Аверченко Аркадий Тимофеевич
О маленьких - для больших

Lib.ru/Классика: [Регистрация] [Найти] [Рейтинги] [Обсуждения] [Новинки] [Обзоры] [Помощь]
Скачать FB2

 Ваша оценка:
  • Аннотация:
    О детях
    День делового человека
    Грабитель
    Славный ребенок
    Рождественский день у Киндяковых
    Вечером
    Детвора
    Блины Доди
    Ресторан "Венецианский карнавал"
    Кривые углы
    Галочка
    Страшный мальчик
    Рассказ для "Лягушонка"
    День Лукерьи
    Как я ездил в Москву
    Лизочкино горе
    Тихое помешательство
    Красивая женщина
    Дети
    Экзаменационная задача
    Двуличный мальчишка
    Человек за ширмой
    Нянька
    Маня мечтает

  

Аркадій Аверченко.

О маленькихъ -- для большихъ.

Разсказы о дѣтяхъ.

ИЗДАНІЕ ЖУРНАЛА

НОВЫЙ САТИРИКОНЪ.

Петроградъ, Невскій 88.

1916

ОГЛАВЛЕНІЕ.

  
   Отъ автора
   О дѣтяхъ
   День дѣлового человѣка
   Грабитель
   Славный ребенокъ
   Рождественскій день у Киндяковыхъ
   Вечеромъ
   Дѣтвора
   Блины Доди
   Ресторанъ "Венеціанскій карнавалъ"
   Кривые углы
   Галочка
   Страшный мальчикъ
   Разсказъ для "Лягушенка"
   День Лукерьи
   Какъ я ѣздилъ въ Москву
   Лизочкино горе
   Тихое помѣшательство
   Красивая женщина
   Дѣти
   Экзаменаціонная задача
   Двуличный мальчишка
   Человѣкъ за ширмой
   Нянька
   Маня мечтаетъ
  

Отъ автора.

Вы,

Которые

любите ихъ смѣющимися,

улыбающимися, серьезными и плачущими...

Вы, которымъ дороги

Они -- всякаго цвѣта и роста --

отъ

еле передвигающихся

на невѣрныхъ ногахъ крошекъ,

съ рученками, будто ниточками перехваченными

и губками, мокрыми и пухлыми --

до

ушастыхъ веснущатыхъ юнцовъ

съ ломающимися голосами,

большими красными руками

и стриженными ежомъ волосами,

съ движеніями смѣшными и угловатыми --

-- для васъ эта книга,

потому что

большая любовь къ дѣтямъ водила рукой автора...

Вы-же,

Которымъ

ненавистенъ дѣтскій плачъ,

которые мрачно и угрюмо прислушиваются

къ дѣтскому смѣху,

находя его пронзительнымъ и дѣйствующимъ на нервы,

Вы, которые

въ маленькомъ ребенкѣ видите

безформенный кусокъ мяса,

въ чудесномъ лопоухомъ гимназистикѣ

-- несноснаго шалуна,

а въ прелестномъ застѣнчивомъ пятнадцатилѣтнемъ увальнѣ

неуклюжаго, портящаго стиль вашей гостиной

дурака -- вы

не читайте этой книги...

Она --

не для васъ.

Аркадій Аверченко.

ОТЪ ИЗДАТЕЛЕЙ.

Ввиду стремленія издательства

собрать въ этомъ изданіи все,

наиболѣе отвѣчающее характеру

книги -- издателямъ пришлось

включить въ рядъ новыхъ

разсказовъ "о дѣтяхъ"

и нѣсколько такихъ, которые

уже ранѣе были безсистемно

напечатаны въ предыдущихъ

книгахъ...

Издатели.

  

О ДѢТЯХЪ.

(Матеріалы для психологіи).

   У дѣтей всегда бываетъ странный часто недоступный пониманію взрослыхъ уклонъ мыслей. Мысли ихъ идутъ по какому-то с_в_о_е_м_у пути; отъ образовъ, которые складываются въ ихъ мозгу, вѣетъ прекрасной дикой свѣжестью.
   Вотъ нѣсколько пустяковъ, которые запомнились мнѣ:
  

I.

   Одна маленькая дѣвочка, обнявъ мою шею рученками и уютно примостившись на моемъ плечѣ, разсказывала:
   -- Жилъ-былъ слонъ. Вотъ однажды пошелъ онъ въ пустыню и легъ спать... И снится ему, что онъ пришелъ пить воду къ громадному-прегромадному озеру, около котораго стоитъ сто бочекъ сахару. Большихъ бочекъ. Понимаешь? А сбоку стоитъ громадная гора. И снится ему, что онъ сломалъ толстый-претолстый дубъ и сталъ разламывать этимъ дубомъ громадныя бочки съ сахаромъ. Въ это время подлетѣлъ къ нему комаръ. Большой такой комаръ -- величиной съ лошадь...
   -- Да что это, въ самомъ дѣлѣ, у тебя, -- нетерпѣливо перебилъ я. -- Все такое громадное: озеро громадное, дубъ громадный, комаръ громадный, бочекъ сто штукъ...
   Она заглянула мнѣ въ лицо и съ видомъ превосходства пожала плечами.
   -- А какже бы ты думалъ. Вѣдь онъ же слонъ?
   -- Ну, такъ что?
   -- И потому, что онъ слонъ, ему снится все большое. Не можетъ же ему присниться стеклянный стаканчикъ или чайная ложечка, или кусочекъ сахара...
   Я промолчалъ, но про себя подумалъ:
   -- Легче дѣвочкѣ постигнуть психологію спящаго слона, чѣмъ взрослому человѣку -- психологію дѣвочки.
  

II.

   Знакомясь съ однимъ трехлѣтнимъ мальчикомъ крайне сосредоточеннаго вида, я взялъ его на колѣни и, не зная съ чего начать, спросилъ:
   -- Какъ ты думаешь: какъ меня зовутъ?
   Онъ осмотрѣлъ меня и отвѣтилъ, честно глядя, въ мои глаза:
   -- Я думаю -- Андрей Иванычъ.
   На безсмысленный вопросъ я получилъ ошибочный, но вѣжливый, дышащій достоинствомъ отвѣтъ.
  

III.

   Однажды лѣтомъ, гостя у своей замужней сестры, я улегся послѣ обѣда спать. Проснулся я отъ удара по головѣ, такого удара, отъ котораго могъ бы развалиться черепъ. Я вздрогнулъ и открылъ глаза.
   Трехлѣтній крошка стоялъ у постели съ громадной палкой въ рукахъ и съ интересомъ меня разглядывалъ.
   Такъ мы долго, молча, смотрѣли другъ на друга. Наконецъ, онъ съ любопытствомъ спросилъ:
   -- Что ты лопаешь?
   Я думаю этотъ поступокъ былъ просто вызванъ вотъ чѣмъ: бродя по комнатамъ, малютка забрался ко мнѣ и сталъ разсматривать меня, спящаго. Въ это время я во снѣ, вѣроятно, пожевалъ губами. Все что касалось жеванія, вообще, и пищи, въ частности -- очень интересовало малютку. Чтобы привести меня въ состояніе бодрствованія, малютка не нашелъ другого способа какъ сходить за палкой, треснуть меня по головѣ и задать единственный вопросъ, который его интересовалъ.
   -- Что ты лопаешь?
   Можно-ли не любить дѣтей?
  

ДЕНЬ ДѢЛОВОГО ЧЕЛОВѢКА.

I.

  
   За всѣ пять лѣтъ Ниночкиной жизни -- сегодня на нее обрушился, пожалуй, самый тяжелый ударъ: нѣкто, именуемый Колькой, сочинилъ на нее преядовитый стихотворный памфлетъ.
   День начался обычно: когда Ниночка встала, то нянька, одѣвъ ее и напоивъ чаемъ, ворчливо сказала:
   -- А теперь ступай на крыльцо, погляди, какова нынче погодка! Да посиди тамъ подольше, съ полчасика, -- постереги, чтобы дождикъ не пошелъ. А потомъ приди да мнѣ скажи. Интересно, какъ оно тамъ...
   Нянька врала самымъ хладнокровнымъ образомъ. Никакая погода ей не была интересна, а просто она хотѣла отвязаться на полчаса отъ Ниночки, чтобы на свободѣ напиться чаю со сдобными сухариками.
   Но Ниночка слишкомъ довѣрчива, слишкомъ благородна, чтобы заподозрѣть въ этомъ случаѣ подвохъ... Она кротко одернула на животѣ передничекъ, сказала:
   "Ну, что жъ, пойду погляжу" -- и вышла на крыльцо, залитое теплымъ золотистымъ солнцемъ.
   Неподалеку отъ крыльца, на ящикѣ изъ-подъ піанино сидѣли три маленькихъ мальчика. Это были совершенно новые мальчики, которыхъ Ниночка никогда и не видывала.
   Замѣтивъ ее, мило усѣвшуюся на ступенькахъ крыльца, чтобы исполнить нянькино порученіе -- "постеречь, не пошелъ бы дождикъ", -- одинъ изъ трехъ мальчиковъ, пошептавшись съ пріятелями, слѣзъ съ ящика и приблизился къ Ниночкѣ съ самымъ ехиднымъ видомъ, подъ личиной наружнаго простодушія и общительности.
   -- Здравствуй, дѣвочка, -- привѣтствовалъ онъ ее.
   -- Здравствуйте, -- робко отвѣчала Ниночка.
   -- Ты здѣсь и живешь?
   -- Здѣсь и живу. Папа, тетя, сестра Лиза, фрейленъ, няня, кухарка и я.
   -- Ого! Нечего сказать, -- покривился мальчикъ. -- А какъ тебя зовутъ?
   -- Меня? Ниночка.
   И вдругъ, вытянувъ всѣ эти свѣдѣнія, проклятый мальчишка съ бѣшеной быстротой завертѣлся на одной ножкѣ и заоралъ на весь дворъ:
  
   Нинка- Нинѣнокъ,
   Сѣрый поросенокъ,
   Съ горки скатилась,
   Грязью подавилась...
  
   Поблѣднѣвъ отъ ужаса и обиды, съ широко раскрытыми глазами и ртомъ, глядѣла Ниночка на негодяя, такъ порочившаго ее, а онъ снова, подмигнувъ товарищамъ и взявшись съ ними за руки, завертѣлся въ бѣшеномъ хороводѣ, выкрикивая пронзительнымъ голосомъ:
  
   Нинка- Нинѣнокъ,
   Сѣрый поросенокъ,
   Съ горки скатилась,
   Грязью подавилась...
  
   Страшная тяжесть налегла на Ниночкино сердце. О Боже, Боже!.. За что? Кому она стала поперекъ дороги, что ее такъ унизили, такъ опозорили?
   Солнце померкло въ ея глазахъ, и весь міръ окрасился въ самые мрачные тона. Она -- сѣрый поросенокъ?! Она -- подавилась грязью? Гдѣ? Когда? Сердце болѣло, какъ прожженное раскаленнымъ желѣзомъ, и жить не хотѣлось.
   Сквозь пальцы, которыми она закрыла лицо, текли обильныя слезы. Что больше всего убивало Ниночку -- это складность опубликованнаго мальчишкой памфлета.Такъ больно сознавать, что "Нинѣнокъ" прекрасно риѳмуется съ "поросенкомъ", а "скатилась" и "подавилась",какъ двѣ одинаково прозвучавшія пощечины, горѣли на Ниночкиномъ лицѣ несмываемымъ позоромъ.
   Она встала, повернулась къ оскорбителямъ и, горько рыдая, тихо добрела въ комнаты.
   -- Пойдемъ, Колька, -- сказалъ сочинителю памфлета одинъ изъ его клевретовъ, -- а то эта плакса пожалуется еще -- намъ и влетитъ.
   Войдя въ переднюю и усѣвшись на сундукъ, Ниночка съ непросохшимъ отъ слезъ лицомъ призадумалась. Итакъ, ея оскорбителя зовутъ Колька... О, если бы ей придумать подобные же стихи, которыми она могла бы опорочить этого Кольку, -- съ какимъ бы наслажденіемъ она бросила ихъ ему въ лицо!.. Больше часу просидѣла она такъ въ темномъ углу передней, на сундукѣ, и сердечко ея кипѣло обидой и жаждой мести.
   И вдругъ богъ поэзіи, Аполлонъ, коснулся ея чела перстомъ своимъ. Неужели?.. Да, конечно! Безъ сомнѣнія, у нея на Кольку будутъ тоже стихи. И нисколько не хуже давешнихъ!
   О, первыя радости и муки творчества!
   Ниночка нѣсколько разъ прорепетировала себѣ подъ носъ тѣ жгучія огненныя строки, которыя она швырнетъ Колькѣ въ лицо, и кроткое личико ея озарилось неземной радостью: теперь Колька узнаетъ, какъ затрагивать ее.
   Она сползла съ сундука и, повеселѣвшая, съ бодрымъ видомъ, снова вышла на крыльцо.
   Теплая компанія мальчишекъ почти у самаго крыльца затѣяла крайне незамысловатую, но приводившую всѣхъ трехъ въ восторгъ игру... Именно -- каждый, по очереди, приложивъ большой палецъ къ указательному, такъ, что получалось нѣчто въ родѣ кольца, плевалъ въ это подобіе кольца, держа руку отъ губъ на четверть аршина. Если плевокъ пролеталъ внутри кольца, не задѣвъ пальцевъ, -- счастливый игрокъ радостно улыбался. Если же у кого-нибудь слюна попадала на пальцы, то этотъ неловкій молодой человѣкъ награждался оглушительнымъ хохотомъ и насмѣшками. Впрочемъ, онъ не особенно горевалъ отъ такой неудачи, а вытеревъ мокрые пальцы о край блузы, съ новымъ азартомъ погружался въ увлекательную игру.
   Ниночка полюбовалась немного на происходившее,потомъ поманила пальцемъ своего оскорбителя и нагнувшись съ крыльца къ нему, спросила съ самымъ невиннымъ видомъ:
   -- А тебя какъ зовутъ?
   -- А что? -- подозрительно спросилъ осторожный Колька, чуя во всемъ этомъ какой-то подвохъ.
   -- Да ничего, ничего... Ты только скажи: какъ тебя зовутъ?
   У нея было такое простодушное, наивное лицо, что Колька поддался на эту удочку.
   -- Ну, Колька, -- прохрипѣлъ онъ.
   -- А-а-а... Колька..
   И быстрой скороговоркой выпалила сіяющая Ниночка:
  
   Колька-Коленокъ,
   Сѣрый поросенокъ,
   Съ горки скатился,
   Подавился... грязью...
  
   Тутъ же она бросилась въ предусмотрительно оставленную ею полуоткрытою дверь, а вслѣдъ ей донеслось: -- Дура собачья!
  

II.

  
   Немного успокоенная, побрела она къ себѣ въ дѣтскую. Нянька, разложивъ на столѣ какую-то матерчатую дрянь, выкраивала изъ нея рукавъ.
   -- Няня, дождикъ не идетъ.
   -- Ну, и хорошо.
   -- Что ты дѣлаешь?
   -- Не мѣшай мнѣ.
   -- Можно смотрѣть?
   -- Нѣтъ, нѣтъ ужъ, пожалуйста. Пойди лучше, посмотри, что дѣлаетъ Лиза.
   -- А потомъ что? -- покорно спрашиваетъ исполнительная Ниночка.
   -- А потомъ скажешь мнѣ.
   -- Хорошо...
   При входѣ Ниночки четырнадцатилѣтняя Лиза поспѣшно прячетъ подъ столъ книгу въ розовой оберткѣ, но, разглядѣвъ, кто пришелъ, снова вынимаетъ книгу и недовольно говоритъ:
   -- Тебѣ чего надо?
   -- Няня сказала, чтобы я посмотрѣла, что ты дѣлаешь.
   -- Уроки учу. Не видишь, что ли?
   -- А можно мнѣ около тебя посидѣть?.. Я тихо.
   Глаза Лизы горятъ, да и красныя щеки еще не остыли послѣ книги въ розовой оберткѣ. Ей не до сестренки.
   -- Нельзя, нельзя. Ты мнѣ будешь мѣшать.
   -- А няня говоритъ, что я ей тоже буду мѣшать.
   -- Ну, такъ вотъ что... Пойди, посмотри, гдѣ Тузикъ? Что съ нимъ?
   -- Да онъ, навѣрное, въ столовой около стола лежитъ.
   -- Ну, вотъ. Такъ ты пойди, посмотри, тамъ ли онъ, погладь его и дай ему хлѣба.
   Ни одной минуты Ниночкѣ не приходитъ въ голову, что отъ нея хотятъ избавиться. Просто ей дается отвѣтственное порученіе -- вотъ в все.
   -- А когда онъ въ столовой, такъ придти къ тебѣ и сказать? -- серьезно спрашиваетъ Ниночка.
   -- Нѣтъ! Ты тогда пойди къ папѣ и скажи, что покормила Тузика. Вообще, посиди тамъ у него, понимаешь?..
   -- Хорошо...
   Съ видомъ домовитой хозяйки-хлопотуньи спѣшитъ, Ниночка въ столовую. Гладитъ Тузика, даетъ ему хлѣба и потомъ озабоченно мчится къ отцу (вторая половина порученія -- сообщить о Тузикѣ отцу).
   -- Папа!
   Папы въ кабинетѣ нѣтъ.
   -- Папа!
   Папы нѣтъ въ гостиной.
   -- Папа!
   Наконецъ-то... Папа сидитъ въ комнатѣ фрейленъ, близко наклонившись къ этой послѣдней, держа ея руку въ своей рукѣ.
   При появленіи Ниночки, онъ сконфуженно откидывается назадъ и говоритъ съ немного преувеличенной радостью и изумленіемъ:
   -- А-а! Кого я вижу! Наша многоуважаемая дочь! Ну, какъ ты себя чувствуешь, свѣтъ очей моихъ?
   -- Папа, я уже покормила Тузика хлѣбомъ.
   -- Ага... И хорошо, брать, сдѣлала; потому они, животныя эти, безъ пищи, тово... Ну, а теперь иди себѣ, голубь мой сизокрылый.
   -- Куда, папа?
   -- Ну... пойди ты вотъ куда... Пойти ты... гм!.. Пойди ты къ Лизѣ и узнай, что она тамъ дѣлаетъ.
   -- Да я уже только была у нея. Она уроки учитъ.
   -- Вотъ какъ... Пріятно, пріятно.
   Онъ краснорѣчиво глядитъ на фрейленъ, потихоньку гладить ея руку и неопредѣленно мямлитъ:
   -- Ну... въ такомъ разѣ... пойди ты къ этой самой... пойди ты къ нянькѣ и погляди ты... чѣмъ тамъ занимается вышесказанная нянька?
   -- Она что-то шьетъ тамъ.
   -- Ага... Да постой! Ты сколько кусковъ хлѣба дала Тузику?
   -- Два кусочка.
   -- Эка расщедрилась! Развѣ такой большой песъ можетъ быть сытъ двумя кусочками? Ты ему, ангелъ мой, еще вкати... Кусочка, этакъ, четыре. Да посмотри, кстати, не грызетъ ли онъ ножку стола.
   -- А если грызетъ, придти и сказать тебѣ, да? -- глядя на отца свѣтлыми, ласковыми глазами, спрашиваетъ Ниночка.
   -- Нѣтъ, братъ, ты это не мнѣ скажи, а этой, какъ ее... Лизѣ скажи. Это уже по ея департаменту. Да если есть у этой самой Лизы этакая какая-нибудь смѣшная книжка съ картинками, то ты ее, значить, тово... Просмотри хорошенько, а потомъ разскажешь, что ты видѣла. Поняла?
   -- Поняла. Посмотрю и разскажу.
   -- Да это, братъ, не сегодня. Разсказать можно и завтра. Надъ нами не каплетъ. Вѣрно вѣдь?
   -- Хорошо. Завтра.
   -- Ну, путешествуй!
   Ниночка путешествуетъ. Сначала въ столовую, гдѣ добросовѣстно засовываетъ Тузику въ оскаленную пасть три куска хлѣба, потомъ въ комнату Лизы.
   -- Лиза! Тузикъ не грызетъ ножку стола.
   -- Съ чѣмъ тебя и поздравляю, -- разсѣянно роняетъ Лиза, впившись глазами въ книгу.-- Ну, иди себѣ.
   -- Куда идти?
   -- Пойди къ папѣ. Спроси, что онъ дѣлаетъ?
   -- Да я уже была. Онъ сказалъ, чтобы ты мнѣ книжку съ картинками показала. Ему надо все завтра разсказать...
   -- Ахъ ты, Господи! Что это за дѣвчонка!.. Ну, на тебѣ! Только сиди тихо. А то выгоню.
   Покорная Ниночка опускается на скамеечку для ногъ, разворачиваетъ на колѣняхъ данную сестрой иллюстрированную геометрію и долго разсматриваетъ усѣченныя пирамиды, конусы и треугольники.
   -- Посмотрѣла, -- говоритъ она черезъ полчаса, облегченно вздыхая. -- Теперь что?
   -- Теперь? Господи! Вотъ еще неприкаянный ребенокъ. Ну, пойди на кухню, спроси у Ариши: что у насъ нынче на обѣдъ? Ты видѣла когда-нибудь, какъ картошку чистятъ?
   -- Нѣтъ...
   -- Ну, пойди, посмотри. Потомъ мнѣ разскажешь.
   -- Что жъ... пойду.
   У Ариши гости: сосѣдская горничная и посыльный -- "красная шапка".
   -- Ариша, скоро будешь картошку чистить? Мнѣ надо смотрѣть.
   -- Гдѣ тамъ скоро! И черезъ часъ не уберусь.
   -- Ну, я посижу, подожду.
   -- Нашла себѣ мѣсто, нечего сказать!.. Пойди лучше къ нянькѣ, скажи, чтобъ она тебѣ чего нибудь дала.
   -- А чего?
   -- Ну, тамъ она знаетъ -- чего.
   -- Чтобъ сейчасъ дала?
   -- Да, да, сейчасъ. Иди себѣ, иди!
  

III.

  
   Цѣлый день быстрыя ножки Ниночки переносятъ ее съ одного мѣста на другое. Хлопотъ уйма, порученій -- по горло. И все самыя важныя, неотложныя.
   Бѣдная "неприкаянная" Ниночка.
   И только къ вечеру, забредя случайно въ комнаты тети Вѣры, Ниночка находить настоящій привѣтливый пріемъ.
   -- А-а, Ниночка, -- бурно встрѣчаетъ ее тетя Вѣра. -- Тебя то мнѣ и надо. Слушай, Ниночка... Ты меня слушаешь?
   -- Да, тетя. Слушаю.
   -- Вотъ что, милая... Ко мнѣ сейчасъ придетъ Александръ Семенычъ. Ты знаешь его?
   -- Такой, съ усами?
   -- Вотъ именно. И ты, Ниночка... (тетя странно и тяжело дышитъ, держась одной рукой за сердце) ты, Ниночка... сиди у меня, пока онъ здѣсь, и никуда не уходи. Слышишь? Если онъ будетъ говорить, что тебѣ пора спать, ты говори, что не хочешь... Слышишь?
   -- Хорошо. Значить, ты меня никуда не пошлешь?
   -- Что ты! Куда же я тебя пошлю? Наоборотъ, сиди тутъ и больше никакихъ. Поняла?.
   -- Барыня! Ниночку можно взять? Ей уже спать давно пора.
   -- Нѣтъ, нѣтъ, -- она еще посидитъ со мною. Правда Александръ Семенычъ?
   -- Да пусть спать идетъ, чего тамъ? -- говоритъ, этотъ молодой человѣкъ, хмуря брови...
   -- Нѣть, нѣтъ, я ее не пущу. Я ее такъ люблю...
   И судорожно обнимаетъ тетя Вѣра большими теплыми руками крохотное тѣльце дѣвочки, какъ утопающій, который въ послѣдней предсмертной борьбѣ готовъ ухватиться даже за крохотную соломинку...
   А когда Александръ Семенычъ, сохраняя угрюмое выраженіе лица, уходитъ, тетя какъ-то вся опускается, вянетъ и говорить совсѣмъ другимъ, не прежнимъ тономъ:
   -- А теперь ступай, дѣтка, спать. Нечего тутъ разсиживаться. Вредно...
   Стягивая съ ноги чулочекъ, усталая, но довольная Ниночка думаетъ про себя, въ связи съ той молитвой, которую она только что вознесла къ небу, по настоянію няньки, за покойную мать:
   -- А что, если и я помру? Кто тогда все дѣлать будетъ?
  
  

ГРАБИТЕЛЬ.

  
   Съ переулка, около садовой калитки, черезъ нашъ заборъ на меня смотрѣло розовое, молодое лицо -- черные глаза не мигали и усики забавно шевелились. Я спросилъ:
   -- Чего тебѣ надо? Онъ ухмыльнулся.
   -- Собственно говоря -- ничего.
   -- Это нашъ садъ, -- деликатно намекнулъ я.
   -- Ты, значить, здѣшній мальчикъ?
   -- Да. А то какой же?
   -- Ну, какъ твое здоровье? Какъ поживаешь?
   Ничѣмъ не могъ такъ польстить мнѣ незнакомецъ, какъ этими вопросами. Я сразу почувствовалъ себя взрослымъ, съ которымъ ведутъ серьезный разговоръ.
   -- Благодарю васъ, -- солидно сказалъ я, роя ногой песокъ садовой дорожки. -- Поясницу что-то поламываетъ. Къ дождю, что ли!..
   Это вышло шикарно. Совсѣмъ какъ у тетки.
   -- Здорово, братъ! Теперь ты мнѣ скажи вотъ что: у тебя, кажется, должна быть сестра?
   -- А ты откуда знаешь?
   -- Ну, какъ же... У всякаго порядочнаго мальчика должна быть сестра.
   -- А у Мотьки Нароновича нѣтъ! -- возразилъ я.
   -- Такъ Мотька развѣ порядочный мальчикъ? -- ловко отпарировалъ незнакомецъ. -- Ты гораздо лучше.
   Я не остался въ долгу:
   -- У тебя красивая шляпа.
   -- Ага! Клюнуло!
   -- Что ты говоришь?
   -- Я говорю: можешь ты представить себѣ человѣка, который спрыгнулъ бы съ этой высоченной стѣны въ садъ?
   -- Ну, это, братъ, невозможно.
   -- Такъ знай же, о юноша, что я берусь это сдѣлать. Смотри-ка!
   Если бы незнакомецъ не перенесъ вопроса въ область чистаго спорта, къ которому я всегда чувствовалъ родъ болѣзненной страсти, я, можетъ быть, протестовалъ бы противъ такого безцеремоннаго вторженія въ нашъ садъ.
   Но спортъ это -- святое дѣло.
   -- Гопъ! -- и молодой человѣкъ, вскочивъ на верхушку стѣны, какъ птица спорхнулъ ко мнѣ съ пятиаршинной высоты.
   Это было такъ недосягаемо для меня, что я даже не завидовалъ.
   -- Ну, здравствуй, отроче. А что подѣлываеть твоя сестра? Ее, кажется, Лизой зовутъ?
   -- Откуда ты знаешь?
   -- По твоимъ глазамъ вижу.
   Это меня поразило. Я плотно зажмурилъ глаза и сказалъ:
   -- А теперь?
   Экспериментъ удался, потому что незнакомецъ, повертѣвшись безплодно, сознался:
   -- Теперь не вижу. Разъ глаза закрыты, самъ, братъ, понимаешь... Ты во что тутъ играешь, въ саду-то?
   -- Въ саду-то? Въ домикъ.
   -- Ну? Вотъ-то ловко! Покажи-ка мнѣ твой домикъ.
   Я довѣрчиво повелъ прыткаго молодого человѣка къ своему сооруженію изъ нянькиныхъ платковъ, камышевой палки и нѣсколькихъ досокъ, но, вдругъ, какой-то внутренній толчокъ остановилъ меня...
   -- О, Господи, -- подумалъ я. -- А вдругъ это какой нибудь воръ, который задумалъ ограбить мой домикъ, утащить все то, что было скоплено съ такимъ трудомъ и лишеніями: живая черепаха въ коробочкѣ, ручка отъ зонтика, въ видѣ собачьей головы, баночка съ вареньемъ, камышевая палка и бумажный складной фонарикъ.
   -- А зачѣмъ тебѣ? -- угрюмо спросилъ я. -- Я лучше пойду спрошу у мамы, можно ли тебѣ показать?
   Онъ быстро, съ нѣкоторымъ испугомъ, схватилъ меня за руку
   -- Ну, не надо, не надо, не надо! Не уходи отъ меня... Лучше не показывай своего домика, только не ходи къ мамѣ.
   -- Почему?
   -- Мнѣ безъ тебя будетъ скучно.
   -- Ты, значитъ, ко мнѣ пришелъ?
   -- Конечно! Вотъ-то чудакъ! И ты еще сомнѣвался... Сестра Лиза дома сейчасъ?
   -- Дома. А что?
   -- Ничего, ничего. Это что за стѣна? Вашъ домъ?
   -- Да... Вотъ то окно -- папина кабинета.
   -- Пойдемъ-ка подальше, посидимъ на скамеечкѣ.
   -- Да я не хочу. Что мы тамъ будемъ дѣлать?
   -- Я тебѣ что нибудь разскажу...
   -- Ты загадки умѣешь?
   -- Сколько угодно! Такія загадки, что ты ахнешь.
   -- Трудныя?
   -- Да ужъ такія, что даже Лиза не отгадаетъ. У нея сейчасъ никого нѣтъ?
   -- Никого. А вотъ отгадай ты загадку, -- предложилъ я, ведя его за руку въ укромный уголокъ сада. -- "Въ одномъ боченкѣ два пива -- желтое и бѣлое". Что это такое?
   -- Гм! -- задумчиво сказалъ молодой человѣкъ. -- Вотъ такъ штука! -- Не яйцо ли это будетъ?
   -- Яйцо...
   На моемъ лицѣ онъ ясно увидѣлъ недовольство и разочарованіе: я не привыкъ, чтобы мои загадки такъ легко разгадывались.
   -- Ну, ничего, -- успокоилъ меня незнакомецъ. -- Загадай-ка мнѣ еще загадку, авось я и не отгадаю.
   -- Ну, вотъ, отгадай: "семьдесятъ одежекъ и всѣ безъ застежекъ".
   Онъ наморщилъ лобъ и погрузился въ задумчивость.
   -- Шуба?
   -- Нѣтъ-съ, не шуба-съ!..
   -- Собака?
   -- Почему собака, -- удивился я его безтолковости. -- Гдѣ же это у собаки семьдесятъ одежекъ?
   -- Ну, если ее, -- смущенно сказалъ молодой человѣкъ, -- въ семьдесятъ шкуръ зашьютъ.
   -- Для чего? -- безжалостно улыбаясь, допрашивалъ я.
   -- Ну, мало ли... Если, скажемъ, хозяинъ чудакъ.
   -- Нѣтъ, ты, брать, не отгадалъ!
  

II.

  
   Послѣ этого онъ понесъ совершеннѣйшую чушь, которая доставила мнѣ глубокое удовольствіе:
   -- Велосипедъ? Море? Зонтикъ? Дождикъ?
   -- Эхъ, ты! -- снисходительно сказалъ я. -- Это кочанъ капусты.
   -- А, вѣдь, и въ самомъ дѣлѣ! -- восторженно крикнулъ молодой человѣкъ. -- Это замѣчательно! И какъ это я раньше не догадался. А я-то думаю: море? Нѣтъ, не море... Зонтикъ? Нѣтъ, не похоже. Вотъ-то продувной братецъ у Лизы! Кстати, она сейчасъ въ своей комнатѣ, да?
   -- Въ своей.
   -- Одна?
   -- Одна. Ну, что жъ ты... Загадку-то!
   -- Ага! Загадку? Гм... Какую же, братецъ, тебѣ загадку? Развѣ эту: "Два кольца, два конца, а посерединѣ гвоздикъ".
   Я съ сожалѣніемъ оглядѣлъ моего собесѣдника: загадка была пошлѣйшая, элементарнѣйшая, затасканная и избитая.
   Но внутренняя деликатность подсказала мнѣ неотгадывать ее сразу.
   -- Что же это такое? -- задумчиво промолвилъ я. -- Вѣшалка?
   -- Какая же вѣшалка, если посрединѣ гвоздикъ, -- вяло возразилъ онъ, думая о чемъ-то другомъ.
   -- Ну, ее же прибили къ стѣнѣ, чтобы держалась.
   -- А два конца? Гдѣ они?
   -- Костыли? -- лукаво спросилъ я и вдругъ крикнулъ съ невыносимой гордостью:
   -- Ножницы!!.
   -- Вотъ, чортъ возьми! Догадался-таки! Ну, и ловкачъ же ты! А сестра Лиза отгадала бы эту загадку?
   -- Я думаю, отгадала бы. Она очень умная.
   -- И красивая, добавь. Кстати, у нея есть какіе-нибудь знакомые?
   -- Есть. Эльза Либкнехтъ, Милочка Одинцова, Надя...
   -- Нѣтъ, а мужчины-то. Есть?
   -- Есть. Одинъ тутъ къ намъ ходить.
   -- Зачѣмъ же онъ ходить?
   -- Онъ?
   Въ задумчивости я опустилъ голову и взглядъ мой упалъ на щегольскіе лакированные ботинки незнакомца.
   Я пришелъ въ восхищеніе:
   -- Сколько стоятъ?
   -- Пятнадцать рублей. Зачѣмъ же онъ ходитъ, а? Что ему нужно?
   -- Онъ, кажется, замужъ хочетъ за Лизу. Ему уже пора, онъ старый. А эти банты -- завязываются, или такъ уже куплены?
   -- Завязываются. Ну, а Лиза хочетъ за него замужъ?
   -- Согни-ка ногу... Почему они не скрипятъ? Значить, не новые, -- критически сказалъ я. -- У кучера Матвѣя были новые, такъ, небось, скрипѣли. Ты бы ихъ смазалъ чѣмъ-нибудь.
   -- Хорошо, смажу. Ты мнѣ скажи, отроче, а Лизѣ хочется за него замужъ?
   Я вздернулъ плечами.
   -- А то какъ же! Конечно, хочется.
   Онъ взялъ себя за голову и откинулся на спинку скамьи.
   -- Ты чего?
   -- Голова болитъ.
   Болѣзни -- была единственная тема, на которую я могъ говорить солидно.
   -- Ничего... Не съ головой жить, а съ добрыми людьми.
   Это нянькино изреченіе пришлось ему, очевидно по вкусу.
   -- Пожалуй, ты правъ, глубокомысленный юноша. Такъ ты утверждаешь, что Лиза хочетъ за него замужъ?
   Я удивился:
   -- А какъ же иначе?! Какъ же тутъ не хотѣть! Ты развѣ не видѣлъ никогда свадьбы?
   -- А что?
   -- Да, вѣдь, будь я женщиной, я бы каждый день женился: на груди бѣлые цвѣточки, банты, музыка играетъ, всѣ кричатъ ура, на столѣ икры стоитъ вотъ такая коробка, и никто на тебя не кричитъ, если ты много съѣлъ. Я, братъ, бывалъ на этихъ свадьбахъ.
   -- Такъ ты полагаешь, -- задумчиво произнесъ незнакомецъ, -- что она именно поэтому хочетъ за него замужъ?
   -- А то почему же!.. Въ церковь ѣдутъ въ каретѣ, да у каждаго кучера на рукѣ платокъ повязанъ. Подумай-ка! Жду -- не дождусь, когда эта свадьба начнется.
   -- Я зналъ мальчиковъ, -- небрежно сказалъ незнакомецъ, -- до того ловкихъ, что они могли до самаго дома на одной ногѣ доскакать...
   Онъ затронулъ слабѣйшую изъ моихъ струнъ.
   -- Я тоже могу!
   -- Ну, что ты говоришь! Это неслыханно! Неужели доскачешь?
   -- Ей Богу! Хочешь?
   -- И по лѣстницѣ наверхъ?
   -- И по лѣстницѣ.
   -- И до комнаты Лизы?
   -- Тамъ ужъ легко. Шаговъ двадцать.
   -- Интересно было бы мнѣ на это посмотрѣть... Только вдругъ ты меня надуешь?.. Какъ я провѣрю? Развѣ вотъ что... Я тебѣ дамъ кусочекъ бумажки, а ты и доскачи съ нимъ до комнаты Лизы. Отдай ей бумажку, а она пусть черкнетъ на ней карандашемъ, хорошо ли ты доскакалъ!
   -- Здорово! -- восторженно крикнулъ я. -- Вотъ увидишь, -- доскачу. Давай бумажку!
   Онъ написалъ нѣсколько словъ на листкѣ изъ записной книжки и передалъ мнѣ.
   -- Ну, съ Богомъ. Только, если кого-нибудь другого встрѣтишь, бумажки не показывай -- все равно, тогда не повѣрю.
   -- Учи еще! -- презрительно сказалъ я. -- Гляди-ка!
   По дорогѣ къ комнатѣ сестры, между двумя гигантскими прыжками на одной ногѣ, въ голову мою забралась предательская мысль: что, если онъ нарочно придумалъ этотъ спортъ, чтобы отослать меня и, пользуясь случаемъ, обокрасть мой домикъ? Но я сейчасъ же отогналъ эту мысль. Былъ я малъ, довѣрчивъ и не думалъ, что люди такъ подлы. Они кажутся серьезными, добрыми, но чуть гдѣ запахнетъ камышевой тростью, нянькинымъ платкомъ или сигарной коробкой -- эти люди превращаются въ безсовѣстныхъ грабителей.
  

III.

