Батюшков Константин Николаевич
Опыты в стихах и прозе. Часть 1. Проза

Lib.ru/Классика: [Регистрация] [Найти] [Рейтинги] [Обсуждения] [Новинки] [Обзоры] [Помощь]
Скачать FB2

Оценка: 2.80*11  Ваша оценка:
  • Аннотация:
    Речь о влиянии легкой поэзии на язык
    Нечто о поэте и поэзии
    О характере Ломоносова
    Вечер у Кантемира
    Письмо к И. М. М<уравьеву>-А<постолу>. О сочинениях г. Муравьева
    Прогулка в Академию Художеств
    Отрывок из писем русского офицера о Финляндии
    Две аллегории
    Похвальное слово сну. (Письмо редактору "Вестника Европы")
    Ариост и Тасс
    Петрарка
    Гризельда. Повесть из Боккачьо
    О лучших свойствах сердца
    Нечто о морали, основанной на философии и религии


   ОПЫТЫ В СТИХАХ И ПРОЗЕ
  
   ЧАСТЬ I. ПРОЗА
  

Источник: К. Н. Батюшков. Сочинения в двух томах. Том 1. М.: Художественная литература, 1989.

Составление, подготовка текста, вступительная статья и комментарии В. А. Кошелева

Оригинал находится здесь: Вологодская областная универсальная научная библиотека.

  
   Содержание:
  
   I. Речь о влиянии легкой поэзии на язык, читанная при вступлении в "Общество любителей российской словесности" в Москве 17 июля 1816
   П. Нечто о поэте и поэзии
   III. О характере Ломоносова
   IV. Вечер у Кантемира
   V. Письмо к И. М. М (уравьеву) -А(постолу). О сочинениях г. Муравьева
   VI. Прогулка в Академию Художеств
   VII. Отрывок из писем русского офицера о Финляндии
   IX. Две аллегории
   X. Похвальное слово сну. (Письмо редактору "Вестника Европы")
   XI. Ариост и Тасс
   XII. Петрарка
   XIII. Гризельда. Повесть из Боккачьо
   XIV. О лучших свойствах сердца
   XV. Нечто о морали, основанной на философии и религии
  
  
  
  
   Et quand personne ne me lira, ay je
   perdu mon temps, de m'estre entrete-
   nu tant d'heures oysifves a pense-
   ments utiles ou agreables'
   Montaigne [] [И если никто меня не прочитает, потерял ли я мое время, проведя столько праздных часов в полезных или приятных размышлениях Монтень (фр ).]
  
  
   I
  
   РЕЧЬ О ВЛИЯНИИ ЛЕГКОЙ ПОЭЗИИ НА ЯЗЫК,
   читанная при вступлении
   в "Общество любителей Российской
   словесности", в Москве 17 июля 1816
  
   Избрание меня в сочлены ваши есть новое свидетельство, милостивые государи, вашей снисходительности. Вы обращаете внимательные взоры не на одно дарование, вы награждаете слабые труды и малейшие успехи; ибо имеете в виду важную цель: будущее богатство языка, столь тесно сопряженное с образованностию гражданскою, с просвещением, и следственно - с благоденствием страны, славнейшей и обширнейшей в мире. По заслугам моим я не имею права заседать с вами; но если усердие к словесности есть достоинство, то по пламенному желанию усовершенствования языка нашего, единственно по любви моей к поэзии, я могу смело сказать, что выбор ваш соответствует цели общества. Занятия мои были маловажны, но беспрерывны. Они были пред вами красноречивыми свидетелями моего усердия и доставили мне счастие заседать в древнейшем святилище муз отечественных, которое возрождается из пепла вместе с столицею царства русского и со временем будет достойно ее древнего величия.
   Обозревая мысленно обширное поле словесности, необъятные труды и подвиги ума человеческого, драгоценные сокровища красноречия и стихотворства, я с горестию познаю и чувствую слабость сил и маловажность занятий моих; но утешаюсь мыслию, что успехи и в малейшей отрасли словесности могут быть полезны языку нашему. Эпопея, драматическое искусство, лирическая поэзия, история, красноречие духовное и гражданское требуют великих усилий ума, высокого и пламенного воображения. Счастливы те, которые похищают пальму первенства в сих родах: имена их становятся бессмертными; ибо счастливые произведения творческого ума не принадлежат одному народу исключительно, но делаются достоянием всего человечества. Особенно великие произведения муз имеют влияние на язык новый и необработанный. Ломоносов тому явный пример. Он преобразовал язык наш, созидая образцы во всех родах. Он то же учинил на трудном поприще словесности, что Петр Великий на поприще гражданском. Петр Великий пробудил народ, усыпленный в оковах невежества; он создал для него законы, силу военную и славу. Ломоносов пробудил язык усыпленного народа; он создал ему красноречие и стихотворство, он испытал его силу во всех родах и приготовил для грядущих талантов верные орудия к успехам. Он возвел в свое время язык русский до возможной степени совершенства - возможной, говорю, ибо язык идет всегда наравне с успехами оружия и славы народной, с просвещением, с нуждами общества, с гражданскою образованностию и людскостию. Но Ломоносов, сей исполин в науках и в искусстве писать, испытуя русский язык в важных родах, желал обогатить его нежнейшими выражениями Анакреоновой музы. Сей великий образователь нашей словесности знал и чувствовал, что язык просвещенного народа должен удовлетворять всем его требованиям и состоять не из одних высокопарных слов и выражений. Он знал, что у всех народов, и древних и новейших, легкая поэзия, которую можно назвать прелестною роскошью словесности, имела отличное место на Парнасе и давала новую пищу языку стихотворному. Греки восхищались Омером и тремя трагиками, велеречием историков своих, убедительным и стремительным красноречием Демосфена: но Вион, Мосх, Симонид, Феокрит, мудрец Феосский и пламенная Сафо были увенчаны современниками. Римляне, победители греков оружием, не талантом, подражали им во всех родах: Цицерон, Вергилий, Гораций, Тит Ливии и другие состязались с греками. Важные римляне, потомки суровых Кориоланов, внимали им с удивлением; но эротическую музу Катулла, Тибулла и Проперция не отвергали. По возрождении муз, Петрарка, один из ученейших мужей своего века, светильник богословия и политики, один из первых создателей славы возрождающейся Италии из развалин классического Рима, Петрарка, немедленно шествуя за суровым Дантом, довершил образование великого наречия тосканского, подражая Тибуллу, Овидию и поэзии мавров, странной, но исполненной воображения. Маро, царедворец Франциска I, известный по эротическим стихотворениям, был один из первых образователей языка французского, которого владычество, почти пагубное, распространилось на все народы, не достигшие высокой степени просвещения. В Англии Валлер, певец Захариссы, в Германии Гагедорн и другие писатели, предшественники творца "Мессиады" и великого Шиллера, спешили жертвовать грациями и говорить языком страсти и любви, любимейшим языком муз, по словам глубокомысленного Монтаня. У нас преемник лиры Ломоносова, Державин, которого одно имя истинный талант произносит с благоговением, - Державин, вдохновенный певец высоких истин, и в зиму дней своих любил отдыхать со старцем Феосским. По следам сих поэтов, множество писателей отличились в этом роде, по-видимому столь легком, но в самом деле имеющим великие трудности и преткновения, особенно у нас; ибо язык русский, громкий, сильный и выразительный, сохранил еще некоторую суровость и упрямство, не совершенно исчезающее даже под пером опытного таланта, поддержанного наукою и терпением.
   Главные достоинства стихотворного слога суть: движение, сила, ясность. В больших родах читатель, увлеченный описанием страстей, ослепленный живейшими красками поэзии, может забыть недостатки и неровности слога, и с жадностию внимает вдохновенному поэту или действующему лицу, им созданному. Во время представления какой холодный зритель будет искать ошибок в слоге, когда Полиник, лишенный венца и внутреннего спокойствия, в слезах, в отчаянии бросается к стопам разгневанного Эдипа? Но сии ошибки, поучительные для дарования, замечает просвещенный критик в тишине своей учебной храмины: каждое слово, каждое выражение он взвешивает на весах строгого вкуса; отвергает слабое, ложно блестящее, неверное и научает наслаждаться истинно прекрасным. - В легком роде поэзии читатель требует возможного совершенства, чистоты выражения, стройности в слоге, гибкости, плавности; он требует истины в чувствах и сохранения строжайшего приличия во всех отношениях; он тотчас делается строгим судьею, ибо внимание его ничем сильно не развлекается. Красивость в слоге здесь нужна необходимо и ничем замениться не может. Она есть тайна, известная одному дарованию и особенно постоянному напряжению внимания к одному предмету: ибо поэзия и в малых родах есть искусство трудное, требующее всей жизни и всех усилий душевных; надобно родиться для поэзии; этого мало: родясь, надобно сделаться поэтом, в каком бы то ни было роде.
   Так называемый эротический и вообще легкий род поэзии восприял у нас начало со времен Ломоносова и Сумарокова. Опыты их предшественников были маловажны: язык и общество еще не были образованы. Мы не будем исчислять всех видов, разделений и изменений легкой поэзии, которая менее или более принадлежит к важным родам: но заметим, что на поприще изящных искусств (подобно как и в нравственном мире) ничто прекрасное не теряется, приносит со временем пользу и действует непосредственно на весь состав языка. Стихотворная повесть Богдановича, первый и прелестный цветок легкой поэзии на языке нашем, ознаменованный истинным и великим талантом; остроумные, неподражаемые сказки Дмитриева, в которых поэзия в первый раз украсила разговор лучшего общества; послания и другие произведения сего стихотворца, в которых философия оживилась неувядающими цветами выражения, басни его, в которых он боролся с Лафонтеном и часто побеждал его; басни Хемницера и оригинальные басни Крылова, которых остроумные, счастливые стихи превратились в пословицы, ибо в них виден и тонкий ум наблюдателя света, и редкий талант, стихотворения Карамзина, исполненные чувства, образец ясности и стройности мыслей; горацианские оды Капниста, вдохновенные страстью песни Нелединского, прекрасные подражания древним Мерзлякова, баллады Жуковского, сияющие воображением, часто своенравным, но всегда пламенным, всегда сильным; стихотворения Востокова, в которых видно отличное дарование поэта, напитанного чтением древних и германских писателей; наконец, послания кн(язя) Долгорукова, исполненные живости; некоторые послания Воейкова, Пушкина и других новейших стихотворцев, писанные слогом чистым и всегда благородным А: все сии блестящие произведения дарования и остроумия менее или более при-ближились к желанному совершенству, и все - нет сомнения - принесли пользу языку стихотворному, образовали его, очистили, утвердили. Так светлые ручьи, текущие разными излучинами по одному постоянному наклонению, соединяясь в долине, образуют глубокие и обширные озера: благодетельные воды сии не иссякают от времени, напротив того, они возрастают и увеличиваются с веками и вечно существуют для блага земли, ими орошаемой!
   В первом периоде словесности нашей, со времен Ломоносова, у нас много написано в легком роде; но малое число стихов спаслось от общего забвения. Главною тому причиною можно положить не один недостаток таланта или изменение языка, но изменение самого общества; большую его образованность и, может быть, большее просвещение, требующее от языка и писателей большего знания света и сохранения его приличий: ибо сей род словесности беспрестанно напоминает об обществе; он образован из его явлений, странностей, предрассудков и должен быть ясным и верным его зеркалом. Большая часть писателей, мною названных, провели жизнь свою посреди общества Екатеринина века, столь благоприятного наукам и словесности; там заимствовали они эту людскость и вежливость, это благородство, которых отпечаток мы видим в их творениях: в лучшем обществе научились они угадывать тайную игру страстей, наблюдать нравы, сохранять все условия и отношения светские и говорить ясно, легко и приятно. Этого мало: все сии писатели обогатились мыслями в прилежном чтении иностранных авторов, иные древних, другие новейших, и запаслись обильною жатвою слов в наших старинных книгах. Все сии писатели имеют истинный талант, испытанный временем; истинную любовь к лучшему, благороднейшему из искусств, к поэзии, и уважают, смею утвердительно сказать, боготворят свое искусство, как лучшее достояние человека образованного, истинный дар неба, который доставляет нам чистейшие наслаждения посреди забот и терний жизни, который дает нам то, что мы называем бессмертием на земли - мечту прелестную для душ возвышенных!
   Все роды хороши, кроме скучного. В словесности все роды приносят пользу языку и образованности. Одно невежественное упрямство не любит и старается ограничить наслаждения ума. Истинная, просвещенная любовь к искусствам снисходительна и, так сказать, жадна к новым духовным наслаждениям. Она ничем не ограничивается, ничего не желает исключить и никакой отрасли словесности не презирает. Шекспир и Расин, драма и комедия, древний экзаметр и ямб, давно присвоенный нами, пиндарическая ода и новая баллада, эпопея Омера, Ариоста и Клопштока, столь различные по изобретению и формам, ей равно известны, равно драгоценны. Она с любопытством замечает успехи языка во всех родах, ничего не чуждается, кроме того, что может вредить нравам, успехам просвещения и здравому вкусу (я беру сие слово в обширном значении). Она с удовольствием замечает дарование в толпе писателей и готова ему подать полезные советы: она, как говорит поэт, готова обнять
  
   В отважном мальчике грядущего поэта!
  
   Ни расколы, ни зависть, ни пристрастие, никакие предрассудки ей не известны. Польза языка, слава отечества: вот благородная ее цель! Вы, милостивые государи, являете прекрасный пример, созывая дарования со всех сторон, без лицеприятия, без пристрастия. Вы говорите каждому из них: несите, несите свои сокровища в обитель муз, отверстую каждому таланту, каждому успеху; совершите прекрасное, великое, святое дело: обогатите, образуйте язык славнейшего народа, населяющего почти половину мира; поравняйте славу языка его со славою военною, успехи ума с успехами оружия. Важные музы подают здесь дружественно руку младшим сестрам своим, и олтарь вкуса обогащается их взаимными дарами.
   И когда удобнее совершить желаемый подвиг? в каком месте приличнее? В Москве, столь красноречивой и в развалинах своих, близ полей, ознаменованных неслыханными доселе победами, в древнем отечестве славы и нового величия народного!
   Так! с давнего времени все благоприятствовало дарованию в Университете московском, в старшем святилище муз отечественных. Здесь пламенный их любитель с радоcтию созерцает следы просвещенных и деятельных покровителей. Имя Шувалова, первого Мецената русского, сливается здесь с громким именем Ломоносова. Между знаменитыми покровителями наук мы обретаем Хераскова: творец "Россияды" посещал сии мирные убежища, он покровительствовал сему рассаднику наук; он первый ободрял возникающий талант и славу писателя соединил с другою славою, не менее лестною для души благородной, не менее прочною, - со славою покровителя наук. Муравьев, как человек государственный, как попечитель, принимал живейшее участие в успехах Университета, которому в молодости был обязан своим образованием в. Под руководством славнейших профессоров московских, в недрах своего отечества он приобрел сии обширные сведения во всех отраслях ума человеческого, которым нередко удивлялись ученые иностранцы: за благодеяния наставников он платил благодеяниями сему святилищу наук; имя его будет любезно сердцам добрым и чувствительным, имя его напоминает все заслуги, все добродетели. Ученость обширную, утвержденную на прочном основании, на знании языков древних, редкое искусство писать он умел соединить с искреннею кротостию, с снисходительностию, великому уму и добрейшему сердцу свойственною. Казалось, в его виде посетил землю один из сих гениев, из сих светильников философии, которые некогда рождались под счастливым небом Аттики для разлития практической и умозрительной мудрости, для утешения и назидания человечества красноречивым словом и красноречивейшим примером. Вы наслаждались его беседою; вы читали в глазах его живое участие, которое он принимал в успехах и славе вашей; вы знаете все заслуги сего редкого человека... и - простите мне несколько слов, в его воспоминание чистейшею благодарностию исторгнутых! - я ему обязан моим образованием и счастием заседать с вами, которое умею ценить, которым умею гордиться.
   И этот человек столь рано похищен смертию с поприща наук и добродетели! И он не был свидетелем великих подвигов боготворимого им монарха и славы народной! Он не будет свидетелем новых успехов словесности в счастливейшие времена для наук и просвещения: ибо никогда, ни в какое время обстоятельства не были им столько благоприятны. Храм Януса закрыт рукою Победы, неразлучной сопутницы монарха. Великая душа его услаждается успехами ума в стране, вверенной ему святым провидением, и каждый труд, каждый полезный подвиг щедро им награждается. В недавнем времени, в лице славного писателя, он ободрил все отечественные таланты: и нет сомнения, что все благородные сердца, все патриоты с признательностию благословляют руку, которая столь щедро награждает полезные труды, постоянство и чистую славу писателя, известного и в странах отдаленных, и которым должно гордиться отечество. Правительство благодетельное и прозорливое, пользуясь счастливейшими обстоятельствами - тишиною внешнею и внутреннею государства, - отверзает снова все пути к просвещению. Под его руководством процветут науки, художества и словесность, коснеющие посреди шума военного; процветут все отрасли, все способности ума человеческого, которые только в неразрывном и тесном союзе ведут народы к истинному благоденствию, и славу его делают прочною, незыблемою. - Самая поэзия, которая питается учением, возрастает и мужает наравне с образованием общества, поэзия принесет зрелые плоды и доставит новые наслаждения душам возвышенным, рожденным любить и чувствовать изящное. Общество примет живейшее участие в успехах ума - и тогда имя писателя, ученого и отличного стихотворца не будет дико для слуха: оно будет возбуждать в умах все понятия о славе отечества, о достоинстве полезного гражданина. В ожидании сего счастливого времени мы совершим все, что в силах совершить. Деятельное покровительство блюстителей просвещения, которым сие общество обязано существованием; рвение, с которым мы приступаем к важнейшим трудам в словесности; беспристрастие, которое мы желаем сохранить посреди разногласных мнений, еще не просвещенных здравою критикою: все обещает нам верные успехи; и мы достигнем, по крайней мере, приближимся к желаемой цели, одушевленные именами пользы и славы, руководимые беспристрастием и критикою.
  
  
   ПРИМЕЧАНИЯ
  
   А. Похвала или порицание частного человека не есть приговор общественного вкуса. Исчисляя стихотворцев, отличившихся в легком роде поэзии, я старался сообразоваться со вкусом общественным. Может быть, я во многом и ошибся; но мнение мое сказал чистосердечно, и читатель скорее обличит меня в невежестве, нежели в пристрастии. Надобно иметь некоторую смелость, чтобы порицать дурное в словесности; но едва ли не потребно еще более храбрости тому, кто вздумает хвалить то, что истинно достойно похвалы.
   В. Добро никогда не теряется, особливо добро, сделанное музам: они чувствительны и благодарны. Они записали в скрижалях славы имена Шувалова, г(рафа) Строгова и г(рафа) Н. П. Румянцева, который и поныне удостаивает их своего покровительства. Какое доброе сердце не заметит с чистейшею радостию, что они осыпали цветами гробницу Муравьева? Ученый Рихтер, почтенный сочинитель "Истории медицины в России", в прекрасной речи своей, говоренной им в Московской медико-хирургической академии, и г. Мерзляков, известный профессор Московского Университета, в предисловии к Вергилиевым Эклогам упоминали о нем с чувством, с жаром. Некоторые стихотворцы, из числа их г. Воейков, в послании к Эмилию, и г. Буринский, слишком рано похищенный смертию с поприща словесности, говорили о нем в стихах своих. Последний, оплакав кончину храброго генерала Глебова, продолжает:
  
   О Провидение! Роптать я не дерзаю!..
   Но - слабый - не могу не плакать пред тобой:
   Там в славе, в счастии злодея созерцаю,
   Здесь вянет, как трава, муж кроткий и благой!
   Слез горестных поток еще не осушился,
   Еще мы... Злобный рок навеки нас лишил
   Того, кто счастием Парнаса веселился
   ...............................................................
   Где ты, о Муравьев! прямое украшенье,
   Парнаса русского любитель, нежный друг?
   Увы! зачем среди стези благотворенья,
   Как в добродетелях мужал твой кроткий дух,
   Ты рано похищен от наших ожиданий?
   Где страсть твоя к добру? сей душ избранных дар?
   Где рано собранно сокровище познаний?
   Где, где усердия в груди горевший жар
   Служить Отечеству, сияя средь немногих
   Прямых его сынов, творивших честь ему?
   Любезность разума и прелесть нравов кротких -
   Исчезло все!.. Увы!.. Честь праху твоему!
  
   ~
   II
  
   НЕЧТО О ПОЭТЕ И ПОЭЗИИ
  
   Поэзия - сей пламень небесный, который менее или более входит в состав души человеческой - сие сочетание воображения, чувствительности, мечтательности, - поэзия нередко составляет и муку и услаждение людей, единственно для нее созданных. "Вдохновением гения тревожится поэт", сказал известный стихотворец. Это совершенно справедливо. Есть минуты деятельной чувствительности: их испытали люди с истинным дарованием; их-то должно ловить на лету живописцу, музыканту и, более всех, поэту: ибо они редки, преходящи и зависят часто от здоровья, от времени, от влияния внешних предметов, которыми по произволу мы управлять не в силах. Но в минуту вдохновения, в сладостную минуту очарования поэтического я никогда не взял бы пера моего, если бы нашел сердце, способное чувствовать вполне то, что я чувствую; если бы мог передать ему все тайные помышления, всю свежесть моего мечтания и заставить в нем трепетать те же струны, которые издали голос в моем сердце. Где сыскать сердце, готовое разделять с нами все чувства и ощущения наши? Нет его с нами - и мы прибегаем к искусству выражать мысли свои, в сладостной надежде, что есть на земле сердца добрые, умы образованные, для которых сильное и благородное чувство, счастливое выражение, прекрасный стих и страница живой, красноречивой прозы - суть сокровища истинные... "Они не могут читать в моем сердце, но прочитают книгу мою", - говорил Монтань; и в самые бурные времена Франции, при звуке оружия, при зареве костров, зажженных суеверием, писал "Опыты" свои и, беседуя с добрыми сердцами всех веков, забывал недостойных современников.
   Некто сравнивал душу поэта в минуту вдохновения с растопленным в горниле металлом: в сильном и постоянном пламени он долго остается в первобытном положении, долго недвижим; но раскаленный - рдеется, закипает и клокочет: снятый с огня, в одну минуту успокоивается и упадает. Вот прекрасное изображение поэта, которого вся жизнь должна приготовлять несколько плодотворных минут: все предметы, все чувства, все зримое и незримое должно распалять его душу и медленно приближать сии ясные минуты деятельности, в которые столь легко изображать всю историю наших впечатлений, чувств и страстей. Плодотворная минута поэзии! ты быстро исчезаешь, но оставляешь вечные следы у людей, владеющих языком богов.
   Люди, счастливо рожденные, которых природа щедро наделила памятью, воображением, огненным сердцем и великим рассудком, умеющим давать верное направление и памяти и воображению, - сии люди имеют без сомнения дар выражаться, прелестный дар, лучшее достояние человека; ибо посредством его он оставляет вернейшие следы в обществе и имеет на него сильное влияние. Без него не было бы ничего продолжительного, верного, определенного; и то, что мы называем бессмертием на земле, не могло бы существовать. Веки мелькают, памятники рук человеческих разрушаются, изустные предания изменяются, исчезают: но Омер и книги священные говорят о протекшем. На них основана опытность человеческая. Вечные кладези, откуда мы почерпаем истины утешительные или печальные! что дает вам сию прочность? Искусство письма и другое, важнейшее - искусство выражения.
   Сей дар выражать и чувства и мысли свои давно подчинен строгой науке. Он подлежит постоянным правилам, проистекшим от опытности и наблюдения. Но самое изучение правил, беспрестанное и упорное наблюдение изящных образцов - недостаточны. Надобно, чтобы вся жизнь, все тайные помышления, все пристрастия клонились к одному предмету, и сей предмет должен быть - Искусство. Поэзия, осмелюсь сказать, требует всего человека.
   Я желаю - пускай назовут странным мое желание! - желаю, чтобы поэту предписали особенный образ жизни, пиитическую диэтику; одним словом, чтобы сделали науку из жизни стихотворца. Эта наука была бы для многих едва ли не полезнее всех Аристотелевых правил, по которым научаемся избегать ошибок; но как творить изящное - никогда не научимся!
   Первое правило сей науки должно быть: живи как пишешь, и пиши как живешь. Talis hominibus fuit oratio, qualis vita [] [Речь людей такова, какой была их жизнь (лат.).]. Иначе все отголоски лиры твоей будут фальшивы. К чему произвела тебя природа? Что вложила в сердце твое? Чем пленяется воображение, часто против воли твоей? При чтении какого писателя трепетал твой гений с неизъяснимою радостию, и глас, громкий глас твоей пиитической совести восклицал: проснись, и ты поэт! - При чтении творцов эпических? Итак, удались от общества, окружи себя природою: в тишине сельской, посреди грубых, неиспорченных нравов читай историю времен протекших, поучайся в печальных летописях мира, узнавай человека и страсти его, но исполнись любви и благоволения ко всему человечеству: да будут мысли твои важны и величественны, движения души твоей нежны и страстны, но всегда покорены рассудку, спокойному властелину их. Этого мало! Эпическому стихотворцу надобно все испытать, обе фортуны. Подобно Тассу, любить и страдать всем сердцем; подобно Камоэнсу, сражаться за отечество, обтекать все страны, вопрошать все народы, дикие и просвещенные, вопрошать все памятники искусства, всю природу, которая говорит всегда красноречиво и внятно уму возвышенному, обогащенному опытами, воспоминаниями. Одним словом, надобно, забыв все ничтожные выгоды жизни и самолюбия, пожертвовать всем - славе; и тогда только погрузиться (не с дерзостию кичливого ума, но с решимостию человека, носящего в груди своей внутреннее сознание собственной силы), тогда только погрузиться в бурное и пространное море эпопеи...
   Жить в обществе, носить на себе тяжелое ярмо должностей, часто ничтожных и суетных, и хотеть согласовать выгоды самолюбия с желанием славы - есть требование истинно суетное. Что образ жизни действует сильно и постоянно на талант, в том нет сомнения. Пример тому французы: их словесность, столь богатая во всех родах, не имеет ни эпопеи, ни истории. Их писатели по большей части жили посреди шумного города, посреди всех обольщений двора и праздности; а история и эпопея требуют внимания постоянного, и сей важности и сей душевной силы, которую общество не только что отнимает у человека рассеянного, но уничтожает совершенно. "Хотите ли быть красноречивыми писателями? - говорит красноречивая женщина нашего времени: будьте добродетельны и свободны, почитайте предмет любви вашей, ищите бессмертия в любви, божества в природе; освятите душу, как освящают храм, и ангел возвышенных мыслей предстанет вам во всем велелепии!" Прелестные строки, исполненные истины! вас рассеянные умы или не поймут или прочитают с гордым презрением.
   Взглянем на жизнь некоторых стихотворцев, которых имена столь любезны сердцу нашему. Гораций, Катулл и Овидий так жили, как писали, Тибулл не обманывал ни себя, ни других, говоря покровителю своему, Мессале, что его не обрадуют ни триумфы, ни пышный Рим; но спокойствие полей, здоровый воздух лесов, мягкие луга, родимый ручеек и эта хижина с простым, соломенным кровом - ветхая хижина, в которой Делия ожидает его с распущенными власами по высокой груди. Петрарка точно стоял, опершись на скалу Воклюзскую, погруженный в глубокую задумчивость, когда вылетали из уст его гармонические стихи:
  
   Sott' un gran sasso
   In una chiusa valle, ond' esce Sorga,
   Si sta: ne chi lo scorga
   V'e, se no Amor, che mai no'l lascia un passo
   E 1'imagine d'una che lo strugge [] [Под большой скалой // В замкнутой долине, откуда вытекает Copra, // Стоит он: и того, кто бы видел его, там нет, //Кроме Амура, который никогда не оставляет его ни на шаг, // И образа той, которая его сокрушает (ит.).].
  
   Счастливый Шолье мечтал под ветхими и тенистыми древами Фонтенейского убежища; там сожалел он об утрате юности, об утрате неверных наслаждений любви. Богданович жил в мире фантазии, им созданном, когда рука его рисовала пленительное изображение Душеньки [] [Богданович жил в совершенном уединении. У него были два товарища, достойные добродушного Лафонтена: кот и петух. Об них он говорил, как о друзьях своих, рассказывал чудеса, беспокоился об их здоровье и долго оплакивал их кончину.]. Державин на диких берегах Суны, орошенной кипящею ее пеною, воспевал водопад и бога в пророческом исступлении. И в наши времена, более обильные славою, нежели благоприятные музам, Жуковский, оторванный Беллоною от милых полей своих, Жуковский, одаренный пламенным воображением и редкою способностию передавать другим глубокие ощущения души сильной и благородной - в стане воинов, при громе пушек, при зареве пылающей столицы писал вдохновенные стихи, исполненные огня, движения и силы.
   Если образ жизни имеет столь сильное влияние на произведения поэта, то воспитание действует на него еще сильнее. Ничто не может изгладить из памяти сердца нашего первых, сладостных впечатлений юности! Время украшает их и дает им восхитительную прелесть. В среднем возрасте зримые предметы слабо врезываются в памяти, и душа, утомленная ощущениями, пренебрегает ими: ее занимают одни страсти; в преклонных летах человек не приобретает, и последним его сокровищем остается то единственно, чем он запас себя в молодости. Таким образом природа соединяет вечер с утром жизни, как вечерняя заря сливается с утреннею в долгие дни лета под нашим северным небом.
   Если первые впечатления столь сильны в сердце каждого человека, если не изглаживаются во все течение его жизни, то тем более они должны быть сильны и сохранять неувядаемую свежесть в душе писателя, одаренного глубокою чувствительностию.
  
   Утешно вспоминать под старость детски леты,
   Забавы, резвости, различные предметы,
   Которые тогда увеселяли нас!
  
   Если бы мы знали подробно обстоятельства жизни великих писателей, то без сомнения могли бы найти в их творениях следы первых, всегда сильных ощущений. Сердце имеет свою особенную память. Руссо помнил начало песни, которую ему напевала его добродушная тетка. Молодой Ариост, в бытность свою во Флоренции, влюбился в прелестную женщину. Он часто посещал ее; целые часы в глубоком безмолвии просиживал, любуясь красавицею, которая вышивала по серебру пурпурным шелком. Впечатление прелестных рук навсегда осталось в памяти любовника, и столь сильно, что впоследствии времени, рассказывая битву Мандрикала с злополучным Сербином, он сравнивает алую кровь, текущую из глубокой раны юноши, с пурпурными начертаниями, которые вышивала по серебру белоснежная рука незабвенной флорентинки. Нежные сердца помнят те места в Вергилии, где поэт говорит о своей милой Мантуе; стихи римского Омера исполнены воспоминаний о юности; они исполнены сих глубоких, неизгладимых впечатлений, которые погружают читателя в сладкую задумчивость, напоминая ему его собственную жизнь и ясную зарю молодости.
   Климат, вид неба, воды и земли - все действует на душу поэта, отверстую для впечатлений. Мы видим в песнях северных скальдов и эрских бардов нечто суровое, мрачное, дикое и всегда мечтательное, напоминающее и пасмурное небо севера, и туманы морские, и всю природу, скудную дарами жизни, но всегда величественную, прелестную и в ужасах. Мы видим неизгладимый отпечаток климата в стихотворцах полуденных: некоторую негу, роскошь воображения, свежесть чувств и ясность мыслей, напоминающих и небо, и всю благотворную природу стран южных, где человек наслаждается двойною жизнию в сравнении с нами, где все питает и нежит его чувства, где все говорит его воображению. Напрасно уроженец Сицилии или Неаполя желал бы состязаться в песнях своих с бардом Морвена и описывать, подобно ему, мрачную природу севера: напрасно северный поэт желал бы изображать роскошные долины, прохладные пещеры, плодоносные рощи, тихие заливы и небо Сицилии, высокое, прозрачное и вечно ясное. Один Тасс, рожденный под раскаленным солнцем Неаполя, мог описать столь верными и свежими красками ужасную засуху, гибельную для крестовых воинов. По сему описанию, говорит ученый Женгене, можно узнать полуденного жителя, который неоднократно подвергался смертному влиянию ветров африканских, неоднократно изнемогал под бременем зноя. - У нас Ломоносов, рожденный на берегу шумного моря, воспитанный в трудах промысла, сопряженного с опасностию, сей удивительный человек в первых летах юношества был сильно поражен явлениями природы: солнцем, которое в должайшие дни лета, дошед до края горизонта, снова восстает и снова течет по тверди небесной; северным сиянием, которое в полуночном краю заменяет солнце и проливает холодный и дрожащий свет на природу, спящую под глубокими снегами, - Ломоносов с каким-то особенным удовольствием описывает сии явления природы, величественные и прекрасные, и повторяет их в великолепных стихах своих:
  
   Закрылись крайние с пучиною леса,
   Лишь с морем видны вкруг слиянны небеса.
   .............................................
   ...Сквозь воздух в юге чистый
   Открылись два холма и берега лесисты.
   Меж ними кораблям в залив отверзся вход,
   Убежище пловцам от беспокойных вод,
   Где, в влажных берегах крутясь, печальна Уна
   Медлительно течет в объятия Нептуна...
   Достигло дневное до полночи светило,
   Но в глубине лица горящего не скрыло;
   Как пламенна гора казалось средь валов
   И простирало блеск багровый из-за льдов.
   Среди пречудныя при ясном солнце ночи
   Верхи златых зыбей пловцам сверкают в очи.
  
   Мы не остановимся на красоте стихов. Здесь все выражения великолепны: горящее лице солнца, противоположенное хладным водам океана; солнце, остановившееся на горизонте и, подобно пламенной горе, простирающее блеск из-за льдов, - суть первоклассные красоты описательной поэзии. Два последние стиха, заключающие картину, восхитительны:
  
   Среди пречудныя при ясном солнце ночи
   Верхи златых зыбей пловцам сверкают в очи.
  
   Но мы заметим, что поэт не мог бы написать их, если бы он не был свидетелем сего чудесного явления, которое поразило огненное воображение вдохновенного отрока и оставило в нем глубокое, неизгладимое впечатление.
  
   ~
   III
  
   О ХАРАКТЕРЕ ЛОМОНОСОВА
  
   По слогу можно узнать человека, сказал Бюффон: характер писателя весь в его творениях. Это с одной стороны справедливо. - Без сомнения, по стихам и прозе Ломоносова мы можем заключить, что он имел возвышенную душу, ясный и проницательный ум, характер необыкновенно предприимчивый и сильный. Но любителю словесности, скажу более, наблюдателю-философу приятно было бы узнать некоторые подробности частной жизни великого человека; познакомиться с ним, узнать его страсти, его заботы, его печали, наслаждения, привычки, странности, слабости и самые пороки, неразлучные спутники человека. "Разум, услаждавшийся величественными понятиями всеобщего порядка, не может быть соединен с сердцем холодным", - говорил о Ломоносове писатель, которого имя равно любезно музам и добродетели. Сия истина утверждена жизнию Ломоносова. Воображение и сердце часто увлекали его в молодости: они были источниками его наслаждений и мучений, неизвестных, неизъяснимых обыкновенным людям. - Конечно, не одна страсть к учению, которая не могла еще вполне овладеть душою отрока, воспитанного среди болот холмогорских, не одна сия страсть, столь благородная и бескорыстная, принудила его оставить родину. Семейственные огорчения и некоторое тайное беспокойство души - было к тому важнейшим побуждением. Но сие беспокойство, сие тусклое желание чего-то нового и лучшего, сия предприимчивость, удивительная в столь нежном возрасте, не означали ли великую душу и нечто необыкновенное?
   Пламенное рвение к учению, неутомимая жажда познаний, постоянство в преодолении преград, поставленных неприязненным роком, дерзость в предприятиях, увенчанная сияющим успехом, - все сии качества соединены были с сильными страстями, с пламенным сердцем; или, лучше сказать, проистекали из оных, и потому должно ли удивляться, что Ломоносов в молодости своей пожертвовал всеми выгодами любви? В Марбурге он женился тайно на дочери бедного ремесленника, и в скором времени обстоятельства принудили его разлучиться с супругою. Музы любят провождать любимцев своих по тернистой тропе несчастия в храм славы и успехов. Бедствия не всегда убивают талант: напротив того, они пробуждают в душе множество прекрасных свойств и знакомят ее с собственными силами. Ломоносов, гонимый судьбою, скитался по Германии, переходил из земли в землю, без пристанища, часто без насущного хлеба: он боролся со всеми нуждами и горестями и никогда, нигде не преступил законов чести, никогда не забывал оставленной супруги. С какой чувствительностию (возвратясь в Петербург) прочитал он письмо ее и воскликнул пред посланным от г. Бестужева: "Боже мой! могу ли ее оставить!" - Слезы прерывали беспрестанно слова его. Сладостно видеть наблюдателю человечества соединение столь глубокой чувствительности с умом обширным, верным и прозорливым! Чувствительность и сильное, пламенное воображение часто владели нашим поэтом, конечно, против воли его. На возвратном пути из Амстердама по морю Ломоносов, сидя на палубе, при шуме волн погружался в сладкую задумчивость. Открытое море, шум ветра и беспрерывное колебание корабля напоминали ему первые лета юности, проведенные посреди непостоянной стихии: они напоминали приморскую его родину и все, что ни есть сладостного для сердца нежного и доброго. Исполненному воспоминаний, однажды во сне ему привиделась страшная буря на волнах Ледовитого моря, кораблекрушение и хладный труп отца его, выброшенный на тот самый остров, куда Ломоносов в молодости своей приставал с ним для совершения рыбной ловли. Он в ужасе проснулся. Напрасно призывает на помощь рассудок свой, напрасно желает рассеять мрачные следы сновидения: мечта остается в глубине сердца, и ничто не в силах изгладить ее. Снова засыпает и снова видит шумное море, необитаемый остров и бледный труп родителя. Так! мы нередко уверяемся опытом, что Провидение влагает в нас какие-то тайные мысли, какое-то неизъяснимое предчувствие будущих злополучии, и событие часто подтверждает предсказание таинственного сна - к удивлению, к смирению слабого и гордого рассудка. Ломоносов это испытал в жизни своей. Отец его погиб в волнах, и тело его найдено рыбаками на том необитаемом острове, который назначил им печальный сын, по внушению пророческого сновидения.
   По краткой биографии, напечатанной при сочинениях Ломоносова, мы теснее знакомимся с поэтом, когда он покидает родину свою. Самое юношество необыкновенного человека любопытно; каждое обстоятельство, каждая подробность драгоценны. Конечно, Ломоносов в откровенной беседе ближних и друзей любил рассказывать им первые свои печали и наслаждения; с каким восхищением он певал на клиросе священные песни и пожирал духовные книги! С каким усилием он промыслил славенскую грамматику и арифметику: врата учености своей! Как сердце его унывало, покидая отца, родину, ближних! Как трепетало от радости, вступая в обширную Москву!.. К сожалению, немного подробностей дошло до нас, и почти все исчезли с холодными слушателями. Одни великие души чувствуют всю важность дружеских поверений знаменитого человека, их современника. Ломоносов - нет сомнения - казался обыкновенным человеком в кругу приятелей своих, людей весьма обыкновенных. И мог ли Тредияковский с братнею быть ценителем величайшего ума своего времени, ценителем Ломоносова?
   Но к счастию нашему, Россия имела в молодом вельможе покровителя дарований. Мы забудем со временем однофамильца Шувалова, который писал остроумные стихи на французском языке, который удивлял Парни, Мармонтеля, Лагарпа и Вольтера, ученых и неученых парижан любезностию, веселостию и учтивостию, достойною времен Лудовика XIV: но того Шувалова, который покровительствовал Ломоносова, никогда не забудем. Имя его навсегда останется драгоценно музам отечественным. Он был все для нашего лирика: деятельный и просвещенный покровитель, попечительный друг, часто снисходительный и всегда постоянный. Без него - Ломоносов не мог бы предпринять сих великих трудов, требующих издержек и беспрестанных пособий. Скажем более: как ученый, как стихотворец Ломоносов обязан ему всем, даже постоянством в любви ко славе. Прозорливый Шувалов в уроженце Холмогор угадал великого человека: счастливый поэт нашел в вельможе истинный патриотизм, обширные сведения, вкус образованный и, что всего лучше, - благородную, деятельную душу! Одним словом (редкое явление!), вельможа и поэт понимали друг друга. Письма Ломоносова к Шувалову суть бесценный памятник словесности русской: в них виден и стихотворец, и покровитель его. Они заключают в себе множество любопытных подробностей, анекдотов и, наконец, известие о кончине профессора Рихмана, достойного товарища Ломоносова. Рихман умер прекрасною смертию[] [Это собственное выражение Ломоносова], и Ломоносов с убедительным, сердечным красноречием ходатайствует за осиротевшее семейство, страшась, чтобы сей случай не был перетолкован противу наук, вечно ему любезных! Часто в письмах своих он жалуется на Тредия-ковского и Сумарокова. Если сии строки доказывают печальную истину - что дарования во все времена, даже при самой колыбели словесности, имеют врагов и завистников, то оне же, к радости нашей, открывают прекрасную душу великого писателя: "Никакого не желаю мщения, - говорит он, - но способов продолжить труды мои для славы, для пользы отечества. Мои зоилы хвалят меня своею хулою, называя мои изображения надутыми; нападая на меня, они нападают на древних..." До последней минуты жизни своей Ломоносов не изменил себе, и прелестная мысль о славе его не покидала. На одре мучений и смерти Рафаэль соболезновал о недоконченных картинах, наш северный гений - о несовершенных трудах своих. "Я умираю, - говорил он Штелину, - я умираю, приятель! На смерть взираю равнодушно: сожалею о том, чего не успел довершить для пользы наук, для славы отечества и Академии нашей. К сожалению, вижу, что благие мои намерения исчезнут вместе со мною..."
   Тень великого стихотворца утешилась. Труды его не потеряны. Имя его бессмертно.
  
