Ашкинази Михаил Александрович
IV. У власти

Lib.ru/Классика: [Регистрация] [Найти] [Рейтинги] [Обсуждения] [Новинки] [Обзоры] [Помощь]
Скачать FB2

 Ваша оценка:

   

А. ЖЕЛАНСКІЙ.

СКАМЬЯ И КАѲЕДРА.
Разсказы изъ гимназической жизни Семидесятыхъ годовъ.

МОСКВА.
Типо-литографія Высоч. утв. Т-ва И. Н. Кушнеревъ и Ко, Пименовская ул., собственный домъ.
1892.

   

IV. У власти.

I.

   Ровно въ 8 1/2 часовъ утра новоиспеченный учитель математики Александръ Ѳедорычъ Тимченко вышелъ изъ дому и направился въ гимназію, гдѣ ему предстояло сбыть первый урокъ.
   Домъ, откуда Тимченко вышелъ, былъ тотъ самый, въ чьихъ стѣнахъ протекло его дѣтство и юность; а гимназія, куда онъ направлялся, была та самая, въ стѣнахъ которой онъ воспитывался.
   Если бы Александру Ѳедорычу года два тому назадъ сказали, что онъ попадетъ въ учителя, болѣе того -- въ учителя родной гимназіи, онъ отвѣчалъ бы, что этому никогда не бывать. Онъ человѣкъ способный, а въ учителя идутъ неудачники, люди, которымъ не по плечу дѣятельность высшаго порядка. Что за радость такому даровитому человѣку, какъ онъ, передъ которымъ открыты всѣ двери и простерты всѣ пути, замуроваться въ четырехъ стѣнахъ, обречь себя на тяжелый и неблагодарный учительскій трудъ. А что это трудъ дѣйствительно тяжелый и неблагодарный, это Тимченку лучше чѣмъ кому-либо извѣстно. Достаточно нарепетиторствовался онъ на своемъ вѣку; знаетъ онъ цѣну никому не нужному, постылому и губительному для здоровья учительскому труду. Онъ и такъ радъ, что голова его освободилась отъ обязательной и неудобоваримой школьной начинки, опроставшей мѣсто для вольной и живительной умственной пищи; такъ незачѣмъ снова начинять свою голову вздоромъ и вдалбливать его, проклиная свою судьбу, въ головы несчастныхъ юнцовъ, обреченныхъ на прохожденіе гимназическаго курса.
   Въ гимназіи, претыкаясь на какомъ-нибудь биномѣ Ньютона, Тимченко считалъ себя математикомъ неважнымъ. Только въ университетѣ онъ нѣсколько оперился, когда увидѣлъ, что ему по силамъ и аналитическая геометрія, и дифференціалы, и многое другое. Теперь, пойти въ учителя -- это значитъ изъ развитого, смѣлаго человѣка, который не убоится никакой "бездны премудрости", снова стать жалкимъ слѣпцомъ, гимназистишкой, для коего биномъ Ньютона -- недосягаемая вещь, лежащая за границами обыкновеннаго человѣческаго пониманія. Тимченку не страшны дифференціалы, но онъ собьется на признакахъ дѣлимости и, вообще, до сихъ поръ, постигнувъ уже нѣсколько высшую математику, взираетъ какъ на нѣчто весьма головоломное на то, чему училъ его въ гимназіи Иванъ Иванычъ Рахубовскій; все равно, какъ одинъ изъ его университетскихъ профессоровъ, знатокъ высшаго анализа, становится въ тупикъ, когда ему задаютъ задачу объ улиткѣ, ползущей по древесному стволу или что-либо въ этомъ родѣ. Вѣроятно, элементарную математику профессору преподавалъ учитель изъ тѣхъ, что сродни Рахубовскому... Затѣмъ, мало того, что учительство, по своей сущности, отталкивающее занятіе -- изволь еще ладить съ директоромъ, съ учителями, этимъ отребьемъ интеллигенціи. Съ учениками сносись не столько лично, сколько черезъ надзирателей. А развѣ порядочный человѣкъ станетъ якшаться съ подобнымъ людомъ! Постылый трудъ, постылая обстановка!-- нѣтъ, въ учителя его и калачомъ не заманишь!
   На математическій факультетъ по математическому отдѣленію поступилъ онъ съ тѣмъ, чтобы, изучивъ сколько-нибудь математику, перейти на отдѣленіе естественныхъ наукъ. Естествознаніе давно плѣняло его; но онъ понималъ, что безъ математики далеко не уѣдешь, почему и приналегъ на не. Съ середины курса онъ однако сталъ соблазняться техническою дѣятельностью. И рѣшилъ кончать математическое отдѣленіе, а затѣмъ поступить въ институтъ инженеровъ путей сообщенія. Дабы не уклониться отъ истины, нельзя не прибавить, что институтъ инженеровъ путей сообщенія возникъ въ воображеніи Тимченка какъ нѣкій якорь спасенія, послѣ того какъ онъ въ серединѣ курса, чтобъ не "потерять" двухъ лѣтъ и не отстать отъ товарищей, рѣшилъ на естественное отдѣленіе не переходить, остаться математикомъ, а ограничиться математикой, которая сама по себѣ его не занимала, не считалъ возможнымъ.
