Lib.ru/Классика: Бажин Николай Федотович. Квартира No 15

КВАРТИРА No 15.

(Отрывокъ изъ дневника.)

Мечты, мечты, гдѣ ваша сладость!

Лѣтъ десять назадъ я зналъ одного юношу. Весь день сегодня воспоминаніе о немъ неотступно меня преслѣдуетъ; онъ стоитъ передо мной точно живой, и образъ его наполняетъ мое сердце болью и тревогою. Скоро-ли утихнетъ эта боль, когда перестанутъ приливать къ моимъ глазамъ эти горькія слезы?

Я могу записать здѣсь, что этотъ юноша давно уже умеръ и погребенъ... погребенъ въ Болотной улицѣ, домъ подъ No 167, квартира No 15. Тому, кто заглянетъ въ эту маленькую измятую тетрадку, можетъ показаться очень страннымъ и подозрительнымъ мое указаніе на подобное мѣсто погребенія, но, право, въ этомъ нѣтъ ничего страннаго.

Болотная улица -- глухая, бѣдная улица, мѣстами даже невымощенная; домъ подъ No 167 -- домъ непривлекательный, старый, заброшенный, и хотя квартиры въ немъ дешевы, но зато онѣ тѣсны и неудобны, низки и грязны. Бѣдный юноша! А онъ никогда не любилъ тѣсноты и грязи; онъ во всю свою, столь недолгую, жизнь искалъ только свѣта и свѣта, простора и простора. Ему показался тѣснымъ даже его родной домъ; ему показалось душно даже въ той атмосферѣ, которою дышали вмѣстѣ съ нимъ дорогіе ему люди, -- и онъ покинулъ ихъ, чтобы искать свѣта и простора, покинулъ ихъ маленькую, мирную жизнь, чтобы искать себѣ другой, лучшей жизни. Онъ не зналъ, какая именно будетъ эта другая жизнь; онъ зналъ только то, что ему душно въ канцеляріи, душно въ родномъ домѣ, что его сердце тоскуетъ о какой-то иной жизни, о какомъ-то иномъ дѣдѣ, болѣе свѣтломъ и близкомъ, чѣмъ входящія и исходящія канцелярскія бумаги. Онъ былъ большой мечтатель. Ему казалось, что онъ усматриваетъ вдали какую-то прекрасную звѣзду, которая именно для него взошла, для него свѣтитъ и указываетъ ему путь...

И вотъ онъ умеръ и погребенъ въ Болотной улицѣ, домъ No 167. Да, онъ умеръ и погребенъ; но мнѣ стоитъ только пройти нѣсколько шаговъ и заглянуть въ зеркало, чтобы увидѣть блѣдную тѣнь его. Правда, она очень слабо напоминаетъ этого юношу. У него не было той лысины, которая просвѣчиваетъ сквозь темные волосы этой головы, отразившейся въ зеркалѣ; его глаза никогда не смотрѣли такъ горько и безнадежно; его голова держалась смѣлѣе и горделивѣе, но въ общемъ все-таки есть нѣкоторое сходство.

Да, поникнешь головой, положишь перо и съ какимъ-то ужасомъ взглянешь вокругъ себя, внутрь себя. О, моя юность, юность! о, мои мечты, мечты! Не ищешь больше свѣта, не думаешь ни о какомъ благомъ и великомъ дѣлѣ,-- думаешь только о томъ, чтобы не потерять того мѣста, на которомъ сидишь, и когда услышишь въ сосѣдней комнатѣ шаги управляющаго, -- вздрогнешь и спрячешь въ карманъ свой дневникъ и сдѣлаешь видъ, что занимаешься дѣломъ, хотя дѣла нѣтъ никакого. Семьдесятъ-пять и сорокъ-пять,-- счеты щелкъ-щелкъ,-- рубль двадцать и еще семьдесять-пять,-- счеты щелкъ-щелкъ,-- рубль девяносто-пять. Шепчи про себя и щелкай щетами, хотя итоги давно подведены и пять разъ провѣрены. Шепчи и щелкай счетами, щелкай безъ устали, настроивай свое лицо на серьезный и озабоченный видъ и притворяйся очень занятымъ, потому-что пятьдесятъ рублей въ мѣсяцъ жалованья -- деньги хорошія, нужныя. И если на тебя найдетъ такая минута, что тебѣ покажется невыносимымъ этотъ сухой и безсмысленный трудъ и въ тебѣ закипитъ ключомъ желчь и поднимется злобное желаніе не прикидываться больше занятымъ и озабоченнымъ, вспомни, что ты не одинъ на бѣломъ свѣтѣ, что изъ конторы ты пойдешь въ Болотную улицу, домъ No 167, квартира No 15, гдѣ ждетъ тебя дорогая жена и дѣти, которыхъ ты любишь. Вспомни о нихъ и, стиснувши зубы, продолжай считать: рубль девяносто-пять, да рубль пятьдесятъ -- три рубля сорокъ-пять и звучно щелкай счетами...

Разъ... два... три... пять часовъ. Еще два часа, только два часа, а потомъ ты можешь сложить эти бумаги по конторкамъ и ящикамъ, счеты повѣсить на гвоздикъ и идти домой. Бодрѣе! Бодрѣе!..

. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .
. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .

Да, бодрѣе! Хорошо ободрять себя въ такую минуту и въ такомъ положеніи, когда, несмотря на то, что живется трудно и дышется тяжело, все-таки видишь, что еще нѣсколько усилій, еще немного терпѣнія, еще годъ, два... пусть даже десять лѣтъ и наконецъ трудная, темная дорога кончена, блеснетъ свѣтъ и на тебя пахнетъ свѣжимъ, здоровымъ воздухомъ; но когда "не видно солнца ниоткуда", когда не мерцаетъ въ сердцѣ никакой надежды, когда не видно никакого выхода, тогда можешь, сколько угодно, говорить себѣ: "бодрѣе, смѣлѣе!" и чѣмъ больше будешь понукать себя, тѣмъ ниже поникнешь головой.

II.

Вотъ я и дома... Часъ ночи, -- и хотя черезъ шесть часовъ мнѣ нужно быть уже одѣтымъ и идти въ контору, но я не тороплюсь ложиться и, осторожно шаркая туфлями, чтобы не разбудить жену и дѣтей, шляюсь изъ угла въ уголъ по своей комнатѣ. Сна нѣтъ, лицо немного горитъ, мысли и воспоминанія роемъ толпятся въ головѣ и изъ-за нихъ смотритъ на меня задумчивое лицо юноши, погребеннаго въ Болотной улицѣ, домъ No 167... то-есть, здѣсь погребеннаго, въ этой самой квартирѣ No 15...