   ~
   IV
  
   ВЕЧЕР У КАНТЕМИРА
  
   Антиох Кантемир, посланник русской при дворе Лудовика XV, предпочитал уединение шуму и рассеянию блестящего двора. Свободное время от должности он посвящал наукам и поэзии. В мирном кабинете, окруженный любимыми книгами, он часто восклицал, перечитывая Плутарха, Горация и Вергилия: "Счастлив, кто, довольствуясь малым, свободен, чужд зависти и предрассудков, имеет совесть чистую и провождает время с вами, наставники человечества, мудрецы всех веков и народов:
  
   ...с вами, Греки и Латины
   Исследуя всех вещей действа и причины.
  
   Ум его имел свойства, редко соединяемые: основательность, точность и воображение. Часто, углубленный в исчисления алгебраические, Кантемир искал истины и - подобно мудрецу Сиракуз - забывал мир, людей и общество, беспрестанно изменяющееся. Он занимался науками. Не для того, чтобы щеголять знаниями в суетном кругу ученых женщин или академиков: нет! он любил науки для наук, поэзию для поэзии, - редкое качество, истинный признак великого ума и прекрасной, сильной души! В Париже, где самолюбие знатного человека может собирать беспрестанно похвалы и приветствия за малейший успех в словесности, где несколько небрежных стихов, иностранцем написанных, дают право гражданства в республике словесности, Кантемир... писал русские стихи! И в какое время? Когда язык наш едва становился способным выражать мысли просвещенного человека. Бросьте на остров необитаемый математика и стихотворца, говорил Д'Аламбер: первый будет проводить линии и составлять углы, не заботясь, что никто не воспользуется его наблюдениями; вторы и перестанет сочинять стихи, ибо некому хвалить их: следственно, поэзия и поэт, заключает рассудительный философ, питаются суетностию. Париж был сей необитаемый остров для Кантемира. Кто понимал его? Кто восхищался его русскими стихами? - В самой России, где общество, науки и словесность были еще в пеленах, он, нет сомнения, находил мало ценителей своего таланта. Душою и умом выше времени обстоятельств, он писал стихи, он поправлял их беспрестанно, желая достигнуть возможного совершенства, и, казалось, завещал благородному потомству и книгу, и славу свою. Талант питается хвалою, но истинный, великий талант и без нее не умирает. Поэт может быть суетным - равно как и ученый, - но истинный любитель всего прекрасного не может существовать без деятельности, и то, что было сказано нашим Катуллом о нашем Бавии, -
  
   С последним вздохом он издаст последний стих, -
  
   почти то же можно сказать о великом стихотворце. На одре смерти Сервантес не покидал пера своего. Камоэнс писал "Лузияду" посреди племен диких. Тасс, несчастный Тасс, в ужасном заключении беседовал с музами. Державин, за час пред смертию, хладеющими перстами извлекал звуки из бессмертной лиры своей. Сих ли людей обвиним в суетности?.. Но возвратимся к Кантемиру.
   Однажды по вечеру Монтескье и аббат В., известный остроумец, навестили нашего стихотворца. Он беседовал с своею музою и не приметил входящих друзей, которые имели к нему свободный доступ. Несколько минут Кантемир перечитывал начало послания своего к к<нязю> Никите Трубецкому, и всегда с новым жаром и удовольствием. При чтении спокойное и даже холодное лицо Кантемира приметным образом изменялось: глаза его сверкали, как молнии, щеки разгорелись, и рука его ударяла такту по отверстой пред ним книге. Монтескье взглянул на аббата, кивнул ему головою и намеревался удалиться. Они не хотели беспокоить министра, полагая, что он занят важным государственным делом. Кантемир услышал за собою шорох, оглянулся - и бросился обнимать неожиданных гостей. - "Мы вам помешали: мы пришли не в пору". - "Нимало!" - "Вы читали важные бумаги?" - "Я забавлялся: перечитывал стихи моего сочинения". - "Но какие? мы ни слова не поняли". - "Русские". - "Русские стихи!" - восклицал аббат, пожимая плечами от удивления: "русские стихи! это любопытно..."
  
   Кантемир
  
   Слабое подражание Горацию, Ювеналу и Персию. Вы знаете мою страсть к древним писателям; она завлекла меня далеко. Не в силах будучи сравниться с древними поэтами Рима, я влачусь за ними, как раб за господином, или - как страстный любовник за гордою красавицею. Вы никогда не писали стихов, г. президент, и не знаете сего мучения и удовольствия, которое называют метроманиею?
  
   Монтескье
  
   Ваша правда. Я не писал стихов, но люблю стихи, когда нахожу в них столько же мыслей, сколько слов: когда они ясны, сильны, выразительны, одним словом - хороши, как проза. Я всегда уважал сатиры и послания Горация: они знакомят нас с Римом, со нравами, с образом жизни переродившихся потомков Брутов, Кориоланов и Сципионов; Ювенала перечитываю с удовольствием: прямы и римлянин душою! Он то же в стихах, что Тацит в прозе. Я люблю творения сих поэтов, как памятники языка, образованного целыми веками славы народной, языка мужественного, обильного, выразительного: почтенного родителя языков новейших.
  
   Аббат В.
  
   И г. президент, конечно, сожалеет, что вы пишете русские стихи. Зная совершенно язык латинский и наш французский, столь ясный, точный и красивый, вы лишаете нас удовольствия читать ваши прелестные произведения.
  
   Монтескье
  
   Сожалею и удивляюсь, как можно писать, скажу более, как можно мыслить на языке необразованном? Вы пишете по-русски, а ваш язык и нация - еще в пеленах.
  
   Кантемир
  
   Справедливо: русский язык в младенчестве; но он богат, выразителен, как язык латинский, и со временем будет точен и ясен, как язык остроумного Фонтенеля и глубокомысленного Монтескье. Теперь я принужден бороться с величайшими трудностями: принужден изобретать беспрестанно новые слова, выражения и обороты, которые, без сомнения, обветшают через несколько годов. Переводя "Миры" Фонтенелевы, я создавал новые слова: академия Петербургская часто одобряла мои опыты. Я очищал путь для моих последователей.
  
   Аббат В.
  
   Но скажите, бога ради, как же вы могли присвоить все тонкие выражения и обороты первого щеголя языка французского, нашего семидесятилетнего Фонтенеля?
  
   Кантемир
  
   Как умел! Я следовал рабски по следам его. Перевод мой слаб, груб, неверен. Скифы заставили пленного грека изваять Венеру и обещали ему свободу. Грек был дурной ваятель; в Скифии не было ни паросского мрамора, ни хороших резцов; за неимением их - соотечественник Праксителев употребил грубый гранит, молот, простую пилу и создал нечто похожее на Венеру, следуя заочно образцу, столь славному не только в Греции, но даже в землях варваров. Скифы были довольны, ибо не знали божественного подлинника, и поклонялись новой богине с детским усердием. Скифы - мои соотечественники; Праксителева статуя - книга бессмертного Фонтенеля - а я сей грек, неискусный ваятель.
  
   Аббат В.
  
   О! вы слишком скромны, почтенный князь! Кантемир
   Не довольствуясь опытом моим над Фонтенелем, я принялся за "Персидские письма".
  
   Аббат В.
  
   "Персидские письма" по-русски!
  
   Монтескье
  
   Мог ли я ожидать, что первое, слабое произведение моего пера отнимет у вас столько драгоценного времени?
  
   Аббат В.
  
   Теперь гиперборейцы узнают, как ветрены и малодушны обитатели берегов Сейны.
  
   Кантемир
  
   И как остроумны.
  
   Аббат В.
  
   Я давно на вечерах г-жи Жофрень - которая вас превозносит, но в душе своей ненавидит - давно предсказывал вашу славу, г. Монтескье!
   В земле своей никто пророком не бывал
   Но мое пророчество сбылось, как видите. Легко быть может, что в эту самую минуту на берегах Ледовитого моря, на берегах Лены или Оби, в пустынях Татарии - читают ваши остроумные письма, и имя Монтескье гремит в становищах калмыков и самоедов.
  
   Монтескье
  
   Читают "Персидские письма" при свете лампады, налитой рыбьим жиром...
  
   Аббат В.
  
   Или при свете северного сияния... Конечно странно, чудесно! - А мы говорим с таким пренебрежением о великой Московии!
  
   Кантемир
  
   Калмыки и самоеды не читают философических книг, и, конечно, долго читать не будут. Но в Москве многолюдной, в рождающейся столице Петра, в монастырях малой и великой России есть люди просвещенные и мыслящие, которые умеют наслаждаться прекрасными произведениями муз.
  
   Монтескье
  
   Число таких людей должно быть весьма ограниченно. До сих пор я думал и думаю, что климат ваш, суровый и непостоянный, земля, по большей части бесплодная, покрытая в зиму глубокими снегами, малое население, трудность сообщений, образ правления почти азиатский, закоренелые предрассудки и рабство, утвержденные веками навыка, - все это вместе надолго замедлит ход ума и просвещения. Власть климата есть первая из властей.
  
   Аббат В.
  
   Я с вами согласен; и полагаю, что все усилия исполинского царя, все, что он ни сотворил железною рукою, все - разрушится, упадет, исчезнет. Природа, обычаи древние, суеверие, неисцелимое варварство - возьмут верх над просвещением слабым и неосновательным; и вся полудикая Московия - снова будет дикою Московиею, и вечный туман забвения покроет дела и жизнь преемников Петра Великого.
  
   Кантемир
  
   Я осмелюсь спорить с великим творцом книги о существе законов и с вами, любезный аббат. Россия пробудилась от глубокого сна, подобно баснословному Эпимениду. Заря, осветившая нашу землю, предвещает прекрасное утро, великолепный полдень и ясный вечер: вот мое пророчество!
  
   Аббат В.
  
   Но это не заря - северное сияние. Блеску много, но без света и без теплоты.
  
   Монтескье
  
   Остроумный аббат сказал великую истину. Положим - трудное предположение, едва ли сбыточное дело! - положим, что правительство откроет все пути к просвещению, что будет беспрестанно призывать иностранцев для воспитания юношества, построит теплые домы для училищ, и из сих парников и теплиц просвещения соберет несколько незрелых и несочных плодов; положим, что правительство образует военных людей, довольно искусных, несколько мореходцев, небольшое число артиллеристов, инженеров и проч. Но скажите, может ли правительство вдохнуть вкус к изящному, к наукам отвлеченным, умозрительным? Какая сила изменит климат? Кто может вам даровать новое небо, новый воздух, новую землю?
  
   Аббат В.
  
   И новое солнце? Как можно сеять науки там, где осенью серп земледельца пожинает редкие класы на броздах, потом его орошенных; где зимою от холоду чугун распадается и топор жидкости рубит?..
   Caeduntque secunbus humida vma[] [Они рубят секирами влажные вина! (лат.)]
  
   Монтескье
  
   Холодный воздух сжимает железо; как же не действовать ему на человека? Он сжимает его фибры; он дает им силу необыкновенную. Эта сила физическая сообщается душе. Она внушает ей храбрость в опасности, решительность, бодрость, крепкую надежду на себя; она есть тайная пружина многих прекрасных свойств характера; но она же лишает чувствительности, необходимой для наук и искусств. Теплота, напротив того, расширяя тончайшую плену кожи, раскрывает оконечности нервов и сообщает им чудесную раздражительность. В землях холодных наружная кожа столь сильно сжата воздухом, что нервы, так сказать, лишены жизни, и редко, очень редко сообщают слабые ощущения свои мозгу. Вы знаете, что от бесчисленного количества слабых ощущений зависят воображение, вкус, чувствительность и живость. Надобно содрать кожу с гиперборейца, чтоб заставить его что-нибудь почувствовать [] [II faut ecorcher un Moscovite pour lui donner du sentiment (?) <Надобно содрать кожу с жителя Московии, чтобы дать ему что-либо почувствовать (фр.)>].
  
   Аббат В.
  
   Что можете отвечать на это? Вы станете защищать соотечественников ваших, как министр, и на сильные, неотразимые силлогизмы президента отвечать дипломатическими, отклоняющими истину фразами?
  
   Кантемир
  
   Я родился в Константинополе. Праотцы мои происходят от древней фамилии, некогда обладавшей престолом Восточной империи. Следственно, во мне играет еще кровь греческая, и я непритворно люблю голубое небо и вечнозеленые оливы стран полуденных. В молодости я странствовал с отцом моим, неразлучным сопутником, искренним другом Петра Великого, и видел обширные долины России от Днепра до Кавказа, от Каспийского моря до берегов величественной Москвы. Я знаю Россию и обитателей ее. Хижина земледельца и терем боярина мне равно известны. Руководимый наставлениями отца моего, просвещеннейшего человека в Европе, с ранних лет воспитанный в училище философии и опытности, будучи обязан по званию моему иметь беспрестанные и тесные сношения с иностранцами всех наций, я не мог сохранить предрассудков варварских и привык смотреть на новое отечество мое оком беспристрастного наблюдателя. В Версали, в кабинете короля вашего, в присутствии министров я - представитель великого народа и всемогущей его монархини: но здесь, в обществе дружеском, с великим гением Европы, поставляю обязанностию говорить откровенно; и вы, г. аббат, скорее обличите Кантемира в невежестве, нежели в пристрастии или нечистосердечии. Вот мой ответ: вы знаете, что Петр сделал для России; он создал людей, - нет! он развил в них все способности душевные; он вылечил их от болезни невежества; и русские, под руководством великого человека, доказали в короткое время, что таланты свойственны всему человечеству. Не прошло пятнадцати лет - и великий монарх наслаждался уже плодами знаний своих сподвижников: все вспомогательные науки военного дела процвели внезапно в государстве его. Мы громами побед возвестили Европе, что имеем артиллерию, флот, инженеров, ученых, даже опытных мореходцев. Чего же хотите от нас в столь короткое время? Успехов ума, успехов в науках отвлеченных, в изящных искусствах, в красноречии, в поэзии? - Дайте нам время, продлите благоприятные обстоятельства, и вы не откажете нам в лучших способностях ума. Вы говорите, что власть климата есть первая из властей. Не спорю: климат имеет влияние на жителей; но это влияние, (как вы сами заметили в бессмертной книге своей), это влияние уменьшается или смягчается образом правления, нравами, общежитием. Самый климат России разнообразен. Иностранцы, говоря о нашем отечестве, полагают вообще, что Московия покрыта вечными снегами, населена - дикими. Они забывают неизмеримое пространство России; они забывают, что в то время, когда житель влажных берегов Белого моря ходит за куницею на быстрых лыжах своих, - счастливый обитатель устьев Волги собирает пшеницу и благодатное просо. Самый Север не столь ужасен взорам путешественника; ибо он дает все потребное возделывателю полей. Плуг есть основание общества, истинный узел гражданства, опора законов; а где, в какой стране России не оставляет он благодетельных следов своих? С успехами людскости и просвещения Север беспрестанно изменяется, и, если смею сказать, прирастает к просвещенной Европе. Скажите: когда Тацит описывал германцев, думал ли тогда Тацит, что в диких лесах ее возникнут города великолепные, что в древней Панновии и Норике родятся светильники ума человеческого? Нет, конечно! Но Петр Великий, заключив судьбу полумира в руке своей, утешал себя великою мыслию, что на берегах Невы древо наук будет процветать под тению его державы и рано или поздно, но даст новые плоды, и человечество обогатится ими. Вы, г. Монтескье, наблюдаете беспрестанно мир политический: на развалинах протекших веков, на прахе гордого Рима и прелестной Греции вы постигли причины настоящих явлений, научились пророчествовать о будущем. Вы знаете, что с успехами просвещения изменяются явным и непременным образом все формы правления: вы заметили сии изменения в земле русской. Время все разрушает и созидает, портит и усовершает. Может быть, через два или три столетия, может быть, и ранее, благие небеса даруют нам гения, который постигнет вполне великую мысль Петра - и обширнейшая земля в мире, по творческому гласу его, учинится хранилищем законов, свободы, на них основанной, нравов, дающих постоянство законам, одним словом - хранилищем просвещения. Лестные надежды! вы сбудетесь, конечно. Благодетель семейства моего, - благодетель России - почивает во гробе; но дух его, сей деятельный, сей великий дух - не покидает страны, ему любезной: он всюду присутствует, все оживляет, всему дает душу, и новую жизнь, и новую силу: он, кажется мне, беспрестанно вещает России: иди вперед! не останавливайся на поприще, мною отверстом, и достигнешь великой цели, мною назначенной!
  
   Монтескье
  
   Но искусства? Могут ли они процветать в туманах невских или под суровым небом московским?
  
   Аббат В.
  
   Искусства... Ах! им-то нужен прозрачный воздух и яркое солнце Рима, древней Эллады или умеренный климат нашей Франции.
  
   Кантемир
  
   Полуденные страны были родиною искусств; но сии прелестные дети воображения были часто вытесняемы из родины своей варварством, суеверием, железом завоевателей и, как быстрые волны, разлились по лицу земному. Музыка, живопись и скульптура любят свое древнее отечество, а еще более - многолюдные города, роскошь, нравы изнеженные. Но поэзия свойственна всему человечеству: там, где человек дышит воздухом, питается плодами земли, - там, где он существует, - там же он наслаждается и чувствует добро или зло, любит и ненавидит, укоряет и ласкает, веселится и страдает. Сердце человеческое есть лучший источник поэзии...
  
   Аббат В.
  
   Так! но оно, признайтесь, не столь чувствительно на Севере.
  
   Монтескье
  
   Я видел оперу в Англии и в Италии. От музыки, которую англичане слушают спокойно, итальянцы бывают вне себя и прыгают, как пифия на пророческом треножнике.
  
   Кантемир
  
   Что доказывает это? Что чувствительность народов южных раздражительнее, сообщительнее: но едва ли столь глубока, столь сильна, как чувствительность народов северных. В бытность мою в Лондоне ученый шотландец N. N. показывал мне песни своих горных соотечественников: они напоминают древнего Омера и силою мыслей, глубиною чувств превосходят многие произведения музы италиянской.
  
   Аббат В.
  
   Невероятно!
  
   Кантемир
  
   Мы, русские, имеем народные песни: в них дышит нежность, красноречие сердца; в них видна сия задумчивость, тихая и глубокая, которая дает неизъяснимую прелесть и самым грубым произведениям северной музы.
  
   Аббат В.
  
   Чудесно! по чести, невероятно!
  
   Кантемир
  
   ...Скажите, если грубые дети Севера умеют чувствовать и изъясняться столь живо и приятно, то чего нельзя ожидать нам от людей образованных?
  
   Аббат В.
  
   Но... почтенный защитник Севера... вы знаете, что народные песни... лепетание младенцев!
  
   Кантемир
  
   Младенцев, которые со временем возмужают. Как знать? Может быть, на диких берегах Камы или величественной Волги - возникнут великие умы, редкие таланты. Что скажете, г. президент, что скажете, услыша, что при льдах Северного моря, между полудиких родился великий гений? Что он прошел исполинскими шагами все поле наук; как философ, как оратор и поэт преобразовал язык свой и оставил по себе вечные памятники? Это одно предположение, но дело возможное. Что скажете, если...
  
   Аббат В.
  
   Но к чему сии гипотезы? Легче поверю, что русские взяли приступом Париж и уничтожили все крепости, Вобаном построенные!!! Впрочем, для чудес нет законов, говорил мне Фонтенель с значительною усмешкою, прочитав в первый раз свое глубокомысленное рассуждение об оракулах. Все надежды ваши, может быть, и сбудутся, или вы найдете их в царстве Луны, с утраченными надеждами Астольфа. Но, постите моему чистосердечию... признаюсь, я до сих пор смотрю на вас с удивлением и не могу постигнуть, как можно в Париже - на земле Расина и Корнеля - писать русские стихи?
  
   Кантемир
  
   Это напоминает: как можно быть персиянином?
  
   Монтескье
  
   Вы хотели поразить нас собственным нашим оружием. Но позвольте сделать одно замечание. Вы подражаете Горацию и Ювеналу: следственно, пишете сатиры, - сатиры на нравы... которые еще не установились. Гораций и Ювенал осмеивали пороки народа развратного, но достигшего высокой степени просвещения; остроумный и всегда рассудительный Буало писал при дворе великого короля, в самую блестящую эпоху монархии французской. Теперь общество в России должно представлять ужасный хаос: грубое слияние всего порочного, смешение закоренелых предрассудков, невежества, древнего варварства, татарских обычаев с некоторым блеском роскоши азиятской, с некоторыми искрами просвещения европейского! Какая тут пища для поэта сатирического? Могут ли проникнуть тонкие стрелы эпиграммы сквозь тройную броню невежества и уязвить сердце, окаменелое от пороков, закаленное в невежестве? И что значат сии стрелы в земле, где женщины, хранительницы нравов, едва начинают освобождаться из-под ига мужей своих; в земле, где общественное мнение еще шатается, еще не установилось и не может наказывать своим приговором того, что не подлежит суду законов? Одним словом: как можно смеяся говорить истину властелинам или рабам? Первым - опасно; другим - бесполезно.
  
   Кантемир
  
   Пользуясь покровительством монархов и вельмож, занимающих первые степени в государстве, я без страха говорил истину, и мои сатиры принесли некоторую пользу. Петр Великий, преобразуя Россию, старался преобразовать и нравы: новое поприще открылось наблюдателю человечества и страстей его. Мы увидели в древней Москве чудесное смешение старины и новизны, две стихии в беспрестанной борьбе одна с другою. Новые обычаи, новые платья, новый род жизни, новый язык не могли еще изменить древних людей, изгладить древний характер. Иные бояра, надевая парик и новое платье, оставались с прежними предрассудками, с древним упрямством и тем казались еще страннее; другие, отложа бороду и длинный кафтан праотеческий, с платьем европейским надевали все пороки, все слабости ваших соотечественников, но вашей любезности и людскости занять не умели. Частые перемены при дворе возводили на высокие степени государственные людей низких и недостойных: они являлись и - исчезали. Временщик сменял временщика, толпа льстецов другую толпу. Гордость и низость, суеверие и кощунство, лицемерие и явный разврат, скупость и расточительность неимоверная: одним словом, страсти, по всему противуположенные, сливались чудесным образом и представляли новое зрелище равнодушному наблюдателю и философу, который только ощупью, и с Горацием в руках, мог отыскать счастливую средину вещей. Я старался изловить некоторые черты сих времен; скажу более: я старался явить порок во всей наготе его и намекнуть соотечественникам истинный путь честности, благих нравов и добродетели. Ученый Феофан, архимандрит Кролин, оба достойные пастыря; Никита Трубецкий и другие вельможи одобрили мои слабые опыты, мое перо неискусное, но смелое, чистосердечное. Я первый осмелился писать так, как говорят: я первый изгнал из языка нашего грубые слова славянские, чужестранные, не свойственные языку русскому, - и открыл новую дорогу для грядущих талантов. Сатиры мои будут иметь некоторую цену для потомков наших, подобно древним картинам первых живописцев, предшественников Рафаэля: в них они найдут изображение верное нравов и языка русского, в славном периоде для России: от времен Петра до царствования счастливой, обожаемой нами Елисаветы, - и имя мое (простите мне авторское самолюбие) будет уважаемо в России более потому, что я первый осмелился говорить языком муз и философии, нежели потому, что занимал важное место при дворе вашем.
  
   Аббат В.
  
   Прекрасно! Вы говорите, как истинный философ.
  
   Монтескье
  
   Мы желали бы видеть ваши сатиры на французском языке. Отчасти я согласен с вами: картина нравов народа почти нового всегда любопытна. Но... вот и аббат Гуаско, ваш приятель...
  
   ______________________________
  
   - Вы очень кстати навестили нас! - сказал Кантемир, обнимая аббата. - Вы перевели мои сатиры на французский язык: прочитайте что-нибудь в угождение г. президенту; а у вас, господа, прошу терпения и снисхождения...
   Чтение и разговор продолжались долго, даже за полночь. Наконец Монтескье и аббат В. откланялись министру и расстались... довольны ли им? не знаю.
   Знаю только, что Кантемир, шевеля гаснувшие уголья в камине, сказал аббату Гуаско:
   - Признайся, любезный друг, Монтескье умный человек, великий писатель... но...
   - Но говорит о России, как невежда, - прибавил аббат Гуаско. - Скромный Кантемир улыбнулся, пожелал доброй ночи аббату, и они расстались.
  