   Окончивъ курсъ въ одномъ изъ провинціальныхъ университетовъ, Александръ Ѳедорычъ въ Петербургъ для поступленія въ институтъ инженеровъ путей сообщенія не поѣхалъ. Во-первыхъ... Но это еще не значитъ, что первая причина главная; которая главная -- вопросъ другой. Во-первыхъ, учиться словно надоѣло. Учишься, учишься, а когда же жить-то! Неужели же оттянуть вступленіе въ жизнь еще на нѣсколько лѣтъ! Пойдутъ опять эти нагоняющія сонъ лекціи, пойдутъ снова экзамены... Тоска!.. Вотъ если бы можно было укороченнымъ путемъ, безъ экзаменовъ; но объ этомъ и мечтать нельзя!.. Во-вторыхъ, грудью слабъ -- не совѣтуютъ доктора въ Петербургъ ѣхать. Въ-третьихъ, подвернулось какъ на грѣхъ мѣстишко въ родной гимназіи. Никого онъ не просилъ, ничьихъ пороговъ не обивалъ -- мѣсто само, можно сказать, напросилось; перстъ судьбы въ нѣкоторомъ родѣ. Пустое, правда, мѣстишко: пять уроковъ въ недѣлю; другому оно бы и не сгодилось, а ему да: у него на родинѣ свой домъ, и деньженокъ отецъ оставилъ -- существовать можно.
   Такъ институтъ инженеровъ путей сообщенія, оказавшійся призрачнымъ якоремъ спасенія, и ухнулъ, какъ ухнуло въ свое врекя естествознаніе...
   И потребовалось Александру Ѳедорычу серьезно поразмыслить, какъ это онъ будетъ учить тому, чего самъ никогда хорошенько не могъ разжевать. Пріобрѣвъ званіе учителя гимназіи, онъ волей-неволей засѣлъ за гимназическіе учебники. Почитывая книжки, Александръ Ѳедорычъ, чтобъ не упорхнуть въ теоретическую высь, возстановлялъ въ своей памяти и подвергалъ разбору методу преподаванія и характеръ отношенія къ учащимся Рахубовскаго и Спасскаго, нынѣшнихъ своихъ сослуживцевъ и бывшихъ наставниковъ.
   Рахубовскій, какъ извѣстно, невѣжда и трусъ. Онъ гарцуетъ на ограниченномъ числѣ коньковъ и держитъ учениковъ въ страхѣ Божіемъ, отшибаетъ у нихъ всякую любознательность, чтобы, огородившись такимъ образомъ отъ предательскихъ, могущихъ поставить его втупикъ и причинить изъянъ его обаянію, вопросовъ, обезпечить себѣ сколько-нибудь спокойное существованіе среди злорадныхъ учениковъ. Питомцевъ своихъ Рахубовскій гнетъ подъ себя, и потому отмѣтка у него въ великомъ почетѣ. Спасскій, конечно, Рахубовскому не пара. Это свѣтило въ сонмѣ преподавателей z--ской гимназіи; но и на немъ есть пятна. Тяжеловатый онъ человѣкъ; безъ шпильки двухъ словъ не скажетъ; глумиться больно гораздъ. Потомъ, какъ преподаватель, очень ужъ онъ раскидывается -- системы никакой не видать въ его пріемахъ. Учебниковъ не признаетъ, заставляя учениковъ довольствоваться устными его объясненіями. Спасскому не мѣшало бы внести побольше порядку, побольше стройности въ свои занятія съ учениками.
   Послѣ долгихъ размышленій Александръ Ѳедорычъ рѣшилъ выработать собственную методу преподаванія, чуждую какъ буквоѣдства, такъ и живописной безпорядочности, и собственный характеръ отношенія къ учащимся, основанный уже никакъ не на громовержствѣ или на гаерствѣ.
   Съ директоромъ Тимченко будетъ держать себя суховато; съ Пфафомъ тѣмъ паче. Если удастся, онъ устроитъ такъ, что не станетъ даже подавать ему руку; сухой поклонъ -- только и всего. Надзиратели отъ него тоже ласковаго слова не дождутся. И дѣло обойдется безъ ненужныхъ рѣзкостей -- тактомъ и чувствомъ мѣры природа его не обдѣлила. Всѣ увидятъ,-- что онъ брезгуетъ надзирателишками, но онъ будетъ дѣйствовать хитро и тонко, и это ничьихъ глазъ колоть не будетъ. Съ учениками онъ сблизится и постарается заслужить у нихъ хорошій отзывъ; постарается, чтобы они видѣли, что онъ для нихъ существуетъ, а не они для него. Подобное требованіе -- о томъ, чтобы учителя существовали для учениковъ -- и онъ когда-то предъявлялъ къ своимъ наставникамъ. На совѣтѣ онъ будетъ сперва помалкивать, а потомъ, когда его сослуживцы поймутъ, что онъ очень дѣльный и серьезный человѣкъ и проникнутся къ нему уваженіемъ, онъ заговоритъ. Станетъ предлагать разныя мѣры. Напримѣръ, о томъ, чтобы за надзирателями оставить лишь тѣнь власти, а ихъ обязанности въ облагороженномъ видѣ возложить на учениковъ. И еще многое другое постарается онъ ввести; и всѣ будутъ весьма довольны, что въ ряды преподавателей вступилъ свѣжій и дѣятельный человѣкъ.
   

