Байрон Джордж Гордон
Дон-Жуан на острове пирата

Lib.ru/Классика: [Регистрация] [Найти] [Рейтинги] [Обсуждения] [Новинки] [Обзоры] [Помощь]
Скачать FB2

 Ваша оценка:
  • Аннотация:
    Из поэмы лорда Байрона "Дон-Жуан"
    Перевод Д. Е. Мин (1875).

СОЧИНЕНІЯ
ЛОРДА БАЙРОНА
ВЪ ПЕРЕВОДАХЪ РУССКИХЪ ПОЭТОВЪ

ТОМЪ ВТОРОЙ
ИЗДАНІЕ ТРЕТЬЕ
О. ГЕРБЕЛЬ

С.-ПЕТЕРБУРГЪ
1883

http://az.lib.ru

ДОНЪ-ЖУАНЪ НА ОСТРОВѢ ПИРАТА

ИЗЪ ПОЭМЫ ЛОРДА БАЙРОНА "ДОНЪ-ЖУАНЪ"

ПЕРЕВЕЛЪ СЪ АНГЛІЙСКАГО РАЗМѢРОМЪ ПОДЛИННИКА ДМИТРІЙ МИНЪ

  
   *) Этотъ эпизодъ изъ поэмы лорда Байрона "Донъ Жуанъ" занимаетъ въ подлинникѣ всю II и III пѣсни поэмы и 73 строфы IV пѣсни.
  

ЧАСТЬ ПЕРВАЯ.

                                 I.
  
             О, педагоги молодыхъ людей,
             Испанцы, Нѣмцы, Галлы, Англичане!
             Пожалуста, сѣките ихъ больнѣй
             И нравственность исправьте въ нихъ заранѣ.
             Вѣдь лучшая изъ нашихъ матерей
             Была не въ силахъ сохранить въ Жуанѣ
             Его природной скромности души,
             Утраченной такъ странно имъ въ тиши.
  
                                 II.
  
             А будь онъ отданъ въ школу въ обученье,
             Хотя бы въ третій иль четвёртый классъ --
             Остыло бъ въ нёмъ какъ разъ воображенье,
             Особенно на сѣверѣ у насъ.
             Испанія быть-можетъ исключенье
             Изъ общихъ правилъ; но такихъ проказъ
             И въ ней немного, чтобъ отъ сумасброда
             Въ шестнадцать лѣтъ возникъ процессъ развода.
  
                                 III.
  
             Что до меня, я, право, не пойму,
             Чему дивиться тутъ, гдѣ всё такъ ясно.
             Во-первыхъ, мать -- философъ по уму,
             Затѣмъ наставникъ олухъ первоклассный;
             А главное, красавица (кому
             Съ красавицей знакомство не опасно?)
             Да мужъ старикъ въ враждѣ съ своей женой:
             Вотъ поводы въ исторіи такой.
  
  
                                 IV.
  
             Какъ быть! Міръ долженъ на оси вращаться,
             А съ нимъ и мы, въ подобье колеса.
             Намъ надо жить, платить долги, влюбляться,
             Мѣнять при каждомъ вѣтрѣ паруса,
             Внимать попамъ, властямъ повиноваться,
             Лѣчиться вплоть до смертнаго часа.
             Вино, война, громъ славы, мысль о небѣ,
             И смерть затѣмъ: таковъ нашъ общій жребій.
  
                                 V.
  
             Сказалъ я: въ Кадиксъ посланъ былъ Жуанъ.
             Красивый городъ! Онъ въ минувши годы
             Былъ рынкомъ всѣхъ колоніальныхъ странъ,
             Покуда Перу не добылъ свободы.
             А сколько тамъ красавицъ! Стройный станъ,
             Походка ихъ, одни ужъ стоятъ оды.
             Но описать не можетъ ихъ поэтъ.
             Съ чѣмъ ихъ сравнить? для нихъ сравненья нѣтъ.
  
                                 VI.
  
             Арабскій конь; олень, красавецъ стада;
             Газель пустынь, лѣсовъ дремучихъ лань --
             Нѣтъ, всё не то! А прелесть ихъ наряда:
             Вуаль, мантилья.... Чтобъ воздать имъ дань,
             Всю эту пѣснь наполнить было бъ надо.
             А ножки ихъ? Нѣтъ, Муза, перестань!
             _ насъ теперь метафоръ нѣтъ въ запасѣ;
             Сиди же чинно на своёмъ Парнасѣ!
  
                                 VII.
  
             Будь дѣвственна, пристойна! А чуть-чуть
             Отброшенное ручкой покрывало?
             А блескъ, очей пронзающихъ вамъ грудь,
             Чтобъ послѣ сердце день и ночь страдало?
             Забуду ли тебя когда-нибудь,
             О, край любви! Какой вуаль такъ мало
             Способенъ скрыть (конечно, кромѣ васъ
             Fazzioli Марка) 1) стрѣлы жгучихъ глазъ?
   1) Венеціанки въ своихъ прогулкахъ, особенно очень кокетливо покрываются. небольшими вуалями, называемыми fazzioli (собствевно платки) на piazza S. Marco,
  
                                 VIII.
  
             Но къ повѣсти. Инеса отправляла
             Жуана въ Кадиксъ, но лишь съ тѣмъ, чтобъ тамъ
             Не медлилъ онъ, сѣвъ на корабль, ни мало,
             А почему? поймёшь читатель самъ.
             Постранствовать онъ долженъ былъ сначала,
             Какъ-будто бы скитаясь по волнамъ,
             Какъ въ ноевомъ ковчегѣ, въ наши лѣта
             Спастись возможно отъ соблазновъ свѣта.
  
                                 IX.
  
             Велѣвъ слугѣ сбираться въ путь чуть свѣтъ
             И выслушавъ напутствіе уныло,
             Жуанъ взялъ денегъ: бѣдный, на пять лѣтъ
             Онъ отъѣзжалъ. И мать, хотя грустила
             (Слезливыхъ сценъ въ какой разлукѣ нѣтъ?),
             Однако вѣрила, что нашъ кутила
             Исправится, и наконецъ, снабдивъ
             Инструкціей, вручила кредитивъ.
  
                                 X.
  
             А между-тѣмъ, отъ скуки, въ страхъ повѣсамъ,
             Сама въ Севильѣ школу завела,
             Воскресную, гдѣ одержимыхъ бѣсомъ
             Всѣхъ шалостей мальчишекъ набрала;
             Учила ихъ съ сердечнымъ интересомъ,
             Лѣнивыхъ сѣкла, за уши драла:
             Такъ хорошо развивъ сынка ученьемъ,
             Какъ не заняться новымъ поколѣньемъ!
  
                                 XI.
  
             Сѣвъ на корабль, Жуанъ покинулъ портъ.
             Дулъ тихій вѣтеръ, но кипѣли волны:
             Заливъ близь Кадикса бурливъ, какъ чёртъ;
             Я самъ видалъ, какъ онъ ломаетъ чёлны
             И брызгами на палубу чрезъ бортъ
             Въ лицо вамъ хлещетъ. Грустный и безмолвный
             Стоялъ Жуанъ и, не спуская глазъ
             Съ Испаніи, прощался съ ней сто разъ.
  
                                 XII.
  
             Да, тяжело смотрѣть, какъ въ посинѣломъ
             Просторѣ водъ уходитъ край родной.
             О, что тогда на сердцѣ охладѣломъ,
             Особенно въ дни жизни молодой!
             Британскій берегъ мнѣ казался бѣлымъ
             (Всѣхъ прочихъ странъ цвѣтъ съ моря голубой),
             Когда, прощаясь съ нимъ сквозь даль сѣдую,
             Я въ первый разъ пускался въ жизнь морскую.
  
                                 XIII.
  
             Такъ онъ стоялъ въ отчаяньи нѣмомъ.
             Трескъ корабля, свистъ вѣтра, мачтъ скрипѣнье,
             Матросовъ брань -- всё грусть рождало въ нёмъ.
             Ужь Кадиксъ былъ чуть виденъ въ отдаленьи.
             Противъ морской болѣзни я въ одномъ
             Бифстексѣ сочномъ находилъ спасенье:
             Читатель, самъ испробуй надъ собой,
             Потомъ суди и смѣйся надо мной,
  
                                 XIV.
  
             И онъ глядѣлъ, отчаяньемъ крушимый,
             Какъ берега тонули въ лонѣ водъ.
             Не весело покинуть край родимый
             И воину, идущему въ походъ.
             Съ невольною тоской невыразимой
             Бросаетъ онъ и сельскій свой приходъ,
             И бѣдный домъ, и синій лѣсъ окольный,
             И тонкій шпицъ приходской колокольни.
  
                                 XV.
  
             А Донъ-Жуанъ покинулъ всё, и мать,
             И милую (хоть не жену) на горе.
             Итакъ, имѣлъ онъ больше правъ страдать,
             Чѣмъ кто иной, пускающійся въ море.
             И если жаль бываетъ покидать
             Намъ даже тѣхъ, съ кѣмъ жили мы въ раздорѣ,
             То какъ не плакать о друзьяхъ, пока
             Слёзъ не осушитъ новая тоска?
  
                                 XVI.
  
             И плакалъ онъ, какъ плакалъ объ отчизнѣ
             Еврей въ плѣну у Вавилонскихъ рѣкъ.
             Я самъ, будь Муза у меня капризнѣй,
             Съ нимъ плакалъ бы, хотя бъ не цѣлый вѣкъ.
             Всѣмъ юношамъ хоть разъ да надо-жь въ жизни
             Постранствовать, и пусть ихъ человѣкъ,
             Который сѣсть въ коляску имъ поможетъ,
             Къ нимъ въ чемоданъ и эту пѣснь положитъ.
  
                                 XVII.
  
             Да, плавалъ онъ, весь погрузись въ мечты,
             Соль слёзъ своихъ мѣшая съ солью моря --
             "Цвѣты къ цвѣтамъ!" Читатель, вѣрно, ты
             Простишь мнѣ стихъ изъ сцены полной горя,
             Гдѣ королева Даніи цвѣты
             Кладётъ на гробъ Офеліи... И, споря
             Съ самимъ собой, въ мечтахъ о томъ, о сёмъ,
             Рѣшился онъ исправиться во всёмъ.
  
                                 XVIII.
  
             "Прости на вѣкъ, Испанія родная!
             Разлуки мнѣ съ тобою не снести!
             Умру одинъ, въ чужбинѣ изнывая.
             Лишенъ надеждъ отчизну обрѣсти.
             Прощай и ты, краса роднаго края,
             Гвадалквивиръ! Прости, о мать! прости,
             Безцѣнный другъ!" И бтъ слова до слова
             Отъ Юліи письмо прочёлъ онъ снова.
  
                                 XIX.
  
             "Клянусь, о другъ! Когда забуду я,--
             О, Боже мой! могу ль я такъ забыться?
             Скорѣй зальютъ весь шаръ земной моря,
             Скорѣй въ пары всё море превратится,
             Чѣмъ образъ твой, о милая моя,
             Въ груди моей измѣной истребится.
             Нѣтъ, скорбь души неизлѣчима!..." Здѣсь
             Отъ сильной качки поблѣднѣлъ онъ весь.
  
                                 XX.
  
             "О, Юлія"! (ему тутъ стало хуже)
             "Съ чьей горестью печаль твоя сходна?
             Найдёшь ли ты пощаду въ старомъ мужѣ?
             (Баттисто, Педро, поскорѣй вина!)
             О, Юлія! (разбойникъ Педро, ну же!)
             О, другъ души! (проклятая волна!)
             О, милая! внимай мнѣ: гдѣ ты? что ты?"
             Тутъ рѣчь его вдругъ прервалась отъ рвоты.
  
                                 XXI.
  
             Онъ чувствовалъ у сердца иль, вѣрнѣй,
             Подъ ложечкой ту тягость ощущенья,
             Что въ насъ родятъ, внѣ помощи врачей,
             Въ любви обманъ, въ друзьяхъ разувѣренье,
             Иль смерть того, съ кѣмъ мы надежды всей
             Лишаемся въ сей жизни. Безъ сомнѣнья,
             Ещё бъ трагичнѣй говорилъ Жуанъ,
             Но для него сталъ рвотнымъ океанъ.
  
                                 XXII.
  
             Любовь полна капризовъ разнородныхъ:
             Ей нипочёмъ горячки страстной жаръ;
             А между-тѣмъ недуги зимъ холодныхъ,
             Простуда, кашель, сущій ей ударъ.
             Бодра во всѣхъ болѣзняхъ благородныхъ,
             Не можетъ снесть она простой катарръ;
             Ей смерть -- прервать чиханьемъ вздохъ горячій,
             Иль простудить въ ненастье глазъ незрячій. 1)
   1) Любовь слѣпа.
  
                                 XXIII.
  
             Всего жь вреднѣй ей рвота и тоска
             Подъ ложечкой. Любовь отважно рубитъ
             Себя мечёмъ; а между тѣмъ слегка
             Нагрѣтая припарка страсть въ ней губитъ.
             Ревень для ней опаснѣй мышьяка,
             Ей рвота -- смерть! Но, видно, очень любитъ
             Нашъ Донъ-Жуанъ, ужь если устоялъ
             Противъ морской болѣзни въ сильный шквалъ.
  
                                 XXIV.
  
             Корабль Жуана, Santa Trinidada
             По имени, въ Ливорно отходилъ.
             Тамъ поселился съ давнихъ поръ Монкада,
             Испанскій домъ, съ которымъ связанъ былъ
             Отецъ Жуановъ дружбою измлада.
             Къ кому-то нашъ скиталецъ получилъ
             Отъ близкихъ письма, предъ своимъ отплытьемъ,
             Съ рекомендаціей и челобитьемъ.
  
                                 XXV.
  
             Съ нимъ отправлялось трое земляковъ
             Служителей, да гувернёръ Педрильо.
             Учёный мужъ знатокъ былъ языковъ,
             Но тутъ лежалъ безъ языка въ безсильѣ.
             Измученный болѣзнью моряковъ,
             Онъ, лёжа въ койкѣ, охалъ по Севильѣ;
             Къ тому жь вода, сочась въ каюту въ щель,
             Его пугала, всю смочивъ постель.
  
                                 XXVI.
  
             И то сказать: корабль шелъ быстрымъ ходомъ,
             А къ ночи вѣтеръ взвылъ какъ ураганъ.
             Всё это вздоръ, конечно, мореходамъ;
             Но сухопутнымъ мрачный океанъ
             Казался грозенъ. Съ солнечнымъ заходомъ
             Часть парусовъ пришлось убрать. Туманъ
             Вставалъ надъ моремъ и, чело нахмуря,
             Давало небо знать, что будетъ буря.
  
                                 XXVII.
  
             Въ часъ пополуночи внезапный шквалъ
             Корабль ихъ бросилъ на бокъ межъ волнами;
             Въ подзоръ ударилъ налетѣвшій валъ,
             Разбилъ старнъ-постъ, потрясъ корму съ снастями,
             И прежде, чѣмъ мигъ страшный миновалъ,
             Ужь отъ кормы былъ сорванъ руль валами.
             "За помпы!" крикъ раздался въ часъ бѣды: --
             "Четыре фута въ трюмѣ ужь воды!"
  
                                 XXVIII.
  
             На этотъ крикъ не медля часть народу,
             Спустившись въ трюмъ, за помпы принялась;
             Другая грузъ за бортъ бросала въ воду
             И наконецъ до щели добралась.
             Но эта щель была такого роду,
             Что, мнилось, имъ насталъ послѣдній часъ:
             Вода рѣкой лилась изъ всѣхъ отверстій!
             Напрасно куртки, койки, тюки шерсти
  
                                 XXIX.
  
             Бросали въ щель: отчаянной бѣды,
             Конечно бы, ничѣмъ не отвратили,
             Всѣ были бъ тщетны жертвы и труды,
             Когда бы помпы имъ не пособили,
             Тоннъ пятьдесятъ бросая въ часъ воды.
             Замѣтимъ, всѣ, кому онѣ служили,
             Согласны въ томъ, что лучшихъ имъ въ замѣнъ
             Нельзя желать: ихъ дѣлалъ мистеръ Менъ.
  
                                 XXX.
  
             Съ восходомъ солнца море присмирѣло;
             Казалось, течь успѣли превозмочь.
             Корабль ихъ плылъ, хоть въ трюмѣ то и дѣло
             Работали при помпахъ день и ночь.
             Но вѣтеръ вновь крѣпчалъ; когда жъ стемнѣло,
             Вдругъ страшный шквалъ, собравъ всей бури мочь,
             Ударилъ въ бортъ и, сбросивъ пушки съ шканцевъ,
             На бимсы повалилъ корабль Испанцевъ.
  
                                 XXXI.
  
             Тогда изъ трюма хлынула вода
             На палубу. Нельзя такой картины
             Забыть во вѣкъ! Забудешь ли когда
             Пожары, битвы, гибель средь пучины --
             Всё то, что намъ ломаетъ навсегда
             Здоровье, счастье, сонъ, сердца и спины?.
             Такъ водолазъ, такъ плаватель, кому
             Тонуть случалось, помнитъ моря тьму.
  
                                 XXXII.
  
             Вмигъ принялись за рубку мачтъ: свалили
             Сперва бизань, гротъ-мачту вслѣдъ за ней,
             Но, какъ колоду, всё еще катили
             Корабль валы по прихоти своей.
             Фокъ-мачту и бушпритъ затѣмъ срубили,
             И наконецъ -- ещё надежды всей
             Отрадный лучъ для нихъ не затерялся --
             Съ ужасной силою корабль поднялся.
  
                                 XXXIII.
  
             Легко себѣ представить, что пока
             Происходилъ ужасный пиръ природы,
             Для многихъ мысль казалась не легка
             Пойти ко дну иль въ морѣ несть невзгоды.
             Въ подобный мигъ, когда ужь смерть близка,
             Морякъ, видавшій даже непогоды,
             Бунтуетъ, проситъ грогу, и тайкомъ,
             Припавши къ бочкѣ, тянетъ чистый ромъ.
  
                                 XXXIV.
  
             Душѣ отъ бѣдъ нѣтъ лучшей обороны,
             Какъ ромъ и вѣра. Такъ и въ этотъ часъ
             Кто грабилъ, кто пилъ ромъ, кто пѣлъ каноны.
             Тянули съ визгомъ вѣтры трель; какъ басъ
             Имъ вторили валовъ охриплыхъ стоны.
             Ревъ ярыхъ волнъ, зловѣщій бури гласъ,
             Проклятья, вопли, жаркія молитвы
             Сливались въ хоръ въ часы стихійной битвы.
  
                                 XXXV.
  
             И вѣрно бъ вспыхнулъ бунтъ въ точеньи дня,
             Когда бъ Жуанъ, отважный но по лѣтамъ,
             Но сталъ предъ трюмомъ, двери заслоня,
             И, устрашая буйныхъ пистолетомъ --
             Какъ-будто смерть страшнѣе отъ огня,
             Чѣмъ отъ воды -- наперекоръ совѣтамъ,
             Мольбамъ, проклятьямъ, не унялъ вполнѣ
             Желавшихъ лучше утонуть въ винѣ.
  
                                 XXXVI.
  
             "Давай намъ грогу! будетъ всё напрасно
             Черезъ минуту!" -- Но Жуанъ имъ: "Нѣтъ!
             Конечно, въ морѣ погибать ужасно;
             Но пусть какъ люди мы покинемъ свѣтъ!
             Не какъ скоты!" Такъ смѣло постъ опасный
             Онъ защищалъ во избѣжанье бѣдъ,
             Хоть самъ Педрильо, пѣстунъ и учитель,
             Вина и рома жаркій былъ проситель.
  
                                 XXVII.
  
             Учёный мужъ былъ внѣ себя. Въ слезахъ,
             Съ лицомъ прежалостнымъ, онъ вслухъ молился,
             И каялся но всѣхъ своихъ грѣхахъ,
             И наконецъ исправиться рѣшился:
             Покончить вѣкъ въ классическихъ стѣнахъ
             Учёной Саламанки, гдѣ родился,
             И не блуждать, какъ Санчо Панса, вслѣдъ
             За Донъ-Жуаномъ, изучая свѣтъ.
  
                                 XXXVIII.
  
             Надежда вновь блеснула имъ. Свѣтало
             И вѣтеръ стихъ. Безъ мачтъ и парусовъ
             Корабль ихъ плылъ. Вкругъ море бушевало
             По отмелямъ; не видно береговъ.
             Сіянье дня замѣтно оживляло
             Безплодныя усилья моряковъ:
             Кто посильнѣй -- спускался въ нижній ярусъ
             Стоять у помпъ, кто послабѣй -- шилъ парусъ.
  
                                 XXXIX.
  
             Подъ самый киль протянутъ парусъ былъ,
             И съ пользою, какъ будто бы, для судна.
             Хоть, правда, ждать спасенья безъ вѣтрилъ,
             Безъ мантъ и съ течью было безразсудно --
             Веб жь лучше биться до послѣднихъ силъ,
             А утонуть когда бываетъ трудно?
             Къ тому жь хоть разъ намъ въ жизни умирать,
             Зачѣмъ же близь Ліона утопать?
  
                                 XL.
  
             Дѣйствительно, въ заливъ Ліонскій гнали
             Валы корабль ихъ противъ воли ихъ:
             Ужъ кораблёмъ они не управляли.
             Всегда въ трудахъ, и денныхъ, и ночныхъ,
             Несчастные ещё не приступали
             Въ почвикѣ мачтъ. Никто не зналъ изъ нихъ,
             Продержится ль корабль ещё хоть сутки:
             Онъ плылъ-то плылъ, но плылъ не такъ, какъ утки.
  
                                 XLI.
  
             Быть-можетъ, вѣтеръ сталъ и легче; но
             Такъ бѣдственно ихъ судно пострадало,
             Что дальше плыть ужь не могло оно.
             Въ тому жь и зло другое угрожало:
             Въ водѣ они нуждались ужь давно,
             А море даль туманомъ застилало:
             Ни берега, ни лодки не видать;
             Брутомъ лишь море; вотъ и ночь опять.
  
                                 XLII.
  
             И снова буря. Волны вновь вздымались;
             Ужь въ оба трюма прибыла вода.
             Но моряки и тутъ ещё казались
             Спокойными и даже иногда
             Отважными, покуда не порвались
             Всѣ цѣпи въ помпахъ. Сталъ корабль тогда
             Во власти волнъ, а власть стихіи злобной,
             Какъ власть людей въ войнѣ междуусобной.
  
                                 XLIII.
  
             Тутъ плотникъ наконецъ пришелъ въ слезахъ
             И объявилъ угрюмо капитану:
             "Погибло всё". Морякъ ужь былъ въ лѣтахъ
             И много странствовалъ по океану.
             И если плакалъ онъ теперь, не страхъ
             Разжалобилъ такъ сердце ветерану:
             Бѣднякъ! жену имѣлъ онъ и дѣтей --
             Вещь страшная для гибнущихъ людей.
  
                                 XLIV.
  
             Корабль тонулъ, замѣтно погружаясь
             Въ пучину носомъ. Тутъ, забывъ чины,
             Одни святымъ взмолились, обѣщаясь
             Зажечь имъ свѣчи дорогой цѣны;
             Другіе же, на счастье полагаясь,
             Спускали ботъ, а кто-то изъ толпы
             Педрильо сталъ молить объ отпущеньи:
             "Поди ты къ чёрту!" тотъ сказалъ въ смущеньи.
  
                                 XLV.
  
             Кто лёжа въ койкѣ бичевался въ кровь;
             Кто въ лучшее спѣшилъ одѣться платье;
             Кто съ воплями, со скрежетомъ зубовъ
             Рвалъ волосы и морю слалъ проклятье.
             Но многіе, какъ я сказалъ, съ бортовъ
             Спускали ботъ, составивъ то понятье,
             Что прочный ботъ, не то что утлый чёлнъ,
             Бороться долго можетъ съ силой волнъ.
  
                                 XLVI.
  
             Всего жъ ужаснѣй было то, признаться,
             Что посреди столь сильнаго труда,
             Никто изъ нихъ не вспомнилъ въ трюмъ пробраться
             Къ съѣстнымъ припасамъ; люди и тогда,
             Какъ умираютъ, голода боятся!
             Весь ихъ припасъ испортила вода.
             Бочёнокъ масла, сухарей съ полпуда,--
             Вотъ всё, что въ катеръ сбросили оттуда.
  
                                 XLVII.
  
             Въ баркасъ однакожъ удалось имъ снесть
             Двѣнадцать фунтовъ хлѣба (онъ волною
             Подмоченъ былъ), вина бутылокъ шесть,
             Да семь галлоновъ съ свѣжею водою.
             Ещё успѣли мяса пріобрѣсть,
             И порцію свинины взять съ собою,
             Да рому въ фляжкахъ меньше полведра:
             Всего едва ль хватило бъ до утра.
  
                                 XLVIII.
  
             Другія шлюпки, ялъ и пинку, бурной
             Снесло волной, лишь дунулъ первый шквалъ.
             Былъ оснащёнъ баркасъ ихъ очень дурно:
             Сшитъ парусъ былъ на нёмъ изъ одѣялъ;
             Мачтъ не было; но юнга, ихъ дежурный,
             Весло, но счастью, съ корабля досталъ.
             Итакъ, въ баркасъ и катеръ часть народу
             Рѣшилась сѣсть, спасаясь въ непогоду.
  
                                 XLIX.
  
             Смеркалось. День ненастный гасъ въ волнахъ,
             Туманъ надъ моремъ стлалъ свой покровы.
             Казалось, въ нихъ таился лютый врагъ,
             Нанесть ударъ теперь пловцамъ* готовый.
             Такъ ночь, ложась на волны въ ихъ глазахъ,
             Мрачила страшно океанъ суровый
             И лица имъ. Страхъ мучилъ десять дней
             Толпу пловцевъ, теперь и смерть предъ ней.
  
                                 L.
  
             Пытались было строить плотъ -- напрасный,
             Въ такую бурю, трудъ такой, чему
             Смѣяться бъ можно. Но тотъ мигъ опасный
             Казаться могъ забавнымъ одному
             Лишь пьяному, что въ радости ужасной
             Хохочетъ, самъ не зная почему,
             Полу-безумно, полу-истерично,
             Какъ хохотать лишь демону прилично.
  