  
   Лиза прочла записку, внимательно посмотрѣла на меня и сказала:
   -- Скажи этому господину, что я ничего писать не буду, а сама къ нему выйду.
   -- А ты скажешь, что я доскакалъ на одной ногѣ. И замѣть -- все время на лѣвой.
   -- Скажу, скажу. Ну, бѣги, глупышъ, обратно.
   Когда я вернулся, незнакомецъ не особенно спорилъ насчетъ отсутствія письменнаго доказательства.
   -- Ну, подождемъ, -- сказалъ онъ. -- Кстати, какъ тебя зовутъ?
   -- Ильюшей. А тебя?
   -- Моя фамилія, братецъ ты мой, Пронинъ.
   Я ахнулъ.
   -- Ты... Пронинъ? Нищій?
   Въ моей головѣ сидѣло весьма прочное представленіе о наружномъ видѣ нищаго: подъ рукой костыль, на единственной ногѣ обвязанная тряпками галоша и за плечами грязная сумка, съ безформенными кусками сухого хлѣба.
   -- Нищій? -- изумился Пронинъ. -- Какой нищій?
   -- Мама недавно говорила Лизѣ, что Пронинъ -- нищій.
   -- Она это говорила? -- усмѣхнулся Пронинъ... -- Она это, вѣроятно, о комъ нибудь другомъ.
   -- Конечно! -- успокоился я, поглаживая рукой его лакированный ботинокъ. -- У тебя братъ-то какой нибудь есть, нищій?
   -- Брать? Вообще, братъ есть.
   -- То-то мама и говорила: много, говорить, ихняго брата, нищихъ, тутъ ходитъ. У тебя много ихняго брата?..
   Онъ не успѣлъ отвѣтить на этотъ вопросъ... Кусты зашевелились и между листьями показалось блѣдное лицо сестры.
   Пронинъ кивнулъ ей головой и сказалъ:
   -- Знавалъ я одного мальчишку -- что это былъ за пролаза -- даже удивительно! Онъ могъ, напримѣръ, въ такой темнотѣ, какъ теперь, отыскивать въ сирени пятерки, да какъ! Штукъ по десяти. Теперь ужъ, пожалуй, и нѣтъ такихъ мальчиковъ...
   -- Да я могу тебѣ найти хоть сейчасъ сколько угодно. Даже двадцать!
   -- Двадцать? -- воскликнулъ этотъ простакъ, широко раскрывая изумленные глаза... -- Ну, это, милый мой что-то невѣроятное...
   -- Хочешь, найду?
   -- Нѣтъ! Я не могу даже повѣрить. Двадцать пятерокъ... Ну, -- съ сомнѣніемъ покачалъ онъ головой, -- пойди, поищи... Посмотримъ, посмотримъ. А мы тутъ съ сестрой тебя подождемъ...
   Не прошло и часа, какъ я блестяще исполнилъ свое предпріятіе. Двадцать пятерокъ были зажаты въ моемъ потномъ, грязномъ кулакѣ. Отыскавъ въ темнотѣ Пронина, о чемъ-то горячо разсуждавшаго съ сестрой, я, сверкая глазами, сказалъ:
   -- Ну! Не двадцать? На-ка, пересчитай!
   Дуракъ я былъ, что искалъ ровно двадцать. Легко могъ бы его надуть, потому что онъ даже не потрудился пересчитать мои пятерки.
   -- Ну, и ловкачъ же ты, -- сказалъ онъ изумленно. -- Прямо-таки, огонь. Такой мальчишка способенъ даже отыскать и притащить къ стѣнѣ садовую лѣстницу.
   -- Большая важность! -- презрительно засмѣялся я. -- Только идти не хочется.
   -- Ну, не надо. Тотъ мальчишка, впрочемъ, былъ попрытчѣй тебя. Пребойкій мальчикъ. Онъ таскалъ лѣстницу, не держа ее руками, а просто зацѣпивши перекладиной за плечи.
   -- Я тоже смогу, -- быстро сказалъ я. -- Хочешь?
   -- Нѣтъ, это невѣроятно! Къ самой стѣнѣ!..
   -- Подумаешь -- трудность!
   Рѣшительно, въ дѣлѣ съ лѣстницей я поставилъ рекордъ: тотъ, пронинскій, мальчишка только тащилъ ее грудью, а я при этомъ, еще въ видѣ преміи, прыгалъ на одной ногѣ и гудѣлъ, какъ пароходъ.
   Пронинскій мальчишка былъ посрамленъ.
   -- Ну, хорошо, -- сказалъ Пронинъ. -- Ты удивительный мальчикъ. Однако, мнѣ старые люди говорили, что въ сирени тройки находить труднѣе, чѣмъ пятерки..
   О, глупецъ! Онъ даже и не подозрѣвалъ, что тройки попадаются въ сирени гораздо чаще, чѣмъ пятерки! Я благоразумно скрылъ отъ него это обстоятельство и сказалъ съ дѣланнымъ равнодушіемъ:
   -- Конечно, труднѣе. А только я могу и троекъ достать двадцать штукъ. Эхъ, что тамъ говорить! Тридцать штукъ достану!
   -- Нѣтъ, этотъ мальчикъ сведетъ меня въ могилу отъ удивленія. Ты это сдѣлаешь, несмотря на темноту?! О, чудо!
   -- Хочешь? Вотъ увидишь!
   Я нырнулъ въ кусты, пробрался къ тому мѣсту, гдѣ росла сирень, и углубился въ благородный спортъ.
   Двадцать шесть троекъ были у меня въ рукѣ, несмотря на то, что прошло всего четверть часа. Мнѣ пришло въ голову, что Пронина легко поднадуть: показать двадцать шесть, а увѣрить его, что тридцать. Все равно, этотъ простачекъ считать не будетъ.
  

IV.

  
   Простачекъ... Хорошій простачекъ! Большаго негодяя я и не видѣлъ. Во первыхъ, когда я вернулся, онъ исчезъ вмѣстѣ съ сестрой... А, во-вторыхъ, когда я пришелъ къ своему дому, я сразу раскусилъ всѣ его хитрости: загадки, пятерки, тройки, похищеніе сестры и прочія штуки -- все это было подстроено для того, чтобы отвлечь мое вниманіе и обокрасть мой домикъ... Дѣйствительно, не успѣлъ я подскакать къ лѣстницѣ, какъ сразу увидѣлъ, что около нея уже никого не было, а домикъ мой, находившійся въ трехъ шагахъ, былъ начисто ограбленъ: нянькинъ большой платокъ, камышевая палка и сигарная коробка -- все исчезло. Только черепаха, исторгнутая изъ коробки, печально и сиротливо ползала возлѣ разбитой банки съ вареньемъ...
   Этотъ человѣкъ обокралъ меня еще больше, чѣмъ я думалъ, въ то время, когда разглядывалъ остатки домика: черезъ три дня пропавшая сестра явилась вмѣстѣ съ Пронинымъ и, заплакавъ, призналась отцу съ матерью:
   -- Простите меня, но я уже вышла замужъ.
   -- За кого!!!
   -- За Григорія Петровича Пронина.
   Вдвойнѣ это было подло: они обманули меня, надсмѣялись надо мной, какъ надъ мальчишкой, да кромѣ того выхватили изъ-подъ самаго носа музыку, карету, платки на рукавахъ кучеровъ и икру, которую можно было бы на свадьбѣ ѣсть, сколько влѣзетъ -- все равно, никто не обращаетъ вниманія.
   Когда эта самая жгучая обида зажила, я какъ-то спросилъ у Пронина:
   -- Сознайся, зачѣмъ ты приходилъ: украсть у меня мои вещи?
   -- Ей-Богу, не за этимъ, -- засмѣялся онъ.
   -- А зачѣмъ взялъ платокъ, палку, коробку и разбилъ банку съ вареньемъ?
   -- Платкомъ укуталъ Лизу, потому что она вышла въ одномъ платьѣ, въ коробку она положила разныя свои мелкія вещи, палку я взялъ на всякій случай, если въ переулкѣ кто-нибудь меня замѣтить, а банку съ вареньемъ разбилъ нечаянно...
   -- Ну, ладно, -- сказалъ я, дѣлая рукой жестъ отпущенія грѣховъ. -- Ну, скажи мнѣ хоть какую-нибудь загадку...
   -- Загадку? Изволь, братецъ. Два кольца, два конца а посрединѣ...
   -- Говорилъ уже! Новую скажи...
   -- Новую?... Гм...
   Очевидно, этотъ человѣкъ проходилъ весь свой жизненный путь только съ одной этой загадкой въ запасѣ. Ничего другого у него не было... Какъ такъ живутъ люди -- не понимаю.
   -- Неужели больше ты ничего не знаешь!...
   И вдругъ -- нѣтъ! Этотъ человѣкъ былъ рѣшительно не глупъ -- онъ обвелъ глазами гостиную и разразился великолѣпной новой, очевидно, только-что имъ придуманной загадкой:
   -- Стоитъ корова, мычать здорова. Хватишь ее по зубамъ -- вою не оберешься.
   Это былъ чудеснѣйшій экземпляръ загадки, совершенно меня примирившей съ хитроумнымъ шуриномъ.
   Оказалось: -- "Рояль".
  

СЛАВНЫЙ РЕБЕНОКЪ

I.

  
   Проснувшись, мальчикъ Сашка повернулся на другой бокъ и сталъ думать о промелькнувшемъ, какъ сонъ, вчерашнемъ днѣ.
   Вчерашній день былъ для Сашки полонъ тихихъ дѣтскихъ радостей: во-первыхъ, онъ укралъ у квартиранта полкоробки красокъ и кисточку, затѣмъ, приставъ описывалъ въ гостиной мебель и, въ третьихъ съ матерью былъ какой-то припадокъ удушья... Звали доктора, пахнущаго мыломъ, приходили сосѣдки; вмѣсто скучнаго обѣда, Всѣ домашніе ѣли ветчину, сардины и балыкъ, а квартиранты пошли обѣдать въ ресторанъ -- что было тоже неожиданно-любопытно и непохоже на рядъ предыдущихъ дней.
   Припадокъ матери, кромѣ перечисленныхъ веселыхъ минутъ, далъ Сашкѣ еще и практическія выгоды: когда его послали въ аптеку, онъ утаилъ изъ сдачи двугривенный, а потомъ забралъ себѣ всѣ бумажные колпачки отъ аптечныхъ бутылочекъ и коробку изъ подъ пилюль.
   Несмотря на кажущуюся вздорность увлеченія колпачками и коробочками, Сашка -- прехитрый мальчикъ. Хитрость у него чисто звѣриная, упорная, непоколебимая. Однажды квартирантъ Возженко замѣтилъ, что у него пропалъ тюбикъ съ краской и кисть. Онъ сталъ запирать ящикъ съ красками въ комодъ и запиралъ ихъ, такимъ образомъ, цѣлый мѣсяцъ. И цѣлый мѣсяцъ, каждый день послѣ ухода квартиранта Возженко, Сашка подходилъ къ комоду и проверялъ, запертъ ли онъ? Разсчетъ у Сашки былъ простой -- забудетъ же когда-нибудь Возженко запереть комодъ...
   Вчера, какъ разъ, Возженко забылъ сдѣлать это.
   Сашка, лежа, даже зажмурился отъ удовольствія и сознанія, сколько чудесъ натворитъ онъ этими красками. Потомъ Сашка вынулъ изъ подъ одѣяла руку и разжалъ ее: со вчерашняго дня онъ все время носилъ въ ней аптекарскій двугривенный, и спать легъ, раздѣвшись одной рукой.
   Двугривенный, влажный, грязный былъ здѣсь.
  

II.

  
   Налюбовавшись двугривеннымъ, Сашка вернулся къ своимъ утреннимъ дѣлишкамъ.
   Первой его заботой было узнать, что готовитъ мать ему на завтракъ. Если котлеты -- Сашка подниметъ капризный крикъ и заявитъ, что, кромѣ яицъ, онъ ничего ѣсть не можетъ. Если же яйца -- Сашка подниметъ такой же крикъ и выразитъ самыя опредѣленныя симпатіи къ котлетамъ и отвращеніе къ "этимъ паршивымъ яйцамъ".
   На тотъ случай, если мать, расщедрившись, приготовитъ и то, и другое, Сашка измыслилъ для себя недурную лазейку: онъ потребуетъ оставшіяся отъ вчерашняго пира сардины.
   Мать онъ любитъ, но любовь эта странная -- полное отсутствіе жалости и легкое презрѣніе.
   Презрѣніе укоренилось въ немъ съ тѣхъ поръ, какъ онъ замѣтилъ въ матери черту, свойственную всѣмъ почти матерямъ: иногда за пустякъ, за какой-нибудь разбитый имъ бокалъ, она поднимала такой крикъ, что можно было оглохнуть. А за что-нибудь серьезное, вродѣ позавчерашняго дѣла съ пуговицами, -- она только переплетала свои пухлые пальцы (Сашка самъ пробовалъ сдѣлать это, но не выходило -- одинъ палецъ оказывался лишнимъ) и восклицала съ легкимъ стономъ:
   -- Сашенька! Ну, что же это такое? Ну, какъ же это можно? Ну, какъ же тебѣ не стыдно?
   Даже сейчасъ, натягивая на худыя ножонки чулки, Сашка недоумѣваетъ, какимъ образомъ могли догадаться, что исторія съ пуговицами -- дѣло рукъ его, Сашки, а не кого-нибудь другого?
   Исторія заключалась въ томъ, что Сашка, со свойственнымъ ему азартомъ, увлекся игрой въ пуговицы... Проигравшись до тла, онъ оборвалъ съ себя все, что было можно: штанишки его держались только потому, что онъ все время надувалъ животъ и ходилъ, странно выпячиваясь. Но когда фортуна рѣшительно повернулась къ нему спиной, Сашка задумалъ однимъ грандіознымъ взмахомъ обогатить себя: всталъ ночью съ кроватки, обошелъ, неслышно скользя, всѣ квартирантскія комнаты и, вооружившись ножницами, вырѣзалъ всѣ до одной пуговицы, бывшія въ ихъ квартирѣ.
   На другой день квартиранты не пошли на службу, а мать долго, до обѣда, ходила по лавкамъ, подбирая пуговицы, а послѣ обѣда сидѣла съ горничной до вечера и пришивала къ квартирантовымъ брюкамъ и жилетамъ цѣлую армію пуговицъ.
   -- Не понимаю... Какъ она могла догадаться, что это я? -- поражался Сашка, натягивая на ногу башмакъ и положивъ по этому случаю двугривенный въ ротъ.
  

III.

  
   Отказъ ѣсть приготовленныя яйца и требованіе котлетъ заняло Сашкино праздное время на полчаса.
   -- Почему ты не хочешь ѣсть яйца, негодный мальчишка?
   -- Такъ.
   -- Какъ -- такъ?
   -- Да такъ.
   -- Ну, такъ знай же, котлетъ ты не получишь!
   -- И не надо.
   Сашка бьетъ навѣрняка. Онъ съ дѣланной слабостью отходитъ къ углу и садится на коверъ.
   -- Блѣдный онъ какой-то сегодня, -- думаетъ сердобольная мать.
   -- Сашенька, милый, ну, скушай же яйца!
   Мама проситъ.
   -- Не хочу! Сама ѣшь.
   -- А, чтобъ ты пропалъ, болванъ! Вотъ выростила идіота...
   Мать встаетъ и отправляется на кухню.
   Съѣвъ котлету, Сашка съ головой окунается въ омутъ мелкихъ и крупныхъ дѣлъ.
   Озабоченный, идетъ онъ прежде всего въ корридоръ и, открывъ сундучокъ горничной Лизаветы, плюетъ въ него. Это за то, что она вчера два раза толкнула его и пожалѣла замазки, оставшейся послѣ стекольщиковъ.
   Свершивъ актъ правосудія, идетъ на кухню, и хнычетъ, чтобы ему дали пустую баночку и сахару.
   -- Для чего тебѣ?
   -- Надо.
   -- Да для чего?
   -- Надо!
   -- Надо, надо... А для чего надо? Вотъ -- не дамъ.
   -- Дай, дура! А то матери разскажу, какъ ты вчера изъ графина для солдата водку отливала... Думаешь не видѣлъ?
   -- На, чтобъ ты пропалъ!
   Желаніе кухарки исполняется: Сашка исчезаетъ. Онъ сидитъ въ ванной и ловитъ на пыльномъ окнѣ мухъ.
   Наловивъ въ баночку, доливаетъ водой, насыпаетъ сахаръ и долго взбалтываетъ эту странную настойку, назначеніе которой для самого изобрѣтателя загадочно и неизвѣстно.
   До обѣда еще далеко. Сашка рѣшаетъ пойти посидѣть къ квартиранту Григорію Ивановичу, который находится дома и что-то пишетъ.
   -- Здравствуйте, Григориванычъ, -- сладенькимъ тонкимъ голоскомъ привѣтствуетъ его Сашка.
   -- Пошелъ, пошелъ вонъ. Мѣшаешь только.
   -- Да я здѣсь посижу. Я не буду мѣшать.
   У Сашки опредѣленныхъ плановъ пока нѣтъ, и все можетъ зависѣть только отъ окружающихъ обстоятельствъ: можетъ быть, удастся, когда квартирантъ отвернется, стащить перо или нарисовать на написанномъ смѣшную рожу, или сдѣлать что-либо другое, что могло бы на весь день укрѣпить въ Сашкѣ хорошее расположеніе духа.
   -- Говорю тебѣ -- убирайся!
   -- Да что я вамъ мѣшаю, что ли?
   -- Вотъ я тебя сейчасъ за уши, да за дверь... Ну?
   -- Ма-ама-а!!! -- жалобно кричитъ Сашка, зная, что мать въ сосѣдней комнатѣ.
   -- Что такое? -- слышится ея голосъ.
   -- Тш!.. Чего ты кричишь, -- шипитъ квартирантъ, зажимая Сашкѣ ротъ. -- Я же тебя не трогаю. Ну, молчи,молчи, милый мальчикъ...
   -- Ма-а-ма! Онъ меня прогоняетъ!
   -- Ты, Саша, мѣшаешь Григорію Ивановичу, -- входитъ мать. -- Онъ вамъ, вѣроятно, мѣшаетъ?
   -- Нѣтъ, ничего, -- помилуйте, -- морщится квартирантъ. -- Пусть сидитъ.
   -- Сиди, Сашенька, только смирненько.
   -- Черти бы тебя подрали съ твоимъ Сашенькой -- думаетъ квартирантъ, а вслухъ говоритъ:
   -- Бойкій мальчуга! Хе-хе! Общество старшихъ любитъ...
   -- Да, ужъ онъ такой, -- подтверждаетъ мать.
  

IV.

  
   За обѣдомъ Сашкѣ -- сплошной праздникъ.
   Онъ бракуетъ всѣ блюда, вмѣшивается въ разговоры, болтаетъ ногами, руками, головой и, когда результатомъ соединенныхъ усилій его конечностей является опрокинутая тарелка съ супомъ, онъ считаетъ, что убилъ двухъ зайцевъ: избавился отъ ненавистной жидкости и внесъ въ среду обѣдающихъ веселую, шумную суматоху.
   -- Я котлетъ не желаю!
   -- Почему?
   -- Они съ волосами.
   -- Что ты врешь! Не хочешь? Ну, и пухни съ голоду.
   Сашка, заинтересованный этой перспективой, отодвигаетъ котлеты и, притихшій, сидитъ, ни до чего не дотрогиваясь, минутъ пять. Потомъ рѣшивъ, что наголодался за этотъ промежутокъ достаточно -- пробуетъ потихоньку животъ: не распухъ ли?
   Такъ какъ животъ нормаленъ, то Сашка даетъ себѣ слово когда-нибудь на свободѣ заняться этимъ вопросомъ серьезнѣе -- голодать до тѣхъ поръ, пока не вспухнетъ, какъ гора.
  

V.

  
   Обѣдъ конченъ, но бѣсъ хлопотливости, по прежнему, не покидаетъ Сашки.
   До отхода ко сну нужно успѣть еще зайти къ Григорію Ивановичу и вымазать саломъ всѣ стальныя перья на письменномъ столѣ (идея, родившаяся во время визита), а потомъ, не позабыть бы украсть для сапожникова Борьки папиросъ и вылить баночку съ мухами въ Лизаветинъ сундукъ за то, что толкнула.
   Даже улегшись спать, Сашка лелѣетъ и обдумываетъ послѣдній планъ: выждавши, когда всѣ заснутъ, -- пробраться въ гостиную и отрѣзать красныя сургучныя печати, висящія на ножкахъ столовъ, креселъ и на картинахъ...
   Онѣ очень и очень пригодятся Сашкѣ.
  
  

РОЖДЕСТВЕНСКІЙ ДЕНЬ У КИНДЯКОВЫХЪ.

  
   Одиннадцать часовъ. Утро морозное, но въ комнатѣ тепло. Печь весело гудитъ и шумитъ, изрѣдка потрескивая и выбрасывая на желѣзный листъ, прибитый къ полу на этотъ случай, цѣлый снопъ искръ. Неровный отблескъ огня уютно бѣгаетъ по голубымъ обоямъ.
   Всѣ четверо дѣтей Киндяковыхъ находятся въ праздничномъ, сосредоточенно-торжественномъ настроеніи. Всѣхъ четверыхъ праздникъ будто накрахмалилъ, и они тихонько сидятъ, боясь пошевелиться, стѣсненныя въ новыхъ платьицахъ и костюмчикахъ, начисто вымытыя и причесанныя.
   Восьмилѣтній Егорка усѣлся на скамеечкѣ у раскрытой печной дверки и, не мигая, вотъ уже полчаса смотритъ на огонь.
   На душу его сошло тихое умиленіе: въ комнатѣ тепло, новые башмаки скрипятъ такъ, что лучше всякой музыки, и къ обѣду пирогъ съ мясомъ, поросенокъ и желе.
   Хорошо жить. Только бы Володька не билъ и, вообще, не задѣвалъ его. Эготъ Володька -- прямо какое-то мрачное пятно на безпечальномъ существованіи Егорки.
   Но Володькѣ -- двѣнадцатилѣтнему ученику городского училища -- не до своего кроткаго меланхоличнаго брата. Володя тоже всей душой чувствуетъ праздникъ и на душѣ его свѣтло.
   Онъ давно уже сидитъ у окна, стекла котораго морозъ украсилъ затѣйливыми узорами, -- и читаетъ.
   Книга -- въ старомъ, потрепанномъ, видавшемъ виды переплетѣ, и называется она: "Дѣти капитана Гранта". Перелистывая страницы, углубленный въ чтеніе Володя, нѣтъ-нѣтъ, да и посмотритъ со стѣсненнымъ сердцемъ: много ли осталось до конца? Такъ горькій пьяница съ сожалѣніемъ разсматриваетъ на свѣтъ остатки живительной влаги въ графинчикѣ.
   Проглотивъ одну главу, Володя обязательно сдѣлаетъ маленькій перерывъ: потрогаетъ новый лакированный поясъ, которымъ подпоясана свѣженькая ученическая блузка, полюбуется на свѣжій изломъ въ брюкахъ и въ сотый разъ рѣшитъ, что нѣтъ красивѣе и изящнѣе человѣка на земномъ шарѣ, чѣмъ онъ.
   А въ углу, за печкой, тамъ, гдѣ виситъ платье мамы,примостились самые младшіе Киндяковы... Ихъ двое: Милочка (Людмила) и Карасикъ (Костя). Они, какъ тараканы, выглядываютъ изъ своего угла и все о чемъ-то шепчутся.
   Оба еще со вчерашняго дня уже рѣшили эмансипироваться и зажить своимъ домкомъ. Именно -- накрыли ящичекъ изъ-подъ макаронъ носовымъ платкомъ и разставили на этомъ столѣ крохотныя тарелочки, на которыхъ аккуратно разложены: два кусочка колбасы, кусочекъ сыру, одна сардинка и нѣсколько карамелекъ. Даже двѣ бутылочки изъ-подъ одеколона украсили этотъ торжественный столъ: въ одной -- "церковное" вино, въ другой -- цвѣточекъ, -- все, какъ въ первыхъ домахъ.
   Оба сидятъ у своего стола, поджавши ноги и не сводятъ восторженныхъ глазъ съ этого произведенія уюта и роскоши.
   И только одна ужасная мысль грызетъ ихъ сердца что, если Володька обратитъ вниманіе на устроенный ими столъ? Для этого прожорливаго дикаря нѣтъ ничего святого: сразу налетитъ, однимъ движеніемъ опрокинетъ себѣ въ ротъ колбасу, сыръ, сардинку и улетитъ, какъ ураганъ, оставивъ позади себя мракъ и разрушеніе.
   -- Онъ читаетъ, -- шепчетъ Карасикъ.
   -- Пойди, поцѣлуй ему руку... Можетъ, тогда не тронетъ. Пойдешь?
   -- Сама пойди, -- сипитъ Карасикъ. -- Ты дѣвочта. Буквы "к" Карасикъ не можетъ выговорить. Это для него закрытая дверь. Онъ даже имя свое произноситъ такъ:
   -- Тараситъ.
   Милочка со вздохомъ встаетъ и идетъ съ видомъ хлопотливой хозяйки къ грозному брату. Одна изъ его рукъ лежитъ на краю подоконника; Милочка тянется къ ней, къ этой загрубѣвшей отъ возни со снѣжками, покрытой рубцами и царапинами отъ жестокихъ битвъ, страшной рукѣ... Цѣлуетъ свѣжими розовыми губками.
   И робко глядитъ на ужаснаго человѣка.
   Эта умилостивительная жертва смягчаетъ Володино сердце. Онъ отрывается отъ книги:
   -- Ты что, красавица? Весело тебѣ.
   -- Весело.
   -- То-то. А ты вотъ такіе пояса видала?
   Сестра равнодушна къ эффектному виду брата, но чтобы подмазаться къ нему, хвалитъ:
   -- Ахъ, какой поясъ! Прямо прелесть!..
   -- То то и оно. А ты понюхай, чѣмъ пахнетъ.
   -- Ахъ, какъ пахнетъ!!! Прямо -- кожей.
   -- То-то и оно.
   Милочка отходитъ въ свой уголокъ и снова погружается въ нѣмое созерцаніе стола. Вздыхаетъ... Обращается къ Карасику:
   -- Поцѣловала.
   -- Не дерется?
   -- Нѣтъ. А тамъ окно такое замерзнутое.
   -- А Егорта стола не тронетъ? Пойди, и ему поцѣлуй руту.
   -- Ну, вотъ еще! Всякому цѣловать. Чего недоставало!
   -- А если онъ на столъ наплюнетъ?
   -- Пускай, а мы вытиремъ.
   -- А если на толбасу наплюнетъ?
   -- А мы вытиремъ. Не бойся, я сама съѣмъ. Мнѣ не противно.
   Въ дверь просовывается голова матери.
   -- Володенька! Къ тебѣ гость пришелъ, товарищъ.
   Боже, какое волшебное измѣненіе тона! Въ будніе дни разговоръ такой: "Ты что же это, дрянь паршивая, съ курями клевалъ, что ли? Гдѣ въ чернила убрался? Вотъ придетъ отецъ, скажу ему -- онъ тебѣ пропишетъ ижицу. Сынъ, а хуже босявки!"
   А сегодня маминъ голосъ -- какъ флейта. Вотъ это праздничекъ!
   Пришелъ Коля Чебурахинъ.
   Оба товарища чувствуютъ себя немного неловко въ этой атмосферѣ праздничнаго благочинія и торжественности.
   Странно видѣть Володѣ, какъ Чебурахинъ шаркнулъ ножкой, здороваясь съ матерью и какъ представился созерцателю -- Егоркѣ:
   -- Позвольте представиться, Чебурахинъ. Очень пріятно.
   Какъ все это необычно! Володя привыкъ видѣть Чебурахина въ другой обстановкѣ, и манеры Чебурахина, обыкновенно, были иныя.
   Чебурахинъ, обыкновенно, ловилъ на улицѣ зазѣвавшагося гимназистика, грубо толкалъ его въ спину и сурово спрашивалъ:
   -- Ты чего задаешься?
   -- А что? -- въ предсмертной тоскѣ шепталъ робкій "карандашъ". -- Я ничего.
   -- Вотъ тебѣ и ничего! По мордѣ хочешь схватить?
   -- Я вѣдь васъ не трогалъ, я васъ даже не знаю.
   -- Говори: гдѣ я учусь? -- мрачно и величественно спрашивалъ Чебурахинъ, указывая на потускнѣвшій, полуоборванный гербъ на фуражкѣ.
   -- Въ городскомъ.
   -- Ага! Въ городскомъ! Такъ почему же ты, мразь несчастная, не снимаешь передо мной шапку? Учить нужно?
   Ловко сбитая Чебурахинымъ гимназическая фуражка летитъ въ грязь. Оскорбленный, униженный гимназистъ горько рыдаетъ, а Чебурахинъ, удовлетворенный, "какъ тигръ (его собственное сравненіе) крадется" дальше.
   И вотъ теперь этотъ страшный мальчикъ, еще болѣе страшный, чѣмъ Володя, -- вѣжливо здоровается съ мелкотой, а когда Володина мать спрашиваетъ его фамилію и чѣмъ занимаются его родители, яркая горячая краска заливаетъ нѣжныя, смуглыя, какъ персикъ, Чебурахинскія щеки.
   Взрослая женщина бесѣдуетъ съ нимъ, какъ съ равнымъ, она приглашаетъ садиться! Поистинѣ, это Рождество дѣлаетъ съ людьми чудеса!
   Мальчики садятся у окна и, сбитые съ толку необычностью обстановки, улыбаясь, поглядываютъ другъ на друга.
   -- Ну, вотъ хорошо, что ты пришелъ. Какъ поживаешь?
   -- Ничего себѣ, спасибо. Ты что читаешь?
   -- "Дети капитана Гранта". Интересная!
   -- Дашь почитать?
   -- Дамъ. А у тебя не порвутъ?
   -- Нѣтъ, что ты! (Пауза). А я вчера одному мальчику по мордѣ далъ.
   -- Ну?
   -- Ей Богу. Накажи меня Богъ, далъ. Понимаешь, иду я по Слободкѣ, ничего себѣ не думаю, а онъ ка-акъ мнѣ кирпичиной въ ногу двинетъ! Я ужъ тутъ не стерпѣлъ. Кэ-экъ ахну!
   -- Послѣ Рождества надо пойти на Слободку бить мальчишекъ. Вѣрно?
   -- Обязательно пойдемъ. Я резину для рогатки купилъ. (Пауза). Ты бизонье мясо ѣлъ когда-нибудь?
   Володѣ смертельно хочется сказать: "ѣлъ". Но никакъ невозможно... Вся жизнь Володи прошла на глазахъ Чебурахина, и такое событіе, какъ потребленіе въ пищу бизоньяго мяса, никакъ не могло бы пройти незамѣченнымъ въ ихъ маленькомъ городкѣ.
   -- Нѣтъ, не ѣлъ. А, навѣрное, вкусное. (Пауза).Ты бы хотѣлъ быть пиратомъ?
   -- Хотѣлъ. Мнѣ не стыдно. Все равно, пропащій человѣкъ...
   -- Да и мнѣ не стыдно. Что-жъ, пиратъ такой же человѣкъ, какъ другіе. Только что грабить.
   -- Понятно! Зато приключенія. (Пауза). А позавчера я одному мальчику тоже по зубамъ далъ. Что это, въ самомъ дѣлѣ, такое?! Наябедничалъ на меня теткѣ, что курю. (Пауза). А австралійскіе дикари мнѣ не симпатичны, знаешь! Африканскіе негры лучше.
   -- Бушмены. Они привязываются къ бѣлымъ.
   А въ углу бушменъ Егорка уже, дѣйствительно,привязался къ бѣлымъ:
   -- Дай конфету, Милка, а то на столъ плюну.
   -- Пошелъ, пошелъ! Я мамѣ скажу.
   -- Дай конфету, а то плюну.
   -- Ну, и плюй. Не дамъ.
   Егорка исполняетъ свою угрозу и равнодушно отходитъ къ печкѣ. Милочка стираетъ передничкомъ съ колбасы плевокъ и снова аккуратно укладываетъ ее на тарелку. Въ глазахъ ея долготерпѣніе и кротость.
   Боже, сколько въ домѣ враждебныхъ элементовъ... Такъ и приходится жить -- при помощи ласки, подкупа и униженія.
   -- Этотъ Егорка меня смѣшитъ, -- шепчетъ она Карасику, чувствуя нѣкоторое смущеніе.
   -- Онъ дуратъ. Татъ будто это его тонфеты.
   А къ обѣду приходятъ гости: служащій въ пароходствѣ Челибѣевъ съ женой и дядя Акимъ Семенычъ. Всѣ сидятъ, тихо перебрасываясь односложными словами, до тѣхъ поръ, пока не усѣлись за столъ.
   За столомъ шумно.
   -- Ну, кума, и пирогъ! -- кричитъ Челибѣевъ. -- Всѣмъ пирогамъ пирогъ.
   -- Гдѣ ужъ тамъ! Я думала, что совсѣмъ не выйдетъ. Такія паршивыя печи у этомъ городѣ, что хоть на грубкѣ пеки.
   -- А поросенокъ! -- восторженно кричитъ Акимъ, котораго всѣ немного презираютъ за его бѣдность и восторженность. -- Это жъ не поросенокъ, а чортъ знаетъ что такое.
   -- Да, и подумайте: такой поросенокъ, что тутъ и смотрѣть нечего -- два рубли!! Съ ума они посходили тамъ на базарѣ, чи што! Кура -- рубль, а къ индюшкамъ приступу нѣтъ! И что оно такое будетъ дальше, прямо неизвѣстно.
   Въ концѣ обѣда произошелъ инцидентъ: жена Чилибѣева опрокинула стаканъ съ краснымъ виномъ и залила новую блузку Володи, сидѣвшаго подлѣ.
   Киндяковъ-отецъ сталъ успокаивать гостью, а Киндякова-мать ничего не сказала... Но по лицу ея было видно, что если бы это было не у нея въ домѣ, и былъ бы не праздникъ -- она бы взорвалась отъ гнѣва и обиды за испорченное добро -- какъ пороховая мина.
   Какъ воспитанная женщина, какъ хозяйка, понимающая, что такое хорошій тонъ, -- Киндякова-мать предпочла накинуться на Володю:
   -- Ты чего тутъ подъ рукой разсѣлся! И что это за паршивыя такія дѣти, они готовы мать въ могилу заколотить. Поѣлъ, кажется, -- и ступай. Разсѣлся, какъ городская голова! До неба скоро вырастешь, а все дуракомъ будешь. Только въ книжки свои носъ совать мастеръ!
   И сразу потускнѣлъ въ глазахъ Володи весь торжественный праздникъ, все созерцательно-восторженное настроеніе... Блуза украсилась зловѣщимъ темнымъ пятномъ, душа оскорблена, втоптана въ грязь въ присутствіи постороннихъ лицъ, и главное -- товарища Чебурахина, который тоже сразу потерялъ весь свой блескъ и очарованіе необычности.
   Хотѣлось встать, уйти, убѣжать куда-нибудь. Встали, ушли, убѣжали. Оба. На Слободку.
   И странная вещь: не будь темнаго пятна на блузкѣ -- все кончилось бы мирной прогулкой по тихимъ рождественскимъ улицамъ.
   Но теперь, какъ рѣшилъ Володя, "терять было нечего".
   Дѣйствительно, сейчасъ же встрѣтили трехъ гимназистовъ-второклассниковъ.
   -- Ты чего задаешься? -- грозно спросилъ Володя одного изъ нихъ.
   -- Дай ему, дай, Володька! -- шепталъ сбоку Чебурахинъ.
   -- Я не задаюсь, -- резонно возразилъ гимназистикъ. -- А вотъ ты сейчасъ макаронъ получишь.
   -- Я?
   Въ голосѣ Володи сквозило непередаваемое презрѣніе.
   -- Я? Кто васъ несчастныхъ, отъ меня, отнимать будетъ?
   -- Самъ, форсила несчастная!
   -- Эхъ! -- крикнулъ Володя (все равно, блуза уже не новая!), лихимъ движеніемъ сбросилъ съ плечъ пальто и размахнулся
   А отъ угла переулка уже бѣжали четыре гимназиста на подмогу своимъ.
   -- Что жъ они, сволочи паршивыя, семь человѣкъ на двухъ! -- хрипло говорилъ Володя, еле шевеля распухшей, будто чужой губой и удовлетворенно поглядывая на друга затекшимъ глазомъ. -- Нѣтъ ты, братъ, попробуй два на два... Вѣрно?
   -- Понятно.
   И остатки праздничнаго настроенія сразу исчезли -- его смѣнили обычныя будничныя дѣла и заботы.
  
  

ВЕЧЕРОМЪ.

Посвящаю Лидѣ Терентьевой.

   Подперевъ руками голову, я углубился въ "Исторію французской революціи", и забылъ все на свѣтѣ.
   Сзади меня потянули за пиджакъ. Потомъ поцарапали ногтемъ по спинѣ. Потомъ подъ мою руку была просунута глупая морда деревянной коровы. Я дѣлалъ видъ, что не замѣчаю этихъ ухищреній. Сзади прибѣгли къ безуспѣшной попыткѣ сдвинуть стулъ. Потомъ сказали:
   -- Дядя!
   -- Что тебѣ Лидочка?
   -- Что ты дѣлаешь?
   Съ маленькими дѣтьми я принимаю всегда преглупый тонъ.
   -- Я читаю, дитя мое, о тактикѣ жирондистовъ.
   Она долго смотритъ на меня.
   -- А зачѣмъ?
   -- Чтобы бросить яркій лучъ аналитическаго метода на неясности тогдашней конъюнктуры.
   -- А зачѣмъ?
   -- Для расширенія кругозора и пополненія мозга сѣрымъ веществомъ.
   -- Сѣрымъ?
   -- Да. Это патологическій терминъ.
   -- А зачѣмъ?
   У нея дьявольское терпѣніе. Свое "а зачѣмъ", она можетъ задавать тысячу разъ.
   -- Лида! Говори прямо: Что тебѣ нужно? Запирательство только усилитъ твою вину.
   Женская непослѣдовательность. Она, вздыхая, отвѣчаетъ:
   -- Мнѣ ничего не надо. Я хочу посмотрѣть картинки.
   -- Ты, Лида, -- вздорная, пустая женщина. Возьми журналъ и бѣги въ паническомъ страхѣ въ горы.
   -- И потомъ, я хочу сказку.
   Около ея голубыхъ глазъ и свѣтлыхъ волосъ "Исторія революціи" блѣднѣетъ.
   -- У тебя, милая, спросъ превышаетъ предложеніе. Это не хорошо. Разскажи лучше ты мнѣ.
   Она карабкается на колѣни и цѣлуетъ меня въ шею.
   -- Надоѣлъ ты мнѣ, дядька, со сказками. Разскажи, да разскажи. Ну, слушай... Ты про Красную Шапочку не знаешь?
   Я дѣлаю изумленное лицо.
   -- Первый разъ слышу.
   -- Ну, слушай... Жила была Красная Шапочка...
   -- Виноватъ... Не можешь ли ты указать точно ея мѣстожительство? Для уясненія, при развитіи фабулы.
   -- А зачѣмъ?
   -- Гдѣ она жила?!
   Лида задумывается и указываетъ единственный городъ, который она знаетъ:
   -- Въ этомъ... Въ Симферополѣ.
   -- Прекрасно!
   Я сгораю отъ любопытства слушать дальше.
   -- ...Взяла она маслецо и лепешечку и пошла черезъ лѣсъ къ бабушкѣ...
   -- Состоялъ ли лѣсъ въ частномъ владѣніи или составлялъ казенную собственность?
   Чтобы отвязаться, она сухо бросаетъ:
   -- Казенная. Шла, шла, вдругъ изъ лѣсу волкъ!
   -- По латыни -- Lupus.
   -- Что?
   -- Я спрашиваю: большой волкъ?
   -- Вотъ такой. И говоритъ ей...Она морщитъ носъ и рычитъ:
   -- Кррасная Шапочка... Куда ты идешь?
   -- Лида! Это неправда! Волки не говорятъ. Ты обманываешь своего стараго, жалкаго дядьку.
   Она страдальчески закусываетъ губу.
   -- Я больше не буду разсказывать сказки.мнѣ стыдно.
   -- Ну, я тебѣ разскажу. Жилъ-былъ мальчикъ...
   -- А гдѣ онъ жилъ? -- ехидно спрашиваетъ она.
   -- Онъ жилъ у Западныхъ отроговъ Урала. Какъ-то папа взялъ его и понесъ въ садъ, гдѣ росли яблоки. Посадилъ подъ деревомъ, а самъ влѣзъ на дерево рвать яблоки. Мальчикъ и спрашиваетъ: "папаша... яблоки имѣютъ лапки?" -- "Нѣтъ, милый" -- "Ну, значитъ, я жабу слопалъ!"
   Разсказъ идіотскій, нелѣпый, подслушанный мной однажды у полупьяной няньки. Но на Лиду онъ производитъ потрясающее впечатлѣніе.
   -- Ай! Съѣлъ жабу?
   -- Представь себѣ. Очевидно, притупленіе вкусовыхъ сосочковъ. А теперь ступай. Я буду читать.
   Минутъ черезъ двадцать знакомое дерганіе за пиджакъ, легкое царапаніе ногтемъ и шопотъ:
   -- Дядя! Я знаю сказку.
   Отказать ей трудно. Глаза сіяютъ, какъ звѣздочки, и губки топырятся такъ смѣшно...
   -- Ну, ладно. Излей свою наболѣвшую душу.
   -- Сказка! Жила-была дѣвочка. Взяла ее мама въ садъ, гдѣ росли, эти самыя... груши. Влѣзла на дерево, а дѣвочка подъ грушей сидитъ. Хорошо-о. Вотъ дѣвочка и спрашиваетъ: "мама! груши имѣютъ лапки?" -- "Нѣтъ, дѣтка" -- "Ну, значитъ, я курицу слопала!"
   -- Лидка! Да вѣдь это моя сказка!
   Дрожа отъ восторга, она машетъ на меня руками и кричитъ:
   -- Нѣтъ, моя, моя, моя! У тебя другая.
   -- Лида! Знаешь ты, что это -- плагіатъ? Стыдись!
   Чтобы замять разговоръ, она проситъ:
   -- Покажи картинки.
   -- Ладно. Хочешь я найду въ журналѣ твоего жениха?
   -- Найди.
   Я беру старый журналъ, отыскиваю чудовище, изображающее гоголевскаго Вія, и язвительно преподношу его дѣвочкѣ.
   -- Вотъ твой женихъ.
   Въ ужасѣ она смотритъ на страшилище, а затѣмъ, скрывъ горькую обиду, говоритъ съ притворной лаской:
   -- Хорошо-о... Теперь дай ты мнѣ книгу -- я твоего жениха найду.
   -- Ты хочешь сказать: невѣсту?
   -- Ну, невѣсту.
   Опять тишина. Влѣзши на диванъ, Лида тяжело дышетъ и все перелистываетъ книгу, перелистываетъ...
   -- Пойди сюда, дядя, -- неувѣренно подзываетъ она. -- Вотъ твоя невѣста...
   Палецъ ея робко ложится на корявый стволъ старой растрепанной ивы.
   -- Э, нѣтъ, милая. Какая же это невѣста? Это дерево. Ты поищи женщину пострашнѣе.
   Опять тишина и частый шорохъ переворачиваемыхъ листовъ. Потомъ тихій, тонкій плачъ.
   -- Лида, Лидочка... Что съ тобой?
   Едва выговаривая отъ обильныхъ слезъ, она бросается ничкомъ на книгу и горестно кричитъ:
   -- Я не могу... найти... для тебя... страшную... невѣсту.
   Пожавъ плечами, сажусь за революцію; углубляюсь въ чтеніе. Тишина... Оглядываюсь.
   Съ непросохшими глазами, Лида держитъ передъ собой дверной ключъ и смотритъ на меня въ его отверстіе. Ее удивляетъ, что, если ключъ держать къ глазу близко, то я виденъ весь, а если отодвинуть, то только кусокъ меня.
   Кряхтя, она сползаетъ съ дивана, приближается ко мнѣ и смотритъ въ ключъ на разстояніи вершка отъ моей спины.
   И въ глазахъ ея сіяетъ неподдѣльное изумленіе и любопытство передъ неразрѣшимой загадкой природы.
  
