Башкин Василий Васильевич
Сестры

Lib.ru/Классика: [Регистрация] [Найти] [Рейтинги] [Обсуждения] [Новинки] [Обзоры] [Помощь]
Скачать FB2

 Ваша оценка:

Василий Башкин

Сестры

I

   Случилось так, что, когда к сестрам Иваницким переехал новый жилец -- невысокий молодой человек, по фамилии Бандин, с добрыми, несколько удивленными глазами и с черной курчавой бородкой -- в квартире их стало уютнее и веселее. Попадало много радостного апрельского солнца -- к окнам были повешены новые кисейные занавески. Светлые обои стали выглядеть чистыми и опрятными. Пол блестел.
   Новый жилец тут, конечно, был ни при чем. Просто, подошел ясный и ласковый апрель, пахнул забытым весенним уютом и увлек мечтательными думами!.. Но солнечная тихая весна невольно связывалась с его переездом. А, может быть, и в самом деле было в этом переезде что-то радостное и обещающее.
   На страстной неделе Иваницкие совсем захлопотались. Надо было спешить с предпраздничной уборкой, выбрать время сходить приложиться к плащанице, отыскать адрес портнихи, которая переехала неизвестно куда. Разных хозяйственных хлопот к празднику накопилось столько, что сестры даже забыли написать поздравительное письмо рязанской тетушке.
   Старшую Иваницкую звали Марьей Ивановной. У нее было пухлое лицо с пухлыми губами и веселым, здоровым румянцем. Про нее говорили, что она полнокровная и что в юности она была похожа на королеву; ходила тогда, как пава, и говорила певучим грудным голосом.
   Младшая, Ксюша, была звонкая и веселая хохотушка, еще очень молоденькая, обладавшая неистощимым запасом неуклюжей и неповоротливой веселости. Сестра ее называла кубышкой. Ксюша со смехом откликалась на это название, никогда ни на что не обижалась, возилась с ленивым толстым котом и строила комичные рожицы студенту, жившему напротив и часто торчавшему в окне с кипами оборванных лекций.
   Обе сестры любили свою маленькую аккуратную квартирку. По утрам они пили кофе, перекидывались замечаниями о том, как живут их знакомые, и рассказывали друг другу содержание приснившихся снов. По вечерам раскладывали длинные и запутанные пасьянсы, загадывая, выйдет ли в этом году дочь их домохозяина замуж и не захворает ли рязанская тетушка. Ксюша иногда секретно гадала о живущем напротив студенте и, когда пасьянс сходился, говорила сестре:
   -- Если бы ты знала, Манюра, какая я глупенькая!
   И кидала карты.
   У нового жильца случилась неприятность с видом на жительство. Два раза его вызывали в участок к паспортисту. Потом заходил дворник Александр и тоскливо убеждал, что "коли чистое дело, так беспокойство маленькое: написать домой и вышлют".
   -- Вам это дело ровно ничего не стоит, -- смотря в сторону скучными большими глазами, говорил он. -- А с нас полиция спрашивает... Пристав у нас зверь-человек. Все время для порядку что-нибудь придумывает.
   Бандин обещал устроить все после Пасхи и просил больше к нему с разными глупостями не приставать. На этом дело пока остановилось. Марья Ивановна, однако, призадумалась, вспомнила один из подобных случаев и высказала сестре соображение, как бы не пришлось им за жильца заплатить штраф. Ксюша засмеялась, обозвала Марью Ивановну "непозволительной трусихой" и предложила держать пари, что ничего не случится.
   Жилец приходил домой поздно... Услышав его тихий дребезжащий звонок, Марья Ивановна поспешно соскакивала с высокой двуспальной кровати, на которой она спала с Ксюшей. Приотворив входную дверь, она просила, чтобы Бандин обождал минутку на лестнице, и бегом пускалась обратно в спальню, опасаясь, как бы жилец ненароком не увидел ее ночного костюма. Жилец зажигал спичку и проходил к себе.
   В спальне постоянно бывало натоплено. От большой лампады из синего стекла, мирно мерцавшей пред образом Тихвинской, расходился масляный ровный свет, пятна которого блуждали по изразцовой печи и по белым "зальным" обоям. Сестрам не спалось. Было жарко. Но они не скидывали с себя теплого ватного одеяла и только отодвигались друг от дружки, стараясь не касаться горячим телом до чужого, еще более горячего. Становилось тяжело, хотелось скинуть с себя все и лечь голой на холодный пол, но сестры терпеливо перемогались, пока не приходил сон. Тогда их ровное дыхание смешивалось с громким и самоуверенным тиканьем будильника, с масляным светом лампады и с яркой белизной маленькой спальни. Снились длинные тягучие сны... Ксюша отрывисто бредила... А Марья Ивановна, метаясь, раскидывалась по широкой кровати своим крепким выпуклым телом.
   С утра в квартиру Иваницких начинали звонить. От десяти до двенадцати у Бандина были, очевидно, приемные часы. Приходила к нему самая разнообразная публика. Некоторые перевирали его фамилию и путались в коридоре. Чаще всего подобные недоразумения происходили с барышнями, которых Марья Ивановна принимала за "курсисток". Одного бородатого господина в крылатке Бандин обыкновенно провожал до выхода и, потирая руки, весело успокаивал:
   -- Пойду на районное собрание -- так передам... Случится что-нибудь экстренное, непременно уведомьте... Ко мне можно во всякое время... Глазу, пока что, нет... А эти...
   Он указывал на спальню сестер и выразительно присвистывал:
   -- Благоуханные мощи!
   Крылатка улыбалась, обнажая крупные ровные зубы.
   -- Допрыгаетесь вы, товарищ. Смотрите, нам люди нужны. Берегите себя.
   После ухода посетителей жилец долго расхаживал по комнате и гнусавым тенорком напевал: "Будет буря! Мы поспорим"... Должно быть, напевая эту песенку, он тоже потирал руки и на чей-то посторонний счет иронически подсмеивался.
   Ксюше было весело, что у них такой смешной и смешливый жилец. "И зовут-то его как: Валерьян Яковлевич! Спросонья сразу не выговоришь", -- шутила она про себя. И все ей нравилось в этом жильце, и удивленные близорукие глаза, и жидкий срывающийся на высоких нотах тенорок и клок волос, упрямо свисавший на прямой открытый лоб.
   -- Петушок, настоящий петушок, -- рассуждала она с сестрой. -- Вид делает, что злой, а ничего этого у него нет и никого он этим не обманет.
   Марья Ивановна осторожно стучалась к Бандину и предлагала кофе, извиняясь, что он разогретый. Ксюша пряталась за ее спиной, и ей приходило в голову желание ущипнуть сестру за руку. В комнате Бандина на наскоро прикрытой кровати, на валявшейся свежей газете и на мелко исписанных листках бумаги -- пачками сложенной на столе и, вероятно, только что принесенной, потому что накануне пачки были в другом роде, -- играло солнце.
   -- Посмотрите, Валерьян Яковлевич, Ксения боится вас.
   -- Она врет. Не слушайте ее, -- кричала Ксюша и убегала.
   Жилец многозначительно крутил усы.
   Бандин пил черный кофе, и это тоже нравилось Ксюше. "Совсем, как настоящий мужчина"... Она шумнее носилась по коридору, забыла про своего студента и стала раскладывать пасьянсы, и притом самые легкие, на исполнение нового секретного желания. В чем заключалось это желание, она и сама не знала. Но, когда Марья Ивановна, окончив гаданье о рязанской тетушке, грозила ей плавным движением руки, Ксюша отчего-то притворялась, будто сердится, и весело краснела.
   Марью Ивановну интересовало одно обстоятельство: чем занимается Бандин. Прежние жильцы или учились, или состояли где-нибудь на службе. Про этого же ничего определенного сказать было нельзя. Спросить она совестилась, а те догадки, которые приходили в голову, решительно не оправдывались. "На родительских хлебах состоит", было ее последнее предположение. Ксюша смеялась, что, может быть, богатая невеста есть... Вот она и помогает. И шутливо изображала их свидания: он все пенсне оправляет и щурит глаза... А потом извиняется и просит позволения закурить. Она тоже в пенсне и влюблена в него... "Налюбоваться не может... -- обняв сестру, рассказывала она. -- Уверяю тебя, Манюра, что у Валерьяна Яковлевича невеста, и говорят они об ученых предметах".
   -- Откуда ты набралась этой ерунды, кубышка? -- Да не шуми так. Еще услышит, -- унимала Ксюшу Марья Ивановна и торопилась высвободиться из ее объятий.
   Постепенно сестры привыкли к Валерьяну Яковлевичу, к частым утренним звонкам и к поздним ночным возвращениям и, когда он, умываясь, шумно плескался водой и издавал носом пронзительные звуки, Иваницкие полуфразами пересмеивались на его счет, и в этом пересмеивании была невинная приветливая шутка новому жильцу, неумелому и неуклюжему, словно "лесная зверюшка". Перед Пасхой сестры стали мечтать -- пригласить Валерьяна Яковлевича разговляться, и поэтому приготовления их к пасхальному столу носили не совсем обычный характер: и денег в этом году затратили они больше, и за провизией ходили в настоящие магазины. По виду великолепно удался окорок, и Ксюша хвалилась, что она первая подала мысль купить его в центральной колбасной. Марья Ивановна шутливо возражала:
   -- Знаем тебя -- хозяйку. Молчала бы уж лучше. Пусти тебя самовольничать, устроишь такое кушанье, что глаза со стыда сгорят.
