Берже Адольф Петрович
Посольство А. П. Ермолова в Персию

Lib.ru/Классика: [Регистрация] [Найти] [Рейтинги] [Обсуждения] [Новинки] [Обзоры] [Помощь]
Скачать FB2

 Ваша оценка:

Ад. П. Берже

Посольство А. П. Ермолова в Персию

   Берже Ад. П. Кавказская старина
   Пятигорск: СНЕГ, 2011.
  
   I. Отношения России к Персии. Гюлистанский договор. Посольство Мирза-Абуль-Хасан-хана. Назначение Ермолова чрезвычайным послом в Персию. Высочайшая инструкция. Прибытие Ермолова в Тифлис. Отъезд в Карабаг. Возвращение. Тревожные слухи о неприязненных замыслах Персии и Турции против России. Штат посольства. Императорские дары. Денежные средства
   II. Фетх-Али-шах. Положение Персии и внутреннее ее устройство. Полигамия. Нигаристан и шахские потехи. Характер Фетх-Али-шаха и его смерть. Наследник престола Аббас-мирза. Мирза Шефи и Мамед-Хусейн-хан. Абдулла-хан. Мирза-Абдул-Вехаб. Зять шаха Аллах-Яр-хан. Мирза-Мамед-Хусейн-хан Мервский. Евнух Манучехр-хан. Мирза-Безюрг и его сыновья: Мирза-Абуль-Касим и Муса-хан. Беглербег Фетх-Али-хан и придворный поэт. Хусейн-хан, сердарь Эриванский и его брат Хасан-хан. Келб-Али-хан Нахичеванский
   III. Выезд посольства из Тифлиса. Гумры. Талынь. Эчми-адзин. Патриарх Ефрем. Эривань. Хасан-хан и Хусейн-хан сердарь. Обед в сердарском саду. Давалу. Нахичевань. Лагерь на Араксе. Соглан. Въезд в Тавриз. Таинственный всадник
   IV. Пребывание в Тавризе. Строгий надзор за посольством. Каймакам Мирза-Безюрг. Английские офицеры. Тезоименитство великого князя Константина Павловича. Придворный этикет в Персии. Аудиенция у Аббас-мирзы. Высочайшая грамота. Смотр войску. Прогулка в саде наследника. Мирза Абуль-Касим и его брат Муса-хан. Фейерверк. Письма из Тегерана. Ермолов отказывается от прощальной аудиенции. Выезд из Тавриза
   V. Караванная дорога из Тавриза в Тегеран. Замок Шах-гюли и загородные дворцы в Персии. Приезд Муса-хана. Шингиль-абад. Посещение англичан. Развлечение посольской свиты. Мазарович. День св. Петра и Павла. Зен-ган. Принц Абдулла-мирза. Саман-архи. Приезд Мирза-Абдуй-Вехаба. Прибытие императорских даров в Султаниэ
   VI. Въезд Фетх-Али-шаха в Султаниэ. Прибытие Ермолова. Английский поверенный Виллок и доктор Кемпбель. Ермолов отправляется к шаху
   VII. Приемная палатка. Фетх-Али-шах. Аллах-Яр-хан. Первая аудиенция. Речь Ермолова. Высочайшая грамота шаху. Представление посольской свиты. Штабс-капитан Коцебу. Перенесение императорских даров из посольского лагеря. Вторая аудиенция. Осмотр подарков
   VIII. Отсылка подарков к Мирза-Шефи. Визиты Ермолова. Мамед-Али-мирза. Переговоры по делам. Конференция 12 августа. Отзыв Ермолова о Мирза-Безюрге. Аудиенция у шаха. Праздник в честь Ермолова. Прощальный обед в посольстве и связанные с ним затруднения. Осмотр шахских сокровищ. Новая аудиенция у шаха. Обед у низам-уд-доулэ
   IX. Подарки шаха и принца Мамед-Али-мирзы. Прощальная аудиенция. Речь Ермолова. Ответное письмо Фетх-Али-шаха государю императору. Грамоты императриц старшей жене шаха и ответы на
   X. Выезд из Султаниэ. Прибытие в Тавриз. Француз Мерше. Аудиенция у Аббас-мирзы. Переговоры с Мирза-Безюргом. Вражда между Аббас-мирзой и Мамед-Али-мирзой за наследство. Отказ Ермолова в официальном признании наследника. Свидания с Аббас-мирзой. Сердарь Эриванский Хусейн-хан. Прощальная аудиенция. Ответное письмо Аббас-мирзы к государю. -- Подарки наследника. Последнее свидание с Мирза-Безюргом и выезд из Тавриза. Встреча посольства на границе и прибытие Ермолова в Тифлис. Заключение
  

(Посвящаю Михаилу Ивановичу Семевскому)

   Представляя настоящую статью читателям "Русской старины", я далек от того убеждения, что сообщаемый мною исторический факт не был известен им из других источников. Мне хотелось только рассказать его в большей последовательности и дополнить теми подробностями, которые я считал особенно необходимыми. Взгляд этот обусловливается самою важностью события. Начать с того, что из всех посольств, когда-либо отправленных из России в Персию, посольство генерала Ермолова было, бесспорно, самым блестящим как по своему личному составу, так и по денежным на него затратам. Но помимо этой, так сказать, внешней обстановки, оно имело особенное значение и по самой цели своей, направленной, главным образом, к удержанию за Россиею земель, отошедших к ней по Гюлистанскому трактату, и ослаблению влияния англичан в Персии, путем установления с этой державою постоянных дипломатических сношений. Наконец, только пребыванием Ермолова между персиянами и личным с ними знакомством могут объясняться те отношения к персидскому правительству, которым он неизменно следовал в течение своего с лишком десятилетнего командования на Кавказе.
   При составлении статьи, у меня находились следующие материалы:
   Два описания посольства: автором одного из них сам Алексей Петрович (записка о посольстве в Персию, помещенная во 2-й части его "Записок" -- Москва, 1868), а другого, весьма, впрочем, слабого, -- член посольства В. Бороздна ("Краткое описание путешествия Российско-Императорского посольства в Персию, в 1817 г." -- СПб., 1821), и 2-я часть VI тома названных мною "Актов Археографической Комиссии". Кроме того, я пользовался рукописным дневником штабс-капитана Коцебу и некоторыми из собственных заметок, частью напечатанных, частью же сохранившихся у меня в рукописи.
   Биографические сведения о некоторых персидских сановниках заимствованы из истории Персии, составленной Риза-Кули-ханом.
  

I.
Отношения России к Персии. -- Гюлистанский договор. -- Посольство Мирза-Абуль-Хасан-хана. -- Назначение Ермолова чрезвычайным послом в Персию. -- Высочайшая инструкция. -- Прибытие Ермолова в Тифлис. -- Отъезд в Карабаг. -- Возвращение. -- Тревожные слухи о неприязненных замыслах Персии и Турции против России. -- Штат посольства. -- Императорские дары.-- Денежные средства.

   Поход, предпринятый Петром I в 1722 году, и действия наших войск по полуденную сторону Кавказского хребта в течение прошлого столетия (XVIII в. -- Ред.) не могли не внушить Персии весьма справедливых опасений насчет прочности ее влияния на Закавказские ханства, где, хозяйничая как у себя дома, она всегда находила богатую для себя наживу. С утверждением же нашим в Грузии и с распространением нашего владычества вне пределов этой страны, опасения персидского правительства обратились в открытую против нас вражду. Начиная с 1806 года, не проходило почти ни одного года без переговоров о мире или перемирии, причем главным предложением с нашей стороны всегда было постановление границы по рекам Куре, Араксу и Арпачаю. Переговоры эти, оканчиваясь, по обыкновению, новыми неприятельскими действиями, употреблялись нередко Персией для того только, чтобы собраться с новыми силами, а иногда и просто с намерением осуществить какие-либо вредные для нас замыслы. Погром персидской армии при Асландузе и взятие вслед затем штурмом Ленкоранской крепости (1812 г.) как бы отрезвили Персию, вынудив ее возобновить искательство о мире. После долгой переписки о том, чтобы предложенные вновь переговоры велись не через Аббас-мирзу, которого окружали люди, недоброжелательствующие России и из личных выгод желавшие продолжения войны, а непосредственно с тегеранским кабинетом, тогдашний главнокомандующий на Кавказе генерал от инфантерии Ртищев (1812--1816) заключил, 1 октября 1813 года, перемирие на 50 дней, а 12-го того же месяца подписал мирный договор в Гюлистане. Прямым и важнейшим последствием его была уступка навсегда России ханств: Карабагского, Шекинского, Ганджинского, Ширванского, Дербентского, Кубинского, Бакинского и Талышинского. Но такая уступка, вынужденная превосходством нашего оружия, не могла не быть слишком чувствительной для персидского правительства, которое, еще до заключения договора, постановило особый сепаратный акт, в котором выговорило себе право просить государя императора о возвращении ей некоторых из уступленных земель. С этим именно поручением был отправлен в Петербург Мирза-Абуль-Хасан-хан, подписавший вместе с Ртищевым Гюлистанский договор. Он прибыл в столицу в то самое время, когда император Александр находился за границей, озабоченный успокоением Европы и освобождением ее от ига Наполеона. По возвращении государя, посол представил просьбу шаха, но, вместо удовлетворения, получил в ответ, что в доказательство искренней приязни его величества отправляется к шаху чрезвычайным послом вновь назначенный на Кавказе корпусным командиром А.П. Ермолов, которому высочайше повелено во всем, сколько возможно, споспешествовать желанию шаха и сохранить его дружбу. С тем посол и выехал из Петербурга. Вскоре за ним отправился и Алексей Петрович Ермолов.
   По смыслу высочайшей инструкции, данной Ермолову, на обязанность его возлагалось:
   1) Увериться, нельзя ли в Талышинском и Карабагском ханствах найти средство к удовлетворению домогательств Персии в возвращении ей некоторых земель, отошедших к России по Гюлистанскому договору, чрез проведение новой черты границ, и получение, во взаимство того, других выгод.
   2) Открыть торговые конторы в Энзели, а особенно в Астрабаде.
   3) В вопросе о признании Аббас-мирзы наследником престола держаться политики Англии, которая хотя и дает ему титул наследника, но не принимает на себя никакого в том ручательства.
   4) Заключить с Персией такое постановление, по которому она, со своей стороны, обязалась бы соблюдать наистрожайший нейтралитет, во взаимство чего Россия обязалась бы оставаться совершенно безучастной во всех войнах, кои Персия будет вести с сопредельными ей или иными государствами.
   5) Остановить перевес английского влияния в Персии, ослабить оное неприметным образом и, наконец, вовсе истребить его.
   6) Расположить Персию, для ее блага, к миру с Россией.
   7) Собрать подробные сведения о правлении сей земли и ее способах, о ее статистике и топографии, а также о состоянии и силе войск ее, и
   8) По отъезде из Тегерана учредить там всегдашнюю миссию.
   Ермолов прибыл в Тифлис 10 октября 1816 года и уже в ноябре, озабоченный делами своего посольства, задумал личное обозрение вновь приобретенных по Гюлистанскому договору областей. С этой целью он отправился в Карабаг, которого обратной уступки в особенности домогался шах, обнадеженный в успехе самим генералом Ртищевым. Между тем, едва только он возвратился из поездки, как до него начали доходить тревожные слухи, что персияне и турки скрывают против нас какие-то враждебные намерения. Обстоятельство это вынудило его тотчас же отправить к государю донесение, в котором он, между прочим, упомянул, что ввиду возникших затруднений, отсутствие его в Персию может иметь крайне неприятные последствия. Но, еще до получения из Петербурга ответа, подозрения рассеялись, и Ермолов, решившись отправиться к шаху, начал готовиться к выезду. Ответною бумагою этою Ермолову разрешалось на случай усложнения политических обстоятельств отправить вместо себя в Персию одного из подчиненных ему генералов.
   Штат посольства, высочайше утвержденный, состоял из следующих лиц: Советников посольства, действительных статских советников Негри и Соколова.
   Секретаря, коллежского советника Худобашева.
   Маршала, лейб-гвардии Семеновского полка капитана Ермолова.
   Кавалеров: лейб-гвардии Семеновского полка штабс-капитана князя Бебутова, лейб-гвардии Преображенского полка прапорщика графа Самойлова и свиты его императорского величества, по квартирмейстерской части, поручика Бобарыкина.
   Чиновников посольской канцелярии: коллежского секретаря Бороздна, 12-го класса Рикорда, магистра Ярцова и подпоручика Мадатова.
   Докторов: коллежского советника Мазаровича и 7-го класса Миллера.
   Аптекаря Ауфмордта.
   Живописцев: академика Машкова и барона Корфа.
   Грузинского корпуса обер-квартирмейстера полковника Иванова.
   Офицеров гвардейского генерального штаба: штабс-капитана Муравьева, поручика Ранненкампфа и подпоручика Щербинина.
   Офицеров гвардейского генерального штаба: штабс-капитана Коцебу, прапорщика Воейкова и колонновожатого Лачинова.
   Адъютантов А.П. Ермолова: лейб-гвардии Казачьего полка штаб-ротмистра князя Бековича-Черкасского и лейб-гвардии артиллерийской бригады поручика Попова.
   Священнослужителя протоиерея Авраамова.
   Капельмейстера коллежского регистратора Парижского.
   Фельдъегерей: Матвеева и поручика Стабуша.
   Толмачей: капитана Назарова, прапорщиков Беглярова и Али-Ханова и хорунжего Мещерякова.
   Полицмейстера, подпоручика Федорова.
   При подарках: губернского секретаря Лепиошинского.
   Черкесов: князя Джембулата Джанхотова и при нем четырех узденей.
   Конвоя: 12-ти донских и 12-ти линейных полков.
   Воинской команды: 24-х гренадер и 24-х музыкантов.
   Всего же, с прислугою, более 200 человек.
   Между прочими обязанностями, Ермолову было поручено представить Шаху и разным высшим сановникам Персии подарки от имени государя императора и обеих императриц Елизаветы Алексеевны и Марии Федоровны. Дары эти, отличаясь богатством и изяществом отделки, были распределены следующим образом:
   Фетх-Али-шаху: перо бриллиантовое с сапфирами, кинжал в золотой оправе, осыпанный бриллиантами и сапфирами и с двумя жемчужными Кистями на золотых шнурах; кальян хрустальный, оправленный богато золотом, часы бронзовые, изображающие слона, осыпанные по местам каменьями и жемчугами; парчи разных дессейнов 6 кусков, бархата разных цветов 3 куска, мехов собольих 2, горностаевых 4, соболей 80; фарфоровый десертный и столовый сервиз, чайный прибор. Стеклянных вещей: 2 зеркала в рамах, набранных стеклом, столовый и десертный сервиз и ящик (красного дерева), в коем сабля, ружье и пара пистолетов с принадлежащим прибором.
   Старшей супруге шаха. От высочайшего имени государя императора: парчи разных дессейнов 4 куска, бархата разных цветов 2 куска, мехов собольих 2, горностаевых 2, соболей 80; фарфоровых вещей: 2 цветника с живописью на плинтах черных, умывальник с блюдом, чайный и кофейный прибор. От имени ее величества Елизаветы Алексеевны: пряжка, украшенная алмазами и сапфирами, пирамида, из разных дерев сделанная, с прибором дамских упражнений, туалетное большое зеркало в раме красного дерева, с бронзовым украшением, и при нем 2 богатых бронзовых канделябра, 2 вазы фарфоровые, высокие, с живописными видами. От ее величества Марии Федоровны: перо бриллиантовое с рубинами, стеклянных вещей: плато бронзовое, со шлифованными зеркальными стеклами, и к нему принадлежащий сервиз.
   Старшему сыну шаха Мамед-Али-мирзе. Золотая зрительная трубка, украшенная бриллиантами, алмазами и рубинами; ружье с принадлежащим прибором, в ящике; парчи разных дессейнов 2 куска, бархата разных цветов 2 куска, мех соболий, 40 соболей якутских, ваза или цветник, чайный прибор и кальян.
   Младшему сыну шаха Аббас-мирзе. Кинжал в золотой оправе, осыпанный бриллиантами, алмазами и изумрудами, золотая зрительная трубка, украшенная алмазами и гранатами, парчи разных дессейнов 2 куска, бархата разных кусков 2 куска, мех соболий, 40 соболей якутских; фарфоровые вещи: большой голубой цветник, 2 цветника розовые с живописью, кальян и разные стеклянные вещи.
   Верховному визирю Мирза-Шефи. Перо бриллиантовое с изумрудом, табакерка золотая, украшенная бриллиантами и с рубином, парчи разных дессейнов 2 куска, мех соболий, 40 соболей.
   Второму визирю Хаджи-Мамед-Хусейн-хану. Перстень с солитером, парчи разных дессейнов 2 куска, мех соболий, 40 соболей; цветник зеленый, 2 цветника с живописью и с плинтами; прибор чайный; кальян голубой и с золотом.
   Каймакаму Мирза-Безюргу. Перстень с солитером, парчи разных дессейнов 2 куска, мех соболий, 40 соболей; фарфоровые вещи: цветник, умывальник с прибором, прибор чайный розовый и кальян.
   Управляющему казной Абдулла-хану. Часы с цепочкой, осыпанные жемчугами и мелкими бриллиантами, парчи разных дессейнов 2 куска, бархата 20 аршин, мех соболий, 20 соболей.
   Министру Мирза Абдул-Вехабу. Перстень бриллиантовый с изумрудом, часы золотые с репетицией и с цепочкой, мех соболий, 20 соболей.
   Генерал-адъютанту Фетх-Али-шаха и его зятю Аллах-Яр-хану. Кинжал в золотых ножнах, украшенный алмазами и с двумя жемчужными кистями на золотых шнурах, золотая зрительная трубка, украшенная алмазами и изумрудами.
   Шахскому мирзе. Перстень бриллиантовый с сапфиром, парчи 24 аршина, бархата 24 аршина, мех соболий, 20 соболей.
   Хаджи-Мамед-Хусейн-хану Мервскому, находящемуся всегда при шахе: часы золотые с репетицией и цепочкой.
   Насакчи-баши Фарадж-Уллах-хану: перстень бриллиантовый.
   Кроме исчисленных предметов, Ермолову было отпущено из кабинета для раздачи, по его усмотрению, разным лицам: мехов, сукна, парчи, бархата, золотых и других вещей -- всего на сумму 49341 рублей 50 копеек.
   Доставление в Персию подарков, кроме драгоценностей, было возложено на ведомства стеклянного завода Г.С. Аетошинского и скульптора фарфорового завода Захарова. Они выехали из Петербурга в августе 1816 года и, на наемных лошадях, направились к Астрахани, откуда дальнейшая их отправка зависела от Ермолова.
   Что касается денежных расходов на содержание и снаряжение посольства, то они представляют следующие цифры:
   А.П. Ермолову:
   На подъем 30000 рублей ассигнациями.
   Содержания в месяц 5000 рублей серебром.
   На чрезвычайные расходы 20000 рублей асе, 25000 рублей серебром.
   Членам посольства:
   В единовременную выдачу 23750 рублей асе, 5050 рублей серебром.
   Ежемесячное жалованье и содержание посольства (6825 рублей серебром), примерно за 6 месяцев -- 40950 рублей серебром.
   В половине апреля 1817 г., посольство находилось в полном сборе и готовности к выступлению. Но прежде чем проследить его путешествие, перенесемся на почву Персии и познакомимся в беглом очерке как с государственным строем этой державы при Фетх-Али-шахе, так и с теми личностями, которые в приезд Ермолова стояли во главе тогдашнего управления.
  

