Бальмонт Константин Дмитриевич
Юрий Терапиано. К. Д. Бальмонт

Lib.ru/Классика: [Регистрация] [Найти] [Рейтинги] [Обсуждения] [Новинки] [Обзоры] [Помощь]
Скачать FB2

 Ваша оценка:

Юрий Терапиано

К. Д. Бальмонт

  
   Дальние берега: Портреты писателей эмиграции / Состав и коммент. В. Крейд. -- М.: Республика, 1994.
  
   В начале века Бальмонт, по слову мемуариста, "безраздельно царил" в русской поэзии. Написавший целую библиотеку книг, объездивший земной шар, увлекший тысячи читателей и увлекавшийся сотнями идей, Бальмонт к 1920 г. увидел себя ненужным России, измученной братоубийственной войной и террором. Бальмонт эмигрировал в 1920 г. и до конца своих дней прожил во Франции. Не было в русском рассеянии другого поэта, который столь же остро переживал оторванность от России. Эмиграцию он называл "жизнью среди чужих". Работал он по-прежнему необыкновенно много. Только за один 1921 г. вышло шесть его книг. Поэт М. Цетлин писал вскоре после смерти Бальмонта, что сделанного им достало бы не на одну человеческую жизнь, а "на целую литературу небольшого народа".
   Воспоминаний о Бальмонте эмигрантского периода сравнительно немного. Погруженный в работу, жил он уединенно и большею частью не в Париже, где в двадцатые и тридцатые годы сосредоточилась кипучая литературная жизнь эмиграции. Не считая небольших мемуарных упоминаний в книгах Н. Берберовой и В. Крымова, о Бальмонте писали десять зарубежных мемуаристов: Б. Зайцев, Ю. Терапиано, И. Бунин, А. Седых, Р. Гуль, В. Яновский, И. Одоевцева, Н. Тэффи, М. Вишняк и с наибольшей симпатией и пониманием М. Цветаева. В воспоминаниях Зайцева запечатлен образ Бальмонта московского -- эксцентричного, избалованного поклонением, капризного. "Но бывал он и совсем другой. К нам заходил иногда перед вечером тихий, даже грустный. Читал свои стихи. Несмотря на присутствие поклонниц, держался просто -- никакого театра" (Зайцев Б. Далекое. Вашингтон, 1965. С. 42). О московском периоде рассказывает и Роман Гуль, причем, по его же собственным словам, "какие-то чудовищные вещи", к тому же с чужих слов. Бунин, вообще не любивший символистов, тоже вспоминает дореволюционного Бальмонта недоброжелательно. "Это был человек, который всю свою жизнь поистине изнемогал от самовлюбленности -- еще не самые резкие слова о нем в воспоминаниях Бунина. Очерк Н. Тэффи "Бальмонт", хотя и очень фрагментарно, охватывает более широкий диапазон -- включает и эмигрантский период. "Всегда поэт. И потому о самых простых житейских мелочах говорил с поэтическим пафосом... Издателя, не заплатившего обещанного гонорара, он называл "убийцей лебедей". "Я слишком Бальмонт, чтобы мне отказывали в вине", -- говорил он своей Елене" (Возрождение. 1955. No 47. С. 66). М. Вишняк в книге "Современные записки. Воспоминания редактора" рассказывает о конфликте поэта с эсеровской редакцией журнала: "Он пришел объясниться -- вернее, потребовал от меня объяснения, как могло случиться, что знаменитого и прославленного Поэта (так Бальмонт всегда именовал себя в третьем лице) заставили сократить статью... тогда как никому не нужной статье редактора (Руднева. "Около Земли") нашлось почти в два раза больше места?" В исторической перспективе вещи смотрятся по-другому. Мало кому нужны теперь статьи уже забытого Руднева.
   В воспоминаниях Яновского, Седых и Одоевцевой поэт в эмиграции показан как живой анахронизм. В известной доле симпатии к Бальмонту мемуаристам не откажешь, но его художественные достижения эмигрантского периода как будто остались неизвестными авторам этих воспоминаний. Более глубоким пониманием исполнен очерк Ю. Терапиано, включенный в настоящее издание. Что же касается воспоминаний Цветаевой, то у нее "свой Бальмонт " -- верный, благородный и неустрашимый друг: "Я могла бы вечера напролет рассказывать вам о живом Бальмонте, чьим преданным очевидцем я имела счастье быть целых девятнадцать лет, о Бальмонте -- совершенно непонятом и нигде не запечатленном... и вся моя душа исполнена благодарности".
  