   -- А давай кулич сама сделаю.
   -- Добро-то портить. Спасибо.
   И обеим сестрам было хорошо и весело, до того весело, что Ксюша своими приставаньями обозлила дряхлого "Матроску". Марья Ивановна едва выручила общего любимца. Всклокоченный и недовольный кот счел за лучшее удалиться из кухни в коридор, где, как нарочно, расселся в самом проходе.
   -- Маня, а ты не спрашивала, куда наш увалень к заутрене пойдет? Надо бы билет в гимназию ему предложить. Спросить-то не догадается. Смелости не хватит.
   -- Поди, он и не собирается.
   -- Ну, вот еще... Скажешь тоже. Какая, Маша, ты дурочка, извини меня. В эту ночь всякий... даже самый неверующий, ходит. Кому охота дома одному сидеть? Все равно у нас один билет лишний.
   -- Предлагай тогда сама. Посмотрю, как турнет.
   -- А вот и предложу.
   -- С чего ты, Ксения, задорить стала?
   Ксюша ничего не ответила, достала из ящика старинного комода старательно припрятанные розового цвета билеты для входа на заутреню в гимназическую церковь и с деланной развязностью постучалась к Бандину. Марья Ивановна со склянкой краски для яиц в одной руке и с полотенцем в другой вышла из кухни посмотреть, что из всего этого выйдет. Ксюша покраснела, как кумач, и не знала, как начать, когда Валерьян Яковлевич открыл дверь.
   Он, должно быть, сжигал какие-то бумаги, потому что на столе стояла только что потушенная свечка и на подсвечнике был смятый пепел от сгоревшей бумаги. Увидав смущенную Ксюшу, он сделал любезный жест:
   -- Mesdames, прошу... Ваш визит очень приятен сердцу короля...
   -- Вы куда собираетесь завтра к заутрене? -- скороговоркой перебила его окончательно растерявшаяся Ксюша.
   -- К какой заутрене? -- не понимая в чем дело, в свою очередь, спросил Бандин.
   Марья Ивановна выручила Ксюшу.
   -- Да вы не слушайте ее. Фантазия, видите ли, пришла сводить вас в церковь. А вот разговляться к нам милости просим. Пожалуйте без стеснения.
   -- Ах, да, послезавтра Пасха, -- сообразил жилец. -- Ну, насчет ладана... Я того... Отказываюсь. А разговляться приду непременно. Куличи -- моя слабость.
   -- Боже мой! Какой он глупый... -- жалась Ксюша к сестре, когда они ушли на кухню. -- И ничего не знает, даже праздников. Прямо не от мира сего. Хорошо бы этого зверюгу растормошить. Обязательно постараюсь.
   -- Опять хвалишься!
   -- А вот увидишь.
   И Иваницким делалось еще веселее, несмотря на частную неудачу с предложением билета. Ксюша наметила, как надо расположить на столе провиант, и изобрела себе новую прическу. Марья Ивановна долго рассматривала крахмальные юбки и осталась очень довольна новой прачкой.
   На другой день вечером обе они вертелись перед зеркалом. Крахмальные юбки издавали соответствующий их назначению шуршащий шум. Шелковые платья мягко шелестели при каждом движении. Перед зеркалом горели две высокие свечи. На туалете были приготовлены белые лайковые перчатки, браслеты и батистовые носовые платки.
   -- Хорошо, Ксения?
   Марья Ивановна выпрямилась и, слегка подобрав платье, с гордым непроницаемым выражением на напудренном лице, медленно прошлась по комнате, потом одела браслетку и надушилась. Ксюша поправила кружева на воротнике и нашла, что сестра выглядит, как принцесса Лейхтенбергская.
   -- Ну, а теперь, Маня, как я?
   Она проделала то же самое, что и старшая сестра, но величественная походка ей не удавалась. Марья Ивановна с сознанием собственного превосходства внимательно оглядела ее, заставила обернуться перед собой и успокоено решила:
   -- Отлично, не хуже других будем.
   В коридоре раздались шаги Бандина. Он остановился перед раскрытой дверью. Марья Ивановна кинулась было за шкап, но вспомнила, что они обе одеты.
   -- Входите! -- пригласила Ксюша.
   -- Буржуазия встретила пролетария ослепительным блеском внешнего могущества... -- пошутил Валерьян Яковлевич, -- и растерянный санкюлот вместо любви попросил у нее всего один коробок спичек.
   У него был самый будничный вид. Тот же пиджак, что и всегда, и по обыкновению он был без манишки.
   -- А вам не скучно будет одному? -- спросила Ксюша, протягивая коробок.
   -- Почитаю что-нибудь... Да и работишка есть.
   Он потянул носом.
   -- Пахнет духами, женским туалетом и предстоящей свадьбой.
   Марья Ивановна, которая уже чувствовала себя в яркоосвещенной гимназической церкви, где к ней подойдет церковный староста, богатый купец Малютин, и вежливо осведомится о ее здоровье, напомнила сестре, что можно опоздать.
   -- Да я, Манечка, готова. Душа моя, не сердись!
   Ксюше было приятно, что Валерьян Яковлевич видит ее такой нарядной, и ей хотелось спросить, как он находит ее платье, но, взглянув на старшую сестру, успевшую накинуть на себя тальму, она заторопилась и ничего не сказала.
   -- И будут сестры Иваницкие молиться за свое классовое господство, -- провожая сестер и запирая за ними двери, продолжал шутить Валерьян Яковлевич.
   -- Не нравится мне сегодня что-то твой Бандин... -- сказала Марья Ивановна на улице Ксюше. -- Пожалуй, напрасно мы его пригласили.
   Домой Иваницкие вернулись радостные и оживленные, обвеянные светлым церковным шумом и тихим ночным воздухом. Много разговоров между ними было: и о молоденьком прехорошеньком офицере, сыне Малютина, и об атласном платье жены директора гимназии.
   По городу разносился колокольный звон, то хлопотливый и улично-веселый, то радостно-спокойный и плавный; и под этот шум думалось о маленьком счастье, об освещенных окнах в большом темном доме и о празднично-одетых, милых и хороших людях.
   Стол в крошечной столовой был приготовлен еще с вечера. В куличах торчали пунцовые розы с золотыми блёстками. Валерьян Яковлевич вынул одну из них и шуршал бумагой.
   Марья Ивановна готовила кофе на кухне. Ксюша соображала, о чем бы спросить Валерьяна Яковлевича, и сидела подавшись грудью вперед. Колокольный звон, большой и радостный, ударял в окна, наполняя собой комнаты. Казалось, что можно говорить без умолку о чем угодно и что все будет приветливо и празднично. И в то же время росло яркое воспоминание о зимней ночи, когда снег чересчур бел, воздух необычайно синь, а далекое небо все в крупных звездах...
   -- Мы при папе жили на даче, -- поймав взгляд Бандина и виновато улыбнувшись, начала разговор Ксюша. -- Мы тогда были очень богатые, не так, как теперь. Маня тогда была взрослая, и папа очень любил ее, а меня звал "комочком" и всегда по утрам щекотал в детской. Смеху сколько, как припомнишь, было! Я играла в куклы, и одна из них у меня была непослушная... Самая любимая. Потом я похоронила ее в саду рядом с канарейкой.
   Бандин поправил пенсне и закурил папиросу. Тоненький сероватый дымок лениво поплелся к потолку и плавал около темного старого образа. Ксюша и жилец оба посмотрели на этот образ.
   -- Любимая папина икона... -- тихо сказала Ксюша Мане, -- на память завещал.
   -- Я смотрю, как она состарилась... Вот, Ксения Ивановна, и образа умирают, не одни люди. И скоро от прежнего мира только поэтические воспоминания, да живые мертвецы останутся... Жизнь уходит в другую сторону... Новая форма нужна жизни... Плохо тому, кто не поймет этого.
   -- О чем вы говорите?
   -- О вас. Видите, какая штука... Ваше существование идет по инерции. Отец дал толчок, и этот толчок, имевший смысл в прежнее время, действует посейчас, несмотря на то, что от прежней обстановки -- один жирный кот остался.
   Валерьян Яковлевич, против обыкновения, говорил серьезно... Он, вероятно, стал бы рассказывать и о себе, но пришла Марья Ивановна, которую он недолюбливал.
   Ксюша смотрела на Бандина, и ей представлялось, что никакой невесты у него нет, и быть не может, потому что он такой грустный и неумелый, и ничего не признает из того, что все люди считают настоящей жизнью. И от сознания, что никакой близкой женщины Валерьян Яковлевич не имеет, в душе ее вырастало новое любовное отношение к нему. Теплое чувство баюкало Ксюшу, и в душу ее входила тихая весенняя ночь, которая не говорит, а только смутно думает. И в этих думах мелькали отрывочные воспоминания о садовых Иван-да-Марьях, о детских непослушных куклах и об уютной дачной церковке, около которой в летнее праздничное утро на фоне яркой зелени нарядно пестреют белые кителя и светлые платья.
   -- Взгрустнулось мне сегодня... Письмо получил, -- рассказывал жилец, тянувший кофе маленькими глотками. -- Понимаете: даже любить некогда. Вот какие обстоятельства.
   Марья Ивановна слушала его и не понимала. Заметно было, что ее клонит ко сну. Лицо ее потухало, глаза тускнели.
   -- И вам, Ксения Ивановна, когда-нибудь будет грустно. Это неизбежный перелом. По-новому жить тогда начинать надо, если сил хватит.
   Бандин задумался.
   Ксюша почувствовала, что в самом деле ей скоро будет грустно, очень грустно. Она улыбнулась этому странному чувству и сказала себе: "Пусть... мне все равно... даже лучше".
   -- А ты спишь, Манюра, -- укорила она сестру.
  