II.
Фетх-Али-шах. -- Положение Персии и внутреннее ее устройство. -- Полигамия. -- Нигаристан и шахские потехи. -- Характер Фетх-Али-шаха и его смерть. -- Наследник престола Аббас-мирза. -- Мирза Шефи и Мамед-Хусейн-хан. -- Абдулла-хан. -- Мирза-Абдул-Вехаб. -- Зять шаха Аллах-Яр-хан. -- Мирза-Мамед-Хусейн-хан Мервский. -- Евнух Манучехр-хан. -- Мирза-Безюрг и его сыновья: Мирза-Абуль-Касим и Муса-хан. -- Беглербег Фетх-Али-хан и придворный поэт. -- Хусейн-хан, сердарь Эриванский и его брат Хасан-хан. -- Келб-Али-хан Нахичеванский.

   После убиения Ага-Мамед-хана (в 1796 году, в Шуше), родоначальника нынешней династии Каджаров, на престол Персии вступил родной его племянник Фетх-Али-шах, сын Хусейн-Кули-хана. Он родился в 1762 году и, лишившись в раннем возрасте отца, долгое время жил в Астрабаде, при матери, от которой был взят дядей и впоследствии назначен правителем Шираза. Звание это он сохранил до получения известия о смерти Ага-Мамед-хана, что его заставило поспешить в Тегеран, где он в 1797 году и короновался шахом.
   Персия в том виде, в каком ее наследовал Фетх-Али-шах, не сохранила и тени своего прежнего величия. Славные времена Сефевадов давно перешли в область воспоминаний, и если Надир-шаху удалось возвратить стране утраченное ею значение, то при его преемниках она снова дошла до состояния едва ли не худшего того, в каком мы находим современную Турцию. Не доискиваясь причин, подготовлявших такое положение Персии, которой еще суждено играть важную роль в будущей истории Востока, обратимся к ее государственному строю при Фетх-Али-шахе, сохранившемуся, без особых изменений, до настоящего времени.
   Правление персидское, не опираясь ни на какие законы, основано на полнейшем произволе. В руках шаха власть беспредельная: он неограниченный властелин над своими подданными и их имуществом.
   Высшего, аристократического сословия в Персии никогда не существовало и не существует. Да и может ли быть аристократия там, где первые сановники, -- разумея под этим словом лиц, временно или совершенно случайно возвысившихся, -- думают только о том, чтобы всеми средствами грабить казну и народ, дабы, в случае нужды, откупаться от палочных ударов, от которых не освобождают их ни происхождение, ни личные заслуги? При отсутствии аристократии, нет и простого дворянского сословия. Если же в персидском языке употребительны слова неджабет (дворянство) и неджиб (дворянин), то более для обозначения положения, занимаемого известным лицом в обществе. Высший титул есть шах-заде, то есть принц царствующей династии. Отличительным признаком такого происхождения служит слово "мирза", которое ставится непосредственно за именем собственным, например, Аббас-мирза, Ферхад-мирза, Тахмасиб-мирза и пр. Но как потомство Фетх-Али-шаха в продолжение нынешнего столетия (XIX в. -- Ред.) возросло с лишком до 2 тысяч душ мужского пола, то для отличия детей Аббас-мирзы от детей прочих сыновей шаха, первые считаются ближайшими родственниками царствующего и занимают высшие должности в государстве, тогда как последние, пользуясь самой ничтожной пенсией и, будучи бедны, находятся в пренебрежении и не допускаются до занятия важных должностей, из опасения каких-либо притязаний с их стороны на корону.
   Потомки прежних династий: Сефевадов, Надир-шаха (умер в 1747 г.) и Керим-хана (умер в 1779 г.) носят титул мир-заде.
   Настоящий же дворянский титул, обозначаемый словом "хан", которое тоже ставится за именем собственным (Ибрагим-хан, Мехти-хан и пр.), дается или шахом, или переходит по наследству, или, наконец, присваивается по произволу людьми, достигшими известного благосостояния. Но титул этот утратил ныне свое прежнее значение. В особенности же уважается так называемый секов -- почетный титул, который правительство жалует военным и гражданским чиновникам, ad personam: столб, подпора, рука, колыбель государства и пр. и пр.
   Все вообще подданные шаха разделяются на нукеров и ранетов. К первым относятся все служащие, от первого министра до последнего сарбаза (солдата) и ферраша (служителя). Сам наследник престола считается только первым шахским нукером. Ко второму разряду принадлежат купцы, ремесленники, сельские жители и духовенство. Только муджтехиды и другие высшие духовные особы состоят до некоторой степени в независимости от правительства, которое, в известных случаях, не принимая против них энергических мер, предпочитает удалять их, под благовидным предлогом, в Кербелай, Неджев и другие священные места, с воспрещением возврата без особого на то разрешения шаха.
   Персия, как ныне, так и в былое время, разделялась на провинции, коих управление вверялось беглербегам или хакимам (губернаторам), с предоставлением им права суда и расправы, взимания доходов, производства расходов на общественные нужды, -- словом, всего внутреннего управления. Должности губернаторов предоставлялись преимущественно принцам (шах-заде).
   Доходы и расходы по каждой провинции были установлены по особой росписи, равно определены и суммы, которые каждые 6 месяцев должны были представляться в шахскую казну. Согласно такому порядку, Фетх-Али-шах получал ежегодно со всех провинций, за исключением Адербейджанской, до 2 миллионов червонцев, составлявшихся главным образом из налогов и податей с имений и доходов поземельных и таможенных. Доходы же с Адербейджана (около 800 тысяч червонцев) поступали целиком в распоряжение наследника. Таким точно образом доход с Эриванской области (около 90 тысяч червонцев) составлял собственность сердаря Хусейн-хана, ничего не уделявшего из этой суммы шаху, но подносившего ему ежегодно значительный, по ценности, подарок.
   Кроме обыкновенных налогов, существовали еще налоги чрезвычайные. Они состояли из: 1) садыря -- самого тягостного налога для населения, так как размеры его были совершенно произвольны. Он взыскивался при всех чрезвычайных случаях, как, например, с провинившихся губернаторов, с возмутившихся племен и деревень, при рождении или браке принца и пр. и достигал ежегодной цифры 1500000 червонцев и 2) подарков, поступавших к шаху от высших сановников государства в день нового года (ноуруза), смотря по состоянию каждого, и составлявших в сложности сумму в 1 миллион червонцев. Такого рода приношения ожидались, хотя и не в срочное время, и от купечества, которое собственно было изъято от налогов.
   Но все это еще далеко не освобождало население от разного рода платежей, так как губернаторы всегда находили средства намного увеличивать доходы против государственной росписи: из них одни, большинство, грабежом народа, а другие, меньшинство, развитием земледелия. Последние обыкновенно удерживались на своих местах, тогда как первые весьма скоро их лишались, вследствие приносимых жалоб, которые всегда и охотно принимались Фетх-Али-шахом, имевшим в виду сорвать полновесный подарок с являвшихся во множестве новых кандидатов на губернаторскую должность. Подобная система управления провинциями, имевшая скорее вид откупа, применялась и к булюкам, или округам, которые губернаторами вверялись тем, кто больше платил, а сими последними соблюдалась в отношении деревенских старшин и пр.
   Из сказанного становится понятным, что население Персии далеко не благоденствовало при Фетх-Али-шахе. И действительно, найти человека, довольного своей судьбой в то время, было не менее редко, как и теперь.
   В стране, которой правительство берет, вместо того, чтобы занимать, само собой разумеется, нельзя предполагать народного долга (dette publique). Персия его не имеет. Что же касается казны Фетх-Али-шаха в деньгах и драгоценностях, то, по мнению Амбургера, бывшего консула нашего в Тавризе, ее можно оценить в то время предположительно в 300 куруров (курур равен 500 тысяч червонцев) или в 150 миллионов рублей серебром.
   Расходы Фетх-Али-шаха, соответственно его доходам, были вообще очень умеренны. Они не превышали 2 миллионов червонцев и обращались на удовлетворение 10 батальонов пехоты, артиллеристов, министров, чиновников, его канцелярии и, главным образом, на содержание гарема.
   Нигде на Востоке полигамия не развилась с такой силой, как в Персии. В Турции она несравненно слабее. Что касается собственно Фетх-Али-шаха, то можно положительно сказать, что со времени ислама ни один венценосец подобно ему не мог похвалиться таким громадным гаремом, и мы имеем полное право назвать его -- и, разумеется, только в этом отношении -- Соломоном новейшего времени1. У Фетх-Али-шаха было свыше 300 жен. Среди этой-то ближайшей своей обстановки, он любил предаваться самым неожиданным прихотям чувственных наслаждений, которые поглощали, можно сказать, все его мысли, все его существо... Расскажу для примера следующее.
   ...Это было в Тегеране. В один июльский день, когда полуденный зной значительно ослабел, и в воздухе заметно стала разливаться прохлада, я приказал оседлать лошадь и отправился за город. Я ехал на этот раз с целью посетить Нигаристан -- один из замечательнейших загородных дворцов, построенный Фетх-Али-шахом.
   Подъехав к саду, я через полуразрушенные ворота вступил в главную аллею. Она тянется на довольно большое протяжение и, упираясь на самой середине в прекрасную ротонду, с обширным бассейном, разделяется надвое. За ротондой боковые аллеи опять сходятся в главную, которая оканчивается у самого дворца, стоящего в конце сада.
   Дворец со всеми к нему пристройками довольно обширен. Из имеющихся в нем двух зал особенное внимание обращает на себя тронная -- своею стенописью. Прямо против входа изображен на стене Фетх-Али-шах с несколькими стоящими по сторонам его сыновьями; на боковых же стенах -- знатнейшие вельможи Ирана и несколько европейцев: в числе последних Малкольм, сэр Узлей и Мориер, автор "Хаджи-Бабы".
   С правой стороны от главного фасада есть низкий проход под сводом, ведущий на небольшой дворик, сообщающийся с другим -- большим, на котором находятся гаремные помещения. На первом дворике, против устроенного посреди бассейна, возвышается искусственная, под сводом, и весьма крутая гора, вершина которой сообщается с гаремом. О гаремных собственно помещениях сказать нечего: это небольшие комнаты, ничем не отличающиеся одна от другой и состоящие из голых стен, без всяких украшений.
   Что касается дворцового сада, то он принадлежит к числу лучших, какие мне случалось видеть в окрестностях Тегерана. Роскошные деревья, доставляющие чудную тень, и разлитое в воздухе благоухание от бесчисленных цветов делают его бесподобным приютом среди пустынной местности от палящего зноя иранского солнца.
   Во время пребывания Фетх-Али-шаха в Нигаристане, описанный мною выше дворик с бассейном обычно устилался богатейшими коврами, и повелитель Персии, сидя перед бассейном и не выпуская из рук кальяна, со всей отличавшей его страстностью, следил за своими женами, которые, скатываясь с горы в бассейн, одна перед другой старались очаровать его сердце. Гора в этих случаях покрывалась бархатом.
   Но прошли годы: всесокрушающее время наложило печать на Нигаристан, и только потехи его соорудителя, живя в устах народа, служат и поныне предметом для рассказов...
   Отличительной чертой характера Фетх-Али-шаха была непомерная жадность к деньгам. Страсть эта развилась в нем до громадных размеров. По мнению некоторых, она была следствием той бедности, которая сопровождала его детство. Рассказывают, что мать его зачастую не знала, чем покрыть расход на денную пищу. Ближе же всего склонность Фетх-Али-шаха к деньгам можно объяснить теми расходами, которые поглощались его гаремом.
   Государственными делами он занимался мало, чтобы не сказать, что вовсе ими не занимался. Предоставив все управление государством своим сыновьям и назначив их в губернаторы разных провинций, он, не входя в самый образ их действий и мало заботясь об участи своих подданных, изнывавших под бременем безграничного деспотизма, требовал от них только денег. Но в последние годы царствования Фетх-Али-шаха, сыновья его, ожидавшие со дня на день кончины отца, прекратили отправление денег, так что на одном правителе Шираза, Хусейн-Али-мирзе, считалось недоимки в 600000 туманов (1800000 рублей серебром), такое поведение последнего навлекло на него гнев отца, который и выступил против непокорного сына. Но поход этот имел для Фетх-Али-шаха весьма грустный исход: он занемог в Испагани, где и умер от истощения сил, 13 октября 1834 года, на 72-м году от рождения.
   Наследником престола Фетх-Али-шах избрал, помимо двух старших сыновей, своего любимца Аббас-мирзу. Воспитанный в неге и роскоши, принц этот был, однако же, врагом всякой пышности и держал себя менее гордо, чем другие. Обращение его отличалось простотой и любезностью. Главным недостатком его было чрезмерное властолюбие. К России и к русским Аббас-мирза питал непримиримую вражду, которую в нем в особенности поддерживали англичане, смотревшие далеко неравнодушно на возраставшее влияние наше в этой части Азии.
   Резиденцией Аббас-мирзы был Тавриз, главный город вверенной его управлению Адербейджанской провинции. Он умер годом раньше Фетх-Али-шаха, а именно 10 октября 1833 года, в Мешеде, во время Хорасанского похода.
   Первым лицом при шахе был Мирза-Шефи. Сын Мирза-Ахмед-хана, когда-то служившего в войсках Надир-шаха, он родился в Испагани, откуда еще в молодых летах удалился в Мазандеранскую область, где и поселился в Бендинее. Там он некоторое время состоял при начальнике местечка Хаджи-Джан-хане, от которого перешел к Ага-Мамед-хану, сделавшему его визирем и оказывавшему ему особое расположение и доверие. В день его смерти, Мирза-Шефи находился в Тегеране и вместе с губернатором города Мирза-Мухаммед-ханом-Каджаром способствовал восшествию на престол Фетх-Али-шаха. Когда же вслед за тем тогдашний первый министр Мирза-Ибрагим-хан был убит, он занял его место с титулом садри-азама.
   Мирза-Шефи отличался непомерною скупостью и, как отъявленный взяточник, нажил себе громадное состояние. Он имел несколько сыновей, но они все умерли в молодых летах; на единственной же дочери его женился сын Фетх-Али-шаха, Хумаюн-мирза, к которому и перешло все его состояние.
   В приезд Ермолова Мирзе-Шефи было 80 лет. Он скончался 19 рамазана 1234 (1818--1819) года, в городе Казвине, на возвратном пути из Султаниэ, и погребен в Кербелае.
   Преемником его, по должности первого министра, был министр внутренних дел низам-уд-доулэ-Мамед-Хусейн-хан. Он начал службу при Ага-Мамед-хане и был в разное время правителем Кашана, Кума и Испагани, где о нем сохранились самые добрые воспоминания. Душою преданный земледелию и, нередко личным примером поощряя крестьянина к труду, он наживал большие деньги, которые сполна тратил на бедных и жертвовал на дела благотворительные. Щедрость его дошла до того, что его сравнивали с Хатемом, начальником одного из арабских племен, и с эмиром Омаядов Мени-Заидэ, а в раздаче милостыни с Кааном, сыном Чингисхана. Занимая уже высокое место в государстве, он зачастую переодевался в простое платье и в сумерках, никем не замеченный, бродил по тегеранским улицам и трущобам, отыскивая бедных и нуждающихся. Наделяя их деньгами и вещами, он просил только молиться о нем и не осуждать за то, что не может доставить им полного обеспечения. Придворным чинам он назначил лично от себя ежегодные субсидии. Стол его был открыт для всех и каждого. В Персии рассказывают, что однажды ночью, в воде, в которой в доме его отваривался плов, утонуло три человека (?). В Кербелай, Неджеф и другие священные места он отправил в течение своей жизни свыше 100 тысяч червонцев.
   Мамед-Хусейн-хан умер в Тегеране в 1238 (1822--1823) г. Его заменил старший сын его Абдулла-хан-эмин-уд-доулэ. Другой сын его, Ибрагим-хан, женился на дочери Фетх-Али-шаха и жил постоянно в Тегеране; наконец, третий, Мирза-Абдул-Хусейн-шах, был одно время правителем Семнана, а потом придворным казначеем. Впоследствии он поселился в Испагани, где заслужил всеобщее уважение за высокую нравственность и пользовался репутацией отличного медика.
   Особенным уважением Фетх-Али-шаха пользовался муэтемид-уд-доулэ (то есть опора государства) Мирза-Абдул-Вехаб. Уроженец Испагани, он, благодаря глубокому знанию языков арабского, персидского и турецкого, а, главное -- особенному умению сочинять бумаги, успел достигнуть степени государственного секретаря. Состоя более 30 лет при особе шаха, он нередко принимал участие в обсуждении общегосударственных вопросов, подлежавших ведению первого министра.
   Мирза Абдул-Вехаб скончался в 1244 (1828--1829) году от чахотки.
   В персидской литературе известен его "Письмовник", служащий образцом высокого и изящного слога и изданный им под псевдонимом Нишат, то есть радость. Слово это, по смерти автора, дало повод к следующему каламбуру: "с кончиною Мирза-Абдул-Вехаба народ лишился радости".
   Из ближайших родных шаха назовем первого его адъютанта Аллах-Яр-хана, сына Мирза-Мамед-хана рукн-уд-доулэ (столб государства), одного из первостепенных ханов каджарского племени. Фетх-Али-шах выдал за него дочь свою Марьям-ханум, а сына Аббас-мирзу женил на его сестре. От этого брака у Аббас-мирзы родились три сына: Мамед-шах, Бехмен-мирза и Кахраман-мирза.
   Аллах-Яр-хан некоторое время имел звание министра, а после смерти Фетх-Али-шаха был правителем Хорасана. В начале 40-х годов, вследствие разных интриг и открыто выраженного им неудовольствия против тогдашнего министра Хаджи-мирза-Агаси, ему было поручено, в виде удаления его из Персии, сопровождать сестру свою, мать Мамед-шаха, на богомолье в Мекку. На возвратном пути оттуда Аллах-Яр-хан занемог и умер в Кер-белае, не увидав более своей родины.
   Весьма видное место в ряду придворных занимал Мамед-Хусейн-хан Мервский, сын Байрам-Али-хана из каджарского поколения Изид-динлу. Отец его, унаследовав от предков управление Мервом, был убит Бейджан-ханом Туркменским. После его смерти Мамед-Хусейн-хан удалился в Испа-гань, но вскоре возвратился в Мерв, где был взят в плен Наср-эддином-Тюрэ и отвезен в Бухару. Впоследствии ему удалось бежать в Хорасан к Ага-Мамед-хану и после умерщвления его устроиться при Фетх-Али-шахе, который навсегда сохранил к нему доброе расположение.
   Мамед-Хусейн-хан имел титул фехр-уд-доулэ, то есть гордость государства, и умер в 1233 (1817--1818) году.
   Здесь же упомянем о Манучехр-хане, шахском евнухе, знакомом читателям "Русской старины" из статьи моей "Смерть A.C. Грибоедова". Манучехр-хан, из армянской фамилии Ениколоповых, впоследствии правитель Испагани, был взят в плен персиянами во время осады князем Цициа-новым (1802--1806) крепости Эривани, привезен в Тавриз и там оскоплен. Он имел титул муэтемид-уд-доулэ, то есть опора государства.
   Что касается Мирза-Абуль-Хасан-хана, бывшего посла при петербургском дворе, впоследствии министра иностранных дел и пользовавшегося особенным почетом в Персии, а также Абдулла-мирзы, правителя Зенгана, его визиря Мирзы-Таги, валия Курдистана Аман-Уллах-хана, 2-го шахского адъютанта Махмуд-хана и посольского михмандаря Аскер-хана Авшара, то мы считаем излишним вдаваться в биографические о них подробности, так как они в сношениях посольства Ермолова с высшими властями имели весьма малое значение.
   При наследнике был своего рода садри-азам, в лице каймакама (почетный титул, жалуемый товарищу первого министра) Мирза-Безюрга. Уроженец Ферахана и происхождения сеидского, то есть из потомков пророка, он был, по значению своему, вторым лицом в государстве и пользовался особенным доверием шаха. Ему было поручено воспитание Аббас-мирзы, над которым он имел неотразимое влияние. Не обладая особенным умом и будучи скорее "une grande et te pour les petites affaires" ("большой шишкой при маленькой должности" -- Ред.), как о нем выразился Мазарович, наш поверенный (1818--1827) в Тегеране, Мирза-Безюрг отличался хитростью, а главное, непримиримою враждой к России, которой изыскивал все способы наносить вред. Он оставался при Аббас-мирзе до самой смерти, имея преемником по себе старшего сына визиря Мирза-Абуль-Касима, к которому перешел и титул каймакама. Превосходя отца столько же хитростью, сколь умом, и пользуясь репутацией поэта, Мирза-Абуль-Касим в особенности известен своей безнравственностью, страстью к деньгам и безмерным честолюбием. Персия дрожала при одном его имени и глубоко его ненавидела. Он был убит, по повелению Мамед-шаха, вследствие обнаруженного замысла свергнуть его с престола и самому царствовать именем малолетнего Наср-Эддина, нынешнего шаха Персии.
   Другой сын Мирза-Безюрга, по имени Мусса-хан, был женат на Шемс-баз-хануме, дочери Фетх-Али-шаха, но он в приезд Ермолова имел не более 17 лет и никакой должности не занимал.
   Губернатором, или беглербергом, Тавриза был Фетх-Али-хан, сын Хидхет-хана Рештского, убитого по повелению Ага-Мамед-хана. Фетх-Али-хан в душе ненавидел каджарскую династию и был отъявленный пьяница. Он умер вскоре после последней войны нашей с Персией.
   Однофамилец Фетх-Али-хана был придворным поэтом и умер в 1238 (1822--1823) году в Тегеране.
   Одной из пограничных с нашими закавказскими владениями персидскою областью была Эриванская. Она находилась под управлением сердаря Хусейн-хана, уроженца Казвина и по происхождению землепашца. Положением же своим он был обязан, равно как и брат его Хасан-хан, личной храбрости, оказанной во время Хорасанского похода, предпринятого Фетх-Али-шахом вскоре по восшествии на престол. Сердарь был человек необыкновенных дарований и считался одним из умнейших людей в Персии, хотя ни читать, ни писать не умел. Он управлял областью почти самовластно и, обращая главное внимание на сельское хозяйство, привел ее в то цветущее положение, каким ни одна провинция Персии похвалиться не могла.
   Война, предпринятая в 1826 году Аббас-мирзой против России, вопреки самым убедительным увещеваниям сердаря, предвидевшего печальный ее исход для Персии, послужила к гибели и самого Хусейн-хана. Возвратившись после взятия Эривани в Казвин, он был потребован к ответу в Тегеран, где скрылся в шахской конюшне, считающейся одним из заповедных убежищ от преследования, и там через несколько дней кончил жизнь, на семидесятом году от рождения.
   Брат же его Хасан-хан, состоявший при нем начальником конницы и пользовавшийся репутацией горького пьяницы, ушел в Кербелай, где и умер, посвятив последние дни посту и молитве.
   Наконец, мне остается в заключение этой главы упомянуть о Келб-Али, хане Нахичеванском. Он управлял провинцией с конца XVIII века и был столько же замечателен умом и хитростью, как жестокостью и коварством. Когда Ага-Мамед-хан, в последние годы царствования, занятый мыслью об упрочении престола за своим племянником Фетх-Али, начал преследовать подозреваемых им в неблагонадежности и опасных по своему влиянию при исполнении лучшей его мечты, он в числе прочих приказал выколоть глаза Келб-Али-хану, отпустив его по-прежнему управлять ханством.
   Зверский поступок этот, само собою разумеется, поставил несчастного хана в числе смертельных врагов владельца Персии. Он затаил чувство мщения и, оказывая Персии наружную преданность, в душе стал искать сближения с Россией. Но заветная мысль его осталась без осуществления. Келб-Али-хан скончался в 1823 году, деятельно управляв ханством 28 лет после своего ослепления.
   Мстителем за отца явился родной сын его Эксан-хан. Едва только началась война 1826 года, он передался России, оказав ей громадные услуги против персиян.
  