II.

   По дорогѣ въ гимназію Александръ Ѳедорычъ размышлялъ по поводу одной дошедшей до него сплетни. Рахубовскій, какъ ему передавали, узнавъ о его назначеніи, воскликнулъ: "Тимченка къ намъ учителемъ -- да онъ у меня выше трехъ съ минусомъ никогда не подымался!" Какими глазами взглянутъ они другъ на друга? Рахубовскій его считаетъ невѣждой, а онъ Рахубовскаго, и каждый изъ нихъ отлично это сознаетъ. Положеніе не изъ заманчивыхъ! Затѣмъ, относительно Спасскаго -- новая зацѣпка. На выпускномъ экзаменѣ Спасскій предложилъ Александру Ѳедорычу задачу на правило смѣшенія, которую тотъ ко всеобщему конфузу рѣшить не сумѣлъ. Въ цѣпкой памяти Спасскаго эпизодъ этотъ живъ, разумѣется, и по-сейчасъ...
   Вотъ наконецъ и гимназія -- расплывчато-длинное зданіе, построенное безо всякихъ архитектурныхъ затѣй. Оторопь почувствовалъ Александръ Ѳедорычъ, очутившись подлѣ гимназіи, ту самую оторопь, какую чувствовалъ въ былое время, направляясь сюда съ противозаконными намѣреніями: на первомъ урокѣ приготовить второй, на второмъ -- третій и т. д. Вотъ швейцаръ Сергѣй, "цвейносъ", какъ его называютъ гимназисты, по той причинѣ, что у него кончикъ носа раздвоенъ глубокой бороздкой. Осклабился Сергѣй, кланяется чуть ли не до земли. Теперь не то, теперь гривенникомъ отъ него не откупишься... Однако, чортъ возьми, пріятно, когда съ тебя снимаютъ пальто съ такой изысканной предупредительностью... Вотъ и парадная лѣстница, предназначенная исключительно для учителей и посѣтителей. Тутъ нѣкогда Александра Ѳедорыча поймалъ и распекъ взыскательный Ѳаддей Ксенофонтычъ. А вотъ и учительская, которая, какъ и парадная лѣстница, гимназистамъ заказана. Сюда Александра Ѳедорыча водили, когда, бывало, директору вздумается распечь его; или онъ какъ-нибудь тайкомъ прокрадывался сюда, въ эту невѣдомую и таинственную страну, обозрѣть ея достопримѣчательности. И вотъ онъ входитъ теперь въ это святилище полноправнымъ членомъ...
   Только Александръ Ѳедорычъ поздоровался съ директоромъ (ему онъ уже представлялся) и съ прочей братіей, какъ подоспѣлъ Рахубовскій. Увидѣвъ Тимченка, Иванъ Иванычъ откинулся назадъ, вперилъ въ него мутный взоръ и вдругъ сковалъ его своими объятіями, причемъ проѣхался жесткими подстриженными усами по его чуть оперившейся губѣ.
   -- Ай-да, Александръ Ѳедорычъ! молодецъ! вотъ какіе у меня ученики -- да! Горжусь тѣмъ, что ни одинъ изъ моихъ бывшихъ учениковъ не пройдетъ мимо моего дома, не завернувъ ко мнѣ! Кандидатъ! да, кандидатъ!
   Послѣднее замѣчаніе относилось не столько къ Тимченку, сколько къ Спасскому: Рахубовскій не упустилъ случая пошпынять Ивана Алексѣича, довольствовавшагося скромнымъ званіемъ дѣйствительнаго студента.