II.

   К Бандину опять приходил бородатый господин, и Ксюша слышала, как он сказал:
   -- Нет, уж если вы запачканы, то, пожалуйста, собраний у себя не устраивайте.
   Она передала эту фразу Марье Ивановне, и та нашла ее подозрительной и никак не хотела допустить, что сестра в чем-нибудь при передаче могла ошибиться. Вообще Марья Ивановна резко переменилась по отношению к Бандину. Началась эта перемена со сборов к заутрене и шла, все возрастая. Теперь она в Бандине видела одни недостатки, и у нее было предчувствие, что случится большая неприятность. Между Иваницкими стали возникать размолвки. Ксюша всегда становилась на сторону Валерьяна Яковлевича, причиняя этим старшей сестре много огорчений. Марья Ивановна часто затевала разговоры о том, как осторожно надо вести себя молоденькой девушке и что -- тот не жених, кто не имеет постоянной службы.
   -- Не люблю я современной молодежи. Что это, в самом деле? Ни компании веселой, чтобы провести время, они не признают, ни танцев, ходят куда-то до поздней ночи, а куда -- неизвестно.
   Ксюша старалась не слушать этих рассуждений, когда Марья Ивановна вела их в третьем лице... Но иногда старшая Иваницкая, по ее собственному признанию, называла вещи их именами. Тогда Ксюша горячо спорила, ни с чем не соглашалась, и слово за слово Иваницкие ссорились и расходились по разным комнатам. Марья Ивановна, считавшая, что Ксюша за все ее заботы заплатила ей черной неблагодарностью, садилась в спальне у туалета в низенькое кресло и думала, что вот пришло время -- состарилась она, никому больше не нужна, и никто ее не слушает. Разгоряченная Ксюша ходила по столовой. "Нет, Манька решительно несправедлива, -- рассуждала она. -- Этого спускать ей нельзя".
   Обыкновенно с внешней стороны верх брала Марья Ивановна. Ксюша погорячится, а после пожалеет бедную Манюру и идет первая мириться. Сестры целовались и давали торжественное обещание не говорить о Бандине... "А думать можно", -- добавляла Ксюша. "Об этом противном Бандине", -- мысленно повторяла Марья Ивановна, затаившая в глубине души желание вывести жильца на чистую воду. Она нарочно даже задумала спросить, достал ли он паспорт, и только ждала удобного случая, чтобы показать Ксюше, какова ее симпатия.
   В один из дней Фоминой недели, -- в черную дверь раздался торопливый стук. Ксюша открыла. Оказалось -- старший дворник.
   -- Тебе, Александр, что? -- осведомилась Марья Ивановна, чистившая картошку.
   -- Да вот насчет жильца вашего перетолковать бы...
   Дворник нерешительно замялся, посмотрел на коридор и остановил глаза на Ксюше.
   -- По секрету, значит.
   Марья Ивановна сразу догадалась, что с Бандиным неладно и что Александр что-то знает. Она успокоила его.
   -- Ксении Ивановны можешь не стесняться. У меня от нее тайн нет.
   "Дворнику-то больше поверит, чем мне", -- подумала она.
   -- Это как вам, барыня, угодно... Но разговор такой. При посторонних свидетелях нельзя.
   -- Ну, Ксюша, выгоняют тебя...
   Ксюша ушла, хотя ей и не хотелось. Она бы, по крайней мере, защитила Валерьяна Яковлевича, а то вдвоем они наговорят Бог знает что. Особенно Мария.
   Ксюша заглянула в комнату Бандина, сложила газеты, стерла пыль с мебели и принялась мести пол. "Отводят душу там. Пустяки какие-нибудь..." Она знала, что сестра все равно ничего не скроет, но все же была недовольна и беспокоилась.
   Под кроватью у Валерьяна Яковлевича стоял деревянный футляр с металлической ручкой. Ксюша попробовала выдвинуть его. Оказалось довольно трудно. Она подумала, что бы это такое могло быть, и решила, что пишущая машина. Только зачем он ее прячет?
   Александр с сестрой все еще продолжали беседовать. Ксюше разговор их показался нестерпимо долгим. Она не выдержала и заторопила:
   -- Скоро вы там? Надоело мне.
   -- Можешь идти.
   Марья Ивановна, скрестив руки, встревоженная и бледная, стояла у плиты, покачивала головой и как-то механически говорила:
   -- Хорошо... непременно... спасибо тебе, Александр.
   Дворник был уже у выхода спиной к Ксюше.
   -- Благодарить не за что. Я только упредил. Потому, отчего не упредить, если вы ко мне всегда добром. Конечно, может, мои слова и не оправдаются. Но я двадцатый год в дворниках и пригляделся к этим неприятностям. По-моему, беспокойство обязательно будет. Следят за ним первое дело. Ну... прощенья просим.
   Александр застучал по лестнице каблуками. Марья Ивановна повернулась к сестре и с каменным выражением на лице глухим голосом сказала:
   -- В жизнь этого от твоего несчастного Бандина я не ожидала. Мерзавец он! Слышишь?!
   И, сбросив с себя передник, быстро понеслась к нему в комнату, где начала рыться на столе в бумагах. Ксюша оттолкнула вертевшегося у ног кота и, не понимая, что происходит, побежала следом за сестрой.
   -- Нечестно, Маня, -- робко остановила она сестру. -- Скажи сначала, что случилось.
   -- Не твое дело! -- оборвала Марья Ивановна.
   Она сделалась совсем пунцовой... В руках ее появилась ровно сложенная пачка бумажных листов... Потом она выдвинула из стола все ящики и стала перебирать письма и записки. Выпала фотографическая карточка. Ксюша ничего не могла сообразить и с растерянным видом следила за сестрой. Марья Ивановна, отобрав часть бумаг, не говоря ни слова, пошла в коридор. Ксюша за ней.
   -- Ты что хочешь делать? -- спросила она.
   -- Сожгу все.
   "Она скандал хочет устроить..." В висках у Ксюши застучало. Сердце забилось часто, и глаза сверкнули недобрым огоньком. В одну минуту она обдумала все. Нет этого позволить ей нельзя. Противный дворник наврал что-нибудь, а она нарочно верит.
   -- Ты мне отдашь эти бумаги.
   Она схватила Марью Ивановну за рукав и потянула ее к себе. От быстрого движения волосы рассыпались и соскользнули на лоб. Ксюша откинула их назад.
   -- Маня! Слышишь: ты не смеешь этого делать!..
   Ксюшин голос звенел, как металлический, и каждое слово раздавалось отдельно, точно не связанное с другим.
   -- Покажи мне, какие листки ты отобрала?
   -- Прокламации! -- с торжеством и ужасом выкрикнула
   Марья Ивановна, которую жгло и оскверняло это страшное слово.
   -- А как ты смела взять их? Они не твои. Ты теперь все равно, что воровка... -- возбужденно громко кричала Ксюша. -- Положи все обратно. Или ты мне больше не сестра!
   Она топнула ногой. Потом к металлическим нотам примешались слезы. В двадцатилетней девушке было еще слишком много ребенка. Она расплакалась.
   Марья Ивановна высвободила свой рукав и швырнула все бумаги на пол. Тоненькие нежные листки разлетелись по разным направлениям. Ксюша на коленях подбирала их и торопливо смахивала с ресниц слезы, боясь, чтобы они не загрязнили шелковистой бумаги. "Прокламации... да им-то какое дело", -- возмущалась она на сестру и Александра.
   Старшая Иваницкая брезгливо смотрела на нее. Постепенно глаза ее расширялись и наполнялись испугом. Она не выдержала.
   -- Ксения! Ты губишь себя. Ведь за это... тюрьма.
   Ксюша молчала. Кроме обиды, что Марья Ивановна забралась в комнату жильца и все там перерыла, не посоветовавшись с ней, она чувствовала глубокое оскорбление за Валерьяна Яковлевича, который наверно рассердится. И первый раз за все последнее время она не нашла никакого оправдания поведению сестры.
   Аккуратно сложила она шелестящие, приятные на ощупь, листки и снесла их на стол к Бандину... Походила из угла в угол... Закрыла дверь в коридор, чтобы сестра не могла видеть ее, и остановилась среди комнаты.
