и рыцарскихъ приключеніяхъ". Изъ французовъ Карамзинъ не могъ сойтись близко ни съ кѣмъ и тѣмъ болѣе съ англичанами; впрочемъ, онъ легко освоился и съ женевцами въ ихъ "серкляхъ", и съ парижанами въ ихъ салонахъ, и только въ Лондонѣ ему пришлось проводить время почти исключительно въ компаніи съ русскими. Всего чаще онъ обѣдалъ здѣсь у русскаго посла графа С. Р. Воронцова, "человѣка,-- какъ онъ говоритъ,-- умнаго, достойнаго, привѣтливаго, который живетъ совершенно по-англійски, любитъ англичанъ и любимъ ими".
   Карамзинъ поѣхалъ за границу не съ какою-либо спеціальною цѣлью, а просто изъ любопытства, чтобы познакомиться поближе съ тою Европой, о которой онъ такъ много читалъ и слышалъ. Когда профессоръ Платнеръ предложилъ ему остаться въ Лондонѣ и слушать лекціи въ тамошнемъ университетѣ, указывая на примѣръ его земляковъ, Кутузова, Радищева и другихъ, Карамзинъ сослался на мѣшающія тому "обстоятельства". Но особенныхъ обстоятельствъ, кажется, никакихъ не было, кромѣ отсутствіи желанія сосредоточиться на изученіи какихъ-либо спеціальныхъ наукъ. Карамзинъ посвящалъ себя "изящнымъ наукамъ", т.-е. интересовался поэзіей, беллетристикой и вообще европейскою литературой и цивилизаціей. Одною изъ цѣлей своей поѣздки онъ поставилъ также веденіе замѣтокъ (въ Письмахъ къ Плещеевымъ) и составленіе такимъ образомъ путевыхъ очерковъ,-- или "эскизовъ", какъ онъ выразился,-- на подобіе тѣхъ, какіе появлялись тогда въ западной литературѣ въ видѣ очерковъ Морица, Архенгольца, Кнокса и др., отчасти также "чувствительныхъ" путешествій Стерна и Верна. Изъ этихъ очерковъ Карамзинъ кое-что заимствовалъ въ своихъ Письмахъ, обыкновенно указывая источникъ; тѣмъ не менѣе, его Письма вышли совершенно оригинальнымъ произведеніемъ, въ которомъ описанія достопримѣчательностей перемѣшаны съ разсказами о приключеніяхъ и встрѣчахъ, съ разговорами и разсужденіями, съ національными и литературными характеристиками, съ видѣнными сценами и слышанными анекдотами, съ "чувствительными" замѣчаніями и съ стихотвореніями,-- что все придавало "письмамъ" живой и разнообразный интересъ, не только для тогдашней русской публики, но даже и для нѣмецкой, какъ то доказываетъ переводъ ихъ, сдѣланный пріятелемъ Карамзина, Рихтеромъ, въ Москвѣ и изданный въ 1799--1802 гг. въ Лейпцигѣ, подъ заглавіемъ: JBriefe eines reisenden Russen.
   Путешествуя по Европѣ, Карамзинъ, по его словамъ, "посвящалъ вниманіе свое натурѣ и человѣку, преимущественно предъ всѣмъ прочимъ". Вкусъ и пониманіе природы развились у Карамзина въ значительной степени подъ вліяніемъ иностранной литературы. Еще въ 1787 г. Петровъ возставалъ противъ его "равнодушія къ пріятностямъ сельскимъ" и задавалъ ему вопросъ: "какъ можетъ находить вкусъ въ беллетрахъ, въ искусственномъ подражаніи прекрасной натурѣ тотъ, кто въ самомъ оригиналѣ не находитъ пріятностей, когда оный представляется ему въ лучшемъ видѣ?..." Самъ Карамзинъ замѣчаетъ въ Письмахъ, что "весна не была бы для него такъ прекрасна, если бы; Томсонъ и Клейстъ не описали всѣхъ красотъ ея". За границей интересъ къ природѣ значительно возросъ у Карамзина, особенно въ Швейцаріи, гдѣ онъ проводилъ цѣлые дни въ ходьбѣ по горамъ и въ наслажденіи прекрасными видами. Но тутъ его руководителемъ сначала былъ Беккеръ, который уже привыкъ къ горнымъ экскурсіямъ и подбодрялъ на первыхъ порахъ своего, скоро утомлявшагося, спутника. Недѣлю спустя Карамзинъ уже ходилъ одинъ съ проводникомъ въ Бернскихъ Альпахъ, смѣло взбирался по камнямъ на ледники, и хотя, оканчивая эту экскурсію, замѣчаетъ, что "ноги у него очень болятъ и лицо отъ солнечнаго жара покраснѣло и почернѣло", "но,-- тотчасъ же прибавляетъ,-- въ духѣ своемъ я бодръ и веселъ". Описанія альпійскихъ горъ, ледниковъ, водопадовъ -- безспорно, лучшія картинки природы въ Письмахъ, и подобныхъ имъ не появлялось ранѣе въ русской литературѣ. Позже, живя въ Женевѣ, Карамзинъ, "взявъ въ карманъ луидора три и записную книжку, часто странствовалъ по Савойи, Швейцаріи или Pays de Gex и дня черезъ четыре возвращался въ Женеву". Любилъ онъ бродить и въ окрестностяхъ Парижа, отдыхая въ этихъ прогулкахъ отъ городской суеты и предаваясь своимъ мечтамъ "и воспоминаніямъ. "Прекрасный лужокъ,-- говорить онъ,-- прекрасная рощица, прекрасная женщина, -- однимъ словомъ, все прекрасное меня радуетъ, гдѣ бы и въ какомъ видѣ ни находилъ его"; "среди сельскихъ краютъ сердце наше живѣе чувствуетъ все то, что принадлежитъ къ составу истиннаго счастія".
   Во не природа была главнымъ, что влекло къ себѣ Карамзина въ Европѣ. "Человѣкъ рожденъ къ общежитію и дружбѣ",-- замѣчаетъ онъ, а въ другомъ мѣстѣ говоритъ: "люблю большіе города и многолюдство... люблю смотрѣть на тысячи незнакомыхъ лицъ, которыя, подобно китайскихъ тѣнямъ, мелькаютъ предо мною". "Въ каждомъ городѣ самая примѣчательнѣйшая вещь, -- поясняетъ онъ,-- есть для меня... самый городъ", т.-е. его видъ, жизнь, движеніе. Но Карамзинъ не пропускалъ безъ-вниманія и никакихъ достопримѣчательностей, способныхъ интересовать образованнаго туриста. Особенно привлекали его театры, которые посѣщалъ онъ усердно и въ Германіи, и во Франціи, и въ Лондонѣ. Въ Парижѣ въ теченіе перваго мѣсяца онъ "всѣ вечера безъ исключенія проводилъ въ спектакляхъ и потому мѣсяцъ не видалъ сумерекъ". Замѣтки о театральныхъ пьесахъ а объ игрѣ актеровъ занимаютъ не послѣднее мѣсто въ его Письмахъ. Осматривалъ онъ также музеи, картинныя галлереи, библіотеки, дворцы, церкви, больницы, шкоды, училища для слѣпыхъ и глухонѣмыхъ, дома сумасшедшихъ, инвалидные дома, тюрьмы и т. д.; въ Лейпцигѣ былъ онъ на лекціяхъ профессоровъ, въ Парижѣ -- въ засѣданіяхъ академіи и національнаго собранія, въ Лондонѣ -- въ собраніяхъ королевскаго общества наукъ и парламента, тамъ же -- на судѣ присяжныхъ и т. д. Вездѣ онъ присматривался къ общественной жизни, къ характеру національностей, и его замѣчаніямъ въ этомъ отношеніи нельзя отказать въ наблюдательности и остроуміи. Восхваляя, напримѣръ, нѣмецкую науку и литературу, замѣчая, "что нигдѣ способы ученія не доведены до такого совершенства, какъ въ Германіи", онъ указываетъ, вмѣстѣ съ тѣмъ, на прусскій милитаризмъ, на грубость и хвастовство прусскихъ офицеровъ, на привычку ихъ къ французскимъ словамъ въ нѣмецкой передѣлкѣ, пристрастіе къ "экзерциціямъ" и т. д., рисуетъ типы нѣмецкихъ студентовъ, говорить о нѣмецкомъ "прямодушіи", нѣмецкомъ книжномъ дѣлѣ, берлинскомъ развратѣ и о "миловидныхъ нѣмкахъ". Особенно пріятное впечатлѣніе произвели на Карамзина французы; онъ посвящаетъ имъ спеціальную характеристику, существенно разнящуюся отъ Фонъ-Визипокой. По словамъ Фонъ-Визина,"разсудка французъ не имѣетъ", "мыслятъ здѣсь мало, да и некогда, потому что говорятъ много", "всѣ авторы здѣсь достойны презрѣнія", "Д'Аламберты, Дидероты въ своемъ родѣ такіе же шарлатаны", только "присоединяютъ къ сребролюбію безпримѣрное тщеславіе". Карамзинъ же замѣчаетъ: "Я не знаю народа умнѣе, пламеннѣе и вѣтреннѣе французовъ. Кажется, будто онъ выдумалъ или для него выдумано общежитіе; столь мила его обходительность и столь удивительны его тонкія соображенія въ искусствѣ жить съ людьми... Французъ чувствителенъ до крайности, страстно влюбляется въ истину, въ славу, въ великія предпріятія; но любовники непостоянны! Минуты его жара, изступленія, ненависти могутъ имѣть страшныя слѣдствія, чему примѣромъ служитъ революція"... Подробно говоритъ также Карамзинъ о характерѣ англичанъ, и его очеркъ ихъ особенностей: просвѣщенности, разсудительности, честности, добрыхъ нравовъ, "семейственной жизни" и, въ то же время, холодности, эгоизма, гордости, оригинальностей, сплина и т. д., можно сказать, надолго слился съ нашимъ представленіемъ объ этой націи.
