Бенуа Пьер
Владетельница ливанского замка

Lib.ru/Классика: [Регистрация] [Найти] [Рейтинги] [Обсуждения] [Новинки] [Обзоры] [Помощь]
Скачать FB2

 Ваша оценка:
  • Аннотация:
    La Châtelaine du Liban.
    Перевод под редакцией Варвары Корш (1924).

Пьер Бенуа
Владетельница ливанского замка

I

   Судно вышло из гавани. Оно медленно двигается в лиловатом сумраке моря. Над старым Бейрутским молом я различил сначала остроконечные верхушки мачт, потом две черные трубы. Вот оно уже в открытом море. Через полчаса оно скроется из виду.
   Я узнаю судно. Это "Сфинкс", -- пароход, который высадил меня здесь три года тому назад, когда жизнь открывалась передо мной такая чистая и прекрасная.
   С террасы, на которой я совершаю мою ежедневную прогулку, виден почти весь город. Мой взгляд скользит машинально налево и ищет среди зелени, окружающей американский госпиталь, скромную виллу, где эта бедняжка перестала наконец вспоминать меня...
   Но мысль моя недолго останавливается на этом бесцветном воспоминании. Ливан, Ливан, твои обнаженные ущелья, лишенные с виду всякой таинственности, таят в себе больше мрака и ужаса, чем это можно себе представить! Мне надо напрячь зрение, чтобы увидеть не самый замок, а скалу, с которой можно его разглядеть. Замок, владетельница которого обратила меня в то, что я сейчас представляю из себя, -- в существо, над которым власть ее была так сильна, что отняла у меня даже способность стыдиться своего состояния.
   Пусть никто не заблуждается относительно значения слез, которые я проливаю. Это слезы сожаления, -- отнюдь не слезы раскаяния. Я отворачиваюсь, чтобы больничный служитель не видел, как эти слезы стекают по моей щеке, падают на рукав куртки, -- на то самое место, где каким-то чудом сохранились еще три чудные золотые нашивки.
   А "Сфинкс", где "Сфинкс"? О, какой он уже маленький... Дорогое мне судно скрылось как-то незаметно у меня из глаз. Только дым его указывает мне, что оно идет к северу, находится на высоте впадения реки Адонис. Через два дня оно будет уже в Александрии, через восемь -- в Марселе... Марсель! Вокзал, от которого отходит поезд в мой маленький городок, мой маленький городок, которого я больше никогда не увижу... Но нет! Я ни о чем не сожалею.
   Пароходный ли дым еще не рассеялся, или туман сползает в сумраке по лиловатым склонам Ливана? Не знаю. Еще одну минуту попытаюсь вглядеться и отдать себе отчет... Потом все будет кончено.
   Служитель делает знак: пора возвращаться. Я повинуюсь.
   
   Апрельское утро было ясное и веселое. Солнце играло на море. Легкий туман клубился среди гор, а на вершине, свободной от облаков, сияли на солнце трогательные, красные с белым, деревушки маронитов.
   Ветерок проносился среди пальмовых деревьев, колыхая их ветви, темная зелень которых еще не успела потускнеть от летней пыли. Завтрак, на который я был приглашен к полковнику Эннкену, был назначен в час. Из скромности я не хотел приходить раньше, так как знал, что дома только одна мадемуазель Эннкен. Не зная, как убить оставшиеся два часа, я накупил газет на улице Почты и расположился с ними на авеню де Франсе, на террасе Курзала. После долгого пребывания в госпитале воздух и свет опьяняли меня. Я едва держался на ногах. Тысячи золотых пылинок танцевали у меня перед глазами.
   В этот утренний час в кафе было только два посетителя: молодой франт, которому чистили ботинки, причем он все время вертел голову то направо, то налево, следя за тем, достаточно ли хорошо производится эта операция, и в глубине залы, спиной ко мне, на высоком табурете у стойки бара -- английский офицер.
   Я пробовал читать, но безуспешно. Французские газеты, доходившие сюда только через две недели, не интересовали меня. Я полузакрыл глаза и отдался окружающему меня оцепенению.
   Но вскоре меня заставили очнуться звуки голоса. Он все повышался. Это англичанин сердился на бармена. Молодой франт уже исчез.
   -- О, это положительно смешно! Ведь я же тебе говорю, что это для меня, только для меня.
   -- Невозможно, г-н майор!
   -- Невозможно! Почему невозможно?
   -- Хозяин не хочет.
   -- Осел твой хозяин, проклятый осел! Я сам с ним поговорю. Где он?
   -- Он еще не пришел.
   -- А, он еще не пришел!..
   Последовавший поток английской ругани заставил меня обернуться.
   -- Майор Гобсон! -- воскликнул я.
   -- Капитан Домэвр, черт побери! Рад встретиться, капитан. Так вы в Бейруте?
   Англичанин слез с табурета и горячо пожал мне руки.
   Мы встречались два года тому назад в Адене, когда мы сменяли в Киликии английские войска. Мой эскадрон пришел на смену тому, которым он командовал. В продолжение двух недель мы прожили бок о бок, я вынес от майора Гобсона впечатление человека воспитанного, прекрасного игрока в бридж, любителя выпить и вообще человека, который меньше всего ставил нам палки в колеса.
   С ним было связано воспоминание о довольно трудном времени, и я ничего не имел против того, чтобы встретиться с ним в более мирной обстановке.
   -- У вас какие-то осложнения с барменом, майор?
   -- И вы думаете, капитан, что перед вами бармен? Это не бармен, это осел. Проклятый осел, как я уже имел честь...
   -- Он испортил вам коктейль?
   -- Если бы только это! Я бы отодрал его за уши -- и конец! Дело гораздо важнее.
   -- Гораздо важнее?
   -- Г-н майор, -- объяснил бармен с чувством оскорбленного достоинства, -- хочет меня заставить выдать тайну состава одного из наших коктейлей.
   Гобсон сделался красный, как кирпич.
   -- Не выдать мне, проклятый осел, а продать!.. Капитан, будьте свидетелем, что я никогда не встречал такого глупого малого. Я хочу знать состав этого коктейля, это вопрос решенный. Я плачу ему за этот рецепт стоимость трех коктейлей в день за все то время, что я пробуду в Бейруте, то есть еще около двух лет. Мне кажется, это вполне разумно. Я плачу, потому что не хочу быть вынужденным пить что-либо там, где мне не нравится, тогда как я могу со всеми удобствами сидеть у себя в кабинете, где у меня -- как вы сами скоро убедитесь -- прекрасные кожаные кресла, великолепный вид на Ливан, а на стенах -- прелестнейшая коллекция луков и кастетов, какую только мог собрать солдат лорда Китченера.
   -- Повторяю вам еще раз, г-н майор, я не могу!
   -- Раз -- нет! Два -- нет! Три! Не хочешь? Отлично, я получу даром твой паршивый рецепт. Подай сейчас же два коктейля... Нет, не сюда, а на террасу, чтобы я больше не видел твоей физиономии. Идемте, капитан.
   Мы сели за столик, за которым я перед тем сидел.
   -- Я хочу вам доказать, -- заговорил Гобсон, -- что я настаиваю на этом не из пустого ребячества. Бармен осел, я это Утверждаю. Но он артист своего дела, великий артист. Его коктейль "Метрополитен", рецепт которого я все-таки достану, прямо чудо! Да вот, судите сами.
   Гарсон поставил перед нами два бокала с замороженным розовым напитком.
   -- Действительно, замечательно, -- сказал я, -- после трех таких бокалов...
   -- Можно беспрепятственно дойти до шести, если еще предварительно немного смочить дорожку виски. Я надеюсь, что вы завтра же сами в этом убедитесь у меня дома. И вы посмотрите мои замечательные кастеты.
   -- Что вы делаете? -- удивленно спросил я. -- Вы не пьете? Он вытащил из одного из своих раздутых карманов маленькую никелевую фляжку и собрался перелить в нее содержимое бокала.
   -- Я его предупреждал, -- отвечал он, указывая на бармена, который глядел на него с внимательной покорностью. -- Я предлагал заплатить, -- он не захотел. Я сказал, что получу даром его рецепт. Прямо отсюда, где вы меня видите, я отправляюсь в американский университет. Я вызываю достопочтенного Иошуа Филльмора, знаменитого химика, капитан. Одним мановением руки он производит мне анализ этого знаменитого коктейля "Метрополитен". Анализ качественный, разумеется. А количественный я беру на себя. Да здравствует король Георг!.. Да, но, я вижу, вы выпили, а я нет. Гарсон, еще два "Метрополитена"!
   -- Но я все-таки буду впереди вас, -- заметил я.
   -- Клянусь Юпитером, вы правы! Три "Метрополитена"! Ну, а теперь, когда серьезные дела покончены, позвольте спросить, как ваше здоровье?
   -- Лучше в последнее время, -- отвечал я, показывая ему левую руку на перевязи.
   -- А! Отлично. Я сразу и не заметил. И прибавил:
   -- Футбол или война?
   -- Война.
   Он набил трубку, раскурил ее и дотронулся пальцем до моей раненой руки.
   -- Бедуины?
   -- Да, бедуины.
   -- Руаллахи?
   -- Да, племя руаллахов.
   -- Я так и думал, -- произнес он тоном удовлетворения. -- Пуля?
   -- Английская, -- вежливо отвечал я.
   Он улыбнулся.
   -- Эти проклятые поставщики не принимают других, -- констатировал он.
   Он отвернул правый рукав и показал на руке шрам.
   -- Со мной случилось то же самое. Берега Нианза, 1912-й. Английское ружье, английская пуля, -- несколько дум-думизированная, мне кажется. Стрелок -- туземец. Я протестовал, так как случай со мной был все-таки менее естественен, чем с вами, не правда ли?
   -- Да, несколько менее, -- пробормотал я. Он сильно пожал мне руку.
   -- Вы были здесь на излечении?
   -- Да, в госпитале св. Шарля. Я вышел сегодня в первый раз.
   -- Сожалею, что не знал. Я бы навестил вас в госпитале.
   -- А вы на постоянном жительстве в Бейруте, майор?
   -- На постоянном... Во всяком случае -- по меньшей мере еще на год. Я назначен сюда Верховным Комиссариатом Палестины.
   -- И вы довольны?
   -- Очень доволен. Местность здесь очень приятная. Прекрасные места для гольфа, а генерал Гуро истый джентльмен.
   -- А в чем состоят ваши занятия?
   Он искоса взглянул на меня. Но сразу увидел, что я задал свой вопрос совершенно естественно, без всякой задней мысли.
   -- Как вы сами видите, -- насмешливо сказал он, -- они, главным образом, заключаются в том, чтобы пить коктейль. Вы позавтракаете со мной?
   -- Нет, я приглашен.
   -- А пообедать сегодня вечером? Вы свободны?
   -- Сегодня вечером да. Но я должен вернуться рано, я вышел в первый раз.
   -- Решено. Мы встретимся здесь?
   -- Здесь.
   -- Я в автомобиле. Могу я вас подвезти куда-нибудь?
   -- Боюсь, что вам придется сделать большой крюк, майор. Я завтракаю у начальника инженерных частей.
   -- Полковник Эннкен? Прекрасно! Он живет как раз рядом с американским университетом, куда я сейчас отправляюсь, чтобы произвести анализ содержимого моей бутылки! Едем!
   
   -- Мишель, я написал сегодня утром.
   Я немного удивился, застав ее одну. Было около часа. Я запоздал. Я думал, что полковник уже вернулся домой.
   Она поднялась с места. Я бросил ей эту фразу без всякого предупреждения. И видел, что она побледнела.
   -- Вы написали, Люсьен? Вашей матери?
   -- Да.
   -- И... Что вы ей написали?
   -- Вы знаете, что я ей мог написать.
   -- Боже мой, -- прошептала она, -- если считать две недели на каждую почту... Этот месяц будет для меня не жизнь, а мука...
   -- Что вы говорите, Мишель! Разве я вам не рассказывал, чем была для меня мать? Даже не зная вас, она будет в восторге, что я женюсь. Она так этого хочет! А когда она вас узнает...
   -- Может быть, она бы хотела сама выбрать себе невестку?
   -- Она не найдет никого, Мишель, кто сделал бы для меня столько, как вы.
   -- Не надо преувеличивать, -- отозвалась она. -- Что я на самом деле сделала! Вас поместили в госпиталь, где я служила сиделкой. Я ухаживала за вами, как этого требовал мой долг, как до вас я ухаживала за другими ранеными.
   -- А может быть, немного больше? Она улыбнулась.
   -- Допустим.
   Но я никогда не злоупотреблял предпочтением, которое она мне оказывала.
   -- Вашего отца еще нет дома?
   -- Да, и это меня удивляет. Его, вероятно, задержали в штабе; он говорил, что туда зайдет.
   -- Я поговорю с ним сегодня, правда?
   Она взглянула на меня. В ее серых глазах мелькнуло выражение страха.
   -- Нет, еще не сегодня, -- хорошо?
   -- Почему, Мишель?
   -- Я бы хотела сначала дождаться ответа от вашей матери.
   -- Почему?
   -- Не знаю. Фантазия.
   -- Мишель, Мишель, какой вы еще ребенок! Знаете, вы меня просто огорчаете. Чего же вы боитесь, Мишель?
   -- Я... -- произнесла она, -- этого разочарования я бы не пережила. В эту минуту решается судьба всей моей жизни, -- достаточно ли вы сознаете это? И я вполне поняла бы отказ вашей матери.
   -- А на чем он мог бы быть основан, скажите, пожалуйста?
   -- У меня нет никакого состояния.
   -- Ау меня, Мишель? Неужели вы думаете, что дом, где живет мать, и маленькие доходы, пополняющие ее пенсию, могут считаться таким состоянием, чтобы говорить о нем?
   -- Это совсем не одно и то же.
   -- А почему это не одно и то же?
   -- Вы можете, как и я, не иметь состояния. Но зато вам еще нет тридцати лет, вы уже три года капитан, уже пять лет кавалер ордена Почетного легиона, у вас военный орден, и когда вы надеваете ленточку от него, все принимают вас за авиатора. Все в один голос говорят, что вас ждет блестящая карьера, завидная будущность. Будущность!.. А вы знаете мою будущность?
   В углу комнаты на маленьком письменном столе стоял металлический ящик. Она приподняла крышку, -- под ней была пишущая машина.
   -- Вот.
   -- Мишель!
   -- О! -- сказала она. -- Я бы не оскорбилась на нее за это, это вполне естественно. Ваш отец тоже был военный. Вы знаете, что это значит. Мой отец кончил Политехникум. Он мог заработать большие деньги в промышленности. Но он выбрал военную карьеру. Приданого моей матери хватило на расходы по проезду, на то, чтобы подновить жалкую мебель, которая не выдерживает больше трех переездов из гарнизона в гарнизон. Они никогда не жаловались. С моей стороны было бы дурно не следовать в этом их примеру. Когда мама умерла, папа попросил перевода в Сирию; его соблазнил обманчивый блеск высокого жалованья, он надеялся сделать кое-какие сбережения. Сбережения! -- Она горько засмеялась. -- У нас их набралось десять тысяч франков! Через два года -- отставка, шесть тысяч франков! Умри отец завтра -- у меня останется только пишущая машина. Вот почему я вам сказала, что ваша и моя бедность не одно и то же, Люсьен.
   -- Вы доверяете мне или нет? -- спросил я.
   -- Доверяю ли я вам, мой бедный друг! Зачем вы меня об этом опрашиваете? Конечно, да. Но я совсем не доверяю жизни. Осуществление плана, о котором мы мечтали, для меня так прекрасно и так неожиданно, что, сознаюсь, я живу в постоянной тревоге: вдруг что-нибудь случится...
   -- Что, Мишель?
   -- Не знаю, -- сказала она, опуская глаза. -- Я боюсь, Люсьен, боюсь.
   Я поднялся и подошел к ней. В это время дверь открылась. Вошел денщик.
   -- Барышня!
   -- Что такое?
   Он смущенно что-то тихо говорил ей.
   -- Боже мой! -- сказала она. -- Это катастрофа! Меня требуют на кухню. С мороженицей что-то случилось, и соль попала в сливки. Извините меня.
   Я остался один. И теперь я в мельчайших подробностях увидел скромную гостиную, куда я пришел в первый раз, так как до сих пор единственным местом наших встреч, которые привели нас к этому как бы обручению, был госпиталь. Она ничем не отличалась от обычных офицерских гостиных в колониях: ковры, из которых один или два еще имели какую-нибудь цену; бронза, несколько безделушек из Франции, уцелевших каким-то чудом при постоянных переездах, затем портреты: полковника, молоденькой женщины, -- вероятно, матери Мишель; наконец, портрет Мишель четырех-пяти лет. У нее и тогда были те же светлые глаза, то же застенчивое, но упрямое выражение лица... Внизу на полях фотографии стояло имя и адрес фотографа -- "Бар-ле-Дюк", -- Бар-ле-Дюк, где полковник, по его рассказам, стоял с гарнизоном в 1903 году. Я быстро прикинул в уме, сколько же лет Мишель. Двадцать четыре года. Да, это было так.
   Послышался автомобильный гудок, а затем шум подъехавшей машины. В ту же минуту вошла Мишель.
   -- Вот и отец, -- сказала она.
   Во всех случаях жизни все переживания полковника можно было читать по его лицу, как по книге. В этот день нам не надо было быть особенно прозорливыми, чтобы увидеть, что он привез с собой новости, и притом хорошие.
   -- А, Домэвр, вы уже здесь? Что я говорю: я и забыл, что я сам опоздал, да еще на целых полчаса! Но это не по моей вине, дети мои, и я уверен, что когда вы узнаете... Довольно! Я и забыл, что обещал не болтать.
   Он смеялся от души.
   -- А завтрак готов, Мишель? Надеюсь, моя маленькая глупышка, что ты превзошла себя сегодня, потому что я голоден! Вы ведь тоже, Домэвр? Ну, как наш выздоравливающий? Что ваша рука?
   -- Я почти совсем здоров, полковник.
   -- Отлично, отлично. А все-таки нечего преждевременно звонить везде о вашем выздоровлении. А, вот и завтрак. Мишель, сегодня праздник. Подай нам по рюмочке арака.
   -- А что такое случилось, папа?
   -- Да ничего, решительно ничего. Почему ты думаешь, что случилось что-то, кроме визита к нам капитана? Потому что я попросил арака?.. Я вам наливаю, Домэвр. И знайте, можете пить спокойно. Эго из Штаура. Чистый алкоголь белого вина.
   И, говоря так, он с трогательной неповоротливостью разбавлял водой анисовый ликер, который принимал молочно-мутный оттенок.
   -- А теперь объясни, пожалуйста, почему ты думаешь, что что-то случилось?
   -- Не будем его расспрашивать, -- шепнула мне Мишель. -- Он сам все расскажет. Он умирает от желания все выболтать.
   -- А который час? Около двух! Мишель, деточка, скажи, чтоб скорей подавали. Этот господин, -- он указал на меня, -- должен быть в половине четвертого в Большом Серале у полковника Приэра.
   -- У начальника штаба, полковник?
   -- Да, у начальника штаба, у моего старого товарища Приэра. Он к вам очень расположен, Приэр.
   -- В чем дело, полковник?
   -- А, дорогой мой, не надо меня выспрашивать. Нет, нет, Мишель, и не приставай. Ничего не поделать. Нет. Ему готовят сюрприз. И я обещал держать дело в секрете. Ну, не заставляйте же меня нарушить слово!
   -- Послушайте, папа, -- сказала Мишель, -- вы хотите, чтобы мы завтракали сидя как на горячих угольях? Это же смешно!
   -- О! Если ты вмешаешься, я погиб.
   -- Да в чем дело? Вы говорите -- сюрприз?
   -- И даже не один, а целых два. Я, голубчик, не знаю, с какого и начать. А вы, знатный раненый, вы должны будете сделать удивленный вид и благодарить Приэра, как будто вы ничего не знаете, потому что, повторяю, он к вам очень расположен. Он хочет сам объявить вам эту новость.
   -- Папа, ну пожалуйста, какую новость?
   -- А, все равно. Ну так вот. Сначала вот это...
   И он начертил маленький кружок на моей красной ленточке. , -- Полковник, -- смущенно пробормотал я, -- что вы хотите этим сказать?
   -- Я? Не ребячьтесь! Вы прекрасно поняли.
   -- Офицер ордена Почетного легиона! Он представлен к офицерскому ордену Почетного легиона! -- воскликнула Мишель.
   -- Вот видите! Она сразу отгадала. Да, малютка, в тридцать лет он уже офицер ордена Почетного легиона. А я его получил только пятидесяти двух лет. Это, знаешь, великолепно, Мишеллина. Ну, идите, поцелуйте меня. Обнимемся в ожидании письма от генерала Гуро, 14 июля.
   -- Полковник...
   -- И это еще, знаете, не все. Я сказал, что есть и второй сюрприз. Он меняет род службы, Мишель, и ты ни за что не угадаешь, куда он назначен.
   -- Куда? -- спросила она дрожащим голосом.
   -- Сюда.
   -- В Бейрут, папа?
   -- Да, в Бейрут. В Генеральный штаб.
   -- Как, в Генеральный штаб? -- переспросил я, на этот раз совершенно сбитый с толку. -- Я ухожу из полка?
   -- Вовсе нет. Для виду вы будете числиться в отряде мегаристов. Но вы прикомандировываетесь к Генеральному штабу. В качестве кого -- я не знаю, Приэр вам сам скажет. Вы довольны?
   -- Полковник, я прекрасно понимаю, что вы для меня сделали. Право, я не знаю, как вас отблагодарить...
   При этих словах я взглянул на Мишель и сразу замолчал, увидев, что глаза ее полны слез. Наше общее волнение не ускользнуло от ее отца. Он прокашлялся, чтобы подавить волнение, охватившее и его.
   -- Отблагодарить меня! -- воскликнул он. -- А вы думаете, я недостаточно вознагражден?
   Он снова откашлялся.
   -- Эта комбинация, такая блестящая во всех отношениях, представляет для вас маленькое неудобство. Вы только что собирались ехать в отпуск, когда вас ранили. Кроме того, вы имеете право на отпуск, для поправки. Но я не думаю, чтобы штаб согласился отпустить вас теперь. Они в настоящее время перегружены работой. Они будут просить вас вступить в должность теперь же, в ожидании, пока не вернется из отпуска один из ваших сослуживцев. Соглашайтесь. В нужную минуту я поговорю с Приэром, чтобы они не слишком заваливали вас работой. А в настоящий момент я нахожу, что следует поблагодарить и приняться за дело.
   -- В качестве кого я могу быть им полезен? -- удивился я. -- Я совершенно незнаком с канцелярской службой.
   -- О! Что касается этого, -- не беспокойтесь! Щепетильность дело хорошее, но нельзя же, чтобы ею отличались всегда одни и те же.
   Вестовой явился с бумагами. Полковник прошел с ним в кабинет проглядеть и подписать их.
   Я взял Мишель за руки. Они дрожали, и она не старалась скрыть это.
   -- Мишель, -- сказал я, -- моя любимая, вы все еще боитесь? Она хотела заговорить, но сделала мне знак, что не может
   говорить от волнения. В глазах ее я прочел выражение полного доверия и счастья.
   Полковник вернулся.
   -- Половина третьего! Подайте кофе на веранду, и живее! Нельзя допустить, чтобы в первый же день он опоздал.
   Мишель стоя накладывала сахар в кофе, наливала ликеры в рюмки. Она наклонилась, подавая мне рюмку. Легкая блузка слегка распахнулась, и передо мной на секунду мелькнула ее маленькая грудь. Она заметила это, но, отодвигаясь, не обнаружила никакой вульгарной торопливости. Правда, бедная малютка имела все основания думать, что я и сам не стану злоупотреблять своим правом.
   
   Полковник Приэр был кавалеристом. Во время войны он командовал полком марокканских спаи на французском
   фронте. Поздоровавшись с ним, я сразу почувствовал к нему доверие.
   -- Вы знаете, зачем я вас вызвал?
   -- Собственно говоря, полковник...
   -- О, пожалуйста, без ненужных оправданий. Вы прекрасно понимаете, что я не строю себе никаких иллюзий насчет того, как мой славный друг Эннкен сдержал свое обещание молчать.
   -- В таком случае, полковник, позвольте вам выразить мою признательность.
   -- Только не по поводу ордена. Я тут ни при чем. Представление к нему исходит исключительно от генерала Гуро. Вы сможете гордиться отзывом, какой он сам написал о вас. Что же касается вашего прикомандирования сюда, -- это другое дело. Этим вы обязаны полковнику Эннкену и отчасти мне.
   Он сделал паузу и продолжал:
   -- С сегодняшнего дня вы зачисляетесь в распоряжение Верховного Комиссариата, во второй отдел Генерального штаба.
   -- Второй отдел? -- воскликнул я.
   -- Второй отдел, разведка, совершенно верно. Вас это несколько шокирует, не правда ли? Вы уже видите себя, рыцаря широкого раздолья, на коленях перед корзинкой для бумаг, а затем -- склеивающим кусочки письма, которое вы оттуда выудили? Не морочьте себе голову! Действительность на самом деле и гораздо сложнее, и проще. А к тому же в Бейруте была только одна свободная вакансия, соответствующая вашему чину. Да впрочем, если бы были и другие, я бы назначил вас на эту. Вы сами понимаете, что я не могу так, зря, оставить неиспользованным ваше знание этого региона...
   -- Полковник, не следует преувеличивать...
   -- Я повторяю только то, что слышу со всех сторон. Вы считаетесь лучшим знатоком пустынь Сирии. Вы не без пользы для себя исколесили их вдоль и поперек за последние три года...
   -- Другие их знают так же хорошо и даже лучше меня. А к чему могут служить чисто практические сведения, которые я оттуда вынес? Какая польза штабу знать, например, что слейбы метят свой скот клеймом в виде щита на левой стороне крупа, а клеймо, употребляемое племенем эль-меасель, имеет форму ножниц?
   -- Ну! -- произнес он. -- Как знать! К тому же, мне кажется, вы просто скромничаете.
   Он встал и отпер несгораемый шкаф, стоявший в углу залы, вынул оттуда несколько папок с делами и погрузился в исследование их. На несколько минут он, казалось, совсем забыл о Моем присутствии. Наконец он поднял голову.
   -- Действительно ли верно, -- пробормотал он, как бы говоря с самим собою, -- действительно ли верно, что шейх Анезе Федаан Муджехем, наш союзник по договору, которого в Алепе в 1920 году генерал Гуро наградил орденом, поддерживает тайные сношения с нашим врагом Хатшем-беем, Анезейским шейхом из Верхней Месопотамии?
   -- Возможно, -- ответил я. -- Но не следует забывать, что Хатшем дядя Муджехема и был когда-то его опекуном. Я не беру на себя защиту Федаанского шейха, но мне кажется, я могу с уверенностью сказать, что если ему случалось помогать Хатшему, то лишь против отрядов бедуинов, от которых мы сами немало натерпелись. Во всех случаях, когда затрагивались непосредственно наши интересы, Муджехем всегда их поддерживал. Я был в феврале 1921 года в Деирец-зоре, когда турецкий отряд пытался завладеть им. Муджехем предоставил нам своих всадников, чтобы отразить неприятеля.
   Полковник Приэр не расспрашивал меня дальше. Он сделал в папке пометку красным карандашом и открыл другую.
   -- Фаэд Ибн-Хаццал, -- заговорил он тем же тоном, -- несомненно, получал деньги от Файсаля; не получал ли он их еще откуда-нибудь?
   -- Две тысячи семьсот фунтов в месяц, полковник, амаратский шейх получал от эмира. Две тысячи семьсот фунтов, чтобы действовать против нас. К этой сумме надо прибавить также двести тысяч фунтов, выплачиваемых ему англичанами, хотя я не уверен, что в этом деле не хранится следов субсидий, выдаваемых ему и нами.
   -- Непогрешим один папа, -- сказал полковник Приэр и добавил: -- Как бы то ни было, мадемуазель Фаэд Ибн-Хаццал в настоящее время должна быть завидной партией.
   -- Фаэд Ибн-Хаццал недавно купил автомобиль. Начальник штаба улыбнулся.
   -- В самом деле? Ну пусть теперь осмелятся сказать, что мы никогда не сумеем цивилизовать кочевые племена.
   И затем прибавил:
   -- Мы можем только весьма приблизительно определить число ружей, каким располагают в настоящее время хотя бы одни руаллахи.
   -- У них около десяти тысяч ружей и шесть митральез. Полковник запер папки и поглядел на меня.
   -- И вы еще сомневаетесь, что в вашей новой должности можете оказать нам услуги? -- спросил он.
   -- Полковник...
   -- Надеюсь, в сражениях вы оказали немало услуг нашей родине ценою своей крови, быть может, вы окажете их еще больше в скромной канцелярии, которая станет теперь ареной вашей деятельности. Я предложил вам три вопроса, -- три вопроса, решение которых стоило нам немалых хлопот. На все три вы ответили точно и правильно. Счастливое предзнаменование для разрешения проблем, которые стоят у нас на очереди, так как, надеюсь, вы поняли, что на вас возлагается обязанность сосредоточивать здесь все сведения разведки, касающиеся бедуинов. Это трудная работа. Я надеюсь, что она вам подойдет.
   -- Мне кажется, полковник, вы действительно нашли путь, на котором моя деятельность не будет бесплодной.
   -- Отлично. Я даю вам четыре дня на устройство. За это время постарайтесь успеть проглядеть это и вот это, -- сказал он, протягивая мне несколько брошюр, -- чтобы быть в курсе политических вопросов, в которых вы имели право еще не разобраться. Это тексты англо-французских соглашений, регулирующие территориальный статут Сирии. Вот еще несколько произведений, которые я вас попрошу прочесть, если вы с ними не знакомы: "Обычаи арабов" Жоссена; "Путешествие в Аравию" Буркхарда, а также -- "Племя бедуинов Евфрата" леди Анны Блент.
   -- Я знаком с книгой леди Блент.
   -- Вы ее читали?
   Он предложил мне папиросу и задумался.
   -- Ни одна книга не оставляет такого сильного, глубокого впечатления, -- сказал он. -- А вы не сделали по поводу нее одного вывода?
   -- Какого, полковник?
   -- Вы не удивились тому особого рода безумию, которое во все времена толкало женщин вмешиваться в арабский вопрос? История этого наиболее неорганизованного из всех народов всегда влекла к себе ту неуравновешенность и склонность к анархии, которая таится даже в лучших из них. А сколько из них мечтало надеть на себя корону Зеновии [Зеновия -- королева Пальмиры, побежденная и взятая в плен Аврелием в 273 году. В продолжение ее короткого царствования Пальмира была как бы столицей Востока] или, по крайней мере, сыграть роль в создании бедуинского государства. Разве мы не видели еще недавно в Париже, как наши светские дурочки замирали от восторга при одном взгляде Файсаля? Надо заметить, что главным образом англичанки проявляли всегда эту странную горячность в арабском вопросе. Но при этом не надо забывать, что безудержность их стремлений прекрасно уживалась с холодным расчетом британской политики, целью которой всегда было использование арабов для создания нам всевозможных затруднений. Перечтите с этой точки зрения книгу леди Блент... Вы, наверное, слышали о знаменитой леди Стэнхоп? Ее жизнь и писания были бы также совершенно непонятны, если бы под их внешней беспорядочностью не таилось то, что объединяло их: неистовое желание восстановить государство Пальмиры. Мы видим, что, действуя так, она работала, наравне с Алленби и Лауренсом, на пользу своего отечества -- Англии, которую она будто бы ненавидела. Об этой странной женщине болтали много вздора. С этой точки зрения, безусловно лишенной эстетизма, личность ее представляется нам в новом свете. Здесь, в предместье Бейрута, живет некая, очень странная, графиня Орлова, отлично принятая в нашем обществе, -- русская по мужу, англичанка по происхождению. Она, по-видимому, тоже задумала идти по стопам леди Стэнхоп. Наконец, есть еще мисс Гертруда Белль, мисс Белль, которая может соперничать с полковником Лауренсом в создании нам всяких затруднений, так как предупреждаю вас, в ваших схватках с кочевниками, в кознях, с которыми вам придется ежедневно сталкиваться, вы не раз встретите направляющую руку Англии.
   Я указал ему на свою руку.
   -- Меня ранила пуля английской выделки, полковник.
   -- А! -- произнес он с чувством некоторого удовлетворения. -- Так вот, проследить путь, который совершила эта пуля, прежде чем попасть в дуло прицелившегося в вас ружья, -- вот, вкратце говоря, то задание, какое вам придется здесь выполнять. Оно не так просто, повторяю. Оно требует времени, знаний, сообразительности и -- принимая во внимание внешнюю дружественность наших отношений с британскими союзниками -- много такта. У нас сильные противники. На их стороне огромное превосходство -- деньги, которые они сыплют не считая. Упорство их вошло в поговорку. Из офицеров, кроме полковника Лауренса, о котором я уже говорил, майор Гобсон...
   -- А, майор Гобсон! -- сказал я.
   -- Вы его знаете?
   -- Мы встретились с ним в Киликии в 1919 году. Мой отряд сменял его. Сегодня утром мы встретились совершенно случайно. Он пригласил меня обедать сегодня вечером.
   -- Гм, -- произнес полковник.
   Он взял с письменного стола листок бумаги.
   -- Ваше назначение во Второй отдел подписано лишь сегодня утром, в одиннадцать часов. Если майор Гобсон был уже осведомлен об этом, когда вас встретил, -- значит у них дело поставлено очень тонко. Впрочем, может быть, это приглашение и чисто случайное.
   -- Я еще успею отказаться от него.
   -- Отказаться? Нет, нет! Напротив. Майор Гобсон -- вы этого, конечно, еще не знаете, -- официально поддерживающий в Бейруте связи между верховными комиссарами Сирии и Палестины, в действительности уполномочен снабжать свое правительство сведениями, о природе которых мне распространяться нечего. На шахматной доске, где разыгрывается наша партия, он фигура противоположная вашей. Вы должны взять ее, а он сделает все возможное, чтобы взять вашу.
   И понимая, какое это должно было произвести на меня неприятное впечатление, он добавил:
   -- Ничего, держитесь. Еще не то увидите. Благословляйте, напротив, обстоятельство, -- может быть, чисто случайное, -- которое дает вам возможность сегодня же погрузиться в самое сердце ваших новых обязанностей. Какое впечатление произвел на вас майор Гобсон?
   -- Откровенно говоря -- человека, больше всего занятого составлением своих коктейлей.
   Он засмеялся.
   -- Ну, на это очень не полагайтесь. В такого рода делах коктейли играют роль, которую не следует недооценивать. Избегайте их, если не умеете пить. В противном случае пользуйтесь ими. Гобсон очень крепок на выпивку. Но у него есть и другие достоинства. Главное в его глазах, это, конечно, то, что он нас ненавидит.
   -- Я этого еще не заметил.
   -- О, -- сказал он, -- эта ненависть всегда будет скрыта под маской самой утонченной любезности. Я определю вам полковника Гобсона одной фразой: он не воевал на французском фронте. Там, несмотря ни на что, люди его сорта должны были признать, что Франция заслуживает большего, чем постоянных нападок из-за угла. Гобсон сохранил в себе тип колониального англичанина -- солдата, не знакомого с Китченером Фландрии и чтящего только Китченера Фашоды, человека, одним словом, нервы которого не выдерживают даже мысли о том, что наш сине-бело-красный флаг может развеваться на какой-нибудь хоть самой маленькой крепости среди африканских зарослей или азиатских степей. Это одна порода с Гордоном и Сесиль Родсом. Против такого направления ума есть только одно средство -- борьба до последнего. Вы меня понимаете?.. Отлично, встречайтесь с Гобсоном. Встречайтесь как можно чаще, он тоже будет искать с вами встреч. Это ваш общий долг, общая обязанность. Вы обречены, пока один из вас не сдерет шкуру с Другого, быть лучшими друзьями в мире.
   -- Полковник, -- произнес я несколько изменившимся голосом. -- Вы действительно уверены, что я смогу?..
   Он перебил меня несколько сухо:
   -- Это будет зависеть от вас. Вы видели майора Гобсона. Не старайтесь уверить меня, что вы считаете себя ниже его. Впрочем, когда вы совсем оправитесь от вашей раны, вы будете вправе просить разрешения вернуться к командованию вашими мегаристами. Но что-то мне говорит, что жизнь в Бейруте обернется для вас и хорошей стороной.
   Я был так потрясен, что не сразу понял этот намек, хотя и довольно ясный. Я поднялся, откланялся. На пороге он меня окликнул.
   -- Я забыл о некоторых материальных подробностях, -- сказал он. -- Временно вам отвели помещение в ремонтном депо на Дамасской дороге. Обратитесь от моего имени к капитану Таверно, начальнику депо. Помещение не блестящее, -- прибавил он с многозначительной улыбкой, -- но, я думаю, вы удовлетворитесь им до того дня, когда мы будем иметь удовольствие похоронить вашу холостую жизнь.
   
   Лиловатый сумрак вечера уже сгущался над террасой Курзала, в этот час мороженого и аперитивов переполненного публикою. Уже не различаешь более снеговую вершину Саннина... Три часа сегодня, целых три часа я провел в этом кафе. А через четыре-пять дней я устроюсь, появятся новые привычки. Все пойдет по-другому. Все это время, которое я не смогу встречаться с Мишель, я буду работать. А теперь воспользуемся кратким мигом. Насладимся этой вечерней свежестью, прелестным зрелищем женщин в роскошных туалетах, военных в мундирах. Кроме того, надо приготовиться достойно встретить противника.
   -- Гарсон, подайте мне ваш знаменитый "Метрополитен". Вот бы указать его рецепт Гобсону: он был бы поражен,
   сразу признал бы мое превосходство...
   Да он уж совсем не такой крепкий! Арак, который мы пили на Евфрате натощак после целой ночи скачки, был гораздо крепче.
   Сад Курзала примыкает к саду Офицерского клуба. Я слышу, что меня оттуда кто-то окликает:
   -- Домэвр?
   Это Рош, военный инженер.
   -- Иди сюда.
   -- Нет, ты иди...
   Он подсаживается ко мне.
   -- Тебя целый день искал Вальтер.
   -- Вальтер? Я вздрогнул.
   -- Да, он только что приехал. И послезавтра уезжает в отпуск на "Лотосе".
   Вальтер, Боже мой! Командир второй роты мегаристов в Пальмире, мой самый близкий друг, мой старый товарищ! Вальтер! Три года страданий и общих ребяческих радостей сразу встают перед моими глазами.
   -- Он будет в восемь часов обедать в клубе. Он просил, чтобы ты его подождал.
   -- Извинись за меня. Я не могу. Я приглашен на сегодняшний вечер.
   Рош покачал головой.
   -- Он будет огорчен.
   -- Пусть извинит меня! Мы позавтракаем вместе завтра, наверное.
   -- Завтра он не может. Он завтракает у генерала де Лямота.
   -- Черт возьми! Ну, так завтра вечером. Встретимся здесь в семь часов. И скажи ему, что мне очень досадно.
   -- Я ему скажу, но он будет очень огорчен... Я надеюсь, что ты отказываешь Вальтеру не для того, чтобы обедать с этим?
   Перед террасой я вижу Гобсона в автомобиле. Он машет мне своими длинными руками. Мне некогда объяснять Рошу... Да и к тому же -- какое ему дело?
   Автомобиль Гобсона мчит нас. С какой-то радостью, смешанной с любопытством, я смотрю на развевающийся на передке британский флажок. Странная вещь жизнь!
   Гобсон правит сам. Это не мешает ему повернуться ко мне.
   -- Я получил рецепт "Метрополитена", -- с гордостью заявляет он.
   Мы едем вдоль площади Пушек. Приходит мой черед удивить его:
   -- Вы знаете, что я получил назначение в Бейрут?
   -- А, очень рад! -- замечает он. -- На какой род службы?
   -- Второй отдел, разведка.
   У него вырывается жест удивления. У меня такое впечатление, что он ничего не знал.
   -- О, так, значит, мы с вами теперь собратья по ремеслу! Это, право, очень любопытно.
   Автомобиль останавливается у дверей французского ресторана.
   -- Я вас привез обедать сюда, -- говорит он, -- потому что здесь подают в саду. Ночь чудесная, и москитов мало.
   По-видимому, он не очень обеспокоен, узнав, что я являюсь его противником.
   И вот мы сидим за столиком друг напротив друга. Гобсон составляет меню. Его рыжие брови сосредоточенно хмурятся, образуя складку на лбу. Горлышки бутылок выглядывают из ведерок со льдом. Я чувствую себя так же напряженно и бодро, как в утро наступления, когда на рассвете просвистит, бывало, первая пуля и верблюды поворачивают свои длинные лысые шеи в ту сторону, откуда она летит.
   -- Майор!
   ~-- Зовите меня просто Гобсон.
   -- Хорошо. Итак, Гобсон, я задам вам первый вопрос. Вы мне ответите?
   -- Спрашивайте.
   -- Каким качеством должен, по-вашему, обладать хороший офицер службы разведки?
   -- Ваш вопрос очень странный, -- заметил он.
   Его глаза блуждают вдали по черному рейду, где мелькают красные огоньки.
   -- Вы можете мне ответить?
   -- Гм! Могу. Первое -- сильно любить свою страну, -- при всех обстоятельствах любить ее.
   -- Это само собой разумеется. А затем?
   -- А затем... Надо быть не совсем дураком.
   -- Согласен. А затем?
   -- А затем, затем -- быть сильным, спортсменом, -- вы понимаете: никогда не знаешь, что может случиться.
   -- Хорошо, а еще что?
   -- А еще... Он колебался.
   -- А еще что? Вы не хотите мне сказать?
   Он всматривается в меня долгим пытливым взглядом.
   -- После, -- серьезно отвечает он.

II

   Мое свидание с Вальтером было назначено на семь часов вечера. Я провел день не безмятежно фланируя, как предполагал, а выполняя кое-какие мелкие дела. Прежде всего -- формальности по выписке из госпиталя. Меня облепил целый рой врачей, служителей, сиделок. Казалось, я уезжал на Антильские острова, а не оставался в Бейруте. Предупредительность этих славных людей не помешала, однако, тому, что один из моих погребцов делся неизвестно куда, и мне пришлось потерять чуть не все утро на его розыски. Затем не оказалось свободных автомобилей. Меня заставили потерять целый час в ожидании машины, которая так и не явилась. Было уже за полдень, когда, потеряв терпение, решили предоставить мне коляску. Я вздохнул с облегчением, когда она помчала меня наконец, со всем моим багажом, по направлению к зданию депо.
   В Киликии я знал капитана де Таверно. Мне даже не понадобилась рекомендация полковника Приэра, -- он сам предоставил мне лучшую из комнат, какими он располагал. Я не спеша приступил к своему скромному устройству, тем более скромному, что при мне находилась лишь незначительная часть моего багажа. Остальное -- несколько ковров, тканей, книги -- осталось в распоряжении мегаристов, в Пальмире. Нечего было и рассчитывать получить их раньше двух недель. В ожидании я устроился как только мог лучше с философским спокойствием человека, в течение семи лет не спавшего и двух ночей подряд в постели. Постель в моей новой комнате показалась мне комфортабельной. Сетка от москитов была почти новой. Но что значат все эти мелочи для человека, сердце которого переполнено радостью, подобно моей!
   Здания депо расположены приблизительно в двух километрах от города, по дороге в Дамаск, немного не доезжая виллы верховного комиссара. На трамвае, который останавливается как раз в этом месте, можно доехать в четверть часа до самого Бейрута. Я не сел на трамвай и опять позволил себе роскошь проехаться в коляске. В то утро я уже начал тратить двухмесячное жалованье, которое не трогал в течение своего пребывания в госпитале. Редко мне случалось чувствовать себя таким богачом. Тем не менее дорогой я, для очистки совести, сделал маленький подсчет. Поездка из депо в город стоила двадцать пять пиастров, то есть пять франков. Значит, если каждый раз для этой поездки нанимать экипаж, то это будет мне стоить двадцать франков в день. Двадцать франков! Семь тысяч триста франков в год -- треть моего жалованья. Об этом нечего было и думать. На секунду я вспомнил о Гобсоне, у которого был собственный автомобиль. Но, клянусь, ни капли горечи не примешивалось к этому простому констатированию факта. Я с легким сердцем следовал великому принципу французских офицеров за границей, который заключается в том, чтобы жить лучше, чем живут их иноплеменные соперники, располагающие в два или три раза большими средствами.
   Шел седьмой час. Начинало смеркаться. Я сел на террасе неизбежного Курзала в уголке, где меня скоро отыскал Рош. С ним был лейтенант спаи Блари, с которым он меня и познакомил.
   -- Ты виделся в Вальтером? -- спросил я его.
   -- Да.
   -- Обедаем сегодня вместе?
   -- Да.
   -- Он не очень сердился за вчерашнее?
   -- Он был очень недоволен, особенно когда узнал, ради кого ты им пожертвовал.
   -- Это ты сказал ему?
   -- Нет, не я.
   -- Кто же в таком случае?
   -- Уверяю тебя, не я. Ты не знаешь Бейрута. Здесь все становится известным через четверть часа.
   -- Забавно! Но в конце концов Вальтер придет, а это главное.
   Я счел своим долгом разузнать у своих приятелей имена молодых женщин, болтавших на террасе в обществе нарядных офицеров, англосаксонцев, в рубашках с вырезом; прислоненные к ножкам столика теннисные ракетки стояли неподалеку от их владельцев.
   -- Вот жена испанского консула. А это дочь президента Сирийской конфедерации. Там жена ректора американского университета. Вот мадам Приэр, жена начальника Главного штаба, со своими двумя дочерьми. Вот жена персидского консула, красивейшая женщина Бейрута, с графиней Орловой.
   -- А эти? -- спросил я, указав на двух молодых женщин, одетых одинаково, в розовый батист; они смеялись как безумные, посасывая свой шербет.
   -- Это, дорогой мой, две подружки, две птички Гобсона. Разве этот скрытник тебя еще не познакомил с ними? Благосклонность первой он разделяет с таможенным начальником великого Ливана и закрывает глаза на увлечение другой великолепным епископом Дамаска. О, знаешь, здесь скучает только тот, кто хочет скучать. Смотри, вот и твой англичанин!
   Гобсон пробирался между столиками. Он направлялся к молодым женщинам в розовом. Они, все еще смеясь, протянули ему ручки, которые он расцеловал. И почти в тот же миг обернулся в мою сторону, как будто они указали ему на меня. Бросив их, он направился к моему столу. Я представил его своим товарищам. Они обменялись довольно сухими приветствиями.
   -- Вы обедаете со мной?
   -- Не каждый же вечер, -- заметил я с улыбкой.
   -- Да, да. Я в обществе двух дам, и они желают с вами познакомиться.
   -- Уверяю вас, это невозможно. Не сегодня. Я пригласил одного человека.
   -- Значит, завтра вечером?
   -- Но...
   -- Да, да, я так хочу. Приходите ко мне, я жду вас в восемь часов. Без опоздания! Я должен показать вам свою замечательную коллекцию кастетов.
   -- Хорошо, -- сказал я, не желая затягивать беседы, которая велась стоя.
   -- Ну что ж, -- заметил Рош слегка обиженным тоном, когда тот расстался с нами, -- можно сказать, что его так и тянет к тебе. Может быть, ему хочется уступить тебе подругу епископа.
   -- Чем говорить глупости, ты бы лучше рассказал мне про всех этих красавиц. Вот эта, -- кто она такая, эта, в забавной шапочке из черного бархата с венком из белых маргариток?
   -- Ее шляпа, -- возразил Блари, -- та самая, которая описана в "Леви и Ирен". Она ею очень гордится. Это мадам Назри, маронитка [марониты -- католики Ливанской горы].
   -- А эта блондинка, которая обмахивается программой?
   -- Это -- мадам Элиас, гречанка, жена самого крупного банкира в Бейруте.
   -- Она очаровательна.
   -- Недурна.
   -- А эта в белом? В шляпе а-ля пастушка из рисовой соломы?
   -- Это -- номер! Иоланда. Она танцевала в Табари месяца два тому назад; теперь ее содержит Стильсон, представитель "Стандарт Ойл". Очень шикарная девица.
   -- Говорят, -- вставил Блари, -- что папаша Камюзо, председатель Военного суда, влюбился в нее и сделал ей предложение.
   -- Можно себе представить, как она радуется! -- сказал Рош.
   -- Жалованье командира батальона! Стильсон дает ей ежемесячно больше, чем получает генерал де Лямот.
   -- Правда, -- заметил Блари, -- с нашими небольшими окладами нам приходится околачиваться только возле светских дам.
   -- А вот эта брюнетка? С такой матовой кожей, рядом с тем толстым артиллерийским капитаном?
   -- Это жена одного из наших товарищей.
   -- С нею ее муж?
   -- Муж? Вот скажешь!
   Рош нагнулся и зашептал мне на ухо.
   -- Одним словом, -- сказал он, -- я кончу тем, с чего и начал: здесь скучает лишь тот, кто этого хочет.
   -- Да, -- добавил Блари, -- это один из тех гарнизонов, где я предпочитаю быть холостым, а не женатым.
   -- Почему? -- спросил я, взглянув на него.
   -- Почему?
   Он засмеялся и принялся напевать песенку, весьма нелестную для супружеской чести кое-кого из железнодорожных чинов.
   -- Эй, -- воскликнул он, перебивая самого себя и обращаясь к Рошу, -- нечего толкать меня ногами под столом! Никто ведь из нас троих не женат, я полагаю.
   -- Нет, нет! -- добродушно отозвался я. -- Ну, а кроме того -- бывают и исключения!
   -- Конечно, -- ответил Блари, смутно почувствовав, что сделал промах.
   -- A! -- вскричал Рош, радуясь случаю оборвать разговор. -- Вот наконец и Вальтер!
   
