Баранцевич Казимир Станиславович
На мельнице

Lib.ru/Классика: [Регистрация] [Найти] [Рейтинги] [Обсуждения] [Новинки] [Обзоры] [Помощь]
Скачать FB2

 Ваша оценка:
  • Аннотация:
    Дозволено цензурою 24 Марта 1903 г.
    Ростовъ на Дону Типографія Т-ва "Донская Рѣчь".

К. Баранцевичъ.

На мельницѣ

  
   Оригинал здесь -- http://slovnik.narod.ru/old/barancevich/index.html
  

I.

   Что это шумитъ, Алена? Колеса, что-ли?
   - Какое тебѣ колеса, Господь съ тобой, Гаранюшка!
   - Колеса, право колеса! Нешто мельница работаеть?
   - Да не работаетъ она, Гаранюшка, ужъ четвертый день!
   Полно, тебѣ! Померещилось, видно! Вонъ ты какой горячій!
   - Шумитъ! Я тебѣ говорю - шумитъ! Вонъ и вода бѣжитъ вонъ, вонъ, такъ и дробится подъ колесомъ, что жемчугъ разсыпается! А жемчугу-то, жемчугу сколько!
   Больной Герасимъ вскочилъ съ кровати и, указывая на полъ рукой, бросился къ двери.
   - Куда ты, куда ты! - крикнула жена, уцѣпившись за край рубахи, - Вася, Иванъ, помогите!
   Дверь свѣтелки открылась и вошелъ здоровый, рослый мужчина, братъ Герасима - Иванъ.
   - Ты что шумишь? Зачѣмъ всталъ? - спросилъ онъ брата.
   Но тотъ, не слыша вопроса, тянулся къ двери, указывая на полъ.
   - Вонъ, вонъ, бѣжитъ. Пѣна клубится! - говоритъ онъ.
   - Мерещится ему, Иванъ! Тѣло-то какъ огнемъ пышетъ!
   Иванъ молча взялъ брата за руку, отвелъ къ кровати и положилъ.
   - Лежи! сказалъ онъ строго, - полно тебѣ!
   Больной пристально посмотрѣлъ ему въ лицо.
   - Иванъ! - произнесъ онъ тихо.
   - Узналъ?.. Слава тебѣ Господи! - заговорилъ братъ, кладя свою большую, тяжелую руку больному на плечо.
   Лицо того все болѣе и болѣе прояснялось. Щеки поблѣднѣли, опали, глаза сдѣлались кроткими, спокойными и жалостливо смотрѣли на брата.
   - Узналъ, да! - прошепталъ больной, - ты Иванъ, а вонъ жена... Алена... горница моя... да, узнаю все!... Шубу... шубу дай!...
   - На что тебѣ шуба?
   - Прикрой, холодно... При-к-к-к-ро-о-ой, бр-р-р-атъ!..
   Его начала трясти лихорадка. Онъ съежился, поводилъ худыми, острыми плечами, подкорчивалъ ноги. Онъ никакъ не могъ согрѣться, и все тянулъ шубу - до самой головы.
   - Поди-ко, Алена, завари ему теплаго чего, малины, что-ли! - сказалъ Иванъ, -можетъ согрѣется!
   Елена Тимофеевна вышла изъ горницы.
   Въ незапертую дверь заглянула курчавая голова мальчика и скрылась, потомъ опять заглянула. Мальчику и хотѣлось подойти къ отцу и боязно было, - до того измѣнила болѣзнь Герасима, сдѣлала его такимъ худымъ, костлявымъ, страшнымъ!
   Ознобъ прошелъ. Больной легко перевелъ духъ, вытянулся, точно послѣ тяжелой работы.
   - Полегчало? - спросилъ, наклоняясь, Иванъ.
   - Ништо! - тихо отвѣчалъ больной, - руки, ноги болятъ... Изломало!...
   Въ дверяхъ показалась Елена Тимофеевна съ чайникомъ.
   - Не надо! - махнулъ ей рукой Иванъ.
  

II.