   Чувствуя потребность въ обществѣ, стремясь къ обмѣну идей взглядовъ, Карамзинъ пользовался всякимъ случаемъ, чтобы получить доступъ вѣлитературные кружки, завязать знакомства среди интеллигентныхъ людей и побесѣдовать съ писателями и учеными. "Пріятно,-- замѣчаетъ онъ,-- видѣть того человѣка, который былъ намъ прежде столько извѣстенъ" дорогъ по своимъ сочиненіямъ, котораго мы такъ часто себѣ воображали или вообразить старались". Проѣздомъ черезъ Кёнигсбергъ Карамзинъ представляется Канту и говорить съ нимъ о путешествіяхъ, о Китаѣ, объ открытія новыхъ земель, о природѣ и "нравственномъ законѣ" человѣка; въ Берлинѣ онъ знакомится съ извѣстнымъ авторомъ и книгопродавцемъ Николаи, представляется поэту Рамлеру и говоритъ съ нимъ о нѣмецкой поэзіи, переводахъ классиковъ, театрѣ и лейпцигскихъ ученыхъ, видится съ профессоромъ Морицемъ (авторомъ очерковъ Англіи и Италіи) и т. д. Въ Лейпцигѣ онъ заводитъ знакомство съ профессорами Бекомъ, Платнеромъ и другими, обѣдаетъ съ ними въ трактирѣ Голубаго Ангела и разыскиваетъ въ сосѣдней деревнѣ писателя Вейдо, изъ Друга дѣтей котораго онъ переводилъ ранѣе въ Москвѣ. Въ Веймарѣ Карамзинъ спѣшитъ представиться Гердеру и Виланду, говоритъ съ ними о литературѣ, объ Италіи и ея памятникахъ искусства, о философіи и т.д.; стремится также проникнуть къ Гёте, но успѣваетъ только видѣть его, смотрящаго въ окно, такъ какъ на другой день утромъ поэтъ уѣхалъ въ Іену. Во Франкфуртѣ-на-Майнѣ Карамзинъ проводитъ цѣлый вечеръ съ однимъ докторомъ медицины и говоритъ съ нимъ о вліяніи тѣла на духъ и болѣзненности на преступленія. Въ Цюрихѣ бываетъ каждый день у Лафатера, съ которымъ познакомился заочно уже раньше, по перепискѣ изъ Москвы, и чрезъ его посредство знакомится съ другими швейцарскими профессорами и литераторами въ Цюрихѣ, Бернѣ и Лозаннѣ. Въ Женевѣ онъ получаетъ доступъ въ мѣстные "серкли", посѣщаетъ "лучшіе дома", имѣетъ нѣсколько свиданій съ Боннетомъ и обѣдаетъ неоднократно съ Верномъ, авторомъ Voyageur sentimental. Въ Парижѣ посѣщаетъ салонъ г. Гло.... Жена котораго, ученая дама, "любитъ обходиться съ авторами", и встрѣчается тамъ съ литераторами, учеными аббатами, адвокатами, "умными англичанами" и т. д., и домъ г-жи Н...съ которой говоритъ о Швейцаріи, о Руссо, о счастіи простой жизни, о чувствительности, даже "о любви въ метафизическомъ смыслѣ", к пишетъ для нея русскіе стихи. Кромѣ того, онъ видится нерѣдко съ русскимъ пословъ, съ г. У., который "умѣлъ собрать прекрасную библіотеку и множество рѣдкихъ манускриптовъ на равныхъ языкахъ", а также знакомится съ Мармонтедемъ, Лагарпомъ, г-жей Вальянъ (супругой извѣстнаго путешественника въ южную Африку), представляется Бартелеми и Левеку и т. д.
   Въ своемъ благоговѣніи предъ просвѣщеніемъ Запада Карамзинъ считаетъ за долгъ поклониться также праху умершихъ великихъ людей и, подобно другимъ энтузіастамъ того времени, обходить всѣ тѣ мѣста въ окрестностяхъ Лозанны, "въ которыхъ безсмертный Руссо поселилъ своихъ романтическихъ любовниковъ" (въ Новой Элоизѣ) и посѣщаетъ (въ окрестностяхъ Парижа) Эрменонвиль, чтобы "видѣть мѣста, освященныя невидимымъ присутствіемъ генія, ходить по тропинкамъ, на которыхъ слѣдъ Руссовой ноги изображался, дышать тѣмъ воздухомъ, которымъ нѣкогда онъ дышалъ, и нѣжною слезой меланхоліи оросить его гробницу". "Не забылъ я,-- замѣчаетъ Карамзинъ,-- Эрмитажа, сельскаго дома г-жи д'Епинё, въ которомъ жилъ Руссо и гдѣ сочинена. Новая Элоиза... Былъ и въ Монморанси, гдѣ написанъ Эмиль". Изъ Женевы Карамзинъ два раза посѣтилъ Ферней, "гдѣ жилъ сильнѣйшій изъ писателей нашего вѣка" (Вольтеръ). Живя въ Парижѣ, онъ счелъ необходимымъ сходить въ Отёлъ, "чтобы видѣть домъ, въ которомъ Буало писалъ сатиры своя", въ Пабси, "гдѣ жилъ Франклинъ", посѣтилъ могилы Расина, Паскаля, Декарта, Баттё, Малерба, Корнеля и друг. Въ бытность въ Лозаннѣ онъ Побывалъ въ Твикнамѣ, "гдѣ жилъ и умеръ философъ и стихотворецъ Попъ", и внимательно осматривалъ Вестминстерское аббатство, гдѣ съ особымъ благоговѣніемъ преклонился предъ гробницами Шекспира и Ньютона.