Здѣсь... Недурная квартира: чистенькая, уютная, съ тщательно-вымытымъ и блестящимъ поломъ, съ опрятною, дешевою мебелью, съ простенькими, но красивыми занавѣсками на окнахъ. На полу валяются дѣтскія игрушки: конь и повозка, кукла и обручъ. Право, очень хорошенькая квартирка и еслибъ она не была такъ тѣсна и душна, еслибъ ея стѣны не давили меня и еслибъ я не задыхался въ ея воздухѣ, я очень любилъ-бы ее. Эти низенькія, грязноватыя стѣны давятъ, и этотъ воздухъ душенъ! Право, глядя со стороны, можно подумать, что на моей душѣ тяготѣетъ какое-нибудь преступленіе, воспоминаніе о которомъ отравляетъ мнѣ жизнь, не даетъ мнѣ заснуть спокойнымъ сномъ послѣ трудового дня и набрасываетъ мрачную тѣнь на все, что меня окружаетъ, даже и на эти дѣтскія игрушки.

А между тѣмъ, вѣроятно, не найдется человѣка болѣе смирнаго, чѣмъ я; руки мои чисты отъ всякаго кроваваго или безкровнаго, вольнаго или невольнаго преступленія, а совѣсть спокойна.

Другіе подумаютъ, что я несчастливъ въ своей семьѣ, что я, должно быть, ошибся въ выборѣ своей подруги жизни и что дома, куда я иду, ждетъ меня маленькій убійственный адъ.

И они ошибутся.

Третьи заподозрятъ наконецъ, что меня гложетъ зависть къ тѣмъ, кто богаче и выше меня. Нѣтъ, я, кажется, никогда до сихъ поръ не испытывалъ того чувства, которое называется завистью. Конечно, вокругъ меня никогда не было недостатка въ блескѣ и роскоши: на улицахъ много великолѣпныхъ домовъ, въ этихъ домахъ много богатыхъ людей, -- въ магазинахъ бездна прекрасныхъ и блестящихъ вещей, которыми я, по всей вѣроятности, никогда не въ состояніи буду пользоваться, но я всегда бродилъ съ опущенной головой, всегда былъ занятъ собственными своими дѣлами и мыслями и никогда не интересовался поднять глаза на то, что называется богатствомъ и комфортомъ. Мнѣ не рѣдко приходится слышать о счастливыхъ молодыхъ людяхъ, которые рано и быстро сдѣлали себѣ прекрасную карьеру, но и прекрасная карьера нисколько меня не соблазняла. Было время, когда я проживалъ въ углѣ, ходившемъ по сороку копеекъ въ мѣсяцъ, питался хлѣбомъ, запивая его чернымъ кофе, и былъ все-таки неизмѣримо счастливѣе, чѣмъ теперь, въ этой чистенькой, опрятной квартиркѣ.

Славная ночь! Мѣсяцъ смотритъ въ окна и положилъ по полу свѣтлыя, веселыя полосы, морозомъ вывело узоры на стеклахъ, звѣзды усыпали небо и все бѣло, бѣло, точно саваномъ покрыто, и только окна маленькихъ деревянныхъ домишекъ на противоподобной сторонѣ улицы темнѣютъ, какъ черныя дыры. Славная ночь! Какая тамъ наверху необъятная ширь! сколько свѣта, величія, красоты, отъ которой не хочется отвести глазъ! О, природа, природа! Откуда эта власть, которую ты всегда имѣла надъ моимъ сердцемъ? Всегда, всегда... Прислушиваясь-ли къ ропоту дикаго сѣвернаго лѣса, сидя-ли на пустынномъ берегу широко разлившейся весною рѣки, тихо катящей въ даль свои мутныя волны, застигнутый-ли въ полѣ сумерками, когда все вдругъ стихаетъ, стихаетъ, -- не летятъ птицы, не шелохнетъ лѣсъ, не слыхать шума насѣкомыхъ въ травѣ и тихо спускается на землю ночь и загораются звѣзды,-- я всегда какъ-будто встрѣчался съ глазу на глазъ съ какимъ-то великимъ, торжественнымъ призракомъ. Какъ туманъ, опускалась въ сердцѣ глубокая тоска о какой-то иной лучшей жизни; роемъ поднимались юношескія мечтанія, выростали, казалось, крылья, становилось какъ-то грустно и торжественно.

Да, вотъ и опять призракъ умершаго юноши, тѣнь умершей юности... Умерло, умерло... Не выростутъ крылья, не поднимутся мечтанія. Все умерло!

Вонъ завыла на дворѣ собака. Дарья заворочалась въ своей кухнѣ и ворчитъ,-- ворчитъ, вѣроятно, обращаясь къ собакѣ, чтобы она выла на свою голову, предполагая, конечно, что бѣдная Бѣлка вздумала своимъ воемъ предвѣщать кому-нибудь смерть. Что ей до людей, этой цѣпной собакѣ? Что ей до насъ? Я полагаю, она имѣетъ достаточно основаній, чтобы подчасъ и о самой себѣ взвыть. Конура ея, можетъ быть, и лучше многихъ другихъ конуръ, но все-таки непріятно быть къ ней прикованной; цѣпь ея, по мнѣнію хозяина, можетъ быть, очень длинная, свободная цѣпь, но все-таки это -- цѣпь и притомъ не длиннѣе двухъ сажень. Двѣ сажени направо, къ воротамъ, двѣ сажени назадъ, къ конурѣ, двѣ сажени на лѣво, къ забору, двѣ сажени назадъ, къ конурѣ... да, взвоешь!..

Моя конура, можетъ быть, очень хорошенькая и уютная конура, но все-таки непріятно быть къ ней прикованнымъ. Моя цѣпь, по мнѣнію милліоновъ моихъ бѣдныхъ ближнихъ, можетъ быть, очень длинная и свободная цѣпь, но все-таки она -- цѣпь, и я чувствую повременимъ, какъ больно стягиваетъ мнѣ шею ея желѣзный ошейникъ. Въ семь часовъ утра въ контору, въ семь часовъ вечера домой. Изъ дома въ контору, изъ конторы домой; съ утра до вечера щелкай на счетахъ и подводи итоги никому кромѣ твоего хозяина неинтересныхъ цифръ; съ вечера до ночи -- бесѣды о томъ, что говядина стала дороже, что печи въ нашей квартирѣ сегодня дымили, что скоро придется покупать дрова, что Саша разбилъ себѣ носъ, а кошка куда-то пропала. Иногда мы бесѣдуемъ, впрочемъ, и о политикѣ. Недавно хозяинъ нашего дома изъявилъ неудовольствіе своему первому министру -- дворнику, и угрожалъ отрѣшить его отъ должности, и мы обсуждали въ своемъ семейномъ кругу (вмѣстѣ съ кухаркой) его образъ дѣйствій, характеръ, способности и очень интересовались, чѣмъ окончится эта исторія. А сегодня вспыхнуло возмущеніе въ квартирѣ No 7, гдѣ живетъ пьяный, буйный и обремененный большимъ семействомъ сапожникъ. Онъ жестоко побилъ дворника; было много крика, и шума, и смятенія, и мы предполагаемъ. что сапожникъ подвергнется изгнанію.