   ~
   V
  
   ПИСЬМО К И. М. М<УРАВЬЕВУ>-А<ПОСТОЛУ>
   О сочинениях г. Муравьева
  
   Перечитывая снова рукописи и сочинения М. Н. Муравьева (изданные по его кончине, Москва, 1810), я осмелился сделать несколько замечаний. Две причины были моим побуждением. Вам будет приятно, милостивый государь, беседовать со мною о незабвенном муже, которого утрата была столь горестна для сердца вашего. Все теснее и теснее связывало вас с покойным вашим родственником. Самая дружба питалась, возвеличивалась взаимною любовью к музам, единственным утешительницам сей бурной жизни. Она украсила дни цветущей молодости вашей и поздним летам приготовила сладостные воспоминания. Конечно, каждый стих, каждое слово Вергилия напоминают вам о незабвенном друге вашем; ибо с ним вы читали древних, с ним наслаждались прекрасными вымыслами чувствительного поэта Мантуи, глубоким смыслом и гармонией Горация, величественными картинами Тасса, Мильтона и неизъяснимою прелестью стенаний Петрарки; одним словом, всеми сокровищами древней и новейшей словесности.
   Вторую причину, побудившую меня говорить о сочинениях г. Муравьева, могу смело отнести на счет пользы общественной. В 1810 году г. Карамзин взял на себя приятный труд быть издателем оных, несмотря на важные свои занятия по части истории; ибо он любил в покойном авторе не одно искусство писать, соединенное с обширною ученостию, но душу, прекрасную его душу. Говоря о писателе в кратком предисловии, он заключает следующими словами: "Страсть его к учению равнялась в нем только со страстию к добродетели". Прекрасные слова, и совершенно справедливые! Кто знал сего мужа в гражданской и семейственной его жизни, тот мог легко угадывать самые тайные помышления его души. Они клонились к пользе общественной, к любви изящного во всех родах и особенно к успехам отечественной словесности. Он любил отечество и славу его, как Цицерон любил Рим; он любил добродетель, как пламенный ее любовник, и всегда, во всех случаях жизни, остался верен своей благородной страсти.
   После долгого отсутствия возвращаясь в отчизну и с новым удовольствием принимаясь за русские книги, я искал во всех журналах выгодного или строгого приговора сочинениям г. Муравьева. Четыре года прошло со времени их издания в свет, и никто, ни один из журналистов, не упоминает об них[] [В прошлом 1813 году г Гнедич упомянул о сочинениях г Муравьева, говоря о лучших наших прозаических писателях в "Рассуждении о причинах, замедляющих успехи нашей словесности" Мы с удовольствием слышали, что его превосходительство г. попечитель Санкт-11етербургского учебного округа предписал чтение сочинений г. Муравьева в училищах сего округа]. Чему приписать сие молчание? Лени господ редакторов и холодности читателей к книгам полезным, которых появление столь редко на горизонте нашей словесности. Некоторые из господ журналистов наших поставляют себе долгом говорить только о том, что подействовало на чернь нашей публики. Они захвалят по одному предубеждению юный, возникающий талант или в одном слове напишут ему страшный и несправедливый приговор. Их леность сбирает плоды с одного невежества. К несчастию, они во многом похожи на наших актеров, которые, играя для партера, забывают, что в ложах присутствуют строгие судьи искусства.
   Я пропущу другую причину хладнокровия и малого любопытства нашей публики к отечественным книгам. Они происходят от исключительной любви к французской словесности - и эта любовь неизлечима. Она выдержала все возможные испытания и времени и политических обстоятельств [] [Бурный и славный 1812 год миновался, и любовь к Отечеству, страсть благородная, не ослепляет нас на счет французской словесности. Просвещенный россиянин будет всегда уважать писателей Лудовикова века, не Север есть родина Омеров. Наши воины, спасители Европы от нового Аттилы, потушили пламенник брани в отечестве Расина и Мольера и на другой день по вступлении в Париж, к общему удивлению его жителей, рукоплескали величественным стихам французской Мельпомены на собственном ее театре. Но исключительная страсть к какой-либо словесности может быть вредна успехам просвещения. Истина неоспоримая, которую г. Уваров, в письме к г. Капнисту, изложил столь блестящим образом: "Без основательных познаний и долговременных трудов в древней словесности, - говорит почтенный защитник Омера и экза-метров, - никакая новейшая существовать не может; без тесного знакомства с другими новейшими мы не в состоянии обнять все поле человеческого ума, обширное и блистательное поле, на котором все предубеждения должны бы умирать и все ненависти гаснуть".]. Все было сказано на сей счет; все укоризны, все насмешки Талии и людей просвещенных... остались без пользы, без внимания. Но я твердо уверен, что есть благоразумные читатели, которые, желая находить в чтении приятность, соединенную с пользою, и будучи недовольны нашею литературою, столь бедною в некоторых отношениях, часто с горестию прибегают к иностранной. Такого рода люди - их число ограничено - радуются появлению хорошей книги и перечитывают ее с удовольствием. Для них я спешу сделать некоторые замечания на сочинения г. Муравьева вообще и напомянуть им о собственном их богатстве.
   Собрание сих сочинений (изданных в Москве, 1810) составлено из отдельных пиэс, которые, как говорит г. Карамзин, были написаны автором для чтения великих князей. Он имел счастие преподавать им наставления в российском языке, в нравственности и словесности [] [Ныне благополучно царствующему государю императору и цесаревичу великому князю Константину Павловичу.]. Желая начертать в юной памяти исторические лица знаменитых мужей, а особливо великих князей и царей русских, автор, подобно Фонтенелю, заставляет разговаривать их тени в царстве мертвых. Но французский писатель гонялся единственно за остроумием: действующие лица в его разговорах разрешают какую-нибудь истину блестящими словами; они, кажется нам, любуются сами тем, что сказали. Под пером Фонтенеля нередко древние герои преображаются в придворных Лудовикова времени и напоминают нам живо учтивых пастухов того же автора, которым недостает парика, манжет и красных каблуков, чтобы шаркать в королевской передней, как замечает Вольтер - не помню в котором месте. Здесь совершенно тому противное: всякое лице говорит приличным ему языком, и автор знакомит нас, как будто невольно, с Руриком, с Карлом Великим, с Кантемиром, с Горацием и пр. Он, как Фонтенель, разрешает в маленькой драме своей какую-нибудь истину или политическую, или нравственную; но жертвует ей ничтожными выгодами остроумия и, если смею сказать, скрывается за действующее лице. - Например, желая сказать, что истинное богопочитание неразлучно с человеколюбием, он заставляет разговаривать Игоря и Ольгу, которая была жестокою по добродетели и действовала по ложным понятиям воспитания и народных нравов. В другом разговоре он выводит на сцену Карла Великого и Владимира, имея в виду следующее предложение: "Слава добрых государей никогда не погибает, и беспристрастный глас истории, отделяя от них некоторые легкие несовершенства человечества, представляют добродетели их для подражания потомству". И так далее.
   Сии разговоры и письма обитателя предместия могут заменить в руках наставников лучшие произведения иностранных писателей. В них моральные истины изложены с такою ясностию, с таким добродушием, облечены в столь приятные формы слога, что самая разборчивая критика увенчает их похвалами. Нас лучше удостоверят примеры. Возьмем их наудачу из писем. Сочинитель, удаленный от городского шума, в приятном сельском убежище - "на берегах светлого ручья, по которым разбросано несколько кустов орешника", - пишет к своему приятелю о различных предметах, его окружающих; веселится сельскими картинами, мирным счастием полей и человеком, обитающим посреди чудес первобытной природы. Часто облако задумчивости осеняет его душу; часто углубляется он в самого себя и извлекает истины, всегда утешительные, из собственного своего сердца. Тихая, простая, но веселая философия, неразлучная подруга прекрасной, образованной души, исполненной любви и доброжелания ко всему человечеству, с неизъяснимой прелестью дышит в сих письмах. "Никакое неприятное воспоминание не отравляет моего уединения (здесь видна вся душа автора): чувствую сердце мое способным к добродетели; оно бьется с сладостною чувствительностию при едином помышлении о каком-нибудь деле благотворительности и великодушия. Имею благородную надежду, что, будучи поставлен между добродетели и несчастия, изберу лучше смерть, нежели злодейство. И кто в свете счастливее смертного, который справедливым образом может чтить самого себя?" - Прекрасные, золотые строки! Кто, кто не желал бы написать их в излиянии сердечном? - Потом, описав сладостные занятия любителя муз в тихом кабинете, наш автор прибавляет: "И после того есть еще люди, которые ищут благополучия в рассеянии, в многолюдстве, далеко от домашних богов своих! - Какое счастие отереть слезы невинно страждующего, оказать услугу маломощному, облегчить зависимость подчиненных? Но что я скажу о дружбе? Чувствовать себя в другом, разуметь друг друга столь искренно, столь скоро, при едином слове, при едином взоре? - Кто называет дружбу, называет добродетель". - Сии строки, и многие другие, напоминают нам Монтаня, там, где он, предаваясь счастливому излиянию своего сердца, говорил о незабвенном своем Лабоесе [] [Si on me presse de dire, pourquoi je 1'aimais, je sents que cela ne se peut exprimer qu'en repondant: parceque c'etoit lui, parceque c'etoit moi. Монтань. <Если меня понуждают сказать, почему я его любил, я чувствую, что это можно выразить, только ответив: потому что это был он, потому что это был я (фр.).>]. Тон иных писем важнее - но нравственная цель всегда одинакова. Признаюсь вам, милостивый государь, я не могу удержаться от удовольствия выписывать; притом это единственный и лучший способ показать красоты сочинения и дать ясное понятие об авторе. "Тихий вечер оканчивал знойный день. Солнце, величественнее и медленнее на конце пути своего, покоилося за мгновение пред закатом на крайних горах горизонта, а я прогуливался на крутом береге Волги с добродетельным другом юности моей, с кротким моим наставником. Власы главы его белели уже от хлада старости; весна жизни моей не расцветала еще совершенно. Мы касались оба противуположных крайностей века. Но дружба его и опытность сокращали расстояние, которое разделяло нас, и часто, позабываясь, мнил я видеть в нем старшего и благоразумного товарища. Будучи важнее обыкновенного в тот вечер, он говорил мне: - Сын мой! - сим именем любви я одолжен был нежности сердца его, - озирая холмы сии, одеваемые небесною лазурью, поля, жатвы и напояющие их струи, не чувствуешь ли в сердце твоем благополучия? Чудеса природы не довольны ли для счастия человека? Но одно худое дело, которого сознание оскорбляет сердце, может разрушить прелесть наслаждения. Великолепие и вся красота природы вкушается только невинным сердцем. Одно счастие - добродетель; одно несчастие - порок. И все вечера твои будут так тихи, ясны, как нынешний. Спокойная совесть творит и природу спокойную. - Слова его проникли в душу мою, и я с умилением повергся в объятия старца".
   Другие отрывки принадлежат к вышнему роду словесности. Между ими повесть "Оскольд", в которой автор изображает поход северных народов на Царьград, блистает красотами. Здесь мы видим толпы диких воинов, которых как будто невидимая сила влечет к роскошной столице Восточной империи. Мы переносимся во времена глубокой древности; в степи и дремучие леса полуобитаемой России; то на бурные волны Варяжского моря, покрытые судами отважных плавателей; то в непроходимые снежные пустыни Биармии, освещенные холодным солнцем; то в роскошное царство Михаила, "где игры, удивительные ристалища занимают ежедневно праздность народа. Счастлив, кто видел все сие единожды в жизни! Сладостное воспоминание распространится на остальное течение дней его и облегчит ему бремя ненавистной старости". - Автор с обыкновенным искусством говорит о Труворе и Синеусе, сохраняя всю приличность историческую; выводит честолюбивого Вадима, "которого взоры изображают столько же упреков новгородцам, сколько строгости воинской", и возбуждает в памяти нашей цепь великих отечественных воспоминаний. Сила изобретения блистает в исчислении Оскольдовых ратников. Они отличены резкими чертами один от другого; они живут, действуют перед вами. "Но кто может назвать имена бесчисленного воинства? Таковы тучи пернатых, наполняющих воздух криком, когда, почувствовав приход зимы, оставляют крутые берега Русского моря, не памятуя любви и прекрасных дней, коими там наслаждались летом; удивленный путешественник позабывает дорогу свою, на них взирая; и унывает в сердце, видя себя оставляемого свирепости мразов и бурных ветров". - Вы видите пред полками сонм вдохновенных скальдов с златыми арфами. "Нетерпеливый, добрый между ими, юный славянин, который на влажных берегах моря и на краю земли бесплодной почувствовал вдохновение скальда, оставил сети и парусы, способы скудного пропитания, и воспел соотчичам неслыханные песни о бранях и героях". Этот юный скальд напоминает нам Ломоносова. Конечно, его имел в виду наш автор, и здесь, сохраня всю приличность рассказа, представил нам в блистательном виде отца русского стихотворства, сего чудесного мужа, которого не только дарования поэтические, неимоверные успехи и труды в искусствах и науках, но самая жизнь, исполненная поэзии, - если смею употребить сие выражение - заслуживает внимание позднейшего потомства [] [Мы приглашаем прочесть в "Опытах истории, словесности и нравоучения" г. Муравьева прекрасную статью о заслугах Ломоносова в науках.].
   Искусство, неразлучное с глубоким познанием истории, более всего блистает в описании нравов северных племен. Автор "Оскольда" краткими словами умеет возбудить внимание читателя и перенести его на сцену тогдашнего мира, который знаком ему, как Омеру древняя Троада. Заметим еще, что эпоха, избранная им для поэтического повествования, соединяет все возможные выгоды и доказывает его верный вкус и обширные сведения. Действие происходит в России во времена отдаленные, которые поэту столь удобно украшать вымыслами и цветами творческого воображения. Оскольд, товарищ Руриков, поклоняется Одену, сему кровавому божеству скандинавов, которых и жизнь, и суеверия ознаменованы были мрачною поэзиею. Спутники Оскольдовы имеют или могут иметь свои предания, как славяне имеют свою веру, и от сего рождается приятное разнообразие, истинная принадлежность эпопеи! В некотором отдалении мы видим Царьград, жилище роскоши и неги, колыбель христианской религии, куда кочующие народы Севера вторгались с мечом и пламенем для похищения земных сокровищ - и нередко возвращались с святым знамением веры в свои непостоянные становища. Туда устремлены воины Оскольда и любопытство читателя... К сожалению, сия повесть не кончена: она есть начало большого творения, которое, без сомнения, имел в виду наш автор; но государственные занятия отклонили его от словесности. При конце жизни своей он редко беседовал с музами, уделяя несколько свободных минут на чтение древних в подлиннике и особенно греческих историков, ему от детства любезных.
   Исторические отрывки г. Муравьева заслуживают особенное внимание, и мы смело уверить можем - опираясь на мнение ученейших мужей по этой части, - что на русском языке едва ли находится что-нибудь подобное "Краткому начертанию российской истории", напечатанному в первый раз в 1810 году, и статьям, под названием: "Рассеянные черты из землеописания российского" и "Соединение удельных княжений в единое государство". Они начертаны пером ученого, политика и философа. Вот редкое явление в нашей словесности! Ибо наши писатели не всегда соединяли в себе качества, потребные историку: философию и критику. Мы надеемся, что ученые люди, занимающиеся отечественною историею, сообщат читающей публике свои замечания о сих бесценных отрывках, а наставники включат их в малое число книг, посвященных чтению юношества. История наша - история народа, совершенно отличного от других по гражданскому положению, по нравам и обычаям, история народа, сильного и воинственного от самой его колыбели и ныне удивившего неимоверными подвигами всю Европу, - должна быть любимым нашим чтением от самого детства. "Мы ходим, - говорит красноречивый автор "Землеописания русского", - мы ходим по земле, обагренной кровию предков наших и прославленной отважными предприятиями и подвигами князей и полководцев, которые только для того осенены глубокою нощию забвения, что не имели достойных провозвестников славы своей. Да настанет некогда время пристрастия к отечественным происшествиям, к своим государям, ко нравам и добродетелям, которые суть природные произрастания нашего отечества" [] [Любители истории и словесности ожидают с нетерпением полной "Истории русской" того писателя, который показал нам истинные образцы русской прозы, и в трудолюбивом молчании более десяти лет приготовляет своему отечеству новое удовольствие, новую славу. Его творение будет иметь непосредственное влияние на умы и более всего на словесность.].
   Мы должны упомянуть о философических и нравственных произведениях нашего автора. Здесь более, нежели где-нибудь, видна его душа и горячие впечатления его сердца. К нему можно применить то, что Шиллер сказал о Маттисоне: "Тесное обращение с природою и с классическими образцами напитало его дух, очистило его вкус и сохранило его нравственную грацию; пламенная и чистейшая любовь к человечеству одушевляет его произведения, и все явления природы отражаются в душе его со всеми оттенками, как в тихом зеркале воды". Здесь находим мы самого автора, вступаем с ним в тесное знакомство. Искусство человеческое может всему подражать, кроме движений доброго сердца. Вот истинная оригинальность нашего автора! Он часто, как будто против воли своей, обнажает прекрасную душу и редкую чувствительность; и более всего в отрывке под названием: "Просвещение и Роскошь", где, описывая странный характер Руссо, он готов с ним предаться сладостной мечтательности; в статье о "Блаженстве", где он, определяя счастие, увлекается своим воображением и отдыхает в тишине сельской, на лоне природы, ему всегда любезной. Вы можете читать его во всякое время, и в шуме деятельной жизни, и в тишине уединения; его слова подобны словам старого друга, который, в откровенности сердечной говоря о себе, напоминает вам собственную вашу жизнь, ваши страсти, печали, надежды и наслаждения. Он сообщает вам тишину и ясность своей души и оставляет в памяти продолжительное воспоминание своей беседы. Одним словом, самое бремя печалей и забот - я занимаю его выражение - отпадает по его утешительному гласу.
   В "Забавах воображения", говоря о том государственном человеке, который первый в России ознаменовал дни свои покровительством отечественных муз, которого имя должно быть драгоценно позднему потомству, - ибо перейдет к нему с именами Ломоносова и Державина, - говоря о Шувалове, сочинитель продолжает: "Приятно воспоминать государственного человека, который был чувствителен к прелестям письмен, поэзии и художеств, и посреди сияния знатности и попечений правления удостоивал взорами своими просвещение; как любимец Августов или Кольберт, давал покровительство наукам или призывал дарования из чужих земель". - Конечно, иные черты можно применить к нашему автору, которого память столь любезна и художникам, и ученым. Он посещал их кабинеты, их мастерские; они искали в нем покровителя и часто находили попечительного друга. Имя его и до сих пор почтенные члены Московского Университета произносят со слезами живейшей благодарности. Незабвенное имя для сердец благородных! Оно напоминает отечеству все гражданские добродетели.
   "Все то, что способствует к доставлению вкусу более тонкости и разборчивости, - прибавляет сочинитель в статье о "Забавах воображения", из которой я выписываю сии строки, - все то, что приводит в совершенство чувствования красоты в искусствах и письменах, отводит нас в то же самое время от грубых излишеств страстей, от неистовых воспалений гнева, жестокости, корыстолюбия и прочих подлых наслаждений. Кто восхищается красотами поэмы или расположением картины, не в состоянии полагать благополучия в несчастии других, в шумных сборищах беспутства или в искании подлой корысти. Нежное сердце и просвещенный разум услаждаются возвышенными чувствованиями дружбы, великодушия и благотворительности". - Давно сказано было, что слог есть зеркало души, и относительно к нашему автору это совершенно справедливо. Слог его можно уподобить слогу Фенелона. Та же чистота и точность выражений, стройность мыслей; то же сердечное, убедительное красноречие. Образованный в училище древних, его слог сохранил на себе их печать неизгладимую: простоту, важность и приличие.
   Я не сделаю ни одного замечания на погрешности. Пускай другие ищут ошибок грамматических, галлицизмов и пр.
   Мы предоставим себе сладостное удовольствие хвалить то, что достойно похвал и самой разборчивой критики, которая в словесности нашей более приносит пользы, указывая на красоты, нежели порицая недостатки ядовитым пером своим - и часто несправедливым.
   Вам известно, милостивый государь, что я многим обязан покойному автору; но благодарность меня не ослепляет. Я опирался на суд людей просвещенных, знатоков в нашей словесности, отдавая должную справедливость тому, что заслуживает похвалы; и назову себя совершенно счастливым, если мог быть хотя слабым, но верным отголоском их мыслей и суждений о том человеке, которого память будет мне драгоценна до поздних дней жизни и украсит их горестным и вместе сладким воспоминанием протекшего!
   Долгом поставляю упомянуть здесь о стихотворных его произведениях. Многие из них напечатаны были без имени сочинителя в разных журналах и в последний раз в "Собрании русских стихотворений", изданных г. Жуковским, который взял на себя труд, пересмотрев несколько рукописей автора, приготовить их для печати, особенно то, что не входило в план книги, изданной в Москве в 1810 году. Конечно, любители словесности ожидают с нетерпением третьей части сочинений г. Муравьева, которая будет состоять из его стихотворений. Желательно, милостивый государь, чтобы вы сделали несколько замечаний на жизнь автора: она любопытна не только для любителя словесности, но и для каждого друга добродетели. Истинному патриоту приятно узнать некоторые обстоятельства жизни гражданина, принесшего пользу отечеству беспрерывными трудами и пером своим: мы будем помнить сынов России, прославивших отечество на поле брани; история вписывает уже имена их в свои скрижали; но должны ли мы забывать и тех сограждан, которые, упот-ребя всю жизнь свою для пользы нашей, отличились гражданскими добродетелями и редкими талантами? - Древние, чувствительные ко всему прекрасному, ко всему полезному, имели два венца: один для воина, другой для гражданина. Плутарх, описывая жизнь великих полководцев, царей и законодателей, поместил между ими Гезиода и Пиндара. Мы желаем от всей души, чтобы вы исполнили надежду нашу. Замечания ваши на жизнь г. Муравьева могут служить предисловием к третьей части полного собрания его сочинений.
   Стихотворения г. Муравьева, без сомнения, будут стоять наряду с лучшими его произведениями в прозе. В них то же достоинство: философия, которой источник чувствительное и доброе сердце; выбор мыслей, образованных прилежным чтением древних; стройность и чистота слога. Вот несколько примеров из послания к покойному И. П. Тургеневу, достойному приятелю автора, которого он любил и уважал от самой юности. Наклонности и страсти друзей были одинаковы: добродетель и пламенная любовь к музам. Они запечатлели их священный союз, который могла разрушить единая смерть. Посмотрим, как автор, описывая в своем послании деятельного мудреца, доброго отца семейства, истинного патриота, любителя порядка и счастия ближних, описывает себя и друга своего:
  
   Любовью истины, любовью красоты
   Исполнен дух его, украшены мечты.
   Искусства! вас к себе он в помощь призывает;
   От зависти себя он в вашу сень скрывает;
   Без гордости велик и важен без чинов,
   На пользу общую всегда, везде готов;
   Он свято чтит родство священные союзы;
   И чтоб свободным быть, приемлет легки узы;
   Внимательный супруг и счастливый отец,
   Он властью облечен по выбору сердец. -
   Счастлив, кто может быть семейства благодетель!
   Что нужды, дом тому иль целый мир свидетель!
   Таков Эмилий был, равно достоин хвал,
   Как жил в семье своей иль как при Каннах пал.
  
   Прекрасное начертание добродетельного и деятельного мудреца! Прекрасный и счастливый пример! Далее продолжает поэт:
  
   Служить отечеству - верховный душ обет.
   Наш долг - туда спешить, куда оно зовет.
   Но если, в множестве ревнителей ко славе,
   Мне должно уступить, - ужели буду вправе
   Пренебреженною заслугой досаждать?
   Мне только что - служить; отчизне - награждать.
   Из трехсот праздных мест спартанского совета
   Народ ни на одно не избрал Педарета.
   - Хвала богам, - сказал, народа не виня, -
   Есть триста человек достойнее меня.
  
   Здесь каждая мысль может служить правилом честному гражданину. И какая утешительная мудрость! Какое сладостное излияние чистой и праведной души! Скажем более с одним из лучших наших писателей: счастлив тот, кто мог жить, как писал, и писать, как жил!
  
   Полезным можно быть, не бывши знаменитым;
   Сретают счастие и по тропинкам скрытым.
   Сей старец, коего Вергилий воспевал,
   Что близ Тарента мак и розы поливал,
   И в поздню ночь под кров склонялся домашний,
   Столы отягощал некупленными брашны;
   Он счастье в хижине, конечно, находил
   И пышных богачей душой превосходил!
  
   Тот истинно свободен, куда бы он ни был брошен фортуною, куда бы он ни был поставлен людьми, управлять ими или повиноваться, сиять в венце или скрывать себя в пустыне, - тот истинно счастлив, говорит наш поэт вслед за Горацием,
  
   Кто счастья в крайностях всегда с собою сходен;
   В сиянии не горд, в упадке не уныл,
   В самом себе свое величие сокрыл
   Владыка чувств своих, их бури усмиряет
   И скуку жития ученьем услаждает.
  
   В другом послании, в котором автор более предается игре своего воображения, мы находим блестящее изображение Вольтера,
  
   Сего чудесного, столетнего шалбера,
   По превосходству мудреца,
   Который говорил прекрасными стихами,
   К которому стихи в уста входили сами...
   В его приветствиях не виден труд певца -
   Учтивость тонкого маркиза!
   Заметьте, что маркиз не мог воспеть бы Гиза,
   Не мог бы начертать шестидесяти лет
   В Китае страшного Чингиза;
   Потом унизить свой трагический полет
   В маркизе де Вильет,
   И во власах седых бренчать еще на лире
   Младые шалости иль растворять в сатире
   Свой лицемерный слог;
   Иль философствовать с величеством о мире,
   О мироздателе: - Вольтер все это мог!
   И славну старость вел он с завистью у ног
   Превыше хвал и порицаний.
   В Париже сколько восклицаний,
   Когда явился он к принятию венца!
   Великие умы, красавицы, вельможи,
   Придворных легкий рой из королевской ложи,
   Плескали долго в честь бессмертного творца!
   За ними вся толпа плескала без конца! -
   Такой-то нравится нам в обществе творец,
   Который изжил бы во свете лета юны
   И сделался мудрец
   Волненьями фортуны,
   Открывшими ему излучины сердец.
  
   К несчастию, говорит поэт, трудно быть светским человеком и писателем. Одно вредит другому:
  
   Условья общества для мыслящего - цепи!
   А тот, кто в обществе свой выдержал искус,
   Зевает в обхожденье муз.
   В науке нравиться учу я основанья;
   Но, старый ученик, не знаю ни аза,
   И не задремлется со мной лоза,
   Которой общество чинит увещеванья.
   Меж тем замедлены успехи дарованья,
   Что льстился в юности иметь.
   Замедлены?.. Я выражаюсь мало! -
   Их уничтожено в душе моей начало;
   Прелестна лень поставила мне сеть,
   Из коей я не выду.
   Не быв Ринальдом, я нашел свою Армиду
   И в лени сладостной забыл искусство петь.
   Поэтом трудно быть, а легче офицером, -
   С Доратом я успел сравниться в том,
   Что он, как я, был мушкетером.
  
   Часто в стихах нашего поэта видна сладкая задумчивость, истинный признак чувствительной и нежной души; часто, подобно Тибуллу и Горацию, сожалеет он об утрате юности, об утрате пламенных восторгов любви и беспредельных желаний юного сердца, исполненного жизни и силы. В стихотворении под названием "Муза", обращаясь к тайной подруге души своей, он делает ей нежные упреки:
  
   Ты утро дней моих прилежно посещала:
   Почто ж печальная распространилась мгла,
   И ясный полдень мой покрыла черной тенью?
   Иль лавров по следам твоим не соберу,
   И в песнях не прейду к другому поколенью.
   Или я весь умру?
  
   Нет, мы надеемся, что сердце человеческое бессмертно. Все пламенные отпечатки его, в счастливых стихах поэта, побеждают и самое время. Музы сохранят в своей памяти песни своего любимца, и имя его перейдет к другому поколению с именами, с священными именами мужей добродетельных. Музы, взирая на преждевременную его могилу, восклицают с поэтом Мантуи:
  
   Manibus date lilia plenis:
   Purpureos spargam Mores! [] [Дайте лилий и пурпурных цветов, // Чтоб осыпать щедрой рукой! (лат.)]
  
   С. Петербург, 1814 года
  
   ~
   VI
  
   ПРОГУЛКА В АКАДЕМИЮ ХУДОЖЕСТВ
   Письмо старого московского жителя к приятелю, в деревню его Н.
  
   Ты требуешь от меня, мой старый друг, продолжения моих прогулок по Петербургу. Повинуюсь тебе.
   На этот раз я буду говорить об Академии Художеств, которая после двадцатилетнего нашего отсутствия из Петербурга столько переменилась... "Говори, говори об Академии Художеств! - так воскликнешь ты, начиная чтение моего болтливого письма. - Мы издавна любили живопись и скульптуру, и в твоем маленьком домике на Пресне (которого теперь и следов не осталось!) мы часто заводили жаркие споры о голове Аполлона Бельведерского, о мизинце Гебы славного Кановы, о коне Петра Великого, о кисти Рафаэля, Кореджио, даже самого Саль-ватора Розы, Мурилло, Койпеля и пр. Так - я во многом с тобой соглашался, а ты ни в чем со мною, а еще менее с добрым живописцем Ализовым, с товарищем славного Лосенкова, который часто смешил и сердил нас своим упрямством и добродушием. Мы спорили; время летело в приятных разговорах. Счастливое, невозвратное время! Пожар Москвы поглотил и домик твой со всеми дурными картинами и эстампами, которые ты покупал за бесценок у торгашей на аукционах, а в Немецкой слободе у отставных стряпчих; он поглотил маленькую Венеру, в которой ты находил нечто божественное, и бюст Вольтеров с отбитым носом, и маленького Амура с факелом, и бронзового Фавна, которого Ализов отрыл... будто бы на развалинах какой-то бани близ Неаполя и которым он приводил в восхищение и тебя и меня и всех знатоков нашего квартала. Пожар, немилосердный пожар поглотил даже акациеву беседку, с красивыми скамейками, с дубовым столом, на котором мы, разливая чай, любовались прелестными видами: Москвой-рекою, которая извивается по лугу вокруг стен и высоких башен Девичьего монастыря, Васильевским, Воробьевыми горами с тенистыми рощами - и закатом вечернего солнца. Пожар поглотил наше убежище. Но в памяти моей осталось воспоминание твоей любви к изящным художествам и охоты спорить, которая, конечно, укротилась от времени, а более всего от политических обстоятельств. - Итак, говори об Академии Художеств, о произведениях наших артистов: я буду слушать с удовольствием. Всякая новость из столицы приятна пустыннику, который и на старости лет еще пламенно любит отечество, успехи и славу сограждан". Вот что ты скажешь, развернув мое письмо. - Я начну мой рассказ сначала, как начинает обыкновенно болтливая старость. Слушай.
   Вчерашний день поутру, сидя у окна моего с Винкельманом в руке, я предался сладостному мечтанию, в котором тебе не могу дать совершенно отчета; книга и читанное мною было совершенно забыто. Помню только, что, взглянув на Неву, покрытую судами, взглянув на великолепную набережную, на которую, благодаря привычке, жители петербургские смотрят холодным оком, - любуясь бесчисленным народом, который волновался под моими окнами, сим чудесным смешением всех наций, в котором я отличал англичан и азиатцов, французов и калмыков, русских и финнов, я сделал себе следующий вопрос: что было на этом месте до построения Петербурга? Может быть, сосновая роща, сырой, дремучий бор или топкое болото, поросшее мхом и брусникою; ближе к берегу - лачуга рыбака, кругом которой развешены были мрежи, невода и весь грубый снаряд скудного промысла. Сюда, может быть, с трудом пробирался охотник, какой-нибудь длинновласый финн...
  
   За ланью быстрой и рогатой,
   Прицелясь к ней стрелой пернатой.
  
   Здесь все было безмолвно. Редко человеческий голос пробуждал молчание пустыни дикой, мрачной; а ныне?.. Я взглянул невольно на Троицкий мост, потом на хижину великого монарха, к которой по справедливости можно применить известный стих:
  
   Souvent un faible gland recele un chene immense! [] [Часто малый желудь таит в себе огромный дуб! (фр.)]
  
   И воображение мое представило мне Петра, который в первый раз обозревал берега дикой Невы, ныне столь прекрасные! - Из крепости Нюсканц еще гремели шведские пушки; устье Невы еще было покрыто неприятелем, и частые ружейные выстрелы раздавались по болотным берегам, когда великая мысль родилась в уме великого человека. Здесь будет город, сказал он, чудо света. Сюда призову все художества, все искусства. Здесь художества, искусства, гражданские установления и законы победят самую природу. Сказал - и Петербург возник из дикого болота.
   С каким удовольствием я воображал себе монарха, обозревающего начальные работы: здесь вал крепости, там магазины, фабрики, Адмиралтейство. В ожидании обедни в праздничный день или в день торжества победы, государь часто сиживал на новом вале с планом города в руках против крепостных ворот, украшенных изваянием апостола Петра из грубого дерева. Именем святого должен был назваться город, и на жестяной доске, прибитой под его изваянием, изображался славный в летописях мира 1703 год римскими цифрами. На ближнем бастионе развевался желтый флаг с большим черным орлом, который заключал в когтях своих четыре моря, подвластные России. Здесь толпились вокруг монарха иностранные корабельщики, матросы, художники, ученые, полководцы, воины; меж ними - простый рождением, великий умом - любимец царский Меншиков, великодушный Долгорукий, храбрый и деятельный Шереметьев и вся фаланга героев, которые создали с Петром величие Русского царства...
   Таким образом, погруженный в мое мечтание, я не приметил, что двери комнаты отворились и сын моего старого приятеля Н., молодой, весьма искусный художник, приветствовал меня с добрым утром. "Я пришел нарочно за вами, - сказал он, - сегодня Академия Художеств открыта для любопытных, и я готов быть вашим путеводителем, вашим чичероне, если угодно! - Вы увидите много хорошего, полюбуетесь некоторыми произведениями русского резца и кисти; о других теперь - ни слова. Посмотрите, - продолжал он, открывая окно: - какое прекрасное время! Весь город гуляет, и мы с толпой гуляющих неприметным образом пройдем в Академию". - "С удовольствием, - отвечал я молодому человеку: - около двадцати лет я не видал Академии, и как здесь все идет исполинскими шагами к совершенству, то надеюсь, что и художества приведут меня в приятное изумление. Вот мой посох, моя шляпа, - пойдем!"
   И в самом деле, время было прекрасное. Ни малейший ветерок не струил поверхности величественной, первой реки в мире, и я приветствовал мысленно богиню Невы словами поэта:
  
   Обтекай спокойно, плавно,
   Горделивая Нева,
   Государей зданье славно
   И тенисты острова.
  
   Великолепные здания, позлащенные утренним солнцем, ярко отражались в чистом зеркале Невы, и мы оба единогласно воскликнули: "какой город! какая река!"
   "Единственный город! - повторил молодой человек. - Сколько предметов для кисти художника! умей только выбирать. И как жаль, что мои товарищи мало пользуются собственным богатством; живописцы перспективы охотнее пишут виды из Италии и других земель, нежели сии очаровательные предметы. Я часто с горестию смотрел, как в трескучие морозы они трудятся над пламенным небом Неаполя, тиранят свое воображение - и часто взоры наши. Пейзаж должен быть портрет. Если он не совершенно похож на природу, то что в нем? -
   Надобно расстаться с Петербургом, - продолжал он, - надобно расстаться на некоторое время, надобно видеть древние столицы: ветхий Париж, закопченный Лондон, чтобы почувствовать цену Петербурга. Смотрите - какое единство! как все части отвечают целому! какая красота зданий, какой вкус и в целом какое разнообразие, происходящее от смешения воды со зданиями. Взгляните на решетку Летнего сада, которая отражается зеленью высоких лип, вязов и дубов! Какая легкость и стройность в ее рисунке! Я видел славную решетку Тюльерийского замка, отягченную, раздавленную, так сказать, украшениями - пиками, касками, трофеями. Она безобразна в сравнении с этой".
   Энтузиазм, с которым говорил молодой художник, мне весьма понравился. Я пожал у него руку и сказал ему: "Из тебя будет художник!" Не знаю, понял ли он мои пророческие слова, но, посмотрев на меня с улыбкою удовольствия, продолжал: "Взгляните теперь на набережную, на сии огромные дворцы - один другого величественнее! на сии домы - один другого красивее! Посмотрите на Васильевский остров, образующий треугольник, украшенный биржею, ростральными колоннами и гранитною набережною, с прекрасными спусками и лестницами к воде. Как величественна и красива эта часть города! Вот произведение, достойное покойного Томона, сего неутомимого иностранца, который посвятил нам свои дарования и столько способствовал к украшению северной Пальмиры! Теперь, от биржи, с каким удовольствием взор мой следует вдоль берегов и теряется в туманном отдалении между двух набережных, единственных в мире!" - "Так, мой друг, - воскликнул я, - сколько чудес мы видим перед собою, и чудес, созданных в столь короткое время, в столетие - в одно столетие! Хвала и честь великому основателю сего города! Хвала и честь его преемникам, которые довершили едва начатое им, среди войн, внутренних и внешних раздоров. Хвала и честь Александру, который более всех, в течение своего царствования, украсил столицу Севера! И в какие времена? Когда бремя и участь целой Европы лежала на его сердце, когда враг поглощал землю русскую, когда меч и пламень безумца пожирал то, что созидали веки!.."
   Разговаривая таким образом, мы подходили к Адмиралтейству. "Помню, - скажешь ты, - помню эту безобразную длинную фабрику, окруженную подъемными мостами, рвами глубокими, но нечистыми, заваленными досками и бревнами". Остановись, почтенный мой приятель! кто не был двадцать лет в Петербурге, тот его, конечно, не узнает. Тот увидит новый город, новых людей, новые обычаи, новые нравы. Вот что я повторяю тебе ежедневно в моих записках. И здесь то же превращение. Адмиралтейство, перестроенное Захаровым, превратилось в прекрасное здание и составляет теперь украшение города. Прихотливые знатоки недовольны старым шпицом, который не соответствует, по словам их, новой колоннаде, - но зато колоннада и новые павильоны или отдельные флигели прелестны. Вокруг сего здания расположен сей прекрасный бульвар, обсаженный липами, которые все принялись и защищают от солнечных лучей. Прелестное, единственное гульбище, с которого можно видеть все, что Петербург имеет величественного и прекрасного: Неву, Зимний дворец, великолепные домы дворцовой площади, образующей полукружие, Невский проспект, Исакиевскую площадь, Конногвардейский манеж, который напоминает Партенон, прелестное строение г. Гваренги, Сенат, монумент Петра I и снова Неву с ее набережными!
   Я хотел отдохнуть, и мы сели на одну из лавок бульвара. Площадь была покрыта каретами, бульвар - гуляющими. Между тем как я рассматривал знакомые и незнакомые лица, некто, человек пожилой и хворой, присел на лавку возле меня. - Черты его мне были знакомы, но время изгладило из моей памяти его имя. Знакомый незнакомец глядел на меня пристально, минуту, две, три... и наконец - я узнал в нем Старожилова. "Как ты переменился!" - воскликнули мы оба, глядя пристально друг на друга. "Как все переменилось с тех пор, как я тебя видел здесь!" - прибавил Старожилов с тяжелым вздохом, от которого морщины на его лбу сделались еще глубже. Я не стану тебе говорить о вопросах, которые мы делали взапуски друг другу: можешь их легко угадать; скажу только, что наш старый знакомый, узнав намерение наше посетить Академию, взглянул на часы и сказал мне: "Теперь еще рано; к трем часам я могу поспеть в клуб, где я должен пробовать новое вино и сказать мое мнение насчет важного постановления в клубе, о котором я размышлял целое утро". Важность, с которою он говорил, заставила нас улыбнуться. К счастию, Старожилов того не приметил и продолжал: "Прогулка мне будет полезна; ибо сегодня солнце греет, как летом. Я побреду с вами в Академию - вовсе не из любопытства; там ничего хорошего нет. Я давно недоволен нашими художниками во всех родах - но мне нужно рассеяние, единственно рассеяние!" - прибавил он, кашляя беспрестанно.
   Между тем как мы идем медленными шагами в Академию, соображаясь с походкою подагрика, я скажу тебе мимоходом, что Старожилов, которого мы знали в молодости нашей столь блестящего, столь веселого, столь рассеянного, ныне сделался брюзгою, недовольным, одним словом, совершенным образцом старого холостого человека. Ты помнишь, что в молодости он имел живой ум, некоторые познания и большой навык в свете. Ныне цвет ума его завял, прежняя живость исчезла, познания, не усовершенные беспрестанными трудами, изгладились или превратились в закоренелые предрассудки, и все остроумие его погибло, как блестящий фейерверк. Конечно, рассудок забыл шепнуть ему: старайся быть полезен обществу! Недеятельная жизнь, говорит мудрец херонейский, расслабляет тело и душу. Стоячая вода гниет; способности человека в бездействии увядают, и за молодостию невидимо крадется время:
  
   Прийдут, прийдут часы те скучны,
   Когда твои ланиты тучны
   Престанут грации трепать!
  
   Тогда общество справедливою холодностию отметит тебе за то, что ты был его бесплодным членом. Старожилов, проживший вертопрахом до некоторого времени, проснулся в сорок лет стариком, с подагрою, с полурасстроенным имением, без друга, без привязанностей сердечных, которые составляют и мучение, и сладость жизни; он проснулся с душевною пустотою, которая превратилась в эгоизм и мелочное самолюбие. Ему все наскучило, он всем недоволен: в его время и лучше веселились, и лучше говорили, и лучше писали. Трагедии Княжнина, по его мнению, лучше трагедий Озерова; басни Сумарокова предпочитает он басням Крылова, игру Сахаровой игре Семеновой и так далее. "Как скучна нынешняя жизнь!" - говорит он; и этому поверить можно. Зачем, спрашиваю я, зачем постоянно десять лет является он в клуб? Чтобы слушать, изобретать или распускать городские вести или газетные тайны, чтобы бранить нещадно все новое и прославлять любезную старину, отобедать и заснуть за чашкою кофе при стуке шаров и при единообразном счете маркера, который, насчитав 48, ненавистным числом напоминает ему его лета. Сонный садится он в карету и едва просыпается в театре при первом ударе смычка.
   Разговаривая с ним о старине, которую я выхвалял из снисхождения, мы приближались к Академии.
   Я долго любовался сим зданием, достойным Екатерины, покровительницы наук и художеств. Здесь на каждом шагу просвещенный патриот должен благословлять память монархини, которая не столько завоеваниями, сколько полезными заведениями заслуживает от признательного потомства имя великой и мудрой. Сколько полезных людей приобрело общество чрез Академию Художеств! Редкое заведение у нас в России принесло столько пользы. Но чему приписать это? Постоянному и мудрому плану, которому следует с давнего времени начальство, и достойному выбору вельмож деятельных и просвещенных на место президентское. Я стар уже; но при мысли о полезном деле или учреждении для общества чувствую, что сердце мое бьется живее, как у юноши, который не утратил еще прелестной способности чувствовать красоту истинно полезного и предается первому движению благородной души своей. Вступая на лестницу, я готов был хвалить с жаром монархиню и некоторых вельмож, покровителей отечественных муз; но докучный Старожилов воскликнул, с трудом переводя дух и отдыхая на первых ступенях: "Боже мой! какая крутая лестница! и как она узка, и как безобразна! - И к чему эта Венера с амазонками? Я никогда не был охотник до гипсов; лучше ничего или все - вот мое правило. Здесь надлежало бы поставить что-нибудь свое, произведение наших художников и пр. и пр.". - Толпа у дверей не позволила ему окончить своего критического замечания, и мы остановились, весьма кстати, у двух превеликих сатиров, называемых теламонами или атлантами (мужеские кариатиды). "Вот украшение довольно странное, - заметил молодой художник, - и которое новейшие художники употребляли часто некстати, а более всего в Париже. Женские кариатиды еще безобразнее мужских. Можно ли видеть без отвращения прекрасную женщину, страдающую под тягостным бременем и с необыкновенным усилием во всех членах и мускулах поддерживающую целое здание или огромную часть оного? Одно жестокое сердце может любить такого рода изображения, и затем-то, может быть, французские артисты, тайно угождая вкусу Наполеона, ставили кариатиды везде, где только можно было. В некоторых его замках каждую дверь поддерживают две страдалицы. В самом Музеуме их множество. Здесь же сии кариатиды приличны; ибо могут служить образцами любопытным молодым художникам".
   Мы вошли в ротонду, установленную гипсовыми слепками с антиков. "Вот консул Бальбус, - сказал мне наш спутник, указывая на большого всадника. - Подлинник статуи найден в Геркулануме". - "Но эта лошадь вовсе не красива..." - заметил Старожилов молодому артисту, качая головою.
   "Вы правы, - отвечал он, - конь не весьма статен, короток, высок в ногах, шея толстая, голова с выпуклыми щеками, поворот ушей неприятный. То же самое заметите в другой зале у славного коня Марка Аврелия. Художники новейшие с большим искусством изображают коней. У нас перед глазами Фальконетово произведение, сей чудесный конь, живый, пламенный, статный и столь смело поставленный, что один иностранец, пораженный смелостию мысли, сказал мне, указывая на коня Фалько-нетова: - Он скачет, как Россия! - Но я не смею мыслить вслух о коне Бальбуса, боясь, чтобы меня не подслушали некоторые упрямые любители древности. Вы себе представить не можете, что теряет в их мнении молодой художник, свободно мыслящий о некоторых условных красотах в изящных художествах... Пойдемте далее".
   Мы вошли в другую залу, где находятся слепки с неподражаемых произведений резца у греков и римлян. Прекрасное наследие древности, драгоценные остатки, которые яснее всех историков свидетельствуют о просвещении древних; в них-то искусство есть, так сказать, отголосок глубоких познаний природы, страстей и человеческого сердца. Какое истинное богатство, какое разнообразие! Здесь Вы видите Геркулеса Фарнезского, образец силы душевной и телесной. Вот умирающий боец или варвар; вот комический поэт и бесподобный фавн. Здесь прекрасные группы: Лаокоон с детьми - драматическое творение резца неизвестного! Вот Ария и Петус и семейство несчастной Ниобы. Здесь вы видите Венеру, образец всего красивейшего, одним словом: Венеру Медицис. Вот целый ряд колоссальных бюстов Юпитера Олимпийского,
  
   Кто манием бровей колеблет неба свод,
  
   Юноны, Менелая, Аякса, Кесаря и пр. И наконец, я спрашиваю себя, отчего сердце мое забилось сильнее?
  
   Наполнил грудь восторг священный,
   Благоговейный обнял страх,
   Приятный ужас потаенный
   Течет во всех моих костях;
   В веселье сердце утопает,
   Как будто Бога ощущает,
   Присутствующего со мной!..
   Я вижу, вижу Аполлона
   В тот миг, как он сразил Пифона
   Божественной своей стрелой!
   Зубчата молния сверкает,
   Звенит в руке спущенный лук,
   Ужасная змия зияет
   И вмиг свой испускает дух.
  
   Вот сей божественный Аполлон, прекрасный бог стихотворцев! Взирая на сие чудесное произведение искусства, я вспоминаю слова Винкельмана. "Я забываю вселенную, - говорит он, - взирая на Аполлона; я сам принимаю благороднейшую осанку, чтобы достойнее созерцать его". - Имея столь прекрасного бога покровителем, мудрено ли, спрашиваю вас, мудрено ли, что один из наших поэтов воскликнул однажды в припадке пиитической гордости:
  
   Я с возвышенною везде хожу главой!
  