   Многое, даже почтя все, выяснилось. Теперь понятно, почему Валерьян Яковлевич так мало походил на прежних жильцов, и не трудно догадаться, что он делал. Но пусть сестра говорит, что хочет, все-таки он... хороший... хороший... хороший. И мнения своего она о нем ни за что не переменит. Мало ли какие могут быть у человека понятия? Никому до этого нет дела.
   И, может быть, невеста у него есть. Ксюша нагнулась, чтобы поднять валявшуюся карточку. Нет... это старик. Верно, отец. Пусть даже скрывает про невесту. Ксюше, правда, нисколько не обидно. Но обо всем другом он должен рассказать. А заодно с сестрой она никогда не будет.
   Ксюша села на кровать Бандина, бессознательно положила подушку к себе на колени, а потом припала к ней горящим лицом и снова безудержно заплакала.
   Но он добрый... он не хочет только жить, как другие. И таких, как он, много. Сам говорил.
   Она непременно предупредит его, что приходил дворник и что Мария разбиралась в его вещах.
   Большое непонятное горе неожиданно нахлынуло на Ксюшу и переполнило все ее существо. И молоденькое, маленькое сердце, защищаясь, делалось большим и крепким. Она напоминала картинку, на которой нарисована растерянная серая пташка, отстаивающая свое гнездо от нападения сильной хищной птицы. Это сравнение пришло ей в голову, и она еще крепче сжала подушку.
   -- Ксюша, полно сердиться, -- позвала ее Марья Ивановна. -- Я ежевичное варенье достала. Будем чай пить.
   Ежевичное варенье было Ксюшино любимое. Сестра точно нарочно дразнила ее возможностью примирения.
   "Не пойду, все равно не пойду", -- повторяла про себя Ксюша, прижимая к груди подушку и медленно раскачиваясь.
   -- Дурочка! Да ведь ничего такого не случилось. Одни только предположения.
   Марья Ивановна пришла к ней и села рядом.
   -- Уж, если он так мил тебе, поверь -- больше не трону. Заключаем мир... Все прошло и быльем поросло... Хорошо?
   "Обманывает или нет?" -- думала Ксюша, но на сердце делалось легче. Может быть, и в самом деле сестра с перепугу больше. Но она не сдавалась на уговоры сестры, пока та не сказала, зачем приходил дворник.
   -- Да говорят тебе, что Александр предупредил только... Положительного он и сам ничего не знает... Хочешь, чтобы побожилась? Ей Богу -- вот.
   Марья Ивановна с сердцем перекрестилась.
   -- Никогда в жизни никому клятв не давала. Ты вынудила. На тебе и грех будет. Видишь, и постель всю смяла, -- ласково добавила она. -- Эх, Ксенюшка, Ксенюшка, что мне с тобой делать?
   Ксюша улыбнулась сквозь слезы. Но она еще не вполне верила сестре, что все обстоит благополучно, и опять приняла обиженный вид. Марья Ивановна взяла ее за руку и потащила за собой.
   Бандин не приходил. Иваницкие, еще взволнованные и полные пережитых ощущений, старались избегать разговоров о жильце, но каждая из них думала о случившемся по-своему и про себя соображала, что следует предпринять. Ксюша успела незаметно от сестры сбегать в комнату к Валерьяну Яковлевичу и положила там на видном месте на столе записку, на которой крупными, шатающимися буквами было выведено: "Мне нужно поговорить с вами по крайне важному для вас делу. Пожалуйста, не ложитесь сразу, как придете, спать. Уважающая вас К. И."
   Сердце ее было неспокойно. Кроме того, что она сделала, надо было попросить об одном сестру... Уступит ли Маня? Но Ксюша не выдавала себя, притворяясь, что она совершенно удовлетворена извинением Марьи Ивановны.
   А Марья Ивановна тоже беспокоилась. Несмотря на то, что, видимо, она уступила Ксюше, в душе ее зрел замысел, как бы выжить Бандина с квартиры.
   -- О чем ты задумалась, Ксюшенька? -- ласково спросила она сестру, когда Ксюша, отставив недопитую чашку, застыла, выпрямившись на стуле и словно перестав дышать.
   -- Исполни, Маня, одну мою большую и последнюю просьбу.
   Глаза у Ксюши остановились. Грудь взволнованно поднялась. Она не меняла позы.
   -- Зачем так трагически?.. -- уклончиво ответила Марья Ивановна, достала чайное полотенце и принялась мыть посуду. -- Все нужное для тебя, милая моя, я всегда сделаю.
   Ксюша недовольно повела плечами и потом заговорила капризным тоном:
   -- Я не хочу ссориться. Только поэтому и прошу. Дело в том, что двери Валерьяну Яковлевичу сегодня открываю я...
   -- Что за странное желание?
   -- Мне это нужно.
   Марья Ивановна встревожилась, но по лицу Ксюши заметила, что та все равно ничего не скажет, и расспрашивать не стала. Но если Ксюша решается на такую вещь, то и она свое сделает.
   Она села напротив Ксюши, вздохнула и собрала крошки на скатерти, приводя свои мысли в порядок:
   -- Хорошо, Ксения... Теперь слушай внимательно, что я скажу. И знай наперед... безо зла, чтобы после укоров не было. Для твоей же... и моей, -- добавила она, -- пользы. Валерьян Яковлевич... Бог с ним... пускай делает, что хочет. Он не мой родственник, и указки читать могут ему его родители. До бумаг его больше я не дотронусь и тебе говорить о нем не буду.
   Она в тон своим словам подымала и опускала правую руку, и Ксюша больше следила за этими движениями и за тем, как шевелились пухлые губы сестры, чем вникала в смысл ее слов. Марья Ивановна на минуту задумалась. На ум ей пришла очень трогательная мысль, и она не хотела расставаться с ней сразу, потому что сама растрогалась.
   -- Ты меня, Ксения, знаешь, слава Богу, не первый год, и между нами, кроме как сегодня, черной кошки не пробегало... Вот что...
   В глазах ее заблестели слезы.
   Ксюша посмотрела на нее внимательно и заметила в углах век маленькие частые морщинки. Но ей нисколько не было жаль сестры.
   -- Что ты, Маня, по мне, как по покойнику. Сама говоришь, что ничего особенного.
   Марья Ивановна остановила ее плавным движением руки.
   -- Подожди... я не кончила. Ты многого еще не знаешь. Пришло время, Ксюша, когда родные делаются врагами, а чужие... те, которые с ветра пришли, без роду-племени, занимают их место... Но говорить об этом я не буду. Вижу, не нравится...
   Ксюша не возражала. Марья Ивановна достала платок и вытерла глаза. Она совсем расчувствовалась.
   -- Пусть... Не поправишь теперь, поздно... А раньше глаз не было, все думала, пустяки... Не морщись, больше не буду. Только, как мать, как старшая сестра твоя, прошу для себя одного. Я Валерьяну Яковлевичу по добру вежливо предложу искать другую квартиру, ну, хотя бы под тем предлогом, что к нам тетя Зина погостить собирается... Ты в этом мне не мешай, и все у нас пойдет по-старому. А сама можешь вести с ним знакомство, сколько хочешь.
   -- А когда ты скажешь ему?
   -- Завтра.
   Ксюша быстро сообразила, что утром она успеет начать этот разговор снова, а сегодня во всяком случае Валерьяна Яковлевича предупредит. Такой поворот ей был даже приятен, потому что на сегодняшний день давал полную свободу действий, но она согласилась не сразу.
   -- Я еще подумаю... Ты хитра больно. Так просто это дело, голубушка, не делается.
   -- Ну, если ты не любишь меня, тогда поступай по-своему.
   Марья Ивановна закуталась в широкий вязаный платок, прошла в спальню и долго ласкала там кота, приговаривая:
   "Одни мы теперь остались с тобой, Матросочка, старые да больные. И пожалеть нас, глупыш, не кому. Свои интересы у всех... Чужие-то милее родных..."