Мы интересуемся также и судьбами человѣчества. Недальше, какъ вчера насъ очень занималъ вопросъ, чѣмъ кончатся раздоры между кухаркой и барыней, живущими въ No 14, и чѣмъ завершится маленькая семейная драма, разыгрывающаяся въ No 10, между дряхлымъ, богомольнымъ и скупымъ Иваномъ Иванычемъ и его молоденькой подругой жизни, жаждущею бывать и въ театрахъ и въ клубахъ, стремящеюся провести...

III.

"Стремящеюся провести" и затѣмъ нѣсколько точекъ,-- это очень темное и какъ будто-бы даже нѣсколько двусмысленное мѣсто, но право-же, я не хотѣлъ сказать ни одного дурного слова о молодой особѣ, обитающей въ 10 нумерѣ. Что мнѣ до нея? Я собирался написать о ней только то, что она стремится провести повеселѣе свою молодость, въ чемъ, надѣюсь, нѣтъ рѣшительно ничего предосудительнаго. Но я не окончилъ этой фразы, я бросилъ перо, я засунулъ въ ящикъ эту измятую тетрадку и торопливо отошелъ отъ стола, потому-что мнѣ стало страшно думать о томъ, о чемъ я думалъ, страшно писать то, что я писалъ... Мнѣ началъ мерещиться еще другой призракъ... призракъ одной молодой женщины, у которой тоже когда-то было много прекрасныхъ мечтаній и возвышенныхъ стремленій и которая очень теперь пополнѣла, любитъ пить кофе въ гостяхъ и больше всего на свѣтѣ интересуется тѣмъ, что дѣлается на нашемъ неширокомъ дворѣ, въ нашемъ маленькомъ домѣ... Лена, Лена! Неужели и тебя нѣтъ уже? Такъ рано! такъ грустно!.. Неужели въ Болотной улицѣ, домъ No 167, квартира No 15 покончилась и твоя молодая жизнь, такъ много обѣщавшая, погребены и твои мечты, такія прекрасныя, свѣтлыя? Неужели уже никогда, никогда больше я не услышу твоего, такъ дорогого мнѣ, голоса, не встрѣчу твоего, такъ глубоко проникавшаго мнѣ въ сердце, взгляда? И когда жизнь сдѣлается мнѣ тяжела и горька, ты не освѣтишь ее своимъ горячимъ словомъ? И когда я порою выбьюсь изъ силъ и упаду духомъ и готовъ буду примириться со всѣмъ, что-бы ни послала мнѣ судьба, ты не поддержишь меня, не вдохнешь въ меня новыя силы? Нѣтъ, нѣтъ, я не хочу этому вѣрить... Я никогда никого не любилъ такъ, какъ ее люблю...

Да, я бросилъ тогда перо, я старался увѣрить себя, что все это -- больныя и глупыя мысли, глупыя бредни, для изложенія которыхъ на бумагу не стоить жертвовать ни одной минутой этой благодатной ночи, когда я могъ безмятежно спать и видѣть розовые сны, видѣть себя счастливымъ, какъ птица, вѣрящимъ въ лучшее будущее и ни передъ кѣмъ не опускающимъ глазъ...

Теперь у меня слишкомъ достаточно свободнаго времени, слишкомъ достаточно. Теперь, когда, мнѣ незачѣмъ торопиться вставать рано утромъ, чтобы идти въ столь ненавистную для меня контору (изъ которой меня выгнали), -- я могъ-бы много написать и о томъ давно прошедшемъ времени, когда я чрезвычайно дорожилъ своею независимостью, и объ одной недавно случившейся маленькой исторіи, въ которой я игралъ очень жалкую роль... Гадкая, гадкая роль! Позорная, грустная исторія, -- но не кипитъ кровь, когда-то столь горячая, не бьется сильнѣе сердце, когда-то столь впечатлительное, и мало думается объ этой исторіи...

Ва сердцѣ лежитъ холодный камень, въ тѣлѣ глубокая усталость, сидишь неподвижно, вглядываясь въ какой-нибудь давно знакомый и нимало не наводящій на размышленія предметъ -- и считаешь, считаешь, -- думаешь, думаешь... Считаешь, считаешь: три рубля двадцать на дрова, тринадцать за квартиру, столько-то дворнику, столько-то въ лавки... Перечеркнешь, переставишь и досчитаешься все-таки до того, что оставшіяся деньги протянешь не больше, какъ на двѣ недѣли. Думаешь, думаешь: гдѣ искать работы, кому поклониться о мѣстѣ, что станешь дѣлать, чтобы женѣ и дѣтямъ не пришлось сидѣть потомъ безъ куска хлѣба и додумаешься до того только, что прекрасно-бы было не поднимать этой жалкой исторіи, стерпѣть, покориться...

Стерпѣть, покориться! Кольнетъ что-то въ сердцѣ, мелькнетъ горькое воспоминаніе о томъ времени, когда я былъ слишкомъ гордъ, чтобы терпѣть, покоряться и просить на бѣдность, а затѣмъ опять рубли и копейки, мясная и булочная, цифры и адресы тѣхъ господъ, къ которымъ нужно сходить поклониться...

IV.

Я долго путешествовалъ сегодня изъ улицы въ улицу, изъ квартиры въ квартиру, видѣлся со многими болѣе или менѣе любезными людьми и получилъ отъ нихъ столько неопредѣленныхъ обѣщаній, что еслибы они имѣли какую-нибудь цѣну и заслуживали нѣкоторой вѣры, то я былъ-бы, вѣроятно, богатъ и могъ-бы быть спокоенъ за свое будущее. Когда, наконецъ, я окончилъ свои визиты и тихо поплелся домой, опять раздумывая объ этой маленькой катастрофѣ, случившейся въ моей жизни, опять разсчитывая приходы и расходы, рубли и копейки, мнѣ смутно почувствовалось одно время, что всѣ, кто ни попадается мнѣ навстрѣчу, считаютъ почему-то своимъ непремѣннымъ долгомъ замедлить шаги и пристально посмотрѣть въ мою физіономію. Поправдѣ сказать, я забылъ въ это время, что я на улицѣ,-- не видѣлъ, что мимо меня идутъ и идутъ. Я думалъ въ это время о той жалкой исторіи, вслѣдствіе которой лишился мѣста, въ конторѣ, вспоминалъ мельчайшія подробности этой глупой комедіи, и лицо мое, если оно хоть до нѣкоторой степени передавало то, что происходило въ моемъ сердцѣ, было, по всей вѣроятности, полно страданія и горечи, грусти и злобы. Къ тому же я или тихонько смѣялся, ни на кого не глядя и пробираясь между уличной толпой, или-же все улыбался... И я, должно быть, долго смѣялся этимъ злымъ, ядовитымъ и вмѣстѣ съ тѣмъ грустнымъ смѣхомъ, но я смѣялся не надъ тѣми, съ кѣмъ пришлось столкнуться въ этой ненавистной исторіи, и не противъ нихъ поднималась во мнѣ злоба и горечь; нѣтъ, я надъ самимъ собою смѣялся, я на самого себя злился. А къ нимъ... къ Подшивалову или къ Платону Иванычу я не имѣлъ ни малѣйшей вражды, и даже легкая улыбка просится на мои губи, когда передо мной проходятъ ихъ образы.