   Вальтер расплачивался со своим извозчиком, остановившимся перед террасой. Он делал это не спеша, а затем, так же не торопясь, пошел по среднему проходу между столиками.
   Веселый шум разговоров внезапно сменился тишиной, прерываемой лишь шепотом нескольких голосов, повторяющих имя новоприбывшего.
   -- Вальтер! Капитан Вальтер!
   Я знал, что всем войскам, стоящим в Малой Азии, известны геройские подвиги этого человека, но не предполагал, что слава о нем достигла даже этого легкомысленного общества, которое невольно проявляло теперь свою почтительность единственным доступным ему способом, то есть полным молчанием.
   Он спокойно шел вперед, с виду равнодушный, презрительный. Хотя я не видел его уже два месяца, мне казалось, что я расстался с ним только вчера. Опустив одну руку в карман своих красных штанов с двойной небесно-голубой нашивкой, с папиросой в другой руке, он держал под мышкой тонкий бамбуковый хлыст, с которым никогда не расставался, -- даже в дни генеральских смотров, даже в дни сражений, когда, толкая ногой в шею своего мегари, он безжалостно гнал ревущее животное в самую гущу свалки. На нем было, как и всегда, синее кепи с золотым галуном, слегка сдвинутое на затылок, Эта была та же внушительная голова, обветренная бурями пустыни, с рыжеватой бородой, с густыми бровями, из-под которых голубые глаза его глядели с удивительным смешанным выражением грубости и почти наивной нежности. Из-под его далмона цвета хаки виднелся походный жилет офицеров-спаи, жилет из красной материи с маленькими золотыми пуговицами в виде шариков. Его походка отличалась той кошачьей неспешностью, какую придают ей тысячи километров, проделанных на спине верблюда по безбрежным зыбким пескам.
   -- Вальтер! Это капитан Вальтер...
   Он прошел мимо высшего чином офицера, смерил его взглядом с ног до головы и отдал ему честь -- вполне безукоризненно, по форме, но вместе с тем -- как! Было заметно, что полковник не сразу нашелся, как ответить.
   Заметив меня и двух моих спутников, он сделал мне знак: "Подожди меня", -- и потом, медленно поднявшись на несколько ступеней, ведших с террасы в глубину кафе, направился к бару в дальний конец залы.
   -- Куда он идет? -- спросил Рош.
   -- В баре сидят летчики, -- ответил Блари, -- с ними сегодня два пилота из эскадрильи Деирец-Зора -- Моте и Конти. Вальтер пошел с ними поздороваться.
   По мере того как Вальтер проходил, за его спиной возобновлялись разговоры. Теперь уже повсюду слышалось его имя, повторяемое с какой-то безграничной гордостью.
   -- Он, по-видимому, далеко не считает себя ничтожеством, -- пробормотал лейтенант 415-го полка.
   -- И имеет на это право, -- отозвался капитан, его однополчанин.
   -- Что же он сделал такого необычайного? -- спросила с гримаской хорошенькая мадам Элиас, раздосадованная тем, что его появление на миг затмило ее.
   -- Очень много, -- серьезно произнес какой-то морской лейтенант.
   -- Что же именно?
   -- Если мы сидим так комфортабельно на этой террасе, любуясь вашей красотой и ведя дружеские беседы за прохладительными напитками, то этим мы обязаны людям, подобным ему.
   -- Ах, -- сказала за соседним столиком мадам Назри своей кузине, смуглой Асфар, -- я никогда не скрывала, что питаю отвращение к бородатым людям. Но если этот острижет свою бороду, -- будет ужасно жаль! Не правда ли, милочка?
   И без всякого стеснения повернувшись спиной к своим кавалерам, они передвинули стулья так, чтобы не терять из виду ни единого движения Вальтера, который в этот миг, сидя на табуретке в баре, выбрал соломинку для своего коктейля и небрежно отбросил ее обертку из папиросной бумаги.
   -- Я был с ним вместе в Энтабе, -- объяснял артиллерийский капитан своей даме в белом платье. -- Говорили, что полковник Андреа отказался принять командование над колонной наступления из-за того, что ему не дали Вальтера в начальники кавалерии.
   -- Да, капитан, -- сказал лейтенант, -- но для того, чтобы уступить его отряду Андреа, пришлось бы отнять его у отряда Дебьевра. Я был там и уверяю вас, что полковник Дебьевр поднял страшный шум.
   -- Он, по-видимому, питает отвращение к женщинам? -- заметила жена ректора американского университета.
   Офицеры расхохотались.
   -- Быть может, это одна из причин, позволивших ему иметь столько крестов на своей орденской ленте.
   -- Сколько же их у него?
   -- Четыре или пять. Но у него еще больше звезд, а вы знаете, -- это ценится гораздо больше.
   -- Вы знаете историю одной из его звезд?
   -- Нет. А что?
   -- Это было после Марасха, где Вальтер прикрывал отступление при известных вам обстоятельствах. Генерал Гуро производил смотр войскам. Одна из звезд Вальтера, плохо пришитая, упала на землю. "Возьмите вот эту и замените ее", -- сказал Гуро, указав ему на свой пустой рукав. Вот почему на ленте Вальтера одна из звезд неуставного размера.
   -- Он выдержал в Турк-эль-Хамане самый неприятный караул, какой мне когда-либо приходилось видеть, -- сказал чей-то голос.
   -- Он был в Базанти, -- добавил другой.
   -- Разумеется, а еще в Урфе.
   -- Ив Киллисе.
   -- Ив Мейселунге.
   Я молчал. Я вслушивался с бесконечной радостью в голоса этих людей, десять минут тому назад занятых пустою болтовней, а теперь сосредоточенно и важно слагавших самый пышный хор похвал по адресу моего друга. Энтаг, Мейселунг! То были славные имена сирийской эпопеи -- единственные, которые сумели запомнить эти праздные люди. Что стоят сверкающие взмахи сабли рядом с ежедневным величайшим напряжением сил! Что значит величайший риск сражения рядом с неисчислимой вереницей страданий, за которые ни одна звезда никогда не засверкает на ленте Вальтера! Вопль бедного безвестного часового, задушенного в ночи; умерший от лихорадки во время стоянки друг, тело которого невозможно увезти с собой и надо похоронить где попало, -- друг, чьи несчастные кости будут вечно попираемы ордами кочевников; родник, к которому стремились три дня и который оказался иссякшим; грозные бедуины, появляющиеся на гребне песчаного холма, о которых не известно, являются ли они представителями дружеского племени или разведчиками разбойничьей шайки, в двадцать раз превосходящей числом подвластных тебе солдат; приказы, которые отдаешь, которые надо отдавать даже тогда, когда не знаешь, хватит ли сил их выполнить... Ах, Вальтер -- такой грубый и добрый, такой простой и великий...
   Однако мне начинало казаться, что он никогда не расстанется со своими авиаторами.
   -- Вот он! -- воскликнул Блари.
   Перед Вальтером бежала его борзая собака Калед. Она почуяла меня, узнала, прыгнула мне на грудь. Я погладил ее узкую птичью голову, маленькие ушки, коротко обрезанные, для того чтобы предохранить их от укусов лисицы.
   -- Вот наконец и ты! Можно подумать, что ты не очень-то торопишься увидеться со мной.
   Он пожал мне руку, взял стул. Ни одна хорошенькая женщина, сев рядом с Блари или Рошем, не вызвала бы в них того горделивого волнения, какое они почувствовали в эту минуту.
   Но Вальтер не ответил на мои слова. А когда я снова повторил, холодно спросил:
   -- Как твоя рука?
   -- Лучше. А ты как поживаешь?
   -- Хорошо, спасибо.
   Его тон способен был рассеять радость встречи. Вальтер дулся на меня. Мною тотчас же овладело желание как можно скорее объясниться с ним.
   -- Где мы обедаем?
   -- Я оставил за собой столик в Табари, -- сказал он, -- отправимся, если хочешь.
   -- К твоим услугам.
   -- Вы поедете с нами? -- спросил он лейтенантов.
   -- Очень благодарны, капитан, но мы пригласили в собрание приехавших товарищей.
   -- Значит, до вечера. Мы ведь, конечно, в конце концов встретимся в каком-нибудь кабаке.
   В Табари, самом элегантном ресторане города, мы встретили большую группу постоянных посетителей Курзала, в том числе Гобсона с двумя дамами в розовом, уже готовых сесть за стол.
   В первые десять минут мы не обменялись ни единым словом. Я чувствовал в Вальтере обдуманное желание устроить мне сцену, но ему не хотелось начинать. Он ожидал повода. Не в силах выносить дольше такое положение, я решил помочь ему.
   -- Итак, ты завтра уезжаешь в отпуск?
   -- Да.
   Он играл своим ножом.
   -- У меня уже заказано место. Конечно, я мог бы отсрочить отъезд, если бы...
   -- Если бы?
   -- Да задержать его хотя бы на четыре-пять дней, чтобы иметь возможность уехать с тобой. Я даже немного рассчитывал на это.
   -- Как мог ты на это рассчитывать?
   -- Очень просто. Из госпиталя ты первое время писал своим старым товарищам из Пальмиры. Таким образом, мы Узнали, что срок твоего отъезда, по выздоровлению, предполагается в конце апреля. Затем твои письма прекратились.
   Тогда мы придумали получать о тебе известия другим способом. Нам было известно, что ты поправляешься и твоя выписка из госпиталя не затянется. Приближался срок моего собственного отпуска, и я уехал в Бейрут с мыслью проделать путешествие вместе с тобой -- до Марселя, а может быть, и до Парижа. Вот и все!
   Я молчал. Вальтер занялся расстегиванием ошейника своей борзой. Я видел, что разговор придется опять начинать мне.
   -- Там все здоровы?
   -- Где?
   -- В полку, конечно.
   -- Ты очень любезен! Все здоровы.
   -- Руссель?
   -- Здоров.
   -- Д'Оллон?
   -- Тоже. Он уедет в отпуск, когда вернусь я.
   -- А маленький Ферьер?
   -- У него была лихорадка по приезде и затем еще дня три на Евфрате. Теперь он совсем молодцом. Думаю, из него будет толк.
   -- Он знает, чего ему держаться.
   -- Да, ты прав.
   -- А ты?
   -- Я?
   Вальтер тихо рассмеялся.
   -- Тебе стоит только взглянуть на меня.
   -- У вас было неспокойно это время?
   -- Порядком. Когда тебя ранили, поход против руаллахов приближался к концу. Я думаю, что на некоторое время они успокоились. Тогда нас заставили немного продвинуться влево по направлению к Евфрату, который мы и перешли между Мейденом и устьем Кабура. Дело заключалось в том, чтобы подстеречь маммаров на месте их летней стоянки. Затем одна из их шаек сняла наш пост. Мы пошли за ней.
   -- Одной колонной?
   -- Нет, тремя. Руссель, твой заместитель, пошел по правому берегу до Абукемала и затем поднялся вдоль английской границы. Д'Оллон шел по левому берегу Евфрата до Ракки. Мы считали, что на его долю придется меньше всего дела. Я же с Ферьером и с остатками отряда направился на Хассече, где назначил свидание Русселю. Мне пришлось ждать его целую неделю.
   -- Почему?
   -- Думая, что опередил меня, он позволил себе маленькую прогулку до Тигра. Ты ведь знаешь Русселя.
   -- И у него не было стычек с курдами?
   -- Ни одной. Он не потерял ни одного человека, ни одного верблюда. Так же, как и я, впрочем. Вот д'Оллон действительно попал в драку сейчас же вслед за тем, как мы разошлись.
   -- Наскочили на бкейеров?
   -- Вот именно, -- сказал Вальтер, кинув на меня взгляд, в котором я уловил оттенок радостного удовлетворения, -- на бкейеров. Ты, значит, за три месяца не совсем еще забыл имена этих господ!
   -- Держу пари, что этими бкейерами командовал Али Бжун.
   -- У нас есть веские основания думать именно так, хотя он и не вручил нам своей визитной карточки. У д'Оллона было всего сорок человек. Бкейеров же насчитывалось три сотни. Д'Оллону удалось проскользнуть, но у него оказались убитые. Шесть туземцев и два француза, из них Францескини.
   -- Адъютант Францескини убит?
   -- Убит. Вчера я хлопотал о нем по канцеляриям. Узнавал о судьбе своего предложения представить его к медали. Будет ли ходатайство удовлетворено -- не знаю. Нас недолюбливают в Главном штабе. Мы мешаем составителям рапортов, которые изображают страну замиренной.
   -- А убийцы бригадира Лаказа? -- сказал я, уклоняясь от намека. -- Вы разыскали их наконец?
   -- Да, -- ответил он, -- я их поймал.
   -- Каким образом? Он усмехнулся.
   -- Право, ты еще, кажется, находишь возможным интересоваться этими пустяками!
   -- Как же ты их поймал?
   -- О, очень просто. Между Тель-Каукебом и Хассече у нас был проводником бедуин-таи. И вот вечером, на бивуаке, этот парень нечаянно роняет свой кинжал... Кинжал Лаказа.
   -- И тогда?
   -- Тогда я приказал оставить его наедине со мной и двумя мегаристами, двумя здоровенными малыми, друзьями Лаказа. Понимаешь?
   -- И он признался?
   -- Да, он все рассказал! Убийцы были из племени таи, расположившегося как раз по соседству. Я действовал лично с десятью молодцами и Ферьером, которого надо еще воспитать. Представляешь себе сцену: рассвет, малочисленное племя -- едва тридцать палаток, воющие собаки, разбегающиеся во все стороны женщины, мужчины, которые запутываются в веревках собственных палаток. Не понадобилось и пяти минут. Убийц было четверо.
   -- Ты взял их живыми?
   -- Живыми... Я узнал, что в Алепе, перед взводом, они Держались молодцами.
   Рассказывая, он не переставал внимательно следить за тем, какое впечатление производит на меня его краткое повествование. Глаза его горели.
   -- Все это еще волнует тебя, -- пробормотал он.
   Мы молча опорожнили стаканы. Перед нашими глазами возникли одни и те же картины.
   -- А что мой мегари? -- спросил я. -- Что с ним?
   -- Который? Мешреф? На нем ездит Ферьер. Ему живется недурно.
   -- А, Ферьер!
   Вальтер заговорил глубоким голосом:
   -- Эти животные положительно необыкновенны. Если ты вернешься к нам через полгода, -- уверяю тебя, Мешреф тебя узнает.
   И так как я ничего не ответил, повторил:
   -- Мешреф тебя узнает.
   Я продолжал молчать. Вальтер громко постучал по столу.
   -- Счет! -- воскликнул он. -- И уберемся отсюда!.. Вот уже целый час вся эта публика глазеет на нас, как на каких-то заморских зверей. Замечательное удовольствие для тебя, нечего сказать!
   На улице мы наняли экипаж.
   -- В отель "Бассул", -- приказал Вальтер. У подъезда отеля он сказал мне:
   -- Я запру собаку в своей комнате. Сейчас вернусь. Расплатись с извозчиком.
   Когда он вернулся, мы стали ходить взад и вперед по авеню де Франсе. Ночь стояла жаркая и влажная. С моря подымался густой туман. У наших ног плескалась и вздымалась белая бахрома волн.
   Вдруг Вальтер остановился, облокотившись на парапет.
   -- Значит, -- сказал он, -- это правда?
   -- Что?
   -- Что ты никогда не вернешься туда, к нам?
   -- Я устал, -- отвечал я, -- врачи...
   Он меня не слушал. Я чувствовал, что теперь, когда темнота скрывала его черты, он отдался всецело своему волнению.
   -- Тебе остаться здесь, тебе? Это немыслимо. Ты в Бейруте! Что тебе здесь делать?
   -- На службе у меня не будет недостатка в работе, -- сказал я с легким раздражением. -- А в свободное время я сумею придумать себе занятие. Буду работать для себя.
   Он расхохотался.
   -- Все что хочешь, -- только умоляю тебя, без лицемерия! Ты будешь работать? Как великолепно ты это сказал! Все вы таковы! Ты будешь работать в Бейруте! Где работать? Когда работать? Над чем работать? Скажи, многих ли ты знал, кто занимался здесь в военной школе или вообще где бы то ни было? Разве ты не знаешь, какой климат, какой воздух в этом городе? Он расслабляет человека, уничтожает его. Обращает его в какую-то тряпку. Работать, -- да, так всегда говорят здесь сначала, когда приезжают. А хочешь, я скажу тебе, во что обратится здесь твоя жизнь? Или лучше скажи ты сам! Сколько часов ты провел в кафе за эти два дня? Ну-ка, сколько?
   -- Какие глупости, -- возразил я. -- Ведь я еще не устроился. Через неделю...
   Он покачал головой.
   -- Через неделю, если в тебе еще останутся силы, ты поймешь, что я был прав. Во всяком случае, у тебя уже не будет сил бороться. Ты уже отдашься своей жалкой участи: утром -- час в канцелярии для виду; после обеда -- лимонад и теннис с разными кислыми девчонками; в семь часов -- коктейль с замужними, более или менее молодыми дамами; ночью -- виски и девочки из мюзик-холла, у которых ты будешь искать рассеяния тех душевных волнений, какие возбудит в тебе дневной флирт. Вот!
   Его намерение было слишком очевидно; карикатура, которую он мне нарисовал, слишком отличалась от суровой перспективы, открытой мне накануне строгим полковником Приэром.
   -- Ты преувеличиваешь, -- ответил я, смеясь.
   -- Преувеличиваю! -- воскликнул он. -- Хотел бы я думать, что преувеличиваю, но мне страшно за тебя, страшно, -- понимаешь?
   Одни и те же слова дважды на протяжении двух дней... Я вздрогнул от неприятного ощущения.
   -- Мне хотелось бы знать, чего, собственно, ты опасаешься? Он пожал плечами.
   -- Э, разве я знаю! Вот тебе пример. Ты всего два дня в Бейруте, но мог бы уже подметить, что здесь трудно прожить меньше чем на сто франков в день. Эти сто франков, эти сорок тысяч в год, есть ли они у тебя?
   -- Не скажешь ли ты мне, -- возразил я с досадой, -- как поступают те из наших товарищей -- а их немало! -- у которых нет таких денег.
   -- Ошибаешься, -- отвечал Вальтер, говоривший теперь с удручающим спокойствием. -- Большинство бейрутских офицеров имеют кое-какие деньги. Приехав в Сирию, чтобы сделать сбережения, они проедают здесь свои гроши. Есть и такие, у которых нет ничего, -- я это знаю. Такие или делают долги, или же влачат в своих конурах такое существование, какое для тебя -- уверяю тебя! -- было бы совершенно невыносимо, судя по той манере, с какою ты только что обсуждал в Табари карту вин.
   Он подумал и добавил:
   -- Я прекрасно знаю, -- есть еще третья категория: это -- Женатые. Но об этих я и говорить не хочу.
   -- Почему?
   -- Потому, что они офицеры только по имени. Я положил руку ему на плечо.
   -- Вальтер, выслушай меня.
   -- Ну?
   -- Вальтер, я не сержусь на тебя за эти слова. Не сержусь тем более, что, помнится, когда-то я говорил то же самое. Помнишь, это было в Алепе. Нам сообщили тогда о женитьбе одного из наших товарищей, Баранже. Неужели ты сказал бы сегодня то же самое, если бы узнал, что я женюсь?
   -- Да, -- ответил он, -- почему бы мне изменить свое мнение!
   -- Потому, что с тех пор капитан Баранже пал смертью храбрых при штурме Энтабы.
   -- Умирать одно, -- возразил он, -- а быть храбрым офицером -- другое. То, что я говорил о Баранже, я скажу и о тебе. И даже больше.
   -- Даже больше?
   -- Да, потому что Баранже все равно остался бы служить в колониальных войсках. Женившись, он не жертвовал тем, чем пожертвуешь ты.
   -- Чем же я пожертвую?
   Он взял меня за руку и сказал тоном, которого я никогда не забуду, -- тоном, в котором упрек смешивался с чувством, способным вызвать самые безудержные слезы:
   -- Люсьен, Люсьен, неужели за такое короткое время ты мог забыть три года нашей совместной жизни?
   Он почувствовал, что я слабею, и продолжал:
   -- Что ты мне сейчас сказал?.. Ведь это неправда? Эго только предположение? Тебе жениться -- да это немыслимо! Такие люди, как ты, не женятся! Ведь это же неправда?
   Я опустил голову.
   -- Нет, это правда! -- ответил я.
   Он не сделал ни единого движения. Я услышал только, как он тихо пробормотал:
   -- В таком случае, понимаю: все кончено.
   
   -- Войдем сюда, -- произнес Вальтер.
   Кажется, мы уже в шестой раз проходили перед электрическими фонарями кафешантана. Я молча последовал за своим товарищем.
   В глубине залы на экране мелькали кадры кинокартины. Мы с трудом разыскали свободный столик в этой зале, темной, прокуренной и набитой публикой. Едва мы успели усесться, как вспыхнул свет. Мы увидели оркестр, группы посетителей за сто-
   ликами, свободное пространство посередине, где в эту минуту собирались танцевать.
   Публика состояла из туземцев, спокойно куривших свой кальян, унтер-офицеров и еще нескольких офицеров. Пять или шесть танцовщиц и певиц заведения, одетых в свои "рабочие" костюмы, с усталыми улыбками слонялись от столика к столику, равнодушно приставая к гостям с просьбой об угощении.
   Зала была расположена на сваях, над волнами. Через окна, чернеющие в глубине ее, доносился шум моря и его йодистые испарения, насыщенные запахом ила. Ах, зачем Вальтер привел меня сюда.
   К нам подошел официант.
   -- Подай что-нибудь, -- кинул ему Вальтер, -- что хочешь!.. Пепермент? Пусть будет пепермент.
   Теперь он внимательно разглядывал кусочек льда, таявший в зеленом ликере, покрывая края рюмки седым налетом.
   -- Вальтер, -- пробормотал я, -- Вальтер!
   -- Ты, ты -- женишься! -- произнес он.
   Голос его уже не звучал гневом, как раньше. Он прибавил еще:
   -- Пока ты мне этого не сказал, я еще надеялся. Думал, что ты вернешься к нам. Теперь -- кончено!
   Он повторил:
   -- Кончено!
   Полотно экрана медленно свернулось, открыв маленькую сцену. Кино уступило место концерту. Появилась певица в лиловом платье. Под звон стаканов, бутылок, музыки она затянула печальным надтреснутым голосом свой унылый припев:
   
   Что-то вспыхнет вновь и вновь:
   То любовь!
   То любовь!
   
   Откинувшись на спинку стула, постукивая хлыстиком по мраморной крышке стола в такт ее словам, Вальтер принялся подпевать:
   
   Что-то вспыхнет вновь и вновь...
   
   -- Слушай! -- вскричал я, мне вдруг стало жутко. -- Что мы здесь делаем? Уйдем скорей!
   Он расхохотался.
   -- Э, ты скучен! Уходи, если хочешь... Но, знаешь, мне хочется познакомить тебя с Марусей. Это прелесть что за девчонка! Сейчас она придет пожелать нам доброго вечера, -- она Уже кончила свой номер. Ее болтовня рассеет наше настроение. А это нам положительно необходимо.
   -- Вальтер!
   -- Прелестная девчонка, уверяю тебя. На что ты обижаешься?
   Голос его вдруг стал низким и жестким.
   -- Видишь ли, эти женщины -- настоящие жены для нас, бесприютных бродяг. Проведешь с такой одну только ночь, -- и вот уж ты надолго получил противоядие, отвращение к более основательным глупостям.
   
   Что-то вспыхнет вновь и вновь:
   То любовь!
   То любовь!
   
   Маруся села между нами. Она была тоненькая, с робким взором и смешными остриженными волосами. Невозможно было видеть это жалкое существо без того, чтобы не подумать при этом о тех грошах, за которые можно было получить его.
   Спустя несколько минут она робко заявила:
   -- Мне придется с вами расстаться.
   -- Почему? -- спросил Вальтер, пробуждаясь от задумчивости.
   -- Потому что...
   -- Ну?
   -- Потому что, -- она покраснела, -- мне делают знаки оттуда мужчины, что пьют шампанское. Я должна сидеть с теми, кто пьет шампанское.
   -- Очаровательные нравы! -- заметил Вальтер, разражаясь смехом.
   Он стукнул по столу.
   -- Полдюжины шампанского сюда, -- слышите? -- полдюжины! Пустые бутылки предоставляю в распоряжение тех вот господ, желающих видеть за своим столом мадемуазель Марусю.
   Пораженные таким неслыханным заказом, хозяин и лакеи засуетились вокруг нас. Маруся, гордая завистливыми взглядами своих подруг, толкнула меня локтем, указывая на Вальтера.
   -- Какой забавный, -- сказала она.
   Маруся пила шампанское. Я быстро опорожнил бокал, вылив его в ведро со льдом. Вальтер молчал, облокотившись на стол, положив подбородок на руки. Дым и пыль сгустились настолько, что электрические лампочки казались закутанными в желтую бумагу.
   Вдруг Вальтер испустил вздох, напоминавший стон.
   -- Боже мой! -- сказал он. -- Как прекрасна, вероятно, в этот час луна, восходящая над Пальмирой.
   -- Пальмира? -- повторила Маруся.
   И, устремив на Вальтера восторженно-робкий взгляд, продолжала:
   -- Я не ездила дальше Бальбека. Мы выехали ночью с господами, которые здесь порядочно выпили и были слишком веселы, чтобы ложиться спать... Там есть храмы древних богов, как в Пальмире. Но Пальмира -- это пустыня, не правда ли?
   -- Да, крошка, -- серьезно произнес Вальтер. -- Эго пустыня.
   Она тоже облокотилась на стол. Пальцы ее исчезли в рыжих волосах. Глаза пристально смотрели вдаль. Вокруг нас все были слишком заняты собой, и никто не обращал внимания на наше странное трио.
   -- Ах! -- воскликнула Маруся. -- Если бы я только могла бросить свое ремесло, я бы с таким наслаждением тоже уехала туда... туда!
   Схватив Вальтера за руку, я зашептал ему на ухо:
   -- Хочешь, я пошлю все к черту? Он вздрогнул и взглянул на меня.
   -- А женитьба? Я опустил голову.
   -- Не следует бросать слова на ветер! -- горько произнес он.
   Он глянул часы.
   -- Три часа ночи. Довольно этих глупостей. Поедем.
   
   С террасы отеля "Бассул" в сумраке раннего рассвета виднелись уже высоты Ливана, поднимающиеся над гладкой поверхностью моря.
   -- Ты будешь мне писать?
   -- Буду.
   -- Еще минутку, -- попросил я, отчаянно ища предлога, чтобы хоть немного отсрочить миг разлуки.
   -- Что такое?
   -- А митральеза [митральеза -- пушка с несколькими дулами для беспрерывной стрельбы картечью] второго взвода? Она была в таком плачевном состоянии, когда я эвакуировался.
   -- Д'Оллон докладывал о ней, когда взвод проходил через Деирец-Зор. Нам обещали ее заменить.
   -- А люди первого взвода получили холщовое обмундирование, как я просил?
   -- Получили.
   Вальтер позвонил у двери. Послышались шаги швейцара, шедшего отворять.
   -- Где, когда мы теперь увидимся? -- пробормотал я.
   Где, когда? О, если бы в эту минуту мы оба могли предвидеть будущее!..
   Я проснулся только около часа дня. Мне едва хватило времени, чтобы сделать кое-какие дела и заехать к полковнику Эн-нкену. Я расстался с Мишель около половины седьмого, а в семь был уже перед домом Гобсона. В переулке стояло два автомобиля -- его собственный и чужой.
   Мне отворил молодой слуга-индус в огромном белом тюрбане, какие можно встретить теперь лишь в дивертисментах Мольера. Он проводил меня в комнату, всю завешанную коврами. На маленьком дамасском столике стоял поднос с папиросами и виски. После двадцатиминутного ожидания я счел себя вправе воспользоваться и тем и другим. И тут только я вспомнил, что Гобсон назначил мне свидание не в семь, а в восемь часов.
   Быть может, он еще не вернулся...
   Однако мне казалось, что я различаю его голос в доносившемся до меня сквозь стену шуме голосов. Но благодаря коврам, заменявшим обои, он звучал очень глухо.
   Когда на миг голоса повысились и раздался взрыв смеха, всякое сомнение исчезло. То был голос Гобсона. Другой принадлежал женщине, быть может, одной из молоденьких дам в розовом, виденных мною накануне.
   Шум голосов вскоре сменился урчанием запущенного мотора автомобиля. Единственное окно гостиной выходило во внутренний сад. Мне ничего не удалось увидеть.
   В тот же миг дверь распахнулась. Гобсон вошел, протягивая руку.
   -- Я извиняюсь...
   -- Это я должен извиниться. Я приехал на целый час раньше срока.
   Обширный рабочий кабинет, куда он ввел меня, благоухал каким-то необычайным запахом смеси амбры и ванили. Гобсон отворил окно.
   -- Надеюсь, я не явился причиной преждевременного отъезда вашего гостя? -- спросил я, улыбаясь.
   Он тоже улыбнулся.
   -- О нет, нисколько!
   И тотчас же перевел разговор на другую тему.

III

   Весна уже начинала растапливать снега на склонах Саннина. Из окон моей канцелярии открывался вид на эту высокую гору, иссиня-белые покровы которой мало-помалу стали прорезываться
   длинными бурыми бороздами. Далее, отрываясь от ливанских высот, взор мой принимался блуждать по морю. Порою, когда небо было особенно прозрачно, я различал мыс Батрун, за которым находится Триполи, -- город пальм в еще большей степени, нежели Иерихон. Группа деревень со звучными названиями -- Джебель, Шазир, Антилиас -- белела на берегу моря.
   В ярком свете дня перспектива менялась. Совсем игрушечной казалась маленькая маронитская церковка, прилепившаяся вон там к голубой скале. Взор искал пастыря этих домиков, похожих на скученное стадо серых коз. Что это за белые пятна на темной скатерти моря? Паруса или пена волн?
   Но я без малейшего труда отрывался от этого сверкающего мира и принимался за дело. С первых же дней я заметил, что эта работа, страшившая меня раньше своей серостью, доставляла мне, напротив, необычайные ощущения. До сих пор я был лишь стрелкой, бегущей по циферблату. Теперь же, когда я стал одним из колес механизма, мне доставляло удовольствие изучать его, сознавать себя частью его. Я, боявшийся, что буду презирать себя за эту канцелярскую должность, теперь часто сожалел о своем прошлом существовании.
   Эти долгие переезды верхом или на спине верблюда, переносившие меня из Оронты на Тигр, из Тавра в Ливан! Теперь мне казалось, что я выполнял их как машина. В эту минуту я находил удовольствие проникать в скрытые цели, уяснить себе наконец значение тех маневров, которые производил когда-то с завязанными глазами на необозримой шахматной доске пустыни.
   Здесь, в моей тесной канцелярии Большого Сераля, я еще больше наполнялся гордостью от сознания важности лежавшего на мне долга, -- еще больше, чем тогда, когда носился со своими мегаристами, преследуя какого-нибудь туземца. В сотнях бумаг, заметок, разноцветных карточек, которые я разбирал и сортировал без передышки с какой-то мелочной любовью, заключалась вся французская эпопея в Сирии, возникшая и развертывавшаяся на моих глазах в чудовищных интригах наших врагов и наших союзников.
   Каждый из этих документов был пропитан кровью, золотом, предательством, самоотвержением. Благодаря им я узнавал, что такое-то высокое лицо, перед которым еще недавно я должен был склоняться в салонах Бейрута, было на самом деле изменником, подлецом, что такой-то моряк с острова Руада, такой-то темный мужик из Бекаа может считаться героем.
   Все эти опасные тайны, которые могли стоить состояния, счастья, жизни стольким людям, были отданы мне в руки, -- мне, тридцатилетнему юнцу! Я проникался все большим уважением к своему мундиру, делавшему меня достойным этого страшного хранилища уже одним тем, что я его носил.
   С каким-то восторгом, смешанным со страхом и гордостью, с тем чувством, с каким держишь в руках бомбу, я перелистывал эти грозные бланки -- синие, красные, зеленые, белые: происки шерифов, происки англичан, происки американцев... Ах, целый невидимый мир врагов, против которых я должен защищать тебя, моя дорогая родина!
   Д'Оллон, Руссель, Ферьер, простодушные солдаты, ловко и крепко сидящие в своих седлах и несущиеся во весь опор во главе своих спаи, вы и не подозреваете о тех скрытых ловушках, какие хотят расставить на вашем пути, вы не знаете, что головы ваши уже оценены! Я -- о, это я знаю твердо! -- я разрушу ту западню, куда вас хотели завлечь.
   Теперь я видел оборотную сторону медали. Вот из этого рапорта, лежащего перед моими глазами, я узнаю, сколько гиней уплачено бедуину, раздробившему мне руку. Благодаря другому я знаю, от какой опасности мы ускользнули, Вальтер и я, в ту ночь, когда собирались спокойно поиграть в карты на одном из постов Джебель-Друза. Благословляю тебя, мой предшественник, мой неведомый брат, который издалека, своей терпеливой работой при свете лампы, отвратил от нас смерть в тот день.
   Ах, Вальтер, ты можешь быть спокоен! Неся на себе такую ответственность, обладая властью предотвращать катастрофы, -- кто позволит себе прельститься соблазнами этого города, кто найдет время хотя бы помечтать о прекрасных сирийках, пляшущих под звездными люстрами столицы, или о рыженькой девушке, жалкой бледной Марусе?
   Да, я ясно слышу твой голос, товарищ. "Мишель! -- говоришь ты. -- А Мишель?" Мишель не отвратит меня от моего долга. Она мне только поможет в нем.
   За работу. Шейх Салех вот уже два дня как в Сафите. Что если взглянуть, что он там поделывает? Игра стоит свеч!.. Эмир Абдаллах отправился в увеселительное путешествие по направлению к нашей южной границе. Дождаться известий из Дераа... Нури Шалаан -- в Гомсе... Он отправился туда покупать фонограф!.. Вот как! Гобсон уехал в автомобиле с двумя английскими туристами, выразившими желание посмотреть Пальмиру... Поразительно, с какой легкостью путешествуют в этой прекрасной стране!
   -- Капитан, курьер из Франции.
   -- "Лотос" прибыл?
   -- Да, капитан, уже два часа тому назад.
   Кидаю взгляд на рейд. Действительно, он тут, этот красавец-пароход с черными трубами. Я его поджидал с самого утра. Потом меня увлекла моя работа. Я даже не заметил его прибытия. Не привез ли он мне письмо? То письмо, которого Мишель и я ожидаем уже три недели. Боже мой, вот оно!
   -- Спасибо, Христиан. Который час?
   Сильный взрыв, совсем поблизости, мешает солдату ответить мне. Это пушка на площади Большого Сераля, -- совсем близко под нашими окнами -- пушка, доверенная заботам аккуратных солдат-анамитов. Полдень.
   Я встаю, аккуратно собираю бумаги, прохожу в кабинет полковника Приэра, который запирает их в свой большой несгораемый шкаф... Один, два, три поворота ключа. Они в полной безопасности, эти ужасные документы. О, зловещий ящик Пандоры!.. Если бы твое содержимое вдруг открылось свету!
   -- Есть что-нибудь интересное, Домэвр?
   -- Довольно интересное, г-н полковник. Быть может, мне придется попросить у вас автомобиль и прокатиться к алауитам в сторону Сафиты.
   -- В чем дело?
   -- Позвольте мне сделать вам сюрприз. Кроме того, я сам не вполне еще уверен. Так, просто догадка.
   -- Сколько времени вам потребуется?
   -- Надеюсь, двух дней хватит.
   -- Хорошо. Вы уедете завтра утром, потому что сегодня вечером нам надо поработать вместе. Вернулся наш агент из Моссула.
   -- А! Ему удалось проскользнуть?
   -- Не без затруднений, но все-таки удалось. Он переоделся священником. Заработал свои деньги.
   -- Как велики турецкие силы возле Нижбина, господин полковник?
   -- Как мы и предполагали: полторы дивизии.
   -- Командует Кьязем Карабекир?
   -- Кьязем Карабекир.
   -- Мы так и думали. До вечера, г-н полковник.
   -- До вечера.
   По дороге я прочел письмо. Я дождался, когда останусь на улице один, и распечатал его. Оно оказалось именно таким, как я ждал.
   "Дорогой сын, -- писала мне мать, -- я всегда видела от тебя только одно утешение. Откуда же этот почти робкий тон, с каким ты просишь моего разрешения на брак? Разве ты не знал, что самым горячим моим желанием было всегда видеть тебя женатым. С другой стороны, ты мне уже говорил в своих письмах об этой девушке, и в таком тоне, из которого я поняла, быть может, раньше тебя самого, что ты ее любишь. Я полюбила ее за те заботы о моем сыне, которыми сама не могла окружить его. Ее мать умерла: во мне она найдет себе мать, так же как ты найдешь отца в ее отце. Она не богата, говоришь ты. Я тоже не была богаче ее, но твоя карьера развивается блестяще, и потребности твои, я знаю, совсем не велики. Думаю, что и она..."
   Я остановился, улыбаясь. Я вспомнил о своем разговоре с Вальтером три недели тому назад. Ему казалось, что он замечает во мне стремление к роскоши. Как могут два существа, любящие нас с одинаковой силой, судить о нас совершенно по-разному!
   Не прерывая чтения, я свернул с дороги и пошел в обратную сторону от Военного клуба, где собирался завтракать. Я направился к дому полковника Эннкена.
   -- Это вы, Люсьен?
   Мишель прибежала, услыхав мой разговор с анамитом на пороге.
   -- Войдите.
   Я последовал за нею в гостиную. Глаза ее вопросительно смотрели на меня с тревогой, сменившейся при виде моей радости надеждою.
   -- Письмо пришло, правда?
   -- Вот оно.
   -- Я была в этом уверена. Видите, я рассчитала верно. Знаете, когда я заметила, что "Лотос" входит в порт, я начала дрожать, как ребенок.
   -- И до сих пор дрожите, Мишель.
   -- Вы думаете? А ведь и правда. Но вы мне ничего не говорите? Ну, как?..
   Я протянул ей письмо.
   -- Читайте.
   -- Право, не могу...
   -- Читайте, Мишель!
   По мере того как она углублялась в чтение листков, обрамленных черной каймой, ее милое нахмуренное личико разглаживалось. Потом глаза ее наполнились слезами, и она схватила меня за руки.
   -- Как я счастлива, Боже мой!
   Я также был счастлив, клянусь... С тех пор я изведал иное счастье, но думаю, что эта минута была самой светлой во всей моей жизни.
   -- А полковник?
   -- Папа? Ах, папа никогда не бывает здесь, когда надо. Он завтракает в клубе... Пирушка старых учеников Политехникума или что-то в этом роде. Мы одни. Но это и лучше! Мы сможем сговориться, как ему сделать сюрприз, когда он вернется. Я оставляю вас завтракать.
   -- Но...
   -- Что? Хотела бы я видеть, как вы посмеете хоть в чем-нибудь отказать мне сегодня! Вы знаете, что я не буду особенно роскошествовать ради вас. Идет?
   -- Идет, Мишель.
   На белой скатерти сверкали салатники с вкусными зелеными, красными овощами. Солнце, пронизывая графин золотистого вина, кидало круглое и трепетное топазовое пятно.
   Мы неутомимо перечитывали письмо из Франции.
   -- Вы обратили внимание на просьбу моей матери, Мишель?
   -- Бедная женщина! Неужели вы могли подумать хоть минуту, что я решусь обвенчаться без нее или посмею предложить ей такое путешествие? Нет, нет, мы обвенчаемся во Франции. А кроме того, мне хочется, чтобы она со мной хорошенько познакомилась. Знаете, ведь, может быть, я не понравлюсь ей.
   -- Мишель, Мишель, не кривите душой! Поговорим лучше о вашем отце, -- как мы скажем ему об этом.
   -- Папа! О, папа, я думаю, уже давно подозревает...
   -- И я так думаю, -- заметил я с улыбкой, -- да и многие в Бейруте начинают уже поговаривать об этом.
   -- Во всяком случае, они посвящены в это не мною.
   -- И не мною. Но, в конце концов, нельзя же требовать от окружающих, чтобы они были слепы. Вам никогда не делали намеков?
   -- Делали, -- отвечала она, смеясь. -- Многие из моих знакомых барышень и дам обвиняли меня в том, что я забрала вас в свои руки.
   -- Ну, это уж слишком!
   -- Можете себе представить, как я защищалась! Но они не совсем неправы. А кроме того, вы сами отчасти виноваты. Вы еще не сделали ни одного визита.
   -- Вот это мне нравится! Но ведь нет еще и месяца, как я вышел из госпиталя.
   -- Вот и я то же говорю. Но мне на это отвечают, что это не мешает вам бывать в других местах.
   -- У вас, Мишель?
   -- О, не только у нас.
   -- Но где же еще в таком случае?
   -- А вот, например, в последний четверг вы, если не ошибаюсь, провели вечер в Табари, танцуя с розовыми дамочками майора Гобсона.
   -- Вы, право, прекрасно осведомлены! И вы ждали целую неделю, чтобы посвятить меня в это прелестное открытие?
   -- Я ожидала ответа от вашей матери, -- сказала она, весело смеясь. -- Теперь, сударь, у меня есть права, и дело так Дальше не пойдет!.. Но шутки в сторону, Люсьен: вам надо начать немножко выходить. Не проходит и дня без того, чтобы отец не передал мне похвал, которые всюду рассыпает по вашему адресу полковник Приэр. Вы неутомимый работник! Это прекрасно, но мне вовсе не хочется, чтобы вы расхворались. Вам надо развлекаться, кое-где бывать.
   -- Где же я должен бывать, по-вашему?
   -- Уж, конечно, не в Табари. Но здесь есть очень милые люди. Послушайте, хотите доставить мне большое удовольствие?
   -- Я слушаю.
   -- В субботу я буду делать визиты. Эго приемный день адмиральши, жены ливанского губернатора. Приходите, мы встретимся как бы случайно. Это будет очень забавно.
   -- В субботу, Мишель, невозможно.
   -- Почему? Вы начинаете отказывать мне в моих просьбах?
   -- Завтра утром я уезжаю в автомобиле на два дня, вернусь в воскресенье. Надо выполнить маленькое поручение к алауитам.
   -- Ну вот, вы уже и уезжаете! Смотрите, будьте осторожны. В стороне алауитов идут стычки.
   -- Я буду благоразумен, не беспокойтесь.
   -- Надеюсь. Во всяком случае, вы пообедаете сегодня вечером здесь и будете здесь завтракать в воскресенье. Вы вернетесь к тому времени?
   -- Вернусь.
   -- Прекрасно. Во время вашего отсутствия я составлю вам список необходимых визитов. В конце сезона состоится три-четыре бала. Мне хочется, чтобы вы были на них приглашены. Я предпочитаю, чтобы вы танцевали со мной, а не с прелестными подругами майора Гобсона.
   -- Мишель, я и не предполагал, что вы так легкомысленны. Она взглянула на меня, сделавшись вдруг серьезной.
   -- Я тоже не предполагала, что могу быть такой, -- заметила она. -- Это от радости.
   -- Вспомните же, -- сказал я, -- то, что вы повторяли мне без конца все эти дни: "Я боюсь, Люсьен, я боюсь". Теперь-то вы вполне спокойны за нашу судьбу? Вы не отвечаете? Разве я вас огорчил этим вопросом? Отвечайте же, Мишель, иначе теперь уже вы меня огорчите.
   -- Правда, странно! -- пробормотала она тихо. -- Странно, как трудно мне поверить в свое счастье!
   
   Из своего путешествия в алауитский край я вернулся разбитым, но с таким чувством, что времени даром не потерял. В воскресенье утром я пришел к полковнику Эннкену как раз к завтраку. Мы провели вместе веселый, мирный день, погруженные в планы, которых, казалось, ничто на свете не могло бы изменить. Было составлено ответное письмо матери. Полковник имел право на отпуск с ноября месяца; я отсрочу свой до этого же времени. Тогда мы втроем уедем во Францию и отпразднуем свадьбу в конце декабря или в начале января. Потом... но что нам за дело до того, что будет потом!
   -- Теперь, дети мои, -- сказал полковник, радость которого била через край, -- думаю, вы согласитесь, что теперь можно посвятить в это кое-кого из ближайших друзей: Приэра, генерала Лафоре.
   -- Но если узнает мадам Лафоре, -- заметила Мишель, -- то завтра же утром будет знать весь город.
   -- Вам это неприятно? -- спросил я.
   Она взглянула на меня и, улыбаясь, пожала плечами.
   -- Мне хочется, -- сказал полковник, -- устроить у себя маленький обед. О, вовсе не помолвку, -- на ней, разумеется, должна присутствовать ваша матушка, а просто обед, на который мы пригласим друзей. Так лучше всего объявить эту новость тем, дорогой мой, кто проявил к вам внимание, когда вы находились в госпитале, и при вашем поступлении в Главный штаб. Разумеется, если среди офицеров найдется двое-трое ваших друзей...
   -- Двое-трое найдется, -- сказал я. -- Но не более того. При этих словах мне вдруг представилась осуждающая физиономия Вальтера.
   Около одиннадцати я вернулся в депо. Я был бы счастлив сейчас же завалиться в постель после четырех дней тяжелой работы. Но об этом и думать не приходилось. Мне надо было немедленно изложить в кратком рапорте результаты моей поездки к алауитам. Усталость увеличивалась по мере того, как я работал. Около половины второго я потушил лампу, вполне удовлетворенный законченным делом.
   
   На следующее утро, в восемь часов, я уже стоял в кабинете полковника Приэра.
   -- Уже вернулись, Домэвр?
   -- Еще вчера, г-н полковник.
   -- Вам удалось сделать что-нибудь интересное за такой краткий срок?
   -- Судите сами.
   -- Клянусь, вы меня интригуете. Какое впечатление вынесли вы от алауитов?
   -- То, что восстание идет к концу.
   -- Вы побывали и в Сафите?
   -- В Сафите, в Тартусе и в Баньясе, г-н полковник.
   -- Черт возьми! Вы не теряли времени!
   -- Тем более что по дороге я задержался в Триполи на Целых полдня.
   -- В Триполи? Зачем?
   -- В Триполи, г-н полковник, я намеревался возобновить отношения с одним старым знакомым -- старым вахмистром из спаи, который трижды спас мне жизнь и которому мне случилось отплатить за эту услугу тем же.
   -- А! И что же он там поделывает, этот ваш вахмистр?
   -- Он вышел в отставку, г-н полковник, и, так как пенсия его невелика, он открыл маленькое кафе рядом с главной мечетью, крошечное кафе, где бывают исключительно мусульмане.
   -- Он и сам мусульманин?
   -- Да, мусульманин -- шиит. Но он не хвастается этим перед своими посетителями, почти исключительно суннитами. Даже моему другу майору Гобсону не известна эта подробность.
   -- Гобсон? Ему-то какое дело до этого?
   -- Гобсон, г-н полковник, ужасно интересуется древними камнями. Когда он приезжает в Триполи -- что случается довольно часто, -- чтобы полюбоваться развалинами замка графа Тулузского, он всегда заезжает выкурить кальян в маленьком кафе Уда эль-Джебара. Это имя моего вахмистра.
   -- Вы -- драгоценный человек, Домэвр.
   -- Вы слишком снисходительны, г-н полковник.
   -- Итак?
   -- Итак; Уд эль-Джебар рассказал мне много интересного о другом нашем друге, Салиде Али Кхелфе.
   -- О Салиде Али Кхелфе, нашем агенте в Тартусе?
   -- О нем самом.
   -- Он ненадежен?
   -- Я бы не затруднял себя этой поездкой, если бы во мне не возникло сомнений на этот счет.
   -- Слушайте, Домэвр. Салид Али Кхелф -- один из наших старейших агентов. Майор Тробо пользовался его услугами в Руаде с 1917 года.
   -- Это правда, г-н полковник, но с этого времени не мы одни использовали его. Он, что называется, двух маток сосет.
   -- Он сносился и с Англией?
   -- Да. Тогда дело еще не имело такой важности, так как цели войны были одинаковы. Теперь же мы, если можно так выразиться, получаем жалованье за то, чтобы убедиться, что цели мира различны. Салид Али Кхелф изменяет нам, но его измена, увы, понятна. Мы не умеем вознаграждать наших агентов, г-н полковник. Хотелось бы мне знать, какими суммами располагает мой приятель Гобсон для такого же дела, как мое?
   -- Неограниченными, -- ответил полковник Приэр, -- беспредельными!
   С минуту мы оба молчали.
   -- Салид Али Кхелф! -- снова начал полковник. -- Право, я доверял ему. Даже, помнится, это я сделал его мундиром. Он теперь видное лицо в Баньясе и Тартусе.
   -- Да, г-н полковник, и то влияние, каким он обязан нам, он обратил против нас.
   -- Фактически, что он сделал?
   -- Он переправил повстанцам военную контрабанду -- ружья и амуницию.
   -- Английская контрабанда, разумеется?
   -- Конечно, г-н полковник. Все горы Ансарии были вооружены его стараниями.
   -- Негодяи!
   -- Кроме того, он сообщил шейху Салеху маршрут отряда лейтенанта Эстева, который едва не был убит близ Тель-Калаата. Маршрут этот он мог достать без особого труда, непосредственно, -- раз он был нашим агентом. Но не меньше вероятий предполагать, что он получил его от нашего приятеля Гобсона.
   -- Подумать только!.. -- воскликнул полковник Приэр. -- Подумать только, что нынче вечером я обедаю в американском консульстве и -- готов пари держать! -- буду играть в бридж с этим Гобсоном!
   -- Теперь, быть может, и я когда-нибудь сыграю с ним в эту игру, г-н полковник.
   -- Забавно наше ремесло, Домэвр!
   -- Да, г-н полковник, но также и весьма полезное.
   -- Я вижу, мы вас завоевали.
   -- Верно, г-н полковник. Он задумался.
   -- Благодарю вас, -- сказал он наконец. -- Все это чрезвычайно важно. Ах, чего только не предпринимается, чтобы сделать нам несносной жизнь в этой дивной стране! Но мы еще поборемся, черт возьми! Мы не уступим своего места другим. После обеда я пойду к генералу. Все, что вы только что рассказали, следовало бы изложить в рапорте.
   -- Вот рапорт, г-н полковник.
   Он посмотрел на меня с удивлением и восхищением.
   -- Послушайте! -- воскликнул он. -- Если вы прослужите так два года, нетрудно будет получить для вас майорские нашивки. Имеются ли в вашем рапорте конкретные улики против Салида Али Кхелфа?
   -- Расписок за его подписью в получении нескольких тысяч фунтов стерлингов, которые он положил в карман, у меня нет. Но зато -- даю вам слово -- косвенные улики так велики, что...
   -- Что?
   Мы обменялись быстрым взглядом. Затем полковник Приэр усмехнулся:
   -- Это дело нашей карательной части, Домэвр. Еще раз спасибо. Это все, что вы мне хотели сказать?
   -- Г-н полковник, я хотел просить вас об одной милости.
   -- Заранее согласен. В чем дело?
   -- Г-н полковник, моя работа уже более или менее налажена. Мне хотелось бы получить разрешение отлучиться ненадолго из канцелярии в ближайшую субботу после обеда. Я еще не сделал ни одного визита, а между тем...
   Он засмеялся.
   -- Я не решился предложить вам этого, а между тем... позвольте мне откровенно сказать вам, что моя жена, которой я без конца рассказываю о вас, находит, что вы не слишком-то торопитесь познакомиться с ней. Но это мнение не является ее особым мнением. Идите, дорогой. Выходите, когда пожелаете! Кроме того, -- он хитро кивнул головой, -- даже с точки зрения нашего ремесла это может оказаться далеко не вредным.
   
