Авенариус Василий Петрович
Поэт-крестьянин

Lib.ru/Классика: [Регистрация] [Найти] [Рейтинги] [Обсуждения] [Новинки] [Обзоры] [Помощь]
Скачать FB2

 Ваша оценка:
  • Аннотация:
    Иван Захарович Суриков.

   

В. П. Авенаріусъ.

ЛЕПЕСТКИ и ЛИСТЬЯ.

РАЗСКАЗЫ, ОЧЕРКИ, АФОРИЗМЫ И ЗАГАДКИ ДЛЯ ЮНОШЕСТВА.

Съ портретами и рисунками.

   

С.-ПЕТЕРБУРГЪ.
Изданіе Книжнаго Магазина П. В. Луковникова.
Лештуковъ пер., д. No 2.
1905.

   

ПОЭТЪ-КРЕСТЬЯНИНЪ.

Иванъ Захаровичъ Суриковъ.

I.

   Въ ряду нашихъ родныхъ поэтовъ, вышедшихъ изъ народа, послѣ Кольцова и Никитина первое мѣсто, безспорно, занимаетъ Иванъ Захаровичъ Суриковъ.
   Родился поэтъ нашъ 25-го марта 1841 г. въ деревнѣ Новоселовѣ, Угличскаго уѣзда, Ярославской губерніи. Отецъ его, Захаръ Адріановичъ Суриковъ, изъ крѣпостныхъ крестьянъ графовъ Шереметевыхъ, служилъ въ это время подручнымъ въ овощной лавкѣ старшаго брата своего Ивана въ Москвѣ и наѣзжалъ въ Новоселово только изрѣдка, "на побывку". Жена его, Ѳекла Григорьевна, проживала постоянно въ Новоселовѣ при старикѣ-отцѣ своего мужа. Платя въ графскую контору незначительный оброкъ и пользуясь порядочнымъ земельнымъ надѣломъ. Суриковы жили вообще въ довольствѣ и достаткѣ. Съ рожденіемъ сына, Захаръ Адріановичъ сталъ помышлять объ открытіи собственной овощной торговли, но осуществить свой планъ удалось ему только спустя 8 лѣтъ, и покуда маленькій сынокъ его Ваня, вмѣстѣ съ матерью, оставался въ деревнѣ. Отъ отца изъ Москвы разъ въ мѣсяцъ приходили письма "съ родительскимъ благословеніемъ навѣки нерушимымъ" сынишкѣ Ванѣ, а иногда "съ оказіей" и гостинцы: "ситецъ цвѣтной на рубашку, пряникъ печатный да крендельки".

0x01 graphic

   На слѣдующій же годъ по рожденіи Вани старикъ-дѣдъ его занемогъ горячкой и скончался. Единственнымъ въ домѣ лицомъ мужского пола оказался такимъ образомъ младенецъ Ваня, которому, какъ общему баловню, было съ этихъ поръ, какъ говорится, не житье, а масленица. О пребываніи своемъ въ деревнѣ до 8-милѣтняго возраста Суриковъ всегда, бывало, вспоминалъ съ особеннымъ умиленіемъ. Этой же порѣ онъ впослѣдствіи, подъ тяжелымъ гнетомъ городской жизни, посвятилъ нѣсколько стихотвореній, живо рисующихъ намъ его беззаботное, свѣтлое дѣтство. Въ стихотвореніи, такъ и озаглавленномъ: "Дѣтство" (1866 г.), онъ слѣдующимъ образомъ описываетъ свои зимніе досуги:
   
   "Вотъ моя деревня,
   Вотъ мой домъ родной;
   Вотъ качусь я въ санкахъ
   По горѣ крутой;
   Вотъ свернулись санки,
   И я на бокъ -- хлопъ!
   Кубаремъ качуся
   Подъ гору, въ сугробъ.
   И друзья-мальчишки,
   Стоя надо мной,
   Весело хохочутъ
   Надъ моей бѣдой.
   Все лицо и руки
   Залѣпилъ мнѣ снѣгъ...
   Мнѣ въ сугробѣ горе,
   А ребятамъ смѣхъ!
   Но межъ тѣмъ ужъ сѣло
   Солнышко давно;
   Поднялася вьюга,
   На небѣ темно.
   Весь ты перезябнешь,
   Руки не согнешь,
   И домой тихонько,
   Нехотя бредешь.
   Ветхую шубенку
   Скинешь съ плечъ долой;
   Заберешься на печь
   Къ бабушкѣ сѣдой.
   И сидишь, ни слова...
   Тихо все кругомъ;
   Только слышно -- воетъ
   Вьюга за окномъ.
   Въ уголкѣ, согнувшись,
   Лапти дѣдъ плететъ 1),
   Матушка за прялкой,
   Молча, ленъ прядетъ.
   Избу освѣщаетъ
   Огонекъ свѣтца;
   Зимній вечеръ длится --
   Длится безъ конца...
   И начну у бабки
   Сказки я просить,
   И начнетъ мнѣ бабка
   Сказку говорить:
   Какъ Иванъ-царевичъ
   Птицу-жаръ поймалъ;
   Какъ ему невѣсту
   Сѣрый волкъ досталъ.
   Слушаю я сказку --
   Сердце такъ и мретъ;
   А въ трубѣ сердито
   Вѣтеръ злой поетъ.
   Я прижмусь къ старушкѣ...
   Тихо рѣчь журчитъ --
   И глаза мнѣ крѣпко
   Сладкій сонъ смежитъ.
   И во снѣ мнѣ снятся
   Чудные края,
   И Иванъ-царевичъ --
   Это будто я..."
   1) Своего дѣда Суриковъ едва ли могъ помнить, и онъ помѣщенъ здѣсь, очевидно, лишь ради полноты картины.
   
   Но лѣто для деревенскаго мальчика, разумѣется, куда еще веселѣе и разнообразнѣе зимы:
   
   "Лѣтомъ соберутся дѣти на лужайку
   И игру затѣютъ въ городки иль свайку".
   
   А то ихъ зазоветъ къ себѣ на пчельникъ дѣдушка Климъ.
   
   "И бѣгутъ они полями
   Межъ густой, высокой ржи --
   И головками киваютъ
   Василечки имъ съ межи...
   Хорошо дѣтишкамъ -- любо,
   На душѣ у нихъ свѣтло,
   Солнце ласково такъ смотритъ,
   Въ поле тихо и тепло.
   Вотъ и лѣсъ. И малыхъ дѣтокъ
   Онъ накрылъ, что темный сводъ,
   И смолой своей душистой
   Отовсюду обдаетъ.
   Чуть шумитъ вверху соснами
   Перелетный вѣтерокъ;
   Ниже темь и тишь такая...
   Что за чудный уголокъ!
   Вотъ и пчельникъ дѣда Клима:
   Хатка, садикъ и прудокъ,
   И угодника Зосимы
   Надъ калиткой образокъ.
   За плетнемъ высокимъ, частымъ
   Улья темные стоятъ,
   И надъ ульями день цѣлый
   Пчелы вьются и жужжатъ.
   Старый Климъ сидитъ у хаты;
   Точно лунь, онъ весь сѣдой;
   На свои худыя руки
   Оперся онъ головой;
   Отъ густыхъ, высокихъ сосенъ
   На него ложится тѣнь...
   Дѣда взоръ такъ тихъ и ясенъ,
   Точно свѣтлый лѣтній день.
   Знать, чиста душа у дѣда,
   Жизнь прожита не грѣша,
   Что на Божій міръ онъ ясно
   Смотритъ, добрая душа!"
   
   Старый пчелякъ съ ласковою усмѣшкой встрѣчаетъ маленькихъ гостей.
   
   "Рады ласкѣ ребятишки,
   Дѣтскій смѣхъ ихъ зазвенѣлъ...
   Пчельникъ ожилъ, точно новый
   Рой на пчельникъ прилетѣлъ".
   ("Дѣдъ Климъ". 1879).
   