Подшивалова я мало знаю. Правда, что я уже не первый годъ сидѣлъ въ его конторѣ и она находится въ прямомъ сообщеніи съ комнатами, имъ занимаемыми, но все-таки мнѣ нечасто приходилось встрѣчаться съ нимъ лицомъ къ лицу. Онъ рѣдко приходилъ въ контору, а въ этихъ рѣдкихъ случаяхъ мы обыкновенно размѣнивались молчаливыми поклонами и затѣмъ я принимался за свое перо или за счеты и наклонялся надъ приходорасходной книгой, а онъ курилъ свою сигару, разсматривалъ висѣвшіе на стѣнѣ счеты, которые давно-бы нужно было бросить въ печку, взглядывалъ въ окно на улицу, зѣвалъ и уходилъ къ себѣ. Онъ недуренъ собой, но слишкомъ полонъ и смотритъ всегда какимъ-то заспаннымъ; онъ молодъ, недавно схоронилъ суроваго отца, и теперь, по мѣрѣ силъ своихъ, торопится насладиться всѣмъ, что жизнь представляетъ привлекательнаго для его вкуса, кажется, неслишкомъ возвышеннаго.

Въ тотъ ненавистный для меня вечеръ, онъ явился въ контору въ самомъ жалкомъ видѣ. Я слышалъ, какъ онъ неровными, тяжелыми шагами шелъ въ потемкахъ по своимъ пустыннымъ и многочисленнымъ комнатамъ, иногда натыкался на мебель, ворчалъ и бормоталъ, и наконецъ предсталъ передо мной. Онъ былъ поистинѣ жалокъ, и я нисколько не обидѣлся, что на мой изысканный поклонъ онъ отвѣчалъ очень небрежнымъ кивкомъ своей больной головы. Я увѣренъ, что она у него невыносимо болѣла. Лицо у него было багрово, волосы всклочены, костюмъ въ самомъ плачевномъ безпорядкѣ, а голубые глаза смотрѣли очень и очень нехорошо. Онъ долго старался выдернуть изъ туго набитой коробки нужную ему спичку, ворчалъ, что никого не могъ дозвониться, что даже огня ему не поставили, и наконецъ разсыпалъ всю коробку на мои бумаги. Не могло быть никакого сомнѣнія, что онъ участвовалъ сегодня на какомъ-нибудь очень веселомъ и очень дружескомъ обѣдѣ.

-- А? куда они всѣ пропали! спрашивалъ онъ, зажигая свѣчку и закуривая сигару.

Я отвѣчалъ, что не знаю, и собиралъ съ своихъ книгъ и бумагъ повсюду разсѣянныя имъ спички.

-- Пошлите мнѣ кого-нибудь; гдѣ они тамъ! съ досадой продолжалъ онъ, сося какъ нарочно нераскуривавшуюся сигару и наконецъ уронилъ ее мнѣ на колѣни.

Мнѣ стала надоѣдать вся эта исторія; я началъ выходить изъ себя, и когда наконецъ онъ приказалъ мнѣ сходить къ кучеру и велѣть ему закладывать лошадь, я окончательно потерялъ терпѣніе и сказалъ ему, что это не мое дѣло, дѣло лакея, а я боюсь простудиться и схватить насморкъ.

Но я не за это сержусь на себя, не за это смѣюсь теперь надъ собой такимъ горькимъ и ядовитымъ смѣхомъ, хотя, можетъ быть, и въ этомъ отвѣтѣ найдется немало смѣшного. Я всегда былъ вспыльчивъ; я никому не позволялъ смотрѣть на меня, какъ на лакея; я не привыкъ цѣловать руку, ударившую меня по щекѣ или по плечу, и потому не было-бы ничего удивительнаго, еслибы я отвѣтилъ Подшивалову еще хуже, рѣзче и грубѣе, чѣмъ я ему отвѣтилъ. Я за то сержусь на себя и за то смѣюсь надъ собой, что когда онъ хлопнулъ дверью, и появившись опять черезъ минуту, сказалъ мнѣ, чтобы я убирался къ чорту, если не хочу дѣлать то, что мнѣ приказываютъ, и опять хлопнулъ за собой дверью, такъ-что стекла къ шкапу жалобно зазвенѣли, я уже не находилъ въ себѣ достаточно гордости и силы, чтобы довести дѣло до конца такъ, какъ слѣдовало его довести.

Я облокотился на столъ; я закрылъ свое блѣдное лицо руками, и что наполнило и потрясало меня въ эту минуту, такъ это мысль о ежемѣсячномъ приходѣ и расходѣ квартиры No 15 въ Болотной улицѣ,-- рубли и копейки, мысль о будущемъ, предстоящемъ хозяйству этой квартиры, если я нескоро найду себѣ новое мѣсто. Я не волновался, не негодовалъ; я не зналъ даже хорошенько, хочу-ли я немедленно оставить контору; я, кажется, даже... начиналъ раскаяваться въ томъ, что поступилъ такъ... поспѣшно... Конечно, я могу сказать въ свое оправданіе, что я не о себѣ думалъ, что я не о своемъ приходѣ и расходѣ думалъ, заботился,-- конечно, конечно,-- но все-таки я право не знаю, какъ выразить, сколь мало уваженія къ себѣ чувствую я въ настоящую минуту: такая жгучая краска выступаетъ на мои блѣдныя щеки, когда я вспоминаю всѣ происшествіи того ненавистнаго вечера...

Такъ я и сидѣлъ, поникнувъ головой и сложивъ похолодѣвшія руки, пока не пришелъ въ контору управляющій, обыкновенно появлявшійся около этого времени.

-- Холодновато, холодновато, сказалъ онъ, потирая руки и устанавливаясь около печки.

-- Да, холодно, согласился я.

Въ этомъ человѣкѣ мнѣ рѣшительно все противно, все гадко, начиная съ его толстой, какъ-будто распухшей и потомъ затвердѣвшей фигуры, мягкаго голоса и кончая его до тошноты правильнымъ конторскимъ почеркомъ. Каждый разъ, когда я пожимаю ему на прощанье руку, я по привычкѣ спрашиваю себя, насколько обманулъ онъ сегодня своего хозяина, много-ли чужихъ денегъ приложилъ къ своему маленькому капитальцу и скоро-ли придетъ тотъ часъ, когда онъ броситъ своего полураззорившагося, довѣрчиваго хозяина, и откроетъ какой-нибудь собственный магазинъ, купитъ свой собственный приличный домъ. Каждый день, когда онъ приходитъ послѣ обѣда въ контору и полусонный усаживается въ кресло, мнѣ приходится выслушивать какой-нибудь анекдотъ соблазнительнаго содержанія, какія-нибудь циническія разсужденія и мечтанія на ту-же тему и я невольно съ нѣкоторою грустью думаю о молоденькой особѣ, которой недавно пришлось сдѣлаться подругой его грязной жизни. Бѣдная дѣвочка...