   В течение следующей недели, надев парадную форму, я делал визиты, следуя составленному Мишель списку, и, надо признаться, это были недурные дни. Я появлялся во всех гостиных поочередно, сперва с легким стеснением, затем, по мере того как увеличивались мои знакомства, все более непринужденно. Забавно в Бейруте, как и в Париже, делая пять-шесть визитов в день, встречать повсюду одних и тех же лиц. Когда мы с Мишель устраивали наши "нежданные" встречи, мы не решались назначать их больше двух на один и тот же день. Мы со смехом сознавались в этом, когда вечером, встретившись у нее, подводили итог хорошо проведенному дню.
   Такое времяпрепровождение я считал недостойным себя. Мы только и делали, что встречались, пили чай и танцевали. Однако я наслаждался этой легкостью жизни, -- она так сильно отличалась от моего прошлого сурового существования. Мой мундир -- этот прославленный Вальтером и другими мундир -- привлекал ко мне внимание барышень и молодых женщин. И в самом деле, если приятно танцевать с авиатором, то танцевать с мегаристом уже положительно лестно.
   -- Ваша рука... вы были ранены, капитан? Может быть, вам больно?
   -- О нет, сударыня! Пожалуйста, опирайтесь на нее без всякого опасения. Я уже совершенно поправился.
   Благодаря прекрасным дням поздней весны повсюду появились очаровательные летние наряды. Платья из тюля и легкой тафты -- лимонно-желтые, бледно-голубые, нильской зелени, розовые. Оттенки, быть может, несколько яркие, но такие естественные, так гармонирующие с великолепной лазурью, лившейся в окна этих гостиных с колеблющимися пальмами, с лиловыми цветами жакаранды, с красным пламенем чибиска.
   Сколько своеобразного очарования в этих сирийских приемах! Старички в фесках, приверженцы Стамбула, молодые люди в пиджаках блеклых тонов, французские офицеры, женщины, по большей части очень красивые... Как я любил их, этих покорных туземок! Каких преданных союзниц я видел в них.
   -- А как вам нравятся, капитан, наши горы? Они так же красивы, как и у вас на родине?
   -- Я так мало еще знаю их, сударыня. Даже с Бейрутом еще не сроднился. Прошло ведь только три месяца, как я здесь, и два из них -- в госпитале.
   -- А другие -- среди пустыни, в борьбе за нас с бедуинами этого ужасного Файсаля. Вы -- герой!
   -- Ну что вы!
   -- Да, да! Мы так признательны французским солдатам. Вы знакомы с моей кузиной, Неджиб Хаддад? Позвольте вас представить. Она хорошенькая, не правда ли?
   -- Вы поедете этим летом в Алей или в Сафару, капитан?
   -- Я еще не решил...
   -- Надо ехать. Оставаться в Бейруте немыслимо. Дорогая, ты имеешь на него влияние, скажи ему, что необходимо ехать. Заезжайте ко мне в Бхамдун, это рядом с Алеем. Не обращайте особенного внимания на наш дом, мы ведь там -- в деревне, вы понимаете?
   -- Вы, право, слишком любезны, сударыня.
   -- А вот и наша другая кузина, Селим Кхуру: она тоже проводит лето в Бхамдуне. Капитан Домэвр, о котором ты, конечно, уже слышала, дорогая.
   -- Ты опоздала, милая Саада. Я танцевала с капитаном еще третьего дня у Альфреда Сюрсока.
   -- Уже успела! Он уверяет, что начал делать визиты всего три дня тому назад, а оказывается, уже имел случай пригласить тебя! Право, я ревную. А вот и фокстрот. Вы со мной, капитан? Нет, нет, никаких извинений.
   -- Очень мило! -- сказала мне после фокстрота, на другом конце залы, майорша. -- Ваша жизнь принадлежит лишь сирийским дамам. Вы танцуете только с ними. Неужели они вам так нравятся?
   -- Я нахожу их очаровательными, -- отвечал я, наслаждаясь той кислой улыбкой, какую постоянно вызывал подобный ответ.
   
   Помню, это было в пятницу. В тот день я отправился с визитом к жене секретаря Верховного комиссариата. М-ль Эннкен, немного утомленная, предупредила меня, что в этот день я ее больше не встречу. Я тотчас же собрался идти работать в свою канцелярию. Но она горячо запротестовала. Я повиновался.
   Было пять часов, когда я пришел в гостиную, переполненную народом. Тяжкая духота предвещала близкую грозу. В окна струился аромат садов и смешивался с духами дам.
   Лишь только я вошел, меня окружила толпа моих постоянных партнерш по танцам. Меня буквально вырвали из их рук, чтобы представить трем молодым женщинам, пившим чай в самом темном уголке гостиной. Я почти не расслышал их имен, поклонился и, пробыв с ними для приличия минут пять, сумел потихоньку улизнуть к моим славным барышням. Не рассчитывая увидеть меня так скоро, они уже принялись болтать о разных пустяках. С большим удовольствием я вслушивался в их щебетанье, вставляя слово только тогда, когда ко мне обращались с вопросом.
   -- Какое у тебя красивое платье, Вера!
   -- Этот фасон, милочка, дала мне Клио. Это модель от "Мадлен и Мадлен".
   -- От "Мадлен и Мадлен"! Как ты счастлива!
   -- Ну, не так, как Клио: она уезжает в Париж.
   -- Да, правда. Она выходит замуж за банкира. Они будут жить в квартале Этуаль. Улица Шальгрен, если не ошибаюсь.
   -- Вы знаете улицу Шальгрен, капитан?
   -- О да. Это маленькая улица, которую я очень люблю. Она выходит на авеню де-Буа.
   -- На авеню де-Буа, боже мой! Вероятно, Бейрут вам кажется очень жалким, капитан?
   -- Что вы, мадам! Бейрут мне очень нравится. А женщины в нем так красивы...
   -- Вы это говорите только для того, чтобы доставить нам удовольствие.
   -- Клянусь...
   -- Боже мой! Вера! Гром! Я боюсь!
   -- Какая ты глупенькая, Элен! Капитан будет смеяться над нами.
   -- Ты думаешь?.. А вот молния! Через десять минут, пари держу, разразится настоящий ливень.
   -- Ты боишься за свое платье?
   Я ловко улизнул от этих встревоженных пташек и вышел из гостиной. Я тоже опасался, -- не за платье, но за свой мундир. Их всех -- Элен, Веру и других -- спокойно ждали у подъезда автомобили. Я же отпустил привезший меня экипаж
   и не имел ни малейшего желания очутиться во время грозы на улице.
   Едва я успел спуститься вниз по лестнице, как глухо загрохотал гром. Потоки воды хлынули с неба, внезапно ставшего черным, как сажа. Кучера и шоферы кинулись искать убежища, -- некоторые в подъезд, другие, менее вышколенные, в свои экипажи.
   -- Вот удовольствие! -- пробормотал я свирепо, отступив назад на крыльцо, чтобы не смешиваться с этой толпой.
   Шквал бушевал уже добрых десять минут, но на небе не появлялось ни единого просвета, предвещавшего его конец. Несколько автомобилей остановилось посреди улицы. Их седоки опрометью выскочили прямо в лужу и кинулись, отфыркиваясь, на крыльцо.
   "Надо и мне подняться наверх, -- подумал я. -- Я представляю собой довольно глупую фигуру среди этой прислуги".
   Отчаявшись, я уже решил привести свою мысль в исполнение, когда услышал приближающиеся сверху шаги. По лестнице сходила вниз какая-то молодая женщина. Я посторонился, уступая ей дорогу.
   -- Элиас! -- позвала она.
   Подошел один из шоферов. Хозяйка его начала говорить с ним, как мне показалось, по-русски. Он вышел под дождь, сел в один из лимузинов и начал поворачивать к подъезду.
   Молодая женщина, выйдя на порог, подняла воротник своего черного шелкового манто.
   Она стояла впереди меня, и это длинное широкое манто вызвало вдруг во мне какое-то смутное воспоминание. Мне показалось, будто я узнаю одну из тех трех дам, которым я только что был представлен.
   Автомобиль подъехал к крыльцу. Шофер распахнул дверцу. Молодой женщине оставалось пройти до него один только метр. Она приподняла платье и приготовилась прыгнуть через поток дождевой воды, бурливший вдоль тротуара. Я следил за каждым ее движением с напряженным вниманием. Раздражение мое проходило... И я едва успел принять равнодушный вид, когда она внезапно обернулась:
   -- Капитан?
   -- Да, мадам...
   -- Вероятно, среди этих экипажей вашего нет?
   -- Я его уже отослал.
   -- Кажется, гроза кончится еще не скоро. Хотите, я довезу вас?
   Она говорила на чистейшем французском языке, но в произношении ее слышался четкий иностранный акцент.
   -- О, мадам! Я, право, боюсь затруднить вас.
   -- Полноте, какие пустяки! Куда вы едете?
   -- К полковнику Оливье.
   -- К полковнику Оливье? Он живет на авеню дэ-Франсе, в двух шагах от Военного собрания. Нам как раз по дороге. Садитесь же! Постойте, дайте мне руку, я не могу перейти эту противную лужу.
   Она оперлась ручкой на мою руку. Я едва успел почувствовать почти неощутимую тяжесть ее тела.
   Теперь она отдавала короткие приказания шоферу.
   -- Вот! -- сказала она. -- Теперь едем.
   Все это произошло так быстро, что даже слегка ошеломило меня. Она это заметила и рассмеялась.
   -- У вас довольно несчастный вид.
   Я пробормотал что-то неопределенное.
   -- Хотите, я вам скажу почему? Вы боитесь, чтобы я не спросила, как меня зовут: ведь вы не помните!
   Автомобиль мчал нас полным ходом. Дождь, хлеставший по стеклам, превращал его в какую-то полутемную серую клетку. Невозможно было даже различить лица моей благодетельницы, скрытого густой вуалью.
   -- Можно подумать, что мы в Париже в ноябре месяце, -- сказала она.
   И так как я по-прежнему молчал, рассмеялась еще громче.
   -- Поверьте, мадам, -- осмелел я наконец, -- я сам сознаю, насколько я смешон.
   -- Что вы, что вы! -- воскликнула она. -- Никогда не надо впадать в трагический тон.
   -- Не будете ли вы так добры напомнить мне ваше имя? Уверяю вас, я его не расслышал, когда нас знакомили.
   -- Постарайтесь узнать его не от меня. Видите ли, я творю добро бескорыстно. Сказать вам сейчас свое имя -- значит приказать вам отдать мне визит вежливости. Я не гонюсь за этими церемониями...
   -- Я непременно буду у вас, если только вы разрешите.
   -- Ах, -- воскликнула она, -- вот вы и приехали!
   Что почувствовал я в эту минуту? Помню, я схватил ее руку, которую она уже положила на ручку дверцы,
   -- Я не сойду, пока вы мне не скажете...
   -- Ну-ну, -- сказала она небрежно, -- без ребячеств! Вот как вознаграждаются добрые дела! И потом, не забудьте, нас видят. Смотрите, вон там стоит офицер, который, кажется, испытывает живейший интерес к нашей маленькой семейной сцене.
   Она открыла дверцу.
   -- До свиданья, капитан!
   Раздосадованный и злой, я очутился на тротуаре и чуть не отдавил ноги Рошу. Тоже застигнутый дождем, он дожидался конца грозы в подъезде полковника Оливье. Автомобиль исчез в конце улицы.
   Рош окликнул меня тоном насмешливого удивления:
   -- Черт побери! Здорово!
   -- Что ты тут делаешь? -- спросил я.
   -- Гляжу на вас! Да-с!
   -- Ты знаешь эту даму?
   -- Разумеется, знаю.
   -- Кто же она?
   -- Ну, брат, зачем хватать через край! Ты прикатил в ее авто и ты еще спрашиваешь!..
   -- Уверяю тебя, я ее не знаю. Мы вышли вместе из одного дома. Лил дождь. Она пригласила меня в свою машину, но своего имени не сказала. Говори же, кто она?
   -- Ха-ха, это на нее похоже, право! Кто она такая?.. Номер, дорогой мой, замечательный номер! Графиня Орлова.
   -- Графиня Орлова?
   Мне показалось, что я уже слышал это имя. И вдруг я вспомнил. Тем не менее я продолжал расспрашивать Роша.
   -- Номер? Что ты хочешь этим сказать?
   -- Ты и сам прекрасно понимаешь.
   -- Она замужем?
   -- Вдова.
   -- Есть любовники?
   К нам подошел артиллерийский капитан. То был хорошенький и весьма навязчивый розовый мальчуган в пенсне. Рош понял, что я не хочу продолжать разговор в его присутствии.
   -- Вы направляетесь к мадам Оливье? -- спросил юноша в пенсне.
   -- Да.
   -- Я только что оттуда, -- сказал Рош. -- Там скучные разговоры. Удовольствия мало. Скоро мы встретимся в Курзале.
   -- Хорошо, но предупреждаю тебя, что в восемь у меня свидание с Гобсоном.
   -- В таком случае мы, конечно, увидимся вечером в Табари, на балу Итальянского Красного Креста.
   -- Возможно.
   -- До свиданья.
   
   Гобсон уже сидел за столом в саду Курзала; когда я вошел, он читал газеты.
   -- Продолжайте, -- сказал я ему. -- У меня тоже есть письмо, которое мне хочется поскорее прочесть. Извиним друг друга.
   Я уже прочел письмо, а он все еще продолжал просматривать свои газеты. Вдруг я заметил, что он чуть вздрогнул, опорожнил стакан виски и взглянул на меня с насмешливым видом.
   -- Что вы на меня так смотрите?
   -- Просто так, ничего! Не находите ли вы, что на свете немало мерзавцев?
   С этими словами он протянул мне номер "Сирии". Я прочел столбец, отчеркнутый его ногтем:
   "ОПАСНЫЙ СУБЪЕКТ. Тартус, 4 мая. Властями арестован вчера Беггранский мудир Салид Али Кхелф по заявлению Хаммуда Дакхеля, таможенного чиновника в Руаде. Салид Кхелф обвиняется в изнасиловании Айше, супруги Хаммуда Дакхеля. Преступник заключен в Тартусскую тюрьму. Полиция с трудом спасла его от ярости толпы, намеревавшейся покончить с ним самосудом".
   Я вернул Гобсону его газету.
   -- Вы правы. Отъявленный мерзавец!
   -- Очень приятно, -- заметил он, -- что еще встречаются мужья, заботящиеся о своей чести.
   Мы посмотрели друг другу в лицо и одновременно улыбнулись.
   -- Молодец Хаммуд Дакхель! -- сказал Гобсон. -- Французское правительство, я в этом уверен, примет в соображение проявленное им доверие. Правительство всегда должно вознаграждать оказываемое ему доверие.
   -- Всегда! -- подтвердил я. -- Именно поэтому, надеюсь, другое известное мне правительство никогда не оставит в нужде семью бедного Салида Али Кхелфа.
   Гобсон налил себе еще стакан виски.
   -- Приятно обмениваться с вами мыслями, -- заметил он. -- Кстати, я забыл вас спросить, остались ли вы довольны своей недавней поездкой в Алауитам, -- как раз в окрестности Тартуса.
   -- Я в восторге. Но вы заставили меня вспомнить, что я оказался столь же забывчивым но отношению к вам. Довольны вы своей поездкой в Пальмиру?..
   -- В восторге!
   -- Не будь это путешествие интересно прежде всего с археологической точки зрения, приятно было бы, -- не правда ли, -- изучить этих забавных бедуинов-амаратов. Ведь их область захватывает одновременно и вашу и нашу территорию.
   -- Повторяю, -- сказал Гобсон, -- с вами удивительно приятно вести беседу.
   Он хлопнул в ладоши.
   -- Бармен, два "Метрополитена"!
   Когда перед нами поставили два бокала с розовым ликером, Гобсон поднял свой на высоту глаз и подмигнул:
   -- Поздравляю.
   -- С чем? -- спросил я невинно. Он тихонько рассмеялся:
   -- Бедный Салид Али Кхелф!
   -- Да, такое приключение, в конце концов, довольно-таки плачевно.
   -- Сделайте мне удовольствие, поднимите ваш бокал, -- сказал он. -- Чокнемся!
   -- К вашим услугам.
   -- Еще раз повторяю: вести игру с вами -- это истинное удовольствие. Бедный Салид Али Кхелф!.. Ну хорошо. Вы признаете, не правда ли, что я выиграл первую ставку?
   -- Признаю.
   -- Ладно. А я признаю, что вы выиграли вторую. Остается чокнуться.
   -- Прекрасно! -- сказал я.
   -- A la belle!
   Я поднес бокал к губам... и в этот миг увидел, что Гобсон, сделавший тот же жест, вдруг остановился, поставил свой бокал на стол, вскочил и склонил голову.
   Я обернулся. Графиня Орлова, войдя в Курзал, проходила мимо нашего столика. Ее сопровождал, краснея и сияя от счастья, молоденький лейтенант спаи. Она была в вечернем туалете. Затканный серебром синий бархатный плащ оставлял открытым одно ее плечо. Я тоже встал и поклонился. Она ответила легким движением головки.
   Минутная тишина, которая месяц тому назад встретила в этом зале Вальтера, приветствовала теперь появление этой женщины.
   Первым из нас двоих пришел в себя Гобсон.
   -- Вот вам, -- сказал он, садясь, -- один из фокусов вашего проклятого французского языка. Мы сказали a la belle [Непереводимая игра слов: la belle обозначает "удачный ход, розыгрыш" и "красавица"], когда чокались. Графиня Ательстана услыхала и, уж наверное, Решила, что мы пьем за ее здоровье!

IV

   -- Сверни направо, -- приказал полковник Приэр. Автомобиль послушно повернул.
   -- Осторожно на втором повороте. Ты его знаешь? Маленький шофер в синей униформе утвердительно кивнул. Было девять часов утра. Мы выехали из Бейрута в восемь.
   Накануне, перед моим уходом из Сераля, полковник Приэр сказал мне:
   -- Завтра работы нет? Я вас увезу.
   -- Куда, г-н полковник?
   -- В авиационный парк, в Райяк. Не возражаете?
   -- То есть...
   -- Что?
   -- Прежде всего, моя работа.
   -- Какая работа?
   -- Вы знаете, г-н полковник.
   -- Ваша "бедуинская карта"? Она почти отыграна.
   -- Завтра я жду сведений о племени сбаа.
   -- Хорошо. Они и без вас придут. Это все?
   -- Нет, г-н полковник.
   -- Что же еще?
   -- Вы, может быть, забыли, что завтра вечером прием в резиденции?
   -- Черт подери, не забыл! -- буркнул полковник.
   -- Мы должны...
   -- Знаю, знаю. Мы вернемся вовремя к вашему приему. Я должен ехать завтра в Райяк. Дело идет о покупке участков для авиации. Я вам объясню по дороге. Значит, завтра в восемь часов, у подъезда. Мы позавтракаем у летчиков. Я только что звонил коменданту парка. Вернемся в семь. Успеем пообедать, надеть парадную форму... До завтра.
   Мы выехали из Бейрута в условленный час. Ночью шел дождь. Он прибил пыль, не превратив ее в грязь. Кирпичные крыши ливанских домиков блестели, прелестные, красные. Оливковые деревья были зеленее обыкновенного. Рой белых облаков курчавился в лазури.
   Я решил использовать для моих скрытых целей эту неожиданную прогулку. Но я никогда не представлял себе, что может быть так трудно задать вопрос -- он жег мне губы. Я наметил себе сначала, как последнюю черту, сосны резиденции. Но мы переехали эту первую границу, а я все еще не мог победить свою странную стыдливость. Мы начали подниматься вверх по первым склонам Ливана. Переехали и вторую границу, кофейню на открытом воздухе, где автомобили запасаются бензином, недалеко от башенок сумасшедшего дома. Я рассеянно слушал полковника Приэра, рассказывавшего мне историю покупки участков: торговцы в Бекайе требовали от военного ведомства, кроме стоимости самих участков, цену урожая этого года да еще уплаты
   наличными стоимости урожаев трех последующих лет, ввиду того, что сделка по приобретению необходимых семян была ими уже заключена на эти три года...
   "Когда мы проедем Алей, -- сказал я себе, -- клянусь, я спрошу..."
   -- Вы представляете себе? Так я и преклонюсь перед волею этих господ! -- воскликнул полковник Приэр. -- Их трое: два маронита и один мусульманин. Я пригласил их к часу дня. Попрошу их вежливенько сесть, а потом...
   -- Полковник...
   -- Что?
   -- Кто эта графиня Орлова?
   Автомобиль огибал в это время караван. Слева от нас -- пропасть, справа -- колыхающаяся цепь верблюдов. Один несчастный поворот одного из этих животных, нагруженных огромными ящиками, мог сбросить нас в бездну. Только когда мы проехали мимо верблюда-вожака, полковник Приэр сказал мне поддразнивающим тоном:
   -- Однако вы не обращаете внимания на мои великолепные истории.
   -- Г-н полковник...
   -- О, не смущайтесь! Дело идет ведь не об участках в Райяке. Это началось еще раньше -- в первый же день, когда я вас принял в моем кабинете в Серале. Кажется, я говорил вам тогда о графине Орловой?
   -- Это правда. Я этого не забыл.
   -- Я-то, кажется, и обратил ваше внимание на нее. А сегодня вы хотите подробностей? Ведь я и на этот раз говорю с вами как с офицером из разведки, -- не правда ли?
   -- Господин полковник, разве мой вопрос так уж необычен?
   -- Э, не вопрос, но то, как вы меня спросили. Позвольте мне сначала спросить вас.
   -- К вашим услугам.
   -- Мне кажется, в этот понедельник мы обедаем у полковника Эннкена.
   -- Да, в понедельник.
   -- Обед по случаю помолвки?
   -- То есть на этом обеде будет объявлена моя помолвка с Мишель нескольким друзьям, из которых вы -- первый, г-н полковник.
   -- Понимаю. Ну, теперь спрашивайте. Я отвечу. Я был слегка сбит с толку. Полковник улыбнулся.
   -- Я очень, очень люблю Мишель, -- сказал он.
   -- Она этого заслуживает. Но какое отношение имеет она к графине Орловой?
   -- О, никакого, надеюсь, -- ответил он. -- Я бы не хотел, чтобы она имела к этой женщине такое же отношение, как Жанна д'Обиан -- вот и все.
   -- Жанна д'Обиан?
   -- Вы ее не знали? Дочь полковника д'Обиана, из авиационного отряда. Два года тому назад она была невестой лейтенанта Фабра, из того же отряда. Я должен был быть свидетелем Фабра. Но мне не пришлось, -- на сцене появилась графиня Орлова.
   -- Графиня Орлова была любовницей Фабра?
   -- Вот именно.
   -- Он, вероятно, не скучал!
   Полковник с удовлетворением похлопал меня по плечу.
   -- Я предпочитаю этот тон, -- сказал он.
   -- Я не понимаю...
   -- Повторяю, что этот тон больше мне нравится. Я предпочитаю его странному, почти трагическому тону, каким вы только что спросили у меня, знаю ли я графиню Орлову. Теперь, когда я уверен, что меня спрашивает офицер из разведки, я отвечу. Но разве вы забыли, что я рассказал вам о ней в тот день, когда устроил вас на новую службу.
   -- Вы мне упомянули о ней случайно, г-н полковник, -- в связи с леди Эстер Стэнхоп, леди Блэнт, мисс Белль.
   -- Быть может, это сопоставление и было случайным. А может быть, это и не так уж глупо -- думать, что она сродни этому трио симпатичных англичанок.
   -- Она тоже англичанка?
   -- По происхождению. Но происхождения она, как вы увидите, довольно неясного.
   -- Она занимается политикой?
   -- Как сказать? По-своему. Как ей вздумается. Еще вчера, например, она всецело была с друзами. Это могло казаться нам подозрительным: ведь друзы испокон веков были излюбленной игрушкой англичан. Но, с другой стороны, можно допустить, что в этом народе, красивом, смелом и как нельзя более таинственном -- достаточно черт, способных привлечь молодую романтическую женщину. Однако, по наведенным мною справкам, я не мог бы утверждать, что это была склонность исключительно сентиментального или, вернее, эстетического порядка. Вы знаете главного предводителя друзов, эмира Фарэса? Нельзя, конечно, отрицать, что он парень красивый, но...
   -- Графиня Орлова была любовницей эмира Фарэса?
   -- Вот именно.
   -- И теперь тоже?
   -- Э, милый мой, вы от меня требуете слишком многого. Это женщина исключительно независимая. Никто не может утверждать, что такой-то и такой-то не будет завтра ее любовником или, напротив, не будет ею отставлен... Вас это волнует?
   -- Это меня интересует и немного удивляет.
   -- Что вас удивляет?
   -- Что за два месяца мне ни разу не пришлось заняться графиней Орловой в силу моих служебных обязанностей.
   Полковник присвистнул.
   -- Вот он и рассердился! Скажите, пожалуйста, уж не хотите ли вы в два месяца узнать все на свете?
   -- Конечно, г-н полковник...
   -- Я обратил ваше внимание на графиню Орлову. Мне было трудно при первом разговоре сделать больше. С ней нам надо действовать чрезвычайно осторожно. Например, мы не должны забывать, что год тому назад она получила от генерала Гуро "медаль французской признательности".
   -- Я знал эту подробность. Но она так плохо согласуется с тем, на что вы только что намекнули.
   -- И потом, знаете, все кажется просто в этой стране для людей, проживших здесь дней пятнадцать; но останьтесь вы на год, и увидите, как все усложняется, запутывается... Если та же рука, которая вручила медаль графине Орловой, подпишет завтра приказ подвергнуть ее военному надзору, -- разве это сколько-нибудь удивит вас?
   -- А ваше мнение об этом, г-н полковник?
   -- Мое мнение? Скажу вам откровенно. У нас есть основание не выпускать из виду графиню Орлову -- из-за разных подозрительных лиц, роковым образом окружающих эту странную особу. Но следить за нею -- это значило бы попусту терять время и деньги.
   -- Потому что она не враждебна Франции?
   -- Нет, не потому. Просто она богата.
   -- Разве это достаточное основание?
   -- Да. Лучшее, какое я знаю.
   -- А леди Эстер Стенхоп?
   -- Я так и думал, что вы это скажете. Что ж, тот, кто захочет серьезно изучать ее историю, подтвердит мои слова: леди Стенхоп была разорена, когда приехала в Сирию. Ее роскошь, великолепие, которым она ослепляла бедуинов, -- ведь деньги на все это доставляло ей английское правительство. Это кажущееся могущество бросилось ей в голову. Она сошла с ума. Когда англичане поняли, что нельзя больше ожидать от нее никакой пользы, они лишили ее своей поддержки, и несчастная царица Пальмиры умерла в самой мрачной нищете.
   -- Может быть, богатство графини Орловой тоже...
   -- Мне нравится, -- сказал полковник, -- мне нравится, что вы с таким спокойствием обсуждаете дело этой любопытной особы. Сначала тон вашего вопроса о ней, честное слово, испугал меня. Я думал, что вы попались... Вы ее знаете? Я хочу сказать: вы ее видели?
   -- Три раза.
   -- Где?
   -- В первый раз -- у генерального секретаря Верховного комиссариата. Второй раз -- в Курзале. Третий -- у нее. Я посетил ее.
   -- В Бейруте?
   -- В Бейруте. Но в ее салоне было столько народу, что мы не обменялись и десятком слов.
   -- Сегодня вечером в резиденции вокруг нее будет побольше народу. О чем это мы говорили? Ах да, о ее состоянии. Последний банковский служащий в Бейруте скажет вам, что оно -- одно из крупнейших во всей стране.
   -- А какое примерно?
   -- Не знаю. Сотня тысяч египетских фунтов, по крайней мере. По курсу дня -- несколько миллионов на наши деньги.
   -- Откуда они у нее?
   -- Ну, это, милый мой, долго рассказывать. В этом -- вся история графини Ательстаны.
   -- Что за странное имя!
   -- Она -- англичанка. Говорю вам, официально, по рождению, она англичанка. Она сама рассказывала мне о своем рождении. Ее отец, сэр Френсис Уэбб, был английским посланником в Пекине. Когда леди Уэбб забеременела, он держал пари, что у него будет сын и что он назовет его Ательстаном. Это имя одного из героев "Айвенго" -- книги, которою сэр Френсис был, кажется, немного ушиблен.
   -- С кем же он держал пари?
   -- Со своим коллегой, русским посланником. Это было в 1883 году, сообщаю точно. Ребенок родился. Девочка. Сэр Френсис, тем не менее, назвал ее Ательстан, так что выигрыш от второй части пари вознаградил его за потерю первой.
   -- Русский посланник, вероятно, был крепкого сложения...
   -- Но протестовать надлежащим образом он не мог: он был джентльмен. Да к тому же говорили, что...
   -- Что он замешан в деле рождения девочки?.. А как звали этого благородного спорщика?
   -- Граф Орлов.
   -- Как? Отец того, который...
   -- Нет, не отец. Он сам.
   -- О! -- сказал я с отвращением.
   -- Люди очень злы, -- серьезно сказал полковник Приэр. -- Те, кто передает этот анекдот, сами будут тесниться сегодня вечером вокруг графини Ательстаны, вымаливая у нее приглашение на один из ее великолепных праздников. Но должен вам сказать, что и другие, менее подозрительные лица подтверждали мне подлинность этой гнусной истории. Во всяком случае, если она и позорит покойного графа Орлова, -- она уменьшает ответственность молодой женщины, обреченной такой наследственностью на всякого рода сумасбродства...
   -- Графиня Ательстана не совсем нормальна?
   -- Я этого не говорил.
   -- Сколько лет было графу Орлову, когда она родилась?
   -- Тридцать семь или тридцать восемь. Он женился на ней, когда ей было восемнадцать. Умер он в 1918 году, во время войны, семидесяти двух лет от роду.
   -- Что за странная жизнь должна была быть у них!
   -- Они ездили по всему свету, то вместе, то отдельно. Когда они приехали жить в Бейрут в 1910 году, их состояние почти растаяло, граф восстановил его довольно скоро, даже слишком скоро. Потом вспыхнула война. Их не беспокоили, -- напротив. Они были под всемогущим покровительством Джемаль-паши, завсегдатая салона графини.
   -- Как! И он тоже?..
   -- Как же! Это притча во языцех, мой милый. Джемаль и граф, действуя совместно, морили Бейрут и Ливан свирепыми спекуляциями на хлебе. Графиня Ательстана была ни при чем в этом преступлении, -- допускаю. Но все-таки ее роскошь возникла из этих мерзких махинаций. Правда, она делала и делает также много добра. Во время войны, например, благодаря ее влиянию на Джемаля... А, вот уже и Софар!
   Полковник вынул часы.
   -- Теперь всего около девяти. Мы быстро доехали.
   
   Автомобиль остановился посреди деревни, у кофейни. Пока наш шофер лил воду в дымившийся резервуар, сидевшие на террасе почетные посетители кофейни встали, оставили свои кальяны и игру в трик-трак, окружили нас и стали расточать полковнику Приэру разные любезности и уверения в дружбе.
   С удивлением смотрел я на эту крошечную площадь, придавленную фасадом огромного дворца. Киоск, аллея, усаженная чахлым кустарником, зеленые боскеты, курорт на европейский лад, -- какой-то маленький прелестный парадокс, заброшенный на высоту нескольких тысяч метров посреди этих таинственных гор Азии.
   Мы поехали дальше.
   -- Во дворце еще никого нет, -- сказал полковник. -- У нас теперь июнь. Мне кажется, в прошлом году, в это время, окна были уже открыты.
   -- Не могу вам сказать, г-н полковник, -- я ведь первый раз в Софаре.
   Он посмотрел на меня с изумлением.
   -- Да. Я проезжал здесь только по железной дороге, ночью, возвращаясь в глубь страны через Дамаск или Алеп.
   -- Как? Вы уже три года в Сирии и только в первый раз видите Ливан?
   -- Это преступно, но это так.
   -- Что ж, -- сказал он с легкой насмешкой, -- надо признаться, что для первой прогулки вы недостаточно обращали внимания на горы. Конечно, это очень лестно для меня, как для вашего собеседника, но... о чем это мы говорили?
   -- О состоянии графини Орловой.
   -- Так. Но, скажите, -- раз вы никогда здесь не бывали, значит, вы не знаете еще Калаат-эль-Тахара?
   -- Ее замок на Ливане? Нет, г-н полковник.
   -- Знаете, он здесь совсем поблизости, на дороге в Аин-Захальта?
   Он опять посмотрел на часы:
   -- А, собственно, почему бы и нет?.. Сейчас только десять минут десятого. Нам нет необходимости быть в Райяке до двенадцати. Время у нас есть. О! Не воображайте, что я повезу вас к ней сегодня утром, я даже не покажу вам ее знаменитого замка, -- с дороги его не видно. Но вы увидите захватывающий пейзаж.
   Мы приехали к какому-то обнаженному хребту, продырявленному туннелем, в который погружается линия дамасской железной дороги. Налево ныряла шоссейная дорога к зеленеющей долине, сиявшей розовыми крышами; другая дорога углублялась, змеясь справа от нас, посреди желтоватых бугров.
   В эту минуту полковник Приэр приказал шоферу повернуть направо.
   -- Когда мы приехали в Софар, г-н полковник, вы сказали мне...
   -- Что?
   -- Что графиня Орлова сделала во время войны много добра.
   -- Черт возьми, у вас достаточно последовательности в ходе мыслей!.. Да, она сделала много добра.
   -- Вы мне сказали также, что она была награждена медалью "французской признательности". Это немалое отличие. Оно означает настоящие услуги, оказанные нашему делу.
   -- Графиня Орлова должна была бы получить орден Почетного легиона и, вероятно, получила бы его, если быисточник ее благодеяний не был столь нечистым.
   -- Что же такое она делала?
   -- Много добра... О, конечно, не в качестве сестры милосердия! Она делает добро как бы играя -- по прихоти своей фантазии, когда ей вздумается, понимаете, и всегда театрально. Она использовала свое влияние на Джемаля для бедняков союзных национальностей, захваченных войною в Сирии, -- в частности, для французов. Нельзя отрицать, -- она отдает нам явное предпочтение. Если бы можно было составить более или менее полный список ее любовников, я убежден, что в нашу пользу обнаружилась бы пропорция, которой не найти нигде, например, в Лиге Наций. Французские женщины и девушки, которых Джемаль хотел выслать в анатолийские или евфратские степи, были избавлены, благодаря графине Орловой, от этой мрачной участи, а может быть, и от бесчестия. Под ее покровительством они были неприкосновенны. Любопытное время! Джемаль вешал, строил козни, спекулировал на хлебе с графом Орловым. Ательстана, со своей стороны, широко тратила деньги своего мужа и своего любовника одновременно на добрые дела и на разврат, и каждый вечер, в сопровождении разных бледных спутников, это чудовищное трио сходилось у стола для покера, здесь в Алейе, у Джемаля, или в городе, у графа. Вот вам, милый мой, эпизод из светской жизни в Бейруте за время войны. Однако довольно болтать. Ваши глаза будут вам теперь полезнее, чем уши. Что вы скажете об этих местах?
   -- Ах, я не представлял себе ничего подобного в полутора часах езды от Бейрута...
   Проехав Райякскую дорогу, мы стали то подниматься, то опускаться, как по "американским горкам". Мало-помалу растительность исчезла. Там и сям только каперсовые кусты, за которые цеплялись черные козы. Направо от нас, в изрезанной долине, тянулись далекие друзские деревни. Налево -- суровая преграда внезапно открывшегося Ливана, -- Ливана диких скал, того особого цвета, который отличает львиную шкуру. Гигантские вершины вырисовывались на небе с четкостью карниза, которого, казалось, можно коснуться рукой. Разреженный воздух гор придавал каждой подробности -- будь то горный хребет на расстоянии десяти миль -- какую-то особую выпуклость, четкость, рельефность, какой я никогда не видел, ни в самых ясных пейзажах страны мавров, или Каталонии, ни в Сахаре.
   -- Что вы скажете? -- пробурчал полковник Приэр. -- Какие суровые, пустынные места... Проклятая баба!
   -- А замок?
   -- Э, я ведь предупредил, что мы его не увидим отсюда. Но вот дорога, которая ведет к нему.
   Желтая лента отделялась от дороги, по которой мы ехали, уходя приблизительно на пятьсот метров в сторону. Она вела налево, исчезая на расстоянии километра за огромными складками почвы.
   -- Вон где замок, -- сказал полковник, -- в этой прорехе. Взгляните, -- ни одного человека, ни одного зверя, ни одного растения. Нет, все-таки есть. Там, на горизонте. Посмотрите!
   Вершина горы, на которую он мне указал, была усеяна черными точками.
   -- Кедры. Туристы оставляют их в покое. Их нет в Бедекере. Их можно было не окружать проволочными заграждениями, как их маронитских товарищей в Бшерре.
   Молча разглядывал я удивительный пейзаж. Поднимаясь по небу, солнце посылало на склоны гор огромные синие тени. Большие хищные птицы носились в пропастях.
   -- Ястребы! -- сказал полковник Приэр. -- Но отличные ястребы. У них нет ничего общего с теми падальщиками пустынь. Графиня Орлова сняла одного совсем юного с правого утеса. Она поднесла его генералу Гуро. Красивая птица! Вы увидите ее в резиденции. Глу-глу, -- его зовут Глу-глу. Она обещала Гуро еще медведя. Знаете, зимой, по снегу, волки и медведи спускаются к стенам Калаат-эль-Тахара.
   -- Калаат-эль-Тахара?
   -- Да, вы знаете -- это название ее имения. Что оно обозначает, собственно говоря, -- Калаат-эль-Тахара?
   -- Замок чистоты. Полковник кивнул головой.
   -- Как раз подходящее имя, -- сказал он. -- Остановимся немного здесь на мосту, -- хотите?
   Мы вышли из автомобиля и сели на перила напротив гор. По руслу Уэда, усеянному большими белыми камнями, между олеандрами торопливо струилась вода.
   -- Вы, конечно, поедете когда-нибудь в Джун, -- сказал полковник, -- туда, где стоял дом леди Стенхоп? Эго трагическая местность. Но по сравнению с этой она кажется почти веселой. У женщин здесь положительно не все дома, уверяю вас!
   И он ударил себя указательным пальцем по лбу.
   -- А дорога в замок хорошо содержится, -- сказал я.
   -- Еще бы. Она была пробита по приказанию Джемаль-паши. Четыреста пленников, среди которых, должно быть, немало людей нашей веры, неотступно работали над ней. Работа была быстро закончена. Турки -- превосходные строители дорог. С тех пор Ательстане оставалось только сохранять ее в том же состоянии. Но ее содержание не доставляет много работ управляющему замка, потому что, кроме собственницы и ее гостей, никто ею не пользуется. Местным беднякам никогда не пришло бы в голову прогонять по ней своих баранов. Они видели здесь автомобиль Джемаля. А это лучше всякой надписи о воспрещении.
   -- А этот Уэд?
   -- Нагхр-эль-Хайат [Нагхар -- река (араб.)], приток Лионтэса. Когда приходит пора дождей, этот ручеек так разливается и несется с такой быстротой, что один караван, неосторожно остановившийся в его русле, в несколько секунд был унесен.
   -- Он проходит у подножия Калаат-эль-Тахара?
   -- Да, или, вернее, замок был воздвигнут для наблюдения за долиной. Маленькая уловка франкской стратегии, не так ли? Наши предки, как вы можете себе представить, не случайно строили эти огромные крепости. Все преследовали одну цель: гарантировать свободу проезда к святым местам, поддерживая безопасность гарнизонов, несущих службу по этой охране. Таким образом, пятьдесят или шестьдесят укрепленных замков, развалинами которых усеяна Сирия, можно разделить на два рода: приморские крепости и сухопутные крепости. К первым принадлежат пункты, наблюдающие за побережьем и пристанями; ко вторым -- крепости для защиты старинной дороги, ведущей через Антиохию, Алепо, Гхама, Гхомс, Дамаск к Иерусалиму. С юга на север вы встретите сначала замок Атлит, Castellum Peregrinorum [Замок поломников. (Примеч. пер.)]; замок храмовников; Сидон-ский замок, Джебайльский, Триполитанский, он же -- замок принцессы Мелиссинды; Калаат-Язмур; укрепления Тортозские; огромный Маркаб, наконец.
   -- Я был в Калаат-Маркабе, когда ездил, месяц тому назад, к алауитам.
   -- Быстро съездили, мне помнится.
   -- Я провел там два часа.
   -- В два дня вы бы не осмотрели и половины этого чудовищного лабиринта. И это еще не самый большой. Рейнские "бурги", даже наше Куси, до того как немцы его взорвали, были детскими игрушками по сравнению с сооружениями крестоносцев в Сирии. Я посетил тридцать из них. Ни одно не похоже на другое. Но от всех остается то же впечатление, -- впечатление, в котором чудовищный кошмар от этих развалин сочетается с какой-то меланхолической гордостью. Это наши -- жители берегов Сомы, Марны -- воздвигли этих великанов, жили в этих готических комнатах, умирали здесь, покоятся здесь. Один раз, когда в Сафите открыли крипту, я держал в руках берцовую кость одного из этих необыкновенных рыцарей Креста. Я бы хотел бросить ее на какой-нибудь стол международных конференций, за которым оспаривают наше право находиться теперь здесь... Но продолжим наше перечисление. С севера на юг, в глубь страны, Калаат-Сайюн, возвышающийся над прорывом от Алепо в Латтакие, над Калаат-Вагхрасом, который заграждает проход в Байлан. Потом "Белый замок" Сафиты. Потом, знаменитейший среди всех, Кала ат-эль-Хесн, на вершине дороги от Гхомса к Триполи. Он был центром странноприимных рыцарей, госпитальеров. Охраняет дороги от Сидона к Дамаску, через долину Леонтес, Калаат-екх-Шакиф, принадлежавший храмовникам; они называли его Бельфор. На дорогах Тирской и Иорданской -- Калаат-эль-Субейде, который старые летописи называют Дворцом Немврода. Наконец, дорогу в Сен-Жан-д'Арк охраняет Каллаат-Карн, Mons fortis тевтонских рыцарей. Я называю вам только самые крупные, охраняющие важнейшие дороги. Их сеть дополняется системой второстепенных крепостей, охраняющих долины притоков. Так, долина Нагхр-эль-Хайат, приток Леонтеса, находится под защитой интересующего нас замка, Калаат-эль-Тахара, основанного в 1180 году храмовниками, -- теперешней собственности графини Орловой. Большие Калааты могли приютить до четырех тысяч семейств, а эти крепости второй зоны по своим размерам могли рассчитывать на гарнизоны не более чем в сто пятьдесят человек. Это немного для цитадели. Но это недурно, надо признаться, для загородного дома.
   -- Но разве почти все эти замки не разрушены?
   -- Они действительно сильно пострадали. Калаат-эль-Тахара один из наиболее сохранившихся. Когда султан Бибарс отнял его у храмовников, в 1280 году, он не стер его с лица земли, овладев им, впрочем, изменой. Таким, каков он был в 1916 году, он здорово обошелся Орловым, когда они вздумали восстановить ого. Правда, благодаря тому же милому другу Джемалю, рабочая сила стоила не очень дорого. Кроме того, Джемаль предоставил в распоряжение графини молодого мобилизованного архитектора-немца; он очень ловко реставрировал замок в средневековом стиле, с налетом рококо, какой вы можете видеть в Гохкенигсбурге, например. Смеяться над ним не приходится, -- вы увидите, это славная работа. Графиня Орлова приказала перенести в это громадное обиталище столько вещей, что можно было бы обставить ими штук сорок домов зажиточных буржуа. Там есть все -- от кинематографа и шести пар лебедей со Шпрее, преподнесенных ей его превосходительством маршалом Фалькенгеймом, до старого евнуха из Хеджаза, любезно подаренного его величеством Гуссейном. Прибавьте телефон, паровое отопление, электричество, десятка четыре друзских слуг, преданных, как сенбернарские собаки, -- и вы согласитесь, что этот чертовский Дворец Чистоты представляет собою достойнейшее жилище, с таким комфортом, какого мы не привыкли встречать на Востоке... Постойте, если бы у нас было время... Да нет, правда, мы не предупредили. Нельзя явиться так к женщине в десять часов утра. В другой раз. В дорогу, мой друг!
   
   Элиас Кифмакиф, молодой шофер-сириец с отличными манерами, управлял в Захле гаражом, содержимое которого состояло всего из одного "Форда". Надо прибавить, справедливости ради, что чехол этого автомобиля был снабжен талисманами из зеленого стекла, а переднее стекло Элиас, как настоящий артист, разукрасил картинками.
   В пять часов пополудни этот молодой человек взялся отвезти меня из Райяка в Бейрут так, чтобы я успел одеться и отправиться на вечер в резиденцию.
   С утра, и даже накануне, у меня было такое впечатление, что полковник Приэр не чувствовал особенного влечения к этому вечеру. За завтраком это впечатление обратилось уже в уверенность. Сложные переговоры с продавцами бекайских участков мой начальник вел так, что было ясно, как он далек от мысли закончить их во что бы то ни стало в тот же день.
   -- Я назначил им прийти завтра утром. Утро вечера мудренее. На рассвете они явятся ко мне мягкими, как перчатки. Ах, черт! А вечер в резиденции! Я и забыл. Какая досада!.. Но долг прежде всего. Вы вернетесь, мой друг, и извинитесь за меня перед генералом. Комендант Галлер прикажет дать вам машину.
   -- Дело в том, г-н полковник...
   -- Что?
   -- Командующий авиационным отрядом запрещает нам давать автомобили из парка в распоряжение офицеров, не принадлежащих к отряду.
   -- Что вы мне поете, Галлер!.. А членов экономической комиссии -- разве он не развозил их туда и сюда на ваших машинах, ваш командующий?
   Комендант Галлер улыбнулся.
   -- То были парламентарии, г-н полковник.
   -- Ну так что ж?
   -- Я уверен, -- сказал комендант, уклонившись от ответа, -- что если вы протелефонируете в Бейрут, то, конечно...
   -- Ничего подобного я не сделаю, будьте покойны. Возьмите мою машину, Домэвр. Завтра я вернусь в Бейрут на собственные средства.
   -- Есть выход, комендант, -- сказал один офицер.
   -- Какой?
   -- Элиас Кифмакиф, шофер из Захле, сейчас уезжает в Бейрут, где у него есть дела. Он не очень-то храбр и будет рад иметь спутника в военной форме. На прошлой неделе действительно одного шофера на этой дороге ограбили бандиты, переодетые сирийскими жандармами.
   -- Вы уверены, -- спросил полковник, -- что это был действительно переодетые бандиты?
   -- Мы велим сказать Кифмакифу, чтобы он заехал сюда за капитаном, -- сказал комендант, смеясь. -- Таким образом, он будет уверен, что с ним едет настоящий защитник.
   Так и сделали, и через час я уже поднимался на маленьком "Форде" по первым откосам Ливана.
   В феске набекрень, молодой Элиас, внимательный к виражам, мурлыкал гортанный напев. Забившись в угол автомобиля, я старался отвратить свой ум от мыслей, к которым он без конца неизбежно возвращался. Горы из сиреневых становились уже темно-фиолетовыми, когда я понял всю бесполезность моих усилий.
   Я нагнулся к шоферу.
   -- Поезжай по дороге налево, -- приказал я.
   "Форд" остановился. Элиас посмотрел на меня со скорбным удивлением.
   -- Ты слышал? Сверни налево.
   -- Налево, капитан?
   -- Да, налево.
   -- Но ведь это дорога в Аин-Захальта.
   -- Ну так что ж?
   -- Разве мы едем не в Бейрут?
   -- Мы едем в Бейрут. Но сначала мы сделаем крюк в один час езды по дороге в Аин-Захальта.
   -- Она кишит друзскими разбойниками.
   Религия Элиаса явно запрещала ему входить в какие бы то ни было сношения с этими неверными.
   -- Все равно, поворачивай. Там видно будет.
   -- Но...
   -- Довольно! Сверни. Маленький "Форд" повиновался.
   Стало уже совсем темно. Луна начала пробиваться над горами, заливая их рыжеватым сиянием. Почти так же хорошо, как днем, виднелись очертания кедров.
   Элиас больше не пел. Кто может предвидеть свое будущее? И все же в эти минуты, клянусь, я отдавал себе отчет в том влиянии, какое окажет на всю мою жизнь это "Сверни налево!". Я думал о Мишель. В этот час бедняжка должна готовиться к балу. И другая -- там, совсем близко от меня, в своем высоком мрачном дворце -- тоже.
   А Вальтер...
   Но если начал, надо идти до конца. Только так и в безумстве можно иногда достигнуть удачи. Пример -- игра. Козырь, козырь, козырь, еще козырь. Ну, а если последняя карта, остающаяся в руке противника, больший козырь?.. Что ж, тогда надо платить, и все тут!
   Луна поднималась на бледном небе, освещая печальную местность слева от нас, между дорогой и горами. Мы достигли пути Джемаля -- моста, где утром мы останавливались, полковник и я.
   -- Стой!
   Я спрыгнул на землю.
   -- Ты останешься и подождешь меня здесь. Поставь свою машину за дорогу и потуши фонари. Я вернусь раньше чем через час.
   Иеремиады Элиаса возобновились:
   -- Остаться здесь, капитан?
   Мне показалось, что, как только я отвернусь, у него хватит смелости умчаться одному в Бейрут.
   -- Да, остаться здесь. И без штук, если только ты дорожишь своим разрешением на право управлять автомобилем...
   С большим достоинством он ответил:
   -- Я боюсь.
   -- Я оставлю тебе мой револьвер, болван.
   По отчаянному ворчанию Элиаса я понял, что, по его убеждению, и револьвер ему не поможет, если рядом не будет никого, кто был бы способен владеть им.
   Я пожал плечами.
   -- Ну ладно. До скорого свидания.
   Полковник Приэр определил эту часть дороги в один километр. Я прошел ее меньше чем в четверть часа. Я шел через темное ущелье. Внизу тихо плакал в ночи Уэд. Вопли шакалов еще больше взвинчивали мои нервы.
   Внезапно сердце у меня забилось. Совсем близко я увидел мрачную громаду дворца. Тогда я сошел с дороги и начал карабкаться по склону горы.
   Облака прикрывали луну. Несколько секунд я ничего не видел. Потом облака рассеялись. Я продолжал подниматься.
   Я остановился, только когда очутился на высоте приблизительно самой высокой башни. Отсюда я мог видеть всю постройку. В этом хаосе черных стен я различал во мраке первую ограду, потом -- почетный двор; наконец, главный корпус здания, прорезанный стрельчатыми окнами, которые светились как золото. Во дворе сверкали две белые точки, как раскаленные глаза какого-то чудовища. Это был автомобиль графини Орловой; остановившись у главного входа, он ждал.
   Крики шакалов умолкли. С исступленным вниманием глаза мои впивались во мрак, стараясь рассмотреть эту странную берлогу. Колючая ветка маленького камедного дерева, за которую я уцепился, оцарапала мне указательный палец левой руки.
   У меня всегда было чувство времени. Даже в моменты наибольшего волнения в моей жизни я сохранял очень точное представление о количестве протекших минут. То же бывает с самыми расточительными людьми: они знают точное количество экю, которые швыряют на ветер. И все же швыряют их, и сладострастие их только усиливается от этого в своей остроте и горечи.
   Одни окна погасли. Другие зажглись. В одном из них появилась тень и осталась неподвижной.
   Тень! Может быть, это Ательстана, обнаженная...
   Необходимость найти оправдание моей нелепой, школьнической проделке вызвала у меня одну мысль.
   "В конце концов, -- сказал я себе, -- ведь это долг службы заставляет меня исследовать вблизи это странное сооружение с его восточными сюрпризами... Местность, где прошел Джемаль, а после него другие, -- может быть, того же сорта..."
   Я улыбнулся своему лицемерию. Джемаль, его вероятные преемники -- разве они были так ненавистны мне в эту минуту потому, что я горел патриотизмом?.. Обманывать других -- я еще понимаю, но обманывать себя самого...
   Рядом с первой тенью появилась вторая. Наверное, горничная Ательстаны. Потом обе исчезли.
   Пойдем. Пора!
   Я нашел моего бедного шофера забившимся в овраг рядом с автомобилем. Голубые драгуны Блюхера, появившись за святой оградой, не так ободрили Веллингтона, как мое возвращение -- этого молодого человека. Было половина восьмого.
   Немного отъехав от Алея, мы услышали за собой повелительные и требовательные звуки сирены. Элиас быстро взял вправо, вплотную коснувшись края пропасти. Почти в ту же минуту на бешеной скорости нас опередил огромный автомобиль. Эго был "Мерседес" графини Орловой. Я успел заметить только силуэт молодой женщины и, налево от нее, второй силуэт, мужчины. Мне показалось... Но я не мог бы в этом поклясться.
   В половине десятого, в парадной форме, я поднимался уже по лестнице резиденции. Генерал Гуро стоял у дверей левого зала, принимая приглашенных. Увидев меня, он сделал жест удовольствия:
   -- А полковник Приэр вернулся?
   -- Нет, генерал. Он просит вас извинить его. Служебное дело задержало его в Райяке. Он будет здесь завтра утром.
   -- Хорошо. Мне надо с вами поговорить сегодня же вечером. Важное дело, -- шепнул он. -- Приходите ко мне через час. Мы уединимся на несколько минут.
   -- Я в вашем распоряжении, генерал.
   -- Пока вам надо быть в распоряжении моих гостей. Танцоры премируются сегодня. До свидания.
   Я поклонился и вошел в правый зал, оглашаемый темпами уанстэпа.
   Первая пара, на которую я чуть не наткнулся при входе, были графиня Орлова и майор Гобсон.
   