   Въ стихотвореніи "На рѣкѣ" (1876 г.) мы сопутствуемъ Ванѣ съ рыбаками на "лученіе" рыбы, т.-е. на ловлю ея острогою при свѣтѣ смоляной лучины. "Въ ночномъ" (1874 г.) мы видимъ, какъ подъ вечеръ Ваня, съ толпой маленькихъ сверстниковъ, на неосѣдланной лошади, держась за гриву, мчится во весь духъ въ поле, къ опушкѣ лѣса; какъ постепенно надвигаются тѣни:
   
   "Все темнѣй, темнѣй и тише...
   Смолкли къ ночи птицы;
   Только на небѣ сверкаютъ
   Дальнія зарницы.
   Кой-гдѣ звякнетъ колокольчикъ.
   Фыркетъ конь на волѣ,
   Хрупнетъ вѣтка, кустъ -- и снова
   Все смолкаетъ въ полѣ.
   И на умъ приходятъ дѣтямъ
   Бабушкины сказки:
   Вотъ съ метлой несется вѣдьма
   На ночныя пляски;
   Вотъ надъ лѣсомъ мчится лѣшій
   Съ головой косматой,
   А по небу, сыпля искры,
   Змѣй летитъ крылатый;
   И какія-то все въ бѣломъ
   Тѣни въ полѣ ходятъ...
   Дѣтямъ боязно -- и дѣти
   Огонекъ разводятъ.
   И трещатъ сухіе сучья,
   Разгораясь жарко,
   Освѣщая тьму ночную
   Далеко и ярко..."
   
   Случалось Ванѣ бывать и въ сельцѣ Юхтѣ (верстахъ въ 5-ти отъ Новоселова), гдѣ при барскомъ домѣ-дворцѣ графовъ Шереметевыхъ имѣются прекрасный паркъ и оранжереи. Графскій садовникъ и добрый пріятель Суриковыхъ, Титъ Миронычъ, охотно водилъ любознательнаго мальчугана по своимъ цвѣтущимъ владѣніямъ и знакомилъ его съ жизнью диковинныхъ заморскихъ цвѣтовъ и растеній.
   Но чуть-ли не всего милѣе было Ванѣ ходить за три версты къ маленькому другу своему Сенѣ, сыну дьячка мѣстной приходской церкви. Съ нимъ проводили они цѣлые часы въ прогулкахъ по окрестнымъ полямъ и лѣсамъ или въ дѣтской болтовнѣ, усѣвшись гдѣ-нибудь въ укромномъ мѣстечкѣ, подъ вѣтвистымъ деревомъ на берегу рѣчки Новоселки. Однажды маленькіе друзья собрались было даже, безъ вѣдома родителей, совершить вмѣстѣ путешествіе пѣшкомъ на Волгу, но съ полпути были возвращены домой какою-то прохожею странницей.
   Въ праздники къ отцу Сени наѣзжали изъ Москвы его старшіе сыновья -- семинаристы. Съ затаеннымъ страхомъ и благоговѣніемъ прислушивался Ваня изъ своего уголка къ разговорамъ великовозрастныхъ школяровъ о семинарской наукѣ и о чудесахъ Москвы. И разрасталась въ его воображеніи первопрестольная Москва -- съ Кремлемъ, съ колокольней Ивана Великаго, со всѣми "столичными штуками"--въ одинъ изъ тѣхъ волшебныхъ городовъ, о которыхъ столько наслышался онъ изъ сказокъ бабушки.
   Минуло мальчику 8 лѣтъ-- и мечты его стали дѣйствительностью. Захаръ Адріановичъ самостоятельно снялъ наконецъ въ Москвѣ овощную или, вѣрнѣе сказать, бакалейную лавку и весною 1849 года выписалъ къ себѣ изъ деревни жену и сына.
   

II.

   Дѣйствительность -- увы!-- далеко не оправдала ожиданій Вани. Лавка отца его находилась на одной изъ городскихъ окраинъ, въ Сорокосвятскомъ переулкѣ, у Спасской заставы, и ни окружающія неприглядныя постройки, ни будничнаго вида обитатели ихъ, принадлежавшіе преимущественно къ ремесленному и фабричному люду, ни мало не соотвѣтствовали фантастической обстановкѣ бабушкиныхъ сказокъ. Сама по себѣ отцовская лавка могла бы, пожалуй, представить для деревенскаго ребенка много заманчиваго: были тутъ и леденцы, и пряники, и гармоники; но самовольно прикасаться ко всѣмъ этимъ прелестямъ ему строго воспрещалось подъ страхомъ "трепки". Въ тѣсномъ дворѣ дома поиграть ему, тѣмъ менѣе разгуляться, было негдѣ; домохозяинъ былъ кожевникъ, и изъ темнаго надзорнаго сарая, гдѣ фабриковались у него сафьянъ и кожи, разносился кругомъ такой удушливый смрадъ, что хоть вонъ бѣги. И радъ былъ бы Ваня убѣжать за заставу, гдѣ сейчасъ начинались обширные огороды, а за огородами вдали виднѣлась деревня Дубровки, -- но огородники, не безъ основанія опасаясь посягательствъ мальчишки на морковь, горохъ, лукъ и иные лакомые овощи, гнали его домой, подъ угрозой "надрать вихры".
   Ближайшее знакомство Вани съ Бѣлокаменною ограничивалось пока двумя трактирами близъ Спасской заставы, гдѣ отецъ его ежедневно "распивалъ чаи" и куда мальчику почасту приходилось бѣгать за отцомъ. Здѣсь же впервые отвѣдалъ онъ сочныхъ "растегаевъ", о которыхъ столько наслышался въ деревнѣ.
   Прошло два мѣсяца, наступилъ Троицынъ день. Тутъ только Захаръ Адріановичъ удосужился показать сынишкѣ настоящую Москву. Въ новенькомъ "городскомъ" кафтанчикѣ, въ чищенныхъ сапожкахъ и въ картузѣ со свѣтлымъ козырькомъ, Ваня съ "тятей" и "мамой", также разодѣтыми по-праздничному, двинулся въ Новодѣвичій монастырь. Торжественная церковная служба, стройный хоръ пѣвчихъ, множество иконъ и литыхъ хоругвей, нарядная толпа -- все это не могло не поразить деревенскаго мальчугана. Послѣ обѣдни Захаръ Адріановичъ повелъ жену и сына вокругъ царскихъ гробницъ. Затѣмъ дошла очередь и до Ивана Великаго, Царя-колокола, Царя-пушки и отнятыхъ у французовъ чугунныхъ ядеръ. Съ затаеннымъ дыханіемъ слушалъ Ваня объясненія отца о каждой изъ этихъ диковинокъ. Побывали еще у Василія Блаженнаго, а въ заключеніе усладились въ городскомъ трактирѣ неизмѣнными растегаями. Отъ всего видѣннаго у мальчика голова кругомъ пошла. Захаръ Адріановичъ былъ чрезвычайно доволенъ произведеннымъ на сынишку впечатлѣніемъ.
   -- А что, Ваня, вѣдь Новоселово-то наше Москвѣ въ подметки не годится?-- спросилъ онъ.
   -- Тамъ вольнѣе! тутъ шумно...-- неожиданно для отца отвѣтилъ мальчикъ.
   И снова потянулась на цѣлые два года однообразная будничная жизнь въ Сорокосвятскомъ переулкѣ. Тутъ Захаръ Адріановичъ изъ глухой окраины рѣшился перебраться ближе къ центру города, въ Замоскворѣчье, на Ордынку, гдѣ покупателями у него были бы уже не полуголодные рабочіе, а сытое купечество. Въ разсчетѣ своемъ онъ не ошибся: торговля у него здѣсь пошла бойче.
   Тѣмъ временемъ и Ваня немножко подросъ: ему было уже 10 лѣтъ; пора было засадить его за грамоту, за цыфирь, чтобы потомъ отцу въ лавкѣ счеты сводить. По сосѣдству отъ Суриковыхъ жили двѣ пожилыя дѣвицы изъ разоренной купеческой семьи -- Анна и Фина Финогеевны, зарабатывавшія себѣ кусокъ хлѣба обученьемъ купеческихъ дочекъ чтенію и рукодѣлью. Къ нимѣто былъ отданъ теперь "въ книжную грамоту" и Ваня. Старшая изъ сестеръ, "тетенька Анна", женщина очень благочестивая и начитанная въ житіяхъ святыхъ, старалась возбудить въ мальчикѣ стремленіе къ иноческимъ подвигамъ, и оставайся онъ подъ ея единоличнымъ вліяніемъ -- какъ знать?--омъ, можетъ статься, окончилъ бы жизнь въ монастырѣ. Но младшая сестрица, "тетенька Фина", большая мечтательница и любительница музыки и поэзіи, имѣла запасъ романсовъ Мерзлякова и пѣсенъ Цыганова, и ея-то вліяніе оказалось сильнѣе: Ваня весь день, бывало, мурлыкалъ про себя чувствительныя пѣсенки.
   Но вскорѣ обѣ сестрицы были отодвинуты на второй планъ добровольнымъ наставникомъ мужского пола. Во флигель дома, гдѣ жили Суриковы, переѣхалъ маленькій, худенькій человѣчекъ въ затасканномъ вицмундирѣ -- Ксенофонтъ Силычъ Добротворскій. Происходя изъ поповичей, онъ въ семинаріи дошелъ до философскаго класса, а затѣмъ "сбѣжалъ", и послѣ долгихъ скитаній нашелъ пристанище, въ качествѣ мелкаго чиновника, въ Сиротскомъ судѣ. Сошелся съ нимъ Ваня съ перваго, же дня, когда у новаго жильца при переноскѣ вещей разсыпались на крыльцѣ книжки и тетрадки; изъ послѣднихъ одна, какъ оказалось, была со стишками. Мальчикъ живо подобралъ эти драгоцѣнности и бережно понесъ ихъ за владѣльцемъ, чтобы затѣмъ съ разрѣшенія его и одобренія поглощать книжку за книжкой. Добродушному одинокому чиновнику полюбился смышленый мальчуганъ, почитавшій его, ученаго семинариста, кладеземъ всякой премудрости. Въ нравоучительно-шутливыхъ бесѣдахъ съ Ваней Добротворскій отводилъ душу, а кстати давалъ мальчику уроки -- разумѣется, безплатно -- и въ чистописаніи, и въ орѳографіи, въ которой "учительши Финогенихи" не были такъ тверды, какъ онъ.
   Ученіе пошло въ прокъ: 12-ти лѣтъ Ваня выводилъ буквы уже такъ бойко, что наукѣ, по мнѣнію Захара Адріановича, надо было поставить точку, тѣмъ болѣе, что мальчикъ началъ баловаться: весь день, поди, дармоѣдомъ сидитъ за какими-то "Иванами Выжигиными" (романъ Ѳ. Булгарина) и другими непутевыми "баснями". Окликнешь -- не дозовешься: и ухомъ не ведетъ; за вихоръ поднимешь -- тутъ развѣ очнется.
   -- Къ Ксенофонту у меня, смотри, ни ногой!-- рѣшительно объявилъ отецъ:-- онъ тебѣ не пара. Веди заборъ по лавкамъ, что у кого изъ оптовыхъ складовъ, отъ мучниковъ беремъ; въ лавкѣ стой со мной, помогай дѣлу, веди запись выручкѣ, а вечерами давай всему отчетъ.
   И сталъ Ваня провѣрять "заборы", "переводить на цыфирь". Какъ правая рука отца, онъ постепенно посвящался имъ и въ коммерческія сдѣлки, сопровождалъ его для "чаепитія" и въ трактиръ.
   -- Онъ у меня письменный малый!-- не безъ гордости отзывался о немъ постороннимъ Захаръ Адріановичъ, и глядѣлъ уже сквозь пальцы, что сынъ, вопреки его волѣ, продолжалъ водить знакомство съ своимъ дорогимъ Ксенофонтомъ Силычемъ.
   Мало выдавалось теперь у Вани времени для прежнихъ задушевныхъ бесѣдъ съ своимъ наставникомъ о "матеріяхъ важныхъ"; тѣмъ не менѣе однако при содѣйствіи Ксенофонта Силыча онъ, хоть и урывками, пополнялъ свои познанія не только въ русской грамотѣ, но и въ исторіи, и въ другихъ наукахъ.
   Но всего болѣе любилъ онъ стихи, для которыхъ завелъ даже особую тетрадку, чтобы заучивать ихъ потомъ наизусть. И вотъ не разъ прохожіе на улицѣ съ недоумѣніемъ оглядывались на подростка-приказчика, который, прислонясь къ стѣнѣ дома, къ забору, или присѣвъ на тумбу, писалъ что-то карандашомъ на клочкѣ бумаги, зачеркивалъ и опять писалъ. А Захаръ Адріановичъ качалъ головой, когда, принимая отъ сына письменные счеты и расписки, находилъ на нихъ неидущія вовсе къ дѣлу двустишія или четверостишія.
   