  

ДѢТВОРА.

  
   Существуетъ такая рубрика шутокъ и остротъ, которая занимаетъ очень видное мѣсто на страницахъ юмористическихъ журналовъ, -- рубрика, безъ которой не обходится ни одинъ самый маленькій юмористическій отдѣлъ въ газетѣ.
   Рубрика эта -- "наши дѣти".
   Соль остротъ "наши дѣти" всегда въ томъ, что вотъ, дескать, какія ужасныя пошли нынче дѣти, какъ міръ измѣнился и какъ ребята постепенно дѣлаются совершенно невыносимыми, ставя своихъ родителей и знакомыхъ въ ужасное положеніе.
   Обыкновенно, остроты "наши дѣти" фабрикуются по одному и тому же методу:
   -- Бабушка, ты видѣла Лысую гору?
   -- Нѣтъ, милый.
   -- А какъ же папа говорилъ вчера, ты сущая вѣдьма?
   Или:
   -- Володя, поцѣлуй маму, -- говоритъ папа. -- Поблагодари ее за обѣдъ.
   -- А почему, -- говоритъ Володя, -- вчера дядя Гриша цѣловалъ въ будуарѣ маму передъ обѣдомъ?
   Или совсѣмъ просто:
   -- Дядя, ты лысый дуракъ?
   -- Что ты, Лизочка!
   -- Ну, да, мама. Ты сама же вчера сказала папѣ, что дядя -- лысый дуракъ.
   Бываютъ сюжеты настолько затасканные, что они уже перестаютъ быть затасканными, перестаютъ быть "дурнымъ тономъ литературы". Таковъ сюжетъ "наши дѣти".
   Поэтому, я и хочу разсказать сейчасъ исторію о "нашихъ дѣтяхъ".
   Отъ праздничныхъ расходовъ, отъ покупокъ разныхъ гусей, сапогъ, сардинъ, новаго самовара, икры и браслетки для жены -- у чиновника Плѣшихина осталось немного денегъ.
   Онъ остановился у витрины игрушечнаго магазина и, разглядывая игрушки, подумалъ:
   "Куплю-ка я что-нибудь особенное своему Ванькѣ. Этакое что-нибудь съ заводомъ и пружиной!"
   Зашелъ въ магазинъ.
   -- Дайте что-нибудь этакое для мальчишки восьми-девяти лѣтъ?
   Когда ему показали нѣсколько игрушекъ, онъ пришелъ въ восторгъ отъ искусно сдѣланнаго жокея на собакѣ: собака перебирала ногами, а жокей качался взадъ и впередъ и натягивалъ возжи, какъ живой. Долго смотрѣлъ на него Плѣшихинъ, смѣялся, удивлялся и просилъ завести снова и снова.
   Возвращаясь, ногъ подъ собой не чувствовалъ отъ радости, что напалъ на такую прекрасную вещь.
   Дома, раздѣвшись и проходя мимо дѣтской, услышалъ голоса. Пріостановился...
   -- О чемъ тамъ они совѣщаются? Мечтаютъ, навѣрное, ангелочки, о сюрпризахъ, гадаютъ, какіе кому достанутся подарки... Обуреваемы любопытствомъ -- будетъ ли елка... О, золотое дѣтство!
   Разговаривали трое: Ванька, Вова и Лидочка.
   -- Я все-таки, -- говорилъ Ванька, -- стою за то, чтобы ихъ не огорчать. Елку хотятъ устроить? Пусть! Картонажами ее увѣшать хотятъ -- пусть забавляются. Но я думаю, что съ нашей стороны требуется все-таки самая простая деликатность: мы должны сдѣлать видъ, что намъ это нравится, что намъ весело, что мы въ восторгѣ. Ну... можно даже попрыгать вокругъ елки и съѣсть пару леденцовъ.
   -- А по-моему, просто, -- сказалъ прямолинейный Вова, -- нужно выразить настоящее отношеніе къ этой пошлѣйшей елкѣ и ко всему тому, что отдаетъ сюсюканьемъ и благоглупостями нашихъ родителей. Къ чему это? Разъ это тоска...
   -- Милый мой! Ты забываешь о традиціи. Тебѣ-то легко сказать, а отецъ, можетъ быть, изъ-за этого цѣлую ночь спать не будетъ, онъ съ дѣтства привыкъ къ этому, безъ этого ему Рождество не въ Рождество. Зачѣмъ же безъ толку огорчать старика...
   -- И смѣшно, и противно, -- усмѣхнулся Вова, -- какъ это они нынче устраивали елку: заперлись въ гостиной, клеютъ какіе-то картонажи, фонарики. Зачѣмъ? Что такое! Когда я, нарочно, спросилъ, что тамъ дѣлается, тетя Нина отвѣтила: "Тамъ мамѣ шьютъ новое платье!..." Секретъ полишинеля!... Всѣ засмѣялись.
   -- Братцы! -- умоляюще сказалъ добросердечный Ванька. -- Во всякомъ случаѣ, ради Бога, не показывайте вида. Вы смотрите-ка, какъ я себя буду вести -- безъ неумѣренныхъ восторговъ, безъ переигрыванія, но просто сдѣлаю видъ, что я умиленъ, что у меня блестятъ глазки и сердце бьется отъ восторга. Сдѣлайте это и вы: порадуемъ стариковъ.
   Плѣшихинъ открылъ дверь и вошелъ въ дѣтскую сдѣлавъ видъ, что онъ ничего не слышалъ.
   -- Здравствуйте, дѣтки! Ваня, погляди-ка, какой я тебѣ подарочекъ принесъ! Съ ума сойти можно!
   Онъ развернулъ бумагу и пустилъ въ ходъ жокея верхомъ на собакѣ.
   -- Очень мило! -- сказалъ Ваня, захлопавъ въ ладоши. -- Какъ живой! Спасибо, папочка.
   -- Тебѣ это нравится?
   -- Конечно! Почему же бы этой игрушкѣ мнѣ не нравиться? Сработана на диво, въ замыслѣ и механикѣ много остроумія, выдумки. Очень, очень мило.
   -- Ваничка!!..
   -- Что такое?
   -- Милый мой! Ну, я тебя люблю -- ну, будь же и ты со мной откровененъ... Скажи мнѣ, какъ ты находишь эту игрушку и почему у тебя такой странный тонъ?
   Ванька смущенно опустилъ голову.
   -- Видишь ли, папа.... Если ты позволишь мнѣ быть откровеннымъ, я долженъ сказать тебѣ: ты совершенно не знаешь психологіи ребенка, его вкусовъ и влеченій (о, конечно, я не о себѣ говорю и не о Вовѣ -- о присутствующихъ не говорятъ). По моему, ребенку нужна игрушка примитивная, какой нибудь обрубокъ или тряпочная кукла, безъ носа и безъ глазъ, потому что ребенокъ большой фантазеръ и любитъ имѣть работу для своей фантазіи, надѣляя куклу всѣми качествами, которыя ему придутъ въ голову; а тамъ, гдѣ за него все уже представлено мастеромъ, договорено механикомъ -- тамъ уму его и фантазіи работать не надъ чѣмъ. Взрослые все время упускаютъ это изъ вида и, даря дѣтямъ игрушки, восхищаются ими больше сами, потому что фантазія ихъ суше, изощреннѣе и можетъ питаться только чѣмъ-то, доходящимъ до полной иллюзіи природы, мастерской поддѣлки подъ эту природу.
   Понуривъ голову, молча, слушалъ сына чиновникъ Плѣшихинъ.
   -- Такъ... Та-акъ! И елка, значитъ, какъ ты говорилъ давеча, тоже традиція, которая нужнѣе взрослымъ,чѣмъ ребятамъ?
   -- Ахъ, ты слышалъ?... Ну, что же дѣлать!... Во всякомъ случаѣ, мы настолько деликатны, что ни за что не дали бы вамъ почувствовать той пошлой фальши и того вашего смѣшного положенія, которыя для посторонняго ума такъ замѣтны...
   Чиновникъ Плѣшихинъ прошелся по комнатѣ раза три, задумавшись. Потомъ круто повернулся къ сыну и сказалъ:
   -- Раздѣвайся! Сейчасъ сѣчь тебя буду.
   На губахъ Ваньки промелькнула страдальческая гримаса.
   -- Пожалуйста... На твоей сторонѣ сила -- я знаю! И я понимаю, что то, что ты хочешь сдѣлать -- нужнѣе и важнѣе не для меня, а, главнымъ образомъ, для тебя. Не буду, конечно, говорить о дикости, о некультурности и скудости такого аргумента при спорѣ, какъ сѣченіе, драка... Это общее мѣсто. И если хочешь -- я даже тебя понимаю и оправдываю... Ты усталъ, заработался, измотался, истратился, у тебя настроеніе подавленное, сердитое, скверное... Нужно на комъ-нибудь сорвать злость -- на мнѣ, или на другомъ -- все равно! Ну, что жъ, -- разъ мнѣ выпало на долю стать объектомъ твоего дурного настроенія -- я покоряюсь и, добавлю, даже не сержусь. "Понять, -- сказалъ философъ, -- значитъ, простить".
   Старикъ Плѣшихинъ неожиданно вскочилъ со стула, махнулъ рукой, снялъ пиджакъ, жилетъ и легъ на коверъ.
   -- Что съ тобой, папа? Что ты дѣлаешь?
   -- Сѣки ты меня, что ужъ тамъ! -- сказалъ чиновникъ Плѣшихинъ и тихо заплакалъ.
   Во имя правды, во имя логики, во имя любви къ дѣтямъ авторъ принужденъ заявить, что все разсказанное -- ни болѣе ни менѣе, какъ сонное видѣніе чиновника Плѣшихина...
   Заснулъ чиновникъ -- и пригрезилось.
   И, однако, сердце сжимается, когда подумаешь, что дѣти нашихъ дѣтей, шагая въ уровень съ вѣкомъ, уже будутъ такими, должны быть такими -- какъ умные дѣтишки отсталаго чиновника...
   Пошли, Господь, всѣмъ намъ смерть за пять минутъ до этого.
  
  

БЛИНЫ ДОДИ.

  
   Безъ сомнѣнія, у Доди было свое настоящее имя, но оно какъ-то незамѣтно стерлось, затерялось, и хотя этому парню уже шестой годъ -- онъ для всѣхъ Додя, и больше ничего.
   И будетъ такъ расти этотъ мужчина съ загадочной кличкой "Додя", будетъ расти, пока не пронюхаетъ какая-нибудь проворная гимназисточка въ черномъ передничкѣ, что пятнадцатилѣтняго Додю, на самомъ дѣлѣ, зовутъ иначе, что неприлично ей звать взрослаго кавалера какой-то собачьей кличкой, и впервые скажетъ она замирающимъ отъ волненія голосомъ:
   -- Ахъ, зачѣмъ вы мнѣ такое говорите, Дмитрій Михайловичъ?
   И сладко забьется тогда сердце Доди, будто впервые шагнувшаго въ заманчивую остро-любопытную область жизни взрослыхъ людей: "Дмитрій Михайловичъ!..." О, тогда и онъ докажетъ же ей, что онъ взрослый человѣкъ: онъ женится на ней.
   -- Дмитрій Михайловичъ, зачѣмъ вы цѣлуете мою руку! Это нехорошо.
   -- О, не отталкивайте меня, Евгенія (это вмѣсто Женички-то!) Петровна.
   Однако, все это въ будущемъ. А пока Додѣ -- шестой годъ, и никто, кромѣ матери и отца, не знаетъ какъ его зовутъ на самомъ дѣлѣ: Даніилъ ли, Дмитрій ли, или просто Василій (бываютъ и такія уменьшительныя у нѣжныхъ родителей).
   Характеръ Доди едва-едва начинаетъ намѣчаться. Но грани этого характера выступаютъ довольно рѣзко: онъ любитъ все пріятное и съ гадливостью, омерзеніемъ относится ко всему непріятному: въ восторгѣ отъ всего сладкаго; ненавидитъ горькое, любитъ всякій шумъ, чѣмъ бы и кѣмъ бы онъ ни былъ произведенъ; боится тишины, инстинктивно, вѣроятно, чувствуя въ ней начало смерти... Съ восторгомъ измазывается грязью и пылью съ головы до ногъ; съ ужасомъ приступаетъ къ умыванію; очень возмущается, когда его наказываютъ; но и противоположное ощущеніе -- ласки близкихъ ему людей -- вызываютъ въ немъ отвращеніе.
   Однажды въ гостяхъ у Додиныхъ родителей сидѣли двое: красивая молодая дама Нина Борисовна и молодой человѣкъ Сергѣй Митрофановичъ, не спускавшій съ дамы застывшаго въ полномъ восторгѣ взора. И было такъ: молодой человѣкъ, установивъ прочно и надолго свои глаза на лицѣ дамы, машинально взялъ земляничную "соломку" и сталъ разсѣянно откусывать кусокъ за кускомъ, а дама, замѣтивъ вертѣвшагося тутъ же Додю, схватила его въ объятія и, тиская мальчишку, осыпала его цѣлымъ градомъ бурныхъ поцѣлуевъ.
   Додя отбивался отъ этихъ ласкъ съ энергіей утопающаго матроса, борящагося съ волнами, извивался въ нѣжныхъ теплыхъ рукахъ, толкалъ даму въ высокую пышную грудь и кричалъ съ интонаціями дорѣзываемаго человѣка:
   -- Пусс... ти, дура! Ос... ставь, дура!
   Ему страшно хотѣлось освободиться отъ "дуры" и направить все свое завистливое вниманіе на то, какъ разсѣянный молодой человѣкъ поглощаетъ земляничную соломку. И Додѣ страшно хотѣлось быть на мѣстѣ этого молодого человѣка, а молодому человѣку еще больше хотѣлось быть на мѣстѣ Доди. И одинъ, отбиваясь отъ нѣжныхъ объятій, а другой, печально похрустывая земляничной соломкой, -- съ бѣшеной завистью поглядывали другъ на друга.
   Такъ -- слѣпо и нелѣпо распредѣляетъ природа дары свои.
   Однако, справедливость требуетъ отмѣтить, что молодой человѣкъ, въ концѣ концовъ, добился отъ Нины Борисовны такихъ же ласкъ, которыя получилъ и Додя. Только молодой человѣкъ велъ себя совершенно иначе: не отбивался, не кричалъ: "оставь, дура", а тихо, безропотно, съ оттѣнкомъ даже одобренія, покорился своей вѣковѣчной мужской участи...
   Кромѣ перечисленныхъ Додиныхъ чертъ, въ характерѣ его есть еще одна черта: онъ -- страшный пріобрѣтатель. Черта эта тайная, онъ не высказываетъ ее. Но увидѣвъ, напримѣръ, какой-нибудь красивый домъ, шепчетъ себѣ подъ носъ: "хочу, чтобы домъ былъ мой". Лошадь ли онъ увидитъ, первый ли снѣжокъ, выпавшій на дворѣ, или приглянувшагося ему городового, -- Додя, шмыгнувъ носомъ, сейчасъ же прошепнетъ: "Хочу, чтобы лошадь была моя; чтобъ снѣгъ былъ мой; чтобы городовой былъ мой".
   Рыночная стоимость желаемаго предмета не имѣетъ значенія. Однажды, когда Додина мать сказала отцу:
   "А, знаешь, докторъ нашелъ у Марины Кондратьевны камни въ печени", -- Додя сейчасъ же прошепталъ себѣ подъ носъ: "хочу, чтобы у меня были камни въ печени".
   Славный, безкорыстный ребенокъ.
   Когда мама, поглаживая шелковистый Додинъ затылокъ, сообщила ему:
   -- Завтра у насъ будутъ блины...
   Додя не преминулъ подумать: "хочу, чтобы блины были мои", и спросилъ вслухъ:
   -- А что такое блины?
   -- Дурачекъ! Развѣ ты не помнишь, какъ у насъ были блины въ прошломъ году?
   Глупая мать не могла понять, что для пятилѣтняго ребенка протекшій годъ -- это что-то такое громадное, монументальное, что, какъ Монбланъ, заслоняетъ отъ его глазъ предыдущіе четыре года. И съ годами эти Монбланы все уменьшаются и уменьшаются въ ростѣ, дѣлаются пригорками, которые не могутъ заслонить отъ зоркихъ глазъ зрѣлаго человѣка его богатаго прошлаго, ниже, ниже дѣлаются пригорки, пока не останется одинъ только пригорокъ -- увѣнчанный каменной плитой, да покосившимся крестомъ.
   Годъ жизни наглухо заслонилъ отъ Доди прошлогодніе блины. Что такое блины? Ѣдятъ ихъ? Можно ли на нихъ кататься? Можетъ, это народъ такой -- блины? Ничего, въ концѣ концовъ, неизвѣстно.
   Когда кухарка Марья ставила съ вечера опару -- Додя смотрѣлъ на нее съ почтительнымъ удивленіемъ и даже, боясь втайнѣ, чтобы всемогущая кухарка не раздумала почему-нибудь дѣлать блины, -- искательно почистилъ ручонкой край ея черной кофты, вымазанной мукой.
   Этого показалось ему мало:
   -- Я люблю тебя, Марья, -- признался онъ дрожащимъ голосомъ.
   -- Ну, ну. Ишь, какой ладный мальчушечка.
   -- Очень люблю. Хочешь, я для тебя у папы папиросокъ украду?
   Марья дипломатично промолчала, чтобы не быть замѣшанной въ назрѣвающей уголовщинѣ, а Додя вихремъ помчался въ кабинетъ и сейчасъ же принесъ пять папиросокъ. Положилъ на край плиты.
   И снова дипломатичная Марья сдѣлала видъ, что не замѣтила награбленнаго добра. Только сказала ласково:
   -- А теперь иди, Додикъ, въ дѣтскую. Жарко тутъ, братикъ.
   -- А блины-то... будутъ?
   -- А для чего же опару ставлю!
   -- Ну, то-то.
   Уходя, подкрѣпилъ на всякій случай: -- Ты красивая, Марья.
  
   Положивъ подбородокъ на край стола, Додя надолго застылъ въ нѣмомъ восхищеніи...
   Какія красивыя тарелки! Какая чудесная черная икра... Что за поражающая селедка, убранная зеленымъ лукомъ, свеклой, маслинами. Какая красота -- эти плотныя, слежавшіяся сардинки. А въ развалившуюся на большой тарелкѣ неизвѣстную нѣжно-розовую рыбу Додя даже ткнулъ пальцемъ, спрятавъ моментально этотъ палецъ въ ротъ съ дѣланно-разсѣяннымъ видомъ... (-- Гмъ!... Соленое).
   А впереди еще блины -- это таинственное странное блюдо, ради котораго собираются гости, дѣлается столько приготовленій, вызывается столько хлопотъ.
   -- "Посмотримъ, посмотримъ, -- думаетъ Додя, бродя вокругъ стола. -- Что это тамъ у нихъ за блины такіе?..."
   Собираются гости...
   Сегодня Додя первый разъ посаженъ за столъ вмѣстѣ съ большими, и поэтому у него широкое поле для наблюденій.
   Сбиваетъ его съ толку поведеніе гостей.
   -- Анна Петровна -- семги! -- настойчиво говоритъ мама.
   -- Ахъ, что вы, душечка, -- ахаетъ Анна Петровна. -- Это много! Половину этого куска. Ахъ, нѣтъ, я не съѣмъ!
   -- "Дура", -- рѣшаетъ Додя.
   -- Спиридонъ Иванычъ! Рюмочку наливки. Сладенькой, а?
   -- Нѣтъ, ужъ я лучше горькой рюмочку выпью.
   -- "Дуракъ!" -- удивляется про себя Додя.
   -- Семенъ Афанасьичъ! Вы, право, ничего не кушаете!..
   -- "Врешь" -- усмѣхается Додя. -- "Онъ ѣлъ больше всѣхъ. Я видѣлъ".
   -- Сардинки? Спасибо, Спиридонъ Иваньиъ. Я ихъ не ѣмъ.
   -- "Сумасшедшая какая-то, -- вздыхаетъ Додя. -- Хочу чтобъ сардинки были мои"...
   Марина Кондратьевна, та самая, у которой камни въ печени, беретъ на кончикъ ножа микроскопическій кусочекъ икры.
   "Ишь ты, -- думаетъ Додя. -- Навѣрное, боится побольше-то взять: мама такъ по рукамъ и хлопнетъ за это. Или просто задается, что камни въ печени. Рохля".
   Подаютъ знаменитые долгожданные блины.
   Все со звѣрскимъ выраженіемъ лица набрасываются на нихъ. Набрасывается и Додя. Но тотчасъ же опускаетъ голову въ тарелку и, купая локонъ темныхъ волосъ въ жидкомъ маслѣ, горько плачетъ.
   -- Додикъ, милый, что ты? Кто тебя обидѣлъ?...
   -- Бли... ны...
   -- Ну? Что блины? Чѣмъ они тебѣ не нравятся?
   -- Такіе... круглые...
   -- Господи... Такъ что жъ изъ этого? Обрѣжу тебѣ ихъ по краямъ, -- будутъ четырехугольные...
   -- И со сметаной...
   -- Такъ можно безъ сметаны, чудачина ты!
   -- Такъ они тѣстяные!
   -- А ты какіе бы хотѣлъ? Бумажные, что ли?
   -- И... не сладкіе.
   -- Хочешь, я тебѣ сахаромъ посыплю?
   Тихій плачъ переходитъ въ рыданіе. Какъ они не хотятъ понять, эти тупоголовые дураки, что Додѣ блины просто не нравятся, что Додя разочаровался въ блинахъ, какъ разочаровывается взрослый человѣкъ въ жизни! И никакимъ сахаромъ его не успокоить.
   Плачетъ Додя.
   Боже! Какъ это все красиво, чудесно началось -- все, начиная отъ опары и вкуснаго блиннаго чада -- и какъ все это пошло, обыденно кончилось: Додю выслали изъ-за стола.
   Гости разошлись.
   Измученный слезами, Додя прикурнулъ на маленькомъ диванчикѣ. Отыскавъ его, мать беретъ на руки отяжелѣвшее отъ дремоты тѣльце и ласково шепчетъ:
   -- Ну, ты... блиноѣдъ африканскій... Наплакался?
   И тутъ же, обращаясь къ отцу, перебрасываетъ свои мысли въ другую плоскость:
   -- А знаешь, говорятъ, Антоновскій получилъ отъ Мразича оскорбленіе дѣйствіемъ.
   И, подымая отяжелѣвшія вѣки, съ усиліемъ шепчетъ обуреваемый пріобрѣтательскимъ инстинктомъ Додя:
   -- Хочу, чтобы мнѣ было оскорбленіе дѣйствіемъ.
   Тихо мерцаетъ въ дѣтской красная лампадка. И еще слегка пахнетъ всепроникающимъ блиннымъ чадомъ...
  
  

РЕСТОРАНЪ "ВЕНЕЦІАНСКІЙ КАРНАВАЛЪ".

Глава I. Открытіе.

   Недавно, плывя по лѣнивому венеціанскому каналу на лѣнивой гондолѣ, управляемой лѣнивымъ грязноватымъ парнемъ, я подумалъ отъ нечего дѣлать:
   -- Что если бы судьба занесла моего отца въ Венецию? Какую бы торговлю открылъ этотъ неугомонный купецъ, этотъ удивительный безпокойный коммерсантъ?
   И тутъ же я мысленно отвѣтилъ самъ себѣ:
   -- Торговлю лошадиной упряжью открылъ бы мой отецъ. И если бы черезъ мѣсяцъ онъ ликвидировалъ предпріятіе за отсутствіемъ покупателей, то его коммерческая жилка потянула бы его на другое предпріятіе: торговлю велосипедами.
   О, Боже мой! Есть такой сортъ неудачниковъ, который всю жизнь торгуетъ на венеціанскихъ каналахъ велосипедами.
   Исторія ресторана "Венеціанскій карнавалъ", этого страннаго чудовищнаго предпріятія, -- до сихъ поръ стоитъ передо мною во всѣхъ подробностяхъ, хотя прошло уже двадцать четыре года съ тѣхъ поръ -- какъ быстро несемся мы къ могилѣ...
   Я былъ тогда настолько малъ, что всѣ люди казались мнѣ громадными, значительными, достойными всяческаго уваженія и преклоненія, а значительнѣе и умнѣе всѣхъ казался мнѣ отецъ, несмотря на то, что къ тому времени три бакалейныхъ магазина его сгорѣли или прогорали -- я въ тѣ годы не могъ уяснить себѣ разницы между этими двумя почти одинаковыми словами.
   Глухіе разговоры объ открытіи ресторана начались среди взрослыхъ давно, и чѣмъ дальше, тѣмъ больше росла и укрѣплялась эта идея. Мнѣ трудно прослѣдить полное ея развитіе и начало осуществленія, потому что въ воспоминаніяхъ дѣтства часто, на каждомъ шагу, встрѣчаются черные зіяющіе провалы, которые ослабѣвшая память не можетъ ничѣмъ засыпать... Лучше ужь обходить эти бездны, не пытаясь изслѣдовать ихъ туманную глубину, -- а то еще завязнешь и не выберешься на свѣжій воздухъ.
   Основаніе ресторана "Венеціанскій карнавалъ" я считаю съ того момента, когда стекольщикъ подарилъ мнѣ кусокъ оконной замазки, которая цѣликомъ пошла на задѣлываніе замочныхъ скважинъ въ дверяхъ. Какъ членъ нашей дѣятельной семьи, я хотѣлъ этой работой внести свою скромную лепту въ общее строительство, но меня поколотили, и я до вечера просидѣлъ въ углу за печкой, следя за остаткомъ замазки, прилипшей къ башмаку моего отца и весело носившейся съ нимъ изъ угла въ уголъ...
   Вотъ -- замазка на башмакѣ отца, запахъ краски и растерянное лицо матери -- это и было начало "Венеціанскаго карнавала".
   Открывая "Карнавалъ", отецъ, очевидно, искалъ новые пути. Нѣсколько уже существовавшихъ ресторановъ сгруппировались въ центрѣ на главныхъ улицахъ нашего городка и влачили они прежалкое существованіе, а отецъ выбралъ для своего предпріятія окраину -- одну изъ безчисленныхъ "продольныхъ", кольцомъ опоясавшихъ центръ маленькаго черноморскаго городка...
   Мать возражала:
   -- Вотъ глупости! Ну, кто пойдетъ сюда? Что за чушь! Вѣдь это форменная слободка.
   Отецъ дружески хлопалъ ее по рукѣ:
   -- Ничего... Будущее покажетъ.
   Мнѣ очень понравилась большая прохладная комната, сплошь уставленная бѣлоснѣжными столами, солидный буфетъ и прилавокъ, украшенный бутылками и вкусными закусками.
  

Глава II. Персоналъ "Венеціанскаго карнавала".

  
   Штатъ прислуги былъ невеликъ (отецъ предполагалъ значительно увеличить его на будущее время) -- слуга Алексѣй, поваръ и поваренокъ.
   Алексѣй обворожилъ меня своей особой: отъ него такъ вкусно пахло потомъ здороваго, сильнаго парня, онъ былъ такъ благожелательно лѣнивъ, такъ безумно храбръ, такъ ловко воровалъ у отца папиросы, что мечтой моей жизни сдѣлалось -- быть во всемъ на него похожимъ, а впослѣдствіи постараться заполучить себѣ такое же мѣстечко, которое онъ занималъ теперь съ присущимъ ему одному презрительнымъ шикомъ. Я любовался его длинными кривыми ногами и мечталъ: "ахъ, когда-то у меня еще будутъ такія длинныя кривыя ноги", терся объ его выгорѣвшій засаленный пиджакъ, и думалъ "сколько еще лѣтъ нужно ждать, чтобы моя курточка приняла такой пріятный уютный видъ". Да! Это былъ настоящій человѣкъ.
   -- Алексѣй! спрашивалъ я, положивъ голову на его животъ (обыкновенно, мы забирались куда-нибудь въ чуланъ со съѣстнымъ, или на диванъ въ пустынной билліардной и, лежа въ удобныхъ позахъ, съ наслажденіемъ вели длинные разговоры). -- Алексѣй! Могъ бы ты поколотить трехъ матросовъ?
   -- Я? Трехъ?
   Презрительная, красиво-наглая мина искажала его лицо.
   -- Я пятерыхъ колотилъ по мордасамъ.
   -- А что же они?
   -- Да что-жъ... убѣжали.
   -- А разбойники страшнѣе?
   -- Разбойники? Да чѣмъ же страшнѣе? Только что людей рѣжутъ, а то такіе же люди, какъ и мы съ тобой.
   -- Ты бы могъ ихъ поубивать?
   Онъ усмѣхался прекрасными толстыми губами (никогда у меня не будетъ такихъ толстыхъ губъ -- печально думалъ я):
   -- Да ужъ получили бы они отъ меня гостинецъ...
   -- А ты кого-нибудь убивалъ?
   -- Да... бывало... -- зѣвота и плевокъ прерывали его рѣчь (прекрасная зѣвота! чудесный неподражаемый плевокъ!) -- въ Перекопѣ четырехъ зарѣзалъ.
   Это чудовищное преступленіе леденило мой мозгъ.Что за страшная личность! Что ему, въ сущности, стоитъ зарѣзать сейчасъ и меня, безпомощнаго человѣчка.
   -- А знаешь, Алексѣй, -- говорю я, гладя заискивающе его угловатое плечо, -- я у папы для тебя сегодня выпрошу двадцать папиросокъ.
   -- Просить не надо, -- разсудительно качаетъ головой этотъ худощавый головорѣзъ. -- Лучше украдь потихоньку.
   -- Ну, украду.
   -- А что, Алексѣй, если бы тебя кто-нибудь обидѣлъ?.. Что бы ты...
   -- Да ужъ разговоръ короткій былъ бы...
   -- Убилъ бы? Задушилъ?
   -- Какъ щененка. Одной рукой.
   Онъ цинично смѣется. У меня по спинѣ ползетъ холодокъ:
   -- А папу... Ну, если бы, скажемъ, папа отказалъ тебѣ отъ мѣста?
   -- А что-жъ твой папа? Брилліантовый, что-ли? Туда ему и дорога.
   Послѣ такого разговора я цѣлый день бродилъ, какъ потерянный, нося въ сердцѣ безмѣрную жалость къ обреченному отцу. О, Боже! Этотъ большой высокій человѣкъ все время ходилъ по краю пропасти, и даже не замѣчалъ всего ужаса своего положенія. О, если бы суровый Алексѣй смягчился...
   Поваръ Никодимовъ, изгрызанный жизнью старичекъ, быль человѣкъ другого склада: онъ былъ скептикъ и пессимистъ.
   -- Къ чему все это? -- говаривалъ онъ, сидя на скамеечкѣ у воротъ.
   -- Что такое? -- спрашивалъ собесѣдникъ.
   -- Да это... все.
   -- Что все?
   -- Вотъ это: деревья, дома, собаки, пароходы?
   Собесѣдникъ бывалъ озадаченъ.
   -- А... какъ же?
   -- Да никакъ. Очень просто.
   -- Однако же...
   -- Чего тамъ "однако же!". Глупо. Я, напримѣръ, Никодимовъ. Да, можетъ быть, я желаю быть Альфредомъ?! Что вы на это скажете?
   -- Не имѣете права.
   -- Да? Мерси васъ за вашу глупость. А они, значить, имѣютъ право свое это ресторанное заведеніе называть "Венеціанскій карнавалъ"? Почему? Что такое? Гдѣ карнавалъ? Почему венеціанскій? Безсмысленно. А почему, напримѣръ, я въ желе не могу соли насыпать? Что? Невкусно? А почему въ супъ -- вкусно. Все это не то, не то, и не то.
   Въ глазахъ его читалась скорбь.
   Однажды мать подарила ему почти новые отцовскіе башмаки. Онъ взялъ ихъ съ благодарностью. Но, придя въ свою комнату, поставилъ подарокъ на столъ и застоналъ:
   -- Все это не то, не то, и не то!
   Пахло отъ него жаренымъ лукомъ. Если Алексѣя я любилъ и гордился имъ, если къ Никодимову былъ равнодушенъ, то поваренка Мотьку ненавидѣлъ всѣмъ сердцемъ. Этотъ мальчишка оказывался всегда впереди меня, всегда на первомъ мѣстѣ.
   -- А что, Мотька, -- самодовольно сказалъ я однажды, -- мнѣ мама сегодня дала рюмку водки на зубъ подержать -- у меня зубъ болѣлъ. Прямо огонь!
   -- Подумаешь -- счастье! Я иногда такъ нарѣжусь водкой, какъ свинья. Пьешь, пьешь, чуть не лопнешь. Да, и, вообще, я веду нетрезвый образъ жизни.
   -- Да? -- равнодушно сказалъ я, скрывая бѣшеную зависть (гдѣ онъ подцѣпилъ такую красивую фразу?) -- А я нынче пробовалъ со ступенекъ прыгать -- уже съ четвертой могу.
   -- Удивилъ! -- дерзко захохоталъ онъ. -- Да меня анадысь кухарка такъ сверху толкнула, что я всѣ ступеньки пересчиталъ. Морду начисто стеръ. Что кровищи вышло -- страсть!
   Положительно, этотъ ребенокъ былъ неуязвимъ.
   -- Мой отецъ, -- говорилъ я, напряженно шаркая ногой по полу, -- поднимаетъ одной рукой три пуда.
   -- Эге! Удивилъ! А у меня отца и вовсе нѣтъ.
   -- Какъ нѣтъ? А гдѣ же онъ?
   -- Нѣтъ, и не было. Одна матка есть. Что, взялъ?
   -- А чѣмъ же лучше, если отца нѣтъ? По моему, хуже...
   -- Ахъ ты, кочерыжка! Тебя-то иногда отецъ за ухо дернетъ, а меня накося! Никакой отецъ не дернетъ.
   Этотъ поваренокъ умѣлъ устраиваться въ жизни. Никогда мнѣ не случалось видѣть человѣка, который бы жилъ съ такимъ комфортомъ и такъ независимо, какъ этотъ поваренокъ. Однажды я признался ему, что не люблю его.
   -- Удивилъ! -- захохоталъ онъ. -- А я не только тебя не люблю, но плевать хотѣлъ и растереть.
   Я, молча, ушелъ, и про себя рѣшилъ: лѣтъ черезъ тридцать, когда я выросту, этотъ мальчишка вылетитъ изъ нашего дома.
  

Глава III. Торговля.