   Увлекательные контрасты представляет эта Сирия 1922 года. Меньше чем час езды в автомобиле -- и вы переноситесь от глухих снежных вершин в теплые сверкающие залы, которые улыбаются вам на берегу моря, среди запахов тропических растений. От пустынных тропинок, где друзы и марониты продолжают сводить свои старые счеты ножами и карабинами, переходишь к ослепительным салонам, где одни шейхи флиртуют с женами других. Всего час езды -- мягкие такты танго сменяет вой шакалов.
   Еще немного ослепленный, я прислонился к одной из больших алебастровых колонн в зале. Я глядел на проходившие пары. Но видел только одну из них. Графиня Орлова была в черном бархатном платье, и ни одно украшение не нарушало его чистой гармонии. Необыкновенная роскошь шитья, перьев, тканей, благодаря которым в этот вечер залы Верховного комиссариата уж слишком походили на тропические острова, наполненные стаями ярких птиц, -- еще сильнее подчеркивала всю ценность великолепной простоты этой темной лилии. Гобсон, с которым она танцевала, был в парадной форме своего полка: синие брюки с красными лампасами, суженные на лакированных сапогах, щетинившихся двумя гигантскими шпорами в виде опрокинутых вопросительных знаков. На нем был воротник, пластрон, черный галстук, пояс из красного атласа, узкий сюртук алого сукна, в петлице которого сверкали крошечные бриллиантовые ордена. Я вспомнил унтер-офицера Франческини, зарезанного шаммарами, Для которого Вальтер не смог получить медаль...
   Когда в очередной раз эта танцующая пара приближалась ко мне, я видел, что они смеются. После заключительного аккорда, когда танцоры разошлись, Гобсон кивнул мне головой. Я подошел к ним обоим в буфете.
   -- Бокал шампанского, -- сказал мне Гобсон.
   Он громко хохотал. Обменялся несколькими словами по-английски с Ательстаной, -- она тоже засмеялась.
   У меня, должно быть, был довольно глупый, рассерженный вид. Гобсон захохотал еще сильнее.
   -- Какая ошибка для офицера из разведки -- не знать английского языка! -- сказал он.
   Он наклонился ко мне.
   -- A la belle! -- шепнул он мне на ухо -- и чокнулся со мною.
   -- Ну, капитан, не пригласите ли вы меня танцевать?
   -- Если вы разрешите, мадам, -- на следующий танец.
   -- Этот фокстрот я уже обещала. Но потом... я справлюсь в своей записной книжке. Ну, а пока идите же к мадемуазель Эннкен. Знаете, она положительно прелестна, ваша маленькая невеста.
   И она оставила нас, похищенная своим новым партнером.
   -- Ну-с, -- сказала мне Мишель, к которой я подошел в то время, когда она разговаривала в углу с двумя дочерьми ливанского губернатора, -- вы думаете, что это хорошо -- приходить так поздно? Я не видела вас уже два дня, сударь.
   -- Я был в Райяке. Только сейчас вернулся.
   -- Я надеюсь, мы танцуем вместе следующее танго?
   -- Конечно, Мишель.
   Я вернулся к Гобсону, который опорожнял новый бокал шампанского. Он положительно был навеселе. В свою очередь, я нашел, что для офицера из разведки он пьет слишком много. Но, конечно, не мое дело было укорять его за это.
   -- A la belle! -- повторил он со смехом, который в этот вечер я находил невыносимым.
   Ательстана, танцуя, прошла мимо нас.
   -- Скажите, Гобсон, -- прошептал я, -- разве мы в самом деле разыграем здесь какую-нибудь красотку?
   -- О, забавно, право, -- ухмыльнулся он. -- А кто знает, в конце концов... Еще бокал шампанского?
   Мы засмеялись оба. Ательстана подошла к нам одна. Мы продолжали хохотать...
   -- Вы невежливы! -- сказала, она. -- В вашем смехе я, кажется, чувствую какие-то намеки... Я -- ваша на следующий танец, капитан.
   Это было танго Мишель. Я едва успел пробраться к мадемуазель Эннкен:
   -- Мишель, прошу меня извинить. Я совершенно забыл. Я обещал это танго мадам Орловой.
   И я быстро оставил ее, чтобы избежать удивленного взгляда, в котором еще не было того страдальческого оттенка, который, увы, впоследствии мне было дано видеть столько раз.
   Музыка увлекла меня с Ательстаной. Угрызения мои быстро рассеялись. Мы были предметом общего внимания. Детское тщеславие примешивалось к волне смутных чувств, поднимавшихся во мне.
   Графиня Орлова танцевала с легкой беспечностью, с затуманенными глазами. Вдруг я заметил, что ее взгляд остановился на моей левой руке, там, где была кровавая полоска, -- глубокая царапина от колючего куста акации близ Калаат-эль-Тахара.
   -- Откуда у вас это? -- спросила она.
   И, продолжая танцевать, она слегка касалась своим пальцем маленькой красной полоски.
   "Ах, -- думал я, -- придет ли минута, когда я ей в этом признаюсь?"

V

   Я просто наивный ребенок, -- возможно! Но, когда я хладнокровно рассуждаю, то одного я не могу допустить, -- что в событиях, изложить которые я считаю печальной необходимостью, был какой бы то ни было расчет со стороны графини Орловой. С какой целью? Зачем? Деньги?.. Но много раз она доказывала мне, что она самая бескорыстная женщина в мире. Не самолюбие заставляет меня говорить так, не страх, что я был обманут. В том состоянии, в котором я нахожусь теперь, такая сентиментальная деликатность не пристала мне. Значит, любовь, скажут мне, -- любовь, которую, несмотря ни на что, я все еще чувствую к ней? Тоже нет. Любовь больше, чем думают, осторожна и недоверчива и жестоко проницательна. Не строишь себе никаких иллюзий о любимом существе. Любишь -- вот и все. Я знаю во всех мелочах, на что способна Ательстана. Ее пороки -- по выражению тех, кто не сжимал в своих объятиях владетельницу Калаат-эль-Тахара, -- я могу их ненавидеть или любить -- это никого не касается, кроме меня. Но не сознавать их -- это дело другое. Следовательно, мне кажется, я заслуживаю, чтобы мне верили, когда я утверждаю со всей торжественностью, искренность которой удостоверяется пережитыми мною страданиями, -- я заслуживаю, чтобы мне верили, когда утверждаю, что существует целый ряд предумышленных низостей, на которые эта женщина совершенно не способна уже потому, что она есть она.
   Шестой раз в этот вечер танцевал я с Ательстаной. Когда танец заканчивался, она сказала мне:
   -- Что вы сейчас делаете? Вы свободны, я полагаю?
   -- Когда?
   -- После бала. Да, вы, конечно, пойдете проводить мадемуазель Эннкен. Это вполне естественно. Но потом? Будет два часа ночи. В этот час мне кажется, что я начинаю просыпаться.
   И всегда голодна. Я создана так же, как и другие, надо думать. Итак, маленький ужин ждет меня и нескольких близких друзей -- трех или четырех офицеров, Гобсона, словом, ваших знакомых. Вы будете среди нас, не правда ли?
   -- А где именно, мадам?
   -- Да у меня.
   -- В Калаат-эль-Тахаре? Она взглянула на меня.
   -- Это хорошо, что вы знаете название моего замка, -- сказалаона. -- Не правда ли, красивое название?
   -- Прекрасное!
   -- И более оправданное, чем вы могли бы думать. Я не нашелся что ответить.
   -- Вы забавляете меня, -- сказала она. -- Значит, обещаете? В ту минуту, когда она меня об этом спрашивала, я увидел одного из метрдотелей резиденции, осторожно приближавшегося ко мне. Я понял, что генерал Гуро послал за мной. Было немного больше двенадцати. Во всяком случае, в два часа я буду уже свободен... Можно согласиться.
   -- Разумеется, обещаю, -- сказал я. -- Где генерал?
   -- Он ждет вас в зале первого этажа, капитан. Я быстро поднялся.
   В этом зале было мало народа. Старики мирно играли в бридж. Умеренное освещение. Видны были только руки, державшие карты, под зелеными абажурами.
   Генерал Гуро ждал меня на последней ступеньке лестницы.
   -- Войдите, -- сказал он.
   И повел меня в свой кабинет.
   -- Сядьте.
   Он был вынужден повторить это приглашение. Я стоял и смотрел на него, недоумевая, испуганный волнением, которое теперь, наедине со мной, он не старался больше скрывать.
   -- Мой бедный друг, -- сказал он наконец, -- вас ждет большое горе.
   -- Что случилось, генерал?
   -- Вторая рота мегаристов, ваша рота...
   -- Что?
   -- Она только что почти уничтожена.
   Не в состоянии произнести ни слова, я смотрел на него. Он, наверно, подумал, что я не расслышал, и потому повторил:
   -- Да, почти уничтожена... Два взвода из трех.
   Я оставался неподвижен. Он подошел ко мне, положил свою руку мне на лоб, заставил меня поднять голову. Я увидел его голубые глаза, обычно такие светлые, в эту минуту затуманенные дымкой печали. Он увидел, что из моих глаз текли слезы.
   -- Мой несчастный друг, -- повторил он. -- А они-то бедные...
   -- Д'Оллон? -- прошептал я.
   -- Убит.
   -- Руссель?
   -- Здоров и невредим. Только его взвод и уцелел. Какое-то опоздание, на счастье, помешало ему вовремя соединиться с другими. Иначе... Тех, кажется, было больше трех тысяч против них.
   -- Ферьер?
   -- Убит. Два первых взвода целиком перебиты. Не спрашивайте меня о подробностях. Это все, что я пока знаю. Телеграмма, принесшая эту ужасную весть, сообщает, что мне послан рапорт на аэроплане. Я получу его завтра утром, наверное. Полковник Приэр будет здесь. Жду вас вместе с ним завтра утром. Он знает страну. Но вы ее знаете еще лучше. "К северо-востоку от Абу-Кемаля" -- гласит телеграмма. Идемте сюда.
   Он подвел меня к стене, на которой висела огромная карта пустынь Евфрата. Крапинки, синие, красные, обозначали зоны влияния -- английские, турецкие, наши.
   Палкой, конец которой слегка дрожал, он указал мне точку на желтом поле.
   -- Это, должно быть, бедуины шаммары сделали набег, -- сказал он.
   Я покачал головой:
   -- Это не шаммары. Никогда они не посмели бы.
   -- Кто же? Значит, курды?
   -- Наверное, курды, и, без сомнения, вместе с переодетыми регулярными турецкими солдатами.
   -- Может быть, вы правы. Но я не думал, что два наших несчастных взвода будут так близко от турецкой границы. Сегодня у нас 12 июня. Дело было между седьмым и девятым. Они должны были перейти Абу-Кемаль только к 16-му. Вот их маршрут.
   -- Которого числа вам сообщили этот маршрут, генерал?
   -- 20 мая. Вот штемпель регистрации. Я одобрил телеграммой в тот же день. О чем вы думаете?
   Я не ответил. Нечеловеческими усилиями подавляя свое волнение, я старался вспомнить другую дату -- дату путешествия Гобсона в Пальмиру. Английский аэроплан, прилетевший из Багдада, повез его обратно в Дамаск, но дорогой, которую мне так и не удалось установить. Дата, Боже мой! В эту минуту я был слишком взволнован, -- я никак не мог ее припомнить.
   В зале внизу оркестр заиграл танго.
   Генерал сделал жест отчаяния.
   -- О, эта музыка, -- сказал он, -- так тяжело! Мне принесли телеграмму, когда первые гости стали съезжаться. Не мог же я все-таки выставить их за дверь. Я овладел собой. Вам надо будет сделать то же, когда вы сойдете вниз. Все это должно остаться в тайне. Он добавил:
   -- Бедный маленький Ферьер! Приехал сюда в прошлом декабре. Недолго пробыл он под огнем. Ребенок, проделавший всю войну, ни разу не раненный. Его отец был моим товарищем. Когда сын его приехал в Сирию, он написал мне письмо. У него был только он один.
   -- Ах, -- сказал я, -- я уверен, что всего этого не случилось бы, если бы...
   Генерал посмотрел на меня:
   -- Если бы что?
   -- Я далек от мысли тревожить память погибших. Но это были дети, слишком храбрые дети. Нет, генерал, дело не обернулось бы так, если бы он был там...
   -- Кто?
   -- Он, Вальтер.
   Генерал Гуро взял меня за руку.
   -- У нас была одна и та же мысль, -- сказал он. Он показал мне на своем столе листок бумаги:
   -- Вот квитанция телеграммы, которая ему только что отправлена: 3, улица Марны, Ланьи, -- верно? Я прошу его спешно вернуться сюда.
   -- Он вернется, генерал.
   -- Знаю. Но прошло едва три месяца, как он уехал. Он использовал только половину своего отпуска.
   -- Он сядет на первый же пароход, генерал. Через двадцать дней, самое позднее, он будет среди уцелевших.
   -- Да, -- сказал Гуро. -- Через двадцать дней! Как это долго! Там только Руссель...
   -- Руссель храбрец!
   -- Храбрый, пожалуй, даже слишком храбрый, как вы только что сказали. И ему нет еще двадцати четырех лет.
   Наступившее тяжелое молчание было прервано наконец первыми тактами нового танца. Генерал встал.
   -- Сойдем, -- сказал он. -- Я не хочу, чтобы наше отсутствие заметили внизу. Позвоните полковнику Приэру, чтобы он явился завтра утром, как можно раньше, в мой кабинет, и приезжайте с ним сами.
   
   -- Где же вы были? -- спросил меня Гобсон. Графиня Орлова разыскивает вас повсюду. Уже около часа. Мы все согласны ехать к ней теперь же.
   Мне показалось, пока он говорил, что я улавливаю в его словах какой-то оттенок насмешливого вызова. Что знал этот человек? Какое участие он мог принимать в этой мрачной катастрофе? Сколько бы я отдал, чтобы узнать это!
   Ательстана шла нам навстречу, под руку с Рошем.
   -- Гобсон сказал вам? Мы уезжаем по-английски. Я увожу на моей машине лейтенанта Роша и испанского консула. Вы же, Гобсон, позаботьтесь о капитане и о моих других гостях. Нас семеро, -- этого достаточно.
   
   Травы, печальные травы, бледные цветы, вы колышетесь несколько недель весною, волнами, куда ни посмотришь, на хмурых плоскогорьях Джезире, -- вы, призрачный саван, покрывающий израненные тела моих товарищей. Ничего кругом, кроме жалобы ветра, сухого стрекотанья саранчи и маленьких тушканчиков. Ферьер, д'Оллон! Кто знает муки ваших последних минут! И как бы вы обошлись с тем, кто явился бы сказать вам, что ту ночь, когда я узнал, что вас больше нет на свете, я провел не в слезах о вас? Куда я еду теперь в автомобиле, управляемом этим иностранцем, который, может быть, и был вашим палачом, гораздо больше, чем зарезавший вас бедуин? Куда я еду!.. О! Как ясно я слышу в эту минуту скрежет колес...
   Обоим автомобилям понадобилось не больше пяти минут, чтобы проехать расстояние от резиденции до сосен виллы, принадлежавшей графине Орловой, на холме св. Дмитрия. В этой вилле я и посетил ее восемь дней тому назад. Она жила здесь только временно, с мая до ноября, во время своего короткого пребывания в Бейруте. Остальные летние месяцы она проводила в Калаат-эль-Тахаре. Зимой ей случалось запираться там на целые недели.
   Службу на вилле несли трое слуг-египтян, в длинных льняных рубахах белого цвета с золотыми галунами. Она сказала одному из них по-арабски:
   -- Скажи шоферу, чтобы он подал в четыре часа. Я вернусь в замок утром.
   Мы прошли в зал. Подали холодный ужин. Рядом, в будуаре, видны были два приготовленных игорных стола. Гобсон потер руки.
   -- Покер? -- сказал он.
   -- Поиграйте сначала, если хотите, -- сказала Ательстана. -- А потом мы поужинаем.
   -- Я не играю, -- сказал Рош.
   -- Я тоже, -- сказал я.
   -- Вы составите мне компанию, -- сказала графиня. -- Бывают ночи, когда я ни за что не могу прикоснуться к картам.
   -- Нас всего четверо, -- проворчал Гобсон. -- Это неинтересно. Значит, бридж?
   -- Бридж, -- сказал Рош, -- идет. Играю.
   -- Будем играть с выходящими.
   -- Согласны, -- сказали трое остальных и распаковали колоду.
   -- Идемте, -- сказала мне Ательстана.
   В углу зала, где были набросаны грудой ковры и подушки, она полулегла.
   -- Сядьте здесь, рядом со мной. Чего вы хотите? Виски!
   -- Виски.
   Мне надо было пить, пить, чтобы ненавидеть себя, чтобы на мгновение отогнать видение убитых, распростертых среди высоких трав.
   В будуаре началось столкновение "контров" и "сюрконтров"
   Ход событий позволит читателю этих строк составить о графине Орловой представление, которое они сочтут правильным. Я же могу сказать только одно: с этой минуты началась ее власть надо мною. Жестокая ирония судьбы: пережитое мною потрясение облегчило ей задачу. Я чувствовал, как мало-помалу все мое страдание обращалось в любовь. Но с какой чудесной интуицией эта женщина, обычно воплощенная насмешка и равнодушие, -- нашла в нужную минуту средство стать воплощенной нежностью!
   Она серьезно наблюдала меня.
   -- Что с вами?
   Я хотел ей ответить что попало.
   -- Нет, не говорите. Не говорите пока ничего. Это будет неправдой. Я бы это почувствовала. Я бы обиделась. Дайте мне папиросу. Я видела, что вы курите только французский табак. Я люблю крепкий.
   Она перестала глядеть на меня. Ее глаза блуждали по ковру на который она облокотилась.
   -- Посмотрите, -- сказала она, -- как он красив. Она тихонько ласкала густую темную ткань.
   -- Это охотничий ковер. Он сохранился со времен Сафидов -- великой персидской эпохи. Вы любите ковры? Я всегда обожала их. Когда я была ребенком и меня запирали -- я была невыносима, -- я ложилась на ковер в своей комнате, -- он был почти такой же красивый, как этот, хотя в другом роде. Благодаря ему я никогда не скучала. Каждый раз я находила в нем новые узоры -- красоты, которых я раньше не замечала. Он был для меня целым миром.
   В будуаре возбужденные игроки начали говорить громче. Слышался покрывавший всех голос Гобсона.
   -- В Хартуме, -- говорил он, -- да, в Хартуме, я видел лучшую партию. Пики были семнадцать раз подряд. Чтобы уплатить, маленький Прескотт, проиграв, должен был продать свой замок в Девоншире, который подарила его прапрадеду герцогиня Портсмутская. Впоследствии Прескотт вошел в палату лордов.
   -- Вы сегодня отделаетесь дешевле, -- сказал Рош, которому, по-видимому, везло. -- Два без козыря.
   -- Три пики.
   -- Держу.
   Вытянувшись, почти касаясь подбородком ковра, Ательстана мечтала с остановившимся взглядом. Ни я, ни она больше не говорили.
   -- Первая партия закончена, -- сказал Рош.
   -- Выходящий, -- позвал Гобсон. Графиня Орлова встала.
   -- Послушайте, -- сказала она. -- Теперь три часа. Не думаете ли вы, что пора ужинать?
   Один за другим игроки вернулись в зал. Ательстана позвонила. Вошли слуги-египтяне. Повернули выключатели. Нас затопила волна электрического света.
   -- Садитесь как хотите. Я оказался слева от нее.
   Гости говорили все вместе. Ели, пили, говорили о перипетиях партии.
   Я молчал. Я смотрел на графиню Орлову, казавшуюся все более странной и прекрасной по мере того, как тянулась ночь. С тем особо острым предвидением, которое появляется благодаря алкоголю и длительному бодрствованию, я думал о своей судьбе, о судьбе тех причудливых времен, в которые мы живем. Вот этот салон сверкает сегодня вечером нашими мундирами, -- и мне вспоминались те годы, когда он был полон германскими и турецкими...
   Не прошло еще и четырех лет с тех пор. О, сколько понадобилось для этой перемены бедных синих шинелей, сколько убитых полегло на земле между Соммой и Вогезами. И вот теперь на Евфрате красные бурнусы продолжают пополнять число этих жертв... А живые, -- достойны ли они убитых?
   -- Вы не едите, -- сказала мне вполголоса графиня Орлова. Я вздрогнул. Она увидела, как у меня передернулось лицо.
   -- Вы ребенок, -- продолжала она еще тише, воспользовавшись минутой, когда Гобсон рассказывал одну из своих историй. -- Будьте как все. Не надо показывать своего душевного состояния, когда мы не уверены, что все окружающие нас -- наши друзья.
   Из серебряной вазы филигранной дамасской работы, которую она мне подвинула, я машинально взял три или четыре зеленых миндалинки; они остались на моей тарелке. Ни слова не говоря, графиня Орлова, взяв нож, принялась открывать их Она клала их, одну за другой, передо мною расколотыми.
   -- Посмотрите, -- сказала она, открыв последнюю, -- вот одна двойная. Как вы называете их по-французски?
   -- "Филиппинка", сударыня.
   -- Так это "филиппинка"! Ну хорошо, мы разыграем ее. Я беру мою половинку; ешьте вашу. Посмотрим, кто выиграет. Вы согласны?
   Я поклонился, улыбнувшись.
   Гобсон встал с бокалом шампанского в руке:
   -- Предлагаю почтенному обществу тост, -- сказал он заплетающимся языком. -- За здоровье нашей хозяйки. За здоровье женщины, самой... самой... за здоровье...
   Он запутался и не находил больше слов.
   -- За здоровье владетельницы ливанского замка! -- воскликнул Рош.
   -- Вот это так! -- заорали другие. -- За здоровье владетельницы ливанского замка!
   Все чокнулись; Гобсон -- так восторженно, что разбил мой бокал.
   -- Счастья, счастья вам, -- пролепетал он. -- Э... э! A la belle!
   -- Дети мои, -- сказала графиня, -- вы очень милы, благодарю вас. Но предупреждаю, -- сегодня в половине первого у меня в Калаат-эль-Тахаре завтракает эмир Шехаб. Эта вилла не приспособлена для отдыха, а я хотела бы сначала немного отдохнуть. Продолжайте, если хотите, вашу партию. Я оставляю вам бутылки и египтян. С вашего разрешения, я поеду в замок.
   -- Я тоже уезжаю, -- сказал Рош. -- Сегодня утром в восемь часов поверка. Мне неохота получить, как прошлый раз, четыре дня ареста.
   -- А наша партия? -- сказал Гобсон.
   -- Капитан Домэвр заменит меня.
   -- Я не могу. У меня тоже есть работа сегодня утром.
   -- Мы можем сыграть в бридж без "выходящего", -- сказал испанский консул.
   -- Идет. Бридж вчетвером, -- сказал Гобсон. -- Мне надо отыграть пятьдесят фунтов.
   Все встали.
   -- Я подвезу вас, -- сказала графиня Орлова Рошу.
   -- Вы слишком добры, мадам, ведь это заставит вас сделать крюк. Я живу у церкви Капуцинов.
   -- Это дело десяти минут. А капитан?
   -- О, он, -- сказал Рош, -- он живет у Подъема, на Дамасской дороге. Это вам по пути.
   -- Отлично, едем!
   Я помог ей надеть манто.
   Рассветало, когда автомобиль, подвезя Роша к его дому, въехал в аллею Дамасской дороги. Последние снега Саннина начинали розоветь. Графиня Орлова опустила стекло машины. Ворвался свежий ветерок.
   Автомобиль уже остановился у Подъема.
   -- Вы здесь живете? -- спросила Ательстана.
   -- Здесь, мадам. Благодарю вас...
   -- Хорошо, не забудьте нашу "филиппинку". Вы знаете, что пари начинается с завтрашнего дня.
   Она протянула мне руку, которую я поднес к губам.
   Эти духи, Боже мой! Откуда мне знаком этот запах? Ах да, вспомнил, -- я уверен: в маленьком салоне Гобсона, при моем первом визите к нему.
   И пока мерседес не скрылся из виду, я оставался неподвижным, ошеломленным моим открытием.
   
   В какую ужасную западню решили они толкнуть меня? "Ребенок, -- говорила Ательстана, -- вы ребенок". Что ж, они увидят, так ли легко провести этого ребенка!
   Никогда не забыть мне тот день. Я обвинял себя в сумасшествии. Что это за мания преследования у меня? Ательстана была искренна -- я бы голову отдал на отсечение! -- когда говорила со мной, лежа на ковре, с видом печального участия. Что за роман строю я на воспоминаниях о духах! В худшем случае она была любовницей Гобсона. Ну так что ж! Разве ее свободная жизнь не протекала у всех на глазах? Разве эта женщина не извлекала из всего этого какую-то дерзкую славу?.. А с другой стороны, не преувеличивал ли я, самым нелепым образом, свое собственное значение? Если бы графиня Орлова хотела или должна была помочь Гобсону в его деле, -- какую помощь, сознательно или бессознательно, я мог бы оказать им?! Ах, все это не выдерживает никакой критики... Но стоило мне вызвать в воображении моих предательски зарезанных друзей, -- и безумие тотчас же снова овладевало мною. Я видел шпионов, изменников повсюду. Соучастие графини Орловой и британского офицера казалось мне неоспоримым. Галлюцинация? Прорывы в логическом ходе мыслей? Пусть самые
   Резвые умы бросят в меня первый камень. Я провожу рукой по лбу. Даже и теперь, передумав, перебрав еще раз мельчайшие подробности моего приключения, я иногда сомневаюсь, -- в ней, в том, то я Действительно разбираюсь во всем происшедшем... Пусть же представят себе тот ужас, который охватил меня тогда -- в эти первые минуты, когда передо мной приоткрылось мое роковое будущее...
   Мое будущее! Но к чему этот фатализм? Разве я, в конце концов, не свободный человек? Дорогие мне люди, противоядие этой ядовитой паре, -- Мишель, Вальтер, -- что мешает мне сегодня же броситься к вам, укрыться около вас? Сегодня потому, что завтра -- я чувствую -- будет поздно...
   Я не спал. Как заснуть! Полковник Приэр, которому я позвонил в резиденцию, должен быть в половине девятого у генерала, и я тоже. Я боялся, что меня забудут разбудить. И к тому же мне не хотелось спать.
   Воробьи как-то сразу, все вместе, зачирикали в маленьком саду, под моим окном. Облокотясь на подоконник, я глядел на Саннин. Снега большой горы из розовых становились рубиново-красными. Крестьяне на своих ослах рысцой направлялись в город.
   У генерала мое возбуждение дошло до предела. Пока он говорил, информируя полковника Приэра, потом читая нам только что полученное донесение, я с величайшим трудом сдерживал свое волнение.
   -- Вы были правы, -- сказал он, начиная чтение, -- это проделка курдов.
   Стараясь не разрыдаться, я слушал перечисление жесточайших подробностей этой засады: тело д'Оллона, изрубленное саблями, разыскано среди груды трупов... До последней минуты он сам стрелял из пулемета своего взвода; Ферьер -- обезглавлен, и гнусные победители проносили по улицам Мардина его голову, -- ужасный трофей... И другие зверства, которые нельзя ни описать, ни вообразить...
   Генерал кончил. Мы молчали все трое. Дежурный офицер вошел с телеграммой.
   Гуро прочел ее. Глаза его сверкнули:
   -- Эго ответ от капитана Вальтера. Он сообщает, что отправится с ближайшим пароходом.
   Я встал.
   -- Генерал, у меня к вам просьба.
   -- В чем дело?
   -- Вальтер прибудет не раньше чем через пятнадцать дней. Руссель там один. Надо, чтобы вы разрешили мне поехать к нему. Я все-таки рассчитываю на мегаристов.
   Верховный комиссар обменялся взглядом с полковником Приэром.
   -- Я счастлив, что вы обратились ко мне с этой просьбой. Могу даже сказать вам, -- я знал, что вы это сделаете. Но я отказываю вам.
   -- Генерал...
   -- Да, отказываю вместе с полковником. Вы исполняете свой долг, ходатайствуя о разрешении поехать туда. Мы исполняем свой, -- удерживая вас здесь. Я пользуюсь очень печальным случаем, Домэвр, чтобы сказать вам, как высоко я ставлю вашу работу, как я ценю услуги, которые вы нам оказали за эти три месяца в разведке. Ваш полковник неоднократно хвалил вас. Вы останетесь на этом посту, -- на посту, которого вы не добивались. Если бы у меня не было капитана Вальтера, чтобы принять командование над горсткой солдат, уцелевших от истребления, я бы обратился к капитану Домэвру, клянусь вам. Но Вальтер здесь. Не вам должен я его хвалить. Каждому свое дело. Продолжайте в Бейруте то, что вы так хорошо начали.
   Тон его не допускал возражений. Отныне все будет давать мне новые и новые поводы страдать. Да будет мне позволено сказать в последний раз, со всей правдивостью, что в эту минуту я сделал все, что было в моей власти, чтобы избежать своей участи. Потом я стал какой-то вещью, игрушкой уносивших меня волн.
   Полковник Приэр и я молча вышли из резиденции. В автомобиле, уносившем нас к Великому Сералю, он неожиданно сказал мне:
   -- Вас ничего не поражает во всей этой истории? Я молчал.
   -- Дата, дата путешествия Гобсона в Пальмиру, его мнимого путешествия в Пальмиру! Он вернулся через Багдад. В аэроплане ничего не стоит завернуть оттуда в Моссул, а в Моссуле осторожно шепнуть приказ курдским четникам. Это было ровно за десять дней до происшествия. Десять дней! Это не первое совпадение такого рода, которое приходится отнести на счет нашего "дорогого друга". Но на этот раз он хватил через край, -- не так ли? Что, что с вами?
   Я разразился рыданиями.
   -- Полковник, полковник!
   -- Что?
   -- Надо было позволить мне уехать! Он серьезно сказал мне:
   -- Успокойтесь. И продолжал:
   -- Я того же мнения, что и генерал. Ваше место -- в Бейруте. Вы достаточно видели здесь в продолжение трех месяцев, чтобы знать, что не только в степях Джезире идут сражения.
   Я молча плакал. Он положил мне руку на плечо.
   -- Милое дитя мое, я понимаю вашу боль. Я хотел немного поработать с вами, хотя сегодня воскресенье. Но нет! Вам надо вернуться, отдыхайте весь день, стараясь думать о чем-нибудь другом. Завтра ваша голова должна работать ясно и быстро. Ваше волнение меня немного пугает. Но ведь за ним не кроется ничего, кроме вполне понятного страдания, не правда ли?
   С этого момента начался обман... Я сделал отрицательный знак.
   -- Я повторяю, вам надо отдохнуть.
   Автомобиль уже давно проехал Подъем. Он приказал шоферу развернуться, потом вышел и проводил меня до дверей моей комнаты.
   -- Ну вот, входите. Завтра мы вдвойне поработаем. Во всей этой ужасной истории есть нечто подозрительное, что мы вместе должны будем расследовать. А пока -- отдых, покой. Поняли? Я, по дружбе, подвергаю вас аресту.
   Должны ли мы обвинять события, или же мы носим в себе самих источники осложнений, подавляющих нас? Ребенком, а впоследствии молодым человеком не раз случалось мне томиться однообразием моей судьбы. "Будет ли мне дана возможность, -- думал я, -- хоть раз нарушить это однообразие?" Благополучная посредственность! О, какой ты мне тогда внушала ужас! Теперь я содрогаюсь, прислушиваясь к таинственному голосу, зовущему меня ступить на узкую тропу, где одного неверного шага достаточно, чтобы сбросить меня в пропасть. Из бездны ко мне поднимаются ядовитые испарения. А какой внешний покой окружает меня! В соседней комнате насвистывает бравый молодой лейтенант. Я знаю его привычки: он бреется и намыливает щеки. Сегодня воскресенье, он свободен, доволен. Никогда не узнает он волнения, вызываемого прекрасной женщиной в черном бархате, склонившейся над узорами сарабандского ковра.
   Я был искренен, клянусь, -- у меня не было намерения выйти из дому весь этот день, когда часа в два я отправил записку Мишель, чтобы извиниться перед полковником Эннкеном в том, что не могу сегодня у них обедать. Я сослался на сильнейшую головную боль, и это не был вымышленный повод: я был буквально разбит непрерывными волнениями этих двух дней.
   Это был один из первых жарких дней. Я распростерся на постели и сейчас же заснул.
   Когда я проснулся, заходившее солнце окрашивало в оранжевый цвет стены моей комнаты. Было шесть часов. Я встал, чувствуя себя совершенно свежим. Мне хотелось пить; я сошел в буфет и приказал сенегальцу, прислуживавшему нам, дать мне чего-нибудь. У него не было ключа от шкафа с напитками. Незапертой оставалась только бутылка абсента, на три четверти пустая. Я выпил из нее.
   Как сейчас вижу себя за этим деревянным столом без скатерти, пьющим эту зеленоватую жидкость. Какое-то пошлое
   блаженство, в которое она меня погружала, заставило меня вдруг признать смехотворными те тревоги, среди которых я заснул. Что это я, право, -- точно с ума сошел!
   "Рассудим трезво, -- говорил я себе. -- Д'Оллон, Форьер убиты, -- это ужасно. Но разве этот ужас является причиной моего смятения? Нет. Я отлично знаю, что нет. При иных обстоятельствах он только удесятерил бы мою способность действовать. Значит, что же? Возможно, что Гобсон подготовил это нападение? Но что же из этого следует? Разве это для меня так неожиданно? Отлично знаю, что нет... Ательстана, ее возможное сообщничество с ним?.. Да, конечно, все дело в этом!"
   Я позвал сенегальца:
   -- Я-По, принеси мне мои папиросы, они у меня в комнате на столе.
   Он принес. Я приготовил себе новый абсент.
   -- Кто здесь обедает сегодня?
   -- Никто, капитан! Все офицеры обедают в городе. Тем лучше.
   В семь часов я сел за стол. Поел я быстро, потом поднялся в свою комнату, надел штатское.
   Припоминая во всех подробностях этот трагический день, я вынужден признаться, что моя борьба с самим собой не имела даже элементарной заслуги искренности. Эти часы я провел стараясь себя обмануть. У меня было только одно желание: опять увидеть Ательстану. Но исполнение этого желания было уже -- я это знал -- преступлением против Мишель. Надо было лицемерно объяснить его. И я сделал это, абсент помог мне обмануть самого себя.
   "Если графиня Орлова действует сообща с Гобсоном, мой долг -- проверить это. И разве у меня нет отличного предлога сделать это, предлога, который она сама дала мне вчера вечером?"
   Мой план был составлен. Он был своего рода безумством, одним из тех безумств, которые кажутся необычайно рассудительными. Пробило половина восьмого, когда я сел у Подъема на трамвай, направляющийся в центр Бейрута.
   
   На площади Пушек я разыскал автомобиль с шофером-мусульманином. Шофер-христианин не согласился бы в переживаемое нами время повезти меня глубокой ночью в места, населенные друзами. Мы быстро сторговались: шесть фунтов туда и обратно.
   -- Едем1
   Не успел маленький автомобиль выехать на Дамасскую дорогу, как я велел шоферу повернуть.
   Огромный провал внезапно открылся мне в моем плане. Необходимо, чтобы в Калаат-эль-Тахаре Ательстана была одна. Но легко могло случиться, что я там кое-кого застану. Следовательно, сначала я должен был удостовериться в присутствии этого "кого-то" в Бейруте.
   Указывая шоферу дорогу, я скоро доехал до дома Гобсона за Великим Сералем.
   -- Хозяин дома? -- спросил я каваса, вышедшего навстречу мне на лестницу.
   Он сделал утвердительный знак, давая мне пройти. За три месяца я приобрел благосклонность этого субъекта. Таким образом, в этот вечер я смог прямо, без церемоний, пройти в рабочий кабинет майора.
   Гобсон работал за столом. Абажур сгущал свет над его тяжелой рыжей головой. Он ее не поднял, когда я вошел. Должно быть, он слышал, как я вошел, но думал, что это слуга.
   -- Добрый вечер, Гобсон. Он вздрогнул едва заметно.
   -- О, добрый вечер. Это вы?
   Я стоял рядом с ним, настолько близко, что мог разглядеть, чем он занят. На его столе лежала карта Генерального штаба, свернутая так, что перед глазами его находилась как раз область Южного Джезире. Если раньше я мог еще сомневаться, то теперь это было уже невозможно.
   Увидев меня, Гобсон сделал было движение, чтобы закрыть эту часть карты листком бумаги. Но спохватился: такой жест был бы красноречивейшим признанием.
   Он всегда был хорошим актером, и в эту минуту также. Он запрокинулся, потягиваясь в своем кресле.
   -- Очень рад вас видеть! Я совсем закис над бумагами.
   -- Я к вам мимоходом. Два слова. Завтра вечером я обедаю с одним другом, который находится в Бейруте проездом, всего на три дня. Сделайте мне удовольствие -- пообедайте с нами.
   -- Это доставит удовольствие и мне.
   Мы посмотрели друг на друга с полуулыбкою людей, вынужденных постоянно обманывать друг друга и никогда не дающих себя обмануть.
   -- Вы работаете?
   -- Ах, эта проклятая граница Тигра, -- сказал он. -- У меня просят донесения. Малоинтересная вещь!
   -- Уж будто бы малоинтересная?
   Я насмешливо посмотрел на него. Веки его слегка дрогнули. Я попал в точку. Я продолжал дерзко пользоваться своим выгодным положением.
   -- Один вопрос, Гобсон.
   -- Говорите.
   -- Предположим, что какой-нибудь наш агент, -- если только допустить, что наши два народа пользуются еще, со времени войны, тайными агентами друг против друга, -- итак, предположим, что агент предлагает мне доставить сведения, для такого донесения. Сколько, вы полагаете, я должен был бы заплатить ему?
   Теперь он в свою очередь посмотрел на меня.
   -- О, немного, -- сказал он небрежно. -- Двадцать тысяч фунтов стерлингов. Это была бы хорошая цена.
   -- Черт побери! Я думаю! А почему именно эта цифра, а не другая?
   -- О, -- сказал он, -- потому, что я сам заплатил бы, -- конечно, при том же невероятном предположении, какое вы высказали, -- сам заплатил бы эту сумму молодцу, который принес бы мне какой-нибудь ваш документ в этом роде. Англия -- великодушная страна.
   Мы оба засмеялись. На стене суданские кастеты из полированного черного дерева отбрасывали темные тени.
   -- Какой документ, например?
   -- Боже мой, ну, например, вашу теперешнюю работу, относящуюся к бедуинским вождям и их личным денежным потребностям.
   Он говорил не сводя с меня глаз. Я не дрогнул. Право, это был настоящий поединок на рапирах.
   -- Теперь я знаю свою цену! -- сказал я. -- Благодарю вас! Но не преувеличиваете ли вы немного, по своей любезности?
   Он зажег трубку и пустил клуб дыма.
   -- Не преувеличиваю.
   -- Вот еще! Вы не заставите меня поверить, что не могли бы сами составить такого рода статистику.
   -- Конечно, -- сказал он, -- могу. Но работа противника -- всегда наилучший способ контроля. Например, когда я был мальчиком, в лицее я был первым по математике. Несмотря на это, при письменных работах, как бы я ни был уверен, что мое решение задачи правильно, я всегда старался заглянуть в тетрадь моего соседа. Это еще усиливало мою уверенность, понимаете? Забавны мы бываем детьми, не правда ли?
   -- Очень забавны, Гобсон. А взрослыми?
   Он деловито сложил свою карту, привел в порядок бумаги. Потом налил в два стакана виски.
   -- Я уже сказал вам, -- ответил он серьезно. -- Люблю, очень люблю играть против вас!
   -- А пока что -- мы условились на завтра. В восемь часов вечера!
   -- Идет!
   На нем были туфли. Я мог быть спокоен. Очевидно, в этот вечер он не имел намерения выходить из дому.
   Мы приехали в Софар немного позднее одиннадцати. Автомобиль остановился по моему приказанию у маленькой кофейни, как накануне. Она была освещена. Без четверти двенадцать мы поехали дальше. Было немногим больше двенадцати, когда "Форд", свернув с дороги Аин-Захальта, выехал на шоссе Джемаля. Сколько событий в двадцать четыре часа! Как в трагедиях, события долго, долго нагромождаются, усложняются... Потом внезапно наступает драматический кризис.
   Мы проникли в ущелье Нагхр-эль-Хайят. Дорога, до сих пор лунная и желтая, потемнела. Автомобиль замедлил ход.
   -- Стой! Подожди меня!
   Вода во рвах слабо светилась справа и слева от перекинутого через них моста перед большими воротами главного двора. Я запасся электрическим фонарем. Он был мне нужен, чтобы отыскать кольцо звонка. Я потянул его. Хриплый колокольчик звякнул очень далеко в темноте. Раздался шум шагов. Все ближе и ближе. В толстом дереве ворот открылось окошечко. Голос окликнул меня по-арабски:
   -- Чего вам?
   -- От имени майора Гобсона, -- ответил я на том же языке. -- К твоей госпоже. Спешное и важное известие.
   Ворота открылись, чтобы впустить меня. Я не ошибся. Какой сезам имя этого Гобсона! Двое слуг встретили меня и закрыли ворота. Мы вместе пошли по темному двору. Я не различал их черт. Они были среднего роста и одеты, как городские египтяне, в длинные белые рубахи.
   Мы вошли все трое в огромный приемный зал. Сидя на ковре перед подносом с чашкой кофе, какой-то старик раскладывал пасьянс. Это был чудовищный негр, с мягкими отвислыми щеками. Его маленький хищный глаз вопросительно посмотрел на меня. Невозмутимо я повторил ему мои слова.
   -- В чем дело? -- спросил он.
   -- Мне приказано сказать это только твоей госпоже, -- ответил я.
   -- Она спит.
   -- Неправда.
   -- Говорю тебе, -- она спит.
   -- Разбуди ее.
   Он зарычал. Но мой тон показался ему внушительным. Он тяжело встал, и я остался один с двумя моими проводниками.
   Я успел оглядеть зал. О, отличное место для представления "Заиры". Монументальная франкская архитектура со стрельчатыми окнами и мрачными столбами. На стенах было развешено оружие: кольчуги, алебарды, круглые щиты и сарацинские каски с длинными и тонкими наконечниками. Вскоре негр вернулся.
   -- Войди, -- сказал он.
   Я последовал за ним. Он шел, поворачивая выключатели; коридоры, лестницы последовательно освещались на нашем пути и исчезали за нами во мраке. В другой раз, на досуге, я опишу лучше этот замок, который должен был вскоре стать мне ближе моей маленькой комнаты в депо. Подойдя к огромной двери из ценного дерева, мой проводник открыл ее и склонился, сделав мне знак войти.
   Сразу, среди причудливой роскоши, заметил я графиню Орлову. Она читала. Распущенные волосы покрывали ее плечи. Никогда я не предполагал, что они у нее такие густые. Прозрачная туника позволяла угадывать все изгибы ее тела. О, если так мало стеснялись с посланным, что же дозволялось пославшему!
   Заметив меня, она встала. Но я не дал ей времени опомниться от удивления.
   -- Филиппинка! -- воскликнул я. Она снова вполне овладела собой.
   -- Браво, -- сказала она, -- браво! Великолепно, капитан Домэвр!
   Сухим жестом она приказала негру удалиться. Мы остались одни. Она повторила:
   -- Великолепно!
   В то же время она рассматривала меня с удовлетворенным и вместе с тем ироническим видом.
   -- Хорошо сыграно, капитан! Ясно, что если бы вы просили доложить о себе лично... Но почему, скажите, вы решили воспользоваться именем майора Гобсона?
   -- Правда, -- сказал я, -- я мог бы явиться также от имени Джемаль-паши.
   -- Вы скорее глупы, чем дерзки, -- сказала она с большим спокойствием.
   И прибавила:
   -- Скажите, разве вы предприняли эту экспедицию для того, чтобы стоять как свеча у моей двери?
   Она села, сделав мне знак подойти к ней. Я довольно неловко повиновался. Она продолжала наблюдать за мной. Потом закурила папиросу.
   -- Я проиграла, -- прошептала она. -- Хорошо, я заплачу. Как вы думаете, чего бы я потребовала от вас, если бы выиграла?
   Я не ответил.
   -- Вас привез сюда военный автомобиль? -- спросила она после минутного молчания.
   -- Нет, у меня наемный.
   -- Он здесь?
   -- Да.
   Она позвонила.
   Черный "пуссах" появился снова.
   -- Атар-Гюлль, -- приказала она, -- заплати шоферу капитана и скажи, что он может ехать обратно.
   Снова мы остались одни. Она глядела на меня с улыбкой.
   -- Ваши приемы мне нравятся. Но вы понравились бы мне еще гораздо больше, если бы перед тем, как позвонить ко мне, вы сами отпустили бы ваш автомобиль. Я люблю, когда верят в себя.

VI

   Дойдя до кульминационной точки моего рассказа, я должен собраться с мыслями. Бросаю взгляд назад. Все прошлое встает перед моими глазами: мое детство, проведенное в скитаниях по разным гарнизонам, знакомства, которые прерывались, едва успев завязаться; города, куда мы приезжали дождливой ночью, -- какой-нибудь Аббвиль или Кастр, смотря по тому, куда получили назначение, исходящее от какого-нибудь помощника начальника канцелярии на улице св. Доминика; учение, идущее кое-как; раздачи наград, на которых не получаешь ничего, кроме похвальных отзывов, потому что опоздал с подачей сочинений; с грехом пополам достигнутое звание бакалавра; Сен-Сир; война, которая ставит меня, бедного юнца, перепуганного своею ответственностью, во главе отряда из шестидесяти человек...
   Нелепая судьба! Разве могло при таких условиях найтись время и случай изучить страшные тайны жизни? Какое оправдание для больных нервов, подвергавшихся в самой нежной юности таким хаотическим впечатлениям!
   И вдруг, после четырехлетнего кошмара войны, -- Восток -- бледный и розовый, обаяние побед, духов, женщин и цветов на берегу многозвучного моря, высокие оклады, -- словом, мираж, которому поддавались и более сильные люди, чем я. Не всем же быть Вальтерами!
   Душный зной восходящего солнца окутывал город своими нездоровыми испарениями. В зеленых болотах заквакали лягушки со всевозрастающим ожесточением. Вместо кепи -- холщовые каски. Пыльный покров лег на оливы и кактусы. Ливан, освобожденный от последних снегов, высился в неумолимой лазури, громадный и красный. Пришла пора уезжать в Алей.
   Алей -- летнее местопребывание административного и светского Бейрута. Хоть сколько-нибудь зажиточная семья считает ниже своего достоинства проводить лето на берегу моря. С пятнадцатого июня на горной дороге появляется беспрерывная вереница ломовых, которые перевозят половину города туда, на высоту восьмисот метров, на уровень облаков, на скалистые террасы, откуда виден весь город, лихорадочный и больной, купающийся в неподвижно застывших испарениях.
   Там воздух, свободный от миазмов, свеж и чист. Чувствуешь себя словно воскресшим. Ночи -- почти холодные. "Знаете, приходится даже укрываться..." Сокращенная работа, полуденный отдых, теннис, прогулка по окрестностям... А вечером, под звуки оркестра, оркестра жалких русских эмигрантов, томные молодые азиатки, в батисте с de la Paix , на блистающих террасах отелей танцуют фокстрот с офицерами и моряками!..
   