   "Вот наши сокровища, - сказал художник Н., указывая на Аполлона и другие антики, - вот источник наших дарований, наших познаний, истинное богатство нашей Академии; богатство, на котором основаны все успехи бывших, нынешних и будущих воспитанников. Отнимите у нас это драгоценное собрание и скажите, какие бы мы сделали успехи в живописи и в ваянии? Надобно желать, чтоб оно еще было удвоено, утроено. Здесь многого недостает; но то, что есть, прекрасно: ибо слепки верны и могут удовлетворить самого строгого наблюдателя древности".
   Пройдя две небольшие залы, мы увидели толпу зрителей перед большою картиною. Вот новая картина г. Егорова! Одно имя сего почтенного академика возбуждает твое любопытство... Итак, я перескажу от слова до слова суждение о его новой картине, то есть то, что я слушал в глубоком молчании.
   "Подойдемте поближе, - сказал Старожилов, надевая с комическою важностию очки свои. - Я немного наслышался об этом художнике".
   Художник изобразил истязание Христа в темнице.
   Четыре фигуры выше человеческого роста. Главная из Них - спаситель перед каменным столпом с связанными назад руками и три мучителя, из которых один прикрепляет веревку к столпу, другой снимает ризы, покрывающие искупителя, и в одной руке держит пук розог; третий воин... кажется, делает упреки божественному страдальцу; но решительно определить намерение артиста весьма трудно, хотя он и старался дать сильное выражение лицу воина, - может быть, для противуположности с фигурою Христа.
   "Посмотрите, - сказал нам молодой художник, - как туловище Христа нарисовано правильно, просто и благородно. Кажется, что глубокий вздох готов вырваться из подъятой груди его". - "Но лицо не соответствует красоте всего тела, - возразил Старожилов: - признайтесь сами, что глаза его слишком велики; в них нет ничего божественного". - "Я с вами не совсем согласен: положение головы прекрасно, и в лице вы видите сильное выражение страдания, горести и покорности воле отца небесного". - "К сожалению, эта фигура напоминает изображение Христа у других живописцев, и я напрасно ищу во всей картине оригинальности, чего-то нового, необыкновенного, одним словом, своей мысли, а не чужой". - "Вы правы, хотя не совершенно: этот предмет был написан несколько раз. Но какая в том нужда? Рубенс и Пуссень каждый писали его по-своему, и если картина Егорова уступает Пуссеневой, то конечно выше картины Рубенсовой..." - "Как, что нужды? Пуссень и Рубенс писали истязание Христово: тем я строже буду судить художника, тем я буду прихотливее. Если б какой-нибудь, впрочем, и весьма искусный живописец, вздумал написать картину Преображения, я сказал бы ему: конечно, вы не видали картины Рафаэлевой? Если б поэт вздумал написать нам Ифигению в Авлиде, я сказал бы ему: ее написал Расин прежде тебя; и так далее". - "Но признайтесь, по крайней мере, что мучитель, прикрепляющий веревку, которою связаны руки Христа, написан прекрасно, правильно и может назваться образцом рисунка. Он ясно доказывает, сколько г. Егоров силен в рисунке, сколько ему известна анатомия человеческого тела. Вот оригинальность нашего живописца!" - "Это все справедливо; но к чему усилие сего человека? Чтобы затянуть узел? Я вижу, что живописец хотел написать академическую фигуру и написал ее прекрасно; но я не одних побежденных трудностей ищу в картине. Я ищу в ней более: я ищу в ней пищи для ума, для сердца; желаю, чтоб она сделала на меня сильное впечатление; чтоб она оставила в сердце моем продолжительное воспоминание, подобно прекрасному драматическому представлению, если изображает предмет важный, трогательный. К тому же согласитесь, что другой мучитель поставлен дурно. А воин?., он вовсе лишний, он ни на кого не глядит... хотя глаза его отверсты необыкновенным образом. К чему, спрашиваю вас, на римском воине шлем с змеем и почему в темнице Христовой лежит железная рукавица? Их начали употреблять десять веков - или более - после рождества Христова; не значит ли это..."
   "Конечно так! - сказал Старожилову какой-то незнакомец, который долго вслушивался в разговор (мы приняли его за художника), - конечно так! Если художники наши будут более читать и рассматривать прилежнее книги, в которых представлены обряды, одежды и вооружение древних, то подобных анахронизмов делать не будут. Но признайтесь, государь мой, признайтесь, отложа всякое пристрастие, что эта картина обещает дальнейшие успехи. Если обстоятельства, которые часто не благоприятствовали нашим артистам, если обстоятельства позволят ее живописцу заниматься постоянно сочинением больших картин, то можно ожидать, что он, утвердясь в выборе, в употреблении и согласовании красок и познакомясь со многими механическими приемами (тайны, которые должен угадывать художник в живописном деле), при твердой, правильной и красивой его рисовке, при изобретательном и благоразумном даровании, со временем не уступит лучшим живописцам италиянской, французской и испанской школы".
   Будучи от природы снисходительнее и любя наслаждаться всем прекрасным, я с большим удовольствием смотрел на картину г. Егорова и сказал мысленно: "Вот художник, который приносит честь Академии и которым мы, русские, можем справедливо гордиться".
   В следующих комнатах продолжались выставки, и по большей части молодых воспитанников Академии. Я смотрел с любопытством на ландшафт, изображающий вид окрестностей Шафгаузена и хижину, в которой государь император с великою княгинею Екатериною Павловною угощены новым Филемоном и Бавкидою. Вдали видно падение Рейна, не весьма удачно написанное.
   В той же самой комнате проект на соборную церковь и два проекта для монумента из отнятых у неприятеля пушек: оба не соответствуют прекрасной и высокой мысли. Вот празднование Пасхи в Париже Александром и его победоносными войсками. Какой предмет для патриота! С каким чистейшим удовольствием смотрел я на эту картину! Толпы народа и войска представлены ясно; но я заметил, что цвет неба и облаков холоден и тяжел.
   Множество зрителей всякого звания толпились перед большою картиною, изображающею Христа с учениками и блудницею. Одни хвалили с жаром, другие осуждали. De gustibus non est disputandum [] [О вкусах не спорят (лат.).]. "Видно, что живописец, - сказал нам молодой наш путеводитель, - живописец, скупый на искусство и вкус, не пощадил полотна, розовой и голубой краски". - "И времени", - прибавил Старожилов. Вы видите здесь и другую картину - Венеру розовую, на голубом поле, с голубками и с Купидоном; неудачное подражание Тициану или китайским картинам без теней; Венеру, которая не имеет ни малейшего сходства с Венерою Омера, Овидия или Лукреция, но живым образом напоминает нам какую-нибудь богиню из шуточной поэмы Майкова или из "Энеиды, вывороченной наизнанку". Вы видите там, на другой стене, триумф государя, наподобие Рубенса. Теперь взгляните на этого больного старика с факелом, подражание Жирару де ла Нотте, и признайтесь, что эти живописцы в своем подражании оригинальны. Они-то могут назваться со временем основателями новой италиянской школы, la Scuola Petro-borghese [] [Петербургской школы (ит.).] и затмить своею чудесною кистию славу своих соотечественников - славу Рафаэля, Кореджио, Тициана, Альбана и проч.
   Пускай глаза наши, ослепленные яркими красками сих живописей, на которых Ньютон мог бы открыть все преломления луча солнечного, пускай глаза наши отдохнут на произведении г. Есакова. Вот его резные камни: один изображает Геркулеса, бросающего Иоласа в море, другой - киевлянина, переплывшего Днепр. Большая твердость в рисунке! - Пожелаем искусному художнику [] [Пожалеем об этом искусном художнике: ранняя смерть похитила с ним хорошие надежды. - Изд.] более навыка, без которого нет легкости и свободы в отделке мелких частей. Смелости у него довольно, а знаний?.. "Век живи, век учись, - сказал Старожилов. - Согласитесь однако же, - шепнул он молодому художнику, - согласитесь, что кроме картины Егорова мы ничего еще не видели совершенного или близкого к совершенству".
   "Может быть! - отвечал он, - но прошу вас взглянуть на рисунок Уткина. Этот превосходный рисунок, как вы видите, изображает святую фамилию с Гвидо Рени. Другой рисунок - портрет князя Александра Борисовича Куракина, и с него гравированный портрет сего вельможи". - "Вот истинное искусство!" - сказал Старожилов, изменяя своему прекрасному правилу: Nil admirari [] [Ничему не удивляться (лат.).]. Г. Уткин, известный и уважаемый в Париже, может стать наряду с лучшими граверами в Европе. Конечно, и в отечестве своем найдет он людей просвещенных, достойных ценителей его редкого таланта!"
   Но с каким удовольствием смотрели мы на портреты г. Кипренского, любимого живописца нашей публики. Правильная и необыкновенная приятность в его рисунке, свежесть, согласие и живость красок - все доказывает его дарование, ум и вкус нежный, образованный [] [В собрании портретов г. Кипренского, по важности предмета и по отделке, занимают первое место два портрета великих князей Николая Павловича и Михаила Павловича; голова старика с седою бородою или образец для апостольской головы; им же гравированный портрет, и весьма схожий, славного актера Дмитревского и рисованный черным карандашом - Фигнера, славного соглядатая нашей армии, о котором можно сказать, что Тасс говорил о Вафрине:
  
   ...per dritto sentier tra regie porte
   Trapassa; e or dimanda, e or risponde.
   A dimande e risposte astute, e pronte
   Accoppia baldanzosa audace fronte.
   Di qua, di la sollecito s'aggira
   Per le vie, per le piazze, e per le tende.
   I guerrier, i destrier 1'arme rimira;
   L'arti e gli ordini osserva, e i nomi apprende.
   Ne di cio pago, a maggior cose aspira;
   Spia occulti disegni, e parte intende.
   Tanto s'avvolge, e cosi destro, a piano...
  
   To есть: "Прямым путем проходит чрез врата царские. Делает вопросы, дает ответы; хитрым вопросам и быстрым ответам соответствует его смелое и гордое чело. Туда и сюда проходит торопливыми шагами, чрез пути и площади между шатров неприятельских. Осматривая ряды воинов, коней и оружия, замечает порядок, искусство воинов; познает их имена. Сего не довольно: он стремится к высшей цели; проникает в тайные замыслы и хитрые намерения врагов..."
  
   Наш Фигнер старцем в стан врагов
   Идет во мраке ночи:
   Как тень прокрался вкруг шатров,
   Все зрели быстры очи.
   И стан еще в глубоком сне,
   День светлый не проглянул,
   А он - уж витязь на коне,
   Уже с дружиной грянул...
   Жуковский].
  
   Старожилов, к удивлению нашему, пленился мастерскою его кистью и, отрыв в своей памяти два италиянские стиха, сказал их с необыкновенною живостию...
  
   Manca il parlar di vivo altro non chiedi.
   Ne manca questo ancor s a gli occhi credi. [] [Недостает лишь, чтоб он заговорил, тогда бы он совсем ожил. Лишь этого недостает, если ты веришь своим глазам (ит.)]
  
   "Видите ли, - продолжал он, - видите ли, как образуются наши живописцы? Скажите, что б был г. Кипренский, если б он не ездил в Париж, если бы..." - "Он не был еще в Париже, ни в Риме", - отвечал ему художник. - "Это удивительно! удивительно!" - повторил Старожилов. - "Почему? Разве нет образцов и здесь для портретного живописца? Разве Эрмитаж закрыт для любопытного, а особенно для художника? Разве не позволяется художнику списывать там портреты с Вандика, пейзажисту учиться над богатым собранием картин, единственных в своем роде? Или вы думаете, что нужен непременно воздух римский для артиста, для любителя древности; что ему нужно долговременное пребывание в Париже? В Париже? - согласен; но сколько дарований погибло в этой столице? Рассеяние, все прелести света не только препятствовали развитию дарования, но губили его навеки". "Вот московские виды", - сказал молодой художник, указывая на картины, изображающие Каменный мост, Кремль и пр. с большою истиною и искусством. Какие воспоминания для московского жителя! Рассматривая живопись, я погрузился в сладостное мечтание и готов был воскликнуть почти то же, что Эней у Гелена, в долинах Хаонейских, где все чудесным образом напоминало изгнаннику его священную Трою, рощи, луга и источники родины незабвенной [] ["Procedo, et parvam Trojam, simulatoque magnis // Pergama et arentem Xanthi cognomine rivum, // Agnosco, Scaeaeque amplector limina portae и пр." Aeneid, liber III. <Подвигаюсь вперед и узнаю малую Трою, изображение великого Пергама, иссохший ручей, называемый Ксанф, и обнимаю порог Скейских ворот. Энеида, книга III (лат.).>]; я готов был сказать моим товарищам:
  
   Что матушки Москвы и краше и милее?
  
   Но Старожилов рассеял воспоминание о древней белокаменной столице громким и беспрерывным смехом, рассматривая чудесные мозаики, в той же комнате выставленные. - Я взглянул на него с негодованием, пожал плечами и пошел в другую комнату, где ожидал нас портрет покойного гр<афа> А. С. Строганова, писанный г. Варником. Вокруг него мы нашли толпу зрителей: одни хвалили смелость кисти, отделку платья, белого глазета и весь рисунок картины; другие, напротив того, утверждали, что краски вообще тусклы, отделка груба, нетщательна и пр. и пр. и пр.; а я восхищался удивительным сходством лица.
   "Так это он! точно он! - сказал какой-то пожилой человек нашему путеводителю. - Эта прекрасная картина г. Варника возбуждает в моей памяти тысячу горестных и сладких воспоминаний! Она живо представляет лице покойного графа, сего просвещенного покровителя и друга наук и художеств, вельможу, которого мы будем всегда оплакивать, как дети - нежного и попечительного отца. Полезные советы, лестное одобрение знатока, редкое добродушие, истинный признак великой и прекрасной души, желание быть полезным каждому из нас, пламенная, но просвещенная любовь к отечеству, любовь ко всему, что может возвысить его славу и сияние: вот чем отличался почтенный президент нашей Академии, вот что мы будем вспоминать со слезами вечной признательности и что искусная кисть г. Варника столь живо напоминает всем академикам, которые имели счастие пользоваться покровительством любезнейшего и добрейшего из людей. Черты, незабвенные черты нашего мецената будут нам всегда драгоценны!"
   Художник говорил с большим жаром, и слезы навернулись на его глазах. Я был вне себя от радости; ибо я разделял вполне его чувства. Сам Старожилов был тронут и долго стоял в молчании пред почтенным ликом почтенного старца, престарелого Нестора искусств, истинного образца людей государственных; вельможи, который доказал красноречивым примером целой жизни, что вышний сан заимствует прочное сияние не от богатства и почестей наружных, но от истинного, неотъемлемого достоинства души, ума и сердца.
   Долго сладкое впечатление оставалось в моей душе, и я, занятый разговором почтенного художника, прошел без внимания мимо некоторых картин ученической работы иностранцев, которые на сей раз, как будто нарочно, согласились уступить бесспорно преимущество нашим художникам, выстави безобразные и уродливые произведения своей кисти. Мы остановились у подножия Актеона (изобретения г. Мартоса), большой статуи, отлитой для гр<афа> Н. П. Румянцева г. Екимовым: прекрасное произведение русских художников! "Заметьте, - сказал нам услужливый путеводитель наш, - заметьте, что литейное искусство сделало большой шаг в России, под руководством г. Екимова" [] [Отлитая г. Екимовым фигура Актеона, по разобрании формы, не была ни опилена, ни отчеканена; но отлитие оной так совершенно, что по отбитии путцев, чрез которые течет в форму растопленный металл, осталось только всю фигуру пройти песком, для того, чтоб ей дать общий Цвет. Хвала г. Екимову, особливо за удачное во всех частях отлитие колоссальных статуй для Казанского собора, также конченных без чеканки!].
   Картина г. Куртеля: "Спартанец при Фермопилах" привлекла наше внимание. Прекрасный юноша, сразившийся за свободу Греции, умирает один, без помощи, без друга, в местах пустынных. Кровавый долг Спарте отдан, оружие избито, кровь пролита ручьями из ран глубоких и смертельных, и последние минуты убегающей жизни принадлежат ему: последние взоры, исполненные страдания и любви, устремлены на медальон, изображающий черты ему любезные. "Вот прекрасная мысль, - сказал я моим товарищам, - и выраженная мастерскою кистию". Но они заметили, и справедливо, что в фигуре нет ни соразмерности, ни согласия. "Это туловище небольшого фавна, приставленное к ногам Боргезского борца, - сказал молодой художник. - Конечно, много истины в выражении лица и мертвенности других членов; но, признаюсь вам, я неохотно смотрю на подобные сему изображения! И можно ли смотреть спокойно на картины Давида и школы, им образованной, которая напоминает нам одни ужасы революции: терзание умирающих насильственною смертию, оцепенение глаз, трепещущие, побледнелые уста, глубокие раны, судороги - одним словом, ужасную победу смерти над жизнию. Согласен с вами, что это представлено с большою живостию; но эта самая истина отвратительна, как некоторые истины, из природы почерпнутые, которые не могут быть приняты в картине, в статуе, в поэме и на театре".
   Разговаривая таким образом, мы оставили Академию. Если мое письмо не наскучило пустыннику, то я сообщу тебе продолжение нашей прогулки и разговора о художествах. Прости до первой почты.
   N. N.
  
   P. S. На третий день моей прогулки в Академию я кончил мое письмо к тебе и готов был его запечатать, как вдруг мне пришла на ум следующая мысль: если кто-нибудь прочитает то, что я сообщал приятелю в откровенной беседе?.. "Что нужды! - отвечал молодой художник Н., которому я прочитал мое письмо. - Что нужды? Разве вы обидели кого-нибудь из художников, достойных уважения? Выставя картину для глаз целого города, разве художник не подвергает себя похвале и критике добровольно? Один маляр гневается за суждение знатока или любителя; истинный талант не страшится критики: напротив того, он любит ее, он уважает ее, как истинную, единственную путеводительницу к совершенству. Знаете ли, что убивает дарование, особливо если оно досталось в удел человеку без твердого характера? Хладнокровие общества: оно ужаснее всего! Какие сокровища могут заменить лестное одобрение людей чувствительных к прелестям искусств! Один богатый невежда заказал картину моему приятелю; картина была написана, и художник получил кучу золота... Поверите ли, он был в отчаянии". - "Ты недоволен платою?" - спросил я. - "О нет! я награжден слишком щедро!" - "Что же огорчает тебя?" - "Ах, любезный друг, моя картина досталась невежде и сгниет в его кабинете: что мне в золоте без славы! - В Париже художники знают свою выгоду. Они живут в тесной связи с писателями, которые за них сражаются с журналистами, с знатоками и любителями, и проливают за них источники чернил. Две, три недели, часто месяц занимают они публику после первого выставления картин". - "Это все справедливо; но я мог ошибаться". - "Что нужды, если без намерения!" - "Но я употребил в моем письме новые выражения, например: механический прием (в живописном деле), желая изъяснить то, что французы называют le faire [] [создавать (фр.).] и боюсь..." - "Пускай другие переведут лучше, исправнее; у нас еще не было своего Менгса, который открыл бы нам тайны своего искусства и к искусству живописи присоединил другое, столь же трудное: искусство изъяснять свои мысли. У нас не было Винкельмана... Но запечатайте, запечатайте письмо: его никто не прочитает!" - повторял художник с хитрою улыбкою. И его слова успокоили меня, хотя не совершенно. Признаюсь тебе, любезный друг, я боюсь огорчить наших художников, которые нередко до того простирают ревность к своей славе, что малейшую критику, самую умеренную, самую осторожную, почитают личным оскорблением.
  
   ~
   VII
  
   ОТРЫВОК ИЗ ПИСЕМ РУССКОГО ОФИЦЕРА О ФИНЛЯНДИИ
  
   Я видел страну, близкую к полюсу, соседнюю Гиперборейскому морю, где природа бедна и угрюма, где солнце греет постоянно - только в течение двух месяцев; но где, так же, как в странах благословенных природою, люди могут находить счастие. Я видел Финляндию от берегов Кюменя до шумной Улей, в бурное, военное время, и спешу сообщить тебе глубокие впечатления, оставшиеся в душе моей при виде новой земли, дикой, но прелестной и в дикости своей. Здесь повсюду земля кажет вид опустошения и бесплодия, повсюду мрачна и угрюма [] [Особенно в старой Финляндии.]. Здесь лето продолжается не более шести недель, бури и непогоды царствуют в течение девяти месяцев, осень ужасная, и самая весна нередко принимает вид мрачной осени; куда ни обратишь взоры - везде, везде встречаешь или воды или камни. Здесь глубокие длинные озера омывают волнами утесы гранитные, на которых ветер с шумом качает сосновые рощи; там - целые развалины древних гранитных гор, обрушенных подземным огнем или разлитием океана. В конце апреля начинается весна; снег тает поспешно, и источники, образованные им на горах, с шумом и с пеною низвергаются в озера, которые, посредством явного или подземного соединения с Ботническим заливом, несут ему обильную дань снега. Если озеро тихо, то высокие, пирамидальные утесы, по берегам стоящие, начертываются длинными полосами в зеркале вод. На них-то хищные птицы вьют свои гнезда, и, по древнему преданию скандинавов, в часы пасмурного вечера вызывают криком своим бурю, - из тайной глубины пещер. Ветер повеял с севера, и поверхность сонного озера пробудилася, как от сна!.. Видишь ли, как она пенится? Слышишь ли, с каким глухим и протяжным шумом разбивается о гранитные, неподвижные скалы, которые несколько веков презирают порыв бурь и ярость волн? Соседние леса повторяют голос бури, и вся природа является в ужасном расстройстве. Сии страшные явления напоминают мне мрачную мифологию скандинавов, которым божество являлось почти всегда в гневе, карающим слабое человечество.
   Леса финляндские непроходимы; они растут на камнях. Вечное безмолвие, вечный мрак в них обитает. Деревья, сокрушенные временем или дуновением бури, заграждают путь предприимчивому охотнику. В сей ужасной и бесплодной пустыне, в сих пространных вертепах путник слышит только резкий крик плотоядной птицы; завывания волка, ищущего добычи; падение скалы, низвергнутой рукой всесокрушающего времени, или рев источника, образованного снегом, который стрелою протекает по каменному дну между скал гранитных, быстро превозмогает все препятствия и увлекает в течении своем деревья и огромные камни. Вокруг его пустыня и безмолвие! Посмотри далее: огнь небесный или неутомимая рука пахаря зажгли сей бор; опаленные сосны, исторгнутые из утробы земной с глубокими корнями; обожженные скалы; дым, восходящий густым, черным облаком от сего огнища, - все это образует картину столь дикую, столь мрачную, что путешественник невольно содрогается и спешит отдохнуть взорами или на ближнем озере, которое величественно дремлет в отлогих берегах своих, или на зеленой поляне, где вол жует сочную и густую траву, орошенную водами источника.
   Какие народы населяли в древности землю сию? Где признаки их бытия? Где следы их? Время все изгладило; или сии сыны диких лесов не ознаменовали себя никаким подвигом, и история, начертавшая малейшие события стран полуденных и восточных, молчит о народах севера. Но существовали народы сии - угрюмые, непобедимые сыны первобытной природы или изгнанники из стран счастливейших [] [Руны, которые я видел в Финляндии и потом в Швеции, принадлежат к позднейшим векам. До сих пор историки не могут утвердительно сказать, кто были первые обитатели Финляндии.]; они населяли сии пещеры, питались млеком зверей и полагали пределом блаженства удачу на охоте или победу над врагом, из черепа которого (страшное воспоминание!) пили кровь и славили свое могущество. Когда зима покрывала реки льдами, сыпала иней и снега, тогда дикие чада лесов выходили из логовищей своих и пролагали путь по морям гиперборейским к новым пустыням, к новым лесам. Вооруженные секирою и палицей, они идут войной на стада пустынных чудовищ; их мчат быстрые олени; их несут лыжи по равнинам снежным, они сражаются, побеждают и учреждают кровавую трапезу! Томимые голодом, нуждою, исполненные мужества, решимости, презирая равно и смерть и жизнь, - не знают опасности; в зверском исступлении наполняют криком леса, и эхо повторяет глас их в пространной пустыне. Но сии пустыни, сии вертепы, сии непроходимые леса в средних веках повторяли голос скальда. И здесь поэзия рассыпала цветы свои: она смягчила нравы, укротила зверство и утешила страждущее человечество своими волшебными песнями о богах, о героях, о лучшем мире и о прекрасной будущей жизни. Разные племена народов собрались воедино, составили селения на берегах сего залива. Мало-помалу и самая природа приняла другой вид, не столь суровый и дикий.
   Может быть, на сей скале, осененной соснами, у подошвы которой дыхание зефира колеблет глубокие воды залива, может быть, на сей скале воздвигнут был храм Одена. Здесь поэт любит мечтать о временах протекших и погружаться мыслями в оные веки варварства, великодушия и славы; здесь с удовольствием взирает он на волны морские, некогда струимые кораблями Одена, Артура и Гаральда; на сей мрачный горизонт, по которому носились тени почивших витязей; на сии камни, остатки седой древности, на коих видны таинственные знаки, рукою неизвестною начертанные. Здесь, погруженный в сладкую задумчивость, -
  
   В полночный час
   Он слышит скальда глас,
   Прерывистый и томный.
   Зрит: юноши безмолвны,
   Склоняся на щиты, стоят кругом костров,
   Зажженных в поле брани;
   И древний царь певцов
   Простер на арфу длани,
   Могилу указав, где вождь героев спит:
   "Чья тень, чья тень, - гласит
   В священном исступленье, -
   Там с девами плывет в туманных облаках?
   Се ты, младый Иснель, иноплеменных страх,
   Со славой падший на сраженье!
   Мир, мир тебе, герой!
   Твоей секирою стальной
   Пришельцы гордые побиты...
   Но ты днесь пал на грудах тел
   От тучи вражьих стрел,
   Пал витязь знаменитый! се... уж над тобой посланницы небесны,
   Валкирии прелестны,
   На белых, как снега Биармии, конях,
   С златыми копьями в руках,
   В безмолвии спустились!
   Коснулись до зениц копьем своим - и вновь
   Глаза твои открылись:
   Течет по жилам кровь
   Чистейшего эфира;
   И ты, бесплотный дух,
   В страны безвестны мира
   Летишь стрелой... и вдруг
   Открылись пред тобой те радужны чертоги,
   Где уготовали для сонма храбрых боги
   Любовь и вечный пир.
   При шуме горних вод и тихоструйных лир,
   Среди полян и свежих сеней
   Ты будешь поражать там скачущих еленей
   И златорогих серн. -
   Склонясь на злачный дерн
   С дружиною младою,
   Там снова с арфою златою
   В восторге скальд поет
   О славе древних лет.
   Поет, и храбрых очи,
   Как звезды тихой ночи,
   Утехою блестят.
   Но вечер притекает -
   Час неги и прохлад -
   Глас скальда замолкает;
   Замолк - и храбрых сонм
   Идет в Оденов дом,
   Где дочери Веристы,
   Власы свои душисты
   Раскинув по плечам,
   Прелестницы младые,
   Всегда полунагие,
   На пиршества гостям
   Обильны яствы носят
   И пить умильно просят
   Из чаши сладкий мед...
  
   Таким образом, и в снегах, и под суровым небом пламенное воображение создавало себе новый мир и украшало его прелестными вымыслами. Северные народы с избытком одарены воображением: сама природа, дикая и бесплодная, непостоянство стихий и образ жизни, деятельной и уединенной, дают ему пищу.
   Здесь царство зимы. В начале октября все покрыто снегом. Едва соседняя скала выказывает бесплодную вершину; иней падает в виде густого облака; деревья при первом утреннем морозе блистают радугою, отражая солнечные лучи тысячью приятных цветов. Но солнце, кажется, с ужасом взирает на опустошения зимы; едва явится и уже погружено в багровый туман, предвестник сильной стужи. Месяц в течение всей ночи изливает сребреные лучи свои и образует круги на чистой лазури небесной, по которой изредка пролетают блестящие метеоры. Ни малейшее дуновение ветра не колеблет дерев, обеленных инеем: они кажутся очарованными в новом своем виде. Печальное, но приятное зрелище сия необыкновенная тишина и в воздухе и на земле! - Повсюду безмолвие! Робкая лань торопко пробирается в чащу, отрясая с рогов своих оледенелый иней; стадо тетеревей дремлет в глубокой тишине леса, и всякий шаг странника слышен в снежной пустыне.
   Но и здесь природа улыбается (веселою, но краткою улыбкою). Когда снега растаяли от теплого летнего ветра и ярких лучей солнца; когда воды с шумом утекли в моря, образовав в течении своем тысячи ручьев, тысячи водопадов, - тогда природа приметно выходит из тягостного и продолжительного усыпления. Вдруг озимые поля одеваются зеленым бархатом, луга душистыми цветами. Ход растительной силы приметен. Сегодня все мертво, завтре все цветет, все благоухает. Народные басни всегда имеют основанием истину. Древние скандинавы полагали, что Оден, сей великий чародей, чутким ухом своим слышит, как весною прозябают травы. Конечно, быстрое, почти невероятное их возрастание подало повод к сему вымыслу. - Летние дни и ночи здесь особенно приятны. Дню предшествует обильная роса. Солнце, едва почившее за горизонтом, является во всем велелепии на конце озера, позлащенного внезапу румяными лучами. Пустынные птицы радостно сотрясают с крыльев своих сон и негу; резвые белки выбегают из мрачных сосновых лесов под тень березок, растущих на отлогом береге. Все тихо, все торжественно в сей первобытной природе! Большие рыбы плещут среди озера златыми чешуями, между тем как мелкие жители влажной стихии играют стадами у подошвы скал или близ песчаного берега. Вечер тих и прохладен. Солнечные лучи медленно умирают на гранитных скалах, которых цвет изменяется беспрестанно. Тысячи насекомых (минутные жители сих прелестных пустынь) то плавают на поверхности озера, то кружатся над камышем и наклоненными ивами. Стада диких уток и крикливых журавлей летят в соседнее болото, и важные лебеди торжественным плаванием приветствуют вечернее солнце. - Оно погружается в бездне Ботнического залива, и сумрак вместе с безмолвием воцарился в пустыне... Но какой предмет для кисти живописца: ратный стан, расположенный на сих скалах, когда лучи месяца проливаются на утружденных ратников и скользят по блестящему металлу ружей, сложенных в пирамиды! Какой предмет для живописи и сии великие огни, здесь и там раскладенные, вокруг которых воины толпятся в часы холодной ночи! Этот лес, хранивший безмолвие, может быть, от создания мира, вдруг оживляется при внезапном пришествии полков. Войско расположилось; все приходит в движение: пуки зажженной соломы, переносимые с одного места на другое, пылающие костры хвороста, древние пни и часто целые деревья, внезапно зажженные, от которых густый дым клубится и восходит до небес: одним словом, движение ратных снарядов, ржание и топот коней, блеск оружия, и смешенные голоса воинов, и звуки барабана и конной трубы - все это представляет зрелище новое и разительное! Вскоре гласы умолкают; огонь пылающих костров потухает, ратники почили, и прежнее безмолвие водворилось: изредка прерываемо оно шумом горного водопада или протяжными откликами часовых, расположенных на ближних вышинах против лагеря неприятельского: месяц, склоняясь к своему западу, освещает уже безмолвный стан.
   Теперь всякий шаг в Финляндии ознаменован происшествиями, которых воспоминание и сладостно, и прискорбно. Здесь мы победили; но целые ряды храбрых легли, и вот их могилы! Там упорный неприятель выбит из укреплений, прогнан; но эти уединенные кресты, вдоль песчаного берега или вдоль дороги водруженные, этот ряд могил русских в странах чуждых, отдаленных от родины, кажется, говорят мимоидущему воину: и тебя ожидает победа - и смерть! Здесь на каждом шагу встречаем мы или оставленную батарею, или древний замок с готическими острыми башнями, которые возбуждают воспоминание о древних рыцарях; или передовый неприятельский лагерь, или мост, недавно выжженный, или опустелую деревню. Повсюду следы побед наших или следы веков, давно протекших, - пагубные следы войны и разрушения! Иногда лагерь располагается на отлогих берегах озера, где до сих пор спокойный рыбак бросал свои мрежи; иногда видим рвы, батареи, укрепления и весь снаряд воинский близ мирной кущи селянина. Разительная противуположность!..
  
   Финляндия, 1809.
  
   IX
  
   ДВЕ АЛЛЕГОРИИ I
  
   I
  
   Если б достаток позволял мне исполнять по воле все мои прихоти, то я побежал бы к Художнику N. с полным кошельком и предложил ему две мысли для двух картин. Вообще аллегории холодны, особливо те, которыми живописцы хотят изобразить исторические происшествия; но мои будут говорить рассудку, потому что они ясны и точны: они будут говорить воображению и сердцу, если художник выразит то, что я теперь мыслю и чув-ствую.
   - Напишите, - сказал бы я живописцу, который до сих пор не написал ничего оригинального, а только рабски подражал Рафаэлю, но который может изобретать, ибо имеет ум, сердце и воображение, - напишите мне Гения и Фортуну, обрезывающую у него крылья.
   X. А! Я вас понимаю! (Немного подумав.) Вы хотите изобразить жестокую победу несчастия над талантом. - Гения живописи...
   Я. Я не назначаю, именно какого Гения; от вас зависит выбор: Гения поэзии, Гения войны, Гения философии, науки или художества, какого вам угодно; только Гения пламенного, пылкого, наполненного гордости и себяпознания, которого крылья неутомимы, которого взор орлиный проницает, объемлет природу, ему подчиненную; которого сердце утопает в сладострастии чистейшем и неизъяснимом для простого смертного при одном помышлении о добродетели, при одном именовании славы и бессмертия.
   X. (с радостию взяв мел, подбегает к грунтованному холсту). Я вас понимаю, очень понимаю...
   Я. Я уверен, что художник N. меня поймет, когда дело идет о славе.
   X. (взяв меня за руку и краснея при каждом слове).
   Вы не поверите, как я люблю славу: стыдно признаться; но вы хотите... (чертит мелом абрис фигуры) вы хотите... Я. Гения. Чтоб изобразить живо, как я его чувствую, прочитайте жизнь Ломоносова, этого рыбака, который, по словам другого поэта, из простой хижины шагнул в Академию; прочитайте жизнь Петра Великого, который сам себя создал и потом Россию; прочитайте жизнь чудесного Суворова, которого душу, сердце и ум природа отлила в особенной форме и потом изломала ее вдребезги; взгляните, если угодно, на творения вашего Рафаэля, в памяти которого помещалась вся природа! Напитавши воображение идеалом величия во всех родах, пишите смело; ваш Гений будет Гений, а не фигура академическая. Теперь вообразите себе, что он борется с враждебным роком; запутайте его ноги в сетях несчастия, брошенных коварною рукою Фортуны; пусть слепая и жестокая богиня обрезывает у него крылья с таким же хладнокровием, как Лахезиса прерывает нить жизни героя или лучшего из смертных, - Сократа или Моро, Лас Казаса или Еропкина, благодетеля Москвы.
   X. Я разумею. Фортуну изображу, как обыкновенно: с повязкою на глазах, с колесом под ногами.
   Я. Это ваше дело! Теперь заметьте, что побежденный Гений потушает свой пламенник. Нет крыльев, нет и пламенника!
   X. Справедливо.
   Я. Но зато нет слез в очах, ни малейших упреков в устах божественного. Чувство негодования и - если можно слить другое чувство, совершенно тому противное, - сожаление об утраченной Славе, которая с ужасом направляет полет свой, куда перст Фортуны ей указует.
   X. Гений мой будет походить на Аполлона Дельфийского...
   Я. Если бы Аполлон промахнулся, метя в чудовище, то выражение лица его могло бы иметь некоторое сходство с лицем несчастного Гения, у которого Фортуна обрезала крылья.
   X. (задумавшись, и потом с глубоким вздохом). Я вас понял совершенно: художник не всегда был баловнем Фортуны. Мы все, дети Аполлоновы, менее или более боролись с несчастием. Многие победили его, многие утратили свои крылья в жестокой борьбе, и пламенник таланта потух сам собою. Вы будете довольны картиною. Теперь же стану ее компоновать. Простите.
  
   II
  
   Я. Картина ваша прелестна! Для вас Гений не потушил своего пламенника, когда вы изображали его божественное лице.
   X. Я доволен: но спросите у меня, как я страдал! Сколько печальных мыслей бродило в голове моей, когда я изображал Гения, потушившего пламенник свой, и лице этой неумолимой, безрассудной Фортуны, которая, исполняя долг свой, так спокойна! ибо не ведает, что творит! - она с повязкою на глазах. Верите ли, что сердце мое обливалось кровью при одной мысли об участи художников, которые в отечестве своем не находят пропитания...
   Я. (рассматривая картину). Прекрасно!.. Но знаете ли, что можно воскресить вашего Гения?
   X. (с радостию). Воскресить?
   Я. Выслушайте меня: я шел однажды в диком лесу и потерял дорогу. Выхожу на свет, вижу пещеру, осененную густыми ветвями, и в этой пещере... вашего Гения.
   X. Моего Гения?
   Я. Он сидел в глубокой задумчивости, опершись на одну руку. Потухший светильник лежал у ног, а кругом - обрезанные крылья, которые развевал пустынный ветер, с шумом пролетающий в пещере: я ужаснулся.
   X. Далее.
   Я. Глубокий вздох вырвался из груди страдальца; он взглянул на потухший пламенник, и мне показалось, что слезы его падали на холодный помост пещеры.
   X. Слезы, одному дарованию известные! Так плакал умирающий Рафаэль! Далее...
   Я. Вдруг вся пещера осветилась необыкновенным сиянием. Вступают два божества: Любовь и Слава. За ними влечется окованная Фортуна.
   X. Опять эта слепая колдунья!
   Я. Вы ошибаетесь. Любовь оковала ее, сдернула повязку с очей и привела в пещеру, где страдал бедный Гений.
   X. Я воображаю удивление Фортуны, которая в первый раз в жизни разглядела глупость, сделанную в слепоте.
   Я. Слава отдает свои крылья Гению; Любовь зажигает его пламенник; Гений прощает изумленной Фортуне и в лучах торжественного сияния воспаряет медленно к небу.
   X. Вот картина!
   Я. Вы угадали. - Берите животворную кисть вашу.
   X. Я напишу эту картину. Эта работа облегчит мое сердце... Так! надобно, непременно надобно воскресить бедного Гения!
  