III.
Выезд посольства из Тифлиса.-- Гумры. -- Талынь. -- Эчмиадзин. -- Патриарх Ефрем. -- Эривань. -- Хасан-хан и Хусейн-хан сердарь. -- Обед в сердарском саду. -- Давалу. -- Нахичевань. -- Лагерь на Араксе. -- Соглан. -- Въезд в Тавриз. -- Таинственный всадник.

   Выезд посольства из Тифлиса был назначен на 17 апреля 1817 г. В этот день, около 4-х часов пополудни, Сионский собор начал наполняться народом; к тому же времени собрались туда и все члены посольства. Священнодействовал митрополит Варлаам. По окончании молебствия, отъезжающие вышли из-под сводов древнего храма, тут же сели на лошадей и, напутствуемые всевозможными пожеланиями населения, выехали из города. Погода стояла ясная и теплая. Первые два переезда через селение Коды до деревни Эмир-Айвазло, куда посольство сопровождали генералы Кутузов и Сталь2, совершились благополучно; дальнейшее же путешествие через крепость Лори и селение Караклис на Гумры, нынешний Александрополь, представляло довольно большие затруднения, особенно при переезде через реку Джелал-оглу и гору Безобдал, где еще лежал глубокий снег. Пробыв в Гумрах 2 дня, Ермолов 28-го числа прибыл в Талынь -- первое селение на персидской границе, где его ожидали чиновники эриванского сердаря и назначенный к нему от персидского правительства в качестве михмандаря Аскер-хан, некогда состоявший послом при Наполеоне. Михмандарь -- чиновник, назначаемый правительством для встречи на границе посланников и других членов дипломатического корпуса и сопровождения их до Тегерана или другого города Персии. Обязанность его заключается в наблюдении за безопасностью порученных его попечению лиц и доставлении им всевозможных облегчений в пути.
   За Талынью следовал Эчмиадзин. В недальнем от него расстоянии, навстречу посольству выехали архиепископ и три епископа, а несколько далее, на прекрасной лошади в золотой сбруе, сам патриарх Ефрем. Остальное духовенство, в полном облачении и с хоругвями, ожидало его у самых монастырских ворот, откуда проводило, при колокольном звоне и стрельбе из фальконетов, до приготовленных для него покоев. На следующий день Ермолов принимал у себя патриарха и затем присутствовал при богослужении, кончившемся краткой его речью об упрочении мира между Россией и Персией и об успешном исполнении поручения, возложенного государем императором на посольство. Пожелания эти были высказаны с тем большею искренностью, что эчмиадзинское духовенство всегда находило в заступничестве России вернейшую защиту против всех насилий и притеснений персидского правительства.
   День кончился обедом у Ермолова, на котором патриарх, однако же, не присутствовал, и надо полагать -- из опасения каких-либо наветов от множества шпионов, приставленных сердарем для наблюдения за нашим с ним обращением.
   3 мая посольство оставило Эчмиадзин и направилось к Эривани. На половине дороги его встретил родной брат сердаря эриванского Хасан-хан, во главе 5000 куртинских всадников, а не доезжая версты полторы до города, и сам сердарь Хусейн-хан. Не было ни малейшего сомнения, что вежливость, на которую этот старик был вызван вследствие приказания свыше, пришлась ему далеко не по сердцу. Проливной же дождь, шедший в это время и пробравший его до костей, довершил его недовольство. А потому, лишь только он вступил в черту города, как тотчас откланялся; Ермолов же отправился на форштадт, где и поместился в доме баталионного командира серхенга (полковника) Мамед-бека.
   Между тем, дождь не только не стихал, но, напротив, до того усилился на следующий день, что Ермолов и сердарь могли обменяться визитами не ранее 5-го числа, причем первое посещение последовало со стороны Хусейн-хана. Во время этих свиданий ни с той, ни с другой стороны не было и помину о каких бы то ни было делах, но все ограничилось изъявлениями одних лишь чувств взаимного расположения и непоколебимой дружбы. Как в этот, так и на другой день, посольство обедало у сердаря: первый раз в его дворце, на берегу реки Занги, а другой в саду, где играл хор нашей музыки и угощали нашим вином и десертом. "Крепкие напитки и пуншевое мороженое, -- говорит Ермолов в своей записке о Персии, -- были в общем вкусе. Из благопристойности то и другое называли мы целительным для желудка составом. От наименования сего наморщились рожи персиян, но приятный вкус, а паче очаровательная сила оживили их веселием, и в честь закона твоего, великий пророк, не вырвался и один вздох раскаяния. Главный доктор сердаря более всех вкусил целительного состава, а им ободренный сердарь дал пример прочим собеседникам. Долго на лице одного из священнослужителей изображался упрек в невоздержании, но розовый ликер смягчил ожесточение мусульманина и усладил горесть его".
   Солнце стояло еще довольно высоко, когда Ермолов простился с сердарем. На следующее утро он оставил Эривань и, следуя через сел. Давалу, где генерал А при князе Цицианове (1802--1806 гг.) с 700 человек разбил тридцатитысячный корпус персиян, прибыл 11 мая в Нахичевань, радушно принятый Келб-Али-ханом. 13-го числа он переправился через Араке, на правом берегу которого был разбит лагерь. Дальнейший путь на Маранд и Софиян до самого Соглана не представлял ничего, достойного внимания. Около последнего пункта был сделан привал, и начались приготовления посольства к въезду в Тавриз, до которого оставалось около 15 верст. В Соглане Ермолова ожидал племянник каймакама, отправленный Аббас-мирзой с пышным приветствием, коего смысл заключался в желании его, чтобы знакомство их было бы столько же сладко, как и присланные им фрукты.
   Наконец, наступило 19 мая -- день въезда в резиденцию наследника. По мере приближения к городу, к посольству начали присоединяться разного звания и степени лица, спешившие один перед другим приветствовать и поздравить Алексея Петровича со счастливым прибытием в столицу Адербейджана. В числе других его встретили тавризский беглербег (губернатор) Фетх-Али-хан, а за ним, окруженный блестящей свитой сын Мирза-Безюрга, визирь Мирза-Абуль-Касим. Несколько далее от места их встречи было собрано около 16 тысяч войска, выстроенного по обеим сторонам дороги до самого Тавриза; впереди фронта стояли обучавшие их офицеры Индийской компании: одни в английских мундирах, другие в костюмах собственного изобретения. С приближением посольства началась пушечная пальба. Стечение народа при этом было громадное. Между тем, в то самое время, как Ермолов, предшествуемый хором нашей музыки и окруженный свитой, проезжал войска, отдававшие ему воинские почести, позади фронта, сквозь густую толпу любопытных пробирался на прекрасном коне всадник, тщательно закрывавший лицо черной епанчою. Незнакомец, как было заметно, не сводил глаз с Ермолова и зорко следил за каждым его движением, как бы желая проникнуть в его душу, узнать его мысли и все то, что он чувствовал в данную минуту. Перед самым городом таинственный всадник скрылся, и никто более его уже не видел. То был Аббас-мирза, наследник персидского престола.
  

IV.
Пребывание в Тавризе. -- Строгий надзор за посольством. -- Каймакам Мирза-Безюрг.-- Английские офицеры. -- Тезоименитство великого князя Константина Павловича. -- Придворный этикет в Персии.-- Аудиенция у Аббас-мирзы.-- Высочайшая грамота. -- Смотр войску. -- Прогулка в саду наследника. -- Мирза Абуль-Касим и его брат Муса-хан. -- Фейерверк. -- Письма из Тегерана. -- Ермоловтотказывается от прощальной аудиенции. -- Выезд из Тавриза.