   Въ этихъ представленіяхъ и поклоненіяхъ было, конечно, не мало наивнаго. Въ Данцигѣ, напримѣръ, Карамзинъ хотѣлъ видѣть Транделенбурга, "чтобы,-- говорилъ онъ,-- поблагодарить его за греческую грамматику, имъ сочиненную, которою я пользовался и впредь надѣюсь пользоваться" (послѣ, впрочемъ, Карамзинъ "не имѣлъ уже времени думать о греческомъ языкѣ"). Нѣкоторые изъ писателей, которымъ представлялся молодой русскій путешественникъ, относились къ нему сначала подозрительно; такъ, Виландъ принялъ его за одного изъ тѣхъ туристовъ-репортеровъ, "которые переѣзжаютъ изъ города въ городъ и стараются говорить съ извѣстными людьми только для того, чтобы все слышанное отъ нихъ напечатать; что сказано было между четырехъ главъ, то выдается въ публику". Тѣмъ не менѣе, и Виландъ потомъ смягчился, просилъ "увѣдомлять о себѣ" и обѣщалъ "всегда отвѣчать". Другіе, какъ Лафатеръ, Воняетъ, отнеслись къ Карамзину съ полною сердечностью и симпатіей. Въ бесѣдахъ съ этими знаменитостями ему приходилось, конечно, разсыпать не мало комплиментовъ. Лафатеру далъ онъ обѣщаніе издать на русскомъ языкѣ извлеченіе изъ его сочиненій, хотя уже тогда сознавалъ, что едва ли найдется у насъ много читателей Для такой книги. У Боннета онъ просилъ дозволенія перевести его Созерцаніе природы и Палиніенезію, которыя, однако, такъ и остались не переведенными. Обращаясь къ разнымъ знаменитостямъ съ вопросами высшей философіи и морали, Карамзинъ, конечно, не надѣялся получить дѣйствительное разрѣшеніе этихъ вопросовъ, а руководился болѣе любопытствомъ (какъ въ этомъ онъ однажды и сознался), что скажетъ о такомъ-то вопросѣ такой-то. Во всякомъ случаѣ, заслуживаетъ вниманія, что молодой 22-хъ лѣтній русскій юноша обладалъ такимъ многостороннимъ образованіемъ и, въ то же время, такою самоувѣренностью, что не стѣснялся обращаться къ выдающимся литераторамъ того времени, и не только былъ въ состояніи вести съ ними бесѣду, но и способенъ былъ внушить имъ уваженіе и симпатіи къ себѣ.
   Говоря о различныхъ писателяхъ, театральныхъ пьесахъ, произведеніяхъ искусства и т. д., Карамзинъ сообщаетъ въ Письмахъ много интересныхъ литературныхъ свѣдѣній и здравыхъ эстетическихъ понятій, какъ, напримѣръ, о достоинствахъ Шекспира и превосходствѣ его произведеній надъ ложно-классическими французскими, о французской поэзіи и комедіи, о задачахъ эстетики, о "живописной" (описательной) поэзіи, объ англійскихъ романистахъ, о разныхъ произведеніяхъ Руссо, Боннета, Шиллера, Виланда, о значеніи философіи Декарта, Вольтера, о взглядахъ Канта, Лафатера, о величавой простотѣ Гомера и его нѣмецкихъ переводахъ, о превосходствѣ античной скульптуры передъ французской, о знаменитыхъ итальянскихъ живописцахъ и т. д. Конечно, на ряду съ взглядами, соотвѣтствующими современнымъ, мы встрѣчаемъ въ Письмахъ и другіе, отражающіе на себѣ французскіе понятія и вкусы ІУШ в., но это было весьма естественно у человѣка, преклонявшагося передъ французскою образованностью и изяществомъ. Карамзину, напримѣръ, изъ всѣхъ спектаклей нравились наиболѣе французскія мелодрамы; въ Парижѣ онъ ходилъ шесть дней сряду въ кармелитскій монастырь, чтобы "видѣть милую, трогательную Магдалину живописца Лебрюня, таять сердцемъ и даже плакать" передъ этимъ "чудомъ несравненнаго искусства", особенная прелесть котораго состояла, однако, только въ томъ, что Лебрюнь, въ видѣ Магдалины, изобразилъ герцогиню Лавальеръ. Въ Версаліи (Версали) онъ находилъ "всѣ красоты, всѣ богатства архитектуру и ваянія... совершенную гармонію частей", и окончательно былъ прельщенъ "Булонскимъ увеселительнымъ домомъ графа д'Артуа", гдѣ "все нѣжно и сладострастно", гдѣ "на картинахъ улыбается любовь, а въ альковѣ кроются восторги". Нечего и говорить, что Карамзинъ не могъ интересоваться, напримѣръ, средневѣковымъ искусствомъ, видѣлъ вообще въ среднихъ вѣкахъ только варварство, не понималъ значенія ни Пантагрюеля Рабле, ни Похвалы глупости Эразма и считалъ безвкусіемъ соединеніе (наприм., въ комедіи Ненависть къ людямъ и раскаяніе) трогательнаго со смѣшнымъ.
   Съ особеннымъ благоговѣніемъ относился Карамзинъ къ Ж.-Ж. Руссо. Онъ называетъ его "величайшимъ изъ писателей осьмаго на десять вѣка", "единственнымъ авторомъ", "безсмертнымъ... Женевскимъ гражданиномъ и философомъ", что не мѣшало ему, впрочемъ, замѣчать "много неестественнаго, много увеличеннаго" въ Новой Элоизѣ и привести отзывъ о Руссо Боннета, что это былъ "великій риторъ" и "философія его -- воздушный замокъ". Высоко цѣнилъ Карамзинъ также Вольтера, признавая, что ни одинъ изъ писателей XVIII в. не имѣлъ такого вліянія на своихъ современниковъ, и ставя ему въ особую заслугу, "что онъ распространилъ сію взаимную терпимость въ вѣрахъ, которая сдѣлалась характеромъ нашихъ временъ, и наиболѣе посрамилъ гнусное лжевѣріе, которому еще въ началѣ осьмаго на десять вѣка приносились кровавыя жертвы въ нашей Европѣ". Но, вмѣстѣ съ тѣмъ, Карамзинъ сознавалъ, что "въ сочиненіяхъ Вольтеровыхъ не найдемъ мы тѣхъ великихъ идей, которыя геній натуры, такъ сказать, непосредственно вдыхаетъ въ избранныхъ смертныхъ", и что въ его Заирѣ, Кандидѣ и т. д. рядомъ съ "красотами" есть и слабыя стороны. Вліяніе философскихъ воззрѣній Вольтера и другихъ деистовъ на Карамзина можно подмѣтить во многихъ его взглядахъ, высказанныхъ въ Письмахъ. Такъ, онъ отказывается видѣть реликвіи св. Бонифація въ Майнцѣ, не находя въ нихъ "никакой прелести", иронизируетъ надъ католическими иконами и легендами, раздѣляетъ мнѣніе, что "духъ католицизма не терпитъ никакой свободы въ умствованіяхъ и налагаетъ цѣпи на разумъ", и признаетъ "странною" жизнь картезіанскихъ монаховъ, замѣчая, что человѣкъ созданъ для дѣятельности, и что "уединеніе пріятно только тогда, когда оно есть отдыхъ, но безпрестанное уединеніе есть путь къ ничтожеству", и что "у человѣка-затворника усыпаютъ, наконецъ, всѣ благородныя побужденія, и онъ съ первой степени земнаго творенія ниспадаетъ въ сферу бездушныхъ тварей". Какъ деистъ, Карамзинъ былъ тронуть замѣчаніемъ сюренской крестьянки, что "le bon Dien est de toutes les réligions"; онъ обращался къ Божеству со словами: "Величественная природа... или ты, котораго назвать не умѣю" -- и способенъ былъ настраиваться одинаково благоговѣйно какъ во французскомъ соборѣ и при католическомъ служеніи въ дрезденской придворной церкви, такъ и въ лондонскомъ соборѣ св. Павла и еще болѣе на вершинахъ Альповъ. Въ Лондонѣ, гдѣ "терпимъ всякій образъ вѣры", Карамзинъ заинтересовывается различными сектами и, между прочимъ, сектою квакеровъ. Во Франкфуртѣ-на-Майнѣ онъ присутствуетъ при служеніи въ еврейской синагогѣ, знакомится съ однимъ богатымъ евреемъ и про* водитъ у него съ удовольствіемъ около двухъ часовъ, сожалѣетъ о разныхъ притѣсненіяхъ, которыя испытывали тогда въ Германіи евреи, возбуждаетъ восторгъ въ одномъ "жидѣ", сказавъ, что философъ Мендельзонъ былъ великій человѣкъ, и дѣлаетъ, между прочимъ, такое наблюденіе: "Давно уже замѣчено, что общее бѣдствіе соединяетъ людей тѣснѣйшимъ союзомъ. Такимъ образомъ, и жиды, гонимые рокомъ и угнетенные своими сочеловѣками, находятся другъ съ другомъ въ тѣснѣйшей связи, нежели мы, торжествующіе христіане. Я хочу сказать, что въ нихъ видно болѣе духа общественности, нежели въ другомъ народѣ".