  
   Въ первый день на открытіи ресторана было много народа: священникъ, дьяконъ, наши друзья и знакомые. Всѣ ѣли, пили, и, чокаясь, говорили:
   -- Ну... дай Богъ. Какъ говорится.
   -- Спасибо, -- повторялъ, кланяясь всѣмъ растроганный отецъ. -- Ей Богу, спасибо.
   Я сидѣлъ возлѣ него и знакомые спрашивали:
   -- Ну, какъ ты поживаешь? Прехорошенькій мальчишка! Славный ребенокъ.
   Они цѣловали меня и трепали по щекѣ.
   -- Ага, -- разсуждалъ я, -- разъ я такой хорошій -- можно отъ нихъ кое-что и подцѣпить.
   Когда отецъ ушелъ распорядиться насчетъ вина, я обратился къ толстому купцу, который называлъ меня "славнымъ мужчиной и наслѣдникомъ".
   -- Дайте мнѣ сардинку, которую вы кушаете.
   -- Я тебѣ дамъ такую сардинку, -- прошепталъ купецъ, -- что ты со стула слетишь.
   Худая благожелательная дама, назвавшая меня достойнымъ ребенкомъ, ѣла икру.
   -- Можно мнѣ кусочекъ?.. -- обратилъ я на нее молящій взоръ.
   -- Пошелъ вонъ, дуракъ. Проси у матери.
   -- Ловкая, -- подумалъ я. -- А если я уже получилъ у матери.
   Пришелъ отецъ.
   -- Ну, сказалъ толстый купецъ. -- Теперь за здоровье вашего наслѣдника. Дай Богъ, какъ говорится.
   Я почувствовалъ себя героемъ.
   -- А что, -- сказалъ я поваренку послѣ обѣда, -- а они за мое здоровье пили.
   -- Удивилъ, -- пожалъ плечами этотъ неуязвимый мальчишка, -- да мнѣ мать вчера чуть голову не разбила водочной бутылкой -- и то ничего.
   На другой день ресторанъ открыли въ 12 часовъ утра. Было жаркое лѣто и вся пустынная улица съ рядомъ мелкихъ домишекъ дремала въ горячей пыли. Отецъ сидѣлъ на крыльцѣ и читалъ газету. Въ половинѣ третьяго всталъ, полюбовался на вывѣску "Венеціанскій карнавалъ", и пошелъ распорядиться насчетъ обѣда.
   Въ этотъ день въ "Венеціанскомъ карнавалѣ" не было ни одного гостя.
   -- Ничего, -- сказалъ отецъ вечеромъ: -- еще не привыкли.
   -- Да кому же привыкать, -- возразила мать. -- Тутъ вѣдь и народу нѣтъ.
   -- Зато и конкурренціи нѣтъ! А въ центрѣ эти рестораны, какъ сельди въ бочкѣ. И жалко ихъ и смѣшно.
   На второй день въ три часа пополудни въ ресторанъ зашелъ неизвѣстный человѣкъ въ форменномъ картузѣ. Все пришло въ движеніе: Алексѣй схватилъ салфетку и сталь бѣгать по ресторану, размахивая ею, какъ побѣжденные -- бѣлымъ флагомъ. Отецъ, скрывая приливъ радости, зашелъ солидно за прилавокъ, а сестренка помчалась на кухню предупредить повара, что "каша заваривается".
   -- Чѣмъ могу служить? -- спросилъ отецъ.
   -- Не найдется-ли размѣнять десяти рублей? -- спросилъ незнакомецъ.
   Ему размѣняли и онъ ушелъ.
   -- Уже заходятъ, -- сказалъ отецъ. -- Хорошій знакъ. Начинаютъ привыкать.
   И его взглядъ задумчиво и выжидательно бродилъ по пыльной улицѣ, по которой шатались пыльныя куры, ребенокъ съ деревянной ложкой въ зубахъ и голыми ногами, да тащился, держась за стѣны, подвыпившій человѣкъ, очевидно, еще не привыкшій къ нашему "Карнавалу", и накачавшій себя гдѣ-либо въ центрѣ или на базарѣ...
   Улица дремала, и только порывистый Мотька, мчавшійся изъ мелочной, оживлялъ пейзажъ.
   -- Мотька, -- остановилъ я его, -- меня скоро учить начнутъ. Что, съѣлъ?
   -- Удивилъ! -- захихикалъ онъ. -- А меня не будутъ совсѣмъ учить. Это, братъ, получше.
   Этотъ поваренокъ даже пугалъ меня своей увертливостью и умѣньемъ извлечь выгоду изъ всего..
   Только на третій день богъ Меркурій и богъ Вакхъ сжалились надъ моимъ отцомъ и спустились на землю въ видѣ двухъ чрезвычайно застѣнчивыхъ юношей, собравшихся вести разгульную, порочную жизнь.
   Эти юноши зашли въ "Венеціанскій карнавалъ" уже вечеромъ и, забившись въ уголокъ, потребовали себѣ графинчикъ водки и закуски "позабористѣе".
   Отецъ держался бодро, но втайнѣ былъ потрясенъ, а Алексѣй такъ замахалъ бѣлой салфеткой, что самый жестокій побѣдитель былъ бы тронутъ и отдалъ бы приказъ прекратить бомбардировку крѣпости.
   Когда показалась въ дверяхъ не вѣрившая своимъ глазамъ мать, отецъ подмигнулъ ей и засмѣялся счастливымъ смѣхомъ.
   -- А что!? Вотъ тебѣ и трущоба!
   Все населеніе "Венеціанскаго карнавала" высыпало въ залъ, чтобы полюбоваться на диковинныхъ юношей. Сестренки прятались въ складкахъ платья матери, поваръ Никодимовъ высовывалъ изъ дверей свою худую физіономію, забывъ о заказанныхъ биткахъ, а Мотька, за его спиной, таращилъ глаза такъ, будто бы въ ресторанъ забрели попировать двое разукрашенныхъ перьями индѣйцевъ.
   Юноши, замѣтивъ ту сенсацію, которую они вызвали, отнесли ее на счетъ своихъ личныхъ качествъ и пріободрились.
   Одинъ откашлялся, передернулъ молодцевато плечами и сказалъ другому не совсѣмъ натуральнымъ басомъ:
   -- А что не шарахнуть ли намъ по лампадочкѣ?
   Другой согласился съ тѣмъ, что шарахнуть самое подходящее время, и оба выпили водки съ видомъ людей, окончательно махнувшихъ рукой на спасеніе грѣшной души въ будущей жизни.
   Вторую рюмку, по предложенію младшаго юноши, "саданули", третью "вдолбили", и такъ они развлекались этой невинной игрой до тѣхъ поръ, пока графинчикъ ни опустѣлъ, а юноши -- ни наполнились до краевъ.
   Отецъ приблизился къ нимъ, дружелюбно хлопнулъ старшаго по плечу и сказалъ:
   -- Ахъ, господа! Я такъ вамъ благодаренъ... Вы, такъ сказать, кладете основаніе... Починъ, какъ говорится, дороже денегъ. Разрѣшите мнѣ по этому случаю угостить васъ бутылочкой вина за мой счетъ.
   Старшій юноша не прекословилъ. Кивнулъ головой и сказалъ:
   -- Царапнемъ. Какъ ты думаешь?
   Младшій согласился съ тѣмъ, что "разсосать" бутылочку вина "недурственно". Онъ показался мнѣ тогда образцомъ благодушія, веселья и изящнаго балагурства. Юноши выпили вино и, когда спросили счетъ за съѣденное и выпитое раньше, отецъ категорически воспротивился этому.
   -- Ни за что я этого не позволю, -- твердо сказалъ онъ. -- Будемъ считать, что вы мои гости.
   -- Да какъ же такъ, -- простоналъ младшій, хватаясь за воспаленную голову. -- Это, какъ будто не того...
   -- Мм... да-съ, -- поддержалъ старшій. -- Оно не совсѣмъ "фельтикультяпно".
   Отецъ, наоборотъ, нашелъ въ своемъ поступкѣ всѣ признаки этого джентльменскаго понятія, и юноши, одаривъ Алексѣя двугривеннымъ, ушли, причемъ походка ихъ поразила меня своей сложностью и излишествомъ движеній. Два ряда столовъ указывали имъ прямой фарватеръ, выводившій на широкое открытое море -- на улицу, но юноши, какъ два утлыхъ суденышка, потерявшихъ руль, долго носились и кружились по комнатѣ, пока одинъ ни сѣлъ на мель, полетѣвъ съ размаха на столъ, а другой, пытаясь взять его на буксиръ, рухнулъ рядомъ.
   Мощный Алексѣй снялъ ихъ съ мели, вывелъ на улицу и они поплыли куда-то вдаль, покачиваясь и стукаясь боками о стѣны...
  

Глава IV. Печальные дни.

  
   Лѣто прошло и осень раскинула надъ городомъ свое сѣрое, мокрое крыло. Пыль на нашей улицѣ замѣсилась въ бѣлую липкую грязь, дождь тоскливо постукивалъ въ оконныя стекла, въ комнатахъ было темно, неуютно, и казалось, что міръ уже кончается что жить не стоить, что надъ всѣмъ пронесся упадокъ и смерть.
   Память моя сохранила лица и наружность всѣхъ посѣтителей, перебывавшихъ въ "Карнавалѣ"... Съ начала его основанія, ихъ было семь человѣкъ: два старыхъ казначейскихъ чиновника, хромой провизоръ, околоточный, управскій служащій, помѣщикъ Трещенко, у котораго сломалась бричка, какъ разъ противъ нашего ресторана и неизвѣстный рыжеусый человѣкъ, плотно пообѣдавшій и заявившій, что онъ забылъ деньги дома въ карманѣ другого пиджака. Этотъ человѣкъ такъ и не принесъ денегъ: я рѣшилъ, что или у него сгорѣлъ домъ, или воры украли пиджакъ, или, по-просту, его укокошили разбойники. И мнѣ было искренно жаль рыжеусаго неудачника.
   ...Былъ особенно грустный день. Вѣтеръ рвалъ послѣдніе листья мокрыхъ облѣзлыхъ уксусныхъ деревьевъ, уныло высовывавшихся изъ-за грязныхъ досчатыхъ заборовъ. Улица была пустынна, мертва, и двери "Карнавала", которыя такъ гостепріимно распахивались лѣтомъ, теперь были плотно закрыты, поднимая адскій визгъ, когда кто-либо изъ насъ безпокоилъ ихъ.
   Я сидѣлъ съ Алексѣемъ въ пустой билліардной и, куря папироску, изготовленную изъ спички, обернутой бумагой, слушалъ:
   -- И вотъ, братецъ мой, приходитъ ко мнѣ генералъ и говоритъ: "Вы будете Алексѣй Дмитричъ Моргуновъ?" "Такъ точно, я". "Садитесь, пожалуйста". "Ничего, говоритъ. Я и постою". "А только, говоритъ, такое дѣло, что моя дочка васъ видѣла и влюбилась, а я васъ прошу отступиться". -- Чего-съ? Не желаю!", "Я вамъ, говоритъ, домъ подарю, пару лошадей и десять тысячъ!". "Не нужно, говорю, мнѣ ни золота вашего, ни палатъ, потому все это у васъ наворовано, а дочка ваша должна нынче же ко мнѣ притить!". Видалъ? Вотъ онъ и говоритъ: "А я полиціймейстеру заявлю объ такомъ вашемъ дѣлѣ". Да сдѣлай милость. Хучь самому околодочному". Взялъ его за грудки, да и вывелъ, несмотря, что генералъ. Ну, хорошо. Пріезжаетъ полиціймейстеръ. "Вы Алексѣй Моргуновъ?". -- "А тебѣ какое дѣло?". -- "Такое, говоритъ, что на васъ жалоба". "Одинъ дуракъ, говорю, жалуется, а другой слушаетъ". "Отступитесь, -- говоритъ, -- Алексѣй Дмитричъ. А то, говоритъ, добромъ не кончится"... "Чего съ? Ахъ ты, селедка полицейская". "Прошу, говоритъ, не выражаться, а то взводъ городовыхъ пришлю и дѣло все закончу". "Присылай, говорю. Схватилъ его за грудки, да въ дверь. Ну, хорошо. Пріѣзжаетъ взводъ, ружья наголо -- прямо ко мнѣ!.."
   Сердце мое замерло... Я зналъ храбрость этого молодца, былъ увѣренъ въ его дикомъ неукротимомъ мужествѣ и свирѣпости, но страшныя слова "ружья наголо" и "взводъ" потрясли меня. Я посмотрѣлъ на него съ тайнымъ ужасомъ, замеръ отъ предчувствія самаго страшнаго и захватывающаго въ его героической борьбѣ съ генераломъ, -- но въ это время скрипнула дверь... вошелъ отецъ. Онъ былъ суровъ и чѣмъ-то разстроенъ.
   -- Вотъ ты гдѣ, каналья, -- проворчалъ онъ -- Мнѣ это надоѣло! Цѣлые дни валяешься по диванамъ, воруешь папиросы, а на столахъ въ ресторанѣ на цѣлый палецъ пыли. Получай расчета и уходи по-добру, поздорову.
   Сердце мое оборвалось и покатилось куда-то. Я вскрикнулъ и закрылъ лицо руками... Вотъ оно! Только бы не видѣть, какъ этотъ страшный безжалостный забіяка будетъ рѣзать отца, такъ неосторожно разбудившаго въ немъ звѣря. Только бы не слышать стоновъ моего несчастнаго родителя!
   Алексѣй спрыгнулъ съ дивана, выпрямился, потомъ наклонился и, упавъ на колѣни, завопилъ плачущимъ голосомъ:
   -- Вотъ чтобъ я лопнулъ, если бралъ папиросы. Чтобъ меня разорвало, если я не стиралъ пыли нынче утромъ! Только двѣ папиросочки и взялъ! Что-жъ его стирать пыль, если все равно уже недѣля, какъ никто въ ресторанъ не идетъ! Простите меня -- я никогда этого не сдѣлаю! Извините меня!
   О, чудо! Это крушитель генераловъ и полиціймейстеровъ хныкалъ, какъ младенецъ.
   -- Я исправлюсь! -- кричалъ онъ, бѣгая за отцомъ на колѣняхъ, съ проворствомъ и искусствомъ, поразившими меня. -- Я и не курю вовсе! Да и пыли-то вовсе нѣть!
   -- Э, все одинъ чортъ, -- устало сказалъ отецъ. -- Я закрываю ресторанъ. Наторговались.
  

Глава V. Ликвидація.

  
   ...Рядъ столовъ, съ которыхъ были содраны скатерти, напоминалъ аллею надгробныхъ плитъ... Драпировки висѣли пыльными клочьями -- впрочемъ, скоро и ихъ содралъ бойкій чрезвычайно разговорчивый еврей. Уже не пахло такъ весело и обѣщающе замазкой и масляной краской -- въ комнатахъ стоялъ запахъ пыли, пустоты и смерти.
   Въ темной столовой наша семья доѣдала запасы консервовъ и паштетовъ, какіе-то мрачные, зловѣщіе, выползшіе изъ невѣдомыхъ трущобъ родственники съ карканьемъ пили изъ стакановъ вино -- остатки погреба "Венеціанскаго карнавала", -- а въ кухнѣ поваръ Никодимовъ сидѣлъ на табуреткѣ съ грязнымъ узелкомъ въ рукахъ и шепталъ саркастически:
   -- Все это не то, не то и не то!..
   Посуда была свалена въ кучу въ темномъ углу, а Мотька сидѣлъ верхомъ на ведрѣ и чистилъ картофель -- больше для собственной практики и самоуслажденія, чѣмъ по необходимости.
   Я бродилъ среди этого разгрома, закаляя свое нѣжное дѣтское сердце, и мнѣ было жалко всего -- Никодимова, скатертей, кастрюль, драпировокъ, Алексѣя и вывѣски, потускнѣвшей и осунувшейся.
   Отецъ позвалъ меня.
   -- Сходи, купи бумаги и большихъ конвертовъ. Мнѣ нужно кое-кому написать.
   Я одѣлся и побѣжалъ. Вернулся только черезъ полчаса.
   -- Почему такъ долго? -- спросилъ отецъ.
   -- Да тутъ нигдѣ нѣтъ! Всѣ улицы обѣгалъ... Пришлось идти на Большую Морскую. Прямо ужасъ.
   -- Ага... -- задумчиво прошепталъ отецъ. -- Такой большой раіонъ и ни одного писчебумажнаго магазина. А... гм... Не идея-ли это? Попробую-ка я открыть тутъ писчебумажный магазинъ!..
   -- А что, -- говорилъ я Мотькѣ вечеромъ того же дня -- А отецъ открываетъ конверточный магазинъ.
   -- Большая штука! -- вздернулъ плечами этотъ анаѳемскій поваренокъ. -- А моя матка отдаетъ меня къ сапожнику. Сапожникъ, братъ, какъ треснетъ колодкой по головешкѣ -- такъ и растянешься. Какой человѣкъ слабый -- то и сдохнетъ. Это тебѣ не конверты!
   И въ сотый разъ увидѣлъ я, что ни мнѣ, ни отцу не угнаться за этимъ практичнымъ ребенкомъ, который такъ умѣло и ловко устраивалъ свои дѣлишки...
  
  

КРИВЫЕ УГЛЫ.

Глава I. Пріѣздъ.

   Гимназистъ 6-го класса харьковской гимназіи Поползухинъ пріѣхалъ, въ качествѣ репетитора, въ усадьбу помѣщика Плантова -- "Кривые углы".
   Ѣхать пришлось восемьсотъ верстъ по желѣзной дорогѣ, восемьдесятъ -- лошадьми, а восемь -- идти пѣшкомъ, такъ какъ кучеръ отъ совершенно неизвѣстныхъ причинъ неожиданно оказался до того пьянымъ, что свалился на лошадь и, погрозивъ Поползухину грязнымъ кулакомъ, молніеносно заснулъ.
   Поползухинъ потащилъ чемоданъ на рукахъ и, усталый, разстроенный, къ вечеру добрелъ до усадьбы "Кривые углы".
   Неизвѣстная дѣвка выглянула изъ окна флигеля, увидѣвъ его, выпала оттуда на землю и, съ крикомъ ужаса, понеслась въ барскій домъ.
   Поджарая старуха выскочила на крыльцо дома, всплеснула руками и, подскакивая на ходу, убѣжала въ заросшій, глухой садъ.
   Маленькій мальчикъ осторожно высунулъ голову изъ дверей голубятни, увидѣлъ гимназиста Поползухина съ чемоданомъ въ рукахъ, показалъ языкъ и горько заплакалъ:
   -- Чтобъ ты пропалъ, собачій учитель! Напрасно я укралъ для кучера Афанасія бутылку водки, чтобъ онъ завезъ тебя въ лѣсъ и бросилъ. Обожди, оболью я тебѣ кустюмъ черниломъ!
   Поползухинъ погрозилъ ему пальцемъ, вошелъ въ домъ и, не найдя никого, сѣлъ на деревянный диванъ.
   Парень лѣтъ семнадцати вышелъ съ грязной тарелкой въ рукахъ, остановился при видѣ гимназиста и долго стоялъ такъ, обомлѣвшій, съ круглыми отъ страха глазами. Постоявъ немного, уронилъ тарелку, сталъ на колѣни, подобралъ осколки въ карманы штановъ и ушелъ.
   Вышелъ толстый человѣкъ въ халатѣ, съ трубкой. Пососалъ ее задумчиво, разогналъ волосатой рукой дымъ и сказалъ громко:
   -- Навѣрно, это самый учитель и есть. Пріѣхалъ съ чемоданомъ. Да-съ. Сидитъ на диванѣ. Такъ то, братъ Плантовъ. Учитель къ тебѣ пріѣхалъ.
   Сообщивъ самому себѣ эту новость, помѣщикъ Плантовъ обрадовался, заторопился, захлопалъ въ ладоши, затанцовалъ на толстыхъ ногахъ.
   -- Эй, кто есть? Копанчукъ, Павло! Возьмите его чемоданъ! А что, учитель, играете вы въ кончины?
   -- Нѣтъ, -- сказалъ Поползухинъ. -- А вашъ мальчикъ меня языкомъ дразнилъ.
   -- Высѣку. Да это нетрудно: сдаются карты вмѣстѣ съ кончинами... Пойдемъ, покажу...
   Схвативъ Поползухина за рукавъ, онъ потащилъ его во внутреннія комнаты; въ столовой они наткнулись на нестарую женщину въ темной кофтѣ, съ бантомъ на груди.
   -- Чего ты его тащишь? Опять, навѣрно, со своими проклятыми картами? Дай ты ему лучше отдохнуть, умыться съ дороги.
   -- Здравствуйте, сударыня. Я учитель Поползухинъ изъ города.
   -- Ну, что-жъ дѣлать, -- вздохнула она. -- Мало ли съ кѣмъ какъ бываетъ. Иногда и среди учителей попадаются хорошіе люди. Только ужъ ты у насъ, сдѣлай милость, мертвецовъ не рѣжь.
   -- Зачѣмъ же мнѣ ихъ рѣзать? -- удивился Поползухинъ.
   -- То-то и я говорю -- незачѣмъ. Отъ Бога грѣхъ и отъ людей срамъ. Пойди къ себѣ, хоть лицо оплесни. Обпылило тебя.
   Таковъ былъ первый день пріѣзда гимназиста Поползухина къ помѣщику Плантову.
  

Глава II. Тріумфъ.

  
   На другой день, послѣ обѣда, Поползухинъ, сидя въ своей комнатѣ, чистилъ мыломъ пиджакъ, залитый чернилами. Мальчикъ Андрейка стоялъ тутъ же на колѣнахъ и горько плакалъ, перемежая это занятіе попытками вытащить съ помощью зубовъ, маленькій гвоздикъ, забитый въ стѣну на высотѣ его носа.
   Противъ Поползухина сидѣлъ съ колодой картъ помѣщикъ Плантовъ и ожидалъ, когда Поползухинъ кончитъ свою работу.
   -- Ученье очень трудная вещь -- говорилъ Поползухинъ. -- Вы знаете, что такое тригонометрія?
   -- Нѣтъ.
   -- Десять лѣтъ изучать надо. Алгебру семь съ половиной лѣтъ, латинскій языкъ десять лѣтъ. Да и то потомъ ни черта не знаешь! Трудно. Профессора двадцать тысячъ въ годъ получаютъ.
   Плантовъ, подперевъ щеку рукой, сосредоточенно слушалъ Поползухина.
   -- Да, теперь народъ другой, -- сказалъ онъ. -- Все знаютъ. Вы на граммофонѣ умѣете играть?
   -- Какъ играть?
   -- А такъ. Прислалъ мнѣ тесть на имянины изъ города граммофонъ... Труба есть такая, кружочки. А какъ на немъ играть -- бѣсъ его знаетъ. Такъ и стоитъ безъ дѣла.
   Поползухинъ внимательно посмотрѣлъ на Плантова, отложилъ въ сторону пиджакъ и сказалъ:
   -- Да, я на граммофонѣ немного умѣю играть. Учился. Только это трудно, откровенно говоря.
   -- Ну? Играете?! Вотъ такъ браво!..
   Плантовъ оживился, вскочилъ и сейчасъ же схватилъ гимназиста за рукавъ.
   -- Пойдемъ, вы намъ поиграете! Ну, его къ бѣсу, вашъ пиджакъ. Послѣ очистите. Послушаемъ, какъ оно это... Жена, жена! Иди сюда, бери вязанье -- учитель на граммофонѣ будетъ играть!
   Граммофонъ лежалъ въ зеленомъ сундукѣ, подъ бѣличьимъ салопомъ, завернутый въ какія то газеты и коленкоръ.
   Поползухинъ, съ мрачнымъ рѣшительнымъ лицомъ вынулъ граммофонъ, установилъ его, приставилъ рупоръ и махнулъ рукой.
   -- Потрудитесь, господа, отойти подальше. Андрейка ты зачѣмъ съ колѣнъ всталъ? Какъ пиджаки чернилами обливать -- на это ты мастеръ, а какъ на колѣняхъ стоять, ты не мастеръ? Господа, будьте добры сѣсть подальше: вы меня нервируете.
   -- А вы его не испортите? -- испуганно спросилъ Плантовъ. -- Вещь дорогая.
   Поползухинъ презрительно усмѣхнулся.
   -- Не безпокойтесь: не съ такими аппаратами дѣло имѣли...
   Онъ всунулъ въ отверстіе иглу, положилъ пластинку и завелъ пружину.
   Всѣ ахнули: изъ трубы доносился визгливый человѣческій голосъ, кричавшій: "выйду-ль я на рѣченьку"...
   Блѣдный отъ гордости и упоенный собственнымъ могуществомъ, стоялъ Поползухинъ около граммофона и изрѣдка съ хладнокровіемъ опытнаго, видавшаго виды мастера, подкручивалъ винтикъ, регулировавшій высоту звука.
   Помѣщикъ Плантовъ хлопалъ себя по бедрамъ вскрикивалъ и, подбѣгая ко всѣмъ, говорилъ:
   -- Ты понимаешь что это такое? Человѣческій голосъ изъ трубы!.. Андрейка, видишь, болванъ, какого мы тебѣ хорошаго учителя нашли?.. А ты все по крышамъ лазишь... А ну, еще что-нибудь изобразите, господинъ Поползухинъ!
   Въ дверяхъ столпилась дворня съ исковерканными изумленіемъ и тайнымъ страхомъ лицами: дѣвка, выпавшая вчера изъ окна, мальчишка, разбившій тарелку, и даже продажный кучеръ Афанасій, сговорившійся съ Андрейкой погубить учителя...
   Потомъ, крадучись, пришла вчерашняя поджарая старуха... Она заглянула въ комнату, увидѣла учителя, блестящій рупоръ, всплеснула руками и снова умчалась, подпрыгивая, въ садъ.
   Въ "Кривыхъ углахъ" она считалась самымъ пугливымъ, дикимъ и глупымъ существомъ.
  

Глава III. Свѣтлые дни.

  
   Для гимназиста Поползухина наступили свѣтлые, безоблачные дни... Андрейка боялся его до обморока и большей частью, сидѣлъ на крышѣ, спускаясь только тогда, когда игралъ граммофонъ...
   Помѣщикъ Плантовъ забылъ уже о кончинахъ и цѣлый день ходилъ по пятамъ за Поползухинымъ, монотонно повторяя молящимъ голосомъ:
   -- Ну, сыграйте что-нибудь... Очень прошу васъ!..Чего, въ самомъ дѣлѣ...
   -- Да нѣтъ, я сейчасъ не могу, -- манерничалъ Поползухинъ.
   -- Почему не можете?
   -- Для этого нужно подходящее настроеніе. А вашъ Андрейка меня разнервничалъ...
   -- А бѣсъ съ нимъ! Плюньте вы на это ученье. Будемъ лучше играть на граммофонѣ... Ну, сыграйте сейчасъ...
   -- Эхъ, -- качалъ лохматой головой Поползухинъ. -- Что ужъ съ вами дѣлать... Пойдемте!..
   Госпожа Плантова за обѣдомъ подкладывала Поползухину лучшіе куски, поила его наливкой, и всѣмъ своимъ видомъ показывала, что она не прочь нарушить супружескій долгъ, ради такого искуснаго музыканта и галантнаго человѣка.
   Вся дворня, при встрѣчѣ съ Поползухинымъ, снимала шапки и кланялась. Выпавшая въ свое время изъ окна дѣвка каждый день ставила въ комнату учителя громадный свѣжій букетъ цвѣтовъ, а парень, разбившій тарелку, чистилъ сапоги учителя такъ яростно, что во время этой операціи къ нему опасно было подходить на близкое разстояніе: амплитуда колебаній щетки достигала чуть не цѣлой сажени...
   И только одна поджарая старуха не могла превозмочь непобѣдимую робость передъ страннымъ могущественнымъ учителемъ -- при видѣ его, съ крикомъ убѣгала въ садъ и долго сидѣла въ крыжовникѣ, что отражалось на ея хозяйственныхъ работахъ.
   Самъ Поползухинъ, кромѣ граммофонныхъ занятій -- ничего не дѣлалъ: Андрейку не видѣлъ по цѣлымъ днямъ, помыкалъ всѣмъ домомъ, ѣлъ пять разъ въ сутки, и иногда, просыпаясь ночью, звалъ приставленнаго къ нему парня:
   -- Принеси-ка мнѣ чего-нибудь поѣсть... Студня что-ли, и мяса. Да наливки дай...
   Услышавъ шумъ, помѣщикъ Плантовъ поднимался съ кровати, надѣвалъ халатъ и заходилъ къ учителю.
   -- Кушаете? А что, въ самомъ дѣлѣ -- выпью-ка и я наливки. А ежели вамъ спать не особенно хочется -- пойдемъ, вы мнѣ поиграете что нибудь, а?
   Поползухинъ съѣдалъ принесенное, выпроваживалъ огорченнаго Плантова и заваливался спать...
  

Глава IV. Крахъ.

  
   Съ утра Поползухинъ уходилъ гулять въ поле, къ рѣкѣ... Дворня, по порученію Плантова, бѣгала за нимъ, искала, аукала и, найдя, говорила:
   -- Идите, барчукъ, въ домъ. Баринъ просятъ васъ на той машинѣ играть.
   -- А, ну его къ чорту, -- морщился Поползухинъ. -- Не пойду. Скажите -- нѣтъ настроенія для игры.
   -- Идите, барчукъ... Барыня тоже очень просила. И Андрейка плачутъ, слухать хочутъ.
   -- Скажите -- вечеромъ поиграю!
   Однажды, ничего не подозрѣвавшій Поползухинъ, возвращался съ прогулки къ обѣду... Въ двадцати шагахъ отъ дома онъ вдругъ остановился и, вздрогнувъ сталъ прислушиваться.
   -- Выйду-ль я на рѣченьку... -- заливался граммофонъ.
   Съ крикомъ бѣшенства и ужаса схватился гимназистъ Поползухинъ за голову и бросился въ домъ... Сомнѣній не было: граммофонъ игралъ, а въ трехъ шагахъ отъ него стоялъ неизвѣстный Поползухину студентъ и добродушно-насмѣшливо поглядывалъ на окружающихъ.
   -- Да что-жъ тутъ мудренаго, -- говорилъ онъ. -- Механизмъ самый простой. Даже Андрейка великолѣпно съ нимъ управится...
   -- Зачѣмъ вы безъ меня трогали граммофонъ? -- сердито крикнулъ Поползухинъ.
   -- Смотри, какая цаца! -- сказалъ ядовито помѣщикъ Плантовъ. -- Будто это его граммофонъ. Что-жъ ты намъ кружилъ голову, что на немъ играть нужно учиться?.. А вотъ Митя Калантаровъ пріѣхалъ и сразу заигралъ. Эхъ, ты... карандашъ! А позвольте, Митя, я теперь заведу. То-то, здорово! Теперь цѣлый день буду играть. Позвольте васъ поцѣловать, уважаемый Митя, что вздумали свизитировать насъ, стариковъ.
   За обѣдомъ на Поползухина не обращали никакого вниманія... Говядину ему подложили жилистую, съ костью, вмѣсто наливки, онъ пилъ квасъ, а послѣ обѣда Плантовъ, уронивъ разсѣянный взглядъ на Андрейку, схватилъ его за ухо и крикнулъ:
   -- Ну, братъ, довольно тебѣ шалберничать... Нагулялся!.. Учитель! Займитесь.
   Поползухинъ схватилъ Андрейку за руку и бѣшено дернулъ его.
   -- Пойдемъ!
   И они пошли, не смотря другъ на друга... По дорогѣ гимназистъ далъ Андрейкѣ два тумака, а тотъ улучилъ минуту и плюнулъ учителю на сапогъ.
  
  

ГАЛОЧКА.

  
   Однажды въ сумерки весенняго, кротко умиравшаго дня, къ Иринѣ Владиміровнѣ Овраговой пришла дѣвочка двѣнадцати лѣтъ Галочка Кегичъ.
   Снявъ въ передней верхнюю сѣрую кофточку и гимназическую шляпу, Галочка подергала ленту въ длинной русой косѣ, провѣрила все ли на мѣстѣ -- и вошла въ неосвѣщенную комнату, гдѣ сидѣла Ирина Владиміровна.
   -- Гдѣ вы тутъ?
   -- Это кто? А! Сестра своего брата. Мы съ вами немного вѣдь знакомы. Здравствуйте, Галочка.
   -- Здравствуйте, Ирина Владиміровна. Вотъ вамъ письмо отъ брата. Хотите, читайте его при мнѣ, хотите -- я уйду.
   -- Нѣтъ; зачѣмъ же; посидите со мной, Галочка. Такая тоска... Я сейчасъ.
   Она зажгла электрическую лампочку съ перламутровымъ абажуромъ и при свѣтѣ ея погрузилась въ чтеніе письма.
   Кончила...
   Рука съ письмомъ вяло, безсильно упала на колѣни а взглядъ мертво и тускло застылъ на освѣщенномъ краешкѣ золоченой рамы на стѣнѣ.
   -- Итакъ -- все кончено? Итакъ -- уходите?
   Голова опустилась ниже.
   Галочка сидѣла, затушеванная полутьмой, вытянувъ скрещенныя ножки въ лакированныхъ туфелькахъ и склонивъ голову на сложенныя ладонями руки.
   И вдругъ въ темнотѣ звонко, -- какъ стукъ хрустальнаго бокала-о-бокалъ -- прозвучалъ ея задумчивый голосокъ:
   -- Удивительная эта штука -- жизнь.
   -- Что-о-о? -- вздрогнула Ирина Владиміровна.
   -- Я говорю: удивительная вещь -- наша жизнь. Иногда бываетъ смѣшно, иногда грустно.
   -- Галочка! Почему вы это говорите?
   -- Да вотъ смотрю на васъ и говорю. Плохо вѣдь вамъ, небось, сейчасъ.
   -- Съ чего вы взяли...
   -- Да письмо-то это, большая радость, что ли?..
   -- А вы развѣ... Знаете... содержаніе письма?
   -- Не знала бы, не говорила бы,
   -- Развѣ Николай показывалъ вамъ...
   -- Колька дуракъ. У него не хватитъ даже соображенія поговорить со мной, посовѣтоваться. Ничего онъ мнѣ не показывалъ. Я хотѣла было изъ самолюбія отказаться снести письмо, да потомъ мнѣ стало жалко Кольку. Смѣшной онъ и глупый.
   -- Галочка... Какая вы странная. Вамъ двѣнадцать лѣтъ, кажется, а вы говорите, какъ взрослая.
   -- Мнѣ, вообще, много приходится думать. За всѣхъ думаешь, заботишься, чтобы всѣмъ хорошо было. Вы думаете, это легко!
   Взглядъ Ирины Владиміровны упалъ на прочитанное письмо и снова низко опустилась голова.
   -- И вы тоже, миленькая, хороши! Нечистый дернулъ васъ потопаться съ этимъ осломъ Климухинымъ въ театръ. Очень онъ вамъ нуженъ, да? Вѣдь я знаю вы его не любите, вы Кольку моего любите -- такъ зачѣмъ же это? Вотъ все оно такъ скверно и получилось.
   -- Значить, Николай изъ-за этого... Боже, какіе пустяки! Что же здѣсь такого, если я пошла въ театръ съ человѣкомъ, который мнѣ нуженъ, какъ прошлогодній снѣгъ.
   -- Смѣшная вы, право. Уже большой человѣкъ вы, а ничего не смыслите въ этихъ вещахъ. Когда вы говорите это мнѣ, я все понимаю, потому что умная и, кромѣ того -- дѣвочка. А Колька большой ревнивый мужчина. Узналъ -- вотъ и полѣзъ на стѣну. Надо бы, кажется, понять эту простую штуку...
   -- Однако, онъ мнѣ не пишетъ причины его разрыва со мной.
   -- Не пишетъ ясно почему: изъ самолюбія. Мы, Кегичи, всѣ безумно самолюбивы.
   Обѣ немного помолчали.
   -- И смѣшно мнѣ глядѣть на васъ обоихъ и досадно. Изъ-за какого рожна, спрашивается, люди себѣ кровь портятъ? Насквозь васъ вижу: любите другъ друга такъ, что ажъ чертямъ тошно. А мучаете одинъ другого. Вотъ ужъ никому этого не нужно. Знаете, выходите за Кольку замужъ. А то прямо смотрѣть на васъ тошнехонько.
   -- Галочка! Но вѣдь онъ пишетъ, что не любитъ меня!..
   -- А вы и вѣрите? Эхъ, вы. Вы обратите вниманіе: раньше у него были какія-то тамъ любовницы...
   -- Галочка!
   -- Чего тамъ -- Галочка. Я, слава Богу, уже 12 лѣтъ Галочка. Вотъ я и говорю: раньше у него было по три любовницы сразу, а теперь вы одна. И онъ все время глядитъ на васъ, какъ котъ на сало.
   -- Галочка!!
   -- Ладно тамъ. Не подумайте, пожалуйста, что я какая-нибудь испорченная дѣвчонка, а просто, я все понимаю. Толковый ребенокъ, что и говорить. Только вы Кольку больше не дразните.
   -- Чѣмъ же я его дразню?
   -- А зачѣмъ вы въ письмѣ написали о томъ художникѣ, который васъ домой съ вечера провожалъ? Кто васъ за языкъ тянулъ? Зачѣмъ? Только чтобы моего Кольку подразнить. Стыдно! А еще большая!
   -- Галочка!.. Откуда вы объ этомъ письмѣ знаете?!
   -- Прочитала.
   -- Неужели, Коля...
   -- Да, какъ же! Держите карманъ шире... Просто открыла незапертый ящикъ и прочитала...
   -- Галочка!!!
   -- Да вѣдь я не изъ простого любопытства. Просто хочу васъ и его устроить, съ рукъ сплавить просто. И прочитала, чтобы быть... какъ это говорится? Въ курсѣ дѣла.
   -- Вы, можетъ быть, и это письмо прочитали?
   -- А какже! Что я вамъ простой почтальонъ, что ли, чтобы въ темную письма носить... Прочитала. Да вы не безпокойтесь! Я для вашей же пользы это... Вѣдь никому не разболтаю.
   -- А вы знаете, что чужія письма читать не благородно?
   -- Начихать мнѣ на это. Что съ меня можно взять? Я маленькая. А вы большой глупышъ. Обождите, я васъ сейчасъ поцѣлую. Вотъ такъ. А теперь -- надѣвайте кофточку, шляпу -- и маршъ къ Колькѣ. Я васъ отвезу.
   -- Нѣтъ, Галочка -- ни за что!
   -- Вотъ поговорите еще у меня. Ужъ вы разъ надѣлали глупостей, такъ молчите. А Колька сейчасъ лежитъ у себя на диванѣ носомъ внизъ и киснетъ какъ собака. Вообразите -- лежитъ и киснетъ... Вдругъ -- входите вы! Да вѣдь онъ захрюкаетъ отъ радости.
   -- Но вѣдь онъ же мнѣ написалъ, что...
   -- Чихать я хотѣла на его письмо. Ревнивый этотъ самый Колька, какъ чортъ. Навѣрно, и я такая же буду, какъ выросту. Ну, не разговаривайте. Одѣвайтесь! Ишь, ты! И у васъ вонъ глазки повеселѣли. Ахъ вы, мышатки мои милые!..
   -- Такъ я переодѣнусь только въ другое платье...
   -- Ни-ни! Надо, чтобы все по-домашнему было. Это уютненькое. Только снимите съ волосъ зеленую бархатку, она вамъ не идетъ... Есть красная?
   -- Есть.
   -- Ну, вотъ и умница. Давайте, я вамъ приколю. Вы красивая и симпатичная.. Люблю такихъ. Ну, поглядите теперь на меня... Улыбаетесь? То-то. А Колькѣ прямо, какъ пріѣдете, такъ и скажите: "Коля, ты дуракъ". Вѣдь вы съ нимъ на ты, я знаю. И цѣлуетесь уже. Разъ видѣла. На диванчикѣ. Женитесь, ей Богу, чего тамъ.
   -- Галочка! Вы прямо необыкновенный ребенокъ.
   -- Ну, да! Скажете тоже. Черезъ четыре года у насъ въ деревнѣ нашего брата уже замужъ выдаютъ, а вы говорите ребенокъ. Охо-хо!.. Уморушка съ вами. Духами немного надушитесь -- у васъ хорошіе духи -- и поѣдемъ. Дайте ему слово, что вы плевать хотѣли на Климухина и скажите Колькѣ, что онъ самый лучшій. Мужчины это любятъ. Готовы, сокровище мое? Ну, -- айда къ этой старой крысѣ!
   "Старая крыса", увидѣвъ вошедшую странную пару, вскочилъ съ дивана и растерянный, со скрытымъ восторгомъ во взорѣ, бросился къ Иринѣ Владиміровнѣ
   -- Вы?!.. У меня?.. А письмо... получили?..
   -- Чихать мы хотѣли на твое письмо, -- засмѣялась Галочка, толкая его въ затылокъ. -- Плюньте на все и берегите здоровье. Поцѣлуйтесь, дѣтки, а я уже смертельно устала отъ этихъ передрягъ.
   Оба усѣлись рядомъ на диванѣ и рука къ рукѣ, плечо, къ плечу -- прильнули другъ къ другу.
   -- Готово? -- дѣловымъ взглядомъ окинула эту группу съ видомъ скульптора-автора Галочка. -- Ну, а мнѣ больше некогда возиться съ вами. У меня, дѣтки признаться откровенно, съ ариѳметикой что-то не ладно. Пойти подзубрить, что ли. Благословляю васъ и ухожу. Колъ-то мнѣ изъ-за васъ тоже, знаете, получать не разсчетъ...
  
  

СТРАШНЫЙ МАЛЬЧИКЪ.