III.

   Однажды ночью Ваня былъ разбуженъ крикомъ: -- Горимъ! пожаръ!
   Онъ выскочилъ на улицу. Сосѣдній домъ былъ весь въ огнѣ, а вслѣдъ затѣмъ пламя перебросило еще на два другіе дома. Въ короткое время отъ всѣхъ трехъ домовъ остались только черные остовы трубъ. Домъ, гдѣ жили Суриковы, отстояли; но поразительная картина ночного пожара глубоко врѣзалась въ впечатлительное воображеніе начинающаго поэта. Нѣсколько дней подъ-рядъ онъ былъ какъ самъ не свой и въ раздумьи, украдкой отъ отца, заносилъ что-то въ тетрадку, передѣлывалъ написанное, сокращалъ, дополнялъ. Наконецъ въ воскресенье, спустя уже недѣлю съ-лишкомъ послѣ пожара, онъ съ начисто перебѣленнымъ большимъ стихотвореніемъ "Пожаръ" не безъ робости предсталъ предъ своимъ высшимъ судьею въ литературныхъ вопросахъ -- Ксенофонтомъ Силычемъ. Тотъ прочелъ -- и со слезами на глазахъ обнялъ, расцѣловалъ Ваню:
   -- Молодецъ! далеко пойдешь!
   А въ слѣдующій затѣмъ праздничный день Добротворскій нарочно собралъ у себя компанію пріятелей-канцеляристовъ и купеческихъ сынковъ, которымъ Ваня долженъ былъ лично прочитать свое произведеніе. Цѣнители эти еще менѣе самого хозяина понимали толкъ въ стихахъ, и стихи 14-тилѣтняго отрока показались имъ чуть не образцовыми, и стихотворца захвалили; а при прощаніи всѣ эти взрослые люди крѣпко пожимали Ванѣ руку и просили "быть знакомыми".
   Стихотвореніе "Пожаръ" едва ли, въ дѣйствительности, отличалось большими достоинствами, потому что, въ числѣ другихъ незрѣлыхъ юношескихъ опытовъ, было впослѣдствіи уничтожено самимъ писателемъ. Но первый успѣхъ поощрилъ Ваню продолжать строчить "стишины", о которыхъ теперь не разъ съ сочувствіемъ справлялись его новые знакомые.
   Только въ родительскомъ домѣ поэтъ нашъ не находилъ себѣ ни малѣйшаго одобренія: "стихоплетство" его, какъ "пустая барская затѣя", мѣшало только "правильной коммерціи". Не у мѣста было оно и потому, что Захаръ Адріановичъ, расторговавшись, перебрался изъ Замоскворѣчья къ старымъ Тріумфальнымъ воротамъ -- въ Ямскую, и открылъ тутъ уже двѣ лавки, изъ которыхъ меньшую отдалъ подъ начало 16-тилѣтняго сына. Тотъ однако не унимался, и когда дочери домоваго ихъ хозяина, Любникова, образованныя барышни, принявъ также участіе въ молодомъ талантѣ, добыли ему рекомендательное письмо къ профессору Рулье,-- Ваня, не безъ тайнаго страха, но и не безъ надеждъ, отправился къ ученому цѣнителю. Рулье занимался изученіемъ природы и не считалъ себя достаточно свѣдущимъ въ поэзіи, поэтому онъ направилъ Ваню съ такою же запиской отъ себя къ одному опытному писателю. Вотъ какъ самъ Суриковъ, 21 годъ спустя, въ письмѣ къ этому писателю описываетъ свои тогдашнія похожденія:
   "Въ 1857 г. я, бывши еще 16-тилѣтнимъ юношею, съ письмомъ К. Ф. Рулье и съ тетрадкою моихъ начальныхъ опытовъ въ стихотворствѣ (судя по времени, вѣроятно, очень плохихъ), съ трепетаніемъ и замираніемъ сердца являюсь къ вамъ. Вы въ это время были заняты -- съ кѣмъ-то разговаривали, и я дожидался окончанія разговора.
   Я ощипывался и стоялъ, какъ на иголкахъ, чувствуя неловкость своего положенія. Наконецъ вы окончили разговоръ, обратились ко мнѣ:
   "-- Что вамъ нужно?
   "Я хотѣлъ что-то сказать, но замялся, растерялся и, ничего не сказавши, сунулъ вамъ письмо Рулье и тетрадку стиховъ. Вы радушно просмотрѣли тетрадку стиховъ, обласкали меня и послали съ запискою къ К. Вотъ съ тѣмъ же замираніемъ сердца я отправляюсь къ К. Прихожу, вручаю ему вашу записку; К. усаживаетъ меня на диванъ, прочитываетъ мои опыты. Спрашиваетъ меня, курю ли я, и затѣмъ предлагаетъ мнѣ трубку Жукова табаку. Начинается бесѣда, приблизительно такими словами:
   "-- Вотъ А. В. Кольцовъ--это, дѣйствительно, самобытный талантъ; а Никитинъ -- это подражатель. У васъ тоже ничего нѣтъ, я совѣтую вамъ заниматься торговлей; бросьте всѣ эти маранья, выкиньте ихъ изъ головы.
   "Я, глубоко убитый этими воззрѣніями, не помню, какъ вышелъ отъ К. съ поникшею головой".
   Приговоръ этотъ подѣйствовалъ на юношу столь подавляющимъ образомъ, что онъ хотя окончательно и не бросилъ писанія стиховъ (это было свыше его силъ), но сталъ крайне строгъ къ своимъ писаніямъ, отдѣлывалъ ихъ возможно-тщательно, и лишь спустя уже 5 лѣтъ рѣшился снова выступить съ ними на судъ знатоковъ въ стихотворномъ дѣлѣ.
   

