Берберова Н.
Смерть Буткевича

Lib.ru/Классика: [Регистрация] [Найти] [Рейтинги] [Обсуждения] [Новинки] [Обзоры] [Помощь]
Скачать FB2

 Ваша оценка:

   Борис Бета. Собрание сочинений. Том 2. Лошадь Паллада
   

Н. Берберова. Смерть Буткевича

   В 1926 году в редакцию маленького литературного журнала, в котором я принимала близкое участие, пришел пакет с рукописью. Рассказ назывался "О любви к жизни". Имя автора в Париже не было известно, но знакомства не всегда бывают нужны в таких случаях: рассказ был очень хорош, талантлив, своеобразен, остер. "Новый дом" его напечатал.
   Сообщая об этом автору и пересылая ему гонорар, я просила прислать еще что-нибудь, спрашивала, давно ли он пишет, печатался ли раньше? В ответ я получила длинное, подробное письмо: Борис Васильевич Буткевич недавно прибыл с Дальнего Востока, где писал в русских газетах под псевдонимом "Борис Бета", писал рассказы и стихи, пока не стало ему невтерпеж от одинокой, провинциальной жизни, и он переехал в Марсель, где жил в лагере "Виктор Гюго", без документов, без работы. Ему тогда было тридцать лет.
   Рассказ "О любви к жизни" имел успех. И. А. Бунин спрашивал меня в письме: "Кто такой Буткевич? Талантливый человек, много, очень много хорошего!" Критика отнеслась к неведомому автору благосклонно. Окрыленный, он стал присылать в Париж повести, стихотворения, написанные неразборчивым, небрежным почерком, всегда талантливые, но часто сырые, -- они пропадали где-то в редакционных столах, в редакционных корзинах...
   Борис Буткевич не успел стать писателем, он умер три недели тому назад в марсельском госпитале, умер скоропостижно, вдали от близких. Случайный товарищ его прислал мне об этом коротенькое извещение: "У покойного здесь, в Марселе, никого из близких не было, и собрать здесь о них сведения мне не удалось, между тем, здесь все же говорят, что у него была в Париже жена и дочь, но этим только и исчерпываются местные данные. В своих беседах Борис Васильевич много раз упоминал Вас, и потому мне пришла мысль обратиться к Вам с просьбой: не знаете ли Вы более подробных сведений о родных покойного?"
   Нет, о родных его я ничего не знаю, но о нем самом, за время нашей с ним долгой переписки, я узнала многое, и об этом мне хочется рассказать теперь, когда он умер. Его судьба -- трагическая судьба талантливого русского человека, поэта, бродяги, мечтателя.
   Он родился в 1895 году в имении "Надеждино" Уфимской губернии, получил военное образование в Николаевском кавалерийском училище и, воевав на войне большой и на войне гражданской, дослужился до чина штаб-ротмистра 5-го Александрийского гусарского полка. Эвакуация унесла его во Владивосток, оттуда -- в Шанхай, в Японию, в Пекин, в Циндао, в Харбин. Там он начал писать, его печатали, у него завелись кое-какие литературные знакомства: друзья его, писатель Щербаков, поэт Несмелов, до сих пор живут в Харбине и сотрудничают в харбинской прессе. Но Буткевича тянуло в Европу, на голод, на беспаспортное житье, на тяжелую судьбу, -- в декабре 1924 года он приехал в Марсель. Бог знает, какие мечты жили тогда в его сердце!
   "Я ношу мешки в порту, и вечером трясутся руки, смертельно не хочется думать..." "Внешняя жизнь моя очень бестолкова: сейчас я докер, а весной кочегаром плавал к африканским берегам и к малоазиатским, летом был пастухом..." "Моя работа с тяжестями, увы, не прекращается..." "Я работал в холодильнике (под тушами аргентинского мороженого мяса), провел четыре часа при 12 град. мороза, при электричестве, и когда вышел на улицу, на солнце, почти полдневное, ослеп и ошалел..." "Только что вернулся из Нижних Альп, где пас коров..." "Здешняя развеселая жизнь, признаться, меня утомила. Дух относительно бодр, но тело зачастую сдает -- два года работы в порту буду помнить всю жизнь..." "Я намерен отправиться на уборку мусора..."
   Вот отрывки из его писем ко мне. Иной работы Буткевич почти боялся, боялся, что раскроется его беспаспортность: "Возможно, что меня посадят в тюрьму или вышлют куда-нибудь. Я уже два года живу, как птица земная, нигде не зарегистрированная. Нам, бродягам, стало в последнее время изрядно туго, даже по улице проходить опасно, опросы документов участились, и подчас приходится проделывать гарольд-ллойдовские штуки, чтобы избежать встречи с жандармами".