   Мишель не имела возможности переехать в Алей, так как ее отец задержался по делам службы в Бейруте. Она провожала меня, с трудом скрывая огорчение, которого не могло рассеять мое обещание приходить к ним обедать каждый раз, когда я буду в Бейруте. Неужели она уже тогда подозревала что-нибудь? Не знаю... О милая Мишель, если бы ты только могла знать, как бранил я себя в более спокойные минуты!.. Но минуты эти становились все реже и реже...
   Если расстояние между Мишель и мною теперь увеличивалось, то, напротив, расстояние, отделявшее меня от графини Орловой, все более сокращалось. От Алея до Калаат-эль-Тахара было четверть часа ходьбы. Таким образом, я мог бывать ежедневно у Ательстаны без особого ущерба для своих занятий.
   Но вскоре эти законные минуты свободы перестали меня удовлетворять. Мало-помалу я начал чувствовать, что работа моя становится мне в тягость. Я стал завидовать праздным людям, деньги которых делают их хозяевами своей судьбы. Деньги! Кажется, я в первый раз пишу здесь это слово. Но, увы, -- далеко не в последний!
   Я уходил из Калаат-эль-Тахара каждый день часов в восемь утра. Как только рассвет начинал вызывать из мрака тысячи пленительных мелочей в комнате Ательстаны, я просыпался. Облокотившись, целыми часами любовался я ее прекрасным покоящимся телом. Вчерашний багрянец ее накрашенных губ к утру становился розовым. Темные круги вокруг подведенных век уступали место прелестным томным теням, заставлявшим меня трепетать от горделивого счастья. Умиротворенное сном лицо казалось девственным, как лицо Мишель.
   Я приближался, затаив дыхание. Наши головы почти соприкасались. Что таилось за ним, за этим тонким бледным челом? Я склонялся ниже... Она чуть заметно улыбалась, словно от дивных грез. Тогда я одевался, безумно боясь разбудить ее.
   Солнце, пробиваясь сквозь занавески, уже начинало играть на великолепных коврах этой комнаты. Оно заставляло сверкать темно-синие краски Сальванабада, блеклую зелень Жорда, серые тона Сенне, красный огонь Хороссана. Ковер заглушал шум моих шагов, как бархатный, упругий газон. Я подходил к двери. Опершись одной рукой на мраморную колонну, а другой приподняв дамасскую портьеру, с таким волнением глядел я на спящую Ательстану, будто мне предстояло навек расстаться с ней.
   На улице ослепительно сверкало ливанское летнее утро. Как птицы с ветки на ветку, прыгали в ста футах над моей головой со скалы на скалу козы. Утренний ветерок раскачивал на старых стенах гирлянды плюща, гудящие насекомыми. Туда-- сюда расхаживали молчаливые важные слуги. Над поверхностью водоемов скользили фалькенгейнские лебеди, красивые северные птицы, радуясь, что они плавают под этим сверкающим синим небом.
   Автомобиль Ательстаны довозил меня до Софара. Там я садился в наемный "Форд", не желая быть замеченным алейскими жителями в роскошном "Мерседесе" графини Орловой. Так было вначале. Потом я стал уже менее щепетилен.
   В продолжение дня я занимался делами, завтракал с несколькими товарищами, которые в первое время дружески подшучивали над моим счастьем. Около восьми часов вечера Ательстана выходила из автомобиля возле отеля "Бельведер", и мы обедали вместе. В вечера балов -- балов, на которых она была царицей, -- она проводила время в Алее до трех часов ночи. Обычно же уже в полночь мы возвращались в Калаат-эль-Тахар.
   Замок непорочности, проклятое и священное жилище, где я провел четыре месяца своей жизни, от которых я никогда не отрекусь, -- я не кляну тебя, еще раз повторяю, и всегда буду повторять, -- за то, что пребывание в тебе иссушило мою духовную мощь! Твои стены были некогда символом и залогом силы. Но, скажите, не были ли они потом свидетелями падения, подобного моему? Разве мало было у нас разных баронов, крепких, закаленных людей, которые также погибали в западне азиатской неги?
   По возвращении в спящий замок мы с Ательстаной не раз длили наши бессонные ночи до самой зари. Я до сих пор вижу наши тени, поднимающиеся по огромным винтовым лестницам... Наши ноги ступали по гладким ступенькам, стертым посередине железными каблуками тяжелых рыцарей, которые некогда гремели по ним второпях, когда труба тревоги звала воинов к их бойницам и сторожевым вышкам или когда окружающая равнина покрывалась морем копий, над которыми реяло зеленое знамя Бибарса или Саладина.
   По мере того как мы поднимались, лестница становилась все уже, а стены все толще. Еще шаг, и при дуновении свежего ветра открывалась продолговатая площадка башни. Какое изумительное спокойствие! Небо над нашими головами сверкало звездами. Под ногами во тьме крики шакалов сливались с диким воем гиен... Эта картина не изменилась с той эпохи, когда здесь был оплот рыцарей-тамплиеров, со времен французских государей, со времен Эдессы, Антиохии и Триполи.
   Мы лежали на ковре, курили, пили лимонад. Ательстана говорила, и, так как темнота почти совсем скрывала ее черты, я находил в себе смелость, какой у меня не хватало при свете дня, чтобы отвечать и даже иногда задавать ей вопросы.
   -- Что тебе еще говорили сегодня про меня? -- спрашивала она.
   Я молчал.
   -- Ты не хочешь мне этого рассказывать? Что говорили женщины?
   -- Они знают, что ты прекрасна. Этого достаточно для того, чтобы они тебя не любили.
   -- Я смеюсь над их мнением. А мужчины?
   -- Три дня тому назад ты обедала у генерала и сидела по правую его руку. Что же плохого могут сказать про тебя мужчины в этой стране?
   -- Та, та, та! Тебе со всех сторон наговорили, да ты и сам согласен, что я английская шпионка.
   -- Ничего мне не говорили. Правда, мне иногда дают это понять.
   -- А что же ты сам думаешь?
   -- Думаю, что, если бы я этому верил, меня бы здесь не было.
   -- Ты был бы не прав. И к тому же это значило бы, что ты злоупотребляешь словом "любовь", которое ты часто повторяешь. В самом деле, чего стоит любовь, которая исчезла бы при первом проявлении низости с моей стороны! Ты клевещешь на свое чувство ко мне, мой мальчик. Я утверждаю: ты любил бы меня, даже не доверяя мне.
   -- Мое ремесло велит мне быть недоверчивым. Да и сама ты разве никогда не оправдывала этого недоверия?
   -- А именно?
   -- Слушай, здесь есть человек, с которым я борюсь. В первый раз, когда я вошел к нему, знаешь, что я ощутил? Запах твоих духов.
   -- Мой милый! Ты заставляешь меня рассказывать тебе тягостные вещи. Если бы, например, два года тому назад ты внезапно вошел в холостяцкую квартиру твоего товарища лейтенанта Фабра, -- там также ты мог бы уловить запах моих духов. Но это не помешало бы мне смеяться над милым Гобсоном, если бы он вздумал клеветать на меня, что я состою на жалованье у Франции. Могу привести тебе еще несколько таких примеров... Но нет, не лучше ли мне перестать, не правда ли? Заметь, я вовсе и не думаю защищаться. В конце концов, это меня забавляет, -- все-таки не банально! Но все же слушай. На том месте, где ты сейчас сидишь, некогда так же сидели, каждый в свое время, трое мужчин -- мои высокие гости. Мы говорили совершенно свободно под этим темным звездным сводом, как делаем это сегодня вечером. Первый был Джемаль-паша. Я его еще вижу перед собой, маленького и головастого, с золотыми погонами на плечах, блестевшими под луной. Он говорил медленно, опустив голову. Это было в самые тяжелые для вас дни, в марте восемнадцатого года, когда английская армия отступала с винтовками на плечах к морю, еще раз предоставляя вашим лихим территориальным войскам заботу о том, чтобы преградить врагу дорогу на Париж. Немцы и турки могли тогда надеяться решительно на все. Уверенность в успехе делала Джемаля красноречивым. "Как можете вы", -- спросил он...
   -- Он говорил с тобой на "вы"?
   -- Прошу тебя не прерывать меня глупостями и не придавать праздного сентиментального оттенка вопросам высшей политики, которых мы коснулись. Итак, Джемаль спросил меня: "Как можете вы чувствовать привязанность к этой Франции, которую мы держим под своим каблуком, -- вы, умная женщина?" Я щажу тебя и не передаю тебе моего ответа... Через восемь месяцев -- полная перемена декораций! Однажды вечером здесь обедал Алленбей со своим штабом. Это был великан, не находивший слов. "Как можете вы, -- спросил он меня после виски, который удостоил найти хорошим, -- как можете вы, умная женщина, увлекаться этими варварами турками?" Год тому назад все на том же месте сидел Гуро. Он дразнит меня тем, что называют моим друзофильством: "Как можете вы, в чьих искренних чувствах я имел случай убедиться, вести против нас в этой стране английскую игру?" Как видишь, круг замкнулся в этих речах трех моих знаменитых собеседников. Пусть это принимает на свой счет тот, кто хочет. Я же только смеюсь и позволяю им болтать сколько угодно. Но знаешь, поговорим лучше о другом. Знаешь ли ты, что значит эта пятиугольная звезда на твоем воротнике и на кепи? Понимаешь ли ты ее значение?
   -- Нет, -- ответил я, смущенный этим внезапным поворотом разговора.
   -- Ты меня огорчаешь. Ты напоминаешь мне тех бедных кюре, которые ежедневно возлагают на себя церковное облачение, даже не подозревая о его чудесном символическом смысле. Неужели ты думаешь, что этот талисман без всякого умысла вышит на вашем мундире, мундире воинов пустыни, беспрестанно подвергающихся коварству духов песка и жгучих ветров? Эта звезда -- магическая пентаграмма, пентаграмма Агриппы, Петра Албанского и Станислава Гваиты. Я лично предпочитаю ее Соломоновой печати. Она символизирует борьбу чувственности и духа, и, так как число углов ее нечетное, -- одно из этих начал всегда сильнее другого. Благодаря пентаграмме мы можем заставить торжествовать по своему желанию то из этих начал, к которому питаем большую склонность... Что значит твое удивление? Неужели ты заставишь меня сожалеть о том, что я говорю с тобой иначе, чем с теми, с кем танцую фокстрот? В какой стране ты себя воображаешь, друг мой? Разве ты не знаешь, что это страна Медеи и что все мы, женщины Азии, женщины, которых Азия очаровала и воспитала, -- все мы в большей или меньшей степени волшебницы. Вспомни о царице Савской и об эндорской Сивилле. Зеновия владела могучими тайнами халдейских магов и арамейской кабалы. В Риме верили, и не без основания, что Клеопатра в Тарсе и Береника в Кесарии вынули жребии Антонию и Титу. Когда-нибудь, когда тебя оставят хоть немного в покое с твоей работой, я свожу тебя в Кесруан, на могилу пророчицы Гендие, и в Шуф, на могилу леди Эстер Стэн-хоп: последняя вопрошала звезды, и с ней вел важные беседы о демократии и свободе ваш Ламартин. Там, клянусь тебе, ты исполнишься света, который принесет тебе пользу даже в твоих тайных рапортах. Ты научишься проникать в сущность земли, не похожей ни на какую другую. Все эти женщины -- как ты думаешь, ради кого они "работали", как вы выражаетесь? Ради самих себя, мой мальчик, ради самих себя! Ах, кто сможет описать ту гордость, какую должна была испытывать леди Стэнхоп в день, когда в Пальмире сорок тысяч бедуинов приветствовали ее как свою повелительницу! Что касается меня, то, когда я прохожу через какое-нибудь друзское местечко и ребятишки бегут толпой целовать мне руки, я чувствую, как по моему телу пробегает дрожь, какой никогда не вызовет во мне даже самый пылкий любовник. Но довольно разговоров на эту ночь. Кстати, в каком положении твои дела с невестой?
   -- Завтра вечером я у нее обедаю, -- ответил я сухо.
   -- В добрый час. Передай ей мой привет. Она прелестна, эта девочка, и я думаю, что ты будешь очень счастлив о ней.
   
   Я провел воскресенье в обществе Ательстаны. На следующий день в пансионе в час завтрака не оказалось двух наших товарищей.
   -- Где они?
   -- Они предупредили нас, -- сказал капитан Модюи. -- Если они не придут к половине первого, мы сядем за стол. Лемерсье задержался в канцелярии. Что касается Роша, он соблазнился автомобилем Вальтера и спустился вместе с ним в Бейрут.
   -- Вальтер? Из мегаристов?
   -- Да, черт возьми! Двух Вальтеров не существует.
   -- Он здесь?
   -- Он был здесь и уехал. Он приехал вчера. Завтракал у генерала, потом обедал с Рошем. Сегодня утром он уехал обратно в Пальмиру через Триполи. Дамасская дорога ему не нравится; он предпочитает Томскую. Рош провожал его до Бейрута.
   Весть о прибытии и столь скором отъезде Вальтера произвела на меня неприятное впечатление. Мне не удалось увидеться с ним, когда он два месяца тому назад провел два дня в Бейруте, внезапно вернувшись из Франции, вызванный телеграммой генерала. И вот я снова имел несчастье упустить его.
   Пришел капитан Лемерсье. Он был из первой канцелярии и обычно приносил "секретные сведения".
   -- Знаете вы новость? -- спросил он. -- Приэр произведен в генералы.
   -- Браво! -- воскликнули все офицеры.
   -- Достойный человек! -- сказал лейтенант Пфейфер. -- Но если кто особенно будет жалеть о нем, так это капитан Домэвр. От этой перемены не выиграешь. Назначен ему заместитель?
   -- Нет еще.
   -- Можно садиться за стол. Вот и Рош. Он был весь в пыли.
   -- Проклятая Алейская дорога, -- сказал он, снимая дымчатые очки. -- В августе, да еще в полдень сущее пекло!
   -- Аин-Захальтская дорога приятнее, -- заметил лейтенант Пфейфер.
   Он сказал это в простоте душевной. Все засмеялись. Пфейфер покраснел, как помидор. Я принужден был улыбнуться. Я сидел между Пфейфером и Рошем. В то время как другие обсуждали разные этапы службы полковника Приэра и плохое качество сардинок, поданных нам в виде закуски, я вполголоса обратился к Рошу:
   -- Скажи мне, ты видел Вальтера?
   -- Только что от него.
   -- Как он попал сюда?
   -- Воспользовался аэропланом из Пальмиры до Райяка. Он приехал переговорить с генералом по поводу реорганизации своего полка. Гуро советовал ему воспользоваться случаем. Кажется, там все идет хорошо, насколько это возможно после такого потрясения.
   -- Он уехал?
   -- Да, в десять часов.
   -- Послушай, ведь ты прекрасно знаешь, что в девять часов я всегда бываю в своей канцелярии. Мне кажется, ты мог бы сказать это Вальтеру.
   -- Кто тебе сказал, что я этого не сделал?
   -- Ну, и что же?
   -- Дорогой мой, раз ты настаиваешь, то я скажу тебе, что мое напоминание не имело ни малейшего успеха. Между нами говоря, мне кажется, что Вальтеру вовсе не хочется тебя видеть и, быть может, он даже не совсем неправ.
   Я замолчал. Рош намекал на предыдущий приезд Вальтера. Тот приехал раньше, чем его ждали. Я был в этот день приглашен к графине Орловой. Я не смог уйти от нее. На следующий день он сам был занят. Короче, он уехал, не повидавшись со мной. От этой неприятности у меня осталось на душе тягостное чувство, которое еще увеличилось благодаря сегодняшней неудаче. Я рискнул спросить:
   -- А обо мне он не говорил?
   -- Говорил, но так... между прочим. Он сказал: "Я не спрашиваю у тебя новостей о Домэвре. Он, конечно, как всегда, очень занят". И прибавил, стукнув кулаком по столу: "Если бы меня сейчас сделали полковником -- понимаешь ли ты, -- полковником! -- и то я не пожелал бы жить вашей идиотской жизнью!" Я принял это на свой счет, мой милейший, но не слишком всерьез, так как хорошо понял, что он метил в тебя. Ты знаешь Вальтера. Он ревнив, как женщина...
   Рош не докончил своей фразы. Я завел разговор с лейтенантом Пфейфером. У этого доброго малого, бывшего адъютанта из мегаристов, оказались, конечно, лишь самые смутные понятия о пятиконечной звезде на его кепи. Он сокрушался о недостаточном количестве алкоголя в интендантских винах и был радостно изумлен, слыша, как я энергично поддерживаю его точку зрения.
   Полковник Приэр пришел в канцелярию довольно поздно. Я ждал его с нетерпением. Мне хотелось одному из первых поздравить его. Он был всегда так внимателен ко мне.
   Полковник даже не пытался скрыть своей радости.
   -- Дорогой друг, -- сказал он, -- сегодня один из тех дней, когда хочется, чтобы весь мир вокруг тебя был так же счастлив, как ты.
   Такое предисловие несколько ободрило меня, -- я как раз собирался обратиться к нему с просьбой. Он продолжал:
   -- Эннкен только что поздравлял меня по телефону. Это тем более любезно с его стороны, что я немножко обогнал его.
   Я пригласил его с дочерью сюда на обед, послезавтра. Надеюсь, вы довольны?
   -- Очень доволен, господин генерал.
   -- Я еще не знаю, кто будет моим заместителем, но можете быть покойны: я скажу ему все, что надо, а главное -- о вашем отпуске. Вы, разумеется, предполагаете, как и раньше, уехать в начале ноября?
   -- Господин генерал, по этому-то поводу я и хотел обратиться к вам с просьбой.
   -- В чем дело?
   -- Я чувствую себя несколько переутомленным. С другой стороны, работа моя закончена. Я хотел просить вас предоставить мне отпуск на неделю.
   -- Вы утомлены? -- сказал он, и какая-то тень омрачила его взор. -- Но, пожалуй, Мишель лучше об этом не говорить: она может встревожиться.
   Я понял, что он далеко не так прост. Этот человек был настолько же деликатен, как и добр.
   -- Отпуск вы получите. Берите его как можно скорее, пока я еще здесь.
   Радость на его лице сменилась озабоченностью. Я ясно почувствовал, насколько я ему дорог.
   -- Друг мой, -- сказал он серьезно, -- мне будет очень, очень жаль расстаться с вами.
   Эта фраза имела двойной смысл, которого я не пожелал понять.
   
   Ательстана расположилась на главной башне своего замка. Ночь окутывала нас густым мраком.
   -- Мне кажется, -- говорила она, -- что между нами возникает какое-то недоразумение. Сегодня ты чуть не устроил мне сцену из-за того, что какой-то дурак танцевал со мной. Позволь мне предупредить тебя, что таких дураков ты увидишь еще немало. Неужели ты считаешь меня своей собственностью? Не воображаешь ли ты, что я дала тебе какое-нибудь право на мою жизнь? Я хочу определить наши взаимоотношения. Две-три маленьких истории помогут мне это сделать: из них ты узнаешь, кто я такая, и поймешь, что я не позволяю наступать себе на ноги. Хоть я еще молода, -- думаю, что я представила тебе более убедительные доказательства, чем это могут сделать метрики, -- все же мне не раз случалось и доказывать людям, что такие женщины, как я, обладают недурными средствами мести. Вот послушай мою "красную" историю.
   Я называю ее "красной" по той обстановке, в какой она разыгралась: на прелестном цветочном поплавке, среди тканей и пурпурных подушек. Я подстроила эту шутку не кому-либо из своих любовников, -- пожалуйста, отучись морщиться, когда слышишь от меня это слово, -- но моему старому супругу, графу Алексею Орлову. Он только что женился на мне, и я считала недопустимыми какие-либо похождения его на стороне.
   Это было в Кантоне, в одном из самых любопытных городов на свете. Я была еще почти девушкой и ужасно скучала, пуская по целым дням из нефритовой трубки мыльные пузыри, которые прыгали и танцевали по розовым и голубым шелкам, что придавало им необычайный блеск. Это красиво, но в конце концов ведь надоедает! У меня был и опиум, но, уверяю тебя, -- перепробовав все наркотики, я не привыкла ни к одному из них, -- все они притупляют единственное, что пленяет меня в области ощущений -- сладострастие. Словом, я ужасно тосковала.
   Однажды мне пришла в голову премилая шутка, которую я тотчас принялась приводить в исполнение. Мне доложили, что мой муж проводит все вечера на цветочном поплавке, в обществе одной китаяночки, носившей претенциозное имя "Звезда Дыма". Он являлся туда в 11 часов, выполнял то, что ему надлежало, а затем возвращался ко мне, в довольно плачевном состоянии, к четырем часам утра.
   При помощи одного весельчака -- французского вице-консула, который ухаживал за мной, я подкупила китаянку -- капитаншу поплавка и часа в два дня перебралась туда со всем своим скарбом -- одна. Вице-консул, тревожась за последствия приключения, изменил мне в последнюю минуту.
   Я часто бывала в подобных местах. Но все они наводят самую горькую, тяжелую тоску. Наиболее богатые напоминают зажиточный буржуазный дом, заставляющий горько сожалеть о семейном счастье. Такое отвращение! И напротив, -- ты себе представить не можешь всего очарования цветочного поплавка. Там, вместе с тяжелыми ароматами духов, вдыхаешь в себя какую-то свежесть весеннего ветерка, порхающего по зеленым травам. А тишина -- ты представляешь себе? А глухой плеск волн широкой реки, неутомимо катящей в ночи свои струи! Женщины эти никогда не разговаривают. Они неподвижны, как идолы, и многие мужчины -- далеко не монахи -- говорили мне, что проводили возле них целые часы в одном только созерцании.
   Целый день я просидела, запершись в каюте Звезды Дыма. Моя новая подруга пригласила одну из своих товарок. Они провели со мной часа четыре, занятые тем, чтобы изменить мой облик. Захваченные мною с собой подвески и шелка не пригодились. У Звезды Дыма нашлись получше. Она их мне одолжила. Когда мы с этим покончили, я посмотрелась в зеркало и была совершенно поражена и очень довольна, так как совсем не узнавала самое себя. Хотелось бы мне, чтоб ты видел трагическую маску, в какую превратилось мое лицо. Китаянка разрисовала мне карандашом брови, сантиметра на два выше моих собственных, почти посередине лба. На моем бледном, как у Пьеро, лице -- губы, ноздри были похожи на какие-то маленькие кровоточащие ранки. Сперва мы хохотали как безумные. Потом, сев на пятки, они самым серьезным образом принялись учить меня бесстрастности.
   В семь часов мы поужинали принесенными мною лакомствами, затем я дала Звезде Дыма десять таэлей и сказала ей: "Уходи теперь к своей матери. Ты в отпуску. На эту ночь хозяйкой здесь буду я".
   Они ушли. У меня впереди оставалось еще добрых два часа. Я уселась на подушку, приняв указанную мне позу, и уже не шевелилась.
   Обстоятельства часто превосходят наши лучшие ожидания. Часов в девять поднялась вдруг адская суматоха. Поплавок взяли на абордаж матросы американского броненосца "Бичер-Стоу", кинувшего в то утро якорь в кантонском порту. Североамериканский флот -- еще очень юный флот, но уже умеет показать себя! Капитанша прибежала ко мне в слезах, говоря, что я еще успела бы удрать. Но, подумай, могла ли я воспользоваться ее советом? Мне представился случай дать своему мужу такой урок, какого он не мог себе и представить.
   Почти тотчас же вслед за тем ко мне в каюту ворвалось с полдюжины этих молодых скотов. Пьяные до положения риз, они никак не могли столковаться и принялись драться из-за меня, как бешеные. Вокруг меня раздавались затрещины, брань, шум, крики... Тум! Трах! Тум! Я сходила с ума от страха и радости. В конце концов самый сильный или самый трезвый из них победил остальных и выкинул их за дверь, кроме одного, который оказался чересчур избитым и лежал без движения на полу. Победитель оставался со мной с полчаса. Уходя, он оставил мне пять долларов, что считалось, кажется, весьма приличным. Я сохраняю их до сих пор.
   Мой муж был удивительно аккуратный человек. Ровно в одиннадцать часов он вошел ко мне в каюту. Он принялся вытаскивать избитого матроса, и у меня было время, чтобы привести в порядок свой туалет. Муж довольно скоро узнал меня, -- и эта бурная ночь закончилась, как я того и желала, его полным поражением. Он оказался истинным джентльменом. Он не рискнул ни на какую неуместную выходку. Я же, со своей стороны, не щадила его, подробно пересказывая о случившемся, и, несмотря на всю его сдержанность, чувствовала, что многие из этих подробностей весьма шокировали его. Я нашла, что он не лишен апломба... Ну, что ты на это скажешь?
   Ты не отвечаешь? Быть может, ты с ним согласен?.. В таком случае, послушай мою "белую" историю.
   Почему я называю ее "белой"? По той же причине, как ту, другую, -- "красной": по ее обстановке. Это было в 1907 году. Я жила с мужем в Петербурге. Его серьезно прочили на место посланника. Всемогущим при дворе министром внутренних дел был граф... Нет, я тебе не назову пока его имени. Ты сейчас узнаешь всю историю. Позволь же мне приберечь этот эффект к концу.
   Мы занимали великолепную квартиру на Невском и задавали там пиры, чтобы доказать, что муж мой достоин должности, которой добивался. Министр внутренних дел -- назовем его N. -- был постоянным участником этих пиров. Очень скоро я заметила, что нравлюсь ему, и однажды вечером он доказал мне это -- и словами, и действиями. Он шепнул мне, что стоит мне только захотеть, и через месяц я буду посланницей в Мадриде. Я ответила парой пощечин. Он ничего не сказал мне в ответ на это, но с той минуты -- можешь мне поверить, у меня не было злейшего врага, чем он.
   Назначили посланника в Мадрид; затем в Брюссель; затем в Рим, -- и каждый раз мужа обходили. Ежегодно в ноябре царь давал большой бал в Новом дворце. Нас не пригласили, и мои агенты скоро доложили мне, что виной этому был N. Он даже лично беседовал с царем: "Мужа еще можно было бы допустить, ваше величество. Но жену совершенно немыслимо".
   Становилось необходимым показать при случае этому господину свои когти. Заметь, -- за все это время предатель ни разу не уклонился от моих приглашений, и был прав. Свету не должно быть никакого дела до наших личных счетов.
   "Ничего, друг мой, -- подумала я, -- вечер, на который я позову тебя, будет последним, на который ты явишься". Приняв решение, я разослала с десяток приглашений к обеду -- в том числе и ему -- на понедельник 10 декабря. Было первое число. В моем распоряжении оставалась целая неделя. Времени более чем достаточно.
   Здесь я должна вернуться несколько назад и рассказать тебе об одном приключении, на которое я сначала смотрела как на простое развлечение, не думая извлечь из него когда-нибудь пользу. У моего мужа в Петербурге был двоюродный брат, помощник директора тайной полиции. Я обожаю истории с нигилистами, а революционеры всегда возбуждали мое воображение, порой даже внушали мне симпатию! Мне не стоило большого труда заставить разболтаться чиновника тайной полиции. Таким образом мне удалось узнать некоторые имена и адреса тех многочисленных, более или менее укромных кафе, где зачастую бывали мои динамитчики. Не прошло и недели, как я уже завязала знакомство с одним из них.
   Какой прелестный костюм я себе сделала! Простое черное платье, манто из кроликовых шкурок, такую же шапочку и очаровательный воротничок. Мне кажется, я даже пересолила. Можно было бы подумать, что я собираюсь играть Горького у Люнье-По.
   Однажды вечером, часов около шести, я нарядилась в этот костюм и пошла в одно из таких кафе, выбрав наименее видное. Я уселась за столик, заказав пива, а затем погрузилась в чтение книги, выбранной применительно к обстоятельствам.
   Сначала, по-видимому, никто не обращал на меня внимания. Я начала уже скучать. Но вдруг я вздрогнула от восторга. Кто-то шепнул мне на ухо: "Ты с ума сошла, крошка! Убери поскорей эту книгу. Здесь есть шпики".
   Я обернулась и увидела позади себя высокого, скромно одетого юношу с кротким и болезненным выражением лица. Он был некрасив, но глаза его не могли оставить равнодушной женщину моего сорта.
   "Зачем мне прятать эту книгу? Я ничего не боюсь", -- сказал я.
   Он покачал головой: "Ты ребенок! Ты не знаешь, что тебе грозит".
   Он властно взял у меня из рук книгу и спрятал ее себе в карман. "Я скоро уйду отсюда. Ты пойдешь за мной".
   Дело было сделано, -- я была в восхищении.
   Через четверть часа, в течение которых в кафе не переставали входить и выходить посетители, он наконец поднялся из-за стола. Я тоже непринужденно встала. Пройдя две двери, мы очутились в маленькой грязной каморке.
   "Так, -- сказал он, -- теперь шпик ушел. Мы в безопасности. Можно побеседовать. Кто ты?" -- "А ты кто?" Он улыбнулся. "Мне несколько неудобно называть тебе свое имя. Впрочем скажу: Иван Соколовский, студент". -- "А я -- Мария Гончарова, переписчица на машинке".
   Так началась моя идиллия с Иваном Соколовским. До двадцатипятилетнего возраста его трижды приговаривали к смертной казни, и в его списке уже значились три или четыре крупные политические жертвы. Могу тебя уверить, -- я никогда еще не встречала более чистой души, более нежного существа, чем этот убийца. Когда я заметила, что он начинает мною увлекаться, я почувствовала жалость, -- что со мной редко случается. Я решила оттягивать наши свидания, не видаться с ним больше. Так обстояли дела, когда разыгралась история с придворным балом и моей местью г-ну N...
   В понедельник, после рассылки приглашений, я отправилась в кафе. Ивана там не было. Во вторник также. Наконец в среду он пришел.
   Он вздрогнул, увидев меня. "Что с тобой, сестричка? Ты так бледна". Я не ответила. "Ты что-то от меня скрываешь". -- "Нет, уверяю тебя". -- "Ты говоришь неправду. Разве ты мне больше не веришь?" Я закрыла лицо руками. "Иван, Иван, я так несчастна". -- "Но в чем же дело?" -- "Я пришла просить тебя забыть обо мне. Я больше недостойна тебя". Он побледнел. "Говори, умоляю тебя!" -- "Нет, не здесь, пойдем".
   Мы наняли извозчика. Там, склонив голову к нему на плечо, я рассказала ему свой роман. Эффект превзошел все мои ожидания.
   "Кто посмел? -- заревел он. -- Кто посмел? Скажи мне имя этого негодяя, который соблазнил тебя!" -- "Иван, прошу тебя, успокойся, я никогда не смогу тебе этого сказать". -- "Я приказываю тебе".
   Я склонилась к его уху и прошептала имя... Он испустил поистине дикий рев: "N.? Министр? А! Негодяй! Подлец! Но я не понимаю. Как? Как?"
   "Я служу в подвластном ему ведомстве, -- объяснила я. -- Его собственная машинистка заболела, и меня назначили на неделю ее заместительницей. Вот почему я за последнюю неделю не приходила на свидания. В первый день я видела министра раза три-четыре. Он, казалось, не обращал на меня ни малейшего внимания. На третий день я получила приказание начальника канцелярии явиться на ночную работу. Это оплачивается сверхурочно, -- нельзя было отказаться, жизнь так дорога, Иван. Я пошла. Ах, если бы я только знала! Министр начал с того, что отпустил курьера и секретаря. Мы остались одни в огромном темном кабинете. Он принялся диктовать мне письмо, -- весь текст так и стоит у меня в памяти, -- письмо, адресованное какой-то г-же Орловой -- 72, Невский проспект -- и заключавшее в себе извещение, что в ближайший понедельник, 10 декабря, в восемь часов вечера он будет иметь честь воспользоваться ее приглашением на обед... А потом, потом... Ах, Иван, не расспрашивай меня больше. Это низко! Это ужасно!"
   Я почувствовала, как он задрожал. Услышала его свистящий шепот: "В понедельник, 72, Невский, 8 часов". Он поцеловал меня. "Не плачь, сестричка. Не плачь".
   Он остановил извозчика на углу Казанской улицы, как я просила, и уехал.
   Ты изумлен моей фантазией? Воображаешь, что это я придумала такой чудесный план? А знаешь, откуда я его буквально заимствовала? Да из "Трех мушкетеров". Помнишь, там есть такой чудак по имени Фельтон, который убивает Букингема при таких же обстоятельствах. Романисты часто питают действительность, а она взамен платит им тем же. История миледи, перекроенная на петербургский лад, как видишь, может еще кое для чего послужить.
   И все же я слегка нервничала 10 декабря в семь часов вечера, одеваясь к обеду. Я получила великолепный букет цветов с карточкой, на которой стояло: "Посольское место в Вене скоро будет вакантно". "Да, мой старичок, -- подумала я, -- и местечко в аду тоже пока вакантно!"
   С половины восьмого я уже стояла в гостиной у окна, скрытая портьерами. Была лунная ночь. Невский, покрытый снегом, походил на белую застывшую реку. Без четверти восемь, -- и никого! Один только снег, недвижный и пустынный. Уже без десяти восемь, без пяти... а, вот наконец два фонаря там, в самом конце улицы. То был автомобиль министра. Он быстро приближался. Фонари отбрасывали перед собой на снег желтые лучи. И больше ни одного экипажа на всем проспекте. Никого. Ни одной живой души! Вот он уже проехал половину расстояния. Через полминуты он будет у моего подъезда. Он опоздает...
   Я кусала от ярости свой платок. "Идиот! -- бормотала я. -- Или, вернее, подлец!"
   И вот, дружок, как раз в ту минуту, когда я уже совсем пришла в отчаяние, я увидела приближающиеся черные сани, которые стремглав неслись навстречу автомобилю. Ах, удалой мальчишка! Он налетит, раздавит автомобиль! Я зажмурила глаза, затаила дыхание, и вдруг вскрикнула от радости. Огромный сноп огня разорвал ночь: я увидела его сквозь закрытые веки. Дом содрогнулся от крыши до основания. Разбитые стекла брызнули вокруг меня дождем. Один из осколков попал мне в лоб, на один только сантиметр от виска, и нанес рану, от которой у меня остался рубец до сей поры. Дай палец, пощупай вот здесь.
   В декабрьских газетах 1907 года ты можешь найти все подробности покушения, стоившего жизни министру.
   Обед, как ты, конечно, догадываешься, не состоялся. Ты молчишь, и хотя в этой "белой" истории речь идет об убийстве человека, ты, конечно, находишь ее менее неприятной, чем историю с американцами. Как растяжима ваша мужская совесть! Теперь выслушай третью историю, -- и на эту ночь будет! По холодному ветерку я чувствую, что рассвет уже близок. В первых двух я мстила оскорбившим меня мужчинам. В третьей -- человеку, который ничего худого мне не сделал. Он был глуп, вот и все. За это мне захотелось его наказать.
   Я называю эту последнюю историю "синей", по цвету реки, на берегу которой она разыгралась. В то время я была в Биаррице, проводя время в забавах и ссорах со своим тогдашним любовником -- одним венгерским бароном, командиром кавалерийского полка в Пеште, красивейшим и, пожалуй, храбрейшим из всех мужчин, каких я когда-либо встречала.
   Каких только диковинных людей я не знавала, как подумаешь!.. Однако в 1912 году выходки этого мадьяра бесили меня. По ночам мне случалось просыпаться и видеть его склонившимся надо мной с безумной улыбкой, с револьвером у моего виска. "Что удерживает меня от того, чтоб застраховать себя навсегда от твоих измен?" Словом, целая куча вот этаких штучек, которые на первый раз могут показаться смешными, но в конце концов порядочно утомляют.
   Однажды вечером, в казино, после бурной сцены, я вскочила, без долгих разговоров, в авто и приказала везти себя в Байонну. Там я села в первый поезд, отходящий в Бордо. Я приехала в этот город в девять часов утра. Заметь, я была в вечернем туалете, так как не успела заехать к себе на виллу, чтобы переодеться. Правда, на мне было длинное манто, но все-таки костюм мой мало подходил для прогулки по платформе провинциального вокзала в девять часов утра.
   Заняв комнату в "Терминусе", я позвала горничных и велела одной из них, самой толковой и наиболее сходной со мной по фигуре, сходить в город и купить мне платье. Девушка вернулась с костюмом, который мне очень шел даже. Я была одна, свободна, никому не знакома. Солнце сияло. Город был красив.
   Конечно, я вовсе не собиралась засиживаться в Бордо, куда прежде всего бросился бы отыскивать меня мой мадьяр. Сделав кое-какие покупки, я взглянула в указатель и тотчас же увидела там название города, которое привело меня к решению: Лангон. Как я уже говорила тебе, я всегда любила уголовные истории, и не знаю ничего столь увлекательного, как борьба Раскольникова со следователем Порфирием. Лангон! Я вспомнила об изумительном преступлении, прославившем этот городок четыре года тому назад: содержатель гостиницы Браншери, немой, толстая Лючия, тело коммивояжера Монже, брошенное в Гаронну. Уже самые имена этих людей так и пахнут убийством, -- ты не находишь? И с часовым поездом я уехала в Лангон. Я думала провести там только два дня, а провела почти две недели!
   Какой прелестный и приличный гид был у меня в моем готовом костюмчике и фетровой шляпе за двадцать шесть франков, когда я села обедать за столик в столовой гостиницы! Там было семь или восемь человек торговых агентов с очень громкими голосами. Я удивлялась на этих коммивояжеров, которые еще осмеливаются приезжать в Лангон.
   В одном из уголков залы я скоро заметила молодого человека лет тридцати. Я бы сказала, -- это было вместилище всех сереньких добродетелей. Если бы ты только видел, как аккуратно он развертывал и складывал свою газету, которую читал за обедом в определенном порядке: парижскую передовицу за супом, местные новости за пирожным и объявления за кофе.
   Вот это-то и привлекло меня к этому мальчику, так как я пережила слишком много романтических волнений со своим мадьяром. Мне понравились монокль, черный жакет, боковой пробор господина Пеборда, господина Жозефа Пеборда. Он оказался кассиром единственного в Лангоне банка.
   Наши столики стояли рядом. Мы украдкой посматривали друг на друга. Когда наши взоры встречались, мы краснели, и это было очаровательно.
   Так продолжалось девять дней. На десятый молоденькая служанка, моя окна, упала с лестницы, и это происшествие вызвало среди завсегдатаев разговоры, сделавшие излишним всякие представления. Я познакомилась с господином Пебордом и выпила стаканчик ореховой водки, который он предложил мне, краснея больше обычного.
   Я скоро подружилась с ним. Он поведал мне свою историю, на что не потребовалось много времени, так как, в сущности, никакой истории и не было. Я тоже рассказала ему свою, почти столь же простую! Я была г-жой Моперен, вдовой коммерсанта из Вилль-нев-сюр-Ло. Родня мужа оспаривала мои права на его наследство
   "Фамилия моего адвоката Девез, -- сказала я. -- Адвокате моего свекра Фуркад". -- "А, знаю!" -- ответил он важно.
   Это меня нисколько не удивило, так как имена эти я утро вычитала в справочнике.
   "Мне кажется, что в этом деле поступки господина Фуркадг по отношению к вам далеко нельзя назвать корректными". -- "Да, это правда, -- ответила я со вздохом. -- Но что могу поделать я, одинокая женщина!"
   Он ничего не сказал. Он с озабоченным видом протирал свой монокль.
   На следующий день, часов в десять утра, я, выходя, встретилась с ним на пороге. "Сегодня я в отпуске, -- объявил он. -- Вы ничего не имеете против прогулки со мной?" -- "С большим удовольствием. Но вы не боитесь?.. Ведь в маленьких города? такие злые языки". -- "Ну, им придется кое с кем объясниться", -- возразил он, выпрямляясь.
   Мы отправились завтракать вдвоем версты за три оттуда на берег реки, в трактир с садиком, где прыгала хромая сорока Какой покой вокруг! Поверишь, -- я почувствовала себя во власти ребяческих чувств. Я думала о том, как забавно было остаться здесь на неопределенное время и сидеть без конца рядом с господином Пебордом, -- в своем готовом костюмчике!
   За десертом я заметила, что он взволнован и хочет поговорить. Он начал покашливать, желая побороть свою робость,
   "Рене, -- сказал он наконец, -- Рене, вы ведь разрешите мне называть вас так, не правда ли?"
   Я назвалась именем Рене, как ты, конечно, понял, в честь героини Гонкуров, -- Рене Моперен!
   Еще один плагиат у меня на совести!
   "Я разрешаю вам это, Жозеф", -- отвечала я, опуская глаза.
   "Рене, -- пробормотал он. -- Рене! -- Он задохнулся от волнения. -- Я свободен".
   Я удивилась бы, если бы было наоборот.
   "Я также". -- "Не хотите ли вы соединить наши жизни?" -- "Это было бы моей мечтой, Жозеф".
   Его узкое личико просияло. Минуты две он приходил в себя. "Отныне, -- сказал он наконец, -- позвольте мне заниматься вашими делами. У меня есть лишь старушка мать, живущая в Нераке. Я поеду к ней завтра посвятить ее в наши планы. В понедельник я буду в Вилльневе и объяснюсь с г-ном Фуркадом".
   Мы медленно возвращались домой. Он останавливался, чтобы благоговейно нарвать мне больших желтых ромашек, которые покрывали окружающий нас луг.
   Наутро этот чудак уехал в Нерак и Вилльнев. В экспрессе, который мчал меня в тот же вечер обратно к моему мадьяру, я шокировала семью купальщиков-англичан припадками безумного смеха, душившего меня при мысли о том, какую физиономию сделает почтенный адвокат Фуркад, услышав, что ему достается за его поступки по отношению к вдове Моперен.
   Вот и все. Я никогда не проезжала больше через Лангон и не знаю, что случилось с Жозефом Пебордом... Но уже разгорается заря над кедрами Барука. Бедный мальчик, я не дала гебе спать своими рассказами! У меня есть другие, еще более жестокие, и такие, которых я тебе не расскажу, -- ты невольно извлек бы выгоду из них, -- истории, где я являюсь женщиной как все, -- слабой, покорной, поддающейся чужому влиянию... Из этих противоречивых образов составь себе, если можешь, мой истинный образ. По крайней мере, сумей почувствовать во всей этой путанице любовь к кипучей и роскошной жизни, жизни, как ее понимала та русская аристократия, которая умела вносить радость в наш угрюмый мир, пока владела всеми своими возможностями. Время это прошло. Только Азия с ее чудесами представляет еще поле деятельности для жертв катастрофы. Европа стала скучна, как американский проповедник.
   
   Август уже кончался. Однажды утром в мою канцелярию вошел генерал Приэр.
   -- Я уезжаю 12 сентября, -- сказал он. -- Мой заместитель назначен. Это полковник Марэ, командующий в Тулоне восьмым пехотным колониальным полком. Он провел год в Сирии. Вы должны его знать.
   -- Я много слышал о нем, господин генерал, но не знаком с ним.
   -- У вас, конечно, установятся с ним наилучшие отношения. Это замечательный человек. Очень требовательный, впрочем, в вопросах службы.
   Я не мог подавить невольного движения. Генерал Приэр не сказал бы мне этой простой фразы два месяца тому назад.
   -- Вы выразили мне желание получить недельный отпуск, -- продолжал он. -- Возьмите лучше его теперь же, чтобы быть на своем месте свежим и бодрым к приезду полковника Маре...
   ...Я получил недельный отпуск, -- сказал я вечером Ательстане.
   -- Ах! -- воскликнула она. -- Это очень приятно! Она позвонила своей горничной:
   -- Прикажите оседлать завтра, в четыре часа утра, мою кобылицу и лошадь, на которой обычно ездит капитан... Приготовить их к дальней поездке. Хорошенько накормить. С нами поедет Гассан. Предупреди его. Мы уезжаем на два дня.
   -- На два дня! -- воскликнул я, когда прислуга ушла. -- Куда же мы едем?
   -- Увидишь, -- отвечала она.

VII

   Я заснул около полуночи. Когда я проснулся, первые лучи рассвета проникали в комнату. Ательстаны не было рядом со мной. Я заметил ее у маленького письменного стола. Она была уже одета в костюм амазонки. Ательстана что-то писала.
   -- Одевайся, -- сказала она. -- Пора.
   Скоро я был готов. Ательстана запечатала два конверта, написала адреса. Лошади ждали нас во дворе. Стены замка купались, как и горы, в утреннем свете. Разгорался великолепный день.
   Графиня Орлова сделала несколько распоряжений своим слугам.
   -- Автомобиль в Сайду, завтра вечером, в 6 часов. Эти два письма в Бейрут -- сегодня же утром.
   Мы вскочили в седла. Лебеди, неподвижные и важные, смотрели, как мы проезжали по подъемному мосту.
   -- Куда мы едем?
   Она ответила так же уклончиво, как накануне:
   -- Увидишь.
   Пыли было не слишком много. Жара еще не началась. Дорога развертывалась перед нами почти пустынная. Мы могли, не слишком утомляя наших лошадей, пустить их галопом, выгадывая время. Не было еще и десяти часов, когда у наших ног внезапно открылась глубокая долина. Направо -- довольно большой поселок спускался по горному склону, налево -- огромный скалистый конус, увенчанный своего рода укрепленным замком, наполовину скрытым в зелени.
   -- Вот Деир-эль-Камар, -- сказала Ательстана, -- а слева Бейт-эт-Дин, с дворцом эмира Бешира.
   Одно мгновение я думал, что она везет меня к этому знаменитому замку. Но, доехав до перепутья двух дорог, мы направились по Деир-эль-Камарской. Наконец мы въехали в городок, дремавший на солнце. Главная улица была похожа на какую-нибудь улицу в нашей провинции: здесь -- аптека, там -- мастерская починки велосипедных частей, дальше кофейня, под навесом которой четыре знатных туземца -- из них двое в пиджаках -- курили кальян и пили арак.
   -- Здесь сражались в 1860 году друзы и марониты, -- сказала Ательстана, -- и воспоминание об этих событиях не перестает возбуждать в местном населении чувство ненависти. Не буду говорить тебе об этом. Ты еще скажешь, что я становлюсь на сторону друзов. Вместо того чтобы заниматься делами, которые нас разъединяют, займемся тем, что может нас соединить. Взгляни на этот дом.
   Мы проезжали мимо большого здания неопределенной архитектуры, за стенами которого угадывался относительный комфорт.
   -- Это гостиница, где Морис Баррес, страдая от лихорадки, остановился на два дня весной 1914 года. Я, как сейчас, вижу его в его сером костюме, в соломенной шляпе, с широким галстуком и слишком длинными штрипками. Я знала немало писателей, -- почти все они были похожи на старших приказчиков. А этот был породистый! Чувствовалось, что его жизнь и творчество сливаются воедино... Знай, -- прибавила она, -- что он многое бы дал, чтобы увидеть место, куда я тебя веду.
   
   Мы выехали из Деир-эль-Камара и проехали с милю горами к юго-западу. Жара становилась сильнее. Наши лошади начали опускать головы и спотыкаться о камни. Мы больше не говорили.
   На одном повороте показался дом. Лошадь Ательстаны остановилась и заржала.
   -- Мы задержимся тут, -- сказала графиня Орлова, -- чтобы дать лошадям немного передохнуть.
   Как только раздалось ржание, точно из коробки с игрушками высыпала из дому на тропинку целая толпа друзских детей. Толстые, пухлощекие мальчишки, тонкие, черные девочки с косынкой из белого муслина на голове, как носят девушки. Все они окружили Ательстану с криками радости.
   -- Здравствуй, отец, -- сказала она старику, показавшемуся на пороге дома.
   Старик с белой бородой низко поклонился нам.
   -- Мир тебе и твоему спутнику, -- сказал он. -- Войдите. Мы вошли в дом, темный и прохладный. Я был удивлен царившей в нем чистотой.
   -- Вы здесь -- у себя дома, -- сказал старик. -- Ведь вы переночуете, не правда ли?
   -- Нет, отец. Мы отправляемся сейчас дальше, -- сказала Ательстана.
   Она говорила с крестьянином почтительным тоном, который я слышал у этой высокомерной женщины впервые.
   Я осматривал комнату. На стене висела плохая цветная литография лорда Веллингтона. Ательстана поймала мой взгляд и расхохоталась.
   -- Это все-таки показательно! -- сказал я, немного рассердившись.
   Она пожала плечами.
   -- Здесь улавливают сердца, -- сказала она просто. -- Твоя обычная улыбка лучше, поверь мне, для такого дела, чем этот подозрительный, печальный вид, который тебе совсем не идет.
   Через два часа, немного отдохнув, мы отправились дальше. Вскоре всякая растительность исчезла. Мы проезжали среди огромных обломков скал. На вершинах жара стояла невыносимая. Но, по крайней мере, мы замечали иногда там, на западе, освежительный кусок голубого моря. А внизу тень, удушливая тень раскаленной духовой печи. Привыкнув к живительному ожогу горячих степных ветров, я находил невыносимым это удушье замкнутых ложбин. Ательстана, я видел, тоже страдала от этого. Но она была из тех людей, которые скорее погибнут, чем произнесут хоть одну жалобу.
   Два часа продвигались мы среди этих голых скал. За каждым каменным затвором можно было надеяться, переправившись, найти немного зелени, немного воды -- что-нибудь менее сумрачное и пустынное. Но каждый раз мы обманывались в ожиданиях. Лошади шли хмуро, неуверенной поступью, усталые до изнеможения. Надо было крепко держать удила. Я в первый раз проезжал через этот хаос черных, серых, желтых камней. Я был совершенно уверен в этом, -- и однако мне казалось, что когда-то я уже бродил здесь -- в мыслях или во сне. Внезапно я вспомнил и сразу понял цель нашего путешествия. Но я воздержался от вопросов. Моя спутница, несомненно, готовила себе детскую радость удивить меня. Солнце уже заходило, когда ущелье, через которое мы проезжали, начало понемногу расширяться. Поднялся легкий ветерок. В огромной расселине, километрах в пятнадцати, показалось море. Пространство между ним и нами было усеяно черными пятнами. То были оливковые деревья. Ательстана сошла с коня. Я последовал за ней. Маленький горец стоял перед нами. Она сделала ему знак приблизиться, назвав его по имени. Вся эта область, по-видимому, была хорошо знакома графине Орловой.
   -- Возьми, -- сказала она, протягивая ему несколько пиастров. -- Пойди по кратчайшей дороге и предупреди отца Бардауила, что сейчас мы приедем просить гостеприимства в Деир-эль-Мхалласе.
   Ребенок побежал со всех ног.
   -- Деир-эль-Мхаллас, -- объяснила она мне, -- это греческо-католический монастырь. Отец Бардауил -- его настоятель. Мы проведем там ночь. Ты увидишь, какой прием окажут нам там, наверху, -- идем!
   Сойдя с дороги, она начала подыматься по горной тропинке. Я последовал за ней. У наших ног развернулась панорама холмов и селений.
   -- Посмотри туда, в направлении заката. Видишь ты этот холм, с деревней на склоне?
   -- Вижу.
   -- Теперь видишь, как раз напротив, второй холм, отдельный от других, который кажется кучей камней?
   -- Тоже вижу.
   -- Так вот, это деревня Джун, а второй холм -- это Дахр-эс-Ситт, Холм Госпожи. Эти оливковые деревья на вершине холма -- все, что осталось от садов леди Стэнхоп. Здесь она жила. Здесь она скончалась. Здесь она покоится...
   Она произнесла эти последние слова с выражением необыкновенной нежности, понизив голос, как бы стараясь не разбудить покойную.
   В эту минуту я созерцал не знаменитый холм, а зрелище, по-иному захватывавшее меня: взволнованную Ательстану.
   Сколько времени стояли мы так молча, не знаю. Может быть, час. Горы становились фиолетовыми. Тени быстро сгущались.
   