И однакожъ, когда я началъ говорить ему о томъ, что мнѣ, кажется, не придется больше заниматься въ этой конторѣ, -- я постарался придать своему лицу такое пріятное, преданное выраженіе, вложилъ въ свой голосъ такое трогательное, гаденькое, заискивающее чувство, что какъ будто-бы неизмѣримо глубоко уважалъ его и всей своей душой былъ ему преданъ. Я выставлялъ ему на видъ, что я сегодня боленъ, раздраженъ, -- что у меня жена и дѣти,-- и хотя не просилъ его прямо замолвить за меня словцо передъ Подшиваловымъ, но это такъ ясно, такъ хорошо и безъ словъ сказывалось въ моемъ взглядѣ, въ моемъ голосѣ... Я крѣпко, крѣпко пожалъ ему на прощанье руку,-- я низко, очень низко поклонился на прощанье этому человѣку...

И опять мои губы судорожно искривляются той горькой и ядовитой усмѣшкой, которая нѣсколько часовъ назадъ заставляла на улицѣ прохожихъ пріостанавливаться и пристально вглядываться въ мое искаженное лицо.

Горитъ лицо, улыбаются губы и хочется зарыдать, зарыдать, чтобы хоть слезами облегчить ту боль, которая разрываетъ мое сердце.

. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .

О, моя юность, юность! О, мои мечты, мечты!

Было время, когда я былъ гордъ, хотя и ходилъ иногда въ такомъ плачевномъ костюмѣ, который заставлялъ мальчиковъ останавливаться на улицѣ и провожать удивленными глазами мою исполненную достоинства фигуру. Было время, когда со мной слѣдовало говорить вѣжливо и осторожно, хотя-бы у меня въ карманѣ давно уже не бывало и сорока копеекъ, чтобы заплатить за занимаемый мною уголъ. А теперь я смирный; теперь я очень смирный человѣкъ... Потреплите меня по головѣ, какъ вы треплете вашу любимую собаку, возьмите меня за ухо, -- я буду молчать и прилежно заниматься своимъ дѣломъ... Даже ударьте меня, да, ударьте... не бойтесь,-- я, можетъ быть, вздрогну, взгляну на васъ сверкающимъ взглядомъ,-- но сейчасъ-же постараюсь сдѣлать видъ, что не произошло ничего особеннаго, ибо я не желаю поднимать лишняго шума, не въ расположеніи затѣвать исторію...

Когда-то многіе добрые люди, горячо принимавшіе къ сердцу будущность, меня ожидавшую на бѣломъ свѣтѣ, грустно покачивали своими сѣдыми головами, слушая мои юношескія рѣчи, и глубоко сокрушались, что я не умѣю "жить съ людьми", какъ они выражались. И они были правы. Но еслибы эти добрые старики встали теперь изъ своихъ далекихъ могилъ и пришли посмотрѣть на меня, они, вѣроятно, отъ души порадовались-бы благой перемѣнѣ, начинающей совершаться въ моемъ характерѣ.

Да, я начинаю исправляться. Конечно, я дѣлаю пока еще первые, робкіе шаги на этомъ новомъ для меня поприщѣ, но они несовсѣмъ неудачны. Я доволенъ ими и даже такъ доволенъ, что иногда изъявляю въ глубинѣ своей души надежду, что, несмотря на мои тридцать пять лѣтъ, время еще не ушло для меня, и я могу еще уйдти очень и очень далеко, сдѣлать весьма прекрасную карьеру.

Вчера я былъ и обѣдалъ у одного моего бывшаго знакомаго, которому всѣ порядочные люди давно перестали кланяться, но который, я полагаю, могъ-бы найти мнѣ работу. Сегодня я долго и дружелюбно бесѣдовалъ съ однимъ бывшимъ помѣщикомъ, а теперь ростовщикомъ, съ которымъ мнѣ приходится довольно часто видѣться. Правда, мнѣ становится иногда невыносимо смотрѣть, какъ онъ, такой молодой и изящный, такъ холодно и жестоко смотритъ на слезы женщинъ, вымаливающихъ у него лишній рубль за свои обручальныя кольца и ризы съ дорогихъ имъ образовъ; правда, я отвертываюсь къ окну, когда, онъ на просьбы какого-нибудь бѣдняка, говорящаго о своихъ больныхъ и голодныхъ дѣтяхъ, раскрываетъ французскій романъ и дѣлаетъ видъ, что въ него погружается. Но я все-таки жму его нѣжную, выхоленную руку и надѣюсь современемъ пріобрѣсть его расположеніе. Я все-таки не теряю надежды, что онъ перестанетъ брать съ меня по десяти процентовъ въ мѣсяцъ и будетъ оцѣнивать нѣсколько выше тѣ жалкія, послѣднія вещи, которыя я скоро опять понесу къ нему.

VI.

Почти всякій разъ, какъ я выхожу за ворота нашего дома, на моемъ лицѣ, я полагаю, около минуты покоится такое-же счастливое выраженіе, какъ на лицѣ провинившагося школьника, когда ему удастся благополучно проскользнуть мимо инспектора. Но прежде, чѣмъ выйдти на улицу, я испытываю немало волненія. Я тревожно прислушиваюсь ко всякому голосу, раздавшемуся на дворѣ; я съ безпокойствомъ взглядываю въ окна, и если увижу гдѣ-нибудь неуклюжую фигуру дворника, правящаго нашимъ домомъ, заслышу гдѣ-нибудь шелестъ его метлы или звонъ лопаты, уныло опускаюсь на стулъ и сижу съ шапкой на головѣ, съ руками засунутыми въ карманы, съ шарфомъ на шеѣ, сижу до тѣхъ поръ, пока эта ненавистная мнѣ фигура не скроется въ своей дворницкой. Тогда я торопливо выхожу на дворъ, сердце у меня бьется, бьется и я почти бѣгомъ бѣгу къ воротамъ, стараясь ступать какъ-можно легче. Я знаю, что если я съ нимъ встрѣчусь, онъ непремѣнно остановитъ меня, будетъ грубо требовать деньги за квартиру, опять пообѣщаетъ вытащить на дворъ мои скудные пожитки, и почему я знаю, не сегодня-ли тотъ день, когда онъ наконецъ исполнитъ это обѣщаніе. Не завтра-ли тотъ день, не завтра-ли?..

VII.

Сегодня наша кухарка, придя изъ лавки, швырнула на столъ принесенную ею провизію, съ отчаяніемъ воскликнула, что она "низачто, низачто не пойдетъ больше просить въ долгъ" и, пригорюнившись присѣла на минуту на стулъ. Потомъ она широко перекрестилась, глядя на образъ, торжественно повторила: "вотъ-те Христосъ ни за что; просите сами", и мрачно принялась за свое обычное дѣло. Бѣдная, добрая Дарья! Должно думать, что страшную массу насмѣшекъ, брани и ядовитыхъ замѣчаній на нашъ и на ея счетъ пришлось ей выслушать отъ всѣхъ этихъ мясниковъ и зеленщиковъ, если даже и ея терпѣніе лопнуло!