                                 LI.
  
             Часу въ восьмомъ спустили всякій хламъ:
             Бочёнки, доски, курьи клѣтки въ воду,
             Въ надеждѣ той, что можетъ-быть пловцамъ
             Спастись на нихъ удастся въ непогоду.
             Межъ тучъ сверкали звѣзды тамъ и сямъ,
             Какъ отвалили полныя народу
             Ладьи. Корабль, накренясь, вдругъ нырнулъ,
             Всплылъ разъ ещё и мигомъ затонулъ.
  
                                 LVII.
  
             Тутъ дикій крикъ возсталъ до звѣздъ изъ моря,
             Тутъ вскрикнулъ трусъ, отважный смолкъ пловецъ.
             Иной тутъ въ волны прыгалъ съ воплемъ горя,
             Предупредить желая свой конецъ.
             И море пасть раскрыло, съ жертвой споря,
             И валомъ валъ сжимало, какъ боецъ,
             Который, прежде чѣмъ врага оставитъ,
             Бездушный трупъ ещё въ объятьяхъ давитъ.
  
                                 LVIII.
  
             Сперва одинъ раздался общій крикъ
             Протяжно-дикій, сходный съ грохотаньемъ
             Громовъ въ горахъ; потомъ всё смолкло вмигъ,
             Лишь вѣтра визгъ сливался съ завываньенъ
             Свирѣпыхъ волнъ, лишь раздавался кликъ,
             Соединённый съ бѣшенымъ плесканьемъ --
             Далёкій кликъ могучаго пловца,
             Который споритъ съ смертью до конца.
  
                                 LIV.
  
             Межь-тѣмъ двѣ шлюпки съ жалкою толпою
             Пустились въ море счастія искать.
             Влеклись онѣ надеждою пустою:
             Такъ сильно вѣтеръ началъ дуть опять,
             Что имъ земли не встрѣтить предъ собою.
             А всѣхъ въ баркасъ ихъ сѣло тридцать пять,
             Да девять въ катеръ, люди все больные,
             Продрогшіе подъ бурей; остальные
  
                                 LV.
  
             Погибли всѣ: душъ около двухъ сотъ.
             Но смерть -- пустякъ; а вотъ что очень худо:
             Когда погибъ католикъ въ лонѣ водъ,
             Онъ жарится въ чистилищѣ, покуда
             Подъ нимъ углей обѣдня не зальётъ;
             Пока жь о нёмъ нѣтъ слуховъ ни откуда,
             По нёмъ не служатъ панихидъ сперва,
             А панихида стоитъ франка два.
  
                                 LVI.
  
             Жуанъ въ баркасъ всѣхъ прежде перебрался
             И сѣсть въ него учителю помогъ.
             Казалось, съ нимъ онъ ролью помѣнялся:
             Такъ видъ его былъ важенъ, смѣлъ и строгъ.
             Онъ какъ магистръ съ Педрильо обращался,
             А тотъ всё вылъ да клялъ жестокій рокъ.
             Баттистъ (его короче звали Титой),
             Напившись пьянъ, погибъ въ волнѣ сердитой.
  
                                 LVII.
  
             Былъ камердинеръ, Педро, также пьянъ
             И также дурно кончилъ вѣкъ унылый:
             Попавъ не въ катеръ, прямо въ океанъ,
             Былъ взятъ онъ винно-водяной могилой;
             А какъ въ то время палъ густой туманъ
             Ц море волновалось съ страшной силой,
             То взять на катеръ не могли его,
             Въ баркасѣ жь было тѣсно безъ того.
  
                                 LVIII.
  
             При нихъ была на кораблѣ болонка.
             Жуанъ любилъ собачку, какъ отцу
             Служившую. Въ тревогѣ собачёнка
             У борта выла, будто къ мертвецу:
             Знать чуяла,-- чутьё собачье тонко!--
             Что ихъ корабль ужь близится къ концу.
             Поймавъ, Жуанъ швырнулъ её съ размаха,
             Потомъ и самъ прыгнулъ въ баркасъ безъ страха.
  
                                 LIX.
  
             Онъ также деньгами набилъ карманъ,
             Велѣлъ и дядькѣ ими запастися.
             Тотъ дѣлалъ всё, чего желалъ Жуанъ,
             И, отъ себя ужь больше не завися,
             Безсмысленно смотрѣлъ на океанъ.
             Но нашъ герой надѣялся спастися;
             Онъ зналъ, что рокъ не вѣчно жъ губитъ насъ,
             И пса и дядьку смѣло взялъ въ баркасъ.
  
                                 LX.
  
             Настала ночь, и вѣтеръ дулъ такъ рѣзко,
             Что моряковъ заставилъ парусъ снять:
             Въ ихъ положеньи было бъ очень дерзко
             Подъ парусомъ по гребнямъ волнъ бѣжать.
             Волна объ носъ дробилась съ сильнымъ плескомъ,
             Грозя баркасъ мгновенно заплескать,
             И мореходцевъ до костей мочила,
             А бѣдный катеръ скоро затопила.
  
                                 LXI.
  
             Съ нимъ девять душъ погибло. Но баркасъ
             Держался. Мачтой въ нёмъ весло служило;
             Два одѣяла, кое-какъ лѣпясь
             На томъ веслѣ, шли плохо за вѣтрило.
             Хоть бурный валъ грозилъ имъ каждый часъ
             И положенье ихъ ужасно было,
             Всё жь въ катерѣ имъ стало жаль людей
             И масла ихъ, а пуще -- сухарей.
  
                                 LXII.
  
             Предвѣстьемъ бурь и долгой непогоды
             Вставало солнце огненнымъ ядромъ.
             Плыть по вѣтру и лучшей ждать погоды --
             Вотъ всё, что имъ осталось въ горѣ томъ.
             Мсжь-тѣмъ слабѣть ужь стали мореходы;
             Тогда но ложкѣ роздали имъ ромъ,
             И хлѣбъ попорченный отъ горькой влаги:
             Всѣ были въ рубищахъ, чуть-чуть не наги.
  
                                 LXIII.
  
             Они столпились въ тѣснотѣ такой,
             Что не могли свободно двинуть члены.
             Чтобъ облегчить тяжелый жребій свой,
             Одни изъ нихъ въ баркасѣ, полномъ пѣны,
             Ложились спать; другіе той порой
             Сидѣли рядомъ, дожидаясь смѣны.
             Какъ въ лихорадкѣ, холодъ ихъ знобилъ;
             Одинъ сводъ неба имъ покрышкой былъ.
  
                                 LXIV.
  
             Желанье жить есть лучшій врачъ недуга.
             Извѣстно, что больные, если ихъ
             Не мучатъ другъ, родные, иль супруга,
             Способны жить въ условьяхъ предурныхъ.
             Надежда -- вотъ вѣрнѣйшая подруга!
             Не видимъ съ ней мы Парки ножницъ злыхъ;
             А безнадежность губитъ долговѣчность
             И придаётъ болѣзнямъ скоротечность.
  
                                 LXV.
  
             Кто долѣе живётъ ростовщиковъ?
             А для чего, про то Господь лишь знаетъ!
             Ужь не на то-ль, чтобъ мучить должниковъ?
             Изъ нихъ иной почти не умираетъ.
             Изъ кредиторовъ хуже нѣтъ Жидовъ,
             И долгъ Жидамъ ужасно досаждаетъ.
             Жиду, бывало, уплатить всегда
             Мнѣ стоило не малаго труда.
  
                                 LXVI.
  
             Вотъ такъ и съ этимъ горестнымъ народомъ:
             Онъ жилъ любовью къ жизни, бодро нёсъ
             Всѣ бѣдствія и, ввѣрясь непогодамъ,
             Стоялъ, какъ въ бурю между волнъ утёсъ.
             Бѣды въ удѣлъ достались мореходамъ
             Съ тѣхъ поръ, какъ Ной впервые силу грозъ
             Съ курьёзнымъ грузомъ испыталъ въ ковчегѣ
             И Арго началъ въ первый разъ набѣги.
  
                                 LXVII.
  
             Но человѣка слѣдуетъ отнесть
             Въ классъ плотоядныхъ. У него обычай
             Хоть разъ одинъ въ теченьи сутокъ ѣсть;
             Какъ тигръ, акула, онъ живётъ добычей.
             Его желудокъ, правда, можетъ снесть
             Всѣ кушанья, при нуждѣ, безъ различій;
             Но мясо, мясо выше всякихъ блюдъ
             Всегда поставитъ нашъ рабочій людъ.
  
                                 LXVIII.
  
             Такъ и случилось съ жалкою ватагой:
             На третій день внезапный штиль насталъ.
             Всѣхъ ожививъ надеждой и отвагой,
             Онъ въ первую минуту призывалъ
             Пловцевъ ко сну, какъ черепахъ подъ влагой
             Лазурныхъ волнъ; когда же сонъ пропалъ,
             Всякъ кинулся къ припасамъ жаднымъ волкомъ,
             Забывъ о томъ, что надо брать ихъ съ толкомъ.
  
                                 LXIX.
  
             Послѣдствія не трудно отгадать:
             Всё съѣвъ и выпивъ разомъ, что имѣли,
             Они разсудку не хотѣли внять
             И о грядущемъ думать не хотѣли.
             Надѣялись, конечно, что опять
             Подуетъ вѣтеръ и примчитъ ихъ къ дѣли....
             Глупцы! въ баркасѣ, да съ гнилымъ весломъ,
             Имъ было бъ лучше поберечь свой ромъ.
  
                                 LXX.
  
             Четвёртый день, но воздухъ не струится
             И, какъ дитя, заснула бездна водъ.
             Вотъ пятый день, а ботъ не шевелится,
             Спокойно море, ясенъ неба сводъ.
             Да и на что съ однимъ весломъ рѣшиться?
             А голодъ въ нихъ всё крѣпнетъ и ростёгь.
             Тогда болонку, вырвавъ противъ воли
             У Донъ-Жуана, розняли на доли.
  
                                 LXXI.
  
             Собачьей шкурой цѣлый день шестой
             Питались всѣ. И хоть поступокъ звѣрскій
             Привёлъ сперва Жуана въ гнѣвъ большой,
             Но наконецъ и онъ, какъ коршунъ дерзкій,
             Схватилъ одну изъ лапъ собачки той,
             И подѣлилъ съ Педрильо завтракъ мерзкій.
             Тотъ принялся за дѣло горячо
             И, съѣвъ всё разомъ, сталъ просить ещё.
  
                                 LXXII.
  
             Седьмой ужь день -- нѣтъ вѣтра! Солнце юга
             Палитъ и жжётъ, какъ пламя. И безъ сна
             Лежатъ они, какъ трупы. Другъ на друга
             Вперяютъ дикій взоръ. Ужъ ни одна
             Не блещетъ имъ надежда, бѣдъ подруга:
             Нѣтъ ни воды, ни пищи, ни вина.
             И вотъ сосѣдъ сталъ озирать сосѣда
             Глазами волка, съ думой людоѣда.
  
                                 LXXIII.
  
             Тогда одинъ товарищу шепнулъ,
             Тотъ передалъ сосѣду -- и въ мгновенье
             Узнали всѣ, поднялся хриплый гулъ,
             Зловѣщій гулъ, жестокое смятенье.
             И всякъ, кто въ душу брата заглянулъ,
             Въ ней съ ужасомъ прочёлъ своё же мнѣнье --
             Избрать по жребью одного, кому
             Быть пищею собрату своему.
  
                                 LXXIV.
  
             Но прежде, чѣмъ созрѣлъ въ нихъ замыслъ новый,
             Съѣдаютъ всё: перчатки, башмаки.
             Потомъ вокругъ обводятъ взоръ суровый,
             И вотъ рѣшились, вотъ ужъ ярлыки
             Ужасные у всѣхъ пловцовъ готовы;
             Но, не найдя бумаги, моряки
             У Донъ-Жуана вырываютъ силой --
             О ужасъ, Музы!-- письма сердцу милой.
  
                                 LXXV.
  
             Сложивъ, смѣшавъ, разносятъ ихъ подъ-рядъ.
             Тутъ смолки всѣ, отъ ужаса нѣмѣя;
             Казалось, смолкъ и голода въ нихъ адъ,
             Просившій жертвъ, какъ коршунъ Прометея.
             Кто жь именно былъ въ этомъ виноватъ?
             Кто, какъ не голодъ! Спорить съ нимъ не смѣя,
             Свой жребій молча каждый вынималъ;
             На бѣднаго Педрильо жребій палъ. -
  
                                 LXXVI.
  
             "Умру", сказалъ мудрецъ, "кровопусканьемъ".
             Хирургъ, здѣсь бывшій, отыскалъ ланцетъ
             И кровь пустилъ. Съ слабѣющимъ дыханьемъ
             Угасъ Педрильо, какъ въ лампадѣ свѣтъ.
             Какъ истинный католикъ съ покаяньемъ
             Скончался онъ, религіей согрѣтъ:
             Прижавъ распятье и призвавъ Марію,
             Онъ протянулъ хирургу кисть и выю.
  
                                 LXXVII.
  
             Хирургу право за труды дано
             Быть первому въ раздѣлѣ по условью;
             А какъ онъ жаждой мучился давно,
             То предпочёлъ напиться жаркой кровью.
             Разсѣкли трупъ; швырнули мозгъ на дно,
             Считая пищей гибельной здоровью,
             Въ добычу двумъ акуламъ, плывшимъ вслѣдъ;
             Всё прочее пошло имъ на обѣдъ.
  
                                 LXXVI1I.
  
             И пиръ пошелъ. Всѣ жрутъ, за исключеньемъ
             Двухъ-трёхъ пловцовъ. Въ числѣ послѣднихъ былъ
             Нашъ Донъ-Жуанъ, который съ отвращеньемъ
             И мясо пса предъ этимъ проглотилъ.
             Вооружась всей волей и терпѣньемъ,
             На этотъ разъ онъ голодъ побѣдилъ:
             Какія бъ муки ни пришлось извѣдать,
             Онъ не рѣшался дядькой пообѣдать.
  
                                 LXXIX.
  
             И хорошо, что онъ не ѣлъ: конецъ
             Ужасенъ былъ! Кто нищей пресыщался,
             Вдругъ приходилъ въ неистовство... Творецъ!
             Какъ богохульствовалъ, какъ онъ катался
             И съ пѣной я рта, страшный какъ мертвецъ,
             Солёною водою опивался,
             Ревѣлъ, ругался, мучился, стоналъ
             И съ хохотомъ гіены умиралъ.
  
                                 LXXX.
  
             Тогда сидѣть имъ въ шлюпкѣ стало шире,
             Но отъ того не легче было имъ.
             Одни изъ нихъ, всё позабывши въ мірѣ,
             Не понимали бѣдъ своихъ; другимъ
             На умъ являлась мысль о новомъ пирѣ,
             Какъ-будто бы примѣромъ роковымъ
             Не научила ихъ судьба умершихъ,
             Такъ далеко свой аппетитъ простершихъ.
  
                                 LXXXI.
  
             На шкипера палъ выборъ моряковъ,
             Какъ на жирнѣйшаго. Но, къ той судьбинѣ
             Не будучи самъ по себѣ готовъ,
             Онъ былъ спасёнъ и но другой причинѣ:
             Во-первыхъ, былъ онъ не совсѣмъ здоровъ;
             А главное, носилъ подарокъ нынѣ,
             Чѣмъ награждёнъ, какъ сознавался самъ,
             Онъ въ Кадиксѣ подпиской общей дамъ.
  
                                 LXXXII.
  
             Ещё не весь былъ съѣденъ трупъ несчастный:
             Одни страшились грознаго конца;
             Другіе, съ голодомъ въ борьбѣ напрасной,
             Лишь подъ вечеръ касались мертвеца.
             Одинъ Жуанъ, къ нимъ вовсе непричастный,
             Жевалъ бамбукъ, или кусокъ свинца,
             Пока пловцы двухъ чаекъ не поймали;
             Тогда питаться трупомъ перестали.
  
                                 LXXXIII.
  
             Вамъ рокъ Педрильо кажется суровъ;
             Но вспомните, какъ Уголинъ безбожно
             Принялся грызть врага средь адскихъ льдовъ,
             Лишь быль свою пересказалъ неложно.
             Когда въ аду ѣдятъ своихъ враговъ,
             То на морѣ съѣсть друга очень можно,
             Особенно, какъ выйдетъ провіантъ:
             Страшнѣй ли то, что повѣствуетъ Данть?
  
                                 LXXXIV.
  
             Въ ночь полилъ дождь, и, ротъ подставивъ, каждый
             Ловилъ его, какъ въ лѣтній зной гряда
             Сухой земли. Не испытавши жажды,
             Не знаемъ мы, что за питьё вода.
             Но въ Турціи кто побывалъ однажды,
             Кто странствовалъ въ пустыняхъ иногда,
             Иль безъ воды нёсъ участь мореходца,
             Тотъ влѣзъ бы съ истиной на дно колодца.
  
                                 LXXXV.
  
             Дождь ливмя лилъ, но въ пользу не былъ имъ,
             Пока куска холстины не сыскали.
             Смочивши холстъ потокомъ дождевымъ,
             Они его какъ губку выжимали
             И упивались даромъ неземнымъ.
             И хоть подёнщикъ предпочтётъ едва ли
             Питьё такое портеру -- пловцамъ
             Былъ дождь отраднѣе, чѣмъ нектаръ самъ.
  
                                 LXXXVI.
  
             И зѣвы ихъ горячіе, какъ горны,
             Глотали дождь. Изъ трещинъ кровь соча,
             Ихъ языки распухли, были чёрны,
             Какъ у того скупого богача,
             На чьи мольбы бѣднякъ, къ слезамъ упорный,
             Не пролилъ въ адъ ни капли изъ ключа
             Небесныхъ водъ. Увы, какъ мало вѣра
             Даётъ надеждъ душѣ милліонера!
  
                                 LXXXVII.
  
             Въ толпѣ страдальцевъ были два пловца
             И съ ними два ихъ сына. Тотъ, который
             Постарше былъ, казался свѣжъ съ лица,
             Однако умеръ первымъ. И какъ скоро
             Сосѣдъ увѣдомилъ о томъ отца,
             Едва взглянувъ, онъ молвилъ безъ укора
             На жребій: "Воля Божья!" и безъ слёзъ
             Смотрѣлъ, какъ валъ трупъ мальчика унёсъ.
  
                                 LXXXVIII.
  
             Другой ребёнокъ слабъ и хворъ казался:
             Такъ былъ на видъ онъ нѣженъ и незрѣлъ;
             Но дольше жилъ онъ, бодро покорялся
             Всѣмъ бѣдствіямъ, имъ посланнымъ въ удѣлъ.
             Онъ всё молчалъ, порой лишь улыбался,
             Какъ-будто тѣмъ онъ облегчить хотѣлъ
             Въ груди отца гнѣздившіяся муки,
             Всё росшія при мысли о разлукѣ.
  
                                 LXXXIX.
  
             И, наклонясь надъ нимъ, отецъ съ тоской
             Глазъ не сводилъ съ его лица, стирая
             Морскую пѣну съ блѣдныхъ губъ рукой;
             Когда жь пришла погода дождевая
             И взоръ малютки мутною слезой
             Сверкнулъ, безжизненно вокругъ блуждая,
             Онъ влилъ ему въ уста воды, еще
             Надѣясь жизнь продлить въ нёмъ, но вотще!
  
                                 ХС.
  
             Онъ умеръ! Долго, долго, охладѣли",
             Бездушный трупъ держалъ въ рукахъ отецъ;
             Когда жь прошли надежды всѣ и тѣло
             Ему сдавило сердце какъ свинецъ --
             Онъ, уступивъ его пучинѣ бѣлой,
             Глядѣлъ съ тоской, какъ уплывалъ мертвецъ,
             Потомъ и самъ свалился съ содроганьемъ,
             Являя жизнь лишь членовъ трепетаньемъ.
  
                                 ХСІ.
  
             Тутъ радуга, блеснувъ межъ облаковъ
             Разорванныхъ, простёрлась лентой яркой
             Надъ зыбью волнъ предъ взоромъ моряковъ.
             И просвѣтлѣла твердь подъ дивной аркой,
             И цвѣтъ ея, сліянье всѣхъ цвѣтовъ,
             Волнуясь, росъ, какъ знамя въ битвѣ жаркой;
             Потомъ какъ лукъ согнулся, а потомъ
             Отъ глазъ страдальцевъ скрылся быстрымъ сномъ.
  
                                 XCII.
  
             Такъ онъ исчезъ, хамелеонъ эфира,
             Питомецъ солнца и паровъ дождя.
             Рождённый въ златѣ, въ люлькѣ изъ сапфира,
             Онъ облекался въ пурпуръ и, блестя,
             Какъ серпъ луны надъ ставкою эмира,
             Мѣнялъ свой цвѣтъ -- воздушное дитя!
             Такъ подъ глазомъ синякъ мѣняетъ краски
             (Мы иногда боксируемъ безъ маски).
  
                                 ХСІІІ.
  
             Онъ предрекалъ страдальцамъ близкій брегъ.
             О, мы охотно вѣримъ въ предреченья!
             Въ нихъ вѣровать я Римлянинъ, и Грекъ,
             И вѣрить въ нихъ полезно безъ сомнѣнья,
             Когда слабѣетъ духомъ человѣкъ
             И требуетъ надежды подкрѣпленья.
             Такъ радуга, калейдоскопъ небесъ,
             Живила духъ, и снова онъ воскресъ.
  
                                 XCIV.
  
             За этимъ вскорѣ бѣлыя двѣ птицы,
             Величиной не больше голубка
             (Отбившись, видно, отъ своей станицы),
             Кружились долго возлѣ челнока
             И, въ сумеркахъ мелькая, какъ зарницы,
             Пытались сѣсть на мачту къ нимъ, пока
             Настала ночь и всё покрыла мракомъ:
             Пловцамъ ещё то лучшимъ было знакомъ.
  
                                 XCV.
  
             И хорошо, замѣчу кстати я,
             Случилось такъ, что эти гостьи съ брега
             Не сѣли къ нимъ: ихъ утлая ладья
             Была бъ не то, что церковь для ночлега.
             Такъ голодомъ томилась ихъ семья,
             Что если бъ даже съ Ноева ковчега,
             Сверша полётъ, къ нимъ съ вѣткой голубь сѣлъ,
             Нашъ экипажъ его бъ и съ вѣткой съѣлъ.
  
                                 XCVI.
  
             Уже смеркалось. Вѣтеръ вновь поднялся,
             Но, къ счастью, слабый. Звѣздъ зажглись огни.
             Баркасъ ихъ плылъ; но умъ ихъ такъ мѣшался,
             Что ужь никто не вѣдалъ, гдѣ они?
             Кто говорилъ: "земля!" кто сомнѣвался,
             Считая всё за отмели одни;
             Кто слышалъ залпы пушекъ, шумъ прибоя,
             И ждали всѣ желаннаго покоя.
  
                                 XCVII.
  
             Къ разсвѣту стихнулъ вѣтерка порывъ.
             Вдругъ на часахъ стоявшій сталъ божиться,
             Что если то не берегъ, или рифъ,
             То пусть земля ему ужь больше не приснится.
             И, протеревъ глаза, глядятъ: заливъ
             Предъ ними; къ берегу баркасъ ихъ мчится.
             То берегъ былъ дѣйствительно, и росъ
             Всё явственнѣй, всё выше, какъ утёсъ.
  
                                 ХСVIII.
  
             И тутъ одни заплакали; другіе,
             Глядя безумнымъ взоромъ, не могли
             Ужь ничего понять и, какъ слѣпые,
             Не услаждались близостью земли.
             Кой-кто молился (можетъ-быть впервые
             Въ теченье жизни); трое спать легли:
             Ихъ въ голову, въ бока они толкали,
             Чтобъ разбудить: но тѣ сномъ вѣчнымъ спали.
  
                                 XCIX.
  
             Предъ этимъ за день, къ счастью, на волнахъ
             Имъ удалось поймать, сверхъ ожиданья,
             Въ лѣнивомъ снѣ одну изъ черепахъ,
             Чѣмъ на день жизнь продлили для страданья --
             Тѣмъ болѣе, что въ смутныхъ ихъ умахъ
             Опять возникла бодрость упованья:
             Всѣ вѣрили, что былъ ниспосланъ имъ
             Въ несчастьѣ даръ не случаемъ однимъ.
  
                                 С.
  
             Тѣ берега гористыми казались
             И выше, выше всё росли, пока
             Къ нимъ плылъ баркасъ. Въ догадкахъ всѣ терялись,
             Но ни одинъ изъ нихъ изъ далека
             Не узнавалъ, куда они примчались
             Измѣнчивымъ порывомъ вѣтерка:
             Кто думалъ къ Кипру, къ Кандіи, къ Родосу,
             Кто къ Этнѣ, кто къ безвѣстному утёсу.
  
                                 CI.
  
             Тѣмъ временемъ баркасъ ихъ безъ вѣтрилъ
             Несло туда, гдѣ скалъ виднѣлась группа.
             Какъ чёлнъ Хароновъ съ грузомъ изъ могилъ,
             Бѣжалъ баркасъ, неся въ себѣ три трупа,
             Да четырёхъ живыхъ, которымъ силъ
             Не доставало сбросить мёртвыхъ съ шлюпа.
             А между-тѣмъ акулы, волнъ гроза,
             Плескали зыбью, брызжа имъ въ глаза.
  
                                 СІІ.
  
             Труды и голодъ, жажда, жаръ и горе
             Ихъ доведи въ то время до того,
             Что даже мать въ толпѣ скелетовъ вскорѣ
             Не угадала бъ сына своего.
             Палимы днёмъ, знобимы ночью въ морѣ,
             Всѣ другъ за другомъ гибли; но всего
             Сильнѣй губили экипажъ баркаса
             Вода морская и Педрильо мясо.
  
                                 CIII.
  
             По мѣрѣ приближенья къ берегамъ,
             Являвшимъ тамъ и здѣсь свои стремнины.
             Повѣяли прохладой морякамъ
             Густыхъ лѣсовъ зелёныя вершины.
             Лѣса служили ширмами пловцамъ
             Отъ зноя солнца, блещущей пучины:
             Всё льстило имъ, чтё удаляло чёлнъ
             Отъ безпредѣльныхъ, страшныхъ, вѣчныхъ волнъ.
  