   Так проходила его жизнь, и письма, несмотря на бодрость, на иронию, на постоянную живость, сквозили отчаянием. Что было на это отвечать? У него был путь из этой адовой жизни, путь к литературной работе, талант ручался за него. Об этом я писала ему, но со времен шанхайского житья что-то надорвалось в Буткевиче, он слишком недоверчиво относился к своему литературному будущему, трудности страшили его, неудачи смущали; усталый от работы грузчика, он хотел хоть какой-нибудь легкости, какой-нибудь нежности от жизни.
   "Я упустил все сроки сделаться хорошим прозаиком. Вот уже два года, как я ушел из жизни, и никто из моих друзей ничего не знает обо мне. Какая-то нелегкая понудила меня написать о "любви к жизни". Она нелегкая, теперешняя моя жизнь, но становится еще тяжелей, когда я начинаю пытаться куда-то выскочить, начинаю изображать из себя беллетриста, когда удел мой быть докером, кочегаром, пастухом". "Ваши пожелания "пишите и пишите" сообщили мне резвость исключительную. Вы предлагаете мне бороться -- с кем и с чем? За право на существование я не перестаю единоборствовать. Это что-то вроде американского бокса, -- но без перчаток, и с судьей, который не останавливает даже самых противозаконных ударов. Уверяю вас, что ринг существует, и я на ринге..."
   Таково было его настроение в течение многих месяцев, но талант его не позволял мне не верить в него; получая от него рассказы и стихи, я видела, что это великолепные черновики, требующие большой обработки и которые этой обработки стоят. Но работать над ними Буткевич не мог: болели руки, болели глаза, не было стола, хотелось пораньше растянуться на холодной кровати и спать мертвым сном после двенадцатичасовой работы. "Вы -- мой единственный читатель, -- писал он мне, -- что ж, может быть, у кого-нибудь нет и такого!"
   Мне никогда не пришлось видеть Буткевича: когда я в 1927 году проезжала через Марсель, я условилась встретиться с ним на вокзале, но лихорадка, с которой он был знаком еще давно, трясла его в тот день, и он прислал на перрон, к поезду, своего товарища. Это был единственный случай нам познакомиться после долгой переписки, но мне не было суждено встретиться с моим неведомым другом. После этого он замолчал надолго. Несколько месяцев тому назад внезапно пришло от него письмо -- оно было не похоже на прежние его письма.
   Оно было сдержанно, его писал человек сквозь зубы, человек тонущий, но упрямо не желающий этого сказать. Он давал новый адрес, и снова присылал мне рукопись -- без надежды увидеть ее напечатанной, однако просил, по моему усмотрению, передать ее в одну из парижских редакций. Я послала рукопись в "Числа"; через месяц я узнала, что она принята.
   "Единственное, что меня ободряет в моем начинании писать Вам, ободряет мысль, что Вы давным-давно забыли случайного своего литературного корреспондента. В самом деле: три года тому назад я до чрезвычайности извел Вас своей перепиской. Среди моих друзей совершенно нет любителей слушать мои рассказы, правда, это совсем не повод беспокоить Вас, -- но простите великодушно!" Далее был намек, что в эти годы ему пришлось увидеть дотоле невиданное и пережить еще не пережитое. И шанхайские, и первые марсельские годы, видно, были трудны по-другому, может быть, по более обыкновенному, чем последние годы, в течение которых он молчал.
   Чем была жизнь этого человека, та жизнь, которая не исчерпывается аргентинским мясом, погоней за паспортом, случайной литературной работой? Об этой жизни никто никогда не узнает, -- она прошла втайне от тех, кто ценили Буткевича как писателя, кто дорожили им, как другом. Эта жизнь, нам неведомая, привела его, в конце концов, к смерти. От него остался ненапечатанный роман "Голубой павлин", затерянный в одной из парижских редакций, от него, быть может, осталась дочь... Кто хоронил его? Где хоронил? И придет ли кто-нибудь когда-нибудь вспомнить о нем на его далекой могиле?
   