Какая-то глубокая тишина царствовала весь день сегодня въ нашей квартирѣ, даже дѣти не шумѣли и не играли, а все шептались между собой и большими, вопросительными глазами посматривали то на меня, то на мать. Мнѣ сдается, что она плакала гдѣ-нибудь тайкомъ отъ меня и дѣти видѣли это, но она не велѣла имъ сказывать мнѣ объ этомъ.

Что-же завтра, что завтра?..

VIII.

Я не чувствую за собой никакой осязательной болѣзни; я не замѣчаю даже, чтобы я сталъ слабѣе, напримѣръ, скоро уставалъ-бы,-- но я долженъ думать, что я боленъ, что болѣзнь, какъ воръ, забралась въ меня и неслышно росла, зрѣла... Я плакалъ, я!.. И даже не плакалъ, а рыдалъ, рыдалъ, какъ впечатлительный ребенокъ, котораго наказали за то, въ чемъ онъ нисколько не виноватъ, какъ нервная женщина, которой нанесли незабываемую обиду! Я рыдалъ... рыдалъ въ трактирѣ, на глазахъ десятка совершенно мнѣ постороннихъ людей, смотрѣвшихъ на меня полуудивленно, полуравнодушно, такъ-какъ они не знали,-- плачетъ-ли человѣкъ съ горя, которое переполнило и разрываетъ его сердце, или Плачетъ съ вина, которое стоитъ передъ нимъ, плачетъ пьяными, глупыми слезами.

Плакалъ я, никогда, кажется, неплакавшій, даже въ самыя горькія минуты моего дѣтства; плакалъ я, никогда невѣрившій искренности слезъ взрослаго человѣка, никогда недопускавшій, чтобы человѣкъ не могъ удержаться отъ рыданій, какъ-бы велико ни было горе, его сокрушавшее. Нѣтъ, я боленъ... Конечно, у меня были причины рыдать, но будь они въ десятеро сильнѣе, они все-таки не выдавили-бы изъ моихъ глазъ ни одной слезы, еслибы я не былъ боленъ и не опьянѣлъ съ тѣхъ двухъ рюмокъ, которыя выпилъ.

Я встрѣтилъ на улицѣ одного изъ жильцовъ нашего дома, славнаго малаго, съ которымъ у меня начали завязываться въ послѣднее время самыя теплыя, дружескія отношенія. Онъ приказчикъ; то-есть онъ былъ одно время приказчикомъ и я, право, не могу сказать навѣрное, остается-ли онъ и теперь при этомъ занятіи или избралъ какое-нибудь другое, болѣе подходящее къ его наклонностямъ. Бѣдный, добрый малый! Съ его-ли странностями было торчать за прилавкомъ, когда онъ не любитъ торговаться, когда для него всегда было большимъ счастьемъ, если находился хоть одинъ покупатель, который смотрѣлъ на него,какъ на честнаго человѣка, и вѣрилъ его первому слову, что онъ не можетъ продать вещи дешевле, чѣмъ проситъ. Съ его-ли честнымъ и мягкимъ сердцемъ было соблюдать хозяйскіе интересы, выхвалять гнилой товаръ, лгать и запрашивать! Когда я смотрю въ его неправильное, меланхолическое и доброе лицо, когда я вижу порой на нашей пустынной и темной улицѣ его длинную, сухую, пошатывающуюся фигуру, съ участіемъ склонившуюся надъ какимъ-нибудь разбитымъ въ кровь пьянчужкой, валяющимся подъ воротами, когда я наконецъ слышу со стороны неприкрашенные разсказы о нѣкоторыхъ случаяхъ изъ его жизни, о его воззрѣніяхъ на міръ Божій,-- мнѣ всегда сдается, что въ его лицѣ погибла славная, свѣтлая личность. Да, погибла... Будетъ онъ переходить отъ одного хозяина къ другому, отъ одного безплоднаго, неблагодарнаго занятія къ другому,-- будетъ въ антрактахъ пить, шляться изъ трактира въ трактиръ, приводя туда съ собою голодныхъ или иззябшихъ оборванцевъ, которыхъ онъ встрѣтитъ на улицѣ и пожалѣетъ,-- будетъ онъ горячо спорить въ погребкахъ съ пьяными завсегдатаями о политикѣ и не пойдетъ дальше этого, такимъ и сойдетъ въ могилу,-- темный и безпутный...

Я встрѣтился съ нимъ, выйдя изъ дома и взглядывая направо и налѣво, куда-бы мнѣ направить свои стопы. Я вышелъ изъ дома безъ дѣла, безъ опредѣленной цѣли. Съ тѣхъ поръ, какъ я сижу безъ мѣста, мнѣ порой становится такъ тяжело сидѣть въ своей квартирѣ, стѣны ея такъ давятъ меня, воздухъ, кажется, такъ душенъ, что я надѣваю свое холодное пальто и иду бродить по улицамъ, чѣмъ дальше отъ дома, тѣмъ лучше, -- чѣмъ въ болѣе шумныя и людныя мѣста -- тѣмъ легче. Когда случается, я переписываю какія-нибудь бумаги, по десять копеекъ за листъ, или копирую ноты, когда вообще я погруженъ въ какое-нибудь дѣло, а голова хоть немного развлечена, руки хоть чѣмъ-нибудь заняты,-- я ничего не имѣю, я очень мало имѣю противъ своего семейнаго гнѣзда, но если нѣтъ, если мнѣ приходится смотрѣть на весело играющихъ дѣтей, на жену, занятую шитьемъ какихъ-то коленкоровыхъ рубашекъ, и думать о томъ, что меня окружаетъ, тогда меня непреодолимо тянетъ идти, ходить, толкаться между толпой, забываться въ уличномъ шумѣ, крикѣ, грохотѣ экипажей.

-- Куда? спросилъ Никифоровъ.-- Далеко-ли?

И когда я объяснилъ ему, что еще не рѣшилъ, направо мнѣ идти или налѣво, онъ предложилъ отправиться направо. Онъ смотрѣлъ какимъ-то озабоченнымъ,-- отрывисто спросилъ, имѣю-ли я теперь въ виду какое-нибудь мѣсто, потомъ умолкъ на минуту и вдругъ такъ-же порывисто предложилъ мнѣ зайти въ трактиръ.

Въ голосѣ его звучало что-то странное; къ тому-же я такъ давно или молчалъ, или говорилъ именно о томъ, о чемъ я вовсе не желалъ ни говорить, ни думать, что мнѣ какъ-то весело улыбнулась мысль провести вечеръ съ этимъ страннымъ, симпатичнымъ человѣкомъ. И я пошелъ.