   Напитавшись идеями Руссо и Вольтера, Карамзинъ не могъ не сочувствовать свободѣ и въ своихъ Письмахъ даетъ тому многочисленныя доказательства. Онъ восхищается Швейцаріей, этою "землей свободы и благополучія", гдѣ, "кажется, самый воздухъ имѣетъ въ себѣ нѣчто оживляющее"; онъ завидуетъ "щастливымъ швейцарамъ", живущимъ "въ объятіяхъ прелестной натуры, подъ благодѣтельными законами братскаго союза, въ простотѣ нравовъ и служа одному Богу", "въ совершенной свободѣ и независимости". Не могъ, однако, не замѣтить Карамзинъ и нѣкоторыхъ темныхъ сторонъ швейцарской "вольности": онъ указываетъ, напримѣръ, на то, что въ Базелѣ народъ собственно "не имѣетъ законодательной власти", что въ Бернѣ "нѣкоторыя фамиліи присвоили себѣ всю власть въ республикѣ", что въ Женевѣ нерѣдки "несогласія" и борьба между партіями. Все это, равно ужъ и нѣкоторыя "несвѣтлыя" черты характера швейцарцевъ, не ослабляютъ его симпатіи въ маленькой республикѣ (Женевѣ), которой онъ желаетъ быть "многія, многія лѣта прекрасною игрушкой на земномъ шарѣ".
   Не менѣе сильное впечатлѣніе произвела на Карамзина Англія, хотя, побывъ въ ней, онъ также сталъ менѣе энтуазіастомъ въ отношеніи къ этой странѣ. "Отдаю англичанамъ справедливость,-- говорилъ онъ,-- хвалю ихъ, по похвала моя такъ холодна, какъ они сами"... "Видѣть Англію очень пріятно, обычаи народа, успѣхи просвѣщенія и всѣхъ искусствъ достойны примѣчанія и занимаютъ умъ вашъ. Но жить здѣсь для удовольствій общежитія есть искать цвѣтовъ на песчаной долинѣ"... Карамзина поразилъ видъ довольства и изобилія въ странѣ, дѣятельность, порядокъ, чистота, особенно же просвѣщеніе и разсудительность англичанъ. "Здѣсь ремесленники читаютъ Юмову исторію, служанки -- Іориковы проповѣди (Стерна) и Кларису (Ричардсона), здѣсь лавочникъ разсуждаетъ основательно о торговыхъ выгодахъ своего отечества и земледѣлецъ говоритъ вамъ о Шеридановомъ краснорѣчіи, здѣсь газеты и журналы у всѣхъ въ рукахъ не только въ городѣ, но и въ маленькихъ деревенькахъ". Въ бытность Карамзина въ Лондонѣ происходили выборы въ парламентъ, и Карамзинъ описываетъ довольно подробно рѣчи кандидатовъ и порядокъ выбора въ Вестминстерѣ; у него приведено также описаніе парламента и хода засѣданій въ Нижней Палатѣ, причемъ онъ, между прочимъ, замѣчаетъ: "Членовъ числомъ 558, налицо же не бываетъ никогда и трехъ сотъ. Едва ли 50 человѣкъ говорятъ когда-нибудь, всѣ прочіе нѣмы, иные, можетъ быть, и глухи, но дѣла идутъ своимъ порядкомъ и хорошо. Умные министры правятъ, умная публика смотритъ и судитъ". Съ любопытствомъ разсматривалъ Карамзинъ "оригиналъ Магны Харты, или славный договоръ англичанъ съ ихъ королемъ Іоанномъ, заключенный въ XIII вѣкѣ и служащій основаніемъ ихъ конституціи. Спросите у англичанина, въ чемъ состоятъ ея главныя выгоды? Онъ скажетъ: "я живу, гдѣ хочу; увѣренъ въ томъ, что имѣю; не борсь ничего, кромѣ законовъ". Говоря о конституціи, Карамзинъ высказываетъ еще такое замѣчаніе: "законы хороши, но ихъ надобно еще хорошо исполнять, чтобы люди были счастливы. Напримѣръ, англійскій министръ, наблюдая только нѣкоторыя формы или законныя обыкновенія, можетъ дѣлать все, что ему угодно: сыплетъ деньгами, обѣщаетъ мѣста и члены парламента готовы служить ему... Но важно то, что министръ всегда долженъ быть отмѣнно умнымъ человѣкомъ, для сильнаго, яснаго и скораго отвѣта на всѣ возраженія противниковъ; еще важнѣе то, что ему опасно во зло употреблять власть свою. Англичане просвѣщенны, знаютъ наизусть свои истинныя выгоды, и если бы какой-нибудь Питтъ вздумалъ явно дѣйствовать противъ общей пользы, то онъ непремѣнно бы лишился большинства голосовъ въ парламентѣ, какъ волшебникъ своего талисмана. И такъ, не конституція, а просвѣщеніе англичанъ есть истинный ихъ палладіумъ. Всякія гражданскія учрежденія должны быть соображаемы съ характеромъ народа; что хорошо въ Англіи, то будетъ дурно въ иной землѣ... Впрочемъ, всякое правленіе, котораго душа есть справедливость, благотворно и совершенно".
   Съ особеннымъ уваженіемъ отнесся Карамзинъ къ англійскому суду присяжныхъ. "Здѣсь, друзья мои,-- пишетъ онъ,-- отдайте пальму англійскимъ законодателямъ, которые умѣли жестокое правосудіе смягчить человѣколюбіемъ, не забыли ничего для смягченія невинности и не боялись излишнихъ предосторожностей". Разсказавъ затѣмъ "порядокъ слѣдствій", ходъ "формальнаго дѣла", обязанности присяжныхъ, онъ продолжаетъ: "Если скажутъ: виноватъ, то судьи прибираютъ только законъ на вину, держась его точнаго смысла и не входя ни въ какія произвольныя изъясненія... Слѣдственно здѣсь нѣтъ человѣка, отъ котораго зависѣла бы жизнь другаго!... Не только осудить, но даже и судить нельзя никого безъ согласія 12 знаменитыхъ гражданъ. За то англичане и хвалятся своими уголовными законами..."
   Усвоивъ себѣ европейское образованіе, Карамзинъ относился къ Европѣ какъ европеецъ, считалъ Европу "нашею" и раздѣлялъ мысль, что русскіе должны быть, прежде всего, дюдьлш, а потомъ уже славянами. "Все народное,-- выразился онъ,-- ничто передъ человѣчествомъ. Главное дѣло быть людьми, а не славянами. Что хорошо для людей, то не можетъ быть дурно для русскихъ; и что англичане или нѣмцы изобрѣли для пользы и выгоды человѣка, то мое, ибо я человѣкъ!" Карамзинъ восторгался петровскою реформой, защищалъ ея необходимость даже въ подражаніи европейскому по"рою платья, бритью бороды и т. под., и чтилъ Петра какъ "благодѣтеля человѣчества", открывшаго русскимъ "всѣ пути къ утонченію разума и къ благороднымъ душевнымъ удовольствіямъ" и разорвавшаго завѣсу, "которая скрывала отъ насъ успѣхи разума человѣческаго". При этомъ, однако, Карамзинъ отнюдь не раздѣлялъ господствовавшаго тогда въ русскомъ свѣтскомъ обществѣ обезьаничанья и постояннаго употребленія французскаго языка. "Всѣ хорошо воспитанные англичане,-- замѣчаетъ онъ,-- знаютъ французскій языкъ, но не хотятъ говорить имъ... Какая розница съ нами! У насъ всякій, кто умѣетъ только сказать: comment vous portez vous? безъ всякой нужды коверкаетъ французскій языкъ, чтобы съ русскимъ не говорить по-русски; а въ нашемъ такъ называемомъ хорошемъ обществѣ безъ французскаго языка будешь глухъ и нѣмъ. Не стыдно ли? Какъ не "мѣть народнаго самолюбія? Зачѣмъ быть попугаями и обезьянами вмѣстѣ? Нашъ языкъ и для разговоровъ, право, не хуже другихъ; надобно только, чтобы наши умные свѣтскіе люди, особливо же красавицы, поискали въ немъ выраженій для своихъ мыслей. Всего же смѣшнѣе для меня наши остроумцы, которые хотятъ быть французскими авторами. Бѣдные! они счастливы тѣмъ, что французъ скажетъ о нихъ: pour un étranger, monsieur, n'écrit pas mal!"