  
   Герасимъ простудился ранней весною на этой же мельницѣ, провалившись по поясъ въ плотину, покрытую рыхлымъ талымъ льдомъ. Ему-бы, придя домой, снять мокрое платье, обсушиться, обогрѣться, а онъ подумалъ: что за глупости, чего привередничать! да пошелъ ходить по мельницѣ-то другое посмотрѣть, обладить, а про то, что мокръ по поясъ, - забылъ.
   Въ ту же ночь его схватила лихорадка, да такъ и не отпускала вторую недѣлю. Изсохъ весь Герасимъ, позыва на пищу лишился, почти безъ сна все время маялся. Только что закроетъ глаза, ужъ ему что-то нескладное, несбываемое чудится: то будто мельница на него валится, то будто онъ въ колесо попалъ, и никакъ ему оттуда не изворотиться. Своихъ сталъ не узнавать-чужими они ему начали казаться. Одинъ разъ чуть въ окно не выпрыгнулъ.
   А когда приходилъ въ себя, - опять начинала трясти его лихорадка и трясла до того, что послѣ Герасимъ не могъ не только-что подняться, но даже рукой пошевелить. Нужно было лежать вмѣсто того, чтобы работать. Герасимъ зналъ, что работы сколько угодно, зналъ, что брату Ивану трудно справляться одному, и ничего не могъ подѣлать, приходилось лежать, да на бревенчатыя стѣны горницы смотрѣть, глаза пялить. И досадно, и обидно было Герасиму. Пробовалъ онъ встать, но только спуститъ ноги съ кровати, только попробуетъ подняться, - голова закружится, и онъ опять на постель валится. Ивану одному не справиться было съ работой, - нужно было нанять работника, и это въ досаду было Герасиму, - работнику жалованье подай да прокормить нужно.
   А здоровье Герасима не только не улучшилось, - становилось день ото дня хуже, и въ послѣднее время Герасимъ ужъ. не пытался вставать, - въ лежку лежалъ.
   Лежитъ и слышитъ иногда: жена войдетъ въ горницу, постоитъ, посмотритъ на него, заплачетъ, - прочь пойдетъ; работникъ Сидоръ за чѣмъ ни на есть сунется, тоже поглядитъ на него, какъ на покойника, покачаетъ головой, прочь пойдетъ. Телѣгу разъ услышалъ, какъ подъѣхала, колеса застучали... Спросилъ потомъ у брата, что за телѣга была, - сказывалъ тотъ будто хозяинъ, у котораго мельницу арендовали, купецъ Глоткинъ, пріѣзжалъ, мельницу осматривалъ, говорилъ, что ветха становится, нужно-бы другую ставить. И это очень обрадовало Герасима! Новую мельницу если поставить, больше работать будетъ, больше доходу давать. А только вотъ болѣзнь сокрушила! И привязалась же этакая дрянь, что никакъ отъ нея не избавиться, - тутъ бы работать да работать, - анъ лежать приходится.
   Настала Страстная недѣля, послѣдніе дни подошли. На мельницѣ шли приготовленія къ празднику: Елена Тимофеевна съ стряпухой Маврой и варила, и пекла. Ребятишки яйца красили въ краску разную да луковыя перья. На пятницу теплая погода выдалась. По всему склону, на которомъ за полверсты отъ мельницы стояла деревня, бѣжали въ рѣку ручьи, рѣка вздулась, съ берегомъ почти сравнялась.
   Велѣлъ Герасимъ окна въ горницѣ раскрыть, захотѣлось ему весеннимъ, легкимъ воздухомъ подышать. Раскрыли окно, въ него пахнуло весной, слышно стало, какъ птицы щебечутъ, воробьи по застрѣхамъ чирикаютъ, голуби воркуютъ. Слышно стало Герасиму, какъ полая вода бѣжитъ, бурлитъ и бучитъ, какъ кипятокъ въ котлѣ, въ первый разъ кукушку услыхалъ... Хорошо стало на сердцѣ у Герасима, такъ хорошо, какъ никогда не бывало.
   "Весна! " - думаетъ, - "вотъ и весна красна пришла, - всему свобода! "
   Глубоко вздохнулъ Герасимъ, повернулся на бокъ и заснулъ. Часъ и другой прошелъ, - не просыпается Герасимъ.
   Пришла Елена Тимофеевна, похлебать кое-чего принесла, стала мужа будить - не добудится. Дотронулась до руки, до головы, - а ужъ онъ холодный, окоченѣть успѣлъ. Тѣло-то вотъ оно, на кровати лежитъ, а душѣ, какъ говорилъ Герасимъ, - "свобода пришла".
  

III.

  
   Похоронили Герасима, и семья его осталась жить на мельницѣ, у дяди Ивана. На мельницѣ дѣла шли хорошо, съ барышомъ, поэтому Ивану не трудно было содержать двѣ семьи, - свою и братнину, хотя за столъ садилось восемь душъ.
   Братья жили въ достаткѣ, ни въ чемъ не нуждались, - было кое-что и залишнее. Была у нихъ тройка хорошихъ разгонныхъ лошадей, на всѣхъ сбруи съ наборомъ, сани троечныя, господскія, съ хорошей полостью, была пара битюговъ рабочихъ, двѣ коровы и мелкаго скота, и птицы достаточно.
   И вещи хорошія были у нихъ, золотыя, серебряныя, шубы енотовыя и всякаго платья и скарба достаточно. По-этому Иванъ не тужилъ, оставшись одинъ хозяиномъ, - надѣялся всѣхъ прокормить
   Одно только смущало его, что мельница приходила въ ветхость, и Иванъ предвидѣлъ то время, когда нельзя будетъ на ней работать.
   И вотъ однажды, вскорѣ послѣ похоронъ брата, запрягъ онъ въ телѣжку своего любимаго сѣраго рысака и поѣхалъ къ Петру Селиверстовичу Глоткину, въ городъ.
   Петръ Селиверстовичъ былъ еще нестарый человѣкъ, лѣтъ 43-45, и отличался, по временамъ, разными причудами. то откростъ конскій заводъ, накупитъ дорогихъ лошадей, матокъ, потомъ вдругъ ему все надоѣстъ, и конскій заводъ идсть въ продажу за безцѣнокъ, То начнетъ молочный скотъ разводить, масла выдѣлывать, сыры варить, и опять все хозяйство рушится. Но при этомъ, тратя большія деньги на заводы да сыроварни, - Петръ Селиверстовичъ отказывалъ своимъ арендаторамъ въ самомъ необходимомъ; братья не разъ уже говаривали ему о новой мельницѣ, да все безъ толку.
   Глоткинъ былъ дома, сидѣлъ въ халатѣ въ своемъ кабинетѣ и говорилъ съ какимъ то усатымъ господиномъ. Ивана онъ принялъ ласково, посадилъ въ кресло, спросилъ, не хочетъ-ли чаю.
   Иванъ поблагодарилъ и отказался.
   - Ты, поди-ко, опять на счетъ мельницы? - спросилъ Глоткинъ.
   - Совершенно вѣрно, - отвѣчалъ Иванъ, - потому всю плотину вымыло водой до материка, и сваи сгнили, совсѣмъ не гожа мельница стала.
   - А поправить, починить нельзя?
   - Помилуйте, какая тамъ починка! Сваи нужно новыя, а прежде нужно мѣсто расчистить, амбаръ разобрать, да и колеса поломались.
   Петръ Селиверстовичъ задумался.
   - Нѣтъ, Иванъ, - сказалъ онъ, - не могу я мельницы строить. Мнѣ, вотъ, охота сколько денегъ стоитъ. Борзыхъ пару купилъ, отличныя, англійскія борзыя!..
   - Да вѣдь мельница-то, Петръ Селиверстовичъ, доходъ даетъ, а отъ борзыхъ вашихъ, кромѣ убытка, ничего!
   - Ну, не скажи, - промолвилъ Глоткинъ важно, - хорошая охота большихъ денегъ стоитъ!
   - Стоитъ денегъ, да не даетъ!.. Это вѣрно!..
   Петръ Селиверстовичъ ничего не сказалъ, только посмотрѣлъ сердито на Ивана: дескать, этакой мужикъ простой, мельникъ, а туда же, умничать сталъ, и господинъ съ усами тоже сердито посмотрѣлъ.
   - А если я, Петръ Селиверстовичъ, на свои деньги поставлю? - не унимался Иванъ.
   - Ну, что же, ставь! - сказалъ Глоткинъ. - Отчего же? Это можно!
   - И мельница будетъ моя?
   - Какъ твоя? Что будетъ стоить, ты мнѣ подашь счетъ, и я тебѣ твои расходы на стройку засчитаю въ арендную плату. Прижимать не стану, плата останется прежняя. Такъ вотъ такъ мы дѣло и покончимъ! - рѣшилъ Глоткинъ и къ усачу повернулся.
   Очень довольный уѣхалъ Иванъ отъ Петра Селиверстовича, и всю дорогу, безъ мала двадцать верстъ, пока мчалъ его сѣрый, - все мечталъ о томъ, какую онъ мельницу поставитъ на Перемывкѣ, и какъ она у него заработаетъ на славу да на пользу хозяйскую. Прикинулъ онъ, сколько нужно будетъ лѣсу и всякаго другого матеріала, подумалъ и о томъ, гдѣ выгоднѣе будетъ лѣсъ купить и, все прикинувъ и сообразивъ, еще веселѣе сталъ и началъ сѣраго возжами подстегивать, чтобы ходчѣе шелъ.
  

