Байрон Джордж Гордон
Лара

Lib.ru/Классика: [Регистрация] [Найти] [Рейтинги] [Обсуждения] [Новинки] [Обзоры] [Помощь]
Скачать FB2

 Ваша оценка:

ПОЛНОЕ СОБРАНІЕ СТИХОТВОРЕНІЙ
НИКОЛАЯ ГЕРБЕЛЯ

ТОМЪ ПЕРВЫЙ

САНКТПЕТЕРБУРГЪ.
1882.

http://az.lib.ru

ЛАРА.
ПОЭМА ВЪ ДВУХЪ ПѢСНЯХЪ
ЛОНДА БАЙРОНА.

СЪ АНГЛІЙСКАГО.

  

ПѢСНЬ ПЕРВАЯ.

  
                                 I.
  
             Въ владѣньяхъ Лары счастье обитаетъ --
             Съ цѣпямъ своимъ неволя привыкаетъ.
             Рабами незабытый властелинъ
             Вернулся къ нимъ изъ дальняго изгнанья --
             И шумный залъ исполненъ ликованья,
             И кубки вновь сверкаютъ влагой винъ.
             Родной очагъ привѣтливо пылаетъ
             И въ стёклахъ оконъ радостно играетъ.
             Вокругъ вассалы группами стоятъ
             И взоры ихъ веселіемъ горятъ.
  
                                 II.
  
             И такъ -- властитель Лары возвратился;
             Но гдѣ -- зачѣмъ такъ долго онъ таился?
             Лишась отца въ младенчествѣ, когда
             Скорбятъ о томъ не всѣ и не всегда,
             Онъ сталъ своихъ поступковъ господиномъ.
             Но человѣкъ затѣмъ лишь властелиномъ
             Становится, чтобъ счастія не знать.
             Не помня ласкъ, способныхъ удержать
             Отъ думъ и дѣлъ, ведущихъ къ преступленью,.
             Онъ съ раннихъ лѣтъ умѣлъ повелѣвать,
             Когда всего нужнѣй повиновенье.
             Но мы не будемъ съ той поры слѣдить
             За нимъ, когда онъ былъ ещё невиненъ.
             Хоть путь его былъ кратокъ, можетъ-быть,
             Но для того, чтобъ чуть не погубить
             Его души, онъ былъ довольно длиненъ.
  
                                 III.
  
             Онъ въ юности отцовскій домъ покинулъ --
             И съ-той-поры, какъ слѣдъ его пропалъ,
             Почти никто о нёмъ не вспоминалъ,
             Какъ-будто онъ и въ самомъ-дѣлѣ сгинулъ.
             "Отецъ въ гробу, а сына дома нѣтъ!" --
             На вашъ вопросъ единственный отвѣтъ.
             Года текли, но Лара не являлся,
             И сонмъ рабовъ холоднымъ оставался
             Къ покрытой мракомъ участи его --
             И скоро имя славное того,
             Чей образъ въ залѣ пылью покрывался,
             И чья невѣста сдѣлалась женой
             Другого, перестало въ залѣ той
             Звучать грозой и эхомъ повторяться,
             А вслѣдъ и вовсе стало забываться.
             "Онъ живъ ещё -- и долго будетъ жить!"
             Скорбя душой, наслѣдникъ восклицаетъ
             И глубоко о траурѣ вздыхаетъ,
             Который онъ не вправѣ обновить,
             Хотя того такъ искренно желаетъ.
             Сто боевыхъ заржавленныхъ щитовъ
             Фамильный склепъ владѣльца украшаютъ,
             Лишь одного, средь ржавыхъ ихъ рядовъ,
             Увы, глаза родные не встрѣчаютъ!
  
                                 IV.
  
             И вотъ немъ нихъ онъ снова появился.
             Откуда? какъ?-- того не угадать.
             Узнавъ о томъ, всякъ молча подивился,
             Но не тому, что Лара воротился,
             А почему себя такъ долго ждать
             Онъ находилъ возможнымъ заставлять.
             Съ нимъ свиты нѣтъ. Его сопровождаетъ
             Лишь пажъ одинъ, чей взоръ въ нёмъ обличаетъ
             Питомца горъ далёкихъ южныхъ странъ.
             Прошли года, но хмурый ихъ туманъ
             Равно не слишкомъ хмурымъ показался
             Какъ сонму тѣхъ, кто дома оставался,
             Такъ и тому, кто странствовалъ вдали
             Полей и горъ родной ему земли.
             Но гнётъ судьбы, безвѣстность, дальность края,
             Гдѣ Лара жилъ, скитаясь и блуждая --
             Всё замедляло времени полёгъ...
             Всѣ видятъ -- онъ: всякъ Лару узнаётъ
             И -- вмѣстѣ -- всякъ сомнѣнье ощущаетъ
             И мутнымъ сномъ прошедшее считаетъ.
             Онъ живъ и бодръ, хотя труды и время
             Лежатъ на нёмъ, какъ гибельное бремя.
             Хотя его проступки, можетъ-быть,
             И не изъ тѣхъ, чтобъ свѣтъ ихъ могъ забыть,
             Всё жь извинить ихъ могутъ, безъ сомнѣнья,
             Его тревожной жизни приключенья.
             О злыхъ дѣлахъ и подвигахъ его
             Давно не слышно было ничего --
             И поддержать былъ властенъ онъ по праву
             Своихъ отцовъ незыблемую славу.
             Его душа въ минувшіе года
             Была дика, заносчива, горда,
             Но злой виной свершонныхъ преступленій
             Была одна лишь жажда наслажденій.
             И такъ, когда онъ смогъ ихъ позабыть,
             То сможетъ ихъ омыть и искупить!
  
                                 V.
  
             Суровый рокъ скитальца измѣнилъ:
             Онъ нё былъ тѣмъ, чѣмъ нѣкогда онъ былъ!
             Всё говоритъ въ нёмъ о страстяхъ минувшихъ,
             Кипѣвшихъ въ нёмъ -- теперь давно уснувшихъ.
             Въ его душѣ воздвигла гордость храмъ.
             Глухой къ молвѣ и льстивымъ похваламъ,
             Онъ могъ читать, безстрастіемъ прокрытый,
             Въ чужой душѣ, какъ въ книгѣ незакрытой.
             Онъ обладалъ насмѣшливымъ умомъ,
             Отравленнымъ неправдою и зломъ,
             Способнымъ для забавы -- не для кары --
             Терзать сердца и наносить удары.
  
             Вотъ всё, что взоръ подмѣтить въ нёмъ умѣлъ;
             Но и того онъ выдать не хотѣлъ.
             Онъ не сгоралъ любви и славы жаждой,
             Къ которымъ всѣ стремятся, но не каждый
             Ихъ достигаетъ въ жизни -- на землѣ,
             Хотя ещё недавно обитали
             Они въ душѣ его, и на челѣ
             По временамъ такъ явственно сіяли.
  
                                 VI.
  
             Онъ не любилъ разспросовъ о минувшемъ
             И никогда не говорилъ о томъ,
             Какъ онъ блуждалъ въ краю ему чужомъ,
             Теперь предъ нимъ въ туманѣ утонувшемъ.
             Напрасно всѣ желанную имъ вѣсть
             Въ его глазахъ старалися прочесть
             И у пажа разспрашивать пытались --
             Успѣхомъ ихъ труды не увѣнчались.
             Онъ не хотѣлъ разсказывать о томъ,
             Что видѣлъ тамъ -- въ краю для нихъ чужомъ,
             Какъ о вещахъ, не стоющихъ вниманья;
             Когда жь вопросъ смѣняло настоянье,
             Онъ уходилъ съ нахмуреннымъ челомъ.
  
                                 VII.
  
             Вернувшись въ край -- почти забытый свѣтомъ --
             Потомокъ славныхъ мира и войны,
             Онъ встрѣченъ былъ вельможами страны,
             Какъ старый другъ, съ любовью и привѣтомъ.
             На ихъ пирахъ нерѣдко онъ бывалъ
             Свидѣтелемъ ихъ скуки и похмѣлья.
             Но никогда въ душѣ не раздѣлялъ
             Ни ихъ заботъ, ни шумнаго веселья.
             Онъ не искалъ, подобно всѣмъ другимъ,
             Обманутымъ коварною мечтою,
             Ни славы, исчезающей какъ дымъ,
             Ни выгодъ, съ ихъ неволей золотою,
             Ни словъ любви красавицъ молодыхъ,
             Ни злой вражды соперниковъ своихъ.
             Онъ окружонъ магическимъ былъ кругомъ,
             И этотъ кругъ -- увы -- не допускалъ
             Къ нему людей, чтобъ быть ихъ вѣрнымъ другомъ,
             И одинокимъ въ мірѣ оставлялъ.
             Одни за нимъ прилежно наблюдали
             И лишь въ дурномъ его изобличали;
             Изъ тѣхъ же, кто былъ лучше и добрѣй,
             Въ душѣ охотно каждый сознавался,
             Что Лара былъ и лучше, и честнѣй,
             Чѣмъ большинству бездушному казался.
  
                                 VIII.
  
             Въ дни юности, въ дни силы и движенья,
             Томимый жаждой бурь и наслажденья,
             Любя войну и вольное житьё,
             И океанъ, и женщинъ -- словомъ, всё,
             Что въ настоящемъ счастьемъ обольщаетъ,
             А въ будущемъ могилою пугаетъ,
             Онъ рано всё постигъ и испыталъ:
             Онъ не любилъ блаженной середины
             И лишь въ страстяхъ забвенія искалъ.
             Исполненъ бурь, съ презрѣньемъ онъ взиралъ
             На бури тѣ, что бороздятъ пучины;
             Свои жь восторги слалъ онъ къ небесамъ,
             Увѣренный, что большихъ нѣтъ и тамъ.
             Какъ онъ простился съ гибельными снами,
             Разбитый въ прахъ могучими страстями.
             Того ему -- увы -- не разсказать!
             Но если рокъ позволилъ пробудиться
             Ему отъ сна, то лишь затѣмъ, чтобъ дать
             Возможность сердца слабость проклинать
             Безсильнаго, чтобъ вспрянуть, иль разбиться,
  
                                 IX.
  