  
   Обращая взоръ свой къ тихимъ розовымъ долинамъ моего дѣтства, я до сихъ поръ испытываю подавленный ужасъ передъ Страшнымъ Мальчикомъ.
   Широкимъ полемъ разстилается умилительное дѣтство -- безмятежное купанье съ десяткомъ другихъ мальчишекъ въ Хрустальной бухтѣ, шатанье по Историческому бульвару съ цѣлымъ ворохомъ наворованной сирени подмышкой, бурная радость по поводу какого-нибудь печальнаго событія, которое давало возможность пропустить учебный день, "большая перемѣна" въ саду подъ акаціями, змѣившими золотисто-зеленыя пятна по растрепанной книжкѣ "Родное Слово" Ушинскаго, дѣтскія тетради, радовавшія взоръ своей снѣжной бѣлизной въ моментъ покупки и внушавшія на другой день всѣмъ благомыслящимъ людямъ отвращеніе своимъ грязнымъ пятнистымъ видомъ, тетради, въ которыхъ по тридцати, сорока разъ повторялось съ достойнымъ лучшей участи упорствомъ: "Нитка тонка, а Ока широка" или пропагандировалась несложная проповѣдь альтруизма "Не кушай, Маша, кашу, оставь кашу Мишѣ", переснимочныя картинки на поляхъ географіи Смирнова, особый сладкій сердцу запахъ непровѣтреннаго класса -- запахъ пыли и прокисшихъ чернилъ, ощущеніе сухого мѣла на пальцахъ послѣ усердныхъ занятій у черной доски, возвращеніе домой подъ ласковымъ весеннимъ солнышкомъ, по протоптаннымъ среди густой грязи, полупросохшимъ, упругимъ тропинкамъ мимо маленькихъ мирныхъ домиковъ Ремесленной улицы, и, наконецъ, -- среди этой кроткой долины дѣтской жизни, какъ нѣкій грозный дубъ возвышается крѣпкій, смахивающій на желѣзный болтъ, кулакъ, вѣнчающій худую, жилистую, подобно жгуту изъ проволоки, руку Страшнаго Мальчика.
   Его христіанское имя было Иванъ Аптекаревъ, уличная кличка сократила его на "Ваньку Аптекаренка", а я въ пугливомъ кроткомъ сердцѣ моемъ окрестилъ его: Страшный Мальчикъ.
   Дѣйствительно, въ этомъ мальчикѣ было что-то страшное: жилъ онъ въ мѣстахъ совершенно неизслѣдованныхъ -- въ нагорной части Цыганской Слободки; носились слухи, что у него были родители, но онъ, очевидно, держалъ ихъ въ черномъ тѣлѣ, не считаясь съ ними, запугивая ихъ; говорилъ хриплымъ голосомъ, поминутно сплевывая тонкую, какъ нитка, слюну сквозь выбитый Хромымъ Возжонкомъ (легендарная личность!) зубъ; одѣвался же онъ такъ шикарно, что никому изъ насъ даже въ голову не могло придти скопировать его туалетъ: на ногахъ рыжіе, пыльные башмаки съ чрезвычайно тупыми носками, голова вѣнчалась фуражкой, измятой, переломленной въ неподлежащемъ мѣстѣ, и съ козырькомъ, треснувшимъ посрединѣ самымъ вкуснымъ образомъ.
   Пространство между фуражкой и башмаками заполнялось совершенно выцвѣтшей форменной блузой, которую охватывалъ широченный кожаный поясъ, спускавшійся на два вершка ниже, чѣмъ это полагалось природой, а на ногахъ красовались штаны, столь вздувшіеся на колѣнкахъ и затрепанныхъ внизу, -- что Страшный Мальчикъ однимъ видомъ этихъ брюкъ могъ навести панику на населеніе.
   Психологія Страшнаго Мальчика была проста, но совершенно намъ, обыкновеннымъ мальчикамъ, непонятна. Когда кто-нибудь изъ насъ собирался подраться, онъ долго примѣривался, вычислялъ шансы, взвѣшивалъ и, даже все взвѣсивъ, долго колебался, какъ Кутузовъ передъ Бородино. А Страшный Мальчикъ вступалъ въ любую драку просто, безъ вздоховъ и приготовленій: увидѣвъ не понравившагося ему человѣка, или двухъ или трехъ, -- онъ крякалъ, сбрасывалъ поясъ и, замахнувшись правой рукой такъ далеко, что она чуть его самого не хлопала по спинѣ, бросался въ битву.
   Знаменитый размахъ правой руки дѣлалъ то, что первый противникъ летѣлъ на землю, вздымая облако пыли; ударъ головой въ животъ валилъ второго; третій получалъ неуловимые, но страшные удары обѣими ногами... Если противниковъ было больше, чѣмъ три, то четвертый и пятый летѣли отъ снова молніеносно закинутой назадъ правой руки, отъ методическаго удара головой въ животъ -- и такъ далѣе.
   Если же на него нападали пятнадцать, двадцать человѣкъ, то сваленный на землю Страшный Мальчикъ стоически переносилъ дождь ударовъ по мускулистому гибкому тѣлу, стараясь только повертывать голову съ тѣмъ расчетомъ, чтобы примѣтить, кто въ какое мѣсто и съ какой силой бьетъ, дабы въ будущемъ закончить счеты со своими истязателями.
   Вотъ что это былъ за человѣкъ -- Аптекаренокъ.
   Ну, неправъ ли я былъ, назвавъ его въ сердцѣ своемъ Страшнымъ Мальчикомъ?
   Когда я шелъ изъ училища въ предвкушеніи освѣжительнаго купанья на "Хрусталке", или бродилъ съ товарищемъ по Историческому бульвару въ поискахъ ягодъ шелковицы, или просто бѣжалъ невѣдомо куда, по невѣдомымъ дѣламъ, -- все время налетъ тайнаго неосознаннаго ужаса тѣснилъ мое сердце: сейчасъ гдѣ-то бродить Аптекаренокъ въ поискахъ своихъ жертвъ... Вдругъ онъ поймаетъ меня и изобьетъ меня въ конецъ -- "пуститъ юшку", по его живописному выраженію.
   Причины для расправы у Страшнаго Мальчика всегда находились...
   Встрѣтивъ какъ-то при мнѣ моего друга Сашку Ганнибацера, Аптекаренокъ холоднымъ жестомъ остановилъ его и спросилъ сквозь зубы:
   -- Ты чего на нашей улицѣ задавался?
   Поблѣднѣлъ бѣдный Ганнибацеръ и прошепталъ безнадежнымъ тономъ:
   -- Я... не задавался.
   -- А кто у Снурцына шесть солдатскихъ пуговицъ отнялъ?
   -- Я не... отнялъ ихъ. Онъ ихъ проигралъ.
   -- А кто ему по мордѣ далъ?
   -- Такъ онъ же не хотѣлъ отдавать.
   -- Мальчиковъ на нашей улицѣ нельзя бить, -- замѣтилъ Аптекаренокъ и, по своему обыкновенію, съ быстротой молніи перешелъ къ подтвержденію высказаннаго положенія: со свистомъ закинулъ руку за спину, ударилъ Ганнибацера въ ухо, другой рукой ткнулъ "подъ вздохъ", отчего Ганнибацеръ переломился надвое и потерялъ всякое дыханіе, ударомъ ноги сбилъ оглушеннаго, увѣнчаннаго синякомъ Ганнибацера на землю, и полюбовавшись на дѣло рукъ своихъ, сказалъ прехладнокровно:
   -- А ты... (это относилось ко мнѣ, замершему при видѣ Страшнаго Мальчика, какъ птичка, передъ пастью змѣи)... А ты что? Можетъ, тоже хочешь получить?
   -- Нѣтъ, -- пролепеталъ я, переводя взоръ съ плачущаго Ганнибацера на Аптекаренка. -- За что же... Я ничего.
   Загорѣлый, жилистый, не первой свѣжести кулакъ закачался, какъ маятникъ, у самаго моего глаза.
   -- Я до тебя давно добираюсь... Ты мнѣ попадешь подъ веселую руку. Я тебѣ покажу, какъ съ баштана незрѣлые арбузы воровать!
   "Все знаетъ проклятый мальчишка", подумалъ я. И спросилъ, осмѣлѣвъ:
   -- А на что они тебѣ... Вѣдь это не твои.
   -- Ну, и дуракъ. Вы воруете всѣ незрѣлые, а какіе-же мнѣ останутся? Если еще разъ увижу около баштана -- лучше бы тебѣ и на свѣтъ не родиться.
   Онъ исчезъ, а я послѣ этого нѣсколько дней ходилъ по улицѣ съ чувствомъ безоружнаго охотника, бредущаго по тигровой тропинкѣ и ожидающаго, что вотъ-вотъ зашевелится тростникъ, и огромное, полосатое тѣло мягко и тяжело мелькнетъ въ воздухѣ.
   Страшно жить на свѣтѣ маленькому человѣку.
   Страшнѣе всего было, когда Аптекаренокъ приходилъ купаться на камни въ Хрустальную бухту.
   Ходилъ онъ всегда одинъ, безъ охраны, несмотря на то, что всѣ окружающіе мальчики ненавидѣли его и желали ему зла.
   Когда онъ появлялся на камняхъ, перепрыгивая со скалы на скалу, какъ жилистый поджарый волченокъ, всѣ невольно притихали и принимали самый невинный видъ, чтобы не вызвать какимъ-нибудь неосторожнымъ жестомъ или словомъ его суроваго вниманія.
   А онъ въ три-четыре методическихъ движенія сбрасывалъ блузу, зацѣпивъ на ходу и фуражку, потомъ штаны, стянувъ заодно съ ними и ботинки и уже красовался передъ нами, четко вырисовываясь смуглымъ изящнымъ тѣломъ спортсмэна на фонѣ южнаго неба. Хлопалъ себя по груди и если былъ въ хорошемъ настроеніи, то, оглядѣвъ взрослаго мужчину, затесавшагося какимъ-нибудь образомъ въ нашу дѣтскую компанію, говорилъ тономъ приказанія:
   -- Братцы! А ну, покажемъ ему "рака".
   Въ этотъ моментъ вся наша ненависть къ нему пропадала -- такъ хорошо проклятый Аптекаренокъ умѣлъ дѣлать "рака".
   Столпившіяся, темныя, поросшія водорослями, скалы образовывали небольшое пространство воды, глубокое какъ колодезь... И вотъ вся дѣтвора, сгрудившись у самой высокой скалы, вдругъ начинала съ интересомъ глядѣть внизъ, охая и по-театральному всплескивая руками:
   -- Ракъ! Ракъ!
   -- Смотри, ракъ! Чорть знаетъ, какой огромадный! Ну, и штука же!
   -- Вотъ такъ рачище!.. Гляди, гляди -- аршина полтора будетъ.
   Мужичище -- какой-нибудь булочникъ при пекарнѣ или грузчикъ изъ гавани, -- конечно, заинтересовывался такимъ чудомъ морского дна и неосторожно приближался къ краю скалы, заглядывая въ таинственную глубь "колодца".
   А Аптекаренокъ, стоявшій на другой, противоположной скалѣ, вдругъ отдѣлялся отъ нея, взлеталъ аршина на два вверхъ, сворачивался въ воздухѣ въ плотный комокъ -- спрятавъ голову въ колѣни, обвивъ плотно руками ноги -- и, будто повисѣвъ въ воздухѣ на полсекунды, обрушивался въ самый центръ "колодца".
   Цѣлый фонтанъ, -- нѣчто въ родѣ смерча -- взвивался кверху, и всѣ скалы сверху донизу заливались кипящими потоками воды.
   Вся штука заключалась въ томъ, что мы, мальчишки, были голые, а мужикъ -- одѣтый и послѣ "рака" начиналъ напоминать вытащеннаго изъ воды утопленника.
   Какъ не разбивался Аптекаренокъ въ этомъ узкомъ, скалистомъ колодцѣ, какъ онъ ухитрялся поднырнуть въ какія-то подводныя ворота и выплыть на широкую гладь бухты -- мы совершенно недоумѣвали. Замѣчено было только, что послѣ "рака" Аптекаренокъ становился добрѣе къ намъ, не билъ насъ и не завязывалъ на мокрыхъ рубашкахъ "сухарей", которые приходилось потомъ грызть зубами, дрожа голымъ тѣломъ отъ свѣжаго морского вѣтерка.
   Пятнадцати лѣтъ отъ роду мы всѣ начали "страдать". Это -- совершенно своеобразное выраженіе, почти не поддающееся объясненію. Оно укоренилось среди всѣхъ мальчишекъ нашего города, переходящихъ отъ дѣтства къ юности, и самой частой фразой при встрѣчѣ двухъ "фрайеровъ" (тоже южное арго) было:
   -- Дрястуй, Сережка. За кѣмъ ты стрядаешь?
   -- За Маней Огневой. А ты?
   -- А я еще ни за кѣмъ.
   -- Ври больше. Что же ты дрюгу боишься сказать, чтолича?
   -- Да минѣ Катя Капитанаки очень привлекаетъ.
   -- Врешь?
   -- Накарай минѣ Господь.
   -- Ну, значитъ, ты за ней стрядаешь.
   Уличенный въ сердечной слабости, "страдалецъ за Катей Капитанаки" конфузится и для сокрытія прелестнаго полудѣтскаго смущенія загибаетъ трехъэтажное ругательство.
   Послѣ этого оба друга идутъ пить бузу за здоровье своихъ избранницъ.
   Это было время, когда Страшный Мальчикъ превратился въ Страшнаго Юношу. Фуражка его попрежнему вся пестрѣла противоестественными изломами, поясъ спускался чуть не на бедра (необъяснимый шикъ), а блуза верблюжьимъ горбомъ выбивалась сзади изъ-подъ пояса (тотъ же шикъ); пахло отъ Юноши табакомъ довольно ѣдко .
   Страшный Юноша, Аптекаренокъ, переваливаясь, подошелъ ко мнѣ на тихой вечерней улицѣ и спросилъ своимъ тихимъ, полнымъ грознаго величія, голосомъ:
   -- Ты чиво тутъ дѣлаешь, на нашей улицѣ?
   -- Гуляю... -- отвѣтилъ я, почтительно пожавъ протянутую мнѣ въ видѣ особаго благоволенія руку.
   -- Чиво жъ ты гуляешь?
   -- Да такъ себѣ.
   Онъ помолчалъ, подозрительно оглядывая меня.
   -- А ты за кѣмъ стрядаешь?
   -- Да не за кѣмъ.
   -- Ври!
   -- Накарай меня Госп...
   -- Ври больше! Ну? Не будешь же ты здря (тоже словечко) шляться по нашей улицѣ. За кѣмъ стрядаешь?
   И тутъ сердце мое сладко сжалось, когда я выдалъ свою сладкую тайну:
   -- За Кирой Костюковой. Она сейчасъ послѣ ужина выйдетъ.
   -- Ну, это можно.
   Онъ помолчалъ. Въ этотъ теплый нѣжный вечеръ, напоенный грустнымъ запахомъ акацій, тайна распирала и его мужественное сердце. Помолчавъ спросилъ:
   -- А ты знаешь, за кѣмъ я стрядаю?
   -- Нѣтъ, Аптекаренокъ, -- ласково сказалъ я.
   -- Кому Аптекаренокъ, а тебѣ дяденька, -- полушутливо, полусердито проворчалъ онъ. -- Я, братецъ ты мой, страдаю теперь за Лизой Евангопуло. А раньше я стрядалъ (произносить я вмѣсто а -- былъ тоже своего рода шикъ) за Маруськой Королькевичъ. Здорово, а? Ну, братъ, твое счастье. Если бы ты что-нибудь думалъ насчетъ Лизы Евангопуло, то...
   Снова его уже выросшій и еще болѣе окрѣпшій жилистый кулакъ закачался у моего носа.
   -- Видалъ? А такъ ничего, гуляй. Что жъ... всякому стрядать пріятно. Мудрая фраза въ примѣненіи къ сердечному чувству.
  
   12 ноября 1914 года меня пригласили въ лазаретъ прочесть нѣсколько моихъ разсказовъ раненымъ, смертельно скучавшимъ въ мирной лазаретной обстановкѣ.
   Только что я вошелъ въ большую, установленную кроватями палату, какъ сзади меня, съ кровати послышался голосъ:
   -- Здравствуй, фрайеръ. Ты чего задаешься на макароны?
   Родной моему дѣтскому уху тонъ прозвучалъ въ словахъ этого блѣднаго, заросшаго бородой, раненаго.
   Я съ недоумѣніемъ поглядѣлъ на него и спросилъ:
   -- Вы это мнѣ?
   -- Такъ-то, не узнавать старыхъ друзей? Погоди, попадешься ты на нашей улицѣ, -- узнаешь, что такое Ванька Аптекаренокъ.
   -- Аптекаревъ?!
   Страшный Мальчикъ лежалъ передо мной, слабо и ласково улыбаясь мнѣ.
   Дѣтскій страхъ передъ нимъ на секунду выросъ во мнѣ и заставилъ и меня и его (потомъ, когда я ему признался въ этомъ) разсмѣяться.
   -- Милый Аптекаренокъ? Офицеръ?
   -- Да.
   -- Раненъ?
   -- Да. (И, въ свою очередь): Писатель?
   -- Да.
   -- Не раненъ?
   -- Нѣтъ.
   -- То-то. А помнишь, какъ я при тебѣ Сашку Ганнибацера вздулъ?
   -- Еще бы. А за что ты тогда "до меня добирался"?
   -- А за арбузы съ баштана. Вы ихъ воровали и это было нехорошо.
   -- Почему?
   -- Потому что мнѣ самому хотѣлось воровать.
   -- Правильно. А страшная у тебя была рука, нѣчто въ родѣ желѣзнаго молотка. Воображаю, какая она теперь...
   -- Да, братъ, -- усмѣхнулся онъ. -- И вообразить не можешь.
   -- А что?
   -- Да вотъ, гляди.
   И показалъ изъ-подъ одѣяла короткій обрубокъ.
   -- Гдѣ это тебя такъ?
   -- Батарею брали. Ихъ было человѣкъ пятьдесятъ. А насъ, этого... Меньше.
   Я вспомнилъ, какъ онъ съ опущенной головой и закинутой назадъ рукой, слѣпо бросался на пятерыхъ, -- и промолчалъ.
   Бѣдный Страшный Мальчикъ!
   Когда я уходилъ, онъ, пригнувъ мою голову къ своей, поцѣловалъ меня и шепнулъ на ухо:
   -- За кѣмъ теперь стрядаешь?
   И такая жалость по ушедшемъ сладкомъ дѣтствѣ, по книжкѣ "Родное Слово" Ушинскаго, по "большой перемѣнѣ" въ саду подъ акаціями, по украденнымъ пучкамъ сирени, -- такая жалость затопила наши души, что мы чуть не заплакали.
  
  

РАЗСКАЗЪ ДЛЯ "ЛЯГУШЕНКА".

  
   Редакторъ дѣтскаго журнала "Лягушенокъ", встрѣтивъ меня, сказалъ:
   -- Не напишите ли вы для нашего журнала разсказъ?
   Я не ожидалъ такой просьбы. Тѣмъ не менѣе спросилъ:
   -- Для какого возраста?
   -- Отъ восьми до тринадцати лѣтъ.
   -- Это трудная задача, -- признался я. -- Мнѣ случалось встрѣчать восьмилѣтнихъ дѣтей, которыя при угрозѣ отдать ихъ бабѣ Ягѣ моментально затихали, замирая отъ ужаса, и я знавалъ тринадцатилѣтнихъ дѣтишекъ, которыя пользовались всякимъ случаемъ, чтобы стянуть изъ буфета бутылку водки; а при разсчетахъ послѣ азартной карточной игры, въ укромномъ мѣстѣ, пытались проткнуть ножами животы другъ другу.
   -- Ну, да, -- сказалъ редакторъ. -- Вы говорите о тринадцатилѣтнихъ развитыхъ дѣтяхъ и о восьмилѣтнихъ -- отставшихъ въ развитіи. Нѣтъ! Разсказъ, обыкновенно, нужно писать для средняго типа ребенка, руководствуясь, приблизительно, десятилѣтнимъ возрастомъ.
   -- Понимаю. Значитъ, я долженъ написать разсказъ для обыкновеннаго ребенка десяти лѣтъ?
   -- Вотъ именно. Въ этомъ возрастѣ дѣти очень понятливы, сообразительны, какъ взрослые, и очень не любятъ того сюсюканья, къ которому прибѣгаютъ авторы дѣтскихъ разсказовъ. Дѣти уже тянутся къ изученію жизни! Не нужно забывать, что ребенокъ въ этомъ возрастѣ гораздо больше знаетъ и о гораздо большемъ догадывается, чѣмъ мы полагаемъ. Если вы примите это во вниманіе, я думаю, что разсказецъ у васъ получится хоть куда...
   -- Ладно, -- пообѣщалъ я. -- Завтра вы получите разсказъ.
   Въ тотъ же вечеръ я засѣлъ за разсказъ. Я отбросилъ все, что отдавало сюсюканьемъ, и старался держаться трезвой правды и реализма, который, по моему, такъ долженъ былъ подкупить любознательнаго ребенка и пріохотить его къ чтенію.
  
   Редакторъ прочелъ разсказъ до половины, положилъ его на столъ и, подперевъ кулаками голову, изумленно сталъ меня разглядывать.
   -- Это вы писали для дѣтей?
   -- Да... Приблизительно, имѣя въ виду десятилѣтній возрастъ. Но если и восьмилѣтній развитой мальчишка...
   -- Виноватъ!! Вотъ какъ начинается вашъ разсказъ:
  

День Лукерьи.

  
   "Кухарка Лукерья встала рано утромъ и, накинувъ платокъ, побѣжала въ лавочку... Подъ воротами въ темномъ углу ее дожидался разбитной веселый дворникъ Ѳедосѣй. Онъ ущипнулъ изумленную Лукерью за круглую аппетитную руку, прижалъ ее къ себѣ и, шлепнувъ съ размаха по спинѣ, шепнулъ на ухо задыхающимся голосомъ:
   -- Можно придти къ тебѣ сегодня ночью, когда господа улягутся?
   -- Зачѣмъ? -- хихикнула Лукерья, толкнувъ Ѳедосѣя локтемъ въ бокъ.
   -- Затѣмъ, -- сказалъ простодушный Ѳедосѣй, чтобы... Ну, дальше я читать не намѣренъ, потому что, я думаю, отъ такого разсказа вспыхнетъ до корней волосъ и солдатъ музыкантской команды.
   Я пожалъ плечами.
   -- Мнѣ нѣтъ дѣла до какого-то тамъ солдата музыкантской команды, но живого любознательнаго ребенка такой разсказъ долженъ заинтриговать.
   -- Знаете что? -- потирая руки, сказалъ редакторъ. -- Вы этотъ разсказъ попытайтесь пристроить въ "Вѣстникѣ общества защиты падшихъ женщинъ", а если тамъ его найдутъ слишкомъ пикантнымъ -- отдайте въ "Досуги холостяка". А намъ напишите другой разсказъ.
   -- Не знаю ужъ, что вамъ и написать. Старался, какъ лучше, избѣгалъ сюсюканья, какъ огня...
   -- Нѣтъ, вы напишите хорошій дѣтскій разсказъ, держась сферы тѣхъ интересовъ, которые питаютъ ребенка десяти -- одиннадцати лѣтъ. Ребенокъ очень любитъ разсказы о путешествіяхъ -- дайте это ему со всѣми подробностями, потому что въ подробностяхъ для ребенка есть своеобразная прелесть. Вы можете даже не стѣсняться фантазировать, но чтобы фантазія была реальна -- иначе ребенокъ ей не повѣритъ -- чтобы фантазія была основана на цифрахъ, вычисленіяхъ и точныхъ размѣрахъ. Вотъ что даетъ ребенку полную иллюзію, и что приковываетъ его къ книжкѣ.
   -- Конечно, я это сдѣлаю, -- сказалъ я, протягивая руку редактору "Лягушонка". -- Черезъ два дня такой разсказъ уже будетъ у васъ въ рукахъ.
   И я, обдумавъ, какъ слѣдуетъ тему, написалъ разсказъ:
  

Какъ я ѣздилъ въ Москву.

  
   "Недавно мнѣ пришлось съѣздить въ Москву. Въ путеводителѣ я нашелъ нѣсколько поѣздовъ и послѣ недолгаго размышленія рѣшилъ остановиться на отходящемъ ровно въ 11 часовъ по петроградскому времени. Правда, были еще два поѣзда -- въ 7 час. 30 мин. и въ 9 час. 15 мин. по петроградскому времени, но они не были такъ удобны. Для того, чтобы попасть на вокзалъ, я взялъ извозчика, сторговавшись за 40 копѣекъ. Ѣхали мы около 25 минутъ, и на вокзалъ я пріѣхалъ за 16 минутъ до отхода поѣзда. Извѣстно, что отъ Петрограда до Москвы разстояніе 604 версты, каковое разстояніе поѣздъ проходитъ въ 12 часовъ съ остановками или въ 10 часовъ безъ остановокъ, т. е. 60 верстъ въ часъ. Мнѣ досталось мѣсто No 7 въ вагонѣ No 2"...
   Въ этомъ мѣстѣ редакторъ, читавшій вслухъ мой разсказъ о путешествіи, остановился и спросилъ:
   -- Можно быть съ вами откровеннымъ?
   -- Пожалуйста!
   -- Никогда мнѣ не приходилось читать болѣе скучной и глупой вещи... Желѣзнодорожное расписаніе -- штука хорошая для справокъ, но какъ беллетристическій разсказъ...
   -- Да, разсказъ суховатъ, -- согласился я. -- Но самый недовѣрчивый ребенокъ не усумнится въ его правдивости. По моему, самая печальная правда лучше красивой лжи!..
   -- Вы смѣшиваете ложь съ выдумкой, -- возразилъ редакторъ. -- Ребенокъ не переноситъ лжи, но выдумка дорога его сердцу. И потомъ мальчишку никогда не заинтересуетъ то, что близко отъ него, то, что онъ самъ видѣлъ. Его тянетъ въ загадочно-прекрасныя неизвѣстныя страны, онъ любить героическія битвы съ индѣйцами, храбрые подвиги, путешествія по пустынѣ на мустангахъ, а не спокойную ѣзду въ вагонѣ перваго класса съ плацкартой и вагонъ-рестораномъ. Для мальчишки звукъ выстрѣла изъ карабина въ сто разъ дороже паровознаго гудка на станціи Москва-товарная. Вотъ вамъ какое путешествіе нужно описать!
   -- Вотъ оселъ, -- подумалъ я, пожимая плечами. -- Самъ не знаетъ, что ему надо.
   -- Пожалуй, -- сказалъ я вслухъ, -- теперь я понялъ, что вамъ нужно. Завтра вы получите рукопись.
   На другой день редакторъ "Лягушенка" вертѣлъ въ рукахъ рукопись "Восемьдесятъ скальповъ Голубого Опоссума", и на лицѣ его было написано все, что угодно, кромѣ выраженія восторга, на которое я имѣлъ право претендовать.
   -- Ну, -- нетерпѣливо сказалъ я. -- Чего вы тамъ мнетесь. Вотъ вамъ разсказъ безъ любви, безъ сюсюканья, и сухости въ немъ нѣтъ ни на грошъ.
   -- Совершенно вѣрно, -- сказалъ редакторъ, дернувъ саркастически головой. -- Въ этомъ разсказѣ нѣтъ сухости, нѣтъ, такъ сказать, ни одного сухого мѣста, потому что онъ съ первой до послѣдней страницы залитъ кровью. Послушайте-ка первыя строки вашего "путешествія":
   "Группа охотниковъ расположилась на ночлегъ въ лѣсу, не подозрѣвая, что чья-то пара глазъ наблюдаетъ за ними. Дѣйствительно, изъ-за деревьевъ вышелъ, крадучись, вождь Голубой Опоссумъ, и вынувъ ножъ, ловкимъ ударомъ отрѣзалъ голову крайнему охотнику.
   -- Оахъ! -- воскликнулъ онъ. -- Опоссумъ отомщенъ! И пользуясь сномъ охотниковъ, онъ продолжалъ свое дѣло... Голова за головой отдѣлялась отъ спящихъ тѣлъ и скоро груда темныхъ круглыхъ предметовъ чернѣла, озаренная свѣтомъ костра. Послѣ того, какъ Опоссумъ отрѣзалъ послѣднюю голову, онъ сѣлъ къ огню, и напѣвая военную пѣсенку сталъ обдирать съ головъ скальпы. Работа спорилась"...
   -- Извольте видѣть! -- раздраженно сказалъ редакторъ. -- "Работа спорилась". У васъ это сдираніе скальповъ описано такъ, будто-бы кухарка у печки чиститъ картофель. Кромѣ того, на слѣдующихъ двухъ страницахъ у васъ бизонъ выпускаетъ рогами кишки мустанга, двѣ англичанки сгораютъ въ пламени подожженнаго индѣйцами дома, а потомъ индѣйцы въ числѣ тысячи человѣкъ попадаютъ въ вырытую для нихъ яму и, взорванные порохомъ, разлетаются вдребезги. Согласитесь сами -- нужно же знать границы.
   -- Да что вамъ жалко ихъ, что-ли? -- усмѣхнулся я. -- Пусть ихъ рѣжутъ другъ другу головы и взрываютъ другъ друга. На нашъ вѣкъ хватитъ. А за то ребенокъ получаетъ потрясающія, захватывающія его страницы.
   -- Милый мой! Если-бы существовалъ спеціальный журналъ для рабочихъ городской скотобойни -- вашъ разсказъ явился-бы лучшимъ его украшеніемъ... А ребенка послѣ такого разсказа придется свести въ сумасшедшій домъ. Напишите вы лучше вотъ что...
   Я видѣлъ, что мы оба чрезвычайно опротивѣли другъ другу. Я считалъ его тупоумнымъ человѣкомъ со свинцовой головой и мозгами, работающими только по неприсутственнымъ днямъ. Онъ видѣлъ во мнѣ безтолковую бездарность, сказочнаго дурака, который при малѣйшемъ принужденіи къ молитвѣ сейчасъ же разбивалъ себѣ лобъ. Онъ не понималъ, что человѣкъ такого исключительнаго темперамента и кипучей энергіи, какъ я, не могъ остановиться на полдорогѣ, шелъ впередъ напроломъ и всякую предложенную ему задачу разрѣшалъ до конца.
   Я чувствовалъ, что мой энергичный талантъ былъ той оглоблей, которой нельзя орудовать въ тѣсной лавкѣ продавца фарфора.
   -- Напишите-ка вы, -- промямлилъ редакторъ "Лягушенка", -- лучше вотъ что...
   -- Стойте, -- крикнулъ я, хлопнувъ рукой по столу. -- Безъ совѣтовъ! Попробую я написать одну вещицу на свой страхъ и рискъ. Можетъ быть, она подойдетъ вамъ. Сдается мнѣ, что я раскусилъ васъ, почтеннѣйшій.
   Черезъ часъ я подалъ ему четвертую и послѣднюю вещь. Называлась она:
  

Лизочкино горе.

  
   Мама подарила Лизочкѣ въ день ангела рубль и сказала, что Лизочка можетъ истратить его, какъ хочетъ.
   Лизочка рѣшила купить на эти деньги занятную книжку, чтобы въ минуты отдыха своей мамы, читать ей изъ этой книжки интересные разсказы для самообразованія.
   Лизочка одѣлась, вышла на улицу и, мечтая о книжкѣ, которую она должна сейчасъ купить, весело шагала по тротуару.
   -- Милая барышня, -- послышался сзади нея тихій голосъ. -- Подайте Христа ради. Я и моя дочка цѣлый день не ѣли.
   Лизочка обернулась, увидѣла бѣдную больную женщину и, не раздумывая больше, сунула ей въ руку рубль.
   -- На-те, купите себѣ на эти деньги горячей пищи!
   И вернувшись домой безъ книжки, Лизочка припала къ плечу мамы и, разсказавъ ей о своей встрѣчѣ горько заплакала.
   -- Чего ты плачешь, -- спросила мама удивленно. -- Не оттого-ли, что тебѣ жалко своего добраго порыва?
   -- Нѣтъ, мама, -- отвѣчала благородная дѣвочка. -- Мнѣ жалко, что я не имѣла трехъ рублей.
  
   -- Ну, вотъ видите, -- сказалъ редакторъ "Лягушенка". -- Я былъ увѣренъ, что въ концѣ концовъ вы и напишите то, что намъ нужно!
  
  

ТИХОЕ ПОМѢШАТЕЛЬСТВО.

  

I.

  
   Мы сидѣли на скамьѣ тихаго бульвара.
   -- Жестокость -- прирожденное свойство восточныхъ народовъ, -- сказалъ я.
   -- Вы правы, -- кивнулъ головой Банкинъ. -- Взять хотя бы бывшаго персидскаго шаха. Это былъ ужасный человѣкъ!
   И мы оба лѣниво замолчали.
   Банкинъ сорвалъ травинку, закусивъ ее зубами, поморщился (травинка, очевидно, оказалась горькой), но сейчасъ же лицо его засвѣтилось тихой радостью.
   -- Онъ сейчасъ уже, навѣрно, спитъ! -- прошепталъ Банкинъ.
   -- Почему вы такъ думаете? -- удивился я.
   -- Конечно! Онъ всегда спитъ въ это время.
   Послѣднее время Банкинъ казался человѣкомъ очень страннымъ. Я внимательно посмотрѣлъ на него и осторожно спросилъ:
   -- Откуда же вамъ это извѣстно?
   -- Мнѣ? Господи! И опять мы замолчали.
   -- Ему, очевидно, не сладко живется... -- зѣвая, промямлилъ я.
   -- Почему? Съ нимъ няньчатся всѣ окружающіе. Его такъ всѣ любятъ!
   -- Не думаю, -- возразилъ я. -- Послѣ того, что онъ натворилъ...
   Банкинъ неожиданно выпрямился и въ паническомъ ужасѣ схватилъ меня за плечи:
   -- Натво...рилъ?! Владычица небесная!.. Что же онъ... натворилъ? Когда?
   -- Будто, вы не знаете?.. Сажалъ, кого попало, на колъ, мучилъ, обманывалъ народъ...
   -- Кто?!!
   -- Да шахъ же, Господи!
   -- Какой шахъ?
   -- Бывшій. Персидскій. О которомъ мы говорили!
   -- Развѣ мы говорили о шахѣ?
   -- Нѣтъ, мы говорили о ребятишкахъ, -- иронически усмѣхнулся я.
   -- Ну, конечно, о ребятишкахъ! Я о своемъ Петькѣ и говорилъ.
   Банкинъ вынулъ часы, и опять лицо его засіяло счастьемъ.
   -- Молочко пьетъ, -- радостно засмѣялся онъ. -- Проснулся, вѣроятно, и говоритъ: мамоцка, дай маяцка!
   -- Ну, это, кажется, вы хватили... Сыну-то вашему всего на-всего два мѣсяца... Неужели, онъ уже говоритъ?
   Я самъ былъ виноватъ, что коснулся этого предмета. Разговоръ о Петькѣ начался у насъ въ восемь часовъ и кончился въ половинѣ двѣнадцатаго.
   -- Видите ли, -- началъ просвѣтленный Банкинъ, -- онъ, правда, буквально этого не говоритъ, но онъ кричитъ: мм--ма! И мы уже знаемъ, что это значитъ: "дорогая мамочка, я хочу еще молочка!" А вчера... Нѣтъ, вы не повѣрите!..
   -- Чему?
   -- Тому, что я вамъ разскажу. Да нѣтъ, -- вы не повѣрите...
   -- Я далъ слово, что повѣрю.
   -- Представьте себѣ: прихожу я... Позвольте... Когда это было? Ага! Вчера. Прихожу вчера я домой, а онъ у Зины на рукахъ. Услышалъ шумъ шаговъ и -- ха-ха! -- оборачивается и -- ха-ха!..ха-ха-ха!.. оборачивается и говоритъ: лю!
   -- Ну?
   -- Говоритъ: лю! Каковъ каналья?
   -- Ну?
   -- Ха-ха! Лю! -- говоритъ.
   -- Что же это значитъ -- лю? -- спросилъ я, недоумѣвая.
   -- Неужели, вы не поняли? Это значитъ: папочка, возьми меня на руки.
   Я возразилъ:
   -- Мнѣ кажется, что толкованіе это немного произвольно... Не значило ли "лю" просто: старый оселъ! Притворяй покрѣпче двери...
   -- Ни-ни. Онъ бы это сказалъ совсѣмъ по другому. А вы знаете, какъ онъ пьетъ молоко?
   Я поежился и попробовалъ сказать, что знаю. Банкинъ обидѣлся.
   -- Откуда же вы можете знать, если вы еще не видѣли Петьки?
   -- Я, вообще, знаю, какъ дѣти пьютъ молоко. Это очень любопытно. Я видѣлъ это отъ пятидесяти до ста разъ.
   -- Петька не такъ пьетъ молоко, -- увѣренно сказалъ Банкинъ.
   На половинѣ описанія Петькинаго способа пить молоко, сторожъ попросилъ насъ удалиться, такъ какъ бульваръ закрывался. Желая сдѣлать сторожу пріятное. Банкинъ пообѣщалъ, что, когда его Петька научится ходить, онъ будетъ играть песочкомъ только на этомъ бульварѣ.
   По свойственной всѣмъ бульварнымъ сторожамъ замкнутости, этотъ сторожъ не показалъ наружно, что онъ польщенъ, а загнавъ восторгъ внутрь, съ дѣланнымъ равнодушіемъ сказалъ:
   -- Пора, пора! Нечего тамъ.
   Въ маленькомъ ресторанѣ, куда мы зашли выпить по стакану вина, мнѣ удалось дослушать конецъ Петькинаго способа пить молоко. Кромѣ того, мнѣ посчастливилось узнать много цѣнныхъ и любопытныхъ сторонъ увлекательной Петькиной жизни, вплоть до самыхъ интимныхъ...
   Изъ послѣднихъ я вынесъ странное убѣжденіе, что Банкинъ былъ удовлетворенъ и чувствовалъ себя счастливымъ только тогда, когда пиджакъ его или брюки были окончательно испорчены легкомысленнымъ поведеніемъ его удивительнаго отпрыска.
   Истощившись, Банкинъ долго сидѣлъ, полный тихой грусти.
   -- За что вы меня не любите?
   -- Я васъ не люблю? -- удивленно вскинулъ я плечомъ. -- Съ чего это вы взяли?
   -- Вы меня не любите... -- увѣренно сказалъ Банкинъ. -- Вы не могли за это время собраться -- зайти ко мнѣ и взглянуть на Петьку.
   -- Господи помилуй! Да просто не приходилось. На-дняхъ зайду. Непремѣнно зайду.
   -- Правда?! Спасибо. Я вижу, вы полюбили моего Петьку, даже не видя его. Что же вы запоете, когда увидите!
   Спину мнѣ разломило и глаза слипались. Я попросилъ счетъ и, зная, что съ Банкинымъ мнѣ по дорогѣ, попробовалъ завязать разговоръ о самой безобидной вещи:
   -- Ночи теперь стали короче.
   Банкинъ тихо засмѣялся.
   -- Да, да! Свѣтаетъ въ четыре часа. Просыпаюсь я вчера, смотрю -- свѣтло. А онъ рученку изъ кроватки высунулъ и пальцемъ... этакъ вотъ...
   -- Пойдемте! -- сказалъ я. -- А то мы не достанемъ извозчика.
   -- Успѣемъ. У него теперь самый сладкій сонъ. Повѣрите ли вы, что если его поцѣловать -- онъ не просыпается.
   -- Это неслыханно, -- пробормоталъ я. -- Человѣкъ! Пальто.
  

II.