IV.

  
   По зимѣ начали Ивану лѣсъ возить, а на первой недѣлѣ Великаго поста подговорилъ онъ знакомую плотничью артель, сдѣлалъ закладку, и пошли костромичи топориками, то тутъ-то тамъ, по бревнамъ потюкивать. Мельницу сладили немалую, на шесть поставовъ, три мукомольные, одинъ крупорушный, одинъ сукновальный и одинъ для толченія льна; но и стала же она Ивану въ копеечку. Да ему, одному-то, пожалуй и не справиться было, если бы не помогъ хорошій пріятель, односельчанинъ Софронъ Никитичъ Заросовъ. Этотъ Заросовъ былъ вначалѣ очень бѣдный человѣкъ, скитался по разнымъ мѣстамъ на заработкахъ, дошелъ даже до Кавказа и тамъ прожилъ лѣтъ десять. Повезло ему какъ-то на лошадяхъ, пару-другую дешево купилъ, дорого продалъ, разжился, сталъ почтовыхъ лошадей держать, и когда вернулся въ родную деревню на покой, не сталъ никакими дѣлами заниматься, - развелъ пчелъ и съ ними только и возился. Денегъ онъ не любилъ, и говаривалъ часто:
   - Пришли и ушли, чего ихъ жалѣть! Меня, вонъ, богатымъ на деревнѣ считаютъ, а я только и богатъ, что пчелами. Есть у меня тысячка, другая, не считалъ хорошенько, не знаю, валяется тамъ, гдѣ-то, въ шкатулкѣ, мнѣ она тутъ и не нужна. Въ деревнѣ на что деньги!..
   Поэтому когда Иванъ попросилъ Заросова помочь сотней-другой рублей, онъ не сталъ много раздумывать, сходилъ въ спальную, вынесъ двѣ сотни рублей и вручилъ безъ всякой даже расписки.
   Заросовъ ходилъ иногда на постройку любоваться, да не онъ одинъ, на деревнѣ рѣдкій человѣкъ не побывалъ на мельницѣ, не подивился, какъ все складно и хорошо было устроено и прилажено.
   Были, конечно, и завистники, были и такіе, которые пророчили богатство Ивану, потому что всякій видѣлъ, что эта мельница единственная во всемъ округѣ и другія будутъ стоять, а она работать.
   Къ осени, къ самой уборкѣ хлѣба, мельница была готова и пущена въ ходъ. Слышно было, что самъ Глоткинъ хотѣлъ пріѣхать посмотрѣть, однако не пріѣхалъ, а прислалъ письмо, которое немного удивило Ивана.
   Вотъ что писалъ Петръ Селиверстовичъ: "Наслышанъ я, Иванъ, что мельницу ты окончательно отстроилъ и скоро пустишь въ ходъ. Это очень хорошо, только напрасно ты безъ моего согласія поставилъ толчею для льна, это дѣло нестоющее, пустое, и, помнится, я тебѣ о толчеѣ ничего не говорилъ..."
   Это письмо Иванъ прочиталъ всей семьѣ, - своей и братниной, - и когда прочиталъ, то спросилъ жену и Елену Тимофеевну, что онѣ объ этомъ думаютъ.
   Жена Ивана-Анисья Ермолаевна была уже женщина немолодая, хворая и не принимала никакого участія въ дѣлахъ мужа, поэтому она ничего не сказала, а отвѣчала Елена Тимофеевна.
   - Я этого что-то ужъ и не понимаю! - сказала она. - Петръ то Селиверстовичъ словно будто чѣмъ недоволенъ.
   - Вотъ то-то и оно, - съ сердцемъ воскликнулъ Иванъ, -недоволенъ то онъ недоволенъ, объ этомъ и пишетъ, а чего ему быть недовольнымъ, ужъ я не знаю! По письму то выходитъ, словно мельница то его, вишь ты, какъ будто онъ мнѣ что наказывалъ, а между нами только и разговору было, что онъ разрѣшилъ мнѣ на его землѣ мельницу поставить, и больше ничего!..
   - Съѣздилъ-бы ты къ нему, Иванъ, поговорилъ-бы! - посовѣтовала Елена Тимофеевна.
   - Чего я къ нему поѣду? Да и есть мнѣ время! - разсердился Иванъ. - Мельницу поставилъ - работать нужно, а не разъѣзжать!
   - Лучше съѣзди! - настаивала Елена Тимофеевна.
   - Если хочешь знать, такъ мнѣ и ѣхать-то не на чемъ, - пошутилъ Иванъ, - право не на чемъ! Сѣраго я своего продалъ, бричку починить надо, а не на что! Нужно ждать.
   Тамъ какъ-нибудь съѣзжу, поговорю!
   И правда, сѣраго Иванъ продалъ давно, передъ постройкой, деньги на лѣсъ понадобились, а пока строилась мельница, продалъ и сани, и полость, а шубу братнину заложилъ. Да это все ничуть не тревожило Ивана потому, что онъ разсчитывалъ менѣе, чѣмъ въ годъ, все вернуть, - только бы работала мельница, а что она будетъ работать хорошо и вернетъ затраты, въ этомъ онъ нисколько не сомнѣвался.
  