Онъ спросилъ чаю. Разговорились. Я имѣлъ намѣреніе заглянуть въ его душу, узнать кое-что о его жизни, но случилось какъ-то такъ, что онъ заставилъ меня говорить о самомъ себѣ. Заговорили о городѣ, въ которомъ я впервые увидѣлъ свѣтъ (правда, можетъ быть, маленькій и тусклый, но все-таки прекрасный); я говорилъ о своемъ дѣтствѣ, о юности, разсказывалъ въ грустно-юмористическомъ тонѣ о своихъ великихъ планахъ и грандіозныхъ мечтаніяхъ, описывалъ свои маленькія и большія неудачи, страданія, сомнѣнія... Я ему душу всю раскрывалъ, хотя, можетъ быть, говорилъ столько-же для него, сколько для самого себя, и даже больше для себя, чѣмъ для него, потому что я точно жизнью новою жилъ, въ новый міръ перенесся. Никифоровъ говорилъ, что я точно десятью годами помолодѣлъ, что на моемъ обыкновенно блѣдномъ лицѣ румянецъ разгорѣлся, глаза блестятъ, какъ звѣзды... У меня точно крылья выросли...

Вдругъ заиграла машина, помѣщавшаяся въ сосѣдней комнатѣ. Заиграла она что-то грустное, заунывное, за душу тянущее. Можетъ, это была скверная, разбитая машина, можетъ бытъ, это была фальшивая, гадкая музыка,-- я не знаю, я не музыкантъ, -- но она нашла какой-то доступъ къ моему возбужденному сердцу и точно волны нахлынули на него эти звуки и охватили со всѣхъ сторонъ, сжали, сдавили... Можетъ быть, я пьянъ былъ съ. двухъ рюмокъ, которыя выпилъ, -- можетъ быть, мои нервы напряжены были какъ струны, готовыя лопнуть,-- не знаю,-- только я замолкъ, поникъ головой и слушалъ,-- съ тоской слушалъ...

-- А я недавно о Подшиваловѣ слышалъ, заговорилъ вдругъ Никифоровъ.

Я молча смотрѣлъ на него. Что мнѣ до Подшивалова?

-- Онъ, говорятъ, въ сущности добрый человѣкъ, какъ-то осторожно продолжалъ Никифоровъ.-- Правда, безхарактеренъ, опустился, на дѣло, можетъ быть, ни на какое неспособенъ,-- а все-таки сердце у него человѣческое, доброе, говорятъ...

Заунывные звуки точно заливали его слова; я ихъ какъ сквозь сонъ слышалъ.

-- Мѣсто ваше у него опять свободно, сказалъ онъ, помолчавъ немного.

Я быстро налилъ себѣ рюмку вина и наклонился надъ нею. Я вдругъ какъ-то утадалъ, къ чему онъ ведетъ рѣчь,-- камень налегъ на мое сердце.

-- Свободно, все такъ-же осторожно продолжалъ онъ.-- Тотъ, что послѣ васъ поступилъ, говорятъ, дѣльный и умный былъ человѣкъ, да пилъ очень... Отказали ему...

Наступило молчаніе. Никифоровъ прихлебывалъ изъ своей рюмки и задумчиво барабанилъ по столу пальцами.

-- Подите, Алексѣй Иванычъ, къ Подшивалову, поговорите, сказалъ онъ вдругъ, быстро поворотившись ко мнѣ.

Я горько засмѣялся, не поднимая головы.

-- Да, поговорите по душѣ,-- объясните...

Я покачалъ головой и, облокотившись на столъ, закрылъ лицо руками. Я отрицательно покачалъ головой на его слова, но на самомъ дѣлѣ это было далеко не такое рѣшеное дѣло, на самомъ дѣлѣ во мнѣ совершалась упорная, мучительная борьба, тѣмъ болѣе мучительная, что я чувствовалъ, какъ я уступаю, уступаю, -- началъ предвидѣть, что я уступлю совсѣмъ... Можетъ быть, я не ради себя уступаю, не ради своего личнаго спокойствія, но... какъ-бы тамъ ни было, я видѣлъ, что я уступаю, падаю... Вспомнилась мнѣ моя золотая юность, только-что пережитая, вспомнились мнѣ мои юношескія, радужныя мечты, только-что передо мной проходившія и... какъ плотина прорвалась, брызнули вдругъ слезы изъ моихъ глазъ, припалъ я головой къ столу и рыдалъ, рыдалъ, вздрагивая всѣмъ тѣломъ...

Изъ сосѣдней комнаты все лились заунывные, мягкіе звуки, -- трактирные посѣтители и прислуга молча смотрѣли на меня, а я рыдалъ и рыдалъ, хороня безвозвратно всю свою жизнь.

IX.

Вотъ и опять я въ этой конторѣ, гдѣ провелъ столько скучныхъ одинокихъ часовъ, тишина которыхъ нарушалась только скрипомъ моего пера, да щелканьемъ щетовъ. Вотъ и опять передо мной такъ хорошо знакомыя мнѣ конторскія книги въ синихъ переплетахъ, съ красными снурками, съ сотнями столбцовъ, исписанныхъ моей рукой.

Здраствуй старая тюрьма! Здраствуй старая жизнь! Тѣ-же желѣзныя рѣшетки на окнахъ, та-же мебель, та-же тишина... Выберемъ новое стальное перо, пододвинемъ щеты и водя пальцемъ по только-что исписанному столбцу, будемъ считать рубли и копейки и щелкать на щетахъ. Подведемъ и провѣримъ итоги, перевернемъ страницу и дальше, все дальше, то-же, все то-же цѣлые дни и недѣли и мѣсяцы... А тамъ пройдетъ старый годъ, принесутъ новыя книги въ новыхъ переплетахъ и снова за то-же!...

Да, все постарому въ этой конторѣ и ничего, какъ мнѣ кажется, не измѣнилось въ этой конторской жизни, но, мнѣ сдается, что конторщикъ возвратился къ своему мѣсту не совсѣмъ такимъ, какимъ онъ оставилъ его. Потерся и износился его сюртукъ, постарѣло и износилось его лицо, и чего-то дорогого не стало въ его сердцѣ. Сюртукъ онъ, конечно, не замедлить замѣнить новымъ, -- со временемъ, можетъ быть, пополнѣетъ и его лицо, но то, чего не стало въ его сердцѣ, онъ врядъ-ли обрѣтетъ опять...

Никифоровъ очень пространно и краснорѣчиво доказывалъ мнѣ, что лучше поклониться одинъ разъ какому-нибудь доброму человѣку Подшивалову, чѣмъ кланяться каждый день дворникамъ, лавочникамъ и ростовщикамъ; но я предпочелъ-бы никому и никогда не кланяться. Онъ старался убѣдить меня, что можно въ крайности уступить, покориться и все-таки остаться честнымъ человѣкомъ, безъ пятна на совѣсти, но мнѣ легче-бы было, еслибъ и совѣсть моя оставалась чиста и тяжелыхъ уступокъ не было-бы у меня за плечами. Я вполнѣ согласенъ съ нимъ, что сила солому ломитъ, но, къ сожалѣнію, я не солома, и больно мнѣ, когда въ моемъ сердцѣ сломилось что-то другое...