   ~
   X
  
   ПОХВАЛЬНОЕ СЛОВО СНУ
  
   Письмо к редактору "Вестника Европы"
  
   Пускай утверждают, что хотят, прихотливые люди и строгие умы, а я утверждаю, милостивый государь, что науки и словесность у нас в самом блистательном состоянии. Укажу вам на книгопродавцев. Посмотрите, как они разживаются: то домик выстроят, то купят деревеньку. Чем же? Торговлею. Какою? Книжною. Следственно, у нас пишут, у нас читают, и из одного следствия к другому я могу вывести, что словесность русская в самом цветущем состоянии. Вот что хотел я доказать и что вы знаете без моих доказательств; ибо вы, милостивый государь, наблюдаете постоянно ход наших успехов, как астроном наблюдает течение любимой планеты. Вы заметили, конечно, что мы заняли все пути к славе и многие материи исчерпали до дна, так что нашим потомкам надобно будет умирать от жажды. - Простите мне это выражение и сосчитайте со мною эпические поэмы, в честь Петра Великого написанные. - Считайте от Ломоносова до Сл<адковс>кого и далее, от кедра до иссопов, и заметьте, что все поэмы исполнены красот, что в них все было сказано, кроме того только, что Ломоносов намеревался сказать и не успел: но это сущая безделка! Теперь прошу взглянуть на обширную область Талии и, наконец, Мельпомены, которая беспрестанно обогащается новыми приобретениями и скоро истощит всю священную древность от сотворения мира. - У французов одна "Аталия"; у нас, благодаря усердию писателей, не одна трагедия переносит нас в землю иудейскую. Я ни слова не скажу о "Российском феатре", на котором основана слава наших праотцев, о журналах, романах и пр., изданных назад тому двадцать лет и более. Их мало читают; но время доказало, что они бессмертны: они уцелели в пожаре столицы. "Добро не горит, не тонет", - говорит пословица. Сердце мое дрожит от радости, когда я начинаю исчислять на досуге все наши сокровища. Тогда я похожу на антиквария, который, не делая никакого употребления из своего золота, любуется им и говорит: "Вот червонец! вот рубль! вот старинная монета! такого-то года! при таком-то царе! Кто ее отливал? из какого рудника это золото? кто употреблял эту монету?" А я говорю: "Вот трагедия 1793 года! Кто ее писал? кто читал ее?" - Творца не мудрено отыскать по творению, но читателей найти не легко: мы еще не любим отечественного. Что нужды мне до других! Я день и ночь роюсь в моих книгах; расставляю их по порядку хронологическому и горжусь моим богатством. Чего у нас нет? Боже мой! Найдите хотя один предмет, одну отрасль ума человеческого, которую бы мы не обработали по-своему? Поэзии - море! и поле Красноречия необозримое! - Загляните только в журналы, но без предубеждения, и вы найдете - сокровища! Здесь похвальное слово такому-то; там надгробное слово такому-то; здесь приветствие, там благодарный глас общества: и все то благо, все добро! Все герои, все полководцы, все писатели увенчаны пальмами красноречия и шагают торжественно в храм бессмертия. - Мы не ограничили себя великими людьми; мы хвалили даже блох [] [Смотри "Вестник Европы" 1810 года.] и будем хвалить все, что пресмыкается и ползает в царстве животных. - Итак, мудрено ли, что какому-то чудаку вздумалось написать "Похвальное слово Сну"? Случай мне доставил исправный список и вовсе не похожий на тот, который напечатан в вашем "Вестнике". Если вы найдете, что читатели ваши не заснут над этим панегириком, то покорнейше прошу напечатать его в журнале и сохранить для потомства, которое, конечно, благодарнее современников, завистливых, строгих и вовсе не способных ценить дарования. Это не мои слова, м. г., а моего приятеля Н. Н., который пишет стихи и прозу, но только не печатает их в вашем журнале и потому вам неизвестен. Имею честь быть и проч.
  
   ПРЕДИСЛОВИЕ
  
   В 18.. году, лет несколько до нашествия просвещенных и ученых вандалов на Москву, жил на Пресненских прудах некто NN., оригинал, весьма отличный от других оригиналов московских. - Всю жизнь провел он лежа, в совершенном бездействии телесном и, сколько возможно было, душевном. Ум его, хотя и образованный воспитанием и прилежным чтением, не хотел или не в состоянии был победить упрямую натуру. - Имея большой достаток при счастливых обстоятельствах (которые единственно могут сохранить в полноте характер человека), он не имел нужды покоряться условиям общества и требованиям должностей. Он делал, что хотел, а хотел одного спокойствия. - Великий Конде говаривал: "Если бы я был царем моей постели, то никогда бы с нее не вставал". Наш оригинал был совершенный царь своей постели. - Целый день он лежал то на одном боку, то на другом, и всю ночь лежал! Редко, очень редко мы видели его сидящего у окна с длинной турецкою трубкою, в татарском или китайском шлафроке, и то когда он занимался домашними делами. Два чтеца попеременно читали ему книги, ибо лень не позволяла заниматься самому чтением, но лень не мешала делать добро. Он сыпал золото нищим и, под непроницаемою корою бесстрастного спокойствия, таил горячее сердце. В уединенном квартале города он воспитывал на свой счет двенадцать бедных девушек, кормил и одевал несколько заслуженных воинов и - странное дело! - не ленился посещать их по воскресным дням. "От этого лучше спится!" - говаривал он тем, которые выхваляли его благотворительность. - Равнодушный ко всему, он слушал спокойно самые важнейшие новости, но при рассказе о несчастном семействе, о страдании человечества вдруг оживлялся, как разбитый параличом от прикосновения электрического прутика. Впрочем, он был самый бесстрастный автомат: никого не обижал, ни с кем не заводил тяжбы, ни над кем не смеялся, никому не противоречил, не имел никаких страстей: страсть его была - лень. Скучал ли он? Утвердительно отрицать не могу, но заключаю, что скука ему была известна, и вот по какому обстоятельству. - Однажды он послал за мною. "Садись или ложись на диван, - сказал он, указывая на турецкую постелю, - я намерен ехать в деревню и воспользоваться первым весенним воздухом. Снег расстаял, и стук по мостовой карет и дрожек начинает меня беспокоить. Но в деревне нельзя быть без общества; соседи мои люди деятельные; с ними надобно говорить, ездить на охоту, заводить тяжбы, мирить, ссорить и пр. и пр. ... О! это меня расстроит совершенно! Двери на крюк соседям. С кем же я буду убивать время? С такими друзьями, как ты, например!" Я привстал и хотел благодарить за учтивость, но ленивец мой замахал обеими руками и продолжал: "Я знаю в Москве человек до шести, людей приятных в обществе и совершенно праздных. Двое из них могут назваться по справедливости добрыми людьми. Леность не позволяет другим пускаться на злые дела, и это хорошо! Мы пригласим их к себе. Но теперь надобны женщины: вот истинное затруднение. Без женщин общество мужчин скоро наскучит... А где найти женщин ленивых?" - "Боже мой! как не найти!" - вскричал я. - "То есть, ленивых по моему образу мыслей, - возразил NN, покачав головою и насупя брови, - их язык вечно деятелен, в вечном движении; это ртуть, это белка на привязи у колеса, это маятник, который..." (леность или доброта сердца не дозволяли кончить сравнений). "Но так и быть, - продолжал лентяй с глубоким вздохом, - я согласен пригласить вдову приятеля моего, генерала А., с двумя дочерьми, добрыми и любезными девушками. Дружба меня сделает снисходительным. Толстая жена откупщика нашего Ж. с племянницею, ленивая Софья, ее дородная сестра, не будут лишние. Впрочем, мы не наскучим друг другу: свобода все украсит. Общество мое пусть называют как хотят московские насмешники; но оно будет приятно мне и гостям. Возьми же лист бумаги, милый друг, и пиши учреждение общества ленивых". - Я взял перо и бумагу и написал под диктатурою нашего лентяя условия, под коими все члены согласились подписать свои имена, и мы накануне 1 мая отправились в подмосковную...
   В шестидесяти верстах от города, на конце густого соснового леса, которого спокойствие ничто не может нарушить, стоит большой господский дом, архитектуры изрядной. К нему примыкает озеро, усеянное островами. Вдали синеет колокольня уездного городка и несколько деревень. Кажется, что все было пожертвовано тишине в сей мирной обители: все службы, начиная с кухни до конюшни, расположены в некотором расстоянии одна от другой и закрыты рощицами. Перед окнами большие плакущие ивы, березы и цветники, засеянные китайским маком. - Здесь все посвящено лени, все питает ее, все приглашает ко сну: под каждым старинным деревом дерновая скамья, в каждой беседке канапе или постель с большими занавесами и со всеми предосторожностями от комаров и мошек, а на дверях надпись из нашего Пин-дара-Анакреона:
  
   Сядь, милый гость! здесь на пуховом
   Диване мягком, отдохни,
   В сем тонком пологу, перловом,
   И в зеркалах вокруг, усни;
   Вздремли после стола немножко:
   Приятно часик похрапеть!
   Златой кузнечик, сера мошка
   Сюда не могут залететь!
  
   Ни крик петухов, ни стук топора, ни топот, ни конское ржание - ничто не нарушает глубокого молчания. - Кроме ручья, журчащего под навесом берега, кроме озера, которое ласкает тихим плесканием пологие берега свои, вы ничего не слышите. Сия тишина бывает прервана или очарована роговою музыкою, которая при закате солнца провожает умирающий день, и нежными, сладостными и протяжными звуками приготовляет сладкое усыпление и веселые мечты хозяину поместья. - Но это редко случается, ибо он боится беспокоить своих музыкантов. - У него нет ни одного деятельного или суетливого человека: все подчинено каким-то правилам особенного порядка; один повар имеет право разнообразить наслаждение эпикурейца. Я не стану описывать его дома. Каждый угадает, что он покоен, тепел и не слишком светел, ибо архитектором располагал по своей воле прихотливый хозяин. Но одна зала достойна вашего замечания. - Ее большие полуовальные окна осенены со всех сторон густыми ветвями вязов и лип, которые в июне наполняют бальзамическим испарением своих цветов окрестный воздух. Все стены обширной залы украшены картинами. Две - изображают идиллии из золотого века; другие - рождение Морфея, его пещеру и владычество его над небом и землею. Здесь видите Смерть в виде усыпленного Гения, там - Эрминию, отдыхающую у пастухов, спящего Эндимиона, который, кажется, весь осребрен сиянием влюбленной Дианы и во сне вкушает сладости, неизъяснимые языком смертного. Здесь вы видите мальчика, уснувшего на краю колодца; Фортуна поддерживает его рукою, но так осторожно, что, кажется, боится разбудить беспечного: прелестное изображение счастливцев и баловней слепой богини, которые забываются на краю своей гибели! Наконец, на колоннаде, украшающей преддверие залы, вы читаете имена знаменитых ленивцев: Лукулла, Сардана-пала, Анакреона, Лафонтена, Шолио, Лафара; тут же имена русских стихотворцев и имя того, который пишет прелестные басни и комедии и необоримую леность свою умеет украшать прочнейшими цветами Поэзии и Философии.
   В этой зале открыто первое заседание Общества ленивых; несколько слов было сказано хозяином; подан им знак - и один из членов, Оратор ленивых, произнес похвальное слово Сну.
  
   ПОХВАЛЬНОЕ СЛОВО СНУ
  
   Пока еще сладостный сон не сомкнул ресниц ваших, и полуоткрытые глаза могут взирать на Оратора, лежащего на мягком пуховике посреди храмины, посвященной лености, почтенные слушатели и прекрасные слушательницы! преклоните ухо ваше к словам моим. Не грозные битвы, не шум воинский, не гибельные подвиги героев, обрызганных кровию, подвиги, клонящиеся к отнятию сна у бедных человеков, нет! я хочу выхвалять способность спать, - и ежели душа есть источник прекрасных мыслей, то поверьте, что речь моя, истекающая из оной, должна вам нравиться, ибо душа моя исполнена любовию к благодарному богу лесов Киммерийских.
   (Громкие рукоплескания раздались в зале. Оратор покраснел от радости. Женщины шептали между собою и поглядывали на него с усмешкою. Хозяин закричал: "внимание! внимание!", как член парламента, требующий внимания посреди шумного народа, когда Фоке и Питт рассуждали о войне или мире. Все умолкло, и Оратор продолжал.)
   Вы улыбаетесь, слушатели, вы отделяете медленно головы свои от мягких подушек, чтобы не пропустить ни одного слова красноречивого Витии, - и я, ободренный сим геройским подвигом, смело вступаю в обширное море красноречия, бурное море, в котором погибала слава многих новейших и древних говорунов.
   Кто не спит, слушатели, кто не вкушает сладости сна? Злодей, преступник! ибо и невинный, приговоренный к смерти, и несчастный страдалец под бременем бедности и зла, - и они смыкают вежды свои, омоченные слезами, и они усыпляют свои горести. - Сладостное усыпление, истинный дар небес, оставшийся на дне сосуда неосторожной Пандоры! ты вместе с надеждою, твоею сестрою, украшаешь жизнь волшебными мечтами!.. Ах! сон есть свидетель и порука совести нашей! Сон, надежда и добрая совесть, как три Хариты, неразлучны: они суть братья и сестры одного семейства. Бросьте взор свой на сего спящего младенца (здесь Оратор указал на картину). Это ангел, который покоится на лоне невинности; розы горят на ланитах малютки, уста его улыбаются... Они ищут, кажется, поцалуев матери; дыхание их легко и сладостно, как дыхание утреннего ветерка, посетившего благоуханную розу.
   Спи же, малютка! пока страсти и люди, ненавистники сна, не лишили тебя способности спать и пока Фортуна поддерживает тебя благодетельною рукою на краю зияющей бездны!
   Взгляните на сон благотворительного смертного: он тих и спокоен, как ночь весенняя (Оратор взглянул на хозяина, который с трудом мог сокрыть сладкие слезы на глазах). Душа его, которой ничто не препятствует излиться наружу, дышит на его устах, на ясном челе его, даже на опущенных ресницах. Сердце его утопает в веселии, пульс его ударяет тихо и ровно, - он счастлив, он совершенно благополучен: ибо он учинил доброе дело, ибо сон напоминает ему несчастного, которого он извлек из пропасти, с которым плакал наедине. Кажется, ангел-хранитель присутствует у ложа праведника и отгоняет благовонными крилами мечты и призраки; кажется, сама Надежда сыплет на него цветы свои обильною рукою, и он - сказать ли горькую истину? - он просыпается едва ли столько счастлив: ибо первый взор его часто, очень часто встречает неблагодарного! Что нужды? он уже наслаждался во сне!
   (Мы заметим, что хозяин, вздохнув очень горестно, прошептал между прочим: "Друзья мои! я жалею от искреннего сердца о том, кто не заснул после доброго дела".)
   Взгляните теперь на оратая, который засыпает на жестком ложе, взгляните на поденщика, который, окончив труд свой, бросается на голый камень и с ношею плеч своих слагает все бремя душевное; взгляните на ратника, утружденного походом, дождем, холодом: он несколько дней сражался со стихиями и со смертию; кровь и пот лились ручьями, голод изнурял его, - но он заснул - и все забыто, и он счастливее сатрапа, засыпающего тонким сном на персях восточной одалиски. Скажите мне теперь, что награждает страдальцев сих за труды, пот и раны? Конечно, не скупые награды царей и вельмож, но сон, благодетель человеков!
   Кто из нас не любил и кто не спал вопреки любви своей?
   (После этого вопроса краткое молчание. Одна из молодых девушек потупила черные глаза, другая покраснела. Старая вдова А. открыла табакерку и поднесла ее с ласковою улыбкою хозяину, устремив на него страстные взоры, которые, казалось, делали следующий вопрос: И ты любил меня в молодости, друг мой, но любовь не лишала тебя сна; не правда ли? - Оратор продолжал.)
   Сладостен сон любовника: он видит бархатные луга, орошенные ручьями, сады Армидины, царство Луны и Сильфов; все предметы и все места украшены присутствием его возлюбленной. Везде она с ним, ходит рука с рукою, везде неразлучна - ив хижине, и в палатах, и в обществе, и в пустыне. Сон и самые печали услаждает. Любовница тебе изменила или новая Галатея невнимательна к твоим песням; целомудренна, как Цинтия или как Зиновия, едва-едва склоняет к тебе суровые взоры?.. Утешься, печальный страдалец! Я не стану тебе советовать вооружаться терпением стоика или потоплять любовь свою в чаше вина [] ["Ou bien buvez, c'est un parti fort sage". Volt (aire) ("Или напейтесь: это - мудрое средство". Вольтер).], или забыть вероломную. Но никто не отнимал у тебя сна. Никто не лишал тебя способности усыплять сердце твое посредством сладостных мечтаний? Спи же, любовник, спи от вечера до утра, от утра до вечера, и - к наказанию твоей каменной Лауры - ты, верно, когда-нибудь проснешься с прежним спокойствием, с прежним равнодушием; ибо сон, успокаивая страсти, истребляет даже их вредное начало. Что есть сердце наше? Море. Удержи дыхание ветров, - и оно спокойно.
   (Море - сердце - дыхание ветров - спокойно!.. - повторяли слушатели, и громкие рукоплескания раздались в зале.)
   Природа, благая мать смертных! Ты начинаешь наказывать преступника, оскорбителя прав твоих, прежде законов человеческих. - Взгляните на юношу, который в первый раз нарушил священные законы нравственности: взор его пасмурен, нетерпелив; он ищет чего-то, ибо убегает самого себя, сего внутреннего полубога, которого мы носим в груди своей; он ищет рассеяния в шумном свете, в опасных удовольствиях, и горе ему, если новые преступления изгладят следы первых! Но если, ведомый рукою совести, он скроется на минуту от взоров человеческих и там, в безмолвном уединении предастся размышлению, то слезы - вестники доброго сердца - слезы раскаяния омочат его ланиты, душа его успокоится, прояснеет, подобно мутной воде, яснеющей от времени в чистом сосуде; душа его придет в лучшее состояние, и сон, - награда великого, доброго дела, - сон заключит его в мягкие объятия; ибо сон, вопреки всем наблюдателям страстей человеческих, идет непосредственно за первым раскаянием, - явная премудрость попечительного Промысла, который врачует язвы сердца нашего посредством благотворного усыпления.
   Но теперь, какие ужасные картины представляются взорам нашим? Преступник, преступник закоренелый в злодеяниях! Глас оскорбленной природы, подобно грому, раздался в его сердце, и глас сей был ужасен: злодей! ты не будешь спать! Вот приговор тиранам, сластолюбцам, рушителям спокойствия общественного! Повторим сильные слова латинского стихотворца: "Ужели страшен рев быка Фаларидова, ужели меч, прицепленный к златому крову и висящий над главою венчанного тирана, страшнее, ужаснее грызений совести того несчастного, который, бледнея, говорит - и столь тихо, что жена, лежащая с ним на одном ложе, слышать не может: я бегу, бегу к погибели"? Знали ли сон Дионисий Сиракузский и те изверги природы, те ряды венчанных злодеев Рима, которых, как говорит Расин, одно имя есть ужасная обида ужасному тирану? Вкушал ли сон и тот счастливый злодей Британии (Кромвель), которого жизнь была загадка, который, подобно древнему тирану, укрывался каждый день в новом убежище? Между тем как герой Севера, сей великий муж, которого жизнь достойна пера Плутархова, ибо малейшее его деяние есть подвиг ума, - между тем, говорю я, как Суворов спал на плаще под открытым небом, в виду огней неприятельских и накануне решительного сражения!
   Итак, почтенные слушатели! способность спать во всякое время есть признак великой души. (Надобно заметить, что это весьма понравилось собранию ленивых.) Древность, неисчерпаемый источник истины и басен, древность, хранилище опытности, развертывает перед нами свои хартии. Примеры обильны и убедительны. Александр накануне ужасной битвы с Дарием засыпает ввечеру; Парменион принужден его будить, ибо знамена перские блистали уже вблизи стана греческого. Катон имел привычку засыпать при наступлении опасности, ибо ничто не могло поколебать великого духа героя стоиков: Mediis tempestatibus placidus [] [В бурях - ясный духом (лат.).]. Август спит мертвым сном во время упорного морского сражения, происходившего у берегов цветущей Сицилии. Марий - и что всего чудеснее - Марий засыпает под деревом во время последней битвы с Силлою, и тогда только сон покидает неустрашимого вождя, когда сонмы неприятелей обратили в бегство его воинство. Гибельный сон, но не менее того славный! Мудрый Эпименид, если верить историкам (когда не верить им, то верить ли кому?) проспал 57 лет сряду; и я вам клянусь Геродотом, отцом летописцев, что есть народы на Севере, которые спят в течение шести зимних месяцев, подобно суркам, не просыпаясь. Ученые отыскали, что сии народы обитали в России, и это не подлежит теперь никакому сомнению, по крайней мере, в обществе нашем.
   Из всего мною сказанного ясно извлекается следующее заключение: сон есть признак великого духа и доброй души. Доброй души - ибо сонливый человек не способен делать зла, которое требует великих усилий, беспокойства и беспрестанной деятельности. Посмотрите, как говорит о беспечном сне Лафонтен, жертвовавший ему половиною жизни своей, и которого добродушие вошло в пословицу:
  
   Ie ne dor mi r ai point sous de riches lambris:
   Mais voit-on que le somme en perde de son pnx?
   En est-il moms profond, et moins plein de delices?
   Ie lui voue au desert de nouveaux sacrifices [] ["Я никогда не буду спать в богатом алькове. // Но разве сон теряет от этого что-нибудь в своей цене? // Менее ли он глубок, менее ли исполнен сладостей? //В своем тихом уголке я приношу ему все новые жертвы" (фр.)].
  
   Но почему сон есть стихия лучших поэтов? Отчего они предаются ему до излишества, забывают все - и славу, и потомство, и золотое правило древности, которое говорит именно, что праздность без науки - смерть: otium sine litteris mors est? [] [Досуг без занятий - смерть (лат.).] Вопрос важный, достойный внимания мудрецов, и которого я решить не смею, боясь вооружить против себя неусыпных, но усыпительных писателей, которые - о святотатство! - и самое божество Ночи [] [У древних Ночь была старейшим всех божеством.] оскорбляют кропанием стихов. Знаю только, что поэты всегда прославляли сладость сна; подобно нежным детям, ласкающим доброго родителя, они давали ему множество приятных названий: сон - утешитель смертных! отрадный! тихий! сладостный! и пр. Начиная от Омера, все они, все до одного описывали менее или более, хуже или лучше сие успокоение души и тела. Тибулл, которого вся жизнь была одно сладостное мечтание без пробуждений (простите мне это выражение), Тибулл не в одном месте выхваляет сон. Я всегда с живым удовольствием привожу на память стихи его:
  
   ...Под тению древесной отдыхаю,
   Которая меня прохладою дарит.
   Сквозь солнце иногда дождь мелкой чуть шумит:
   Я, слушая его, помалу погружаюсь
   В забвение и сном приятным наслаждаюсь.
   Дмитриев
  
   Какая истинная любовь к наслаждениям тихим! какая любовь ко сну! Далее:
  
   Иль в мрачну, бурну ночь в объятиях драгой
   Не слышу и грозы, шумящей надо мной!
   Вот сердца моего желанья и утехи!
   Дмитриев
  
   Первые два стиха показывают мастера наслаждаться; последний принадлежит к малому числу стихов, написанных от души.
   Ах! почтенное сословие сонных! если б я не боялся траты времени, которое можно посвятить с такою пользою на сон...
   (И в самом деле Оратор начал замечать некоторую наклонность ко сну в своих благосклонных слушателях. Лучшие, красноречивые слова имеют странное действие на ленивых духом, действие, подобное журчанию ручейка: сперва нравятся, а потом клонят ко сну.)
   ...Если б томные глаза ваши не показывали, что он вам становится нужнее красноречивейшего панегирика... (этот второй член длинного периода был прерван сперва зеванием слушателей, а потом и самого Оратора, который, однако ж, сделал геройское усилие и продолжал), - то верно б я предложил вам убедительное сравнение двух народов: одного воинственного, другого мирного; одного провождающего дни и ночи на страже с копьем в руках, другого изгнавшего из пределов своих все, что клонится к нарушению сна: и петухов, вестников утра, и шумные художества, и снаряды воинственные, - я сделал бы сравнение спартанцев со счастливыми сибаритами и сравнение мое клонилось бы в пользу последних, - я доказал бы, что нет счастия в деятельности народной, и чрез то открыл бы неисповедимые истины и новое поле Политикам, поле вовсе не известное.
   (При слове Политика хозяин начал зевать так сильно, что Оратор с трудом кончил.)
   Но я вижу, что Морфей сыплет на вас зернистый мак свой! Я ощущаю и сам тайное присутствие бога Киммерийского. Криле его сотрясают благовонную росу на любимцев... Перст его смыкает уста мои... язык коснеет... и я .... . засыпаю.
  
   Любитель сна Дормидон Тихин
  
   ~
   XI
  
   АРИОСТ И ТАСС
  
   Учение италиянского языка имеет особенную прелесть. Язык гибкий, звучный, сладостный, язык, воспитанный под счастливым небом Рима, Неаполя и Сицилии, среди бурь политических и потом при блестящем дворе Медицисов, язык, образованный великими писателями, лучшими поэтами, мужами учеными, политиками глубокомысленными, - этот язык сделался способным принимать все виды и все формы. Он имеет характер, отличный от других новейших наречий и коренных языков, в которых менее или более приметна суровость, глухие или дикие звуки, медленность в выговоре и нечто принадлежащее Северу. - Великие писатели образуют язык; они дают ему некоторое направление, они оставляют на нем неизгладимую печать своего гения - но, обратно, язык имеет влияние на писателей. Трудность выражать свободно некоторые действия природы, все оттенки ее, все изменения останавливает нередко перо искусное и опытное. Ариост, например, выражается свободно, описывает верно все, что ни видит (а взор сего чудесного Протея обнимает все мироздание); он описывает сельскую природу с удивительною точностию - благовонные луга и рощи, прохладные ключи и пещеры полуденной Франции, леса, где Медор, утомленный негою, почивает на сладостном лоне Анжелики; роскошные чертоги Альцины, где волшебница сияет между нимфами (Si come e bello il sol piu d'ogni Stella! [] [Подобно тому, как солнце прекраснее всякой звезды! (ит.)]); все живет, все дышит под его пером. Переходя из тона в тон, от картины к картине, он изображает звук оружия, треск щитов, свист пращей, преломление копий, нетерпеливость коней, жаждущих боя, единоборство рыцарей и неимоверные подвиги мужества и храбрости; или брань стихий и природу, всегда прелестную, даже в самых ужасах (bello ё Гоггоге [] [прекрасен ужас (ит.)])! Он рассказывает, и рассказ его имеет живость необыкновенную. Все выражения его верны и с строгою точностию прозы передают читателю блестящие мысли поэта. Он шутит, и шутки его, легкие, веселые, игривые и часто незлобные, растворены аттическим остроумием. Часто он предается движению души своей и удивляет вас, как оратор, порывами и силою мужественного красноречия. Он трогает, убеждает, он невольно исторгает у вас слезы; сам плачет с вами и смеется над вами и над собою; или увлекает вас в мир неизвестный, созданный его музою; заставляет странствовать из края в край, подниматься на воздух; он вступает с вами в царство Луны, где находит все, утраченное под Луною, и все, что мы видим на земноводном шаре: но все в новом, пременном виде; снова спускается на землю и снова описывает знакомые страны, и человека, и страсти его. - Вы без малейшего усилия следуете за чародеем, вы удивляетесь поэту и в сладостном восторге восклицаете: какой ум! какое дарование! а я прибавлю: какой язык!
   Так, один язык италиянский (из новейших, разумеется), столь обильный, столь живый и гибкий, столь свободный в словосочинении, в выговоре, в ходе своем, один он в состоянии был выражать все игривые мечты и вымыслы Ариоста, и как еще? в теснейших узах стихотворства (Ариост писал октавами). Но перенесите этого чародея в другой век, менее свободный в мыслях [] [Ариост писал, что хотел, против пап. Он смеялся над подложной хартией, которою имп(ератор) Константин уступает викарию с(вятого) Петра Рим в потомственное правление, и книга его напечатана в Риме - con licenzia de superiori [с соизволения властей (лат.)]], более порабощенный правилам сочинения, основанным на опытности и размышлении, дайте ему язык северного народа, какой заблагорассудите, - английский или немецкий, например, - и я твердо уверен, что певец "Орланда" не в силах будет изображать природу так, как он постигал ее и как описал в своей поэме: ибо (еще повторю) поэма его заключает в себе все видимое творение и все страсти человеческие; это "Илиада" и "Одиссея"; одним словом, - природа, порабощенная жезлу волшебника Ариоста [] [Напрасно будут мне указывать на английских и немецких писателей, подражавших Ариосту. Я отдаю полную справедливость Виланду, остроумному поэту и зиждителю нового языка в своем отечестве; но скажу, и должно со мною согласиться, что в "Обероне" менее вещей, нежели в "Орланде"; язык не столь полон и заставляет всегда чего-нибудь желать; поэт не договаривает, и - весьма часто. Позвольте сделать следующий вопрос: если бы Виланд писал в Италии, во время Ариоста, то какой вид получила бы его поэма? Язык у стихотворца то же, что крылья у птицы, что материал у ваятеля, что краски у живописца.]. Но счастливому языку Италии, богатейшему наследнику древнего латинского, упрекают в излишней изнеженности! Этот упрек совершенно несправедлив и доказывает одно невежество; знатоки могут указать на множество мест в Тассе, в Ариосте, в самом нежном поэте Валлакиузском и в других писателях, менее или более славных, множество стихов, в которых сильные и величественные мысли выражены в звуках сильных и совершенно сообразных с оными; где язык есть прямое выражение души мужественной, исполненной любви к отечеству и свободе. Не одно "Chiama gli abitator" [] ["Призывает обитателей" (ит.).] найдете в Тассе; множество других мест доказывают силу поэта и языка. Сколько описаний битв в поэме Торквато! И мы смело сказать можем, что сии картины не уступают или редко ниже картин Вергилия. Они часто напоминают нам самого Омера.
   Посмотрите на это ужасное последствие войны, на груды бледных тел, по которым бегут исступленные воины, преследуя матерей, прижавших трепетных младенцев к персям своим:
  
   Ogni cosa di strage era gia pieno;
   Vedeansi in mucchi e in monti i corpi avvolti.
   La i feriti su i morti, e qui giacieno
   Sotto morti in sepolti, egri sepolti.
   Fuggian premendo i pargoletti al seno,
   Le meste madri, со capegli sciolti:
   E'l predator di spoglie e di rapine
   Carco, stringea le vergine nel crine.
  
   "Все места преисполнились убийством. Груды и горы убиенных! Там раненые на мертвых, здесь мертвыми завалены раненые; прижав к персям младенцев, убегают отчаянные матери с раскиданными власами; и хищник, отягченный ограбленными сокровищами, хватает за власы дев устрашенных".
   Желаете ли видеть поле сражения, покрытое нетерпеливыми воинами, - картину единственную, величественную! Солнце проливает лучи свои на долину; все сияет: и оружие разноцветное, и стальные доспехи, и шлемы, и щиты, и знамена. Слова поэта имеют нечто блестящее, торжественное, и мы невольно восклицаем с ним: bello in si Bella vista anco e 1 orrore! [] [в столь прекрасном зрелище прекрасен даже ужас! (ит.)]
  
   Grande e mirabil cosa era il vedere
   Quando quel campo, e questo a fronte venne:
   Come spiegate in ordine le shiere;
   Di mover gia, gia d assalire accenne:
   Sparse al vento ondeggiando ir le bandiere,
   E, ventolar su i gran cimier le penne;
   Abiti, fregi, imprese, arme e colori
   D oro e di ferro al sol lampi e folgori.
  
   Sembra d'alberi densi alta foresta
   (L'un campo e 1'altro, di tant'aste abonda!)
   Son tesi gli archi, e son le lance in resta:
   Vibransi i dardi, e rotasi ogni fionda. -
   Ogni cavallo in guerra anco s appresta:
   Gli odi e'l furor del suo signor seconda:
   Raspa, batte, nitrisce e si raggira;
   Gonfia le nari, e fumo e foco spira.
   Bello in si bella vista anco e l'orrore!
  
   "Открылось великолепное и удивительное зрелище, когда оба войска выстроились одно против другого, когда развернулись в порядке полчища, двигаться и нападать готовые! Распущенные по ветру знамена волнуются; на высоких гребнях шлемов перья колеблются; испещренные одежды, вензели и цветы оружий, злато и сталь ярким блеском и сиянием лучи солнечные отражают.
   В густой и высокой лес сомкнулись копья: столь многочисленно и то и другое воинство! Натянуты луки, обращены копья, сверкают дротики, пращи крутятся, самый конь жаждет кровавой битвы: он разделяет ненависть и гнев ожесточенного всадника; он роет землю, бьет копытами, ржет, крутится, раздувает ноздри и дымом и пламенем пышет".
   Но битва закипела, час от часу становится сильнее и сильнее. В сражении есть минуты решительные; я на опыте знаю, что они не столь ужасны. Победитель преследует, побежденный убегает; и тот и другой увлекаются примером товарищей своих, и тот и другой заняты собою. Но минута ужасная есть та, когда оба войска, после продолжительного и упорного сопротивления, истощив все усилия храбрости и искусства воинского, ожидают решительного конца, - победы или поражения; когда все гласы, все громы сольются воедино и составят нечто мрачное, неопределенное и беспрестанно возрастающее, - эту минуту поэт описывает с необыкновенною верностию:
  
   Cosi si combatteva: e in dubbia lance
   Col timor le speranze eran sospese.
   Pien tutto il campo e di spezzate lance,
   Di rotti scudi, e di troncato arnese:
   Di spade a i petti, a le squarciate pance
   Altre confitte, altre per terra stese:
   Di corpi altri supini, altri co'volti
   Quasi mordendo il suolo, al suol rivolti. -
  
   Giace il cavallo al suo signore appresso
   Giace il compagno appo il compagno estinto,
   Giace il nemico appo il nemico, e spresso
   Sul morto il vivo, il vincitor sul vinto.
   Non v e silenzio, e non v'e grido espresso,
   Ma odi un non so che roco, e indistinto.
   Fremiti di furor, mormori d'ira,
   Gemiti di chi langue, e di chi spira.
  
   L arme, che gia ci liete in vista foro,
   Faceano or mostra spaventosa e mesta.
   Perduti ha i lampi il ferro, e i raggi 1'oro,
   Nulla vaghezza a i bei color piu resta.
   Quanto apparia d'adorno, e di decoro
   Ne cimieri, e ne' fregi, or si calpesta
   La polve ingombra cio ch al sangue avanza,
   Tanto i carapi mutata avean sembianza! [] [В сих трех октавах бессмертный Тасс превзошел себя. Здесь полная картина. Ничего лишнего, ничего натянутого, сверхъестественного. Non v'e silenzio, non v'e grido espresso и три следующие стиха живописны. В последней октаве стихотворец повторяет все подробности и кончит как мастер: Tanto i campi avean mutata sembianza.]
  
   "Так ратовало воинство с равным страхом и надеждою. Все поле завалено преломленными копьями, разбитыми щитами и доспехами. Мечи вонзилися в грудь, в прободенные панцири; иные по земле разметаны. Здесь трупы, ниц поверженные в прах; там трупы, лицом обращенные к солнцу.
   Лежит конь близ всадника, лежит товарищ близ бездыханного товарища; лежит враг близ врага своего и часто мертвый на живом, победитель на побежденном. Нет молчания, нет криков явственных; но слышится нечто мрачное, глухое: клики отчаяния, гласы гнева, воздыхания страждущих, вопли умирающих.
   Оружие, дотоле приятное взорам, являет зрелище ужасное и плачевное. Утратила блеск и лучи свои гладкая сталь. Утратили красоту свою разноцветные доспехи. Богатые шлемы, прекрасные латы в прахе ногами попраны. Все покрыто пылью и кровью: столь ужасно пре-менилось воинство!" [] [Сия картина поля сражения напоминает нам прекрасные стихи Ломоносова: "Различным образом повержены тела: // Иный с размаху меч занес на сопостата, // Но прежде прободен, удара не скончал. // Иный, забыв врага, прельщался блеском злата; // Но мертвый на корысть желанную упал. // Иный, от сильного удара убегая, // Стремглав на низ слетел и стонет под конем; // Иный, пронзен, угас, противника сражая; // Иный врага поверг и умер сам на нем." Заметим мимоходом для стихотворцев, какую силу получают самые обыкновенные слова, когда они поставлены на своем месте.]
   Мы не можем останавливаться на всех красотах "Освобожденного Иерусалима"; их множество! Прелестный эпизод Эрминии, смерть Клоринды, Армидины сады и единоборство Танкреда с Аргантом: кто читал вас без восхищения? Вы останетесь незабвенными для сердец чувствительных и для любителей всего прекрасного! Но в поэме Тассовой есть красоты другого рода; и на них должно обратить внимание поэту и критику. Описание нравов народных и обрядов веры есть лучшая принадлежность эпопеи. Тасс отличился в оном. С каким искусством изображал он нравы рыцарей, их великодушие, смирение в победе, неимоверную храбрость и набожность! С каким искусством приводит он крестовых воинов к стенам Иерусалима! Они горят нетерпением увидеть священные верхи града господня. Издали воинство приветствует его беспрерывными восклицаниями, подобно мореплавателям, открывшим желанный берег. Но вскоре священный страх и уныние сменяют радость: никто без ужаса и сокрушения не дерзает взглянуть на священное место, где сын божий искупил человечество страданием и вольною смертию.
   Главы и ноги начальников обнажены; все воинство последует их примеру, и гордое чело рыцарей смиряется пред тем, кто располагает по воле и победою, и лаврами, и славою земною, и царством неба. Такого рода красоты, суровые и важные, почерпнуты в нашей религии: древние ничего не оставили нам подобного. Все обряды веры, все страшные таинства обогатили Тассову поэму. - Ринальдо вырывается из объятий Армиды; войско встречает его с радостными восклицаниями. Юный витязь беседует снова с товарищами о войне, о чудесах очарованного леса, которые он один может разрушить: но простый отшельник Петр советует рыцарю исповедью очиститься от заблуждений юности, прежде нежели он приступит к совершению великого подвига. "Сколько ты обязан Всевышнему! - говорит он. - Его рука спасла тебя; она спасла заблудшую овцу и причислила ее к своему стаду. Но ты покрыт еще тиною мира, и самые воды Нила, Гангеса и Океана не могут очистить тебя: одна благодать совершит сие..." Он умолк, и сын прелестной Софии, сей гордый и нетерпеливый юноша, повергается К стопам смиренного отшельника, исповедует ему прегрешения юности своей и, очищенный от оных, идет бестрепетно в леса, исполненные очарований волшебника Йемена. - Годофред, желая осадить город, приготовляет махины, стенобитные орудия; но строгий Петр является в шатер к военачальнику. "Ты приготовляешь земные орудия, - говорит он набожному повелителю, - а не начинаешь, отколе надлежит. Начало всего на небе. Умоляй ангелов и полки святых; подай пример набожности войску". И наутро отшельник развевает страшное знамя, в самом раю почитаемое; за ним следует лик медленным шагом; священнослужители и воины (соединившие в руке своей кадильницу с мечом), Гвильем и Адимар, заключают шествие лика; за ними Годофред, начальники и войско обезоруженное. Не слышно звуков трубы и гласов бранных; но гласы молитвы и смирения:
  
   Те genitor, te figlio equale al padre,
   E te, che d'ambo uniti amando spiri,
   E te d'uomo, e di dio vergine madre,
   Invacano propizia a i lor desiri [] [Тебя, родитель, тебя, сын, равный отцу, // И тебя, который из двух единых, любя, исходишь, // И тебя, человека и бога дева-мать, // Призывают в покровительство своим желаньям (ит.).], -
   и проч. и проч.
  