   Высвободившись изъ прочныхъ объятій Рахубовскаго, Тимченко почувствовалъ себя нѣсколько размякшимъ. Въ его груди зашевелилось что-то, о чемъ онъ доселѣ зналъ лишь по слухамъ, да изъ книгъ (напримѣръ, изъ описаній привязанности, какую питали ученики Грановскаго къ своему наставнику); и это что-то, которому прежде Тимченко не находилъ приложенія, порой грустя по этому поводу,-- теперь оно изливалось на Рахубовскаго, на Спасскаго, отуманивая Александра Ѳедорыча тяжелыми клубами какого-то кислаго, недокипѣвшаго восторга.
   -- Иванъ Алексѣичъ, въ полголоса, сказалъ онъ, пожимая руку Спасскому; воспоминанія о васъ принадлежатъ къ числу лучшихъ воспоминаній моей юности. Благодарю васъ за то... за все... И... вы увидите, я буду высоко держать знамя... И всѣ скажутъ, что я не даромъ вашъ ученикъ...
   Въ отвѣтъ на это обращеніе, Спасскій пронизывалъ Александра Ѳедорыча напряженнымъ взглядомъ, отвѣшивалъ короткіе поклоны, намусливалъ пальцы лѣвой руки и потиралъ ими пальцы правой; и молчалъ -- какъ прирѣзанный, молчалъ...
   Пфафъ подошелъ къ Тимченку и выручилъ почти окоченѣвшаго отъ напряженія Спасскаго.
   -- Ну, поздравляю, поздравляю, развязнымъ тономъ молвилъ онъ, похлопывая Тимченка по плечу. Это, какъ хотите, очень хорошо, когда ученикъ не прерываетъ связей съ родной гимназіей, возвращается въ нее учителемъ; это утѣшительно. А что вамъ, какъ новичку, будетъ трудновато на первыхъ порахъ, такъ это пустяки; положитесь на насъ -- мы своего ученика всегда сумѣемъ поддержать; мы васъ вывеземъ.
   -- Спасибо на добромъ словѣ, Владиміръ Карлычъ, сказалъ Тимченко, ежась подъ его дружескими хлопками. Спасибо за поддержку; но едва ли она мнѣ понадобится. Вы, Владиміръ Карлычъ, забудьте, что я у васъ когда-то подъ началомъ былъ и двойки за extemporalia получалъ. Я уже большой, Владиміръ Карлычъ, ей-Богу, большой! Зачѣмъ мнѣ поддержка! Я самъ всякаго поддержу!
   -- Извините, я васъ перебью, вмѣшался Ѳаддей Ксенофонтычъ, котораго коробило отъ этой перестрѣлки. Мнѣ кажется, вы не совсѣмъ осторожно выражаетесь, Александръ Ѳедорычъ. Съ какой стати вы приглашаете Владиміра Карлыча забыть двойки, которыя онъ вамъ ставилъ? Развѣ, выставляя вамъ двойки, онъ совершалъ какое-либо преступленіе? Развѣ вы находите предосудительнымъ ставить двойки? Ну, а сами-то вы ихъ выставлять не будете, что ли?
   -- Но двойки двойкамъ рознь, едва нашелся возразить (и притомъ только, чтобъ возразить) Александръ Ѳедорычъ.
   -- Да, рознь, поддакнулъ директоръ; вотъ поэтому-то вы ихъ и будете выставлять не зря, а съ толкомъ; и вообще, въ чемъ я нисколько не сомнѣваюсь, будете слѣдовать примѣру своихъ старшихъ сослуживцевъ, какъ, будучи ученикомъ, брали примѣръ со старшихъ классовъ...
   Прозвучалъ звонокъ. Учителя потянулись въ классы. Александръ Ѳедорычъ, прихвативъ свой журналъ, въ сопровожденіи директора и Рахубовскаго, направился во второй классъ. Спасскій улизнулъ раньше всѣхъ, напуганный неумѣреннымъ изліяніемъ чувствъ со стороны Тимченка, что, однако, сулило богатую пищу его глумливости.
   

III.