             Не человѣкъ, а книги и познанья
             Будили въ нёмъ гнетущее вниманье.
             Онъ то въ лѣсу задумчиво бродилъ,
             То, воротясь, въ свой замокъ уходилъ,
             Гдѣ -- по словамъ прислуги -- оставался
             По цѣлымъ днямъ -- безмолвенъ и унылъ --
             Безъ ихъ услугъ, въ которыхъ не нуждался,
             И, словно тѣнь, бродилъ средь старыхъ залъ,
             Гдѣ на него сонмъ праотцевъ взиралъ.
             "Нашъ слухъ не разъ -- прислуга говорила --
             Звукъ голосовъ, печальныхъ какъ могила,
             Въ полночный часъ тревогой поражалъ.
             Ну, а инымъ и видѣть приходилось
             Не мало чудъ, какихъ во снѣ не снилось
             И увидать никто бъ не пожелалъ...
             Зачѣмъ глядитъ съ улыбкою привѣтной
             Онъ по часамъ на черепъ безотвѣтный,
             Исторгнутый кощунственной рукой
             Изъ тёмныхъ нѣдръ могилы роковой?
             Зачѣмъ, какъ тѣнь, по замку онъ блуждаетъ,
             Груститъ въ лѣсу, гостей не принимаетъ?...
             Тутъ что-то злое кроется -- но что?...
             Конечно, есть межь нами кое-кто --
             Тѣ знаютъ всё, но слишкомъ осторожны,
             Чтобъ утверждать, что слухи тѣ не ложны,
             Что межь крестьянъ сложилися о нёмъ.
             Спросить бы ихъ объ этомъ обо всёмъ --
             Они бы вамъ побольше разсказали."
             Такъ въ сонмѣ слугъ о Ларѣ разсуждали.
  
                                 X.
  
             Спустилась ночь. Струясь, рѣка сіяетъ
             И группы звѣздъ безсмертныхъ отражаетъ,
             Глядящихъ въ глубь съ безоблачныхъ небесъ.
             Ея струи спокойно пробѣгаютъ
             И навсегда, какъ счастье, исчезаютъ.
             Сойдя къ рѣкѣ, въ неё глядится лѣсъ,
             А злачный лугъ, покрытый весь цвѣтами,
             Приманкой пчёлъ, ей служитъ берегами.
             Изъ нихъ вѣнокъ могла бъ Діана сплесть,
             Могла бъ любви невинность ихъ поднесть.
             Рѣка бѣжитъ извилистой стезёю,
             Какъ пёстрый змѣй съ блестящей чешуёю.
             Вокругъ такой дышало тишиной,
             Что не смутилъ бы призракъ васъ ночной:
             Такъ вѣрилось, что при такомъ покоѣ
             Не можетъ здѣсь блуждать ничто дурное.
             И Лара, шагъ свой къ замку направляя,
             Сознаться былъ со вздохомъ принуждёнъ,
             Что этотъ часъ для добрыхъ сотворёнъ.
             О прошлыхъ дняхъ ему напоминая,
             Картина та являла передъ нимъ
             Иныхъ небесъ блестящія плеяды,
             Иныхъ очей, исполненныхъ отрады,
             Святой покой, понятный лишь однимъ
             Людскимъ сердцамъ, истерзаннымъ страстями.
             Пусть буря, зломъ надъ нимъ носясь, шумитъ:
             Она его не сломитъ, не смутитъ;
             Но эта ночь, горящая звѣздами,
             Ему въ глаза насмѣшливо глядитъ.
  
                                 XI.
  
             Онъ бродитъ вдоль таинственныхъ покоевъ;
             Съ нимъ тѣнь его блуждаетъ по стѣнамъ,
             Покрытымъ вкругъ портретами героевъ,
             Глядящихъ въ мракъ изъ ряда тёмныхъ рамъ.
             Увы! вотъ всё, что послѣ нихъ осталось,
             Коль не считать тѣхъ сводовъ, гдѣ ихъ прахъ
             Давнымъ-давно покоится въ гробахъ
             Со всѣмъ, что имъ про жизни улыбалось,
             Да полстраницы въ лѣтописи той,
             Гдѣ съ правдой ложь идутъ рука съ рукой.
             Луны сіянье въ окна проникаетъ
             И на полу узорчатомъ играетъ,
             Горя зарёй на стёклахъ росписныхъ.
             Являвшихъ рядъ угодниковъ святыхъ.
             Звучатъ шаги задумчиваго Лары;
             Но мракъ очей, безжизненность лица
             И цвѣтъ кудрей, мрачнѣе зла и кары.
             Всё придаётъ ему видъ мертвеца.
  
                                 XII.
  
             Вотъ полночь бьётъ. Лампада чуть мерцаетъ,
             Какъ-будто мглу разсѣять не дерзаетъ.
             Всё спитъ, но -- чу! раздался гдѣ-то кликъ:
             То чей-то вопль -- молящій, страшный крикъ!
             Прошолъ - и смолкъ. Отъ сна возставъ въ испугѣ,
             Бѣгутъ на крикъ встревоженные слуги --
             И каждый къ замку съ факеломъ спѣшитъ,
             И мечъ въ рукахъ у каждаго блеститъ.
  
                                 XIII.
  
             Самой луны полуночной блѣднѣе
             И плитъ подъ нимъ лежащихъ холоднѣе,
             Лежитъ недвижно Лара на полу.
             Струится потъ по блѣдному челу;
             Съ нимъ рядомъ мечъ, имъ выпущенный въ страхѣ
             Изъ сильныхъ рукъ, валяется во прахѣ.
             Но онъ не палъ, главою не поникъ:
             Всё также гордъ его поблёкшій ликъ.
             Нѣтъ жизни въ нёмъ, глаза полузакрыты,
             Но и въ нѣмомъ въ нёмъ блещетъ взоръ бойца,
             Огнёмъ борьбы горящій до конца.
             Безжизненъ лобъ, безжизненны ланиты,
             Но складки устъ желаніе таятъ
             Вонзить въ врага губительный булатъ.
             Ни звука вкругъ. Вотъ онъ пошевелился.
             Вновь на лицѣ румянецъ появился,
             Его глаза заискрились -- и вновь
             Въ нёмъ жизнь кипитъ, играетъ въ жилахъ кровь.
             Онъ говоритъ, протягиваетъ руки;
             Но чужды всѣмъ тѣ сладостные звуки,
             И только то понять вокругъ могли,
             Что звуки тѣ -- языкъ чужой земли.
             Но та, что духъ больной его тревожитъ,
             Увы, внимать ему уже не можетъ!
  
                                 XIV.
  
             Но вотъ и пажъ! Одинъ онъ въ состояньи
             Понять его. Взоръ полонъ состраданья;
             Но каждый- въ нёмъ лишь могъ бы прочитать,
             Что онъ всего не можетъ разсказать,
             А тотъ -- открыть. Но Лары положенье
             Не будитъ въ нёмъ тревоги изумленья.
             Склонясь къ нему пылающимъ челомъ,
             Онъ рѣчь ведётъ на языкѣ чужомъ,
             Но для него, быть-можетъ, на родномъ.
             Забывъ про страхъ, внушонный сновидѣньемъ,
             Больной словамъ тѣмъ внемлетъ съ наслажденьемъ.
             Но если былъ виной тревоги сонъ,
             То отчего жь такъ мраченъ, грустенъ онъ?
  
                                 XV.
  
             Что это -- сонъ, иль бредъ тяжолый былъ --
             Онъ никому той тайны не открылъ;
             Но если бъ онъ и помнилъ о видѣньи,
             То не сознался бъ въ этомъ, безъ сомнѣнья.
             Едва востокъ окрасился зарёй --
             Онъ вновь былъ бодръ и тѣломъ, и душой.
             Ни духовникъ, ни врачъ не подходили
             Къ его одру, склонённому къ могилѣ.
             Вотъ день -- и всё по-прежнему пошло:
             Ни веселѣй, ни пасмурнѣй чело --
             Всё тотъ же онъ; а если -- съ наступленьемъ
             Вечерней тьмы -- бывалъ объятъ волненьемъ,
             То онъ того замѣтить не давалъ
             Всѣмъ тѣмъ, чей страхъ ещё не миновалъ.
             Съ-тѣхъ-поръ, бродя по комнатамъ, вассалы,
             Дрожа, вдвоёмъ входили въ двери залы --
             И скрипъ дверей, и вѣтра дикій вой,
             И звукъ шаговъ, и пискъ летучей мыши,
             И шелестъ липъ за каменной стѣной,
             И дождь, стучащій въ гребень старой крыши --
             Всё ихъ сердца тревожило тоской,
             Едва сходилъ на землю мракъ ночной.
  
                                 XVI.
  
             Напрасный страхъ! Тотъ часъ не возвращался --
             И навсегда загадкою остался.
             Иль вспоминать о нёмъ онъ не любилъ
             И дѣлалъ видъ, что часъ тотъ позабылъ,
             Иль навсегда съ прошедшимъ распростился,
             Когда въ нему разсудокъ возвратился,
             Но только взоръ уже не выражалъ,
             Что духъ его томился и страдалъ.
             То сонъ ли былъ? Его ль уста шептали
             Слова любви на языкѣ чужомъ?
             Его ль ходьбы и вопли испугали
             Его рабовъ, глубокимъ спавшихъ снохъ?
             Его ли сердце биться перестало?
             Его ль очей мерцанье испугало "
             Вбѣгавшихъ слугъ, и онъ ли могъ забыть
             Ту бездну золъ, которая сразить
             Храбрѣйшаго изъ храбрыхъ въ состояньи?
             Иль, можетъ-быть, въ сухомъ его молчаньи
             Таится мысль -- плодъ прожитыхъ годовъ --
             Что въ глубинѣ души его гнѣздится
             Такъ много мухъ, что ими подѣлиться
             Не въ силахъ онъ? Нѣтъ, Лара не таковъ!
             Быть-можетъ, въ нёмъ тѣ мысли и таились,
             Но врядъ ли въ комъ прозрѣть достало силъ,
             Какъ мысли тѣ росли и шевелились
             И вновь на днѣ души его ложились,
             Зане онъ словъ для нихъ не находилъ.
  
                                 XVII.
  