   Так шествует поющее воинство, и гласы его повторяют глубокие долины, высокие холмы и эхо пустынь отдаленных. Кажется, другой лик проходит в лесах, доселе безмолвных, и явственно великие имена Марии и Христа воспевает. Между тем со стен города взирают в безмолвии удивленные поклонники Магаммеда на обряды чуждые, на велелепие чудесное и пение божественное. Вскоре гласы проклятий и хулений неверных наполняют воздух: горы, долины и потоки пустынные их с ужасом повторяют.
   Таким образом великий стихотворец умел противупоставить обряды, нравы и религии двух враждебных народов, и из садов Армидиных, от сельского убежища Эрминии перенестись в стан христианский, где все дышит благочестием, набожностию и смирением. Самый язык его изменяется. В чертогах Армиды он сладостен, нежен, изобилен; здесь он мужествен, величествен и даже суров.
   Те, которые упрекают итальянцев в излишней изнеженности, конечно, забывают трех поэтов: Альфиери - душею римлянина, Данта - зиждителя языка италиян-ского и Петрарка, который нежность, сладость и постоянное согласие умел сочетать с силою и краткостию.
  
   ~
   XII
  
   ПЕТРАРКА
  
   S'amor non e, che dunque e quel ch'io sento? [] [Что же я чувствую, если и это не любовь? (ит.)]
  
   Вот что говорит Петрарка, которого одно имя напоминает Лауру, любовь и славу. Он заслужил славу трудами постоянными и пользою, которую принес всему человечеству, как ученый прилежный, неутомимый; он первый восстановил учение латинского языка; он первый занимался критическим разбором древних рукописей как истинный знаток и любитель всего изящного. - Не по одним заслугам в учености имя Петрарки сияет в истории италиянской; он участвовал в распрях народных, был употреблен в важнейших переговорах и посольствах, осыпан милостями императора Римского и наконец от Роберта, короля Неаполитанского, - назван и другом, и величайшим гением. Заметьте, что Роберт был ученейший муж своего времени и предпочитал (это собственные его слова) науки и дарования самой диадеме. Наконец Петрарка сделался бессмертен стихами, которых он сам не уважал [] [В этом неуважении к стихам своим Богданович много сходствовал с Петраркой Он часто говаривал М<уравьев>у "Стихи мои, которые вам так нравятся, умрут со мною, но моя "Русская история" переживет меня Стихи мне не много стоили труда, над "Историей" я много пролил поту на ней-то основана моя слава " Петрарка и Богданович обманулись!], - стихами, писанными на языке италиянском или народном наречии. - Итак, славы никто не оспоривает у Петрарки, но многие сомневалися в любви его к Лауре. Многие французские писатели утверждали, что Лаура никогда не существовала, что Петрарка воспевал один призрак, красоту, созданную его воображением, как создана была Дульцинея Сервантовым героем.
   Италиянские критики, ревнители славы божественного Петрарки, утвердили существование Лауры; они входили в малейшие подробности ее жизни и на каждый стих Петрарки написали целые страницы толкований. - Сия дань учености дарованию покажется иным излишнею, другим смешною, но мы должны признаться, что только в тех землях, где умеют таким образом уважать отличные дарования, родятся великие авторы. Любители поэзии и чувствительные люди, которые по движениям собственного сердца, пламенного и возвышенного, угадывают сердце поэта и истину его выражений, не будут сомневаться в любви Петрарки к Лауре: каждый стих, каждое слово носит неизгладимую печать любви.
   Любовь способна принимать все виды. Она имеет свой особенный характер в Анакреоне, Феокрите, Катулле, Проперции, Овидии, Тибулле и в других древних поэтах. Один сладострастен, другой нежен и так далее. Петрарка, подобно им, испытал все мучения любви и самую ревность; но наслаждения его были духовные. Для него Лаура была нечто невещественное, чистейший дух, излившийся из недр божества и облекшийся в прелести земные. - Древние стихотворцы были идолопоклонниками; они не имели и не могли иметь сих возвышенных и отвлеченных понятий о чистоте душевной, о непорочности, о надежде увидеться в лучшем мире, где нет ничего земного, преходящего, низкого. Они наслаждались и воспевали свои наслаждения; они страдали и описывали ревность, тоску в разлуке или надежду близкого свидания. - Слезы горести или восторга, некоторые обряды идолопоклонства, очарования какой-нибудь волшебницы (любовь всегда суеверна), воспоминание о золотом веке и вечные сожаления о юности, улетающей как призрак, как сон, - вот из чего были составлены любовные поэмы древних, вот почему в их творениях мы видим более движения и лучшее развитие страстей, одним словом, более драматической жизни, нежели в одах Петрарки, - но не более истины.
   Тибулл, задумчивый и нежный Тибулл, любил напоминать о смерти своей Делии и Немезиде. "Ты будешь плакать над умирающим Тибуллом; я сожму руку твою хладеющею рукою, о Делия!.."
  
   Те spectem, supreme mihi cum venerit hors,
   Те teneam moriens, deficiente manu. [] [На тебя взирал я, когда последний час ко мне пришел, // И, умирающий, держал тебя слабеющей рукой (лат.).]
  
   И сии слова драгоценны для сердец чувствительных! Но после смерти всему конец для поэта; самый Элизий не есть верное жилище. Каждый поэт переделывал его по-своему и переносил туда грубые, земные наслаждения. Петрарка напротив того: он надеется увидеть Лауру в лоне божества, посреди ангелов и святых; ибо Лаура его есть ангел непорочности; самая смерть ее - торжество жизни над смертию. "Она погасла, как лампада, - говорит стихотворец, - смерть не обезобразила ее прелестей; нет! не смертная бледность покрыла ее лице: белизна его подобилась снегу, медленно падающему на прекрасный холм в безветренную погоду. Она покоилась, как человек по совершении великих трудов: и это называют смертию слепые человеки!"
   Петрарка девять лет оплакивал кончину Лауры. Смерть красавицы не истребила его страсти; напротив того, она дала новую пищу его слезам, новые цветы его дарованию: гимны поэта сделались божественными. Никакая земная мысль не помрачала его печали. Горесть его была вечная, горесть християнина и любовника. Он жил в небесах: там был его ум, его сердце, все воспоминания; там была его Лаура! - Стихи Петрарки, сии гимны на смерть его возлюбленной, не должно переводить ни на какой язык; ибо ни один язык не может выразить постоянной сладости тосканского и особенной сладости музы Петрарковой. Но я желаю оправдать поэта, которого часто критика (отдавая, впрочем, похвалу гармонии стихов его) ставит наравне с обыкновенными писателями по части изобретения и мыслей. В прозе остаются одни мысли:
   "Исчезла твоя слава, мир неблагодарный! и ты сего не видишь, не чувствуешь. Ты не достойна была знать ее, земля неблагодарная! ты не достойна быть попираема ее священными стопами! Прекрасная душа ее преселилась на небо. Но я, несчастный! я не могу любить без нее ни смертной жизни, ни самого себя! Лаура! тебя призываю со слезами! слезы - последнее мое утешение; они меня подкрепляют в горести. Увы! в землю превратились ее прелести; они были здесь залогом красоты небесной и наслаждений райских. Там ее невидимый образ: здесь покрывало, затемнявшее его сияние. Она облечется снова и навеки в красоту небесную, которая без сравнения превосходит земную. Ее образ является мне одному (ибо кто мог обожать ее, как я?), он является и прелестнее, и светлее. Божественный образ ее, милое имя, которое отзывается столь сладостно в моем сердце, - вы единственные опоры слабой жизни моей... Но когда минутное заблуждение исчезает, когда я вспомню, что лишился надежды моей в самом цвете и сиянии: любовь! ты знаешь, что со мною тогда бывает, знает и она, та, которая приближилась к божественной истине... Я страдаю; а она из жилища вечной жизни с гордою улыбкою презрения взирает на земное одеяние свое, здесь оставленное. Она о тебе одном вздыхает и умоляет тебя не затмить сияния славы ее, тобою на земле распространенного; да будет глас твоих песней еще звучнее, еще сладостнее, если сладостны и драгоценны были очи ее твоему сердцу!"
   Древность ничего не может представить нам подобного. Горесть Петрарки услаждается мыслию о бессмертии души, строгою мыслию, которая одна в силах искоренить страсти земные; но поэзия не теряет своих красок. Стихотворец умел сочетать землю и небо; он заставил Лауру заботиться о славе земной, единственном сокровище, которое осталось в руках ее друга, осиротелого на земле. Иначе плачет лад урною любовницы древний поэт; иначе Овидий сетует о кончине Тибулла: ибо все понятия древних о душе, о бессмертии были неопределенны. - Петрарка, пораженный ужасною вестию о кончине Лауры, написал несколько строк на заглавном листе Вергилия, который весь наполнен был его замечаниями: ибо Петрарка читал Вергилия и учил наизусть беспрестанно. Сия рукопись, драгоценный остаток двух великих людей, хранилась в Амброзианской библиотеке, а ныне, если не ошибаюсь, находится в Париже. Простота немногих строк, начертанных в глубокой горести, прелестна и стоит лучшего гимна. Из них-то можно видеть, что Петрарка не сочинял свою страсть и что стихи его были только слабым воспоминанием того, что он чувствовал.
   Вот сии строки: "Лаура, славная по качествам души своей и столь долго мною прославляемая, предстала в первый раз моим глазам в начале моего юношеского возраста, в 1327 году 6 апреля, в церкви св. Клары, в Авиньоне, в первом часу пополудни. И в том же самом городе, в том же месяце, 6 числа, в первом часу, 1348 года, сия небесная лампада потухла, когда я находился в Вероне, не ведая ничего о моем несчастии. - В Парме узнал я эту плачевную новость чрез письмо друга моего Лудови-ка, того же года, в мае, поутру. Ее чистейшее, ее прелестное тело было положено в самый день ее смерти, в церкви кармелитов. Я уверен, что ее душа возвратилась на небо, откуда она пришла, так как Сципионова, по словам Сенеки".
   Петрарка любил; но он чувствовал всю суетность своей страсти и с нею боролся не однажды. Любовь к Лауре и любовь к славе под конец жизни его слились в одно. Любовь к славе, по словам одного русского писателя, есть последняя страсть, занимающая великую душу. - Поэмы: Триумф Любви - Непорочности - Смерти - Божества, в которых и самый снисходительный критик найдет множество несообразностей и оскорблений вкуса, заключают однако же в себе неувядаемые красоты слога, выражения и особенно мыслей. В них-то стихотворец описывает все мучения любви, которой мир, как тирану, приносит беспрестанные жертвы". "Я знаю, - говорит он, - как непостоянна и пременчива жизнь любовников. Они то робки, то предприимчивы. Немного радостей награждают их за беспрерывные мучения. Знаю их нравы, их воздыхания, их песни, прерывные разговоры, внезапное молчание, краткий смех и вечные слезы. Любовь подобна сладкому меду, распущенному в соку полынном" [] [Гордый и пламенный Альфиери называет Петрарку учителем любви и поэзии: Maestro in amare ed in poesia (ит.).]. Сию последнюю мысль Тасс повторил в своей поэме. Певец Иерусалима испытал все мучения любви.
   Во времена Петрарковы, столь смежные с временами рыцарства, любовь не утратила еще своего владычества над людьми всех состояний. Во Франции, от короля до простого воина, каждый имел свою даму: "Madame et St. Denis!" [] [Госпожа и святой Денис! (фр.)] восклицали французские рыцари в пылу сражений и совершали неимоверные подвиги. Рыцарь Сир де Флеранж, водружая знамя на стене крепости, взятой приступом, кричал свои товарищам: "Ах! если бы видела красавица своего рыцаря!" Трубадуры воспевали красоту; за ними и все поэты (не исключая важного и мрачного Данте, остроумного и веселого Боккаччио), все прославляли своих красавиц, и имена их остались в памяти муз. История Парнаса италиянского есть история любви. В одном из своих "Триумфов" Петрарка исчисляет великих мужей, древних и новейших, которые все учинились жертвами страсти. Конечно, здравый вкус негодует на сочетание имен Давида и Соломона с именами Тибулла и Проперция; но некоторые места сей поэмы имеют особенную прелесть, а более всего те, в которых стихотворец исчисляет своих друзей в плену у сурового бога.
   "Я увидел Вергилия, - говорит он, - и с ним Овидия, Катулла и Проперция, которые все столь пламенно воспевали любовь, - и, наконец, нежного Тибулла. Юная гречанка (Сафо) шествовала рядом с возвышенными певцами, воспевая сладкие гимны. Бросив взоры на окрестные места, я увидел на цветущей зеленой долине толпу, рассуждающую о любви. Вот Данте с Беатриксою! вот Сельважиа с Чино! и проч. и проч... Но теперь я не могу сокрыть моей горести: я увидел друзей моих, и посреди их Томасса, украшение Болонии, Томасса, которого прах истлевает на земле мессинской. О минутные радости! горестная жизнь! кто отнял у меня так рано мое сокровище, моего друга, без которого я не мог дышать? Где он теперь находится? - Прежде он был со мною неразлучен... Жизнь смертных, горестная жизнь! ты не что иное, как сон больного страдальца, пустая басня романа! - уклонясь в сторону от прямого пути, я встретил моего Сократа и Лелия. С ними желал бы я долее шествовать. Какая чета друзей! Ни проза, ни стихи мои не могут их достойно прославить; их нагая добродетель и без песней муз заслуживает почтение мира. С ними я похитил слишком рано лавр, который доселе украшает мою главу, в воспоминание той, которую обожаю!" - Лавр (lauro) напоминает имя Лауры, и потому был вдвое драгоценен сердцу поэта. По смерти славного Колонны и Лауры стихотворец воскликнул:
  
   Rotta e 1'alta colonna, e 1'verde lauro! [] [Разбита высокая колонна и зеленый лавр! (ит.)]
  
   Мы заметили уже, что неумеренная любовь к славе равнялась или спорила с любовью к Лауре в пламенной душе Петрарки. Одна чистейшая набожность и возвышенные мысли о бессмертии души могли уменьшать их силу, и то временно; но искоренить совершенно не имели власти. С каким чистосердечным сокрушением описывает он борьбу религии с любовию к славе! В каждом слове виден християнин, который знает, что ничто земное ему принадлежать не может; что все труды и усилия человека напрасны, что слава земная исчезает, как след облака на небе: знает твердо, убежден в сей истине, и все не престает жертвовать своей страсти! "Мой ум занят сладкою и горестною мыслию, (говорит он) мыслию, которая меня утруждает и исполняет надеждою мятежное сердце. Когда воображу себе сияние славы, то не чувствую ни хлада зимы, ни лучей солнечных, забываю страшную бледность моего чела и самые недуги. Напрасно желаю умертвить сию мысль; она снова и сильнее рождается в моем сердце. Она встретила меня в пеленах младенчества, день ото дня со мною возрастала, и страшусь, чтобы со мною не заключилась в могиле. Но к чему послужат мне сии льстивые желания, когда моя душа отделится от бренного тела? После кончины моей если и вся вселенная будет обо мне говорить... суета! суета! Один миг разрушает все труды наши. Так! я желал бы обнять истину и забыть навеки суетную тень славы!"
   И самый слог Петрарки сообразно с предметами изменяется: важность мыслей в "Триумфе" Смерти и Божества дают слогу особенную силу, возвышенность и краткость. Часто два или три слова заключают в себе мысль или глубокое чувство. Ода, в которой поэт обращается к Риензи (так полагает Вольтер, а другие критики утверждают, что сия ода писана не к Риензи, а к Колонне), сия ода, в которой он умоляет народного трибуна священными именами Сципионов и Брутов расторгнуть оковы Рима и поставить его на древнюю степень сияния и славы, напоминает нам прекрасные оды Горация. Она исполнена древнего вкуса и того величия, которое италиянцы, чувствительные ко всему изящному, называют Grandiose в поэзии, в ваянии, в живописи, во всех искусствах. Рим был страстию Петрарки. Он не мог простить папе перенесение трона в Авиньон, и вот в каких словах изливает свое негодование перед защитником прав народных; вот каким образом взывает к воскресителю столицы мира:
   "Сии древние стены, пред коими мир благоговеет и смертные страшатся, когда обращают вспять взоры на давно минувшие веки, сии камни надгробные, под коими истлевает прах великих людей, славных даже до разрушения мира: все сии развалины древнего величия надеются воскреснуть тобою. - О великие Сципионы! о верный Брут! с какою радостию познаете вы благодеяние нового героя! с каким веселием и ты, Фабриций, узнаешь весть сию! Ты скажешь: мой Рим еще будет прекрасен!"
   Надежды Петрарки не сбылись. Но любители изящной поэзии знают наизусть прекрасные стихи любовника Лауры, обожателя древнего Рима и древней свободы. Ни любовь, ни мелкие выгоды самолюбия, ни опасность говорить истину в смутные времена междуусобия - ничто не могло ослабить в нем любви к Риму, к древнему отечеству добродетелей и муз, ему драгоценных: ибо ничто не могло потушить любви к изящному и к истине в его сердце. Узнав неистовые поступки Риензи, с чистосердечною гордостию, достойною лучших времен Рима, Петрарка писал к нему: "Я хотел прославить тебя; страшись теперь, чтобы я не превратил моей похвалы в жестокую сатиру!" Но все угрозы и советы Петрарки были напрасны. Свобода, дарованная Риму исступленным трибуном, походила на свободу Робеспиерову: началась убийствами, кончилась тиранством.
   Все знают, что Петрарка воспользовался песнями сицилиянских поэтов и трубадуров счастливого Прованса, которые много заняли у мавров, народа образованного, гостеприимного, учтивого, ученого и одаренного самым блестящим воображением. От них он заимствовал игру слов, изысканные выражения, отвлеченные мысли и, наконец, излишнее употребление аллегории; но сии самые недостатки дают какую-то особенную оригинальность его сонетам и прелесть чудесную его неподражаемым одам, которые ни на какой язык перевести невозможно. Слога нельзя присвоить, говорит Бюффон, сей исполин в искусстве писать: и особенно слога Петрарки. - Любовь к цветам господствовала на Востоке. До сих пор арабские и персидские стихотворцы беспрестанно сравнивают красоту с цветами и цветы с красотою. Цветы играют большую ролю у любовников на Востоке. Рождающаяся любовь, ревность, надежда, одним словом, вся суетная и прелестная история любви изъясняется посредством цветов. Трубадуры также любили воспевать цветы, а за ними и Петрарка. Желаете ли видеть, каким образом он воспользовался цветами? Еще раз повторяю: я удерживаю одну тень слога живого, исполненного неги, гармонии и этого сердечного излияния, которое только можно чувствовать, а не описывать. Кстати о цветах: слог Петрарки можно сравнить с сим чувствительным цветком, который вянет от прикосновения.
   "Если глаза мои остановятся на розах белых и пурпуровых, собранных в золотом сосуде рукою прелестной девицы, тогда мне кажется, что вижу лице той, которая все чудеса природы собою затмевает. Я вижу белокурые локоны ее, по лилейной шее развеянные, белизною и самое молоко затмевающей; я вижу сии ланиты, сладостным и тихим румянцем горящие! Но когда легкое дыхание зефира начинает колебать на долине цветочки желтые и белые, тогда вспоминаю невольно и место, и первый день, в который увидел Лауру с развеянными власами по воздуху, и вспоминаю с горестию начало моей пламенной страсти".
   Таким образом, цветок в поле, закат солнца, водопад, шумящий в уединенной роще, малейшее обстоятельство в природе напоминали Петрарке красоту, вечно любезную его сердцу. Путешествие стихотворца чрез леса Арденнские или чрез Альпы, прогулка Лауры в лодке по озеру или обряды набожности, ею совершенные при наступлении какого-нибудь празднества, - все служило поводом к сонету или новой оде; ни одно чувство, ни одно духовное наслаждение, ни одно огорчение не было утрачено для муз. Сие смешение глубокой чувствительности и набожности чистосердечной с тонким познанием света и людей, с обширными сведениями в истории народов, - сии следы и воспоминания классических красот древних авторов, рассеянные посреди блестящих и романических вымыслов сицилиянских поэтов, наконец, сей очаровательный язык тосканский, исполненный величия, сладости и гармонии неизъяснимой, сие счастливое сочетание любви, религии, учености, философии, глубокомыслия и суетности любовника - все это вместе в стихах Петрарки представляет чтение усладительное и совершенно новое для любителя словесности. Надобно предаться своему сердцу, любить изящное, любить тишину души, возвышенные мысли и чувства, одним словом, любить сладостный язык муз, чтобы чувствовать вполне красоту сих волшебных песней, которые предали потомству имена Петрарки и Лауры. Мы знали людей, которые смотрели холодными глазами на Аполлона Бельведерского; мы знали людей, которые никогда не трепетали от восхищения при чтении стихов Державина; и мы не удивляемся, что есть писатели, для которых слагатель мадригалов Дорат и Петрарка - одно и то же. Часто умные люди отказывали ему в уважении! Ум нередко бывает тупой судия произведений сердца. Но для тех, которые любили хотя один раз в жизни, стоит только назвать Петрарку: они знают ему цену и чувствуют вполне прелесть поэзии, которая не раз отзывалась в их сердце. II cantar che nell'anima si sente! [] [Пение, которое в душе чувствуется! (ит.)]
  
   ________________________
  
  
   ПРИМЕЧАНИЕ
  
   Я сделал открытие в италиянской словесности, к которому меня не руководствовали иностранные писатели, по крайней мере те, кои мне более известны. Я нашел многие места и целые стихи Петрарки в "Освобожденном Иерусалиме". Такого рода похищения доказывают уважение и любовь Тасса к Петрарке. Мудрено ли? Петрарка был его предшественником; он и Данте открыли новое поле словесности своим соотечественникам; беспрестанное чтение сих образцев, особенно певца Лауры, столь близкого сердцу чувствительного певца Танкреда и Эрми-нии, - это чтение врезало в памяти его многие стихи и выражения, которые он невольным образом повторял в своей поэме. Кто не знает прелестной оды: "Chiare, fresche e dolci asque" [] [Светлые, свежие и сладкие воды (ит.).], которой Вольтер подражал столь удачно, и неподражаемого эпизода Эрминии в VII песни "Освобожденного Иерусалима"? Нет сомнения, что Тасс имел в памяти стихи Петрарки, которые можно назвать сокровищем италиянской поэзии. Любовник Лауры обращается к Триаде, источнику окрестностей Авиньона [] [А не в Воклюзе, как полагали некоторые писатели.], которого воды прохлаждали красавицу. На благовонных берегах его, освященных некогда присутствием единственной для него женщины ("che sola a me par donna"), он желает, чтобы покоились его остатки. "Может быть, - говорит он, - может быть, там, где увидела меня в благословенный день первого свидания, там любопытный взор ее будет меня искать снова и - увы! - прах один найдет, прах, между камней рассеянный" и пр. - От сих унылых мыслей поэт переходит снова к роскошному описанию Лауры, оставляющей студеные воды источника; облако цветов рассыпалось на красавицу - "ed ella si sedea umile in tanta gloria" [] [И она сидела кроткая в тихой славе (ит.)]. Древность не производила ничего подобного. Самое рождение Венеры из пены морской и пришествие ее на землю, которая затрепетала от сладострастия, почувствовав прикосновение богини, не столько пленяет воображение. - Но перейдем к Тассу. - у него Эрминия, нашед убежище у пастырей, оплакивает вечную разлуку с Танкредом. Дочь царей, покрытая рубищем, но и в рубище прелестная и величественная, начертывает имя Танкреда на коре древних дубов и вязов и с ним всю печальную повесть любви своей. Сто раз перечитывает ее и, проливая слезы, обращается к рощам, немым свидетелям ее тоски: "Сокройте, сокройте в себе мою тайну, дружественные рощи! Может быть, верный любовник, когда-нибудь привлеченный прохладою теней ваших, с сожалением прочитает мои печальные приключения и, тронутый до глубины сердца, скажет: "Счастие и любовь неблагодарно-стию воздали за толикие страдания и за примерную верность! Может быть - если небо внимает благосклонно усерднейшим молениям смертных, - может быть, в сии пустыни зайдет случайно и тот, который ко мне столько равнодушен, и, обращая взоры на то место, где будут покоиться мои бренные остатки, поздние слезы прольет в награду за мои страдания и верность".
   Теперь увидим похищения. В оде, которая начинается: "Nella sta-gion che 1 ciel rapido inchina" etc. [] [То время года, когда небо быстро наклоняет (ит.).], Петрарка описывает пастушку, которая при закате солнца спешит в сельское убежище и там забывает усталость:
  
   La noja el mal della passata vita [] [Тоску и боль прошедшей жизни (ит.).].
  
   Тасс в III песни "Иерусалима", воспевая торжественное пришествие крестовых воинов к священному граду, сравнивает их с мореплавателями, которые, открыв желанный берег, после бурь и трудов забывают опасности минувшие:
  
   La noja e'l mal della passata vita.
  
   В сонете "Zefiro torna e'l bel tempo rimena" etc. [] [Зефир возвращается и приводит прекрасное время года (ит.).]. Петрарка говорит, что весна все оживляет, поля улыбаются, небо светлеет; Зевес с ра-достию взирает на Киприду, милую дочь свою; воздух, вода и земля дышут любовью:
  
   Ogni animal d'amar si riconsiglia.
  
   И у Тасса мы находим этот стих в садах Армиды:
  
   Raddopian le colombe i baci loro,
   Ogni animal d'amar si riconsiglia [] [Удваивают голубки свои поцелуи, // Каждое животное любить вновь располагает (ит.).].
  
   Есть и другие похищения; но я не могу их теперь привести на память.
  
   ~
   XIII
  
   ГРИЗЕЛЬДА
  
   Повесть из Боккачьо
  
   В давние времена старшим в роде маркизов Салуцких оставался, по смерти родственников своих, молодой Гвальтиери. Целые дни он проводил на псовой и соколиной охоте, был не женат, бездетен и вовсе не помышлял о супружестве. Впрочем, он был довольно благоразумен и особенно слыл таковым у женщин. Но это благоразумие не нравилось его подданным: они часто упрашивали его вступить в союз брачный. "Вам нужен наследник, а нам господин", - говорили добрые люди. Многие из них вызывались сыскать невесту от честного отца и матери, невесту, которая подавала бы о себе лестную надежду и со временем сделала его счастливейшим супругом. "Друзья мои, - отвечал им Гвальтиери, - вы принуждаете меня приступить к тому, что мне никогда не нравилось, на что я никогда не хотел решиться. Я знаю, как трудно сыскать женщину нам по сердцу и нравам и душою; знаю, что худой выбор делает несчастие целой жизни. Вы говорите, что можно положиться на доброту родителей и по нраву их судить о нраве дочери; вы заблуждаетесь, друзья мои! Как узнать совершенно отца? Как узнать тайные поступки матери? И, если бы отец и мать были люди совершенно честные, то кто, скажите мне, поручится, что дети их будут на них похожи? Если же хотите, чтобы я непременно носил узы брачные и был доволен моим состоянием (по крайней мере, на себя одного жаловался в случае неудачи), то предоставьте мне самому сделать выбор. Если супруга моя не будет достойна вашей любви и уважения, я почту себя совершенно счастливым, что уступил просьбам вашим". Подданные отвечали, что на все согласны; только бы он не замедлил вступить в желанное ими супружество.
   С давнего времени маркизу нравилась девушка, очень бедная. Она жила в соседстве его замка, в совершенном уединении; была довольно миловидна, и странному маркизу показалось, что он найдет с нею счастие. Отложа все поиски и расспросы, он решился без дальних размышлений предложить ей свою руку. Призвал отца ее - беднейшего из бедняков - и с ним ударил по рукам. Все дело приведено к концу, и Гвальтиери, созвав приятелей своих и подданных, сказал им: "Друзья! Вы желали, чтобы я женился; исполняю желание ваше, более в угождение вам, нежели себе. Вы обещали почитать супругу мою, каков бы ни был мой выбор: я сдержал мое слово - сдержите ваше. Объявляю вам, что здесь, в соседстве, нашел я себе невесту, обручусь с нею немедленно и введу ее в мой замок. Вы, с своей стороны, приготовьте богатый пир свадебный; придумайте, как лучше и достойнее принять супругу вашего владельца: одним словом, устройте все так, чтобы я был доволен вами, как вы моим выбором". - Все в один голос отвечали, что выбор его будет им по сердцу, что они будут любить и уважать его супругу, какого бы она ни была происхождения. - И весь дом засуетился: начали приготовлять великолепный пир свадебный. Гвальтиери пригласил множество приятелей, соседей и родственников: у богатых за друзьями дела не станет. Наконец призывает к себе горничную девушку, росту одинакого с будущею невестою, и велит кроить по ней платье пышное и уборы великолепные. Кроме того, приготовлено всякой всячины; множество поясов богатых, колец изумрудных, серег яхонтовых и венец брачный: одним словом, все, что нужно для молодой. Настал условный день, и маркиз, приведя все дела в порядок, сел на коня и сказал приближенным: "Государи мои, пора нам отправиться за невестою". И все поскакали веселою вереницею в то селение, где жил отец нареченной. Она стояла у колодца и спешила вытаскивать ведра, надеясь с подругами идти навстречу маркизовой свадьбе, которая приближалась ближе и ближе к селу. Гвальтиери называет ее по имени, Гризельдою, потом спрашивает: "Где отец твой?" - "Дома", - отвечала она и закраснелась, как алый мак. Гвальтиери слезает с коня, приказывает толпе ожидать себя на улице, а сам идет прямо в низкую хижину бедного Жианукола. "Я приехал за Гризельдою, но, прежде всего, хочу поговорить с нею в твоем присутствии. Нравлюсь ли я? Если так, то будет ли она во всю жизнь угождать мужу своему, никогда не огорчаться поступками его и повиноваться малейшей воле его?" Гризельда, потупя глаза, отвечала: "Буду, без сомнения!" Гвальтиери, довольный ответом, берет ее за руку и при всей толпе провожатых и челяди своей раздевает и наряжает в великолепные брачные одежды, а на волосы, которые одна природа до сих пор убирала, торжественно надевает венец брачный. Все удивились. "Друзья, - отвечал он, - вот та девица, которую желаю иметь супругою, та, которая согласна жить и умереть со мною". Потом, оборотясь к Гризельде (а она от стыда и радости света божия не видела): "Правду ли я говорю, Гризельда? желаешь ли ты быть моею женою?" - "Желаю, государь". Дело сделано, и обряд к концу. По выходе из церкви посадили ее на богатого коня и с великою честию проводили в замок. Пир был истинно великолепный, как будто маркиз сочетался с дочерью короля французского; а новобрачная, к удивлению всех, с нарядом переменила нрав, поступь и душу. Мы сказали уже, что она была статного росту, пригожа и миловидна; а наряды еще более придали блеску красоте ее. Она так умела пленить каждого обхождением, учтивостию, сердечною добротою, что все забыли в ней дочь убогого Жианукола, пастушку овечек, и считали за дочь какого-нибудь знатного принца. Все, ее знавшие в первобытном состоянии, не могли надивиться. Кротость ангельская, послушание чудесное делали мужа ее счастливейшим из всех мужей.
   Одним словом, с подчиненными и подданными она обходилась так ласково, тихо, милостиво и приветливо, что каждый полюбил ее, как душу. Все говорили заодно, даже и те, которые сей выбор сперва осуждали, что Гвальтиери поступил очень благоразумно, что он самый проницательный человек; ибо мог открыть под сельским бедным рубищем столько доброты, столько прелестных качеств! И не только в маркизстве Салуцком, но повсюду Гризельда умом и поведением оправдала странный поступок мужа своего. В течение первого года она обрадовала его рождением прелестной дочери. В замке по этому случаю был праздник великолепный, и по маркизу вздумалось испытать ангельский нрав и терпение супруги труднейшими, жесточайшими опытами. Сперва начал он оскорблять ее речами, потом, приняв на себя вид печальный и смущенный, сказал ей однажды, будто подданные его начинают роптать за то, что он избрал в супруги бедную девушку низкого состояния - а более еще потому, что она родила дочь, а не сына. Не изменясь нимало ни в лице, ни в голосе: "Делай что хочешь, государь, - отвечала оскорбленная, - делай то, чего требует честь, польза и слава имени твоего. Я всем буду довольна; ибо не забываю, что была последнею из слуг твоих; не забываю и того, что ты для меня сделал - для меня, бедной девушки!" Такой ответ очень понравился маркизу. Но, несколько дней спустя, он объявил ей снова, что подданные его не могут более терпеть его дочери... и удалился. Вскоре является один из вернейших слуг его и со слезами на глазах начинает говорить: "Простите, государыня... но я под смертным страхом должен исполнить то, что мне приказал супруг ваш... Он велел мне взять младенца вашего, и..."
   И не мог сказать более. - Несчастная мать, услыша сии несвязные речи, соображая их с тем, что говорил маркиз, вмиг на мрачном лице служителя прочитала участь невинного младенца; бросилась к колыбели, поца-ловала дочь свою, благословила с сердцем, исполненным жесточайшей горести, и, не изменясь нимало в лице, вручила ее служителю. "Исполняй то, что предписал тебе господин наш; но, умоляю тебя, не отдавай ее на жертву диким зверям... если тебе это не предписано!" Служитель взял младенца на руки и скрылся. Гвальтиери, сведав от него, каким образом Гризельда исполнила строгое приказание, удивился ее твердости, но намерения своего не отложил. С верным служителем он немедленно отправил дочь свою в Болонию, к ближайшей родственнице своей, которую умолял дать ей воспитание отличное, но никому ни под каким видом не объявлять о ее рождении.
   В скором времени Гризельда снова сделалась матерью и даровала жизнь прекрасному мальчику. Отец, принимая на руки новорожденного, был вне себя от радости: но, не довольствуясь первым опытом, снова жесточайшим терзанием решился испытать сердце несчастной супруги своей. "Подданные мои, - сказал он однажды, - еще более оскорблены с тех пор, как ты утешила меня сыном; они с ужасом помышляют о том, что внук бедного пастуха - отца твоего - будет их господином. Если я не удалю тебя и не возьму другой жены, то они выгонят меня из областей моих". С терпением и покорностию Гризельда выслушала слова супруга своего. "Устройте все ко благу вашему; обо мне же не заботьтесь нимало, государь! В вашем счастии заключается мое благополучие". Через несколько дней Гвалтиери послал за новорожденным и велел сказать матери, что ему готовится одинакая участь с прежним младенцем; а сам тайно отправил его в Болонию к прежней родственнице. Великодушная Гризельда перенесла эту потерю с прежнею твердостию, без слез и роптания, и в глубине сердца своего утаила несказанную горесть матери. Гвальтиери удивился. "Нет! - повторял он сам себе, - ни одна женщина не может сравниться с нею!"
   Подданные думали, что маркиз велел умертвить детей своих: все осуждали его поступок, называли его жестоким отцом и без жалости не могли смотреть на бедную мать. Женщины, ее окружавшие, часто плакали и сокрушались при ней об участи невинных малюток, и она всегда говорила им: "Не плачьте, милые подруги; вспомните, что так угодно было отцу их".
   Прошло несколько годов со времени рождения дочери. Маркиз задумал сделать последний опыт и объявил своим приближенным, что не хочет иметь супругою Гризельду, что он по молодости лет обручился с нею; наконец, признался, что поступил очень безрассудно, а чтобы загладить проступок свой, решается просить папу о разводе и позволении обручиться с другою. Все осуждали намерение маркиза, но он был непоколебим.
   Гризельда вскоре об этом услышала. Возвратиться в бедный дом отца своего, снова сделаться пастушкою овец, видеть супруга своего, до сих пор страстно обожаемого, в объятиях другой жены... все это терзало, раздирало ее душу. Но она решилась перенести последние удары судьбы с прежнею твердостию, с прежним великодушием. Вскоре прибыло из Рима разрешение папы (оно было подложное), и маркиз его обнародовал. Призывают Гризельду, и в присутствии многочисленной толпы жестокосердый Гвальтиери говорит ей: "Вот разрешение папы на другой брак. Я должен отвергнуть тебя. Ты знаешь, что многие из подданных моих дворян - знатные и сильные владельцы; они сами имеют своих подданных; а твои родители всегда были землепашцами... Тебе нельзя быть супругою маркиза Салуцкого! Возвращаю тебе приданое твое и тебя - отцу твоему: я избрал себе другую в супруги".
   Гризельда превозмогла всю горесть оскорбленной женщины и, силясь удержать слезы и рыдания, сказала голосом довольно твердым: "Я помню мое низкое происхождение, неприличное вашему знатному роду; помню, что по милости бога и вашей, государь, я была возведена на столь высокую степень и что все мое счастие было временное! Мое дело повиноваться слепо воле господина моего. Вот обручальное кольцо: возьмите его; но позвольте мне возвратиться к отцу моему в той одежде, в которой прибыла я в замок. Вам нечего возвращать мне: ни золота, ни серебра, никаких сокровищ я не принесла в приданое; вы взяли меня нагую, и, если мать детей ваших должна нагая возвратиться к престарелому отцу своему, - то она исполнит волю вашу. Но именем любви и непорочности заклинаю вас, государь, дайте, ах! дайте мне хотя одно покрывало... последнюю защиту стыдливости".
   Гвальтиери, почти тронутый до слез, старался сохранить суровый и строгий вид. "Согласен на покрывало, - сказал он, - но... более ничего!" Все приближенные умоляли его дать ей по крайней мере одно платье. "Как? - говорили они, - супруга Маркиза Салуцкого, наша старая госпожа, явится полуобнаженною посреди улицы, как нищая, как преступница, как самая последняя из женщин!.." Напрасные просьбы! - Полуобнаженная, без обуви, без покрова на голове, с распущенными волосами, заливаясь горькими слезами, она вышла из замка и, сопровождаемая рыданиями слуг и женщин, с зардевшимися от слез глазами явилась к несчастному отцу. Жиануколо никогда не хотел верить, что дочь его останется маркизою; он с трепетом ожидал судьбы, ее постигшей, и свято сохранил рубища, оставленные ею в бедном быту его. С слезами возвращает их дочери. Она, великодушная до конца, презирая судьбу, несправедливую и жестокую, спокойно принимается за прежние труды сельские в дому отеческом.
   Между тем маркиз немедленно объявляет, что сватает за себя дочь славного графа Панагского, приготовляет великое торжество и посылает за Гризельдою. "Скоро будет в замок моя невеста, - говорит ей Гвальтиери, - я желаю принять ее с великими почестями. Ты знаешь, что в замке ни одна женщина, кроме тебя, не умеет убирать покоев и учреждать порядка, для великого торжества приличного. На тебя возлагаю эту обязанность. Учреждай, повелевай всем: пригласи заблаговременно женщин, каких тебе угодно; угощай, принимай их как хозяйка и потом - можешь возвратиться в свою хижину". Каждое слово, как острая игла, кололо чувствительное сердце Гризельды; ибо она не преставала обожать неблагодарного супруга. "Я на все готова", - отвечала страдалица; и в сельском рубище прежняя повелительница замка начала убирать покои, расставлять по залам креслы, расстилать ковры узорчатые, приготовлять стол и все, что было потребно, - как будто бы она была простая служанка или ключница. Одним словом, она рук не опускала, пока все не было кончено и распоряжено от важной вещи до последней безделки. Гости приглашены, все готово в ожидании веселого пира. И вот настает день свадебный. Гризельда в рубище, но с лицем веселым и приветливым угощает наехавших жен и девиц боярских, как добрая, домовитая хозяйка. Гвальтиери тайно посылает в Болонию к супругу родственницы своей графини Панагской, у которого в доме воспитывались его дети; приглашает его в замок свой с тем, чтобы он и графиня привезли с собою детей его и множество гостей почетных, но никому не объявляли о его намерении. Дочери маркизовой минуло двенадцать лет: она была красоты чудесной, а шестилетний брат ее походил на нее совершенно.
   Граф Панагский, окруженный бесчисленною толпою гостей почетных, с сими прелестными детьми пустился в путь и чрез несколько дней прибыл благополучно в Салуццо, где собрались все жители деревень, сел и городов соседних: все ожидали с нетерпением нареченной невесты.
   Приемная зала открылась, и невесту встретили с чрезвычайными почестями и церемониями. Гризельда вышла навстречу и, поклонясь ей низко, примолвила: "Добро пожаловать, государыня!" Все барыни и девицы, идя к столу, упрашивали маркиза удалить прежнюю жену, или, по крайней мере, дать ей приличное платье. Маркиз не согласился.
   В столовой взоры всех обратились на невесту: все превозносили ее до небес, а иные шептали друг другу: "Маркиз наш сделал выгодный обмен!" Сама Гризельда стояла как очарованная и невольно дивилась красоте девушки и малолетнего брата.
   Наконец желания маркизовы были удовлетворены в полной мере. Он испытал всю силу терпения Гризельды; он уверился, что ничто, никакое испытание не может поколебать сей твердой души; что вперед может положить на нее всю надежду свою. Он решился облегчить свинцовое бремя печали, которую она силилась таить во глубине сердца своего. Но проницательный супруг легко угадывал ее грусть на лице, в самом голосе. При всем собрании гостей велит он ей приближиться и с колкою улыбкою повторяет: "Понравилась ли тебе моя невеста?" "Ах, как не понравиться, - отвечала Гризельда, - и если она столько же благоразумна, сколько пригожа, то вы будете счастливейшим супругом. Но... умоляю вас, государь, не терзайте ее, как прежнюю жену: она не перенесет таких мучений. Прежняя супруга ваша от самой юности была знакома с горем и трудами, а эта, вы сами видите, как еще молода и как нежно воспитана".
   Гвальтиери с радостию заметил, что Гризельда находилась в обмане и нимало не изменялась в доброте сердечной, подвинул стул и посадил ее возле себя. Она затрепетала.
   "Гризельда, - сказал маркиз по некотором молчании, - пора тебе собрать плоды терпения твоего; пора открыть глаза тем, которые полагали, что я жесток и неправосуден. Я достиг моей цели: я научил тебя нести тяжелый крест супружества и быть во всем примерною женою; подданных научил уважать твои редкие качества и вперед не нарушать нашего покоя. Вот вся цель моих испытаний. В награду за любовь твою, которую ты мне доказала и словом и делом, бесценная Гризельда! в награду за счастье мое, которого ты была и будешь единственною виновницею, я отдаю все, что похитил у тебя, и все раны сердца одним словом исцеляю навеки. Вручаю ту, которую ты называла моею невестою, вручаю брата ее... они твои - они дети наши, а я снова твой супруг, счастливейший из смертных!"
   Маркиз, обняв ее с восхищением, цаловал с необыкновенною нежностию и, растроганную, утопающую в слезах, повел к удивленной дочери: все были в удивлении неописанном. Женщины в радости подхватили Гризельду под руки и повели в особенную комнату, сняли рубище, надели великолепное платье и торжественно проводили в залу.
   Начался пир веселый. Все были в радости. Каждый выхвалял маркиза, называл его мудрым, проницательным, а Гризельду до небес превозносили. Наконец и гости разъехались. Послали за бедным Жиануколом. Он был принят в замке с почестями и уважением, как тесть богатого владельца, и в объятиях дочери своей кончил счастливую старость. Маркиз не переставал обожать свою Гризельду и был, конечно, счастливейший супруг и отец во всей Италии.
   Теперь вы согласитесь со мною, друзья мои, что в хижине мы чаще встречаем небесные дарования, то есть добродетель, честность и терпение, нежели в палатах и теремах великолепных. Часто в лачуге таится тот, кто бы достоин был сиять в короне и повелевать людьми; а в палатах... но оставим это! Спрашиваю только, кто сравняется в терпении с Гризельдою? Кто, подобно ей, перенесет с лицем спокойным, даже веселым, жесточайшие, неслыханные испытания, каким подвергнул ее Гвальтиери?..
  