   Вошли во второй классъ. Директоръ представилъ ученикамъ Тимченка. Тотъ, не глядя на нихъ, взялся за мѣлъ и двинулся было къ доскѣ. Но директоръ предложилъ ему сдѣлать перекличку. Онъ смутился. Дуясь на директора, который осадилъ его въ учительской и теперь осаживаетъ вторично въ классѣ, Александръ Ѳедорычъ перекликалъ учениковъ, жестоко коверкая иныя фамиліи, что возбуждало въ ученикахъ трудно сдерживаемый смѣхъ. "Хорошее начало -- нечего сказать!" сокрушенно думалъ Тимченко.
   Затѣмъ онъ подошелъ къ доскѣ и началъ излагать урокъ. Изложеніе длилось всего двадцать минутъ, а между тѣмъ, по разсчету Александра Ѳедорыча, его должно было хватить на полчаса слишкомъ: больно ужъ онъ торопился. Директоръ что-то шепнулъ Рахубовскому; послѣдній съ значительнымъ видомъ покачалъ головой -- оба они, повидимому, довольны пріемами Александра Ѳедорыча. Конечно, Рахубовскій на изложеніе урока тратитъ цѣлый часъ, а Спасскій не болѣе получаса, такъ что въ пріемахъ Тимченка Иванъ Иванычъ, пожалуй, усмотрѣлъ намѣреніе придерживаться системы Спасскаго... Но Рахубовскаго, вѣроятно, подкупило то, что его бывшій ученикъ щегольнулъ нѣсколькими его излюбленными словечками, въ родѣ "заданіе" вмѣсто "данныя". Такъ или иначе, а Александромъ Ѳедорычемъ довольны.
   Попрощавшись съ новымъ преподавателемъ, начальство удалилось. Тимченко зашагалъ по классной комнатѣ, приглядываясь къ ученикамъ и стараясь угадать, кто изъ нихъ станетъ его любимцемъ, и съ кѣмъ ему придется воевать. Вниманіе его пріурочилось къ двумъ мальчикамъ. Одинъ весь, можно сказать, состоялъ изъ огромнаго, выпиравшаго куда-то въ пространство, лба. Лобастый мальчикъ этотъ очень Александру Ѳедорычу понравился; въ немъ онъ прозрѣвалъ своего будущаго любимца. Другой, съ тупымъ утинымъ носомъ, ему очень не понравился: онъ, вообще, чувствовалъ отвращеніе къ утинымъ носамъ. Въ утконосѣ онъ прозрѣвалъ ученика, съ которымъ не оберешься хлопотъ.
   Вотъ кого онъ и вызоветъ для почина. Александръ Ѳедорычъ заглянулъ въ журналъ, но сообразилъ, что фамилія противнаго утконоса, въ мысляхъ котораго онъ просто-на-просто читаетъ, ему все же неизвѣстна; и указалъ на утконоса пальцемъ. Тотъ вышелъ къ доскѣ и началъ пересказывать изложенный сейчасъ урокъ. Пришлось вытягивать у него почти всякое слово. Онъ отвѣчалъ не такъ, какъ объяснялъ Александръ Ѳедорычъ; кое-что у него было и вѣрно, да иначе изложено, что крайне раздражало новаго учителя. Нѣтъ, онъ нисколько не посягаетъ на особенности учащагося, какъ какой-нибудь тамъ Рахубовскій! Разница та, что Иванъ Иванычъ отъ своей абракадабры отступленій не допускаетъ, никакихъ упрощенныхъ способовъ не признаетъ; объясненія же Александра Ѳедорыча самыя простыя, самыя доступныя для средняго пониманія (не даромъ же директоръ выражалъ явное удовольствіе!) Стало-быть, чего же ради утконосъ его простымъ объясненіямъ предпочитаетъ болѣе сложныя! Что это за особенности такія, которымъ по плечу болѣе запутанные пріемы! Да это какая-то извращенность!
