Бабель Исаак Эммануилович
Мария

Lib.ru/Классика: [Регистрация] [Найти] [Рейтинги] [Обсуждения] [Новинки] [Обзоры] [Помощь]
Скачать FB2

 Ваша оценка:
  • Аннотация:
    Пьеса в 8 картинах.

Исаак Бабель
Мария

Пьеса в 8 картинах

ДЕЙСТВУЮЩИЕ ЛИЦА:

   Муковнин Николай Васильевич.
   Людмила -- его дочь.
   Фельзен Катерина Вячеславовна.
   Дымшиц Исаак Маркович.
   Голицын Сергей Илларионович -- бывший князь.
   Нефедовна -- нянька в доме Муковнина.
   Евстигнеич, Бишонков, Филипп } инвалиды.
   Висковский -- бывший ротмистр гвардии.
   Кравченко.
   Мадам Дора.
   Надзиратель -- в милиции.
   Калмыкова -- горничная в номерах на Невском, 86.
   Агаша -- дворничиха.
   Андрей, Кузьма, Сушкин } полотеры.
   Сафонов -- рабочий.
   Елена -- его жена.
   Нюшка.
   Милиционер.
   Пьяный -- в милиции.
   Красноармеец -- с фронта.
   
   Действие происходит в Петрограде, в первые годы революции.

Картина первая

   Номера на Невском. Комната Дымшица -- грязно, нагромождение мешков, ящиков, мебели. Два инвалида, Бишонков и Евстигнеич, раскладывают привезенные продукты. У Евстигнеича -- тучного человека с большим красным лицом -- выше колен отняты ноги. У Бишонкова зашпилен пустой рукав. На груди у инвалидов -- медали, георгиевские кресты. Дымшиц бросает на счетах.
   Евстигнеич. Дорогу всю расшлепали... Зандберг был на Вырице, людям жить давал, -- убрали.
   Бишонков. Слишком тиранят, Исаак Маркович.
   Дымшиц. А Королев есть?
   Евстигнеич. Зачем "есть", -- коцнули. Дорогу как есть расшлепали, все заградиловки новые.
   Бишонков. Слишком стало затруднительно с продуктовым делом, Исаак Маркович. К одной заградиловке привыкнешь, а ее уже нет. Хоть бы отбирали, а то ведь смерть к глазам приставляют.
   Евстигнеич. Ума не дашь... Кажный день изобретение делают... Подъезжаем нонче к Царскосельскому -- стрельба. Что такое?.. Думаем -- власть отошла, а они это моду такую взяли -- допрежде всякого разбору бахать.
   Бишонков. Большое богатство продуктов нонешний день отобрали. Деткам, говорят, пойдет... В Царском Селе в настоящее время одни дети -- колония считается.
   Евстигнеич. Деткам, да с бородой.
   Бишонков. А если я голодный, неужели ж я себе не возьму? Обязательно я себе возьму, если я голодный.
   Дымшиц. Где Филипп? Я о Филиппе думаю... Зачем вы человека бросили?
   Бишонков. Мы его, Исаак Маркович, не бросали: он чувства свои потерял.
   Евстигнеич. Водит его кто-нибудь...
   Бишонков. Одно слово -- тиранство, Исаак Маркович.
   Евстигнеич. Того же Филиппа взять: мужчина рослый, заметный, а внутренности нет, внутренность слабая... Подъезжаем к вокзалу -- стрельба, народ плачет, падает... Я ему говорю: "Филипп, говорю, мы форткой на Загородный пройдем, там вся цепочка своя". А уж он не тот, потерялся. "Я, говорит, опасываюсь идти". -- "Ну, говорю, опасываешься, -- сиди... Спиртонос -- божий человек, только в морду дадут, чего тебе бояться? На тебе один пояс с вином..." А его уж к полу привалило. Мужчина сильный, лошадиная сила, а внутренность не та.
   Бишонков. Мы так надеемся, Исаак Маркович, -- отыщется. За ним следу большого нет.
   Дымшиц. Почем колбасу брали?
   Бишонков. Колбасу, Исаак Маркович, по восемнадцать тысяч брали, да и похужело. В настоящее время что Витебск, что Петроград -- один завод.
   Евстигнеич (открывает в стенке потайное место, переносит туда продукты). Подравняли Расею.
   Дымшиц. Крупа почем?
   Бишонков. Крупа, Исаак Маркович, девять тысяч, а слово напротив скажешь -- не бери. Торговлей никак не интересуются. Он того только и ждет, чтобы тебе не понравилось. Такой кураж у этих купцов пошел -- не передать!
   Евстигнеич (прячет в стену хлебы). Супруги сами хлебы пекли, свои труды клали... Кланяться велели.
   Дымшиц. Дети как -- живы, здоровы?
   Бишонков. Дети живы, здоровы, очень благополучны. Одеваны в шубки, богатые детки... Супруга приехать просят.
   Дымшиц. Больше делать нечего... (Бросает на счетах.) Бишонков!
   Бишонков. Я.
   Дымшиц. Не вижу пользы, Бишонков.
   Бишонков. Слишком затруднительно стало, Исаак Маркович.
   Дымшиц. Расчету не вижу, Бишонков.
   Бишонков. Расчету, Исаак Маркович, никак не видать... У нас с Евстигнеичем такая думка, что надо на другой товар перекидаться. Продукт -- он вещество громоздкое: мука -- она громоздкая, крупа -- громоздкая, ножка телячья -- тоже громоздкая. Надо, Исаак Маркович, на другое перекидаться -- на сахарин или, там, на камешки... Бриллиант -- это прелестное вещество: за щеку положил -- и нету.
   Дымшиц. Филиппа нет... Я об Филиппе думаю.
   Евстигнеич. Пожалуй, покалечили.
   Бишонков. И то сказать, -- инвалид по восемнадцатому году фирма была, а в настоящий момент...
   Евстигнеич. Куда тебе, -- образовались! Раньше у народа перед инвалидами совести не хватало, а теперь -- ноль внимания. "Ты зачем инвалид?" -- спрашивают. "У меня, говорю, бризантный снаряд обе ноги отобрал". -- "А в этом, говорят, ничего такого особенного нет, у тебя, говорят, без страдания оторвало, сразу... Ты, говорят, страдания не принимал". -- "Как это, говорю, страдания не принимал?" -- "А так, говорят, известная вещь: тебе ноги под хлороформом подравняли, ты ничего и не слыхал. У тебя только с пальцами недоразумение, пальцы у тебя вроде стремят, чешутся, хотя они и отобраны, и больше ничего такого с тобой нет". -- "Как ты, говорю, можешь это знать?" -- "А так, говорит, -- народ, слава те филькиной сучке, образовался". -- "Видно, образовался, если инвалида с поезда скидает... Зачем ты, говорю, меня на путь скидаешь? Я калека..." -- "А потому и скидаем, что нам в Расее, говорит, на калек глядеть обрыдло". И скидает, как поленницу... Я, Исаак Маркович, очень на наш народ обижаюсь.
   Входит Висковский -- в бриджах, в пиджаке. Рубаха расстегнута.
   Дымшиц. Это вы?
   Висковский. Это я.
   Дымшиц. А где здравствуйте?
   Висковский. Людмила Муковнина приходила к вам, Дымшиц?
   Дымшиц. Здравствуйте собака съела?.. А если приходила, так что?
   Висковский. Кольцо Муковниных у вас, я знаю, Мария Николаевна передать его вам не могла...
   Дымшиц. Передали мне люди, не обезьяны.
   Висковский. Как попало к вам это кольцо, Дымшиц?
   Дымшиц. Люди дали, чтоб продать.
   Висковский. Продайте мне.
   Дымшиц. Почему вам?
   Висковский. Пытались вы когда-нибудь быть джентльменом, Дымшиц?
   Дымшиц. Я всегда джентльмен.
   Висковский. Джентльмены не задают вопросов.
   Дымшиц. Люди хотят валюту за кольцо.
   Висковский. Вы должны мне пятьдесят фунтов.
   Дымшиц. За какие такие дела?
   Висковский. За дело с нитками.
   Дымшиц. Которые вы просыпали...
   Висковский. В конной гвардии нас не учили торговать нитками.
   Дымшиц. Вы просыпали потому, что вы горячий.
   Висковский. Дайте срок, маэстро, я научусь.
   Дымшиц. Что за учение, когда вы не слушаетесь? Вам говорят одно, вы делаете другое... На войне вы там ротмистр или граф, -- я не знаю, кто вы там, -- может быть, на войне нужно, чтобы вы были горячий, но в деле купец должен видеть, куда он садится.
   Висковский. Слушаю-с.
   Дымшиц. Я серчаю на вас, Висковский, я еще за другое на вас серчаю. Что это был за номер с княжной?
   Висковский. Задумано, как побогаче.
   Дымшиц. Вы знали, что она девушка?
   Висковский. Самый цимис...
   Дымшиц. Так вот, этого цимиса мне не надо. Я маленький человек, господин ротмистр, и не хочу, чтобы эта княжна приходила ко мне, как божья матерь с картины, и смотрела на меня глазами, как серебряные ложки... О чем шел разговор? -- спрашиваю я вас. Пусть это будет женщина под тридцать, мы говорили, под тридцать пять, домашняя женщина, которая знает, почем пуд лиха, которая взяла бы мою крупу и печеный хлеб и четыреста граммов какао для детей -- и не сказала бы мне потом: "Паршивый мешочник, ты меня запачкал, ты мною воспользовался".
   Висковский. Про запас остается младшая Муковнина.
   Дымшиц. Она врунья. Я не люблю женщину, когда она врунья... Почему вы меня со старшей не познакомили?
   Висковский. Мария Николаевна уехала в армию.
   Дымшиц. Вот это был человек -- Мария Николаевна, вот тут было на что посмотреть, с кем поговорить... Вы дождались того, что она уехала.
   Висковский. Со старшей это сложно, Дымшиц. Это очень сложно.
   Евстигнеич. "Тебя, говорит, без страху убило, ты, говорит, отмучился", -- вон ведь как он меня обеспечил...
   Отдаленный выстрел, потом ближе; выстрелы учащаются. Дымшиц гасит свет, запирает двери на ключ. Свет из окна, зеленые стекла, мороз.
   (Шепотом.) Житуха...
   Бишонков. Окаянство!
   Евстигнеич. Все матросня орудует...
   Бишонков. Никак жизни нет, Исаак Маркович!
   Стук в дверь. Молчание. Висковский вынимает револьвер из кармана, открывает предохранитель. Снова стук.
   Кто там?
   Филипп (за дверью). Я.
   Евстигнеич. Голос дай... Кто это я?
   Филипп. Откройте.
   Дымшиц. Это Филипп.
   Бишонков открывает дверь. В комнату проникает бесформенное огромное существо. Вошедший приваливается к стене, молчит. Вспыхивает свет. Половина Филиппова лица заросла диким мясом. Голова его упала на грудь, глаза закрыты.
   В тебя стреляли?
   Филипп. Не.
   Евстигнеич. Наморился, Филипп?
   Евстигнеич с Бишонковым снимают с Филиппа тулуп, верхнюю одежду, вытаскивают из-под нее резиновый костюм, бросают его на пол. Безрукий резиновый человек -- второй Филипп -- распростерт на полу. Пальцы Филиппа изрезаны, кровоточат.
   Оборудовали как следует быть... Человеки зовемся...
   Филипп (голова его все свалена на грудь). По следу... по следу шел...
   Евстигнеич. Он шел?
   Филипп. Он.
   Евстигнеич. В крагах?
   Филипп. Он.
   Евстигнеич. Таперича взялись...
   Дымшиц. До дому довел?
   Филипп (с трудом выговаривая слова). До дому не довел... Стрельба перехватила, на стрельбу пошел...
   Бишонков с Евстигнеичем подхватывают раненого, укладывают его.
   Евстигнеич. Я тебе сказывал -- воротами пройдем...
   Филипп стонет, охает. Вдалеке выстрелы, пулеметная очередь, потом тишина.
   Житуха...
   Бишонков. Окаянство!..
   Висковский. Где кольцо, маэстро?
   Дымшиц. Приспичило с кольцом, горит под вами...
   