   -- Маня, я ничего против не имею. Но смотри... под одним условием... Сегодня ты говорить ему ничего не будешь... Давай руку.
   Ксюша весело побежала к сестре. Она победила и была великодушна.
   Вечером Иваницкие молчали. Не о чем говорить было. Марья Ивановна не то зевала, не то вздыхала. Спать она не ложилась, уверяя Ксюшу, что боится бессонницы. Ксюша рассматривала ее лицо и считала, сколько у нее морщин на лбу. Раньше она не обращала внимания, что сестра стареет... Как странно: у Мани уже на висках седина, и кожа на лице помятая... И она вся какая-то жалкая.
   Никогда Ксюша не видела в сестре постороннего отдельного человека, у которого была другая жизнь. Это случилось первый раз и своей неожиданностью напугало ее. Ксюша проверила себя. Получилось то же самое впечатление. И сидит она, понурившись, точно спит. Как много в ней общего с Матроской.
   Стало жутко, точно приходилось обрывать что-то крепкое внутри себя. Пришла одинокая жгучая дума, что Маня когда-нибудь умрет.
   Ксюша решала, может ли она прожить одна без сестры, выдержит ли разлуку с ней, если вдруг понадобится для неизвестного, но важного и необходимого дела, и вспомнила стихи, которые и кстати говорил и не кстати Валерьян Яковлевич.
   "Жить может только тот, на ком печать безумья", -- волнуясь, прошептала она, остановилась и повторила опять. Потом сказала совсем громко, прислушиваясь к своему голосу, как к незнакомому, и улыбнулась.
   В самом деле, разве так трудно поступать не так, как все люди, не так, как надо, а по-другому... вроде хотя бы Валерьяна Яковлевича.
   Она может. Она теперь знает, что может.
   И ей захотелось сказать это себе, чтобы закрепить растущее бодрое чувство. Она прошептала: "Я тоже могу".
   Встала и вслух нараспев сказала:
   -- Я могу.
   А в душе у нее эти два слова звучали на разные лады, переливались, как радуга, и всю ее наполняли пленительной музыкой.
   -- Ты опять дуришь, Ксюша.
   -- Балуюсь, Манечка, балуюсь... Ты знаешь: мне пришло в голову, что я такой же, как Бандин, когда-нибудь буду.
   -- С тобой все станется, -- сонно проговорила Марья Ивановна.
   Она убедилась, что Ксюшу все равно не переждать, и стала шепотом молиться... Некоторые слова раздавались явственно... "Вот она читает Богородицу", -- следила Ксюша. Марья Ивановна кланялась старому темному образу. На этот раз она положила три лишних земных поклона, и Ксюша разобрала, что губы ее шептали: "Помилуй рабу твою Ксению".
   -- А ты вовсе не ляжешь?
   -- Подожду Валерьяна Яковлевича, как условились.
   У Марьи Ивановны пропала последняя надежда, что Ксюша, может быть, раздумает.
   -- Только, ради Бога, без глупостей...
   -- Честное слово... Ведь я, Манечка, большая. Зачем глупости?
   Ксюша поднялась на цыпочки, вытянула руки кверху, потом кинулась целовать старшую сестру... Очень была довольна, что та, наконец, ложится. Значит, мешать не будет.
   Но Марья Ивановна улеглась не сразу, поведение Ксюши обеспокоило ее, и она зачем-то выходила в коридор, словно прислушивалась, не идет ли кто.
   Около двенадцати позвонился Бандин. Ксюша чуть не уронила стул. Сердце ее стучало часто, так часто, что она думала, будто и жилец услышит. Она сильно оробела, ничего не могла выговорить и только, когда Бандин открыл дверь в свою комнату, пересилила себя и крикнула:
   -- У меня к вам дело есть. Можно на минутку?
   Даже с голоса сорвалась.
   Валерьян Яковлевич, вместо ответа, вышел со свечкой посветить ей. Он казался очень утомленным и, как был в пальто и шляпе, так и расселся на диван, придвинув стул для Ксюши.
   -- Вы попались, -- стремглав выпалила Ксюша.
   -- To есть как это? В чем и где? Говорите, барышня, толком.
   Путаясь и сбиваясь, Ксюша рассказала о посещении дворника, о том, что натворила Марья Ивановна, и поспешно прибавила, что все бумаги в целости, ни одна не пропала.
   Она чувствовала, как краснеет. Особенно при последних словах.
   Бандин покачал в раздумье головой.
   -- Однако, и новости... Куда ни пойдешь, всюду сюрприз. Вот так денек!..
   Ксюша торопилась досказать все.
   -- Я против вас, Валерьян Яковлевич, ничего не имею, и все готова сделать, чтобы загладить эту неприятность... все... все, хоть по вашим делам, если сумею что. Вы не обижайтесь на меня. Это сестра. Она трус!
   Бандин скинул пальто и взволнованно прошелся по комнате.
   -- Съехать от вас придется... Ничего не попишешь... Только как бы другого чего не вышло... Понимаете: двоих уже забрали. А люди, черт знает, как нужны.
   Дверь полуоткрылась, и из сумрака выплыла белая от ночного костюма фигура Марьи Ивановны.
   -- Ксения! Иди спать. Безобразить нечего.
   -- "В двенадцать часов по ночам из гроба встает барабанщик", -- пожав руку Ксюше, протянул жилец. -- Всего вам лучшего. Спасибо. Никогда не думал, что вы такая храбрая... Спасибо.
   Ксюша ушла радостная, "точно после причастия", весело подумала она про свое настроение. Марья Ивановна встретила ее ворчаньем: "Спать не дают... хороши..." Но Ксюша словно ничего не слышала. Она стояла и медлила раздеваться.
   За дверную ручку слегка тронули.
   -- Ксения Ивановна... это я. Уж извините, пожалуйста. Могу вас ненадолго?
   Старшая Иваницкая шумно перевернулась и громко, чтобы Бандин слышал, сказала:
   -- Послал Бог жильца. Уснешь с ним... Наградили...
   Такой резкости по отношению к посторонним раньше она себе никогда не позволяла.
   Ксюша наскоро оправилась, мельком взглянула на себя в зеркало, шепнула сестре: "Не сердись, цыпа... все устроится" -- и выпорхнула в коридор.
   Валерьян Яковлевич знаком поманил ее к себе в комнату и показал под кровать.
   -- Все, понимаете, привел в порядок... Но вот здесь... одна махинация. Не себя, а ее жаль. Денег больших стоит.
   Ксюша вспомнила о пишущей машине.
   -- Давайте: я ее спрячу, -- предложила она.
   -- Милый вы человек, Ксения Ивановна. Только об этом и просить хотел. А вы сами... Единственная, понимаете, эксплоатация, которую я позволяю по отношению к бессознательным.
   -- Вы опять за свои шутки, -- осмелилась Ксюша. -- Ведь ни разу, ни одного разу вы не говорили серьезно... Мне обидно, Валерьян Яковлевич. Может быть, последний раз видимся.
   -- Все зависит от желания.
   Ксюша при помощи Бандина перетащила знакомый уже футляр с неизвестной вещью на кухню, где они заботливо укрыли его дровами.
   Валерьян Яковлевич отошел шага на три.
   -- Пожалуй, заметно будет. Но еще одна просьба...
   Он поправил дрова, потом махнул рукой.
   -- Если в эту ночь я потерплю крушение, а на это много данных, то вот что. Заглянет сюда кто-нибудь из моих; вы ему и всучите эту историю. Пусть повозится. Ох, потянут нас неводом. В воздухе так и пахнет.
   Марья Ивановна в это время сидела за туалетным столиком при зажженной свечке и писала:
   "Дорогая тетя Зиночка! Приезжай немедленно. У нас Бог знает, что делается. Ксюша окончательно вышла из повиновения, прямо с ума сошла и творит такие вещи, за которые не только она, но и я могу быть в ответе. Мне одной с ней никак не справиться. Что ни скажу -- все не по ней. Посуди сама, -- бегает по ночам к молодому жильцу и секретничает. И это бы еще ничего. А есть многое похуже -- о чем в письмах писать нельзя..."
   Ксюша вошла в спальню. Марья Ивановна скомкала письмо и потушила свечку.
   -- Что ты делала, Манюра?
   Марья Ивановна не ответила.
  