             Онъ совмѣщалъ въ себѣ и совмѣщаетъ
             Ещё донынѣ всё, что возбуждаетъ
             Въ сердцахъ людей любовь и непріязнь,
             Привязанность и, вмѣстѣ съ тѣмъ, боязнь.
             Молва о нёмъ и дняхъ его скитаній
             Была полна хвалы и порицаній;
             Его жь желанье въ прошломъ что-то скрыть
             Лишь заставляло громче говорить
             О прошлыхъ дняхъ, въ догадкахъ злыхъ теряться
             И разгадать судьбу его стараться;
             Это онъ, гдѣ жилъ и въ жизни дѣлалъ что --
             Онъ, про кого извѣстно только то,
             Что онъ богатъ и знатенъ? Полагали
             Одни, что онъ не любитъ никого;
             Другіе же, напротивъ, утверждали,
             Что онъ не золъ, на что имъ возражали,
             Что стоитъ разъ лишь встрѣтить взглядъ его,
             Чтобъ увидать и съ грустію сознаться,
             Что можетъ смѣхъ съ насмѣшкой уживаться,
             И что тотъ смѣхъ, блуждая по устамъ.
             Не сообщаетъ радости очамъ.
             Хотя порой блескъ глазъ его смягчался
             И добротой сердечной оттѣнялся,
             Но скоро онъ собой овладѣвалъ,
             Вновь строгій видъ, нахмурясь, пронималъ
             И сердце вновь само себя корило
             За-то, что міръ когда-то такъ любило.
  
                                 XVIII.
  
             Въ нёмъ ко всему презрѣнье шевелилось,
             Какъ-будто всё, что злого есть -- свершилось.
             Онъ межь людей -- къ людскимъ страданьямъ нѣмъ --
             Бродилъ какъ духъ, утратившій Эдемъ.
             Онъ съ дѣтскихъ лѣтъ къ опасностямъ стремился
             И -- избѣжавъ -- скорбѣлъ по нимъ, томился.
             Знакомый лишь съ огнёмъ такой любви,
             Что можетъ жить у избранныхъ въ крови,
             Онъ перешолъ возможнаго границу
             Въ своихъ мечтахъ о правдѣ и добрѣ --
             И зрѣлый возрастъ юность-чаровницу
             Смѣнилъ, оставивъ скорби о порѣ
             Счастливыхъ грёзъ, о силахъ истощённыхъ,
             Для лучшихъ дѣлъ судьбой ему вручённыхъ,
             И злыхъ страстяхъ, устлавшихъ терньемъ бѣдъ
             Сквозь жизни тьму проложенный имъ слѣдъ.
             Упрямъ и гордъ, чтобъ проклинать невзгоду,
             Онъ обвинялъ во всёмъ одну природу
             И бренный прахъ, тюрьму души своей,
             Юдоль борьбы, наслѣдіе червей.
             Онъ называлъ, мѣшая зло съ добромъ,
             Свой произволъ благихъ судебъ судомъ.
             Не дорожа грядущею судьбою,
             Для чуждыхъ благъ онъ жертвовалъ собою,
             Причёмъ въ виду имѣлъ лишь сдѣлать то,
             Чего въ нашъ вѣкъ не сдѣлалъ бы никто,
             Хотя тотъ нылъ, въ злосчастное мгновенье,
             Могъ натолкнуть его на преступленье.
             Онъ падалъ въ прахъ и снова возставалъ
             Въ глазахъ людей, которыхъ презиралъ,
             Лишь для того, чтобъ положить съ-измладу
             Между собой и смертными преграду.
             Злой умъ его воздвигнулъ свой ирестолъ
             Въ странѣ, гдѣ міръ свой новый онъ нашолъ
             Тамъ мысль его лишь счастьемъ наслаждалась --
             И кровь живѣй тогда въ нёмъ обращалась.
             О, если бъ въ нёмъ бунтующая кровь
             Могла остыть и течь спокойно вновь!
             И такъ онъ шолъ однимъ путёмъ съ другими
             И поступалъ, ни въ чёмъ не рознясь съ ними,
             Не оскорбляя разума притомъ.
             Онъ заблуждался сердцемъ -- не умомъ,
             И потому былъ сдержанъ въ разговорѣ,
             Чтобъ какъ-нибудь не высказаться въ спорѣ.
  
                                 XIX.
  
             Хотя онъ былъ надмененъ въ обращеньи
             И съ раннихъ поръ считалъ за наслажденье
             Загадкой быть, онъ обладалъ вполнѣ
             Способностью привязывать къ себѣ.
             То не были -- сказать ли между нами --
             Ни ненависть, ни страстная любовь,
             Ни что-нибудь волнующее кровь,
             Что можетъ быть разсказано словами;
             Но тотъ, кто взглядомъ взглядъ его встрѣчалъ,
             Ужь никогда о томъ не забывалъ.
             Какъ ни просты слова его бывали,
             Но -- услыхавъ -- ихъ долго вспоминали.
             Онъ незамѣтно въ душу проникалъ
             И въ ней пріязнь и злобу поселялъ;
             Но что бъ слова его ни поселяли,
             Свой слѣдъ они надолго оставляли.
             Онъ ни предъ кѣмъ души не открывалъ,
             Но самъ охотно въ сердце заползалъ
             И, разъ войдя, въ нёмъ прочно водворялся:
             На мигъ единый съ нимъ не разставался
             И -- какъ бы кто ни силился изгнать --
             Въ нёмъ продолжалъ царить и обитать.
  
                                 XX.
  
             Въ старинномъ замкѣ славнаго Оттона
             Гремитъ оркестръ средь чашъ застольныхъ звона,
             Подъ говоръ дамъ и рыцарей страны,
             Что были имъ на пиръ приглашены.
             Пируютъ всѣ -- и Лара между ними.
             Въ разгарѣ пиръ. Тѣнями неземными
             Несётся сонмъ красавицъ молодыхъ:
             Могучій ритмъ влечётъ и кружитъ ихъ.
             Кипятъ сердца, трепещутъ прелесть-руки,
             Сплетясь въ вѣнокъ подъ сладостные звуки.
             Лишь пиръ чело способенъ прояснить,
             Заставить старость юность полюбить,
             А юность -- всё на свѣтѣ позабыть!
  
                                 XXL
  
             На танцы Лара весело взиралъ --
             И скорби въ нёмъ ничто не выражало:
             Его души ничто не волновало --
             И онъ красавицъ взоромъ провожалъ.
             Поднявъ чело, сложивши на-крестъ руки
             И прислонясь къ колоннѣ, онъ взиралъ
             На группы дамъ, на полный блеска залъ,
             Ловилъ душой чарующіе звуки
             И, полонъ думъ, увы, не замѣчалъ,
             Что чей-то взоръ насквозь его пронзалъ.
             Но, наконецъ, и онъ его замѣтилъ --
             И смѣло блескъ его зловѣщій встрѣтилъ
             И, встрѣтивъ, чутко сердцемъ угадалъ,
             Что средь толпы тотъ взоръ его искалъ.
             Такъ пристально глядѣвшій Ларѣ въ очи,
             Угрюмый гость, былъ сумрачнѣе ночи
             И изъ гостей никто его не зналъ.
             Но вотъ, полны сомнѣнія нѣмова,
             Сверкнувъ, глаза ихъ встрѣтилися снова --
             И холодъ смерти Лару оковалъ.
             Увы! онъ взглядъ пытливый тотъ узналъ,
             Стрѣлой въ тайникъ души его вонжонный
             И то въ его сверканьи прочиталъ,
             Чего прочесть не могъ бы посторонній.
  
                                 XXII.
  
             "Да, это онъ!" воскликнулъ неизвѣстный.
             Всё смолкло вкругъ -- и шопотъ повсемѣстный
             Его слова стократно повторилъ --
             И каждый "онъ! то онъ!" проговорилъ.
             "Кто онъ?" другъ друга каждый вопрошаетъ --
             И слуха Лары звукъ тотъ достигаетъ.
             Кто бъ взгляды тѣ, тотъ шопотъ перенёсъ?
             Но Лара былъ безчувственъ, какъ утёсъ.
             Лишь канулъ мигъ -- волненье миновало
             И вновь на всё, что робко окружало
             Его волной, онъ весело взиралъ,
             Хотя пришлецъ попрежнему вперялъ
             Въ него глаза и, наконецъ, воскликнулъ:
             "Да, это онъ! но какъ сюда проникнулъ?"
  
                                 XXIII.
  
             Такихъ рѣчей -- нежданнаго привѣта --
             Не могъ оставить Лара безъ отвѣта.
             Онъ дикій гнѣвъ въ груди своей сдержалъ
             И такъ, скрѣпясь, пришельцу отвѣчалъ:
             "Графъ Лара я! Когда жь твоё узнаю
             Я имя -- знай: я грозно отвѣчаю
             И потому на дерзкій твой привѣтъ
             Съумѣю дать заслуженный отвѣтъ.
             Графъ Лара яі Иль, можетъ-быть, желаешь
             Ты о другомъ о чёмъ-нибудь узнать?
             Но тотъ вопросъ, который предлагаешь,
             Не страшенъ мнѣ: мнѣ нечего скрывать!"
  
             -- "Уже ли нѣтъ такого, на который
             Ты бъ долженъ былъ не медля отвѣчать,
             Хотя бъ уста и силились молчать?
             Вглядись въ меня! Зачѣмъ склоняешь взоры?
             Свой долгъ тебѣ вовѣкъ не уплатить
             И никогда о нёмъ не позабыть!"
  
             Графъ Лара вновь взглянулъ на пришлеца,
             Но не нашолъ въ чертахъ его лица --
             Иль не хотѣлъ найти въ нихъ -- ни единой
             Черты ему знакомой иль родной --
             И, покачавъ кудрявой головой,
             Онъ отошолъ съ презрительною миной;
             Но Эцелинъ его остановилъ.
             "Ни съ мѣстаі" онъ, дрожа, проговорилъ,
             "И отвѣчай тому, кто -- будь ты славенъ
             Какъ въ оны дни -- тебѣ бъ во всёмъ былъ равенъ;
             Но кто теперь лишь можетъ презирать
             Тебя и твой поступокъ проклинать,
             Кто звуку устъ твоихъ не довѣряетъ
             И чьей души твой взоръ не испугаетъ.
             Не хмурь бровей! Когда мои слова
             Неправда, ложь -- ты можешь оправдаться
             И доказать, что страшная молва..."
  