Картина вторая

   Комната в доме Муковнина, служащая одновременно спальней, столовой, кабинетом, -- комната 20-го года. Стильная старинная мебель; тут же "буржуйка", трубы протянуты через всю комнату; под печкой сложены мелко наколотые дрова. За ширмой одевается, перед тем как ехать в театр, Людмила Николаевна. На лампе греются щипцы для завивки волос. Катерина Вячеславовна гладит платье.
   
   Людмила. Сударыня, ты отстала... В Мариинке теперь очень нарядная публика. Сестры Крымовы, Варя Мейендорф -- все одеваются по журналу и живут превосходно, уверяю тебя.
   Катя. Да кто теперь хорошо живет? Нет таких.
   Людмила. Очень есть. Ты отстала, Катюша... Господа пролетарии входят во вкус: они хотят, чтобы женщина была изящна. Ты думаешь, твоему Редько нравится, когда ты ходишь замарашкой? Ничуть не нравится... Господа пролетарии входят во вкус, Катюша.
   Катя. На твоем месте я бы ресниц не делала, и это платье без рукавов...
   Людмила. Сударыня, вы забываете -- я с кавалером.
   Катя. Кавалер, пожалуй, не разберет.
   Людмила. Не скажи. У него свой вкус, темперамент...
   Катя. Рыжие горячи -- это известно.
   Людмила. Какой же он рыжий, мой Дымшиц? Он шоколадный.
   Катя. И правда -- у него так много денег?.. Висковский, по-моему, бредит.
   Людмила. У Дымшица шесть тысяч фунтов стерлингов.
   Катя. Все на калеках нажил?
   Людмила. Ничего не на калеках... Вольно же было другим додуматься. У них артель, складчина. Инвалидов до сих пор не обыскивали, легче было провезти.
   Катя. Нужно быть евреем, чтобы додуматься...
   Людмила. Ах, Катюша, лучше быть евреем, чем кокаинистом, как наши мужчины... Один, смотришь, кокаинист, другой дал себя расстрелять, третий в извозчики пошел, стоит у "Европейской", седоков поджидает... Par le temps qui court [В наше время -- фр.] евреи вернее всего.
   Катя. Да уж вернее Дымшица не найти.
   Людмила. И потом, мы бабы... Katy, мы простые бабы, вот как дворникова Агаша говорит, "трепаться надоело". Мы не умеем быть неприкаянными, правда же, не умеем...
   Катя. И детей родишь?
   Людмила. Рожу двух рыженьких.
   Катя. Значит -- законный брак?
   Людмила. С евреями иначе нельзя, Катюша. Они страшно семейственны, жена у них советчица, над детьми они трясутся... И потом -- еврей всегда благодарен женщине, которая ему принадлежала. Поэтому -- эта благородная черта -- уважение к женщине.
   Катя. Да ты откуда евреев так знаешь?
   Людмила. Ну вот -- "откуда". Папа в Вильне корпусом командовал, там все евреи... У папы приятель раввин был... Они все философы -- их раввины.
   Катя (подает через ширму разглаженное платье). После театра -- ужин?
   Людмила. Не исключено.
   Катя. Конечно, вы выпьете, Людмила Николаевна, порыв страсти, все потонуло в тумане...
   Людмила. Пальцем в небо, сударыня!.. Манеж будет продолжаться месяц, два месяца -- с евреями так надо. Еще даже не решено, будут ли поцелуи...
   Входит генерал в валенках: шинель на красной подкладке переделана в халат; две пары очков.
   Муковнин (читает). "...Октября шестнадцатого дня тысяча восемьсот двадцатого года, в царствование благословенного императора Александра, рота лейб-гвардии Семеновского полка, забыв долг присяги и воинского повиновения начальству, дерзнула самовольно собраться в позднее вечернее время..." (Подымает голову.) В чем же оно выразилось -- забвение присяги? Выразилось оно в том, что люди вышли в коридор после переклички и решили просить у командира роты отмены очередного смотра по десяткам на дому... у командира полка бывали и такие смотры. За это, за так называемый бунт, было определено наказание... какое? (Читает.) "...Нижних чинов, признанных зачинщиками, лишить живота, людей первой и второй рот, подавших пример беспорядка, наказать виселицей, рядовых, помянутых в параграфе третьем, в пример другим, прогнать шпицрутенами сквозь батальон по шести раз..."
   Людмила. Разве это не ужасно?
   Катя. Кто же спорит, что прежде было много жестокого?
   Людмила. По-моему, большевики должны ухватиться за папину книгу. Им же выгодно, чтобы бранили старую армию.
   Катя. Они все требуют к текущему моменту.
   Муковнин. Я разбиваю семеновскую трагедию на две главы. Первая -- исследование причин мятежа, вторая -- описание бунта, истязаний, отсылки в рудники... История моя будет история казармы, -- не перечень народов, а судьба всех этих Сидоровых и Прошек, отданных Аракчееву, сосланных на двадцатилетнюю военную каторгу.
   Людмила. Папа, ты должен прочитать Кате главу об императоре Павле. Если бы жил Толстой, он оценил бы, я уверена.
   Катя. В газетах все требуют к настоящему моменту.
   Муковнин. Без познания прошлого -- нет пути к будущему. Большевики исполняют работу Ивана Калиты -- собирают русскую землю. Мы, кадровые офицеры, нужны им хотя бы для того, чтобы рассказать о наших ошибках...
   Звонок. Возня в прихожей. Входит Дымшиц с пакетами, в шубе.
   Дымшиц. Здравия желаю, Николай Васильевич! Здравия желаю, Катерина Вячеславна! Людмила Николаевна в доме?
   Катя. Ждет вас.
   Людмила (из-за ширмы). Я одеваюсь...
   Дымшиц. Здравия желаю, Людмила Николаевна! На улице такая погода, что хороший хозяин собаку не выпустит... Меня привез Ипполит, наговорил полную голову, все шиворот-навыворот, -- такого типа поискать надо... Мы не опоздаем, Людмила Николаевна?
   Муковнин. На улице белый день, а они в театр.
   Катя. Николай Васильевич, театры теперь начинают в пять часов дня.
   Муковнин. Электричество экономят?
   Катя. Во-первых, электричество. Потом, если поздно возвращаться, -- разденут.
   Дымшиц (раскладывая пакеты). Маленький окорочок, Николай Васильевич. Я в этом не специалист, но мне его продали, как хлебный... Хлебом его кормили или чем другим -- при этом мы не были...
   Катя отошла в угол, курит.
   Муковнин. Право, Исаак Маркович, вы слишком добры к нам.
   Дымшиц. Немножко шкварок...
   Муковнин (не понял). Виноват!
   Дымшиц. У вашего папы вы этого не кушали, но в Минске, в Вилюйске, в Чернобыле их уважают. Это кусочки от гусятины. Вы отведаете и скажете мне ваше мнение... Как поживает книжка, Николай Васильевич?
   Муковнин. Книжка подвигается. Я подошел к царствованию Александра Павловича.
   Людмила. Читается, как роман, Исаак Маркович. Я считаю, что это напоминает "Войну и мир", -- там, где Толстой о солдатах говорит...
   Дымшиц. Очень приятно слушать... На улице пусть стреляют, Николай Васильевич, на улице пусть бьются головой об стенку, -- вы должны делать свое. Кончите книжку -- магарыч мой, и на первые сто экземпляров -- я покупатель... Кусочек сальтисона, Николай Васильевич: сальтисон домашний, от одного немца...
   Муковнин. Исаак Маркович, право, я рассержусь...
   Дымшиц. Это для меня честь, чтобы генерал Муковнин на меня сердился... Сальтисон дивный! Этот немец был довольно видный профессор, теперь занимается колбасами... Людмила Николаевна, я сильно подозреваю, что мы опоздаем.
   Людмила (из-за ширмы). Я готова.
   Муковнин. Сколько я вам должен, Исаак Маркович?