   Дом, отведенный посольству в Тавризе, составлял собственность Мирза-Безюрга. Не представляя ни по внутреннему расположению, ни по внешней архитектуре ничего особенного, он, как и все постройки в Персии, был обращен фасадом вовнутрь и состоял из нескольких небольших дворов с флигелями, соединенными тесными и узкими проходами; вообще был опрятен, но без украшений. С самого приезда посольства, к нему был приставлен почетный караул, со строгим приказанием никого не впускать к Ермолову, под предлогом не беспокоить его своим любопытством. Но такое объяснение, сколько неуместное, столько и обидное, было одной лишь хитрой уловкой, так как истинная цель персидского правительства заключалась в том, чтобы, по возможности, скрыть от посольства действительное положение страны и, по выражению Ермолова, "обманчивою наружностью похитить у нас сколько-нибудь уважения".
   Между тем, персидская стража не только исполняла строгое приказание, но даже превзошла себя в усердии, арестовывая нередко состоявших при посольстве татар и грузин, которых одежда походила на персидскую. В доме же употреблены были туземцы, знавшие русский язык и передававшие все, что видели и слышали. Мало того: чиновники наши не могли показываться на улицах, чтобы каждый шаг их тотчас не был известен местным властям; за город же вовсе их не выпускали. Словом, посольство содержалось как бы в крепости. Такой образ действия, само собой разумеется, не мог не вызвать на первых же порах крайнего неудовольствия Ермолова, и он прямо объявил каймакаму, что если местная власть не изменит своего оскорбительного поведения, то он сочтет то за нарушение дружеских обязанностей и примет соответствующие меры. Предупреждение это образумило персиян и заставило их быть осторожнее.
   На следующий день после приезда, Ермолов обменялся визитом с Мирза-Безюргом и принимал у себя состоявших в персидской службе, по иррегулярным войскам, английских офицеров: майоров Линдзея и Макинтоша, капитана Гарта, поручика Виллока и доктора при наследнике Кормика.
   21 мая было тезоименитство великого князя Константина Павловича. По этому случаю в присутствии всего посольства был отслужен молебен, по окончании которого начали собираться на аудиенцию к Аббас-мирзе.
   Всякому, бывавшему в Персии, известны обычаи и церемонии, существующие у тамошнего двора при приеме дипломатических агентов внешних держав, точное исполнение их иностранцами всегда строго наблюдалось правительством, и малейшее отступление влекло за собой нередко серьезные недоразумения. Из таких обычаев, обусловленных придворным этикетом, самым стеснительным, чтобы не сказать -- унизительным, было надевание красных чулок, без которых ко двору никто не допускался. Тем не менее, европейцы до прибытия Ермолова беспрекословно ему подчинялись: "одни с корыстной целью вкрасться в доверенность персиян, как это случилось с присланным от Наполеона генералом Гарданом; другие с иными видами, как англичане, искавшие тесною связью приобрести исключительные права для торговли" и уничтожить наше влияние в Персии. Когда же с подобным требованием обратились к Ермолову, то он, как "не приехавший ни с чувствами Наполеонова шпиона, ни с прибыточными расчетами купечествующей нации", наотрез отказался не только от соблюдения унизительного этикета, но не принял и того, чтобы войти в комнату Аббас-мирзы с одними лишь советниками, причем прочие члены посольства должны были остаться на дворе, и другие не менее странные предупреждения.
   На такой ответ не последовало со стороны персиян дальнейших возражений, так как склонить Ермолова в данном случае на любую уступку не предвиделось никакой надежды. Но зато и Аббас-мирза не желал нарушением установившегося при его дворе этикета сделать угодное русскому послу, а чтобы не довести дела до окончательного разногласия, решился принять его не в комнате, а перед домом, и не на коврах, которых не дерзал попирать и один сапог, а на каменном помосте внутреннего двора, у самого окна, под портретом своего родителя.
   Аудиенция была назначена ровно в полдень. От самого дома, занимаемого посольством, вплоть до дворца, по узким и кривым улицам, были расставлены войска. Ермолов ехал на лошади наследника, которая, по выражению его, "без уважения смотрела на воинов и, беспрерывно толкая их, заставляла опасаться, что он приедет во дворец по трупам половины ополчения персидской монархии".
   Достигнув дворца, посольство въехало на большой двор, где Алексей Петрович и вся его свита слезли с лошадей. За первым двором вышли в другой, несколько меньший, и затем, темными проходами под сводами, где за решетками, как бы в норах, сидела ближайшая домашняя челядь (animaux domestiques), на третий, большой двор, опрятно вымощенный и с несколькими бассейнами. На краю этого-то двора, под палаточным навесом, стоял Аббас-мирза. Он был одет просто, имея сверх каба, из синей материи, темно-красного сукна джуббэ3, на голове каджарскую шапку, и украшенный алмазами кинжал за шалевым поясом. По левую его сторону стояли три мальчика: брат его, меньшой сын и племянник. Последние были в парчовых костюмах, с поясами, нарукавниками и кинжалами, украшенными драгоценными каменьями. Из персидских чиновников на аудиенции присутствовали Мирза-Безюрг, церемониймейстер и Аскер-хан.
   Причина, побудившая Аббас-мирзу принять посла на дворе, не скрылась от Ермолова, и он решился отплатить персиянам не меньшей невежливостью. Остановившись в шести шагах от принца и делая вид, что его не знает, он обратился к провожатым с вопросом: "Где же его высочество?" и только после полученного ответа снял шляпу, чему последовала и свита. Аббас-мирза же, сделав шага три вперед, протянул Ермолову руку. После обычного приветствия Алексей Петрович передал принцу высочайшую грамоту следующего содержания:
   "Вследствие вечно-мирного договора, заключенного между Нами и его шаховым величеством, а также искреннейшего и твердого намерения нашего, чтобы столь счастливо восстановленная между обоими государствами соседственная дружба и доброе согласие как можно более утвердились, отправлен от Нас к его шахову величеству, нашим чрезвычайным и полномочным послом наш от артиллерии генерал-лейтенант, командир отдельного Грузинского корпуса, главноуправляющий гражданскою частью в Грузии и губернатор Астраханский и Кавказский, высоко-благоурожденный и наш любезно-верный Алексей Ермолов, которому мы особенно поручили наикрепчайше удостоверить вашу светлость как в таком непременном расположении нашем по взаимным государственным сношениям, так и в отличном нашем уважении собственно к вашей светлости и в искреннейшем участии, кое мы всегда принимать будем во всем, лично до вас относящемся. Для Нас приятно верить, что, во взаимство сего, ваша светлость не только не оставите принять оного чрезвычайного и полномочного нашего посла в ваше благорасположение, но по известному усердию вашему к пользам государственным не отречетесь споспешествовать ему с вашей стороны во всем, что относиться может к утверждению и умножению с обеих сторон постоянной дружбы для обоих государств и для блага обоюдных подданных. С.-П.- Бург. 5-го августа 1816 года".
   Аббас-мирза принял грамоту, поднес ее с почтением к голове и положил на пристенок залы, возле которой стоял. После довольно продолжительного затем разговора с Алексеем Петровичем, он весьма любезно отнесся к представленным ему чиновникам и кабардинским князьям и узденям посольской свиты. Вслед за сим Ермолов раскланялся с принцем, повернулся, тут же надел шляпу, что сделали и прочие, и прежним путем отправился домой.
   На следующий день после описанной аудиенции у Ермолова обедали английские офицеры, которые, по выражению Мазаровича, играют в Персии ту же роль, какую в древности играли греки у сатрапов Малой Азии в эпоху Павзаниев. Вообще заметим, что посольство наше, поддерживая с англичанами самые дружеские отношения, любило в их сообществе коротать время и мало думало о других развлечениях среди далеко несимпатичного ему населения.
   После обеда Ермолов отправился, по приглашению наследника, за город, где присутствовал на кавалерийском и артиллерийском учении. В особенности отличалась конница, заслужившая всеобщее одобрение. Об артиллерии, которой командовал Линдзей, нельзя было сказать того же; напротив, Аббас-мирза высказал ей полное неудовольствие, так как из 18-ти орудий, из коих каждое сделало по шести выстрелов, ни одно не попало в цель. Но, несмотря на неприятное впечатление, произведенное этой неудачей, наследник все-таки был высокого мнения об артиллерии и на вопрос, сделанный послу, ожидал, по-видимому, вполне удовлетворительного отзыва. И действительно, Ермолов отнесся к образованию артиллерии и заведению регулярных войск с большой похвалой, но, не желая упустить случая задеть самолюбие Аббас-мирзы, прибавил, как бы между прочим, что и кочующие племена, каковы туркмены, просили главнокомандующего в Грузии снабдить их несколькими орудиями. Услышав это, Аббас-мирза не мог скрыть своего смущения, чем явно обнаружилось, сколько ему был неприятен прогресс в военном деле у давнишних и злейших врагов Персии.
   По окончании учения наследник пригласил Ермолова в собственный сад, где в беседке, из которой открывался превосходный вид на город и его окрестности, был сервирован чай и шербет. Свита посольская находилась тут же, что крайне было неприятно Аббас-мирзе, искавшему всегда случай унизить, в глазах своих соотечественников, русских и возвысить в них понятие о собственном величии и могуществе. Но Ермолов слишком хорошо понимал персиян, а потому всякую гордость и надменность с их стороны, в ущерб нашей чести и нашего достоинства, наказывал полнейшим и самым жестоким презрением. Так случилось и на этот раз. Когда все собрались в беседке, и Аббас-мирза выразил желание, чтобы посольская свита поместилась в соседней комнате, то Ермолов объявил, что он не только готов исполнить волю его, но выйдет с прочими и сам, причем отказался от чаю под предлогом, что он у нас в такое время не в употреблении. Затем, когда принц, раскланявшись, непременно хотел выехать из ворот сада первым, наш ординарец, по данному ему знаку, подвел лошадь одновременно и Ермолову, и они выехали через ворота вместе. Так проследовали они до города, где и разъехались по домам. Все это, разумеется, немало бесило персиян, но они умели скрывать свое неудовольствие, хотя не отставали от старых привычек.
   Утром 23 мая Алексей Петрович, после приема Фетх-Али-хана беглер-бега, ездил с визитами к Мирза-Абуль-Касиму и брату его Муса-хану, сыновьям Мирза-Безюрга; вечером же отправился смотреть фейерверк, устроенный в его честь в замке наследника, которого самого при этом не было, потому, как было объявлено, что он никого не желает стеснять своим присутствием. Зрелище продолжалось, впрочем, несколько только минут, так как ракеты, вензеля, фонтаны и разные другие вещи, от слишком тесного и дурного их расположения, вспыхнули все вдруг, причем произвели страшный треск и шум, а главное -- заставили всех вдоволь наглотаться дымом. Персияне, однако же, не сознали своей ошибки и происшедшую неудачу оправдывали тем, что не желали испытывать терпение посла.
   Между тем время шло, и Ермолов, видимо, стал томиться пребыванием в Тавризе; известий же о том, где и когда шаху угодно будет его принять -- не имелось. Только 24 мая было получено письмо Мирза-Шефи, коим посольство приглашалось в Тегеран к свадьбе двух принцев, или, если по расчету времени оно не поспеет к сроку, то в Султаниэ, летнюю резиденцию шаха. Письмо было написано в самых дружеских выражениях и ясно свидетельствовало о том нетерпении, с коим приезд Ермолова ожидался при дворе и вообще всеми высшими лицами государства. То же самое подтвердилось и другими известиями от Мирза-Абуль-Хасан-хана, который писал следующее:
   "До тех пор, пока золотое знамя солнца будет освещать небесный стан, до тех самых пор да украсится лагерь вашей высокосановности знаменем могущества и да наполнится чаша вашей души вином радости и веселия!
   По изъявлении вам множества приветствий и по отправлении о вашем благополучии тысячи молитв, я рукою искренности снимаю фату с ланиты красавицы цели. После долгого приковывания ока надежды к дороге ожидания, я денно и нощно не переставал мечтать о радостном с вами свидании, как вдруг пришла благая весть о приближающемся блаженстве вашего присутствия. Восторг мой от этой вести не знает границ и стремление к нашей встрече, постоянно усиливаясь, заставляет меня снова приковать глаза к дороге и ожидать вашего прибытия.
   Благодаря известным похвальным качествам и прославленным добродетелям вашим, все наши вельможи горят пламенным желанием увидеться с вами, в особенности же великий садри-азам (Мирза-Шефи).
   В присутствии шахин-шаха неоднократно заводилась речь о ваших достоинствах и доблестях, и это до той степени усилило доверенность высочайшего сердца к вашим добродетелям, что я не нахожу слов его описать. Что же касается желания его величества видеть вас в своем, раю подобном, присутствии, то в этом нет ни малейшего сомнения" и проч.
   Но ехать в Тегеран Ермолову не хотелось, а потому, остановившись на Султаниэ, он, в ответном письме к Мирза-Шефи, оправдывал выбор свой тем, что ввиду скорого выезда шаха из резиденции, а также усилившейся жары, он решительно не имеет возможности поспеть к бракосочетанию его сыновей. Сам же он решился оставить Тавриз 26 мая. Накануне этого дня Аббас-мирза приглашал его на загородную прогулку, но он, через кайма-кама, отозвался, что, выезжая на следующее утро и страдая от боли в глазах, не может исполнить его желания. Кроме того, -- прибавил Ермолов, -- "не быв принят наследником приличным образом, а, встретившись с ним во дворе, он того за аудиенцию принять не может, а потому и не полагает себя в обязанности откланиваться ему, но что, впрочем, как с человеком милым и любезным, желал бы еще раз где-нибудь с ним встретиться".
   Такой неожиданный ответ как громом поразил Мирза-Безюрга. Он тотчас же поспешил уверить Ермолова, что прием на дворе есть доказательство величайшего к нему уважения и что до него все посланники, будучи принимаемы в комнатах, были обязаны надевать красные чулки. Но Ермолов отвечал, что он в сравнение с другими идти не намерен, а что если без красных чулок обойтись нельзя, то он просил каймакама предупредить шаха, что он их не наденет, а между тем, чтобы не делать бесполезно излишнего пути, он на дороге будет ожидать ответа: ехать ли ему далее или возвратиться в Россию? Известие это окончательно ужаснуло каймакама, дав ему в то же время понять, что Ермолов имел о нем мнение как о величайшем плуте и мошеннике и что от него не скрылась ненависть его к России.
   С такого рода объяснениями Алексей Петрович перед самым выездом отправил к Аббас-мирзе советника посольства Соколова. В народе сделалась суматоха, но Ермолова, с восходом солнца, уже не было в городе.
  

V.
Караванная дорога из Тавриза в Тегеран. -- Замок Шах-гюли и загородные дворцы в Персии. -- Приезд Муса-хана. -- Шингиль-абад. -- Посещение англичан. -- Развлечение посольской свиты. -- Мазарович. -- День св. Петра и Павла. -- Зенган. -- Принц Абдулла-мирза. -- Саман-архи. -- Приезд Мирза-Абдуй-Вехаба. -- Прибытие императорских даров в Султаниэ.

   Главный караванный путь из Тавриза в Тегеран, направляясь к юго-востоку, идет между Сехендом и хребтом Карадагских гор через высокую Уджанскую плоскость и между селениями Миано и Ахкендом, перевалившись через Кафланкух, отделяющий Адербейджан от Ирака, принимает восточно-юго-восточное направление вплоть до самого Тегерана, оставляя слева Эльбурзский хребет. На всем этом протяжении, в 500 с лишком верст, местность в отношении природных красот ничем почти не замечательна: только Султанийская долина и роскошные сады, в которых утопает Казвин, нарушают утомительное однообразие, составляющее отличительный характер этой части Персии, в противоположность чудной природе по северную сторону Эльбурза, в прикаспийских провинциях.
   Выехав описанным трактом из Тавриза, Ермолов направился через Басминдж и Сеид-абад к Уджану и в двух верстах от этой деревни остановился в небольшом замке, известном под именем Шах-гюли, то есть "царская роза", и построенном Аббас-мирзой для своего царственного родителя. Подобные замки встречаются в Персии чуть ли не на каждом шагу. Воздвигаемые вследствие разного рода побуждений, главным же образом, с целью оставить о себе память, или из простой привязанности к местности, персидские шахи, а за ними и правители провинции, затрачивали на их постройку значительные капиталы, тогда как архитектура и живопись Персии истощали на них всю изысканность затейливого своего вкуса. В лучшее время года замки служили местопребыванием виновников своего существования, которые предавались в них всем ухищрениям восточной неги, являвшейся здесь в полном своем объеме. Прогулки, охота, разного рода увеселения, сопровождаемые звуками кеманчэ (род скрипки -- Ред.) и даирэ (бубны -- Ред.), пением и пляской мутрибов4, были беспрерывны и почти не умолкали. Но вместе со смертью шаха, принца или губернатора, в этих зданиях навсегда угасала и шумная жизнь: оставленные на произвол судьбы, они обращались в развалины и более уже не возникали. Так случилось впоследствии и с замком Шах-гюли, постройка которого стоила, говорят, около 30000 червонцев. Достаточно было только на минуту забыть эту розу, рассыпавшую щедрой рукою благоухание, и она увяла навсегда.
   Впрочем, уже в пребывание Ермолова, убранство замка было весьма бедно, хотя строитель его и сам шах были еще живы. Кроме самого необходимого здесь все было просто и только на стенах главной залы висело несколько картин. Одна из них изображала представление наследником шаху регулярных войск и артиллерии, а самого Аббас-мирзу растянутым на земле у передних ног шахской лошади; другая -- победу персиян над русскими. Смотря на нее, Ермолов спросил бывших при этом персиян, не Асландузское ли это сражение. "Наморщились рожи их и страх, изображавшийся на лицах их от одного об оном воспоминания, заставил его не требовать ответа". Наконец, тут же висели портреты императоров Александра Павловича и Наполеона, но тот и другой до того неудачно выполненные, что вселяли невольное сожаление к таланту писавшего их художника.
   Ермолов оставался в Уджане ровно неделю. Из более или менее знатных персиян, его посетил здесь Мирза-Муса-хан, сын Мирза-Безюрга, юноша лет 17-ти, женатый на дочери шаха. При нем находился мулла, учивший его чтению и письму, что заставило Алексея Петровича предположить, что его прислали для того собственно, чтобы отдалить от молодой супруги, которою он, казалось, более занимался, нежели азбукой.
   5 июня посольство продолжало путь в Султаниэ, делая иногда довольно продолжительные остановки, как, например, в роще близ деревни Шингиль-абад, где оно пробыло ровно 12 дней. В течение этого времени Ермолова посетили, один за другим, возвращавшиеся в Англию, через Россию, после многолетнего пребывания в Индии: начальник штаба английских войск в Бомбее, полковник Джонсон, капитан Салтер и резидент при одном из Маратских владетелей Стречай. Рассказы этих путешественников о крайнем Востоке слушались с большим любопытством; но не менее интересны были наблюдения Джонсона над самой Персией, несмотря на то, что он видел ее как бы на лету, в проезд свой из Бендер-Бушира. С отъездом англичан в посольском лагере все пошло по-прежнему: то же однообразие, та же неотвязчивая скука. Но молодежь наша не унывала, развлекаясь то музыкой, то устройством иллюминации, разного рода игр и даже танцами с переодеванием, как это случилось 16 июня, при угощении посольского михмандаря Аскер-хана: граф Самойлов нарядился в костюм одного из кабардинских узденей, а подпоручики Щербинин и Бобарыкин в женские платья, которые они как бы нарочно для подобных случаев захватили с собой из Тифлиса.
   Из Шингиль-Абада посольство 19 июня направилось к Варзигаму, где к нему присоединился приехавший из Тегерана коллежский советник Мазарович, а оттуда через Туркменчай, Мианэ и Джемал-абад к деревне Янгиджэ, куда оно, по случаю невыносимой жары, могло прибыть только накануне дня св. Петра и Павла. По случаю этого праздника в посольской палатке служили всенощную, а 29-го числа литургию, без совершения таинств.
   На следующий день посольство имело въезд в Зенган, принятое правителем города юным Абдулла-мирзой, сыном Фетх-Али-шаха, с той предупредительностью и готовностью на всякие услуги, какое оно еще ни от кого не встречало с самого вступления на почву Персии. Обстоятельство это было тем приятнее Ермолову, что открывало ему удобный случай доказать Аббас-мирзе, насколько он умеет ценить дружбу: сделав принцу два посещения, он оба раза, перед тем, чтобы войти в комнату, приказывал обтирать сапоги, а беседой и любезностью в обращении дал почувствовать, насколько он признателен за сделанный ему прием.
   В продолжение всего пребывания в Зенгане хор наш каждый вечер играл на балконе занимаемого посольством дома, составлявшего собственность визиря Мирза-Мамед-Таги, который был послан Абдулла-мирзой навстречу Ермолову перед въездом в город.
   4 июля Абдулла-мирза получил известие о выступлении шаха из Тегерана, что его заставило тотчас поспешить к нему навстречу. Вслед за ним выехал и Ермолов, но, не доезжая 10-ти верст до Султаниэ, остановился в урочище Саман-Архи, где на обширной равнине, на берегу Зенган-чая, было разбито два лагеря: один для посольства, а другой для Мирза-Абдул-Вехаба, встретившего здесь Ермолова и имевшего поручение начать переговоры, для узнания, в чем, собственно, будут состоять требования посла. Но Ермолов на все домогательства Мирза-Абдул-Вехаба отвечал, что он может говорить с ним только как с частным человеком, в официальные же переговоры, до личного свидания с шахом, вдаваться не намерен.
   Тем не менее, между ними происходило несколько заседаний, сопровождавшихся нередко весьма горячими возражениями: Абдул-Вехаб стращал ужасными ополчениями Персии и войной; Ермолов же говорил, что если заметит малейшую холодность в приеме его шахом и намерение прервать с Россией дружбу, то, охраняя достоинство своей родины, он предупредит объявлением войны и не кончит оной, не имея Араке границей между двумя государствами. Звание главнокомандующего в Грузии давало особенное значение словам его, и то, что, по мнению его, должно было бы ему вредить, принесло величайшую пользу. Но как бы шумны ни были совещания, они всегда оканчивались со стороны Мирзы-Абдул-Вехаба всевозможными персидскими любезностями, "от которых" у Ермолова "болела голова и от которых, в отчаянии, он еще более высказывал вежливостей в их нелепом роде".
   Одновременно с прибытием посольства в Саман-архи, были доставлены в Султаниэ императорские подарки, не потерпевшие в пути ни малейшего повреждения. Они были помещены в больших палатках среди посольского лагеря и расставлялись под надзором самого Алексея Петровича, ездившего туда несколько раз с этой целью.
   Так прошло время до 19 июля, -- дня прибытия Фетх-Али-шаха в Султаниэ. Зрелище это обещало много любопытного, а потому посол и некоторые чиновники отправились туда инкогнито.
  