  
   Однажды Банкинъ зашелъ ко мнѣ. Я познакомилъ его съ сидѣвшимъ у меня редакторомъ еженедѣльнаго журнала и привѣтливо спросилъ
   -- Какъ поживаете?
   -- Онъ уже ходитъ, -- подмигнулъ Банкинъ. -- А вчера какой случай былъ...
   -- Такъ вы говорите, что теперь еженедѣльники не въ фаворѣ у публики? -- обратился я къ редактору. -- Скажите...
   -- А вы бросьте издавать еженедѣльникъ, -- перебилъ Банкинъ. -- Начните что-нибудь для дѣтей. Это будетъ имѣть успѣхъ. Да вотъ, я вамъ разскажу такой примѣръ: есть у меня сынъ -- Петька. Удивительно умный ребенокъ. И онъ...
   -- Вы, господа, поговорите здѣсь, -- сказалъ я, вставая, -- а мнѣ нужно будетъ на часокъ съѣздить. Вы ужъ извините.
   Дня черезъ три я встрѣтилъ Банкина около итальянца, -- продавца разной дряни изъ коралловъ и лавы
   -- Это для взрослыхъ... Понимэ!. Эй, какъ васъ... синьоръ! Понимаете -- для взрослыхъ. Иль грано! А мнѣ нужно что-нибудь для мальчика... Копренэ? Анфана! Понимаете, этакій анфанъ террибль! Славный мальчишка... Да не брелокъ! На чорта ему брелокъ, уважаемый синьоръ? Фу, какой вы безтолковый!
   Я тихонько прошелъ мимо, но, возвращаясь обратно на трамваѣ, опять встрѣтилъ Банкина. Онъ промелькнулъ мимо меня на противоположномъ трамваѣ, увидѣлъ мое лицо, и до меня донесся его радостный, но совершенно непонятный мнѣ крикъ:
   -- А Петь... Въ кашу рук...
  

III.

  
   Вчера я вышелъ на улицу, и первое лицо, которое мнѣ попалось, -- былъ Банкинъ.
   -- А я за вами.
   -- Что случилось?
   -- Пойдемте. Посмотрите теперь на моего Петьку -- ахнете! Вы помните, я вамъ разсказалъ въ трамваѣ о его -- ха-ха! поступкѣ съ кашей -- ха-ха!
   -- Помню, -- сказалъ я. -- Очень было смѣшно.
   -- Это что! Вы посмотрите, какія штуки онъ теперь выдѣлываетъ. Впереди насъ шла нянька съ мальчикомъ лѣтъ трехъ.
   -- Постойте -- вскричалъ Банкинъ, хватая меня за рукавъ. -- Постойте!!
   Я посмотрѣлъ на его поблѣднѣвшее лицо, дрожащія губы, слезы на глазахъ и -- испугался.
   -- Что съ вами?!
   -- Ха-ха! Такой Петька будетъ. Черезъ два года. Ха-ха! Такъ же будетъ ножками: тупъ-тупъ! Постойте!
   Онъ подошелъ къ нянькѣ и далъ ей двугривенный. Потомъ разспросилъ: сколько мальчику лѣтъ, чей сынъ, что ѣстъ и не капризничаетъ ли по ночамъ?
   Потомъ присѣлъ передъ мальчикомъ на корточки и спросилъ:
   -- Какъ тебя зовутъ?
   -- Ва-я.
   -- Ваня, -- пояснила нянька.
   -- Ваня? Милый мальчикъ! Нянька... Можетъ, онъ чего-нибудь хочетъ?
   Оказалось, что Ваня "чего-нибудь хотѣлъ" только полчаса тому назадъ.
   Это настолько успокоило Банкина, что онъ нашелъ въ себѣ мужество разстаться съ Ваней, и мы пошли дальше.
   -- Проклятый городъ, -- сказалъ я. -- Сколько пыли.
   -- Что?
   -- Городъ, я говорю, пыльный.
   -- Да, да... -- разсѣянно подтвердилъ Банкинъ.
   И задумчиво добавилъ:
   -- Воды онъ боится.
   -- Чего же ему бояться, -- возразилъ я. -- Только бы поливали!
   -- Да и поливаютъ. Если тепленькая вода -- такъ онъ не кричитъ... и, если поливаютъ спинку, только морщитъ носъ и ежится.
  

IV.

  
   Когда мы подошли къ квартирѣ Банкина, онъ открылъ ключомъ дверь, схватилъ меня за шиворотъ, втолкнулъ въ переднюю и, проворно вскочивъ вслѣдъ за мною, захлопнулъ дверь.
   Я упалъ на ступеньки лѣстницы. Ушибъ ногу. Сѣлъ на нижней ступенькѣ и, потирая колѣно, со страхомъ спросилъ:
   -- Что я сдѣлалъ вамъ дурного?
   -- Петька простудиться можетъ, -- объяснилъ Банкинъ. -- Дуетъ.
   Я всталъ и мы вошли въ первую комнату -- столовую.
   -- Вотъ здѣсь, на этомъ мѣстѣ, -- указалъ Банкинъ, Петькѣ нянька даетъ молочко. Вотъ видите -- стулъ.
   Я осмотрѣлъ стулъ.
   -- Хорошій стулъ. Вѣнскій.
   -- Приготовьтесь, -- хохоча счастливымъ, лучезарнымъ смѣхомъ, воскликнулъ Банкинъ. -- Сейчасъ увидите его.
   Я пригладилъ волосы, одернулъ сюртукъ, и мы, на цыпочкахъ, вошли въ дѣтскую.
   -- Вотъ онъ, -- шопотомъ сказалъ Банкинъ, указывая на кроватку.
   -- Какой хорошенькій.
   -- Да это не то. Этотъ уголъ подушки! А вонъ онъ лежитъ за подушкой.
   -- Прелестный ребенокъ.
   -- Правда? Я зналъ, что вы сейчасъ же влюбитесь въ него... Помните, я вамъ разсказывалъ, что если я его цѣлую во время сна -- онъ никогда не просыпается... Вотъ вы увидите.
   Банкинъ подошелъ къ кроваткѣ, нагнулся и -- вслѣдъ за этимъ раздался бѣшеный ревъ ребенка. Вбѣжала госпожа Банкина.
   -- Опять ты его разбудилъ?! Вѣчно лѣзетъ съ поцѣлуями! Молчи, молчи, мое сокровище... Здравствуйте! Какъ поживаете?
   -- Благодарю васъ. Я совершен...
   -- Вы его хорошо разсмотрѣли? Неправда ли, очаровательный ребенокъ? Садитесь. Ну, какъ вы поживаете?
   -- Очень вамъ благодаренъ. Живу ниче...
   -- Видѣли ли вы когда-нибудь такого большого мальчишку?
   За мою бурную, богатую приключеніями жизнь, я видѣлъ десятки ребятъ гораздо больше Банкинаго ребенка, но мнѣ неловко было заявить объ этомъ.
   -- Нѣтъ! Въ жизни своей я не видѣлъ такого колоссальнаго ребенка!
   -- Правда? Ну, какъ вы поживаете?
   -- Я сов...
   -- Не плачь, милый мальчикъ! Вотъ дядя... Онъ тебя возьметъ блямъ-блямъ. Правда, Аркадій Тимофеевичъ? Вы его возьмете блямъ-блямъ?
   -- Безъ сомнѣнія, -- робко подтвердилъ я. -- Если вы будете добры посвятить меня въ цѣль и значеніе этого...этой забавы, то я съ удовольствіемъ...
   -- Блямъ-блямъ? Неужели, вы не знаете? Это значитъ: покачать его въ колясочкѣ.
  

V.

  
   Петька захныкалъ и, вытянувшись на рукахъ няньки, капризно поднялъ рученки кверху.
   -- Смотри, смотри! -- воскликнулъ пораженный и умиленный Банкинъ, -- на потолокъ показываетъ!!!
   Госпожа Банкина наклонилась къ Петькѣ и спросила:
   -- Ну, что, Петенька... Потолочекъ? Что Петенька хочетъ на потолочкѣ? Спросите его, Аркадій Тимофеевичъ: что онъ хочетъ на потолочкѣ?
   Я несмѣло приблизился къ Петькѣ и, дернувъ его за ногу, спросилъ:
   -- Чего тебѣ тамъ надо на потолкѣ?
   Ребенокъ залился закатистымъ плачемъ.
   -- Онъ боится васъ, -- объяснилъ Банкинъ. -- Еще не привыкъ. Петенька!... Ну, покажи дядѣ, какъ птички летаютъ?! Ну, покажи! Представьте, онъ рученками такъ дѣлаетъ... Ну, покажи же, Петенька, покажи!
   Петьку окружили: мать, отецъ, нянька, кухарка, пришедшая изъ кухни, и сзади всѣхъ -- я.
   Они дергали его, поднимали ему руки, хлопали ладонями, подмигивали и настойчиво повторяли:
   -- Ну, покажи же, Петенька... Дядя хочетъ посмотрѣть, какъ птички летаютъ!
   Полетъ птицъ, и даже въ гораздо лучшемъ исполненіи, былъ мнѣ извѣстенъ и раньше, но я считалъ долгомъ тоже монотонно тянуть вслѣдъ за кухаркой:
   -- Покажи, Петенька!... Покажи...
   -- Наконецъ, ребенку такъ надоѣли, что онъ поднялъ рученки и оттолкнулъ отъ себя голову няньки.
   Снисходительные родители признали этотъ жестъ за весьма удачную имитацію птичьяго полета, и такъ какъ я не оспаривалъ ихъ мнѣнія, то мы приступили къ новымъ экспериментамъ надъ задерганнымъ горемычнымъ Банкинымъ отпрыскомъ.
   -- Хотите, -- спросилъ Банкинъ, -- онъ скажетъ вамъ по нѣмецки?
   -- Я по нѣмецки плохо понимаю, -- попробовалъ сказать я, но госпожа Банкина возразила;
   -- Это ничего. Онъ все-таки скажетъ. Дайте ему только въ руки какую-нибудь вещь... Ну, пенснэ, что ли. Онъ васъ поблагодаритъ по нѣмецки.
   Со вздохомъ я вручилъ Петькѣ свое пенснэ, а онъ сейчасъ же засунулъ его въ ротъ и сталъ сосать, словно надѣясь высосать тотъ отвѣтъ, который отъ него требовали...
   -- Ну, Петенька... Ну, что нужно дядѣ по нѣмецки сказать?
   -- Ну, Петенька... -- сказалъ Банкинъ.
   -- Что нужно... -- продолжала нянька.
   -- По нѣмецки сказать? -- подхватила кухарка.
   -- Ну-же, Петенька, -- поощрилъ его Банкинъ, дергая изо рта пенснэ.
   -- Ззз... -- капризно пропищалъ Петька.
   -- Видите? Видите? Данке! Онъ вамъ сказалъ данке! А какъ нужно головкой сдѣлать?
   Такъ какъ госпожа Банкина (о, материнское сердце!), зайдя сзади, потихоньку ткнула въ Петькинъ затылокъ, вслѣдствіе чего его голова безпомощно мотнулась, -- то всѣ признали, что Петька этимъ страннымъ способомъ совершенно удовлетворительно поблагодарилъ меня за пенснэ.
   -- Вѣжливый будетъ, каналья, -- одобрительно сказалъ Банкинъ.
   -- Кррра... -- сказалъ Петька, поднимая лѣвую руку подъ угломъ сорока пяти градусовъ. Всѣ всколыхнулись.
   -- Что это онъ? Что ты, Петенька?
   Прослѣдили по направленію его руки и увидѣли, что эта воображаемая линія проходила черезъ три предмета: спинку кресла, фарфоровую вазочку на этажеркѣ и лампу.
   -- Лампу, -- засуетился Банкинъ. -- Дать ему лампу!
   -- Нѣтъ, онъ хочетъ вазочку, -- возразила кухарка.
   -- Зу-зу-у... -- пропищалъ Петька.
   -- Вазочка, -- безапелляціонно сказала нянька. -- Зу-зу -- значитъ, вазочка!
   Петькѣ дали вазочку. Онъ засунулъ въ нее палецъ и, скосивъ на меня глаза, бросилъ вазочку на полъ,
   -- На васъ смотритъ -- восторженно взвизгнулъ Банкинъ. -- Начинаетъ къ вамъ привыкать!..
  

VI.

  
   Передъ обѣдомъ Банкинъ приказалъ вынести Петьку въ столовую и, посадивъ къ себѣ на колѣни, далъ ему играть съ рюмками.
   Водку мы пили изъ стакановъ, а когда Петьку заинтересовали стаканы -- вино пришлось пить чуть ли не изъ молочниковъ и сахарницы.
   Подметая осколки, нянька просила Петьку:
   -- Ну, скажи -- лю! Скажи дядѣ -- лю!
   -- Какъ вы думаете... На кого онъ похожъ? -- неожиданно спросилъ Банкинъ.
   Носъ и губы Петьки напоминали таковыя же принадлежности лица у кухарки, а волосы и форма головы смахивали на нянькины.
   Но сообщить объ этомъ Банкину я не находилъ въ себѣ мужества.
   -- Глаза -- ваши, -- увѣренно сказалъ я, -- а губы -- мамины!
   -- Что вы, голубчикъ! -- всплеснулъ руками Банкинъ. -- Губы мои!
   -- Совершенно вѣрно. Верхняя ваша, а нижняя -- матери.
   -- А лобикъ?
   -- Лобикъ? Вашъ!
   -- Ну, что вы! Всмотритесь!
   Чтобы сдѣлать Банкину удовольствіе, я долго и пристально всматривался.
   -- Вижу! Лобикъ -- маминъ!
   -- Что вы, дорогой! Лобикъ дѣдушки Павла Егорыча.
   -- Совершенно вѣрно. Темянная часть -- дѣдушкина, надбровныя дуги ваши, а височныя кости -- мамины.
   Послѣ этой френологической бесѣды Петьку трижды заставляли говорить: данке. Я чувствовалъ себя плохо, но утѣшался тѣмъ, что и Петькѣ не сладко.
  

VII.

  
   Сейчасъ Банкинъ, радостный, сіяющій изнутри и снаружи, сидитъ противъ меня.
   -- Знаете... Петька-то!.. Ха-ха!
   -- Что такое?
   -- Я отнимаю сегодня у него свои золотые часы, а онъ вдругъ -- ха-ха -- говоритъ: "Папа дуракъ"!!..
   -- Вы знаете, что это значить? -- серьезно спросилъ я.
   -- Нѣтъ. А что?
   -- Это значить, что въ ребенкѣ начинаетъ просыпаться сознательное отношеніе къ окружающему.
   Онъ схватилъ мою руку.
   -- Правда? Спасибо. Вы меня очень обрадовали.
  
  

КРАСИВАЯ ЖЕНЩИНА.

  
   Гуляя по лѣсу, чиновникъ Плюмажевъ вышелъ къ берегу рѣки и, остановившись, сталъ безцѣльно водить глазами по тихой зеркальной поверхности воды.
   Близорукій взглядъ чиновника Плюмажева скользнулъ по другому берегу, перешелъ на маленькую желтую купальню и остановился на какой-то фигурѣ, стоявшей по колѣна въ водѣ и обливавшей горстями рукъ голову въ зеленомъ чепчикѣ.
   -- Женщина! -- подумалъ Плюмажевъ и прищурилъ глаза такъ, что они стали похожи на два тоненькихъ тире. -- Ей-Богу, женщина! И молоденькая, кажется!
   Его худыя, старческія колѣни задрожали, и по спинѣ тонкой струйкой пробѣжалъ холодокъ.
   -- Эхъ! -- простоналъ Плюмажевъ. -- Анаѳемская близорукость... Что за глупая привычка -- не брать съ собой бинокля.
   Онъ протеръ глаза и вздохнулъ.
   -- Вижу что-то бѣлое, что-то полосатое, а что -- хоть убей, не разберу. Ага! Вонъ тамъ какой-то мысокъ выдвинулся въ воду. Сяду-ка я подъ кустикъ, да подожду: можетъ, подплыветъ ближе, Эхе-хе!
   Спотыкаясь, онъ взобрался на замѣченную имъ возвышенность и только что развелъ дрожащими руками густую заросль кустовъ, какъ взглядъ его упалъ на неподвижно застрявшую между зеленью вѣтокъ гимназическую фуражку, продолженіемъ которой служила блуза цвѣта хаки и сѣрыя брюки.
   -- Ишь, шельма... Пристроился! -- завистливо вздохнулъ Плюмажевъ, и тутъ только замѣтилъ, что лежащій гимназистъ держалъ цѣпкой рукой черный бинокль, направленный на противоположный берегъ.
   Гимназистъ обернулся, дружески подмигнулъ Плюмажеву и, улыбнувшись, сказалъ:
   -- А и вы тоже!
   -- Подлецъ! Еще фамильярничаетъ, -- подумалъ Плюмажевъ и хотѣлъ оборвать гимназиста, но, вспомнивъ о биноклѣ, опустился рядомъ на траву и заискивающе хихикнулъ:
   -- Хе-хе! Любопытно?
   -- Хорошенькая! -- сказалъ гимназистъ. -- Однѣ бедра чего стоятъ. Колѣни тоже: стройныя, бѣлыя! Честное слово.
   -- А грудь... А грудь? -- дрожащими губами, шопотомъ освѣдомился Плюмажевъ.
   -- Прелестная грудь! Немного велика, но видно -- очень упруга!
   -- Упруга?
   Плюмажевъ провелъ кончикомъ языка по сухимъ губамъ и нерѣшительно произнесъ:
   -- Не могли-ли бы вы... одолжить мнѣ на минутку...бинокль!
   Гимназистъ замоталъ головой.
   -- Э, нѣтъ дяденька! Этотъ номеръ не пройдетъ! Надо было свой брать.
   Плюмажевъ протянулъ дрожащую руку.
   -- Дайте! На минутку.
   -- Ни-ни! Даромъ, что-ли, я его у тетки изъ комода утащилъ! Небось, если бы у васъ былъ бинокль, вы бы мнѣ своего не дали!
   -- Да дайте!
   -- Не мѣшайте! Ого-го.
   Гимназистъ поднялся впередъ и такъ придавилъ къ глазамъ бинокль, что черепу его стала угрожать немалая опасность.
   -- Ого-го-го! Спиной повернулась... Что за спина! Я, однако же, не думалъ, что у нея такой красивый затылокъ...
   Лежа рядомъ, Плюмажевъ съ дѣланнымъ равнодушіемъ отвернулся, но губы его тряслись отъ тайной обиды и негодованія.
   -- Въ сущности, -- началъ онъ срывающимся, пересохшимъ голосомъ, -- если на то пошло -- вы не имѣете права подглядывать за купальщицами. Это безнравственно.
   -- А вы у меня просили бинокль! Тоже!.. Самому можно, а мнѣ нельзя.
   Плюмажевъ помолчалъ.
   -- Захочу вотъ -- и отниму бинокль. Да еще приколочу. Я вѣдь сильнѣе...
   -- Ого! Попробуйте отнять... Я такой крикъ подниму, что всѣ дачники сбѣгутся. Мнѣ-то ничего, я мальчикъ -- ну, выдерутъ, въ крайнемъ случаѣ, за уши, а вотъ вамъ позоръ будетъ на все лѣто. Человѣкъ вы солидный, старый, а скажутъ, такими глупостями занимается... Теперь она опять грудью повернулась. Животъ у нея... хотите, я вамъ буду разсказывать все, что видно?
   -- Убирайся къ чорту!
   -- Самъ пойди туда! -- хладнокровно возразилъ гимназистъ.
   -- Грубіянъ...
   -- Отъ такого слышу.
   Плюмажевъ заскрежеталъ зубами и рѣшилъ -- наградивши мальчишку подзатыльникомъ, -- сейчасъ же уйти домой, но вмѣсто этого проглотилъ слюну и обратился къ гимназисту дѣланно-ласковымъ тономъ:
   -- Зубастый вы паренекъ... Вотъ что, дорогой мой ежели не хотите одолжить на минутку, то... продайте!
   -- Да... продайте... А тетка мнѣ потомъ покажетъ, какъ чужіе бинокли продавать!
   -- Я увѣренъ, молодой человѣкъ, -- заискивающе сказалъ Плюмажевъ: -- что тетушка ваша и не подумаетъ на васъ! Теперь прислуга такая воровка пошла...Я бы вамъ полную стоимость сейчасъ же... А?
   Лицо гимназиста стало ареной двухъ противоположныхъ чувствъ. Онъ задумался.
   -- Гм... А сколько вы мнѣ дадите?
   -- Три рубля.
   -- Три рубля? Вы бы еще полтинникъ предложили. Онъ въ магазинѣ 8 стоитъ.
   Гимназистъ съ презрѣніемъ повелъ плечомъ и опять обратился къ противоположному берегу.
   -- Ну, вотъ что -- 5 рублей хотите?
   -- Давайте десять!
   -- Ну, это ужъ свинство. Самъ говоритъ, что новый восемь стоитъ, а самъ десять деретъ. Жильникъ!
   -- Мало-ли что! Иногда и двадцать отдашь... Вотъ... теперь она наклонилась грудью! Замѣчательно у нея получается сзади... Перешла на мелкое мѣсто и видны ноги. Икры, щиколотки, доложу вамъ, замѣчательныя !
   Раньше гимназистъ восхищался безцѣльно. Но теперь онъ дѣлалъ это съ коммерческой цѣлью, и восторги его удвоились.
   -- Эге! Что это у нея? Ямочки на плечахъ... Дѣйствительно! А руки бѣлыя-бѣлыя... Локти красивые!! И на сгибахъ ямочки...
   -- Молодой человѣкъ, -- хрипло перебилъ его Плюмажевъ, -- хотите... я вамъ дамъ восемь рублей...
   -- Десять!
   -- У меня... нѣтъ больше... Вотъ кошелекъ... восемь рублей съ гривенникомъ. Берите... съ кошелькомъ даже! Кошелекъ новый, три рубля стоилъ.
   -- Такъ то новый! А старый -- какая ему цѣна -- полтинникъ!
   Плюмажевъ хотѣлъ возразить, что самъ гимназистъ однако же, ломить за старый бинокль вдвое, -- но втайнѣ побоялся: какъ бы мальчишка не обидѣлся.
   -- Ого! Стала спиной и нагнулась! Что это! Ну, конечно! Купальный костюмъ разстегнутъ и...
   -- Слушайте! -- перехватывающимся отъ волненія голосомъ воскликнулъ Плюмажевъ. -- Я вамъ дамъ, кромѣ восьми рублей съ кошелькомъ, -- еще перочинный ножичекъ и неприличную открытку!
   -- Острый?
   -- Острый, острый! Только вчера купилъ!
   -- А папиросы у васъ есть?
   -- Есть, есть. По...зволите предложить?
   -- Нѣтъ, вы мнѣ всѣ отдайте. А! Кожаный портсигаръ... Вотъ -- если папиросы съ портсигаромъ, ножичекъ, открытку и деньги -- тогда отдамъ бинокль!
   Плюмажевъ хотѣлъ выругать корыстолюбиваго мальчишку, но вмѣсто этого сказалъ:
   -- Ну, ладно... Только вы мнѣ пару папиросокъ оставьте... на дорогу...
   -- Ну, вотъ новости! Ихъ всего шесть штукъ. Не хотите мѣняться -- не надо.
   -- Ну, ну... берите, берите... Вотъ вамъ: можете пересчитать: восемь рублей десять копѣекъ! Вотъ ножичекъ. Слушайте... А она... не ушла?
   -- Стоитъ въ полной красѣ. Теперь бокомъ. Нате, смотрите.
   Гимназистъ забралъ всѣ свои сокровища, радостно засвисталъ и, игриво ущипнувъ Плюмажева за ногу, скрылся въ лѣсной чащѣ.
   Плюмажевъ плотоядно улыбнулся, приладилъ бинокль къ глазамъ и всмотрѣлся: на песчаной отмели передъ купальней въ полосатомъ купальномъ костюмѣ стояла жена Плюмажева Марья Павловна и, закинувъ руки за голову, поправляла чепчикъ.
   У Плюмажева въ глазахъ пошли красные круги... Онъ что-то пробормоталъ, въ бѣшенствѣ размахнулся и швырнулъ ненужный бинокль прямо въ воду.
   До моста, по которому можно было перейти на тотъ берегъ, гдѣ стояла его дача, предстояло итти версты три...
   Ноги ныли и подгибались, смертельно хотѣлось курить, но -- папиросъ не было...
  
  

ДѢТИ.

  

I.

  
   Я очень люблю дѣтишекъ, и безъ ложной скромности могу сказать, что и они любятъ меня.
   Найти настоящій путь къ дѣтскому сердцу -- очень затруднительно. Для этого нужно обладать недюжиннымъ чутьемъ, тактомъ и многимъ другимъ, чего не понимаютъ легіоны разныхъ боннъ, гувернантокъ и нянекъ.
   Однажды я нашелъ настоящій путь къ дѣтскому сердцу, да такъ основательно, что потомъ и самъ былъ не радъ...
   Я гостилъ въ имѣніи своего друга, обладателя жены, свояченницы и троихъ дѣтей, трехъ благонравныхъ мальчиковъ отъ 8 до 11 лѣтъ.
   Въ одинъ превосходный лѣтній день другъ мой сказалъ мнѣ за утреннимъ чаемъ:
   -- Миленькій! Сегодня я съ женой и свояченницей уѣду дня на три. Ничего, если мы оставимъ тебя одного?
   Я добродушно отвѣтилъ:
   -- Если ты опасаешься, что я въ этотъ промежутокъ подожгу твою усадьбу, залью кровью окрестности и, освѣщаемый заревомъ пожаровъ, буду, голый, плясать на непривѣтливомъ пепелищѣ -- то опасенія твои преувеличены болѣе, чѣмъ на половину.
   -- Дѣло не въ томъ... А у меня есть еще одна просьба: присмотри за дѣтишками! Мы, видишь-ли, забираемъ съ собой и нѣмку.
   -- Что ты! Да я не умѣю присматривать за дѣтишками. Не имѣю никакого понятія: какъ это такъ за ними присматриваютъ?
   -- Ну, слѣди, чтобы они все дѣлали во-время, чтобы не очень шалили и чтобы имъ въ то же время не было скучно... Ты такой милый!..
   -- Милый-то я милый... А если твои отпрыски откажутся признать меня, какъ начальство?
   -- Я скажу имъ... О, я увѣренъ, вы быстро сойдетесь. Ты такой общительный.
   Были призваны дѣти. Три благонравныхъ мальчика въ матросскихъ курточкахъ и желтыхъ сапожкахъ. Выстроившись въ рядъ, они посмотрѣли на меня чрезвычайно непривѣтливо.
   -- Вотъ дѣти, -- сказалъ отецъ, -- съ вами останется дядя Миша! Михаилъ Петровичъ. Слушайтесь его, не шалите и дѣлайте все, что онъ прикажетъ. Уроки не запускайте. Они, Миша, ребята хорошіе и, я увѣренъ, вы быстро сойдетесь. Да и три дня -- не годъ же, чортъ возьми!
   Черезъ часъ, всѣ, кромѣ насъ, сѣли въ экипажъ и уѣхали.
  

II.

  
   Я, насвистывая, пошелъ въ садъ и усѣлся на скамейку. Мрачная, угрюмо пыхтящая троица опустила головы и покорно послѣдовала за мной, испуганно поглядывая на самыя мои невинныя тѣлодвиженія.
   До этого мнѣ никогда не приходилось возиться съ ребятами. Я слышалъ, что дѣтская душа больше всего любитъ прямоту и дружескую откровенность. Поэтому, я рѣшилъ дѣйствовать на чистоту.
   -- Эй, вы! Маленькіе чертенята! Сейчасъ вы въ моей власти, и я могу сдѣлать съ вами все, что мнѣ заблагоразсудится. Могу хорошенько отколотить васъ, поразбивать вамъ носы или даже утопить въ рѣчкѣ. Ничего мнѣ за это не будетъ, потому что общество борьбы съ дѣтской смертностью далеко, и въ немъ, по слухамъ, происходятъ крупныя неурядицы. Такъ что вы должны меня слушаться и вести себя подобно молодымъ благовоспитаннымъ дѣвочкамъ. Ну-ка, кто изъ васъ умѣетъ стоять на головѣ?
   Несоотвѣтствіе между началомъ и концомъ рѣчи поразило ребятъ. Сначала мои внушительныя угрозы навели на нихъ паническій ужасъ, но неожиданный конецъ перевернулъ, скомкалъ и смелъ съ ихъ блѣдныхъ лицъ опредѣленное выраженіе.
   -- Мы... не умѣемъ... стоять... на головахъ.
   -- Напрасно. Лица, которымъ приходилось стоять въ такомъ положеніи, отзываются объ этомъ съ похвалой. Вотъ такъ, смотрите!
   Я сбросилъ пиджакъ, разбѣжался и сталъ на голову.
   Дѣти сдѣлали движеніе, полное удовольствія и одобренія, но тотчасъ же сумрачно отодвинулись. Очевидно, первая половина моей рѣчи стояла передъ ихъ глазами тяжелымъ кошмаромъ. Я призадумался. Нужно было окончательно пробить ледъ въ нашихъ отношеніяхъ. Дѣти любятъ все пріятное. Значитъ, нужно сдѣлать имъ что-нибудь исключительно пріятное.
   -- Дѣти! -- сказалъ я внушительно. -- Я вамъ запрещаю -- слышите-ли -- категорически и безъ отнѣкиваній запрещаю вамъ въ эти три дня учить уроки!
   Крикъ недовѣрія, изумленія и радости вырвался изъ трехъ грудей. О! я хорошо зналъ привязчивое дѣтское сердце. Въ глазахъ этихъ милыхъ мальчиковъ засвѣтилось самое недвусмысленное чувство привязанности ко мнѣ, и они придвинулись ближе.
   Поразительно, какъ дѣти обнаруживаютъ полное отсутствіе любознательности по отношенію къ грамматикѣ, ариѳметикѣ и чистописанію. Изъ тысячи ребятъ нельзя найти и трехъ, которые были-бы исключеніемъ...
   За свою жизнь я зналъ только одну маленькую дѣвочку, обнаруживавшую интересъ къ наукамъ. По крайней мѣрѣ, когда-бы я ни проходилъ мимо ея окна, я видѣлъ ее склоненной надъ громадной, не по росту, книжкой. Выраженіе ея розоваго лица было совершенно невозмутимо, а глаза отъ чтенія, или отъ чего другого утратили всякій смыслъ и выраженіе. Нельзя сказать, чтобы чтеніе прояснило ея мозгъ, потому что въ разговорѣ она употребляла только два слова: "папа, мама", и то при очень сильномъ нажатіи груди. Это, да еще умѣнье въ лежачемъ положеніи закрывать глаза -- составляло всю ея цѣнность, обозначенную тутъ-же, въ большомъ бѣломъ ярлыкѣ, прикрѣпленному къ груди: -- 7 руб. 50 копѣекъ.
   Повторяю -- это была единственная встрѣченная мною прилежная дѣвочка, да и то, это свойство было навязано ей прихотью торговца игрушками.
   Итакъ, всякіе занятія и уроки были мной категорически воспрещены порученнымъ мнѣ мальчуганамъ. И тутъ же я убѣдился, что пословица "запрещенный плодъ сладокъ" не всегда оправдывается: ни одинъ изъ моихъ трехъ питомцевъ за эти дни не притронулся къ книжкѣ!
  

III.

  
   -- Будемъ жить въ свое удовольствіе, -- предложилъ я дѣтямъ. -- Что вы любите больше всего?
   -- Курить! -- сказалъ Ваня.
   -- Купаться вечеромъ въ рѣчкѣ! -- сказалъ Гришка.
   -- Стрѣлять изъ ружья, -- сказалъ Леля.
   -- Почему же вы, отвратительные дьяволята, -- фамильярно спросилъ я, -- любите все это?
   -- Потому что намъ запрещаютъ, -- отвѣтилъ Ваня, вынимая изъ кармана папироску. -- Хотите курить?
   -- Сколько тебѣ лѣтъ?
   -- Десять.
   -- А гдѣ ты взялъ папиросы?
   -- Утащилъ у папы.
   -- Таскать, имѣйте, братцы, въ виду, стыдно и грѣшно -- тѣмъ болѣе, такія скверныя папиросы. Вашъ папа куритъ страшную дрянь. Ну, да если ты уже утащилъ -- будемъ курить ихъ. А выйдутъ -- я угощу васъ своими.
   Мы развалились на травѣ, задымили папиросами и стали непринужденно болтать. Бесѣдовали о вѣдьмахъ, причемъ, я разсказалъ нѣсколько не лишенныхъ занимательности фактовъ изъ ихъ жизни. Бонны, обыкновенно, разсказываютъ дѣтямъ о томъ, сколько жителей въ Сѣверной Америкѣ, что такое звукъ и почему черныя матеріи поглощаютъ свѣтъ. Я избѣгалъ такихъ томительныхъ разговоровъ.
   Поговорили о домовыхъ, жившихъ на конюшнѣ.
   Потомъ бесѣда прекратилась. Молчали...
   -- Скажи ему! -- шепнулъ толстый лѣнивый Лелька, подвижному, порывистому Гришкѣ. -- Скажи ты ему!..
   -- Пусть лучше Ваня скажетъ, -- шепнулъ такъ, чтобы я не слышалъ, Гришка. -- Ванька, скажи ему.
   -- Стыдно, -- прошепталъ Ваня.
   Рѣчь, очевидно, шла обо мнѣ.
   -- О чемъ вы, дѣтки, хотите мнѣ сказать? -- освѣдомился я,
   -- Объ вашей любовницѣ, -- хриплымъ отъ папиросы голосомъ отвѣчалъ Гришка. -- Объ тетѣ Лизѣ.
   -- Что вы врете, скверные мальчишки? -- смутился я. -- Какая она моя любовница?
   -- А вы ее вчера вечеромъ цѣловали въ залѣ, когда мама съ папой гуляли въ саду.
   Меня разобралъ смѣхъ.
   -- Да какъ же вы это видѣли?
   -- А мы съ Лелькой лежали подъ диваномъ. Долго лежали, съ самаго чая. А Гришка на подоконникѣ за занавѣской сидѣлъ. Вы ее взяли за руку, дернули къ себѣ и сказали: "Милая! Вѣдь я не съ дурными намѣреніями!" А тетка головой крутитъ, говоритъ: "ахъ, ахъ"!..
   -- Дура! -- сказалъ, усмѣхаясь, маленькій Лелька.
   Мы помолчали.
   -- Что же вы хотѣли мнѣ сказать о ней?
   -- Мы боимся, что вы съ ней поженитесь. Несчастнымъ человѣкомъ будете.
   -- А чѣмъ же она плохая? -- спросилъ я, закуривая отъ Ваниной папиросы.
   -- Какъ вамъ сказать... Слякоть она!
   -- Не женитесь! -- предостерегъ Гришка.
   -- Почему же, молодые друзья?
   -- Она мышей боится.
   -- Только всего?
   -- А мало? -- пожалъ плечами маленькій Лелька. -- Визждитъ, какъ шумашедшая. А я крысу за хвостъ могу держать!
   -- Вчера мы поймали двухъ крысъ. Убили, -- улыбнулся Гришка.
   Я былъ очень радъ, что мы сошли со скользкой почвы моихъ отношеній къ глупой теткѣ, и ловко перевелъ разговоръ на разбойниковъ.
   О разбойникахъ всѣ толковали со знаніемъ дѣла, большой симпатіей и сочувствіемъ къ этимъ отверженнымъ людямъ.
   Удивились моему терпѣнію и выдержкѣ: такой я уже большой, а еще не разбойникъ.
   -- Ѣсть хочу, -- сказалъ неожиданно Лелька.
   -- Что вы, братцы, хотите: наловить сейчасъ рыбы и сварить на берегу рѣки уху съ картофелемъ или идти въ домъ и ѣсть кухаркинъ обѣдъ?
   Милыя дѣти отвѣчали согласнымъ хоромъ:
   -- Ухи.
   -- А картофель какъ достать: попросить на кухнѣ или украсть на огородѣ?
   -- На огородѣ. Украсть.
   -- Почему же украсть лучше, чѣмъ попросить?
   -- Веселѣе, -- сказалъ Гришка. -- Мы и соль у кухарки украдемъ. И перецъ! И котелокъ!!.
   Я снарядилъ на скорую руку экспедицію, и мы отправились на воровство, грабежъ и погромъ.
  

IV.

  
   Былъ уже вечеръ, когда мы, разложивъ у рѣки костеръ, хлопотали около котелка. Ваня ощипывалъ стащеннаго имъ въ сараѣ пѣтуха, а Гришка, голый, только что искупавшійся въ теплой рѣкѣ, плясалъ передъ костромъ.
   Ко мнѣ дѣти чувствовали нѣжность и любовь, граничащую со преклоненіемъ.
   Лелька держалъ меня за руку и безмолвно, полнымъ обожанія взглядомъ, глядѣлъ мнѣ въ лицо.
   Неожиданно Ванька расхохотался.
   -- Что, если бы папа съ мамой, сейчасъ явились? Что бы они сказали?
   -- Хи-хи! -- запищалъ голый Гришка. -- Уроковъ не учили, изъ ружья стрѣляли, курили, вечеромъ купались и лопали уху, вмѣсто обѣда.
   -- А все Михаилъ Петровичъ, -- сказалъ Лелька, почтительно цѣлуя мою руку.
   -- Мы васъ не выдадимъ!
   -- Можно называть васъ Мишей? -- спросилъ Гришка, окуная палецъ въ котелокъ съ ухой. -- Ой, горячо!..
   -- Называйте. Бѣсъ съ вами. Хорошо вамъ со мной?
   -- Превосхитительно!
   Поужинавъ, закурили папиросы и разлеглись на одѣялахъ, притащенныхъ изъ дому Ванькой.
   -- Давайте ночевать тутъ, -- предложилъ кто-то.
   -- Холодно, пожалуй, будетъ отъ рѣки. Сыро, -- возразилъ я.
   -- Ни черта! Мы костеръ будемъ поддерживать. Дежурить будемъ.
   -- Не простудимся?
   -- Нѣтъ, -- оживился Ванька. -- Накажи меня Богъ, не простудимся!!!
   -- Ванька! -- предостерегъ Лелька. -- Божишься? А что нѣмка говорила?
   -- Божиться и клясться нехорошо, -- сказалъ я. -- Въ особенности, такъ прямолинейно. Есть менѣе обязывающія и болѣе звучныя клятвы... Напримѣръ: "клянусь своей бородой!" "Тысяча громовъ..." "Проклятіе неба!"
   -- Тысяча небовъ! -- проревѣлъ Гришка. -- Пойдемъ собирать сухія вѣтки для костра.
   Пошли всѣ. Даже неповоротливый Лелька, державшійся за мою ногу и громко сопѣвшій.
   Спали у костра. Хотя онъ къ разсвѣту погасъ, но никто этого не замѣтилъ, тѣмъ болѣе, что скоро пригрѣло солнце, защебетали птицы, и мы проснулись для новыхъ трудовъ и удовольствій.
  

V.