   Восторгаясь и увлекаясь европейскою культурой я образованностью, Карамзинъ, какъ истинно русскій человѣкъ, не забывалъ за границею Россія" вспоминалъ о ней безпрестанно и готовился къ просвѣщенному ей служенію въ будущемъ. Онъ заступается за русскій народъ передъ двумя своимя спутниками нѣмцами, начавшими бранить въ разговорѣ между собою русскихъ на пути между Митавой и Полангеномъ. Въ бесѣдахъ съ Виландомъ, съ лейпцигскими профессорами, съ Морицемъ, съ Боннетомъ онъ не упускаетъ случая поговорить о русскомъ языкѣ и литературѣ, пожалѣть о недостаточномъ развитіи послѣдней или похвалиться переводами выдающихся иностранныхъ произведеній на русскій языкъ. Онъ даетъ самый благопріятный отзывъ о Россіи одной французской графинѣ и ея мужу, желавшимъ эмигрировать. Онъ сравниваетъ Петра Великаго съ Людовикомъ XIV и отдастъ преимущество первому. Въ пѣсняхъ горныхъ жителей Швейцарія "я нахожу,-- говоритъ онъ,-- нѣчто сходное съ нашими народными пѣснями, столь для меня трогательными". Выѣзжая изъ Юры въ "пространныя равнины" Франціи, присутствуя на гуляньи въ Булонскомъ лѣсу, наслаждаясь игрою актера Моле, онъ всюду вспоминаетъ Россію и Москву. Въ аббатствѣ св. Діонисія въ Парижѣ онъ напрасно ищетъ, въ числѣ другихъ королевскихъ мавзолеевъ, "гробницы Ярославовой дочери, прекрасной Анны, супруги Генриха I"; въ засѣданіи парижской академіи онъ знакомится съ Левекомъ, авторомъ Исторіи Россіи, и глубоко сожалѣетъ при этомъ, что "у насъ нѣтъ хорошей россійской исторіи, то-есть написанной съ философскимъ умомъ, съ критикою, съ благороднымъ краснорѣчіемъ". Высоко цѣнилъ также Карамзинъ русскій языкъ. Извѣстно то мѣсто его Писемъ, въ которомъ онъ, сдѣлавъ мѣткую характеристику Чилійскаго языка, переходитъ въ дифирамбъ языку русскому, богатству котораго отдаетъ полную "честь и славу". Но, отдавая русскому языку должное, Карамзинъ признавалъ, что ему предстоятъ развиваться, что онъ долженъ, такъ же какъ и самъ народъ, усвоивать себѣ тѣ понятія, которыя были добыты европейскою цивилизаціей, и перенимать то, для чего у него не оказывается собственныхъ подходящихъ выраженій. Легкость, "пріятность" языка, близкаго къ разговорному (Карамзинъ характеризуетъ ее самъ французскимъ словомъ "élégance"), явившаяся результатомъ обширнаго знакомства съ иностранною литературой, продолжительнаго упражненія въ переводахъ и извѣстнаго литературнаго чутья и вкуса, составили важную заслугу Карамзина въ исторіи нашего словеснаго развитія. Въ Письмахъ мы встрѣчаемъ цѣлый рядъ новыхъ словъ и выраженій, которыя получили затѣмъ гражданство въ нашемъ языкѣ. Таковы, напримѣръ, выраженія: "убивать время", "теряться душою", "сдѣлать употребленіе", "вліять на будущность", "отдать пальму", "достижимая цѣль", "чувство цѣлаго", "духъ общественности" и слова: "промышленность", "терпимость", "обдуманность", "трогательный", "сосредоточить", "оттѣнокъ", "положеніе" (situation), "развитіе" (характера), "непосредственно", "утонченный" и т. д. или перенесенныя въ русскій языкь иностранныя названія: "рельефъ", "дилижансъ", "троттуаръ", "реформа", "лавина", "глетчеръ", "тостъ", "пудингъ", "сплинъ", "іереміады", "фрагментъ", "отель", "каламбуръ", "эскизъ", "моральный", "эстетическій", "энтузіазмъ", "рецензія" и т. п. Немногіе изъ нихъ, какъ, напримѣръ, "реверберъ", "потаты", или "намостъ" (вмѣсто "бульвара"), "жалостливыя сестры", "живописная поэзія" (вмѣсто "описательная"), "приборы" (вмѣсто мебель) -- не удержались послѣ Карамзина, какъ и "постильонъ" уступилъ впослѣдствіи мѣсто "почтальону". Вообще же Карамзинъ отличался значительнымъ тактомъ въ усвоеніи иностранныхъ словъ и въ этомъ отношеніи стоялъ гораздо выше нѣкоторыхъ своихъ поклонниковъ и послѣдователей, а также и предшественниковъ (такъ, наприм., Фонъ-Визинъ употреблялъ еще слова: консидераціа, апробація, эстима и проч.).