             -- "Кто бъ ни былъ я -- не стану объясняться
             Съ тобой, моимъ невѣдомымъ врагомъ.
             Но если здѣсь стоящіе кругомъ
             Узнать разсказъ твой лживый пожелаютъ,
             Пускай, пришлецъ, словамъ твоимъ внимаютъ
             И пусть тебя привѣтствуетъ Оттонъ;
             И мой привѣтъ услышитъ скоро онъ!"
             Но тутъ, гостей волненьемъ привлечённый"
             Вмѣшался въ споръ хозяинъ изумлённый:
             "Графъ Эделисъ, позволь тебѣ сказать,
             Что на пиру не мѣсто нарушать
             Веселья хоръ нескромными словами;
             Но если ты имѣешь разсказать
             Намъ что-нибудь, что Лара долженъ знать,
             То я прошу тебя передъ гостями
             Съ разсказомъ тѣмъ до завтра подождать
             И не мѣшать ходить межь нами чарѣ.
             Я за тебя порукой, Эцелинъ,
             Хотя и ты, подобно графу Ларѣ,
             Блуждалъ весь вѣкъ среди чужихъ пучинъ.
             Что жь до тебя, графъ Лара: всѣмъ извѣстно
             И славный гербъ порукой вѣрной въ томъ,
             Что не откажешь ты ему ни въ чёмъ,
             Что съ рыцарства законами совмѣстно!"
  
             -- "Пусть будетъ такъ!" воскликнулъ Эцелинъ:
             Я докажу съ наставшею зарёю.
             Что не мечта всё видѣнное мною.
             Какъ то, что есть надъ нами Властелинъ!"
  
             Что могъ на то ему отвѣтить Лара?
             Не преклонясь подъ тяжестью удара,
             Онъ взоръ свой въ даль по прежнему вперялъ,
             Хоть каждый взоръ съ нимъ встрѣтиться желалъ --
             И обличало это невниманье,
             Что передъ нимъ росло воспоминанье.
  
                                           XXIV.
  
             -- "До завтра, графъ!" графъ Лара отвѣчалъ;
             Но ни чело, ни взоръ его печали,
             Назрѣвшей въ нёмъ и зла не выражали,
             Хотя тонъ словъ рѣшимостью дышалъ.
             Затѣмъ, взявъ плащъ, онъ гордо поклонился
             Стоявшимъ вкругъ -- и быстро удалился.
             Сойдясь въ дверяхъ съ таинственнымъ врагомъ,
             Стоявшимъ тамъ съ нахмуреннымъ челомъ,
             Онъ гнѣвный взглядъ его спокойно встрѣтилъ
             И на него улыбкою отвѣтилъ;
             Но врядъ ли бъ кто въ улыбкѣ той подмѣтилъ
             Усилье -- гнѣвъ въ презрѣнье обратить,
             Который ей бываетъ трудно скрыть.
             Напротивъ, въ ней увѣренность свѣтилась,
             Что въ сердцѣ мощь обычная таилась.
             Но было ль то спокойствіе добра,
             Иль закоснѣлость гибельнаго зла?
             Увы! и то и это передъ нами
             Является подъ сходными чертами.
             Одни дѣла способны уяснять
             Намъ то, что сердцу горько сознавать.
  
                                 XXV.
  
             Явился пажъ -- и Лара удалился.
             Почти ребёнокъ, съ родиной своей,
             Отчизной розъ и солнечныхъ лучей,
             Для Лары онъ навѣки распростился.
             Всегда при нёмъ, послушенъ, терпѣливъ,
             Онъ былъ застѣнчивъ, тихъ и молчаливъ.
             Хотя и былъ знакомъ ему суровый
             Языкъ страны его отчизны новой,
             Но Лара съ нимъ на нёмъ не говорилъ;
             Когда жь языкъ его произносилъ
             Слова, ему понятныя, родныя --
             Предъ нимъ вставали горы голубыя
             И кровъ родной, погибшій для него,
             И отъ которыхъ онъ для,
             Кто передъ нимъ колоссомъ возвышался,
             Забывъ весь свѣтъ, навѣки отказался.
  
                                 XXVI.
  
             Онъ нѣжно-смуглъ, красивъ и строенъ былъ.
             Лучи страны, гдѣ нѣкогда онъ жилъ,
             Чела его загаромъ не покрыли
             И нѣжныхъ щёкъ румянца не лишнлн.
             Но не былъ тотъ румянецъ молодой
             Сердечныхъ чувствъ невольнымъ проявленьемъ,
             А признакомъ печали роковой,
             Гнетущей духъ борьбою и сомнѣньемъ.
             Мятежный блескъ его склонённыхъ глазъ,
             Изъ-подъ рѣсницъ сіявшій какъ алмазъ,
             Казалось, былъ похищенъ имъ у неба
             И оживлёнъ огнёмъ благого. Феба.
             Его глаза, какъ чорной бахромой,
             Красивыя рѣсницы окаймляли
             И тѣмъ оттѣнокъ грусти придавали:
             Въ нихъ было больше гордости прямой,
             Чѣмъ злой тоски и гложущей печали.
             Онъ не любилъ обычныхъ кутежей,
             Ночныхъ проказъ и шалостей пажей.
             Онъ по часамъ съ задумчиваго Лары
             Своихъ очей прекрасныхъ не спускалъ,
             Причёмъ весь міръ, казалось, забывалъ,
             А съ нимъ и всѣ его дары и чары.
             Когда жь его съ нимъ не было -- онъ былъ
             Ещё грустнѣй и по лѣсу бродилъ.
             Въ своихъ рѣчахъ онъ краткимъ быть старался
             И никогда въ разспросы не пускался.
             Онъ по лѣсамъ одинъ гулять любилъ,
             Гдѣ по часамъ задумчиво бродилъ
             И гдѣ служилъ ему отдохновеньемъ
             Прибрежный лугъ, а книга утѣшеньемъ.
             Онъ гордо взоръ и сердце отвращалъ
             Отъ благъ земли и радостей, какъ Лара,
             И отъ нея даровъ не принималъ,
             За исключеньемъ горькой жизни дара. *
             Изъ всѣхъ, кто жилъ и мыслилъ вкругъ него,
             Любилъ онъ только Лару одного;
  
                                 XXVII.
  
             Но ту любовь, проникнутъ обаяньемъ,
             Онъ выражалъ однимъ къ нему вниманьемъ.
             А вмѣстѣ съ тѣмъ, во всёмъ, что дѣлалъ онъ,
             Мятежный нылъ и гордость проявлялись,
             Въ своёмъ пути незнавшіе препонъ,
             Хотя труды тѣ лёгкими казались
             И только въ томъ почти и заключались,
             Чтобъ, словно тѣнь, вездѣ сопровождать
             Въ борьбѣ съ судьбой измученнаго Лару,
             О дняхъ былыхъ въ тиши ему читать,
             Иль въ часъ ночной настраивать гитару.
             Держа себя вдали отъ прочихъ слугъ,
             Онъ ни презрѣнья къ нимъ, ни уваженья
             Не выражалъ -- и ни было сомнѣнья,
             Что съ раннихъ поръ ему былъ чуждъ охъ кругъ*
             Готовый въ прахъ предъ Ларою склониться,
             Онъ никогда до нихъ не могъ спуститься.
             Онъ зналъ, казалось, лучшіе года:
             Его чело и руки не хранили
             Слѣдовъ нужды и тяжкаго труда
             И малы такъ притомъ и нѣжны были,
             Что заподозрить полъ его могли,
             Когда бъ не взглядъ родной его земли,
             Огнёмъ борьбы и гордости дышавшій
             И женскихъ чувствъ ничѣмъ не проявлявшій*
             Но этотъ пылъ являлся не въ словахъ,
             А въ обращеньи, взглядахъ и дѣлахъ.
  
             Суровый Лара звалъ его Каледомъ,
             Но слухъ ходилъ, что въ краѣ, гдѣ онъ жилъ,.
             Другое имя юноша носилъ:
             Не даромъ часто медлилъ онъ отвѣтомъ
             На имя то -- на сдѣланный вопросъ --
             Кто бъ имя то предъ нимъ ни произнёсъ,
             За исключеньемъ сумрачнаго Лары,
             Чей голосъ вмигъ, какъ сладостныя чары"
             Всѣмъ существомъ его овладѣвалъ
             И отвѣчать мгновенно заставлялъ.
  
                                 XXVIII.
  
             Глядя на пиръ и танцы, безъ сомнѣнья,
             Каледъ не могъ не видѣть столкновенья.
             Когда жь, шумя, успѣлъ къ нему дойти
             Возставшій въ залѣ ропотъ изумленья --
             Какъ Лара могъ такое оскорбленье
             Отъ незнакомца гордаго снести --
             Его глаза, какъ звѣзды, засіяли,
             Уста сомкнулись, щёки запылали
             И потъ покрылъ, какъ льдиною росой,
             Его чело, новитое тоской.
             Онъ до-тѣхъ-поръ глядѣлъ на Эцелнна,
             Пока графъ Лара вдругъ не просіялъ
             И не окинулъ взглядомъ паладина,
             Чей грозный взоръ презрѣніемъ сверкалъ.
             Тогда лицо Каледа омрачилось,
             Какъ-будто онъ прочёлъ въ улыбкѣ той
             Все то, что въ ней завѣтнаго таилось
             И не прочёлъ чего бъ никто другой.
             Вотъ онъ близь Лары, мигъ -- и исчезаютъ
             И пустоту всѣ въ сердцѣ ощущаютъ.
             Графъ Лара всѣхъ собою занималъ --
             И только-что свѣтъ факела у входа
             Мрачить своей онъ тѣнью пересталъ,
             У всѣхъ вдругъ пульсъ сильнѣе биться сталъ,
             Какъ-будто ихъ покинула невзгода.
             Всѣ разошлись -- и стихло всё кругомъ;
             Но Эцелинъ, съ задумчивымъ лицомъ,
             Всё тутъ ещё; но вотъ и онъ простился
             Съ хозяиномъ и быстро удалился.
  
                                 XXIX.
  
             Довольный гость и графъ, хозяинъ дома,
             Всѣ спятъ -- ихъ всѣхъ измучила истома,
             Всѣхъ ложе сна пріяло на покой,
             Гдѣ тишиной смѣняется волненье
             И человѣкъ, измученный борьбой,
             Находитъ миръ, отраду и забвенье.
             Здѣсь мирно спятъ и пылъ святой любви,
             И хитрость зла, и ненасытность мести,
             И жажда благъ, и жажда славы, чести,
             Живущіе въ бунтующей крови.
             Надъ каждымъ стягъ забвенье водрузило --
             И жизни нѣтъ: вездѣ одна могила,
             Свой отдыхъ жизнь находитъ только тутъ!
             Для ложа сна нѣтъ лучшаго названья:
             Могила ночи, общій всѣмъ пріютъ,
             Гдѣ слабость, власть, восторги и страданья
             Лежатъ, равно лишонные сознанья.
             Довольный тѣмъ, что въ силахъ былъ уснуть,
             Слѣпецъ, онъ вновь -- изъ страха смерти -- въ путь
             Готовъ идти -- и пусть лишь рядъ мученій
             Предъ нимъ разсвѣтъ наставшій озаритъ,
             Онъ и тогда въ испугѣ убѣжитъ
             Отъ сна изъ сновъ, отъ сна безъ сновидѣній.
  