                                 CIV.
  
             Казался берегъ дикимъ и безлюднымъ,
             Обвитый шумной, грозною волной;
             Но, обезумѣвъ, бѣгомъ безразсуднымъ
             Они пустились прямо на прибой
             И очутились передъ рифомъ труднымъ,
             Гдѣ брызгами дробился валъ сѣдой.
             Тутъ грянулся въ утёсъ ихъ ботъ некрѣпкій
             И, опрокинутъ, разлетѣлся въ щепки.
  
                                 CV.
  
             Въ Гвадалквивирѣ съ отроческихъ дней
             Жуанъ привыкъ купать младое тѣло.
             Его искусство въ плаваньи по всей
             Испаніи о нёмъ молвой гремѣло.
             Едва ль кто лучше плавалъ изъ людей;
             Чрезъ Геллеспонтъ онъ переплылъ бы смѣло,
             Какъ нѣкогда, tф знаетъ цѣлый свѣтъ,
             Леандръ, да я, да мистеръ Женгедъ.
  
                                 CVI.
  
             Такъ и теперь, разслабленный, усталый,
             Онъ вплавь пустился. Быстро понесла
             Его волна, и засвѣтло удалый
             Пловецъ достигъ, гдѣ высилась скала.
             Акула здѣсь вселяла страхъ не малый
             И за ногу сосѣда увлекла,
             Другіе жь двое плавать не умѣли;
             Итакъ лишь онъ достигъ прибрежной мели.
  
                                 CVII.
  
             Но и его ничто бы не спасло,
             Когда бъ въ тотъ мигъ, какъ въ безднѣ онъ кипучей
             Изнемогалъ, къ нему не принесло,
             По счастію, весла волной могучей;
             Почти безъ силъ, схватившись за весло,
             Онъ избѣжалъ отъ смерти неминучей.
             Такъ наконецъ кой-какъ, то вплавь, то въ бродъ,
             Полу-живой онъ выбрался изъ водъ.
  
                                 CVIII.
  
             И онъ вцѣпился, чуть дыша, безъ силы,
             Въ песокъ ногтями, чтобъ попятный валъ
             Не утащилъ его на дно могилы,
             Которой онъ лишь только миновалъ.
             Такъ подъ скалой, измученный и хилый,
             Предъ входомъ въ гротъ недвижимъ онъ лежалъ,
             Настолько живъ, чтобъ сознавать неясно,
             Что можетъ-быть онъ и спасёнъ напрасно.
  
                                 CIX.
  
             Съ усиліемъ привсталъ онъ, по потомъ
             Упалъ опять на шаткія колѣни
             И на руки. Онъ взоръ обвёлъ кругомъ;
             Но гдѣ жь страдальцы страшныхъ приключеній?
             Весь берегъ пустъ; лежалъ лишь трупъ на нёмъ,
             Одинъ изъ трехъ погибшихъ отъ мученій
             Голодной смерти: здѣсь, въ странѣ чужой,
             Нашелъ себѣ могилу трупъ нагой.
  
                                 CX.
  
             При видѣ томъ, въ нёмъ мысли взволновались,
             И въ обморокъ упалъ Жуанъ. Песокъ
             Подъ нимъ кружился, чувства миновались,
             И до того страдалецъ изнемогъ,
             Что за весло ужъ руки не держались,
             И, какъ поблёкшій лиліи цвѣтокъ,
             Лежалъ онъ, блѣдный съ холода и страха,
             Краса всего, что создано изъ праха.
  
                                 СХІ.
  
             Какъ долго чувствъ угасшихъ длилась мгла --
             Не вѣдалъ онъ. Земля отъ взоровъ скрылась
             И день исчезъ, но tф не ночь была --
             Казалось, смерть уже надъ нимъ носилась.
             И онъ не зналъ, какъ слабость та пришла,
             Пока въ нёмъ сердце съ болью не забилось,
             Затѣмъ что смерть отъ жертвы отнятой
             Всегда отходитъ съ мукой и борьбой.
  
                                 СХІІ.
  
             То открывалъ, то закрывалъ онъ мутный,
             Потухшій взоръ. Онъ думалъ, что опять
             Забылся онъ въ ладьѣ дремотой смутной,
             Что снова онъ проснётся, чтобъ страдать,
             Что смерть идётъ покончить сонъ минутный.
             Когда жь въ нёмъ чувства стали оживать --
             Въ его глазахъ, блуждавшихъ въ мглѣ глубокой,
             Носился образъ дѣвы черноокой.
  
                                 СХІІІ.
  
             Она, надъ нимъ склоняясь головой,
             Звала его, казалось, изъ могилы,
             И тёплою дѣвической рукой
             Живила въ нёмъ угасшей жизни силы,
             И, прыская виски ему водой,
             Ждала, что вновь взыграютъ кровью жилы,
             И наконецъ -- её услышалъ Богъ --
             Стараньямъ нѣжнымъ былъ отвѣтомъ вздохъ.
  
                                 CXIV.
  
             Прикрывъ плащёмъ полунагое тѣло
             И подкрѣпивъ живительнымъ виномъ,
             Приподняла она рукою бѣлой
             Обмершаго, приникшаго челомъ
             Къ ея щекѣ пылавшей, и несмѣло
             Изъ кудрей воду выжала ручьёмъ,
             И, вслушиваясь въ стонъ его и лепетъ,
             При каждомъ вздохѣ приходила въ трепетъ.
  
                                 CXV.
  
             Внеся потомъ Жуана въ тёмный гротъ,
             Она съ своой подругой молодою,
             Но старшихъ лѣтъ, привыкшей для работъ
             Простой слуги, спѣшила подъ скалою
             Развесть огонь. Когда жъ въ пещерѣ сводъ
             Весь освѣтился блескомъ какъ зарёю --
             Красавица, кто бъ ни была она,
             Предстала вдругъ, прекрасна и стройна.
  
                                 СXVI.
  
             На лбу у ней монеты золотыя
             Сверкали въ мглѣ каштановыхъ.кудрей,
             Сбѣгавшихъ съ плечъ, какъ волны шелковыя.
             Для женщины былъ ростъ высокъ у ней;
             Но если бъ косы распустить густыя,
             Онѣ бъ до пятъ достигли. Блескъ очей,
             Надменный взоръ -- осанка, всё, плѣняя,
             Являло въ ней властительницу края.
  
                                 СXVII.
  
             Былъ цвѣтъ волосъ каштановый; глаза
             Черны, какъ ночь, ещё чернѣй рѣсницы.
             Подъ толкомъ ихъ таилася слеза,
             Слеза любви; когда жь изъ мглы зѣницы
             Вдругъ вылеталъ взоръ полный, какъ гроза,
             Въ ней вспыхивалъ, казалось, блескъ зарницы.
             Такъ клубъ змѣи, проснувшейся въ лѣсу,
             Намъ кажетъ вдругъ всю силу и красу.
  
                                 СXVIIІ.
  
             Чело, какъ снѣгъ; ланитъ румянецъ знойный,
             Какъ розовый вечерній блескъ лучей;
             А сладость устъ... О, кто бы могъ спокойно
             Взглянуть на нихъ и не вздохнуть о
             Ваятелямъ моделью быть достойной!
             Ваятели... но это родъ вралей!
             Я женщинъ зналъ, въ чьихъ лицахъ красота мнѣ
             Милѣй въ сто разъ, чѣмъ въ ихъ бездушномъ камнѣ.
  
                                 CXIX.
  
             Сказать ли вамъ, зачѣмъ я къ нимъ такъ строгъ?
             Я зналъ одну Ирландку, образъ чудный,
             Чей бюстъ никто возпроизвесть не могъ,
             Хоть онъ не разъ бывалъ моделью трудной.
             И если время, всё губящій богъ,
             Приложитъ къ ней законъ неправосудный,
             То міръ лишится прелести лица,
             Недосягаемой для смертнаго рѣзца.
  
                                 CXX.
  
             Таковъ былъ видъ моей островитянки.
             Ея костюмъ съ испанскимъ былъ несхожъ,
             Простѣй на видъ, за то пестрѣй. Испанки,
             Вы знаете, въ одеждѣ гонятъ сплошь
             Всё яркое. За то, при ихъ осанкѣ,
             Какъ ихъ нарядъ таинственно-пригожъ,
             Когда шумятъ, волнуясь словно крылья,
             Вкругъ стана ихъ басквина и мантилья!
  
                                 СХХІ.
  
             Но дѣва скалъ была не такова:
             Пестрѣлъ шитьёмъ нарядъ на мой надѣтый.
             Между кудрей, какъ я сказалъ сперва,
             Вкругъ искрились брильянты и монеты;
             Тончайшія въ вуалѣ кружева;
             Весь въ блёсткахъ поясъ; чудные браслеты
             Вкругъ нѣжныхъ рукъ; но, кто бъ подумать могъ?--
             На бѣлыхъ ножкахъ туфли безъ чулокъ.
  
                                 СХХІІ.
  
             Нарядъ подруги отличался мало,
             Хоть роскошью такою не блестѣлъ.
             Не золото ей кудри украшало,
             Лишь серебро досталось ей въ удѣлъ.
             На головѣ грубѣе покрывало;
             Взоръ хоть и гордъ, за то не столько смѣлъ,
             И косы гуще, но за то короче,
             И чёрныя живѣй, хоть меньше, очи.
  
                                 СХХІІІ.
  
             Вотъ имъ-то двумъ герой нашъ одолженъ
             Спасеньемъ жизни, нищей, кровомъ, тѣми
             Заботами, какими разумъ женъ
             Не даромъ же такъ славится иродъ всѣми.
             Съ ихъ помощью бульонъ ему сварёнъ,
             И хоть никто не пѣлъ бульонъ въ поэмѣ,
             Но лучше ль то, что воспѣвалъ Омиръ,
             Когда Ахиллъ гостямъ готовилъ пиръ?
  
                                 CXXIV.
  
             Пора сказать, кто были тѣ дѣвицы,
             Не то сочтутъ ихъ за царицъ иль фей.
             Противны мнѣ, признаться, небылицы,
             Что любятъ такъ поэты нашихъ дней.
             То не были не феи, ни царицы;
             Но просто вамъ скажу я безъ затѣй:
             То госпожа была съ своей служанкой,
             Дочь моряка съ надменною осанкой.
  
                                 CXXV.
  
             Отецъ ея былъ смолоду рыбакъ,
             Да и теперь сѣтей онъ не оставилъ,
             По къ честному занятью, какъ морякъ,
             Не слишкомъ честное теперь прибавилъ.
             Онъ былъ пиратъ; пиратство же никакъ
             Нельзя назвать занятьемъ честныхъ правилъ:
             За то разбоемъ, контрабандой, онъ
             Съумѣлъ нажить піастровъ милліонъ.
  
                                 СХXVI.
  
             Онъ былъ рыбакъ, но былъ рыбакъ не просто:
             Какъ Петръ Апостолъ онъ ловилъ людей.
             Навѣрное захватывалъ онъ до-ста
             И больше въ годъ турецкихъ кораблей.
             Онъ грузъ конфисковалъ и, чтобъ безъ роста
             Не пропадалъ доходъ его съ морей,
             Невольницами съ Портой вёлъ торговлю,
             Гдѣ съ барышомъ всегда сбыть можно ловлю.
  
                                 СХXVII.
  
             Природный Грекъ, на островкѣ своёмъ
             (Цикладской группы) онъ себѣ построилъ
             Разбоемъ нажитый богатый домъ,
             Гдѣ мирно жилъ и всю семью покоилъ.
             Одно лишь небо вѣдаетъ о томъ,
             Какъ много крови домъ пирату стоилъ;
             Я знаю только, что былъ домъ большой,
             Съ восточной позолотой и рѣзьбой.
  
                                 СХXVIIІ.
  
             Одна лишь дочь въ дому его сіяла,
             Безцѣнный перлъ восточныхъ острововъ.
             Ганди своей улыбкой помрачала
             Блескъ золота, алмазовъ, жемчуговъ.
             Въ семнадцать лѣтъ, какъ пальма, разцвѣтала
             Красавица, и многихъ жениховъ
             Уже отвергла гордая невѣста,
             Учась другими замѣщать ихъ мѣсто.
  
                                 CXXIX.
  
             Гуляя ныньче подъ скалой, въ часы,
             Когда садилось солнце, у прибоя
             Нашла она на отмели босы
             Полуживаго нашего героя.
             Сначала видъ его нагой красы
             Смутилъ её; но, духъ свой успокоя
             И разсмотрѣвъ, какъ онъ пригожъ, помочь
             Рѣшилась бѣдному пирата дочь.
  
                                 CXXX.
  
             Но взять его въ себѣ подъ кровъ отцовскій
             Вѣдь было бъ то хе, еслибъ къ кошкѣ злой
             Впустили мышь, иль съ злобою бѣсовской
             Засыпали обмершаго землей.
             Характеръ былъ у старика чертовскій:
             Угрюмыхъ νους; исполненный, крутой,
             Онъ страннику, конечно бъ, помощь подалъ,
             Но, вылечивъ, затѣмъ въ неволю бъ продалъ.
  
                                 СХХХІ.
  
             Итакъ Гайди за лучшее сочла,
             Рѣша съ служанкой общимъ совѣщаньемъ,
             Скрыть гостя въ гротъ во избѣжанье зла.
             Когда жъ глаза открылъ онъ ихъ стараньемъ,
             Къ нему въ нихъ жалость пуще возросла,
             Такъ умиливъ сердца ихъ состраданьемъ
             Что дверь почти имъ отворила въ рай --
             Вѣдь милосердье вводитъ въ райскій край.
  
                                 СХХХІІ.
  
             Потомъ въ костёръ набрали торопливо
             Обломковъ мачтъ и вёселъ, тамъ и сямъ
             Разбросанныхъ вокругъ того залива.
             Такъ много лѣтъ они ужъ гнили тамъ,
             Что дубъ, какъ трутъ подъ силою огнива,
             На мелкіе куски ломался самъ;
             Суда жь тамъ гибли, слава Богу, часто
             И дровъ отъ нихъ хватило бъ тонокъ на сто.
  
                                 СХХХІІІ.
  
             Гайди, съ себя снявъ мѣхъ соболій свой,
             Устроила постель для Донъ-Жуана.
             И обѣ дѣвушки, чтобъ въ часъ ночной
             Онъ не страдалъ отъ влажпаго тумана,
             Оставили по юпкѣ, межь собой
             Условившись явиться утромъ рано,
             И къ завтраку, какъ встанетъ онъ отъ сна,
             Принесть яицъ, и кофе, и вина.
  
                                 CXXXIV.
  
             Итакъ одинъ остался онъ и вскорѣ
             Заснулъ, какъ кротъ, какъ мёртвый; ибо онъ
             Богъ вѣсть какъ долго сна не вѣдалъ въ морѣ
             И чуть ли здѣсь вкушалъ не первый сонъ.
             И сонъ его мечтой о прошломъ горѣ
             Ни на минуту не былъ возмущёнъ;
             О горѣ жь прошломъ такъ ужасны грёзы,
             Что мы, проснувшись, льёмъ нерѣдко слёзы.
  
                                 CXXXV.
  
             Онъ спалъ. Тогда, укрывъ его плащёмъ,
             Гаqди съ оглядкой вышла осторожно;
             Но тотчасъ же вернулась въ гротъ потомъ:
             Ей въ мысль пришло, что стонетъ онъ тревожно,
             И вслухъ подумала (какъ языкомъ,
             Обмолвиться подъ-часъ и сердцемъ можно):
             "Онъ звалъ меня! по имени назвалъ!"
             Забывъ, что онъ, какъ звать её, не зналъ.
  
                                 СХХXVI.
  
             И вся въ мечтахъ пошла домой, давъ Зоѣ
             Приказъ молчать. Но Зоюшка была
             Двумя годами опытнѣй и вдвое
             Скорѣй Гаидй въ чёмъ дѣло поняла.
             Вѣдь годъ, иль два, извѣстно что такое
             Для дѣвушки; а Зоя провела
             Не даромъ ихъ, учась всему на волѣ
             У матери-природы въ древней школѣ.
  
                                 СХХXVII.
  
             Ужь разсвѣло, а гость ихъ не вставалъ
             И сонъ его ничѣмъ не нарушался:
             Ни шумъ ручьевъ, бѣгущихъ съ ближнихъ скалъ,
             Ни юный день, который пробуждался,
             Не проникали въ гротъ; гость крѣпко спалъ,
             А въ отдыхѣ, конечно, онъ нуждался,
             Извѣдавъ столько горя, сколько бѣдъ
             Въ своёмъ "Разсказѣ" описалъ мой дѣдъ 1).
   1) Намёкъ на путешествіе вокругъ свѣта Джона Байрона въ 1740 г., изданное въ Лондонъ въ 1768 г.
  
  
                                 СХХXVIIІ.
  
             Не то съ Гайди. Ей не далъ сонъ покою:
             Всё мертвецы-красавцы снились ей,
             Всё спотыкалася она ногою
             О ветхіе обломки кораблей.
             Чуть свѣтъ она ужь разбудила Зою,
             И старыхъ слугъ, ворчавшихъ вслѣдъ за ней
             По-гречески, турецки, по-армянски,
             Не зная, какъ понять капризъ тиранскій.
  
                                 CXXXIX.
  
             Межь-тѣмъ она ужь встала, объявивъ,
             Что хочетъ видѣть солнца восхожденье
             И на небѣ златой зари разливъ.
             Дѣйствительно, видъ чудный въ то мгновенье,
             Когда разсвѣтъ, всё небо озаривъ,
             Въ дубравахъ будитъ каждой птички пѣнье
             И гонитъ ночь въ нагорной вышинѣ,
             Какъ трауръ мы скидаемъ по женѣ.
  
                                 CXL.
  
             Что хороша заря, о томъ нѣтъ рѣчи.
             Не разъ всю ночь я не смывалъ очей
             Съ намѣреньемъ дождаться съ нею встрѣчи,
             Во вредъ здоровью, но словамъ врачей.
             Кто бережётъ здоровье или свѣчи,
             Тотъ день считай съ Аврориныхъ лучей
             И, подъ сто лѣтъ разставшись съ жизнью въ мирѣ,
             Надъ гробомъ вырѣжь: я вставалъ въ четыре 1).
   1) Намёкъ на разсужденіе Франклина о выгодахъ ранняго вставанія въ экономическомъ отношеніи.
  
                                 CXLI.
  
             Гайди, сойдясь съ зарёй лицо съ лицомъ,
             Была свѣжѣй зари. Но трепетъ, скрытый
             Въ груди ея, снѣдаемой огнёмъ,
             Стремилъ изъ сердца кровь въ ея ланиты.
             Такъ горный токъ, не одолѣвъ въ своёмъ
             Паденіи могучіе граниты,
             Несётся въ озеро и въ нёмъ валы
             Стремитъ кругами у подошвъ скалы.
  
                                 CXLII.
  
             И, со скалы сбѣжавъ тропою зыбкой,
             Направила она къ пещерѣ путь.
             Взирало солнце на неё съ улыбкой,
             Лобзала ей росой Аврора грудь,
             За юную сестру принявъ ошибкой.
             Читатели, такъ ошибясь, прильнуть
             Къ устамъ живой и невоздушной дѣвы,
             Я въ томъ увѣренъ, пожелали бъ всѣ вы.
  
                                 CXLIII.
  
             Вся въ трепетѣ, проникнувъ въ гротъ, она
             Увидѣла, что спитъ онъ безмятежно,
             Какъ дѣти спятъ, и, страху предана,
             (Видъ спящихъ страшенъ!) подошла и нѣжно
             Его укрыла шубой, чтобы сна
             Не нарушалъ холодный вѣтръ прибрежный;
             Потомъ надъ нимъ, тиха какъ смерть, челомъ
             Склонилася въ молчаньи гробовомъ.
  
                                 CXLIV.
  
             Итакъ она, какъ ангелъ въ часъ кончины
             Надъ праведнымъ, склонялася надъ нимъ.
             Спокойно спалъ возставшій изъ пучины,
             И вкругъ него былъ воздухъ недвижимъ.
             Въ то время Зоя, вынувъ изъ корзины
             Съѣстной припасъ, яицъ сварила имъ
             Для завтрака, сообразивъ, конечно,
             Что безъ ѣды имъ не сидѣть же вѣчно.
  
                                 CXLV.
  
             Вѣдь пылъ страстей безъ пищи стынетъ въ насъ,
             А Донъ-Жуанъ, чай, голоденъ и сонный;
             Къ тому жь, туманъ, съ сосѣднихъ волнъ клубясь,
             Былъ ей но въ мочь, какъ менѣе влюблённой.
             Съ сой мыслью Зоя стряпать принялась,
             Хлѣбъ, яйца, мёдъ и кофе благовонный
             Съ виномъ хіосскимъ захвативъ съ собой,
             И всё безъ платы -- изъ любви одной.
  
                                 CXLVI.
  
             Дымится кофе, яйца ужъ готовы,
             И Зоя хочетъ сонъ пловца прорвать;
             Но, перстъ прижавъ къ губамъ и видъ суровый
             Принявъ, ГайдГі даётъ ей знакъ молчать.
             И, повинуясь, Зоя завтракъ новый,
             Испортивъ первый, стряпаетъ опять,
             А всё затѣмъ, что Гайди запретила
             Тревожить сонъ того, кто спитъ такъ мило.
  
                                 CXLVII.
  
             Онъ спитъ. Въ щекахъ увядшей красоты
             Ещё горитъ румянецъ лихорадки,
             Какъ гаснетъ день на льдинахъ горъ; слѣды
             Страданія на лбу сложили складки,
             Гдѣ синихъ жилокъ тянутся черты,
             И смоль кудрей, повисшихъ въ безпорядкѣ,
             Ещё влажна отъ пѣны волнъ морскихъ,
             Отъ испареній въ гротѣ стѣнъ сырыхъ.
  
                                 CXLVIII.
  
             Онъ сладко спитъ въ мерцаньи полу-свѣта,
             Тихъ, какъ младенецъ на груди родной,
             Склонёнъ, какъ ива въ зной палящій лѣта,
             Невозмутимъ, какъ море предъ грозой,
             Красивъ, какъ роза пышнаго букета,
             И нѣжно юнъ, какъ лебедь молодой.
             Ну, словомъ, былъ онъ мальчикъ хоть куда бы,
             Да жаль, что съ горя сталъ такой ужъ слабый.
  
                                 CXLIX.
  
             Онъ взоръ открылъ, взглянулъ, заснуть хотѣлъ;
             Но образъ дѣвы, что очамъ явился,
             Сомкнуться имъ вторично не велѣлъ,
             Хоть сладкій сонъ ещё надъ нимъ носился.
             Предъ красотой всегда благоговѣлъ
             Жуанъ, и даже въ часъ, когда молился,
             Отъ страшныхъ ликовъ мучениковъ онъ
             Всегда стремился къ прелестямъ мадоннъ.
  
                                 CL.
  
             Опершись на локоть, остолбенѣлый,
             Глядитъ на дѣву, въ чьёмъ лицѣ младомъ
             Пунцовая сливалась роза съ бѣлой.
             Но та, сверкнувъ въ него очей огнёмъ,
             Вдругъ повела съ нимъ разговоръ несмѣлый,
             Сказавъ ему на языкѣ родномъ,
             Но съ звучнымъ іоническимъ акцентомъ,
             Что надо молча кушать паціентамъ.
  
                                 CLI.
  
             Жуанъ не зналъ по-гречески, и словъ
             Не могъ понять. Но слухъ имѣлъ онъ тонкій;
             А голосъ былъ у ней, какъ средь лѣсовъ
             Трель ранней птички, чистый, нѣжный, звонкій,
             Столь сладостный, что плакать былъ готовъ
             Жуанъ, какъ-будто слышалъ сквозь просонки
             Аккорды струнъ, какъ-будто звуки лиръ
             Съ мелодіей, какъ съ трона, лились въ міръ.
  
                                 CLIII.
  
             Такъ, пробудясь подъ дальній громъ органа,
             Мы думаемъ: уже ли мы во снѣ?
             Покуда чаръ волшебнаго обмана
             Видъ сторожа намъ не прервётъ вполнѣ.
             Такъ ранній стукъ въ дверяхъ слуги-тирана
             Невыносимъ, по крайней мѣрѣ мнѣ,
             Привыкшему спать утромъ... Въ мракѣ ночи
             Свѣтлѣй горятъ и звѣздъ, и женщинъ очи.
  
                                 CLIV.
  
             Но сонъ его, иль обаянье чаръ,
             Иль, коль угодно, сладкое мечтанье
             Нарушилъ голодъ. Вкусной пищи паръ,
             Конечно, дѣйствовалъ на обонянье
             Героя моего; а лёгкій жаръ
             Огня, на коемъ въ близкомъ разстояньѣ
             Варила Зоя, сонъ совсѣмъ убилъ:
             Онъ ѣсть хотѣлъ, бифстекса онъ просилъ.
  
                                 CLIV.
  
             Циклады -- группа скалъ пустыхъ и голыхъ.
             Такъ нѣтъ быковъ; но мясо дикихъ козъ
             Съ бараниной у жителей веселыхъ
             По праздникамъ, какъ изстари велось,
             Порой является на грубый столъ ихъ.
             Часть острововъ безлюдны, какъ утёсъ;
             Другіе же, напротивъ, къ жизни годны:
             Въ числѣ ихъ нашъ былъ самый плодородный.
  
                                 CLV.
  
             Тамъ нѣтъ быковъ. И если разсудить,
             То древній миѳъ о Минотаврѣ -- сказку,
             Въ которой мы такъ въ правѣ осудить
             На царской дочери коровью маску --
             Миѳъ этотъ можно просто объяснить
             (Коль снять съ него всю внѣшнюю повязку),
             Какъ символъ скотоводства въ той странѣ,
             Такъ пристрастившаго Критянъ къ войнѣ.
  
                                 CLVI.
  