V.

  
   Въ серединѣ лѣта, когда работы немного посбыло, Иванъ запрегъ въ телѣгу рабочую лошадь и поѣхалъ въ городъ къ Петру Селиверстовичу.
   Какъ разъ въ это время стали ходить слухи, что Глоткинъ охоту свою продалъ съ большимъ убыткомъ, ничего другого покуда не затѣваетъ, что денегъ у него нѣтъ, и въ платежахъ большая заминка.
   Подъѣзжая къ дому, Иванъ съ улицы слышалъ, какъ Петръ Селиверстовичъ бранилъ на дворѣ кого-то, а подъѣхалъ, такъ увидѣлъ, что онъ бранитъ кучера за то, что лошадь захромала.
   - Нешто я виноватъ, - оправдывался кучеръ, - лошадь ногою объ ногу ударила, а кучеръ виноватъ?
   - Ты виноватъ, конечно! Кто же другой! - кричалъ Петръ Селиверстовичъ. - Ты ѣздить не умѣешь! Вотъ что!
   - Я ѣздить не умѣю! - воскликнулъ кучеръ и весь побагровѣлъ, даже уши сдѣлались красными, - ну, ужъ это вы... грѣхъ вамь такъ говорить, Петръ Селиверстовичъ.
   - Конечно, не умѣешь! - кричалъ Глоткинъ, - какъ ты ѣздишь! Вожжи затягиваешь, локтями дергаешь! Затянулъ лошадь, вотъ она съ того и захромала! Ужъ ты не оправдывайся, не разѣвай рта! Я тебя и слушать не хочу, а сгоню, вотъ, со двора и больше ничего!
   - Воля ваша! - отвѣчалъ кучеръ и руками развелъ.
   - Ахъ, это ты, Иванъ! - воскликнулъ Петръ Селиверстовичъ, примѣтя слѣзавшаго съ телѣги Ивана, - иди въ домъ, я сейчасъ приду.
   - Ничего, Петръ Селиверстовичъ, и тутъ постою! - отвѣчалъ Иванъ.
   - Ну, пойдемъ вмѣстѣ!
   Они вошли въ тотъ самый кабинетъ, гдѣ Иванъ былъ уже весною.
   - Садись! - сказалъ Петръ Селиверстовичъ, указывая на стулъ.
   Иванъ сѣлъ, вынулъ изъ кармана пиджака платокъ, вытеръ имъ лицо, а платокъ положилъ обратно.
   - Что скажешь? - началъ Глоткинъ, закуривая сигару и придвигая Ивану ящикъ съ цѣлой пачкой большихъ, толстыхъ сигаръ, - впрочемъ, ты, кажется, не балуешься?
   - Нѣтъ, я этимъ не занимаюсь! - отвѣчалъ Иванъ, - мельницу поставилъ, Петръ Селиверстовичъ, работаетъ.
   - Какъ-же, какъ-же, знаю! - сказалъ Глоткинъ; и такой клубъ дыму пустилъ изъ сигары, что тотъ все его лицо закрылъ.
   - Мельница хорошая, на шести поставахъ! Одинъ крупорушный... началъ перечислять Иванъ.
   - Знаю, знаю! - перебилъ Глоткинъ, - сказывали люди; толчею напрасно поставилъ, ни къ чему она.
   - Нѣтъ, она мнѣ очень годится! У насъ много льномъ занимаются! - отвѣчалъ Иванъ.
   - Пустяки говоришь! - разсердился Глоткинъ.
   - Да и дѣло-то вѣдь это, Петръ Селиверстовичъ, пустяковое! - отвѣчалъ Иванъ.
   - Пустяковое или нѣтъ, а я не хочу, чтобы на моей мельницѣ было то, что я не желаю.
   - Кончится срокъ аренды, тогда... началъ Иванъ.
   - А деньги привезъ? - перебилъ его Глоткинъ.
   - Какія деньги Петръ Селиверстовичъ? - удивился Иванъ.
   И вдругъ онъ всѣмъ сердцемъ почувствовалъ, что дѣло не къ добру клонится, и отъ этого холодныя мурашки пробѣжали по его спинѣ и поднялись до корней волосъ.
   - Какъ какія?... Арендныя!
   - Петръ Селиверстовичъ, - началъ дрожавшимъ голосомъ Иванъ, - позвольте, Петръ Селиверстовичъ, да какъ же это?.. Вѣдь у насъ былъ уговоръ, что я, значитъ, выстрою мельницу, а вы мнѣ расходы засчитаете въ аренду? Вотъ я и счетецъ привезъ, и книжечку арендную, чтобы вы, значитъ, расписались.
   Иванъ началъ вынимать изъ кармана бумаги, но Глоткинъ остановилъ его.
   - Я расписываюсь только тогда, когда получаю! - сказалъ онъ, - не привезъ денегъ, значитъ, расписываться нечего.
   - Да какія же деньги, помилуйте, Петръ Селиверстовичъ! - заговорилъ Иванъ, - губы его тряслись, лицо было блѣдно, - бѣлѣе снѣга, - какія же я вамъ могу деньги заплатить, если я за матеріалъ уплатилъ и рабочимъ.
   Петръ Селиверстовичъ опять пыхнулъ сигарой, и опять облако дыма закрыло его лицо.
   - А не можешь платить, такъ съ мельницы съѣзжай! У меня другой арендаторъ есть, такъ онъ противъ твоей платы вдвое больше мнѣ даетъ. Пятьсотъ рублей даетъ! - сказалъ Глоткинъ.
   - Петръ Селиверстовичъ, помилуйте, что вы говорите! - воскликнулъ Иванъ, - отъ васъ ли я это слышу? Господь съ вами, Петръ Селиверстовичъ! А деньги мои?
   - Какія твои деньги?
   - Которыя я на мельницу затратилъ!
   - Ничего я не знаю, никакихъ затратъ не знаю! - заговорилъ Глоткинъ, - ты арендовалъ у меня мельницу за 300 рублей и по условію обязанъ былъ ремонтъ производить!..
   - Петръ Селиверстовичъ, да вѣдь я новую выстроилъ, мельницу-то! - внѣ себя отъ горя воскликнулъ Иванъ.
   - А кто тебѣ велѣлъ ее строить? Есть у тебя бумага на то, чтобы строить? Разрѣшеніе отъ меня имѣется? Письменное условіе есть?.. Что же ты молчишь? Ты говоришь - мельницу новую ставилъ, - а я твоимъ словамъ вѣрить не обязанъ, и по моему ты лжешь!..
   - Я лгу? - крикнулъ Иванъ, поднимаясь.
   - Но, но, ты, не очень тутъ кричи у меня! - Ты не въ лѣсу, а въ городѣ! Тутъ и полиція, и участки есть, - живымъ духомъ съ дворникомъ отправлю! - спокойно замѣтилъ Глоткинъ.
   У Ивана помутилось въ глазахъ. Кое-какъ онъ нащупалъ ручку кресла, ухватился за нее и тяжело, какъ больной опустился на сидѣнье.
   Петръ Селиверстовичъ преспокойно раскуривалъ новую сигару, вертя ее вокругъ горѣвшей спички.
  