   Звон лошадиных подков по камням тропинки вывел нас из задумчивости.
   -- Вот отец Бардауил, -- сказала Ательстана.
   Это был человек лет тридцати пяти. На нем была длинная ряса и цилиндрический клобук греческого духовенства. Черная борода обрамляла его красивое лицо.
   -- Вы потрудились выйти нам навстречу, отец?
   -- Нет, сударыня. Я объезжал селения, когда ребенок уведомил меня о вашем прибытии. Мне надо было сделать маленький крюк. Вас ждут в монастыре.
   Через четверть часа, когда уже почти наступила ночь, мы достигли Деир-эль-Мхалласа, большого скопища строений на вершине отвесного холма.
   Тяжелыми, мерными ударами колокол звучал во мраке. Его спокойные и глубокие волны, распространяясь в тишине, будили мир таинственных чувств. Надо быть утомленным путником, сердце которого сжимается смутной щемящей тоской перед надвигающимся сумраком, чтобы познать ощущение бодрости и благодарности, охватывающие того, кто переступает порог одного из этих монастырей, затерянных в горах. На следующий день, когда опять засветит солнце, почувствуешь себя сильным, поедешь дальше, будешь смеяться над тем слабым человеком, который накануне, дрожа, входил в эту высокую темную дверь.
   При свете керосиновой лампы мы с большим аппетитом пообедали, в обществе отца Бардауила, в прохладной и темной столовой. Потом, по обычаю страны, мы перешли в диванную, куда пришли приветствовать нас монахи, во главе с настоятелем. Трудно представить себе что-нибудь более живописное, чем тянущаяся гуськом вереница этих огромных призраков. Ательстана умела чудесно создавать театральные эффекты.
   -- Капитан приехал осмотреть гробницу госпожи, -- объяснил отец Бардауил, указывая на меня.
   Настоятель кивнул. Видно было, что он с трудом представлял себе, чтобы у кого-нибудь мог быть живой интерес к этой старой истории.
   -- Она была сумасшедшая, -- сказал он, -- и все заставляет думать, что, сверх того, она занималась колдовством. Впрочем, сударыня знает о ней больше меня и даже больше отца Константина Баши, нашего библиотекаря.
   -- Это вы, отец, воздвигли гробницу, где она ныне покоится?
   -- Да, в 1911 году. Дахр-эс-Ситт, холм, где находилась ее вилла, принадлежит монастырю. Она умерла, как вы знаете, в 1839 году, разорив своего владельца, которому она не желала платить. Сын этого несчастного повесился. Проклятие неба явно тяготело над всем, к чему она приближалась. Тогда монастырь приобрел эту землю. Вам покажут купчую, если вас это интересует. Дом был разрушен, сад распахан: наши фермеры стали обрабатывать там землю. Мало-помалу дошли и до могилы госпожи. Воспоминание о ней исчезло в стране. Одни только старики говорили о ней. Но вот в 1911 году меня посетил г-н Абела, английский вице-консул в Бейруте. Он явился от имени своего правительства.
   Я посмотрел на невозмутимую Ательстану.
   -- Он явился от имени своего правительства напомнить мне, что на этом холме погребена высокопоставленная дама, англичанка, и что, может быть, нам приличествует воздвигнуть ей достойную гробницу. Я лично считал, что поздненько они об этом спохватились, но противоречить ему не стал. Я поручил это дело тогдашнему нашему эконому отцу Павлу Дагхеру, теперешнему священнику в Маджлуне. Он взял с собой каменщика из Джуна, по имени Ибрагим-Абд эль-Hyp. Если все эти подробности вам скучны...
   -- Отец мой, прошу вас, продолжайте!..
   -- Хорошо. Старая гробница была вскрыта. В ней нашли два скелета.
   -- Леди Стэнхоп и генерала Лустона? -- спросил я.
   -- Как! -- воскликнула Ательстана. -- Вы, значит, читали книгу Томпсона? Только в ней есть эта подробность. Но это неправда. Нет, не тело Лустона было погребено с телом леди Стэнхоп, но ее сына: бедный мальчик приехал из Франции нарочно, чтобы попробовать увезти обратно своего сумасшедшего старика-отца. Он умер от лихорадки. И леди Стэнхоп похоронила его в своем саду. А Лустон умер только два года спустя, близ Сайды.
   -- Оба скелета, -- продолжал отец настоятель, -- мы похоронили в гробнице, которую я велел воздвигнуть в мавзолее, составленном из четырех каменных прямоугольных ступеней, размером одна меньше другой и положенных одна на другую. Я спросил у вице-консула, надо ли вырезать какую-нибудь надпись на верхней ступеньке. Он ответил мне, что не стоит.
   -- Итак, -- сказал я, -- Англия пожелала, чтобы ее "блудная дочь" получила достойную гробницу. Но она ничего не сделала, чтобы привлечь внимание к ее памяти. Премного благодарен вам, отец мой. Могу ли я предложить вам еще один вопрос? Кроме двух скелетов, что еще нашли в могиле отец Дагхер и Ибрагим-Абд эль-Нур?
   -- Ничего.
   -- А что они должны были там найти, по-вашему? -- спросила несколько заносчиво Ательстана.
   -- Может быть, обрывки английского флага, в который был завернут прах леди Эстер, -- сказал я. -- Эта подробность тоже упоминается в книге Томпсона.
   Отец-настоятель покачал головой.
   -- Ничего не нашли, -- повторил он.
   -- Я не знала, -- сказала Ательстана странным голосом, -- что вы настолько в курсе этой истории.
   -- Я не могу быть равнодушным ни к чему, что вас интересует, -- ответил я.
   Отец-настоятель кротко глядел на эту маленькую перестрелку.
   -- В котором часу вы хотите подняться завтра на Дахр-эс-Ситт? -- спросил отец Бардауил.
   -- К десяти часам, -- сказала графиня Орлова. -- Мы поедем дальше после двенадцати, чтобы быть в семь часов в Сайде, где я приказала ждать нас моему шоферу.
   Мы простились с монахами. Отец Бардауил и я проводили Ательстану до предназначенной ей комнаты. На пороге мы пожелали ей спокойной ночи.
   Потом меня отвели в мою комнату, выходившую в тот же коридор.
   -- Вам ничего не нужно?
   -- Я был бы рад перечесть в "Путешествии на Восток" Ламартина описание того пути, который мы проделали от Де-ир-эль-Камара до Джуна. Именно благодаря воспоминаниям об этих страницах у меня было в этой скалистой пустыне такое ощущение, как будто я уже видел эти места.
   -- У нас нет "Путешествия на Восток", -- сказал отец Бардауил, -- но, раз вы читаете по-арабски, я могу достать вам "Энциклопедию" Бустани. В ней есть довольно подробная заметка о леди Стэнхоп.
   Принеся мне толстый том, он ушел.
   Я открыл "Энциклопедию" и нашел в ней очень добросовестную статью, устанавливающую главные этапы жизни этой необыкновенной женщины: первые шаги племянницы Питта при британском дворе, ее отъезд на Восток, романтическое кораблекрушение в заливе Макри; потом поездка в пустыню и прославление Пальмиры, оседлая жизнь в южном Ливане; борьба с эмиром Беширом, визит Ламартина, ее упадок и, наконец, ужасная смерть в нищете. Словом, ничего нового. Ни одной подробности, которая могла бы осветить мне таинственную роль, которую эта женщина сыграла в судьбе Англии. Ничего о соперничестве леди Эстер с Ласкари, наполеоновским агентом, среди бедуинских племен. Ничего о ее борьбе против Бадиа, тайного уполномоченного Людовика XVIII, -- того самого Бадиа, в убийстве которого она созналась через несколько лет.
   Я закрыл книгу. Мысли мои словно окутывал туман. При открыв дверь, я заглянул в коридор. Комната Ательстаны был освещена. Она тоже не спала.
   Что могла делать в этот час графиня Орлова? О чем она думала? Может быть, тоже о леди Эстер и о несчастном Бадиа. Меня внезапно охватило безумное желание увидеть Ательстану, постучаться к ней в дверь. В висках у меня стучало. Это продолжалось всего минуту. Но мне стоило нечеловеческих усилий подавить свое кощунственное желание.
   Я опять закрыл дверь. Лег, потушил лампу. С моей постели через щель я все еще видел на стене светлый квадрат, отбрасываемый лампой Ательстаны. Мои мысли снова обратились к Бадиа и леди Стэнхоп. В Дамаске, где они встретились, они, быть может, также спали под одной кровлей. Внешняя сердечность их отношений позволяла это двум противникам: он жил только для великого плана создания франко-мусульманской империи, она -- вся была во власти мечтаний об арабской гегемонии, но уже съедаемая денежными заботами. Они простились. Бадиа отправился по Меккской дороге, и в одно прекрасное утро, в Калаат-эль-Белька, выпив безобидную чашку кофе, он умер. Сто лет! Равно сто лет прошло с тех пор. Доколе же будет продолжаться это ужасное соперничество! Я почувствовал, что на лбу у меня выступает пот.
   Светлый квадрат все еще желтел на стене напротив меня. Я не заметил, как он исчез, -- я задремал. Рассказчик, который не руководился бы одной суровой истиной, мог бы распространиться тут о привидевшемся мне сне: например, как Гобсон толкал меня к женщине, похожей, как двойник, на Ательстану, я прижимал ее к своей груди и вдруг заметил в ужасе, что сжимаю в объятиях скелет, -- скелет леди Стэнхоп... Увы! Верный гораздо более будничной действительности, я должен сказать, что проспал мертвым сном до шести часов утра.
   Около десяти часов, после легкого завтрака, мы простились с монахами монастыря Христа Спасителя и начали подниматься по обрывистым откосам Дахр-эс-Ситта. Голый каменистый холм. Какое унылое место!
   -- Оставим наших лошадей Гассану, -- сказала Ательстана, -- становится слишком круто.
   Мы продолжили подниматься пешком, карабкаясь на скалы при помощи рук.
   Наконец мы достигли вершины скалы, на которой виднелись только какие-то печальные развалины. Часть их пошла на сооружение хижины -- двух жалких комнат, служивших приютом монастырскому фермеру, его матери и молодой жене. Эти честные люди ждали нас на краю плоскогорья. Ательстана, поблагодарив, отослала их. Она хотела сама показать мне эти мрачные руины.
   Она водила меня, шагая через обломки стен, и говорила тихо, прерывавшимся голосом.
   -- Теперь ты можешь понять, -- говорила она, -- в чем заключается е е ошибка. Решительное непризнание могущества прошлых времен, чрезмерная уверенность в самой себе. И вот результат ее стремлений: заросли крапивы, рассыпанные каменья, на которых ящерицы греют свои животы. Я же знаю, что, когда рассыплется мишура, которую я нацепила на стены Калаат-эль-Тахара, они все-таки устоят перед тысячелетиями. Но взгляни в эту дыру...
   -- Что это?
   -- Это одна из отдушин ее застенков. У нее были тюрьмы, палачи, право карать и миловать, дарованное ей султаном Махмудом. Никто не презирал так человеческую жизнь, как эта женщина... Тише!
   Мы оставили развалины и прошли в маленькую оливковую рощу. Спокойная торжественность царила в ее тени. Эти деревья поистине были древним lucus. В двадцати метрах виднелось белое пятно мавзолея.
   Графиня Орлова схватила меня за руку:
   -- Клянись мне, клянись мне, что ты никогда никого сюда не приведешь!
   -- Что ты хочешь этим сказать? Она нервно засмеялась:
   -- Разве ты не понял? Банда развязных туристов набросилась бы на это место! Какой-нибудь господин, желающий иметь вид знатока; ищущие развлечений мужчины и женщины; пена откупориваемого шампанского, девушка на выданье, потерявшая ключ от коробки с сардинками... Неужели ты думаешь, что для этого...
   Она не могла кончить. Голос ее осекся. С удивлением я заметил слезы на ее глазах.
   -- Ательстана...
   -- Тише, -- сказала она. -- Не обращай внимания. Не думай, что я сумасшедшая. Когда мы плачем, -- видишь ли, -- мы плачем немножко над самими собой...
   Она ходила вокруг могилы, останавливаясь, потом преклоняла колени перед каменными ступенями, чтобы вырвать травы, проросшие в щелях. В эту минуту она напоминала старух, которые ухаживают на кладбищах за могилами своих дорогих покойников.
   -- Отдаешь ли ты себе отчет в том, что представляла из себя женщина, прах которой покоится здесь? Завтра, если бы ты рассказал мою жизнь, нашлось бы немало остряков и идиотов, которые кричали бы о неправдоподобии этого. А моя жизнь, несмотря на все, что я смогу сделать, чтобы возвысить ее, будет все-таки только бледным отражением ее жизни.
   Она закончила свою благочестивую уборку и надела перчатки.
   -- Я постараюсь объяснить тебе ее. Она презирала Наполеона. "Он был сначала просто бедным молодым человеком", -- сказал о нем знаменитый юноша, начав хвалебную речь в честь этого героя. Действительно, всю жизнь носил он на себе пятно своего происхождения. А она, -- ты знаешь ее богатство и блестящую родословную! Не следует слишком злословить про высшее английское общество конца восемнадцатого века. Несмотря на неисправимую посредственность умов, у него все-таки были кое-какие заслуги, кроме парламентских установлений и улучшения породы скаковых лошадей. Подумай о первых шагах этой девочки, которая в двадцать лет стала королевой Лондона! Подумай о Шелли, Байроне, Фоксе, Нельсоне, Брюммеле и об этой леди Гамильтон, ради которой я, женщина, с радостью отдала бы свою жизнь. И все это она сознательно покинула. Ни в каких обстоятельствах жизни не могла она оказаться выскочкой. Это-то и было прекрасно и это объяснит тебе ее суждение о Наполеоне. Но что еще прекраснее, так это сходство их честолюбивых замыслов. Молодой победитель Италии говорил в 1798 году: "Все изнашивается в Париже. У меня больше нет славы. Надо отправиться на Восток. Все великое исходит оттуда..." И он собирал своих солдат, в то самое время, когда племянница Питта, для той же авантюры, собирала свои богатства. Но насколько она проявила больше постоянства в этом великом замысле! Пойди сюда!
   Она повела меня к южной части плоскогорья, где находился мавзолей. Ливанские горы, испещренные пятнами света, уходили волнами к морю. Она указала мне на самой возвышенной из них, вдалеке, розовую крышу.
   -- Видишь этот дом? Он принадлежит мудиру Набатиэ, Гу-сейн-бею-дервишу. Мне рассказывали, что с его террасы виден весь Ливан и две трети Сирийского побережья, от Хайфы до Триполи. Я захотела пойти поглядеть. Я не могла этому поверить. Но те, кто рассказал мне это, оказались правы. Какой вид! Позади -- Гермон, хранящий обломки древнейших храмов древнего мира, -- и там же берет свое начало река нового мира, Иордан. Напротив -- Сидон, Сарепта, Тир, а там, налево, в Кармильском заливе, -- мусульманский городок... Слушай хорошенько! -- бедный городок, тихо умирающий у моря: Акка, Сен-Жан-д'Арк, -- понимаешь? Вот где Бонапарт окончательно показал себя ниже своей судьбы. Да, впоследствии, несмотря на Аустерлиц и прочее, он только прозябал до самого Ватерлоо. Он должен был бросить Директорию, -- ведь совесть его не стесняла, не правда ли? И, повернувшись спиной к Сен-Жан-д'Арк, идти на восток, все дальше и дальше, как две тысячи лет назад шел Македонец. Но, недогадливый человек, он думал о своих зачумленных солдатах и о жене, которая его обманывала, -- о жене, этой маленькой дурочке, взамен которой Азия предложила бы ему всех своих Роксан и всех своих Барсин. О, какая бы это была судьба! Углубиться, не поворачивая головы, в сердце материков, объединить на своем пути бедуинов, персов, индусов, проехать вниз по реке Асезине, проникнуть в Серингапатан, расшевелить горячую еще золу Типпо-Саибо... Не думаешь ли ты, что это было бы красивее, чем поспешно вернуться, для того чтобы вышвырнуть нескольких депутатов, проделать горный поход и рисковать быть разбитым, кем? -- стареньким австрийским генералом... Он оказался ниже того, что мог бы сделать. Она же была выше того, что сделала.
   Я смотрел на нее в то время, как она говорила. Та ли это женщина, которая флиртовала в бейрутских салонах с бледными кретинами или проводила целые ночи за покером? О, эта чудесная земля Азия, где женщина может так свободно предаваться то политике, то вакханалии, и если перестает на минуту участвовать в шествии Адониса, то лишь для того, чтобы присоединиться к шествию Зеновии!
   -- Расскажи мне, -- попросил я Ательстану, -- расскажи мне о мисс Вильяме, прекрасной подруге леди Стэнхоп, и о Фатуне и Зифуне, ее друзских служанках.
   Она улыбнулась. На минуту черты ее разгладились.
   -- Ты нескромен, -- сказала она. -- Сегодня вечером, если хочешь, в нашей комнате. А пока не забудь, что мы находимся у могилы.
   Уже несколько минут, как солнце зашло за большие тучи. Зной стал тяжелым, как перед грозой, которая не разразится. Ательстана глубоко вздохнула.
   -- Уже два часа. Мы будем в Сейдаре не раньше чем в пять с половиной. Поедем, пора.
   Мы медленно сошли с холма, направляясь к тому месту, где нас ждали лошади. Уже сидя в седле, Ательстана обернулась и еще раз взглянула на Дахр-эс-Ситт.
   -- Надо быть откровенной, -- сказала она. -- Во всей этой истории знаешь, что в конце концов сыграло огромную роль?
   Деньги!
   -- Она умерла разоренной, -- пробормотал я, с болезненным чувством вспоминая мои ночные размышления.
   -- Да, разоренной. Безыменные паразиты набросились на нее. Подумать только, что грандиознейшая судьба была сломлена этим жалким вопросом о пиастрах! Исключительнейшее существо оказалось во власти ростовщиков, сделалось добычей самого низкого в мире существа, -- дельца!.. Что ты на это скажешь?
   -- Я никогда не слыхал, чтобы ты говорила с таким жаром. Она пожала плечами.
   -- Знаю, что я не права, -- сказала она, -- но знаю также, что ничего подобного не случилось бы, если бы ей не было уже за пятьдесят лет. Будь она на десять лет моложе, она, наверное, нашла бы средства не страдать от всего этого. Ведь правда?
   Я глядел на нее, не понимая. Она рассмеялась и, сильно ударив своего коня, помчалась галопом по каменистой дороге. Только через километр я нагнал ее.
   -- Ты меня испугала, -- сказал я. Лицо ее было уже по-прежнему ясно.
   -- Доволен ты поездкой? -- спросила она.
   -- Очень доволен.
   -- Ты прав. Мне кажется, эта прогулка останется памятной в нашей жизни.
   Возвращаясь, мы больше не сказали друг другу ни слова.
   
   В Сайде нас ждал автомобиль. Он привез слугу, который должен был помочь Гассану отвести наших коней в Калаат-эль-Тахару.
   -- В дорогу, -- приказала графиня Орлова.
   Немного раньше восьми часов мы приехали в Бейрут. Ательстана приказала шоферу остановиться у "Отель-Рояль".
   -- Сойди, -- сказала она ему, когда мы подъехали к гостинице, -- и спроси в конторе, нет ли для меня писем.
   Он тотчас же вернулся.
   -- Ничего нет.
   Я не мог в темноте разглядеть лица Ательстаны, но почувствовал, что этот ответ был ей неприятен.
   -- Тем хуже! -- сказала она хмуро. И прибавила:
   -- Сегодня вечером мне хочется кутнуть. Ты угостишь меня обедом в "Мирамаре". Потом посмотрим кино. Что там дают? "Тайна белого лотоса". Эго, должно быть, страшно интересно.
   -- К твоим услугам, -- сказал я немного сухо.
   Мне пришла в голову неприятная мысль: она рассчитывает, что наше совместное появление там завтра же станет известно м-ль Эннкен.
   Там, шесть месяцев назад, я провел в компании с Вальтером ночь, которой никогда не забуду. Я был там еще три или четыре раза до знакомства с графиней Орловой, в силу малопохвальных чувственных влечений. Сколько событий произошло всего за несколько недель! Переступить этот порог значило сравнить мое настоящее с тем, что предсказал мне Вальтер... Несмотря на все мое старание отнестись к этому легкомысленно, я невольно содрогнулся.
   На террасе были накрыты столы. Было много народу, особенно офицеров. Одни со своими женами, другие -- с девицами и танцовщицами этого заведения. Теплый ветер дул с темного моря. Играл русский оркестр. Общий вид залы был довольно приятный.
   Первый, кого я увидел при входе, был Гризо, саперный капитан, прикомандированный к полковнику Эннкену. Мы всегда терпеть не могли друг друга... Мне думается, что у него были тайные виды на Мишель. Если раньше я мог надеяться, что мое появление в "Мирамаре" с Ательстаной пройдет незамеченным, то теперь я мог быть уверен в обратном. Но странное дело, -- эта-то уверенность и рассеяла мою мрачность. Я сел, разглядывая Гризо. Он намеренно отвернулся.
   Белая суконная амазонка графини Орловой сделалась предметом общего внимания на террасе. Желал бы я знать, могли ли люди, гораздо более пресыщенные, чем я, сопровождать эту даму, не испытывая чувства гордости, которой я был полон в эту минуту?
   Свет погас. На экране замелькали кадры фильма.
   -- Это еще глупее, чем я думала, -- сказала Ательстана, закуривая папиросу, когда окончился нежный эпизод.
   В эту минуту две руки закрыли мне глаза.
   -- Это я!.. Кто я? Угадай.
   Я быстро повернулся и увидел Марусю. Она не заметила присутствия графини Орловой. Поняв свою ошибку, она остановилась у стола, испуганная моим взбешенным видом.
   -- Я не заметила. Простите... Ательстана смотрела на нее, улыбаясь.
   -- Познакомьте нас, -- сказала она мне.
   Я был ошеломлен и молчал, поэтому она обратилась прямо к танцовщице.
   -- Мне уже много раз приходилось вам аплодировать. Очень рада познакомиться с вами. Сделайте мне удовольствие, выпейте с нами бокал шампанского.
   Терраса опять осветилась электричеством. Изумительная непринужденность графини Орловой восхищала меня. Все на нас смотрели, но никто не смел улыбнуться. Нужно было все обаяние Ательстаны, чтобы выйти с честью из этого ложного положения.
   И она наполнила шампанским бокал, который протягивала ей рыженькая танцовщица.
   -- Вам надо, может быть, поговорить с капитаном?
   -- Правда, -- сказала Маруся, робко глядя на меня. -- Я хотела попросить его об одной услуге.
   -- Он, конечно, с радостью исполнит вашу просьбу.
   -- Вот... Я хочу поехать в Египет, где мне предлагают с первого ноября более выгодные условия, чем здесь. Но английские власти с большой неохотой выдают паспорта артистам. Я часто видала тебя... вас с капитаном Гобсоном. Я подумала, что вы могли бы сказать ему два слова обо мне.
   -- Он скажет, и даже четыре слова, если надо, -- сказала Ательстана. -- Я об этом позабочусь. Вы получите ваш паспорт.
   И она подлила шампанского в бокал Марусе.
   -- Благодарю вас, мадам, но, извините, мне надо идти. Сейчас мой номер.
   Через пять минут Маруся появилась на эстраде. Казалось, в этот вечер какая-то лихорадка овладела ею. Она чудесно исполнила два своих восточных танца.
   Ательстана не спускала с нее глаз.
   -- Забавная девочка! -- сказала она. -- Какие у нее смешные рыжие кудряшки. Ты ее...
   -- Нет, -- ответил я почти грубо.
   -- Не сердись. Она, однако, с тобой на "ты".
   -- Говорю тебе: нет.
   -- Это не упрек, потому что -- еще раз -- она прехорошенькая!
   Скоро мы встали, чтобы уйти. На пороге графиня Орлова остановилась, чтобы обменяться несколькими словами с одним красавцем лейтенантом, у которого на кепи чернела лента драгунских офицеров.
   В ту же минуту Маруся опять появилась на террасе. Она схватила меня за руку.
   -- Не приходи больше никогда с этой женщиной, -- шепнула она. -- Я ее боюсь! Мне хотелось выплеснуть шампанское ей в лицо...
   
   -- Значит, -- сказал лейтенант Пфейфер, -- полковник Маре прибудет сегодня на "Ламартине"?
   Восемь дней моего отпуска только что кончились. Накануне я занял свое место в общей столовой.
   -- А когда он вступает в должность?
   -- Послезавтра, -- коротко ответил я. -- Генерал Приэр уезжает на том же пароходе.
   -- Ты знаешь Маре? -- спросил меня Рош.
   -- Нет, но много слышал о нем. Воцарилось молчание. Наконец Рош сказал:
   -- Тоже сума переметная!
   -- Вы не имеете права говорить так о полковнике Маре, -- сказал капитан Лемерсье, который всегда защищал начальников. -- Его заслуги во время войны неисчислимы, и...
   -- Типичный карьерист, -- сказал капитан Модюи.
   -- Против вас, Модюи, -- сказал, смеясь, Лемерсье, -- против вас я заявляю отвод! Слишком хорошо известно, почему вы его не любите.
   -- Вот как! Потому что он бухнул мне четыре дня ареста? Ну так что ж? Эго не лишает меня права сказать, что он...
   -- Будьте справедливы. Спросите у тех, которые сражались в Киликии на Тавре. Они вам скажут...
   -- Я не оспариваю ни его способностей, ни его храбрости. Но на чем я настаиваю, на чем никто не помешает мне настаивать, так это на том, что он принадлежит к самой отвратительной для меня породе: к офицерам-политиканам.
   -- Думаю, -- важно сказал лейтенант Пфейфер, у которого была способность резюмировать разногласия одним глубокомысленным словом, -- думаю, что капитану Домэвру выгоднее было бы оставаться под начальством генерала Приэра.
   Я думал то же самое. Я был даже в этом вполне убежден.
   
   Генерал Приэр отплыл в пятницу. С сердцем, полным бесконечной тоски, я смотрел на уносивший его пароход. Накануне он представил меня моему новому начальнику, со словами, глубоко меня тронувшими.
   На следующий день я пришел в свое бюро, как и всегда, к девяти часам.
   -- Капитан, -- сказал курьер, -- полковник спрашивал вас уже два раза.
   Я вошел в его кабинет в дурном расположении. Занятия начинались у нас в девять часов. Я решил немедленно ответить на первое же замечание. Но он не сделал мне никакого замечания.
   Это был человек среднего роста, с острым взглядом, в пенсне, благодаря которому он мог незаметно рассматривать людей. У него были маленькие рыжеватые усы.
   -- Садитесь, -- сказал он.
   На столе, рядом с открытым и почти пустым несгораемым шкафом, лежала целая груда бумаг. Видно было, что, приехав рано утром, он успел уже просмотреть половину из них.
   -- Кроме некоторых пунктов касательно классификации, которые мы, впрочем, обсудим сообща, -- сказал он, отчеканивая слова, -- я счастлив поздравить вас: дела находятся в отличном состоянии. Позвольте мне особо высказать вам похвалу за это. -- И он показал мне мою работу о бедуинских шейхах. -- Это просто замечательно! -- Он отчеканил: -- За-ме-ча-тель-но.
   Я поклонился.
   -- Вы не женаты?
   -- Нет, г-н полковник.
   -- Жених, может быть?
   Я сделал слабый жест отрицания. Он рассматривал бумаги. Казалось, он думал уже о другом.
   -- Я предвижу, -- сказал он, -- что один или два месяца, пока я не войду в курс дел, вы будете настоящим начальником отдела. Я очень рассчитываю на вас, очень... Я буду вашим учеником -- учеником, которым, надеюсь, вы будете довольны. И потом, у вас есть преимущество передо мной: вы знаете пустыню, вы говорите по-арабски. Большое, огромное преимущество.
   Он продолжал перелистывать бумаги.
   -- Я вас не удерживаю. Можете распоряжаться вашим временем в делах службы по своему усмотрению, -- совершенно так же, как при генерале Приэре.
   Я был уже на пороге комнаты, когда он подозвал меня обратно:
   -- Кстати, где вы живете? Я назвал.
   -- Хорошо, -- сказал он, записывая адрес. -- В случае, -- впрочем, маловероятном, -- если бы вы понадобились мне ночью, я хочу знать, где вас найти. Для моего личного спокойствия, -- понимаете?

VIII

   Летний сезон заканчивался. Дни уменьшались с головокружительной быстротой. Сидя по вечерам на террасе отеля "Бельведер" в ожидании Ательстаны, я наблюдал, как уходит лето: сегодня я не мог уже прочитать газету, которую накануне, на этом же самом месте, в это же время, минута в минуту, читал без всякого труда. Кепи понемногу сменяли летние шлемы. Каждый день запиралась какая-нибудь вилла. Бейрут все больше и больше погружался в серый туман, и мне казалось, что весь этот осенний туман вливается мне в сердце.
   Наше ведомство должно было возвратиться в Бейрут 14 октября.
   Чтобы закончить весело этот летний сезон, графиня Орлова решила дать 13-го большой костюмированный бал в Калаат-Эль-Тахаре. Скоро в Софаре, Алее и Бейруте не говорили ни о чем, кроме этого праздника и пышных приготовлений к нему. Разумеется, я немедленно стал добычей всех, желавших получить точные сведения: "Много будет приглашенных? Допущены ли будут домино?" и пр.
   Но время, когда такие расспросы льстили моему тщеславию, уже миновало, и я отвечал то сухо, то уклончиво всем, кто бестактно расспрашивал меня.
   Приглашения были разосланы 10 сентября. Утром, когда полковник Маре получил свое, он послал за мной.
   -- Вот, -- сказал он, протягивая мне пригласительный билет, -- внимание, которое меня прямо сконфузило. Я до сих пор не сделал визита графине Орловой. С ее стороны большая любезность -- подумать обо мне. Насколько я знаю, вы в дружеских отношениях с ней. Будьте так добры и обязательны, возьмите на себя поручение одновременно извиниться за меня и поблагодарить ее. Если на этот вечер у вас нет никаких более заманчивых планов, то мы могли бы вместе отправиться в ее замок. Я возьму вас в свой автомобиль, и вы представите меня графине.
   Мне невозможно было уклониться от этого предложения, сделанного столь заблаговременно.
   -- Охотно, полковник, благодарю вас.
   -- Нет, нет, это я должен вас благодарить. Да, кажется, я хотел вам сказать еще что-то... Ах да... Только что мне звонил по телефону полковник Эннкен. Он беспокоится. Я взял на себя смелость извиниться за вас и объяснить ваше молчание, на которое он жалуется, обилием работы. Но я не хочу показаться тираном в его глазах. Устройте себе как-нибудь свободный день и съездите к нему; успокойте его.
   
   По небрежности я только в последнюю минуту заказал себе домино. Настал день бала, а я даже еще не примерял его. Я спустился в Бейрут утром, около одиннадцати часов. Около четырех, получив костюм, я вышел от портного и столкнулся с полковником Эннкеном... Мы оба почти одинаково смутились, увидев друг друга.
   -- Давно мы не видались с вами; вы нас совсем забыли, -- сказал он, пытаясь улыбнуться.
   -- Работа... много работы, -- пробормотал я.
   Бумага, в которую мне завернули домино, была слишком коротка. Кусок черного атласа и огромная пуговица из белого шелка торчали из пакета. Он их увидел.
   -- Ах да, -- прошептал он, точно говоря сам с собой, -- сегодня вечером бал...
   Мне было трудно продолжать свои оправдания, ссылаясь на служебные обязанности.
   -- А мадемуазель Мишель здорова? Хорошо себя чувствует?
   Он взглянул и озабоченно покачал головой.
   -- Вот это-то меня и тревожит. Не очень-то хорошо она себя чувствует.
   -- Не очень хорошо?
   Он тоже держал в руке пакет, но пакет очень маленький.
   -- Это для нее, -- сказал он. -- Да, это лекарство, я ходил в аптеку.
   -- Она больна?
   -- О, ничего серьезного. По крайней мере, я надеюсь. Ведь вы знаете, она уже третье лето проводит в Сирии. Неудивительно, не правда ли, что она ослабела. Воздух Франции скоро поставит ее на ноги -- в ноябре, через месяц. -- Он повторил робко: -- В ноябре, через месяц...
   -- Погода, однако, у нас теперь довольно сносная, -- сказал я.
   -- Да, -- подтвердил он. -- Но все-таки есть москиты. Вы знаете, крошечные такие. Они проникают через самую маленькую дырочку, и никакие занавесы от них не спасают.
   Наступило молчание.
   -- Вы сейчас поднимаетесь в Алей?
   -- Да, полковник. А вы? Вы идете в управление?
   -- Нет, я возвращаюсь домой. Она ждет меня. Он посмотрел на меня почти умоляюще.
   -- Я спросил вас об этом потому, что, если вы не очень спешите... я бы предложил вам проводить меня до дому... Я думаю, она была бы рада видеть вас.
   -- С большой радостью, полковник. Но уже пятый час, я должен быть в бюро. Но послезавтра мы возвращаемся в Бейрут. Как только вы мне разрешите, я приду к вам завтракать.
   -- Когда вы захотите, -- сказал он, -- когда захотите! Вы знаете, что ваш прибор всегда ставится... как раньше.
   Он не мог скрыть своего волнения.
   Если бы он знал, как я жалел его и как ненавидел себя.
   -- Ну, до свиданья, не буду вас задерживать.
   -- До свиданья, полковник. Привет и всего хорошего мадемуазель Мишель.
   Мы расстались.
   Едва я покинул его, как снова обернулся.
   Он шел быстро вдоль улицы, на пальце его качался маленький пакетик. Ах, эти бедные согнутые плечи!
   Гнетущая печаль, которую оставила во мне эта встреча, перешла в дурное настроение, когда я начал искать себе экипаж на площади Пушек, чтобы подняться в Алей. Я опоздал. Все "Форды" были уже разобраны. С трудом нашел я себе наконец место в плохоньком автомобиле, где было уже три пассажира. Мрачно сидел я в своем углу, держа на коленях домино.
   Мы выезжали из города, когда вдруг внимание мое было привлечено одним именем. Мои два спутника -- довольно элегантные молодые сирийцы -- оживленно беседовали между со бой. Я услышал имя графини Орловой... Я насторожил уид Мгновенно угрызения мои исчезли. Что значили они рядом с тоской и мукой, все сильнее впивавшимися в меня по мере того, как говорили эти молодые сирийцы!
   Я скоро понял, кто передо мной. Это были банковские чиновники. Очи свободно и откровенно говорили на своем языке, не стесняясь ни шофера, сосредоточенно ведущего машину, ни меня. Ведь так мало французских офицеров знают арабский язык.
   Иногда они отрывались от главной темы беседы, за которой я взволнованно следил, и забавлялись глупыми замечаниями и шутками. Мне хотелось закричать им, чтобы они не останавливались на своих дурацких остротах, а продолжали... Мне нужно было собрать все мое самообладание, чтобы сохранить спокойный и равнодушный вид и не помешать им откровенничать.
   -- Да, дурной день для "Загазига", -- сказал один.
   -- Да, ей, -- здесь было произнесено имя Ательстаны, -- не остается ничего больше, -- сказал другой, -- как попытаться все реализовать. Ее предупредили?
   -- Да. Патрон, как только получил это известие, около трех часов, послал к ней Негиба. Вот уже три месяца, как он ее предостерегал. Она не хотела слушать. Теперь все кончено.
   -- Если она все продаст, сколько же у нее останется?
   -- Около восьми, самое большее.
   -- Значит, она разорена?
   -- Ну, разорена! У нее еще остаются земли в Бекаа.
   -- Как земли в Бекаа? Да ты разве не знаешь, что она их продала уже более двух месяцев тому назад?
   -- Что ты говоришь?
   -- Да, ты был в это время в отпуске, когда от нее пришло приказание продать эти земли. Проданы они, Шукри, и все деньги она вложила в "Загазига".
   -- Она с ума сошла!
   -- Да, это несомненно.
   -- Но что же у нее теперь остается?
   -- Да немного! Заметь, она должна заплатить 16-го проценты по своему последнему займу в Banco di Roma. Бьюсь об заклад, что завтра, придя в контору, мы узнаем, что на ее вклад наложен арест.
   Они говорили очень быстро, жестикулируя, пересыпая свои разговор техническими терминами, которые были мне неясны. Но смысл их беседы, -- разве не был для меня достаточно ясен!
   -- Ну, что бы ты ни говорил, -- упорствовал Шукри, -- она слишком ловкая женщина, чтобы вложить все свое состояние в одно дело. Я думаю, что не только у нас есть ее вклады.
   -- Возможно. Но все-таки вспомни три письма, которые она написала в прошлом месяце в течение трех дней из-за уплаты этой несчастной суммы в тысячу фунтов. Она даже сама явилась... Я не мог не подумать тогда же: плохой признак.
   -- А ее замок?
   -- Неужели ты думаешь, что во всей стране найдется какой-нибудь покупатель, который согласится жить в этом замке? Он имеет цену только для нее.
   -- Но ты забываешь ее драгоценности.
   -- Ну, конечно, драгоценности-то есть.
   -- Ну вот видишь. Такая женщина не пропадет: всегда сумеет выкрутиться.
   Оба они двусмысленно засмеялись. Только мое желание услышать больше помешало мне выбросить их из машины.
   Я приказал шоферу остановиться перед домом, где у меня была комната.
   Отчаяние охватило меня. Если бы от меня потребовали в эту минуту клятвы, что я никогда не был более несчастен, я не задумываясь поклялся бы, -- и это не было бы ложью.
   Я не мог учесть всех последствий того, что я узнал. Но тем не менее я был уверен, что они будут трагичны.
   Инстинктивно я открыл ящик и вынул оттуда пакет писем с траурным ободком.
   Это были письма моей матери. Я стал их перечитывать или, вернее, читать, так как в последнее время мне очень часто случалось из малодушия пропускать многие места в ее письмах; я боялся найти в них самое страшное для меня: опасения относительно моей теперешней жизни и жалобы на краткость и все большую уклончивость моих писем к ней. Это были единственные упреки, которые она решалась мне делать; я слишком хорошо ее знал, чтобы не быть в этом уверенным. Но была еще одна область, касаться которой запрещали ей ее деликатность и гордость. О них-то я и думал.
   С июля я начал понимать, что моего жалованья, безусловно, недостаточно для покрытия тех расходов, которых я не мог предвидеть, когда в первые дни моего устройства в Бейруте я вырабатывал нечто похожее на бюджет. Начало дефициту положили регулярные поездки на "Форде", которые составили весьма внушительную цифру в моих дополнительных расходах. Затем начались выезды с Ательстаной. Обед или ужин на двоих обходился минимально в четыре фунта, то есть в 80 франков. Игра также "сыграла" свою роль. Я играл очень редко, но все же иногда присаживался к столу за бридж или покер. Неизбежные результаты такого рода опытов хорошо известны тем, кто располагает скромными средствами. При выигрыше излишек их быстро исчезает. При проигрыше -- приходится отрывать уже от насущного.
   Я стал наконец вести счет этим расходам, непрестанно возрастающим, благодаря той светской жизни, которую мне пришлось вести.
   Одним словом, июнь закончился для меня дефицитом около четырех тысяч франков. В июле он был уже около восьми тысяч. Сбережения, которые я сделал в первые два года моей службы, быстро испарились. Нужно было серьезно подумать.
   Настал момент -- увы! -- сказать несколько слов о моем личном состоянии. Я был единственным сыном моей матери, которая принесла с собой приданое в пятьдесят тысяч франков и дом в Дордонье, где она, овдовев, и поселилась. У моего отца было -- цифра огромная для офицера -- немногим более 500 тысяч франков. Треть этой суммы поглотилась различными переездами и издержками на мое образование. Когда он умер, девять лет тому назад, мать хотела передать мне все дела и все мое наследство-- Я восстал против этой мысли, показавшейся мне тогда чудовищной, и оставил в руках матери эти 400 тысяч франков, которые давали верный скромный доход в 4 или 5 процентов. Она заботливо присоединяла проценты к капиталу, так как до сих пор я вполне довольствовался моим жалованьем. Она, со своей стороны, живя на земле, доходы с которой вполне покрывали ее нужды, тратила только проценты со своего приданого. Я знал, что было бы напрасно убеждать ее вести жизнь менее скромную.
   Ближний Восток в настоящее время -- такая страна, где наименее опытный вдруг открывает в себе душу спекулянта. Вряд ли можно было найти человека менее пригодного для таких дел, чем я, однако постоянная нужда в деньгах навела меня на мысль, что и я мог бы извлекать из моего капитала доходы значительно большие, чем те скромные пятнадцать тысяч франков в год, которые я получал. Я высказал эти соображения одному молодому ливанцу, Альберту Гардафую, крупному аферисту в Бейруте. Я встречал его повсюду, во всех кругах общества, и стал преклоняться перед его поистине гениальной осведомленностью во всевозможных делах. Он сдержанно усмехнулся, когда я признался ему, какой процент приносит мне мое состояние. Не желая оказывать на меня никакого давления, он все же решительно заявил, что в Бейруте без всякого труда и при самых верных гарантиях можно было бы поместить деньги так, что они давали бы раза в три больше, чем мои. Какие объяснения мне приходилось выслушивать, Боже мой! Они-то и стали источником моих бед.
   На Почтовой улице в Бейруте высился некий "хан". Так называют на Востоке род огромного строения, занятого конторами и магазинами. Управляющий этого "хана" решил произвести некоторые улучшения в здании. Для этого он искал денег, желая сделать заем в триста тысяч франков из двенадцати процентов, причем заем обеспечивался первой закладной. Я собрал от разных лиц подробные сведения о том, насколько верно такое помещение денег. Все единогласно заявили, что предлагаемые гарантии -- безупречны. При таких условиях я, без всяких сомнений и колебаний, написал матери подробное письмо, убеждая ее оценить все выгоды этой операции. С первой же обратной почтой, без единого слова, похожего на упрек, она передала в мое распоряжение все состояние моего отца. Это случилось в середине августа. Как раз это время было для меня особенно разорительным: расходов было очень много, и мне пришлось сделать заем в тридцать тысяч франков под мою закладную. В этом мне помог тот же Альберт Гардафуй, услужливость которого была неистощима.
   Я сказал как-то случайно обо всех этих делах Рошу. Он неодобрительно пожал плечами. По его мнению, три категории человеческих существ обречены всегда терпеть крушение в "делах": священники, старые девы и офицеры. Он отчасти поколебался в своем воззрении, узнав, какими гарантиями обставлен заем. Только с ним одним я позволил себе быть откровенным. Я не сомневался в его скромности. Однако вскоре я был неприятно удивлен, узнав, что вся эта история вышла наружу, что она вызывала разговоры и что передавали ее, конечно, в искаженном виде, с различными дополнениями. Генерал Приэр намекнул мне на нее. По многим признакам я понял, что слухи, связанные с этим делом, были окрашены известным недоброжелательством ко мне. В это же время я имел несчастие выиграть в один вечер две тысячи франков в покер и проиграть четыре на другой день. Я излагаю факты с полной точностью и правдивостью. Во всем этом, как теперь может судить всякий, не было ничего, оправдывающего неприятные для меня комментарии, передававшиеся из уст в уста. Даже те, в ком я мог надеяться найти защитников, -- даже они, как оказалось, были не последними в ряду злословивших на мой счет. Даже та свойственная мне щедрость, которая не раз побуждала меня приглашать товарищей к обеду или завтраку, вызывала ко мне, как я должен был убедиться, не симпатию, а скорее какую-то враждебность. Такая неблагодарность сначала меня только огорчила. Но затем, постепенно, она оказала влияние на мой характер, сделала меня, в свою очередь, несправедливым. Я стал подозрителен, придирчив, недоверчив. Я сам заметил эту перемену, но сознание, что я изменился, вместо того, чтобы уменьшить мое недовольство другими и самим собой, наоборот, увеличивало его с каждым днем.
   В комнате уже давно стемнело, а я все еще сидел, задумавшись над разбросанными письмами. Уже семь часов! Я зажег лампу и стал готовиться к вечеру. Я надел свое черное домино. А! Зловещий маскарадный костюм! Он только увеличил тоску, душившую меня! Неужели Вальтер оказался прав, -- и так скоро? Как он мог предвидеть, что в конце пути, на который я вступил, была бездна? Но в этот момент разве нужны мне были Вальтер и другие!.. Какое мне было дело до того, что они могли сказать! У меня была одна только мысль -- Ательстана, одна цель -- сохранить ее. Чтобы достигнуть этого, не было ничего, ничего на свете, на что бы я не решился. Я подвинул стул к окну, открытому на ночь, и, потушив лампу, сидел, придавленный тоской, в ожидании того часа, когда за мной заедет полковник Маре.
   