IV.

   Въ 1859 году открылось первое движеніе на Николаевской желѣзной дорогѣ, и почтовая гоньба между двумя столицами сама собой прекратилась. Состоятельное до тѣхъ поръ сословіе московскихъ ямщиковъ, лишившись разомъ своего главнаго заработка, быстро пало и обнищало, а обнищаніе обитателей Ямской неминуемо должно было отразиться и на торговыхъ оборотахъ поставщиковъ ихъ по овощной и бакалейной части -- Суриковыхъ, отца и сына. Кромѣ того, Захаръ Адріановичъ съ расширеніемъ своей торговли самъ зажилъ шире, обзавелся рысаками и пускалъ ихъ на бѣга въ Ходынскомъ полѣ. Неумѣренная страсть къ этому удовольствію не мало также, надо полагать, способствовала его быстрому разоренію. Съ разстройствомъ дѣлъ старикъ Суриковъ сталъ дольше прежняго засиживаться въ трактирахъ, искать утѣшенія въ винѣ, и кончилъ тѣмъ, что вынужденъ былъ закрыть сперва одну лавку, а потомъ и другую. Махнувъ рукой на Москву, онъ укатилъ въ деревню къ старухѣ-матери, чтобы заняться прежнею крестьянскою работой, сына же и жену оставилъ въ Москвѣ на рукахъ старшаго брата своего, Ивана Адріановича: сына -- въ качествѣ подручнаго въ овощной лавкѣ, а жену -- въ качествѣ стряпухи-поденщицы.
   Тяжело жилось Ивану Захаровичу и его матери у Ивана Адріановича, человѣка суроваго и крутого. Днемъ -- вѣчное помыканье, попреки даровымъ хлѣбомъ; ночью -- сонъ на грязномъ войлокѣ, въ полусырой кухнѣ. Полтора года выжили они въ такомъ подневольномъ положеніи, послѣ чего стали умолять Захара Адріановича вернуться опять въ Москву. Тотъ и самъ тоже стосковался по Москвѣ и не далъ долго упрашивать себя. Но открыть торговлю овощнымъ или инымъ болѣе или менѣе цѣннымъ товаромъ было ему уже не по средствамъ; нанялъ онъ у Тверскихъ воротъ открытое помѣщеніе подъ ломъ стараго желѣза и тряпья. Скупая то и другое по мелочамъ и сортируя у себя, онъ продавалъ затѣмъ желѣзо въ большія лавки, а тряпье прямо на писчебумажныя фабрики. Зажили Суриковы хоть и бѣдно, но опять своимъ домкомъ.
   На короткое время, надъ молодымъ Суриковымъ проглянуло тутъ, засвѣтило солнце. Стукнуло малому 19 лѣтъ, и, по понятіямъ горячо любившей его матери, пришла самая пора пріискать ему спутницу жизни. При содѣйствіи свахи спутница вскорѣ была найдена; это была сиротка изъ купеческой семьи, Марья Николаевна Ермакова. Молоденькая и пригожая изъ себя, невѣста приглянулась также жениху, и 15-го мая 1860 года была сыграна свадьба, завершившаяся веселымъ пированьемъ и танцами. Добронравная, работящая и безотвѣтная, Марья Николаевна сумѣла привязать къ себѣ юношу-мужа и нѣсколько скрасить ему вѣчныя будни продавца стараго желѣза и тряпья.
   Благодаря совершенно случайному обстоятельству, торговля Суриковыхъ получила вдругъ новый оборотъ и неожиданное развитіе. Неподалеку отъ нихъ сгорѣло нѣсколько деревянныхъ домовъ; бездомные бѣдняки подобрали на пожарищѣ цѣлые мѣшки углей и принесли ихъ на продажу къ Захару Адріановичу. Тотъ взялъ непривычный товаръ неохотно и сталъ сбывать его затѣмъ ведрами по самой низкой цѣнѣ на самовары. Товаръ однако оказался такой ходкій, что Захаръ Адріановичъ самъ уже началъ запасаться большими партіями угольевъ, которые по мелочамъ расходились такъ же бойко. Годъ отъ года новая отрасль торговли разрасталась; у Суриковыхъ былъ уже цѣлый складъ угля въ тысячу кулей, и уголья брались у нихъ уже не только въ розницу на самовары, но и оптомъ для кузницъ.
   Постоянно возясь съ углемъ, Суриковы, отецъ и сынъ, весь день проводили въ угольной пыли, должны были дышать ею и не могли уберечь отъ нея не только рукъ, но и лица, и платья. Въ такомъ-то неприглядномъ видѣ за прилавкомъ застала разъ Ивана Захаровича старинная знакомая его, дочь прежняго домохозяина Суриковыхъ -- Любникова, вышедшая уже замужъ за богатаго человѣка. Не мало смутился Иванъ Захаровичъ, когда разодѣтая по послѣдней модѣ дама, выйдя изъ щегольского экипажа, подошла прямо къ нему и запросто протянула ему черезъ прилавокъ руку въ свѣтлой лайковой перчаткѣ. Но она видѣла въ немъ не торговца угольями, а поэта, и заѣхала къ нему, какъ оказалось, нарочно затѣмъ, чтобы предложить ему познакомить его съ извѣстнымъ поэтомъ нашимъ А. Н. Плещеевымъ. Надо ли говорить, что молодой Суриковъ съ глубокою благодарностью обѣими руками ухватился за такое предложеніе.
   Такъ-то въ 1862 году Иванъ Захаровичъ впервые сошелся съ истиннымъ знатокомъ поэзіи и вмѣстѣ съ тѣмъ съ сердечнымъ, добрымъ человѣкомъ. А. Н. Плещеевъ, находившій особенное удовольствіе въ поощреніи молодыхъ талантовъ, принялъ Сурикова просто и радушно, напоилъ его чаемъ, просмотрѣлъ принесенную имъ тетрадь стиховъ и просилъ его на время оставить ее ему.
   -- Нѣкоторыя выраженія, если позволите; я подчеркну,-- сказалъ онъ,-- и вы на свободѣ передѣлаете, а тамъ и тиснемъ...
   И точно: послѣ передѣлки, по указаніямъ новаго покровителя, двухъ-трехъ стихотвореній, Суриковъ успѣлъ пристроить ихъ въ слѣдующемъ 1863 году въ журналѣ "Развлеченіе". Увидѣвъ въ первый разъ стихи свои напечатанными, онъ едва вѣрилъ глазамъ своимъ и прослезился; сердце его невольно сжалось. "Къ добру ли?-- думалось ему:-- но шагъ сдѣланъ, и теперь нѣтъ уже возврата! "
   Его то-и-дѣло тянуло къ А. Н. Плещееву, гдѣ его принимали какъ родного и откуда онъ возвращался домой всегда ободренный, съ теплою вѣрою въ свое поэтическое призваніе и лучшее будущее.
   Отецъ-Суриковъ, однако, далеко не раздѣлялъ надеждъ сына и очень недружелюбно относился къ его новымъ знакомствамъ, особенно когда трактирные пріятели принялись издѣваться надъ старикомъ, что сынокъ-то у него въ "писаки" записался, "отца въ печать понесъ".
   Напрасно Иванъ Захаровичъ старался разубѣдить старика, что онъ ни мало не думаетъ позорить въ стихахъ кого-бы то ни было, -- Захаръ Адріановичъ стоялъ на своемъ и не шутя уже раскаивался, что далъ обучить сына грамотѣ.
   