   Дымшиц. Вы мне должны подкову от лошади, которая издохла сегодня на Невском проспекте.
   Муковнин. Нет, серьезно...
   Дымшиц. Хотите серьезно -- две подковы от двух лошадей.
   Из-за ширмы выходит Людмила Николаевна. Она ослепительна, стройна, румяна. В мочках ушей бриллианты. На ней черное бархатное платье без рукавов.
   Муковнин. Хороша у меня дочка, Исаак Маркович?
   Дымшиц. Не скажу -- нет.
   Катя. Вот это она и есть, Исаак Маркович, -- русская красота.
   Дымшиц. Не специалист в этом, но вижу, что хорошо.
   Муковнин. Я вас еще со старшей моей познакомлю -- с Машей.
   Людмила. Предупреждаю: Мария Николаевна у нас любимица, -- и вот, пожалуйте, любимица в солдаты ушла.
   Муковнин. Какие же это солдаты, Люка?.. В политотдел.
   Дымшиц. Ваше превосходительство, про политотдел спросите меня. Это те же солдаты.
   Катя (отводит Людмилу в сторону). Право, серег не надо.
   Людмила. Ты думаешь?
   Катя. Конечно, не надо. И потом -- этот ужин...
   Людмила. Сударыня, спите спокойно. Ученого учить... (Целует Катю.) Катюша, ты глупая, милая... (Дымшицу.) Мои ботики... (Отвернувшись, снимает серьги.)
   Дымшиц (кидается). Момент!
   Одевание: ботики, шуба, оренбургский платок. Дымшиц услуживает, мечется.
   Людмила. Надеваю и сама удивляюсь -- еще не продано... Папа, изволь без меня принять лекарство. И не давай ему работать, Катя.
   Муковнин. Мы домовничать будем с Катей.
   Людмила (целует отца в лоб). Вам нравится мой папка, Исаак Маркович? Правда, он у нас не такой, как у всех...
   Дымшиц. Николай Васильевич роскошь, а не человек!
   Людмила. Его никто не знает -- одни мы... Где вы оставили князя Ипполита?
   Дымшиц. Оставил у ворот. Приказ -- ждать, дисциплина. Момент -- и будем там... Всего хорошего, Николай Васильевич!
   Катя. Очень не кутите.
   Дымшиц. Очень не будем, теперь это обеспечено.
   Людмила. Папочка, до свидания!
   Муковнин провожает дочь и Дымшица в переднюю. Голоса и смех за дверью. Генерал возвращается.
   Муковнин. Очень милый и достойный еврей.
   Катя (забилась в угол дивана, курит). Мне кажется -- им всем не хватает такта.
   Муковнин. Катя, голубчик, откуда взяться такту?.. Людям позволяли жить на одной стороне улицы и городовыми гнали с другой. Так было в Киеве, на Бибиковском бульваре. Откуда такту взяться? Тут другому надо удивляться -- энергии, жизненной силе, сопротивляемости...
   Катя. Энергия эта вошла теперь в русскую жизнь, но мы ведь другие, все это чуждо нам.
   Муковнин. Фатализм -- вот это нам не чуждо. Распутин и немка Алиса, погубившая династию, -- это нам не чуждо. Ничего, кроме пользы, от чудесного этого народа, давшего Гейне, Спинозу, Христа...
   Катя. Вы и японцев хвалили, Николай Васильевич.
   Муковнин. Что ж японцы... Японцы -- великий народ, у них учиться и учиться.
   Катя. Вот и видно, что Марье Николаевне есть в кого пойти... Вы большевик, Николай Васильевич.
   Муковнин. Я русский офицер, Катя, и спрашиваю: как это так, господа, с каких пор, спрашиваю я, правила военной игры стали чуждыми для вас?.. Мы мучили и унижали этих людей, они защищались, они перешли в наступление и дерутся с находчивостью, с обдуманностью, с отчаянием, скажу я, -- дерутся во имя идеала, Катя.
   Катя. Идеал?.. Не знаю. Мы несчастны и счастливы не будем. Нами пожертвовали, Николай Васильевич.
   Муковнин. Пусть растрясут Ванюху и Петруху, превосходно будет. И времени больше нет, Катя... Единственный русский император, Петр, сказал: "Промедление времени смерти подобно". Вот заповедь! И если это так, то должно же у вас, господа офицеры, хватить мужества посмотреть на карту, узнать, с какого фланга вы обойдены, где и почему нанесено вам поражение... Держать глаза открытыми -- мое право, и я не отказываюсь от него.
   Катя. Николай Васильевич, вам надо лекарство принять.
   Муковнин. Соратникам моим, людям, с которыми я дрался бок о бок, я говорю: господа, tirez vos conclusions [Делайте выводы -- фр.], промедление времени -- смерти подобно. (Уходит.)
   За стеной на виолончели холодно и чисто играют фугу Баха. Катя слушает, потом встает, подходит к телефону.
   Катя. Дайте штаб округа... Дайте Редько... Это ты, Редько?.. Я хотела сказать... Надо думать, кроме тебя, еще есть люди, которые делают революцию, но вот ты один никак не найдешь времени, чтобы повидаться с человеком... С человеком, у которого ты ночуешь, когда тебе это надо...
   Пауза.
   Редько, прокати меня. Приезжай за мной на машине... Ну да, если ты занят... Нет, я не сержусь. За что же сердиться?.. (Вешает трубку.)
   Музыка прекращается. Входит Голицын, длинный человек в солдатской куртке и обмотках, с виолончелью в руках.
   Катя. Князь, как это вам сказали в трактире -- "не играй плачевное"?
   Голицын. "Не играй плачевное, не тяни жилы".
   Катя. Им веселое нужно, Сергей Илларионович. Люди забыться хотят, отдыха...
   Голицын. Не все. Другие требуют чувствительного.
   Катя (садится за рояль). Ваша публика -- кто она?
   Голицын. Грузчики с Обводного.
   Катя. Пожалуй, в профсоюз пройдете... Вы и ужин там получаете?
   Голицын. Получаю.
   Катя (играет "Яблочко", поет вполголоса).
   
   Пароход идет, вода кольцами.
   Будем рыбу мы кормить добровольцами.
   
   Подбирайте за мной. Вы им лучше "Яблочко" в трактире сыграйте.
   Голицын подбирает, фальшивит, потом поправляется.
   Сергей Илларионович, стоит мне заняться стенографией?
   Голицын. Стенографией? Не знаю.
   Катя.
   
   Я на бочке сидю, слезы капают,
   Никто замуж не берет, только лапают...
   
   В стенографистках нужда теперь.
   Голицын. Не умею вам сказать. (Подбирает "Яблочко".) Катя. Из всех нас настоящая женщина -- Маша. У нее сила, смелость, она женщина. Мы вздыхаем здесь, а она счастлива в своем политотделе... Кроме счастья -- какой другой закон выдумали люди?.. Его, верно, и нет, другого закона.
   Голицын. Мария Николаевна руль всегда поворачивала круто. Этим она и отличается.
   Катя. Она права...
   
   Ах ты, яблочко, куда котишься...
   
   И потом, у нее роман с этим Аким Иванычем...
   Голицын (перестает играть). Кто это Аким Иваныч?
   Катя. Их командир дивизии, бывший кузнец... Она о нем в каждом письме упоминает.
   Голицын. Почему же роман?
   Катя. Там между строк есть, я знаю... Или уехать мне в Борисоглебск, к родным? Все-таки гнездо... Вот вы в лавру к монаху этому ходите... как зовут его?
   Голицын. Сионий.
   Катя. К Сионию. Чему он учит вас?
   Голицын. Вы говорили о счастье... Он учит меня видеть его не в чувстве власти над людьми и не в этой беспрестанной жадности -- жадности, которую мы утолить не можем.
   Катя. Давайте, Сергей Илларионович.
   
   Я на бочке сидю, бочка котится,
   Хоть в кармане ни гроша,
   Выпить хотется...
   Сионий -- красивое имя.
   

Картина третья

   Людмила и Дымшиц в его номере. На столе остатки ужина, бутылки. Видна часть соседней комнаты. Бишонков, Филипп и Евстигнеич играют там в карты. Евстигнеича с отрубленными ногами поставили на стул.
   