VI.
Въезд Фетх-Али-шаха в Султаниэ. -- Прибытие Ермолова. -- Английский поверенный Виллок и доктор Кемпбель. -- Ермолов отправляется к шаху.

   Едва только на востоке занялась заря, как в султанийском лагере уже все было на ногах. Наступило ясное, прохладное утро. Часов около девяти, на дальнем горизонте показалось шахское шествие, медленно, почти незаметно приближавшееся к Султаниэ. Но вот оно подошло к джамбазам (регулярная пехота), выстроенным от дворца вверх, по обеим сторонам тегеранской дороги. Впереди шествия вели слона, имевшего на себе балдахин, за ним следовало 500 верблюдов с фальконетами и знаменами, затем, также на верблюдах, 50 музыкантов с трубами, балалайками, бубнами, литаврами и прочими инструментами, из которых они извлекали какие-то бессвязные звуки, сливавшиеся в один нескончаемый гул, заставлявший непривычных к такой музыке затыкать себе уши. За музыкантами ехали шесть куртинских всадников, в богатых костюмах и на превосходных лошадях, принадлежавших Мамед-Али-мирзе, который и командовал этим войском. Непосредственно за конницей, далее следовали 40 скороходов, шутовски одетые в чалмах, наподобие небольших корон и с короткими палками в руках, а за ними, на своей лошади, которой ноги, живот, хвост и грива были выкрашены оранжевой краской, ехал Фетх-Али-шах, имея около себя Садри-азама Мирза-Шефи, а вслед за собой толпу сыновей, чиновников и разного рода персиян; отряд войск замыкал шествие. По временам к шаху подъезжали или принц Мамед-Али-мирза, или зять его Аллах-Яр-хан. На каждых трех верстах артиллеристы производили залпы из орудий, причем по необходимости должны были останавливаться и потом рысью, на верблюдах же, обгонять шаха, чтобы по-прежнему занять свои места. В некотором расстоянии от Султаниэ был заколот верблюд, и голова его брошена под ноги шаха, в знак жертвоприношения.
   Толпа любопытных, собравшихся на это зрелище, хранила глубокое молчание, и, скрестив руки на поверхности груди, с невыразимым смирением взирала на своего повелителя.
   Завидев среди народа наших офицеров, шах привстал на стременах и, обратившись к ним, приветствовал их словами: "Селямун-аляйкум! Хош-амедид!" ("Здравствуйте! Добро пожаловать!"). На английского же поверенного Виллока, бывшего тут же в полной парадной форме, не обратил ни малейшего внимания.
   Несколько далее шествие повернуло ко дворцу. Здание это, носящее, Бог весть почему, такое громкое название, начато Ага-Мамед-ханом и окончено Фетх-Али-шахом. Оно расположено на холме, близ грязного ручья, и имеет вид невзрачного, выстроенного на глине, дома и столь тесно, что с трудом могло вместить в себе привезенных из Тегерана 40 шахских жен.
   Сошедши с лошади, шах поднялся во дворец и, посидев несколько в открытой комнате, против которой в величайшем благоволении выстроились сыновья его, министры и другие чиновники, удалился в свой гарем.
   Спустя шесть дней после прибытия, он отправил одного из отрядных начальников, по имения Сафиар-хан, пригласить Ермолова в Султаниэ, где для него был устроен особый лагерь. Въезд посольства совершился 26 июля, в 4 часа пополудни, со всем приличествующим случаю торжеством, в следующем порядке:
   12 донских казаков, в красных мундирах, по три в ряд, под командой штабс-капитана князя Бековича.
   Полковник Ермолов с штабс-капитаном князем Бебутовым и поручиком Поповым.
   Хор музыкантов, в гвардейских мундирах.
   Гренадеры Тифлисского полка под командой поручика Федорова.
   Штабс-капитан Муравьев, поручик Ренненкампф, подпоручик Щербинин и поручик Бобарыкин по два в ряд.
   Князь Джембулат Джанхотов с четырьмя узденями, в костюмах из малинового бархата и в кольчугах.
   Фельдьегери Стабуш и Лукьяненко.
   Два курьера иностранной коллегии.
   Посол на лошади шаха, под чепраком, шитым золотом и серебром, и с изумрудным убором; по сторонам его ехали Негри и Соколов.
   Полковник Иванов, Мазарович, Рыхлевский и Худобашев.
   Чиновники Рикард, Бороздна, Ауфмордт, Машков, барон Корф и, наконец, 12 линейных казаков.
   Штабс-капитан Коцебу, Лачинов и фельдъегерь Матвеев оставались в Саман-архи и в церемонии не участвовали.
   В дороге посольство было встречено валием Курдистана Аман-Уллах-ханом с 1200 всадниками, с которыми оно и проследовало до самого почти лагеря своего. Между тем, в тот самый момент, когда Ермолов подъезжал к посольской палатке, устланной коврами и наполненной фруктами и персидскими конфектами, над ней был поднят флаг с российским гербом. Здесь же его приветствовал от имени шаха 2-й адъютант Махмуд-хан.
   На следующее утро Ермолов отправился к Мирза-Шефи, для вручения ему императорской грамоты, и остался у него не более четверти часа. Возвратившись в лагерь, он принимал Мирза-Абдул-Вехаба и некоторых чиновников Мирза-Шефи, а также английского поверенного Виллока и доктора Кемпбеля; вечером же, в сопровождении шести донских казаков, обоих советников и секретаря, вторично ездил к Мирза-Шефи, которого на другой день принимал у себя вместе с Мирза-Абуль-Хасан-ханом.
   31 же июля состоялась первая аудиенция у Фетх-Али-шаха. По этому случаю все пространство от посольского лагеря до шахской палатки, составлявшее около 1000 шагов, было занято шестью баталионами персидской пехоты, построенной в две линии, фронтом вовнутрь и с развернутыми знаменами. Ровно в 11 часов утра приехал за Ермоловым Махмуд-хан.
   В вышеприведенном рассказе нашем, мы имели уже случай коснуться тех затруднений, которые придворный этикет в Персии противопоставлял европейцам. Случившееся в Тавризе повторилось и в Султаниэ, хотя несколько и в другом роде. Несмотря на то, что на взаимное соглашение о церемониале представления посольства Фетх-Али-шаху был посвящен целый день 30 июля и что послу, между прочим, было разрешено иметь при себе свиту в 20 человек, персидское министерство, вопреки этому условию, надумало построить чиновников в шахской палатке в одну линию, причем половина их оказалась бы стоящей вне оной, под открытым небом. Когда такое расположение сделалось известным, Ермолов объявил, что если не последует немедленной отмены диспозиции, то он оставит всех чиновников в лагере и отправится к шаху только с одним переводчиком.
   Обстоятельство это вызвало новые переговоры. Наконец, спустя около двух часов, последовало разрешение всем чиновникам быть в палатке, и посольство оставило лагерь.
   Шествие открывали музыканты, игравшие разные марши; затем следовали 24 гренадера под командой графа Самойлова, 12 официантов в богатых ливреях с золотыми галунами, 2 конных ездовых иностранной коллегии; посол на прекрасном жеребце в сопровождении Махмуд-хана и двух советников; за ними Худобашев, Мазарович, адъютанты, свитские офицеры (исключая Воейкова и Лачинова), полковник Ермолов, Машков, князь Джанхотов с узденями и в заключение линейные и донские казаки. В таком порядке посольство достигло до Кишик-ханэ или палатки телохранителей, в которой его ожидали Аллах-Яр-хан, Аман-Уллух-хан, Мирза-Абуль-Хасан-хан, чиновник Мамед-Али-мирзы и еще какой-то старик. Там же для посла было поставлено особое кресло, но Ермолов воспользовался им только вследствие убедительной просьбы Аллах-Яр-хана, так как сначала, войдя в палатку и ни с кем не раскланявшись, он сел было на один из попавшихся ему стульев, заметив, что "в караульне каждый может сидеть где ему угодно". Затем был сервирован чай, и подавались кальяны.
   Несколько спустя дали знать, что шах ожидает посольство: все встали и начали готовиться к аудиенции.
  

VII.
Приемная палатка. -- Фетх-Али-шах. -- Аллах-Яр-хан. -- Первая аудиенция. -- Речь Ермолова. -- Высочайшая грамота шаху. -- Представление посольской свиты. -- Штабс-капитан Коцебу. -- Перенесение императорских даров из посольского лагеря. -- Вторая аудиенция. -- Осмотр подарков.