V.

   Въ 1864 г. Суриковыхъ постигло великое горе: Ѳекла Григорьевна, простудившись, скончалась. Захаръ Адріановичъ такъ глубоко затосковалъ по женѣ, что сталъ даже заговариваться. Добрые пріятели рѣшили, что остается одно: найти ему новую жену. И вотъ, не далѣе трехъ мѣсяцевъ послѣ того, какъ бѣдную Ѳеклу Григорьевну опустили въ могилу на Пятницко-Ярославскомъ кладбищѣ, Захаръ Адріановичъ стоялъ опять подъ вѣнцомъ съ 30-тилѣтней дѣвицей Надеждой Николаевной Палкиной; а вслѣдъ затѣмъ, по милости мачехи, Иванъ Захаровичъ съ молодою женою своею долженъ былъ покинуть не только домъ родительскій, но и торговлю отца, чтобы искать себѣ пристанища и заработка гдѣ-нибудь на сторонѣ, у чужихъ людей.
   Наступила самая безотрадная пора въ жизни Ивана Захаровича, и до тѣхъ-то поръ извѣдавшаго не много радостей. Объ открытіи имъ собственной торговли безъ всякихъ денежныхъ средствъ не могло быть, конечно, и рѣчи. Надо было искать ручного или умственнаго труда; но гдѣ его взять? По рекомендаціи одного писателя, принимавшаго въ немъ участіе, Суриковъ поступилъ наборщикомъ въ типографію. Но пробылъ онъ тамъ всего 6 дней.
   "По непривычкѣ моей къ этой работѣ, разсказываетъ Иванъ Захаровичъ въ одномъ письмѣ,-- подъ гнетомъ нужды и безысходнаго моего положенія (мнѣ нечѣмъ было платить за квартиру и и не на что было купить хлѣба), я захворалъ и слегъ. Поправившись отъ болѣзни, я не появляйся больше въ типографію, чувствуя неспособность мою къ этому дѣлу: я близорукъ, набиралъ медленно, каждую букву мнѣ нужно было подносить къ глазамъ; въ этомъ уходило много времени, и вырабатывать я могъ современемъ пустяки. Затѣмъ опять начинается мое скитаніе и голоданіе... Къ большему моему несчастію, теряю паспортъ (я тогда былъ крестьянинъ), а безъ паспорта я положительно не могъ никуда поступить. Выписывать новый нужны деньги, нужно было заплатить оброкъ; а у меня денегъ не было, съ квартиры меня гнали, на другую переѣхать не съ чѣмъ. Я не выдержалъ наплыва всѣхъ этихъ горечей жизни -- и началъ пить!.. Продавалъ послѣднее мое имущественное отрепье, книги и т. п. и пропивалъ. Наконецъ дошелъ до того, что задумалъ покончить съ собою!.. Рано утромъ, не сказавши ни слова женѣ, я ушелъ изъ дома и направился къ Каменному мосту. Въ воду -- и конецъ!.. Что-жъ такъ жить и мучиться! Только что начало разсвѣтать, я стоялъ уже на мосту. Дальше я писать объ этомъ случаѣ не въ состояніи, -- у меня захватываетъ духъ!.. Мнѣ страшно... Позднѣе я описалъ этотъ случай, бывшій со мной, въ моемъ стихотвореніи: "На мосту". Но какъ бы тамъ ни было, я уцѣлѣлъ все-таки -- не бросился съ моста и нашелъ въ себѣ силы для жизни"...
   Въ то время, когда, полный отчаянья, Иванъ Захаровичъ уже перевѣсился черезъ перила моста, ему почудился голосъ покойной матери: "Родимый!" -- и онъ былъ спасенъ. Сквозь осенній дождь и туманъ онъ направился прямо къ Пятницкому кладбищу и здѣсь припалъ къ могилѣ матери...
   Въ стихотвореніи "У могилы матери", описывая свое тогдашнее угнетенное душевное состояніе, онъ однако прибавляетъ:
   
   "Нѣтъ, въ груди моей горячей
   Кровь еще горитъ,
   На борьбу съ судьбой суровой
   Много силъ кипитъ".
   
   Къ счастью, судьба не долго пытала его. Прошло едва полгода послѣ второй женитьбы Захара Адріановича, какъ до сына дошелъ слухъ, что отецъ опять одинокъ: молодая жена, захвативъ все свое добро, тихомолкомъ покинула старика.
   Могъ ли тутъ сынъ не вернуться къ отцу? Примиреніе совершилось какъ бы само собою, и прежняя совмѣстная трудовая жизнь возобновилась.
   Съ этого времени Захаръ Адріановичъ, хотя и попрежнему не одобрялъ сыновней страсти къ книжкамъ и " стишкамъ ", но не попрекалъ уже его ими.
   Съ 7-ми часовъ утра до 7-ми вечера въ открытой лавкѣ отвѣшивая ржавые гвозди, замки, желѣзные листы, отмѣривая ведерки и полуведерки углей, Иванъ Захаровичъ улучалъ всякую свободную минуту за прилавкомъ, чтобы заглянуть въ купленную имъ по случаю книжку или записать не дававшій ему покоя "стишокъ". Изъ такихъ случайно пріобрѣтенныхъ книгъ съ теченіемъ времени у него образовалась довольно порядочная библіотека, а стихи его, все болѣе отдѣланные, охотно уже принимались въ разные мелкіе, преимущественно иллюстрированные журналы. Нерѣдко, конечно, ему приходилось отдавать ихъ и безплатно, или же получать за нихъ по 10 коп. за строчку. Понятно, что такая плата могла служить ему только самымъ ничтожнымъ подспорьемъ. къ средствамъ, добываемымъ желѣзною и угольною торговлею. Но стихи его признавались уже достойными печатанія, его имя начинало дѣлаться извѣстнымъ,-- и это сознаніе было свѣтлымъ лучомъ, озарявшимъ сѣрыя потемки его однообразной, безрадостной жизни. Почасту память его воскрешала теперь передъ нимъ его беззаботное дѣтство:
   
   "Дѣтства прошлаго картины!
   Только вы свѣтлы:
   Выступаете вы ярко
   Изъ сердечной мглы.
   Время дѣтства золотое,
   Юность безъ тревогъ!
   Хоть бы день изъ этой жизни
   Возвратить я могъ!"
   ("На дворѣ бушуетъ вѣтеръ". 1868).
   
   Въ такомъ настроеніи его неудержимо тянуло въ Сокольники или еще далѣе за городъ, въ поля, гдѣ, лежа на душистой травѣ, дышалось по-старому легко, гдѣ окружающая природа навѣвала на него такія поэтическія картинки:
   
   "Засвѣтилась вдали, загорѣлась заря,
   Ярко пышетъ она, разливается;
   Въ полѣ грустная пѣсня звенитъ косаря;
   Надъ заливомъ тростникъ колыхается.
   Отъ деревъ и кустовъ полемъ тѣни ползутъ,
   Полемъ тѣни ползутъ и сливаются,
   Въ темномъ небѣ, вверху, поглядишь -- тамъ и тутъ
   Звѣзды яркія въ мглѣ загораются".
   