   Людмила. Феликс Юсупов был бог по красоте, теннисист, чемпион России. Его красоте недоставало мужественности, в нем была кукольность... С Владимиром Баглеем мы встретились у Феликса. Император так до конца и не понял рыцарскую натуру этого человека. Его называли у нас "тевтонский рыцарь"... Фредерикс был дружен с князем Сергеем... Вы знаете князя Сергея, который играет на виолончели?.. На вечере был еще номер hors programme [Сверх программы -- фр.], архиепископ Амвросий. Старик ухаживал за мною, -- можете себе представить! -- подливал крюшону и делал такую постную, лукавую мину. Вначале я не произвела на Владимира впечатления, он признался мне в этом: "Вы были курносая, si démesurement russe [Такая бесконечно русская -- фр.], с пылающим румянцем..." На рассвете мы поехали в Царское, оставили машину в парке и взяли лошадь. Он сам правил. "Людмила Николаевна, нужно ли вам сказать, что я весь вечер не сводил с вас глаз?.." -- "Это учтено Ниной Бутурлиной, mon prince". Я знала, что у них роман, вернее -- флирт. "Бутурлина -- с'est le passé, Людмила Николаевна." -- "On revient toujours, ses premiers ámours, mon prince" [Первые увлечения обычно возвращаются, князь -- фр.], Владимир не носил великокняжеского титула, он был от морганатического брака, их семья не встречалась с императрицей... Владимир называл эту женщину гением зла. И потом -- он был поэт, мальчик, ничего не понимал в политике... Мы приехали в Царское. Рассвет. Над прудом где-то, совсем понизу, запел соловей... Мой спутник повторяет: "Mademoiselle Boutourline c'est le passé" [Мадемуазель Бутурлина - это прошлое -- фр.]. -- "Mon prince, прошлое возвращается иногда, и возвращения эти ужасны..."
   Дымшиц гасит свет, накидывается на Муковнину, валит ее на диван, борьба. Она вырывается, поправляет волосы, платье.
   Бишонков (подкидывает карту). Подсекай...
   Филипп. Подсечешь у тебя, как же!
   Евстигнеич. Ну, повели к забору, руки связаны... "Ну, говорят, поворачивайся, друг". А он: "Не надо поворачиваться, я военный человек, коцайте так..." А заборы у них вроде плетня, полроста человеческого... Ночь, конец села, за селом степь, на краю степи -- яр...
   Бишонков (убивая карту). Вот ты и козел!
   Филипп. Отвечаю на все!
   Евстигнеич. ...Привели, берут на изготовку. Он стоит у плетня, да как снимется от земли, с завязанными-то руками, ровно господь бог его от земли отнял. Перелетел через плетень -- и наискосок... Они -- стрелять... да ночь, темнота, он кружит, петляет -- ушел.
   Филипп (сдает карты). Это герой!
   Евстигнеич. Это герой вечный. Джигит считался. Я его, как тебя, знал... Полгода гулял, потом прикрыли.
   Филипп. Неужто доделали?
   Евстигнеич. Доделали. Я считаю -- неправильно. Человек из могилы вылез, человек тот свет видал, -- значит, не судьба его убивать.
   Филипп. Ноль внимания в настоящее время.
   Евстигнеич. Я считаю -- неправильно. Во всех странах такой закон: не добили -- твое счастье, живи дальше.
   Филипп. У нас давай только... Доделают.
   Бишонков. У нас давай...
   Людмила. Зажгите свет.
   Дымшиц открывает выключатель.
   Я ухожу. (Оборачивается, смотрит на Дымшица, разражается смехом.) Не надувайте губ, идите ко мне... Скажите, друг мой, как вы все это себе представляете? Должна же я привыкнуть к вам сначала...
   Дымшиц. Я не штиблет, чтобы ко мне привыкать.
   Людмила. Я не скрываю -- какое-то чувство симпатии вы мне внушаете, но надо этому чувству укрепиться... Из армии приедет Маша, вы познакомитесь: в нашей семье без нее ничего не делается... Папа -- тот хорошо относится к вам, но он беспомощный -- вы видели... И потом, много еще не решено; ваша жена?..
   Дымшиц. При чем здесь жена?
   Людмила. Я знаю -- евреи привязаны к своим детям.
   Дымшиц. Не о чем говорить, ей-богу, не о чем говорить.
   Людмила. Поэтому до поры до времени надо тихонько сидеть рядом со мной, вооружиться терпением...
   Дымшиц. С тех пор как евреи ждут мессию -- они вооружены терпением. Выпейте еще бокальчик.
   Людмила. Я много выпила.
   Дымшиц. Это вино мне принесли с броненосца. У великого князя был сундучок на броненосце...
   Людмила. Как это вы все достаете?
   Дымшиц. Где я достану -- там другой не достанет... выпейте этот бокальчик.
   Людмила. С условием, что вы будете сидеть тихо.
   Дымшиц. Тихо сидят в синагоге.
   Людмила. Вот вы и сюртук надели, -- верно, для синагоги. Сюртук, Исачок, носили директора гимназии на выпускных актах и купцы на поминальных обедах.
   Дымшиц. Я не буду носить сюртука.
   Людмила. И потом -- билеты. Никогда, мой друг, не покупайте билеты в первом ряду, -- это делают выскочки, парвеню...
   Дымшиц. Я же выскочка и есть.
   Людмила. У вас внутреннее благородство -- это совсем другое. Вам даже имя ваше не идет... Теперь можно дать объявление в газете, в "Известиях"... Я бы переменила на Алексей... Вам нравится -- Алексей?
   Дымшиц. Нравится. (Он снова гасит свет и накидывается на Муковнину.)
   Евстигнеич. Взвозились...
   Филипп (прислушивается). Вроде наша...
   Бишонков. Мне Людмила Николаевна больше всех по сердцу -- она человека привечает... А то ходят дикие, трепаные... Меня по отечеству привечает...
   В комнату инвалидов входит Висковский, становится за спиной Евстигнеича, смотрит, как падают карты.
   Людмила (вырывается). Позовите мне извозчика...
   Дымшиц. Моментально!.. Больше мне делать нечего.
   Людмила. Позовите сию минуту!
   Дымшиц. На улице тридцать градусов мороза, сумасшедшую собаку выпустить жалко.
   Людмила. На мне все порвано... Как я домой покажусь?..
   Дымшиц. Где пьют -- там и льют.
   Людмила. Пошло... Исаак Маркович, вы ошиблись адресом.
   Дымшиц. Такое мое счастье.
   Людмила. Я же вам говорю -- у меня болят зубы, болят невыносимо!..
   Дымшиц. Где именье, где вода... При чем тут зубы?
   Людмила. Достаньте мне зубных капель... Я страдаю.
   Дымшиц выходит, в соседней комнате сталкивается с Висковским.
   Висковский. С легким паром, учитель.
   Дымшиц. У нее зубы болят.
   Висковский. Бывает...
   Дымшиц. Бывает, что и не болят.
   Висковский. Липа, Исаак Маркович, обязательно липа.
   Филипп. Это изобретение ее, Исаак Маркович, а не зубы болят...
   Людмила (поправила волосы перед зеркалом. Статная, веселая, раскрасневшаяся, она ходит по комнате и напевает).
   
   Милый мой строен и высок,
   Милый мой ласков и жесток,
   Больно хлещет шелковый шнурок...
   
   Дымшиц. Я не мальчик, Евгений Александрович, -- уже оно давно прошло, то время, когда я был мальчиком.
   Висковский. Слушаю-с.
   Людмила (снимает телефонную трубку). 3-75-02. Папочка, ты?.. Мне очень хорошо... В театре была Надя Иогансон с мужем. Мы ужинаем у Исаака Марковича... Ты обязательно посмотри Спесивцеву, она заменит Павлову... Лекарство ты принял? Тебе надо лечь... Твоя дочь умница, папа, ужасная выдумщица... Катюша, ты?.. Ваше приказание, сударыня, исполнено. Le manège continue, j'ai mal aux dents ce soir [Манеж продолжается, нынешним вечером у меня болят зубы -- фр.]. (Ходит по комнате, поет, взбивает волосы.)
   Дымшиц. И она может дождаться того, что в следующий раз меня для нее не будет дома...
   Висковский. Дело хозяйское.
   Дымшиц. Потому что о моих детях и моей жене пусть меня спрашивают другие, а не она.
   Висковский. Слушаю-с.
   Дымшиц. Люди недостойны завязать башмак у моей жены, если вы хотите знать, -- шнурок от башмака.

Картина четвертая

   У Висковского. Он в галифе, в сапогах, без куртки, ворот рубахи расстегнут. На столе бутылки, выпито много. На тахте, привалившись, румяный, короткий Кравченко в военной форме и мадам Дора -- тощая женщина в черном, с испанским гребнем в волосах и качающимися большими серьгами.
   
   Висковский. Один удар, Яшка...
   
   Я знал одной лишь силы власть.
   Одну, но пламенную страсть...
   