   Было четыре часа утра. Последние приглашенные разъезжались. Никогда еще в Сирии не видели более удачного и более блестящего праздника. Какое поразительное зрелище -- замок Калаат-Эль-Тахар, когда за поворотом дороги Джемаля он вдруг появился перед нами среди темной ночи, освещенный сверху донизу. А когда около трех часов утра погасили все огни ^ он вдруг засиял под ливнем тысячецветного гигантского фейерверка, -- крик восторга вырвался из шумной толпы костюмированных гостей, наполнившей сады и площадку перед замком.
   В эту минуту по соседству со мной находилось красное атласное домино. Я почувствовал, что меня берут под руку.
   -- Так, так! -- сказал хорошо знакомый мне голос. -- И в этой обстановке вы все еще способны думать "a la belle".
   -- Можете не беспокоиться об этом, -- сказал я сухо. Ослепительная догаресса в лиловой бархатной полумаске подошла ко мне.
   -- Капитан Домэвр, отгадайте, кто я?
   -- Увы, не в силах. Но как вы узнали меня?
   -- Боже мой, да это очень просто! Вы сейчас давали распоряжения дирижеру оркестра... Как хорош восточный костюм графини Орловой. Но что он изображает?
   -- Увы, не знаю.
   -- Фи, какой брюзжащий тон. Если вы этого не знаете, то кто же может знать? А! Может быть, майор Гобсон. Спрошу у него.
   -- Прекрасно, идите к нему, -- сказал я, взбешенный.
   Как только начался разъезд, я скрылся в маленьком кабинете, рядом с комнатой Ательстаны. Я слышал, как постепенно замирали вдали сирены последних автомобилей. Затем дверь в комнату открылась и снова закрылась.
   -- Ты здесь? -- спросила Ательстана. -- Ты можешь войти. Я одна.
   Она сидела перед туалетным столиком и снимала с себя драгоценности.
   -- Ну, как? Все удалось, кажется. Правда?
   -- Удивительно!
   Она видела меня в зеркале и улыбалась.
   Никто из толпы гостей не понял, вероятно, что означал ее костюм. Посмотрев на нее теперь, я вспомнил знаменитое описание:
   "На голове у нее был белый тюрбан, на лбу шерстяная повязка пурпурного цвета, ниспадающая до плеч по обе стороны головы. Длинная шаль из желтого кашемира, широкое турецкое платье из белого шелка с развевающимися рукавами окутывали ее всю простыми и величественными складками, и только в прорезе на груди видно было второе платье -- из персидской пестрой ткани... Турецкие ботинки из желтого сафьяна, вышитые шелками, дополняли этот прекрасный восточный костюм, который носила она с такой грацией и уверенностью, как будто никогда с юности не носила ничего другого..."
   Таково описание костюма леди Стэнхоп, оставленное Ла-мартином в его "Voyage de l'Orient". Таков был и костюм графини Орловой.
   Она сняла со лба пурпурную повязку. Я продолжал стоять позади нее. В зеркало я видел, что она украдкой наблюдает за мной.
   -- Что с тобой? -- спросила она с некоторой сухостью.
   -- Ничего.
   -- Я повторяю свой вопрос: что с тобой?
   -- Пустяки. Я думал о "Загазиге". Медленно снимала она свое жемчужное колье.
   -- А, ты уже осведомлен?
   -- Да, осведомлен.
   -- Тебе сказали, что я...
   -- Да... разорена.
   Она не протестовала против этого слова. Она только сказала:
   -- Мой бедный друг, ты должен отдать мне справедливость: никогда я не докучала тебе этими гадкими мелочами.
   Она играла с красной повязкой леди Стэнхоп.
   -- Она тоже была разорена -- сказала она. -- Но... -- и она улыбнулась, -- когда это с ней случилось, она была старше меня.
   Эта фраза была полна страшной угрозы, которую следующая фраза сделала еще более определенной.
   -- Ты мне поверишь, надеюсь, мне будет очень грустно потерять тебя.
   Я этому верил с трудом.
   -- Ательстана!..
   -- Очень грустно.
   -- Что ты хочешь этим сказать?
   -- Но, в конце концов, -- сказала она, как бы размышляя, -- почему, в сущности, я должна тебя потерять?
   -- Да, почему, Ательстана? Теперь настала минута говорить, все сказать до конца. Выслушай меня, умоляю тебя. Как тебе объяснить? Я не богат. Но предо мной прекрасная карьера. И я люблю тебя. Боже, как я люблю тебя! Я только теперь понял это. Хочешь, чтоб мы соединили наши жизни?
   Она улыбнулась. Вдруг я вспомнил историю Жозефа Пе-борда. Я в точности повторил слова бедного малого. Я уронил голову на ее прекрасное обнаженное плечо. Мне показалось, что оно дрогнуло.
   -- Милый мальчик! -- прошептала графиня Орлова. -- Ты хорошо знаешь, что это невозможно.
   -- Невозможно. Я предвидел этот ответ. Он меня не пугает и не оскорбляет. Ты свободна, Ательстана, свободна, свободна... Но позволь мне еще раз повторить тебе: все, что у меня есть, -- все то немногое, что у меня есть, -- оно твое; возьми его, если это может помочь тебе восстановить твое состояние. Ты должна согласиться. Должна, должна.
   Дрожащей рукой я вынимал из своего бумажника квитанции на вклады, ценные бумаги, -- результат, быть может, целого века лишений, сбережений, скромной честной жизни...
   -- Что это такое? -- сказала графиня Орлова, хмуря брови.
   -- Это деньги, которые находятся в моем распоряжении. Здесь около трехсот тысяч франков. Через две недели я могу получить еще сто тысяч. Бери, бери их. Как я был бы счастлив, если бы ты могла...
   Я замолчал. Она сделала нечто невероятное: она схватила мою руку и поцеловала ее.
   -- Знаешь ли ты, -- сказала она с печальной улыбкой, -- знаешь ли ты, что этого не хватило бы, чтобы заплатить даже четверть моих долгов?
   -- Мы отдадим сначала это, -- воскликнул я. -- А затем ты оставишь все, продашь все и уйдешь со мной.
   -- С тобой? С тобой?.. Дитя мое, да можешь ли ты представить себе меня, которую ты так любишь, вне этой роскоши?
   -- Что же тебе дороже, -- резко воскликнул я, -- эта роскошь или я? В конце концов у тебя не будет ни роскоши, ни меня.
   -- Вот в этом-то ты, может быть, и ошибаешься. Разве ты не слышал, как я прошептала: в конце концов, почему я должна потерять тебя?
   -- Я не понимаю.
   -- Я постараюсь заставить тебя понять. Заметил ли ты сегодня вечером одного почтенного господина, одетого капитан-пашой?
   -- Что? Это чудовище, этого смешного старикашку, который желал все время танцевать с тобой? Я два раза чуть не ударил его.
   -- Тс, тс, -- сказала она, смеясь. -- Хорошее бы ты сделал дело! Прежде всего, он не так стар, -- ему всего пятьдесят восемь лет. Это очень известный грек из Александрии, Василий Кератопуло. У него от двухсот до трехсот тысяч фунтов стерлингов дохода.
   -- Ну и что же?
   -- Ну и что же?
   -- Я боюсь понять. Что это значит? Ты хочешь выйти замуж за этого отвратительного старика?
   -- Тише, тише, -- сказала она, смеясь. -- Выйти замуж? О, конечно, он только об этом и мечтает. Но в данный момент вопрос идет о более короткой операции.
   -- Он дает тебе деньги в долг?
   -- В долг! Гм! Это, быть может, не вполне точное выражение.
   -- В таком случае я понимаю все меньше и меньше.
   -- Правда? Ты меня удивляешь. Ну что же, догадайся, ищи. Я начал дрожать всем телом.
   -- Сейчас, -- сказал я, пытаясь овладеть своим голосом, -- ты мне сказала: почему я должна потерять тебя?
   -- Да, почему?
   Она продолжала наблюдать за мной в зеркало.
   -- Нет! -- прошептал я. -- Такой позор... и ты могла хоть минуту думать, что я соглашусь на это?
   Она досадливо повела плечами.
   -- Знаешь ли ты, что я скорее готов убить тебя? -- сказал я.
   -- Дитя мое, -- сказала она с усталым видом, -- все, что ты хочешь, но только, пожалуйста, без трагедий! Есть вещи, повторяю тебе, от которых я никогда не откажусь. Вот от этого, этого, этого... -- И гордым жестом она указывала на тысячу безделушек в своей комнате. -- Одним словом, от роскоши. Ты и не воображаешь, насколько она связана с любовью, которую ты ко мне питаешь. Без нее -- чем бы я была? У меня, ты знаешь, есть горничные, такие же красивые, как я, и притом моложе меня. Ну, довольно. Что сказано, то сказано. И что тебя во всем этом пугает? Кератопуло -- это эпизод, понимаешь? Когда его состояние будет в моем распоряжении, мне нетрудно будет в какие-нибудь полгода восстановить свое. Не думай, что тебя будут порицать или жалеть. Тебя сочтут хитрецом. А затем, когда эти шесть месяцев пройдут... В Калаат-эль-Рахаре есть черная лестница. Человек, вроде этого милого Василия, должен иметь привычку к такого рода выходным дверям. И, кроме того, он совсем не так плох, уверяю тебя. Он председатель административного совета хлопчатобумажного общества, -- счастливого соперника моего бедного общества "Загазиг" Прибавлю, чтобы рассеять твои последние сомнения: мне его представил мой епископ. Она закрыла глаза.
   -- Не думай, однако, что меня забавляет капитуляция перед этим старцем. Конечно, я решусь на это только в случае, если...
   -- Если что?
   -- Нет, я не хочу тебе говорить. Это значило бы, быть может, обманывать тебя напрасной надеждой.
   -- Скажи, умоляю тебя.
   -- Ты хочешь? Ну, хорошо. У нас сегодня 14-е. 21-го я могу получить из Константинополя телеграмму, которая освободит меня от всех этих забот, и мне не нужно будет жертвовать собой.
   -- 21-го?
   -- Да. В Константинополь в этот день приходит почта из Одессы. У меня есть земли в Азербайджане, ценностью более чем в миллион рублей золотом. Советы конфисковали их запрещение. Джемаль-паша находится в настоящее время в Тифлисе и хлопочет о том, чтобы мне вернули земли. Если его хлопоты увенчаются успехом, ты будешь ему обязан тем, что я останусь непорочной.
   Она засмеялась. Это прилагательное должно было ей казаться очень смешным.
   -- А если 21-го ты узнаешь, что земли все-таки конфисковали?
   -- Я уже сказала: я приму ухаживание Кератопуло. Какая скука, однако! Из-за миллиона!
   Я поднял голову.
   -- Из-за одного миллиона?
   -- Но не все ли тебе равно? Та ли цифра, или другая. У тебя ведь нет этого миллиона, не правда ли?
   -- 21-е! До тех пор ты не примешь никакого решения. Ты мне обещаешь? Клянешься?
   -- Обещаю. Но не нужно возлагать на это больших надежд. Знаешь ли ты, какие шансы на то, что конфискация будет снята? Десять на сто, может быть.
   -- Ты обещала.
   -- Что ты думаешь делать? Ты меня интригуешь.
   -- Это касается одного меня.
   Я не хотел рассказывать ей, какая безумная надежда охватила меня. Целая неделя! Этот срок представлялся мне спасением. В стране, где царила спекуляция, мне казалось невозможным не превратить в миллион мои 300 тысяч франков. Ведь это значит всего только два раза удвоить их. Раньше меня удерживал от этого пути страх внезапной потери. Но чего я
   мог бояться теперь? Я мог только выиграть. Мне нечего было терять, потому что, теряя ее, я терял все. Желать, нужно только сильно желать! И у меня было это желание, эта воля!
   -- У меня твое слово. Теперь, пожалуйста, не будем говорить об этом ни слова до 21-го.
   В первый раз я говорил с ней таким тоном. Она посмотрела на меня с удивлением, к которому примешивалась частица восхищения.
   -- Я тебе повторяю, -- сказала она серьезно, -- мне будет очень жаль потерять тебя, мой друг.
   
   Денег, Боже мой, денег, денег!
   
   Контора Альберта Гардафуя находилась на улице Бабэдриос. Внешний вид этой конторы, чисто восточный, представлял разительный контраст с размахом тех дел, которые вел этот молодой человек. К какой национальности принадлежал Альберт? К французской, в конце концов, я полагаю. Он родился в Фа-наре. Отец его был египтянин, а мать армянка. В начале войны он был телеграфистом турецкой армии, а в конце ее служил переводчиком в английской армии в Палестине. В общем, чрезвычайно любезный и обязательный малый.
   Его машина стояла перед подъездом. Я хотел его видеть, но, уверившись, что он в конторе, почувствовал, как сердце мое сжалось.
   "Смелей! -- сказал я себе. -- И будем думать только о той цели, для которой я начинаю эту борьбу".
   Альберт, сидя перед столом, в большом возбуждении, сильно жестикулируя, доказывал что-то старому господину в феске. Заметив меня, он воскликнул с радостным удивлением:
   -- Как, вы дали себе труд... я смущен...
   -- Смущены?
   -- Да, вы пришли сами! Вместо того, чтобы назначить мне свидание. Мое письмо, вероятно, только что дошло до вас.
   -- Вы мне писали?
   -- Как? Вы не получили моего письма? Так, значит, это случайное совпадение?
   Я прикусил губу. Если бы я зашел домой, прежде чем идти к нему, -- роли переменились бы. Если он мне писал, значит, он нуждался во мне. Тогда он был бы моим просителем. Теперь я являюсь к нему в этой роли.
   Я понял по его манере, что он решил воспользоваться своим преимуществом.
   -- Вы хотели со мной говорить?
   -- Прошу вас, капитан, начинайте вы.
   Я сжал кулаки. Но времени у меня было мало. Нужно было действовать.
   -- Хорошо, я скажу вам, в чем дело. Несколько раз вы говорили со мной о возможности найти для моих денег более выгодное помещение.
   Он сделал гримасу.
   -- Плохой момент. Очень плохое время теперь.
   Я не поддался этим словам. Я хорошо чувствовал, что необходим ему и что он ищет способа использовать меня за наиболее дешевую плату.
   -- Будьте любезны изложить мне, в свою очередь, предмет вашего письма, -- сказал я сухо.
   Он посмотрел на меня исподлобья и понял, что лучше играть с открытыми картами.
   -- Эго довольно сложно.
   -- Но все-таки?
   -- Вы знаете, без сомнения, фирму "Зариф, Султан и Кo". Имена эти действительно были мне известны.
   -- Эта фирма получила подряд на снабжение хлебом и мясом армии в Леванте, 60 тысяч человек! Крупное, очень крупное дело!
   -- Ну, и что же?
   -- В последнее время интендантство привлекло к ответственности Зарифа и Султана за неисполнение ими обязательств относительно поставки нескольких тысяч тонн хлеба и немалого количества голов скота. Точные цифры не имеют значения для дела. Зариф и Султан обратились в интендантство с жалобой, ссылаясь на полную невозможность исполнить принятые на себя обязательства: они не могли получить хлеб, закупленный ими в округах Алепо и Александретты, где продавцы, терроризированные турецкими бандами, отказываются выдать хлеб, предназначенный для войск. В настоящее время эта жалоба передана в отдел разведки, который должен дать свое заключение.
   -- Я понимаю, -- сказал я, -- вы хотели бы получить со стороны разведки благоприятное заключение для поставщиков.
   Молодой человек улыбнулся и слегка покачал головой.
   -- Это не совсем так, капитан. Фирма "Зариф и Султан" наш конкурент.
   -- А-а-а, -- прошептал я, -- понимаю.
   -- Значит, вы поняли, что нам, наоборот, не будет неприятно, если им придется прогореть на своих поставках.
   -- Скажите, однако, -- забормотал я, -- вы отдаете себе отчет в том, что вы мне предлагаете?
   -- Вполне отдаю, капитан, вполне! Вы можете быть уверены, что я никогда не заговорил бы с вами так, как говорю сейчас, если бы интересы французского государства не совпадали полностью с интересами моей фирмы. Вы понимаете?
   -- Я понимаю, -- сказал я задумчиво.
   Теперь я вспомнил об этом деле и о просьбе дать по нему заключение, которая была передана нам интендантским управлением. Я поручил моему помощнику, лейтенанту Ревелю, заняться этим делом. Но и при беглом просмотре бумаг мне показалось, что жалоба поставщиков построена на довольно шатких основаниях. Приняв самую скромную позу, Альберт Гардафуй не нарушал моих размышлений.
   -- Могу ли я, -- сказал он наконец, -- могу ли я, капитан, спросить у вас теперь, чем я могу быть вам полезен?
   Я начал беспечным тоном:
   -- Мое дело заключается вот в чем. Я получил важные сведения из дома. Через восемь дней состоится продажа с аукциона большого имения, примыкающего к нашим владениям: замок, пруд, леса, шестьдесят гектаров земли... Это имение некогда принадлежало моей семье. Помимо выгоды, тут для меня и вопрос чувства...
   Альберт Гардафуй наклонил голову с растроганным видом, чтобы дать мне понять, что вопрос чувства -- один из тех, которым он придает наибольшее значение. Я продолжал, одновременно и восхищенный и испуганный своей смелостью.
   -- Назначенная цена -- миллион. Одна земля, без построек, стоит в два раза больше. Теперь у меня есть...
   -- Да, я знаю, триста тысяч франков.
   -- Немного больше, -- четыреста тысяч. Сто тысяч осталось у меня во Франции.
   Альберт задумался.
   -- Это действительно очень интересно, -~ заметил он.
   -- Не правда ли? -- сказал я порывисто, о чем сейчас же пожалел.
   -- Да, очень интересно. Значит, вам нужно...
   -- Да... шестьсот тысяч франков.
   -- Гм! Вы забываете еще налог на отчуждение, -- десять процентов.
   -- Да, это верно; значит, семьсот тысяч.
   -- Затем, вы делаете свои расчеты, не принимая во внимание возможной надбавки на аукционе.
   -- Этого можно не опасаться, могу вас уверить. В нашей стране есть обычай не вступать при продаже с торгов в состязание с теми, кому эти земли принадлежали раньше. А я уже сказал вам, -- моя семья владела раньше этим поместьем.
   -- Счастливая страна, -- сказал Альберт, -- где человек, занятый коммерческими делами, считается с такими почтенными соображениями! Ах, капитан, здесь у нас иное дело! -- Он вздохнул. -- Семьсот тысяч франков... это сумма! Но, в конце концов, почему бы и нет? Особенно -- если, как вы говорите, имение стоит более двух миллионов. Несомненно, вы можете достать значительную часть этой суммы, если дадите расписку с согласием на залог покупаемого вами имения.
   Я закусил губу. Как я мог сказать причину невыполнимости такого плана! Закладывать воображаемые земли!
   -- Я предпочел бы другое, -- сказал я холодно.
   -- Что же именно?
   -- Не знаю. Я прошу вашего совета.
   -- Семьсот тысяч франков! Но какую гарантию можете вь дать, имея только четыреста тысяч?
   -- Мою подпись.
   -- Боже мой! -- воскликнул Альберт. -- Простите меня великодушно. Я до сих пор ничего вам не предложил... Кофе или лимонад?
   -- Лимонад, если можно.
   -- Антуан! Два лимонада! -- Вашу подпись... О, конечно! Хотя, капитан, мой долг сказать вам... Ах, если бы вы знали сердца деловых людей в Бейруте! Это скала, говорю я вам, скала. Горан, Саннин... горы Ансарие... Конечно, если бы речь шла обо мне...
   -- Но ведь я к вам и обращаюсь, -- сказал я, чувствуя, как у меня сжимается горло.
   -- О! Если ко мне, тогда это другое дело. К сожалению, это, конечно, трудно. Вы знаете, какую симпатию я к вам питаю, капитан, и я желал бы только одного, -- быть... но когда торги?
   -- 23 октября.
   -- 23-го? В понедельник. А у нас сегодня 14-е, суббота! Восемь дней! Нельзя терять времени. Семьсот тысяч франков! Это сумма, это сумма... Скажите мне, капитан.
   -- Что?
   -- Вы очень держитесь за это дело?
   -- Очень.
   -- Во что бы то ни стало?
   -- Я вам повторяю -- очень, -- сказал я, не в силах сдержать мучительной тоски, и видел, как он вздрогнул.
   -- Ну, тогда нужно серьезно переговорить... Вместе с тем вы мне позвольте говорить с вами вполне откровенно, вполне свободно... А, вот и лимонад.
   Я жадно выпил.
   -- Конечно, -- продолжал Альберт, -- если дело, о котором я буду с вами говорить, удастся, вы можете рассчитывать?
   -- Я не ищу никаких особых преимуществ. Заем под мою подпись.
   -- Ну, ну, не сердитесь. Я хочу все же вам сказать, что это дело -- Зарифа, -- в сущности, не очень важно само по себе. Говоря вполне искренно, оно было только приманкой для дела гораздо более значительного.
   -- Говорите, -- сказал я. На висках у меня выступил пот. -- В чем же суть?..
   -- Это очень просто. Мы не хотим -- вы, разумеется, понимаете -- создавать затруднения господам Зарифу и Султану просто так, ради одного только удовольствия, -- нет! Нужно вам сказать, что прошлый год фирма "Гафрам и Гардафуй" -- наша фирма -- выступила конкурентом фирмы "Зариф и Султан" на получение поставок в армию. Мы потерпели поражение. В этом году мы хотим взять реванш. Конечно, дело идет не о том, чтобы предложить более низкие цены, чем у них...
   -- На что же в таком случае вы рассчитываете?
   -- А вот на что: Зариф и Султан -- мусульмане.
   -- Они имеют такое же право участвовать в торгах, как и христиане.
   -- Не спешите. Я сказал -- мусульмане. Но главное в том, что они антиохийсхие мусульмане. Вы не знаете, может быть, что у Зарифа есть родственник, двоюродный брат, Мухтар-бей, с которым он более или менее связан, и что этот Мухтар-бей является поставщиком турецких войск Адана и Диарбекира. Я представлю вам доказательство.
   -- Ну и что же?
   -- А то, что мне кажется, что если Главный штаб укажет хоть сколько-нибудь серьезно на неудобства, которые может повлечь за собой такое положение вещей, то интендантство, при одинаковых ценах, предпочтет обратиться к нашей фирме. Что вы скажете?
   Меня охватила нервная дрожь.
   -- Если, -- прошептал я, -- будет дано такое заключение, которое отстранит, окончательно или только временно, фирму "Зариф и Султан"... так что...
   -- Подождите, подождите, -- сказал он. -- Не спешите так. Есть еще другой вопрос, который меня живо интересует.
   -- Какой?
   -- Направление будущей железной дороги из Алепо в Лат-такие.
   -- Это направление уже установлено, -- сказал я.
   -- Она пройдет через Риха, не правда ли?
   -- Да.
   -- Крупная ошибка. Огромная ошибка. Было бы гораздо выгоднее провести ее немного ниже -- через Калаат-эль-Мудиц, например.
   -- У вас, вероятно, есть земли вблизи Калаат-эль-Мудика и вы ничего не имели бы против того, чтобы они были отчуждены? -- заметил я иронически.
   -- Э, -- сказал он, -- вы, может быть, попали в точку Но вы хорошо знаете, с другой стороны, что направление, которое я указываю, принесет с собой большую выгоду: окончательное усмирение в Ансарие. Мой личный интерес всегда совпадает с общим интересом; поэтому я всегда могу хлопотать без всяких опасений...
   В ушах у меня шумело. Продолжать этот разговор хотя бы еще пять минут было для меня непосильно.
   -- Послушайте, -- сказал я, -- не будем смешивать все в одну кучу. Прежде всего -- дело о поставках. Хотите вы, чтобы завтра...
   -- О, завтра невозможно, капитан! Завтра воскресенье, я провожу день в семье моей невесты. Я забыл вам сообщить, что я помолвлен. Да, прелестная юная девушка...
   -- Тогда в понедельник, -- сказал я, почти теряя сознание.
   -- В понедельник! Отлично!.. А я-то считал вас совсем не деловым человеком! Думал, что и вы заняты, как большинство ваших товарищей, только детскими вещами: танцами, женщинами, хе-хе!.. Скажу вам без лести, капитан, что из всех офицеров, которых я встречал, -- вы первый, способный интересоваться серьезными делами...
   Я принял этот комплимент как пощечину. Как ни пессимистично смотрел на меня и на мое будущее Вальтер, но и он не мог вообразить себе такого падения. Но что ты можешь сделать, мой любезный друг, что ты противопоставишь этой мучительной картине: Ательстана в объятиях отвратительного старика из Александрии?
   В этот вечер Ательстана обедала на английском военном судне, находившемся в Бейруте проездом, а я принял приглашение на обед в квартале Сент-Эли. Во время обеда я смотрел на женщин, окружающих меня. Машинально я высчитывал стоимость их колье, браслетов, колец.
   -- Что с вами, капитан? -- спросила меня моя соседка. -- У вас такой нездоровый вид.
   Я притворно рассмеялся в ответ.
   Пройдя в салон, я подсел к столу, где играли в покер четверо игроков, считавшихся самыми опасными. Через несколько минут из-за моих неожиданных ходов игра стала чрезвычайно напряженной. Мне везло. В час ночи, когда игра закончилась, я оказался в выигрыше: более четырнадцати тысяч франков.
   Я шел домой по темным улицам, вдоль стен, за которыми находились магазины, банки... Несгораемые шкафы, полные денег, спали там, в двух шагах от меня. Я натыкался на кучи мусора, спугивая несчастных бродячих собак, искавших себе жалкой пищи. Неделю тому назад я имел еще право жалеть их... Но теперь!..

IX

   Почему в эту ночь, когда меня терзали безумные кошмары, передо мной встали с такой необыкновенной отчетливостью воспоминания о ночах, проведенных в пустыне?.. Я слышал шум ветра среди высоких трав, жалобу большой реки, темные воды которой бежали между крутыми высокими берегами. Едва заходило солнце, как уже всех клонило в сон, и я засыпал, завернувшись в плащ, положив голову на седло. Иногда после страшной дневной жары мы просыпались ночью от холода. Я открывал глаза. Звезды надо мной были уже другие. Те, которые светили нам накануне, исчезли. Одна, на востоке, мерцала, разливая почти до края горизонта свой таинственный прозрачный свет. Вокруг меня тела солдат казались серыми застывшими валунами, -- распростертые в той самой позе, в какой они свалились от усталости несколько часов тому назад, когда мы добрались наконец до стоянки. Черные колья поднимались к небу; часовые на четырех главных пунктах охраняли лагерь. Торжественная тишина царила над бескрайней пустыней. Какая чистота, какое ощущение спокойствия и благостности!.. А утром, когда наступал час пробуждения, среди бодрящей суеты лагеря, снимающегося на заре... какое счастье чувствовать эту свежесть в горле, это чистое дыхание ребенка!
   Был уже четвертый час, когда я входил к Ательстане. Она вчера только спустилась из Калаат-эль-Тахара, чтобы основаться на зиму в своей вилле в Бейруте. Слуги еще не успели разобрать всех сундуков.
   Она не поднялась мне навстречу, -- она ограничилась тем, что бросила на меня взгляд поверх книги, которую читала.
   -- Вот, -- сказала она, показывая распечатанную телеграмму на маленьком столике, -- прочти.
   Это была телеграмма из Константинополя. Она сообщала о полной неудаче всех попыток возвратить ее имения в Азербайджане.
   Я смотрел на нее, сраженный.
   Она равнодушно продолжала свое чтение.
   -- Что же ты будешь теперь делать?
   -- Я предупреждала тебя, -- сказала она. -- Десять шансов на сто. Но я дала тебе срок до 21-го, когда я рассчитывала получить эту телеграмму. Она пришла раньше. Я не беру назад своего слова. Ты, может быть, признаешь, что лучше возвратить мне его? Это дало бы мне больше времени для устройства моих дел. Теперь моя очередь спросить тебя: что ты намерен делать?
   -- Это касается только меня, -- сказал я с упорством отчаяния.
   Она слегка пожала плечами.
   -- Как хочешь, -- сказала она.
   В восемь часов утра, не заснув ни на одну минуту, я был уже в Великом Серале, в моем бюро.
   Первое, что я заметил на моем столе, было досье с жалобой Зарифа и Султана! Я открыл его, дрожа от волнения. Какое счастье! Рапорт лейтенанта Равеля указывал на неосновательность жалобы: по его мнению, ее нужно было оставить без последствий. Альберт Гардафуй получал то, что он просил, без моего участия. Мне не нужно брать на себя инициативу и предлагать полковнику Маре отклонить эту жалобу. Начало обнадежило меня и подбодрило на дальнейшие шаги. Было воскресенье. Я мог спокойно работать в пустом помещении. Я провел все утро, роясь в различных досье, отыскивая сведения об этом Мухтар-бее, кузене Зарифа и поставщике турецких войск в Киликии. В конце концов я нашел то, что мне было нужно для составления доклада, вполне мотивированного. Когда я выходил около полудня из Сераля, у меня в сердце теплилась надежда...
   На другое утро, около десяти часов, полковник Маре вызвал меня к себе в кабинет. Его стол был завален целой грудой досье.
   Так бывало каждый понедельник -- день, когда распределялась работа на всю неделю.
   -- Садитесь, -- сказал он. -- Как видите, работы у нас достаточно.
   Я не любил этого человека, но я не мог не удивляться его великолепному методу работы. В четверть часа он умел очистить стол от самых запутанных бумаг и пустить их, как говорится на чиновничьем жаргоне, "вальсировать по разным отделам". Он владел искусством извлекать из своих служащих все, что они могли дать, возлагая на каждого такую задачу, которую тот мог исполнить наилучшим образом по своим индивидуальным особенностям. Самому себе Маре оставлял в конце концов лишь очень немного дел, -- наиболее важных.
   Все бумаги, относящиеся к делу Зарифа и Султана, были собраны в зеленую папку.
   Я заметил эту папку под всеми другими досье. Каждое рассмотренное дело приближало меня к той страшной минуте, когда мыдоберемся до него.
   Остается четыре, три, два...
   Вести в продолжение трех лет здоровую, безупречную жизнь в пустыне для того, чтобы кончить в шкуре неумелого предателя...
   И какое безумие -- не спать эту ночь, провести без единой минуты отдыха эти три дня перед таким состязанием.
   Как можно надеяться скрыть от такого проницательного человека, как Маре, ужасную перемену на моем лице!
   -- Жалоба Зарифа и Султана. Что это такое? Я не очень хорошо помню. Изложите, будьте добры, это дело в нескольких словах.
   Голос мой, казалось мне, не очень изменился, когда я объяснял полковнику суть.
   -- А, да. Понял. Равель составил рапорт?.. Что он говорит? Он считает, что жалобу нужно отклонить?.. Хорошо. И вы также, я вижу. Очень хорошо. Принято. Сообщите интендантству, что оно без всяких сомнений может удержать штраф. Перейдем к следующему.
   -- Но здесь еще, полковник...
   -- Что? А, простите! Я и не видел. Есть еще ваш второй доклад -- по дополнительному вопросу. Прошу извинения.
   Он поправил свои очки, приготовляясь читать мое заключение о неудобствах, какие могут явиться вследствие родственных уз, связывающих поставщика Зарифа и поставщика Мухтара. Он нахмурил брови.
   -- О! Это интересно, очень интересно! Как это я не нашел никакого намека на это положение в письме, с которым интендантство направило к нам это дело?
   -- Интендантство, без сомнения, этого не знало. Кроме того, оно исходило исключительно из своей точки зрения -- точки зрения рынка, невыполнения части обязательств. Я думал, что мы должны...
   -- И вы очень хорошо сделали, черт возьми! От души поздравляю вас. От вас ничего не ускользает! И тут у вас имеются все необходимые сведения?
   -- Да, полковник.
   -- В каких досье?
   -- В нашем досье "Киликия".
   -- Не будете ли вы так добры послать за ним?
   Я отправился за ним сам. Когда я возвращался, ноги у меня подкашивались. В восьми случаях из десяти полковник Маре принимал мои заключения без обсуждения. Почему же на этот раз, по какому-то непонятному побуждению, он желает как будто сам проконтролировать мои мотивы?
   Я стоял позади него, указывая те места, которые могли его интересовать. Вдруг я с ужасом заметил, что палец мой дрожит.
   Он тоже это заметил и обернулся ко мне:
   -- Вы больны?
   -- Пустяки, полковник, -- сказал я, силясь улыбнуться. -- Я в течение этой недели слишком часто принимал приглашения... Приходилось поздно ложиться спать...
   -- Да, я слышал... Вчера я завтракал с одним господином, -- он говорил мне, что встретился с вами третьего дня на обеде. Вечер там, кажется, очень затянулся.
   Он не прибавил ничего больше. Тем не менее я был убежден, что он уже знает о моих "подвигах" за игорным столом.
   -- Мне очень неприятно утруждать вас этими мелкими делами, -- заметил он с доброй улыбкой. -- Если вы устали, вам необходимо отдохнуть. Октябрь, конечно, здесь не очень приятный месяц. Это период, когда приходится расплачиваться за летнее пребывание здесь. Сейчас куча больных в городе. Знаете ли вы, кстати, что м-ль Эннкен серьезно нездорова?
   -- Я встретил полковника несколько дней тому назад. Действительно, он говорил мне об этом. Но я не думал...
   -- Да, он сам не подозревал этого... Но я только что видел их врача, д-ра Кальмета. Он показался мне очень озабоченным. Он настаивает, чтобы м-ль Мишель ускорила свой отъезд во Францию. Но странно: по-видимому, она не хочет и слышать об отъезде. Простите меня, что я заставляю вас терять время, -- я знаю, что вы друг дома. Я хотел вас предупредить, чтобы вы могли отправиться к ним и узнать, как их дела... Возвратимся, однако, к нашему Мухтар-бею. Садитесь, пожалуйста.
   Он принялся перелистывать досье "Киликия".
   -- Очень хорошо, -- сказал он, возвращая его мне. -- Действительно, здесь имеются довольно полные сведения о том, что Мухтар-бей -- поставщик турецкой армии в Диарбекире и Адане. Но я не вижу ничего, что доказывало бы его родство с Зарифом. Откуда вы узнали эту подробность?
   -- Я услышал об этом совершенно случайно, г-н полковник.
   -- Еще одно лишнее основание проверить точность этого сведения. Я не думаю, чтобы это было трудно.
   Он задумался.
   -- Скажите мне, -- прибавил он наконец, и его проницательные маленькие серые глаза заблестели за очками. -- Знаете, что меня несколько удивляет?
   -- Что именно, г-н полковник?
   -- Что у вас самого не явилась та мысль, которая только что мелькнула у меня... Подумайте немного.
   -- Я не понимаю...
   -- Правда? Однако мне это кажется очень простым. Вы пришли к заключению о необходимости устранить Зарифа, военного поставщика Франции, на том основании, что этот Зариф -- двоюродный брат Мухтара, поставщика Турции. Но вы не подумали о том, что если Зариф -- брат Мухтара, то Мухтар тоже является братом Зарифа?
   -- Я не улавливаю вашей мысли.
   -- Я как будто бы говорю глупость. Однако мысль моя очень проста. Вместо того чтобы освобождаться от Зарифа, которого мы подозреваем в возможности сообщать Мухтару сведения о наших военных силах, не лучше ли было бы нам попытаться узнать, не может ли Зариф получать для нас сведения от Мухтара о турецких силах? Вместо того чтобы просто уничтожить неудобную для нас случайность, -- почему не попытаться превратить это неудобство в выгоду? Что вы скажете на это?
   Его доводы были неопровержимы. Мне показалось, что я слышу первый треск в моей несчастной постройке.
   -- Без сомнения, г-н полковник. Но нужно было бы сначала...
   -- Вот это-то я и хочу сказать. Нужно было бы сначала всецело подчинить нашей воле Зарифа и Султана. Разве у нас нет для этого средств? Сегодня -- штраф, завтра -- исключение, вряд ли фирма устоит против таких угроз. Они охотно выслушают наши аргументы. А мы, конечно, со своей стороны, должны будем принять известные предосторожности, чтобы обеспечить себе их полную лояльность.
   Итак, я пришел к прекрасному результату: я укрепил положение фирмы "Зариф и Султан"! Если даже они будут исключены из военных поставщиков, то это произойдет не раньше чем через месяц. А для меня через восемь дней наступит гибель...
   Я сделал последнюю попытку:
   -- Не нужно, однако, забывать, г-н полковник, что в этой истории мы не одни. Здесь замешаны интересы интендантства.
   -- Я не забываю этого. Но достаточно просмотреть досье, чтобы убедиться, что интендантство налагает на эту фирму штраф, пользуясь своим правом, но отнюдь не поднимает вопроса об окончательном ее исключении. Кроме того, мы сейчас можем получить подтверждение этого.
   Он снял телефонную трубку.
   -- Интендантское управление, пожалуйста... Алло! Это вы, господин интендант? Говорит полковник Маре. Мое почтение. Вы нам прислали досье для нашего заключения по делу "Зариф и Султан". Это очень спешно?.. Нет? Благодарю вас... Почему?
   Да потому, что нам нужны небольшие дополнительные сведения. Мы скоро все сделаем. Не беспокойтесь. Ну, а что касается вас -- оставим в стороне вопрос о штрафе, -- в общем вы довольны "Зарифом и Султаном"?.. Очень довольны?.. Я так и думал. Однако нужно все предвидеть. В случае, если бы вы были принуждены отказаться от их помощи, могли ли бы вы найти в Сирии фирму, которая может их заменить?.. Трудно?.. Черт, черт!.. Но трудно не значит еще невозможно!.. Нет, нет, я повторяю, -- ничего серьезного! Допустим, однако, такой случай, что вы были бы принуждены обратиться к конкурирующей фирме. Имеете вы кого-нибудь в виду?.. Вы говорите, что у вас на примете только одна?.. Простите. Не совсем хорошо слышу. Какая?.. Фирма "Гафрам и Гардафуй"? Благодарю вас. Рассчитывайте на нас, мы пришлем вам наше заключение возможно скорее. Он повесил трубку.
   -- Гардафуй, Гардафуй... Это имя мне что-то говорит... Позвольте, если я не ошибаюсь, ведь это вы завтракали с Гардафуем три недели тому назад в Алее, в отеле "Бельведер"?
   -- Да, г-н полковник.
   -- Это тот самый, который?..
   -- Я, право, не знаю. Мне кажется, в Бейруте есть несколько лиц, которые носят эту фамилию.
   -- Это важно было бы выяснить. Он снова взял трубку:
   -- Алло, алло!.. Это опять я, господин интендант. Простите. Я хотел бы знать, где помещается фирма "Гафрам и Гардафуй"?.. В Бейруте?.. Улица Баб-Эдрисс, 4? Еще раз благодарю вас.
   Он посмотрел на меня.
   -- Улица Баб-Эдрисс, 4. Это и есть его адрес?
   -- Да, действительно, это его адрес, господин полковник.
   -- Ну вот видите! Тем или другим способом мы сможем добиться своего... Но вы понимаете, какую осторожность надо соблюдать в этой стране. Представьте себе, что завтра местные жители, которые видели вас в обществе Гардафуя, узнают, что на основании одного из ваших докладов конкурирующая с Гардафуем фирма была исключена из числа военных поставщиков. Они, конечно, не замедлят сделать из этого печальные выводы. Разве вы сами не думаете этого?.. Как бы то ни было, я чувствую, что мы с вами не потеряли напрасно времени сегодня утром.
   Коротким жестом он дал мне понять, что я свободен.
   -- Начните сегодня же изыскивать способы, как завязать отношения с Зарифом, и выясните, может ли он быть нам в какой-либо степени полезен при посредстве своего двоюродного брата Мухтара. Может быть, Гардафуй согласится доставить нам некоторые сведения по этому вопросу? Я всецело полагаюсь на вас.
   Друг -- это такое существо, которому можно откровенно признаться во всем, что бы ни случилось. Но как и кому мог бы я исповедаться во всем, что произошло со мной в эти дни? Вальтеру, быть может?.. О! Ему-то -- меньше чем кому бы то ни было!
   Вот как обстояли мои дела, когда в полдень я выходил со службы. Я дал себе клятву не появляться перед Ательстаной до тех пор, пока у меня не будет окончательного ответа. Все, что было связано с Альбертом Гардафуем, на которого я возлагал столько надежд, теперь рухнуло.
   Моя попытка привела только к неожиданному укреплению соперничающей с ним фирмы. Но даже если бы получился другой результат, я от этого ничего бы не выиграл: всем моим поведением, растерянностью я непременно привлек бы к себе подозрительное внимание полковника Маре.
   Ну что ж! Еще не все кончено; я могу спуститься еще ниже.
   Я сделал несколько шагов по затихшей площади. Мои глаза остановились на левой стороне ее, -- на садах американского госпиталя. Здесь, совсем близко, был дом Мишель.
   Самое ужасное в моем положении было то, что спасение мое зависело единственно от меня самого и что этого спасения я не хотел ни за что на свете. Я был своим собственным палачом, и никто, может быть, не терзал меня больше, чем я сам. Что я сделал, чтобы вытащить себя из той позорной ямы, в которую погружался? Ведь мне нужно было бы только постучать в дверь полковника Эннкена. Эта дверь открылась бы, -- я это знал, -- как будто бы ничего и не произошло. Мне даже не задали бы ни одного вопроса. Предоставить Ательстану своей судьбе?.. Ну что ж! В сущности, я оказал бы ей этим услугу. Ей удалось бы с помощью своего египетского ростовщика снова восстановить ту роскошь, без которой она не могла жить. А я опять вернулся бы к нормальной жизни, к той жизни, для которой был создан. Увы, об этом нечего было и мечтать. Все эти несчастья, -- откуда они проистекали? Единственно от моего бессилия найти деньги, которые мне были нужны не позже чем через шесть дней, а может быть, даже сегодня...
   Мое бессилие найти эти деньги... Однако... Меня вдруг осенила мысль.
   "В конце концов, почему бы и нет?.. В том положении, в каком я нахожусь теперь..."
   Когда я вспоминаю это сейчас, я вижу, что это была самая безумная мысль, какая только могла прийти мне в голову. Но в эту минуту я находил ее вполне естественной, вполне резонной, обещающей несомненный успех. Я снова возвратился в Сераль. Все служащие разошлись уже завтракать. Бюро было пусто. Только один маленький вестовой меланхолически шагал по коридору.
   Я отыскал досье "Контрабанда золотом", проверил там адрес и затем вышел через южные ворота.
   Я направился в предместье Баста. Это мусульманский квартал, самый отдаленный и самый таинственный в Бейруте. Очень немногие из иностранцев поселяются там. Обычно это люди, влюбленные в тишину и готовые принести в жертву спокойствию псевдокомфорт европейской части города.
   Я вошел в тупик, носивший торжественное название Посольской улицы, и повернул направо. Мальчик, сидевший на большом камне, собирался ощипывать курицу.
   -- Это дом господина Эфрема?
   -- Нет, это вон там. -- И он указал мне на полуразрушенные ворота, которые виднелись в стене немного дальше.
   Я постучал. Никто не вышел на мой стук; я толкнул калитку и вошел на маленький двор.
   -- Есть кто-нибудь? -- закричал я.
   В одном из окон первого этажа появилась старуха. Заметив мой мундир, она быстро скрылась. Я подошел к двери и начал стучать. Никто не отвечал. Я стучал все сильнее и сильнее. Очевидно, меня решили не впускать, взять меня измором. А, несчастные! Если бы они знали все упорство моего отчаяния, они переменили бы свою тактику.
   В конце концов, когда под моими ударами дерево начало уже трещать, дверь приоткрылась. Выглянула та же старуха. Она дрожала от страха. Очевидно, внутри дома был поспешно созван военный совет, и ее послали в качестве парламентера.
   -- Господин Эфрем?
   -- Мафи, мафи, его нет, его нет, -- повторяла она с отчаянными жестами.
   -- Ну, это мы посмотрим, -- сказал я. И, оттолкнув старуху, вошел в дом. Старуха на пороге в отчаянии ломала руки.
   -- Эфрем! -- повторял я, повышая голос, чтобы его услышали те уши, которые, как я догадывался, скрывались за стенами этого слишком молчаливого жилища. Преувеличенная тишина его казалась подозрительной. Вряд ли дом был пуст.
   -- Я буду ждать, когда твой хозяин придет, -- сказал я.
   -- Мафи, мафи.
   Я сел на диван, положил рядом мое кепи, скрестил ноги и принял позу человека, приготовившегося ждать до тех пор, пока его желание не будет исполнено.
   Подняв руки к небу, старуха исчезла за дверью, которая вела во внутренние комнаты.
   Оставшись один, я быстро осмотрел помещение, в котором находился. Казалось бы, в такие трагические минуты человек плохо замечает все окружающее. Это неправда. Чувства в это время получают особенную остроту. Короткий осмотр укрепил мои подозрения, то есть мое решение. Внутри этот дом составлял разительный контраст с его унылым внешним видом. Разумеется, и здесь был беспорядок, и помещение не блистало чистотой, но вместе с тем было много интересных предметов роскоши, которая, однако, могла быть замечена только знатоком Востока. Ковер, на котором я сидел, был курасанским, еще невиданной мною красоты. Он стоил не менее семисот или восьмисот фунтов. В этой же комнате было еще не менее двадцати других ковров, такого же качества, если не лучшего. Али-Баба, попавший в приют воров, был, вероятно, не менее удивлен, чем я. Однако не могу сказать, чтобы я был очень удивлен. Признаюсь, я этого ожидал. Я знал, что в этой стране самым выгодным занятием была контрабанда золотом. Итак, значит, я действительно находился в одном из тех притонов, где эта контрабанда велась в самых широких размерах и на который нам указывали уже больше месяца.
   -- Эфрем! Эфрем! -- кричал я все сильнее, желая нарушить эту жуткую тишину, которая после ухода старухи снова охватила весь дом.
   Нам было указано несколько других таких же притонов в больших городах Сирии: в Алепо, Дамаске, Триполи, Бейруте, Латтакие. Золото понемногу концентрировалось в этих пунктах. По непреложному закону, хорошая монета изгонялась из обращения худшей и капля по капле просачивалась в эти тайные резервуары. Миллионы монет с отпечатками всевозможных портретов покоились в этих новых хранилищах. Затем в один прекрасный день, когда ослабевал надзор, эти запасы внезапно исчезали. Таинственные автомобили или караваны верблюдов увозили их в иностранные хранилища -- в Египет или в Па-; лестину, откуда они шли на укрепление финансовой артиллерии, которая должна была подорвать французский кредит. Это был один из самых страшных, если не самых гнусных, приемов гигантской интриги, плетущейся против нас.
   -- Господин Эфрем! Послушайте, будьте благоразумны. Что же, вы хотите, чтобы я потерял терпение?
   К этим охотникам за золотом относились без особой строгости; однако, когда их захватывали на месте, все их запасы немедленно конфисковывались. Понятно, что, почувствовав опасность, они готовы были принести некоторые "жертвы" для того, чтобы избежать карающего меча правосудия.
   Кто расскажет нам о том неустанном шантаже, жертвами которого становились эти пираты! Увы, имею ли я право называть эти приемы шантажом... Ведь все соображения, которые я высказал, сделали уже ясным, я полагаю, то намерение, с каким я пришел в дом этого "достойного" гражданина Эфрема.
   Я его совсем не знал. Но у него была своя полиция, и меня он, конечно, знал очень хорошо. Он должен был знать, что одного моего слова достаточно, чтобы немедленно отправить его в военную тюрьму и передать все его хорошо упрятанные запасы в таможню Бейрута.
   Он, конечно, не мог не понять, что должно было значить присутствие в его доме французского офицера в мундире.
   -- Ну что же? -- кричал я, стуча кулаком по столу, из-под которого вдруг вышла кошка.
   Я продолжал дубасить изо всех сил. Вдруг послышался легкий шум шагов. Дверь открылась. Молодая девушка вошла в комнату.
   "Хорошо, второй посол!" -- подумал я.
   Молодая девушка? Нет, ребенок. Она была одета в туземный костюм. Покрывало из еврейского серого шелка плотно закрывало ее голову, оставляя открытым тонкий овал красивого личика еврейского типа. Она посмотрела на меня умоляюще и испуганно. А, гнусный старикашка! Он должен быть здесь, -- клянусь в этом, -- где-нибудь близко, спрятанный в каком-нибудь углу, и он посылает мне свою дочь!
   -- Что угодно господину офицеру? Чем могу служить? -- спросила она на довольно чистом французском языке.
   -- У меня дело не к вам, мадемуазель, а к вашему отцу, господину Эфрему.
   -- Это не отец мой, это мой дядя.
   -- Отец ваш или ваш дядя -- это мне безразлично. Идите и позовите его сюда.
   -- Но его нет здесь!
   -- Идите и найдите его -- где бы он ни находился. Я буду его ждать.
   -- Но его нет в Бейруте, уверяю вас, клянусь вам. Он в Дамаске. Он вернется только завтра.
   Я смотрел на нее. Ее волнение, несомненно, означало, что она лжет. Но, может быть, оно происходило от ужаса, в какой я повергал ее.
   В этот момент я почувствовал, что что-то живое прикоснулось к моей ноге. Это была кошка, которая только что выползла из-под стола. Успокоившись после того, как я перестал стучать, она стала потягиваться, выгибать спину дугой и поднимала ко мне голову, на которой блестели широко открытые зеленые глаза.
   -- Ступай сюда, -- зашептала девушка.
   Кошка не слушалась. Она принялась мурлыкать, терлась около меня с тем чутьем животных, что сразу угадывает человеческое существо, к которому они могут питать доверие и которое не станет их мучить.
   -- Оставьте, оставьте ее, -- сказал я. -- У меня тоже есть кошки. Она чувствует их запах.
   Я погладил маленькую облезшую голову.
   -- Что это? Она слепая?
   -- Да, -- ответила девушка.
   -- И кроме того, у нее накожная болезнь?
   -- Да, мы не знаем, что делать.
   -- Чем вы ее кормите?
   -- Да всем, что она хочет. Она очень любит мясо.
   -- А вы варите это мясо?
   -- Варим? Нет.
   -- Я так и знал. Вот почему она у вас и больна. Непременно варите мясо.
   -- Хорошо, -- сказала девушка.
   Я встал. Я искал фразу, которая позволила бы мне сделать отступление.
   -- До свиданья, мадемуазель. Я вернусь завтра поговорить с вашим дядей.
   -- Он будет дома.
   "Он-то, может быть, и будет дома, -- думал я. -- Но будет ли золото -- вот в чем вопрос".
   Я вышел и принялся бродить по узким улочкам. Хорошим шантажистом оказался я! Прийти в этом дом с грандиозною целью и в конце концов уйти, дав только медицинский совет несчастной, старой запаршивевшей кошке!
   Вдруг я содрогнулся: я узнал этот квартал -- квартал, к которому привела меня какая-то тайная сила, хотя ни на одно мгновение, клянусь в этом, сознание мое не участвовало в этом.
   Голова моя озарилась вдруг внезапным светом, подобным свету тех молний, которые вдруг, среди ночи, открывают неожиданные дали. Вот выход, вот спасение! Я видел их теперь. Спасение было здесь и только здесь. Но хватит ли у меня силы осушить до дна эту ужасную чашу?
   На двери дома, перед которым я остановился, на той двери, порог которой я так часто переступал, блестела медная доска с именем: "Майор ГОБСОН".
   Передо мной пронесся образ Ательстаны в объятиях другого, и я решительно дернул шнурок звонка.
   
   Маленький индус в белом тюрбане открыл мне дверь.
   -- Доложи обо мне твоему хозяину.
   -- Его нет дома.
   И его нет! Судьба решительно преследует меня.
   -- Где же он?
   -- Он завтракает в городе, капитан. Он будет к пяти часам.
   -- Хорошо, скажи ему, что я приду в шесть часов. Мне нужно его видеть, и я прошу его меня подождать.
   Не желая возвращаться так рано в канцелярию и не в силах, с другой стороны, явиться к Ательстане без какого-либо определенного ответа, я продолжал свою бессмысленную прогулку. На маленькой пустынной площади я зашел утолить мучившую меня жажду в лавчонку, где продавали лимонад. Красивая золотистая жидкость, посреди которой плавали куски льда, блестела и переливалась в стеклянном бокале. В то время как я пил, я видел перед собою длинную серую стену, край которой был увенчан красными розами. Они казались кровавыми пятнами на ярком голубом небе.
   -- Кому принадлежит этот сад?
   -- Монахиням св. Викентия, -- ответил лавочник.
   В Бейруте нет садовников, продающих цветы. Этой торговлей занимаются монахини. Я постучал в ворота. Мне открыла монахиня.
   -- Чем могу вам служить, капитан?
   -- Я хотел бы немного роз, сестра.
   -- Прошу вас, выберите сами.
   Она повела меня в сад. Срезанные большими садовыми ножницами розы падали в ее передник из голубого полотна. Это была старая женщина, вся в морщинах, сохранившая трогательный акцент, привезенный ею с берегов Гаронны.
   Скоро передник ее наполнился розами.
   -- Как вы находите, -- довольно?
   -- Благодарю вас, сестра.
   -- Подождите минуту, я приведу их немного в порядок.
   В то время как она собирала ветки, делая огромный непритязательный букет, я смотрел на ее восковые руки, на которых вены, перекрещиваясь, образовали синеватую сетку.
   -- Не могли бы вы взять на себя поручение отослать этот букет? -- спросил я, протягивая свою карточку.
   -- Если вы желаете. По какому адресу?
   -- В конце улицы Жорж Пико. Полковнику Эннкену.
   -- А, это, может быть, для мадемуазель Мишель?
   -- Да.
   -- Как ее здоровье?
   -- Я не знаю.
   Она не настаивала больше.
   -- Сколько я вам должен, сестра?
   -- Полтора фунта.
   Я вынул из кармана горсть кредитных билетов -- мой выигрыш в покер третьего дня! -- и подал ей билет в 25 фунтов .
   -- 500 франков? Я сейчас пойду разменяю.
   -- Оставьте этот билет у себя, сестра, для ваших бедных. Она не благодарила меня, только посмотрела и прошептала:
   -- Мы будем молиться за вас.
   