  
   Трое сутокъ промелькнули какъ сонъ. Къ концу третьяго дня мои питомцы потеряли всякій человѣческій образъ и подобіе...
   Матросскіе костюмчики превратились въ лохмотья а Гришка бѣгалъ даже безъ штановъ, потерявъ ихъ невѣдомымъ образомъ въ рѣкѣ. Я думаю, что это было сдѣлано имъ нарочно -- съ прямой цѣлью отвертѣться отъ утомительнаго сниманія и надѣванія штановъ при купаньи.
   Лица всѣхъ трехъ загорѣли, голоса, отъ ночевокъ на открытомъ воздухѣ, огрубѣли, тѣмъ болѣе, что все это время они упражнялись лишь въ краткихъ, выразительныхъ фразахъ:
   -- Проклятье неба! Какой это мошенникъ утащилъ мою папиросу?.. Что за дьявольщина! Мое ружье опять дало осѣчку. Дай-ка, Миша, спичечки!!.
   Къ концу третьяго дня мною овладѣло смутное безпокойство: что скажутъ родители по возвращеніи?
   Дѣти успокаивали меня, какъ могли:
   -- Ну, поколотятъ насъ, эка важность! Вѣдь не убьютъ же!
   -- Тысяча громовъ! -- хвастливо кричалъ Ванька. -- А если они, Миша, дотронутся до тебя хотя пальцемъ, то пусть бережутся. Даромъ имъ это не пройдетъ!
   -- Ну, меня то не тронутъ, а вотъ васъ, голубчики, отколошматятъ. Покажутъ вамъ и куреніе, и стрѣльбу, и бродяжничество.
   -- Ничего, Миша! -- успокаивалъ меня Лелька, хлопая по плечу. -- Зато хорошо пожили!
   Вечеромъ пріѣхали изъ города родители, нѣмка и та самая "глупая тетка", на которой дѣти не совѣтовали мнѣ жениться изъ-за мышей.
   Дѣти попрятались подъ диваны и кровати, а Ванька залѣзъ даже въ погребъ.
   Я извлекъ ихъ всѣхъ изъ этихъ мѣстъ, ввелъ въ столовую, гдѣ сидѣло все общество, закусывая съ дороги, и сказалъ:
   -- Милый мой! Уѣзжая, ты выражалъ надежду, что я сближусь съ твоими дѣтьми, и что они оцѣнятъ общительность моего нрава. Я это сдѣлалъ. Я нашелъ путь къ ихъ сердцу... Вотъ, смотри: Дѣти! Кого вы любите больше: отца съ матерью или меня.
   -- Тебя! -- хоромъ отвѣтили дѣти, держась за меня, глядя мнѣ въ лицо благодарными глазами.
   -- Пошли бы вы со мной на грабежъ, на кражу, на лишенія, холодъ и голодъ?
   -- Пойдемъ, -- сказали всѣ трое, а Лелька даже ухватилъ меня за руку, будто-бы мы должны были сейчасъ, немедленно пуститься въ предложенныя мной авантюры.
   -- Было ли вамъ эти три дня весело?
   -- Ого!!
   Они стояли около меня рядомъ, сильные, мужественные, съ черными отъ загара лицами, облеченные въ затасканные лохмотья, которые придерживались грязными руками, закопченными порохомъ и дымомъ костра.
   Отецъ нахмурилъ брови и обратился къ маленькому Лелькѣ, сонно хлопавшему глазенками:
   -- Такъ ты бы бросилъ меня и пошелъ бы за нимъ?
   -- Да! -- сказалъ безстрашный Лелька, вздыхая. -- Клянусь своей бородой! Пошелъ бы.
   Лелькина борода разогнала тучи. Всѣ закатились хохотомъ и громче всѣхъ, истерически, смѣялась тетя Лиза, бросая на меня лучистые взгляды.
   Когда я отводилъ дѣтей спать, Гришка сказалъ грубымъ, презрительнымъ голосомъ:
   -- Хохочетъ... Тоже! Будто ей подъ юбку мышь подбросили! Дура.
  
  

ЭКЗАМЕНАЦІОННАЯ ЗАДАЧА.

  
   Когда учитель громко продиктовалъ задачу, всѣ записали ее, и учитель, вынувъ часы, заявилъ, что даетъ на рѣшеніе задачи двадцать минутъ, -- Семенъ Панталыкинъ провелъ испещренной чернильными пятнами ладонью по круглой головенке и сказалъ самъ себѣ:
   -- Если я не рѣшу эту задачу -- я погибъ!..
   У фантазера и мечтателя Семена Панталыкина была манера -- преувеличивать всѣ событія, всѣ жизненныя, явленія и, вообще, смотрѣть на вещи чрезвычайно мрачно.
   Встрѣчалъ ли онъ мальчика больше себя ростомъ, мизантропическаго суроваго мальчика обычнаго типа, который, выдвинувъ впередъ плечо и правую ногу и оглядѣвшись -- нѣтъ ли кого поблизости, -- ехидно спрашивалъ: "Ты чего задаешься, говядина несчастная?", -- Семенъ Панталыкинъ блѣднѣлъ и, видя уже своими духовными очами призракъ витающей надъ нимъ смерти тихо шепталъ:
   -- Я погибъ.
   Вызывалъ ли его къ доскѣ учитель, опрокидывалъ ли онъ дома на чистую скатерть стаканъ съ чаемъ -- онъ всегда говорилъ самъ себѣ эту похоронную фразу:
   -- Я погибъ.
   Вся гибель кончалась парой затрещинъ въ первомъ случаѣ, двойкой -- во второмъ и высылкой изъ-за чайнаго стола -- въ третьемъ.
   Но такъ внушительно, такъ мрачно звучала эта похоронная фраза: " Я погибъ", -- что Семенъ Панталыкинъ всюду совалъ ее.
   Фраза, впрочемъ, была украдена изъ какого-то романа Майнъ-Рида, гдѣ герои, влѣзши на дерево по случаю наводненія и ожидая нападенія индѣйцевъ -- съ одной стороны, и острыхъ когтей притаившагося въ листвѣ дерева ягуара -- съ другой, -- всѣ въ одинъ голосъ рѣшили:
   -- Мы погибли.
   Для болѣе точной характеристики ихъ положенія необходимо указать, что въ водѣ около дерева плавали кайманы, а одна сторона дерева дымилась, будучи подожженной молніей.
   Приблизительно въ такомъ же положеніи чувствовалъ себя Панталыкинъ Семенъ, когда ему не только подсунули чрезвычайно трудную задачу, но еще дали на рѣшеніе ея всего-на-всего двадцать минутъ.
   Задача была слѣдующая:
   "Два крестьянина вышли одновременно изъ пункта А въ пунктъ Б, при чемъ одинъ изъ нихъ дѣлалъ въ часъ четыре версты, а другой пять. Спрашивается, насколько одинъ крестьянинъ придетъ раньше другого въ пунктъ Б, если второй вышелъ позже перваго на четверть часа, и отъ пункта А до пункта Б такое же разстояніе въ верстахъ, -- сколько получится, если два виноторговца продали третьему такое количество бочекъ вина, которое дало первому прибыли сто двадцать рублей, второму восемьдесятъ, а всего бочка вина приноситъ прибыли сорокъ рублей".
   Прочтя эту задачу, Панталыкинъ Семенъ сказалъ самъ себѣ:
   -- Такую задачу въ двадцать минутъ? Я погибъ!
   Потерявъ минуты три на очинку карандаша и на наиболѣе точный перегибъ листа линованной бумаги, на которой онъ собирался развернуть свои математическія способности, -- Панталыкинъ Семенъ сдѣлалъ надъ собой усиліе и погрузился въ обдумываніе задачи.
   Бѣдный Панталыкинъ Семенъ! Ему дали отвлеченную математическую задачу въ то время, какъ онъ самъ, цѣликомъ, весь, съ головой и ногами, жилъ только въ конкретныхъ образахъ, не постигая своимъ майнъ-ридовскимъ умомъ ничего абстрактнаго. Первымъ долгомъ ему пришла въ голову мысль:
   -- Что это за крестьяне такіе: "первый" и "второй"?
   Эта сухая номенклатура ничего не говорила ни его уму, ни его сердцу. Неужели нельзя было назвать крестьянъ простыми человѣческими именами? Конечно, Иваномъ или Василіемъ ихъ можно и не называть (инстинктивно онъ чувствовалъ прозаичность, будничность этихъ именъ), но почему бы ихъ не окрестить -- одного Вильямомъ, другого Рудольфомъ.
   И сразу же, какъ только Панталыкинъ перекрестилъ "перваго" и "второго" въ Рудольфа и Вильяма, оба сдѣлались ему понятными и близкими. Онъ уже видѣлъ умственнымъ взоромъ бѣлую полоску отъ шляпы выдѣлявшуюся на лбу Вильяма, лицо котораго загорѣло отъ жгучихъ лучей солнца... А Рудольфъ представлялся ему широкоплечимъ мужественнымъ человѣкомъ, одѣтымъ въ синіе парусиновые штаны и кожаную куртку изъ мѣха рѣчного бобра.
   И вотъ -- шагаютъ они оба, одинъ на четверть часа впереди другого...
   Панталыкину пришелъ на умъ такой вопросъ:
   -- Знакомы ли они другъ съ другомъ, эти два мужественныхъ пѣшехода? Вѣроятно, знакомы, если попали въ одну и ту же задачу... Но если знакомы -- почему они не сговорились идти вмѣстѣ? Вмѣстѣ, конечно, веселѣе, а что одинъ дѣлаетъ въ часъ на версту больше другого, то это вздоръ -- болѣе быстрый могъ бы деликатно понемногу сдерживать свои широкіе шаги, а медлительный -- могъ бы и прибавить немного шагу. Кромѣ того, и безопаснѣе вдвоемъ идти -- разбойники ли нападутъ или дикій звѣрь...
   Возникъ еще одинъ интересный вопросъ:
   -- Были у нихъ ружья или нѣтъ?
   Пускаясь въ дорогу, лучше всего захватить ружья, которыя даже въ пунктѣ Б могли бы пригодиться, въ случаѣ нападенія городскихъ бандитовъ -- отрепья глухихъ кварталовъ.
   Впрочемъ, можетъ быть, пунктъ Б -- маленькій городокъ, гдѣ нѣтъ бандитовъ?...
   Вотъ опять тоже -- написали: пунктъ А, пунктъ Б... Что это за названія? Панталыкинъ Семенъ никакъ не можетъ представить себѣ городовъ или селъ, въ которыхъ живутъ, борются и страдаютъ люди, -- подъ сухими бездушными литерами. Почему не назвать одинъ городъ Санта-Фе, а другой -- Мельбурномъ?
   И едва только пунктъ А получилъ названіе Санта-Фе, а пунктъ Б былъ преобразованъ въ столицу Австраліи, -- какъ оба города сдѣлались понятными и ясными... Улицы сразу застроились домами причудливой экзотической архитектуры, изъ трубъ пошелъ дымъ, по тротуарамъ задвигались люди, а по мостовымъ забѣгали лошади, неся на своихъ спинахъ всадниковъ -- дикихъ, пріѣхавшихъ въ городъ за боевыми припасами, вакеро и испанцевъ, владѣльцевъ далекихъ гаціендъ...
   Вотъ въ какой городъ стремились оба пѣшехода -- Рудольфъ и Вильямъ...
   Очень жаль, что въ задачѣ не упомянута цѣль ихъ путешествія? Что случилось такое, что заставило ихъ бросить свои дома и спѣшить, сломя голову, въ этотъ страшный, наполненный пьяницами, карточными игроками и убійцами, Санта-Фе?
   И еще -- интересный вопросъ: почему Рудольфъ и Вильямъ не воспользовались лошадьми, а пошли пѣшкомъ? Хотѣли ли они идти по слѣдамъ, оставленнымъ кавалькадой гверильясовъ, или просто прошлой ночью у ихъ лошадей таинственнымъ незнакомцемъ были перерѣзаны поджилки, дабы они не могли его преслѣдовать, -- его, знавшаго тайну брилліантовъ Краснаго Носорога?..
   Все это очень странно... То, что Рудольфъ вышелъ на четверть часа позже Вильяма, доказываетъ, что этотъ честный скваттеръ не особенно довѣрялъ Вильяму и въ данномъ случаѣ рѣшилъ просто прослѣдить этого сорви-голову, къ которому вотъ уже три дня подърядъ пробирается ночью на взмыленной лошади креолъ въ плащѣ.
   ...Подперевъ ручонкой, измазанной въ мѣлу и чернилахъ, свою буйную, мечтательную, отуманенную образами, голову -- сидитъ Панталыкинъ Семенъ.
   И постепенно вся задача, весь ея тайный смыслъ вырисовывается въ его мозгу.
  
   Задача:
   ...Солнце еще не успѣло позолотить верхушекъ тамариндовыхъ деревьевъ, еще яркія тропическія птицы дремали въ своихъ гнѣздахъ, еще черные лебеди не выплывали изъ зарослей австралійской кувшинки и желтоцвѣта, -- когда Вильямъ Блокеръ, головорѣзъ, наводившій панику на все побережье Симпсонъ-Крика, крадучись шелъ по еле замѣтной лѣсной тропинкѣ. Дѣлалъ онъ только четыре версты въ часъ -- болѣе быстрой ходьбѣ мѣшала больная нога, подстрѣленная вчера его таинственнымъ недругомъ, спрятавшимся за стволомъ широколиственной магноліи.
   -- Каррамба! -- бормоталъ Вильямъ. -- Если бы у стараго Биля была сейчасъ его лошаденка... Но... пусть меня разорветъ, если я не найду негодяя, подрѣзавшаго ей поджилки. Не пройдетъ и трехъ лунъ!
   А сзади него въ это время крался, припадая къ землѣ, скваттеръ Рудольфъ Каутерсъ, и его мужественныя брови мрачно хмурились, когда онъ разсматривалъ, припавъ къ землѣ, слѣдъ сапога Вильяма, отчетливо отпечатанный на влажной травѣ австралійскаго лѣса.
   -- Я бы могъ дѣлать и пять верстъ въ часъ (кстати, почему не "миль" или "ярдовъ?"), шепталъ скваттеръ, -- но я хочу выслѣдить эту старую лисицу.
   А Блокеръ уже услышалъ сзади себя шорохъ и, прыгнувъ за дерево, оказавшееся эвкалиптомъ, притаился...
   Увидѣвъ ползшаго по травѣ Рудольфа, онъ приложился и выстрѣлилъ. И, схватившись рукой за грудь, перевернулся честный скваттеръ.
   -- Хо-хо! -- захохоталъ Вильямъ. -- Мѣткій выстрѣлъ.
   День не пропалъ даромъ, и старый Биль доволенъ собой.
  
   -- Ну, двадцать минутъ прошло, -- раздался, какъ громъ въ ясный погожій день, голосъ учителя ариѳметики. -- Ну что, всѣ рѣшили? Ну, ты, Панталыкинъ Семенъ, покажи: какой изъ крестьянъ первымъ пришелъ въ пунктъ Б.
   И чуть не сказалъ бѣдный Панталыкинъ, что, конечно, въ Санта-Фе первымъ пришелъ негодяй Блокеръ, потому что скваттеръ Каутерсъ лежитъ съ прострѣленной грудью и предсмертной мукой на лицѣ, лежитъ, одинокій въ пустынѣ, въ тѣни ядовитаго австралійскаго "змѣинаго дерева"!...
   Но ничего этого не сказалъ онъ. Прохрипѣлъ только: "не рѣшилъ... не успѣлъ"...
   И тутъ же увидѣлъ, какъ жирная двойка ехидной гадюкой зазмѣилась въ журнальной клѣточкѣ противъ его фамиліи.
   -- Я погибъ, -- прошепталъ Панталыкинъ Семенъ. -- На второй годъ остаюсь въ классѣ. Отецъ выдеретъ, ружья не получу, "Вокругъ Свѣта" мама не выпишетъ...
   И представилось Панталыкину, что сидитъ онъ на развилинѣ "змѣинаго дерева"... Внизу бушуетъ разлившаяся послѣ дождя вода, въ водѣ щелкаютъ зубами кайманы, а въ густой листвѣ прячется ягуаръ, который скоро прыгнетъ на него, потому что огонь, охватившій дерево, уже подбирается къ разъяренному звѣрю...
   -- Я погибъ!
  
  

ДВУЛИЧНЫЙ МАЛЬЧИШКА.

I.

  
   Авторы уголовныхъ романовъ и ихъ читатели не поняли бы странной двойственной натуры мальчишки Алешки, -- натуры, которая въ свое время привела меня въ восхищеніе и возмутила меня.
   Авторы уголовныхъ романовъ и ихъ читатели прославились своей прямолинейностью, которая обязывала ихъ не заниматься смѣшанными типами. Злодѣи должны быть злодѣями, добрые -- добрыми, а если капелька качествъ первыхъ попадала на вторыхъ, или, наоборотъ -- все кушанье считалось испорченнымъ... Злодѣй -- долженъ быть злодѣемъ, безъ всякихъ увертокъ и ухищреній... Онъ могъ раскаяться, но только въ самомъ концѣ, и то при условіи, -- что, въ сущности, онъ и раньше былъ симпатичнымъ человѣкомъ. Добрый тоже могъ стать въ концѣ романа злымъ, безсердечнымъ, но тоже при условіи, что авторъ опрокинетъ на него цѣлую гору несчастій, людской несправедливости и тягчайшихъ разочарованій, которыя озлобятъ его. Ни въ одномъ изъ такихъ романовъ я не встрѣчалъ жизненнаго простого типа, который сегодня поколотилъ жену, а завтра подастъ гривенникъ нищему, утромъ прилежно возится у станка, штампуя фальшивыя деньги, а вечеромъ вступится за избиваемаго еврея.
   Человѣкъ -- болѣе сложный механизмъ, чѣмъ, напримѣръ, испанскій кинжалъ, вся жизнь котораго сводится только къ двумъ чередующимся поступкамъ: онъ или рѣжетъ кому-нибудь горло, или не рѣжетъ.
   Попадись автору уголовныхъ романовъ Алешка, -- онъ повертѣлъ, повертѣлъ-бы его, понюхалъ, лизнулъ-бы языкомъ и равнодушно отбросилъ-бы прочь.
   -- Чортъ знаетъ, что такое!... Ни рыба, ни мясо.
   Въ жизни не такъ много типовъ, чтобы ими разбрасываться... Я подбираю брошеннаго разборчивымъ романистомъ Алешку и присваиваю его себѣ.
   Объ Алешкѣ я сначала думалъ, какъ о прекрасномъ, тихомъ благонравномъ мальчикѣ, который воды не замутитъ. Въ этомъ убѣждали меня всѣ его домашніе поступки, все комнатное поведеніе, за которымъ я могъ слѣдить, не сходя съ мѣста.
   Мы жили въ самыхъ маленькихъ, самыхъ дешевыхъ и самыхъ скверныхъ меблированныхъ комнатахъ. -- Я -- въ одной комнатѣ, Алешка съ безногой матерью -- въ другой.
   Тонкая перегородка раздѣляла насъ.
   Я часто слышалъ мягкій, кроткій Алешкинъ голосокъ:
   -- Мама! Хочешь, еще чаю налью... Отрѣзать еще кусочекъ колбасы?
   -- Спасибо, милый.
   -- Книжку тебѣ еще почитать?
   -- Не надо. Я устала...
   -- Опять ноги болятъ? -- слышался тревожный голосъ добраго малютки -- Господи! Вотъ несчастье, такъ несчастье!..
   -- Ну, ничего. Лишь-бы ты, крошка, былъ здоровъ.
   -- Ну-съ, -- важно говорилъ Алешка, -- въ такомъ случаѣ, ты спи, а я напишу еще кое-какія письма.
  

II.

  
   Однажды я встрѣтился съ нимъ въ корридорѣ.
   -- Тебя Алешкой зовутъ? -- спросилъ я, вѣжливо, ради перваго знакомства, дергая его за ухо.
   -- Алешкой. А что?
   -- Да ничего. Ну, здравствуй. У тебя мать больная?
   -- Да, братъ, мать больная. Съ ногами у нея неладно. Не работаютъ.
   -- Плохо ваше дѣло, Алешка. А деньги есть?
   -- Въ сущности, -- сказалъ онъ, морща лобъ, -- денегъ нѣтъ. Тѣмъ и живемъ, что я заработаю.
   -- А чѣмъ ты зарабатываешь?
   Посмотрѣвъ на меня снизу вверхъ (я былъ въ три раза выше его), онъ съ любопытствомъ спросилъ:
   -- Тебѣ тамъ наверху не страшно?
   -- Нѣтъ. А что?
   -- Голова не кружится?
   Я засмѣялся.
   -- Нѣтъ, братъ. Все благополучно.
   -- Ну, и слава Богу! До свиданья-съ.
   Онъ подпрыгнулъ, ударилъ себя пятками по спинѣ и убѣжалъ въ комнату матери.
   Эти нелѣпыя замашки въ такомъ благонравномъ мальчикѣ удивили меня. Съ матерью онъ былъ совсѣмъ другимъ. Я понялъ, что хитрый мальчишка надѣваетъ личину въ томъ или другомъ случаѣ, и рѣшилъ при первой возможности разоблачить его.
   Но онъ былъ дьявольски хитеръ. Я нѣсколько разъ ловилъ его въ корридорѣ, подслушивалъ его разговоры съ матерью -- все было напрасно. При встрѣчахъ со мной онъ былъ юмористически нахаленъ, подмигивалъ мнѣ, хохоталъ, а сидя съ матерью, трогательно ухаживалъ за ней, читалъ ей книги и, въ концѣ вечера, неизмѣнно говорилъ, съ видомъ заправскаго молодого человѣка:
   -- Ну-съ, а мнѣ нужно написать кое-какія письма.
   Я приставалъ къ нему нѣсколько разъ съ разспросами:
   -- Что это за письма?
   Онъ былъ непроницаемъ. Однажды я рѣшился на жестокость.
   -- Не хочешь говорить мнѣ, -- равнодушно процѣдилъ я, -- и не надо. Я и самъ знаю, кому эти письма...
   -- Ну? Кому? -- тревожно спросилъ онъ.
   -- Разнымъ благодѣтелямъ. Ты каждый день съ этими письмами пропадаешь на нѣсколько часовъ... Навѣрное, таскаешься по благотворителямъ и клянчишь.
   -- Дуракъ ты, -- сказалъ онъ угрюмо. -- Если-бы я просилъ милостыни, то и у тебя попросилъ-бы. А заикнулся я тебѣ хоть разъ? Нѣтъ.
   И добавилъ, съ напыщенно-гордымъ видомъ:
   -- Не безпокойся, братъ... Я не позволю себѣ просить милостыни... Не таковскій!
   Долженъ признаться: я былъ крайне заинтересованъ таинственнымъ Алешкой. Сказывались мои двадцать два года и 24 часа свободнаго времени въ сутки. Я рѣшилъ выслѣдить Алешку.
  

III.

  
   Былъ теплый лѣтній полдень.
   Изъ-за перегородки слышался монотонный голосъ Алешки, читавшаго матери "Анну Каренину". Черезъ нѣкоторое время онъ прервалъ чтеніе и заботливо спросилъ:
   -- Устала?
   -- Немного.
   -- Ну, отдохни. А я пойду. Если захочется безъ меня кушать, смотри сюда: вотъ ветчина, холодныя котлеты и молоко. Захочется читать -- вотъ книга. Ну, прощай.
   Въ послѣдовательномъ порядкѣ послышались звуки: поцѣлуя, хлопнувшей двери и Алешкиныхъ шаговъ въ корридорѣ.
   Я схватилъ шляпу и тихонько послѣдовалъ за Алешкой.
   Черезъ двадцать минутъ мы оба очутились въ Лѣтнемъ саду, наполненномъ въ это время дня дряхлыми старичками, няньками съ дѣтьми и цѣлой тучей дѣвицъ, съ вѣчными книжками въ рукахъ.
   Алешка сталъ непринужденно прохаживаться по аллеямъ, бросая въ то же время косые проницательные взгляды на сидѣвшихъ съ книжками дѣвицъ и дамъ, и дѣлая при этомъ такой видъ, будто-бы весь міръ созданъ былъ для его наслажденій и удовольствій.
   Неожиданно онъ пріостановился.
   На скамейкѣ, полускрытой зеленымъ кустомъ, сидѣла сухая дѣвица и, опустивъ книгу на колѣни, мечтательно глядѣла въ небо. Думы ея, вѣроятно, витали далеко, отрѣшившись отъ всего земного, разсѣянный взглядъ видѣлъ въ пространствѣ его, прекраснаго чудеснаго героя недочитанной книги, обаятельнаго, гордаго красавца, а неспокойное сердце дѣвичье крѣпко и больно колотилось въ своей неприглядной, по наружному виду, клѣткѣ.
   Алешка тихо приблизился къ мечтательницѣ, стащилъ съ головы фуражку и почтительно сообщилъ:
   -- А вамъ, барышня, письмецо есть...
   -- Отъ кого? -- вздрогнула дѣвица и обернула къ Алешкѣ свое, ставшее сразу пунсовымъ, лицо.
   -- Отъ "него", -- прошепталъ Алешка, щуря глаза, съ самымъ загадочнымъ видомъ.
   -- А... кто... онъ?... -- еще тише, чѣмъ Алешка, прошелестѣла дѣвица.
   -- Не велѣно сказывать. Ахъ: -- вскрикнулъ онъ неожиданно (будто прорвался) съ самымъ простодушнымъ глуповатымъ восторгомъ. -- Если-бы вы его видѣли: такой умница, такой красавецъ, -- прямо удивительно!
   Дѣвица дрожащими руками взяла письмо... на лицѣ ея было написано истерическое любопытство. Грудь тяжело вздымалась, а маленькіе безцвѣтные глаза сіяли, какъ алмазы...
   -- Спасибо, мальчикъ. Ступай... Впрочемъ, постой. Вотъ тебѣ!
   Дѣвица порылась въ ридикюлѣ, вынула двѣ серебрянныхъ монеты и сунула ихъ въ руку доброму вѣстнику.
   Добрый вѣстникъ осыпалъ ее благодарностями, отсалютовалъ фуражкой и сейчасъ-же деликатно исчезъ, не желая присутствовать при такой интимности, какъ чтенія чужого письма.
   Сидя на противоположной скамьѣ, я внимательно слѣдилъ за дѣвицей. Блѣдная, какъ смерть, она лихорадочно разорвала конвертъ, вынула изъ него какую-то хитроумно сложенную бумажку, развернула ее, впилась въ нее глазами и сейчасъ-же съ легкимъ крикомъ уронила ее на полъ... Безцвѣтные глаза дѣвицы метали молніи, но она быстро спохватилась, напустила на себя равнодушный видъ, поднялась, забрала свою книгу, сумочку и быстро-быстро стала удаляться.
   Когда она скрылась съ глазъ, я вскочилъ, поднялъ брошенное письмо "отъ него" и прочелъ въ этомъ таинственномъ письмѣ только одно слово:
   -- Дура!
   Второе лицо Алешки было разгадано.
  

IV.

  
   Алешка выходилъ изъ сада, распространивъ всѣ свои письма и легкомысленно позвякивая серебромъ въ оттопыренномъ карманѣ.
   У входа я поймалъ его, крѣпко схватилъ за руку и прошипѣлъ:
   -- Ну-съ, Алешенька... Теперь мы знаемъ ваши штуки!...
   -- Знаешь? -- сказалъ онъ цинично, нисколько не испугавшись. -- Ну, и на здоровье.
   -- Кто это тебя научилъ? -- суровымъ тономъ спросилъ я, еле удерживаясь отъ смѣха.
   -- Самъ, -- улыбнулся онъ съ очаровательной скромностью. -- Надо-же чѣмъ-нибудь семьѣ помогать.
   -- Но вѣдь если ты когда-нибудь попадешься -- знаешь, что съ тобой сдѣлаютъ? Изрядно поколотятъ!
   Онъ развелъ руками, будто соглашаясь съ тѣмъ, что всякая профессія имѣетъ свои шипы.
   -- До сихъ поръ не колотили, -- признался онъ. -- Да вы не смотрите, что я маленькій. О-о... Я хитрый,какъ лисица... Вижу гдѣ какъ и что.
   -- Все-таки, -- рѣшительно заявилъ я, -- твоя профессія не совсѣмъ честная...
   -- Ну, да! Толкуйте.
   -- Да, конечно. Вѣдь ты же обманываешь дѣвицъ, сообщая имъ, что письмо -- отъ красиваго, умнаго молодого человѣка, въ то время, какъ оно написано тобой.
   Мальчишка прищурился. Мальчишка этотъ былъ скользокъ, какъ угорь.
   -- А почему, скажите пожалуйста, я не могу быть умнымъ молодымъ человѣкомъ? А?
   -- Да ужъ ты умный, -- согласился я. -- Ужъ такой умный, что бѣда. Только почему ты, умный молодой человѣкъ, пишешь такія рѣзкія письма. Почему "дура", а не что-нибудь другое?
   И онъ отвѣтилъ мнѣ тономъ такого превосходства, что я сразу почувствовалъ къ нему невольное уваженіе.
   -- А развѣ же -- не дуры?
   Вечеромъ я лежалъ на диванѣ и слышалъ тоненькій, нѣжный голосокъ:
   -- Мамочка, дать еще цыпленка?
   -- Спасибо, милый, я сыта.
   -- Такъ я тебѣ почитаю.
   -- Не надо. Ты, вѣроятно, усталъ, продавая эти противныя газеты. Отдохни лучше.
   -- Спасибо, мамочка. Мнѣ еще надо написать кое-какія письма!.. Охо-хо.
   Съ тѣхъ поръ прошло нѣсколько лѣтъ... И до настоящаго дня этотъ проклятый двуличный мальчишка не выходилъ у меня изъ головы. Теперь онъ вышелъ.
  
  

ЧЕЛОВѢКЪ ЗА ШИРМОЙ.

I.

  
   -- Небось, теперь-то на меня никто не обращаетъ вниманія, а когда я къ вечеру буду мертвымъ -- тогда, небось, заплачутъ. Можетъ быть, если бы они знали, что я задумалъ, такъ задержали бы меня, извинились...Но лучше нѣтъ! Пусть смерть... Надоѣли эти вѣчные попреки, притѣсненія изъ-за какого-нибудь лишняго яблока, или изъ-за разбитой чашки. Прощайте! Вспомните когда-нибудь раба Божьяго Михаила. Недолго я и прожилъ на бѣломъ свѣтѣ -- всего восемь годочковъ!
   Планъ у Мишки былъ такой: залѣзть за ширмы около печки въ комнатѣ тети Аси и тамъ умереть. Это рѣшеніе твердо созрѣло въ головѣ Мишки.
   Жизнь его была не красна. Вчера его оставили безъ желе за разбитую чашку, а сегодня мать такъ толкнула его за разлитые духи въ золотомъ флаконѣ, что онъ отлетѣлъ шаговъ на пять. Правда, мать толкнула его еле-еле, но -- такъ пріятно страдать: онъ уже нарочно, движимый не внѣшней силой, а внутренними побужденіями, самъ-по-себѣ полетѣлъ къ шкафу, упалъ на спину, и, полежавъ немного, стукнулся головой о низъ шкафа.
   Подумалъ:
   -- Пусть убиваютъ!
   Эта мысль вызвала жалость къ самому себѣ, жалость вызвала судорогу въ горлѣ, а судорога вылилась въ рѣзкій хриплый плачъ, полный предсмертной тоски и страданія.
   -- Пожалуйста, не притворяйся, -- сердито сказала мать. -- Убирайся отсюда!
   Она схватила его за руку и, несмотря на то, что онъ въ послѣдней конвульсивной борьбѣ цѣплялся руками и ногами за кресло, столъ и дверной косякъ -- вынесла его въ другую комнату.
   Униженный и оскорбленный, онъ долго лежалъ на диванѣ, придумывая самыя страшныя кары своимъ суровымъ родителямъ...
   Вотъ горитъ ихъ домъ. Мать мечется по улицѣ, размахиваетъ руками и кричитъ: "духи, духи! Спасите мои заграничные духи въ золотомъ флаконъ". Мишка знаетъ, какъ спасти эту драгоцѣнность, но онъ не дѣлаетъ этого. Наоборотъ, скрещиваетъ руки и, не двигаясь съ мѣста, разражается грубымъ, оскорбительнымъ смѣхомъ: "Духи тебѣ? А когда я нечаянно разлилъ полъ-флакона, ты сейчасъ же толкаться?.." Или, можетъ быть, такъ, что онъ находитъ на улицѣ деньги... сто рублей. Всѣ начинаютъ льстить, подмазываться къ нему, выпрашивать деньги, а онъ только скрещиваетъ руки и разражается изрѣдка оскорбительнымъ смѣхомъ... Хорошо, если бы у него былъ какой-нибудь ручной звѣрь, леопардъ или пантера... Когда кто-нибудь ударитъ или толкнетъ Мишку, пантера бросается на обидчика и терзаетъ его. А Мишка будетъ смотрѣть на это, скрестивъ руки, холодный, какъ скала... А что, если бы на немъ ночью выросли какія-нибудь такія иголки, какъ у ежа?.. Когда его не трогаютъ, чтобъ онѣ были незамѣтны, а какъ только кто-нибудь замахнется, иголки приподымаются и -- трахъ! Обидчикъ такъ и напорется на нихъ. Узнала бы нынче маменька, какъ драться. И за что? За что? Онъ всегда былъ хорошимъ сыномъ: остерегался бѣгать по дѣтской въ одномъ башмакѣ, потому что этотъ поступокъ, по повѣрью, распространенному въ дѣтской, грозилъ смертью матери... Никогда не смотрѣлъ на лежащую маленькую сестренку со стороны изголовья -- чтобы она не была косая... Мало-ли, что онъ дѣлалъ для поддержанія благополучія въ ихъ домѣ. И вотъ теперь...
   Интересно, что скажутъ всѣ, когда найдутъ въ тетиной комнатѣ за ширмой маленькій трупъ... Подымется визгъ, оханье и плачъ. Прибѣжитъ мать: "Пустите меня къ нему! Это я виновата!" -- Да, ужъ поздно! -- подумаетъ его трупъ -- и совсѣмъ, навсегда умретъ...
   Мишка всталъ и пошелъ въ темную комнату тети, придерживая рукой сердце, готовое разорваться отъ тоски и унынія...
   Зашелъ за ширмы и присѣлъ, но, сейчасъ же рѣшивъ, что эта поза для покойника не подходяща, улегся на коврѣ. Были сумерки; отъ низа ширмы вкусно пахло пылью, и тишину нарушали чьи-то заглушенные двойными рамами далекіе крики съ улицы:
   -- Алексѣй Иванычъ!.. Что-жъ вы, подлецъ вы этакій, обѣ пары уволокли... Алексѣй Ива-а-анычъ! Отдайте, мерзавецъ паршивый, хучь одну пару!
   -- Кричатъ... -- подумалъ Мишка. -- Если бы они знали, что тутъ человѣкъ помираетъ, такъ не покричали бы.
   Тутъ же у него явилась смутная, безформенная мысль, мимолетный вопросъ:
   -- Отчего, въ сущности, онъ умираетъ? Просто такъ -- никто не умираетъ... Умираютъ отъ болѣзней.
   Онъ нажалъ себѣ кулакомъ животъ. Тамъ что-то зловѣще заурчало.
   -- Вотъ оно, -- подумалъ Мишка, -- чахотка. Ну, и пусть! И пусть. Все равно ужъ.
   Въ какой позѣ его должны найти? Что-нибудь поэффектнѣе, поживописнѣе... Ему вспомнилась картинка изъ "Нивы", изображавшая убитаго запорожца въ степи. Запорожецъ лежитъ навзничь, широко раскинувъ богатырскія руки и разбросавъ ноги. Голова немного склонена на бокъ и глаза закрыты.
   Поза была найдена.
   Мишка легъ на спину, разбросалъ руки, ноги, и сталъ понемногу умирать...
  

II.

  
   Но ему помѣшали.
   Послышались шаги, чьи-то голоса и разговоръ тети Аси съ знакомымъ офицеромъ Кондратъ-Григорьичемъ.
   -- Только на одну минутку, -- говорила тетя Ася, входя. -- А потомъ я васъ сейчасъ же выгоню.
   -- Настасья Петровна! Десять минутъ... Мы такъ съ вами рѣдко видимся, и то все на людяхъ... Я съ ума схожу.
   Мишка, лежа за ширмами, похолодѣлъ. Офицеръ сходить съ ума!.. Это должно быть ужасно. Когда сходятъ съ ума, начинаютъ прыгать по комнатѣ, рвать книги, валяться по полу и кусать всѣхъ за ноги! Что если сумасшедшій найдетъ Мишку за ширмами?..
   -- Вы говорите вздоръ, Кондратъ Григорьичъ, -- совершенно спокойно, къ Мишкиному удивленію, сказала тетя. -- Не понимаю, почему вамъ сходить съ ума?
   -- Ахъ, Настасья Петровна... Вы жестокая, злая женщина.
   -- Ого! -- подумалъ Мишка. -- Это она-то злая? Ты бы мою маму попробовалъ -- она-бъ тебѣ показала.
   -- Почему же я злая? Вотъ ужъ этого я не нахожу.
   -- Не находите? А мучить, терзать человѣка -- это вы находите?
   -- Какъ она тамъ его терзаетъ?
   Мишка не понималъ этихъ словъ, потому что въ комнатѣ все было спокойно: онъ не слышалъ ни возни, ни шума, ни стоновъ -- этихъ необходимыхъ спутниковъ терзанія.
   Онъ потихоньку заглянулъ въ нижнее отверстіе ширмъ -- ничего подобнаго. Никого не терзали... Тетя преспокойно сидѣла на кушеткѣ, а офицеръ стоялъ около нея, опустивъ голову, и крутилъ рукой какую-то баночку на туалетномъ столикѣ.
   -- Вотъ уронишь еще баночку -- она тебѣ задастъ, -- злорадно подумалъ Мишка, вспомнивъ сегодняшній случай съ флакономъ.
   -- Я васъ терзаю? Чѣмъ же я васъ терзаю, Кондратъ Григорьичъ.
   -- Чѣмъ? И вы не догадываетесь?
   Тетя взяла зеркальце, висѣвшее у нея на длинной цѣпочкѣ, и стала ловко крутить, такъ что и цѣпочка, и зеркальце слились въ одинъ сверкающій кругъ.
   -- Вотъ-то здорово! -- подумалъ Мишка. -- Надо бы потомъ попробовать.
   О своей смерти онъ сталъ понемногу забывать; другіе планы зароились въ его головѣ... Можно взять коробочку отъ кнопокъ, привязать ее къ веревочкѣ и тоже такъ вертѣть -- еще почище теткинаго верченія будетъ.
  

III.