   Кравченко. Сколько же тебе надо?
   Висковский. Десять тысяч фунтов. Один удар... Ты видел когда-нибудь фунт стерлингов, Яшка?
   Кравченко. И все на нитках?
   Висковский. Нитки побоку!.. Бриллианты. Трехкаратники, голубая вода, чистые, без песку. Других в Париже не берут.
   Кравченко. Да их небось уже нету.
   Висковский. В каждом доме есть бриллианты, надо уметь их взять... У Римских-Корсаковых есть, у Шаховских... Есть еще алмазы в императорском Санкт-Петербурге.
   Кравченко. Не выйдет из тебя красный купец, Евгений Александрович.
   Висковский. Выйдет!.. У меня отец торговал -- выменивал усадьбы на жеребцов... Гвардия сдается, товарищ Кравченко, но не умирает.
   Кравченко. Ты бы Муковнину позвал... Мается женщина в коридоре...
   Висковский. В Париж, Яшка, я приеду барином.
   Кравченко. Дымшиц этот -- куда он запропастился?
   Висковский. Отсиживается в уборной или в "шестьдесят шесть" играет с курляндчиком и Шапирой... (Открывает дверь.) Мисс, к нашему огоньку... (Выходит в коридор.)
   Дора (целует у Кравченко руки). Ты солнце! Ты божество!
   Входят Людмила в шубке и Висковский.
   Людмила. Это непостижимо! Был уговор...
   Висковский. Который дороже денег.
   Людмила. Был уговор, что я приду в восемь. Теперь три четверти десятого... и ключа не оставил... Куда же он делся?
   Висковский. Поспекулирует и придет.
   Людмила. Все-таки они не джентльмены -- эти люди...
   Висковский. Выпейте водки, девочка.
   Людмила. Правда, я выпью, озябла... Непостижимо все-таки!
   Висковский. Разрешите вам представить, Людмила Николаевна, мадам Дору, гражданку Французской республики -- Liberté, Égalité, Fraternité [Свобода, Равенство, Братство -- фр.]. Между прочими достоинствами обладает заграничным паспортом.
   Людмила (подает руку). Муковнина.
   Висковский. Яшку Кравченко вы знаете: прапорщик военного времени, ныне красный артиллерист. Стоит у десятидюймовых орудий Кронштадтской крепостной артиллерии и может их повернуть в любом направлении.
   Кравченко. Евгений Александрович нынче в ударе.
   Висковский. В любом направлении... Все можно представить себе, Яшка. Тебе прикажут разрушить улицу, на которой ты родился, -- ты разрушишь ее, обстрелять детский приют, -- ты скажешь: "Трубка два ноль восемь" -- и обстреляешь детский приют. Ты сделаешь это, Яшка, только бы тебе позволили существовать, бренчать на гитаре, спать с худыми женщинами: ты толст и любишь худых... Ты на все пойдешь, и если тебе скажут: трижды отрекись от своей матери, -- ты отречешься от нее. Но дело не в том, Яшка, -- дело в том, что они пойдут дальше: тебе не позволят пить водку в той компании, которая тебе нравится, книги тебя заставят читать скучные, и песни, которым тебя станут обучать, тоже будут скучные... Тогда ты рассердишься, красный артиллерист, ты взбесишься, забегаешь глазками... Два гражданина придут к тебе в гости: "Пойдем, товарищ Кравченко..." -- "Вещи, -- спросишь ты, -- брать с собой или нет?" -- "Вещи можно не брать, товарищ Кравченко, дело минутное, допрос, пустяки..." И тебе поставят точку, красный артиллерист, -- это будет стоить четыре копейки денег. Высчитано, что пуля от кольта стоит четыре копейки, и ни сантима больше.
   Дора. Жак, берите меня домой...
   Висковский. Твое здоровье, Яков!.. За победоносную Францию, мадам Дора!
   Людмила (ей все время подливают). Я схожу посмотрю, не вернулся ли он...
   Висковский. Поспекулирует и придет... Маркиза, липу с зубами сами придумали?
   Людмила. Сама... Здорово?.. (Смеется.) Право же, теперь иначе нельзя. Евреи должны уважать женщину, с которой они хотят быть близки.
   Висковский. Я смотрю на вас, Люка, -- вы похожи на синичку... Выпьем, синичка!
   Людмила. Теперь за меня примется. Вы чего-то намешали в это пойло, Висковский.
   Висковский. Синичка... Все силы Муковниных ушли на Марию, вам остался только ряд мелких зубов.
   Людмила. Дешево, Висковский.
   Висковский. И маленькую твою грудь я не люблю... Грудь женщины должна быть красива, велика, беспомощна, как у овцы...
   Кравченко. Мы пошли, Евгений Александрович.
   Висковский. Никуда вы не пойдете... Синичка, выходи за меня замуж.
   Людмила. Нет, уж я лучше за Дымшица... Знаем, как за вас выходить: нынче вы напились, завтра у вас похмелье, потом вы уезжаете неведомо куда, потом вы стреляетесь... Нет, уж мы за Дымшица.
   Кравченко. Отпусти нас, Евгений Александрович, сделай милость!
   Висковский. Никуда вы не пойдете... Тост! Тост за женщину. (Доре.) Это Люка... Сестру ее зовут Мария.
   Кравченко. Мария Николаевна в армии, кажется?
   Людмила. Она на границе теперь.
   Висковский. На фронте, на фронте, Кравченко. Дивизией у них командует шестерка.
   Людмила. Висковский, это неправда. Он -- металлист.
   Висковский. Шестерку зовут Аким... Выпьем за женщин, мадам Дора! Женщины любят прапорщиков, половых, акцизных чиновников, китайцев... Их дело любить, -- в участке разберутся. (Поднимает бокал.) "За милых женщин, прелестных женщин, любивших нас хотя бы час..." Впрочем, и часу не было. Паутина. Потом паутина порвалась... Ее сестру зовут Мария... Представь себе, Яшка, что ты полюбил царицу. "Вы гадки, -- говорит она тебе, -- уходите..."
   Людмила (смеется). Узнаю Машу...
   Висковский. "Вы гадки, уходите..." Конную гвардию отвергли, тогда решено было пойти на Фурштадтскую, шестнадцать, квартира четыре...
   Людмила. Висковский, не смейте!
   Висковский. За кронштадтскую артиллерию, Яша!.. Было решено пойти на Фурштадтскую. Мария Николаевна вышла из дому в сером костюме tailleur. Она купила фиалки у Троицкого моста и приколола их к петлице своего жакета... Князь, -- он играет на виолончели, -- князь убрал свою холостую квартиру, запихал под шкаф грязное белье, немытые тарелки снес на антресоли... Был приготовлен кофе на Фурштадтской и petits fours [печенье -- фр.]. Кофе выпили. Она принесла с собой весну, фиалки и забралась с ногами на диван. Он покрыл шалью ее сильные нежные ноги, навстречу ему сияла улыбка, ободряющая, покорная, печальная ободряющая улыбка... Она обняла его седеющую голову... "Князь! Что же вы, князь?" Но голос у князя оказался как у папского певчего. Passe, rien ne va plus [Все в прошлом -- фр.].
   Людмила. Боже, какая злюка!
   Висковский. Вообрази, Яша, царица снимает перед тобой лиф, чулки, панталоны... Может, и ты оробел бы, Яшка...
   Людмила Николаевна опрокидывается, хохочет.
   Она ушла с Фурштадтской, шестнадцать... Где след ее ноги, чтобы я мог поцеловать его?.. Где след ее ноги?.. Но у Акима, будем надеяться, голос звучит погрубее... Ваше мнение, Людмила Николаевна?
   Людмила. Висковский, вы намешали что-то в эту водку... У меня голова кружится...
   Висковский. Иди сюда, мелочь! (С силой берет ее за плечи и приближает к себе.) Дымшиц -- сколько заплатил он тебе за кольцо?
   Людмила. Что вы говорите такое?
   Висковский. Кольцо не твое, сестры. Ты продала чужое кольцо.
   Людмила. Оставьте меня!
   Висковский (отталкивает ее в боковую дверь). Иди со мною, мелочь!..
   В комнате остаются Дора и Кравченко. В окне медленный луч прожектора. Дора, взъерошенная, выпученная, тянется к Кравченко, целует у него руки, стонет, лепечет. Входит на цыпочках босой Филипп с обваренным лицом, не торопясь, бесшумно берет со стола вино, колбасу, хлеб.
   Филипп (негромко, склонив голову набок). Не обидно будет, Яков Иванович?
   Кравченко кивает головой, инвалид, осторожно ступая босыми ногами, уходит.
   Дора. Ты солнце! Ты бог! Ты все!
   Кравченко молчит, прислушивается. Входит Висковский, закуривает, руки его дрожат. Дверь в соседнюю комнату открыта. Брошенная на диван, плачет Муковнина.
   Висковский. Спокойствие, Людмила Николаевна, до свадьбы заживет...
   Дора. Жак, я хочу нашу комнату... Берите меня домой, Жак...
   Кравченко. Погоди, Дора.
   Висковский. По разгонной, граждане?
   Кравченко. Погоди, Дора.
   Висковский. По разгонной -- за дам...
   Кравченко. Нехорошо, ротмистр.
   Висковский. За дам, Яков Иванович!
   Кравченко. Нехорошо, ротмистр.
   Висковский. Что именно нехорошо?
   Кравченко. Трипперитики не спят с женщинами, господин Висковский.
   Висковский (офицерским голосом). Как вы сказали?
   Пауза. Плач смолкает.
   Кравченко. Я сказал -- больные гонореей...
   Висковский. Снимите очки, Кравченко. Я буду бить вам морду!..
   Кравченко вынимает револьвер.
   Очень хорошо.
   Кравченко стреляет. Занавес. За спущенным занавесом -- выстрелы, падение тел, женский крик.

Картина пятая

   У Муковниных. В углу на сундуке свернулась старуха нянька. Спит. На столе пятно света от лампы. Катя читает Муковнину письмо.
   