  
   С Константином Дмитриевичем Бальмонтом мне привелось познакомиться в начале 1925 года.
   Он жил тогда с женой и с дочерью Миррой в скромном отеле около площади Данфер-Рошеро; в этом же отеле жил один из тогдашних молодых поэтов. Бальмонт почти каждый день спускался к нему и порой по нескольку часов кряду просиживал среди молодежи. Его обычное место было на кровати хозяина. Вокруг стола (чай, бесконечный русский чай, от которого тогда еще не отвыкли!) помещались хозяева -- поэт с женой и приходившие почитать стихи и поговорить "представители молодой литературы". Мирра, дочь Бальмонта, писала стихи и была членом Союза молодых поэтов1, собиравшегося неподалеку.
   В первый раз, когда я увидел Бальмонта, он сидел, опираясь на подушки, откинувшись назад, в позе величественной и вдохновенной. Густая, золотистая грива волос (Бальмонт красил их), высокий и широкий лоб, испанская бородка, глаза -- совсем молодые и живые. Мне запомнились кисти его рук с широкими "лопаточкообразными" окончаниями пальцев -- "творческая рука", как определяет хиромантия. В бедной беженской комнате, в темном поношенном костюме автор "Горящих зданий" и "Будем, как солнце" напоминал бодлеровского альбатроса. Какая слава в прошлом, сколько написано книг, где только не бывал поэт -- в Мексике, в Египте, в Океании, а теперь он, вместе с другими, в беженском положении, среди чужого, безразличного к русским страданиям Парижа.
   Я смотрел на человека и думал о поэте. "Русский Верлен", как потом его стали называть в Париже, сравнивая его бедственное положение и роковое пристрастие к вину с тяжелой судьбой французского поэта, еще в России пережил свою славу, поэзия его уже тогда перестала быть новым словом.
   Блок, Сологуб, Ахматова, Гумилев, О. Мандельштам, Б. Пастернак были любимыми поэтами большинства присутствующих на этих собраниях. Молодежь с почтением, но готовая заранее отстаивать своих "богов" слушала Бальмонта, и для нее он был уже далеким прошлым. Бальмонт со своей стороны присматривался к молодежи и, зная ее настроение, быть может, ждал сначала какой-нибудь резкой выходки, но тон "парижской атмосферы" не походил на тон некоторых литературных кружков в России, и Бальмонт вскоре почувствовал себя в окружении мирном и благожелательном.
   Он не был по своей натуре "мэтром", способным заниматься с молодежью, как Вячеслав Иванов, Гумилев или Вл. Ходасевич. Говоря о поэзии, он совсем не касался формальной ее стороны, слушая стихи молодых, оценивал их с точки зрения "присутствия в них поэзии" -- и надо признаться, чувствовал он это присутствие поэзии очень верно.
   Бальмонт любил рассказывать о своем прошлом, о прежней Москве, о поэтах эпохи декадентства и символизма, о путешествиях, норой -- о былых похождениях. Иногда, по просьбе присутствующих, он читал новые стихи. У него всегда были новые стихи, Бальмонт писал много, пожалуй, слишком много. Читал он очень своеобразно, растягивал некоторые слова, четко выделяя цезуры посреди строк, подчеркивая "напевность". Стихи у него были переписаны в маленькую тетрадочку четким и красивым почерком -- он всегда носил ее при себе, -- молодые же поэты в ту пору стихов при себе уже не носили.
   Поэзия действительно была жизнью для Бальмонта, он все время думал о стихах. Он так привык мыслить стихами, что на всякое переживание отзывался ими, стихия стихотворной речи всегда была с ним. Не знаю, много ли работал Бальмонт над отделкой стихов или "писал сразу", как хотел представить другим, но возможно, что он мало переделывал и перерабатывал написанное, особенно в последние годы жизни.
   В своем стиле Бальмонт давно достиг мастерства: ему, видимо, вправду легко было писать -- слова, образы, фонетические особенности притекали к нему широким потоком. Однако в эпоху своего расцвета, я думаю, Бальмонт не мог писать так -- сама собой возникала "кощунственная мысль" при словах Бальмонта о том, что "настоящие стихи приходят вдруг, не требуя ни поправок, ни изменений".
   В течение своей долгой жизни Бальмонт написал множество стихов, так что, говоря о его творчестве, представляешь себе какое-то огромное собирательное, полное звуков, порой слишком звучных, красноречие, словесный поток, много позы, порой -- отсутствие подлинности, строгости, чуткости, даже вкуса. Суд наших современников над поэзией Бальмонта очень строг, но я думаю, что со временем кто-либо сможет открыть настоящего Бальмонта.
   Если тщательно пересмотреть его литературное наследство, если отбросить множество никчемных стихов, останутся две-три книги настоящих и подлинных стихов крупного поэта.
   То же и о переводах: его переводы, например Эдгара По, по справедливости можно поставить рядом со знаменитым переводом Бодлера.
   Молодежь пригласила Бальмонта выступить на вечерах Союза молодых поэтов, Бальмонт несколько раз читал свои стихи и принял участие в вечере, посвященном Баратынскому. Он сказал о нем речь, кажется, она называлась "Высокий рыцарь" или что-то в этом роде, по-бальмонтовски. Цитируя Баратынского по памяти, в двух местах Бальмонт ошибся, и тотчас же с места присутствующий на собрании пушкинист М. Л. Гофман его поправил. Первую поправку Бальмонт принял, но вторая его рассердила:
   -- Вы все время поправляете меня, -- обратился он к Гофману, -- но я ведь специалист по Бальмонту, а не по Баратынскому!
   Наше поколение поэтов -- суше и строже; наша манера читать стихи была в резком контрасте с чтением Бальмонта. Но его манера читать влияла на публику. Думаю, помимо престижа имени здесь было еще и другое: Бальмонт священнодействовал, всерьез совершал служение Поэзии, и его искренний подъем передавался присутствующим. За свою долгую жизнь Бальмонт привык влиять на аудиторию и умел увлекать ее.
   В те годы, о которых я пишу, поэт был еще "en forme", как говорят французы. Болезнь, нервность и одиночество пришли к нему потом -- и в этом до известной степени сыграло роль безразличие эмигрантской среды к поэзии. Предки Бальмонта (если не ошибаюсь, по женской линии) были подвержены из поколения в поколение душевным болезням. Невнимание к нему и к его поэзии усиливало страдание.
   В чужом и скудном для него мире, после всеобщего крушения и распада той атмосферы, к которой он привык в России, после наступившей переоценки ценностей то, чем жил Бальмонт, -- звуки, формы, метафоры, "красота", буйственная оргиастическая страсть, "взлеты" и "прозрения" -- стали представляться слишком внешними, неискренними -- "литературой".
   Бальмонт замкнулся в себе, Бальмонт не мог и не хотел измениться -- и это практически означало для него полную изоляцию.
   В двадцатых годах, вероятно, одиночество и некоторое любопытство влекло его к молодежи. Но вскоре и тут Бальмонт почувствовал себя лишним и отдалился.
   Мне запомнился рассказ Бальмонта, как он начал писать стихи.
   Озарение и ощущение себя поэтом пришло к нему вдруг, от переживания пейзажа: "Мне было тогда 16 лет, я ехал в санях по широкой, покрытой ослепительно-белым снегом равнине. На горизонте виднелся лес, стая ворон перелетала куда-то в прозрачном воздухе. И вот, совсем неожиданно для себя, я с какой-то особенной остротой, грустью, нежностью и любовью почувствовал этот пейзаж и понял, что я должен быть поэтом".
   Бальмонт уехал в провинцию, изредка печатал стихи в "Современных записках" и в "Последних новостях", потом вернулся в Париж, серьезно заболел и снова жил потом в провинции. Во время оккупации он поселился в Нуази-ле-Гран, в русском общежитии, устроенном матерью Марией. Немцы относились к Бальмонту безразлично, русские же гитлеровцы попрекали его за прежние революционные убеждения.
   Больной поэт все время находился, как передавали, в очень угнетенном состоянии. О смерти Бальмонта в Париже узнали из статьи, помещенной в тогдашнем органе Жеребкова "Парижский вестник". Сделав, как тогда полагалось, основательный выговор покойному поэту за то, что в свое время он "поддерживал революционеров", жеребковский журналист описал грустную картину похорон: не было почти никого, так как в Париже лишь очень немногие знали о смерти Бальмонта. Шел дождь, и, когда опустили гроб в яму, наполненную водой, гроб всплыл, и его пришлось придерживать шестом, пока засыпали землей могилу.
   К. Д. Бальмонт скончался 26 декабря2 1942 года.
  