   Послышалось подсказываніе. Тимченко прикрикнулъ на лобастаго, который этимъ занимался. Лобастый -- никакого вниманія. Тогда Александръ Ѳедорычъ объявилъ, что будетъ ставить единицы и подсказывающему, и тому, кому подсказываютъ. Эта остроумная, по мнѣнію Тимченка, мѣра, перенятая имъ у Пфафа, лобастаго не обезоружила. Онъ, правда, бросилъ подсказывать, но вмѣсто того -- давай строить утконосу какіе-то знаки. Александръ Ѳедорычъ, замѣтилъ эту продѣлку, и въ немъ закипѣлъ гнѣвъ, нейтрализуемый злорадствомъ.
   -- Вы думаете, я не былъ гимназистомъ! злорадно сказалъ онъ лобастому, слегка хлопнувъ его по его преступнымъ рукамъ. Вы думаете, я не знаю вашихъ продѣлокъ! Нѣтъ, вы меня не проведете! Я все это не хуже вашего продѣлывалъ; такъ вы со мной не шутите!
   И отвернулся отъ лобастаго; онъ больше Тимченку не нравился, и въ немъ уже Александръ Ѳедорычъ прозрѣвалъ смутьяна, которому недолго поставить его втупикъ -- задать какой-нибудь не идущій къ дѣлу, Богъ-вѣсть куда клонящійся, вопросъ или какую-либо глупую "заковыристую" задачу, напримѣръ, объ улиткѣ, взбирающейся по древесному стволу. У лобастаго подъ его необъятнымъ лбомъ сидѣли непріятные глаза, тогда какъ у утконоса вдругъ какъ-то оказался, хотя и непривѣтливый, но честный взглядъ...
   Лобастый пришипился. Онъ сидѣлъ, сомкнувъ колѣни и опустивъ голову -- воплощенная невинность на неопытный взглядъ. Александра Ѳедорыча, впрочемъ, не надуешь: онъ, вѣдь, самъ въ свое время "все это продѣлывалъ". Тимченко мигомъ смекнулъ, что у лобастаго на колѣняхъ покоится посторонняя книжка. Бѣсенокъ этотъ, очевидно, испытывалъ терпѣніе и смѣтливость новаго учителя. О послѣднемъ его качествѣ лобастый, вѣроятно, составилъ себѣ высокое понятіе -- очень ужъ ловко уличилъ его Тимченко. Именно, онъ прибѣгнулъ къ способу Спасскаго. Лобастый сидѣлъ отъ него по правую руку. И вотъ, онъ воззрился налѣво съ такимъ видомъ, какъ будто до лобастаго ему нѣтъ никакого дѣла; потомъ вдругъ обернулся направо, подскочилъ къ своему врагу и выхватилъ у него книжку -- плѣнительный романъ Майнъ-Рида, какъ оказалось.
   Обмакивая перо и занося его надъ клѣточкой журнала, что приходилась противъ фамиліи лобастаго, Александръ Ѳедорычъ испытывалъ злорадное чувство... Лобастому онъ "влѣпилъ" единицу, утконосу поставилъ три съ крестомъ. И этотъ журналъ, это властительное перо, эта каѳедра, на которой онъ сидѣлъ -- все это дѣйствовало на него опьяняющимъ образомъ.
   