   Катя. "...На рассвете меня будит рожок штабного эскадрона. К восьми надо быть в политотделе, я там за все... Правлю статьи в дивизионную газету, веду школу ликбеза. Пополнение у нас -- украинцы, языком и выразительностью они напоминают мне итальянцев. Казенная Россия в течение столетий подавляла и унижала их культуру... На нашей Миллионной в Петербурге, в доме против Эрмитажа и Зимнего дворца, мы жили, как в Полинезии, -- не зная нашего народа, не догадываясь о нем... Вчера на уроке я прочитала из папиной книги главу об убийстве Павла. Наказание свое император заслужил так очевидно, что никто об этом не задумался: спрашивали меня -- здесь сказался точный ум простолюдина -- о расположении полка, комнат во дворце, о том, какая рота гвардии была в карауле, среди кого были набраны заговорщики, чем обидел их Павел... Я все мечтаю о том, что папа приедет к нам летом, если только поляки не зашевелятся... Ты увидишь, дружок мой папа, новую армию, новую казарму -- в противовес той, о которой ты рассказываешь. К тому времени наш парк расцветет и зазеленеет, лошади поправятся на подножном корму, седла приготовлены... Я говорила Аким Иванычу -- он согласен, только бы у вас все было благополучно, милые мои... Теперь ночь. Я освободилась поздно и поднялась к себе по истоптанным четырехсотлетним ступеням. Я живу на вышке, в сводчатой зале, служившей когда-то оружейной графам Красницким. Замок построен на крутизне, у подножия его синяя река, пространство лугов необозримо, с туманной стеной леса вдали... В каждом этаже замка выбита ниша для дозорного: отсюда они следили приближение татар и русских и лили кипящее масло на головы осаждающих. Старушка Гедвига, экономка последнего Красницкого, приготовила мне ужин и растопила камин, глубокий и черный, как подземелье... В парке внизу переминаются, задремывают лошади. Кубанцы ужинают вокруг костра и заводят песню. Снег налег на деревья, ветви дубов и каштанов переплелись, неровная серебряная крыша накрыла занесенные дорожки, статуи. Они еще сохранились -- юноши, бросающие копье, и обнаженные закоченевшие богини с согнутыми руками, с волнистой линией волос и слепыми глазами... Гедвига дремлет и трясет головой, поленья в камине вспыхивают и распадаются. Столетия сделали кирпичи звонкими, как стекло -- они озарены золотом в ту минуту, когда я пишу вам... Карточка Алеши у меня на столе... Здесь те самые люди, которые не задумались убить его. Я ушла только что от них и помогла их освобождению... Правильно ли я сделала, Алексей, исполнила ли я твое завещание жить мужественно?.. И тем, что в нем есть неумирающего, он не отвергает меня... Поздно, не могу заснуть -- от необъяснимой тревоги за вас, от боязни снов. Во сне я вижу погоню, мучительство, смерть. Я живу странной смесью -- близостью к природе, беспокойством о вас. Почему Люка пишет так редко? Несколько дней тому назад я послала ей бумажку, подписанную Аким Ивановичем, о том, что у меня, как у военнослужащей, не имеют права реквизировать комнату. Кроме того, у папы должна быть охранная грамота на библиотеку. Если срок ее прошел, надо возобновить в Наркомпросе, у Чернышева моста, комната сорок. Я буду счастлива, если Люке удастся основать свою семью, но надо, чтобы этот человек бывал у нас в доме, познакомился бы с папой -- тут сердце не обманет. И пусть нянька увидит его... Катюша все жалуется на старуху, что та не работает. Катюша, нянька стара, она вырастила два поколения Муковниных, у нее свои мысли и чувства, она не простой человек... Мне всегда казалось, что в ней мало крестьянского, -- а впрочем, что знали мы в нашей Полинезии о крестьянах?.. В Петербурге, говорят, стало еще труднее с продовольствием; у тех, кто не служит, забирают комнаты и белье... Мне стыдно за то, что мы живем хорошо. Два раза Аким Иванович брал меня с собой на охоту, у меня верховая лошадь, донец..." (Катя поднимает голову.) Вот видите, Николай Васильевич, как хорошо.
   Муковнин закрывает глаза ладонью.
   Не надо плакать...
   Муковнин. Я спрашиваю у бога, -- у каждого из нас есть бог его души, -- за что ты дал мне, дурному, себялюбивому человеку, таких детей -- Машу, Люку?..
   Катя. Но это же хорошо, Николай Васильевич. Зачем плакать?

Картина шестая

   Участок милиции ночью. Под лавкой скрючился пьяный. Он двигает пальцами перед самым своим лицом, внушает себе что-то. На лавке дремлет грузный старый человек, хорошо одетый, в енотовой шубе и высокой шапке. Шуба распахнулась, под ней голая серая грудь. Надзиратель допрашивает Муковнин у. Кротовая шапочка ее сбита набок, волосы растрепаны, шубка стащена с плеча.
   
   Надзиратель. Имя?
   Людмила. Отпустите меня.
   Надзиратель. Имя?
   Людмила. Варвара.
   Надзиратель. Отчество?
   Людмила. Ивановна.
   Надзиратель. Где работаете?
   Людмила. У Лаферма, на табачной фабрике.
   Надзиратель. Профбилет?
   Людмила. Я не ношу с собой.
   Надзиратель. Зачем липу гоните?
   Людмила. Я замужем... Отпустите меня...
   Надзиратель. Почему вам интересно липу гнать, скажите? Брылева давно знаете?
   Людмила. О ком вы говорите?.. Я не знаю.
   Надзиратель. Ордера на нитки Брылев подписывал, через вас шло к Гутману, где вы склад сделали?..
   Людмила. Что вы говорите? Какой склад?..
   Надзиратель. Сейчас -- узнаете -- какой... (Милиционеру.) Позовите Калмыкову.
   Милиционер вводит Шуру Калмыкову, горничную в номерах на Невском, 86.
   Надзиратель. Вы коридорная?
   Калмыкова. Я подменяю.
   Надзиратель. Признаете гражданку?
   Калмыкова. Очень отлично признаю.
   Надзиратель. Что можете показать?
   Калмыкова. Могу отвечать по вопросам... Отец их -- генерал.
   Надзиратель. Работает она?
   Калмыкова. Пару поддает -- это у ней работа.
   Надзиратель. Муж есть?
   Калмыкова. Под кустом венчались... У ней мужьев много. Один от ее зубов весь вечер в отхожем хоронился.
   Надзиратель. Какие зубы? Чего плетешь?..
   Калмыкова. Людмила Николаевна знает, какие зубы.
   Надзиратель (Муковниной). Приводы были?.. Сколько?
   Людмила. Меня заразили... Я больна.
   Надзиратель (Калмыковой). Нам удостоверить надо, сколько у ней приводов.
   Калмыкова. Это не знаю, не скажу... Я то не скажу, чего не знаю.
   Людмила. Я измучена... Отпустите меня...
   Надзиратель. Не волноваться! На меня смотрите.
   Людмила. У меня голова кружится... Я упаду...
   Надзиратель. На меня смотреть!
   Людмила. Боже мой, зачем мне смотреть на вас?..
   Надзиратель (в бешенстве). Затем, что я пятые сутки не спавши... Можете вы это понять?..
   Людмила. Я могу понять.
   Надзиратель (подступает к ней ближе, берет за плечи и смотрит ей в глаза). Приводов сколько -- говори...

Картина седьмая

   У Муковниных. Горят коптилки. Тени на стенах и потолке. Перед зажженной лампадой молится Голицын. На сундуке спит нянька.
   