   Въ 1870 году одно стихотвореніе Сурикова, наконецъ, было принято въ большомъ журналѣ Дѣло", который оплатилъ строчку по 25 коп. и пригласилъ поэта къ постоянному сотрудничеству. Къ 1871 г. у него набралось уже 54 напечатанныхъ въ разныхъ журналахъ стихотворенія, которыя онъ рѣшился теперь выпустить отдѣльною книжкой.
   Успѣхъ маленькой книжки подалъ Сурикову новую, какъ ему думалось -- удачную мысль издать сборникъ изъ сочиненій однихъ только такихъ же, какъ и онъ, самоучекъ. На публикацію его объ этомъ въ газетахъ, дѣйствительно, откликнулось нѣсколько начинающихъ писателей -- и москвичей, и провинціаловъ. Но что стоила ему обработка всего доставленнаго ему сырого матеріала!
   Въ 1872 году сборникъ поступилъ въ продажу подъ названіемъ "Разсвѣтъ". Нечего однако удивляться, что подобный сборникъ, составленный почти исключительно изъ весьма посредственныхъ произведеній, не нашелъ сбыта и принесъ нашему издателю чистаго убытка 397 рублей. Вдобавокъ, онъ въ это время, сильно простудившись, серьезно и надолго захворалъ. Подъ удручающимъ впечатлѣніемъ какъ этой болѣзни, положившей, быть можетъ, начало развившейся у него впослѣдствіи чахоткѣ, такъ и полной неудачи сборника, у него вырвался такой вопль:
   
        "Темна, темна моя дорога,
   Все ночь да ночь,-- когда-жъ разсвѣтъ?
   Убилъ я силъ душевныхъ много,
        А все изъ тьмы исхода нѣтъ!
   Къ чему-жъ борьба, къ чему стремленья?
   Мнѣ нѣтъ надежды впереди,
   И тяготятъ меня сомнѣнья
   На полупройденномъ пути.
        Куда иду? и гдѣ святая
   Цѣль неусыпнаго труда?...
   И ноетъ грудь моя больная,
   Что жизнь проходитъ безъ слѣда"...
   

VI.

   Въ томъ же 1872 году переселился изъ Москвы на житье въ Петербургъ старый доброжелатель нашего поэта А. Н. Плещеевъ, и Иванъ Захаровичъ совсѣмъ упалъ бы духомъ, если бы нѣкоторымъ утѣшеніемъ ему не служила та духовная связь, которая установилась теперь между нимъ и писателями-самоучками, привлеченными имъ къ участію въ "Разсвѣтѣ". Провинціальные его "сотрудники" обмѣнивались съ нимъ фотографическими карточками, высылали ему рукописи съ просьбой просмотрѣть и "пристроить" въ какой-нибудь "журнальчикъ"; московскіе -- сходились въ дружескій кружокъ въ отдѣльной комнаткѣ недалекаго отъ лавки Суриковыхъ трактира и за стаканомъ чая читали другъ другу свои сочиненія, вели одушевленную бесѣду о всевозможныхъ литературныхъ вопросахъ, при чемъ душою кружка былъ Иванъ Захаровичъ. Здѣсь поэтъ нашъ отдавалъ на судъ сотоварищей по перу первые свои опыты стихотворныхъ пересказовъ народныхъ былинъ. Одинъ изъ этихъ пересказовъ -- "Садко у морского царя" -- оказался настолько хорошъ, что его приняли (въ 1873 г.) даже въ "Вѣстникъ Европы", съ платою по 50 коп. за строчку. Выше этого гонорара, сколько извѣстно, Суриковъ никогда не получалъ.
   Постепенно редакціи журналовъ уже сами стали обращаться къ нему о сотрудничествѣ: для "толстыхъ" журналовъ онъ перерабатывалъ былины и лирическія пьесы, для дѣтскихъ журналовъ -- сценки изъ собственнаго своего дѣтства (образчики которыхъ приведены въ началѣ нашего очерка).
   Но здоровье поэта было уже надломлено: съ 1873 г. онъ страдаетъ постоянною лихорадкой и кашлемъ, а пребываніе съ утра до вечера -- и въ зной, и въ дождь, и въ стужу -- на открытомъ воздухѣ, среди угольной пыли, все болѣе расшатывало его некрѣпкій организмъ.
   "900 кулей уголья изволили побывать два раза на нашихъ спинахъ, моей и моего шурина, живущаго у меня,-- съ горькою шутливостью упоминаетъ Иванъ Захаровичъ въ письмѣ отъ 27-го марта 1874 г.-- Мы перетаскивали ихъ на себѣ съ одной улицы на другую; но -- мимо! интереснаго тутъ мало".-- "Каждый день идетъ пересыпка изъ кулей въ другіе кули,-- говоритъ онъ въ другомъ письмѣ, отъ 1-го мая 1874 г.,-- и я хожу какъ трубочистъ. Если тебѣ когда-нибудь вздумается представить меня, въ какомъ я видѣ нахожусь, взгляни на трубочиста-и будетъ предъ тобой другъ твой Суриковъ. Тяжело и черно; сморкнешь -- угольная пыль, откашлянешь мокроту -- угольная пыль,-- о, нужда, чего она не заставляетъ дѣлать?! Семья: жена, отецъ, больной женинъ братъ, еще женина сестра (надо тебѣ замѣтить, что у жены моей ни отца, ни матери нѣтъ), и всѣ около меня, надежда одинъ я. Иногда такъ становится тяжело, что поневолѣ склонишь голову и опустишь руки; до умственнаго ли труда въ это время?..."
   Все чаще и чаще и въ стихотвореніяхъ его звучатъ скорбныя ноты; изрѣдка только онъ какъ-бы насильно старается самъ себя подбодрить, какъ въ выписываемой нами здѣсь цѣликомъ высокопоэтической пьесѣ "Сонъ и пробужденіе" (1874 г.):
   
        "Я лѣсомъ шелъ, усталый, одинокій;
   Дремучій лѣсъ вершинами шумѣлъ;
   Внизу былъ мракъ таинственно-глубокій...
   И я невольно сердцемъ оробѣлъ.
        Послѣдній лучъ румянаго заката
   Погасъ вверху, и лѣсъ одѣла тьма...
   Я изнемогъ... душа рвалась куда-то...
   Мнѣ тяжки были посохъ и сума.
        Недолго шелъ я,-- ноги подкосились,
   И я упалъ подъ дерево, какъ снопъ...
   Въ моей груди всѣ чувства притупились...
   А лѣсъ былъ тихъ, какъ необъятный гробъ.
        Въ глухой тюрьмѣ уснуть мнѣ было-бъ слаще!
   Меня давила эта темнота...
   И слышалъ я, что кто-то шелъ изъ чащи
   Ко мнѣ легко, беззвучно, какъ мечта.
        То было что-то грозно-роковое;
   То не былъ сонъ: я слышалъ наяву
   И лязгъ косы о дерево сухое,
   И трескъ вѣтвей, упавшихъ на траву.
        И чьихъ-то пальцевъ громкое хрустѣнье...
   Грудь надорвалъ послѣдній, страшный стонъ...
   Меня объяло полное забвенье,
   И я уснулъ... Не дологъ былъ мой сонъ.
        Я услыхалъ -- вдали звучало гдѣ-то:
   "Вставай, вставай! день близится! пора!"
   Мой сонъ прервалъ блестящій лучъ разсвѣта,
   Лучъ золотой счастливаго утра.
        И я дивился свѣта переливамъ...
   Тяжелый страхъ въ душѣ моей исчезъ...
   Какимъ румянцемъ дѣвственно-стыдливымъ
   Онъ былъ покрытъ, дремучій этотъ лѣсъ!
        Какъ онъ шумѣлъ, омытый, стройный, чистый!
   Такимъ я лѣсъ не видѣлъ никогда.
   Вокругъ меня -- въ кустахъ, въ травѣ росистой --
   Жизнь пробуждалась всюду для труда.
        И въ воздухѣ, прохладой напоенномъ,
   Чаруя слухъ, лилися звуки струнъ,
   И кто-то пѣлъ, носясь въ лѣсу зеленомъ,
   Такъ чудно пѣлъ, невидимый пѣвунъ!
        Казалось мнѣ, то было вдохновенье...
   Вздымалась грудь, кружилась голова,--
   Я весь горѣлъ, и въ томъ безсловномъ пѣньѣ
   Я находилъ и мысли, и слова.
        И мнилось мнѣ, что сила жизни новой
   Съ разсвѣтомъ дня въ мою вливалась грудь.
   Я бодро всталъ, счастливый и здоровый,
   И радостно пошелъ въ далекій путь"...
   