III.

   Звонился чужой человек, которому было безразлично, как встретят его поздний приход, и поэтому звонок прозвучал резко и повелительно.
   Старшая Иваницкая, перепугавшаяся от неожиданности, поспешно накинула косынку и сунула ноги в туфли. "Это они..." -- подумала Ксюша, закрылась с головой одеялом и стала считать удары сердца. В эту ночь ей не спалось, и все время она лежала с открытыми глазами.
   -- Кто там? -- с дрожью в голосе спросила Мария Ивановна.
   Вместо ответа опять раздался оглушительный звонок.
   "Не стучи... не смей стучать", -- унимала Ксюша отрывисто стучавшее сердце. Она села на корточки на край кровати, лицом к коридору и смотрела на свои круглые, голые плечи, на тонкую длинную рубашку, конец которой завязывала в узел и снова развязывала.
   -- Бандин здесь живет? -- прогудел незнакомый отчетливый голос.
   Зазвенели шпоры. Кто-то снимал пальто.
   -- Вон в той комнате, -- тревожно ответила Марья Ивановна. -- Подождите: я принесу свечку.
   Она, верно, не могла найти спичек, прибежала в спальню, зажгла свечу от лампады и на ходу надела первую попавшуюся кофту. Проделала все это она так стремительно, что Ксюша не успела сказать ей ни слова.
   -- А он дома сейчас?
   -- Я посмотрю.
   -- Нет уж, позвольте, я сам.
   Опять звякнули шпоры. Потом по коридору начали без конца ходить. Казалось -- набралось много посторонних людей, и все они неестественно громко стучали грубыми сапогами. Второпях один из них с размаху хлопнул дверью так, что задрожала вся квартира. "Дурак! Тебе говорят, ходи осторожнее", -- крикнул другой хрипло и зло.
   -- Господин Бандин! Я должен буду произвести у вас обыск. Вот приказ...
   -- Сделайте ваше одолжение.
   На минуту наступила тишина. В кухне из крана капала вода. Ксюша встала и выглянула в коридор. Марья Ивановна с подсвечником в руке стояла в коридоре.
   Ксюша окликнула ее:
   -- Полиция?
   Сестра молча кивнула головой и отвернулась, показывая, что говорить не время. Вид у нее был непроницаемый и вместе с тем подобострастный. "Да она в моей кофте", -- обратила внимание Ксюша на ее странный до смешного костюм.
   -- Я вас поджидал. Поверьте! Даром придется возиться, -- с ударением на последнем слове сказал Валерьян Яковлевич. -- Господин пристав, давайте лучше на чистоту. Берите меня, и все тут. Видите: -- я и спать не ложился.
   -- Мы тоже не ложились.
   "Он не боится, нисколько не боится", -- облегченно вздохнула Ксюша, и на душе ее посветлело... Она намочила руки одеколоном, потерла ими виски и растормошила Матроску... Кот понюхал ее пальцы и от ужаса и отвращения залез под кровать. Ксюша стала доставать его. Торопливое волнение захватывало ее и заставляло делать что-нибудь, чтобы двигаться, а не стоять на одном месте.
   Марья Ивановна пришла переодеться. Понадобилось ее присутствие в комнате Бандина в качестве свидетельницы. Когда пристав сказал ей об этом и невольно улыбнулся ее странному виду, она сразу заметила комичность своего костюма и теперь сердилась, что Ксюша не предупредила ее вовремя. "Что они обо мне подумают", -- ворчала она про себя, злобно застегивая пуговицы и нарочно не замечая ползавшую по полу Ксюшу.
   -- Пусти! -- сердито толкнула она сестру, когда та случайно в погоне за удиравшим котом заслонила ей двери.
   Ксюша тоже оделась и, осторожно ступая, чтобы было слышно, что делается у Бандина, подошла к окну... Вероятно, отодвигали комод, потому что Марья Ивановна объясняла:
   -- Пять лет не трогали. Он и осел. Надо выдвинуть сначала ящики. Так будет тяжело. Господин пристав! Смотрите: они переломают все мои вещи. Прикажите им...
   Дальше Ксюша не слышала. Ей стало совестно за сестру, которая находила в такую минуту возможным беспокоиться о мебели.
   -- А сундучок ваш где?
   -- Украли в прошлом году в вагоне.
   -- Странно.
   "Ничего странного нет. Ко всему придираются", -- подумала Ксюша и пошла в коридор. В комнате Бандина распоряжался высокий немолодой пристав, сидевший посреди комнаты верхом на стуле. Он коротко отдавал приказания и красиво дымил длинной, изящной папиросой. Кроме него там были мрачный насупленный околоточный, городовые и младшие дворники из соседнего дома. Их старший, тупо уставившись в угол, сидел на подоконнике и болтал толстыми ногами. Сестра стояла недалеко от Александра в тоскливой, выжидательной позе. Валерьян Яковлевич нервно ходил и ни на что не обращал внимания, точно был где-то в другом месте, а не здесь. Увидев Ксюшу, он сделал веселое лицо и, мотнув головой в сторону Александра, вполголоса запел:
  