             Питаются Британцы, какъ извѣстно,
             Говядиной и пивомъ (но о нёмъ,
             Какъ о напиткѣ, было бъ неумѣстно
             Здѣсь говорить), и знаемъ мы притомъ,
             Что страсть къ войнѣ сроднилась съ ними тѣсно,
             Хоть дорого приходится потомъ
             Платить за страсть. Такъ точно и Критяне,
             Любя говядину, любили брани.
  
                                 CLVII.
  
             Но далѣе. Собравъ остатокъ силъ,
             Жуанъ привсталъ и взоръ къ съѣстнымъ припасамъ
             Какъ хищный коршунъ жадно устремилъ.
             Носясь средь волнъ такъ много дней съ баркасомъ,
             Онъ и за то судьбу благодарилъ,
             Что могъ порой сырымъ питаться мясомъ.
             Итакъ на завтракъ кинулся Жуанъ
             Какъ волкъ, какъ тигръ, какъ жадный альдерманъ.
  
                                 CLVIII.
  
             Онъ жадно ѣлъ, а госпожа пещеры,
             Глазъ не сводя съ Жуана ни на мигъ,
             Была готова накормить безъ мѣры
             Того, кто, мнилось, изъ гробовъ возникъ.
             Но Зоя, бывъ поопытнѣй, примѣры
             Слыхала (но преданью, не изъ книгъ),
             Что надобно голоднымъ людямъ блюдо
             Давать но вдругъ, не то имъ будетъ худо.
  
                                 CLIX.
  
             И потому осмѣлилась донесть
             (Какъ вагонъ случай былъ, вы сани взвѣсью!),
             Что господинъ, съ которымъ здѣсь провоетъ
             Часъ утренній Гайди рѣшилась вмѣстѣ
             У волнъ морскихъ -- но долженъ больше ѣсть,
             Коль умереть не хочетъ онъ на мѣстѣ.
             И, блюдо взявъ, сказала, что онъ слабъ,
             Что столько съѣсть и лошадь не могла бъ.
  
                                 CLX.
  
             Но тутъ ещё ихъ заняла забота.
             Лохмотья брюкъ, негодныхъ ни къ чему
             По ветхости, онѣ сожгли у грота,
             Въ замѣнъ ихъ давъ герою моему
             Костюмъ привольный Турка, иль Майнота --
             Не ятаганъ, не туфли, не чалму,
             Но легкіе широкіе шальвары
             И чистую рубаху вмѣсто старой.
  
                                 CLXI.
  
             Затѣмъ Гайди, заговорила съ нимъ;
             А Донъ-Жуанъ, хотя не могъ ни слова
             Понять, внималъ съ участіемъ такимъ,
             Что цѣлый день болтать была бъ готова
             Моя Гречанка съ protégé своимъ,
             Когда бы, вдругъ остановись, чтобъ снова
             Духъ перевесть, не догадалась вмигъ,
             Что для него ромайскій чуждъ языкъ.
  
                                 CLXII.
  
             Тогда при помощи перстовъ безгласныхъ,
             При помощи улыбокъ и очей,
             Она прочла въ чертахъ его прекрасныхъ
             (Лишь этой книги смыслъ былъ ясенъ ей)
             Отвѣтъ краснорѣчивый взоровъ ясныхъ,
             Пылавшихъ бурнымъ пламенемъ страстей.
             Такъ выражалъ ей каждый взглядъ Жуана
             И думъ, и чувствъ, міръ цѣлый безъ обмана.
  
                                 CLXIII.
  
             Твердя слова за нею, съ каждымъ днёмъ
             Онъ съ языкомъ знакомился короче,
             Всё съ помощью перстовъ и глазъ, причемъ
             Вникалъ онъ менѣе въ слова, чѣмъ въ очи.
             Какъ любящій науку астрономъ
             Возводитъ взоръ отъ книгъ къ свѣтиламъ ночи,
             Такъ азбуку Жуанъ скорѣй постигъ
             Изъ глазъ Гайди, чѣмъ изъ печатныхъ книгъ.
  
                                 CLXIV.
  
             Да, весело брать въ языкахъ урока
             Изъ женскихъ устъ и взоровъ, если намъ
             Въ наставницы данъ ангелъ свѣтлоокій,
             Какъ въ томъ не разъ я убѣждался самъ.
             Ошибся ль ты, прочтёшь ли вѣрно строки,
             За всё ты ждёшь улыбку устъ, а тамъ
             Пожатье рукъ и сладкія лобзанья...
             Такъ въ языкахъ я пріобрѣлъ познанья,
  
                                 CLXV.
  
             Въ испанскомъ, греческомъ, турецкомъ,-- фразъ
             Пять, шесть, не больше. Чуждъ языкъ мнѣ Данта,
             А не силёнъ и въ англійскомъ, учась
             У проповѣдниковъ, людей таланта:
             У Барро, Тиллотсона (столько разъ
             Мной читанныхъ) и Блера, у гиганта
             Изящной прозы. Длинныхъ же поэмъ
             Поэтовъ нашихъ не читалъ совсѣмъ.
  
                                 CLXVI.
  
             Писательницъ читалъ я тоже мало,
             Давно покинувъ скучный, модный свѣтъ,
             Гдѣ я подобно прочимъ "львамъ", бывало,
             Блисталъ, потомъ извѣдалъ кучу бѣдъ.
             Но горе дней прошедшихъ миновало;
             Теперь во мнѣ вражды съ врагами нѣтъ.
             Враги, друзья и женщины -- всё это
             Мнѣ кажется видѣніемъ поэта.
  
                                 CLXVII.
  
             Но перейдёмъ къ разсказу. Нашъ герой
             Прилежно продолжалъ у ней учиться;
             Но чувство общее, какъ свѣтъ дневной,
             Въ нёмъ болѣе ужь не могло таиться,
             Какъ и въ груди монахини святой.
             Онъ былъ влюблёнъ -- да какъ и не влюбиться
             Въ спасительницу жизни! Влюблена
             Была въ него не меньше и она.
  
                                 CLXVIII.
  
             И каждый день съ разсвѣтомъ, слишкомъ рано
             Для тѣхъ кто любитъ утромъ подремать --
             Она являлась въ гротъ на Донъ-Жуана
             Взглянуть съ любовью, какъ на сына мать,
             Укрыть его отъ вреднаго тумана,
             Ему тихонько кудри разчесать
             И нѣжно подышать надъ грудью друга,
             Какъ купу розъ зефиръ ласкаетъ съ юга.
  
                                 CLXIX.
  
             Онъ съ каждымъ утромъ былъ свѣжѣй зари,
             Онъ съ каждымъ днёмъ казался ей моложо.
             Безъ свѣжести къ чему любовь въ крови?
             Здоровье въ жизни намъ всего дороже.
             Здоровье, лѣнь -- всё то же для любви,
             Что масло для огня. Полезны тоже
             И твой, о Вакхъ, и твой, Церера, даръ!
             Безъ ихъ даровъ къ чему Кипридинъ жаръ?
  
                                 CLXX.
  
             Пока царитъ Киприда въ сердцѣ (худо,
             Въ комъ сердца нѣтъ: онъ любитъ такъ и сякъ),
             Намъ съ вермишелью шлётъ Церера блюдо:
             Вѣдь и любви, какъ тѣлу, голодъ -- врагъ;
             Вино цѣдитъ намъ Вакхъ на дно сосуда,
             Иль устрицъ намъ подноситъ на тощакъ.
             Но кто всѣмъ этимъ заправляетъ съ неба?
             Быть-можетъ Панъ, Нептунъ иль сила Феба.
  
                                 CLXXI.
  
             Жуанъ имѣлъ, проснувшись, въ тотъ же часъ
             Всѣ радости: купанье, завтракъ, ласки
             И дивный блескъ Гайди прекрасныхъ глазъ,
             А также Зои миленькіе глазки.
             Но говорилъ объ этомъ я не разъ,
             А повторенье скучно даже въ сказкѣ.
             Короче, другъ нашъ изъ волны морской
             Всегда являлся къ дѣвѣ молодой.
  
                                 CLXXII.
  
             И ей, невинной, не казалось страннымъ,
             Что онъ нагой купался передъ ней.
             Онъ для нея былъ чѣмъ-то свыше даннымъ,
             Мечтой, смущавшей сонъ ея ночей,
             Тѣмъ существомъ, тѣмъ ангеломъ желаннымъ,
             Кто въ этотъ міръ приноситъ счастье ей,
             Кто приметъ въ радостяхъ ея участье:
             Вѣдь двойнями на свѣтъ родилось счастье!
  
                                 CLXXIII.
  
             Какой восторгъ на друга ей взирать!
             Какъ радостно, какъ сладко съ нимъ сливаться
             Всѣмъ существомъ и, млѣя, трепетать,
             Когда онъ спитъ, иль станетъ просыпаться!
             Съ нимъ вѣчно жить, возможно ли желать?
             Но какъ же съ нимъ когда-нибудь разстаться,
             Съ изверженнымъ ей перломъ съ дна морей,
             Съ любовью первой до послѣднихъ дней!
  
                                 CLXXIV.
  
             Такъ цѣлый мѣсяцъ жилъ онъ въ сладкой нѣгѣ,
             Видаясь съ дѣвой каждый день вдали
             Отъ всѣхъ, въ скалахъ, гдѣ о его ночлегѣ
             Никто но зналъ изъ жителей земли.
             Можь-тѣмъ опять отецъ Ганди въ набѣги
             Летучіе направилъ корабли,
             Не Іо -- нѣтъ, отбить рѣшившись грузы
             Трехъ бриговъ, шедшихъ въ Хіосъ изъ Рагузы.
  
                                 CLXXV.
  
             И вотъ Гайди на волѣ. Нѣтъ у ней
             Ни матери, ни брата. Ставъ свободной,
             Она, въ отсутствіи отца, вольнѣй
             Могла теперь являться всенародно,
             Не хуже нашихъ женъ и дочерей
             На западѣ, гдѣ дамамъ какъ угодно
             Дозволено открыто жизнь вести:
             Мы женъ своихъ не держимъ взаперти.
  
                                 CLXXVI.
  
             Свиданье ихъ теперь ужь длилось долѣ,
             И Донъ-Жуанъ настолько зналъ языкъ,
             Что предложить ей могъ пройтись на волѣ;
             Отъ воли жь онъ почти совсѣмъ отвыкъ
             Съ тѣхъ поръ, какъ здѣсь, цвѣтокъ измятый въ полѣ
             Порывомъ бурь, онъ къ берегу приникъ.
             И вотъ они идутъ взглянуть на зорю:
             Луна взошла, а солнце сходитъ къ морю.
  
                                 CLXXVII.
  
             Подмытый моремъ, дикій и пустой,
             Весь берегъ тотъ съ нависшими скалами
             Былъ ограждёнъ, какъ арміей, грядой
             Подводныхъ скалъ, иззубренный мѣстами
             Заливами (пріютъ отъ бури злой),
             Гдѣ говоръ волнъ, катящихся рядами,
             Смолкалъ лишь въ долгій лѣтній день, когда,
             Какъ въ озерѣ, спятъ въ морѣ волнъ стада.
  
                                 CLXXVIII.
  
             Тамъ, пѣнясь, валъ плескалъ на брегъ безмолвный,
             Какъ лѣпится шампанское въ тиши,
             Когда кипитъ бокалъ до края полный --
             Отрада сердца, вешній дождь души.
             Люблю вина живительныя волны,
             И противъ нихъ что хочешь мнѣ пиши,
             Я стану пѣть: вина и дѣвъ веселья,
             И содовой воды потомъ съ похмѣлья!
  
                                 CLXXIX.
  
             Намъ, существамъ разумнымъ, нуженъ хмѣль;
             Всё въ жизни лучшее -- одно похмѣлье.
             Богатство, честь, вино, любовь -- вотъ цѣль
             И нашихъ дѣлъ, и нашего бездѣлья.
             То жизни сокъ, и безъ него ужель
             Цвѣло бы древо жизни и веселья?
             Напейся жъ пьянъ, читатель дорогой,
             И завтра, вставъ съ больною годовой,
  
                                 CLXXX.
  
             Зови слугу, вели принесть рейнвейна
             И содовой воды. Ужь много лѣтъ
             Напитокъ тотъ я пью благоговѣйно.
             Ничто на свѣтѣ, ни льдяной шербетъ,
             Ни первый плескъ пустыннаго бассейна,
             Ни самъ маконъ, багровый какъ разсвѣтъ,
             Такъ послѣ странствій, битвъ, любви и скуки
             Не утолятъ, какъ онъ, душевной муки.
  
                                 CLXXXI.
  
             Вершины скалъ... Я, кажется, о нихъ
             Вёлъ выше рѣчь?... Такъ точно. Скалъ вершины,
             Какъ небеса безмолвны; вѣтеръ стихъ,
             Пески не зыблются, молчатъ пучины.
             Всё спитъ кругомъ. Порой лишь птицъ морскихъ
             Раздастся крикъ, да всплещутся дельфины,
             Да зашумитъ, ударившись о рифъ,
             Немолчныхъ струй чуть видимый приливъ.
  
                                 CLXXXII.
  
             Они гуляютъ. Дома нѣтъ пирата:
             Онъ въ крейсерство отправился на югъ;
             А у Ганди ни матери, ни брата,
             Одна лишь Зоя съ ней дѣлитъ досугъ.
             Но, долгъ служанки исполняя свято,
             Она при ней лишь только для услугъ:
             Плетётъ ей косы, вѣсти ей приноситъ,
             Да за труды себѣ обносковъ проситъ.
  
                                 CLXXXIII.
  
             Былъ часъ, когда садится за холмомъ
             Лазоревымъ дискъ солнца раскалённый,
             Когда горитъ въ пожарѣ огневомъ
             Весь міръ земной, затихшій, усыплённый --
             Съ одной руки, обвитъ полу-вѣнцомъ
             Далёкихъ горъ, съ другой -- глубокой, сонной
             Пучиной водъ и розовой зарёй
             Съ сверкающей вечернею звѣздой.
  
                                 CLXXXIV.
  
             По камешкамъ, по раковинамъ, ярко
             Сверкающимъ вдоль усыплённыхъ водъ,
             Они идутъ рука съ рукою жаркой,
             И между скалъ примѣтя тёмный гротъ,
             Въ мракъ гулкихъ залъ съ гранитной дивной аркой,
             Воздвигнутой причудой непогодъ,
             Они вошли и тамъ, обнявшись нѣжно,
             Любуются зарёю безмятежно.
  
                                 CLXXXV.
  
             Глядятъ на небо: тамъ простёртъ шатёръ
             Святыхъ небесъ, какъ океанъ пурпурный;
             Глядятъ на волнъ сверкающихъ просторъ:
             Тамъ всходитъ мѣсяцъ изъ волны лазурной:
             Они другъ въ друга устремляютъ взоръ:
             Взоръ ихъ очей пылаетъ страстью бурной.
             И въ трепетѣ, при звонкомъ плескѣ струй,
             Они уста сомкнули въ поцѣлуй --
  
                                 CLXXXVI.
  
             Въ горячій долгій поцѣлуй, гдѣ младость
             И пылъ любви, какъ въ фокусѣ одномъ
             Лучи небесъ, въ одну слилися радость -
             Въ тотъ поцѣлуй, съ чьимъ пламенемъ знакомъ
             Лишь только тотъ, кто вѣдалъ жизни сладость,
             Когда въ насъ кровь клокочетъ кипяткомъ
             И каждый пульсъ какъ молнія трепещетъ,
             И каждый взоръ огнёмъ восторга блещетъ.
  
                                 CLXXXVII.
  
             Забывъ весь міръ въ порывахъ огневыхъ,
             Они минутъ блаженства не считали;
             Но если бъ даже и считали ихъ,
             Всю сумму чувствъ они сочли бъ едва ли
             За мигъ одинъ. И въ этотъ сладкій мигъ,
             Когда рѣчей они не обрѣтали,
             Какой-то демонъ влёкъ уста къ устамъ,
             Какъ мёдъ душистый пчёлъ влечётъ къ цвѣтамъ.
  
                                 CLXXXVIII.
  
             Оли одни, не какъ тѣ нелюдимы,
             Что заперлись въ дому наединѣ.
             Молчанье волнъ, заливъ, луной сребримы и,
             И блескъ зари, разлитой въ вышинѣ,
             И сонъ бреговъ, ничѣмъ невозмутимый --
             Всё ихъ влекло другъ къ другу въ тишинѣ,
             Какъ-будто бы подъ небомъ безпредѣльнымъ
             Лишь имъ дано жить чувствомъ нераздѣльнымъ.
  
                                 CLXXXIX.
  
             Они одни. Не страшенъ имъ няней
             Ни взоръ, ни слухъ. Надъ моремъ необъятнымъ
             Они слились другъ съ другомъ. Звукъ рѣчей
             Отрывочныхъ былъ языкомъ имъ внятнымъ,
             И каждый вздохъ въ пылу живыхъ страстей
             Служилъ для нихъ оракуломъ понятнымъ
             Младой любви, того блаженства, чѣмъ
             Намъ замѣнёнъ утраченный эдемъ.
  
                                 CXC.
  
             Чиста душой, сомнѣньямъ непричастна,
             Не изрекая клятвъ и клятвъ въ обмѣнъ
             Не требуя, не зная, какъ опасно
             Для дѣвушки любви отдаться въ плѣнъ,
             Гайди любила пламенно и страстно,
             Безъ опасенья гибельныхъ измѣнъ,
             Безъ трепета предъ важностью поступка,
             Какъ къ голубку безпечно льнётъ голубка.
  
                                 СХСІ.
  
             Любя другъ друга съ пламенемъ такимъ
             И такъ сроднившись души ихъ безъ власти
             Надъ волей -- если бъ можно было имъ
             Сгорѣть -- сгорѣли бъ въ нѣгѣ сладострастій.
             И если воля возвращалась къ нимъ,
             То лишь затѣмъ, чтобъ вновь отдаться страсти,
             Чтобъ вновь сердца, стуча другъ другу въ грудь,
             Могли въ волнахъ блаженства утонуть.
  
                                 СХСІІ.
  
             Увы! Ихъ юность, нѣжность чувствъ, безпечность,
             Невинность ихъ и самый часъ ночной,
             Въ который мы такъ рвёмся въ безконечность --
             Всё ихъ влекло къ минутѣ роковой,
             Когда дѣла, которыхъ даже вѣчность
             Не истребитъ, свершаются порой,
             Хотя за мигъ блаженства намъ награда
             Пылъ огненный и всѣ мученья ада.
  
                                 СXCIII.
  
             Ахъ, никогда, съ паденья первыхъ двухъ
             Дѣтей земли, четѣ столь юной, нѣжной,
             Не угрожалъ могучій страсти духъ
             Опасностью погибнуть безнадежно!
             Вѣдь для тебя не чуждъ былъ древній слухъ
             Объ адской мглѣ, о мукѣ неизбѣжной;
             Зачѣмъ же здѣсь, о дѣва, въ страшный мигъ
             Забыла ты сказанья древнихъ книгъ?
  
                                 CXCIV.
  
             Луна горитъ, въ очахъ ихъ отражаясь.
             Рукой лилейной Ганди обвила
             Ему чело; его жь рука, теряясь '
             Въ ея кудряхъ, вкругъ дѣвы замерла.
             Взаимно пьютъ лобзанья, задыхаясь,
             И вмѣстѣ ихъ мгновенно страсть слила,
             Подобно группѣ греческой, античной,
             Полунагой, высоко поэтичной.
  
                                 CXCV.
  
             Когда какъ мигъ блаженство то прошло,
             Жуанъ заснулъ въ ея объятьяхъ нѣжныхъ;
             Она жь, безъ сна, покоила чело
             Уснувшаго у персей бѣлоснѣжныхъ.
             Въ ной счастіе то къ небу взоръ влекло,
             То къ милому, что въ нѣгахъ безмятежныхъ
             Заснулъ, главу къ ней на сердце склоня,
             Кипѣвшее отъ бурнаго огня.
  
                                 СXCVI.
  
             Ребенокъ съ радостью глядитъ на пламя,
             Грудной младенецъ спитъ блаженнымъ сномъ,
             Аскетъ въ экстазъ приходитъ въ древнемъ храмѣ,
             Арабъ гостей встрѣчаетъ съ торжествомъ,
             Счастливъ солдатъ, отбившій въ битвѣ знамя,
             Счастливъ скупой надъ полнымъ сундукомъ;
             Но всѣхъ счастливѣй юная подруга,
             Когда глядитъ на сонъ младаго друга.
  
                                 СXCVIІ.
  
             Ея кумиръ, онъ такъ спокойно снятъ!
             Она слилась съ нимъ жизнью совокупной.
             Недвижимъ, тихъ, невозмутимъ на видъ,
             Тая въ себѣ, какъ въ безднѣ недоступной,
             Всѣ радости, которыми даритъ,
             Всѣ прелести любви своей преступной --
             Онъ сладко спитъ въ изнеможеньи силъ,
             Какъ смерть, но лишь безъ ужасовъ могилъ.
  
                                 СХСVIII.
  
             Онъ спитъ, хранимъ Гайди въ странѣ безлюдной.
             Любовь, и ночь, и моря синій валъ
             Исполнили ой душу силы чудной.
             Въ нѣмой степи, между громадныхъ скалъ
             Имъ данъ пріютъ въ любви ихъ безразсудной,
             Гдѣ счастья ихъ никто не возмущалъ.
             И хоръ свѣтилъ, столпившихся въ эѳирѣ,
             Счастливѣй ихъ не видѣлъ въ цѣломъ мірѣ.
  
                                 CXCIX.
  
             Любовь! любовь! скажи ты мнѣ: зачѣмъ
             Для женщинъ ты и радость и мученье?
             Онѣ тебѣ рискуютъ въ жизни всѣмъ;
             Обманешь ты, и вся имъ жизнь -- томленье,
             Утраченный минувшихъ благъ эдемъ.
             И мстятъ онѣ, и гибельно ихъ мщенье,
             Какъ месть тигрицъ въ ихъ бѣшеномъ бѣгу:
             Что чувствуютъ, тѣмъ мстятъ онѣ врагу.
  
                                 CC.
  
             И какъ не мстить? Мужчина и ко брату
             Порой не нравъ, а къ женщинѣ всегда.
             Однѣхъ измѣнъ жди женщина въ уплату
             Себѣ за все, и, мучась безъ суда,
             Молчи и плачь, или, поддавшись злату,
             Иди съ немилымъ въ бракъ -- и что тогда?
             Тогда терпи отъ мужа своеволье,
             Корми ребятъ, иль вдайся въ богомолье.
  
                                 CCI.
  
             Пируй съ любовникомъ, пустись въ развратъ,
             Займись хозяйствомъ, кинься въ развлеченье,
             Или бѣги куда глаза глядятъ,
             И о себѣ пусти дурное мнѣнье.
             Отъ грязныхъ избъ до золотыхъ палатъ
             Повсюду ты въ фальшивомъ положеньѣ.
             Изъ васъ иная, послѣ столькихъ ранъ,
             Ставъ сущимъ чёртомъ, пишетъ намъ романъ 1).
   1) Здѣсь намекаетъ Байронъ на Каролину Лэмбъ, изобразившую его въ своёмъ романѣ: Гленарвонъ (1816 г.).
  
                                 ССІІ.
  
             До этихъ мукъ не знала ты, конечно!
             Дитя страстей, Гайди, ты рождена
             Въ странѣ, гдѣ свѣтъ тройной сіяетъ вѣчно,
             Гдѣ южныхъ дѣвъ душа раскалена.
             Родясь любить, ты отдалась безпечно
             Тому, съ кѣмъ ты навѣкъ обручена.
             Къ чему жь робѣть? Пускай всё будетъ гласно;
             Лишь для него въ ней сердце бьётся страстно.
  
                                 CCIII.
  
             Но, ахъ! для васъ ужь слишкомъ дороги
             Волненья сердца. Всѣ его удары
             Такъ сладостны, что даже и враги
             Веселья: совѣсть и разсудокъ старый,
             Готовые насъ голосомъ брюзги
             Всегда журить -- и тѣ простятъ намъ чары,
             Столь цѣнныя, что я дивлюся, какъ
             Съ нихъ Кастлери не взялъ еще ясакъ.
  
                                 CCIV.
  
             Итакъ, свершилось. Дикій край безлюдный
             Ихъ обвѣнчалъ. Имъ звѣздный хороводъ
             Лилъ, вмѣсто свѣчъ вѣнчальныхъ, блескъ свой чудный;
             Былъ океанъ свидѣтелемъ; былъ гротъ
             Ихъ брачнымъ ложемъ, сонъ же непробудный
             Пустыни той -- жрецомъ любви. И вотъ,
             Они другъ другу ангелами стали
             И на землѣ волшебный рай узнали.
  
                                 CCV.
  
             Любовь, любовь! Былъ Цезарь твой кліентъ,
             Титъ -- твой вожакъ, Овидій -- твой учитель,
             Помпей -- твой рабъ, Горацій -- твой студентъ,
             А Сапфо -- синій твой чулокъ. (Хотите ль
             За ней въ волну, любви индиферентъ?
             Васъ ждётъ досель Левкадскій волнъ смиритель!)
             Любовь! хотя всему ты злому мать,
             Всё жь дьяволомъ тебя нельзя назвать.
  
                                 СCVI.
  
             Тебѣ покорны всѣ въ природѣ твари;
             Ты бичъ людей, потрясшихъ цѣлый свѣтъ.
             Антоній, Цезарь, славный Велисарій --
             Вотъ воины, какимъ подобныхъ нѣтъ.
             О жизни ихъ подробный комментаріи
             Составленъ музой громкихъ ихъ побѣдъ.
             Всѣ трое въ томъ сходны они, что были
             Вожди, герои, и всѣ три любили.
  
                                 СCVIІ.
  
             Ты создаёшь философовъ; тобой
             Былъ Эпикуръ воспиталъ съ Аристииномъ.
             Они съ своей теоріей (простой
             На практикѣ) разгула служатъ типомъ.
             Но не грози намъ дьяволъ въ жизни той,
             Кто бъ ни увлёкся древнимъ тѣмъ принципомъ:
             "Брось всё, люби, пей, ѣшь!" какъ ты сказалъ,
             О, царственный мудрецъ, Сардананалъ!
  