   Перед нами обширная, обнесенная парусинною оградою, площадь. Прямо против входа на нее, на противоположном конце, стоит довольно большая, но не богатая палатка. Внутри ее, на устроенном из кирпичей возвышении, устланном шалевыми коврами, поставлен трон, на подножии которого изображен отдыхающий лев. По правую сторону трона, на коврике, обшитом по каймам жемчугом, лежат около стенки две круглые, обтянутые малиновым бархатом и унизанные крупным жемчугом подушки (мутаки), на четырех же углах коврика поставлены небольшие сосуды, вроде курильниц, а посередине украшенный алмазами и другими камнями, кальян.
   За несколько минут до начала аудиенции, в палатку вошел Фетх-Али-шах и занял место на троне. Он был в кеянидской5 короне из драгоценных камней, с богатейшим алмазным пером впереди. От плеч до локтей на нем были нарукавники, осыпанные рубинами, сапфирами, яхонтами и алмазами, сливавшими свет свой с ослепительным блеском "Горы света", чтобы затем в тысячи блестках рассыпаться по поверхности "Моря света"6. Не менее богат был и накладной воротник, пояс и украшенный алмазами и бриллиантами кинжал.
   В глубине палатки, около задней стенки, по правую сторону от трона, стояли 14 шахских сыновей, а в конце их чиновник с блюдом, покрытым золотою парчою, на котором лежала малая шахская корона. По левую же сторону трона, вне палатки, стояли 4 гулям-пишхидмета7, державшие шахские регалии: щит, саблю, скипетр и государственную печать.
   От входа на площадь до самой палатки по обеим сторонам разместились вельможи и высшие чины государства, а перед палаткой, за бассейном, 4 насакчи-баши8, с топориками (теберзин) из железа, с золотой насечкой и осыпанными драгоценными камнями рукоятками.
   Но вот показался Ермолов, сопровождаемый Аллах-Яр-ханом и двумя советниками, один из которых нес на золотом блюде императорскую грамоту. Свита же посольская с Махмуд-ханом оставалась в кишик-ханэ. При самом входе на площадь, Ермолов остановился и сделал первый поклон, затем, на середине -- второй, а перед палаткой -- третий. В это время Аллах-Яр-хан громогласно произнес:
   -- Чрезвычайный и полномочный российско-императорский посол желает иметь счастие представиться средоточию вселенной и убежищу мира.
   -- Хош-гельди (добро пожаловать), -- отвечал шах и жестом руки пригласил посла в палатку.
   Ермолов вошел, поклонился и произнес:
   -- Император российский, великий государь мой, равно постоянный в правилах своих и чувствах, уважая отличные качества вашего величества и любя славу вашу, желает существующий ныне мир утвердить навсегда с Персиею, царствованием вашим благополучною. Я имею счастие быть удостоен поручения представить пред вашим величеством желание моего государя. В искренности его пред лицом Персии призываю я Бога во свидетели.
   Затем, Ермолов взял с подноса грамоту и поднес ее шаху. Император Александр писал:
   "Вашему шахову величеству нашего императорского величества приятельское поздравление. По благополучно заключенном между нами и вашим величеством и обоими государствами вечном мире, дружба и доброе согласие счастливо восстановлены и оного блаженного мира трактат обоюдно нашего и вашего шахова величества ратификациями торжественно укреплен. Вследствие чего мы, истинное намерение к твердейшему содержанию соседственной доброй дружбы и к точному наблюдению всего того, что к взаимному благу, пользам и выгодам обоих государств и подданных наших споспешествовать может, и равномерно и во взаимство чрезвычайного посольства, от вашего шахова величества к нам отправленного и от нас с подобающею честью обратно отпущенного, отправили к вашему шахову величеству нашим чрезвычайным и полномочным послом нашего от артиллерии генерал-лейтенанта, командира отдельного Грузинского корпуса, главноуправляющего гражданскою частью в Грузии и губерниях Астраханской и Кавказской, орденов российских: св. Александра Невского, алмазами украшенного, св. Георгия 2-го кл., св. Анны 1-й и 4-й ст., имеющего золотую саблю с надписью "За храбрость", иностранных: императорского австрийского Марии Терезии, королевско-прусских Красного Орла 1-й ст. и военного ордена за заслуги и великого герцогства Баденского военного ордена 1-й ст. кавалера, высоко-благоурожденного и нам любезно-верного Алексея Ермолова, которому мы повелели ваше шахово величество именем нашим наикрепчайше удостоверить, что с нашей стороны оный восстановленный между обоими государствами блаженный вечный мир всегда свято и ненарушимо содержать будет и ни малейшего повода никогда не подастся к каким-либо противным оному и соседственной дружбе действиям. Пребываем в несомненной надежде, что столько же взаимно и ваше шахово величество в таких же доброжелательных и миролюбивых расположениях к нам всегда пребудете и со стороны вашей и персидского государства с равномерною истинною склонностью и чистым намерением в ненарушимом содержании сего блаженного вечного мира поступлено будет, каковые с обеих сторон благоугодные деяния послужат вперед к наивящему утверждению оного и счастливо восстановленной соседственной дружбы, также и к умножению благоденствия и пользы обоюдных подданных. Того ради ваше шахово величество дружелюбно просим означенного нашего чрезвычайного и полномочного посла генерал-лейтенанта Ермолова благосклонно к себе на аудиенцию, сходно с характером его, допустить и всему тому, что он на той аудиенции и впоследствии потом вашему шахову величеству именем нашим представлять и предлагать честь иметь будет, полную веру подавать и на оное благоприятными ответами и резолюциями с вашей стороны его снабдевать, как того настоящая, восстановленная между обоими государствами, совершенная вечная дружба требует. А по исправлении сего торжественного посольства им, нашим генерал-лейтенантом Ермоловым, обратно его со всяким дружелюбным благоволением и принадлежащим характеру его достоинством отпустить. Впрочем, мы вашему шахову величеству желаем всемогущего Бога долголетнего здравия. С.-Петербург, 5-го августа 1816 года".
   Приняв грамоту, Фетх-Али-шах положил ее около себя на трон, а Ермолов, отошедши на свое место, по приглашению его, сел в приготовленное для него кресло.
   Затем шах осведомился о его здоровье.
   -- Счастливейшим, -- отвечал Алексей Петрович, -- почитаю для себя день сей, в который предстал перед лицом государя Персии, могущественного и знаменитого, уважаемого российским императором, моим государем.
   После того, подозвав снова Ермолова, шах спросил его о здоровье императора и о том, где государь находился, когда он отправился в Персию.
   Дав приличный ответ, Алексей Петрович опять возвратился на свое место и, по восточному приглашению, сел; но при всяком обращении к нему шаха, беседовал с ним стоя.
   Спустя несколько минут, шах спросил о месте пребывания государя в данную минуту, причем упомянул, что было бы желательно, чтобы российский император, равно как и государь Персии, могли посещать друг друга, подобно европейским государям, заключил пожеланием, дабы гнев Аллаха разразился над могущими дерзнуть поколебать мир и тишину, в коих пребывают обе державы.
   Но вот предстала посольская свита.
   Представляя каждого чиновника отдельно, Ермолов упомянул, что они лучшего дворянского происхождения, служат или в гвардии или при государе, и что все одинаково почитают себя счастливыми явиться перед повелителем Ирана, ибо предприняли столь далекое путешествие с целью узреть кроткого монарха, прославившегося отличными свойствами, мудростью и величием.
   Выслушав это, Фетх-Али-шах выразил удовольствие, что ему представился случай познакомиться с отличными офицерами русского императора, дорогого своего союзника.
   Между чиновниками свиты находился штабс-капитан Коцебу. Называя его, Ермолов заметил, что этот офицер, совершивший кругосветное путешествие, был, подобно другим, порываем желанием видеть Персию и великого Фетх-Али-шаха.
   -- Теперь, -- с видимым удовольствием произнес шах, -- он, конечно, все видел, -- и тут же выразил желание, чтобы чиновники посольской свиты, по возвращении в Россию, были произведены в следующие чины.
   Вскоре за сим Ермолов оставил палатку и, сделав на площади три поклона, вышел за ограду, где сел на лошадь и, не возвращаясь более в кишик-ханэ, отправился в свой лагерь.
   Следующие два дня после аудиенции были исключительно посвящены перенесению императорских даров из посольского лагеря и размещению их в особой, нарочно для того поставленной палатке, рядом с той, в которой происходил прием посла. Для представления же их была испрошена особая аудиенция, которую и назначили на 3 августа, день праздника байрама, которым заключился пост рамазан.
   Около 10 часов утра Ермолов, в сопровождении Махмуд-хана и небольшой свиты, выехали из лагеря. У самого дворца он сошел с лошади и с советником Негри поднялся на террасу, где был принят Мирзой-Шефи, и под небольшим навесом стал ожидать шахского выхода. Прочие чиновники свиты отправились в палатку с императорскими дарами.
   С террасы открывался превосходный вид на весь султанийский лагерь. Прямо против дворца, на площадке, ниже террасы, собрались вельможи и высшие чины государства в полной парадной одежде; за площадкой были выстроены войска, а за ними вся местность покрыта густыми массами любопытных. На другой же площадке, по правую сторону дворца, было расставлено около 500 фальконетов и орудий. Наконец, тут же, перед дворцом, находилась целая толпа музыкантов, плясунов и других комедиантов.
   После третьего пушечного выстрела показался в диван-ханэ (аудиенц-зале) Фетх-Али-шах. Он был в знакомом нам наряде. С появлением его все преклонили головы. Наступило глубокое безмолвие, среди которого слышался только голос глашатая, выкрикивавшего изо всей горловой мочи хвалу своему повелителю и молившего Аллаха о его долгоденствии и благополучном царствии. Когда он кончил, шах обратился к Мамед-Хусейн-хану Мервскому, знатному вельможе и присяжному пииту, которого обязанность, при подобных торжествах, состояла в воспевании и прославлении шахских доблестей в самых пышных и льстивых выражениях.
   Вслед затем Ермолов был приглашен в диван-ханэ, где поздравил шаха с праздником, а потом -- к открытой галерее, чтобы удобнее любоваться зрелищем. Между различными потехами, вроде плясок со всевозможными кривляниями и гимнастических упражнений на канате, особое внимание обратили на себя три слона, с испещренными листовым золотом и серебром хоботами, которые очень искусно всходили по лестнице на террасу и снова по ней спускались.
   Любуясь и потешаясь забавами, Фетх-Али-шах вместе с тем поддерживал с Ермоловым самый любезный разговор, уверив его, между прочим, что доверенность, какой он пользуется от своего государя, а равно и личные его достоинства, дают ему полное право на такую же доверенность шаха.
   Кончив беседу, шах удалился в свой гарем, с тем, чтобы, спустя час, посетить палатку с царскими дарами, куда, в ожидании его, и отправились Ермолов и Мирза-Шефи. В этот короткий промежуток времени поднялся такой сильный вихрь, что едва не разметал все дары, спасенные только благодаря величайшим усилиям целой сотни феррашей9, успевших ухватиться за веревки и удержать палатку. Когда ветер стих, шах послал главного своего евнуха Манучехр-хана узнать, не потерпели ли подарки какого повреждения, а вскоре и сам показался на дворцовой лестнице, сопровождаемый несколькими сыновьями и между ними Мамед-Али-мирзой. Но едва только он дошел до приемной палатки, как должен был в ней укрыться, за страшной пылью, поднятой новым, несравненно сильнейшим, чем в первый раз, порывом ветра. Но вот пыль улеглась, воздух по-прежнему стал чист и прозрачен, и шах перешел в близстоявшую палатку. Пораженный богатством и изяществом представившихся ему даров, он как-то невольно остановился у самого входа и, только после изъявления Ермолову полного своего удовольствия, стал переходить от одного предмета к другому, рассматривая каждую вещь до мельчайших подробностей. Начав с хрустальных сервизов и взяв рюмку, он нашел, что она до того отчетливо и превосходно отделана, что может возбудить страсть к вину, даже в мусульманине, которому оно столь запрещено пророком. Увидев тут же фарфоровую тарелку с изображением на ней русской девушки, он спросил: "Неужели в России и в самом деле так хороши женщины?" От фарфора он опять обратился к сервизам и, остановившись на подносе, выразил удивление, что такая большая вещь может быть отлита из стекла.
   Но ничто, по-видимому, не поразило так сильно Фетх-Али-шаха, как громадных размеров зеркала. Никогда еще в жизни он не видел себя так хорошо, как в этот раз, и ничто, казалось, не могло сравниться с тем глубоким впечатлением, под которым он находился в данную минуту. "Мне было несравненно легче, -- произнес он, -- приобрести миллионы, чем этот подарок русского венценосца, который не променяю ни на какие сокровища в мире". И долго еще и неподвижно всматривался он в себя и в обливавшие его алмазы и бриллианты, в бесчисленных сияниях отражавшиеся в глубине волшебного трюмо. Все молчали, и никто не нарушал его самосозерцания. Но вот, как бы очнувшись, он думал было обратиться к другим вещам, но какая-то неведомая сила снова приковала его к месту. Прошло еще несколько минут. Наконец, превозмогая себя, он сделал легкое движение в сторону, еще миг, еще один только взгляд на зеркальную поверхность... и очарование исчезло...
   На очереди были парчи и меха. Последние показались шаху ненатурального темного цвета. Но сомнение это тотчас рассеялось, когда Ермолов объяснил, что они выбраны самим государем.
   -- Значит, -- спросил он, -- к ним коснулась рука императора? -- и, не дождавшись ответа, положил на один из мехов руку, как бы в залог того, сколь ему дорог союз с государем.
   Полюбовавшись после того пирамидой с бесчисленными ящиками, наполненными разными предметами женского туалета, а также бронзовыми часами, изображавшими слона с механизмом, который, по его просьбе, три раза был приводим в движение, он обратился в заключение к бриллиантам. Затем, изъявив желание, чтобы перевозка вещей в Тегеран была поручена тому же чиновнику, который их доставил в Султаниэ, он простился с послом и удалился во дворец, куда за ним последовал и Мирза-Шефи.
  

VIII.
Отсылка подарков к Мирза-Шефи. -- Визиты Ермолова. -- Мамед-Али-мирза. -- Переговоры по делам. -- Конференция 12 августа. -- Отзыв Ермолова о Мирза-Безюрге. -- Аудиенция у шаха. -- Праздник в честь Ермолова. -- Прощальный обед в посольстве и связанные с ним затруднения. -- Осмотр шахских сокровищ. -- Новая аудиенция у шаха. -- Обед у Пизам-уд-доулэ.

   Заря уже угасла на западе, когда Ермолов возвратился в свой лагерь. Первой его заботой по приезде было немедленное отправление к Мирза-Шефи назначенных ему от имени государя подарков. Приятно было такое внимание дряхлому премьеру, и он пожалел только о том, что ночь помешала народу быть свидетелем оказанных ему императором милостей.
   Следующие дни были посвящены посещению находившихся в Султаниэ шахских сыновей и высших государственных чинов. Ермолов начал с Мамед-Али-мирзы. Приняв посла со всею любезностью и предупредительностью, принц долго и с видимою искренностью говорил о том удовольствии, которое он ощущает при более и более утверждающихся добрых сношениях между Россией и Персией, вполне сознавая пользу, какую родина его может извлечь от такого положения дел в будущем. Во время этой беседы Ермолов, желая оказать особенное уважение принцу, несколько раз порывался отвечать ему стоя, но Мамед-Али-мирза каждый раз предупреждал его просьбой не вставать с кресла. Когда же бывший при этом михман-дар Аскер-хан заявил, что такова обязанность посла и что он напрасно ей противится, то принц строгим взглядом заставил его молчать, заметив, что знает, с кем говорит.
   От Мамед-Али-мирзы Ермолов отправился к другим принцам и, между прочим, к Абдулла-мирзе, знакомому нам из Зенгана. Но, исполняя долг вежливости, он не забывал главной цели своего посольства. Едва только кончилась вторая аудиенция, он при ближайшем же свидании с Мирза-Шефи предложил приступить к переговорам, причем, не доверяя словесным объяснениям и обещаниям персиян, условился вести их на бумаге. Кстати заметить, что возникшая засим переписка велась собственноручно Ермоловым и это потому, чтобы, в случае каких-либо промахов, не подвергать нареканиям или упрекам других, а за все отвечать самому. Характеристическая и редкая черта в начальнике!
   Сначала Ермолов думал, что переговоры затянутся и что ему еще не скоро удастся выехать из Султаниэ, но по особенному счастью, благодаря энергическим объяснениям, которыми он отнял у персиян всякую охоту на частые совещания, все ограничилось несколькими бумагами и одной конференцией. Она происходила 12 августа. Кроме Мирза-Шефи и Ермолова, в ней приняли участи Мирза-Абдул-Вехаб и советники Негри и Соколов. Первый и важнейший вопрос, подлежавший объяснению, относился до областей, отошедших России в силу Гюлистанского договора. Во время прений, которые с обеих сторон велись одинаково горячо, Мирза-Шефи и Мирза-Абдул-Вехаб истощили все свое красноречие и силу своих убеждений, чтобы склонить Ермолова на какую-либо уступку. Видя же его непреклонность, они объявили, что отказ по делу, не допускавшему и малейшего сомнения на благоприятное его разрешение для Персии, последовал для них столь неожиданно, что они страшатся одной мысли заявить о нем шаху. "В таком случае, -- заметил Ермолов, -- я готов вывести вас из затруднения и лично объяснюсь с его величеством". Услышав такие речи, министры пришли в ужас и, долго не думая, чистосердечно сознались, что все предложения с их стороны были сделаны без предварительной воли шаха, но что если они рассчитывали на такую уступку, то единственно потому, что считали ее вполне справедливой. Но Ермолов не поддавался, ответив, что им уже донесено государю о положительной невозможности отдать Персии и самого ничтожного клочка из уступленных областей, и что если он после этого даже во сне увидит, что ей возвращаются земли, то, вероятно, не проснется и вовеки. Слова эти были столь убедительны, что устранили всякие дальнейшие настояния со стороны министров и самый вопрос о землях начал мало-помалу предаваться забвению.
   Затем зашла речь о назначении поверенного в делах при шахе и консулов в Гиляне и Астрабаде, а также об учреждении в тех местах торговых обществ и контор. Хотя в разрешении этого ходатайства со стороны министров не встретилось особых затруднений, но оно не могло быть удовлетворено тогда же, так как потребовалось предварительное мнение Аббас-мирзы, в ближайшее ведение которого поступали пограничные владения.
   Наконец, третий предмет обсуждения заключался в испрошении шахского фирмана на возвращение пленных и непрепятствование тем из беглых солдат наших, которые изъявят желание оставить Персию, возвратиться в Россию. Дело это также было передано на ближайшее рассмотрение Аббас-мирзы, с тем, чтобы он в решении своем руководствовался мирным договором и действовал согласно существующим между обеими державами доброму согласию и дружбе.
   Во время совещаний по последнему пункту Ермолов не упустил случая высказаться насчет Мирза-Безюрга как о величайшем плуте и мошеннике, которого вражда к русским и подстрекательство против нас населения соседственных с Персией областей могут подать повод к войне, но что тогда всякое раскаяние будет поздно. Министры, как и следовало ожидать, против такого аргумента не посмели возражать, так как и у них, как говорится, "пушок на рыльцах был". Отзывом своим Ермолову удалось, однако же, устранить Мирза-Безюрга, прибывшего в то время в Султаниэ, от всякого участия в переговорах.
   16 августа Ермолов, в сопровождении Негри, был на аудиенции у шаха и затем присутствовал на селяме (приеме у шаха). Здесь повторилось все то, что происходило 3 августа, с тем лишь добавлением, что принц Мамед-Али-мирза, через сына, поднес своему родителю довольно значительные подарки, состоявшие из шалей, парчи, денег и множества ковров, и что шаху представлялся посланец из Синда, привезший, кроме подарков, еще письмо от своего владетеля, которое тут же удостоилось громогласного прочтения.
   При встрече с Ермоловым Фетх-Али-шах лично объявил, что он считает вопрос об областях, отошедших к России по Гюлистанскому договору, оконченным, и что земли те впредь в возврате требованы не будут, так как он из-за них дружбы с государем прерывать не намерен.
   Вскоре после последнего свидания, а именно 21-го числа, состоялась четвертая аудиенция, а 22-го Ермолов со всей свитой был приглашен шахом на особое, устроенное в честь посольства, празднество. Стечение народа, по обыкновению, было значительное. Недоставало только англичан, которые, во избежание надевания чулок, вообще не показывались там, куда был приглашаем Ермолов. В заключение праздника был сожжен фейерверк, состоявший из множества фонтанов и нескольких тысяч ракет. Он продолжался около 40 минут, сливаясь в один непрерывный оглушительный треск и грохот с производившейся одновременно пальбой из всех артиллерийских орудий, бывших в Султаниэ, и не менее 300 фальконетов.
   Между тем, дни уходили за днями, и Ермолов стал собираться в отъезд. Но прежде, чем уехать, он задумал устроить прощальный обед, дабы выразить высшим представителям власти признательность за их радушие, а также за те расходы по приему посольства вообще, которые персидское правительство нашло для себя более выгодным обратить на их карманы. Едва только намерение это огласилось, как из задуманного празднества вышло дело государственное. "Вмешался Мирза-Шефи; был внесен доклад на высочайшее воззрение. Большая часть приглашенных была исключена по неравенству с прочими, так что из 50 оставлено всего только 15. Кроме того, было созвано духовенство, чтобы приискать в Коране, каким образом, не оскорбляя закона, разрешить трапезу у неверного". Начались справки, но разрешающей статьи не оказывалось: все пришли в недоумение, не зная, что делать. Наконец, после долгого размышления и ввиду сколько шахского позволения, столько боязни оскорбить посла, улемы постановили принять приглашение Ермолова, но с тем, чтобы за столом прислуживала их прислуга, и чтобы она же накладывала и резала кушанья. Условие это было принято, а вечером 25-го числа состоялся и сам обед. Лагерь на этот случай был превосходно иллюминирован, а палатки освещены люстрами и жирандолями. В числе приглашенных находились: Мирза-, Шефи, Мирза-Безюрг, Мирза-Абдул-Вехаб, Хаджи-Мамед-Хусейн-хан, Аман-Уллах-хан, Махмуд-хан и визирь зенганский Мирза-Тачи. Гости были, впрочем, весьма воздержаны и кроме фруктов почти ни до чего не дотрагивались. Когда же встали из-за стола, то каждый из них, выбрав себе кушанье, которое по внешнему виду казалось ему лучшим, просил о присылке его к нему на дом.
   Утром того же дня посольство, пользуясь отсутствием шаха на охоте, отправилось во дворец, где Аллах-Яр-хан показывал ему шахские драгоценности, причем поднес Ермолову два портрета Фетх-Али-шаха, из коих один предназначался собственно ему, а другой государю императору. Оба портрета были написаны крайне безобразно, но обстоятельство это нисколько не помешало принять их с выражением полнейшей признательности и с почетом доставить в наш лагерь.
   На следующее утро шах, возвратившийся еще накануне в Султаниэ, опять принимал Ермолова и на этот раз до того любезно, что при самом его приходе, подарил ему из собственных рук 11 огурцов и маковый букет. В происшедшей затем беседе он совершенно неожиданно и в шутку, намекая на отошедшие к России области, стал говорить о том, как обманулся в своих ожиданиях, и как не исполнились те надежды, которые он так долго лелеял в душе. "Взгляни на посла, -- сказал он после минутного молчания Аллах-Яр-хану, -- как ему совестно, что не исполнил моего желания, когда я, со своей стороны, готов сделать все угодное его государю. Он не имеет, что сказать против этого. Я же в дружбе всем жертвую охотно". Произнеся это, шах спросил Ермолова: "Скажи по правде, ты передашь разговор наш государю?" Ермолов ответил утвердительно.
   Затем шах завел речь о своей власти, которую считал несравненно выше власти всех прочих венценосцев, уподобляя себя тени Аллаха на земле.
   -- Приятна, -- возразил Ермолов, -- тень от человека, под скипетром которого благоденствует несколько миллионов народа, считающего дни его благотворениями.
   И после того, как бы мимоходом, спросил: -- А какова была тень Ага-Мамед-хана?
   Известно, что Ермолов сравнивал последнего с жидом, взявшим в аренду землю персидскую.
   Шах принял вопрос без неудовольствия и улыбнулся.
   Вечером того же дня посольство обедало у низам-уд-доулэ. Когда собрались приглашенные, хозяин взял Ермолова под руку, чтобы вести его из приемной палатки в столовую, и в это время весьма странным образом стал перебирать пальцы его левой руки. Думая, что таков, вероятно, один из восточных обычаев изъявлять дружбу, Ермолов сначала было не обратил на то никакого внимания, но когда он почувствовал на пальце громадный перстень, то тотчас же отдернул руку, заметив, что таких подарков и таким образом предлагаемых он не принимает. Хозяин было обиделся, но потом, за обедом, вздумал, вместо перстня предложить большой величины неоправленный камень, но Ермолов отказался и от камня. На следующий день Низам-уд-доулэ повторил свой маневр, предлагая вместо камня свой яхонт, но потерпел и на этот раз такую же неудачу, какую понес Мирза-Шефи, желая поднести послу нитку крупного жемчуга.
   Обед у Низам-уд-доулэ продолжался около двух часов. Встав из-за стола, Ермолов простился с хозяином и, сопутствуемый Мирзой-Шефи, немедленно направился в свой лагерь.
  