   Голицын ...Истинно, истинно говорю вам: если пшеничное зерно, падая в землю, не умрет, то останется одно, а если умрет, то принесет много плода. Любящий душу свою погубит ее, а ненавидящий душу свою сохранит ее в жизнь вечную. Кто мне служит, мне да последует, и где я, там и слуга мой будет, и кто мне служит -- того почтит отец мой. Душа моя теперь возмутилась, и что мне сказать? Отче, избавь меня от часа сего, но на сей час я и пришел...
   Катя (подходит неслышно, становится рядом с Голицыным, кладет голову на его плечо). Свидания мои с Редько происходят в штабе, Сергей Илларионович, в бывшей прихожей, там клеенчатый диван есть... Я прихожу, Редько запирает дверь, потом дверь отмыкается...
   Голицын. Да.
   Катя. Я уезжаю в Борисоглебск, князь.
   Голицын. Уезжайте.
   Катя. Редько все учит меня, все учит -- кого любить, кого ненавидеть... Он говорит -- закон больших чисел. Но я-то сама малое число -- или это не считается?..
   Голицын. Должно считаться.
   Катя. Вот видите -- должно считаться... Вот я и свободна, нянька... Проснись. Пожалуйста, проснись. Ты царствие небесное проспишь...
   Нефедовна (поднимает голову). Люка-то где?
   Катя. Люка скоро придет, нянька, а я уезжаю, некому будет тебя бранить.
   Нефедовна. Зачем меня бранить, какие мои дела... Я нянька рожденная, для детей взята, детей растить, а их тут нету... Баб полон дом, а ребенков нету. Одна воевать пошла, без нее некому, другая шатается без пути... Какой это может быть дом -- без ребенков?
   Катя. Вот родим тебе от святого духа...
   Нефедовна. Вы треплетесь, разве я не вижу, треплетесь, да толку нет.
   Голицын. Уезжайте в Борисоглебск, вы нужны там... В Борисоглебске пустыня, Катерина Вячеславна, в этой пустыне звери пожирают друг друга...
   Нефедовна. Вон Молостовы -- скверные совсем купчишки, выхлопотали своей няньке пенсион, пятьдесят рублев в месяц... Похлопочи за меня, князь, почему мне пенсион не дают?
   Голицын (растапливает "буржуйку"). Меня не послушают, Нефедовна, у меня теперь силы нет.
   Нефедовна. Вон ведь простые совсем купчики.
   Открывается дверь. Муковнин отступает перед Филипп о м, закутанным в тряпье и башлык, громадным и бесформенным. Половина Филиппова лица заросла диким мясом, он в валенках.
   Муковнин. Кто вы?
   Филипп (продвигается ближе). Я Людмиле Николаевне знакомый.
   Муковнин. Что вам угодно?
   Филипп. Там заварушка получилась, ваше превосходительство.
   Катя. Вы от Исаака Марковича?
   Филипп. Так точно, от Исаака Марковича... Вроде как ни с чего и получилось.
   Катя. Людмила Николаевна?..
   Филипп. Там же, при них они и были, в компании... Маленько, ваше превосходительство, перехорошили. Евгений Александрович -- одно, Яков Иваныч им вроде как напротив, стали цапаться, оба с мухой...
   Голицын. Николай Васильевич, я поговорю с этим товарищем.
   Филипп. Особого такого ничего не случилось, а только недоразумение... Оба с мухой, оружия при себе...
   Муковнин. Где моя дочь?
   Филипп. Ваше превосходительство, неизвестно.
   Муковнин. Где моя дочь, скажите? Мне все можно сказать.
   Филипп (чуть слышно). Законвертовали.
   Муковнин. Я смотрел смерти в глаза. Я солдат.
   Филипп (громче). Законвертовали, ваше превосходительство.
   Муковнин. Арестовали -- за что?
   Филипп. Вроде как из-за болезни сыр-бор получился. Яков Иванович говорят: "Вы болезнью наделили", -- Евгений Александрович -- стрелять. Оружия при себе, оружия -- тут она...
   Муковнин. Это Чека?
   Филипп. Люди взяли, а кто их разберет?.. Люди сейчас неформенные, ваше превосходительство, себя не показывают.
   Муковнин. Надо ехать в Смольный, Катя.
   Катя. Никуда вы, Николай Васильевич, не поедете.
   Муковнин. Надо ехать в Смольный, сейчас же.
   Катя. Николай Васильевич, дорогой мой...
   Муковнин. Дело в том, Катя, что моя дочь должна быть возвращена мне. (Подходит к телефону.) Прошу штаб военного округа...
   Катя. Не надо, Николай Васильевич!
   Муковнин. Прошу к телефону товарища Редько... Говорит Муковнин... Я не могу объяснить вам лучше, товарищ, кто говорит, -- в прошлом я генерал-квартирмейстер Шестой армии... Товарищ Редько, вы?.. Здравствуйте, Федор Никитич. У аппарата Муковнин. Здравия желаю... Если оторвал от дела -- сожалею очень... Сегодня, Федор Никитич, в доме восемьдесят шесть по Невскому, вечером, вооруженными людьми взята моя дочь Людмила. Я не ходатайствую перед вами, Федор Никитич, -- знаю, что в организации вашей это не принято, -- но только хотел доложить, что мне нужно увидеться со старшей моей дочерью, Марией Николаевной. Дело в том, что я недомогаю в последнее время, Федор Никитич, и чувствую необходимость посоветоваться с Марией Николаевной. Мы посылали телеграммы и срочные письма, Катерина Вячеславна, знаю, и вас затрудняла -- ответа нет... Просьба связать по прямому проводу, Федор Никитич... Могу добавить, что я вызван генералом Брусиловым в Москву для переговоров о службе... Вы говорите -- доставлено?.. Доставлено восьмого?.. Покорно благодарю, желаю успеха, Федор Никитич. (Вешает трубку.) Все хорошо, Машу разыскали, телеграмма вручена восьмого. Она будет в Петербурге завтра, послезавтра, самое позднее. Надо убрать Машину комнату, Нефедовна, -- подняться завтра чуть свет и убрать... Катюша права -- квартира запущена. Мы ужасно все запустили в последнее время, везде пыль. Надо чехлы надеть. У нас есть чехлы, Катюша?
   Катя. Не на всю мебель, но есть.
   Муковнин (мечется по комнате). Непременно надеть надо чехлы... Маше приятно будет застать все в том виде, как она оставила. Почему не создать уют, когда это можно сделать... И вот Катя у нас не амюзируется, -- ты совсем не амюзируешься [От французского глагола s'amuser -- приятно проводить время, развлекаться], Катюша, не ходишь в театр, так можно отстать.
   Катя. Маша вернется -- я пойду.
   Муковнин (инвалиду). Простите, ваше имя-отчество?..
   Филипп. Филипп Андреевич.
   Муковнин. Почему вы не садитесь, Филипп Андреевич?.. Мы вас даже за хлопоты не поблагодарили... Надо угостить Филиппа Андреевича... Нянька, найдется у нас чем угостить? Дом наш открыт, Филипп Андреевич, милости просим по-простому, будем рады. Мы вас непременно с Марией Николаевной познакомим...
   Катя. Вам надо отдохнуть, Николай Васильевич, лечь надо.
   Муковнин. И если хотите, я за Люку ни одного мгновения не беспокоюсь. Это урок -- урок за ребячество, за отсутствие опыта... Если хотите -- я доволен... (Вздрагивает, останавливается, падает на стул. К нему подбегает Катя.) Спокойствие, Катя, спокойствие...
   Катя. Что с вами?
   Муковнин. Ничего, -- сердце...
   Катя и Голицын берут его под руки, уводят.
   Филипп. Расстроился.
   Нефедовна (ставит на стол прибор). Барышню нашу при тебе брали?
   Филипп. При мне.
   Нефедовна. Билась?
   Филипп. Сперва билась, потом пошла ничего.
   Нефедовна. Я тебе картошку дам, кисель есть...
   Филипп. Поверишь, бабушка, дома пельменей целый ушат навалили, заварушка эта поднялась, -- глядь, и уперли.
   Нефедовна (ставит перед Филиппом картошку). Лицо-то у тебя на войне обварило?
   Филипп. Лицо у меня гражданским порядком обварило, давно дело было...
   Нефедовна. А война будет? Чего у вас говорят?
   Филипп (ест). Война, бабушка, будет в августе месяце.
   Нефедовна. С поляками, что ли?
   Филипп. С поляками.
   Нефедовна. Не все им отдали?
   Филипп. Они, бабушка, желают иметь свое государство от одного моря и до самого другого моря. Как в старину было, так они и в настоящий момент желают.
   Нефедовна. Ишь дураки какие!
   Входит Катя.
   Катя. Очень худо Николаю Васильевичу. Нужно доктора.
   Филипп. Доктор, барышня, сейчас не пойдет.
   Катя. Он умирает, нянька, у него нос синий... Уже видно, какой он будет мертвый...
   Филипп. Доктора, барышня, сейчас на запоре, в ночное время не пойдут, хоть стреляй в него.
   Катя. В аптеку надо за кислородом...
   Филипп. Они союзные -- их превосходительство?
   Катя. Не знаю... Мы ничего здесь не знаем.
   Филипп. Если не союзные -- не дадут.
   Резкий звонок. Филипп идет открывать, возвращается.
   Там... там... Мария Николаевна... Катя. Маша?!
   Катя идет вперед, протягивает руки, плачет, останавливается, закрывает лицо руками, потом отнимает их. Перед ней красноармеец, лет девятнадцати, мальчик на длинных ногах, он тащит за собой мешок. Входит Голицын, останавливается у двери.
   Красноармеец. Здравствуйте! Катя. Боже мой, Маша!..
   Красноармеец. Тут Мария Николаевна из продуктов кое-что прислали.
   Катя. Где же она?.. Она с вами?
   Красноармеец. Мария Николаевна в дивизии, сейчас все на местах... Из вещей тут кое-что есть -- сапоги...
   Катя. Она не приехала с вами?
   Красноармеец. Там бои, товарищи, идут, -- как можно?
   Катя. Мы телеграммы посылали, письма...
   Красноармеец. Что ни посылайте -- все равно... Части день и ночь в движении.
   Катя. Вы увидите ее?
   Красноармеец. Как же не увидеть?.. Если передать что-нибудь...
   Катя. Да, передайте ей, пожалуйста... Передайте, что отец ее умирает и мы не надеемся его спасти. Передайте, что, умирая, он звал ее... Сестра ее Люка не живет с нами больше -- она арестована. Скажите, что мы желаем счастья Марии Николаевне, желаем, чтобы она не думала о тех днях и часах, когда ее не было с нами...
   Красноармеец озирается, отступает. Шатаясь, выходит из своей комнаты Муковнин. Глаза его блуждают, волосы поднялись, он улыбается.
   Муковнин. Вот, Маша, тебя не было, и я не хворал, все время был молодцом, Маша... (Видит красноармейца.) Кто это? (Повторяет громче.) Кто это?.. Кто это?.. (Падает.)
   Нефедовна (опускается на колени рядом с Муковниным). Ну что, Коля, уходишь?.. Не ждешь няньку...
   Старик хрипит. Агония.
   