VI.

  
   - Петръ Селиверстовичъ, - началъ Иванъ, - вотъ вы говорите: кто велѣлъ новую мельницу ставить? А не ваши были эти слова: "ну, что-жъ, ставь"!.. Не ваши?
   - Не знаю, не помню! - отвѣчалъ Глоткинъ.
   - Оно правда, на эти слова ваши у меня бумаги не было! - съ горечью сказалъ Иванъ, - да вѣдь могъ-ли я тогда знать, что у васъ все будетъ на бумагѣ!
   - Все на бумагѣ, все! - подтвердилъ Глоткинъ, - иначе нельзя: очень много мошенниковъ нынче развелось.
   - Много, ваша правда, Петръ Селиверстовичъ! - сказалъ Иванъ. - Отчего же вы тогда молчали, Петръ Селиверстовичъ, отчего же вы тогда не сказали: "Иванъ, поѣдемъ къ нотаріусу, заключимъ бумагу? Вѣдь вы и тогда, должно быть, думали то же, что теперь, т. е. что много мошенниковъ развелось, такъ что же вы тогда-то себя не ограждали? Или, можетъ, вы ужъ и тѣмъ ограждены, что между нами бумаги нѣтъ? Или, можетъ, вамъ та бумага и не была нужна, а нужна была мнѣ. Можетъ, вы думали, что она, бумага-то эта, вамъ во-вредъ, а мнѣ только на пользу? А я, вотъ, ни о чемъ объ этомъ не думалъ, никакъ себя не ограждалъ, не оберегалъ, а зналъ, что мельница намъ обоимъ будетъ на пользу, да не намъ однимъ, а всему округу, и строилъ. Да какъ строилъ-то, Петръ Селиверстовичъ, съ заботой, іъ любовью, съ молитвой строилъ! Вотъ какъ!... Строилъ и молился: "Господи Боже, Владыко нашъ, помоги и устрой, чтобы все было прочно, крѣпко, хорошо, чтобы на долгіе годы годилось, чтобы Божья благодать на моей стройкѣ была!" Строилъ я, Петръ Селиверстовичъ, эту мельницу, и себя, и своихъ не жалѣлъ, никого и ничего не жалѣлъ!.. Самъ себя, свою и братнину сиротскую семью на сухоѣденьи держалъ, - хлѣбъ да квасъ, да лукъ съ рѣдькой - вотъ была наша ѣда!.. Конь былъ у меня любимый, сѣрый, на которомъ къ вамъ пріѣзжалъ, - его продалъ. Шубу братнину, - память о покойникѣ, - тоже продалъ, свою шубу, сани, полость, все, все продалъ, да еще въ долгъ денегъ взялъ. Все, до послѣдней копейки, убилъ я, Петръ Селиверстовичъ, на эту мельницу, и нѣтъ у меня теперь ничего, ничего нѣтъ! Нищій я, голый остался... И мельницы нѣтъ!..
   Голосъ Ивана дрогнулъ. Онъ поднялъ свою большую, тяжелую руку, и тихо и медленно провелъ рукавомъ по глазамъ. У Петра Селиверстовича потухла сигара. Онъ чиркнулъ спичку и началъ обжигать на ней со всѣхъ сторонъ сигару, а потомъ сталъ спокойно раскуривать ее и пускать колечки дыма.
   - Такъ что-же, Петръ Селиверстовичъ, - заговорилъ Иванъ, - нешто и впрямь мельницы нѣтъ? Бумаги нѣтъ, и мельницы нѣтъ? Такъ, что-ли?
   Глоткинъ молчалъ, только попыхивалъ сигарой.
   - На неправое дѣло, значитъ, и управы нѣтъ? - продолжалъ Иванъ, - и правды не у кого искать? Ободрать, значитъ, можно человѣка кругомъ, и ничего, - позволяется потому, что бумаги нѣтъ?
   - Послушай, ты! - прикрикнулъ Глоткинъ, - я уже тебѣ разъ сказалъ, что если ты будешь много говорить, то я съ тобою поступлю, какъ слѣдуетъ! Понялъ?.. Ну, и уходи!
   - Петръ Селиверстовичъ! - взмолился Иванъ, - прости Бога ради, если я что грубо сказалъ! Видитъ Богъ, какъ мнѣ тяжело! Вѣдь свое добро теряешь, послѣднее, что по копейкѣ сколачивалъ, какъ волъ подъяремный работалъ, работалъ и все на-ко, потерялъ!.. Петръ Селиверстовичъ, ужъ если вы хотите непременно - вмѣсто 300 рублей - пятьсотъ получить, то получайте отъ меня наличными 300 рублей, а двѣсти засчитывайте каждый годъ за стройку? А вотъ, у меня тутъ и счеты съ собой, сколько всего стоитъ!
   - Отвяжись ты съ своими счетами! - крикнулъ Глоткинъ, - вотъ присталъ! Какое мнѣ дѣло до твоихъ счетовъ? Ты воленъ былъ, сколько угодно тратить на ремонтъ! Мнѣ какое дѣло?
   - Не будетъ, значитъ, милости никакой? - мрачно спросилъ Иванъ.
   Петръ Селиверстовичъ ничего не отвѣтилъ. Иванъ постоялъ немного, махнулъ рукой и вышелъ изъ кабинета.
   На дворѣ стояла его плохая телѣжонка съ запряженною въ ней рабочей Сивкой. Иванъ подошелъ къ телѣгѣ, ухватился за обочину и тяжело, съ трудомъ, влѣзъ. Онъ самъ удивился, что съ нимъ сталось. Онъ былъ здоровый, сильный мужикъ и прежде бывало ухватится за обочину одной рукой, ногу поставитъ на стремянку, и ужъ - въ телѣгѣ, а теперь - точно въ немъ лишній пудъ прибавился.
   Онъ взялъ вожжи, - они валились изъ рукъ, а когда телѣга выѣхала въ поле, возжи упали въ ноги Ивана, и Сивка трусилъ рысцею, никѣмъ не понукаемый, по знакомой дорогѣ. Дорога шла-то пустыремъ, то лѣсомъ, то полями съ высокой, колосившейся рожью.
   Иванъ прислушивался къ шуму ржи и думалъ: "Вотъ хлѣбъ поспѣваетъ... Поспѣетъ - соберутъ, умолотятъ, на твою же мельницу свезутъ, и будешь ты молоть... для Петра Селиверстовича, и будетъ хлѣбъ у Петра Селиверстовича, а ты съ малыми дѣтьми будешь безъ хлѣба сидѣть, будешь голодать! А справедливость то гдѣ, правда гдѣ?" Иванъ ѣхалъ дальше, и тамъ шумѣла рожь, и тамъ тѣ же думы были въ его головѣ, а тоска, какъ змѣя подколодная, заползала въ его душу...
  