ПѢСНЬ ВТОРАЯ.

                                 I.
  
             Блѣднѣетъ ночь; Фебъ тучи разгоняетъ
             И, блеща, міръ уснувшій пробуждаетъ.
             Въ итогѣ день прибавился къ другимъ --
             И человѣкъ сталъ старше днёмъ однимъ;
             Но тамъ -- въ средѣ благого мірозданья --
             Возстало всё, какъ въ первый день созданья:
             Жизнь -- на землѣ, свѣтило -- въ небесахъ,
             Огонь -- въ лучахъ, фіалка -- на лугахъ,
             Въ потокѣ горъ -- живящая прохлада
             И въ вѣтеркѣ -- здоровье и отрада.
             Ты жь, человѣкъ, на блескъ его взирай
             И "всё моё!" въ восторгѣ восклицай.
             Взирай, пока всё это видѣть въ силѣ:
             Наступитъ день -- и будешь ты въ могилѣ.
             Кто бъ ни грустилъ надъ бѣднымъ надъ тобою,
             Міръ не почтитъ костей твоихъ слезою:
             Сухой листокъ съ куста не упадётъ,
             Ночной зефиръ ни разу не вздохнётъ
             И лишь червякъ порадуется въ волю.
             Когда ему достанешься на долю.
  
                                 II.
  
             Свѣтило дня всплыло средь небосклона --
             И сонмъ вождей собрался у Оттона.
             Насталъ для всѣхъ давно-желанный часъ,
             Въ который честь таинственнаго Лары
             Должна иль пасть подъ гнётомъ грозной кары,
             Или возстать предъ міромъ какъ Атласъ.
             Какой бы смыслъ въ словахъ ни заключался,
             Графъ Эцелинъ всё высказать поклялся,
             А Лара всё прослушать до конца,
             Съ спокойнымъ духомъ, съ ясностью лица,
             Передъ людьми и небомъ обѣщался.
             Гдѣ жь Эцелинъ? Онъ слишкомъ долго спитъ
             Для грознаго карателя обидъ.
  
                                 III.
  
             Промчался часъ -- и вѣрный слову Лара
             Стоитъ межь нихъ, суровъ какъ божья вара.
             Гдѣ жь Эцелинъ? что сталось съ нимъ? гдѣ онъ?
             Шумятъ вожди; нахмурился Оттонъ.
             "Когда онъ живъ", взываетъ онъ надменно,
             "То будетъ здѣсь сегодня непремѣнно!
             Пріютъ, гдѣ ночь провёлъ графъ Эцелинъ,
             Лежитъ межь замкомъ Лары и моимъ.
             Я бъ счёлъ за честь служить его покою
             И Эцелинъ не пренебрёгъ бы мною,
             Когда бъ его подъ кровъ свой не влекла
             Нужда скорѣй окончить всѣ дѣла.
             Я за него готовъ вамъ поручиться --
             Съ мечёмъ въ рукахъ за честь его вступиться!"
             Когда онъ смолкъ, графъ Лара отвѣчалъ:
             "Я поступилъ, какъ ты того желалъ!
             Я здѣсь, чтобъ внять разсказу незнакомца,
             Безвѣстныхъ странъ безвѣстнаго питомца,
             Чья рѣчь могла бъ мнѣ сердце растерзать,
             Когда бъ я могъ его не презирать.
             Кто онъ?-- того, къ несчастью, я не знаю;
             Но онъ меня -- повидимому -- зналъ
             Въ странѣ иной, гдѣ долго я блуждалъ.
             Но что мнѣ въ томъ! Я время лишь теряю.
             Пусть встрѣтитъ онъ меня къ лицу лицомъ,
             Иль защищай ты честь его мечомъ!"
             Оттонъ вскипѣлъ, но, удержавъ свой пылъ,
             Тяжолый мечъ спокойно обнажилъ.
             "Я поединокъ, графъ, предпочитаю --
             И потому твой вызовъ принимаю!"
             Забывъ про смерть и близость двухъ могилъ,
             Графъ Лара мечъ свой тоже обнажилъ.
             И блескъ меча, и видъ безпечный Лары --
             Всё говоритъ, что наносить удары
             Его рука привыкла съ давнихъ поръ,
             А роковой къ врагу склонённый взоръ
             Одну лишь жажду крови выражаетъ.
             Напрасно сонмъ вождей ихъ окружаетъ:
             Оттонъ въ пылу не мыслитъ имъ внимать --
             И съ устъ его трепещущихъ слетаетъ,
             Что мечъ его съумѣетъ оправдать.
  
                                 IV.
  
             Былъ кратокъ бой: досадой ослѣплённый,
             Оттонъ грозой на Лару вдругъ напалъ,
             Но, въ грудь мечомъ враждебнымъ поражонный,
             На мраморъ плитъ поверженный упалъ.
             "Проси пощады!" Лара закричалъ;
             Но графъ Оттонъ ему не отвѣчалъ.
             Завидя кровь, пришедшій въ ярость Лара
             Весь почернѣлъ и, словно Божья кара,
             Ещё грознѣй сверкнулъ своимъ мечомъ,
             Чѣмъ въ страшный мигъ, когда его врагомъ
             Владѣлъ огонь, выдавшій злой враждою,
             И мечъ его сверкалъ предъ нимъ грозою:
             Лишь твёрдость въ нёмъ тогда была видна;
             Теперь же злость царила въ нёмъ одна.
             Онъ такъ далёкъ былъ мысли о пощадѣ,
             Что вмигъ, когда врага ему убить
             Вожди не дали, въ злобномъ Лары взглядѣ
             Мелькнула мысль -- оружье обратить
             Противу тѣхъ, которые къ пощадѣ
             Его, вождя, осмѣлились склонить.
             Но мигъ -- и онъ отъ мести отказался,
             Хоть озирать врага и продолжалъ,
             Который въ прахѣ передъ нимъ лежалъ
             И угадать, казалось, лишь старался
             Насколько здѣсь имъ выигранный бой
             Врага приблизилъ къ сѣни гробовой.
  
                                 V.
  
             Вотъ сонмъ вождей Оттона подымаетъ,
             Но врачъ его тревожить запрещаетъ --
             И всѣ толпой спѣшатъ въ сосѣдній залъ;
             А онъ, чей мечъ побѣдный лавръ стяжалъ,
             Не удостоивъ общество вниманья,
             Уходитъ прочь, средь общаго молчанья.
             И вотъ уже онъ мчится въ замокъ свой --
             И исчезаетъ вскорѣ за горой.
  
                                 VI.
  
             Но гдѣ же онъ -- онъ, метеоръ ночной,
             Возставшій въ тьмѣ, чтобъ умереть съ зарёй?
             Гдѣ Эцелинъ, представшій такъ надменно
             И безъ слѣда исчезнувшій мгновенно?
             Хоть въ полночь съ нимъ простился графъ Оттонъ,
             Но путь широкъ былъ такъ и проторёнъ,
             Что онъ съ него не могъ, конечно, сбиться.
             Домъ, гдѣ ему пришлося поселиться,
             Изъ замка былъ всѣмъ видѣнъ; но его
             Въ нёмъ не нашли. Всѣ поиски того
             Достигли лишь, что показали ясно,
             Что здѣсь и вкругъ искать его напрасно.
             Въ покояхъ -- мракъ; въ конюшнѣ конь стоитъ;
             Окрестность вся исполнена тревоги;
             Всѣ ищутъ вдоль и около дороги:
             Напасть на слѣдъ злодѣйства всѣхъ страшитъ.
             Но вкругъ нигдѣ не видно ни кровинки,
             Ни лоскутка одежды на кустахъ;
             Не смято вкругъ ни вѣтки, ни травинки,
             Чего нельзя избѣгнуть при бояхъ;
             Нѣтъ и слѣдовъ, оставленныхъ руками,
             Когда онѣ, къ землѣ склоняясь сами,
             Хватаютъ вкругъ растущую траву.
             Напрасно всё -- и близкимъ остаётся
             Лишь ждать, что онъ, быть-можетъ, самъ вернётся.
             И подозрѣнье страшную молву
             Распространять, шипя, про Лару стало,
             Хотя при нёмъ вставать и не дерзало.
  
                                 VII.
  
             За днями дни, смѣняясь, убѣгаютъ
             И графъ Оттонъ о ранѣ забываетъ --
             Не о враждѣ, которой не скрываетъ.
             Злой Лары врагъ и другъ его враговъ --
             У правосудья требуетъ онъ кары:
             За Эцелина праведную кровь
             Ему нужна кровь сумрачнаго Лары.
             Кто, какъ не онъ, страшиться могъ его
             И посягнуть на жизнь и честь того,
             Чьё быть могло ужасно обличенье,
             Когда бъ его привёлъ онъ въ исполненье?
             Незнанье -- жизнь даётъ людской молвѣ:
             Пріятна лишь таинственность толпѣ.
             Что значитъ зло, которое таится
             Въ его душѣ, и TФ умѣнье биться,
             И то стремленье одинокимъ быть,
             Чтобъ не желать, не вѣрить, не любить,
             Хотя тѣхъ чувствъ не могъ онъ заглушить?
             Кто научилъ его такъ смѣло биться
             И гдѣ со зломъ съумѣлъ онъ такъ сдружиться?
             То не былъ гнѣвъ безумный и слѣпой,
             Способный, вмѣстѣ съ волею чужой,
             То остывать, то вновь вставать грозой,
             Но чувство, затаённое глубоко
             На днѣ души, страдающей жестоко.
             Всё это, вмѣстѣ взятое для кары,
             Со склонностью живущихъ на землѣ
             Скорѣе къ порицанью, чѣмъ къ хвалѣ,
             Собрало бурю надъ главою Лары,
             Способную въ нёмъ кровь оледенить
             И самый гнѣвъ враговъ его смягчить.
  
                                 VIII.
  