IV.

   Съ тою же изысканной предупредительностью Сергѣй натянулъ на него пальто. И онъ вышелъ на улицу, унося съ собой злосчастнаго Майнъ-Рида. Да, онъ очутился въ дурацкомъ положеніи. Рахубовскій на его мѣстѣ представилъ бы "запрещенную" книгу инспектору, который пожертвовалъ бы ее въ гимназическую библіотеку "на усиленіе ея средствъ". Онъ же, Тимченко, отбирая у лобастаго книгу, жертвовать изъ чужого кармана въ казенную библіотеку не намѣревался; и такъ какъ неудобно было забыть книгу въ учительской -- ничего не оставалось, какъ захватить ее съ собой; не вернуть же сейчасъ лобастому -- это было бы уже и вовсе глупо!
   На улицѣ у крыльца стояло нѣсколько человѣкъ гимназистовъ старшихъ классовъ. При появленіи новаго учителя, они такъ и впились въ него глазами. И Александръ Ѳедорычъ понялъ, что все въ немъ и на немъ: походка, платье, носъ -- все это подвергается жесточайшему разбору. Онъ пріосанился и, быть-можетъ, превозмогъ бы смущеніе, если бы не проклятый Майнъ-Ридъ -- лохматый и засаленный. Гимназисты, конечно, догадаются, что это не учебникъ, но конфискованная "запрещенная" книжка -- нечего сказать, хорошее понятіе составится о новомъ учителѣ у этихъ господъ, у которыхъ, пожалуй, свѣжо представленіе о немъ, какъ объ ученикѣ гимназіи...
   А тутъ еще вдобавокъ новая бѣда. Выскочилъ откуда-то надзиратель. Примѣтивъ Александра Ѳедорыча, онъ устремился къ нему и протянулъ ему руку. Тотъ пожалъ и притомъ брезгливо, по своей программѣ. Но вотъ, въ чемъ горе. Ему было пріятно, когда онъ рисовалъ себѣ, съ какой сухостью онъ будетъ обращаться съ надзирателишками, съ какой небрежностью будетъ швырять имъ два, много три пальца; пріятно ему было также съ глазу на глазъ небрежнѣйшимъ кивкомъ отвѣтить надзирателю на поклонъ. Безъ свидѣтелей онъ искренно взиралъ на надзирателя какъ на "мерзавца" и считалъ всякое общеніе съ нимъ измѣной товариществу -- точно онъ доселѣ еще не сошелъ съ гимназической скамьи. Теперь же, при свидѣтеляхъ-гимназистахъ, ему, наоборотъ, пріятнѣе было бы крѣпко пожать надзирателю руку, такъ сказать, "начхать" на оглядывавшихъ его съ головы до пятъ гимназистовъ, показать имъ, что онъ воленъ въ своихъ симпатіяхъ, что онъ выше всякихъ гимназическихъ предразсудковъ, и что его не замараетъ никакое рукопожатіе. Но онъ не могъ "начхать", не могъ воспарить превыше предразсудковъ; прикосновеніе надзирательской руки было ему противно. И, пожимая ее, онъ умасливалъ гимназистовъ взглядомъ, просилъ не ставить ему въ строку дерзостныхъ противотоварищественныхъ замысловъ, точно развитіе ихъ совершалось не въ тайникахъ его мозга, а на виду у всей улицы. И вмѣстѣ съ тѣмъ злился. "Мальчишка я, мальчишка! сокрушенно думалъ Александръ Ѳедорычъ; ну, чего я стѣсняюсь передъ ними!"
   Онъ ускорилъ шагъ. Изъ попадавшихся ему навстрѣчу гимназистовъ лишь нѣкоторые кланялись ему. Многіе его еще не знали въ лицо. Но многіе не кланялись, хотя и знали, такъ какъ не безъ злорадства разсчитывали на безнаказанность: новый учитель не приглядѣлся еще къ нимъ; значитъ, и захоти онъ пожаловаться изъ-за неотдачи ему чести -- какъ это онъ сдѣлаетъ, не зная, кто на него "обращаетъ ноль вниманія" -- это разъ; а второе -- они всегда могутъ сослаться на то, что еще не приглядѣлись къ нему. Какъ "бывшій гимназистъ", Александръ Ѳедорычъ до топкости понималъ всѣ ихъ разсчеты. И чтобъ отогнать одолѣвавшія его мрачныя думы, тоже не безъ злорадства тѣшился мыслью, что въ его власти распечь, поставить въ уголъ, засадить въ карцеръ всякаго непочтительнаго гимназиста.
   Онъ шелъ по правой, солнечной сторонѣ Главной улицы, мимо лавокъ, каковой дорогѣ ни разу не измѣнилъ за всѣ девять лѣтъ пребыванія своего въ гимназіи. Съ тротуаромъ солнечной стороны онъ знакомъ столь надежно, что, хоть глаза ему завяжи и пусти, такъ не запнувшись дойдетъ до дому; не то что выбоины и ямки, а и малѣйшія шероховатости, кажется, изучилъ. Тротуаръ же лѣвой стороны и вся, вообще, лѣвая сторона была ему такъ же мало знакома, какъ географамъ средняя Африка. На правой сторонѣ Главной улицы все обстояло по старому. Тѣ же ряды съ облупившимися колоннами, за которыя въ былое время послѣ заката, когда гимназистамъ возбраняется гулять, Александръ Ѳедорычъ прятался отъ ретивыхъ гимназическихъ надзирателей. Изъ лавокъ выглядывали тѣ же купцы, у коихъ, разумѣется, на памяти, какъ Тимченко, гимназистомъ, бѣгалъ этой стороной въ гимназію. Новаго было только то, что Александръ Ѳедорычъ возвращался домой не со своимъ Майнъ-Ридомъ и не съ мыслью засѣсть за эту плѣнительную книгу сейчасъ послѣ обѣда -- эта милая пора отошла уже въ вѣчность -- а съ чужимъ Майнъ-Ридомъ, съ конфискованнымъ. "Полумѣра! снова занылъ про себя Тимченко; Рахубовскій или не отобралъ бы, или пожертвовалъ бы въ библіотеку".