  
   Къ его удивленію, офицеръ совершенно не обращалъ вниманія на ловкій пріемъ съ бѣшено мелькавшимъ зеркальцемъ. Офицеръ сложилъ руки на груди и звенящимъ шопотомъ произнесъ:
   -- И вы не догадываетесь?!
   -- Нѣтъ, -- сказала тетя, кладя зеркальце на колѣни.
   -- Такъ знайте же, что я люблю васъ больше всего на свѣтѣ.
   -- Вотъ оно... Уже началъ съ ума сходить, -- подумалъ со страхомъ Мишка. -- На колѣни сталъ. Съ чего, спрашивается?
   -- Я день и ночь о васъ думаю... Вашъ образъ все время стоитъ передо мной. Скажите же... А вы... А ты? Любишь меня?
   -- Вотъ еще, -- поморщился за ширмой Мишка, -- на ты говоритъ. Что она ему, горничная, что-ли?
   -- Ну, скажи мнѣ! Я буду тебя на рукахъ носить, я не позволю на тебя пылинкѣ сѣсть...
   -- Что-о такое?! -- изумленно подумалъ Мишка. -- Что онъ такое собирается дѣлать?
   -- Ну, скажи -- любишь? Одно слово... Да?
   -- Да, -- прошептала тетя, закрывая лицо руками.
   -- Одного меня? -- навязчиво сказалъ офицеръ, беря ея руки... -- Одного меня? Больше никого?
   Мишка, распростертый въ темномъ уголку за ширмами, не вѣрилъ своимъ ушамъ.
   -- Только его? Вотъ тебѣ разъ!.. А его, Мишку? А папу, маму? Хорошо же... Пусть-ка она теперь подойдетъ къ нему съ поцѣлуями -- онъ ее отбрѣетъ.
   -- А теперь уходите, -- сказала тетя, вставая. -- Мы и такъ тутъ засидѣлись. Неловко.
   -- Настя! -- сказалъ офицеръ, прикладывая руку къ груди. -- Сокровище мое! Я за тебя жизнью готовъ пожертвовать.
   Этотъ ходъ Мишкѣ понравился. Онъ чрезвычайно любилъ все героическое, пахнущее кровью, а слова офицера нарисовали въ Мишкиномъ мозгу чрезвычайно яркую, потрясающую картину: у офицера связаны сзади руки, онъ стоитъ на площади, на колѣняхъ, и палачъ, одѣтый въ красное, ходитъ съ топоромъ. "Настя! -- говоритъ мужественный офицеръ. -- Сейчасъ я буду жертвовать за тебя жизнью"... Тетя плачетъ: "Ну, жертвуй, что-жъ дѣлать". Трахъ! И голова падаетъ съ плечъ, а палачъ по Мишкиному шаблону въ такихъ случаяхъ, скрещиваетъ руки на груди и хохочетъ оскорбительнымъ смѣхомъ.
   Мишка былъ честнымъ, прямолинейнымъ мальчикомъ, и иначе дальнѣйшей судьбы офицера не представлялъ.
   -- Ахъ, -- сказала тетя, -- мнѣ такъ стыдно... Неужели, я когда нибудь буду вашей женой...
   -- О, -- сказалъ офицеръ. -- Это такое счастье! Подумай -- мы женаты, у насъ дѣти..
   -- Гм... -- подумалъ Мишка, -- дѣти... Странно, что у тети до сихъ поръ дѣтей не было.
   Его удивило, что онъ до сихъ поръ не замѣчалъ этого... У мамы есть дѣти, у полковницы на верхней площадкѣ есть дѣти, а одна тетя безъ дѣтей.
   -- Навѣрно, -- подумалъ Мишка, -- безъ мужа ихъ не бываетъ. Нельзя. Некому кормить.
   -- Иди, иди, милый.
   -- Иду. О, радость моя! Одинъ только поцѣлуй..
   -- Нѣтъ, нѣтъ, ни за что...
   -- Только одинъ! И я уйду.
   -- Нѣтъ, нѣтъ! Ради Бога...
   -- Чего тамъ ломаться, -- подумалъ Мишка. -- Поцѣловала бы ужъ. Будто трудно... Сестренку Труську цѣлый день вѣдь лижетъ.
   -- Одинъ поцѣлуй! Умоляю. Я за него полжизни отдамъ!
   Мишка видѣлъ: офицеръ протянулъ руки и схватилъ тетю за затылокъ, а она запрокинула голову и оба стали чмокаться.
   Мишкѣ сдѣлалось немного неловко... Чортъ знаетъ, что такое. Цѣлуются, будто маленькіе. Развѣ напугать ихъ для смѣху: высунуть голову и прорычать густымъ голосомъ, какъ дворникъ:
   -- Вы чего тутъ дѣлаете?!
   Но тетя уже оторвалась отъ офицера и убѣжала.
  

IV.

  
   Оставшись въ одиночествѣ, обреченный на смерть Мишка, всталъ и прислушался къ шуму изъ сосѣднихъ комнатъ.
   -- Ложки звякаютъ, чай пьютъ... Небось, меня не позовутъ. Хоть съ голоду подыхай...
   -- Миша! -- раздался голосъ матери. -- Мишура! Гдѣ ты? Иди пить чай.
   Мишка вышелъ въ корридоръ, принялъ обиженный видъ, и бокомъ, озираясь, какъ волченокъ, подошелъ къ матери.
   -- Сейчасъ будетъ извиняться, -- подумалъ онъ.
   -- Гдѣ ты былъ, Мишука? Садись чай пить. Тебѣ съ молокомъ?
   -- Эхъ, подумалъ добросердечный Миша. -- Ну, и Богъ съ ней! Если она забыла, такъ и я забуду. Все-жъ таки, она меня кормитъ, обуваетъ.
   Онъ задумался о чемъ то и вдругъ неожиданно громко сказалъ:
   -- Мама, поцѣлуй-ка меня!
   -- Ахъ, ты, поцѣлуйка. Ну, иди сюда.
   Мишка поцѣловался и, идя на свое мѣсто, въ недоумѣніи вздернулъ плечами:
   -- Что тутъ особеннаго? Не понимаю... Полжизни... Прямо -- умора!
  
  

НЯНЬКА.

  

Посвящаю Лидочкѣ Левантъ.

  

I.

  
   Будучи принципіальнымъ противникомъ строго обоснованныхъ, хорошо разработанныхъ плановъ, Мишка Саматоха перелѣзъ невысокую рѣшетку дачнаго сада безъ всякой опредѣленной цѣли.
   Если бы что-нибудь подвернулось подъ руку, онъ укралъ бы; если бы обстоятельства располагали къ тому, чтобы ограбить, -- Мишка Саматоха и отъ грабежа бы не отказался. Отчего же? Лишь бы послѣ можно было легко удрать, продать "блатокаю" награбленное и напиться такъ, "чтобы чертямъ было тошно".
   Послѣдняя фраза служила мѣриломъ всѣхъ поступковъ Саматохи... Пилъ онъ, развратничалъ и дрался всегда съ тѣмъ расчетомъ, чтобы "чертямъ было тошно". Иногда и его били, и опять-таки били такъ, что "чертямъ было тошно".
   Поэтическая легенда, циркулирующая во всѣхъ благовоспитанныхъ дѣтскихъ, гласитъ, что у каждаго человѣка есть свой ангелъ, который радуется, когда человѣку хорошо, и плачетъ, когда человѣка огорчаютъ.
   Мишка Саматоха самъ добровольно отрекся отъ ангела, пригласилъ на его мѣсто цѣлую партію чертей и поставилъ себѣ цѣлью все время держать ихъ въ состояніи хронической тошноты.
   И, дѣйствительно, мишкинымъ чертямъ жилось не сладко.
  

II.

  
   Такъ какъ Саматоха былъ голоденъ, то усиліе, затраченное на преодолѣніе дачной ограды, утомило его.
   Въ густыхъ кустахъ малины стояла зеленая скамейка. Саматоха утеръ лобъ рукавомъ, усѣлся на нее и сталъ, тяжело дыша, глядѣть на ослѣпительную подъ лучами солнца дорожку, окаймленную свѣжей зеленью.
   Согрѣвшись и отдохнувъ, Саматоха откинулъ голову и замурлыкалъ популярную среди его друзей пѣсенку:
  
   Родила меня ты, мама,
   По какой такой причинѣ?
   Вѣдь меня поглотить яма
   По кончинѣ, по кончинѣ...
  
   Маленькая дѣвочка лѣтъ шести выкатилась откуда-то на сверкающую дорожку и, увидѣвъ полускрытаго вѣтками кустовъ Саматоху, остановилась въ глубокой задумчивости.
   Такъ какъ ей были видны только Саматохины ноги, она прижала къ груди тряпичную куклу, защищая это безпомощное созданіе отъ невѣдомой опасности, и, послѣ нѣкотораго колебанія, безстрашно спросила:
   -- Чіи это ноги?
   Отодвинувъ вѣтку, Саматоха наклонился впередъ и сталъ, въ свою очередь, разсматривать дѣвочку.
   -- Тебѣ чего нужно? -- сурово спросилъ онъ, сообразивъ, что появленіе дѣвочки и ея громкій голосокъ могутъ разрушить всѣ его пиратскіе планы.
   -- Это твои... ножки? -- опять спросила дѣвочка, изъ вѣжливости смягчивъ смыслъ перваго вопроса.
   -- Мои.
   -- А что ты тутъ дѣлаешь?
   -- Кадрель танцую, -- придавая своему голосу выраженіе глубокой ироніи, отвѣчалъ Саматоха.
   -- А чего же ты сидишь?
   Чтобы не напугать зря ребенка, Саматоха проворчалъ:
   -- Не просижу мѣста. Отдохну, да и пойду.
   -- Усталъ? -- сочувственно сказала дѣвочка, подходя ближе.
   -- Здорово усталъ. Ажъ чертямъ тошно. Дѣвочка потопталась на мѣстѣ около Саматохи и, вспомнивъ свѣтскія наставленія матери, утверждавшей, что съ незнакомыми нельзя разговаривать, вѣжливо протянула Саматохѣ руку:
   -- Позвольте представиться: Вѣра.
   Саматоха брезгливо пожалъ ея крохотную ручонку своей корявой лапой, а дѣвочка, какъ истый человѣкъ общества, поднесла къ его носу и тряпичную куклу:
   -- Позвольте представить: Марфушка. Она не живая, не бойтесь. Тряпичная.
   -- Ну? -- съ ласковой грубоватостью, неискренно, въ угоду дѣвочкѣ, удивился Саматоха. -- Ишь ты, стерва какая.
   Взглядъ его заскользилъ по дѣвочкѣ, которая озабоченно вправляла въ бокъ куклѣ высунувшуюся изъ зіяющей раны паклю.
   "Что съ нея толку! -- скептически думалъ Саматоха. -- Ни сережекъ, ни мендальончика. Платье можно было бы содрать и башмаки, -- да что за нихъ тамъ дадутъ? Да и визгу не оберешься".
   -- Смотри, какая у нея въ бокѣ дырка, -- показала Вѣра.
   -- Кто же это ее пришилъ {На воровскомъ языкѣ "пришить", значить -- убить.} -- спросилъ Саматоха на своемъ родномъ языкѣ.
   -- Не пришилъ, а сшилъ, -- поправила Вѣра. -- Няня сшила. А ну, поправь-ка ей бокъ. Я не могу.
   -- Эхъ, ты, козявка! -- сказалъ Саматоха, беря въ руки куклу.
   Это была его первая работа въ области починки человѣческаго тѣла. До сихъ поръ онъ его только портилъ.
  

III.

  
   Издали донеслись чьи-то голоса. Саматоха бросилъ куклу и тревожно поднялъ голову. Схватилъ дѣвочку за руку и прошепталъ:
   -- Кто это?
   -- Это не у насъ, а на сосѣдней дачѣ. Папа и мама въ городѣ...
   -- Ну?! А нянька?
   -- Нянька сказала мнѣ, чтобы я не шалила, и она потомъ убѣжала. Сказала, что вернется къ обѣду. Навѣрно, къ своему приказчику побѣжала.
   -- Къ какому приказчику?
   -- Не знаю. У нея есть какой-то приказчикъ.
   -- Любовникъ, что ли?
   -- Нѣтъ, приказчикъ. Слушай...
   -- Ну?
   -- А тебя какъ зовутъ?
   -- Михайлой, -- отвѣтилъ Саматоха крайне неохотно.
   -- А меня Вѣра.
   "Пожалуй, тутъ будетъ фартъ", -- подумалъ Саматоха, смягчаясь... -- Эй, ты! Хошь я тебѣ гаданье покажу, а?
   -- А ну, покажи, -- взвизгнула восторженно дѣвочка.
   -- Ну, ладно. Да-кось руку... Ну, вотъ, видишь -- ладошка. Во... Видишь, вонъ загибинка. Такъ по этой загибинкѣ можно сказать, когда кто именинникъ.
   -- А ну-ка! Ни за что не угадаешь.
   Саматоха сдѣлалъ видъ, что напряженно разсматриваетъ руку дѣвочки.
   -- Гм! Сдается мнѣ по этой загибинкѣ, что ты именинница семнадцатаго сентября. Вѣрно?
   -- Вѣрррно! -- завизжала Вѣра, прыгая около Саматохи въ бѣшеномъ восторгѣ. -- А ну-ка, на еще руку, скажи, когда мама именинница?
   -- Эхъ, ты, дядя! Нешто это по твоей рукѣ угадаешь? Тутъ, братъ, мамина рука требовается.
   -- Да мама сказала: въ шесть часовъ пріѣдетъ... Ты подождешь?
   -- Тамъ видно будетъ.
   Какъ это ни странно, но глупѣйшій фокусъ съ гаданьемъ окончательно, самыми крѣпкими узлами приковалъ дѣвочку къ Саматохѣ. Вкусъ ребенка извилистъ, прихотливъ и неожиданъ.
   -- Давай еще играть... Ты прячь куклу, а я ее буду искать. Ладно?
   -- Нѣтъ, -- возразилъ разсудительный Саматоха. -- Давай лучше играть въ другое. Ты будто бы хозяйка, а я гость. И ты будто бы меня угощаешь. Идетъ?
   Планъ этотъ вызвалъ полное одобреніе хозяйки. Взрослый человѣкъ, съ усами, будетъ, какъ всамдѣлишній гость, и она будетъ его угощать! !
   -- Ну, пойдемъ, пойдемъ, пойдемъ!
   -- Слушай, ты, клопъ. А у васъ тамъ никого дома нѣтъ?
   -- Нѣтъ, нѣтъ, не бойся, вотъ чудакъ! Я одна. Знаешь, будемъ такъ: ты будто бы кушаешь, а я будто бы угощаю!
   Глазенки ея сверкали, какъ черные брилліанты.
  

IV.

  
   Вѣра поставила передъ гостемъ пустыя тарелки, усѣлась напротивъ, подперла рукой щеку и затараторила:
   -- Кушайте, кушайте! Эти кухарки такія невозможныя. Опять, кажется, котлеты пережарены. А ты, Миша, скажи: "благодарю васъ, котлеты замѣчательныя!".
   -- Да вѣдь котлетъ нѣтъ, -- возразилъ практическій Миша.
   -- Да это не надо... Это вѣдь игра такая. Ну, Миша, говори!
   -- Нѣтъ, братъ, я такъ не могу. Давай лучше я всамдѣлишныя кушанья буду ѣсть. Буфетъ-то открытъ? Всамдѣлишно когда, такъ веселѣе. Э?
   Такое отсутствіе фантазіи удивило Вѣру. Однако она безропотно слѣзла со стула, пододвинула его къ буфету и заглянула въ буфетъ.
   -- Видишь ты, тутъ есть такое, что тебѣ не понравится: ни торта, ни трубочекъ, а только холодный пирогъ съ мясомъ, курица и яйца вареныя.
   -- Ну, что жъ дѣлать -- тащи. А попить-то нечего?
   -- Нечего. Есть тутъ да такое горькое, что ужасъ.Ты, небось, и пить-то не будешь. Водка.
   -- Тащи сюда, поросенокъ. Мы все это по-настоящему раздѣлаемъ. Безъ обману.
  

V.

  
   Закутавшись салфеткой (полная имитація зябкой мамы, кутавшейся всегда въ пуховой платокъ), Вѣра сидѣла напротивъ Саматохи и дѣятельно угощала его.
   -- Пожалуйста, кушайте. Не стѣсняйтесь, будьте какъ дома. Ахъ, ужъ эти кухарки, -- опять пережарила пирогъ, -- чистое наказаніе.
   Она помолчала, выжидая реплики.
   -- Ну?
   -- Что ну?
   -- Что жъ ты не говоришь?
   -- А что я буду говорить?
   -- Ты говори: "благодарю васъ, пирогъ замѣчательный".
   Въ угоду ей проголодавшійся Саматоха, запихивая огромный кусокъ пирога въ ротъ, неуклюже пробасилъ:
   -- Благодарю васъ... пирогъ знаменитый!
   -- Нѣтъ: замѣчательный!
   -- Ну, да. Замѣчательный.
   -- Выпейте еще рюмочку, пожалуйста. Безъ четырехъ угловъ изба не строится.
   -- Благодарю васъ, водка замѣчательная.
   -- Ахъ, курица опять пережарена. Эти кухарки -- чистое наказаніе.
   -- Благодарю васъ, курица замѣчательная, -- прогудѣлъ Саматоха, подчеркивая этимъ стереотипнымъ отвѣтомъ полное отсутствіе фантазіи.
   -- Въ этомъ году лѣто жаркое, -- замѣтила хозяйка.
   -- Благодарю васъ, лѣто замѣчательное. Я еще баночку выпью!
   -- Нельзя такъ, -- строго сказала дѣвочка. -- Я сама должна предложить... Выпейте, пожалуйста, еще рюмочку... Не стѣсняйтесь. Ахъ, водка, кажется, очень горькая. Ахъ, ужъ эти кухарки. Позвольте, я вамъ тарелочку перемѣню.
   Саматоха не увлекался игрой такъ, какъ хозяйка; не старался быть такимъ кропотливымъ и точнымъ въ деталяхъ, какъ она. Поэтому, когда маленькая хозяйка отвернулась, онъ, внѣ всякихъ правилъ игры, сунулъ въ карманъ серебряную вилку и ложку.
   -- Ну, достаточно, -- сказалъ онъ. -- Сытъ.
   -- Ахъ, вы такъ мало ѣли!.. Скушайте еще кусочекъ.
   -- Ну, будетъ тамъ канитель тянуть, довольно. Я такъ налопался, что чертямъ тошно.
   -- Миша, Миша, -- горестно воскликнула дѣвочка съ укоризной глядя на своего большого друга. -- Развѣ такъ говорятъ? Надо сказать: "Нѣтъ, ужъ увольте, премного благодаренъ. Разрѣшите закурить?"
   -- Ну, ладно, ладно... Увольте, много благодаренъ дай-ка папироску.
   Вѣра убѣжала въ кабинетъ и вернулась оттуда съ коробкой сигаръ.
   -- Вотъ эти сигары я покупалъ въ Берлинѣ, -- сказала она басомъ. -- Крѣпковатыя, да я другихъ не курю.
   -- Мерси вамъ, -- сказалъ Саматоха, оглядывая слѣдующую комнату, дверь въ которую была открыта.
   Глядя на Саматоху снизу вверхъ и скроивъ самое лукавое лицо, Вѣра сказала:
   -- Миша! Знаешь, во что давай играть?
   -- Во что?
   -- Въ разбойниковъ.
  

VI.

  
   Это предложеніе поставило Мишу въ нѣкоторое затрудненіе. Что значить играть въ разбойниковъ? Такая игра съ шестилѣтней дѣвочкой казалась глупѣйшей профанаціей его ремесла.
   -- Какъ же мы будемъ играть?
   -- Я тебя научу. Ты будто разбойникъ и на меня нападаешь, а я будто кричу: охъ, забирайте всѣ мои деньги и драгоцѣнности, только не убивайте Марфушку.
   -- Какую Марфушку?
   -- Да куклу. Только я должна спрятаться, а ты меня ищи.
   -- Постой, это, братъ, не такъ. Не пассажиръ долженъ сначала прятаться, а разбойникъ.
   -- Какой пассажиръ?
   -- Ну... этотъ вотъ... котораго грабятъ. Онъ не долженъ сначала прятаться.
   -- Да ты ничего не понимаешь, -- вскричала хозяйка. -- Я должна спрятаться.
   Хотя это было искаженіе всѣхъ разбойничьихъ пріемовъ и традицій, но Саматоха и не брался быть ихъ блюстителемъ.
   -- Ну, ладно, ты прячься. Только нѣтъ ли у тебя какого-нибудь кольца или брошки...
   -- Зачѣмъ?
   -- А чтобъ я могъ у тебя отнять.
   -- Такъ это можно нарочно... будто отнимаешь.
   -- Нѣтъ, я такъ не хочу, -- рѣшительно отказался капризный Саматоха.
   -- Ахъ, ты Господи! Чистое съ тобой наказаніе! Ну я возьму мамины часики и брошку, которые въ столикѣ у нея лежатъ.
   -- Сережекъ нѣтъ ли? -- ласково спросилъ Саматоха, стремясь, очевидно, обставить игру со сказочной роскошью.
   -- Ну, обожди, поищу.
  

VII.

  
   Игра была превеселая. Вѣрочка прыгала вокругъ Саматохи и кричала:
   -- Пошелъ вонъ! Не смѣй трогать Марфушку! Возьми лучше мои драгоцѣнности, только не убивай ее. Постой, гдѣ же у тебя ножъ?
   Саматоха привычнымъ жестомъ полѣзъ за пазуху, но сейчасъ же сконфузился и пожалъ плечами.
   -- Можно и безъ ножа. Нарочно жъ...
   -- Нѣтъ, я тебѣ лучше принесу изъ столовой.
   -- Только серебряный! -- крикнулъ ей вдогонкуСаматоха.
   Игра кончилась тѣмъ, что, забравъ часы, брошку и кольцо въ обмѣнъ на драгоцѣнную жизнь Марфушки, Саматоха сказалъ:
   -- А теперь я тебя какъ будто запру въ тюрьму.
   -- Что ты, Миша! -- возразила на это дѣвочка, хорошо, очевидно, изучившая, кромѣ свѣтскаго этикета, и разбойничьи нравы. -- Почему же меня въ тюрьму? Вѣдь ты разбойникъ -- тебя и надо въ тюрьму?
   Покоренный этой суровой логикой, Миша возразилъ:
   -- Ну, такъ я тебя беру въ плѣнъ и запираю въ башню.
   -- Это другое дѣло. Ванная -- будто бъ башня... Хорошо?
   Когда онъ поднялъ ее на руки и понесъ, она, барахтаясь, зацѣпилась рукой за карманъ его брюкъ.
   -- Смотри ка, Миша, что это у тебя въ карманѣ? Ложка?! Это чья?
   -- Эта, братъ, моя ложка.
   -- Нѣтъ, это наша. Видишь, вонъ, вензель. Ты, навѣрное, нечаянно ее положилъ, да? Думалъ, платокъ?
   -- Нечаянно, нечаянно! Ну, садись-ка, братъ, сюда.
   -- Постой! Ты мнѣ и руки свяжи, будто бы, чтобъ я не убѣжала
   -- Экая фартовая дѣвчонка, -- умилился Саматоха. -- Все то она знаетъ. Ну, давай свои лапки!
   Онъ повернулъ ключъ въ дверяхъ ванной и, надѣвъ въ передней чье-то лѣтнее пальто, неторопливо вышелъ.
   По улицѣ шагалъ съ самымъ разсѣяннымъ видомъ.
  

VIII.

  
   Прошло нѣсколько дней.
   Мишка Саматоха, какъ волкъ, пробирался по лужайкѣ парка между нянекъ, колясочекъ младенцевъ, летящихъ откуда-то резиновыхъ мячей и цѣлой кучи дѣтворы, копошившейся на травѣ.
   Его волчій взглядъ прыгалъ отъ одной няньки къ другой, отъ одного ребенка къ другому...
   Подъ громаднымъ деревомъ сидѣла бонна, углубившаяся въ книгу, а въ двухъ шагахъ маленькая трехлѣтняя дѣвочка разставляла какіе-то кубики. Тутъ же на травѣ раскинулась ея кукла размѣромъ больше хозяйки, -- длинноволосое, розовощекое созданіе парижской мастерской, одѣтое въ голубое платье съ кружевами.
   Увидѣвъ куклу, Саматоха нацѣлился, сдѣлалъ стойку и вдругъ, какъ молнія, прыгнулъ, схватилъ куклу и унесся въ глубь парка, на глазахъ изумленныхъ дѣтей и нянекъ.
   Потомъ послышались крики и вообще началась невѣроятная суматоха.
   Минутъ двадцать безъ передышки бѣжалъ Мишка, стараясь запутать свой слѣдъ.
   Добѣжалъ до какого-то досчатаго забора, отдышался и, скрытый деревьями, довольно разсмѣялся.
   -- Ловко, -- сказалъ онъ. -- Поди-ко-сь догони.
   Потомъ вынулъ замусленный огрызокъ карандаша и сталъ шарить по кармавамъ обрывокъ какой-нибудь бумажки.
   -- Эко, чортъ! Когда нужно, такъ и нѣтъ, -- озабоченно проворчалъ онъ.
   Взглядъ его упалъ на обрывокъ старой афиши на заборе. Вѣтеръ шевелилъ отклеившимся кускомъ розовой бумаги.
   Саматоха оторвалъ его, крякнулъ и, прислонившись къ забору, принялся писать что-то.
   Потомъ усѣлся на землю и сталъ затыкать записку куклѣ за поясъ.
   На клочкѣ бумаги были причудливо перемѣшаны печатныя фразы афиши съ рукописнымъ творчествомъ Саматохи.
   Читать можно было такъ:
   "Многоуважаемая Вѣра! Съ дозволенія начальства. Очень прошу не обижаться, что я ушелъ тогда. Было нельзя. Если бы кто-нибудь вернулся -- засыпался бы я. А ты дѣвчонка знатная, понимаешь, что къ чему. И прошу тебя получить... бинокли у капельдинеровъ... сыю куклу, мною для тебя найденную на улицѣ... Можешь не благодарить... Артисты среди акта на апплодисменты не выходятъ... Уважаемаго тобой Мишу С. А ложку-то я забылъ тогда вернуть! Прощ."
   -- Вотъ онъ гдѣ, ребята! Держи его! Вотъ ты узнаешь, какъ куколъ воровать, паршивецъ!.. Стой... не уйдешь!.. Собачье мясо!..
   Саматоха вскочилъ съ земли, съ досадой бросилъ куклу подъ ноги окружавшихъ его дворниковъ и мальчишекъ и проворчалъ съ досадой:
   -- Свяжись только съ бабой, -- вѣчно въ какую-нибудь исторію втяпаешься...
  
  

МАНЯ МЕЧТАЕТЪ.

  
   Хорошо бы идти, идти, да вдругъ найти на улицѣ милліонъ. Вотъ бы тогда...
   Манѣ четырнадцать лѣтъ, кожа на лицѣ ея прозрачна, и подбородокъ заостренъ; глаза, большей частью, красные; конечно, не отъ природы, а отъ усиленной работы въ модной мастерской m-me Зины, гдѣ она работаетъ и сейчасъ, несмотря на вечеръ Страстной субботы и заманчивый перезвонъ колоколовъ...
   Наблюдалъ ли кто-нибудь за взаимоотношеніемъ между положеніемъ человѣка и его желаніями? Какъ-никакъ, Маня, все-же, сидитъ болѣе или менѣе сытая, въ болѣе или менѣе теплой комнатѣ. И ей хочется найти милліонъ; броди она босая, въ изорванномъ платьѣ, -- вѣнцомъ ея мечтаній было найти десять или даже сто милліоновъ. Неправда, что у нищихъ скромныя желанія. Нищіе больны лихорадкой ненасытности. Если бы Маня сидѣла не въ мастерской, а у себя дома, въ уютной гостиной, за піанино, и отецъ ея былъ бы не пьяный разсыльный технической конторы, а статскій совѣтникъ -- ея матеріалистическія мечты сузились бы пропорціонально благосостоянію. ("Хорошо бы найти гдѣ-нибудь пятисотрублевую бумажку. Чего только на пятьсотъ рублей не сдѣлаешь!.."). А нѣкоторыя нѣмецкія принцессы, какъ о томъ писали въ газетахъ, получаютъ отъ родителей десять марокъ въ мѣсяцъ и, конечно, вѣнецъ ихъ желаній -- найти гдѣ-нибудь стомарковую монету.
   Маня мечтала о милліонѣ; изъ этого можно заключить, что жилось ей совсѣмъ не важно.
   -- Пасха тутъ на носу, -- угрюмо думала Маня, переѣзжая со своего излюбленнаго милліона на предметы болѣе реальные, -- а ты сиди, работай, какъ собака какая-нибудь. Уйти бы теперь, да на улицу!.. Хорошо, если-бы вдругъ пожаръ случился. Чтобы вспыхнуло у старшей мастерицы платье, которое она такъ внимательно расправляетъ на манекенѣ. И чтобы огонь перескочилъ на всю эту кучу тряпокъ... Всѣ визжатъ бѣгутъ... Я бы тоже завизжала, да на улицу... Ищи меня тогда...
   -- Опять задумалась? Тебя что же взяли сюда -- работать или раздумывать? Скоро одиннадцать часовъ, а у тебя что сдѣлано, дрянь этакая?
   У Мани такъ и вертѣлся на языкѣ ошеломляющій по своей ядовитости отвѣть:
   -- Дрянь, да съ дворянъ, а ты халява моя. Она и сама не знаетъ, гдѣ впервые услышала это "возраженіе по существу", но элементъ сатанинской гордости, заключенной въ вышеприведенной угрозѣ чрезвычайно привлекаетъ ее.
   Конечно, она никогда не рискнетъ сказать эту фразу вслухъ, но даже про себя произнести ее -- такъ заманчиво. Даже элементъ неправдоподобія не смущаетъ ее: она далеко не дворянка, да и мадамъ Зина никогда не была ея халявой; да и еще вопросъ, что означаетъ странное обидное слово -- халява; а помѣчтать все-же пріятно -- "Вдругъ я скажу это вслухъ! Крики, истерика, да ужъ поздно. Слово сказано при всѣхъ, услышано, и мадамъ Зина опозорена навѣки".
   -- Опять ты задумалась?! И что это въ самомъ дѣлѣ за дѣвчонка такая омерзительная?!
   Легкій толчекъ въ плечо; иголка впивается въ палецъ; первая мысль -- профессіональная боязнь не запятнать работы кровью, для чего палецъ берется въ ротъ и тщательно высасывается; вторая мысль: "тебя-бы мордой на иголку наткнуть, узнала бы тогда..."
   Но этого мало; когда мысли начинаютъ течь по обычному руслу, судьба m-me Зины опредѣляется болѣе ясно:
   -- Хорошо бы ошпарить ей голову кипяткомъ, когда она моетъ волосы; подъ видомъ, будто нечаянно. Вылѣзшіе волосы поползутъ вмѣстѣ съ водой по плечамъ, по спинѣ, и забѣгаетъ она, проклятая Зинка, съ краснымъ лицомъ, страшная, обваренная и только тогда она пойметъ, какая она была дрянь по отношенію къ Манѣ.
   Однако, этотъ проектъ быстро забраковывается и -- нужно сказать правду -- не по причинамъ милосердія и душевной доброты мстительницы.
   -- Кипяткомъ, пожалуй, и не обваришь, какъ слѣдуетъ. Надѣнетъ, вмѣсто волосъ, парикъ, а красныя пятна запудритъ. Нѣтъ, нужно что-нибудь такое, чтобы она долго мучилась, чтобы страдала и чувствовала, страдала и чувствовала.
   И совершенно неожиданно страшный, злодѣйскій планъ приходитъ въ голову закоренѣлой преступницѣ Манѣ.
   -- Хорошо бы купить такую машину, которую я давеча видѣла въ магазинѣ, гдѣ покупала ветчину... Машина эта спеціально и сдѣлана для рѣзки ветчины: около небольшой площадки вращается съ невѣроятной быстротой колесо; края у него острые, какъ бритва: на площадкѣ лежитъ окорокъ ветчины, и стоитъ только пододвинуть этотъ окорокъ къ колесу, какъ колесо рѣжетъ тонкій, какъ бумага, ломоть ветчины.
   Страшныя мысли бродятъ въ многодумной Маниной головѣ.
   -- Взять бы эту анаѳемскую Зинку, да положить ногами вмѣсто ветчины... Отрѣзать сначала кончики пальцевъ да и посмотрѣть въ лицо: "пріятно-ли тебѣ, матушка?" Пододвинуть немножко опять, завертѣть колесо, да снова заглянуть въ лицо: "Что, сударыня пріятно вамъ?" Цѣлый часъ рѣзать можно по тоненькой такой пластиночкѣ -- а она все будетъ чувствовать.
   Выкупавшись до-сыта въ Зинкиной крови, Маня переходитъ на месть болѣе утонченную, болѣе женственную. Правда, тутъ безъ милліона не обойтись, ну, что-же дѣлать -- можно, вѣдь, въ концѣ концовъ, найти и милліонъ (иду, а онъ у стѣнки валяется въ бѣломъ пакетѣ)...
   -- У меня свой домъ; большая мраморная лѣстница и на каждой ступенькѣ пальма и красный лакей. Я сижу въ залѣ, всюду огни, а меня окружаетъ золотая молодежь! Всѣ во фракахъ. Я играю на роялѣ, а всѣ восхищаются, охаютъ, и говорятъ: "До чего жъ вы хорошо играете, Марья Евграфовна! Подарите розу съ вашей груди, Марья Евграфовна! Я васъ люблю, Марья Евграфовна -- вотъ вамъ моя рука и сердце".
   -- Нѣтъ, -- печально говорю я, -- я люблю другого. Одного князя... Вдругъ на лѣстницѣ шумъ, лакеи кого-то не пускаютъ, слышенъ чей-то женскій голосъ:"Пустите меня къ ней, она, навѣрное, не забыла свою старую хозяйку, мадамъ Зину! Я разорилась, и она мнѣ поможетъ..."
   Рука съ иголкой опустилась. Широко открытые глаза видятъ то, чего никто не видитъ. Видятъ, они захватывающую, полную глубокаго драматизма, сцену:
   -- Услышавъ шумъ я встаю изъ-за рояля... Баронъ взгляните, что это тамъ за шумъ?... Встаю, иду на средину зала; за мной всѣ мои гости, ну, конечно, и мастерицы нѣкоторыя, здѣшнія. На мнѣ корсажъ изъ узорчатаго свѣтлаго шелка; воротникъ изъ тонкаго лино-батиста. Юбка въ три волана, клешъ. Спереди корсажа складки-плиссе. Шарфъ изъ тафты или фай-де-шинь. На шеѣ сверкаетъ кулуаръ. Мадамъ Зина одѣта криво, косо, юбка изъ рыжаго драпа спереди разорвана, застежка на блузѣ безъ басонныхъ пуговицъ -- позоръ форменный! Я смотрю на нее въ лорнетку и удивляюсь какъ будто-бы: "Это еще что за чучело?".
   "Манечка, кричитъ она, это же я, мадамъ Зина!" -- "Кескесе, Зина?" -- спрашиваю я, опираясь на плечо барона. -- Кто осмѣлился пустить эту непрезентабельную женщину? Мой салонъ не для нея. -- "Манечка, -- кричитъ она. -- Я несчастная, прости меня! Я съ тобой подло обращалась, ругала, -- но прости меня!" Я снова осматриваю ее въ лорнетку, холодно говорю: "Вонъ!" и сажусь играть за рояль. Ее выводятъ, она кричитъ, а я играю вальсъ "Сонъ жизни", и всѣ танцуютъ. А лакеи смѣются надъ ея драповой юбкой и сбрасываютъ ее съ лѣстн..."
   -- Ну, что, Маня, кончила? -- раздается надъ ея головой голосъ madame Зины.
   Странно -- голосъ какъ будто потеплѣлъ, безъ сухихъ деревянныхъ раздражительныхъ нотокъ.
   -- Немножко осталось, мадамъ. Только эту сторону притачать.
   -- Заработалась? -- улыбается мадамъ Зина, поглаживая ея жидкіе волосы. -- Всѣ уже ушли, только ты и Софья остались. Ну, да ладно. Отложи пока, -- тутъ на полчаса работы -- пойдемъ ко мнѣ.
   -- Зачѣмъ, мадамъ? -- робко шепчетъ кровожадная, честолюбивая Маня.
   -- Разговѣешься, дурочка. Что-жъ такъ сидѣть-то, спину гнуть, въ такой праздникъ?.. Разговѣешься, окончишь то, что осталось, и иди домой спать. Ну, пойдемъ-же.
   Она увлекаетъ пораженную, сбитую съ толку Маню во внутреннія, такіе таинственныя, такія заманчивыя, комнаты, подводитъ ее къ столу, за которымъ сидитъ уже мастерица Соня, старуха-мать хозяйки и два молодыхъ человѣка въ смокингахъ, съ громадными цвѣтками въ петлицахъ.
   -- Господа, христосуйтесь! -- смѣется madame Зина, подталкивая Маню.
   -- Ну, Маня, иди, я тебя поцѣлую. Христосъ Воскресе!
   -- Воистину... -- шепчетъ ужасная Маня, касаясь дрожащими губами упругой, надушенной сладкими духами щеки madame Зины.
   -- Садись сюда. Маня. Вотъ выпей, это сладенькое. Мама, передайте ей свяченаго кулича. Барашка хочешь или ветчины?
   ...Маня задумчиво жуетъ ветчину. Что-то ассоціируется въ ея мысляхъ съ тонкими ломтиками ветчины. Что именно?
   Взглядъ ея падаетъ на красиво обтянутую шелковымъ чулкомъ стройную ногу, выставленную изъ-подъ чернаго бархатнаго платья madame.
   Маня хочетъ себѣ представить, какъ эта нога, обнаженная, сверкая бѣлизной, ляжетъ у остраго, какъ бритва, колеса, какъ колесо врѣжется въ розовую нѣжную, какъ лепестокъ цвѣтка, пятку, какъ она, Маня, будетъ глядѣть въ искаженное лицо madame -- хочетъ Маня все это представить и не можетъ.
   Жуетъ куличъ, потомъ сладкую творожную пасху, запиваетъ душистымъ портвейномъ и снова глядитъ немигающими глазами на madame.
   -- Что, Маня? -- спрашиваетъ madame, снова кладя мягкую теплую ладонь на свѣтлые Манины волосы. -- Покушала? Ну, иди, дѣтка, кончай, а потомъ ступай себѣ спать. Впрочемъ, пойдемъ я тебѣ помогу... Вдвоемъ мы скорѣе справимся. Извините, господа! Я черезъ десять минуть...
   Привычныя руки быстро порхаютъ надъ кускомъ бѣлаго, какъ весеннее пасхальное облачко, газа... А мысли, независимо отъ работы рукъ, текутъ по разъ навсегда прорытому руслу:
   -- Хорошо-бы найти гдѣ-нибудь милліонъ, да взять его, да купить домъ съ садомъ и мраморной лѣстницей. Конечно, на каждой ступенькѣ лакеи и все, что полагается... Сижу я въ залѣ, всюду огни, играю на роялѣ, всѣ сидятъ во фракахъ, слушаютъ... Вдругъ шумъ, крики: "Пустите меня къ ней, это моя бывшая мастерица Манечка". Я еще не знаю, въ чемъ дѣло, но уже говорю графу: "Впустите эту добрую женщину". Впускаютъ... "Боже мой! Это вы, мадамъ Зина? Въ такомъ видѣ? Въ грязи, въ старомъ платьѣ?!! Эй, люди, горничная! Принесите сейчасъ же туалетъ легкаго шелка, заложеннаго въ складки-плиссе. То самое, низъ складокъ котораго скрѣпленъ рюшемъ съ выстроченными краями, а на рубашечку надѣвается веста кимоно изъ фая мелкими букетиками вяло-розовыхъ цвѣтовъ!! Дайте сюда это платье, надѣньте его на мадамъ и вообще, обращайтесь съ ней, какъ съ моимъ лучшимъ другомъ. Мадамъ! Вы, можетъ быть, голодны? Могу вамъ предложить барашка, ветчины или чего-нибудь презентабельнѣе? Кескесе вы пьете?" Я плачу, мадамъ плачетъ, гости и лакеи -- тоже плачутъ. Потомъ всѣ обнявшись, идемъ въ столовую и пьемъ за здоровье мадамъ. "Жить вы будете у меня, какъ подруга!" Тутъ же я снимаю съ шеи алмазный кулуаръ и вѣшаю его на мадамъ. Всѣ плачутъ...
   Обиліе слезъ въ этой фантастической исторіи не смущаетъ Маню. Главное дѣло -- чувствительно и вполнѣ отвѣчаетъ новому настроенію
  
 Ваша оценка:
Связаться с программистом сайта.

Рейтинг@Mail.ru