             Въ странѣ таилось много недовольныхъ,
             Терпѣвшихъ гнётъ владѣльцевъ своевольныхъ,
             Чей деспотизмъ, не вѣдавшій препонъ,
             Свой произволъ вмѣнялъ рабамъ въ законъ.
             Цѣпь долгихъ войнъ, ведущихъ въ разрушенью,
             Открыла путь враждѣ и преступленью,
             Лишь ждавшихъ знака, чтобъ вокругъ начать
             Всё низвергать, губить и разрушать.
             Народъ, таясь въ убѣжищахъ печальныхъ,
             Бранилъ своихъ владѣльцевъ феодальныхъ.
             Хоть Лара въ день, въ который опочилъ
             Его отецъ, не мало получилъ
             Въ наслѣдство рукъ лѣнивыхъ и бездольныхъ
             И душъ, своимъ владѣльцемъ недовольныхъ,
             Но край иной и юный сердца пылъ
             Спасли его отъ дѣйствій своевольныхъ,
             А управленье мягкое его
             Смягчило страхъ, царившій до того;
             Когда же онъ норою проявлялся,
             То не раба -- властителя касался.
             Довольный щедрымъ Ларою, вассалъ
             Его судьбой подавленнымъ считалъ --
             И чтобъ за нимъ подмѣтить на случалось,
             Ему въ вину вассаломъ не вмѣнялось.
             Уже давно лѣпные своды залъ
             Гнетущій мракъ, какъ флёромъ, одѣвалъ;
             Но у воротъ веселье обитало,
             Затѣмъ-что помощь щедрая встрѣчала
             За ними всѣхъ, кто къ нимъ ни подходилъ --
             И каждый вслухъ хозяина хвалилъ.
             Холодный съ знатью, гордый съ гордецами,
             Онъ ласковъ былъ съ прислугой и рабами.
             Онъ былъ суровъ и мало говорилъ,
             Но подъ его угрюмымъ кровомъ каждый,
             Томимый зноемъ, голодомъ и жаждой,
             Всегда пріютъ надёжный находилъ.
             Вотъ почему -- и это замѣчалось --
             Число его вассаловъ умножалось.
             Когда жь исчезъ безвѣстно Эцелинъ,
             Онъ сталъ ещё къ нимъ ласковѣй, казалось,
             Онъ -- непреклонный Лары властелинъ.
             Быть-можетъ, споръ съ Оттономъ, послѣ бала,
             Его страшиться козней побудилъ;
             Но чтобъ его къ тому ни побуждало,
             Онъ всѣхъ теперь могущественнѣй былъ.
             Разсчётъ ли тутъ, иль что другое было,
             Но всё вокругъ его превозносило.
             Кто бъ вкругъ своихъ господъ ни покидалъ,
             Онъ каждаго охотно принималъ,
             Причёмъ, забывъ про гнётъ и десятину,
             Тотъ вправѣ былъ не клясть свою судьбину.
             Онъ нищету привѣтливо встрѣчалъ
             И злымъ страстямъ убѣжище давалъ;
             Онъ привлекалъ неопытныхъ весельемъ
             И обѣщаньемъ слава и наградъ,
             Пока въ конецъ опутаннымъ похмѣльемъ
             Нельзя идти имъ было ужъ назадъ;
             Святой любви побѣду надъ измѣной,
             При торжествѣ своёмъ, онъ предрекалъ,
             А злымъ сердцамъ съ грядущей перемѣной
             Возможность месть насытить обѣщалъ.
             И такъ -- къ возстанью было всё готово,
             И Лара лишь минуты ожидалъ
             Провозгласить -- о чёмъ давно мечталъ --
             Отмѣну въ краѣ рабства рокового.
             Межь-тѣмъ и часъ суда надъ нимъ насталъ,
             Которымъ графъ Оттонъ его стращалъ;
             Но вызовъ въ судъ нашолъ готовымъ Лару
             Противостать взнесённому удару.
  
                                 IX.
  
             Отторгнутый таинственной судьбою
             Отъ тѣхъ, кто созданъ былъ не для того,
             Чтобы пылать слѣпой въ нему враждою,
             Графъ Лара --съ злополучной для него
             И для врага исчезнувшаго ночи --
             Сьумѣлъ судьбѣ взглянуть открыто въ очи.
             Не безъ причинъ разспросовъ избѣгалъ
             Онъ о поѣздкѣ нѣкогда свершонной
             Имъ въ край чужой, въ которомъ онъ блуждалъ,
             Съ родной страной надолго разлучённый.
             Чтобъ отдалить паденія позоръ,
             Вовлёкъ онъ чернь въ свой собственный раздоръ.
             Не дорожа ни жизнію, ни славой,
             Онъ былъ достоинъ роли величавой.
             Онъ жертвой лжи людской себя считалъ,
             Причёмъ идти на гибель не боялся,
             Лишь врагъ бы съ нимъ ту гибель раздѣлялъ.
             Не съ рабствомъ онъ покончить порывался,
             А замышлялъ возвысить бѣдняковъ
             И тѣмъ смирить богатыхъ гордецовъ.
             Вновь поселясь въ родимомъ логовищѣ,
             Онъ мнилъ вкусить въ стѣнахъ его покой,
             Но человѣкъ, совмѣстно съ злой судьбой,
             Нашолъ его и въ дѣдовскомъ жилищѣ.
             Будь Божій міръ проникнутъ тишиной,
             Онъ въ зрителя бъ, быть-можетъ, превратился,
             Но, вызванный на сцену злой судьбой,
             Вождёмъ борьбы убійственной явился.
             Въ нёмъ всё одинъ вселять могло лишь страхъ --
             И гладіаторъ видѣлся въ глазахъ.
  
                                 X.
  
             Что пользы въ тѣхъ реляціяхъ сраженій,
             Съ ихъ пиромъ птицъ и зломъ опустошеній,
             Вт которыхъ всё, что сердце шевелитъ,
             Лишь объ измѣнѣ счастья говоритъ,
             О торжествѣ однихъ и пораженьи
             Другихъ, слабѣйшихъ, о ниспроверженьи
             Валовъ и стѣнъ, о крови и огнѣ?
             И въ этой вновь начавшейся войнѣ
             Явилось всё, какъ это было прежде,
             Съ прибавкою разнузданныхъ страстей,
             Не удѣлявшихъ мѣста ни надеждѣ,
             Ни жалости къ несчастіямъ людей.
             И въ томъ, и въ этомъ лагеряхъ тѣ жь страсти
             Росли въ сердцахъ при перемѣнѣ счастья,
             И всё, что власть стремилась защищать,
             Иль за свободу мечъ свой подымало --
             Веб находило, что убитыхъ мало
             И что всѣхъ надо бить и убивать.
             Мечъ изнемогъ подъ гнётомъ разрушенья,
             Дары полей снялъ серпъ опустошенья --
             И вотъ надъ краемъ зарево стоитъ
             И смерть вокругъ съ улыбкою глядитъ.
  
                                 XI.
  
             Подъ впечатлѣньемъ добытой свободы,
             Бунтовщики встрѣчали всѣ невзгоды
             Сначала бодро, но успѣхъ и пылъ
             Въ концѣ-концовъ ихъ дѣло погубилъ.
             Они внимать совѣтамъ перестали --
             И безъ приказа битвы начинали.
             Напрасно Лара дѣлалъ всё, что могъ;
             Напрасно онъ унять толпу старался
             И водворить порядокъ въ ней пытался:
             Не потушить свершившему поджогъ!
             Тогда минута грозная настала
             И людямъ ихъ ошибки показала.
             Несчастный бой, ночная стычка, плѣнъ,
             Усталость, зной, засада, отступленье,
             Тревога -- днёмъ, а ночью -- скука бдѣнья,
             И ярость битвъ, и неприступность стѣнъ,
             Смѣющихся надъ силой и искусствомъ
             И лишь просторъ дурнымъ дающимъ чувствамъ --
             Вотъ вождь чего не могъ ни отвратить,
             Ни угадать, ни скрыть, ни измѣнять.
             Изъ нихъ любой желанный день сраженья
             Съумѣлъ бы встрѣтить твёрдо, какъ боецъ,
             Но для того, чтобъ знать одни мученья,
             Была безсильна твёрдость ихъ сердецъ.
             Ряды бойцовъ, какъ снѣгъ, примѣтно таютъ:
             Болѣзни, мечъ, лишенія и зной
             За жертвой жертву быстро похищаютъ --
             И прежній пылъ отчаянье смѣняетъ.
             Одинъ лишь вождь не падаетъ душой,
             Хоть тысячи, что вслѣдъ за нимъ стремились,
             Давно до слабыхъ сотень сократились.
             Ихъ духъ живитъ надежда лишь одна:
             Оконченъ путь -- граница ужь видна.
             Пускай, уйдя отъ внутреннихъ раздоровъ,
             Они въ страну сосѣднюю внесутъ
             Лишь бремя бѣдъ и жгучій ядъ укоровъ,
             За-то и честь, и жизнь свою спасутъ.
  
                                 XII.
  
             Они идутъ. Луна ихъ освѣщаетъ
             И ихъ шаги во мракѣ направляетъ.
             Уже давно они лучи ея
             Средь темноты полночной различаютъ
             На глади водъ бѣгущаго ручья,
             Что отъ чужой земли ихъ отдѣляетъ.
             Но то не онъ: то вражеская рать!
             Идти ль вперёдъ? сразиться ль? отступать?
             Что тамъ блеститъ надъ рѣчкою, у склона?
             То знамя ихъ гонителя Оттона!
             А это что -- пастушіе огни?
             Чего жъ такъ ярко искрятся они?
             Но какъ ни малъ отрядъ ихъ утомлённый,
             Вступить готовъ онъ въ бой ожесточённый.
  
                                 XIII.
  
             Пришли -- стоятъ: то мигъ отдохновенья.
             Напасть ли имъ, иль ждать имъ нападенья?
             Когда они не медля нападутъ
             На рать враговъ, стоящихъ за рѣкою,
             То, можетъ-быть, храбрѣйшіе прорвутъ
             Ея ряды и жизнь свою спасутъ.
             "И такъ -- вперёдъ! пройдёмъ границу съ бою!
             Лишь тотъ, кому не въ радость умирать,
             Въ борьбѣ съ врагомъ способенъ выжидать! "
             Мечъ извлечёнъ; подобранъ каждый поводъ;
             Промчится кликъ -- и битва закипитъ
             И въ кликѣ томъ для многихъ будетъ поводъ
             Почить навѣкъ таинственно сокрытъ.
  