   Слабая сторона Карамзинскихъ писемъ заключалась въ маломъ интересѣ ихъ автора къ народной жизни, къ быту и потребностямъ народныхъ массъ, къ этнографическимъ и соціальнымъ вопросамъ. Впрочемъ, и у иностранныхъ путешественниковъ того времени мы встрѣчаемъ сравнительно малый интересъ къ народной жизни и быту. Что касается Карамзина, то онъ жидъ въ этотъ періодъ своей юности, главнымъ образомъ, литературными и художественными интересами и поѣхалъ за границу для того, чтобы наслаждаться "красотами" природы и искусства и собирать пріятныя впечатлѣнія въ общеніи съ европейскою культурой и образованностью. "Путешествіе,-- замѣчаетъ онъ,-- питательно для духа и сердца нашего. Путешествуй ипохондрикъ, чтобы исцѣлиться отъ своей ипохондріи! Путешествуй мизантропъ, чтобы полюбить человѣчество!" По, при такомъ взглядѣ на путешествіе, быть темныхъ и необразованныхъ народныхъ массъ, проза рабочей жизни, темныя стороны соціальныхъ отношеній не могли привлекать къ себѣ особенное вниманіе наблюдателя. Впрочемъ, нельзя сказать, чтобы Карамзинъ никогда не задумывался за границей надъ бытомъ народа, надъ темными сторонами соціалькой жизни, не замѣчалъ людскаго горя и бѣдности. Онъ отмѣтилъ, напримѣръ, "цвѣтущее состояніе швейцарскихъ земледѣльцевъ" и объяснилъ его малымъ числомъ платимыхъ ими налоговъ, но онъ видѣлъ тамъ и "жилища бѣдности, невѣжества" и утѣшаетъ себя тѣмъ, что, "можетъ быть", это жилища "спокойствія". Онъ видѣлъ бѣдность, нечистоту и множество нищихъ въ Савойѣ, называетъ эту страну "несчастною", но объясняетъ это явленіе исключительно лишь лѣностью народа. Во Франціи, по дорогѣ въ Парижъ, путешественники "на каждой станціи были окружены нищими". "Товарищъ нашъ, французъ,-- замѣчаетъ Карамзинъ,-- говорилъ, что они бѣдны отъ праздности и лѣни своей, и потому недостойны сожалѣнія, но я не могу спокойно ни обѣдать, ни ужинать, видя подъ окномъ сіи блѣдныя лица, сіи раздранныя рубища!" Бросилась Карамзину въ глаза бѣдность и при въѣздѣ въ Парижъ, въ предмѣстьи св. Антуана, и въ Лондонѣ, гдѣ, -- говоритъ онъ, -- она еще несчастнѣе, такъ какъ у англичанъ есть правило: "кто у насъ бѣденъ, тотъ недостоинъ лучшей доли". "Правило ужасное,-- замѣчаетъ онъ,-- здѣсь бѣдность дѣлается порокомъ! Она терпитъ и должна таиться! Ахъ, если хотите еще болѣе угнести того, кто угнетенъ нищетою, пошлите его въ Англію: здѣсь, среди предметовъ богатства, цвѣтущаго изобилія и кучами разсыпанныхъ гиней, узнаетъ онъ муку Тантала!... И какое ложное правило! Развѣ стеченіе бѣдъ не можетъ и самаго трудолюбиваго довести до сумы?Напримѣръ, болѣзнь..." Чувствительное сердце Карамзина не могло выносить сценъ людскаго горя, нищеты и несчастія. Проѣзжая одну швейцарскую деревню и будучи свидѣтелемъ поимки вора, молодаго нѣмца изъ Германіи, укравшаго два талера, Карамзинъ трогается слезами и мольбами юноши и проситъ швейцарцевъ освободить его или, по крайней мѣрѣ, наказать возможно мягче. Осматривая лондонскую тюрьму Ньюгетъ (Newgate) Карамзинъ хвалитъ "попечительность англійскаго правительства", но замѣчаетъ, что "лучше, если бы совсѣмъ не было нужды въ тюрьмахъ", и признаетъ "ужаснымъ", что въ той же тюрьмѣ, только въ другомъ отдѣленіи, сидятъ "бѣдные должники", можетъ быть, разорившіеся "добрые люди", принужденные, однако, "видѣть передъ своими окнами казнь злодѣевъ". Едва ли Карамзинъ не склоненъ былъ сочувствовать мнѣнію одного доктора медицины, съ которымъ онъ велъ бесѣду во Франкфуртѣ и который доказывалъ, что "преступниковъ, вмѣсто наказанія, слѣдовало бы отсылать въ больницы и лечить до того, пока они сдѣлались бы добрыми людьми и полезными гражданами". Въ то время какъ Фонъ-Визинъ, напримѣръ, отмѣтилъ "скотиноватость" простаго французскаго народа и былъ крайне возмущенъ дерзкимъ поведеніемъ французскихъ слугъ, этихъ "подлыхъ скотовъ", по его выраженію, которые даже не встаютъ передъ гостями въ передней, Карамзинъ велъ бесѣду съ лондонскими служанками о Фильдинговыхъ и Ричардсоновыхъ романахъ, отмѣтилъ фактъ, что женевскіе парикмахеры твердятъ наизусть цѣлыя тирады изъ Вольтера, и обрисовалъ личности двухъ парижскихъ лакеевъ, внушающихъ симпатію своею честностью, сознаніемъ собственнаго достоинства и стремленіемъ жъ высшему духовному развитію. Но вообще онъ признавалъ соціальнымъ закономъ, что бѣдность и грязные пороки есть удѣлъ низшихъ слоевъ общества. Упомянувъ о "подземельныхъ тавернахъ" или "питейныхъ домахъ, гдѣ веселится подлая лондонская чернь", онъ замѣчаетъ: "Такова судьба гражданскихъ обществъ: хорошо сверху, въ серединѣ, а внизъ не заглядывай. Дрожжи и въ самомъ лучшемъ винѣ бываютъ столь же противны вкусу, какъ и въ самомъ худомъ". Бесѣда съ одною нищею старухой, нашедшею себѣ пристанище въ разваленномъ замкѣ "Мадридъ", въ Булонсномъ лѣсу, навела Карамзина на такія мысли: "Сколько великолѣпія въ физическомъ мірѣ и сколько бѣдствія въ нравственномъ! Можетъ ли нещастный, угнетенный бременемъ бытія своего, отверженный, уединенный среди множества людей, хладныхъ и жестокихъ,-- можетъ ли онъ веселиться твоимъ великолѣпіемъ, златое солнце, вашею красотой, зеленые луга и рощи? Нѣтъ, онъ томится, всегда, вездѣ томится..." И Карамзинъ желаетъ несчастному "сокрыться" -- "туда, гдѣ добрые не тоскуютъ, гдѣ волны океана, океана вѣчности, прохлаждаютъ истлѣвшее сердце!"... Русскій путешественникъ склоненъ былъ раздѣлять взглядъ Руссо на блаженство первобытнаго состоянія, "когда всѣ люди были пастухами (?) и братьями", хотя въ примѣчаніи къ этому мѣсту и поставилъ ироническій вопросъ: "когда же?" Съ другой стороны, онъ глубоко вѣрилъ въ плодотворную силу просвѣщенія, въ постепенное возвышеніе и духовное совершенствованіе человѣка, и питалъ надежду, что "когда свѣтъ ученія, свѣтъ истины озарить всю землю, проникнетъ въ самыя темнѣйшія пещеры невѣжества, тогда, можетъ быть, исчезнуть всѣ нравственныя гарпіи, тогда, можетъ быть, настанетъ златой вѣкъ поэтовъ, и тамъ, гдѣ возвышаются теперь кровавые эшафоты, тамъ сядетъ добродѣтель на "свѣтломъ тронѣ" (Нѣчто о наукахъ въ Аглаѣ 1793 г.).
   Какъ на одну изъ слабыхъ сторонъ Писемъ, указывали на поверхностное отношеніе ихъ къ событіямъ во Франціи, которыхъ былъ свидѣтелемъ Карамзинъ, не обладавшій, повидимому, ни особымъ интересомъ къ тому, что происходило тогда во французской монархіи, ни желаніемъ вникнуть глубже въ причины совершавшагося передъ нимъ переворота. Но отношеніе Карамзина къ этимъ событіямъ было такое же, какъ и многихъ тогдашнихъ образованныхъ нѣмцевъ (наприм., его спутника, доктора медицины Беккера, Лафатера, даже знаменитаго Гёте), а также и значительной доли образованнаго французскаго общества, въ которомъ приходилось вращаться русскому путешественнику. Нельзя не признать вѣроятнымъ и предположенія Карамзина, что Руссо, "чувствительный, добродушный Жанъ-Жакъ, объявилъ бы себя первымъ врагомъ революціи", если бы дожилъ до ея кровавыхъ сценъ. Какъ бы то ни было, въ Письмахъ Карамзина мы не находимъ указаній на темныя стороны монархической Франціи, какія были подмѣчены, напримѣръ, за десять лѣтъ раньше Фонъ-Визинымъ, который въ своихъ Письмахъ говорить о развращенности французскаго дворянства и духовенства, о "сущемъ рабствѣ" народа, объ отсутствіи правосудія, о злѣ откуповъ и продажѣ должностей, объ отсутствіи дисциплины, о томъ, что въ Парижѣ "почти каждый день вѣшаютъ и колесуютъ", и т. п. Невѣроятно, чтобы Карамзину были неизвѣстны эти темныя стороны до-революціонной Франціи, но онѣ, повидимому, не могли затмить въ его глазахъ того факта, что "французская монархія производила великихъ государей, великихъ министровъ, великихъ людей въ разныхъ родахъ", и что "подъ ея мирною сѣнью возростали науки и художества, жизнь общественная украшалась цвѣтами пріятностей, бѣдный находилъ себѣ хлѣбъ, богатый наслаждался своимъ избыткомъ". Карамзинъ указываетъ, какъ на плоды французскаго просвѣщенія, на отличное состояніе во Франціи почтъ, дорогъ, прекрасные госпитали, образцовый домъ инвалидовъ, обширные библіотеки, музеи, развитіе литературы, искусства и т. д. въ другой стороны, онъ раздѣлялъ взглядъ, что "насильственныя сотрясенія гибельны" и что "утопія будетъ всегда мечтою добраго сердца или можетъ исполниться непримѣтнымъ дѣйствіемъ времени, посредствомъ медленныхъ, но вѣрныхъ, безопасныхъ успѣховъ разума, просвѣщенія, воспитанія, добрыхъ нравовъ". Нельзя не признать также извѣстно! комы правдоподобія въ замѣчаніи Погодина, что "Карамзинъ отзывался о политикѣ съ особенною осторожностью, потому что французская революція распространила вездѣ ужасъ, и императрица Екатерина принимала у себя строгія мѣры". Участь Радищева и Новикова съ его друзьями, пострадавшихъ въ 1790 и 1791 гг., дѣйствительно, должна была служить краснорѣчивымъ предостереженіемъ Карамзину и заставила его, можетъ быть, выбросить изъ Писемъ, при ихъ печатаніи, нѣсколько неудобныхъ фактовъ и подробностей, или вставить, наоборотъ, два-три лишнихъ замѣчанія въ благонамѣренномъ духѣ. Любопытенъ разсказъ одного современника, присутствовавшаго вмѣстѣ съ Карамзинымъ, по возвращеніи послѣдняго изъ за границы осенью 1790 г., на обѣдѣ у Державина. Карамзинъ "выражалъ за обѣдомъ нѣкоторыя мнѣнія, не совсѣмъ согласныя съ общепринятымъ въ Россіи образомъ мыслей. Жена Державина, подлѣ которой онъ сидѣлъ, дала ему знакъ пожатіемъ ноги, чтобы онъ выражался поосторожнѣе".