   ~
   XIV
  
   О ЛУЧШИХ СВОЙСТВАХ СЕРДЦА
  
   Масье, воспитанник Сикаров, на вопрос: "Что есть благодарность?" - отвечал: "Память сердца". Прекрасный ответ, который еще более делает чести сердцу, нежели уму глухонемого философа. Эта память сердца есть лучшая добродетель человека, и не столь редка, как полагают некоторые строгие наблюдатели. "Человек добр по природе", - кричал женевский мизантроп - и клеветал общество, следственно, клеветал человека; ибо он создан жить в обществе, как муравей, как пчела: все его добродетели относительны к ближнему и отвлеченно от оного существовать не могут, как рука, отделенная от тела. "Человек есть создание злое", - говорят другие моралисты и приводят множество свидетельств о разврате и злобе сердца нашего; но я не верю им и не могу верить, чтобы общество походило на скопище свирепых зверей. Живут ли тигры вместе? Строят ли города? Нет. Ясное доказательство, что злоба не связывает, но разлучает. Кто живет в обществе? Незлобные создания: голубь, муравей, бобр, умный слон, и каждое из сих созданий имеет какое-нибудь качество, которое украшает человека и есть одно из незыблемых оснований общежительности.
   Первый наш долг: благодарность к Творцу. Но для исполнения его надобно начать с людей. Провидению угодно было связать чрез общество все наши отношения к небу. Быть виновником бытия не есть достоинство перед богом и людьми; но принять младенца из рук матери в минуту его рождения, от колыбели до зрелых лет служить ему защитою и опорою, передать ему в наследие имя, звание, сокровища, землю, праотцами возделанную: вот обязанность отца. Благодарность есть обязанность детей. На подобных взаимных обязанностях основано все благосостояние общества. Все основания его суть добро, и чем более добра, тем тверже его основание, ибо одно добро имеет здесь прочность и постоянность. Зло есть насильственное состояние. Под шумом ли бури или при сладостном сиянии солнца зреют нивы? Как сила плодородия имеет свое основание в теплоте, так сила гражданственности основана на добре.
   Многие умы наблюдали человека в одном тесном КРУГУ. в котором действовали сами. Ларошфуко, остроумнейший из писателей остроумного века, основал мораль свою на подобных наблюдениях. Но я спрашиваю: если бы натуроиспытатель глядел на муравья во время его странствования за былинкою или за зерном, наблюдал его ссоры с товарищами, а забыл заглянуть в огромное гнездо, где все имеет вид порядка, стройности, где все части относятся совершенно одна к другой и составляют прекрасное целое, то какое произнес бы он суждение о трудолюбивом насекомом? Вот, что сделал Ларошфуко, говоря о человеке и наблюдая за ним в прихожей Тюльерийского замка. Но прихожая не есть вселенная, и человек придворный не есть лучший из людей.
   Впрочем, меня никто не уверит, чтобы чувство благодарности было следствием нашего эгоизма, и я не могу постигнуть добродетели, основанной на исключительной любви к самому себе. Напротив того, добродетель есть пожертвование добровольное какой-нибудь выгоды; она есть отречение от самого себя. Есть добродетели, уму принадлежащие, другие - сердцу; благодарность, лучшая из наших добродетелей, или, вернее, отголосок многих душевных качеств, принадлежит сердцу. "Ты мне сделал добро: следовательно, я тебя люблю" - так говорит благородное сердце. Эгоист иначе: "Ты мне сделал добро; но будешь ли мне делать добро и впредь? добро, тобою сделанное, не требует ли пожертвований с моей стороны?" Вот слова эгоиста; они совершенно противны благодарности, которая тем прелестнее, тем святее, чем менее рассуждает, чем менее торгуется с пользою личною и более предается одному сердечному движению.
   Сердца, одаренные глубокою или раздражительною чувствительностию, часто не знают средины; для них все есть зло и добро: видят совершенный порядок в обществе - или отсутствие оного - скорее последнее. - Чувствительный человек, страдавший в течение всей жизни, делается наконец мизантропом и убегает в дремучие леса от взоров людей неблагодарных. Там возносит он клеветы на все человечество, оскорбившее его сердце, и в гневе своем забывает, что он сам есть человек, то есть создание слабое, доброе, злое и нерассудительное; луч божества, заключенный в прахе; существо, порабощенное всем стихиям, всем изменениям нравственным и физическим. Но пусть мизантроп приведет себе на память всю жизнь свою от колыбельных дней до той страшной эпохи, когда сердце его воскликнуло в гневе: "Человек зол, и люди подобны тиграм!" - пусть приведет он на память и младенчество, и юношество, и зрелый возраст, в котором воля и рассудок начинали заглушать голос страстей; пусть он спросит себя: "Или я не нашел добрых и честных людей в течение целой жизни? Или я лучше и добрее всех людей, имею все добродетели и все качества, и чужд страстей, и чужд всего низкого и порочного?" - "Нет, - скажет ему рассудок и опыт, - и ты человек, и ты заплатил человечеству дань пороков, слабости и страстей; ты не ангел, ты и не чудовище". Опыт и рассудок показывают нам редкие добродетели, и часто в сердце порочном наблюдатель чудес нравственных с неизъяснимою радостию открывает яркие лучи душевной доблести: великодушие, сострадание, презрение к корысти и тысячу прелестных качеств, которые примиряют его с порочным и с небом, создавшим человека не для одних преступлений.
   Кто из нас, отложа все предрассудки и все предубеждения, не сосчитает несколько примерных людей, утешивших собою человечество? Не станем искать героев добродетели в истории; поищем их вокруг себя - и найдем, конечно! Курций бросился в пропасть, но Рим на него смотрел. Леонид обрекает себя смерти, но все отечество (и какое отечество? Спарта!) об нем в страхе и надежде. Долгорукий раздирает роковую бумагу в присутствии разгневанного монарха; но он совершает подвиг свой в сенате, окруженный великими людьми, достойными его и первого владыки в мире. Прекрасные подвиги, достойные подражания и слез удивления - недокупных, сладостных, божественных слез! - Теперь спрашиваю: если мы удивляемся великим делам на великом поприще, если веруем добродетели, твердости душевной, бескорыстию в великих обстоятельствах, то почему не веровать им в малых? Добродетель под спудом не есть ли добродетель? Бедный, который делится последними крохами с нищим; сестра милосердия, в душной больнице стоящая с сосудом врачевания при ложе врага ее отечества; смелый и человеколюбивый врач, испытующий свое искусство и терпение в дальней хижине дровосека, без свидетелей своего доброго дела, кроме одного в небесах и другого в груди своей, - все эти люди, обреченные забвению, не суть ли добродетельные люди? И тот, кто беспристрастною рукою начертывает имена их в книге судеб, не напишет ли их наряду с именами Говарда, Лас Казаса, - Еропкина и других людей, которых добродетель и человечество называют своими. Монтань заметил справедливо, что лучшие подвиги храбрости теряются в неизвестности: один похищает знамя, - имя его гремит в рядах; но сотни неустрашимых погибли перед ним и кругом его... Перенесите сей порядок в мир нравственный. Лас Казас спасает любезных своих американцев от рабства, - он бессмертен. Бедный миссионер в снегах канадских бродит из шалаша в шалаш, из степи в степь; окруженный смертию, проповедует бога и утешает страждущих: каких? Семью дикого или изгнанника, живущего на неизвестном берегу безыменной реки или озера. Сей смиренный воин Христа не есть ли великий человек в полном нравственном смысле? Но к чему нам переноситься в дальные страны? Здесь, кругом нас, кто не испытал, что есть добрые люди, что в обществе есть добродетели редкие, посреди страстей, посреди разврата и роскоши: одно злое сердце может в них сомневаться; одно жестокое сердце не находило сердец нежных.
   И в странах отдаленных, и в дебрях, незнакомых взорам человека, родятся цветы: на диких берегах Амура, среди мхов и болот выходит прелестный цветок, до сих пор неизвестный любопытному испытателю природы; медленно распускается он под кротким веянием летнего ветерка; наконец, украшение пустыни, цветок увядает:
  
   В пустынном воздухе теряя запах свой!
  
   Но семена его, падая на землю, расцветают с первою весною в новой красоте, в новом убранстве. Вот истинная эмблема сей добродетели, не известной человекам, но не потерянной для человечества; ибо ничто доброе здесь не теряется, подобно как ни одна былинка в природе: все имеет свою цель, свое назначение; все принадлежит к вечному и пространному чертежу и входит в состав целого в нравственном мире. В роскошном Париже, в многолюдном Лондоне и Пекине та же самая сумма или то же количество добра и зла, по мере пространства, какое и в юртах кочующих народов Сибири или в землянках лапландцев. Добродетельный старец (Мальзерб) защищает монарха, покинутого друзьями, родственниками, дворянством, целым народом; он защищает его под лезвием мечей, при проклятии озлобленных тиранов (но в виду вселенной и, так сказать, в присутствии потомства). В ту же самую минуту - сделаем сие предположение - лапландец пробегает на лыжах необъятное пространство в трескучий мороз, посреди ужасной вьюги: зачем? Чтобы принести несколько пищи бедному семейству друга своего, утешить больную вдовицу и спасти от явной смерти грудного младенца. Мальзерб и лапландец равны перед тем, кто их создал, равны перед лицем добродетели и правосудия небесного: оба жертвуют жизнию для доброго дела.
  
   ~
   XV
  
   НЕЧТО О МОРАЛИ,
   основанной на философии и религии
  
   Есть необыкновенная эпоха в жизни; иные ранее, другие позже испытали мучение и сладость, ей особенно свойственные. Я хочу говорить о том времени, в которое человек, посредством опыта и страстей, получает новое нравственное существование; когда, разодрав завесу сомнений, он открывает новое поприще, становится на новый рубеж, озирает с него протекшее и будущее, сравнивает одно с другим и решается протекать остальное поприще жизни с светильником веры или мудрости, оставляя за собою предрассудки легкомыслия, суетные надежды и толпу блестящих призраков юности.
   Скоро и невозвратно исчезает юность, это время, в которое человек, по счастливому выражению Кантемира, еще новый житель мира сего, с любопытством обращает взоры на природу, на общество и требует одних сильных ощущений; он с жаждою пьет тогда в источнике жизни, и ничто не может утолить сей жажды: нет границы наслаждениям, нет меры требованиям души, новой, исполненной силы и не ослабленной ни опытностью, ни трудами жизни. Тогда все делается страстию, и самое чтение. Счастлив тот, кто найдет наставника опытного в оное опасное время, наставника, коего попечительная рука отклонит от порочного и суетного; счастлив тот еще более, кто сердце спасет от заблуждений рассудка: ибо в юности сердце есть лучшая порука за рассудок. Одна опытность дает рассудку и силу, и деятельность. Во время юности и огненных страстей каждая книга увлекает, каждая система принимается за истину, и читатель, не руководимый разумом, подобно гражданину в бурные времена безначалия, переходит то на одну, то на другую сторону. - Сомнение не существует и не может существовать; ибо оно уже есть следствие сравнения, для которого нужны понятия, целый запас воспоминаний. Те моралисты, которые говорят сердцу, одному сердцу; те политики, которые нападают софизмами на все предрассудки без изъятия и поражают зло стрелами сатиры или палицею железного человека [] [Смотри мечтания Мерсье под названием: "L'an 2440".], невзирая ни на лица, ни на условия и законы общества, суть самые опаснейшие. Блеск остроумия исчезает; одно убедительное красноречие страстей, им возбуждающее их, оставляет в сердце сии глубокие следы, часто неизгладимые [] [Вот почему чтение Вольтера менее развратило умов, нежели пламенные мечтания и блестящие софизмы Руссо: один говорит беспрестанно уму, другой сердцу; один угождает суетности и скоро утомляет остроумием; другой никогда не может наскучить, ибо всегда пленяет, всегда убеждает или трогает: он во сто раз опаснее.].
   Но время чтения исчезает; ибо пресыщенное любопытство утомляется. За сим следует непосредственно эпоха сомнений. Сомнение мучительно; оно есть необыкновенное состояние души и продолжительно не бывает. Надобно решиться мыслящему человеку принять светильник мудрости (той или другой школы); надобно запастись мудростию человеческою или небесными утешениями, ибо он видит, он чувствует, что для самой ограниченной деятельности в обществе надлежит иметь несколько постоянных нравственных истин в опору своей слабости. К несчастию, - или к счастию, может быть, ибо кто изведал все пути промысла? - мы живем в печальном веке, в котором человеческая мудрость недостаточна для обыкновенного круга деятельности самого простого гражданина; ибо какая мудрость может утешить несчастного в сии плачевные времена и какое благородное сердце, чувствительное и доброе, станет довольствоваться сухими правилами философии или захочет искать грубых земных наслаждений посреди ужасных развалин столиц, посреди развалин еще ужаснейших -- всеобщего порядка и посреди страданий всего человечества во всем просвещенном мире? Какая мудрость в силах дать постоянные мысли гражданину, когда зло торжествует над невинностию и правотою? Как мудрости не обмануться в своих математических расчетах (ибо всякая мудрость человеческая основана на расчетах), когда все ее замыслы сами себя уничтожают? К чему прибегает ум, требующий опоры? К каким постоянным правилам или расколам древней или новой философии? По какой системе расположить свои поступки, связанные столь тесно с ходом идей политических, превратных и шатких? И что успокоит его? Какие светские моралисты внушат сию надежду, сие мужество и постоянство для настоящего времени, столь печального; для будущего, столь грозного? Ни один, смело отвечаю: ибо вся мудрость человеческая принадлежит веку, обстоятельствам. Она подобна тем нежным растениям, которые прозябают, цветут и украшаются плодами под природным небом; но в земле чуждой, окруженные несвойственными растениями, при веянии малейшего ветерка, скудеют листьями и вянут беспрестанно. Слабость человеческая неизлечима, вопреки стоикам, и все произведения ума его носят отпечаток оной. Признаемся, что смертному нужна мораль, основанная на небесном откровении, ибо она единственно может быть полезна во все времена и при всех случаях: она есть щит и копье доброго человека, которые не ржавеют от времени.
   И к чему все опыты мудрости человеческой? К чему советы и наблюдения зоркого разума? Достаточны ли они для человечества вообще и для человека частно во время его странствования по бурному морю жизни? К чему, например, сельскому жителю вся мудрость и опытность Дюкло? К чему тонкие замечания Аарошфуко, которого книга, по словам и самих светских людей, сушит сердце? К чему все эти истины, основанные на ложных понятиях? Ибо для мудрецов сих и дружба, и любовь, и чувство сына к отцу, и нежнейшее чувство матери к своему рождению: одним словом, благодарность, бескорыстие и все, что человечество имеет драгоценного, прекрасного, великого, все позывы великой души, все невольные движения и тайные пожертвования благородного сердца,-- все есть следствие корысти.
   Другие светские моралисты повторяли одни и те же мысли или (например, Гельвеции) давали им обширнейшее распространение, но вечно ложное [*] [Число понятий моральных и политических,-- говорит Ансильон,-- весьма ограничено; вообще мало понятий в обращении. Каждое поколение выбивает монету или, лучше сказать, переменяет только штемпель, а металл все тот же]. Они опечалили человечество, они ограбили его, сии дерзкие и суетные умы: ибо что говорили они? Будь счастлив по нашим правилам.-- Согласен, следую им слепо; но я все не доволен ни судьбою, ни сердцем своим. Что же мне остается? -- Терпение,-- отвечали они и отсылали нас к стоикам.
   Вот в чем совершенно заключается вся нравственная теория новейших мечтателей, которую опроверг другой мечтатель [*] [Руссо], отступник от веры, отступник от философии. Ни слова в утешение; ибо где обрести его? В совести! -- кричали они.-- Согласен; но кто утешит эту мать, прижавшую к груди своей трепетного младенца, бегущую из столицы, объятой пламенем? Кто утешит этого отца, супруга, который под развалинами дома своего оставляет все, что имел: и детей, и жену, и все блага жизни, все надежды свои? Здесь совесть будет существо отрицательное. Она будет спокойна у невинного страдальца, но слезы его прольются на прах разрушенного счастия... взоры его обратятся к небу; там найдет он ответ на вопросы отчаянного сердца или оно погибнет: здесь нет середины.
   Стоическая система ложна, ибо мораль ее основана на одном умствовании, на одном отрицании; она ложна потому, что беспрестанно враждует с нежнейшими обязанностями семейственными, которые основаны на любви, на благоволении. Пусть будет она лучшая из древнейших систем: ибо она внушает человеку твердость, мужество, постоянство, без которых нет добродетели; ибо она указует смертному высокую цель и бога на конце поприща жизни, проведенной в правде, в трудах, в отрицании самого себя; но сердцу -- она ничего не сказывает. Все моральные истины должны менее или более к нему относиться, как радиусы к своему центру, ибо сердце есть источник страстей, пружина морального движения. Ум должен им управлять; но и самый ум (у людей счастливо-рожденных) любит отдавать ему отчет, и сей отчет ума сердцу есть то, что мы осмелимся назвать лучшим и нежнейшим цветом совести [] [Вот в чем заключали все учение стоики: "Есть бог, следственно, он создал человека. Он создал его для себя, создал таковым, чтобы он соделался правосудным и счастливым на земли; следственно, человек может познать истину и может посредством мудрости своей возвыситься до бога, который есть верховное благо". - Мы приглашаем прочитать опровержение Монтаня системы Эпиктетовой и Паскалево опровержение Монтаня и Эпиктета. Християнский мудрец сравнивает обе системы; заставляет бороться Монтаня с Эпиктетом и обоих поражает необоримыми доводами.]. Есть другой род моралистов: они принадлежат к школе Эпикуровой (новейшие те, которые не руководствовались истинами Откровения и повторяли только сказания древних [] ["Во всем, - говорит Монтань (если не ошибаюсь), - мы влечемся по следам древних, как малые дети за школьным учителем на гулянье". В недавнем времени в Германии воскресили всю мечтательную философию Платона под другим именем.]. Французские писатели осьмогонадесять века большею частию расположили мораль свою по учению сего мудреца; они желали распространить ее влияние на все состояния, на все случаи жизни, могущие постигнуть человека в обществе. Система Эпикурова заключается в следующем предложении: "Человек не может возвыситься до существа верховного; его наклонности беспрестанно противоречат закону; он влечется невольно к видимым благам и ищет в них благополучия, даже в вещах самых гнуснейших. Итак, все неверно: истинное благо подлежит сомнению, и это ведет нас к познанию, что не можно иметь постоянного правила для нравов, ни точности в науках". Монтань, великий защитник сего, представляет нам стоическую добродетель в виде ужасного пугалища; а свою науку называет игривою, чистосердечною, простою и проч. Следуя тому, что ей нравится, говорит он, играет она небрежно с дурными и счастливыми случайностями жизни, покоится сладостно на лоне праздности, откуда показывает людям путь к истинному на земле благополучию. Неведение и нелюбопытство, - восклицает он, - вот два мягкие изголовья для головы счастливо образованной!
   Убежденная в сей истине толпа философов-эпикурейцев, от Монтаня до самых бурных дней революции, повторяла человеку: "Наслаждайся! Вся природа твоя, она предлагает тебе все сладости свои, все упоения уму, сердцу, воображению, чувствам; все, кроме надежды будущего, все твое, - минутное, но верное". Но где же сии сладости, сии наслаждения беспрерывные, сии дни безоблачные, сии часы и минуты, сотканные усердною Паркою из нежнейшего шелка, из злата и роз сладострастия? где они, спрашивает сластолюбивый в тишине страстей своих. Где и что такое эти наслаждения, убегающие, обманчивые, непостоянные, отравленные слабостию души и тела, помраченные воспоминанием или грустным предвидением будущего? К чему ведут эти суетные познания ума; науки и опытность, трудом приобретенные? Нет ответа, и не может быть!
   Заглянем в самое сердце человека просвещенного и счастливого по понятиям мира. Например: кто был просвещеннее и счастливее Горация и кто страдал, подобно ему? Природа лелеяла его, как любимое дитя свое. Мы знаем его жизнь. Судьба, испытавшая его в юности, осыпала всеми дарами и славы, и богатства в зрелые лета. Дружество Августа и Мецената, наслаждения роскошного двора, общее уважение к великому таланту, здоровье неизменяющее, друзья, любезные сердцу и уму и в верности подобные благосклонной фортуне, прелестные женщины, готовые увенчать миртами любимца монархова и муз, и, что всего лучше, мудрость, удовлетворительная для всех случайностей счастия, мудрость, которая открыла золотую середину во всех вещах, истинный философский камень. Чего бы недоставало? Но счастливец, при всех дарах фортуны, при всей философии, скучал; ибо сердце человеческое имеет некоторый избыток чувств, который нередко бывает источником живейших терзаний. Наслаждение нас съедает, - говорит Монтань, - сердце скоро пресыщается. "Юноша, наливающий фалернское, дай горького!" - восклицает Катулл, увенчанный розами, пресыщенный на пиршестве:
  
   Minister vetuh, puer, Falerni
   Inger'mi calices amariores [] [Служитель-мальчик, принеси мне чаши // С более горьким старым Фалернским (лат.).].
  
   Так создано сердце человеческое, и не без причины: в самом высочайшем блаженстве, у источника наслаждений, оно обретает горечь. И это испытал Гораций. Нигде не мог он найти спокойствия: ни в влажном Тибуре, ни в цветущем убежище Мецената, ни в граде, ни в объятиях любовницы, ни в самих наслаждениях ума и той философии, которую украсил он неувядаемыми цветами своего воображения; ибо если науки и поэзия услаждают несколько часов в жизни, то не оставляют ли они в душе какой-то пустоты, которая охлаждает нас к видимым предметам и набрасывает на природу и общество печальную тень? [] ["В Египте я знал жреца, который, истощив всю жизнь свою на познание начала и конца вещей мира сего, сказал мне с глубоким вздохом: - Горе тому, кто захочет снять покрывало с лица природы! Горе тому, для кого уже не существует то очарование, которое предрассудки и нужды навели на предметы мира! Вскоре душа его, поблеклая и томная, в самой жизни найдет ничтожество, ужаснейшее из всех наказаний. При сих словах слезы навернулись на глазах, и он сокрылся в густоте леса". - "Путешествие младшего Анахарсиса".
   Это тягостное состояние души нередко бывает известно людям добрым и образованным. Что избавит их от сего мучения? - Религия.]
   Где же истинное блаженство? Увидим далее. Мы испытали, что эпикурейцы не обрели его за чашею наслаждения, ни стоики в бесстрастии и в непреклонной суровости нравов (ибо человек создан любить). Никто не нашел блаженства: ни умный, ни сильный, ни богатый в чертогах, ни бедный в хижине своей; ибо и тот, кто блистает в пурпуре, и тот, кто таил всю жизнь свою в убогом шалаше, говорит Гораций, не могут назваться счастливыми.
   Где же это совершенное благополучие, которого требует сердце, как тело пищи? Оно нигде не находится вполне, - отвечает опытность всех времен и всех народов. Человек есть странник на земли, - говорит святый муж, - чужды ему грады, чужды веси, чужды нивы и дубравы: гроб его жилище вовек. Вот почему все системы и древних и новейших недостаточны! Они ведут человека к блаженству земным путем и никогда не доводят. Систематики забывают, что человек, сей царь, лишенный венца, брошен сюда не для счастия минутного; они забывают о его высоком назначении, о котором вера, одна святая вера ему напоминает. Она подает ему руку в самих пропастях, изрытых страстями или неприязненным роком; она изводит его невредимо из треволнений жизни и никогда не обманывает: ибо она переносит в вечность все надежды и все блаженство человека. Лучшие из древнейших писателей приближились к сим вечным истинам, которые святое откровение явило нам в полном сиянии.
   И горе тому, кто отвращает взоры свои! Собственное сердце его накажет: чем оно чувствительнее, чем благороднее, тем более и сильнее будут его терзания; ибо ни дары счастия, ни блеск славы, ни любовь, ни дружество - ничто не удовлетворит его вполне. В новейшие времена Руссо, одаренный великим гением, тому явный и красноречивый пример. Он нигде не обретал благополучия; ибо всю жизнь искал его не там, где надлежало. Слава учинилась ему бременем, люди и общество ненавистными: ибо он оскорбил их неограниченною гордостию. Любовь земная не могла насытить его жадного сердца; самая дружба его терзала. Оскорбленный, растерзанный всеми страстями, он покидал общество, требовал счастия в объятиях природы, вопрошал безмолвные леса, скитался при шуме клубящихся водопадов, в часы румяного утра и прохладного вечера; но не мог успокоить своего сердца. В обществе напрасно облекается он в мантию стоиков, напрасно подражает им в твердости; собственное сердце ему изменяет. Одна религия могла утешить и успокоить страдальца; он знал, он чувстовал эту истину, и, жертва неизлечимой гордости, отклонял беспрестанно главу свою от легкого и спасительного ярма. Красноречивый защитник истины (когда истина не противоречила его страстям), пламенный обожатель и жрец добродетели, посреди величайших заблуждений своих, как часто изменял он и добродетелям и истине! Кто соорудил им великолепнейшие алтари и кто оскорбил их более в течение жизни своей и делом, и словом? Кто заблуждался более в лабиринте жизни, неся светильник мудрости человеческой в руке своей? Ибо светильник сей недостаточен; один луч веры, слабый луч, но постоянный, показывает нам вернее путь к истинной цели, нежели полное сияние ума и воображения.
   Поклоняться добродетели и изменять ей, быть почитателем истины и не обретать ее - вот плачевный удел нравственности, которая не опирается на якорь веры. Одно заблуждение рождает другое. Руссо начал софизмами, кончил ужасною книгою; - он пожелал оправдаться перед людьми, как перед богом, со всею искренностию человека, глубоко растроганного, но гордого в самом унижении, тогда как надлежало исповедовать тайны единому верховному существу, не с гордостию мудреца, который укоряет природу в своих слабостях, но с смирением христианина. Один бог может требовать от нас подобной исповеди; люди не достойны оной. И что же? Оправдывая себя, он оскорбил и дружество, и любовь, и родство, и все, что человечество имеет священного, заветного для души благородной; он оскорбил тени своих друзей, давно забытых согражданами, оскорбил их самым несправедливым приговором по неведению: ибо истина на земле одному богу известна. Кто требовал у него сих признаний, сей страшной повести целой жизни? Не люди, а гордость его. Какое право имел он поведать миру о слабостях женщины, которой дружество, столь нежное, столь бескорыстное, усладило юность и успокоило тревожимое сердце мечтателя? Так! человек, рожденный для добродетели, учинил страшное преступление, неслыханное доселе, и это преступление родила мудрость человеческая... Десятилетний отрок, который помнит свой катехизис, может уличить его в этом преступлении. Боже великий! что же такое ум человеческий - в полной силе, в совершенном сиянии, исполненный опытности и науки? Что такое все наши познания, опытность и самые правила нравственности без веры, без сего путеводителя и зоркого, и строгого, и снисходительного? [] [Без смеха и жалости нельзя читать признаний женевского мечтателя. Я не стану выписывать тех мест из книги его, которые могут оскорбить нравственность самую светскую, самую снисходительную: их множество. Но одно место меня забавляет более других, когда я воображаю себе защитника прав человечества и философии, столь лакомого в молодости своей. У г. Мабли, в Лионе, если не ошибаюсь, исправляя должность учителя и наставника, он любил отдыхать в своей комнате и пить вино, заедая пирожками: тут нет еще большого зла; но вино было краденое... Дело сделано! говорит философ: "Malheureusement je n'ai jamais pu boire sans manger... mais aussi quand j'avais ma petite brioche, et que bien enferme dans ma chambre, j'allais trouver ma bouteille au fond de 1 armoire; quelles bonnes petites buvettes je faisais la tout seul en lisant quel-ques pages de roman!"
   <К несчастью, я никогда не мог пить без еды.,., но когда у меня была моя маленькая бриошь, запершись в моей комнате, я тотчас находил бутылку в глубине шкафа; какие добрые глоточки я делал там совсем один, прочитывая несколько страниц романа!" (фр.)>
   Можно ли удержаться от смеха? Где тут достоинство человека и мудреца? О слоге ни слова. В таком случае слог есть верное выражение души. И этот человек имел столько любезных качеств, столько небесных дарований! И этот человек чувствовал всю прелесть религии и благодетельное влияние оной на общество и на человека частного! Чего недоставало ему? Постоянного убеждения, менее гордости и страстей, более рассудительности и смирения.]
   Вера и нравственность, на ней основанная, всего нужнее писателю. Закаленные в ее светильнике мысли его становятся постояннее, важнее, сильнее, красноречие убедительнее; воображение при свете ее не заблуждается в лабиринте создания; любовь и нежное благоволение к человечеству дадут прелесть его малейшему выражению, и писатель поддержит достоинство человека на высочайшей степени. Какое бы поприще он ни протекал с своею музою, он не унизит ее, не оскорбит ее стыдливости и в памяти людей оставит приятные воспоминания, благословения и слезы благодарности: лучшая награда таланту.
   Неверие само себя разрушает, - говорит красноречивый Квинтилиан наших времен, который знал всю слабость гордых вольнодумцев: ибо он всю молодость свою провел в стане неприятельском. Одна вера созидает мораль незыблемую. Священное писание, - продолжает он, - есть хранилище всех истин и разрешает все затруднения. Вера имеет ключ от сего хранилища, замкнутого для коварного любопытства, вера обретает в нем свет спасительный. Неверие приносит в него собственные мраки, которые бывают тем густее, чем они произвольнее. Чтоб быть выше других людей, оно становится на высоты, окруженные пропастями, откуда взор его, смутный и блуждающий, смешивает все предметы. Неверие мыслит обладать орлиным оком и ничего не различает. Не случалось ли вам путешествовать при первых лучах денницы путем, проложенным по высоким горам, когда пары, от земли восходящие, простирают со всех сторон туманную завесу, скрывающую горизонт, где изображается множество мечтательных предметов, от смешения света со тьмою происходящих? По мере того как вы сходите с высот, сие облако земное редеет, рассевается; вы проникаете чрез него и находите на себе малые следы влаги, скоро иссыхающей. Тогда открывается и расширяется пред вами необъемлемый горизонт: вы видите близлежащие горы, жатвы и стада, их покрывающие, селения человеческие и холмы, над ними возвышенные; вся природа вам отдана снова: вот эмблема неверия и веры. Сойдите с сих высот неверия, где вы ходите около пропастей неизмеримых, где взор ваш встречает одни призраки; сойдите, говорю вам, призванные и поддержанные смиренной верою, идите прямо к сим облакам, обманчивым, восходящим от земли (они скрывают от вас истину и являют одни обманчивые образы); сойдите и пройдите сквозь сию ничтожную преграду паров и призраков; она уступит вам без сопротивления; она исчезнет - и ваши взоры обретут необъемлемую перспективу истин, все утешения сего земного жилища и горе - лазурь небесную.
   Но для нас исчезли все призраки мудрости человеческой. К счастию нашему, мы живем в такие времена, в которые невозможно колебаться человеку мыслящему; стоит только взглянуть на происшествия мира и потом углубиться в собственное сердце, чтобы твердо убедиться во всех истинах веры. Весь запас остроумия, все доводы ума, логики и учености книжной истощены перед нами; мы видели зло, созданное надменными мудрецами, добра не видали. Счастливые обитатели обширнейшего края, мы не участвовали в заблуждениях племен просвещенных: мы издали взирали на громы и молнии неверия, раздробляющие и трон царя, и алтарь истинного бога; мы взирали с ужасом на плоды нечестивого вольнодумства, на вольность, водрузившую свое знамя посреди окровавленных трупов, на человечество, униженное и оскорбленное в священнейших правах своих; с ужасом и с горестию мы взирали на успехи нечестивых легионов, на Москву, дымящуюся в развалинах своих; но мы не теряли надежды на бога, и фимиам усердия курился не тщетно в кадильнице веры, и слезы и моления не тщетно пролива-лися перед Небом: мы восторжествовали. Оборот единственный, беспримерный в летописях мира! Легионы непобедимых затрепетали в свою очередь. Копье и сабля, окропленные святою водою на берегах тихого Дона, засверкали в обители нечестия, в виду храмов рассудка, братства и вольности, безбожием сооруженных; и знамя Москвы, веры и чести водружено на месте величайшего преступления против бога и человечества [] [Назад тому несколько лет Шатобриан сказал: "Храбрость без веры ничтожна. Посмотрим, что сделают наши вольнодумцы против Козаков грубых, непросвещенных, но сильных верою в бога?" Все журналисты вступились за честь оскорбленной великой нации (La grande nation); но предсказание сбылось.].
  