                                 ССVIII.
  
             Но Донъ-Жуанъ?... Ужель онъ въ сердцѣ лживомъ
             Такъ скоро могъ отъ Юліи отстать?
             Я не судья въ томъ дѣлѣ щекотливомъ;
             Но, думаю, тутъ надо обвинять
             Луну, чей свѣтъ приливомъ и отливомъ
             Завѣдуетъ. Иначе какъ понять
             То дѣйствіе, какое въ насъ, несчастныхъ
             Сынахъ земли, рождаетъ взоръ прекрасныхъ?
  
                                 CCIX.
  
             Я врагъ непостоянства. Презрѣнъ будь,
             Осмѣянъ, проклятъ всѣми тотъ порочный,
             Тотъ вѣчно шаткій, подвижной, какъ ртуть,
             Въ комъ заложить нельзя фундаментъ прочный.
             Лишь вѣрная любовь мнѣ входитъ въ грудь;
             Но въ маскарадѣ какъ-то, въ часъ полночный,
             Чуть не свели меня съ ума черты
             Прибывшей изъ Милана красота.
  
                                 CCX.
  
             Но къ счастью тамъ я Мудрость вдругъ встрѣчаю.
             Она мнѣ шепчетъ: "Помни долгъ святой".
             -- О, какъ же, другъ мой, помню!-- отвѣчаю;
             Но эти зубки! этотъ взоръ живой!
             Изъ любопытства только лишь узнаю,
             Кто эта дама иль дѣвица.-- "Стой!"
             Вскричала Мудрость съ греческой осанкой
             (Одѣтая въ ту ночь Венеціянкой).
  
                                 ССХІ.
  
             "Уйди!" -- и я ушелъ. Но дальше. То,
             Что мы зовемъ "невѣрностью", на дѣлѣ
             Есть родъ восторга тамъ, гдѣ разлито
             Прекрасное природой въ юномъ тѣлѣ
             (Такъ безъ восторга не глядитъ никто
             На чудный мраморъ въ нишѣ иль капеллѣ).
             Родъ обожанья вѣчныхъ тѣхъ началъ,
             Что въ насъ слились въ понятье "идеалъ";
  
                                 ССХІІ.
  
             Родъ постиженья красоты небесной.
             Развитіе стихіи нашихъ силъ,
             Всемірной, платонической, чудесной,
             Сквозь фильтръ небесъ истекшей изъ свѣтилъ --
             Стихіи той, безъ коей въ жизни тѣсной
             Bcц было бъ пошло. Словомъ, это пылъ
             Души, способность нашихъ глазъ и, право,
             Намёкъ на то, что въ насъ клокочетъ лава.
  
                                 ССХІІІ.
  
             Но это чувство слишкомъ тяжело.
             О, еслибъ вѣчно лишь въ одномъ предметѣ
             Встрѣчали мы то жь прелестей число,
             Какое Богъ далъ Евѣ въ пышномъ цвѣтѣ.
             То это бъ насъ отъ многихъ тратъ спасло,
             Отъ многихъ мукъ сердечныхъ! Еслибъ въ свѣтѣ
             Одно и то жь всегда плѣняло глазъ,
             То сердце, печень не страдали бъ въ насъ.
  
                                 CCXIV.
  
             Частичка неба, сердце, силой фурій
             Мѣняется въ насъ день и ночь. По нёмъ
             Какъ по небу несутся тучи, бури,
             Полны громами, мракомъ и огнёмъ.
             Но бури сердца, какъ и средь лазури,
             Кончаются дождями; только льёмъ
             Мы изъ очей кровь сердца, слёзы страсти,
             Напоминая климатъ нашъ отчасти.
  
                                 CCXV.
  
             Въ насъ печень желчный лазаретъ страстей;
             Но часто въ ней колеблется правленье.
             Чуть страсть одна возникла, ужь за ней,
             Глядишь, вползли и прочія въ мгновенье,
             Свиваясь въ клубъ, какъ въ тинѣ клубы змѣй.
             Гнѣвъ, ненависть, страхъ, ревность, злоба, мщенье --
             Всё отъ нея исходитъ межь людьми,
             Какъ отъ огней "центральныхъ" трусъ земли.
  
                                 ССXVI.
  
             Но чтобъ въ дальнѣйшій не входить анализъ,
             Я здѣсь закончу. Слишкомъ сто октавъ
             Написаны, какія назначались
             Для этой пѣсни. Всѣхъ же будетъ главъ
             Въ поэмѣ двадцать. Перья исписались.
             Итакъ поклонъ, читатель, вамъ отдавъ,
             Предоставляю Гайди и Жуану
             Снискать вниманье ваше ихъ роману.
  

ЧАСТЬ ВТОРАЯ.

  
                                 I.
  
             О Фебъ! et cetera... Жуанъ остался
             Въ блаженномъ снѣ въ объятіяхъ у той,
             Чей взоръ ещё слезой не омрачался,
             Чьё сердце, полное любви святой,
             Не вѣдало, что змѣй къ ней въ душу крался,
             Что спящій другъ, убивъ ея покой,
             Ужь возмутилъ ея младыя грёзы
             И превратилъ кровь сердца въ желчь и слёзы.
  
                                 II.
  
             Увы, любовь! Какой могучій рокъ
             Къ погибели всѣхъ любящихъ такъ тянетъ?
             Зачѣмъ вплела ты кипарисъ въ вѣнокъ?
             Зачѣмъ печаль твой ясный взоръ туманитъ?
             Любя цвѣты, срываемъ мы цвѣтокъ,
             Чтобъ грудь себѣ украсить, гдѣ онъ вянетъ:
             Такъ существо, съ кѣмъ мы блаженство пьёмъ,
             Къ намъ входитъ въ сердце, чтобъ погибнуть въ нёмъ...
  
                                 III.
  
             Сперва любовникъ женщину плѣняетъ,
             Потомъ ей нравится сама любовь.
             Привыкнувъ къ ней, она мужчинъ мѣняетъ,
             Какъ цвѣтъ перчатокъ, чтобъ влюбляться вновь.
             Нравъ женщины! о, кто жь его не знаетъ?
             Сперва одинъ волнуетъ въ ней всю кровь,
             Потомъ одинъ смѣняется на многихъ
             Безъ выбора и размышленій строгихъ.
  
                                 IV.
  
             Чья тутъ вина -- не знаю. Но одно
             Могу сказать: для женщинъ въ брачномъ игѣ
             (Кромѣ ханжей, которымъ всё равно)
             Любовныя всего нужнѣй интриги.
             Пусть сердце въ нихъ вначалѣ предано
             Одной любви; но, сбросивъ разъ вериги
             Супружнія, онѣ ужъ завсегда
             Любить готовы многихъ безъ стыда.
  
                                 V.
  
             Печальный фактъ! Такъ сердце въ насъ порочно,
             Такъ слабъ характеръ женщинъ и мужчинъ,
             Что въ случаяхъ лишь рѣдкихъ связанъ прочно
             Съ любовью бракъ, хоть корень имъ одинъ!
             Бракъ изъ любви рождается такъ точно,
             Какъ острый уксусъ изъ прокислыхъ винъ --
             Напитокъ пошлый, приторный и годный
             Лишь для одной забавы обиходной.
  
                                 VI.
  
             Межъ чувствами до брака и потомъ
             Какое-то царитъ противорѣчье.
             Вступая въ бракъ, всѣхъ благъ себѣ мы ждёмъ,
             А намъ грозитъ сердечное увѣчье,
             Обманъ души и всѣхъ надеждъ разгромъ!
             Измѣнчивость -- вотъ свойство человѣчье:
             Такъ, страсть въ влюблённыхъ прелести полна,
             Но въ мужѣ вдругъ становится смѣшна.
  
                                 VII.
  
             Вѣкъ нѣжничать съ женой ужь мужъ стыдится;
             А иногда (хоть рѣдко) брачныхъ узъ
             Гнушается и долженъ убѣдиться,
             Что вѣкъ однимъ плѣняться -- странный вкусъ.
             А между-тѣмъ въ контрактѣ говорится,
             Что только смерть расторгнетъ намъ союзъ.
             Увы! лишиться дорогой супруги,
             Чтобъ въ трауръ облеклися наши слуги!
  
                                 VIII.
  
             Да! въ истинной любви не тѣ черты,
             Что въ суетахъ домашняго порядка.
             Романы намъ рисуютъ страсть четы,
             Но говорятъ о бракѣ слишкомъ кратко.
             Что намъ за дѣло, какъ воркуешь ты
             Съ женой своей, цѣлуешься съ ней сладко?
             Вѣдь будь Петрарка мужъ Лауринъ, врядъ
             Создалъ бы онъ сонетовъ цѣлый рядъ.
  
                                 IX.
  
             Героевъ смерть -- конецъ трагедій, бракомъ
             Кончаются комедіи всегда.
             Исходъ тѣхъ браковъ скрытъ, однакожъ, мракомъ:
             Изъ авторовъ никто не бралъ труда
             Представить то, что послужило бъ знакомъ
             Превратнаго съ ихъ стороны суда.
             Итакъ, къ попамъ пославъ счастливцевъ, болѣ
             Они объ ихъ не повѣствуютъ долѣ.
  
                                 X.
  
             На сколько помню, пѣли рай и адъ
             (Иначе -- бракъ) лишь два поэта: Данте
             И Мильтонъ. Каждый былъ изъ нихъ женатъ,
             И радости, при всёмъ своёмъ талантѣ,
             Имъ не было въ супругахъ, говорятъ;
             (Какъ женитесь, объ ихъ судьбѣ вспомяньте!)
             Но женъ своихъ Дантъ съ Мильтономъ не бралъ
             Для Беатриче съ Евой въ идеалъ.
  
                                 XI.
  
             Есть впрочемъ мнѣнье, будто въ Беатриче
             Дантъ теологію изобразилъ.
             Признаться, я не вѣрю этой дичи!
             Тутъ комментаторъ просто исказилъ
             Мысль генія, столь полную величій,
             Придавъ ей то, что самъ вообразилъ.
             Ужь если такъ, то я готовъ скорѣе
             Тутъ видѣть математику въ идеѣ.
  
                                 XII.
  
             Жуанъ съ Гайди обвѣнчанъ не былъ; но
             То ихъ вина, а не моя, и очень,
             Читатель строгій, было бы грѣшно
             Винить меня, въ чёмъ такъ я непороченъ.
             И если такъ любить намъ не должно --
             Ты ихъ романъ закрыть уполномоченъ:
             Не то смутитъ всѣ помыслы твои
             Разсказъ о беззаконной ихъ любви.
  
                                 XIII.
  
             Но Донъ-Жуанъ былъ счастливъ съ дѣвой чудной
             Запретной страстью молодыхъ сердецъ.
             Съ нимъ каждый день видаясь безразсудно,
             Гайди забыла, кто у ней отецъ.
             Что любимъ мы, съ тѣмъ разставаться трудно,
             Хоть можетъ всё прискучить наконецъ;
             Такъ и она къ нему привыкла вскорѣ,
             Пока ея папаша грабилъ въ морѣ.
  
                                 XIV.
  
             Онъ дань сбиралъ со флаговъ разныхъ странъ,
             Но въ томъ его вы не вините строго:
             Пусть онъ займётъ министра важный санъ,
             И эта дань получитъ смыслъ налога.
             Скромнѣе постъ ему былъ въ жизни данъ,
             И о себѣ не думая такъ много,
             Онъ бралъ оброкъ съ торговыхъ бриговъ, шкунъ,
             И дѣйствовалъ, какъ моря опекунъ.
  
                                 XV.
  
             Онъ непогодой былъ задержанъ въ морѣ,
             Гдѣ потерялъ почтенный нашъ старикъ
             Богатый призъ и, чтобъ поправить горе,
             Былъ долженъ выждать шедшій въ Хіосъ бригъ,
             Которымъ онъ и поживился вскорѣ.
             Онъ плѣнныхъ раздѣлилъ, какъ главы книгъ,
             По нумерамъ и, заковавъ имъ члены,
             На ихъ ошейникахъ поставилъ цѣны.
  
                                 XVI.
  
             Часть узниковъ онъ сбылъ на Матапанъ
             Къ Маннотамъ; часть отправилъ съ прочей клажей
             Въ Тунисъ къ агентамъ (сбросивъ въ океанъ
             Двухъ стариковъ, негодныхъ для продажи);
             Иныхъ, имѣвшихъ познатнѣе санъ,
             Способныхъ выкупъ внесть, держалъ подъ стражей;
             А прочій людъ, сваливъ на корабли,
             Гуртомъ отправилъ къ Дею въ Триполи.
  
                                 XVII.
  
             Потомъ, для лучшей съ торгашами сдѣлки,
             Онъ раздѣлилъ товары по сортамъ,
             Оставивъ разныя изъ нихъ бездѣлки,
             Но важности классической для дамъ:
             Шелкъ, блонды, ленты, щеточки, тарелки,
             Гитары, кастаньеты -- всякій хламъ,
             Пріобрѣтённый съ кораблей и барокъ
             Отцомъ добрѣйшимъ дочери въ подарокъ.
  
                                 XVIII.
  
             Онъ вёзъ съ собой въ числѣ другихъ скотовъ
             Двухъ попугаевъ съ кошкою ангорской,
             Двухъ обезьянъ, двѣ своры датскихъ псовъ,
             Да террьера породы чисто-горской
             (Пёсъ на Итакѣ жилъ у рыбаковъ,
             Гдѣ умеръ лордъ, хозяинъ пса заморскій).
             Чтобъ уберечь отъ страшныхъ непогодъ,
             Въ одну онъ клѣтку заперъ этотъ сбродъ.
  
                                 XIX.
  
             Распорядясь съ рабами и товаромъ
             И крейсеровъ отправивъ кой-куда,
             Онъ на своёмъ гальетѣ (очень старомъ,
             Нуждавшемся въ починкѣ) шолъ туда,
             Гдѣ дочь его съ такимъ любила жаромъ.
             А какъ близь грота тянется гряда
             Подводныхъ скалъ на мелководномъ грунтѣ,
             То портъ его лежалъ не въ этомъ пунктѣ.
  
                                 XX.
  
             Вступивши въ портъ, онъ на берегъ спѣшилъ,
             Не встрѣченный таможенной ордою
             Съ вопросами: куда? зачѣмъ ходилъ?
             Ни карантинной душною тюрьмою.
             Немедленно онъ людямъ подтвердилъ
             Начать починку корабля съ зарёю.
             И такъ, всѣ руки выгрузкой добра,
             Балласта, пушекъ, занялись съ утра.
  
                                 XXI.
  
             А самъ на холмъ взошелъ и съ наслажденьемъ,
             Вдали завидя бѣлый домъ родной,
             Остановился.-- Ахъ, какимъ волненьемъ
             Кипитъ пришлецъ, вернувшійся домой!
             Онъ думаетъ, тревожимъ опасеньемъ,
             О тѣхъ съ любовью, о съ тоской
             И ужасомъ, и, мчась мечтой къ былому,
             Съ невольнымъ трепетомъ подходитъ къ дому.
  
                                 XXII.
  
             Возвратъ домой въ супругахъ и отцахъ,
             Скитавшихся по морю-океану,
             Естественно родитъ невольный страхъ:
             Нравъ нашихъ женъ такъ склоненъ вѣдь къ обману.
             (Я уважаю женщинъ, но я врагъ
             И льстивыхъ словъ; и такъ я льстить не стану.)
             Жена безъ мужа черезчуръ хитра,
             А дочери сбѣгаютъ со двора.
  
                                 XXIII.
  
             Не всякій мужъ, сверша путь жизни бурный,
             Найдетъ въ дому пріёмъ, какъ Одиссей;
             Не всякая жена, какъ стражъ дежурный,
             Насъ будетъ ждать и отгонять друзей.
             Случается, что мужъ, въ чью память урна
             Уже стоитъ, найдётъ двухъ-трёхъ дѣтей,
             Женой прижитыхъ съ другомъ въ дни разлуки
             И что ему его жъ рвётъ Аргусъ брюки. 1)
   1) Собака Одиссея, узнавшая его по возвращеніи.
  
                                 XXIV.
  
             А холостякъ найдётъ, придя домой,
             Что въ бракъ вступила ужь его невѣста
             Съ богатымъ скрягой. Но въ бѣдѣ такой
             Онъ можетъ, послѣ перваго протеста
             Его супруги, замѣнить собой
             Какъ cavalier servente мужа мѣсто;
             А если нѣтъ, то пусть съ презрѣньемъ онъ
             Ей пишетъ оды на коварство женъ.
  
                                 XXV.
  
             Равно и вы, что съ честностью наружной
             Въ liaison вступили съ чьей-нибудь женой,
             Иль, лучше, въ дружбу съ женщиной замужней,--
             (Союзъ, изъ всѣхъ вѣрнѣйшій и простой
             Въ сравненьи съ сложной функціей супружней,
             Гдѣ служитъ бракъ лишь вывѣской одной,) --
             Не удаляйтесь, господа, на пядень;
             Не то и васъ сто разъ обманутъ на день.
  
                                 XXVI.
  
             Но Ламбро (такъ звался пиратъ морской),
             Съ водою болѣе, чѣмъ съ сушей, знаясь,
             Былъ радъ увидѣть дымъ трубы родной,
             И, въ метафизику не углубляясь,
             Не постигалъ, съ чего онъ шелъ домой
             Такъ весело, ничѣмъ не возмущаясь.
             Онъ дочь любилъ, а почему -- не- могъ
             Сказать такъ точно, какъ и психологъ.
  
                                 XXVII.
  
             Онъ видѣлъ домъ свой въ солнечномъ сіяньѣ,
             Онъ видѣлъ зелень пальмъ въ своёмъ саду,
             Онъ слышалъ звонкое ручья журчанье,
             Лай дальный псовъ. Онъ различалъ между
             Деревьями, подъ тѣнью ихъ, собранье
             Гуляющихъ; предъ нимъ ужь былъ въ виду
             Оружья блескъ (оружье -- жизнь Востока)
             И пестрота одеждъ, плѣнявшихъ око.
  
                                 XXVIII.
  
             Но, ближе къ дому подойдя, сквозь лѣсъ.
             Смущёнъ картиной праздности нежданной,
             Онъ слышитъ, ахъ! не музыку небесъ,
             Но скрипки визгъ земной и окаянной.
             Подобныхъ въ жизни не встрѣчавъ чудесъ,
             Не могъ понять онъ смысла сцены странной.
             Онъ слышитъ тамъ же флейту, бубновъ звонъ
             И вовсе не восточный смѣхъ и стонъ.
  
                                 XXIX.
  
             Съ покатости холма сбѣжавъ проворно,
             Спѣшитъ онъ къ мѣсту пиршества, и вотъ,
             Въ тѣни деревъ, средь луговаго дёрна,
             Онъ видитъ съ гнѣвомъ, что его народъ
             Танцуетъ, скачетъ, кружится задорно,
             Какъ дервишей безумныхъ хороводъ:
             То были Пирра боевые танцы,
             Къ которымъ такъ пристрастны всѣ Ливантцы.
  
                                 XXX.
  
             Тамъ далѣе -- Гречанокъ цѣлый строй.
             Одна изъ нихъ ширинкой бѣлой машетъ;
             А хоръ подругъ, схватись рука съ рукой,
             Какъ нить жемчужная, вкругъ старшей пляшетъ.
             Шелкъ ихъ кудрей, волнуясь за спиной,
             Прохладою имъ въ жарки лица пашетъ.
             Одна постъ, и подъ ея напѣвъ,
             Ей вторя хоромъ, скачетъ группа дѣвъ.
  
                                 XXXI.
  
             Близь нихъ, скрестивши ноги, на просторѣ
             Усѣлись гости, чтобъ начать обѣдъ.
             Ихъ ждётъ пилавъ, ждётъ разливанно море
             Хіосскихъ винъ и сладостный шербетъ,
             Въ лёдъ превращённый въ скважистомъ фарфорѣ.
             Гранаты, сливы, яблоки-ранетъ
             (Дессертъ природный) изъ зелёной тѣни
             Готовы пасть имъ сами на колѣни.
  
                                 XXXII.
  
             Тамъ бѣлому барану рой дѣтей
             Увилъ почтенные рога цвѣтами.
             Какъ агнецъ тихъ, сей патріархъ полей
             Склоняетъ къ дѣтямъ голову съ рогами,
             То кормъ берётъ изъ рукъ ихъ, то въ своей
             Игривости, какъ-будто предъ врагами,
             Бодливый лобъ склоняетъ внизъ, то вдругъ
             Уступитъ силѣ слабыхъ дѣтскихъ рукъ.
  
                                 XXXIII.
  
             Классическій ихъ профиль, живость взгляда
             Ихъ чёрныхъ глазъ, блестящій ихъ уборъ,
             Румянецъ щёкъ какъ рдяность винограда,
             Игра движеній, взоровъ разговоръ,
             Невинность ихъ, лишь дѣтскихъ лѣтъ награда --
             Всё въ милыхъ дѣтяхъ восхищало взоръ.
             Глядя на нихъ, вздохнётъ философъ, зная,
             Что и на нихъ грозится старость злая.
  
                                 XXXIV.
  
             Тамъ карликъ-шутъ разсказывалъ кружку
             Сидѣвшихъ важно старыхъ трубокуровъ
             О кладѣ, гдѣ-то спрятанномъ въ песку,
             Объ остротахъ арабскихъ балагуровъ,
             О томъ, какъ лечатъ чарами тоску,
             Какъ золото находитъ глазъ гяуровъ,
             Какъ жены, съ бѣсомъ заключа контрактъ,
             Мужьямъ даютъ рога (что впрочемъ фактъ).
  
                                 XXXV.
  
             Тамъ было всё, что можетъ быть усладой
             Душѣ и тѣлу: пѣсни, вкусный столъ,
             Хоръ музыки съ виномъ, съ шехеразадой --
             Ну, словомъ, всё, что любитъ нѣжный полъ.
             Одинъ пиратъ смотрѣлъ на все съ досадой,
             Страшась найти вершину нашихъ золъ,
             Плодъ щедрости едва ль не безпредѣльной,
             Усиленный расходъ еженедѣльный.
  
                                 XXXVI.
  
             Что человѣкъ? садится ль за обѣдъ,
             А передъ нимъ уже бѣда готова!
             Въ желѣзный вѣкъ и горестей, и бѣдъ,
             Чуть дождался денька онъ золотого --
             Сирена жизни, радость юныхъ лѣтъ,
             Ужь завлекла, чтобъ съѣсть его живого.
             Такъ и теперь весь пиръ смутилъ корсаръ,
             Какъ тушатъ мокрымъ войлокомъ пожаръ.
  
                                 XXXVII.
  
             Не пріучёнъ въ рѣчахъ къ напраснымъ тратамъ,
             Сюрпризъ готовя дочери своей
             (Сюрпризы чаще дѣлалъ онъ булатомъ),
             Онъ не послалъ гонца съ извѣстьемъ къ ней
             О томъ, что прибылъ онъ къ роднымъ пенатамъ.
             И, долго съ пира не сводя очей,
             Обдумывалъ и взвѣшивалъ онъ строго,
             Зачѣмъ гостей понабралось такъ много.
  
                                 XXXVIII.
  
             Онъ знать не могъ (увы, какъ Греки врутъ!),
             Что слухъ разнёсся о его кончинѣ
             (Подобные когда же люди мрутъ!)
             И домъ его повергъ въ печаль. Но нынѣ
             Глаза у всѣхъ обсохли, слёзъ не льютъ,
             И даже дочь, всѣ истощивъ въ кручинѣ
             Запасы слёзъ, какъ роза разцвѣла
             И домъ отца подъ свой присмотръ взяла.
  
                                 XXXIX.
  
             Такъ вотъ съ чего теперь весь домъ въ волненьи
             Пируетъ, пьётъ и пляшетъ! Вотъ съ чего
             Его рабы снились и въ упоеньи
             Властителя забыли своего!
             Хлѣбъ-соль отца теперь ничто въ сравненьи
             Съ гостепріимствомъ дочери его.
             Да, островъ сдѣлалъ страшные успѣхи
             Съ-тѣхъ-поръ, какъ Ганди любитъ безъ помѣхи!
  
                                 XL.
  
             Но думайте, однакожъ, чтобъ пиратъ
             Разгнѣвался, заставъ гостей съ бутылкой
             (Конечно, имъ онъ не былъ слишкомъ радъ),
             Иль наказалъ съ запальчивостью пылкой
             Людей своихъ за пьянство и развратъ
             Побоями, бичомъ, тюремной ссылкой,
             Иль обнаружилъ въ злой душѣ своей
             Наклонность деспотовъ казнить людей.
  
                                 XLI.
  
             Ничуть. Изъ всѣхъ, кто къ горлу ножъ свой ставилъ,
             Онъ былъ едва ль не лучшій человѣкъ.
             Какъ джентельменъ, знатокъ всѣхъ свѣтскихъ правилъ,
             Умѣлъ скрывать и мысли хитрый Грекъ,
             Такъ никогда придворный не лукавилъ,
             Такъ не притворны женщины въ нашъ вѣкъ!
             Какъ жаль, что онъ любилъ такъ жизнь пирата:
             Для общества то важная утрата.
  
                                 XLII.
  
             Онъ подошелъ къ сидѣвшимъ близь него
             И одного изъ нихъ, ударивъ въ плечи,
             Съ особенной улыбкой, ничего
             Не предвѣщавшей добраго при встрѣчѣ,
             Спросилъ: что значитъ это торжество?
             Но хмѣльный Грекъ, съ кѣмъ вёлъ онъ эти рѣчи,
             Бывъ слишкомъ пьянъ, чтобъ разсмотрѣть путёмъ,
             Кто спрашивалъ, налилъ стаканъ виномъ.
  
                                 XLIII.
  
             И передъ нимъ преважно сидя задомъ,
             Поднёсъ стаканъ пирату но спѣша,
             Черезъ плечо, сказавъ съ весёлымъ взглядомъ:
             "Въ сухихъ словахъ по много барыша."
             -- Старикъ нашъ умеръ, молвилъ пившій рядомъ --
             Кто жь правитъ нами, знаетъ госпожа.
             -- "Вотъ вздоръ!" воскликнулъ третій собесѣдникъ,
             -- "Не госпожа, а стариковъ наслѣдникъ!"
  