   Въ. отношеніи Карамзина къ французской революціи интересно прослѣдить постепенный ходъ вызванныхъ въ немъ ею впечатлѣній. 28 іюля 1789 года, по пріѣздѣ во Франкфуртъ-на-Майнѣ, Карамзинъ посѣтилъ (вѣроятно, съ цѣлью размѣна векселя) банкира Виллемера. "Мы говорили съ нимъ,-- говоритъ онъ,-- о новыхъ парижскихъ происшествіяхъ. Что за дѣла тамъ дѣлаются! Думалъ ли нашъ А. (Алексѣй Кутузовъ) видѣть въ Парижѣ такія сцены?" Нѣсколько дней спустя въ Дармштадтѣ Карамзинъ обѣдалъ за общимъ столомъ въ трактирѣ и слышалъ, какъ одинъ молодой человѣкъ, пріѣхавшій изъ Страсбурга, "подробно разсказывалъ, какимъ образомъ за нѣсколько дней предъ симъ бунтовала тамошняя чернь". Еще нѣсколько дней, и Карамзинъ уже во Франціи, въ Страсбургѣ: "Вездѣ въ Эльзасѣ,-- пишетъ онъ,-- примѣтно волненіе. Цѣлыя деревни вооружаются, и поселяне пришиваютъ кокарды къ шляпамъ. Постмейстеры, постилліоны, бабы говорятъ о революціи. А въ Страсбургѣ начинается новый бунтъ. Весь здѣшній гарнизонъ взволновался. Солдаты не слушаются офицеровъ, пьютъ въ трактирахъ даромъ, бѣгаютъ съ шумомъ по улицамъ, ругаютъ своихъ начальниковъ и проч. Въ глазахъ моихъ толпа пьяныхъ солдатъ остановила ѣхавшаго въ каретѣ прелата и принудила его пить пиво изъ одной кружки съ его кучеромъ за здоровье націи. Офицеры сидятъ подъ окномъ и смѣются, смотря на неистовыхъ... Между тѣмъ, въ самыхъ ок. рестностяхъ Страсбурга толпы разбойниковъ грабятъ монастыри. Сказываютъ, что по деревнямъ ѣздилъ какой-то человѣкъ, который называлъ себя графомъ д'Артуа и возбуждалъ поселянъ къ мятежу". Въ Базелѣ Карамзинъ встрѣчаетъ уже эмигрантовъ и присутствуетъ при трогательной сценѣ свиданія родителей съ взрослыми дѣтьми послѣ спасенія отъ бунтующихъ поселянъ. Въ Лозаннѣ Карамзинъ завтракаетъ у Левада съ двумя французскими маркизами, пріѣхавшими изъ Парижа, которые,-- пишетъ онъ,-- "сообщили мнѣ весьма худое понятіе о парижскихъ дамахъ, сказавъ, что нѣкоторыя изъ нихъ, видя нагой трупъ несчастнаго дю-Фулона, терзаемый на улицѣ бѣшенымъ народомъ, восклицали: "какъ же онъ былъ нѣженъ бѣлъ!"И маркизы разсказывали объ этомъ съ такимъ чистосердечнымъ смѣхомъ! У меня сердце поворотилось". Въ мартѣ 1790 г., пріѣхавъ въ Ліонъ, Карамзинъ былъ свидѣтелемъ, какъ драка какого-то старика со старухой привлекла толпу, которая схватила старика и повела его à la lanterne (на висѣлицу), какъ отрядъ національной гвардіи отнялъ старика и какъ народъ требовалъ выдачи виновнаго. "Тѣ, которые наиболѣе шумѣли, бы. мы нищіе и празднолюбцы, не хотящіе работать съ эпохи такъ называемой французской свободы". Всѣ подобныя сцены и разсказы такъ подѣйствовали на Карамзина, что, отправившись далѣе по Сенѣ въ лодкѣ и видя по берегамъ "прекрасныя деревеньки, сады, лѣтніе домики богатыхъ купцовъ, дворянскіе замки съ высокими башнями, вездѣ трудолюбіе и богатые плоды его", онъ воображаетъ себѣ "первобытное состояніе сихъ цвѣтущкхъ береговъ", когда "люди жили какъ звѣри, укрываясь въ глубокихъ пещерахъ", и у него является предположеніе, что, "можетъ быть, въ теченіе времени, сіи мѣста опять запустѣютъ и одичаютъ", что Франція, "сіе прекраснѣйшее въ свѣтѣ государство", будетъ разорено, упадетъ до состоянія какого-нибудь Египта или Сиріи и уступитъ мѣсто "новымъ политическимъ обществамъ", можетъ быть, "въ срединѣ Африки или въ Канадѣ".