Да, сломилось. Это уже не тотъ человѣкъ ведетъ конторскія книги, который велъ ихъ три мѣсяца назадъ. Я знаю, на что я шелъ, когда тщательно вычистилъ старый сюртукъ и отправился опять предложить свои услуги Подшивалову. Я знаю, что если ему опять случится посѣтить контору послѣ весело проведеннаго обѣда и вздумается послать меня съ порученіемъ къ кучеру, -- я встану и пойду. Если ему понадобятся мелкія деньги, -- я побѣгу и размѣняю въ лавкѣ его крупные билеты. Если ему вздумается прочитать мнѣ наставленіе, я поникну головой и буду молча слушать, хотя мало чувствую нужды въ чьихъ-бы-то ни было наставленіяхъ. Голосъ мой будетъ уже мало походить на прежній голосъ; взглядъ мой будетъ имѣть уже мало общаго съ прежнимъ...

Скучно сегодня.

Всякій разъ, какъ Никифоровъ выпьетъ въ мѣрѣ достаточной для того, чтобы нетвердо стоять на ногахъ и говорить ты всѣмъ, къ кому лежитъ его сердце, онъ крѣпко беретъ меня за руку, смотритъ мнѣ въ глаза и начинаетъ усовѣщевать меня, чтобы я не ходилъ больше въ "Турцію" и не дотрогивался до рюмки. Тщетно выставляю я ему на видъ, что появляюсь въ "Турціи" очень рѣдко и рюмки, которыя я выпиваю, крайне маленькія и немногочисленныя рюмки,-- онъ не выпускаетъ мою руку, возражаетъ, что съ малаго доходятъ до великаго и неотступно требуетъ, чтобы я далъ ему какую-нибудь страшную клятву, что исполню его просьбу. Но я не знаю такой клятвы, да еслибы и зналъ, съ какой стати я буду давать ее?

Трактирная жизнь не имѣетъ для меня никакой привлекательности, къ вину я не чувствую и сотой доли той любви, которую питаетъ къ нему Никифоровъ; но если мнѣ будетъ иногда скучно дома, если мнѣ захочется порой отдохнуть отъ этой жизни -- въ конторѣ за щетами, дома за перепиской бумагъ или нотъ, -- съ какой стати я откажу себѣ въ этомъ удовольствіи? Можетъ быть, это покажется нѣсколько пошло, можетъ быть, это наброситъ на меня нехорошую тѣнь, но я все-таки скажу, что находятъ часы, когда мнѣ скучно бываетъ дома и больше нравится сидѣть за бутылкой вина въ высокихъ, ярко освѣщенныхъ залахъ "Турціи", всматриваться въ безпрестанно появляющіяся новыя лица, прислушиваться къ говору толпы и говорить о политикѣ съ случайными знакомыми. Но Никифоровъ ни за что не хочетъ допустить, что мнѣ могло быть порой невесело въ моей маленькой квартирѣ и рѣшительно отказывается понимать, какъ это я могу забывать для трактира такую славную, рѣдкую жену, какой наградилъ меня Господь Богъ, несмотря въ то, что я положительно ея недостоинъ. Чтожъ, она дѣйствительно милая, добрая женщина, но мнѣ вспоминается порой то время ея жизни, когда она еще не была моей женой и при этомъ воспоминаніи становится крайне невесело.

Вспоминается мнѣ крошечная, жалкая каморка, въ которой прожила она не одинъ годъ послѣ того, какъ похоронила на Волковомъ кладбищѣ свою добрую, вѣчно больную мать и осталась рѣшительно одна на бѣломъ свѣтѣ..Если мнѣ случается теперь бывать въ тѣхъ краяхъ, я рѣдко миную улицу, гдѣ она жила, ищу глазами окно этой каморки, и когда, наконецъ, увижу его,-- жгучее, печальное чувство наполнитъ мое сердце и дорогія воспоминанія, какъ сны, начинаютъ проноситься передъ моими глазами.

Вспоминаются мнѣ вѣчно чахлые, увядшіе отъ холода цвѣты на окнахъ, поникнувшіе своими пожелтѣлыми листьями, видятся мнѣ грязноватые, заплесневѣлые отъ сырости обои, и возникаетъ передо мной, дорогой моему сердцу, образъ худенькой меланхолической дѣвушки съ большими мечтательными глазами, такими ясными, добрыми...

-- Да, да, непремѣнно нужно переѣхать, задумчиво говоритъ она, закутывая въ платокъ свои худенькія, озябшія плечи и, очевидно, думаетъ о другомъ.

Есть-ли ей время подумать о себѣ, когда у нея такъ много заботъ о другихъ, -- о больной и одинокой швеѣ, которая лежитъ тамъ за стѣной въ такой-же сырой и холодной комнатѣ,-- о молодой особѣ, недавно пріѣхавшей изъ провинціи искать работы и погибающей въ какомъ-то темпомъ подвальномъ углу, изъ котораго ее завтра-же, можетъ быть, выгонятъ на улицу, и о многихъ, многихъ другихъ, взрослыхъ и дѣтяхъ, больныхъ и здоровыхъ, сильно нуждающихся въ томъ, чтобы о нихъ хоть кто-нибудь подумалъ и пришелъ къ нимъ на помощь? Что ей до увядшихъ отъ холода цвѣтовъ и до заплеспевѣлыхъ обоевъ, когда въ ней возникаетъ новая прекрасная мечта, которая непремѣнно должна осуществиться и возвратить къ жизни столько умирающихъ, спасти столько погибающихъ?

Разлетится одна мечта, -- возникаетъ другая, не осуществится одинъ планъ, -- воздвигается новый -- и проходятъ дни въ лихорадочвой дѣятельности, просиживаются ночи за работой, и говоришь ты, что когда разобьется твоя послѣдняя мечта, тогда разобьется и жизнь...

Не разбилась послѣдняя мечта твоя, мой другъ, но, я полагаю, она очень мало походитъ на прежнія мечты. Не разбилась жизнь твоя, Лена, но она далеко не походитъ на прежнюю жизнь... Думается не о другихъ, думается о себѣ больше; интересуешься не жизнью вообще, а жизнью нашего маленькаго дома No 167.

Скучно сегодня...

Н. Бажинъ.

"Дѣло", No 2, 1871

Оставить комментарий Бажин Николай Федотович (bmn@lib.ru) Год: 1871 Обновлено: 25/10/2023. 49k. Статистика. Рассказ: Проза Проза	Скачать FB2 Ваша оценка:
Аннотация: (Отрывок из дневника.)

Бажин Николай Федотович Квартира No 15

КВАРТИРА No 15.

Бажин Николай Федотович
Квартира No 15