                                 XLIV.
  
             Гуляки эти, бывши здѣсь въ гостяхъ,
             Не знали, съ кѣмъ вели они бесѣду.
             Смутился Ламбро, гнѣвъ сверкнулъ въ глазахъ;
             Но одержалъ надъ гнѣвомъ онъ побѣду.
             И, скрывъ его, съ улыбкой на устахъ
             Вновь обратился къ своему сосѣду,
             Прося сказать: кто новый ихъ патронъ,
             Что внёсъ Гайди, казалось, въ цехъ матронъ?
  
                                 XLV.
  
             "Какое дѣло мнѣ, кто онъ, откуда?"
             Лукавый рабъ сказалъ ему въ отвѣтъ.
             "Одно я знаю, что каплунъ мой чудо,
             Что лучше этихъ винъ на свѣтѣ нѣтъ.
             А коли я разсказываю худо,
             Тебѣ складнѣй разскажетъ мой сосѣдъ;
             Спроси его: отличный онъ разскащикъ --
             За словомъ онъ но лазитъ въ дальный ящикъ."
  
                                 XLVI.
  
             Мой Ламбро былъ терпѣнья образецъ,
             Отмѣнныя имѣлъ во всёмъ манеры.
             Едва ль Парижъ, всѣхъ городовъ вѣнецъ,
             Такихъ людей видалъ когда примѣры.
             Всё вынесъ онъ, какъ истинный мудрецъ,
             И скорбь души, и гнѣвъ, не знавшій мѣры,
             Насмѣшки всѣ прожорливыхъ рабовъ,
             Поѣвшихъ разомъ всѣхъ его воловъ.
  
                                 XLVII.
  
             Кто родился для власти безграничной,
             Кто пріученъ приказывать рабамъ
             И ждётъ отъ нихъ покорности обычной,
             Велитъ ли смерть, иль цѣпи несть врагамъ,
             Тому быть мягкимъ какъ-то неприлично;
             Но многое ль въ природѣ ясно намъ?
             Однако жь тотъ, кто властвуетъ собою,
             Какъ Гвельфъ, 1) способенъ управлять страною.
   1) Намёкъ на царствующій въ Англіи домъ, происходящій отъ Вельфа (Гвельфа) Баварскаго.
  
                                 XLVIII.
  
             Но то чтобъ онъ былъ вовсе безъ страстей;
             О, нѣтъ! но страсть не проявлялъ онъ въ словѣ:
             Угрюмъ, спокоенъ, онъ таился въ ней,
             Какъ въ клубъ свернувшійся удавъ въ дубровѣ.
             Онъ наносилъ удары безъ рѣчей;
             Сказавъ же слово, онъ не лилъ ужь кровь.
             Но чѣмъ спокойнѣй, тѣмъ страшнѣй корсаръ,
             И стоилъ двухъ одинъ его ударъ.
  
                                 XLIX.
  
             Онъ поспѣшилъ, безъ дальнихъ ужь разспросовъ,
             Путемъ окольнымъ къ дому своему,
             Такъ что никто, кромѣ его матросовъ,
             Не зналъ, что вновь онъ господинъ въ дому.
             Доволенъ ли былъ дочерью философъ,
             Могу ль я знать? Но шумный пиръ тому,
             Кого сочли погибшимъ въ лонѣ моря,
             Конечно, былъ не выраженьемъ горя.
  
                                 L.
  
             Да, еслибы могли воскреснуть вдругъ
             Всѣ мертвецы (чего избави Боже!),
             Хоть, напримѣръ, супруга иль супругъ
             (Всего нагляднѣй брачное здѣсь ложе),
             То, сколько бъ ни было въ нихъ прежде мукъ,
             Онѣ теперь ихъ наказали бъ строже,
             И, вѣрно, громче былъ бы плачъ и стопъ
             Въ день воскресенья, чѣмъ въ день похоронъ.
  
                                 LI.
  
             Онъ входитъ въ домъ путёмъ уединённымъ --
             Не въ свой ужь домъ! Ахъ, эту мысль снести
             Намъ тяжелѣй, чѣмъ на смерть осуждённымъ
             Сказать на вѣкъ друзьямъ своимъ: прости!
             Зрѣть свой очагъ въ гробницу превращённымъ.
             И тамъ, гдѣ всё насъ грѣло, обрѣсти
             Одинъ лишь пепелъ прежнихъ упованій:
             Вотъ бѣдствія, которымъ нѣтъ названій.
  
                                 LII.
  
             Онъ входитъ въ домъ, ужь болѣе не свой,
             (Гдѣ нѣтъ любви, нѣтъ дома), и созналъ онъ
             Всю пустоту, вступивъ одинъ въ покой,
             Не встрѣченный никѣмъ. Здѣсь счастье зналъ онъ;
             Здѣсь, послѣ странствій, онъ вкушалъ покой;
             Здѣсь гордо взоръ и сердце утѣшалъ онъ,
             Глядя на прелесть дочери своей,
             Единственной отрады старыхъ дней.
  
                                 LIII.
  
             Онъ человѣкъ былъ страннаго устройства:
             Свирѣпъ душой, по кротокъ нравомъ, онъ
             Имѣлъ въ себѣ натуръ высокихъ свойства;
             Умѣренность была ему законъ.
             Въ напастяхъ твёрдъ, отваженъ до геройства,
             Онъ къ лучшему чему-то былъ рождёнъ;
             Но, видя рабскую отчизны долю,
             Невольникъ самъ, сталъ брать другихъ въ неволю.
  
                                 LIV.
  
             Корыстолюбіе, стремленье къ власти,
             Опасности, несмѣтное число
             Перенесённыхъ бѣдствій и несчастій,
             Пощада людямъ, часто имъ же въ зло,
             Свирѣпость волнъ, людей свирѣпыхъ страсти
             И полное сценъ страшныхъ ремесло --
             Всё дѣлало его войны питомцемъ,
             Хорошимъ другомъ, но дурнымъ знакомцемъ.
  
                                 LV.
  
             Но и ему не всё же чуждымъ былъ
             Духъ героическій святой Эллады,
             Тотъ смѣлый духъ, что прадѣдовъ водилъ
             За Золотымъ Руномъ сквозь всѣ преграды.
             Конечно, миръ не слишкомъ онъ любилъ
             И, въ родинѣ не находя услады,
             Въ отмщеніе за весь ея позоръ,
             Свѣтъ взненавидя, съ нимъ вступилъ въ раздоръ.
  
                                 LVI.
  
             Въ нёмъ проявлялось въ молодые годы
             Изящество Іоніи былой --
             Плодъ климата, гдѣ жаждалъ онъ свободы.
             Вкусъ въ украшеньяхъ хижины родной,
             Страсть къ музыкѣ, къ величію природы,
             Восторгъ, съ какимъ онъ въ тишинѣ ночной
             Внималъ ручью межь травъ душистыхъ юга --
             Все духъ смягчало въ нёмъ въ часы досуга.
  
                                 LVII.
  
             Но онъ хранилъ любовь свою въ тиши
             Для дочери. Лишь ей, безцѣпной Пери,
             Межь страшныхъ дѣлъ, свершонныхъ имъ въ глуши,
             Не затворялъ въ свое онъ сердце двери --
             Лишь ей одной, сокровищу души!
             Не доставало этой лишь потери,
             Чтобъ нѣжность чувствъ утратилъ онъ совсѣмъ
             И сталъ свирѣпъ, какъ дикій Полиѳемъ.
  
                                 LVIII.
  
             Средь камышей бездѣтной львицы жадность
             Погибельна для стадъ и пастуховъ;
             Погибельна и бурныхъ волнъ громадность
             Для кораблей у дикихъ береговъ;
             Но ярость волнъ, но львицы безпощадность
             Не такъ грозны для смертныхъ и судовъ,
             Какъ грозенъ гнѣвъ, глубокій и безмолвный,
             Въ груди отца, негодованья полной.
  
                                 LIX.
  
             Да, тяжело смотрѣть, какъ дѣти всѣ
             Бѣгутъ отъ насъ, ища себѣ свободы.
             Въ нихъ ждали мы узрѣть во всей красѣ
             И въ лучшемъ видѣ наши дѣтски годы,
             И вотъ, какъ старость къ намъ пришла въ грозѣ
             И дней закатъ мрачатъ намъ непогоды --
             Они бѣгутъ, насъ кинувъ на одрѣ
             Съ подагрою, иль съ камнемъ въ пузырѣ.
  
                                 LX.
  
             А жизнь въ семьѣ, не чудная ль картина
             (Лишь не мѣшай намъ дѣти утромъ спать),
             Гдѣ кормитъ мать сама иль дочь, иль сына
             (Когда при томъ не слишкомъ сохнетъ мать),
             Гдѣ вечеркомъ сберутся у камина
             Всѣ дѣтки, внучки (что за благодать!),
             И маменька сіяетъ среди дѣтокъ,
             Какъ золотой межъ маленькихъ монетокъ.
  
                                 LXI.
  
             Никѣмъ не узнанъ, дверью потайной
             Въ часъ сумерокъ онъ входитъ въ домъ старинный.
             Во всей красѣ и славѣ, той порой,
             Съ возлюбленнымъ пируетъ дочь въ гостинной.
             Столъ изъ слоновой кости, весь рѣзной,
             Накрытъ. Невольницы имъ служатъ чинно.
             Повсюду блещетъ золото, хрусталь,
             Фарфоръ, кораллы, перламутръ, эмаль.
  
                                 LXII.
  
             Сто блюдъ: пилавъ, фисташки, знаменитый
             Шафранный сунъ и, кухни лучшій цвѣтъ,
             Всѣ виды рыбъ, какіе моремъ скрыты,
             Всѣ лакомства входили въ ихъ обѣдъ,
             Какимъ могли бъ гордиться сибариты.
             А для питья являлся тамъ шербетъ
             Изъ персиковъ, лимоновъ и граната,
             Сквозь корку выжатыхъ для аромата.
  
                                 LXIII.
  
             Всё это разносили вкругъ рабы.
             Въ концѣ жь стола явились фрукты края
             И вашъ напитокъ, моккскіе бобы,
             Въ красивыхъ чашкахъ дальнаго Китая,
             Всѣ въ сѣткахъ филограновыхъ, дабы
             Держать въ рукахъ, перстовъ не обжигая.
             Шафранъ, гвоздика, циннамомъ, мускусъ
             Въ составъ входили кофе (странный вкусъ!).
  
                                 LXIV.
  
             Всѣ стѣны вкругъ завѣшаны коврами
             Изъ бархатовъ, украшенныхъ при томъ
             Богато шелкомъ шитыми цвѣтами
             И желтыми бордюрами кругомъ.
             Бордюръ же верхній, вышитый шелками,
             Изображалъ на полѣ голубомъ
             Рядами буквъ оранжеваго цвѣта
             Сентенціи персидскаго поэта.
  
                                 LXV.
  
             Такія изреченья на стѣнахъ
             (Обычай этихъ странъ) есть какъ бы школа,
             Чтобъ, какъ въ Египтѣ черенъ на пирахъ,
             Напоминали смыслъ того глагола,
             Что вдругъ навёлъ на Валтасара страхъ
             Въ ту ночь, когда онъ свергнутъ былъ съ престола.
             И точно: что ни говори софистъ,
             А шумный пиръ есть лучшій моралистъ.
  
                                 LXVI.
  
             Талантъ, убившій даръ свой въ ромѣ чистомъ,
             Увядшая въ чахоткѣ красота,
             Кутила, ставшій строгимъ методистомъ
             (Чтобъ вѣра въ нёмъ была вполнѣ чиста).
             Иль альдерманъ, котораго за вистомъ
             Хватилъ ударъ,-- вездѣ тутъ пѣсня та,
             Что ночи съ картами, вино съ любовью
             Вредятъ не меньше вкусныхъ блюдъ здоровью.
  
                                 LXVII.
  
             Разостланъ былъ въ ногахъ младой четы
             Малиновый атласъ съ каймой лиловой.
             Три части залы были заняты
             Софою пышной моды самой новой.
             На бархатныхъ подушкахъ (красоты
             Невиданной) былъ по землѣ пунцовой
             Шитъ золотомъ дискъ солнца и лучи,
             Сверкавшіе, какъ свѣтлые мечи.
  
                                 LXVIII.
  
             Вездѣ былъ мраморъ съ хрусталёмъ, фарфоромъ
             И золотомъ. Персидскіе ковры,
             Циновки Индіи съ цвѣтнымъ узоромъ
             Полъ покрывали Кошки Ангоры,
             Газели, карлы, негры съ цѣлымъ хоромъ
             Рабовъ, безъ коихъ барскіе дворы
             Не обойдутся, суетились въ залѣ,
             Какъ во дворцѣ, на рынкѣ иль въ вокзалѣ.
  
                                 LXIX.
  
             Тамъ былъ избытокъ въ пышныхъ зерцалахъ,
             Въ столахъ съ отдѣлкой изъ слоновой кости,
             Всѣ съ инкрустаціей изъ черепахъ,
             Изъ перламутра, изъ индійской трости
             И серебра. На дивныхъ тѣхъ столахъ,
             Въ какой бы часъ ни приходили гости,
             Всегда готовъ къ услугамъ былъ обѣдъ,
             Вино, и сласти, и льдяной шербетъ.
  
                                 LXX.
  
             Въ два джелика 1) была Гайди одѣта.
             Одинъ изъ нихъ былъ палевый; другой
             Весь золотисто-пурпурнаго цвѣта
             И съ жемчугомъ въ орѣхъ величиной.
             Какъ двѣ волны, изъ-подъ ея корсета
             Вздымалась грудь подъ яркою фатой,
             И, какъ луну прозрачный паръ для глаза,
             Такъ всю Ганди скрывалъ вуаль изъ газа.
   1) Рядъ расходящихся пенюаровь. Вообще костюмъ на Ганди мавританскій, такъ-какъ матъ ея родомъ изъ Морокко.
  
                                 LXXI.
  
             Вкругъ каждой кисти змѣемъ золотымъ
             Сіялъ браслетъ столь гибкаго металла,
             Что безъ замка, движеньемъ лишь однимъ,
             Рука его смыкала, размыкала.
             Чаруя взоръ изяществомъ своимъ,
             Онъ льнулъ къ рукѣ, какихъ на свѣтѣ мало,
             Какъ-будто бы разстаться не желалъ
             Съ бѣлѣйшей кожей дорогой металлъ.
  
  
                                 LXXII.
  
             Вкругъ дивныхъ ногъ два обруча-брасоеты
             Являли санъ царицы острововъ.
             Въ кудряхъ сверкали камни-самоцвѣты,
             На пальцахъ перстни; головной покровъ
             Скрѣпляли ей подъ персями букеты
             Илъ бирюзы, безцѣнныхъ жемчуговъ;
             Вкругъ полныхъ икръ шумѣли въ безпорядкѣ
             Оранжевыхъ шальваръ густыя складки.
  
                                 LXXIII.
  
             До пятъ спадали волны косъ густыхъ,
             Какъ горный ключъ, когда надъ нимъ пылая
             Горитъ заря. И еслибъ воли ихъ
             Не укрощала сѣтка золотая,
             То вся Ганди могла бъ укрыться въ нихъ.
             Но и теперь, изъ плѣна убѣгая,
             Онѣ играли съ каждымъ вѣтеркомъ,
             Ей вѣющимъ невидимо крыломъ.
  
                                 LXXIV.
  
             Всё было жизнью вкругъ нея согрѣто;
             Отъ глазъ ея сталъ чище свѣтъ дневной.
             Былъ взоръ ея такъ нѣженъ, полонъ свѣта,
             Такъ озарёнъ небесной красотой,
             Такъ чистъ, какъ взоръ Психеи въ дѣтски лѣта,
             Когда ещё не сдѣлалась женой --
             Такъ чистъ для самыхъ чистыхъ помышленій,
             Что кто бъ предъ пей не преклонилъ колѣни?
  
                                 LXXV.
  
             Рѣсницы глазъ у ней насурьмлены
             (Таковъ уже обычай азіатскій).
             Напрасный трудъ! Какъ ночь онѣ черны,
             Для чёрныхъ глазъ служа такой окраской,
             Что хитрость здѣсь всей лишена цѣны.
             Окрашены у ней и ногти краской,
             Чтобъ вновь отнять у моды всѣ права:
             Быть розовѣй нельзя имъ, чѣмъ сперва.
  
                                 LXXVI.
  
             Пусть краска цвѣтъ даётъ лицу нѣжнѣе,
             Но помощи Ганди ли въ ней искать?
             На высяхъ горъ не блещетъ день бѣлѣе,
             Когда начнётъ онъ горный снѣгъ лобзать.
             Воздушная, подобно лёгкой феѣ,
             Должна ль она къ искусству прибѣгать?
             "Кто золотитъ червонцы, розу краситъ,
             "Тотъ," по словамъ Шекспира, "блескъ ихъ гаситъ".
  
                                 LXXVII.
  
             Нарядъ Жуана былъ снѣговъ бѣлѣй,
             Весь убранный столь тонкой кисеёю
             Что брилліанты искрились подъ ней,
             Какъ звѣздочки сквозь млечный путь зимою.
             Обвитый прядью изъ ея кудрей,
             Какъ полумѣсяцъ, надъ его чалмою
             Изъ черной шали съ золотымъ шитьёмъ,
             Лилъ изумрудъ дрожащій блескъ кругомъ.
  
                                 LXXVIII.
  
             Ихъ тѣшили теперь шуты, холопы,
             Танцовщицы, рой карловъ и поэтъ,
             Прославленный во всѣхъ концахъ Европы,
             О чёмъ онъ самъ трубилъ на цѣлый свѣтъ.
             Въ своихъ стихахъ онъ соблюдалъ всѣ стопы,
             Его предметомъ былъ любой предметъ.
             За деньги онъ то лирикъ, то сатирикъ,
             Вчера бранилъ, пѣлъ ныньче панегирикъ.
  
                                 LXXIX.
  
             Хваля вѣкъ нынѣшній, онъ порицалъ
             Минувшій вѣкъ, времёнъ прошедшихъ нравы;
             Какъ истинный восточный либералъ,
             Онъ ставилъ пуддингъ выше всякой славы.
             Въ былые дни онъ много пострадалъ
             За вольность думъ, за буйныя забавы;
             За то теперь султана онъ хвалилъ,
             Правдивъ какъ Соути, и какъ Крашо милъ.
  
                                 LXXX.
  
             Извѣдавъ въ жизни перемѣнъ не мало,
             Онъ, какъ стрѣла въ компасѣ, былъ вертлявъ.
             Къ числу подвижныхъ звѣздъ принадлежала
             Его звѣзда и, чтя ея уставъ,
             Онъ избѣжалъ всего, чѣмъ угрожала
             Ему судьба за безпокойный нравъ.
             Онъ лгалъ такъ нагло, что, по мнѣнью свѣта,
             Могъ ноетъ занять вѣнчаннаго поэта.
  
                                 LXXXI.
  
             Онъ геній былъ, хотя и ренегатъ.
             Всѣ "Vates irritabiles" напрасно
             Безъ славы жить минуты не хотятъ,
             И геніи извѣстность любятъ страстно....
             Но гдѣ же я? дай оглянусь назадъ.
             Такъ! въ третьей пѣснѣ у четы прекрасной,
             Описывалъ костюмы, пиръ и домъ,
             Любовь и жизнь на островѣ пустомъ.
  
                                 LXXXII.
  
             Мой бардъ -- теперь, конечно, странникъ скромный,
             А всё же гость пріятный на пиру --
             Былъ многими любимъ, какъ рабъ наёмный,
             Слагавшій пѣсни въ пламенномъ жару.
             Значенье ихъ пускай имъ было тёмно;
             Но отчего жъ не поддержать игру
             Того, кто слылъ за генія въ народѣ,
             Хотя и пѣлъ немножко въ тёмномъ родѣ?
  
                                 LXXXIII.
  
             Но, въ высшій кругъ проникнувъ, нашъ поэтъ
             Теперь, набравшись мыслей либеральныхъ
             Во время странствія столь многихъ лѣтъ,
             Надѣялся, что здѣсь, въ предѣлахъ дальнихъ,
             На островѣ, гдѣ и цензуры нѣтъ,
             Онъ смоетъ льстивость словъ своихъ похвальныхъ,
             Коль станетъ пѣть по вдохновенью музъ
             И съ правдою войдётъ опять въ союзъ.
  
                                 LXXXIV.
  
             Онъ странствовалъ межь Турокъ, Персовъ, Франковъ,
             Народовъ спѣсь онъ всю уразумѣлъ,
             И, долго живъ съ людьми почти всѣхъ ранговъ,
             Всегда въ готовѣ что-нибудь имѣлъ,
             Чѣмъ могъ снискать спасибо, кучу франковъ.
             Варьировать онъ ловко лесть умѣлъ;
             Онъ "въ Римѣ жилъ по-римски"; этихъ правилъ
             И въ Греціи теперь онъ не оставилъ.
  
                                 LXXXV.
  
             Гдѣ бъ онъ ни пѣлъ, онъ завсегда щадилъ
             Національный вкусъ въ любомъ народѣ.
             "God save the King" онъ столько же цѣнилъ,
             Какъ "Ça ira", 1) лишь только бъ пѣть по модѣ.
             Его талантъ во всёмъ испытанъ былъ --
             Въ высокомъ ли, иль тривіальномъ родѣ.
             Вѣдь пѣлъ же Пиндаръ скачки; отчего жь
             Не могъ онъ быть на Пиндара похожъ?
   1) Французская революціонная пѣсня.
  
                                 LXXXVI.
  
             Для Галловъ онъ имѣлъ chanson въ запасѣ,
             Для Англичанъ поэму пѣсень въ шесть;
             Испанцамъ льстилъ въ балладѣ, иль романсѣ,
             Гдѣ отдавалъ войнѣ послѣдней честь;
             Въ Германіи за Гёте на Пегасѣ
             Скакалъ (объ нёмъ прошу у Сталь прочесть!),
             Въ Италіи бралъ Тречентистовъ методъ, 1)
             А въ Греціи пѣлъ гимны, вотъ какъ этотъ:
   1) Итальянскіе поэты XIV вѣка -- Данте, Петрарка и другіе.
  
                                 1.
  
             О вы, родные острова,
             Гдѣ пѣсни Сапфо раздавались,
             Гдѣ милой вольности права
             Въ отчизнѣ Феба создавались!
             Весны здѣсь вѣчной торжество,
             Но кромѣ солнца ней мертво.
  
                                 2.
  
             Героевъ арфа, пѣснь любви,
             Хіосскихъ, Тейсскихъ музъ творенья
             Гремятъ во всѣхъ концахъ земли;
             Лишь здѣсь, на мѣстѣ ихъ рожденья,
             Никто не внемлетъ звукамъ лиръ,
             Потрясшихъ громомъ цѣлый міръ.
  
                                 3.
  
             Цѣпь горъ глядитъ на Мараѳонъ,
             А Мараѳонъ на шумны воды.
             И здѣсь, въ раздумье погруженъ,
             Я вспоминалъ о дняхъ свободы:
             Гдѣ Персовъ древніе гробы,
             Я могъ ли думать, какъ рабы?
  
                                 4.
  
             Здѣсь царь сидѣлъ, и тамъ вдали
             За опѣнённымъ Саламиномъ
             Считалъ онъ націи корабля;
             Онъ былъ надъ всѣми властелиномъ.
             Онъ утромъ счёлъ ихъ; ночь пришла --
             Что стало съ флотомъ безъ числа?
  
                                 5.
  
             Что стало съ флотомъ? И съ тобой
             Что стало, родина? Не бьётся
             Геройствомъ грудь въ странѣ глухой,
             Героевъ пѣснь не раздаётся.
             Ужели жь звуки струнъ святыхъ
             Не оживутъ въ рукахъ моихъ?
  
                                 6.
  
             Нѣтъ, я горжусь и тѣмъ, что въ вѣкъ
             Позора, горькой укоризны,
             Могу ещё, какъ древній Грекъ,
             Краснѣть за срамъ моей отчизны;
             Краснѣть за Грековъ въ тишинѣ
             И плакать о родной странѣ.
  
                                 7.
  
             Но какъ же плакать и краснѣть
             Въ странѣ героевъ богоравныхъ?
             Земля, отдай намъ только треть,
             Одну лишь треть Спартанцевъ славныхъ!
             О, пусть возстанутъ изъ могилъ
             Для славы новыхъ Ѳермопилъ!
  
                                 8.
  
             Какъ! ты молчать, весь край заснулъ!
             О, нѣтъ! Чу! голосъ вопіющихъ,
             Какъ водопада дальный гулъ,
             Гремитъ: "О, пусть въ странѣ живущихъ
             Одинъ лишь встанетъ -- мы летимъ,
             Летимъ!" Увы, не внемлютъ имъ!
  
                                 9.
  
             Къ чему жь и пѣсни грустныхъ думъ?
             Кипи виномъ самосскимъ, чаша!
             Оставимъ Туркамъ битвы шумъ;
             Лить гроздій кровь -- вотъ радость наша.
             Давайте жь пить! Безславный кликъ,
             На твой призывъ весь край возникъ!
  
                                 10.
  
             Чу! пляска Пирра! Гдѣ же духъ,
             Гдѣ, Пирръ, твоей фаланги сила?
             Зачѣмъ, о родина, изъ двухъ
             Завѣтовъ лучшій ты забыла?
             Хранишь ты Кадма письмена;
             Рабамъ ли тайна ихъ дана?
  
                                 11.
  
             Нальёмъ самосскимъ кубокъ вновь!
             Къ чему рѣчей напрасныхъ трата?
             Анакреонъ намъ пѣлъ любовь,
             Служа рабомъ у Поликрата,
             Тирана Грековъ; но въ тотъ вѣкъ
             Тираномъ Грековъ былъ лишь Грекъ.
  
                                 12.
  
             Надъ Херсонесомъ автократъ,
             Тиранъ, былъ лучшій другъ свободы:
             Тиранъ былъ этотъ -- Мильтіадъ!
             О, еслибъ могъ и въ наши годы
             Явиться вновь такой деспотъ,
             Онъ слилъ бы насъ въ одинъ народъ!
  