   Наконецъ, Карамзинъ пріѣзжаетъ въ Парижъ и погружается въ омутъ его кипучей жизни. Скоро онъ узнаетъ, что "Парижъ теперь не то, что онъ былъ... Грозная туча носится надъ его башнями и помрачаетъ блескъ сего, нѣкогда пышнаго города..." "Ужасы революціи выгнали изъ Парижа самыхъ богатѣйшихъ жителей; знатнѣйшее дворянство удалилось въ чужія земли, а тѣ, которые здѣсь остались, живутъ, по большей части, въ тѣсномъ кругѣ своихъ друзей и родственниковъ; хорошее общество (la bonne compagnie) разсѣялось. Аббатъ Н., "идучи съ нимъ по улицѣ St.-Honoré", указывалъ ему "большіе дома, которые стоятъ нынѣ пустые", но въ которые съѣзжались нѣкогда "модныя дамы, знатные люди, славнѣйшіе остроумцы (beaux esprits)". "Порядочный человѣкъ,-- говорилъ аббатъ,-- не знаетъ теперь, куда дѣваться, что дѣлать и какъ провести вечеръ". Но тотъ же аббатъ объяснилъ далѣе, что "французы уже давно разучились веселиться въ обществахъ", что много зла причинилъ Жанъ Ла (Джонъ Лоу) съ его проектомъ ассигнацій, что съ тѣхъ поръ "истинная французская веселость исчезла", "и,-- продолжалъ аббатъ,-- я не знаю, къ чему бы мы, наконецъ, должны были прибѣгнуть отъ скуки, если бы вдругъ не грянулъ надъ нами громъ революціи". Въ салонѣ у г-жи Гло... Карамзинъ долго слушалъ одного адвоката, который хвастался, что если бы его сдѣлали министромъ, онъ уплатилъ бы въ 6 мѣсяцевъ всѣ долги Франціи, умножилъ втрое доходы ея и т. д. "Такихъ говоруновъ,-- замѣчаетъ Карамзинъ,-- теперь тьма въ Парижѣ, а особливо подъ аркадами въ Пале-Рояль". Въ придворной церкви, въ Тюльери, Карамзинъ видѣлъ короля я королеву. "Всѣ люди смотрѣли на нихъ, иные вздыхай, утирая глаза своими бѣлыми платками, другіе смотрѣли безъ всякаго чувства и смѣялись надъ бѣдными монахами, которые пѣли вечерню". Въ день Св. Духа Карамзинъ былъ во дворцѣ и видѣлъ, какъ любопытные, "съ величайшимъ небреженіемъ одѣтые люди" съ шумомъ бѣгали по заламъ, не обращая вниманія на попытки придворныхъ лакеевъ остановить ихъ. Въ письмѣ отъ апрѣля 1790 г. Карамзинъ говоритъ всего подробнѣе о французской революціи. "Вы читаете газеты,-- пишетъ онъ,-- слѣдственно происшествія вамъ извѣстны... Можно ли было ожидать такихъ сценъ въ наше время отъ зефирныхъ французовъ?... Не думайте, однако-жь, чтобы вся нація участвовала въ трагедіи, которая играется нынѣ во Франціи. Едва ли сотая часть дѣйствуетъ; всѣ другіе смотрятъ, судятъ, спорятъ, плачутъ или смѣются, бьютъ въ ладоши или освистываютъ, какъ въ театрѣ. Тѣ, которымъ потерять нечего, дерзки, какъ хищные волки; тѣ, которые всего могутъ лишиться, робки, какъ зайцы; одни хотятъ все отнять, другіе хотятъ спасти что-нибудь. Оборонительная война съ наглымъ непріятелемъ рѣдко бываетъ счастлива. Исторія не кончилась; но по сіе время французское дворянство и духовенство кажутся худыми защитниками трона". Пятая часть Писемъ, въ которой помѣщено это замѣчаніе, вышла въ 1799 г., при императорѣ Павлѣ, когда цензура, по выраженію Карамзина, стояла какъ черный медвѣдь на дорогѣ и ко всему придиралась. Впрочемъ, есть всѣ основанія думать, что такой взглядъ на революцію былъ у Карамзина вполнѣ искреннимъ, и что онъ, по своему воспитанію, убѣжденіямъ и взгляду на народный мятежъ (Пугачевскій бунтъ былъ ему, конечно, хорошо извѣстенъ) и не могъ относиться иначе.
   Карамзинъ былъ въ Парижѣ еще въ періодъ затишья передъ грозой и уже послѣ его возвращенія въ Москву настали ужасы террора. Они произвели на него страшное впечатлѣніе, заставили во многомъ разочароваться и повергли въ тоскливыя мечты относительно будущаго. Но, какъ оптимистъ по природѣ и направленію своего ума, онъ нашелъ скоро и успокоеніе. "Можетъ быть, то, что кажется смертному великимъ неустройствомъ,-- замѣчаетъ онъ,-- есть чудесное согласіе для ангеловъ; можетъ быть, то, что кажется намъ разрушеніемъ, есть для ихъ небесныхъ очей новое, совершеннѣйшее бытіе. Я надѣюсь, что впереди ожидаютъ насъ лучшія времена, что природа человѣка болѣе усовершенствуется. Все неправедное, все ложное гибнетъ, рано или поздно гибнетъ; одна истина не страшится времени"... Карамзинъ, какъ и многіе въ то время, боялся, что ужасы революціи вызовутъ реакцію противъ философіи, противъ науки и просвѣщенія, и считалъ своимъ долгомъ всячески распространять убѣжденіе въ пользѣ и безопасности свѣта и знанія. Онъ обращается къ тѣмъ, "которымъ вышняя власть поручила судьбу человѣковъ", и убѣждаетъ ихъ "любить науки и не думать, чтобы онѣ могли быть вредны, чтобы какое-нибудь состояніе въ гражданскомъ обществѣ долженствовало пресмыкаться въ грубомъ невѣжествѣ". "Кто наслаждается искусствами науками, тотъ дѣлается лучшимъ человѣкомъ и спокойнѣйшимъ гражданиномъ". "Просвѣщеніе всегда благотворно; просвѣщеніе ведетъ къ добродѣтели, доказывая намъ тѣсный союзъ частнаго съ общимъ, открывая неизсякаемый источникъ блаженства въ собственной груди нашей; просвѣщеніе есть лѣкарство для испорченнаго сердца и разума, спасительный антидотъ для всѣхъ бѣдствій человѣчества" {Статьи: Нѣчто о наукахъ въ Аглаѣ 1793 г. и Переписка Мелодорл и Фивалета въ Аглаѣ 1794 г.}.
   Глубоко уважая просвѣщеніе, смотря на него какъ на великое средство къ облагороженію и усовершенствованію человѣчества, Карамзинъ мало вѣрилъ въ благотворность учрежденій или, точнѣе, формъ гражданскаго устройства, какъ существенныхъ гарантій народнаго благосостоянія. Мы видѣли выше, что и благотворность англійской конституціи онъ признавалъ лишь въ той мѣрѣ, поскольку она опирается на просвѣщеніе {Любопытно сравнить въ этомъ отношеніи замѣчаніе Карамзина съ замѣчаніями проф. Морица, его современника, которому Карамзинъ отчасти подражалъ въ своихъ Письмахъ. Описывая парламентъ и избраніе депутата въ него отъ Вестминстера, Морицъ въ письмѣ къ другу говорятъ: "Видя, какъ здѣсь самый послѣдній работникъ оказніаеть свое участіе во всѣхъ (политическихъ) происшествіяхъ, какъ малыя дѣти вхоілтъ уже въ духъ народа, какъ всякій обнаруживаетъ свое чувство, что и онъ чело"ѣкъ и англичанинъ, также какъ король и его министръ,-- видя, говорю, все это, наводишь въ себѣ чувствованія совершенно отличныя это тѣхъ, съ которыми смотримъ въ Берлинѣ на ученье солдатъ". См. Путешествіе г. Морица по Англіи. М., ч. I, 1804 г., стр. 88--89.}. Мысль о воспитательномъ значеніи учрежденій была, очевидно, чужда Карамзину; съ другой стороны, онъ не могъ примириться съ тѣмъ фактомъ, что достиженіе извѣстныхъ гарантій права и свободы невозможно иногда иначе, какъ путемъ борьбы. Онъ склоненъ былъ скорѣе предоставить все "плану Провидѣнія". "Когда люди убѣдятся, что для собственнаго ихъ счастія добродѣтель необходима, тогда настанетъ вѣкъ златой, и во всякомъ правленіи человѣкъ насладится мирнымъ благополучіемъ жизни. Всякія же насильственныя потрясенія гибельны... Предадимъ, друзья мои, предадимъ себя во власть Провидѣнію. Оно, конечно, имѣетъ свой планъ, въ его рукѣ сердца государей, и довольно". Въ этомъ отношеніи Карамзинъ былъ болѣе оптимистъ, чѣмъ многіе изъ его современниковъ, которые хотя также не одобряли попытокъ ограниченія власти "репрезентаціей народа" и конституціей, но, все-таки, принимали (какъ, наприм., Каразинъ), что "время замѣнитъ религіозное къ престолу почтеніе другимъ, основаннымъ на законахъ", и что "единоначаліе становится идеаломъ общественнаго управленія" лишь тогда, когда оно опирается на "ненарушимый завѣтъ" законовъ, на "разумъ государства" и даетъ просторъ "общественному мнѣнію", т.-е. признаетъ "свободу всякому выражать свои воззрѣнія на вещи въ вѣрноподданническихъ представленіяхъ и въ скромныхъ бесѣдахъ въ печати"...

Д. Анучинъ.

(Окончаніе слѣдуетъ).

"Русская Мысль", кн.VII, 1891

   
 Ваша оценка:
Связаться с программистом сайта.

ноты басового ключа
Рейтинг@Mail.ru