VII.

   Въ іюнѣ 1874 г. Суриковъ испыталъ новую житейскую невзгоду, какъ видимъ изъ слѣдующаго письма его:
   "Пишу тебѣ это письмо въ трактирѣ кое-какъ, потому что писать нечѣмъ и негдѣ: я въ настоящее время живу на дачѣ, т.-е. среди двора, подъ открытымъ небомъ. У насъ былъ пожаръ, все изломали, жить негдѣ. По окончаніи пожара многаго вытасканнаго имущества нѣтъ; изъ довольно порядочной моей библіотеки не могъ собрать книгъ и половины, а ихъ у меня было достаточно, такъ что, по моему приблизительному счету, книгъ у меня было рублей на 900 или на 1000; все это собиралось годами и пропало разомъ. Нѣкоторыя отыскалъ, но оказались разрозненными, рукописи распропали, а у меня было много чужихъ,-- что очень скверно. Но что всего досаднѣе, такъ это то, что портфеля съ письмами моихъ друзей и знакомыхъ не отыскивается и до сихъ поръ, -- очень жаль. Угольный мой складъ надѣлалъ мнѣ столько хлопотъ, что полиція заставила меня бросить квартиру и имущество и вывозить уголья, какъ горючій матеріалъ. Кто у меня изъ квартиры вытаскивалъ имущество, я положительно не знаю; меня не отпускали отъ сараевъ, гдѣ. помѣщались уголья. Кой-какія вещи моего имущества попали чрезъ двѣ-три улицы отъ пожара и доставлены мнѣ; но все-таки многаго нѣтъ".
   А въ слѣдующемъ 1875 г. у Ивана Захаровича кашель еще усилился, хлынула кровь горломъ, и онъ понялъ, что у него чахотка. Въ стихахъ своихъ, какъ и въ письмахъ, онъ начинаетъ говорить о смерти.
   Торговля Сурикова, вслѣдствіе частаго его недомоганія, пошла также хуже.
   "Я совсѣмъ разболѣлся,-- пишетъ онъ въ ноябрѣ 1875 г.-- Въ лавкѣ безъ меня дѣла расклеились совсѣмъ: деньги всѣ истратили, накупили товару, везти продать безъ меня некому, -- хоть волкомъ вой!"
   Поощряемый знакомыми московскими книгопродавцами, онъ носился нѣкоторое время съ мыслью открыть собственную библіотеку для чтенія или типографію; но отсутствіе наличныхъ денегъ и другія обстоятельства не дали осуществиться ни тому, ни другому дѣлу.
   Бодрость духа его поддерживалась только нравственнымъ удовлетвореніемъ: поэзія его находила все болѣе цѣнителей. Въ концѣ 1875 г. онъ былъ выбранъ въ члены Московскаго общества любителей русской словесности, въ чтеніяхъ и засѣданіяхъ котораго самъ съ тѣхъ поръ и участвовалъ. Точно такъ же и на стихотворенія его былъ въ публикѣ живой спросъ: въ 1875 г. потребовалось второе ихъ изданіе, а два года спустя -- третье.
   Въ стихотвореніи "Труженикъ" (1875 г.), посвященномъ памяти Кольцова, Суриковъ такъ говоритъ о призваніи поэта:
   
   "Трудись и вѣруй въ дарованье.
   Оно спасетъ тебя всегда;
   Людская злоба не бѣда
   Для тѣхъ, кто чтитъ свое призванье.
   Придетъ пора, они поймутъ,
   Что не напрасно ты трудился,
   И тотъ, кто надъ тобой глумился,
   Благословитъ твой честный трудъ!"
   
   Та же вѣра въ святость и могущество труда высказывается и въ первыхъ строфахъ стихотворенія, написаннаго (въ 1876 г.) на простонародный мотивъ:
   
   "Ой, дубинушка, ты ухни!
   Дружно мы за трудъ взялись.
   Ты, плечо мое, не пухни!
   Грудь моя, не надорвись!
   Ну-ка, ну, товарищъ, въ ногу!
   Налегай плечомъ сильнѣй!
   И тяжелую дорогу
   Мы пройдемъ съ тобой скорѣй.
   Ой, зеленая, подернемъ!
   Другъ мой! помни объ одномъ:
   Нашу силу вырвемъ съ корнемъ
   Или многихъ сбережемъ..."
   
   Подъ тяжелыми приступами неизлѣчимой болѣзни поэтъ, естественно, часто падаетъ духомъ:
   
   "Черствѣетъ сердце, меркнетъ умъ,
   Грудь надрывается отъ боли..."
   
   Но вслѣдъ затѣмъ онъ вновь ободряется и взываетъ къ "Трудящемуся брату" (1877 г.):
   
   "Пусть громъ гремитъ надъ головою;
   Но тучи черныя пройдутъ.
   Все одолѣетъ сила духа,
   Все побѣдитъ упорный трудъ!"
   

VIII.

   Разрушительная болѣзнь шла быстрыми шагами. Въ 1877 году врачи безъ обиняковъ прямо объявили Ивану Захаровичу, что "остается единственный исходъ: ѣхать въ степи и пить кумысъ, иначе къ зимѣ придется убраться на тотъ свѣтъ. Перспектива очень грустная!" въ ироническомъ отчаяніи восклицаетъ онъ.
   Но хлопоты по типографіи, которую онъ хотѣлъ было перенять, не дали Сурикову уѣхать въ этомъ году изъ Москвы; зиму онъ, вопреки предсказаніямъ докторовъ, кое-какъ протянулъ и уже весною слѣдующаго 1878 г. двинулся въ Самарскія степи. По пути, въ Симбирскѣ, на пароходѣ онъ посылаетъ Москвѣ прощальный привѣтъ:
   
   "Городъ шумный, городъ пыльный,
   Городъ полный нищеты!
   Точно склепъ сырой могильный,
   Бодрыхъ духомъ давишь ты!
   Радъ, что я тебя покинулъ,
   Душный городъ, гдѣ я росъ,
   Гдѣ едва-едва не сгинулъ
   Въ безднѣ горя, въ морѣ слезъ.
   Солнце тамъ меня не грѣло
   Золотымъ своимъ лучомъ,
   Здѣсь въ степи же закипѣла
   Снова жизнь во мнѣ ключомъ.
   Я впиваю воздухъ жадно...
   Душный городъ далеко!..
   Какъ душѣ моей отрадно,
   Какъ груди моей легко!.."
   
   И вотъ, передъ нимъ развернулась широкая ковылевая степь и вызвала у него слѣдующія прекрасныя строфы:
   
   "Догорѣла румяная зорька вдали,
   И по степи вечернія тѣни легли...
   И ни звука кругомъ, всюду тишь покой;
   Прожужжитъ только жукъ, промелькнувъ надъ травой.
   Степь исчезла во тьмѣ, а на небо взгляни,--
   Кто-то тамъ высоко зажигаетъ огни.
   И надъ степью они, тихо зыблясь, горятъ,--
   Въ необъятный свой міръ и зовутъ, и манятъ.
   И что скрылось въ душѣ, притаилося днемъ,
   То проснулось теперь и взмахнуло крыломъ,
   И, стряхнувъ жизни гнетъ, въ міръ надзвѣздный паритъ.
   И душа, умиляясь, молитвой звучитъ".
   