IX.
Подарки шаха и принца Мамед-Али-мирзы. -- Прощальная аудиенция. -- Речь Ермолова. -- Ответное письмо Фетх-Али-шаха государю императору. -- Грамоты императриц старшей жене шаха и ответы на них.

   В промежуток времени между последнею аудиенциею и обедом у низам-уд-доулэ, в посольском лагере шли деятельные приготовления к встрече шахских наград и подарков, которые, однако же, вследствие отмены первоначального распоряжения персидского правительства, были доставлены лишь утром 27 августа. Они состояли в следующем:
   Ермолову: орден Льва и Солнца 1-й ст. с бриллиантами, сабля Измаил-шаха с богатейшею портупеею, 10 дорогих шалей и 17 кусков парчи.
   Советникам: орден Льва и Солнца 2-й ст., по 3 шали и столько же кусков парчи; кроме того, Негри получил украшенный драгоценными камнями кинжал, а Соколов жеребца.
   Полковнику Ермолову и Коцебу так же орден Льва и Солнца 2-й ст., по 2 шали и по 2 же куска парчи.
   Прочим офицерам и чиновникам посольской свиты разных степеней орден Льва и Солнца, а штаб-офицерам, сверх того, по шали и по 2 куска парчи; наконец -- людям посольства 1500 червонцев. Из этих денег унтер-офицеры получили по 20, официанты по 14, солдаты и казаки по 12, а прислуга по 10 червонцев.
   По принятии подарков Ермолов пожаловал принесшему их чиновнику соболий мех и золотые часы, а бывшей с ним прислуге 600 червонцев.
   Вслед за уходом чиновника Ермолову были присланы подарки от принца Мамед-Али-Мирзы; они заключались в четырех дорогих шалях, нескольких кусках парчи и двух арабских лошадях (кобылы и жеребца).
   Вечером того же дня посольство в полном составе было на прощальной аудиенции, куда отправилось в том же порядке и с тою же церемониею, как и в первый раз. Откланиваясь шаху, Ермолов начал с изъявления признательности за оказанные ему милости и предоставление посольству тех выгод, какими оно пользовалось как в дороге, так и в Султаниэ, и кончил следующею речью:
   -- С первым шагом моим на землю персидскую принес я в душе моей почтение к знаменитым делам и славе вашего величества и сие чувство почерпнул я в истинной дружбе и уважении, которое великий государь мой сохраняет к особе вашей. Ныне, имев счастие познать лично высокие добродетели вашего величества, возвращаюсь я, исполненный удивления. И благополучно утвержденный мир, и милостивый благосклонный прием, которого удостоились россияне, будут новым поводом дружбы и большей привязанности великого государя их к великому обладателю Персии. Молю Бога, да продолжит доброе согласие для блага обоих народов! Благополучное царствование и слава вашего величества есть желание сердца каждого россиянина.
   Выслушав эти немногие слова, шах собственноручно вручил Ермолову ответное письмо государю следующего содержания:
   "Связанные сердечною дружбою и приязнью, первое слово наше должно быть посвящено прославлению Всевышнего, утвердившего между нами доброе согласие. Затем, хвала пророкам и имамам, свидетельствующим единство Аллаха и ведущим нас по пути истины и правды.
   Великому государю, знаменитому и счастливому монарху, возвышенной ветви сада империи, животворящей воде источника могущества, великолепному и прославленному самодержцу российских областей и бесчисленных земель -- да превознесется он похвалами по мере своей славы и силы -- посылаем привет, сияющий как светило его разума, пожелания столь же стремительные, как стрелы его преднамерений, восхваления, в прочности не уступающие основам его престола, и благоговение, усугубляющееся под влиянием звезды его счастия и благополучия.
   Сим доводится до благосклонного сведения вашего величества, что истолкователь сердечных чувств ваших, высокоблагородный, проницательный, верный, преданный, лучший из христианских князей, одаренный превосходнейшими качествами души, генерал-лейтенант Ермолов, прибыв в эту землю, передал нам счастливое письмо своего государя, скрепленное печатью дружбы и имеющее очистить путь ко взаимным сношениям.
   Ваше величество собщаете, что, одушевляемые желанием поддержать и упрочить союз дружбы и единства, плоды последнего трактата, вы обеспечиваете со своей стороны точное соблюдение его постановлений и правила доброго согласия и соседства. Такие уверения требуют взаимности. Но вашему величеству известно, что еще с того времени, как наш поверенный, избранный между ханами Мирза-Абуль-Хасан-хан, подтвердил нам о дружеском расположении вашем, сердце наше было приведено в восхищение и что, поставив себе правилом угождать вашему величеству, мы следовали побуждениям собственного сердца.
   Подобно тому, как роза мирного трактата, распустившаяся в цветнике (полистан)10 на равнине Карабага, благодатью Всевышнего предохранится от урагана осени на улыбающейся поляне нашего сердца и в вечно цветущем саду души, не помрачится в своей чистоте и вечная постоянно усугубляющаяся дружба.
   Итак, последствия доброго согласия выяснены, и сердечные пожелания высказаны. А потому, отпуская ныне, с подобающими почестями, упомянутого генерала, заслужившего своим поведением и качествами души наше благоволение, нам остается утешаться расположением вашего величества.
   Благодаря Всевышнему, связи дружбы и искренности ныне взаимно скреплены, и основы согласия упрочены, счастливый же мир увековечится, и благотворные последствия приязни день ото дня будут усугубляться. Мы с нетерпением ожидаем, в силу установившейся неразрывной дружбы, приятного ответа и осуществления надежд наших.
   Да будут дни счастья и могущества вашего величества вечны!"
   Обратившись затем лично к Ермолову, шах сказал, что расстается с ним с полным сожалением. "Ты, -- произнес он, -- до того расположил меня к себе, что язык мой не хочет произнести, что я отпускаю тебя". От посла он в самых милостивых выражениях отнесся к чиновникам посольской свиты, упомянув, что доброе поведение их, давая им полное право на его благоволение, заставляет его, в то же время, переменить составившееся у него превратное мнение о русских. В дальнейшей, довольно продолжительной беседе, он, между прочим, выразил желание послать государю что-либо из местных изделий и произведений Персии, причем, со своей стороны, поручил просить императора о присылке ему хороших люстр и фарфорового сервиза в восточном вкусе. Затем, он отпустил Ермолова, пожелав ему благополучного возвращения в Грузию и полного счастия в будущем.
   Вечером у Ермолова обедали англичане. Это было последнее с ними свидание, так как весь день 28 августа был посвящен прощальным визитам, а 29-го посольство оставило Султаниэ. Накануне отъезда все министры прислали послу подарки, но он от большей части отказался, удержав из всего только 9 лошадей. Вместе с тем Ермолову были доставлены письма старшей жены шаха к императрицам Елизавете Алексеевне и Марии Федоровне, в ответ на высочайшие к ней грамоты, переданные Мирзе-Шефи, еще 3 августа, в той самой палатке, в которой находились императорские дары, перед посещением ее Фетх-Али-шахом.
   Нам неизвестно, которая именно из жен шаха была признана старшей; да и едва ли кто в целой Персии, кроме разве обитательниц гарема, о том что-нибудь знал. Недоумение это могло бы разъясниться из ответных писем, но в приложенных к ним печатях, к сожалению, не было показано имени.
   Когда в Тегеран прибыло от английского короля Георга первое посольство, то оно также имело поручение передать старшей жене шаха письмо и богатейший подарок королевы. Сначала были в недоумении, которую из жен признать старшей, но в собравшемся по этому поводу особенном заседании первенство осталось за Ага-бегюмою. Она получила подарок и сама написала ответ королеве. Ага-бегюм была дочь Ибрагим-хана карабагского и действительно пользовалась преданностью и уважением Фетх-Али-шаха, на что ей главным образом давало право высокое ее происхождение. Из других жен, пользовавшихся хотя меньшим уважением, но зато большей привязанностью шаха, известна дочь одного кебабчи (продавца жареного мяса на базарах), удостоившаяся даже получить титул тадж-и-доулет, то есть "венец государства". Но мы склоняемся к тому предположению, что и на этот раз предпочтение было дано Ага-бегюм.
   Грамоты императриц, помеченные одним и тем же числом (5 августа 1816 года) и ответные на них письма заключались в следующем:
   Грамота государыни императрицы Елизаветы Алексеевны:
   "Нашего императорского величества дружеское поздравление. Видев из письма вашего высочества, коль усердно желали вы, чтобы восстановленные между обоими государствами мир и согласие как можно больше утвердились, мы с истинным удовольствием уведомляем ваше высочество, что точно с таковым намерением ныне отправляется со стороны Е.И.В., любезнейшего супруга нашего, чрезвычайным и полномочным послом к его шахову величеству превосходительный и благо-урожденный генерал-лейтенант Ермолов, которому поручили мы, кроме сей грамоты, доставить вашему высочеству от нас дары, как во взаимство таковых же от вас к нам присланных, так и в доказательство искреннейшей нашей дружбы к вам, с каковою желаем вашему высочеству совершенного благоденствия и многих радостей".
   Ответное письмо:
   "До тех пор, пока весною сады облекутся в одежду листьев и цветов, а бесчисленные голоса утренних соловьев станут оживлять сидящих за завесою беседы в парке роз, до тех самых пор, цветник счастия знаменитой госпожи великого государства, Билкалса (одна из жен царя Соломона -- Ред.) величия, Марии подобной, колыбели совершенства, очаровательного ожерелья царства, счастливого рудника жемчуга славы и блестящей звезды на высоком небосклоне -- да благоухает розами вечности и да пребудет отрадным пиршеством к утолению жажды питьем вожделения!
   По изъяснении приязни высокому уму, подобному луне, представляется, что упитанный амброю запах виноградника постоянства и мускусное благоухание сада дружбы, то есть счастливое дружеское письмо, или высокая записка, счастливым прибытием распространила благовоние в беседе сердца и умножила приятным содержанием радость души дружбы. Она была преисполнена от конца до начала постоянною дружбою и от начала до конца отличалась остроумием; цветник ее выражений был украшен розами единодушия и согласия, а с розы содержания снята пыль неприязни. Очаровательные доказательства твердой дружбы отражаются в ней, как в зеркале, а зеркало сердца неизменных друзей рукой приязни очистилось от всякой вражды; содержимые в ней мысли породили славу, благополучие и веселие, а обнаружение желанного согласия, вытекающее из ее изречений, доставило великую радость. Мы благодарим Аллаха, покровителя дружбы, что он связал обе державы узами того согласия, которое дает нам возможность развлекаться дружескою перепискою, и соединил оба знаменитые государства тем согласием, которого нить всегда в руках наших. Хотя любимое лицо свидания по-видимому и скрыто за занавесью, но она не препятствует проявлению искренности сердец; дальность же расстояния хотя устраняет возможность взаимного соединения, но, стремясь по пути дружбы, мы не знаем препон. Есть надежда, что основание этого соединения прочно и что способы к нашему сближению будут постоянно увеличиваться. Так как высокостепенный, основание князей и избранный между вельможами христианства, могущественный главнокомандующий и чрезвычайный посол той вечной державы (то есть России), храбрый генерал-лейтенант Ермолов, по вручении императорской грамоты, возвращался от благополучного двора великого государя, то оказалось нужным начертать это дружеское послание. Правила дружбы требуют, чтобы единодушие вяще украшалось разноцветными розами переписки, а радость приязненного сердца усугублялась приятельскими поручениями.
   Впрочем, да текут дни по желанию!"
   В печати написано: "О ты, бегюм (госпожа), соделавшаяся целомудрием второю Венерою и звездою шаха, покровителя мира!"
   Грамота государыни императрицы Марии Федоровны:
   "Нашего императорского величества дружеское поздравление. Пользуясь отправлением генерал-лейтенанта Ермолова, назначенного чрезвычайным и полномочным послом со стороны Е.И.В., любезнейшего сына нашего, к его шахову величеству, мы с истинным удовольствием повторяем вашему высочеству уверение в искреннейшей нашей дружбе к вам и в полном доброжелательстве. Мы поручили сему послу также доставить вашему высочеству разные от нас дары, будучи уверены, что вы их примете доказательством, сколь приятны для нас были дары ваши, а также той приязни, с коею мы желаем вашему высочеству постоянного благоденствия и многих радостей".
   Ответное письмо:
   "Пока цена и свежесть госпож, скрывающихся в разных местах цветника роз, усугубляется благоуханием весны и почки роз запахом животворящего ветерка Мессии склоняются к полам Марии, кустарник роз, край завесы веселия и почка кустарника роз счастия благополучной госпожи, уединенной палаты великой державы, финикового дерева величия, плода сада высоты, полной луны совершенства и сияния неба благополучия, счастливой коробки перла государства, благополучного созвездия звезды знания, Марии, колыбели величия, высокосановной сестрицы -- да будут предохранены от всякой нечистоты горестей и вреда знойного вихря печалей!
   При сплетении пучка роз, да откроется приязненному уму, что дышащий амброю запах виноградника постоянства и мускусное благоухание сада дружбы, то есть счастливое дружеское послание, означающее соединение, счастливым получением распространило благоухание в беседе сердца и приятным содержанием вяще возрадовало душу. Оно дышало дружбою и от начала до конца было преисполнено остроумия; цветник его выражений был украшен розами единодушия и согласия, а розы содержания очищены от пыли неприязни. Залоги твердой приязни отражаются в нем как в зеркале, и зеркало сердца постоянных друзей рукою дружбы очистилось от всякой вражды; вложенные в него мысли доставили славу, благополучие и веселие и изречения дружбы, которыми оно дышало, возродили неописанную радость. Мы обязаны благодарить Аллаха, покровителя дружбы, за то, что он связал обе высокие державы той приязнью, что мы можем развлекаться дружескою перепискою" и т. д. (как в предыдущем письме), а в заключение:
   "Впрочем, да будут дни искренности вечны!"
   Печать, как и в первом письме.
   Вечером в посольском лагере все было занято приготовлением к выезду.
  

X.
Выезд из Султаниэ. -- Прибытие в Тавриз. -- Француз Мерше. -- Аудиенция у Аббас-мирзы. -- Переговоры с Мирза-Безюргом. -- Вражда между Аббас-мирзой и Мамед-Али-мирзой за наследство. -- Отказ Ермолова в официальном признании наследника. -- Свидания с Аббас-мирзой. -- Сердарь Эриванский Хусейн-хан. -- Прощальная аудиенция. -- Ответное письмо Аббас-мирзы к государю. -- Подарки наследника. -- Последнее свидание с Мирза-Безюргом и выезд из Тавриза. -- Встреча посольства на границе и прибытие Ермолова в Тифлис. -- Заключение.