Картина восьмая

   Полдень. Ослепительный свет. В окне облитые солнцем колонны Эрмитажа, угол Зимнего дворца. Пустая зала Муковниных. В глубине натирают паркет Андрей и подмастерье Кузьма, толстомордый парень. Агаша кричит в окно.
   
   Агаша. Нюшка, проклятущая, не давай дитю об стенку мазаться!.. Куда глаза подевала? Сидишь, что ли, на глазах?.. Выросла -- небо прободаешь, а толку все то же... Тихон, слышь, Тихон, зачем у тебя сарай растворенный? Замкни сарай-то... Егоровна, здравствуй! Я у тебя сольцы до первого не достану?.. Первого разживусь по купону -- отдам. Девка моя зайдет, насыпь ей в пузырек, до первого... Тихон, слышь, Тихон, у Новосельцевых был? Когда они съезжают?
   Голос Тихона. Съезжать, говорят, некуда.
   Агаша. Жить умели -- умейте и съезжать... До воскресенья дай им срок, а после воскресенья у нас с ними серьез будет, так и скажи... Нюшка, проклятущая, гляди, дите себе в нос землю пихает!.. Бери дите наверх, марш домой, окна мыть!.. (Полотеру.) Ну как, мастер, действуешь?
   Андрей. Прикладываем труды.
   Агаша. Не больно прикладываешь... Углы все пооставляли.
   Андрей. Это какие углы?
   Агаша. Да все четыре -- и пол у тебя рыжий. Разве он должен быть рыжий?.. Не тот колер совсем.
   Андрей. Материал теперь не тот, хозяйка.
   Агаша. Сам хитришь и малого учишь... За деньгами небось аккуратно придешь.
   Андрей. А я тебе, Аграфена, то отвечу, что ты врагу своему закажешь впервой после революции полы чистить... Тут за революцию грязи на три вершка наросло, рубанком не отстругаешь. Мне за это медаль нацепить, за то, что я после революции полы чищу, а ты лаешься...
   В глубине проходят Сушкин и Катя в трауре.
   Сушкин. Единственно как фанатик мебельной отрасли покупаю, единственно по охоте моей, что не могу мимо античной вещи пройти, -- я за античную вещь болею. Громоздкую вещь в настоящий момент покупать -- это камень на шею, с ним тонуть, Катерина Вячеславна... Вот сделаешь сегодняшний день покупку -- мечтаешь, а завтра ты страдалец куда бы рассовать.
   Катя. Вы забываете, Аристарх Петрович, что здесь ни одной простой вещи нет. Мебель эту сто лет назад Строгановы из Парижа выписывали.
   Сушкин. Оттого миллиард двести и даю.
   Катя. Что значит теперь этот миллиард, если на хлеб перевести?
   Сушкин. А вы не на хлеб, а на мою ненормальность переведите, что я как охотник покупаю. С громоздкой вещью в настоящий момент остаться -- ведь это я у них первый кандидат буду... (Меняя тон.) Тут у меня и молодежь приготовлена... (Кричит вниз.) Ребятежь, подхватывайся, веревки с собой тащи!..
   Агаша (выступает вперед). Это куда подхватываться?
   Сушкин. С кем имею честь-удовольствие?..
   Катя. Это наша смотрительница двора, Аристарх Петрович.
   Агаша. Ну, хоть дворничиха.
   Сушкин. Очень приятно. Теперь, значит, такой разговор: вы нам, как говорится, поможете мебель снести, мы обоюдно вам поможем.
   Агаша. Не получится у вас, гражданин.
   Сушкин. Что именно у нас не получится?
   Агаша. Тут переселенные люди будут, из подвала...
   Сушкин. Это нам, конечно, интересно знать, что переселенные...
   Агаша. Мебель-то где они возьмут?
   Сушкин. А вот это нам, гражданка, совершенно неинтересно знать.
   Катя. Агаша, Мария Николаевна поручила мне продать...
   Сушкин. Прошу прощения, гражданка, мебель-то ваша?
   Агаша. Мебель не моя, да и не твоя тоже.
   Сушкин. На это первично отвечу, что мы с вами над одной ямкой не сидели, а вторично я вам скажу, что вы в настоящий момент, гражданка, неприятность себе наживаете.
   Агаша. Ордер принесешь -- я мебель выпущу.
   Катя. Агаша, мебель принадлежит Марии Николаевне, ты же знаешь...
   Агаша. Я что знала, барышня, то забыла, переучиваюсь теперь.
   Сушкин. Гляди, баба, нарвешься! Агаша. Не ругайся, выгоню... Катя. Уйдемте, Аристарх Петрович. Сушкин. Превышение власти, баба, делаешь. Агаша. Ордер принеси -- выпущу. Сушкин. В другом месте поговорим. Агаша. Хочь на Гороховой. Катя. Уйдемте, Аристарх Петрович... Сушкин. Я уйду, да вернусь, -- не один вернусь, с людями.
   Агаша. Нехорошо делаете, барышня.
   Уходят. Андрей и Кузьма кончают натирать, собирают свой снаряд.
   Кузьма. Умыла как следует.
   Андрей. Колкая дамочка.
   Кузьма. Она и при генерале была?
   Андрей. При генерале она низко ходила, головы не высовывала.
   Кузьма. Генерал-то дрался небось?
   Андрей. Зачем дрался? Совершенно он не дрался. Ты к нему придешь -- он с тобой за ручку возьмется, поздоровкается... Его и народ любил.
   Кузьма. Как это так -- народ генерала любил?
   Андрей. По дурости нашей -- любили... Он вреда больше положенного не делал. Сам себе дрова колол.
   Кузьма. Старый был?
   Андрей. Особо старый не был.
   Кузьма. А помер...
   Андрей. Помирает, брат Кузьма, не зрелый, а поспелый. Значит, поспел.
   Входят Агаша, рабочий Сафонов, костлявый молчаливый парень, и беременная жена его Елена, длинная, с маленьким светлым лицом, молодая женщина лет двадцати, не более, она в последних днях. Все нагружены домашним скарбом, тащут с собой табуретки, матрацы, примус.
   Погоди, погоди, дай подстелю...
   Агаша. Входи, Сафонов, не бойся. Тут тебе и помещаться.
   Елена. Нам бы другого чего-нибудь, похуже...
   Агаша. Привыкай к хорошему.
   Андрей. Плевое дело -- к хорошему привыкнуть.
   Агаша. Налево кухня, там ванная -- мыться... Пойдем, хозяин, остальное притащим... Ты сиди, Елена, не ходи -- выкинешь, пожалуй.
   Агаша и Сафонов уходят. Андрей собирает свои пожитки -- щетки, ведра, Елена садится на табуретку.
   Андрей. С новосельем, значит?
   Елена. Вроде неудобно помещение, велико...
   Андрей. Когда рассыпаться тебе?
   Елена. Завтра пойду.
   Андрей. Очень просто. На Мойку, что ли, во дворец?
   Елена. На Мойку.
   Андрей. Дворец этот -- нонче называется матери и ребенка, -- его в прежнее время царица для пастуха построила, теперь там бабы опрастываются. Все по порядку, очень просто.
   Елена. Завтра идти. То боюсь, дядя Андрей, а то ничего.
   Андрей. Бояться тут нечего: родишь -- не чихнешь. Проработает тебе все жилы, разделаешься, опосля этого себя не узнаешь.
   Елена. У меня, дядя Андрей, кость узкая...
   Андрей. Попросят ее, твою кость, она подвинется... Другой раз посмотришь на бабочку, кое-как слеплена, волосьев копна, да ножки, да ручки, а выпечатает такого мужичищу, он водки ведро выпьет да вола кулаком убьет... На все специальность... (Взваливает на плечи мешок.) Мальчика желаешь или девочку?
   Елена. Мне все равно, дядя Андрей.
   Андрей. Это верно, что все равно... Я так располагаю, которые дети теперь изготовляются, должны к хорошей жизни поспеть. Иначе-то как же?.. (Собирает свой инструмент.) Пошли, Кузьма... (Елене.) Родишь -- не чихнешь, на все специальность... Поехали, казак.
   Полотеры уходят. Елена раскрывает окна, в комнату входят солнце и шум улицы. Выставив живот, женщина осторожно идет вдоль стен, трогает их, заглядывает в соседние комнаты, зажигает люстру, гасит ее. Входит Нюша, непомерная багровая девка, с ведром и тряпкой -- мыть окна. Она становится на подоконник, затыкает подол выше колен, лучи солнца льются на нее. Подобно статуе, поддерживающей своды, стоит она на фоне весеннего неба.
   Елена. На новоселье придешь ко мне, Нюша?
   Нюша (басом). Позовешь -- приду, а чего поднесешь?..
   Елена. Много не поднесу, что найдется...
   Нюша. Мне сладенького поднеси, красного... (Пронзительно и неожиданно она запевает.)
   
   Скакал казак через долину,
   Через маньчжурские края,
   Скакал он садиком зеленым.
   Кольцо блестело на руке.
   Кольцо казачка подарила,
   Когда казак пошел в поход.
   Она дарила -- говорила, что
   Через год буду твоя.
   Вот год прошел...

Занавес

-----------------------------------------------------------------------------------------------------------

   Впервые: Театр и драматургия, 1935, No 3. С. 45--59.
   Бабель И. Мария. М., 1935.
   
   
   
   
   
 Ваша оценка:
Связаться с программистом сайта.

Рейтинг@Mail.ru