VII.

  
   Иванъ долго еще думалъ, что Петръ Селиверстовичъ обумится и не станеть его притѣснять. "Подъ злую руку попалъ! - разсуждалъ Иванъ, - ну, онъ, конечно, на меня и накинулся. Не можетъ того быть, чтобы онъ и вправду захотѣлъ меня такъ обидѣть, лишить всего.
   Лѣто прошло, наступилъ сентябрь. Въ лѣсу и садахъ листья начали желтѣть, опадать. Отъ дождей да отъ вѣтровъ Перемывка вздулась, низкіе берега затопила. На мельницѣ началась настоящая работа, съ утра до вечера возы подъѣзжаютъ, только работай!
   За временемъ да за недосугомъ сталъ Иванъ понемногу забывать о разговорѣ своемъ съ Глоткинымъ; работаетъ - знай, да залишнія деньги на уплату аренды откладываетъ. Только однажды видитъ изъ окна, подъѣзжаетъ къ мельницѣ на телѣгѣ урядникъ съ какимъ-то человѣкомъ, съ виду похожимъ на купца. У Ивана сердце упало; догадался, что не къ добру этотъ пріѣздъ, однако вышелъ встрѣтить гостей, вѣжливо поклонился.
   - Ты, Иванъ Васильевичъ, поди догадываешься, зачѣмъ мы пріѣхали? - спрашиваетъ урядникъ.
   - Нѣтъ, гдѣ же мнѣ знать! - отвѣчаетъ Иванъ.
   - Ну, такъ вотъ знай! Вотъ господинъ Шестиперстовъ будетъ новый арендаторъ этой мельницы. Когда кончается срокъ твоей аренды?
   Урядникъ раскрылъ кожаную суму, которая у него была при боку, порылся въ бумагахъ, посмотрѣлъ въ одну, и сказалъ:
   - Пятаго октября!
   - Да, пятаго! - подтвердилъ Иванъ.
   - Ну, такъ вотъ пятаго числа октября господинъ Шестиперстовъ, новый арендаторъ, вступаетъ въ законное владѣніе этой мельницы, а ты къ этому времени долженъ удалиться и мельницу очистить! Слышишь?
   - Слышу! - отвѣчалъ Иванъ, - такъ! Стало быть, выѣзжагь нужно?
   - Стало быть!
   - Къ пятому?
   - Да вѣдь я тебѣ сейчасъ сказалъ!
   Иванъ взялся за голову. Что-то въ ней кружилось, стучало, и онъ не могъ сообразить, съ кѣмъ онъ говоритъ и чего отъ него хотятъ.
   - А теперь, - продолжалъ урядникъ, - господинъ Шестиперстовъ желаютъ мельницу осмотрѣть...
   - Что же, пускай осматриваетъ! - сказалъ Иванъ, придя немного въ себя, и повернулся отъ урядника.
   - Постой! - крикнулъ урядникъ, - ты покажи господину Шестиперстову мельницу-то!
   - Что же мнѣ показывать! - отвѣчалъ Иванъ, - племянникъ у меня тамъ, - покажетъ!.. А мнѣ что!
   Онъ пришелъ въ свою горницу, легъ, въ чемъ былъ, на кровать и уткнулъ голову въ подушки. Слезы подступали къ глазамъ, обида къ сердцу. Онъ могъ каждую минуту заплакать, и ему стыдно было передъ самимъ собою, что онъ - здоровый, пожилой мужчина - и вдругъ можетъ плакать, какъ обиженный ребенокъ. А развѣ съ нимъ не поступили, какъ съ малымъ, неосмысленнымъ ребенкомъ, развѣ его не надули, какъ ребенка? Да еще глумятся, насмѣхаются!..
   Дверь скрипнула, въ комнату вошла Анисья Ермолаевна и сѣла у окна.
   - Что тебѣ? - спросилъ Иванъ.
   - Ничего! - отвѣчала та, - правда говорятъ, что насъ съ мельницы пріѣхали сгонять?
   И, не ожидая отвѣта, тихо заплакала. Услыша, какъ плачетъ жена, Иванъ устыдился своихъ слезъ, всталъ съ кровати и подошелъ къ двери.
   - Иванушка, такъ что же это будетъ? - сквозь слезы спросила жена, - неушто съ мельницы сгонятъ?
   - Зачѣмъ гонять? Сами съѣдемъ!
   - Да куда мы съѣдемъ-то, Иванушка?
   - Куда-нибудь да съѣдемъ! Свѣтъ великъ! - отвѣчалъ Иванъ и вышелъ, хлопнувъ дверью.
   Изъ дому онъ отправился въ сосѣднее село, верстъ за восемь, гдѣ было волостное правленіе. Писаремъ въ правленіи былъ опытный, пожилой человѣкъ, занимавшійся раньше въ городѣ разными судебными дѣлами. Къ нему-то и направился Иванъ.
   Уже вечерѣло, когда онъ подошелъ къ дому Игнатія Фомича. Самъ хозяинъ вышелъ къ нему навстрѣчу, усадилъ и разспросилъ, въ чемъ дѣло, и когда Иванъ разсказалъ, покачалъ головой.
   - Не ладно твое дѣло, Иванъ, - сказалъ онъ, - Глоткинъ былъ правъ: безъ бумаги, безъ условія никакая сдѣлка не признается законной. Можешь, конечно, подать въ судъ, только я тебѣ впередъ говорю: изубыточишься зря, дѣло проиграешь!..
   Такъ ни съ чѣмъ, еще болѣе опечаленный, вернулся Иванъ домой.
  