   Въ августѣ Иванъ Захаровичъ былъ опять въ Москвѣ, съ виду окрѣпшій, бодрый и веселый: но доктора настаивали, чтобы онъ положительно бросилъ теперь торговлю ржавымъ желѣзомъ и угольями, какъ гибельную для его поврежденныхъ легкихъ. Сначала онъ задумалъ перекупить на льготныхъ условіяхъ журналъ "Развлеченіе", затѣмъ -- издавать собственный журналъ; но ни то, ни другое, какъ и всѣ прежніе проекты, не состоялось.
   Болѣзнь между тѣмъ вскорѣ возобновилась съ новою силой, и въ мартѣ 1879 г. онъ описываетъ свое состояніе такъ: "Я положительно одеревянѣлъ и сталъ ни къ чему не способенъ, меня ничто не занимаетъ, ничто не интересуетъ; хотя я физически живу, но духовно умеръ".
   Въ іюнѣ мѣсяцѣ онъ былъ снова на кумысѣ въ Самарскихъ степяхъ. Но степная трава отъ страшныхъ жаровъ, при полномъ бездождіи, выгорѣла, кобылицъ кормить было нечѣмъ, и кумысъ шелъ больнымъ не впрокъ. Возвратился Суриковъ въ Москву еще въ худшемъ положеніи, чѣмъ выѣхалъ оттуда, и доктора поспѣшили отправить его на южный берегъ Крыма, въ Ялту. Средства для того дали ему "Литературный фондъ" и издатель его стихотвореній. Но то было только нѣсколько сотъ рублей, которыхъ на двоихъ (потому что жена сопровождала больного) при страшной дороговизнѣ въ Ялтѣ хватило очень ненадолго. На бѣду, у Ивана Захаровича къ прежней болѣзни прибавилась еще жесточайшая крымская лихорадка. Лѣчившій его врачъ напрямикъ сказалъ, что возвращаться ему въ Москву -- значитъ: итти на вѣрную смерть. Но жить долѣе въ Ялтѣ было уже не на что, а въ Москвѣ были у Сурикова свои близкіе, былъ отецъ.
   "Оставшись зимовать въ Ялтѣ,-- писалъ онъ оттуда,-- я буду лишенъ душевнаго тепла встрѣтить праздникъ Рождества Христова дома, въ кругу моей семьи; я знаю, что мой отецъ (этотъ безпомощный безъ меня человѣкъ) придетъ въ великій праздникъ отъ обѣдни и, не встрѣтивши меня, горько-горько зарыдаетъ,-- и будетъ ему праздникъ не въ праздникъ, а въ черный скорбный день!.. Отецъ мой смотритъ на меня уже иначе теперь, чѣмъ смотрѣлъ когда-то, не знаетъ даже, чѣмъ угодить мнѣ, и относится ко мнѣ сердечно, любовно. Въ Ялтѣ я не буду слышать праздничнаго колокольнаго звона (въ Ялтѣ одна только церковь, да и то звонятъ не какъ у насъ), -- я буду слышать одинъ татарскій, еврейскій и караимскій говоръ, да крики армянъ и персіянъ"...
   И съ первымъ снѣгомъ жена привезла его обратно въ Москву -- уже не жить, а умирать. Утромъ 24-го апрѣля 1880 г., въ четвергъ на Святой недѣлѣ, 39-ти лѣтъ, И. З. Суриковъ испустилъ послѣдній вздохъ.

-----

   Чтобы въ заключеніе нашего очерка дать читателямъ познакомиться, хотя бы въ извлеченіи, съ однимъ изъ лучшихъ пересказовъ Сурикова русскихъ былинъ, мы приводимъ изъ былины о "Садкѣ-купцѣ " ту часть, гдѣ описывается игра Садки на гусляхъ у морского царя:
   
   "На морской глубинѣ, въ свѣтломъ царскомъ дворцѣ,
             Ходятъ рыбы-киты и дельфины,
   И сѣдые усы у царя на лицѣ
             Очищаютъ отъ грязи и тины.
   
   Съ неба солнца лучи свѣтятъ въ царскій дворецъ,
             Зажигаютъ огни-изумруды;
   Вотъ въ палаты царя входитъ Садко-купецъ,
             За плечомъ у него звонкогуды.
   
   "А! здорово, дружище! давно тебя ждемъ",
             Молвилъ Садкѣ морской царь, зѣвая.
   Ротъ широко раскрывъ и зубчатымъ жезломъ
             Прочь придворныхъ своихъ отгоняя.
   
   "Много лѣтъ ты возилъ на своихъ корабляхъ
             Нашимъ моремъ безъ дани богатство:
   Такъ за это потѣшь ты игрой на гусляхъ
             Нашу царскую милость въ пріятство".
   
   Садко кудри съ лица прочь рукою отвелъ,
             Взялъ онъ гусли свой звонкогуды,
   И придворныхъ царя смѣлымъ взглядомъ обвелъ
             И подумалъ себѣ: "да, не худы!"
   
   "Ладно!-- молвилъ царю,-- я потѣшить не прочь
             Вашу царскую милость игрою".
   И хватилъ по струнамъ во всю русскую мочь,
             Моря гладь заходила волною.
   
   Царь ладонями уши закрылъ и кричитъ:
             "Что за чортъ за игра за такая?
   Она царскій нашъ слухъ намъ совсѣмъ оглушитъ;
             Эта шутка для насъ, братъ, плохая!"
   
   Садко руку отвелъ,-- замираетъ струна,
             Звуки тихіе чуть издавая;
   Надъ морской глубиной улеглася волна,
             Передъ солнцемъ горя и сверкая.
   
   Точно муха, кружась, зацѣпляетъ струну,
             Точно мошки, жужжа, гдѣ-то вьются,
   Точно капли дождя тихо бьютъ о волну,
             Звуки стройные, чудные льются.
   
   Точно кто-то, рыдая, глубоко скорбитъ
             О потерянномъ счастьѣ когда-то,
   Точно тихая рѣчь чья-то грустно звучитъ
             О погибшей любви безъ возврата.
   
   И подъ звуки игры у морского царя
             Голова наклонилась сѣдая;
   Хороша, какъ поутру на небѣ заря,
             Загрустилась царица морская.
   
   Ей припомнился Новгородъ вольный, родной,
             Ея дѣвичья вышка-свѣтлица,
   Что стояла надъ Волховомъ, быстрой рѣкой,--
             И рыдаетъ морская царица.
   
   Загубилъ ея вѣкъ -- золотые деньки
             Сынъ боярскій, свѣнчавшись съ другою;
   Она бросилась въ Волховъ-рѣку отъ тоски,
             Да и стала царицей морскою.
   
   И придворные всѣ, ротъ разинувъ, ревутъ,
             Точно горе какое стряслося,
   И изъ рыбьихъ ихъ глазъ слезы льются, текутъ:
             Всласть впервой имъ поплакать пришлося.
   
   Садко дернулъ плечомъ и кудрями тряхнулъ,--
             И забѣгали пальцы быстрѣе,
   И отъ струнъ побѣжалъ одуряющій гулъ.
             Звуки льются живѣй и живѣе.
   
   Точно дождикъ шумитъ, точно скачетъ волна,
             Ударяясь о берегъ скалистый,
   Зазвенѣла морская кругомъ глубина,
             Понеслись гоготанье и свисты.
   
   Ошалѣлъ царь морской, головою трясетъ,
             Плечи сами собой такъ и ходятъ,
   И руками вертитъ, и ногами толчетъ,
             И, моргая, глазами поводитъ.
   
   Скачетъ царь водяной, ходитъ фертомъ кругомъ
             И полой своей шубы онъ машетъ,
   По хрустальнымъ палатамъ вертится вьюномъ,
             Присѣдаетъ и съ присвистомъ пляшетъ.
   
   Садко день проигралъ, проигралъ и другой,--
             Звуки прыгаютъ, скачутъ, дробятся;
   Все сильнѣй и сильнѣй пляшетъ царь водяной,
             Такъ, что началъ дворецъ весь шататься.
   
   Надъ морской глубиной волны, пѣнясь, кипятъ
             И, свистя, другъ на друга несутся.
   И трещатъ корабли, мачты въ воды летятъ,
             Крики, стоны кругомъ раздаются..."
   
 Ваша оценка:
Связаться с программистом сайта.

Рейтинг@Mail.ru