Комментари

  
   Печатается по кн.: Терапиано Ю. Встречи. Нью-Йорк: Изд. им. Чехова, 1953. С. 17--21.
   Мемуарная литература о К. Д. Бальмонте, в сравнении с его местом в русской литературе XX века, небогата. Основное в этой литературе -- воспоминания А. Белого, П. Перцова, В. Катаняна, В. Пяста, М. Вишняка, В. Яновского, А. Седых, Н. Тэффи, И. Бунина, Б. Зайцева, И. Одоевцевой, М. Цветаевой, Р. Гуля; кое-что находим также у И. Эренбурга и Н. Берберовой, а также по нескольку строк в других мемуарных источниках, как, например, в книге В. Крымова "Из кладовой писателя". Существуют также воспоминания жены поэта -- Е. Андреевой, но они до сих пор не изданы. Во всяком случае, из всех этих и ряда других воспоминаний мог бы быть составлен небольшой мемуарный сборник о Бальмонте, в который совершенно необходимо было бы включить и очерк Терапиано.
   1 Союз молодых поэтов был организован в Париже в 1925 г. Ему предшествовали встречи русских поэтов-парижан в кафе "Ла Болле" в Латинском квартале. Союз устраивал открытые для публики вечера, на которых многие из поэтов-эмигрантов читали свои стихи (иногда и доклады).
   2 По другим сведениям -- 24 декабря.
  
 Ваша оценка:
Связаться с программистом сайта.

Рейтинг@Mail.ru