   Пришедши домой, Александръ Ѳедорычъ съ сердцемъ швырнулъ злополучнаго Майнъ-Рида куда-то въ уголъ. Нынѣшнее утро представлялось ему въ самомъ непривлекательномъ свѣтѣ; и, больше чѣмъ кто-либо, не нравился ему онъ самъ. Что за безобразіе! что за мерзость! Право, онъ хуже Рахубовскаго. На сторонѣ Рахубовскаго по крайности то преимущество, что онъ, такъ сказать, уже наловчился брить. Не важно, правда, брѣетъ, но брѣетъ; между тѣмъ какъ Александру Ѳедорычу предстоитъ еще учиться, т.-е., искровянить множество физіономій. Ну, что онъ за учитель, когда какая-нибудь задача объ улиткѣ можетъ ввергнуть его въ глупѣйшее положеніе; когда, какъ и Рахубовскому, всякій любознательный ученикъ ему врагъ! А еще собирается собственную методу вырабатывать! Ну, куда тебѣ, несчастный калѣка, до выработки собственной методы! Косное ты существо! Какъ повелъ тебя папаша въ первый разъ въ гимназію по правой сторонѣ Главной улицы, такъ ты во всѣ девять лѣтъ противоположной стороны и не нюхивалъ. Пускай другіе вырабатываютъ собственныя методы, а ты пойдешь вслѣдъ за Рахубовскимъ, будешь вторымъ его изданіемъ съ невинными позаимствованіями изъ Спасскаго! Какой ты тамъ, чортъ, учитель гимназіи! Репетиторъ ты, гимназистишка, со всѣми недостатками и замашками собственныхъ наставниковъ! Не снискать тебѣ уваженія учениковъ! Какъ ты нѣкогда Рахубовскаго клеймилъ, говоря: "онъ полагаетъ, что мы для него существуемъ, а не онъ для насъ", такъ и тебя они заклеймятъ тѣмъ же. Даже простого страха не будешь ты внушать ученикамъ; потому не будешь, что въ душѣ ты до сихъ поръ гимназистишка седьмого класса, и никогда у тебя не хватитъ храбрости порвать со старыми предразсудками, "начхать" на то, что скажутъ гимназисты. До конца дней своихъ, пожимая руку надзирателю, ты будешь глазами, ужимками, всѣмъ своимъ видомъ, вообще, просить за это у гимназистовъ прощенія. Ну, гдѣ же послѣ этого тебѣ думать о застращиваніи ихъ! Не снитскать тебѣ также уваженія и Рахубовскаго съ Пфафомъ. Они вѣчно будутъ смотрѣть на тебя какъ на мальчишку, какъ на гимназиста; быть-можетъ, даже какъ на такого гимназиста; которому они едва ли довѣрили бы малоуспѣвающаго ученика.
   Не бросить ли гимназію? Ну, а потомъ что? Поѣхать въ Петербургъ для поступленія въ институтъ инженеровъ путей сообщенія? Какіе пустяки! Ужъ если онъ не поѣхалъ по переходѣ на четвертый курсъ, какъ собирался; если не поѣхалъ сейчасъ по окончаніи университета; если тогда уже его пугала перемѣна воздуха и занятій -- такъ ужъ теперь-то навѣрно никакими судьбами не сдвинешь его съ мѣста. Развѣ еще еслибъ можно было добраться до института инженеровъ путей сообщенія, все по правой сторонѣ Главной улицы идучи!.. Притомъ, въ чемъ порука, что изъ него лучшій инженеръ выработается, нежели учитель? Такой же калѣка-инженеръ получится, какъ получился калѣка-учитель. Такъ что оставаться въ гимназіи, пожалуй, даже честнѣе, потому что учениковъ отъ плохого преподавателя хорошій наставникъ поправить такъ или иначе сумѣетъ, тогда какъ плохой инженеръ губитъ ввѣряемую ему жизнь сотенъ и тысячъ людей, что уже ни въ коемъ разѣ непоправимо.
   Нѣтъ, не поѣдетъ онъ въ Петербургъ -- куда ему! Здѣсь останется онъ и будетъ тянуть учительскую лямку, съ каждымъ днемъ совершенствуясь, т.-е. все болѣе и болѣе приближаясь къ образцу своему -- Рахубовскому!
   Въ такомъ удрученномъ состояніи Александръ Ѳедорычъ пребывалъ до самаго вечера, когда къ счастью ему принесли записку отъ Рахубовскаго съ приглашеніемъ на винтъ. Онъ немедля собрался и отправился къ Ивану Иванычу, у котораго и убилъ премило вечеръ въ обществѣ Пфафа и Добронравова.
   Пфафа за винтомъ онъ наказалъ на три съ полтиной. Наказанный Владиміръ Карлычъ объявилъ, что Тимченко играетъ превосходно -- спокойно и обдуманно -- и, кажется, за картами почувствовалъ къ своему бывшему ученику, къ которому онъ еще сегодня утромъ относился скондачка, такое уваженіе, какого тотъ не дождался бы отъ него за успѣхи на всѣхъ другихъ поприщахъ, включая и педагогическое.
   
 Ваша оценка:
Связаться с программистом сайта.

Рейтинг@Mail.ru