   Как не завидовать старшему дворнику?..
   Все на окне он сидит.
   Чай попивает, да гладит бородушку...
   Видно, душа не болит...
  
   -- И вы, Ксения Ивановна, поднялись... Всех, значит, перебудоражили... Да -- настают "ночи безумные, ночи бессонные", черт возьми!
   -- Барышня, нельзя, -- переступил Ксюше дорогу обрюзгший от неимоверной толщины, багрово-красный городовой. -- Уходите к себе в комнату. Вам беспокоиться нечего. Это дело ихнее.
   -- Каждому по делам его, -- крикнул ей вдогонку повеселевший Валерьян Яковлевич. -- За меня, милая, не тревожьтесь.
   Ксюша ждала чего-то особенного, необычного, чтобы страшно сделалось... А все было по-будничному, эти громко говорившие чужие люди, короткие возгласы, вопросы, ответы... Александр скучал, как всегда... Понятые бестолково кидались в разные стороны. Ругался околоточный.
   "Одна Марихен, поди, перетрусила. Молодец Валерьян Яковлевич... не выдаст себя".
   Просил за него не тревожиться. Значит, все-таки капельку о ней думает... Она послала воздушный поцелуй по направлению комнаты Бандина.
   Но после этих спокойных дум пришли другие, недоумелые и тоскующие. Ксюше представилось, что Валерьяна Яковлевича поведут по темным улицам в молчаливое, сосредоточенное в самом себе, здание, и никто не увидит его маленькой съежившейся фигурки в заснувшем городе среди мертвых каменных домов.
   Она вздрогнула. Неужели его уведут? Не может быть... А если и уведут, то наверное скоро отпустят, и все пойдет по-прежнему. Она станет дожидаться его по вечерам, и они долго будут сидеть и разговаривать.
   Только бы они не заглянули на кухню... Там самое главное. Ксюша затаила дыхание, прислушалась... В комнате Бандина было сравнительно тихо... Сухо и равнодушно отдавал короткие приказания пристав. Нервно и возбужденно шутил Валерьян Яковлевич, уверявший Александра, что на том свете он будет отбирать от грешников огненные паспорта.
   -- Ничего, брат, не поделаешь... Наказанье. И за меня, голубчик, ответишь.
   Напряженный шероховатый смех жильца болезненно действовал на Ксюшу.
   "Пойти посмотреть"...
   Опять в коридор вышел тот противный толстый городовой и, смеясь, сказал:
   -- Нехорошо, барышня, начальства не слушать.
   Ксюша готова была рассердиться. Губы ее сжались в презрительную гримасу. "Какое начальство -- этот городовой. Он не смеет ей приказывать. Туда же -- распоряжаться".
   И она подумала, что ненавидит полицию, ненавидит высокого осанистого пристава, красиво дымящего папиросой, и тупого, тучного Александра, который вечно думает о паспортах квартирантов.
   Они всегда забываются и все делают назло. Кто предоставил им такую власть?
   В прогимназии Ксюшу учили, что Русское государство самое счастливое и настоящее, с настоящей верой, правильными законами и славными геройскими подвигами. Ксюша думала, что это правда. Она видела только освещенные праздничные храмы, встречала одних сытых, довольных и благодушных людей, слышала благочестивые разговоры. И ей весело было жить, смеяться и иногда сдержанно мечтать о будущем.
   И вдруг рушилось все это.
   -- Вы, господин пристав, себе шуток не позволяйте. Делайте свое дело, -- закричал Бандин. -- Глумиться я вам над собой не позволю.
   После резкого возгласа наступила тишина. Скрипело перо по бумаге. Раздраженно раздались торопливые шаги.
   -- Я не хотел вас обидеть, -- устало прозвучал упавший голос пристава. -- Мне самому неприятно это... Голова кругом идет... Простите меня, молодой человек. А вещи на хранение вы оставите квартирной хозяйке, -- перешел он на деловой тон.
   -- Мне безразлично.
   -- Помилуйте, куда мне чужие вещи? -- заявила Марья Ивановна. -- И так теснота. А к нам еще тетя приедет.
   Ксюшу эти слова взорвали. "Что она врет?" Она стремительно выскочила из спальни и вбежала в комнату Бандина.
   -- Вещи Валерьяна Яковлевича я беру на свою ответственность, -- запыхавшись, решительно проговорила она приставу. -- Вы не слушайте ее.
   -- Ксения, ты с ума сошла! -- испуганно крикнула Марья Ивановна. -- Ступай вон!..
   Старшая Иваницкая была поражена новой Ксюшиной выходкой. На нее нашел столбняк. И она остановившимися от ужаса глазами смотрела, что будет дальше... Толстый городовой улыбался.
   Пристав движением руки отстранил раскрасневшуюся и возбужденную Ксюшу и, зевнув, начал убеждать Марью Ивановну, что на хранение вещи отдаются только для соблюдения формы.
   -- Зайдут к вам знакомые господина Бандина, вы и сдадите под расписку. Возни никакой не будет. Решительно никакой.
   Бандин завязывал ремнями подушку, чистое белье и тигровое одеяло. Александр меланхолично следил, как двигался ремень в руках Валерьяна Яковлевича, и думал о чем-то тоскливом и сером, ударяя в ритм своим убогим думам каблуком о стену.
   Пристав посмотрел на часы.
   -- Пожалуй, можно трогаться.
   Валерьян Яковлевич наскоро набросил на себя пальто, сунул в карман табак и стоял, помахивая узлом. На глазах у Ксюши показались слезы. Ей хотелось сказать на прощанье что-нибудь особенное и значительное, но слова как-то не находились. Она неслышно вздохнула, потупилась и отошла в сторону.
   "Все кончено"...
   Одна слезинка покатилась по щеке. Ксюша даже не заметила ее. Ресницы дрожали... В груди что-то клокотало.
   -- До свиданья, Валерьян Яковлевич, -- тихо сказала она.
   Бандин, молча, поклонился.
   -- Я готов.
   Пристав звякнул шпорами, молодцевато оправился и приказал подать себе пальто. Александр недоумевающе захлопал глазами. Проходя мимо Ксюши, Бандин что-то сказал, но она не расслышала. Ее охватила жгучая жалость. Одного поведут, и Бог знает куда. А в комнате все так и останется в беспорядке: грязные следы на полу, разбросанные кучи книг и рваные газеты. Она бросилась к окну.
   Пристав уехал на извозчике, а остальные, вероятно потому, что часть была близко, пошли пешком: Бандин рядом с околоточным; городовые и дворники несколько поодаль. Валерьян Яковлевич шел, подняв голову кверху, и занимал себя тем, что глотал и выпускал воздух.
   Ксюша замахала ему платком. Он не видел. Тогда она крикнула:
   -- Вашу просьбу я исполню. Я теперь другая, совсем другая!
   Валерьян Яковлевич остановился, дотронулся до шляпы, собирался что-то ответить, но раздумал.
   "Милый, милый, -- провожала его Ксюша напряженным взглядом. -- Куда его взяли и что теперь с ним будет?"
   Ночь была на улице, сырой ленивый ветер и медлительные волнистые тучи. Неуверенно горели унылые фонари... Совсем просто и тихо. И никто не знает, что случилось. Никто.
   Ксюше хотелось плакать...