   Faut-il encore, faut-il vous rappeler le cours
   Des prodiges sans nombre accomplis en nos jours? [] [Должно ли еще, должно ли напоминать весь ход // Бесчисленных чудес, совершившихся в наши дни? (фр.)]
  
   Должно ли приводить на память последние чудеса, новые покушения злобы и неверия и сияющее торжество невинности, человеколюбия и религии? Сколько уроков уму! Сердце в них нужды не имеет.
   С зарею наступающего мира, которого мы видим сладостное мерцание на горизонте политическом, просвещение сделает новые шаги в отечестве нашем: снова процветут промышленность, искусства и науки, и все сладостные надежды сбудутся; у нас, может быть, родятся философы, политики и моралисты, и, подобно светильникам эдимбургским, долгом поставят основать учение на истинах Евангелия, кротких, постоянных и незыблемых, достойных великого народа, населяющего страну необозримую; достойных великого человека, им управляющего!
   Нет в мире царства так пространна,
   Где б можно столь добра творить! [] [Державин.]
  
  
  
   ~
   КОММЕНТАРИИ
  
   Настоящее издание сочинений К. Н. Батюшкова представляет читателю все стороны его творчества: стихотворения, прозаические опыты, литературно-критические и историко-литературные статьи, переводы, записные книжки и письма. Единственной попыткой собрать воедино наследие писателя были вышедшие более ста лет назад "Сочинения" в трех томах (СПб., 1885 - 1887), изданные его младшим братом П. Н. Батюшковым и откомментированные выдающимися филологами Л. Н. Майковым и В. И. Саитовым. Издание это, несмотря на текстологическое несовершенство, и по сей день не утратило своей научной ценности: главным образом, благодаря большой полноте и содержательности комментариев. В однотомниках, подготовленных Д. Д. Благим (М. - Л., 1934), Б. С. Мейлахом (Л., 1941), Б. В. Томашевским (Л., 1948), Н. В. Фридманом (М. - Л., 1964), были разработаны текстологические принципы публикации стихотворного наследия писателя: введены новые тексты, уточнен свод вариантов, предложены новые комментарии. В последнее время появился ряд изданий, в которых представлены проза Батюшкова и его письма: "Опыты в стихах и прозе" в серии "Литературные памятники", подготовленные И. М. Семенко (М., 1977), сб. "Нечто о поэте и поэзии", подготовленный В. А. Кошелевым (М., 1985), "Избранные сочинения", подготовленные А. Л. Зориным и А. М. Песковым (М., 1986) и включившие письма Батюшкова, не вошедшие в "майковское" издание. В ряде научных публикаций (Н. В. Фридмана, В. А. Кошелева, Л. В. Тимофеева, И. Т. Трофимова, С. А. Кибальника, Н. Н. Зубкова и др.) были уточнены отдельные проблемы текстологии и комментирования произведений и писем Батюшкова. Настоящий том состоит из двух разделов. В первом разделе воспроизводится единственное издание, в работе над которым принял участие сам автор - "Опыты в стихах и прозе" (СПб., 1817). Тексты "Опытов..." печатаются с учетом позднейшей стилистической правки, частично произведенной Батюшковым в 1820 - 1821 гг. Второй раздел включает произведения, не вошедшие в "Опыты..."; тексты этого раздела расположены в хронологическом порядке. Особый подраздел - Dubia - составили произведения, которые могут быть включены в состав творческого наследия Батюшкова лишь с большой долей вероятности. Стихотворные вставки в дружеские письма (том 2), в тех случаях, если они не предназначались к публикации самим поэтом, в особый отдел не выделяются и публикуются в составе эпистолярной части
   Все тексты печатаются по последним авторским редакциям (печатным или рукописным). Характер издания не позволяет привести полного свода вариантов - в комментариях отмечены лишь наиболее существенные. В связи с тем, что Батюшков почти никогда не обозначал дату написания своих произведений (датировка многих из них вообще условна), мы не вводим датировку в состав текста, лишь оговаривая ее в комментариях. Исключением являются те немногие случаи, когда дата проставлена самим автором.
   Комментарии содержат справки о первых публикациях, краткие историко-литературные и реальные пояснения; в необходимых случаях дана мотивировка даты и атрибуции. Сведения об упоминаемых в тексте исторических лицах вынесены в аннотированный именной указатель (том 2), о мифологических персонажах и названиях - в словарь мифологических имен и названий (наст. том).
   Орфография и пунктуация текстов приближены к современным нормам; в необходимых случаях сохранены орфографические и синтаксические архаизмы, отражающие разговорный и литературный язык эпохи, а также индивидуальную манеру Батюшкова-писателя.
  
  
   СПИСОК УСЛОВНЫХ СОКРАЩЕНИЙ
   Амф - "Амфион".
   АС - Сочинения (под ред. Д. Д. Благого). М., Academia, 1934.
   Арх., 1979 - Сочинения (подг. текста В. В. Гуры и В. А. Кошелева). - Архангельск, Сев.-Зап. кн. изд-во, 1979.
   БТ - "Блудовская тетрадь"; авторизованные копии текстов Батюшкова, подготовленные им для Д. Н. Блудова в 1812 г. (ИРЛИ, ед хр. 9654; "первая" БТ) и в 1814 г. (ГПБ, ф. 50, ед. хр. 11; "вторая" Г7").
   BE - "Вестник Европы".
   ВЛ - "Вопросы литературы".
   РИМ - Отдел письменных источников Государственного исторического музея.
   ГПБ - Отдел рукописей Государственной публичной библиотеки им. М. Е. Салтыкова-Щедрина.
   ГБЛ - Отдел рукописей Государственной библиотеки СССР им. В. И. Ленина.
   ДВ - "Драматический вестник".
   Ежег. - Ежегодник рукописного отдела Пушкинского дома на 1980 г. Л., 1984.
   ЖРС - "Журнал российской словесности".
   Изв. - "Известия АН СССР". Серия литературы и языка.
   Изд. 1834 - Сочинения в прозе и стихах, ч. 1 - 2. СПб., 1834,
   ИРЛИ - Рукописный отдел Института русской литературы (Пушкинский дом) АН СССР.
   ЛC - "Любитель словесности".
   М - Сочинения (под ред. Л. Н. Майкова и В. И. Саитова), т. 1 - 3. СПб., 1885 - 1887. Моске. - "Москвитянин".
   Нечто - Батюшков К. Н. Нечто о поэте и поэзии. М., 1985. НРЛ - "Новости русской литературы". О - "Опыты в стихах и прозе", ч. 1 - 2. СПб., 1817. Отчет - Отчет Императорской публичной библиотеки за 1885 год. Пб., 1898.
   ПЗ - "Полярная звезда".
   ПОМ - "Памятник отечественных муз" на 1827 г. Пб., 1827. ПРП - "Пантеон русской поэзии", ч. 1 - 3. СПб., 1814; ч. 4 - 6. СПб., 1815.
   Пр., 1986 - Избранные сочинения (сост. А. Л. Зорина и А. М. Пескова). М., Правда, 1986.
   ПССт - Полное собрание стихотворений (под ред. Н. В. Фридмана). М. - Л. Сов. писатель, 1964; Б-ка поэта. Большая серия.
   РА - "Русский архив".
   РВ - "Русский вестник".
   РЛ - "Рыская литература".
   РМ - "Российский музеум".
   PC - "Русская старина".
   СВ - "Северный вестник".
   СО - "Сын Отечества".
   СорП - "Соревнователь просвещения и благотворения".
   СОСП - Собрание образцовых русских сочинений и переводов в стихах, ч. 1 - 3. СПб., 1815; ч. 4 - 5. СПб., 1816.
   С-ПВ - "Санкт-Петербургский вестник".
   СРС - Собрание русских стихотворений, ч. 1 - 5. М., 1810 - 1811.
   СЦ - "Северные цветы".
   ТОЛРС - "Труды общества любителей российской словесности".
   Цв - "Цветник".
   ЦГАЛИ - Центральный государственный архив литературы и искусства СССР.
   ЦГАОР - Центральный государственный архив Октябрьской революции.
  
  
  
   ОПЫТЫ В СТИХАХ И ПРОЗЕ
  
   Работу над О Батюшков начал в сентябре 1816 г., по предложению Н. И. Гнедича, выступившего издателем книги. Прозаический том был, в основном, подготовлен автором уже к концу сентября (в ноябре был послан для его "наполнения" очерк "Вечер у Кантемира"; в марте 1817 г. - "Гризельда"). Основной корпус стихотворного тома Гнедич получил 27 февраля 1817 г. (в мае были посланы элегии "Умирающий Тасс" и "Беседка муз", в начале июля - "К Никите"). Существует распространенное заблуждение, что второй том О был составлен не столько автором, сколько издателем. Основанное на вырванной из контекста фразе Батюшкова о присланных стихах ("размещай их, как хочешь"), оно никак не согласуется с многочисленными указаниями Гнедичу, свидетельствующими о глубокой заинтересованности Батюшкова в составе предполагаемого издания и порядке следования произведений. Так, приехав в Петербург в августе 1817 г., поэт заново просмотрел состав уже отпечатанного второго тома: по его распоряжению, из книги были вырезаны стр. 199 - 200, где содержалось несколько эпиграмм и стихотворение "Отъезд". В первоначальном варианте Батюшков предполагал закончить том стихов сказкой "Странствователь и Домосед"; в результате же переделок завершающими стали три элегии: "Переход через Рейн", "Умирающий Тасс" и "Беседка муз". По традиции, это объясняют условиями печатания О - но это не соответствует действительности: "Переход через Рейн" был послан вместе с основным сборником стихов, а "безделка" "К Никите", отправленная 5 месяцев спустя, оказалась напечатанной в соответствующем месте.
   В 1819 - 1821 гг. (во время пребывания в Италии и Германии) Батюшков, задумав новое издание стихотворений, предпринял правку второго тома О, которая свелась к следующему: 1) зачеркнуты 10 стихотворений ("Тибуллова элегия III", "Веселый час", "КП<ети>ну", "Сон воинов", "Сон Могольца" и пять эпиграмм: I, II, III, VI и X); 2) введен новый раздел: "Переводы из Антологии", в которой предполагалось включить 13 уже напечатанных переводов и 6 "Подражаний древним", вписанных на чистых страницах книги (с. 232, 242 - 243); 3) в качестве вступления к сборнику введена "Речь о влиянии легкой поэзии на язык", подвергшаяся значительной стилистической правке; 4) зачеркнута заключительная фраза предисловия от издателя ("Издатель надеется..."); 5) в текст стихотворений "Надежда", "На развалинах замка в Швеции", "Элегия из Тибулла", "Тибуллова элегия III" (впоследствии зачеркнутого), "Гезиод и Омир, соперники", "К другу", "Послание к Т<ургене>ву", "К Никите", "Надпись на гробе Пастушки" внесены стилистические исправления; 6) на последней странице (с. 256) вписана "Надпись для гробницы дочери М<алышевой>; вписаны и затем зачеркнуты названия девяти стихотворений, из которых поддаются прочтению только четыре: "Воспоминания Италии", "Море", "Судьба поэта", "Псалмы"; 7) в стихотворениях "К друзьям", "Воспоминания. Отрывок", "Выздоровление", "Мщение", "Тень друга", "Разлука", "Таврида", "Странствователь и Домосед", "Умирающий Тасс" исправлены типографские ошибки; 8) сняты подзаголовки "Подражание Касти" в стихотворениях "Счастливец" и "Радость"; 9) зачеркнуты примечания к элегии "Гезиод и Омир, соперники" и последний абзац в примечаниях к элегии "Умирающий Тасс" (ГПБ, ф. 50, ед. хр. 18). Наиболее последовательно эта авторская правка учтена в Арх., 1979. Однако еще Д. Д. Благой отметил, что эту правку "нельзя рассматривать как окончательную редакцию нового издания, а лишь как предварительную наметку к нему; в процессе дальнейшей подготовки воля поэта могла неоднократно меняться" (АС, с. 442). Поэтому в настоящем издании учтены лишь стилистические исправления Батюшкова; состав О, оформившийся в 1817 г., оставлен без изменения.
  
  
  
   ЧАСТЬ I. ПРОЗА
  
   Цензурное разрешение (цензор И. Тимковский) - 30 декабря 1816 г. Том вышел в свет в начале июля 1817 г. Эпиграф - из "Опытов" М. Монтеня (кн. II, гл. 18 "Об изобличении во лжи"). О открывались следующим предисловием: "В двух сих книжках помещены почти все произведения г. Батюшкова в стихах и прозе, рассеянные по разным периодическим изданиям, и присоединены еще новые, нигде не печатанные. Говорить об них в предисловии я почитаю излишним. Скажу только, что случай, доставивший мне средства предпринять сие издание, я почитаю приятнейшим в жизни, ибо уверен, что удовлетворю желание просвещенных любителей словесности. Н. Гнедич".
  
   Речь о влиянии легкой поэзии на язык, читанная при вступлении в "Общество любителей российской словесности" в Москве 17 июля 1816. - Написано в апреле - мае 1816 г. Впервые: ГОЛРС, 1816, ч. VI, с. 35 - 62 (без авторских примечаний). Печатается по тексту О, с учетом стилистической правки, сделанной автором в 1820 - 1821 гг.; правка не была доведена до конца, что выразилось, в частности, в колебаниях Батюшкова относительно примечаний к тексту: согласно одной помете, они зачеркнуты (примечание "А"), согласно другой - оставлены (см.: ГПБ, ф. 50, ед. хр. 18). На заседании Общества любителей российской словесности при Московском университете "Речь..." была зачитана Ф. Ф. Кокошкиным 26 мая 1816 г. Дату "17 июля" автор поставил, вероятно, в память о собственном посещении Общества. К этой "Московской Беседе" Батюшков относился весьма снисходительно, но при вступлении в нее вынужден был соблюдать условные формы литературного этикета ("Я истину ослам с улыбкой говорил", - заметил он в письме к Н. И. Гнедичу от 25 октября 1816 г.).
  
   Греки восхищались Омером и тремя трагиками... - Омер - Гомер; три трагика - Эсхил, Софокл, Еврипид. ...мудрей, Феосский... - Анакреон. Захарисса - дочь графа Лейчестера, воспетая в любовных стихах Э. Валлера. "Мессиада" - эпическая поэма Ф.-Г. Клопштока. Державин... любил отдыхать со старцем Феосским. - Речь идет о сборнике поздней лирики Державина "Анакреонтические песни" (1804). Полиник... бросается к стопам разгневанного Эдипа? - Речь идет о трагедии В. А. Озерова "Эдип в Афинах" (1804). Стихотворная повесть Богдановича. - "Душенька" (1783), вольное переложение повести Лафонтена "Любовь Психеи и Купидона". ...горацианские оды Капниста... - "Подражания Горацию" В. В. Капниста (1806). "Все роды хороши, кроме скучного..." - Цитата из предисловия Вольтера к пьесе "Блудный сын". В отважном мальчике грядущего поэта!.. - Стих из "Послания от английского стихотворца Попа к доктору Арбутноту" И. И. Дмитриева (1798). ...в лице славного писателя... - Имеется в виду Н. М. Карамзин; его "Историю государства Российского" Александр I распорядился печатать на казенный счет. Ученый Рихтер... в прекрасной речи своей... - Имеется в виду "Речь при вступлении в обязанности председательствующего в Медико-хирургической академии" профессора В. М. Рихтера,' произнесенная 14 декабря 1810 г. ...г. Мерзляков... в предисловии к Вергилиевым Эклогам... - "Эклоги" Вергилия в пер. А. Ф. Мерзлякова вышли отд. изд. в 1807 г. ...г. Воейков, в послании к Эмилию... - Имеется в виду "Сатира к С<перанском>у об истинном благородстве" А. Ф. Воейкова (1806). О Провидение! Роптать я не дерзаю!.. - Цитата из "Стихов на кончину Петра Федоровича Глебова-Стрешнева, генерал-майора и кавалера, воспоследовавшую 23 октября 1807 г.".
  
   Нечто о поэте и поэзии. - Написано осенью 1815 г. Впервые: BE, 1816, ч. 87, No 10, с. 93 - 104, под загл. "О впечатлениях и жизни поэта" (подпись: Б.). ...сказал известный стихотворец. - Г. Р. Державин в "Рассуждении о лирической поэзии" (1811). ...говорил Монтань... - неточный перевод из предисловия М. Монтеня к "Опытам". ...самые бурные времена Франции... - эпоха религиозных раздоров между католиками и гугенотами (XVI в.). ...Аристотелевых правил... - Имеется в виду "Поэтика" Аристотеля. Речь людей такова... - Изречение Сенеки из "Писем к Луциллию" (письмо 114). ...обе фортуны... - счастье и несчастье. Подобно Тассу, любить и страдать... - Имеется в виду легенда о любви Т. Тассо к сестре феррарского герцога Элеоноре д'Эсте, следствием которой явились гонения на поэта. ...подобно Камоэнсу, сражаться за отечество... - Л. Камоэнс, отправленный солдатом в Индию, потерял руку. ...красноречивая женщина нашего времени... - Ж. де Сталь; цитируется 2-я часть ее трактата "О Германии". Тибулл не обманывал... - Пересказывается 3-я элегия I книги Тибулла; ее вольный перевод - "Элегия из Тибулла" Батюшкова. ...на скалу Воклюзскую... - Многократно воспетая Ф. Петраркой скала в его поместье Воклюз; далее цитируется 135 канцона Петрарки. Державин... воспевал... - Имеются в виду оды "Водопад" и "Бог". ...Жуковский, оторванный Белло-ною... - Речь идет о "Певце во стане русских воинов" (1812). Утешно вспоминать под старость детски леты... - Цитата из сказки И. И. Дмитриева "Воздушные башни" (1794). Руссо помнил начало песни... - Эпизод описан в 1-й части "Исповеди" Руссо. ...рассказывая битву Мадрикала... - Имеются в виду строфы LVIII - LXVI из 24 песни поэмы Л. Ариосто "Неистовый Роланд". ...Поэт говорит о своей милой Мантуе... - "Эклога", IX, ст. 21; "Георгики", II, ст. 198 - 199; "Энеида", V, ст. 415. ...эрских бардов... - ирландских (кельтских) певцов. ...бард Морвена... - Оссиан. Один Тасс... мог описать... засуху... - См.: "Освобожденный Иерусалим", IX. По сему описанию... - Пересказ фрагмента из 5 тома книги П.-Л. Женгене "История итальянской литературы". "Закрылись крайние с пучиною леса..." - Цитата из 2-й песни поэмы Ломоносова "Петр Великий".
  
   О характере Ломоносова. - Написано осенью 1815 г. Впервые: BE, 1816, ч. 89, No 17-18, с. 57 - 63 (подпись: Б - ов). По слогу можно узнать человека... - Афоризм Ж.-Л. Бюффона: "Стиль - это человек". ...писатель, которого имя равно любезно музам и добродетели... - М. Н. Муравьев; цитата из его статьи "Заслуги Ломоносова в учености". Бестужев - А. П. Бестужев-Рюмин. ...однофамилец Шувалова... - А. П. Шувалов.
  
   Вечер у Кантемир а. - Написано в 1816 г. Впервые в О (с. 50 - 80). Автограф: ГПБ, ф. 50, ед. хр. 13. "Счастлив, кто, довольствуясь малым..." - Прозаическое переложение и цитата из VI сатиры Кантемира "О истинном блаженстве" (1738). ...подобно мудрецу Сиракуз... - то есть Архимеду. С последним вздохом он издаст последний стих... - Цитата из сатиры П. А. Вяземского "К перу моему" (1816), где под именем "нашего Бавия" высмеивается Д. И. Хвостов. ...Сервантес не покидал пера своего. - Роман "Странствия Персилеса и Сихизмунды" был закончен Сервантесом во время его смертельной болезни. Державин за час пред смертию... - Имеется в виду последнее стихотворение Державина "Река времен в своем стремленья...", написанное мелом на грифельной доске 6 июля 1816 г., за несколько дней до смерти. Аббат В. - Прототипом этого героя послужил аббат Венути, приятель Монтескье. ...перечитывал начало послания своего... - Имеется в виду "Письмо I. К князю Никите Юрьевичу Трубецкому" (9 октября 1740). "Миры" Фонтенелевы... - Кантемир перевел "Разговоры о множестве миров" Б. Фонтенеля (СПб., 1740). ...я принялся за Персидские письма. - Перевод Кантемиром "Персидских писем" Монтескье неизвестен. ...гиперборейцы... - жители Севера. В земле своей никто пророком не бывал... - измененная цитата из сказки И. И. Дмитриева "Искатели фортуны" (1794). Они рубят секирами влажные вина! - Стих из "Георгик" Вергилия (III, 364). ...я - представитель... всемогущий его монархини... - Кантемир был отправлен русским послом в Париж при Анне Иоанновне и продолжал оставаться там и при Елизавете. Панно-ния, Норик - римские провинции. ...ученый шотландец N. N... - Подразумеваются песни Оссиана, литературная мистификация шотландца Д. Макферсона, появившиеся, однако, гораздо позже, в 1760 г. ...на берегах Камы или... Волги возникнут великие умы... - Подразумеваются Г. Р. Державин и И. И. Дмитриев. ...великий гений... - М. В. Ломоносов. ...русские взяли приступом Париж... - Намек на взятие Парижа в 1814 г. ...с утраченными надеждами Астольфа. - Герой поэмы Л. Ариосто "Неистовый Роланд" Астольфо находит утраченные надежды на Луне. ...как можно быть персиянином - Ироническая реплика из "Персидских писем" Монтескье. Ученый Феофан... - Феофан Прокопович, литературный соратник Кантемира.
  
   Письмо к И. М. М<уравьеву>-А<постолу >. О сочинениях г. Муравьева. - Написано летом 1814 г. Впервые: СО, 1814, ч. 16, No 35, с. 87 - 116. Прилагалось в качестве предисловия к изданной Батюшковым книге М. Н. Муравьева: "Обитатель предместия и Эмилиевы письма" (СПб., 1815) и к I тому "Полного собрания сочинений" М. Н. Муравьева (СПб., 1819). ...сочинения М. Н. Муравьева... - Имеются в виду "Опыты истории, словесности и нравоучения", изданные Н. М. Карамзиным (ч. 1 - 2. М., 1810). В прошлом 1813 году г. Гнедич... - "Рассуждение о причинах, замедляющих развитие нашей словесности" Н. И. Гнедича было зачитано на открытии Публичной библиотеки 2 января 1814 г. ...г. Уваров, в письме к г. Капнисту... - Имеется в виду полемика С. С. Уварова с В. В. Капнистом о выборе стиха для перевода "Илиады"; письмо Уварова было опубликовано лишь в 1815 г. и известно Батюшкову по рукописи. ...как замечает Вольтер... - Вольтер в "Литературной смеси" (1749) подверг критике "Разговоры в царстве мертвых" Фонтенеля. ...он заставляет разговаривать Игоря и Ольгу... выводит на сцену Карла Великого и Владимира... - Форма "Разговоров в царстве мертвых" широко использовалась Муравьевым: см.: Поли. собр. соч., т. I, с. 310 - 316. Если меня понуждают сказать... - Цитата из "Опытов" М. Монтеня (кн. I, гл. XXVII). ...Чувствую сердце мое... в объятия старца... - Цитаты из 3 и 7 писем "Обитателя предместия". ...роскошное царство Михаила... - Византия. Мы ходим... - Цитата из статьи Муравьева "Рассеянные черты из землеописания российского". Любители истории и словесности ожидают с нетерпением... - Речь идет об "Истории государства Российского" Карамзина. Тесное обращение с природою... - Неточная цитата из статьи Ф. Шиллера "О стихотворениях Маттисона". ...любимец Августов... - Меценат. Любовью истины, любовью красоты... - Цитата из "Эпистолы к его превосходительству Ивану Петровичу Тургеневу" (1774). "Сего чудесного, столетнего шалбера..." - Цитата из "Послания о легком стихотворении" (1783). Дайте лилий... - Цитата из "Энеиды" Вергилия (VI, 883 - 884).
  
   Прогулка в Академию Художеств. - Написано во второй половине 1814 г. Впервые: СО, 1814, ч. 18, No 49, с. 121 - 132; No 50, с. 161 - 176; No 51, с. 201 - 215 (без подписи). В очерке отражены впечатления от академической выставки 1814 г. Ализов - лицо, по-видимому, вымышленное. За ланью быстрой и рогатой... - Стихи из драматической поэмы И. И. Дмитриева "Ермак" (1794).Часто малый желудь... - Измененная цитата из поэмы Ж. Делиля "Воображение" (VI, 32). Нюсканц - Ниешанц, шведская крепость на месте будущего Петербурга. Обтекай спокойно, плавно... - Неточная цитата из стихотворения М. Н. Муравьева "Богине Невы" (1794). /7ар-тенон - Парфенон, храм в древних Афинах. ...мудрец херонейский... - Плутарх. Прийдут, прийдут часы те скучны... - Цитата из стихотворения Державина "К первому соседу" (1780). Кто манием бровей колеблет неба свод... - Цитата из стихотворения И. И. Дмитриева "Подражание одам Горация (Книга III, Ода I)" (1794). Наполнил грудь восторг священный... - Цитата из стихотворения Державина "Песнь любителю художеств" (1791), посвященного А. С. Строганову. Я забываю вселенную... - Цитата из "Истории искусства древности" И. И. Винкельмана. Я с возвышенною... - Неточная цитата из послания В. Л. Пушкина "К Д. В. Дашкову" (1811). ...вид окрестностей Шафгаузена... - Эта картина в настоящее время неизвестна. ...празднование Пасхи в Париже... - картина М. Н. Воробьева. ...из шуточной поэмы Майкова... - Поэма В. И. Майкова "Елисей, или раздраженный Вакх" (1771). "Энеида, вывороченная наизнанку". - Травестийная поэма Н. П. Осипова. ...триумф государя, наподобие Рубенса... - Картина в настоящее время неизвестна. ...изображает святую фамилию... - Картина итальянского художника Гвидо Рени "Отдых на пути в Египет". Прямым путем проходит... - Цитата из поэмы Т. Тассо "Освобожденный Иерусалим" (XIX, с. 59 - 60). Наш Фигнер... - Цитата из "Певца во стане русских воинов" (1812) В. А. Жуковского. Недостает лишь... - Цитата из поэмы Т. Тассо "Освобожденный Иерусалим" (XVI, с. 2). ...московские виды... - работы Ф. Я. Алексеева. Продвигаюсь вперед... - Цитата из "Энеиды" Вергилия (Ш, 349 - 351). Что матушки Москвы и краше и милее? - Цитата из стихотворной сказки И. И. Дмитриева "Причудница" (1794). Боргезский бореи, - античная статуя воина, находившаяся в Риме на вилле Боргеэе (скульптор Агасиас Эфесский).
  
   Отрывок из писем русского офицера о Финляндии. - Впервые: BE, 1810, ч. 50, No 8, с. 247 - 257, под загл.: "Картина Финляндии. Отрывок из писем русского офицера" (подп.: К. Б.....ОВ). При подготовке О текст очерка подвергся существенной переработке. Будучи незнаком с мифологией финнов, Батюшков использует сведения о скандинавской мифологии, почерпнутые им из "Песен Оссиана" Д. Макферсона. Описание финляндской природы частично заимствовано из сочинения французского естествоиспытателя Ф. Ласепеда "Поэма музыки". ...Гиперборейскому морю... - Северному морю. ...в старой Финляндии... - Имеется в виду Выборгская губерния. ...руны, которые я видел... - Буквы древнегреческого алфавита, которыми делались надписи на камнях и т. п. В1 полночный час... - Отрывок из стихотворения Батюшкова "Мечта" (2-я редакция).
  
   Две аллегории. - Написано осенью 1815 г. Впервые: BE, 1816, ч. 87, No 12, с. 249 - 255 (подп.: NNN). Так плакал умирающий Рафаэль! - По преданию, Рафаэль перед смертью плакал о своих неоконченных картинах.
  
   Похвальное слово сну. - 1-я редакция (в ней отсутствуют письмо редактору и предисловие и имеются разночтения в тексте) помечена 1 мая 1809 г. Впервые: BE, 1810, ч. 53, No 18, с. 112 - 122. Публикуемая нами 2-я редакция создана в 1816 г. и опубл.: BE, 1816, ч. 86, No 6, с. 81 - 102. ...то домик выстроят, то купят деревеньку. - Цитата из басни И. А. Крылова "Лисица и Сурок". ...эпические поэмы, в честь Петра Великого написанные. - "Петр Великий" Р. Сладковского (СПб., 1803), "Петр Великий, лирическое песнопение в 8 песнях" С. Ширинского-Шихматова (СПб., 1810), "Петриада" А. Грузинцова (СПб., 1812). Иссоп - низкий кустарник. ...Ломоносов... не успел... - Имеется в виду незавершенная поэма Ломоносова "Петр Великий". "Аталия" - трагедия Ж. Расина "Гофолия" ("Athalie"). "Российский феатр" - собрание театральных сочинений, издававшееся в Петербурге в 1786 - 1794 гг. ...и все то благо, все добро! - Цитата из стихотворения Державина "Утро". ...мы хвалили даже блох... - Речь идет об "Историческом и философическом рассуждении о блохах" А. Н. Нахимова (BE, 1810, ч. 50, No 8, с. 317 - 320). ...двенадцать бедных девушек... - шутливый намек на балладу Жуковского "Двенадцать спящих дев" (1810 - 1817). Сядь, милый гость... - Цитируется стихотворение Державина "Гостю" (1795). Эрминия, Эндимион - персонажи поэмы Т. Тассо "Освобожденный Иерусалим" ...пишет прелестные басни и комедии... - И. А. Крылов. ...богу лесов Киммерийских... - Имеется в виду бог сна Морфей. ...сады Арми-дины, царство Луны и Сильфов... - Имеются в виду сцены из поэм Тассо "Освобожденный Иерусалим" и Ариосто "Неистовый Роланд".
   Цинтия - героиня элегий Проперция. Зиновия (Зенобия) - добродетельная царица Пальмиры. Лаура - возлюбленная Петрарки, воспетая им в "Канцоньере". ...злодей! ты не будешь спать! - Неточная цитата из трагедии Шекспира "Макбет" (д. 2, явл. 2). Ужели страшен рев... - Цитата из сатиры Персия Флакка (III, 39), направленной против императора Нерона. ...быка Фаларидова... - Имеется в виду орудие пытки агригентского тирана Фаларида (VI в. до н. э.). ...как говорит Расин... - Далее следует пересказ монолога из трагедии Ж. Расина "Британик" (д. 5, явл. 6). Я никогда не буду спать... - Цитата из басни Лафонтена "Сон жителя Моголии" (переводилась Жуковским и Батюшковым под заглавием "Сон Могольца"). ...досуг без занятий - смерть... - Цитата из 82-й эпистолы Л.-А. Сенеки. ...Под тению древесной отдыхаю... - Цитата из стихотворения И. И. Дмитриева "Элегия. Подражание Тибуллу" (1795, вольное переложение элегии I из I книги Тибулла). ...Дормидон Тихин - имя рассказчика соотнесено с французским dormir - спать.
  
   Ариост и Тасс. - Написано осенью 1815 г. Впервые: BE, 1816, ч. 86, No 6, с. 107 - 121 (подп.: NNN). Медор, Анжелика, Альина - персонажи поэмы Ариосто "Неистовый Роланд". Ариост писал, что хотел, против пап. - Имеется в виду 11 сатира Ариосто. ...поэте Валлакиузском... - Имеется в виду Петрарка (от названия его имения - Воклюз). "Призывает обитателей..." - Имеется в виду стих из поэмы Тассо "Освобожденный Иерусалим" (IV, 3). "Все места преисполнились убийством..." - прозаический перевод отрывка из XIX песни "Освобожденного Иерусалима", "...в столь прекрасном зрелище..." - Здесь и далее следуют цитаты и прозаические переводы из XX песни "Освобожденного Иерусалима" (ст. 28 - 29, 50 - 52). "Различным образом повержены тела..." - Цитата из трагедии М. В. Ломоносова "Тамира и Селим" (д. 5, явл. 6). "Тебя, родитель, тебя, сын..." - Цитата из "Освобожденного Иерусалима" (XI, 7).
  
   Петрарка. - Написано осенью 1815 г. Впервые: BE, 1816, ч. 86, No 7, с. 171 - 192 (подп.: NNN). Что же я чувствую... - Первый стих СХХХП сонета Петрарки. На тебя взирал я... - Стихи из I элегии I книги Тибулла. "Она погасла, как лампада..." - Прозаический пересказ ст. 160 - 172 из I гл. поэмы Петрарки "Триумф смерти". "Исчезла твоя слава..." - Перевод CCLXVIII канцоны Петрарки (ст. 20 - 77). "Лаура, славная по качествам души..." - Перевод не с латинского подлинника, а с французской выписки из книги П.-Л. Женгене "История итальянской литературы". Я знаю... как непостоянна... - Перевод стихов из "Триумфа любви" Петрарки (III, 181 - 190). В1 одном из своих "Триумфов"... - Имеется в виду "Триумф любви", гл. III. Я увидел Вергилия... - сокращенный перевод из IV гл. "Триумфа любви" (ст. 19 - 81). Чино-Чино да Пристойя, итальянский поэт (1260-е - 1336). Томасе, Сократ, Лелий - друзья Петрарки. "Разбита высокая колонна..." - Начало CCIXIX сонета Петрарки, в котором имена Лауры и покровителя поэта Д. Колонна в результате игры слов слиты с образами разрушившейся колонны и лавра (лавр - lauro). "Мой ум занят сладкою и горестною мыслию..." - Перевод из трактата Петрарки "Моя тайна...". Ода, в которой поэт обращается к Риензи... - Имеется в виду канцона LIII (ниже приведен перевод стихов 29 - 42 из нее); в ней Петрарка обращается не к Кола ди Риенцо, вождю антифеодального восстания в 1347 г. в Риме, а к какому-то римскому сенатору. "Я хотел прославить тебя..." - Перевод из эпистолы VII Петрарки. "Если глаза мои остановятся..." - Перевод стихов 71 - 84 CXXVII канцоны Петрарки. "Светлые, свежие и сладкие воды". - Начало CXXVI канцоны Петрарки; Вольтер подражал ей в "Опыте о нравах". "Тоску и боль прошедшей жизни" - 11 стих I канцоны Петрарки; совпадает со ст. 8 из IV строфы III песни "Освобожденного Иерусалима" Тассо. "Каждое животное любить вновь располагает" - 8 стих СССХ сонета Петрарки; совпадает со стихом 4 из XVI строфы XVI песни "Освобожденного Иерусалима".
  
   Гризельда. - Перевод из "Декамерона" Боккаччо (последняя новелла 10-го дня) относится к неосуществленному замыслу Батюшкова "Пантеон италианской словесности", книге статей и итальянских переводов, над которой писатель работал в конце 1816 - начале 1817 г. Впервые: О, ч. I, с. 276 - 296.
   О лучших свойствах сердца. - Написано осенью 1815 г. Впервые: СО, 1816, ч. 29, No 14, с. 14 - 19 (подп.: NN). Масье Жан - ученик аббата Сикара, ему принадлежит афоризм: "Благодарность - это память сердца". ...женевский мизантроп... - Руссо. Монтань заметил справедливо... - Имеются в виду "Опыты" Монтеня, кн. II, гл. 16. В пустынном воздухе теряя запах свой! - Стих из элегии Жуковского "Сельское кладбище" (1802).
  
   Нечто о морали, основанной на философии и религии. - Написано осенью 1815 г. Впервые, независимо друг от друга, напечатано в двух изданиях: РМ, 1815, ч. 4, No 12, с. 236 - 256, и СО, 1816, ч. 28, No 9, с. 81 - 106. В обеих публикациях статья не подписана, но указано, что это "русское сочинение"; в обеих публикациях - эпиграф из Ж. Лабрюйера: "Quand on ne serait pendant sa vie que 1'apotre d'un seul homme, Гe ne serait pas etre en vain sur la terre, ni lui etre un fardeau inutile" (La Bruyere). ("Быть в течение своей жизни апостолом только одного человека - это не значит напрасно жить на земле или тщетно ее обременять".) ...еще новый житель мира сего... - Неточная цитата из VII сатиры Кантемира (в подлиннике: "новый житель света"). ...палицею железного человека... - Имеется в виду персонаж романа Л.-С. Мерсье "2440-й год". ...опровержение Монтаня системы Эпиктетовой... - в "Опытах" М. Монтеня. ...Паскалево опровержение Монтаня и Эпиктета... - в "Мыслях" Б. Паскаля. В^недавнем времени в Германии воскресили... - Имеется в виду философия Ф.-В. Шеллинга. "Наслаждение нас съедает..." - Слова из "Опытов" Монтеня (кн. II, гл. 20). Служитель-мальчик... - начало XXVII стихотворения Катулла. "В Египте я знал жреца..." - Отрывок из романа Ж.-Ж. Бартелеми "Путешествие молодого Анахарсиса в Грецию" (гл. 78). Руссо начал софизмами, кончил ужасною книгою... - В "Рассуждении об искусствах и науках" (1750) Руссо доказывал вред, причиняемый человечеству искусством и наукой; из последнего произведения Руссо - "Исповедь" (1766 - 1769) - Батюшков в примечании цитирует отрывок из части I, кн. 6. Квинтилиан наших времен... - Ф.-Р. Шатобриан. "Должно ли еще... напоминать весь ход..." - измененная цитата из трагедии Ж. Расина "Гофолия" (д. I, явл. I). Должно ли приводить на память... - Имеется в виду неудачная попытка Наполеона вернуть былое могущество ("Сто дней" и Ватерлоо). ...подобно светильникам эдимбургским... - По предположению И. М. Семенко, речь, вероятно, идет о "фосфористах", группе шведских писателей-романтиков, издававших в 1810 - 1813 гг. журнал "Фосфорос" ("Светоч"). Нет в мире царства так пространна... - Цитата из оды Державина "На рождение великого князя Михаила Павловича" (1798).
  
  
   .). **
  
  
   Убежище искусств, одиночество, где мое сердце
   Всегда занято в глубоком покое,
   Это вы даете счастье,
   Которое напрасно обещает свет (фр.).
  
  
   *
   Тебя, родитель, тебя, сын, равный отцу,
   И тебя, который из двух единых, любя, исходишь,
   И тебя, человека и бога дева-мать,
   Призывают в покровительство своим желаньям (ит.).
  

Оценка: 2.80*11  Ваша оценка:

Связаться с программистом сайта.

Рейтинг@Mail.ru