                                 XIV.
  
             Мечъ обнажонъ. Лицо вождя спокойно;
             Но не безстрастьемъ взоръ его горитъ:
             Въ нёмъ чувство то, которое достойно
             Вождя съ душой, безтрепетно царитъ.
             Онъ на пажа -- въ которомъ строгій видъ
             Лишь непреклонность сердца выражаетъ
             И чья любовь его сопровождаетъ
             И здѣсь, въ бою -- съ любовію глядитъ.
             Онъ блѣденъ, но не робость обливаетъ
             Его лицо потокомъ бѣлизны,
             А томный свѣтъ таинственной луны,
             Чей ясный ликъ межь тучами сіяетъ.
             Онъ молча взоръ свой къ юношѣ склоняетъ
             И, наклонившись, за руку берётъ
             И руку ту опущенную жмётъ.
             Но пажъ былъ твёрдъ. Уста безмолвны были
             И лишь глаза, казалось, говорили:
             "Тебя враги, конечно, могутъ взять,
             Толпа друзей -- покинуть и бѣжать,
             А я проститься съ жизнью молодою
             Могу навѣкъ, но только не съ тобою! "
             Раздался кликъ -- и всё помчалось въ бой;
             Летятъ, ударъ -- и прорванъ вражій строй.
             Послушенъ конь напору острой шпоры;
             Сверкаетъ мечъ, какъ пламенные взоры.
             Сокрушены не храбростью -- числомъ,
             Они отважно борятся съ врагомъ.
             Потовъ въ крови подъ грудой тѣлъ багрится
             И до зари окрашенный катится.
  
                                 XV.
  
             Повсюду, гдѣ отважный бьётся врагъ,
             А другъ главой склоняется во прахъ --
             Вездѣ звучитъ могучій голосъ Лары
             И слышатся меча его удары,
             Струящіе цѣлительный бальзамъ
             Въ сердца друзей, разящихъ здѣсь и тамъ.
             Хоть каждый зналъ, что нѣтъ ему спасенья,
             Никто изъ нихъ не повидалъ сраженья:
             Напротивъ, видя, какъ ряды враговъ
             Предъ ихъ вождёмъ рѣдѣли, съ воплемъ вновь
             Рвались вперёдъ несдержанной волною.
             То одинокъ, то окружонь толпою,
             Онъ то ряды враговъ своихъ громитъ,
             То рать свою устраиваетъ къ бою
             И шлемъ его зарницею горитъ.
             Напоръ -- и врагъ мѣшаться начинаетъ.
             "Вперёдъ!" -- и онъ высоко подымаетъ
             Свой грозный мечъ. Но что съ нимъ? отчего
             Пернатый шлемъ склоняется его?
             Онъ раненъ въ грудь. Послѣднее движенье
             Послѣднимъ въ жизни было для него --
             И смерть предъ нимъ возстала въ то жь мгновенье.
             Побѣдный кликъ застылъ на языкѣ
             И замеръ мечъ въ опущенной рукѣ.
             Хотя рука меча не выпускаетъ,
             Но поводъ внизъ скользитъ и упадаетъ
             Съ другой рукой и борзаго коня
             Уже вперёдъ нестись не понуждаетъ.
             Но пажъ -- къ коню -- склоняется -- хватаетъ
             И, повернувъ, выводитъ изъ огня,
             Тогда-какъ вкругъ сражаться продолжаютъ
             И кликовъ гулъ и стоны не смолкаютъ.
  
                                 XVI.
  
             Заря. Взошло румяное свѣтило
             И груды тѣлъ кровавыхъ озарило,
             Лишонныхъ датъ и шлемовъ боевыхъ.
             Сражонный конь лежатъ недвижимъ, тихъ,
             Съ разбитымъ лбомъ и лопнувшей подпругой,
             Разорванной предсмертною натугой;
             А рядомъ съ нимъ лежитъ недвижимъ тотъ,
             Кто направлялъ и пылъ его, и ходъ.
             Другіе, вкругъ простёртые, страдаютъ
             И близь рѣки отъ жажды умираютъ.
             Напрасно жажда гибельная ихъ
             Молить о каплѣ влаги побуждаетъ,
             Способной жизнь продлить всего на нихъ,
             Затѣмъ-что смерть надъ ними ужь витаетъ.
             Съ слѣдами ранъ на жаркой головѣ,
             Они ползутъ по смятой муравѣ,
             Остатки силъ въ пути своёмъ теряя.
             Но вотъ они у рѣчки наконецъ:
             Уста спѣшатъ, прохладу предвкушая,
             Прильнуть къ водѣ -- и бѣдствіямъ конецъ:
             Ужь жажда ихъ не мучитъ -- опочили!
             Хотя они ея не утолили,
             Но ужь никто не чувствуетъ ея:
             Потухъ огонь -- нѣтъ искры бытія!
  
                                 XVII.
  
             Въ тѣни кустовъ, подъ липой благовонной,
             Недвижно воинъ раненый лежалъ,
             Судьбой сойти въ могилу обречённый.
             То Лара былъ. Онъ тихо умиралъ.
             Каледъ, его послѣдняя опора,
             Не отводя отъ чорной раны взора,
             Старался кровь текущую его
             Унять концами шарфа своего.
             Графъ говорить -- увы -- не въ состояньи
             И лишь порой понять ему даётъ,
             Что онъ его отъ смерти не спасётъ,
             Лишь умножая тѣмъ его страданья.
             Онъ руку, шарфъ держащую, дрожа
             Къ своей груди съ любовью прижимаетъ,
             Чтобъ ободрить тѣмъ бѣднаго пажа,
             Который глазъ съ страдальца не спускаетъ
             И ничего вокругъ не замѣчаетъ,
             За исключеньемъ блѣднаго лица,
             Поблёкшихъ устъ и взгляда мертвеца,
             Что всё, чѣмъ жизнь ещё его плѣняетъ,
             Въ себѣ одномъ хранитъ и заключаетъ.
  
                                 XVIII.
  
             Сойдя съ коней, враги по полю бродятъ,
             Повсюду Лару ищутъ -- и находятъ:
             И -- точно -- что бъ съ побѣдой было ихъ,
             Останься онъ, ихъ злѣйшій врагъ, въ живыхъ?
             Враги глядятъ на Лару съ наслажденьемъ;
             Его же взоръ горитъ однимъ презрѣньемъ,
             Съ судьбой его готовымъ примирить,
             Чтобъ смертью злой, земнымъ успокоеньемъ
             Его отъ волъ житейскихъ оградить.
             Вотъ и Оттонъ. Онъ Лару вопрошаетъ,
             Но тотъ, взглянувъ, ему не отвѣчаетъ,
             Причёмъ злой взоръ, казалось, говорилъ,
             Что онъ о нёмъ совсѣмъ-было забылъ.
             Вотъ Лара вновь къ Каледу обратился --
             И вновь языкъ его зашевелился;
             Но изъ стоявшихъ вкругъ него толпой,
             Увы, никто не понялъ рѣчи той.
             Онъ говорилъ на томъ нарѣчьи звучномъ,
             Съ воспоминаньемъ страшнымъ неразлучнымъ,
             Который былъ ему всегда такъ милъ.
             Онъ о дѣлахъ какихъ-то говорилъ,
             Но о какихъ -- извѣстно лишь Каледу,
             Съ которымъ вёлъ онъ тихую бесѣду,
             Тогда-какъ вкругъ сонмъ недруговъ стоялъ
             И ихъ обоихъ взорами пронзалъ.
             Забывъ на мигъ о грозномъ настоящемъ,
             А съ нимъ и міръ и блага всѣ земли,
             Они, склонясь, рѣчь тихую вели
             О чудномъ снѣ, отрадномъ и манящемъ,
             Какъ-будто въ мракъ, куда сойти не могъ
             Никто другой, ихъ ровъ суровый влёкъ.
  
                                 XIX.
  
             Они, склонясь другъ въ другу, говорили --
             И рѣчи ихъ такъ трогательны были,
             Хотя ихъ словъ никто не понималъ.
             Изъ тона жь ведшихъ тихую бесѣду
             Понять лишь можно было, что Каледу
             Злой ровъ сильнѣй, чѣмъ Ларѣ, угрожалъ:
             Такъ тихъ былъ звукъ -- ласкавшій и томившій --
             Съ поблёкшихъ устъ несчастнаго сходившій.
             Хоть Лары голосъ былъ и слабъ и тихъ,
             Но въ звукѣ словъ вполнѣ всё ясно было,
             Покамѣстъ смерть себя не проявила
             Въ коснѣньи устъ и въ стонахъ роковыхъ.
             Въ его лицѣ читать было напрасно;
             Такъ было всё въ нёмъ мрачно и безстрастно,
             Пока -- въ виду зіяющихъ могилъ --
             Онъ на пажа свой взглядъ не обратилъ,
             Да разъ ещё, когда Баледъ несчастный,
             Припавъ къ нему, внезапно замолчалъ,
             А Лара взоръ склонилъ въ лазурѣ ясной
             И на востокъ рукою указалъ.
             Свѣтило ль дня такъ Лару поразило
             (Предъ нимъ въ тотъ мигъ, горя, оно всходило,
             Окружено румяною зарёй),
             Иль было то случайное движенье,
             Иль, можетъ-быть, въ то самое мгновенье,
             Какъ свѣтлый Фебъ вздымался надъ землёй,
             Возсталъ изъ тьмы въ его воображеньи
             Далёкій край, въ которомъ онъ блуждалъ --
             И на востокъ онъ молча указалъ.
             Но пажъ -- взглянувъ -- отъ солнца отвернулся,
             Какъ-будто уголь глазъ его коснулся
             И, обративъ глаза свои ко мглѣ,
             Остановилъ ихъ молча на челѣ,
             Покрытомъ мглой послѣдняго недуга,
             Челѣ вождя, товарища и друга.
             Но если вождь страдать и продолжалъ,
             То своего сознанья не терялъ,
             Затѣмъ-что въ мигъ, когда изъ вкругъ стоящей
             Толпы къ нему вдругъ кто-то подошолъ
             И показалъ святой ему символъ
             Любви и правды -- крестъ животворящій,
             Онъ на него разсѣянно взглянулъ
             И отвернулся. Было ль то презрѣнье --
             Не разрѣшить нанъ съ вани безъ сомнѣнья!
             Каледъ же крестъ простёртый оттолкнулъ,
             Какъ-будто онъ то сердце, что старалось
             Быть твёрдымъ въ часъ кончины, лишь смущалъ.
             Боясь за Лару, онъ не понималъ,
             Что для него жизнь только начиналась,
             Та жизнь любви, жизнь сладостная та,
             Что лишь тому желанною явилась,
             Кто сердцемъ чистъ, кто вѣруетъ въ Христа.
  