   Она смотрела на небо. Низкое, с круглыми отчетливыми краями, облако плыло над соседней крышей... Казалось, что если бы Ксюша сидела немного повыше, то она могла бы накинуть на него веревку и отцепить небольшой кусок дымчатой холодной массы, которую было бы приятно мять в руке... Выжмешь, и польется из него вода, как из комка тающего снега.
   Ветер обдавал разгоревшиеся и сухие от жару щеки сырым холодом. Ксюша подставила ему всю голову. И ей было приятно чувствовать, как свежеют волосы, как остывает раскрытая шея. Она расстегнула кофточку.
   А облако плывет... Теперь оно над их крышей... Оно не торопится... Знает, что некуда... Знает, что повсюду в тусклом одиноком небе пустынно и убого.
   -- Ксюша, ты простудишься. Я прошу тебя: сойди с окна.
   Марья Ивановна виновато стояла около нее и была чужой и лишней в эту минуту.
   Ксюша не отрывалась от форточки. Они далеко, и, если крикнуть им, ничего не услышат.
   Внизу горят фонари и мигают бедно и тоскливо, как чьи-то слезящиеся слепнущие глаза... Зачем зажгли их в сырую холодную ночь в громадном пустом городе, где некому светить и не на что жаловаться?
   Им холодно, право, холодно, и больно смотреть в тусклый пронзительный туман, и они одни в этом затерянном среди каменных домов неуютном, сером городе.
   Они ни о чем не знают, бедные слезящиеся огоньки, зажигаются каждую ночь и все мигают, мигают, точно просят о чем-то. Или они хотят осветить и согреть темный холодный воздух, ненастные думы, маленькое зябкое сердце?
   Но никто не видит мигающих беспомощных огней.
   Придет тусклое утро, проснется слепой город, спрячется сырая скользкая мгла по подвалам и сараям -- помрут слезящиеся, слепнущие огоньки.
   А потом новая ночь настанет, и снова они замигают.
   Что-то похожее на смутную болезненную песню про уличные фонари мелькнуло в душе у Ксюши. Она жутко прислушивалась к этой песне, и ей было жаль добрых и простых людей, которых, как и Бандина, взяли темной ночью из веселых освещенных квартир, увезли куда-то и от которых на время отняли шумную тревожную жизнь, заменив ее судорожной тоской, порывистыми проклятиями и одинокими желчными думами.
   Где-то теперь Валерьян Яковлевич?.. И его посадят... И будет ему скучно... скучно. И он станет вспоминать чей-нибудь светлый смех, чье-нибудь нежное красивое лицо. Голубое небо сквозь решетчатое окно посмотрит на него, пожалеет и расскажет и про этот любимый смех, и про милое лицо, и про весеннее солнце.
   Жизнь любит таких людей, и она всегда рассказывает им свои самые причудливые, самые заветные сказки.
   Ксюша непременно будет такой же, как эти люди... Пусть ее осуждают сестра, купец Малютин, его сын... Ей все равно.
   Лихорадочные мысли росли, и откуда их бралось столько. Ветер уносил их далеко вслед за насильно-уведенным Валерьяном Яковлевичем, вслед за тем светло-дымчатым облаком, которое не хочет быстро плыть по пасмурному небу.
   Ксюша заметила возвращавшегося Александра. Он поглядел на яснеющий восток, снял картуз, словно хотел освежить голову, и казался жалким и убогим, только что сделавшим безвольно и глупо скверный поступок и не умевшим оправдать его. Как-то конфузливо походил у ворот, перекликнулся с дежурным из соседнего дома и потом махнул рукой.
   -- А ну их всех к шуту... Спать пойду.
   Ксюша спрыгнула с подоконника.
   С улицы в комнату шел редеющий сумрак и предрассветный щекочущий холодок... Лампа угасала и горела короткими частыми вспышками... Под ноги попадали газеты, какие-то картонки и корзины. Везде валялись желтые неопрятные окурки... На диване лежал смятый разорванный клеенчатый плащ. Ксюша накинула его себе на плечи.
   "Милая, милая комнатка! Что они с тобой сделали?"
   Ксюша села на диван и задумалась. Марья Ивановна не могла уснуть одна и пришла за Ксюшей.
   -- Подожди, Манюра. -- Я сейчас приду... -- Мне теперь надо побыть одной... Прости, голубчик.
   Она дотронулась до сестриной руки и стала ее гладить.
   Марья Ивановна равнодушно зевнула и сказала:
   -- Еще надо Бога благодарить, что так все кончилось. Натворил бы он у нас делов, если бы пожил подольше. Нет! Таких жильцов не жалеть, а оберегаться следует. Лучше самим за квартиру платить лишнее.
   И обе они замолчали... У каждой были свои особенные думы: у одной усталые и равнодушные, у другой -- трепетные, горячечные.
   Кот появился, ласково потерся у ног и развалился, замурлыкав непонятную, скучную песню.
   Посветлело. Начиналось утро. Прогудел фабричный гудок.
   Ксюша опять высунулась из форточки.
   Улица была другая, чем ночью. Дома повеселели от красновато-золотых лучей невидимого, но уже трепетавшего в воздухе солнца. На них точно был легкий свежий румянец. Доверчиво и ясно просто улыбалось небо... Если и была печаль, то детская, мимолетная, тающая.
   "Да, грустно будет... очень грустно... И когда придет грусть, тогда надо жить по-другому", -- вспомнила Ксюша слова Валерьяна Яковлевича.
   Но кто ее научит этому?..
   Вон облако с золотистыми плавными очертаниями. Может быть, оно то самое, которое плыло ночью над соседней крышей и от которого, казалось, так легко было отцепить клочок... Теперь оно стало прозрачнее, воздушнее и поднялось выше. И плывет по-другому... Как красивая большая птица с бесшумными светлыми крыльями.
   Пролетел голубь. За ним другой.
   -- Голубки! -- крикнула Ксюша.
   Ее, как солнечный луч, озарила легкая и радостная мысль. И сразу стало свободно и весело. Ведь еще за пишущей машиной должны прийти... Как она не сообразила раньше?
   Она и расспросит обо всем: нельзя ли чего сделать Валерьяну Яковлевичу, куда он посажен, и еще многое.
   Ксюша вздохнула полной грудью и захлопала в ладоши...
   Марья Ивановна спала на диване. Рядом с ней прикорнул кот...
   А в комнату уже глядело солнце.

* * *

   Ксюша возвращалась домой от подруги. На подъезде своего дома она увидела объявление о сдаче комнаты, написанное рукой сестры. В конце стояла приписка: "Желателен жилец солидный и пожилой. Молодых людей, не состоящих на государственной службе, просят не являться".
   Ксюша улыбнулась и шутя потрогала объявление кончиком зонтика.
   Она узнала сегодня, что в тюрьму, где сидел Бандин, можно приносить разные вещи и по каким дням, что туда пишут письма, а ей, может быть, разрешат даже свидание.
   "Какая дурочка -- Маня", -- весело подумала она.
  

----------------------------------------------------

   Впервые: Василий Башкин. "Рассказы", том 1. СПб.: Общественная Польза, 1909 г.
   Исходник здесь: Фонарь. Иллюстрированный художественно-литературный журнал.
  
  
  
  
 Ваша оценка:
Связаться с программистом сайта.

Рейтинг@Mail.ru