VIII.

  
   Время шло. Приближался октябрь. Ивану пора было думать о переселеніи, но онъ ни о чемъ не думалъ, ни съ кѣмъ ни о чемъ не говорилъ, словно закаменѣлъ человѣкъ. Кажется, если бы ему сказали, что Глоткинъ оставлетъ его на мельницѣ, онъ и этому бы не обрадовался, - точно все умерло въ немъ. Ничего не говоря Ивану, Елена Тимофеевна поѣхала въ городъ къ Петру Селиверстовичу - для сиротъ просить милостей и вернулась довольная и успокоенная - Глоткинъ позволилъ имъ всѣмъ переселиться на другую мельницу, верстахъ въ пятнадцати. Мельница эта была очень старая и запущенная и, притомъ, стояла не при рѣкѣ, а на прудѣ.
   Елена Тимофеевна долго не рѣшалась сказать Ивану о своей поѣздкѣ къ Глоткину, и сказала всего за четыре дня до срока, когда нужно было съѣзжать.
   - Что же, на ту мельницу, такъ на ту! - равнодушно отвѣтилъ Иванъ, - и на томъ спасибо Глоткину! - горько усмѣхнулся онъ.
   Онъ еще сьѣздилъ въ городъ къ мѣстному адвокату, - человѣку хорошему, дававшему бѣднымъ совѣты безплатно, поговорилъ съ нимъ и, убѣдившись, что бороться съ Глоткинымъ нельзя, - такъ какъ все чисто, по закону, было имъ обдѣлано, - вернулся на мельницу и велѣлъ бабамъ собираться.
   Женщины плакали, разставаясь съ родными, насиженными мѣстами. Иванъ былъ спокоенъ, только какъ сдвинулъ брови, какъ залегла у него складка на лбу, такъ ужъ и не проходила. Одинъ разъ что-то какъ будто дрогнуло у него въ лицѣ, и онъ чуть не прослезился, - это когда пришли мужики изъ деревни прощаться, да стали то добромъ вспоминать, что онъ имъ дѣлалъ. Кому вь долгъ вѣрилъ, съ кого вовсе за помолъ не бралъ, а кому иной разъ своей мучицы отсыплетъ.
   Скучное было новоселье въ семьѣ Ивана! Нескоро человѣкъ привыкаетъ къ новому мѣсту, все ему кажется неудобно да нехорошо, а тутъ, на этой заброшеннной, загороженной со всѣхъ сторонъ ветлами, убогой, полуразвалившейся мельницѣ и совсѣмъ было худо. Пока женщины мыли да прибирали маленькія, низенькія горницы, Иванъ съ племянникомъ Василіемъ обошли всю мельницу и прудъ.
   - На этой мельницѣ помирать только! - сказалъ Василій.
   - Погоди, Вась, тебѣ еще рано! Помирать то буду я, а ты поѣзжай въ городъ, ищи себѣ дѣла! Туть тебѣ сидѣть, дѣйствительно, нечего! - отвѣчалъ Иванъ.
   Взялъ Иванъ топоръ, пилу и началъ то здѣсь, то тамъ ладить, починять. Работа не валилась у него изъ рукъ, но душа его скорбѣла и, во время передышки, тяжелый вздохъ поднималъ широкую его грудь.
   Такъ невесело началась жизнь Ивановой семьи на новомъ мѣстѣ. Случалось, что мельница по ветхости или потому, что обсыхалъ прудъ - вовсе не работала, и тогда плохо приходилось семьѣ: послѣднюю одежду нужно было нести въ закладъ.
   Василій видѣлъ, что ему, дѣйствительно, на мельницѣ дѣлать нечего, уѣхалъ въ городъ и, черезъ нѣкоторое время, поступилъ къ одному купцу въ приказчики. Парснь былъ дѣльный, расторопный, услужливый и хозяину своему понравился.
   Прошло пять лѣтъ - времени немало. Считать если изо дня въ день, такъ, кажется, все идетъ по старому, по прежнему, никакихъ перемѣнъ нѣтъ, а за всѣ пять лѣтъ много перемѣнъ наберется. Много измѣнилось и на мельницѣ, только сама мельница оставалась та же, развѣ еще больше обветшала. Состарился, похудѣлъ Ивакъ, бородою обросъ. Обѣ семьи наполовину разошлись, разсѣялись, кто куда. Елена Тимофеевна съ остальными дѣтьми къ сыну Василію переселилась. Анисья Ермолаевна умерла, а дѣти - старшіе два на заработки въ городъ ушли, а младшіе при отцѣ остались.
   Еще скучнѣе стало на мельницѣ. Отецъ по цѣлымъ днямъ слова не скажетъ, дѣти прячутся или въ лѣсъ убѣгутъ, или на деревню, только бы отцу на глаза не показываться.
   На мельницу почти никто изъ мужиковъ не ѣздитъ, развѣ захудалый какой, да и тотъ наровитъ, какъ бы въ долгъ намолоть, не заплатить. И правда: что съ него взять?
   И ходитъ Иванъ вокругъ мельницы и все, какую-то тяжелую думу думаетъ. Подойдетъ къ помосту - постоитъ, постоитъ, что-то какъ будто про себя скажетъ, - дальше пойдетъ; у плотины остановится, долго такъ стоитъ, голову понуря, дальше пойдетъ. А то заберется подъ ветлу, - большая такая была, корявая да развѣсистая, сядетъ и сидитъ добрый часъ.