                                 XX..
  
             Но вотъ его дыханіе стѣснилось,
             Вкругъ впалыхъ глазъ разлилась синева
             И на колѣни юноши склонилась
             Его, какъ колосъ спѣлый, голова.
             Но Лара рукъ пажа не выпускаетъ
             Изъ рукъ своихъ остывшихъ, а Каледъ
             Своей руки у нихъ не отнимаетъ,
             И, глядя въ очи, словно ожидаетъ,
             Что вотъ въ нихъ вновь зажжотся прежній свѣтъ.
             "Онъ живъ! глядитъ!" Увы! его ужь нѣтъ!
  
                                 XXI.
  
             Каледъ глядѣлъ, какъ-будто демонъ кары
             Ещё царилъ въ холодномъ сердцѣ Лары.
             Напрасно вкругъ стоявшіе толпой
             Изъ забытья извлечь его пытались
             И отвратить глаза его старались
             Отъ мертвеца, сражоннаго судьбой.
             Когда жь толпа, приблизясь, захотѣла
             Его совлечь съ безжизненнаго тѣла,
             Онъ не рыдалъ, не бился, не стоналъ,
             Своихъ кудрей въ отчаяньи не рвалъ
             И не тревожилъ Небо понапрасно,
             А молча всталъ, чуть слышно простоналъ
             И рядомъ съ тѣмъ, кого любилъ такъ страстно,
             Какъ комъ земли отторгнутой, упалъ.
             Кого любилъ! Ужели грудь мужчины
             Способна быть вмѣстилищемъ лавины?
             Да, этотъ мигъ губительный открылъ
             То, что бѣднякъ такъ тщательно таилъ:
             Едва лишь грудь Каледа обнажилась --
             Какъ тайна пола юноши открылась.
             Когда жь онъ вновь глаза свои открылъ
             И вновь къ нему сознанье воротилось,
             Каледъ уже не чувствовалъ стыда:
             Пускай бранятъ, злословятъ -- не бѣда!
  
                                 XXII.
  
             Графъ Лара спитъ не тамъ, гдѣ мирно спятъ
             Его отецъ и славныхъ предковъ рядъ,
             А тамъ, гдѣ онъ погибъ, какъ мужъ и воинъ;
             Но сонъ его не менѣе покоенъ,
             Хотя онъ не былъ патеромъ отпѣтъ
             И надъ страдальцемъ памятника нѣтъ,
             Нашедшемъ миръ въ жилищѣ ночи вѣчной,
             И лишь одной душой оплаканъ былъ,
             Чей образъ былъ всегда ему такъ милъ
             И чья печаль была и долговѣчнѣй,
             И глубже, чѣмъ печаль толпы безпечной.
             Хотя не разъ -- стараясь разузнать --
             О прошломъ ей вопросы предлагали:
             И какъ? и гдѣ? и даже угрожали;
             Но никому безмолвія печать
             Не удалося съ устъ ея сорвать.
             Ни -- кто она? ни -- почему связала
             Свою судьбу съ бездушнымъ гордецомъ,
             Того она -- увы -- не разсказала,
             Хотя её всякъ спрашивалъ о томъ.
             Молчи, толпа! молчи -- ни слова болѣ!
             Ужель любовь покорна нашей волѣ?
             Быть-можетъ, онъ инымъ былъ съ дѣвой горъ
             И для нея его смягчался взоръ?
             Суровый духомъ чувствуетъ сильнѣе,
             Чѣмъ это людямъ кажется на взглядъ;
             Но не понять толпѣ, что и въ злодѣѣ
             Живётъ любовь, хотя уста молчатъ.
             Не путами, накинутыми смѣло,
             Съумѣлъ её къ себѣ онъ привязать;
             Но тайны той она не захотѣла
             Разоблачить и людямъ передать;
             Теперь же смерть -- своё покончивъ дѣло --
             Не дастъ сѣдому времени сорвать
             Съ остывшихъ устъ безмолвія печать.
  
                                 XXIII.
  
             Когда землѣ земное отдавалось,
             На Ларѣ, кромѣ раны роковой,
             Не мало ранъ зажившихъ оказалось,
             Добытыхъ имъ въ странѣ ему чужой.
             Гдѣ бъ ни провёлъ онъ годы молодые --
             Они прошли въ далекой сторонѣ,
             Гдѣ лишь кипятъ тревоги боевыя
             И люди лишь мечтаютъ о войнѣ.
             Стремился ль къ славѣ онъ иль къ преступленью --
             Для всѣхъ осталось тайной, въ сожалѣнью.
             Но раны, имъ добытыя, гласятъ
             Лишь объ одномъ, что онъ отважно бился,
             А Эцелинъ, который разсказать
             Побольше могъ -- увы, не возвратился.
  
                                 XXIV.
  
             Въ ту ночь и часъ (то былъ разсказъ вассала),
             Когда луна ужь меркнуть начинала
             И свѣтъ ея сквозь тучу чуть мерцалъ,
             Съ вязанкой дровъ шолъ берегомъ вассалъ.
             Опустясь къ рѣкѣ, чьё пѣнистое лоно
             Поило земли Лары и Оттона,
             Онъ за собой вдругъ топотъ услыхалъ
             И всадника -- взглянувши -- увидалъ.
             Склонясь къ сѣдлу, онъ что-то предъ собою
             Цвѣтнымъ плащёмъ покрытое держалъ.
             Смущённый странной встрѣчею такою,
             Старикъ слѣдить за незнакомцемъ сталъ.
             Опустясь къ рѣкѣ, безвѣстный всадникъ, съ ношей
             Въ рукахъ, съ коня проворно соскочилъ
             И съ крутизны, кустарникомъ поросшей,
             Её въ потокъ ревѣвшій опустилъ.
             Затѣмъ, взглянувъ направо и налѣво,
             Глядѣть въ потокъ онъ пристальнѣе сталъ,
             Сердясь, что онъ, вздымая грозно чрево,
             Свою добычу слишкомъ выдавалъ.
             Затѣмъ, съ скалы сойдя, остановился,
             Надъ глубиной проворно наклонился,
             Съ десятокъ камней вкругъ себя набралъ
             И быстро ихъ кидать въ пучину сталъ.
             Взглянувъ въ потокъ, вассалъ увидѣлъ тѣло:
             Оно плыло, гонимое волной --
             И на груди безжизненной блестѣла
             Девизъ-звѣзда полночною звѣздой.
             Но прежде чѣмъ сквозь хмурый мракъ ночной
             Онъ разсмотрѣть мелькавшій трупъ рѣшился,
             Въ него попалъ осколокъ роковой --
             И онъ навѣкъ въ пучину погрузился.
             Но всадникъ глазъ съ потока не сводилъ,
             Послѣдній кругъ пока не стушевался:
             Тогда въ сѣдло проворно онъ вскочилъ,
             Толкнулъ коня и по полю помчался.
             Подъ маской скрытъ былъ верхъ его лица;
             Что жь до лица и стана мертвеца,
             Когда то былъ жилецъ загробной ночи,
             То ихъ пригнать безсильны были очи.
             Но если рабъ-крестьянинъ не солгалъ,
             Что на груди убитаго сіялъ
             Девизъ-звѣзда, то бывшіе на балѣ
             Могли бъ сказать, что тотъ девизъ узнали:
             Что Эцелина грудь онъ украшалъ
             Въ ту ночь, когда безъ вѣсти онъ пропалъ.
             Когда онъ палъ -- пусть Небо душу приметъ,
             А трупъ потокъ бушующій умчитъ;
             Но пусть насъ мысль ужасная покинетъ,
             Что онъ во тьмѣ былъ Ларою убитъ!
  
                                 XXV.
  
             И Эцелинъ, и Лара, и Каледъ --
             Погибли всѣ: ихъ всѣхъ въ живыхъ ужь нѣтъ.
             Ни что пажа отвлечь не въ силахъ было
             Отъ мѣстъ, гдѣ всё, что въ жизни сердцу мило,
             Оно, навѣкъ утративъ, схоронило.
             Ударъ судьбы надменный духъ сломилъ
             И слёзъ глаза навѣкъ ея лишилъ.
             Когда отвлечь порой её пытались
             Отъ мѣста, ей всѣхъ мѣстъ другихъ милѣй,
             Ея глаза мгновенно загорались,
             Какъ у тигрицы, ищущей дѣтей.
             Когда жь её въ покоѣ оставляли,
             Ея уста, зардѣвшись, начинали
             Кого-то звать и страстно умолять
             Ей на ея стенанья отвѣчать.
             Потомъ въ тѣни тѣхъ липъ она садилась,
             Гдѣ голова любимая того,
             Кто въ жизни ей дороже былъ всего,
             Въ послѣдній разъ къ груди ея склонилась --
             И вновь предъ ней въ туманѣ возставалъ
             Тотъ мигъ, когда онъ гасъ и умиралъ.
             Обрѣзавъ косъ извивы, сохраняла
             Она съ-тѣхъ-поръ ихъ на груди своей --
             И вотъ, теперь она ихъ разстилала
             И, сжавъ рукой, къ землѣ ихъ прижимала,
             Какъ-будто кровь, текущую предъ ней,
             Она унять хотѣла поскорѣй.
             То, въ даль глядя, кого-то-вопрошала
             И за него сана же отвѣчала;
             То быстро, давъ кому-то знакъ рукой,
             Она съ земли проворно подымалась
             И съ нимъ бѣжать куда-то порывалась
             Отъ призрака, рождённаго мечтой.
             Но, воротись, уныло опускалась
             На полусгнившій пень не вдалекѣ
             И, скрывъ лицо, въ раздумье погружалась,
             Или, склонясь, рукою на пескѣ
             Фигуры непонятныя чертила.
             Но это длиться долго не могло
             И прежде чѣмъ свѣтило дня взошло
             Семь разъ, она съ тѣмъ рядомъ опочила,
             Кого при жизни страстно такъ любила.
  
 Ваша оценка:
Связаться с программистом сайта.

Рейтинг@Mail.ru