   Был ясный и светлый день. Солнце хотя пекло, но менее чем в предыдущие дни, так что посольство могло выступить из лагеря в самый полдень. Оставляя без сожаления Султаниэ, Ермолов уносил, однако же, с собой немало приятных воспоминаний, которые почти исключительно сосредоточивались на Фетх-Али-шахе. Найдя в нем человека умного, благонамеренного, кроткого и великодушного, он полюбил его, не столько вследствие сделанного ему ласкового приема или особого к себе внимания, сколько за чистосердечное расположение к государю и полную готовность скрепить с ним узы доброго согласия и дружбы. Но не мог он того же сказать об Аббас-мирзе, к которому теперь направлял путь свой и с которым ему предстояло пережить еще несколько тревожных дней. При одной мысли об этом близком будущем им овладевало какое-то неприятное чувство, и он дорого заплатил бы, чтобы миновать Тавриз и не встречаться более ни с наследником, ни, в особенности, с ненавистным ему каймакамом. Между тем, желание так или иначе кончить дела своей миссии и, ввиду приближавшейся осени, скорее выехать из Персии, влекло его вперед, и он спешил, избегая частых и продолжительных остановок в дороге. После отпразднования тезоименитства государя императора в Зенгане, посольство имело только две дневки, так что 9 сентября оно уже вступило в резиденцию Аббас-мирзы.
   С прибытием в Тавриз, совершившимся без всякой церемониальной встречи, от которой Ермолов отказался еще накануне, посольство расположилось по-прежнему в доме Мирза-Безюрга, и на этот раз не без некоторого скандала. Вот что случилось. Когда музыканты наши собирались занять отведенные им комнаты, то живший на том же дворе француз Мерше, полковник Наполеоновой гвардии, служивший в войсках Аббас-мирзы, выгнал их вон, причем двум музыкантам нанес сабельные удары. Дерзость эта взорвала Ермолова. Он потребовал немедленного удовлетворения. Когда же местная власть от этого уклонилась, то приказал арестовать и наказать плетьми француза, саблю же его отправил к Аббас-мирзе, поручив передать ему, что подобного негодяя, вероятно, уже более на службе терпеть не будут.
   Милостивый и ласковый прием, сделанный Фетх-Али-шахом Ермолову, произвел глубокое впечатление на наследника. О прежних требованиях в соблюдении придворного этикета не могло быть речи, и посол каждый раз был принимаем в аудиенц-зале, где для него всегда стояло кресло и куда вместе с ним входила и вся его свита. Но, выиграв на одном, Ермолов потерял на другом.
   Мы упомянули выше, что решение некоторых вопросов, предложенных на конференции в Султаниэ, было возложено на наследника. Переговоры по ним открылись тотчас после свидания с Аббас-мирзой и предоставления ему императорских даров, и велись непосредственно между послом и Мирза-Безюргом.
   Первый пункт, подлежащий обсуждению и касавшийся собственно определения времени для постановления границы между Россией и Персией, кончился благополучно, так как он, в сущности, не представлял особых затруднений. Не менее благоприятно был решен и другой вопрос: о допущении России иметь при тегеранском кабинете своего поверенного в делах. Сначала Мирза-Безюрг думал возражать, но должен был уступить ввиду сделанного Ермоловым заявления, что назначение поверенного зависит единственно от шаха, при особе которого должно состоять аккредитованное государем императором лицо. В отношении же допущения наших консулов и учреждения купеческих контор в Гиляне и Астрабаде, последовал отказ, который Мирза-Безюрг формулировал очень просто тем, что как Аббас-мирза, "по скромности своей", управления Гилянской областью на себя не принимал, да и принять не намерен, то и согласия дать не может.
   Но вот коснулись самого щекотливого и трудного вопроса: возвращения наших пленных и беглых солдат. Когда Ермолов предъявил свои требования, основанные на VI ст. Гюлистанского трактата, Мирза-Безюрг отвечал, что как со времени его заключения прошло почти 4 года, а по смыслу приведенной статьи пленных и беглых должно было возвратить в трехмесячный срок, но хотя, за давностью времени правительство и имело бы право считать себя свободным от того, чтобы удерживать на чужой земле "рабов Аллаха и созданий единого Творца", оно готово, по возвращении русского баталиона из похода, о чем уже сделано распоряжение, возвратить всех тех, которые изъявят желание оставить Персию, причем просить окончание самого дела поручить особенному поверенному. После такого отзыва, по-видимому, не оставалось бы желать ничего лучшего, но не так понимал каймакама Ермолов. Зная, что баталион за несколько только часов до его прибытия был выслан из Тавриза под предлогом усмирения возмутившихся будто бы курдов, и что вместо него поставлены другие войска, он не мог не видеть явного обмана и мошенничества со стороны Мирза-Безюрга, а потому на все его клятвы и уверения отвечал в самых строгих выражениях.
   -- Рассказывайте все то детям, -- говорил он, -- не мне. Клятвам вашим не верю: они для вас то же, что для меня понюхать табаку. Мне известна вся низость ваших поступков; известны и те меры, которые приняты, чтобы не допустить до меня пленных. Не дерзайте оправдываться: еще сегодня один из таких несчастных бросился с крыши к стоявшему у нашего обоза караулу. Подлое поведение ваше я опубликую во всеобщее сведение. Попробуйте заставить меня молчать. Нас здесь 200 человек среди войск ваших; прибавьте к ним еще 100 баталионов, и я не более вас буду уважать. Наследника же вашего предупредите, что если во дворце, в числе его телохранителей, узнаю русского солдата, то, невзирая на его присутствие, я вырву его у вас.
   Слова эти и грозный тон, в котором они были произнесены, привели каймакама в крайнее замешательство. Он думал было оправдываться, но напрасно: Ермолов разбивал его на каждом шагу и, насказав ему в заключение еще много горьких истин, прекратил переговоры и удалился.
   Следующее заседание имело тот же характер.
   Но противодействие, встреченное в освобождении пленных и беглых, не осталось без достойного отмщения.
   Известно, что Аббас-мирза находился в непримиримой вражде за наследство со старшим своим братом Мамед-Али-мирзой, лишенным этого права потому, что мать его была не каджарского племени, а христианкой, которая у персиян может быть только невольницей. Столь очевидное возвышение каджаров, пользовавшихся особенным уважением высшей власти и занимавших лучшие должности в государстве, возбудило к ним ненависть народа, в котором образовались две партии: каджарская, сосредоточившая все свои надежды на Аббас-мирзе, и партия недовольных, принявшая сторону обиженного Мамед-Али-мирзы. К поддержанию и постоянному разжиганию вражды двух братьев немало способствовала и собственная неосмотрительность шаха, вверившего Аббас-мирзе управление провинциями, некогда отторгнутыми от Турции, жители которых не успели слиться с персиянами, тогда как Мамед-Али-мирзе отдал области, в коих жили знатнейшие и коренные фамилии Персии, которых он привязывал щедротой и отвращением от всего, что было противно древним обычаям народа. Впоследствии, чтобы ослабить старшего сына, он поставил его в некоторую зависимость от Аббас-мирзы, разрешив последнему образовать у себя регулярные войска и лишив этого преимущества Мамед-Али-мирзу. С этой же целью, при заключении Гюлистанского трактата, была предложена IV статья, принятая генералом Ртищевым, рассудившим за благо давать Аббас-мирзе титул наследника. Этого-то последнего признания, порученного по инструкции ближайшему усмотрению Ермолова, самым настойчивым образом добивался Аббас-мирза, на что его в особенности побуждали англичане, хорошо знавшие, что влияние их может существовать только в его царствование и что при Мамед-Али-мирзе им трудно будет удержаться в Персии, так как он питает к ним полнейшую ненависть.
   Но усилия Аббас-мирзы на этот раз не достигли цели, Ермолов оставил Тавриз, не поддавшись на удочку, будучи глубоко убежден, что уступкой наследнику он вместе с тем оказал бы важную услугу англичанам, упрочив их влияние в Персии в ущерб собственных наших интересов.
   Рядом с переговорами происходили почти ежедневные свидания с Аббас-мирзой. Вниманию его и любезностям не было конца. То он приглашал Ермолова на загородную прогулку, то на смотр какой-либо отдельной части войска, а однажды даже на обед -- случай небывалый, чтобы христианин ел в одной комнате и в одно время с наследником.
   Кроме обычных визитов со стороны вельмож и частых посещений англичан, Ермолова навестил сердарь Эриванский, вызванный в Тавриз по какому-то важному делу.
   15 сентября посольство праздновало день коронации государя, а 19-го -- имело прощальную аудиенцию у Аббас-мирзы, вручившего при этом случае Ермолову свое ответное письмо на высочайшую грамоту. Вот его содержание:
   "Украшением пера и началом письма служит имя Аллаха миродержца, единого Творца (да будет священно имя Его!), который, сделав согласие сердец государей спокойствием земель света, смывает пыль несогласия сладкою водою приязни и наставляет племена рабов на путь истины.
   Потом блистательные перлы похвалы, в коей находит удовольствие священная беседа и которая сияет в собрании людей, представляются его высокому величеству, великому императору, величественному дяде, в великолепии подобному Александру, государю, коего слава возвышена до степени Сатурна и которого престол -- небо, покровителю государств и украшающему справедливость, счастливому и блистающему в короне.
   Засим представляется зеркалу ума, украшающего свет, что счастливая грамота высокостепенного, знаменитого посла, кавалера, генерала, начальника артиллерии Алексея Ермолова, доставила украшение своим получением и государственный смысл оной умножил душевную дружбу и приязнь. Вышеозначенный высокостепенный посол довольно объяснил склонность блистательного сердца Е.В-ва ко мне, просителю, чем и удостоверился я в благосклонности высокой души, ибо верность сердца меня, просителя, в том убеждает, а от сердца к сердцу дорога одна. Добрые качества Е.И.В-ва стали известны всему свету, равно как и благосклонность его ко всем приятелям ясна подобно солнцу.
   Хотя прежде сего произошло несколько неприятностей, но ныне, волею единого Аллаха, основания несогласия совершенно уничтожены и правила согласия устранили узлы раздора; с обеих сторон язык каждого превозносит дружбу, а старания всех принимаются за приязнь, и если бы после сего утвержденного согласия какое-нибудь дело в глазах судящих по наружности было показано в другом виде, исправление того всегда легко при высокой воле ее Е.И.В-ва, потому что ежеминутно зефир постоянства в дружбе несет благоухание соединения до обоняния обеих держав; дружелюбие изгладит из сердца несогласие и ежедневно станет являться то, что желательно душе. Воля Аллаха высказалась в окончательном утверждении сей дружбы и заключение оной совершилось с обоюдного согласия обоих государств. Того ради и дабы сделать угодное высокой императорской воле, сей проситель, как подобало, также споспешествовал своими стараниями соглашению и посол Е.В-ва отпущен от двора великого государства довольным и вполне удовлетворенным.
   Как вышеозначенный посол, исполнив должности посольства при его величестве государе и при сем просителе надлежащим образом, отправляется ныне обратно, то и искренняя приязнь требовала, чтобы я письменно исполнил долг дружбы.
   Время счастия да будет соединено с веселием и радостию!
   Друг чистосердечный и верный в приязни, наследник знаменитого государства Аббас-мирза.
   Писано в хранимом городе Тавризе".
   В печати написано: "Перл Шахова моря -- Аббас".
   Особенный лист, приложенный к письму Аббас-мирзы к государю императору:
   "Е.И.В-во извещается, что императорские подарки, которые по совершенной приязни сделали честь послать, доставлены так, как надлежало, чрезвычайным послом знаменитой Российской державы. Всякая вещь из оных, смотря по дружбе, показалась приятнее самых лучших вещей света, и в самом деле они достойны славы Е.И.В-ва и приличны меня, просителя. Посол хорошим обхождением своим также возрадовал мое сердце, исполненное верностью, и обязанности посольства исполнил дружески".
   В печати написано: "надеющийся раб Божий -- Аббас".
   Вскоре после аудиенции посольству были присланы от наследника подарки: Ермолову шесть дорогих шалей и осыпанная драгоценными камнями сабля, а советникам и прочим чиновникам его свиты шали и парча.
   Наконец, наступило 20-е число. Еще с раннего утра в посольстве все было готово к отъезду; ожидали только Ермолова, отправившегося к каймакаму для окончательных переговоров по делам. Но Мирза-Безюрг, как оказалось, и на этот раз не оставил своих обычных мошеннических уловок. Объявив, что ему нужно по некоторым делам заручиться согласием наследника, он оставил посла, обещая немедленно возвратиться с ответом. Но едва только он скрылся, как Ермолов, не дождавшись его и не желая напрасно тратить время, возвратился к своей свите и немедленно выехал из города.
   День этот, по собственному его признанию, был одним из приятнейших в его жизни, и он не иначе соглашался снова увидеть Персию, как разве с оружием в руках.
   Прибыв поздно ночью в Софьян, посольство было настигнуто в этом селении мирзой наследника, его адъютантом и Аскер-ханом михмандарем, с которым оно простилось еще в Тавризе. Цель их приезда, как обнаружилось на следующий день, состояла в том, чтобы добиться официального признания Аббас-мирзы наследником и присылки поверенного для спроса наших пленных и беглых. Но Ермолов отклонил оба домогательства и, отпустив присланных, тотчас же отправился и сам в дальнейший путь, боясь встретить новые какие-либо задержки.
   22 сентября он получил известие из Тифлиса о скоропостижной смерти генерал-майора Кутузова, что его крайне огорчило, так как он лишился в нем не только доброго друга, но и редкого сотрудника, которого заменить было весьма трудно.
   Спустя два дня, посольство переехало Араке и, направившись через Нахичевань и Эривань к Баш-Абарани, в некотором расстоянии от этого селения было встречено командой донских казаков, а несколько далее -- двумя ротами пехоты с пушкой, из которой, в честь его благополучного прибытия на границу, было произведено семь выстрелов.
   Из Баш-Абараны Ермолов двинулся на Амамлы, откуда через Эмир-Айвазло 10 октября достиг Тифлиса. С этого-то собственно времени он вступает в действительное управление краем, открывающее новую, блестящую эпоху в военной летописи Кавказа...
   Так кончилось посольство Ермолова в Персию. Рассказ наш остается дополнить некоторыми только подробностями относительно тех средств, которыми располагал Алексей Петрович для внушения к себе должного уважения со стороны персиян и их правительства, а равно для осуществления высочайше возложенных на него поручений. В этом случае нам ближе всего обратиться к подлинным его рассказам. Так, между прочим, он говорит:
   "Я уверил персиян, что предки мои были татары, и выдал себя за потомка Чингисхана, удивляя их замечанием, что в той самой стране, где все покорствовало страшному их оружию, я нахожусь послом, утверждающим мир и дружбу. Доказательством происхождения моего служил, бывший в числе чиновников посольства, двоюродный брат мой, полковник Ермолов, которому, к счастью моему, природа дала черные, подслеповатые глаза и, выдвинув вперед скуластые щеки, расширила лицо наподобие калмыцкого. Шаху было донесено о сих явных признаках моей породы, и он, с уважением смотря на потомка столь ужасного завоевателя, приказал показать себе моего брата. Я видел, что мне легко было быть потомком даже Тамерлана. Один из вельможей спросил меня, сохранил ли я родословную? Решительный ответ, что она хранится у старшего фамилии нашей, утвердил навсегда принадлежность мою Чингисхану".
   Немалую пользу оказала Ермолову и сама внешность его. "Угрюмая рожа моя, -- писал он к графу Арсению Андреевичу Закревскому, -- всегда хорошо изображала чувства мои и когда я говорил о войне, то она принимала на себя выражение чувств человека, готового схватить зубами за горло. К несчастью их, я заметил, что они того не любят, и тогда всякий раз, когда недоставало мне убедительных доказательств, я действовал зверскою рожей, огромною своею фигурою, которая производила ужасное действие, и широким горлом, так что они убеждались, что не может же человек так сильно кричать, не имея справедливых и основательных причин. Когда доходило до шаха известие, что я человек-зверь неприступный, то при первом свидании с ним, я отравлял его лестью, так что уже не смели ему говорить против меня, и он готов был обвинять того, кто мне угодить не может".
   В сношениях с людьми влиятельными Алексей Петрович прибегал в крайних случаях к другим, не менее хитрым уловкам. Так, например, упоминая о своих сношениях с Мирза-Шефи, он говорит:
   "В знак большей к нему привязанности я дал ему название отца и, как сын покорный, обещал ему откровенность во всех поступках и делах. И так, о чем невыгодно мне было трактовать с ним, как с верховным визирем, я обращался к нему, как к отцу; когда же надобно было возражать ему, или даже постращать, то, храня почтение как сын, я облекаюсь в образ посла. Сею эгидою покрывал я себя в одних крайних случаях и всегда выходил торжествующим".
   Что касается общего впечатления, вывезенного Ермоловым из Персии, то оно резюмировано в следующих его словах, которыми он заканчивает свою "Записку":
   "Тебе, Персия, не дерзающая расторгнуть оковы поноснейшего рабства, которые налагает ненасытная власть, никаких пределов не признающая; где подлые свойства народа уничтожают достоинства человека и отъемлют познание прав его; где обязанности каждого истолковываются раболепным угождением властителю; где самая вера научает злодеяниям и дела добрые не получают возмездия: тебе посвящаю я ненависть мою и, отягчая проклятием, прорицаю падение твое".
   Но думал ли тогда Ермолов, что то именно государство, над которым он произносит суровый приговор свой, прежде чем распасться самому, подготовит его собственную гибель?
   И кому же, если не Персии, обязан он своим падением?..
  

Примечания

   1 Склонность к утехам чувственным поработила и Соломона -- мудрейшего из царей. Он имел 700 жен и 300 наложниц, хотя это было запрещено особым законом (Второзакония гл. XVII, ст. 17). Между женами Соломона первая упоминается дочь фараона (3 кн. Царств. XI. I).
   2 Генерал-майор Александр Петрович Кутузов, начальник дивизии в Грузии. Он оставался в 1817 г. главным здесь начальником на время отсутствия Ермолова в Персию и умер накануне его возвращения. Генерал-майор Карл Федорович Сталь 2-й, из лифляндских дворян, начал службу в 1790 году вахмистром, а в 1801 принимал участие в прекращении беспорядков в Большой Кабарде. Посвятив всю службу Кавказу, он занимал разные должности и, между прочим, грузинского губернатора и командующего войсками на Линии, где и скончался в 1824 году.
   3 Каба -- род подрясника. Джуббэ -- род плаща с длинными рукавами.
   4 Мутрибы -- танцовщики и певцы. Они большею частью цыгане.
   5 Кеяниды -- древняя персидская династия, которой родоначальником был Кай-Кобад.
   6 "Гора света" (кух-и-нур) и "Море света" (дерья-и-нур) -- два знаменитых алмаза. Последний из них в то время, когда Тавернье его видел в Голконде, весил 243 карата и был оценен в 6 миллионов рублей.
   7 Гулям-пишхидметы -- стража, охраняющая особу шаха. Они поступают в это звание большею частью из лучших фамилий Персии.
   8 Насакчи-баши -- исполнители казни, палачи. Они всегда предшествуют шаху, когда он куда-либо отправляется.
   9 Ферраш -- собственно постельничий; ныне же они исполняют все обязанности прислуги.
   10 Здесь автор письма допустил игру слов: Гюлистан в переводе значит "цветник", а вместе с тем есть название урочища, лежащего в Карабагской провинции, на речке Зейве, и памятного по заключенному в нем договору.
  
  
  
  
 Ваша оценка:
Связаться с программистом сайта.

Рейтинг@Mail.ru