                                 13.
  
             Нальёмъ самосскимъ кубокъ вновь!
             Межь скалъ Сулійскихъ есть останокъ,
             Есть въ Паргѣ воины, чья кровь
             Напоминаетъ кровь Спартанокъ.
             И, можетъ-быть, ужь тамъ созрѣлъ
             Посѣвъ для славы смѣлыхъ дѣлъ.
  
                                 14.
  
             Не вѣрьте Франкамъ: тамъ цари
             То продаютъ, то покупаютъ.
             Надежды въ васъ, богатыри,
             Въ мечахъ лишь вашихъ обитаютъ;
             А Франковъ лесть, а Турокъ гнётъ
             Нашъ щитъ безсильный разобьётъ.
  
                                 15.
  
             Нальёмъ самосскимъ кубокъ вновь!
             Подъ тѣнью пальмъ танцуютъ дѣвы,
             Сверкаетъ въ ихъ очахъ любовь;
             А я, внимая ихъ напѣвы,
             Я плачу, вспомнивъ, что онѣ
             Должны вскормить рабовъ странѣ.
  
                                 16.
  
             Пойду жь на высь Сунійскихъ горъ,
             И тамъ одинъ, съ волнами моря
             Сливая вопль свой въ общій хоръ,
             Умру, какъ лебедь, съ пѣснью горя.
             Нѣтъ, не рождёнъ я быть рабомъ!
             Такъ въ прахъ же кубокъ -- и съ виномъ!
  
                                 LXXXVII.
  
             Такъ пѣлъ поэтъ. Такъ могъ бы, долженъ нѣтъ
             Новѣйшій Грекъ -- не такъ, конечно, плавно,
             Какъ пѣлъ Орфей; но пѣснь его гремѣть
             Едва ли бы могла въ нашъ вѣкъ безславный.
             Умѣлъ онъ чувствомъ пѣснь свою согрѣть;
             Но чувства лгутъ въ поэтахъ такъ исправно,
             Что принимать всѣ могутъ колера,
             Ни дать, ни взять какъ руки маляра.
  
                                 LXXXVIII.
  
             Но въ словѣ сила! Капелькѣ чернильной
             Достаточно на нашу мысль упасть,
             Чтобъ въ насъ родить источникъ думъ обильный;
             Такъ велика надъ нами буквы власть,
             Что всѣ вѣка связуетъ цѣпью сильной.
             Весь родъ людской пожрала бъ смерти пасть,
             Когда бъ бумага, этотъ клокъ тряпицы,
             Не пережилъ людей и ихъ гробницы.
  
                                 LXXXIX.
  
             Когда жъ разсыплятся ихъ кости въ прахъ,
             Когда ихъ родъ, ихъ имя безъ остатка
             Исчезнутъ, такъ что лишь въ однихъ столбцахъ
             Хронологическихъ замѣтны кратко,
             Тогда пергаментъ, найденный въ шкафахъ,
             Иль камень, вырытый передъ закладкой
             Какой-нибудь латрины для дворца,
             Намъ возвѣщаютъ имя мертвеца.
  
                                 XC.
  
             Конечно, слава -- вздоръ для моралиста.
             Она ничто, вихрь буйный, тщетный кличъ,
             Зависящій отъ устъ панегириста,
             А не отъ тѣхъ, кто смогъ до ней достичь.
             Гомеръ для Трои то жь, что Гайль для виста;
             Вѣкъ нынѣшній не могъ вполнѣ постичь
             Искусства Мальбро драться въ битвахъ боксомъ,
             Пока онъ намъ описанъ не былъ Коксомъ.
  
                                 ХСІ.
  
             А Мильтонъ нашъ? Не выше ль онъ всего?
             Онъ царь поэтовъ, хоть немножко тёменъ;
             Онъ радикалъ для вѣка своего,
             Благочестивъ, учёнъ, въ желаньяхъ скроменъ.
             Однакожь Джонсонъ, біографъ его,
             Намъ говоритъ, что этотъ музъ феноменъ
             Былъ въ школѣ высѣченъ, къ семьѣ былъ строгъ
             И съ первой Mrs Milton жить не могъ.
  
                                 ХСІІ.
  
             И мало ли, что намъ теперь извѣстно?
             Такъ знаемъ мы, что Бэконъ взятки бралъ,
             Шекспиръ кралъ дичь, Титъ юность вёлъ безчестно,
             А Бёрнсъ (какъ докторъ Кёрри описалъ)
             Кутилъ. Положимъ, что вполнѣ умѣстно
             Въ исторію вносить такой скандалъ;
             Но у біографовъ такія главы
             Героямъ ихъ едва ль прибавятъ славы.
  
                                 ХСІІІ.
  
             Не каждый же такъ сердцемъ чистъ и простъ,
             Какъ Соути, авторъ Пантисократіи;
             Иль Уордсуортъ нашъ, когда онъ скромный постъ
             Ещё имѣлъ, кадя демократіи;
             Иль ты, Кольриджъ, покуда въ Morning Post
             Аристократамъ въ честь не гнулъ ты выи,
             Когда и ты, и Соути, второпяхъ
             Женились оба въ Батѣ на швеяхъ.
  
                                 XCIV.
  
             Такимъ, какъ эти, нравственнымъ уродамъ,
             И нравственный приличенъ Ботни-бей!
             Измѣна ихъ должна служить доходомъ
             Біографамъ великихъ сихъ вралей.
             Недавно Уордсуортъ, скажемъ мимоходомъ.
             Издалъ свою Прогулку 1). Нѣтъ пошлѣй,
             Нелѣпѣе его поэмы скучной
             И толщиною баснословно тучной.
   1) Философская поэма Уордсуорта: The Excursion, издана въ 1811 г.
  
                                 XCV.
  
             Въ ней строитъ онъ незыблемый оплотъ
             Между своимъ и нашимъ разумѣньемъ.
             Но Уордсуортъ, какъ и Анна Соуткотъ 1),
             Съ ихъ сектами, принадлежатъ къ явленьямъ,
             Которыхъ чтитъ лишь избранный народъ,
             А прочій людъ клеймитъ своимъ презрѣньемъ,
             Какъ старыхъ дѣвъ, раздувшихся горой,
             Не божествомъ, а просто -- водяной.
   1) Полупомѣшанная женщина, выдававшая себя за пророчицу и имѣвшая много послѣдователей въ Англіи въ началѣ нынѣшняго столѣтія.
  
                                 XCVI.
  
             Но перейдемъ къ разсказу. Самъ я знаю,
             Что если въ чёмъ я грѣшенъ, такъ въ одномъ --
             Въ томъ, что героя часто покидаю
             И самъ съ собой бесѣдую о томъ,
             Что въ будущемъ исполнить я желаю.
             Какъ въ тронной рѣчи предъ своимъ дворомъ
             Король. По въ этомъ, сознаюсь, я просто
             Манерѣ подражаю Аріосто.
  
                                 XCVII.
  
             Во Франціи словечко есть
             У насъ такого слова нѣтъ, хоть всѣ мы
             Его значенье поняли съ тѣхъ поръ,
             Какъ Саути сталъ писать свои поэмы.
             Кому читать охота этотъ вздоръ?
             Но кто читалъ, тотъ знаетъ, что хоть темы
             Различны въ нихъ, но свойственна имъ всѣмъ
             Одна черта -- снотворность тѣхъ поэмъ.
  
                                 XCVIII.
  
             "Гомеръ", сказалъ Гораціи, "дремлетъ часто",
             Уордсуортъ, мы знаемъ, бодрствуетъ подъ-часъ,
             Когда "Извощикъ" 1) этого бомбаста
             Вокругъ озёръ поѣздкой тѣшитъ насъ!
             Сперва онъ проситъ "лодки" для балласта...
             Плыть по морю?... нѣтъ, въ небѣ! И сейчасъ
             Затѣмъ ужь проситъ "челночка", въ которомъ
             И плаваетъ въ слюняхъ со всякимъ вздоромъ.
   1) Другая поэма Уордсуорта: Benjamen the Waggoner. Слова "лодка" и "челночекъ" -- намеки на одно мѣсто въ третьей его поэмѣ Peter Belt.
  
                                 ХСІХ.
  
             Ужь если вздумалъ въ небѣ онъ летать --
             Пегасъ же страшенъ для такой затѣи --
             Ему бъ за хвостъ Медвѣдицу поймать,
             Иль взять взаймы дракона у Медеи.
             А коль того не можетъ онъ понять,
             Чтобъ не сломать въ такомъ полётѣ шеи,
             И быть въ лунѣ не охладѣлъ въ нёмъ жаръ,
             То лучше бъ сѣсть глунцу въ воздушпмй шаръ.
  
                                 C.
  
             "Извощики", "Разнощики!" -- О, дѣды!
             О, Попъ! о Драйденъ! Можно ль не стыдясь
             Смотрѣть, какъ въ честь Парнасски міроѣды
             Вошли теперь и лѣзутъ не страшась
             Съ ихъ чепухой! И эти Джэки-Кэды 1)
             Поэзіи топтать насъ смѣютъ въ грязь;
             А маленькій писака "Питеръ-Болтъ"
             Смѣлъ освистать творца "Ахитофеля" 2)
   1) Грубый бунтовщикъ, въ родѣ Пугачева, дѣйствующее лицо во 2-й части Генриха VI Шекспира.
   2) Дѣйствующее лицо въ сатирической поэмѣ Драйдена.
  
  
                                 CI.
  
             Но къ повѣсти. Затихло ликованье,
             Ушли рабы, танцовщицъ скрылся рой;
             Досказано арабское сказанье,
             Ушелъ поэтъ и смолкнулъ шумъ дневной.
             Теперь одни, дѣла очарованье,
             Любовники плѣняются зарёй.
             Ave Maria! небеса и волны
             Теперь одной къ тебѣ молитвой полны.
  
                                 CII.
  
             Ave Maria! благодатный часъ,
             Тотъ часъ, тотъ край, для сердца вѣчно милый,
             Гдѣ я зарёй плѣнялся столько разъ,
             Когда весь міръ смолкалъ подъ дойной силой,
             Пока гудѣлъ, какъ погребальный гласъ,
             Съ далёкой башни колоколъ унылый
             И пламенѣлъ сводъ розовыхъ небесъ
             И какъ въ молитвѣ былъ недвижимъ лѣсъ.
  
                                 CIII.
  
             Ave Maria! часъ благоговѣнья!
             Ave Maria! сладкій часъ любви!
             Ave Maria! укроти волненья
             Земныхъ страстей въ бунтующей крови!
             Ave Maria! на призывъ моленья
             Святой покровъ намъ свыше призови!
             Подъ сѣнью крылъ Всесильной Голубицы
             Смежи намъ сномъ тревожныя зѣницы.
  
                                 CIV.
  
             Меня враги пытались упрекнуть,
             Что будто я съ религіей въ раздорѣ.
             Но еслибъ могъ я вскрыть предъ вами грудь,
             То вѣрно бъ вы рѣшили въ нашемъ спорѣ,
             Кому изъ насъ доступнѣй въ небо путь.
             Мнѣ алтари -- вершины горъ и море,
             Земля и звѣзды, вся природа -- мать,
             Готовая мой духъ въ себя принять.
  
                                 CV.
  
             О, дивный часъ вечерній! Подъ навѣсомъ
             Тѣнистыхъ пиннъ, на брегѣ тихихъ водъ,
             Обрамленныхъ Равенны древнимъ лѣсомъ,
             Гдѣ цезарей послѣдній палъ оплотъ,
             Гдѣ спорилъ встарь Адрійскій валъ съ утёсомъ --
             О, тихій лѣсъ, куда меня влечётъ
             Тѣнь Драйдена, Боккачіо и Берни,
             Какъ я любилъ тебя и часъ вечерній!
  
                                 CVI.
  
             Однѣ цикады, жители лѣсовъ,
             Поющія весь вѣкъ свой, миръ всегдашній
             Смущали тамъ, да гулъ моихъ шаговъ,
             Да вдалекѣ вечерній звонъ на башнѣ.
             Фантомъ ловца со стаей адскихъ псовъ,
             Рой призраковъ, духовъ полночныхъ шашни,
             Бездушные, тамъ вѣяли въ глуши
             Предъ взорами больной моей души. 1)
   1) Намёкъ на поэму Драйдена: Theodore and Honoria, основанную на новеллѣ Боккачіо.
  
                                 CVIII.
  
             О, Геснеръ! ты даруешь всё благое:
             Ты путника приводишь на покой,
             Ты манишь птицъ къ птенцамъ въ гнѣздо родное,
             Ты отъ ярма воловъ ведёшь домой.
             Всѣ радости, все счастіе земное,
             Тѣмъ нашихъ ларъ такъ милъ очагъ простой,
             Ты сводишь въ домъ земного поселенца,
             Ты возвращаешь матери младенца.
  
                                 СVIII.
  
             О, сладкій часъ! Весь сердцемъ умилёнъ,
             Теперь груститъ морякъ плывущій въ морѣ,
             Въ тотъ первый день, какъ домъ покинулъ онъ;
             Теперь любовь въ пильгримѣ множитъ горе,
             Лишь загудитъ вдали вечерній звонъ,
             Какъ бы скорбя, что день умрётъ ужь вскорѣ.1)
             Да, кто бъ ни умеръ, я увѣренъ въ томъ,--
             А слезы льётъ ужь кто-нибудь о нёмъ.
   1) Переводъ знаменитыхъ стиховъ Данте въ началѣ VIII пѣсни его "Чистилища".
  
                                 СІХ.
  
             Когда среди ликующаго Рима
             Погибъ Неронъ и, всѣхъ народовъ врагъ,
             Низвергнутъ былъ судьбой неумолимой,
             Но праведной, безславно въ вѣчный мракъ --
             Какой-то другъ носилъ ему незримо
             Цвѣты на гробъ -- признательности знакъ
             За нѣжность чувствъ, мелькнувшую на тропѣ
             Средъ упоенья властью -- и въ Неронѣ!
  
                                 CX.
  
             Но я отвлёкся! Можетъ ли Неронъ,
             Иль сходный съ нимъ другой тиранъ вѣнчанный.
             Хоть въ чёмъ-нибудь съ Жуаномъ бытъ сравнёнъ,
             Какъ съ нашимъ міромъ міръ луны туманной?
             Нѣтъ, видно я совсѣмъ уже лишенъ
             Фантазіи, ставъ "ложкой деревянной"
             Въ поэзіи (какъ въ Кембриджѣ у насъ
             Клеймятъ студентовъ самый слабый классъ)!
  
                                 СХІ.
  
             Такъ отступать ужь черезчуръ эпично;
             Вотъ почему разсѣкъ я пополамъ
             (При перепискѣ) эту пѣснь, въ чёмъ лично
             И сознаюсь; по не сознайся самъ,
             Замѣтить то лишь могъ бы глазъ привычный.
             Я слѣдовалъ тутъ лучшимъ образцамъ;
             Такъ предлагалъ и Аристотель passim
             Въ "Ποιητική". Мы этимъ пѣснь лишь скрасимъ.
  

ЧАСТЬ TPЕТЬЯ.

                                 I.
  
             Всего труднѣй въ поэзіи начало,
             Хоть и конецъ не лёгокъ былъ инымъ.
             Того гляди, Пегасъ нашъ одичалый
             Свихнётъ крыло, и надаемъ мы съ нимъ.
             Какъ Люциферъ за грѣхъ свой палъ сначала;
             А грѣхъ его, какъ нашъ, неисправимъ.
             Грѣхъ этотъ -- гордость; онъ даётъ намъ крылья,
             Чтобъ, заносясь, мы пали отъ безсилья.
  
                                 II.
  
             Но время, судъ дающее всему,
             И грозный рокъ докажутъ земнороднымъ,--
             А можетъ-быть и бѣсу самому,--
             Что разумъ нашъ не созданъ быть свободнымъ.
             Покамѣстъ кровь клокочетъ въ насъ, тому
             Не вѣримъ мы. Когда жъ въ чаду безплодномъ
             Умаемся во всѣхъ своихъ страстяхъ,
             Мы съ грустью мыслимъ о прошедшихъ дняхъ.
  
                                 III.
  
             Бывъ мальчикомъ, я думалъ, что я геній,
             И въ томъ хотѣлъ увѣрить цѣлый свѣтъ;
             Но вотъ вхожу я въ періодъ сомнѣній,
             И признанъ я всѣмъ міромъ, какъ поэтъ.
             Но геній мой поблёкъ, какъ листъ осенній,
             Въ фантазія ужь прежнихъ крыльевъ нѣтъ,
             И горестной дѣйствительности сила
             Мой романтизмъ въ злой юморъ превратила.
  
                                 IV.
  
             Теперь надъ всѣмъ смѣюсь я оттого,
             Что не могу заплакать, если жь плачу,
             То лишь затѣмъ, что сердца своего
             Нельзя осилить. Трудную задачу
             Рѣшу не прежде, какъ сойду на дно
             Рѣки забвенья, намять въ ней утрачу.
             Ѳетидинъ сынъ окунутъ въ Стиксѣ; мать
             Земная въ Летѣ чадъ должна купать.
  
                                 V.
  
             Меня винятъ (за что -- и самъ не знаю).
             Что будто я поэмою своей
             Въ отечествѣ чему-то угрожаю.
             Но если дѣло разобрать простѣй,
             То я и самъ вполнѣ не понимаю
             Своихъ остротъ: нишу я безъ затѣй.
             Я въ словарѣ для собственной забавы
             Ищу риѳмъ новыхъ для моей октавы.
  
                                 VI.
  
             Подобный родъ писанія стиховъ,
             Быть-можетъ, новъ для нашихъ патріотовъ.
             Отцомъ такихъ полу-шутливыхъ строфъ
             Былъ Пульни, 1) пѣвшій, въ вѣкѣ Донъ-Кихотовъ,
             Дамъ, рыцарей, чудовищъ и духовъ,
             Гигантовъ грозныхъ и царей-деспотовъ.
             Но какъ всё это бредъ для нашихъ дней,
             То я и выбралъ тему поновѣй.
   1) Итальянскій поэтъ, авторъ Morgante Maggiore, первая пѣснь которой была переведена лордомъ Байрономъ.
  
                                 VII.
  
             Итакъ, кого жь я могъ стихомъ обидѣть,
             Писавъ безъ плана, просто наобумъ?
             Межь тѣмъ враги хотятъ въ поэмѣ видѣть,
             Чего въ ней нѣтъ, и подымаютъ шумъ.
             Но пусть шумятъ, нельзя жь ихъ ненавидѣть:
             Въ свободный вѣкъ всего свободнѣй умъ.
             Однако Фебъ мнѣ шепчетъ, словно совѣсть,
             Когда жь начну доканчивать я но вѣсть.
  
                                 VIII.
  
             Въ восторгѣ чувствъ, въ блаженствѣ сладкихъ нѣгъ,
             Жуанъ дремалъ въ объятьяхъ у подруга.
             Я самъ Сатурнъ, часовъ замедливъ бѣгъ,
             Щадилъ косой, казалось, ихъ досуги
             И, врагъ любви, берёгъ ихъ краткій вѣкъ.
             Но имъ ли вѣдать старость и недуги?
             О, нѣтъ, свой вѣкъ имъ кончить въ цвѣтѣ лѣтъ,
             Въ веснѣ надеждъ и до начала бѣдъ!
  
                                 IX.
  
             Ихъ красота въ морщинахъ не увянетъ,
             Въ нихъ пылкости не охладитъ недугъ
             И сѣдина въ кудряхъ ихъ не проглянетъ;
             Но какъ въ странахъ, гдѣ нѣтъ ни зимъ, ни вьюгъ.
             Въ нихъ всё весна. Пусть громъ надъ ними грянетъ.
             Пусть молнія испепелитъ ихъ вдругъ;
             Но долгій вѣкъ влачить среди томленья
             Не ихъ удѣлъ: въ нихъ слишкомъ мало тлѣнья.
  
                                 X.
  
             И вотъ чета ихъ вновь одна. Предъ ней
             Вновь цѣлый міръ сталъ раемъ. Разлучённымъ,
             Имъ жизнь не въ жизнь! Деревьямъ, отъ корней
             Отрубленнымъ: потокамъ, отдѣлённымъ
             Отъ ихъ ключа; младенцу, отъ грудей
             Отнятому врагомъ ожесточённымъ,--
             Не столь грозитъ погибель, сколько имъ.
             Увы, инстинктъ сердецъ непобѣдимъ,--
  
                                 XI.
  
             Сердецъ, способныхъ погибать съ кручины!
             О! счастливъ тотъ, въ комъ хрупокъ такъ составъ,
             Фарфоръ безцѣнный нашей смертной глины,
             Что рушится съ паденьемъ, не видавъ
             Нашествія медлительной кончины
             И долгихъ мукъ предъ ней не испытавъ!
             Но, ахъ, какъ часто жизненная влага
             Живучѣй въ томъ, кто смерти ждётъ какъ блага!
  
                                 XII.
  
             "Боговъ любимцамъ данъ короткій вѣкъ," 1)
             Затѣмъ чтобъ ихъ не мучила утрата
             Всего, чѣмъ въ жизни счастливъ человѣкъ,
             Всего, что сердцу на землѣ такъ свято --
             Любви и дружбы. Если жь Леты брегъ
             Ждётъ каждаго и нѣтъ съ него возврата,
             То ранній гробъ, причина столькихъ слёзъ,
             Быть-можетъ, есть убѣжище отъ грозъ.
   1) Слова Геродота.
  
                                 XIII.
  
             Но вы о томъ, счастливцы, не мечтали.
             Казалось, міръ былъ созданъ лишь для васъ;
             Вы жизнь свою ни въ чёмъ не упрекали,
             Вамъ страшенъ былъ лишь убѣгавшій часъ.
             Какъ въ зеркалѣ, вы радость лишь читали
             Въ очахъ своихъ, сверкавшихъ, какъ алмазъ,
             И видѣли въ ихъ блескѣ отраженье
             Любви своей и страстное томленье.
  
                                 XIV.
  
             Пожатье, трепетъ вашихъ пылкихъ рукъ;
             Понятнѣй словъ живыхъ очей сверканье,
             Исполненное смысла; самый звукъ
             Всѣхъ вашихъ словъ, какъ птички щебетанье,
             Звукъ внятный тѣмъ, кто въ нѣгѣ страстныхъ мукъ
             Святой любви постигъ очарованье,
             И сладость фразъ, безсмысленныхъ для тѣхъ,
             Кто не знавалъ ни счастья, ни утѣхъ,--
  
                                 XV.
  
             Всё было въ васъ, какъ у дѣтей Востока,
             И вы дѣтьми останетесь навѣкъ.
             Не суждено вамъ было волей рока
             Между людьми влачить печальный вѣкъ.
             Два существа, созданье волнъ потока --
             Влюблённый богъ и нимфа быстрыхъ рѣкъ --
             Вы родились, чтобъ жить въ ручьяхъ, въ дубровахъ,
             А не дряхлѣть между людьми въ оковахъ.
  
                                 XVII.
  
             Луна смѣнялася луной; но въ васъ
             Была свѣтла, какъ въ тѣ мгновенья, радость,
             Когда при лунномъ свѣтѣ въ первый разъ
             Узнали вы любви взаимной сладость.
             Надъ чувственностью грубой возносясь,
             Вашъ гордый духъ былъ чистъ и бодръ, какъ младость,
             И пресыщенье, этотъ врагъ любви,
             Не угашалъ вамъ пламени въ крови.
  
                                 XVII.
  
             Какъ хороши, какъ рѣдки эти чары!
             Какъ имъ охотно отдаёмся мы,
             Когда намъ свѣтъ прискучитъ, пошлый, старый,
             И надоѣстъ шумъ свѣтской кутерьмы,
             Страстишки пошлыя, интригъ удары,
             Побѣги съ брачныхъ ложъ, какъ изъ тюрьмы,
             Гдѣ брачный факелъ свѣтитъ сраму ради,
  
                                 XVIII.
  
             Горьки слова, но горше правда ихъ!
             Воздушная чета существъ свободныхъ,
             Которымъ часъ казался быстръ, какъ мигъ --
             Что ставило ихъ выше земнородныхъ?
             Избытокъ тѣхъ врождённыхъ чувствъ младыхъ.
             Которыя погибли въ насъ холодныхъ,
             А въ нихъ хранились, то, въ чёмъ видитъ свѣтъ,
             Завистливый, мечтательность и бредъ.
  
                                 XIX.
  
             Что кажется въ другихъ однимъ подлогомъ,
             Безуміемъ, плодомъ прочтённыхъ книгъ,
             То было въ нихъ природой, данной Богомъ.
             Романовъ ядъ въ сердца имъ не пропивъ;
             Воспитанъ былъ Жуанъ въ семействѣ строгомъ,
             А знаній кругъ въ Гайди былъ не великъ;
             И страсть зажглась въ нихъ съ той же простотою,
             Какъ въ соловьяхъ, иль горлицахъ, весною.
  
                                 XX.
  
             Они глядятъ, какъ тихо западъ гасъ:
             Всѣмъ сладкій часъ, для нихъ же незажженный.
             Съ такихъ небесъ впервые излилась
             На нихъ любовь; въ такой же часъ блаженный.
             Въ часъ сумерокъ, навѣки въ нихъ слилась
             Душа съ душой въ одинъ союзъ священный.
             Вотъ отчего, въ минуту чувствъ святыхъ,
             Минувшее такъ дорого для нихъ.
  
                                 XXI.
  
             Но въ этотъ часъ какой-то трепетъ тайный
             Нарушилъ миръ въ безпечныхъ ихъ сердцахъ.
             Какъ въ факелѣ, иль арфѣ, вѣтръ случайный,
             Промчись, колеблетъ пламя, иль въ струнахъ
             Вдругъ будитъ звонъ для всѣхъ необычайный --
             Такъ душу имъ смутилъ зловѣщій страхъ,
             Изъ устъ Жуана вырвавъ вздохъ унылый
             И омрачивъ слезами очи милой.
  
                                 XXII.
  