   В 6 часов я снова был у Гобсона.
   Он приходил и опять ушел, оставив для меня записку с извинением в том, что не мог меня дождаться. "Если у вас спешное дело, -- писал он, -- то будьте в 11 часов вечера в Курзале. Я туда заеду".
   Я опять начал свое бессмысленное шатание по улицам и различным кварталам, постепенно погружающимся во мрак. Маленькие ребятишки, играя, бросались мне под ноги. Я тихо отстранял их, чувствуя безмерную усталость.
   Обедать я отправился в военный клуб. Готовясь к страшной минуте, -- я вспоминаю это с ужасом, -- я старался оглушить себя вином.
   Было только 9 часов, когда я вышел из клуба. Еще два часа мучительного ожидания! Что делать? Я стал прогуливаться по авеню де Франсе, тротуар которой идет вдоль берега моря. Затем я облокотился на парапет.
   Ночь была чудесная, мягкая, воздух свеж. Море сверкало фосфорическим блеском. Огромные темные горы были усеяны по склонам мириадами маленьких, как булавочные головки, огоньков, -- это деревни. Вдали по морю шел пароход. Его салоны и палуба, сиявшие огнями, делали его похожим на какое-то плавучее казино. Меня обгоняли какие-то люди. Два или три раза меня узнали: "Смотрите, -- Домэвр! Совсем один и любуется морем! Что ты тут делаешь? Подумаешь, какой поэт!" Я не оборачивался.
   Десять часов. Мои бедные ноги отказывались двигаться дальше. Я решил идти в Курзал и сесть в каком-нибудь уединенном уголке террасы, около маленькой решетки, отделяющей ее от улицы.
   Сидя там, я выпил подряд две рюмки виски без воды. Через некоторое время я с радостью почувствовал, что под влиянием алкоголя во мне рождается странная самоуверенность. Я начал находить легким, почти естественным то страшное, что я решил предпринять.
   Одиннадцать часов. Гобсон опаздывает. Четверть двенадцатого. Что если он не придет? Мне показалось, что тогда все будет потеряно, потому что на другой день у меня уже не достанет больше сил...
   Двадцать минут двенадцатого. Раздались звуки сирены, и два-три автомобиля остановились перед Курзалом. Из второго вышел Гобсон.
   Смеясь, он направился ко мне:
   -- Тысячу извинений. Я не завтракал дома сегодня утром. Мой слуга вам это сказал? В три часа, когда я зашел домой, он сообщил мне о вашем первом визите. Я назначил вам свидание здесь. Если я опоздал, то это не моя вина. Мы только что приехали из Баальбека. Стильсона, представителя "Standart Oil", навестили проездом родные. Завтра они уезжают в Палестину. Они не хотели покидать Бейрут, не посмотрев Баальбека. Мы должны сейчас же ехать к Стильсону. Я умираю от голода. Стильсон заказал ужин у себя. Он мне поручил пригласить вас. Эго решено, -- не правда ли? Я вас похищаю.
   -- Прежде всего я должен с вами говорить, Гобсон.
   -- Ну вот еще! Мы можем так же хорошо переговорить и у Стильсона или в автомобиле по дороге к нему.
   -- Нет, у нас не будет времени. Поверьте мне, лучше, если я скажу вам сейчас...
   -- Ну, как хотите, -- ответил он, -- но только торопитесь, так как нас ждут. Смотрите, -- и он положил на стол свои часы, -- я даю вам десять минут времени -- и ни минуты больше!
   В то же время он хлопнул в ладоши:
   -- Два коктейля "Метрополитен", -- сказал он лакею. -- Ну, теперь я вас слушаю. Ну, что же? -- Он заметил, вероятно, нечто странное во всем моем поведении. -- Я вас слушаю, -- сказал он, понижая голос.
   Минута настала. Какая ирония судьбы! Это было на том самом месте, где мы встретились с ним полгода тому назад.
   -- Гобсон, я взываю к вашей чести и к вашему слову...
   -- Вы можете быть уверены во мне, -- серьезно сказал он. -- Говорите.
   -- Гобсон, мне нужны деньги.
   Он улыбнулся. Он даже как будто облегченно вздохнул.
   -- Только-то? О! Вы меня испугали.
   Он взял мою руку и сильно сжал ее. Какой прием. Как он понял это? Или я становлюсь безумным и перестаю понимать окружающее?..
   -- Мне нужны деньги, -- повторил я угрюмо.
   -- Тс-с! Тише. Я слышал и понял. Право, я не могу вам выразить, -- этот проклятый французский язык! -- до чего я взволнован и тронут тем, что вы обратились ко мне. Сколько вам лет?
   -- Тридцать.
   -- Черт возьми! Скажите, в каком возрасте мы чаще всего нуждаемся в деньгах? Конечно, именно в этом. Тридцать лет!
   Мне около сорока. И вот -- доверие за доверие -- я признаюсь вам, что случилось со мной десять лет тому назад, когда я был лейтенантом 2-го уланского полка в Бенгалии. В одну такую же прекрасную ночь, как эта, когда на небе точно так же блестели звезды, я узнал, что значит -- клянусь вам -- неотложная, неустранимая нужда в деньгах. И не маленькая сумма нужна была мне... две тысячи гиней! И непременно к следующему утру, -- иначе... -- И он сделал жест, как бы приставляя дуло револьвера к своему виску. -- В такие минуты опасно сделать ошибку. Надо твердо знать, в какую дверь можно постучаться. Вы не будете жалеть, клянусь Святым Георгом, что вы постучали в мою! Говорите. Говорите, что вам нужно? Такая же сумма?
   -- Увы, -- прошептал я.
   -- Больше?
   -- Я не смею вам сказать, сколько мне нужно.
   -- Ну полно! Говорите.
   -- Семьсот тысяч франков.
   Я ожидал, что он подскочит, услышав эту цифру. Но он остался спокойным. Можно было даже подумать, что он ожидал этого. Только брови его слегка дрогнули и рот скривился в насмешливой гримасе.
   -- Фу ты, черт, -- сказал он. -- Я помню, -- это была восьмерка. Я проиграл тогда свои две тысячи гиней, поставив против торговца зерном из Дели. Хотел бы я знать, против кого ставили вы.
   Он продолжал:
   -- Семьсот тысяч франков? Двенадцать тысяч фунтов по нынешнему курсу -- не так ли?
   -- Да, так.
   -- Ну, в таком случае, знаете ли, это другое дело! Это, как говорится в игре, "неправильная сдача"!
   Он заметил, какое отчаяние овладело мной.
   -- Ну, полно, не падайте духом. Нельзя же так! Если я сказал "неправильная сдача", то нужно меня как следует понять. Я хотел сказать этим, что при таких обстоятельствах вы должны были с самого начала обратиться уже не к моей личной чести, а скорее к моей профессиональной честности...
   -- К вашей?..
   -- Естественно. Такая сумма, поймите! Не могли же вы ожидать ее от майора Гобсона, а только от правительства, которое он представляет собой.
   Я наклонил голову. Лакей принес коктейли.
   -- Пейте, -- приказал Гобсон.
   Я выпил. Его стакан остался на столе.
   -- Послушайте, -- сказал он медленно. -- Беседа такого рода... Не думаете ли вы, что нам было бы удобнее продолжать ее где-нибудь в другом месте? В моем кабинете, например, -- завтра?
   -- Эго срочно, -- прошептал я почти умоляющим голосом.
   -- Срочно, срочно! -- повторил он. -- Но должны же вы понять, наконец, что в этом деле есть пункты, которые мы не можем урегулировать тут же, немедленно, на террасе кафе. Черт возьми! Это все-таки не так-то просто! И находятся еще люди, обвиняющие вас, французов, в том, что вы недостаточно решительны и быстры в делах!
   -- Но это срочно! -- повторил я еще более тихим и жалобным голосом.
   -- Ну хорошо, хорошо. Мы можем прийти к соглашению в общих чертах, в принципе... Ну, полагаю, что теперь я могу положить часы в карман?
   И он отхлебнул из стакана.
   -- Если не ошибаюсь, эта беседа является прямым и логическим следствием той, которую мы вели однажды вечером у меня в доме четыре месяца тому назад?
   Я не отвечал.
   -- Да. Болтая тогда, мы с вами коснулись, кажется, некоторой... работы, которую мы делали оба, идя каждый по своему пути и к совершенно различным целям. Предметом ее были вожди бедуинов в пустынях Сирии, Ирака и Месопотамии.
   -- Совершенно верно.
   -- Итак, события складываются теперь таким образом, что я могу быть осведомлен о результатах вашей работы? Вы согласны с такой формулировкой?
   Я наклонил голову.
   -- Хорошо. Ну, тут я признаюсь, -- моя память мне несколько изменяет. Мы говорили тогда, в тот вечер, о... ну, как бы это?., скажем, -- о том гонораре, которым я мог бы располагать, с разрешения моего правительства, для оплаты некоторых сведений. Быть может, я даже называл тогда цифру?
   -- Вы говорили о двадцати пяти тысячах фунтов.
   -- Я вижу, что вы хорошо помните. Двадцать пять тысяч фунтов, -- совершенно верно! Однако положение вещей теперь не совсем таково, как было тогда. Относительно названной цифры нужно сделать два замечания. Примо, стоимость фунта поднялась. С 52-х -- как фунт котировался в июне -- он поднялся теперь до 65 -- сегодняшний курс. Секундо, -- с точки зрения нашего положения, я должен вам признаться, что мне удалось уже в течение этого времени получить добрую половину тех сведений, которые в то время имелись только в вашем распоряжении. При таких условиях вы согласитесь со мной, что цифра в двадцать пять тысяч может быть справедливо уменьшена до двенадцати тысяч, причем вряд ли меня можно будет упрекнуть в том, что я торгуюсь и желаю использовать создавшееся положение. Надо еще прибавить, что эти двенадцать тысяч фунтов составляют, не правда ли, как раз ту сумму в семьсот тысяч франков, о которой вы мне только что говорили. Вы согласны со мной?
   -- Да.
   -- Ну, в таком случае, -- сказал он в высшей степени непринужденно, -- это решено. Мы назначим свидание у меня завтра вечером, в шесть часов. В этот час теперь уже темно. Это вам подходит? Я буду один, конечно. Вы придете с... с тем, что нужно, и...
   -- И я получу деньги?
   -- И вы получите деньги. Конечно, не в монетах, как вы сами понимаете. Но это равносильно им. Чек на то лицо, которое вы укажете, и не в местном банке, конечно, а в каком-нибудь египетском, например. Ну, скажем, в Национальной египетской конторе, которая находится я Александрии. Вам не нужно будет никаких предварительных разрешений для такой крупной суммы. Предъявитель чека немедленно получит деньги, "прямо в руки", как вы говорите. Я думаю, вы удовлетворены?
   -- Боже мой! -- слабо прошептал я.
   -- Ну вот, -- сказал он, -- можно сказать, что дело оборудовано достаточно быстро. Итак, до завтра! Смотрите, не забудьте принести все... мы понимаем друг друга.
   Он встал и начал надевать перчатки.
   -- Простите меня. У Стильсона, вероятно, уже начинают терять терпение. До завтра, -- вечером в 6 часов.
   На террасе было уже много народу. Обычные посетители этого места слишком привыкли в течение последних шести месяцев видеть нас вместе, чтобы обратить внимание на наш разговор.
   -- До свиданья.
   -- До свиданья.
   Я встал и протянул ему руку. Но он небрежно играл своим хлыстом. Он не видал моего движения. Какая-то странная потребность еще усилить едкое чувство оскорбления заставила меня продолжать эту беседу, это мучительное свидание, когда в нем не было уже никакой надобности. Даже и теперь я не могу этого понять.
   -- Гобсон, -- шептал я с умоляющей улыбкой. -- Гобсон, выслушайте меня.
   Он смерил меня взглядом:
   -- Называйте меня майором. Понимаете? -- сказал он.
   -- Выслушайте меня, выслушайте, -- говорил я тоном, который, несмотря на все, заставил его задрожать. -- Вы помните тот первый вечер, когда мы с вами обедали вместе? Вы мне назначили свидание здесь, -- помните?
   -- Совершенно верно.
   -- Во французском ресторане, куда мы отправились, -- помните? -- я спросил у вас, каким условиям должен, по вашему мнению, удовлетворять хороший офицер службы разведки? "Первое, -- сказали вы мне, -- это сильно и неизменно, при всех обстоятельствах, любить свою родину".
   -- Да, помню.
   -- "Второе -- не быть дураком".
   -- И это помню.
   -- "Третье -- быть сильным, быть спортсменом... Ведь мало ли что может случиться".
   -- Припоминаю.
   -- Хорошо, а четвертое условие? То, которого вы тогда не хотели мне сказать... "После", -- сказали вы мне. Теперь, -- не правда ли, -- я это чувствую, у вас нет никаких причин хранить молчание...
   -- Действительно.
   -- Это четвертое условие?..
   -- Быть богатым, -- сказал он сурово.

X

   Расстояние от Курзала до "Мирамара" не больше пятидесяти шагов. Я шел шатаясь. Почему в такие минуты люди бегут под защиту бедных девушек? Ах, недаром предание ставит около креста блудницу из Магдалы!
   Когда я вышел на террасу, там показывали кинокартину. В темноте я разыскал столик у края балюстрады. У моих ног глухо рокотал прибой.
   Из мрака выступила тень официанта.
   -- Ничего. Я ничего не хочу. Или нет! Позовите ко мне Марусю.
   Она пришла сейчас же.
   -- Как я рада тебя видеть. Мне надо поблагодарить тебя. Я получила паспорт в Египет. Твой товарищ, английский офицер, был очень любезен.
   -- Маруся, который теперь час?
   -- Который час? Кажется, половина первого.
   -- Маруся, уйдем отсюда. Пойдем со мной.
   -- С тобой?
   В этот миг резко вспыхнуло электричество. Мы сидели близко друг к другу, почти соприкасаясь лбами.
   Увидев выражение моего лица, Маруся резко отодвинула стул.
   -- Что с тобой?
   -- Что со мной? Ничего. Почти ничего. И я рассмеялся.
   -- Мне не нравятся твои глаза, -- сказала она, покачивая головой.
   -- Пойдем со мной, Маруся.
   -- Куда?
   -- К тебе. Ведь у тебя, наверное, есть дом. Я еще никогда не бывал там. Я хочу туда.
   -- Ты хочешь, ты хочешь... А меня ты и не спросишь, хочу ли я.
   -- Ах, -- воскликнул я, -- только этого еще недоставало! Теперь ты будешь ломаться!
   -- Почему бы и нет?.. А твоя дама в белом, с которой ты был в прошлый раз, -- почему ты не с ней?
   -- Замолчи!
   -- А если мне так хочется!
   -- Замолчи, говорю тебе! Она схватила меня за руку.
   -- Ах! Я так и знала, что тут что-то неладно... У тебя лихорадка. Тебе надо лечь.
   -- У тебя, Маруся, у тебя! Мне не хочется быть одному.
   -- В таком случае ступай к ней.
   И правда, почему я не побежал тотчас же к Ательстане? Почему мне не побыть рядом с ней, не рассказать ей ужасную новость, прекрасную новость об успехе моих переговоров? Я не знал. Не понимал. Мне казалось, что я совершенно лишился способности разбираться в своих побуждениях и поступках.
   -- Ты сказала половина первого, 1аруся? В котором часу ты можешь уйти отсюда?
   -- Не раньше двух.
   -- Это слишком поздно. Пойдем со мною сейчас.
   -- Меня не пустят.
   -- Пустят, если я потребую. С деньгами все можно, -- ты это прекрасно знаешь. А у меня есть деньги, много денег.
   Официант снова подошел к нашему столику.
   -- Шампанского! Дай нам шампанского. Бутылку... две бутылки. И позови хозяина.
   -- Хозяина? -- вскричала она. -- Что ты затеял?
   -- Хочу сказать ему, что увожу тебя с собой, сейчас же.
   -- Эго невозможно.
   -- Почему невозможно? Скажи! Какой доход можешь ты принести твоему хозяину за один вечер? Не больше десяти бутылок шампанского по три ливра. Тридцать ливров! Ну, я дам ему сорок, -- понимаешь, сорок ливров! -- лишь бы он отпустил тебя со мной.
   -- Я уже сказала, что не могу.
   Пришел официант с шампанским. Я выпил бокал, налил снова, опять выпил. Причудливый мир, весь в красных, зеленых, желтых мерцаниях громоздился в моем мозгу и трепетал перед глазами.
   -- Не можешь? Почему не можешь?
   -- Ты хочешь знать? Потому что меня ждет другой, -- сказала она, потеряв терпение.
   -- Замолчи, прошу тебя! Иначе...
   Терраса снова погрузилась во мрак, началась новая часть картины. Маруся не воспользовалась этим, чтобы улизнуть от меня. Напротив, пододвинув свой стул ко мне, она положила руку мне на лоб.
   -- Клянусь тебе, у тебя жар.
   Она взяла салфетку, которая была обмотана вокруг горлышка бутылки, и, раз за разом окуная ее в ведро со льдом, стала смачивать мне виски.
   -- Что с тобой? Но что с тобой?
   -- Что со мной, Маруся?
   -- Боже мой, теперь он плачет! Сейчас загорится свет. Вытри глаза, умоляю тебя, вытри, чтобы кто-нибудь не заметил! На террасе масса твоих знакомых, офицеров...
   -- Шампанского! Я хочу шампанского!
   И я вытащил из кармана пачку кредитных билетов. Несколько штук разлетелось по полу.
   -- Ах! -- воскликнула она, подбирая их, тоном униженных, которые знают, что деньги почти всегда являются символом позора. -- Спрячь это!
   -- Спрятать? Зачем? Разве я уже не вправе показывать свои деньги? Будь это те, другие, -- тогда конечно! Но эти я вправе показывать. Это выигрыш, Маруся, -- я играл и выиграл. Добыть деньги -- это вовсе не так трудно, как обыкновенно думают, да! У тебя есть любовник, Маруся, скажи мне, есть? Ну так вот, этому любовнику надо сказать, чтоб он тоже дал мне денег, он тоже. Тогда картина будет полная...
   -- Слушай, -- сказала она с испугом, -- я останусь с тобой, но только если ты сейчас же замолчишь. Что с тобой? Что с тобой такое?
   -- Ничего, Маруся, ничего. Немного болит голова. Он был, значит, любезен с тобой?
   -- Кто?
   -- Он, Гобсон.
   -- Очень.
   -- Со мной -- тоже. Я объясню тебе одну вещь. Я только что сказал тебе: "Будь это те, другие деньги... а эти..." Знаешь ли ты, что такое измена?
   -- Измена? Да, знаю, -- сказала она.
   -- Измена, пойми хорошенько! Измена не женщине. В этом я тоже виновен. Впрочем, я изменил не женщине, а девушке. Но это все равно. Дело идет вовсе не о женщинах, я повторяю. Но измена, измена родине! Знаешь ли ты, что это значит?
   -- Знаю.
   -- Откуда ты это знаешь?
   -- Я тебе скажу, если ты перестанешь так кричать.
   -- Что же?
   Мы сидели, повернувшись спиной к публике, все еще занятой кинокартиной.
   Мы облокотились на столик, наши взоры блуждали по темному морю.
   -- Ну, говори.
   -- В Бруссе... -- пробормотала она. -- Это случилось в Бруссе. Но почему ты заставляешь меня это рассказывать?
   -- Рассказывай, рассказывай! В Бруссе...
   -- Да, в Бруссе, где еще стояли наши войска. Это было за полгода до наступления армии Кемаля. Я танцевала в то время в "Маскотте", в Пера, -- быть может, ты знаешь. Конкуренция была большая. Мне сказали, что в Бруссе можно кое-что заработать у греческих офицеров, скучавших в этом городе. Я поступила там в только что открытый мюзик-холл. Однажды утром я гуляла с подругой-армянкой возле Военного училища. Оттуда-вышли солдаты и построились в каре. Тотчас же вокруг них собралась толпа. Потом в середине каре поставили очень молоденького лейтенанта. Вероятно, от природы он был смуглым, но в тот день лицо его казалось бледно-зеленым. Он шел как пьяный. По бокам его стали два солдата, а потом...
   -- А потом?..
   -- Рожки и барабаны заиграли траурный марш. Из строя вышел высокий унтер-офицер, отобрал у бедного мальчика саблю, переломил ее, как соломинку. Потом сорвал с него погоны, нашивки... Я обезумела. Я ничего не понимала. Затем его заставили пройти перед взводом. Он прошел, совсем близко от нас, мимо кучки насмехавшихся английских офицеров. Он кинул на меня взгляд затравленного зверя. Я что-то крикнула ему, -- уж не помню что, -- желая подбодрить его. Зачем так мучают этого мальчика! Но подруга заставила меня замолчать, объяснив, что он -- изменник, то есть продал туркам какие-то тайны и явился причиной гибели множества наших солдат... Изменник, Боже мой! Видишь, я знаю, что это значит!
   -- Маруся, Маруся, что если когда-нибудь я тоже так пройду мимо тебя, -- крикнешь ли ты мне такое же слово ободрения, как этому греческому офицерику?
   -- Ты? -- воскликнула она. -- Ты с ума сошел!
   -- Что бы ты сделала, Маруся?
   -- Что бы я сделала? Ты теряешь рассудок. Увидеть тебя в таком положении, тебя! Но для того, чтобы это случилось, ты должен был бы...
   -- Изменить? Да, изменить! Но кто тебе сказал, что я не изменю точно так же, как и тот? Что я уже не стал изменником?
   -- Он сумасшедший! Он сумасшедший!.. -- повторила она.
   -- Да, крошка, он сумасшедший! -- произнес вдруг чей-то серьезный голос. -- Не слушай его. Он не сознает, что говорит...
   Мы оглянулись разом. Позади нас стоял Вальтер...
   Лазаретный служитель вошел в мою белую комнату.
   -- Вот что значит быть благоразумным, господин капитан! У меня есть для вас хорошая новость. Знаете, что сказал мне только что майор?
   -- Да, -- отвечал я со слабой улыбкой, -- то, что я поправился и через десять дней выйду из госпиталя. Это все?
   -- А вам этого мало? Видно, вы не знаете, какую тяжкую болезнь перенесли. Ах, когда вас сюда доставили, разве можно было сказать, что вы встанете на ноги через месяц!..
   Действительно, прошел месяц с той ужасной ночи, когда Вальтер увез меня в экипаже и постучал в два часа ночи в дверь военного госпиталя, чтобы поместить меня туда, как заболевшего страшной лихорадкой. Целую неделю, пока у меня продолжался бред, он не расставался со мной. Когда он уехал в Пальмиру, я был уже вне опасности.
   -- С нынешнего дня вам разрешено питаться как всем -- без излишеств, разумеется, -- и выходить после обеда на террасу на четверть часа. Оттуда виден весь рейд. Прекрасный вид, чудный воздух! Они вылечат вас в два дня лучше, чем всякие лекарства. Если вы еще чего-нибудь пожелаете, -- майор приказал сделать все возможное, чтобы удовлетворить ваши желания. Чего бы вы хотели?
   Чего бы я хотел? Заполнить пробел, который оставил во мне этот месяц болезни. Но как это сделать? Вальтер уехал, а Рошу, никогда не отлучавшемуся из Бейрута, пришлось три недели тому назад отправиться на север для расквартирования войск, что входило в его обязанности. Когда я оказался в состоянии разговаривать и расспрашивать, возле меня не было ни того ни другого.
   -- Вы не знаете, когда вернется лейтенант Рош?
   -- Я справлялся. Послезавтра. Хотите, я пошлю сказать в инженерное управление, чтобы он пришел к вам немедленно по приезде?
   -- Не стоит. Он и сам сейчас же придет.
   -- Вы больше ни в чем не нуждаетесь?
   -- Я был бы очень рад просмотреть газеты. Местные газеты за то время, что я хворал.
   Служитель покачал головой.
   -- Гм! Майор решительно приказал мне избегать всего, что могло бы утомить вас. Не знаю, право...
   -- Я их вам сейчас же верну.
   -- Ну, посмотрим.
   Он скоро вернулся с пачкой газет.
   -- Вот все, что мне удалось найти. Я оставлю их вам только на четверть часа, а потом приду пригласить вас на террасу.
   Передо мной лежало двадцать номеров французских бейрутских газет из шестидесяти с лишним, вышедших со времени моего заболевания. Если, несмотря на эти пробелы, я что-нибудь узнаю, -- это мое счастье.
   Мне посчастливилось. В номере от 30 октября я нашел на второй странице следующую заметку:

ОТПУСКА И ПЕРЕМЕЩЕНИЯ

   Египетский сезон в этом году начнется, по-видимому, раньше обычного. Наш высший свет уже покидает прекрасные горы Бейрута ради очаровательных берегов Нила. Мы можем назвать несколько имен этих прелестных перелетных птичек: г-н и г-жа X, г-жа X и ее сиятельство графиня Орлова, уехавшая 29 с. м. в Александрию на пароходе "Арман-Беик".
   
   О, эти простые строчки, кто из читавших их мог разгадать, что таилось за ними!
   Моя слабость придавала мне даже какую-то силу. Я пробежал еще два-три номера. В четвертом я прочитал:

ОТЪЕЗД, ВОЗБУЖДАЮЩИЙ ОБЩЕЕ СОЖАЛЕНИЕ

   Считаем своим долгом сообщить нашим читателям о назначении в Ангору майора Гобсона, офицера связи британских войск Сирии и Ливана. В течение трех лет, проведенных среди нас, майор Гобсон высокими качествами своего ума и сердца сделал больше, чем кто бы то ни было, для укрепления дружеских связей Англии с Сирией и Францией. Мы просим его принять, вместе с нашим единодушным сожалением, пожелания успеха на его новом поприще.
   
   Так суеверные охотники, упустив где-нибудь добычу, полагают, что лучше перейти охотиться на другое место!.. Вошел лазаретный служитель.
   -- Четверть часа уже прошло, господин капитан. Возвращайте-ка мне газеты да пойдемте в сад! Утро сегодня такое, что вы увидите, как хороша жизнь!
   На следующий день я уже кончал завтракать, когда пришел Рош.
   -- А, вот и ты! Наконец-то!
   -- Ах ты, бедняга, -- сказал он, -- как тебе не везет! Ты и представить себе не можешь, как я проклинал этот инспекторский смотр, заставивший меня уехать из Бейрута, когда приходилось еще опасаться за твою жизнь.
   -- Я был очень болен? Да?
   -- Очень, очень болен. Теперь об этом тебе можно сказать смело, -- ведь ты уже поправился. Кризис тянулся целую неделю, и ты лез на стену. Затем была неделя, пожалуй, еще более страшная, -- неделя полного упадка сил, в течение которой ты рта не раскрывал. Уверяю тебя, -- уезжая отсюда, я и не думал застать тебя по возвращении на ногах. Но, кажется, при таких горячках дело решается очень скоро либо в ту, либо в другую сторону.
   -- Ты заметил -- у меня на висках поседели волосы?
   -- Пустяки! -- сказал он. -- Десятком лет раньше или позже -- не все ли равно?
   -- Ты виделся с майором? Что он тебе сказал?
   -- Что ты поправился, здоров совершенно. Но по выходе отсюда тебе нечего и думать о возвращении к твоей канцелярщине -- к китайским головоломкам этой твоей разведки. Тебе необходимо пожить на свежем воздухе. Врач согласен в этом с Вальтером.
   -- С Вальтером?
   -- О, Вальтер, дружище! -- воскликнул Рош с чувством. -- Никогда я не встречал человека лучше его! Мне приходилось видеть похожих на него, но такого!.. В нем столько же нежности, сколько храбрости. Не знаю, сумеешь ли ты оценить все, что он для тебя сделал. Всю неделю, пока ты лежал в бреду, он сидел над тобой. Майор гнал его, но Вальтер чуть не вышвырнул майора за дверь. По его приказанию в твою комнату решительно никого не пускали. Он приехал в Бейрут лишь на два дня, а провел здесь целых десять. Уезжая по вызову мегаристов, которые, по-видимому, жить без него не могут, он взял с меня обещание заменить его при тебе. Он бы остался и сам, если б мог предугадать, что этот проклятый смотр заставит меня расстаться с тобой.
   Рош говорил быстро, как человек, который боится, как бы ему не задали вопроса. Но ему не удалось избежать его.
   -- Никто не справлялся о моем здоровье?
   -- Как же, как же! -- товарищи.
   -- А больше никто? Он опустил голову.
   -- Она приходила?
   -- Да, приходила, -- ответил он.
   -- Я буду тверд, уверяю тебя. Можешь говорить все. Он вздохнул.
   -- Хорошо, слушай. Это самый большой промах в моей жизни. На следующий день после того, как ты попал в госпиталь, она позвала меня к себе. Я пошел. У меня не было никаких оснований отказать ей в этом, -- напротив. Поступок ее казался очень естественным, -- я и раньше часто бывал у нее, а кроме того, я сам всегда слишком легко верил этой женщине. Она попросила меня провести ее к тебе. Она хотела сама ухаживать за тобой, перевести тебя к себе -- уж не знаю, что еще! Ей удалось меня растрогать. Я согласился. Мы пришли. Ах, бедный ты мой! Здесь мы налетели на Вальтера. Мне никогда не приходилось видеть ничего подобного. Он заперся с ней в комнате, откуда она вышла минут через десять, бледная как полотно. Не хотелось бы мне присутствовать при их разговоре. Вальтер почтительнейше выставил ее за дверь, дорогой мой! А потом -- и досталось же мне на орехи! Я узнал от вестового, что на следующий день она приходила снова и через день -- еще раз. Но Вальтер был верным часовым. Затем...
   -- Она уехала в Египет?
   -- Как? Ты знаешь?.. Да, уехала. С тем же самым пароходом, который увез и маленькую Марусю. Но, разумеется, не в том же самом классе.
   Мы помолчали с минуту. Затем Рош сказал:
   -- Давай-ка выйдем на террасу. Свежий воздух тебе полезен. И мне также.
   Весенняя свежесть веяла над этим садом с его тропическими растениями. Ливан громоздил над морем свои бурые и желтые твердыни. Большой пароход с черными трубами подходил к порту, оставляя за собой серебристую борозду.
   -- "Сфинкс"... -- пробормотал Рош. Я расслышал это слово.
   -- Сегодня у нас 23 ноября, а он уходит обратно послезавтра, 25-го, -- не так ли?
   -- Да. Зачем тебе это?
   Я молчал. Мне не хотелось говорить ему, что семь месяцев тому назад Мишель и я намеревались отплыть во Францию, как раз в этот самый день.
   -- Полковник Эннкен уезжает, кажется, послезавтра на "Сфинксе"? -- спросил я.
   -- Да.
   -- А его дочь? Она была не совсем здорова, когда я захворал.Теперь она, вероятно, поправилась?
   -- Его дочь?
   Он нервно смял стебель герани.
   -- Да, его дочь. Говори же!
   -- Ну что ж, -- произнес он резко, -- я скажу. Пусть уж лучше ты узнаешь это от меня. Она... умерла.
   Я вышел из госпиталя 5 декабря. Я, конечно, не отстаивал своих прав на отпуск для поправки здоровья. За два дня до этого мне доставили копию приказа командующего Ливанской армией. Там говорилось, что, согласно моему прошению, служба моя в Бейруте при штабе армии (2-й отдел) закончена и что с 1 декабря я перехожу в распоряжение своей воинской части, а именно 2-го Мегарийского полка, расположенного в Пальмире.
   Как видно, Вальтер недурно распорядился временем, проведенным подле моего изголовья, и сумел скрыть от нескромных ушей мой бред, который, по всей вероятности, изобиловал ужасными подробностями.
   Мне хотелось уехать как можно скорее -- хотя бы в тот же день, будь это возможно. Однако неизбежные формальности задержали меня в Бейруте еще на три дня. Но я повсюду замечал, что чья-то искусная рука заранее подготовила все для моего скорейшего отъезда, и у меня создалось впечатление, что, пожелай я остаться еще на несколько дней, я не смог бы этого сделать. Меня бы силой посадил в автомобиль Рош, который, как я догадывался, получил на этот счет от Вальтера строжайшие инструкции. Он появлялся в депо при моем пробуждении и уходил оттуда только тогда, когда я собирался ложиться спать. Подозревал ли он что-нибудь? Быть может, Вальтер рассказал ему кое-что... Не знаю.
   Он подумал обо всех мелочах моего путешествия. Мне не о чем было беспокоиться. Я не делал никаких визитов, за исключением безусловно необходимого -- к полковнику Маре за отпуском. Когда я вошел к нему в кабинет, он очень кстати оказался занятым в другом отделе. Рош сопровождал меня. Я был так слаб, что, сходя вниз по лестнице Сераля, спотыкался и чуть не падал. Ему приходилось поддерживать меня. День был угрюмый и пасмурный, как октябрьский день в Париже.
   -- Вот и кончено! -- сказал Рош. -- Все готово. Я протелефонировал в Дамаск. Тебе везет: у тебя будет автомобиль до Пальмиры. Здесь же я заказал маленький "Форд" до Дамаска. Отъезд завтра в шесть утра. Я заеду за тобой на "Форде".
   -- Ты проводишь меня в Дамаск?
   -- Разумеется.
   Я посмотрел на него взглядом, который давал ему понять, что такая пылкая преданность с его стороны казалась мне не совсем естественной. Тогда этот славный малый счел своим долгом найти предлог:
   -- Мне не хочется упускать случая побывать в Дамаске. Там у меня есть друзья.
   Было еще темно, когда мы выехали из Бейрута. Со вчерашнего дня шел дождь. Мы мчались под хлюпанье грязи, которая комьями разлеталась из-под автомобиля. Затем, по мере того как мы поднимались на Ливан, тучи начали редеть. День занимался под облачным небом; и только на востоке сияющий просвет лазури пробивался сквозь облака.
   Всю первую половину пути Рош не переставая рассказывал мне самые невероятные истории. Когда же автомобиль достиг поворота на Эн-Загальтскую дорогу, я заметил, что, еще более ускорив свой словесный поток, он украдкой следит за мною. Без сомнения, он считал, что труднейшая часть его миссии закончилась в тот миг, когда мы миновали это место. Проехав его, он болтал уже не больше обычного.
   Мы прибыли в Дамаск в половине десятого. Автомобиль "Фиат" с черкесом-шофером уже ждал меня на станции, готовый к отправлению.
   -- Вы не закусите вместе со мной? -- спросил нас чиновник.
   -- Не откажусь, -- отвечал Рош.
   -- Подожди, пока я не уеду, -- сказал я ему. Я предпочитаю ехать сейчас же.
   Они поняли, что лучше не настаивать.
   -- А нельзя ли опустить верх?
   -- Как пожелаете, но только вам будет холодно. В пустыне очень ветрено.
   -- Все равно опустите.
   Я завернулся в свой бурнус, оставив свободной лишь правую руку, чтобы попрощаться с Рошем.
   -- Бедный ты мой дружище! -- пробормотал он. И я заметил, что на глазах его выступили слезы.
   Мы расцеловались. Многое в жизни искупают эти дружеские поцелуи для человека, который умеет ценить их значение.
   Автомобиль тронулся. Я обернулся и долго смотрел, как Рош машет фуражкой, пока наконец он не исчез за крутым поворотом.
   Двести километров, отделяющие Дамаск от Пальмиры, покрываются обычно в два приема. В первой половине пути дорога тянется на северо-восток, вдоль Ливана. Здесь еще встречаются деревни. Дальше, начиная с Карьятины, -- жалкого местечка на иссохшей земле, -- дорога поворачивает направо, и последние сто километров едешь прямо на восток, через открытую пустыню. Здесь уже нет дороги, -- есть только едва различимый след ее.
   Мы проехали Карьятину около двух часов дня. Я боялся, как бы мой черкес не вздумал попросить у меня несколько минут отдыха. Но рука его, прикованная к рулевому колесу, казалось, не знала усталости. И вот автомобиль ринулся через пустыню диким бегом. Ужасный ветер все возрастал. Шум его превратился в беспрерывный могучий рев, покрывавший рев мотора.
   Полы моего бурнуса трепались, как огромные крылья. Буря овевала мне голову, откидывала назад волосы. По мере того как скорость автомобиля возрастала, мне все больше и больше казалось, что еще возможно чудо, что, быть может, я смогу воскреснуть там, в тех странах, куда уносил меня этот маленький аэролит.
   Я понимал, почему Вальтер решил, что после Дамаска присутствие Роша не являлось уже для меня необходимым. Вальтер! Я опять увижу его! При этой мысли я почувствовал, что меня охватывает какая-то лихорадка стыда, гордости и дикой радости. Как бы низко я ни пал -- а он хорошо знал всю глубину моего падения, -- человек этот, которого я любил и которым восхищался больше всех на свете, никогда не усомнился бы во мне. Там ждала меня его дружба, -- там, за голубыми горами, окаймлявшими горизонт. Эта дружба, крепкая и чистая, призывала меня. Я смогу там и отдохнуть, и омыться от своих грехов...
   Небо, небо пустыни, это единственное в мире небо, столь же огромное, как океан, из голубого становилось теперь все более и более темным. Вокруг нас не было никого и ничего, если не считать больших хищных птиц, время от времени появлявшихся в безграничном просторе и так же внезапно в нем исчезавших. На желтоватой земле частью дожди вызвали к жизни множество былинок -- жалкую флору этого бедуинского Сен-Мартино. На севере и на юге, в неизмеримой дали, тянулись две волнистые линии холмов, казавшиеся параллельными, но на самом деле они приближались одна к другой, образуя далеко впереди нас невидимое еще, хорошо мне знакомое ущелье. Когда автомобиль домчится до этого ущелья, я буду в Пальмире... Еще шестьдесят километров! Позади нас на багровом небе быстро заходило солнце.
   В этот миг шофер, со времени отъезда из Дамаска не обращавший на меня ни малейшего внимания, вдруг обернулся и указал мне на какой-то предмет, по направлению к которому мы мчались; я сделал знак, что понимаю, в чем дело.
   То была высокая башня, силуэт которой темнел на горизонте. Казалось, она была уже совсем близко, но, объездив всю эту местность тысячи раз, я знал, что нам придется нестись до нее этим бешеным ходом еще не менее четверти часа. Я часто отдыхал у ее подножия, блуждая вокруг нее; ее окрестности были усеяны развалинами -- капителями, фронтонами, надгробными камнями с надписями. Огромные тучи постоянно кружившейся здесь мошкары делали это место несносным. Но оно все-таки служило местом привалов, благодаря тени, падавшей от башни.
   Мы все ближе и ближе подъезжали к этим величественным развалинам. Уже можно было различить окна, рисовавшиеся на бледнеющем небе. И тогда мое внимание отвлеклось от этого слишком хорошо известного мне памятника и перенеслось на гористую цепь, выраставшую на востоке, за которой лежала Пальмира.
   У подножия развалин, скрытые до сих пор от нас восточной стеной, показались вдруг восемь верблюжьих силуэтов. Они стояли все в ряд, опустив головы. Возле них виднелись их вожаки, державшие животных в поводу. От этого отряда отделился человек -- офицер, закутанный в широчайший красный с белым бурнус, и пошел навстречу автомобилю.
   Это был Вальтер.
   Я спрыгнул на землю. Мы встретились молча. Прошла странная минута, в течение которой мы оба не решались взглянуть друг на друга.
   -- Ну, как теперь твое здоровье? -- спросил он, стараясь говорить равнодушным тоном.
   -- Очень хорошо, благодарю тебя. Благодарю и за то, что встретил.
   -- Это пришло в голову не мне! Это все Джабер. Его нельзя было отпустить одного так далеко. Тогда я разрешил команде проводить его и сам присоединился к ним.
   -- Джабер здесь?
   -- Здесь. Пойдем же, поздоровайся с ним и с солдатами.
   Джабер был мой вестовой, бедуин из Алепо, который в течение двух лет ни на один день не расставался со мной. Когда я подошел, он стоял, вытянувшись в струнку, но вдруг весь так и задрожал. На черном лице его, расплывшемся в широчайшей улыбке, блеснули зубы.
   К моему великому удивлению, автомобиль, как только мы прошли башню, замедлил ход и остановился. Я понял.
   -- Джабер, -- сказал я, -- дай мне руку.
   Я крепко пожал ее, эту темную, заскорузлую руку. Потом пожал руки и всем остальным.
   -- Возвращайтесь не торопясь, -- сказал Вальтер. -- Ты, Та-га-Тахан, примешь командование. Постарайтесь вернуться к утру.
   Он обернулся ко мне:
   -- Я поеду с тобой. Твой шофер, кажется, уже поразмялся. Скажи ему, чтобы гнал вовсю. Нас ждут!
   Мне не понадобилось понукать моего черкеса. Автомобиль снова помчался, все ускоряя свой бег по мере того, как вокруг нас темнело.
   Ветер свежел. Фиолетовый дым поднимался с земли. Туман это или костры кочевников? Ни Вальтер, ни я не говорили ни слова. Я смотрел на его башмаки на твердой кожаной подошве -- единственная обувь мегаристов. Ветер развевал его рыжую бороду. Полузакрыв глаза, он отдавался опьянению простора и бега.
   -- Вот долина могил! -- сказал я.
   Он открыл глаза. Мы въезжали в знаменитое ущелье: его образуют сомкнувшиеся горные цепи, между которыми мой автомобиль мчался от самой Карьятины. Как только мы въехали в это ущелье, воздух стал холоднее, тьма все более сгущалась вокруг нас.
   -- А вот и могилы! -- сказал Вальтер.
   Теперь справа и слева от нас вырастали гигантские параллелепипеды, четко выступавшие на небе, озаренном последними отблесками дня. Мы неслись между чудовищными башнями, полными жуткого молчания. Только тот, кто приезжает в Пальмиру в сумерках, может понять весь ужас, какой овладевает сердцем при виде этих черных великанов.
   На дороге стало попадаться множество больших и маленьких камней. Тьма стала непроницаемой. Автомобиль замедлил ход, и внезапно вспыхнувшие фонари его прорезали мрак ночи желтым светом.
   -- Папироску? -- предложил Вальтер.
   Мы оба нагнулись, чтобы защитить огонь спички от ветра. При ее слабом свете Вальтер, должно быть, заметил слезы на моих глазах. Он быстро потушил спичку, но я почувствовал, как рука его под бурнусом легла на мою; так мы просидели, рука в руке, до самого приезда в Пальмиру.
   Ущелье вдруг расширилось. Открылась окутанная мягким сиянием равнина, над которой блестел звездами свод небес. По сторонам появились похожие на лес без листвы и ветвей мраморные столбы Большой Колоннады, и на фоне этой декорации, на крутом холме, вырос, словно птичья клетка, черные прутья которой пересекали бледное небо, -- Храм Солнца.
   Следуя кратким указаниям Вальтера, черкес направил автомобиль в лабиринт темных улиц. Волнение мое настолько усилилось, что я спрашивал себя, смогу ли я скрыть его, когда мы попадем в полосу света.
   -- Стоп! -- скомандовал Вальтер.
   Мы очутились наконец во дворе низкого глинобитного здания, где помещалось офицерское собрание, если только можно назвать таким громким именем пять-шесть тесных комнат, из которых одна, наибольшая и прилегавшая к кухне, служила одновременно и столовой и местом собраний. Таково было жилище капитана Вальтера, одновременно величавое и скромное.
   Тени теснились вокруг нас. На лицо мне упал свет фонаря.
   -- Пойдем в комнату капитана Домэвра, -- приказал Вальтер. -- Здесь ничего не видно.
   Он сбросил свой бурнус на руки вестового.
   -- Вели приготовить нам питье и займись шофером. Мы вошли в мою комнату.
   -- Никто здесь не жил со времени твоего отъезда. Позволь тебя познакомить...
   За нами вошли двое офицеров. Он представил меня им.
   -- Лейтенант Реньёль. Лейтенант Коменж. Коменж -- мальчишка еще, как видишь, но таких надо бы побольше. Он из алепских спаи. Замещает д'Оллона. Что касается Реньёля, который командует взводом бедняги Ферьера, то это малый, которому пальца в рот не клади. За ним пять лет Сахары -- от Чада до Туата.
   Я пожал руки моим новым товарищам. Лейтенант Реньёль был маленький, коренастый, с низким лбом, заросшим черными курчавыми волосами; его грубые черты смягчались только сиянием почти наивных глаз. Коменж, хорошенький, как девушка, был белокур и строен.
   -- Не хватает Тубиба, -- сказал Вальтер, -- он проявляет фотографические пластинки. Не надо ему мешать. Он скоро придет.
   -- А Руссель?
   -- Руссель? Он шатается сейчас со своим взводом в Джебель-Грабе. Вернется к концу недели. Тогда пойдут другие... В чем дело, Абдаллах? Унтер-офицеры хотят поздороваться с капитаном? Хорошо, пусть войдут.
   Я знал их всех, за исключением Францескини и еще другого, который заменил Жобена, убитого в стычке с Абу-Кемалем. Опять я пожимал всем руки.
   -- А теперь, -- сказал Вальтер, -- оставим капитана в покое. Приходи к нам на балкон. Абдаллах, вели подать нам наверх чего-нибудь выпить. Ночь прекрасная, можно пообедать и на воздухе.
   -- Вы меня нисколько не беспокоите.
   Я отпер свой чемодан. Коменж, подняв глиняный кувшин с водой, помогал мне мыть руки. Правда, ничто не изменилось в этой комнате. На жалком туалетном столике все еще стояло выщербленное зеркальце, которое я постеснялся взять с собой в Бейрут.
   -- Вот тебе пара сандалий, -- сказал Вальтер. -- Разуйся, . будет удобнее. Меня тошнит от твоих штиблет.
   Я послушался. Ноги мои оказались совсем белыми рядом с бронзовыми ступнями моих товарищей. Вальтер поспешил меня успокоить:
   -- Они очень скоро опять загорят. А теперь пойдем на балкон.
   Мы поднялись туда по лестнице без перил. На столе, освещенном двумя свечами в стеклянных колпачках, вокруг которых трепетали ночные бабочки, стояли стаканы, запотелый глиняный кувшин и бутылка арака.
   -- Располагайся по своему вкусу, -- заметил Вальтер. -- Места у нас не мечены.
   И здесь тоже все осталось по-прежнему. Ничто, ничто не изменилось, кроме меня самого. Вальтер разлил арак.
   -- Ну что, Реньёль, начинаете вы привыкать к этому напитку?
   Лейтенант Реньёль сделал гримасу.
   -- Нет, я и сейчас предпочту ему испанскую анисовку из Южного Орана, господин капитан.
   -- Чтобы хорошенько оценить арак, надо хотеть пить. Не беспокойтесь -- еще понравится!
   Мы замолчали. Голубой свет струился с неба. Между колоннами Храма Солнца сверкали звезды.
   -- Который час? -- спросил Вальтер.
   -- Скоро половина седьмого, господин капитан.
   -- До обеда еще больше получаса. Я заберу на это время у вас капитана. Пойдем.
   Я пошел за ним в залу собраний, служившую ему также и канцелярией. Он открыл маленький сундучок светлого дерева и достал оттуда записную книжку.
   -- Ты знаешь эту книжку? Смотри, вот твоя подпись, с датой прошлого ноября. Прошел ровно год.
   Казалось, он задумался.
   -- Ты только что спрашивал у меня, что слышно нового о Русселе. Руссель, сказал я, находится сейчас в Джебель-Грабе. Он вернется через пять дней. После него поедешь ты. Понимаешь?
   Я кивнул головой. Он продолжал:
   -- Я объясню тебе. Мне кажется, -- да ты и сам увидишь, -- я хорошо держу в руках полк, со времени прошлогодней истории. Но то, что вполне удовлетворяет других, меня удовлетворяет только наполовину. У меня всегда будет такое чувство, будто я ровно ничего еще не сделал, пока люди не вернутся туда, где были убиты их товарищи. Тогда, тогда только я вселю в них уверенность, что они больше не побежденные. Этот миг настал, и вот ты здесь!
   -- Вальтер!
   -- Подожди благодарить, пока я не посвятил тебя во все. Вот уже десять дней, как моя разведка донесла, что шайки, убившие Ферьера и д'Оллона, в январе месяце расположатся лагерем возле водоемов Джебель-Сенджара. Теперь ты знаешь,чего я жду от тебя.
   Я схватил его за руку. Он высвободил ее.
   -- Не обольщай себя иллюзиями. Эта прогулка будет далеко не из приятных. Их больше четырехсот. Я же не могу дать тебе больше сорока человек, -- правда, добровольцев, отборных молодцов, с которыми ты сможешь идти смело. А кроме того, черт возьми, не стоило труда колотить немцев, если нам приходится позволять здешним проходимцам диктовать нам свои законы, хотя бы этих людишек было в десять раз больше, чем нас! Должен тебе сказать, что сначала я хотел приберечь этот пикник для себя. Но... -- голос его стал торжественным, -- мне показалось, что он принадлежит по праву тебе.
   -- Вальтер, Вальтер, чем я смогу...
   -- У нас впереди еще целых двадцать минут, -- сказал он резко, -- пойдем, посмотришь наших людей.
   Мы отправились в помещение мегаристов. Они садились ужинать, когда мы вошли в их комнаты. Команда "смирно!" заставила их вскочить на ноги, отдавая честь.
   -- Не правда ли, недурно? -- сказал Вальтер, пока мы тихо проходили сквозь толпу этих славных черных великанов. -- Совсем не так уж плохо!
   Чтоб их еще больше осчастливить, пришлось выпить с ними несколько чашек кофе, этого зверского бедуинского кофе, которому "хелль" придает свой горький аромат.
   -- Теперь к верблюдам! -- сказал Вальтер. -- Пойдем посмотрим верблюдов.
   Они помещались все там же. Перед нами шел солдат с фонарем. Верблюды спали под глубоким небом, на большом квадратном дворе с водоемом посередине. Время от времени то один, то другой, борясь с какими-то мрачными сновидениями, испускал хриплый стон.
   Солдат вел нас, осторожно обходя эти темные живые холмы.
   Вдруг я остановился.
   -- В чем дело? -- спросил Вальтер.
   -- Поди-ка сюда! -- приказал я солдату.
   Я взял у него фонарь и направил луч на лежавшего передо мной мегари -- гордое животное, с очень светлой, почти белой шерстью. Он спал, и горб его равномерно вздымался от его спокойного дыхания.
   -- Мешреф! Это Мешреф!
   -- Да, верно, -- ответил Вальтер, -- это твой мегари. Я и забыл тебе сказать. Сразу всего не расскажешь. После твоего отъезда его взял Ферьер. На нем он и ездил во время стычек с Абу-Кемалем. Его захватили курды. Но недели через две, на рассвете, в лагерь Русселя ворвалось с дьявольским ревом какое-то чудовище, повалив от восторга на землю все палатки. Это вернулся в лагерь господин Мешреф! Вот он. Видишь, он в хорошем состоянии.
   -- Мешреф! -- позвал я.
   Верблюд открыл сперва один глаз, потом другой. Они глядели на меня, эти огромные глаза, сначала безжизненно и без выражения, потом вдруг заблестели и стали почти человеческими. Длинная шея вытянулась. Возле моего лица заколыхалась громадная голова, -- челюсти ее раздвинулись, как бы в чудовищной улыбке. Из горла вылетел почти нежный взвизг, от которого мы на секунду остолбенели...
   Огромные тени плясали на стенах. Маленькая арабская флейта пищала где-то во мраке ночи, и я услышал, как Вальтер пробормотал мне на ухо дрожащим голосом:
   -- Я говорил тебе, -- видишь? -- ничто, ничто не изменилось, раз Мешреф узнал тебя, как и прежде!
   
   Сирия, май 1923 г . -- апрель 1924 г .

------------------------------------------------

   Первое издание перевода: Владетельница Ливанского замка. Роман / Пьер Бенуа; Пер. под ред. В.Ф.Корш. -- Москва: Мосполиграф, 1924. -- 230 с.; 20 см.
   
   
   
   
 Ваша оценка:
Связаться с программистом сайта.

Рейтинг@Mail.ru