   Осенью это было, подъ вечеръ. На всѣхъ мельницахъ работа кипитъ, - только успѣвай, а Иванова мельница стоитъ-словно скитъ какой: никого-то на ней не видно, никакого шуму не слышно. Видно только, какой то большой человѣкъ окрестъ бродитъ, словно тѣнь.
   Подошелъ Иванъ къ пруду, оглянулся. Нѣтъ никого, да и кому тутъ быть! Ребятишки, и тѣ къ вечеру въ горницу забрались.
   Только ворона съ дерева на дерево перелетаетъ, тонкіе сучья обламываетъ.
   Хотѣлъ Иванъ дальше итти, и почувствовалъ, что какая-то сила около пруда его держитъ. Смотритъ Иванъ на его поверхность и глазъ оторвать не можетъ. И тихо, тихо такъ кругомъ.
   Немногіе листочки на осинахъ дрожатъ, перешептываются, да плюхнетъ иногда что-то у самаго берега, - должно, лягушка въ воду прыгнетъ.
   И, словно кто другой, внутри его души говоритъ и такъ-то вразумительно Ивана убѣждаетъ.
   "Что-же, - говоритъ, - долго тебѣ такъ маяться? Или все счастья своего ждешь? Напрасно! Счастье твое миновало - не будетъ его больше! А тутъ, по крайности, однимъ разомъ и всему конецъ! Веревку припасъ? Въ карманѣ цѣлую недѣлю держишь? Это ты отлично придумалъ. Начнешь барахтаться, выплывешь, такъ что толку! А ты вотъ возьми, на одномъ концѣ сдѣлай петлю, вотъ такъ, и правую руку крѣпко затяни, другой конецъ на лѣвую руку перебрось, да зубами узелъ то хорошенько затяни! Вотъ уже ты и связанъ, такъ? Ну, а самое-то глубокое мѣсто гдѣ будетъ? Знаешь, небось? Какъ разъ тутъ, гдѣ ты стоишь! Значитъ, взялъ да и..."
   И все это, что Иванъ говорилъ или думалъ про себя, все это онъ тѣмъ же временемъ и дѣлалъ и не замѣчалъ, какъ какой то человѣкъ, скрывавшійся между стволами березъ, давно уже слѣдитъ за его дѣйствіями.
   Вытянулся Иванъ всѣмъ тѣломъ, взглянулъ на мельницу, гдѣ въ двухъ маленькихъ окошкахъ брезжилъ огонекъ и только-что хотѣлъ съ размаха бухнуть въ воду, какъ кто-то съ силой схватилъ его за плечо и оттащилъ отъ пруда.
   Это былъ Заросовъ. Онъ быстро выхватилъ изъ кармана ножъ и перерѣзалъ веревку, стягивавшую руки Ивана.
   - Ты что-же это? - глухоспросилъ Иванъ, - непрошенный!
   - Полно-ка! - отвѣчалъ Софронъ Никитичъ - экое дѣло нехорошее задумалъ!
   - А тебѣ что! - огрызнулся Иванъ.
   - Человѣкъ-я!.. Какъ ты полагаешь? - воскликнулъ Софронъ Никитичъ, - да кто же это позволитъ, чтобы его глазахъ человѣкъ жизни себя лишалъ.
   - Зачѣмъ пришелъ?
   - Не первый разъ я здѣсь, - ты только меня не видѣлъ. Я давно ужъ тутъ около тебя хожу! Экое ты дѣло задумалъ, Иванъ, а? Себя не жаль, хоть сиротъ-то пожалѣлъ-бы!
   - Люди пожалѣютъ!
   - На людей разсчитывать сталъ? Полно-ка! Такой ли ты былъ прежде, вспомни! Просилъ ты, ждалъ ты чего отъ людей? Все самъ бралъ! Трудомъ, силой - мощью бралъ! Съ чего опустился, чего испугался? Бѣдности? Тебѣ ли ея бояться! Да что для тебя свѣтъ въ овчинку собрался? Въ этой мельницѣ вся судьба твоя, что-ли?.. Да плюнь ты на нее, на мельницу то! Соскучился и я тутъ, на васъ глядючи, словно омеряченные всѣ вы ходите! Э-эхъ! Махнемъ-ко вмѣстѣ на Кавказъ къ казакамъ! А? что скажешь?
   - Хотѣлъ я махнуть, да Софронъ Никитичъ помѣшалъ - угрюмо отозвался Иванъ.
   - Объ этомъ худомъ дѣлѣ лучше не вспоминай, молчи! - огрызнулся Заросовъ, - я тебѣ дѣло говорю, слушай!
   На будущей недѣлѣ ѣду на Кавказъ, почтовую гоньбу снимать стану. По такому дѣлу нуженъ мнѣ человѣкъ вѣрный, - ну, словомъ такой, какъ ты. Я твоего согласія и спрашивать не стану, безъ тебя мельницу Глоткину сдамъ, возьму тебѣ билетъ на машину, ребятъ прихватимъ и гайда! Да вотъ еще что. пойдемъ-ко сейчасъ на деревню ко мнѣ, ты мнѣ нуженъ по одному дѣлу потолковать.
   Какъ сказалъ Софронъ Никитичъ, такъ по своему и сдѣлалъ. Мельницу сдалъ Глоткину и увезъ Ивана съ его ребятишками на Кавказъ. Слышно, Иванъ живетъ хорошо, получше того, какъ жилъ на своей мельницѣ: всего у него въ достаткѣ, ни въ чемъ не нуждается, и залишекъ на всякій случай есть. А лучше всего, что душа его отъ тоски и тяготы освободилась, не скорбитъ, и о деньгахъ не печалуется. И тому научилъ его Заросовъ.
  
   Дозволено цензурою 24 Марта 1903 г.
   Ростовъ на Дону Типографія Т-ва "Донская Рѣчь"
  
 Ваша оценка:
Связаться с программистом сайта.

Рейтинг@Mail.ru