             Пророчески сіявшій взоръ ея,
             Казалось, вслѣдъ за солнцемъ расширялся,
             Какъ-будто день послѣдній бытія
             Съ закатомъ солнца ужъ для нихъ кончался.
             Жуанъ смотрѣлъ, свой ужасъ затая,
             На милую: казалось, онъ терзался,
             Зачѣмъ смутилъ онъ счастіе у ней
             Неизъяснимой горестью своей.
  
                                 XXIII.
  
             Съ улыбкою, но горькой, къ скорбямъ чуткой,
             Она въ него метнула взоровъ свѣтъ.
             И, отвернувшись, силою разсудка,
             Иль гордостью, волненья скрыла слѣдъ.
             Когда жь Жуанъ спросилъ, быть-можетъ съ шуткой,
             Объ ихъ судьбѣ грядущей, былъ отвѣтъ:
             "О! если такъ... Но, нѣтъ! къ чему всѣ муки?
             Мнѣ перенести нельзя съ тобой разлуки."
  
                                 XXIV.
  
             Ещё хотѣлъ спросить онъ; но теперь,
             Всю душу въ нёмъ огнемъ любви чаруя,
             Въ груди его тяжелымъ думамъ дверь
             Она замкнула жаромъ поцѣлуя:
             Вѣрнѣйшій способъ отъ тоски, повѣрь,
             Хоть и вино не менѣе цѣню я.
             Ты спросишь, въ чёмъ тутъ разница? Изволь,
             Боль сердца тамъ, здѣсь головная боль.
  
                                 XXV.
  
             Что бъ здѣсь но выбрать, женщину. вино ли,
             Всё жь оба средства въ сущности налогъ
             На радости безумной нашей воли,
             И что тутъ лучше -- я бъ рѣшить не могъ.
             Скажу одно, что это ли, иль то ли,
             При выборѣ двухъ средствъ я бъ не былъ строгъ.
             Но-моему, одно и то же зло ихъ,
             И лучше оба, чѣмъ но знать обоихъ.
  
                                 XXVI.
  
             Жуанъ смотрѣлъ на Ганди безъ рѣчей.
             Съ той нѣжностью, гдѣ всѣ слились желанья:
             Любовниковъ, и братьевъ, и друзой,--
             Всё лучшее, что можетъ въ мигъ сліянья
             Двухъ чистыхъ душъ представить блескъ очей.
             Когда любовь такъ выше сознаванья,
             Что чувствъ избытокъ пламенемъ своимъ
             Является намъ чѣмъ-то неземнымъ.
  
                                 XXVII.
  
             Ахъ! сердцемъ къ сердцу, сжавъ другъ друга въ руки,
             Зачѣмъ тогда жь не умерли они?
             Не жить же имъ такъ долго, чтобъ въ разлукѣ
             Когда-нибудь покончить грустно дни!
             Имъ, пламеннымъ какъ пѣсней Сапфо звуки.
             Нашъ пошлый свѣтъ ужели жь былъ сродни?
             О, нѣтъ! любовь слилась такъ тѣсно съ ними.
             Что сдѣлала почти ихъ неземными.
  
                                 XXVIII.
  
             Въ глуши лѣсовъ жить было бъ имъ должно.
             Гдѣ соловьи ноютъ, отъ всѣхъ далёко.
             А не въ тюрьмѣ, которой придано
             Названье "общества", въ гнѣздѣ порока.
             Свободное живётъ всегда одно:
             Пѣвцы лѣсовъ вьютъ гнѣзда одиноко,
             Орёлъ паритъ одинъ: воронъ стада
             Летятъ на трупъ, какъ люда иногда.
  
                                 XXIX.
  
             Щека съ щекой, въ бесѣдкѣ ихъ уютной.
             Жуанъ заснулъ съ подругой. Не глубокъ.
             Но тягостенъ былъ сонъ ихъ: поминутно
             Онъ вздрагивалъ отъ внутреннихъ тревогъ,
             Волнуемый своей дремотой смутной:
             Ея жь уста роптали, какъ нотокъ,
             Какой-то музыкой безъ словъ, и грёзы
             Играли въ нихъ, какъ вѣтерокъ вкругъ розы.
  
                                 XXX.
  
             Иль какъ борей, подулъ съ Альпійскихъ горъ,
             Взволнуетъ вдругъ кристаллъ потока ясный,
             Такъ сонъ смущалъ ей душу, этотъ воръ
             Всѣхъ нашихъ чувствъ таинственно-опасный,
             Дарующій душѣ такой просторъ,
             Что болѣе надъ ней ужь мы не властны,
             Когда безъ чувствъ мы чувствуемъ и зримъ
             Съ закрытыми глазами, какъ сквозь дымъ.
  
                                 XXXII.
  
             И снится ей: у взморья, въ страшномъ горѣ,
             Прикована къ скалѣ она крутой.
             Нѣтъ силъ бѣжать: а волны, съ вѣтромъ въ спорѣ,
             Ревутъ, кипятъ, и съ ревомъ валъ морской
             Встаетъ, встаётъ; до устъ восходитъ море,
             И душно ей; и вотъ надъ головой
             Волна разшиблась съ шумомъ, страшно стонетъ
             Подъ ней скала; но нѣтъ, она не тонетъ.
  
                                 XXXII.
  
             Вотъ отлегло. Гайди бредётъ одна;
             Но острые кремни ей рѣжутъ ноги
             И, спотыкаясь, падаетъ она.
             И что-то прокатилось вдоль дороги
             Неясное. Ей страшно, но должна
             Она поймать предметъ своей тревоги;
             Бѣжитъ за нимъ, хватаетъ, но изъ рукъ
             Всё ускользаетъ бѣлый кругъ-не-кругъ.
  
                                 XXXIII.
  
             И вотъ она въ пещерѣ. Сталактиты
             Висятъ со стѣнъ; работа многихъ грозъ
             Видна въ ея чертогахъ; моржъ сердитый
             Гнѣздится въ нихъ и хлещетъ валъ въ утесъ.
             По вѣтру вьются локоны развиты,
             Изъ чёрныхъ глазъ струятся рѣки слёзъ,
             И острыя глядятъ угрюмо скалы
             И превращаютъ капли слёзъ въ кристаллы.
  
                                 XXXIV.
  
             И холоденъ и влаженъ, не живой,
             У ногъ ея, бѣлѣй прибрежной пѣны,
             Лежитъ Жуанъ. Горячею рукой
             Спѣшитъ она согрѣть остывши члены
             И оживить, какъ прежде, трупъ нѣмой.
             Напрасный трудъ! И, словно пѣснь сирены,
             Гудитъ надъ ней надгробный моря стонъ,
             И вѣчностью ей мнится этотъ сонъ.
  
                                 XXXV.
  
             Глядитъ, и вотъ черты лица Жуана
             Мѣняются, всё становясь тускнѣй,
             И возстаётъ, какъ изъ среды тумана,
             Тикъ грозный Ламбро: тотъ же блескъ очей
             И та жь осанка, та же стройность стана.
             И въ ужасѣ она проснулась.-- Чей,
             О, силы неба!-- чей такъ взоръ сверкаетъ?
             То онъ -- то Ламбро на неё взираетъ!
  
                                 XXXVI.
  
             И съ крикомъ страха, радости, любви,
             Вскочивъ, она упала вновь на ложе,
             Узнавъ того, кто, не жилецъ земли,
             Возсталъ изъ безднъ морскихъ, возсталъ, о Боже!
             Затѣмъ, быть-можетъ, чтобъ предъ ной въ крови
             Сразить того, кто жизни ей дороже.
             Ужасныя мгновенья! Кто ихъ зналъ,
             Тотъ позабыть навѣки бъ ихъ желалъ.
  
                                 XXXVII.
  
             Вскочивъ на крикъ Ганди, Жуанъ въ паденьи
             Схватилъ её, и, ятаганъ кривой
             Сорвавъ съ гвоздя, готовилъ въ изступленьи
             Ударъ тому, кто въ нихъ смутилъ покой.
             Но старый Грекъ съ усмѣшкою презрѣнья
             Сказалъ ему: "На грозный голосъ мой
             Двѣ тысячи клинковъ блеснуть готовы;
             Брось ятаганъ, брось, юноша суровый".
  
                                 XXXVIII.
  
             "-- Вотъ мой отецъ! вотъ Ламбро!" какъ змѣя,
             Обвивъ его, вскричала Гайди: "Въ ноги
             Падёмъ къ нему! Отецъ проститъ меня;
             Да, онъ проститъ!-- Отецъ мой, въ часъ тревоги
             Душевныхъ мукъ, когда цѣлую я
             Край мантіи твоей, твой голосъ строгій
             Ужель смутитъ восторгъ въ моей груди?
             Убей меня, но друга пощади!"
  
                                 XXXIX.
  
             Но, безотвѣтенъ, грозно-величавый,
             Съ невозмутимой ясностью въ очахъ
             (О, какъ обманчивъ этотъ миръ лукавый!)
             Стоялъ старикъ предъ нею въ двухъ шагахъ.
             Межь-тѣмъ Жуанъ, рѣшись на бои кровавый.
             Отъ злобы блѣдный, сжалъ булатъ въ рукахъ,
             Чтобъ перваго повергнуть супостата,
             Кто бъ смѣлъ явиться на призывъ пирата.
  
                                 XL.
  
             "Брось ятаганъ!" промолвилъ Ламбро вновь.
             -- "Пусть нырнутъ силою въ бою жестокомъ."
             Весь поблѣднѣвъ, пиратъ нахмурилъ бровь
             И. вынувъ пистолетъ, сказалъ съ упрёкомъ:
             "Такъ хочешь ты, чтобъ проливалась кровь!"
             Внимательнымъ тутъ осмотрѣлъ онъ окомъ
             Кремень курка, затравку и замокъ
             И вслѣдъ затѣмъ взвёлъ медленно курокъ.
  
                                 XLI.
  
             Престранное рождаетъ ощущенье
             Трескучій звукъ курка у васъ въ ушахъ,
             Въ тотъ мигъ, когда въ приличномъ отдаленьѣ,
             Въ какихъ-нибудь двѣнадцати шагахъ,
             Вашъ прежній другъ за злое оскорбленье
             Васъ нулей въ лобъ готовъ повергнуть въ прахъ.
             Но послѣ двухъ иль трёхъ подобныхъ шутокъ
             Вашъ слухъ становится не такъ ужь чутокъ.
  
                                 XLII.
  
             Курокъ взведёнъ. Ещё бъ одинъ лишь мигъ --
             И Донъ-Жуанъ погибъ бы безъ возврата.
             Но тутъ Ганди ихъ разлучила вмигъ,
             Вскричавъ: "Убей меня! я виновата,
             Не онъ, что къ намъ на островъ онъ проникъ.
             Я сохраню свои обѣты свято;
             Люблю его, умру съ нимъ! Знаю я,
             Какъ твёрдъ твой духъ, узнай и ты меня."
  
                                 XLIII.
  
             За мигъ предъ тѣмъ она была вся слёзы,
             Вся нѣжность, вся любовь. И вотъ блѣдна,
             Какъ мраморъ статуи, презрѣвъ угрозы,
             Стоитъ она, надменна и страшна.
             Какъ грозенъ видъ ея отважной позы!
             Какъ-будто вдругъ вся выросла она,
             Безъ страха грудь подъ выстрѣлъ подставляя
             И гордымъ взоромъ взоръ отца встрѣчая.
  
                                 XLIV.
  
             Другъ съ друга глазъ они не сводятъ прочь.
             О, какъ сходны свирѣпыя ихъ лица!
             Лишь изъ очей ихъ чёрныхъ, словно ночь,
             Не съ равной силой блещетъ глазъ зарница.
             Какъ самъ отецъ, способна мстить и дочь:
             Такъ въ бѣшенствѣ ручная мститъ тигрица.
             Въ глазахъ отца кипитъ въ ней кровь его --
             Знакъ, что они изъ рода одного.
  
                                 XLV.
  
             Черты ихъ лицъ, ихъ ростъ, всё въ нихъ такъ сходно,
             Лишь полъ и возрастъ отличаютъ ихъ.
             Какъ вѣрный знакъ ихъ крови благородной,
             Одна и та жь и нѣжность рукъ у нихъ.
             И вотъ теперь свирѣпостью природной
             Раздѣлены, стоятъ они въ тотъ мигъ,
             Когда бъ слезами страстнаго рыданья
             Украситься былъ долженъ часъ свиданья.
  
                                 XLVI.
  
             Грекъ, опустивъ въ раздумьи пистолетъ,
             Вновь за поясъ заткнулъ его и, взоромъ
             Насквозь пронзая дочь свою, въ отвѣтъ
             Сказалъ: "Не я смутилъ мой домъ раздоромъ!
             Не я виной семейныхъ нашихъ бѣдъ!
             Кто бъ устоялъ передъ такимъ позоромъ?
             Твой долгъ исполненъ; такъ позволь и мнѣ
             Мой долгъ святой исполнить здѣсь вполнѣ.
  
                                 XLVII.
  
             "Пусть кинетъ мечъ! Не то, клянусь душою,
             Какъ мячъ сшибу я голову съ него!"
             Тутъ, взявъ свистокъ, онъ свистнулъ. iJa стѣною
             Раздался свистъ въ отвѣтъ на свистъ его.
             И, ринувшись нестройною ордою,
             Толпа пиратовъ, всѣ до одного
             Въ оружіи, на зовъ явились вмѣстѣ.
             "Схватить его иль положить на мѣстѣ!"
  
                                 XLVIII.
  
             Воскликнулъ Грекъ, и дочь, въ объятьяхъ сжавъ,
             Стремительно увлекъ отъ Донъ-Жуана
             Передъ толпой, рванувшейся стремглавъ.
             Напрасно рвётся дочь изъ рукъ тирана:
             Онъ жмётъ её въ объятьяхъ, какъ удавъ.
             И кинулись враги, какъ осы, рьяно
             На юношу. Ужь подъ его мечемъ
             Передній палъ съ разрубленнымъ плечомъ.
  
                                 XLIX.
  
             Вотъ и ещё упалъ одинъ. Но старый,
             Лихой рубака третій отразилъ
             Его ударъ и мѣтко такъ удары
             Направилъ самъ, что тотчасъ положилъ
             Жуана на полъ предъ ватагой ярой.
             И брызнула фонтаномъ кровь изъ жилъ
             На головѣ и на рукѣ, глубоко
             Разсѣченныхъ ножомъ въ мгновенье ока.
  
                                 L.
  
             И, оковавъ, пираты понесли
             Несчастнаго, по знаку капитана,
             Къ той гавани, гдѣ ждали корабли,
             Чтобъ паруса поднять на утро рано.
             И, положивъ на шлюпку, повезли
             Къ своимъ гальотамъ посреди тумана.
             Подъ стражей тамъ, на бортѣ одного
             Изъ тѣхъ судовъ, въ трюмъ заперли его.
  
                                 LI.
  
             Нашъ міръ исполненъ странныхъ приключеній,
             И вотъ одно прегрустное изъ нихъ.
             Во цвѣтѣ лѣтъ, на лонѣ наслажденій,
             Красавецъ юный, полный благъ земныхъ,
             Въ тотъ самый часъ, какъ не было и тѣни
             Опасности, по волѣ парокъ злыхъ,
             Израненный, въ цѣпяхъ, отправленъ въ море,
             И всё за то, что полюбилъ на горе.
  
                                 LII.
  
             Довольно! Впалъ я въ паѳосъ, вдохновясь
             Китайской нимфой слёзъ, зелёнымъ чаемъ.
             Съ трёхъ чашъ меня приводитъ онъ въ экстазъ,
             Какой пылалъ въ Кассандрѣ, какъ мы знаемъ.
             За чёрный чай берусь я каждый разъ,
             Когда зелёнымъ я сверхъ мѣръ смущаемъ.
             Какъ, право, жаль, что мнѣ вино вредитъ.
             Я съ кофе, чаю, становлюсь сердитъ,--
  
                                 LIII.
  
             Коль не разбавлю ихъ тобой, наяда
             Волнъ Флегетонскихъ, милый мой коньякъ!
             Зачѣмъ же ты, какъ и всѣ нимфы ада,
             Въ твоихъ любимцахъ желчь волнуешь такъ?
             Вотъ почему мнѣ сущая отрада
             Пить лёгкій пуншъ. Но, впрочемъ, и арракъ,
             Влитой въ стаканъ мой на ночь изобильно,
             Мнѣ ломитъ голову поутру сильно.
  
                                 LIV.
  
             Оставимъ же Жуана здѣсь. Опять
             Онъ былъ спасёнъ, хоть и страдалъ жестоко.
             Но какъ его страданье съ тѣмъ сравнять,
             Что въ грудь Гайди запало такъ глубоко?
             Она не та, чтобъ плакать и вздыхать
             И вслѣдъ затѣмъ смириться: изъ Морокко
             Происходила мать у ней; то край,
             Гдѣ всё пустыня, иль Господень рай.
  
                                 LV.
  
             Дождь амбры каплетъ тамъ съ оливъ въ цистерны
             Изъ мрамора; тамъ зёрна, цвѣтъ и плодъ
             Такъ вонъ и рвутся съ силой безпримѣрной,
             Но тамъ и ядъ въ растеніяхъ течётъ.
             * Рыканью львовъ тамъ внемлютъ въ полночь серны;
             Подошвы тамъ песокъ верблюдамъ жжётъ
             Среди пустынь, невѣдомыхъ отъ вѣка,
             И какъ земля тамъ сердце человѣка.
  
                                 LVI.
  
             То солнцевъ край! то Африка! Сходна
             Тамъ съ почвою душа людей: отъ дѣтства
             Къ добру и злу привыкшая, она
             Пріемлетъ жаръ отъ солнца, отъ сосѣдства
             Пустыхъ степей, гдѣ почва сожжена.
             Отъ матери доставшись ей въ наслѣдство,
             Любовь въ Гайди дремала въ мглѣ очей,
             Какъ дремлетъ левъ при говорѣ ключей.
  
                                 LVII.
  
             Какъ лѣтомъ тучки, вѣтеркомъ несомы,
             Бѣлѣй снѣговъ возносятся въ эѳиръ,
             Покуда въ нихъ не соберутся громы,
             Чтобъ ужасомъ смутить весь Божій міръ,
             Такъ вкругъ нея былъ кротокъ міръ знакомый;
             Но вотъ Жуанъ смутилъ въ ней этотъ миръ,
             И вспыхнулъ пламень крови нумидійской,
             Какъ вѣтръ-самумъ въ пустынѣ аравійской.
  
                                 LVIII.
  
             Въ цѣпяхъ, Гайди, ты видѣла его
             Въ послѣдній разъ. Гдѣ такъ ещё недавно
             Лелѣяла ты друга своего,
             Изрубленный онъ палъ въ крови безславно;
             Но что потомъ -- не помнишь ничего!
             Ты вскрикнула, и конча бой неравный,
             На грудь отца упала, словно кедръ,
             Отрубленный отъ каменистыхъ нѣдръ.
  
                                 LIX.
  
             Разорвалась въ груди у Гайди жила,
             Кровь хлынула изъ алыхъ нѣжныхъ губъ.
             Какъ лилія подъ ливнемъ, преклонила
             Гайди главу. Бездушную, какъ трупъ,
             Её на одръ прислуга положила.
             Былъ позванъ врачъ и въ средствахъ былъ не скупъ;
             Но тщетно всѣ усилія искусства
             Обмершую привесть старались въ чувства.
  
                                 LX.
  
             И не было румянца много дней
             Въ ея щекахъ, уста лишь были красны;
             Не бился пульсъ, хоть жизнь таилась въ ней
             И былъ незримъ въ ней смерти слѣдъ ужасный,
             Не видя тлѣнья, всѣ въ душѣ своей,
             Глядя съ тоской на ликъ ея прекрасный,
             Надѣялись, что оживётъ опять,
             Что душу въ ней не хочетъ смерть отнять.
  
                                 LXI.
  
             Въ ея лицѣ былъ страсти слѣдъ унылый --
             Недвижный слѣдъ, какой вложилъ рѣзецъ
             Ваятеля въ твой мраморъ вѣчно милый,
             О Мать любви! и въ васъ, искусствъ вѣнецъ.
             Лаокоонъ съ твоей безсмертной силой,
             И вѣчно умирающій Боецъ!
             Влитъ въ ваши формы вѣчный жизни пламень;
             Но вы не жизнь, а неподвижный камень.
  
                                 LXII.
  
             Она очнулась, но не какъ отъ сна,
             А какъ мертвецъ отъ смерти. Чѣмъ-то страннымъ
             Вернулась жизнь, мученьями полна --
             Какимъ-то даромъ, ей насильно даннымъ.
             Минувшаго не помнила она;
             Забилось сердце съ горемъ несказаннымъ;
             Но отъ чего, могла ль она постичь?
             Опущенъ былъ на время фурій бичъ.
  
                                 LXIII.
  
             Глядитъ на всѣхъ, на всё блуждавшимъ взглядомъ,
             Не вѣдая, зачѣмъ толпою слугъ
             Окружена и кто сидитъ съ ней рядомъ.
             Хотя бы вздохъ, хотя бы слабый звукъ,
             Иль взоръ одинъ, всѣхъ обдающій хладомъ,
             Могъ высказать весь адъ душевныхъ мукъ.
             Одно дыханье, взглядъ одинъ унылый
             Всѣмъ говорятъ, что то не гость могилы.
  
                                 LXIV.
  
             Кто бъ ни служилъ, всѣ незнакомы ей;
             Отецъ всю ночь не спитъ, она не взглянетъ,
             Не узнаётъ ни мѣста, ни вещей,
             Къ чему, бывало, такъ въ ней сердце тянетъ.
             Гдѣ ни положатъ, тихо, безъ рѣчей,
             Она лежитъ и безъ сознанья вянетъ.
             Но вдругъ изъ глазъ, какъ-будто цѣлый адъ
             Проснулся съ ней, сверкнулъ зловѣщій взглядъ.
  
                                 LXV.
  
             Тогда позвать рѣшились къ ней арфиста,
             И вотъ едва изъ струнъ онъ вырвалъ звукъ
             Пронзительно-нестройный, на артиста
             Сверкнувшій взоръ она вперила вдругъ;
             Потомъ къ стѣнѣ вдругъ повернулась быстро,
             Желая скрыть борьбу душевныхъ мукъ.
             И онъ запѣлъ тихонько гимнъ народный
             О прошлыхъ дняхъ, о Греціи свободной.
  
                                 LXVI.
  
             Она стучала по стѣнѣ перстомъ
             Въ тактъ древней пѣсни. Онъ запѣлъ уныло
             Пѣснь о любви. При словѣ роковомъ
             Въ ней мысль сверкнула обо всёмъ, что было
             И что теперь, какимъ-то страшнымъ сномъ,
             И хлынули изъ глазъ съ ужасной силой
             Потоки слёзъ, плоды сердечныхъ ранъ,
             Какъ въ дождь сгустившійся въ горахъ туманъ.
  
                                 LXVII.
  
             Но, ахъ, напрасно! Страшныхъ мыслей вьюга
             До бѣшенства вскружила разумъ въ ней.
             Вскочивъ съ одра, какъ-будто отъ недуга
             Спасённая, безъ крика, безъ рѣчей,
             Она кидалась на врага и друга.
             Вотще старались тяжестью цѣпей
             Надъ изступлённой одержать побѣду:
             Она съ себя срывала ихъ безъ бреду.
  
                                 LXVIII.
  
             Порой сверкалъ въ чертахъ ея лица
             И проблескъ мысли. Долгій взоръ вперяла
             Она во всѣхъ; лишь только на отца
             Ни разу глазъ она не обращала,
             И не касалась пищи до конца,
             И что ни дѣлали, не засыпала
             Ни на минуту: память обо снѣ,
             Казалось, въ ней утратилась вполнѣ.
  
                                 LXIX.
  
             Двѣнадцать сутокъ такъ она томилась.
             Затѣмъ безъ мукъ, безъ вздоха, въ часъ ночной,
             Ея душа отъ тѣла отрѣшилась.
             И бывшіе въ то время у больной
             Замѣтили лишь только, какъ покрылась
             Прекрасная въ лицѣ могильной мглой,
             И чёрныя, сверкающія очи
             Навѣкъ угасли въ мракѣ вѣчной ночи.
  
                                 LXX.
  
             Такъ умерла Гайди, но не одна:
             Въ ней новая погибла жизнь въ зачаткѣ,
             Цвѣтокъ грѣха безгрѣшный, безъ слѣда
             Покончившій во мракѣ вѣкъ свой краткій.
             Онъ, не родясь, сошелъ во гробъ, куда
             Грозой со стеблемъ плодъ повергнутъ сладкій.
             Роса небесъ напрасно ихъ кропитъ:
             Цвѣтокъ и плодъ она не воскреситъ.
  
                                 LXXI.
  
             Такъ кончились навѣкъ ея мученья,
             Ея позоръ. Она не родилась
             На то, чтобъ жизнь влачить среди томленья,
             Чтобъ старость въ ней порвала съ жизнью связь.
             Вся жизнь ея быстрѣе сновидѣнья,
             Но радостно, но сладко пронеслась,
             И тихимъ сномъ Ганди теперь заснула
             У волнъ морскихъ подъ музыку ихъ гула.
  
                                 LXXII.
  
             Въ развалинахъ на островѣ пустомъ
             Стоитъ теперь пирата домъ забытый.
             Въ могилѣ тамъ почіетъ дочь съ отцомъ:
             Но гдѣ ихъ кости навсегда зарыты,
             Ничей языкъ не скажетъ намъ о томъ:
             Ни надписи могильной нѣтъ, ни плиты
             Надъ ихъ холмомъ; лишь въ морѣ стонетъ валъ
             О красотѣ цикладской между скалъ.
  
                                 LXXIII.
  
             Но не одна Гречанка въ пѣснѣ страстной
             Вздохнётъ о ней; но не одинъ морякъ
             Разскажетъ намъ зимой въ ночи ненастной
             О томъ, какъ былъ пирата страшенъ флагъ.
             Досталась ей любовь цѣной ужасной --
             Удѣлъ того, кто заблуждался такъ!
             Любовь строга, и рано или поздно
             За всѣ грѣхи сама отмщаетъ грозно.
                                                                         Д. Минъ.
  
  
 Ваша оценка:
Связаться с программистом сайта.

Рейтинг@Mail.ru