Комментарии

   Впервые: Последние новости (Париж), 1931. No 3816, 3 сентября.
   Некрологическая статья Н. Берберовой произвела значительное впечатление не только на друзей Б. Буткевича из числа "русских китайцев". В Варшаве публицист, критик и политический деятель Д. В. Философов (1872--1940) опубликовал в двух номерах газеты "За Свободу!" (1931, No 239 (3573), 9 сентября; No 240 (3574), 10 сентября) объемистую статью "Человек без паспорта: Памяти Бориса Буткевича", проникнутую негодованием по адресу "несправедливого и нелюбовного отношения наших писательских "генералов" к литературным "низам"". Поскольку значительное место в этом тексте занимают не совсем относящиеся к делу рассуждения и цитаты из статьи Берберовой и рассказов Буткевича, приведем лишь некоторые отрывки:
   "Остается еще одна невыясненная тайна.
   А именно, почему у Буткевича не было документов и почему он не мог их получить?
   Я очень скептически отношусь к эмигрантским организациям, особенно парижским, но не настолько же они беспомощны и жестоковыйны, чтобы не помочь бывшему офицеру русской армии, бывшему участнику гражданской войны из живого трупа вернуться в состояние живого человека.
   Как бы ни были мы, эмигранты, бесправны, все-таки документы (правда, паршивые) получить мы можем.
   Как бы ни были жестоковыйны наши эмигрантские организации и разные женевские совещания о "сиро-халдейских и армянских беженцах", все-таки хоть какая-нибудь стыдобушка у них есть.
   Нет, тут дело, очевидно, сложнее.
   Это чувствует и г-жа Берберова, но говорит об этом намеками. Или она сама не знает всего, до конца, или считает неудобным об этом говорить в печати.
   В первом рассказе <"О любви к жизни"> Буткевич описал то, что есть, рассказал, как его жизненная сила, его "любовь к жизни" заставляет его признать "данное", признать эту кошмарную жизнь реальностью.
   Во втором, предсмертном, рассказе <"Возвращение Люсьена"> он уже считает жизнь -- сном, и в прикровенной форме как бы поясняет, почему у него нет документов, почему он человек без паспорта. Если марсельский адвокат превратился в беспаспортного чернорабочего благодаря последствиям контузии на войне, благодаря причине чисто патологической, то не пребывал ли он, Борис Буткевич, на положении бродяги, потому что он слишком хорошо помнил о том, чем он был, слишком помнил о тех непреодолимых препятствиях, которые мешали ему стать человеком с паспортом?
   Буткевич понял, что пять лет он жил во сне, со времен Шанхая и Харбина, откуда он, может быть, выехал "зайцем", на каком-нибудь паршивом пароходе, с фальшивым паспортом. И, может быть, отказаться от фальшивого паспорта, получить настоящий документ ему нельзя было не только по причинам внешним, общепонятным, но и по причинам внутренним, известным лишь ему одному.
   Здесь есть какая-то тайна, выяснить которую было бы очень важно из уважения к памяти покойного. Человек он был недюжинный, судьба его слишком необычна, чтобы его личная драма была незначительна и не поучительна для всех нас.
   Но остался у нас и еще один долг перед покойным. Это -- пошарить во всех парижских редакциях и поискать непринятые его рукописи.
   В первую голову "Голубого павлина".
   Надо эти рукописи собрать и непременно издать. Такие человеческие документы слишком драгоценны.
   Для будущей истории русской эмиграции судьба Буткевича, его томления и страдания куда важнее, нежели история "Р.Д.О." или наши "Дни русской культуры".
   Если зарубежный "День русской культуры" окончательно сведется к зызыкинскому красноречию и "Птичке Божией не знает", то пропади этот день пропадом!
   А если бы издавались "материалы" по зарубежной культуре, если бы издан был "Голубой павлин" и то "ненаписанное", написав которое Борис Поплавский хотел бы сгинуть, эмиграция совершила бы подлинное культурное дело и оправдала бы существование своего пресловутого "Дня русской культуры".
   Гибель Буткевича вопиет к небесам.
   Его биография, даже если в ней есть что-нибудь "не для печати", слишком трагична, чтобы мы равнодушно прошли мимо нее.
   Почтив его биографию и его гибель, мы бы вместе с тем почтили память многих, многих других молчальников-страдальцев, имена же их Ты, Господи, веси!
   А если такие биографии нам безразличны, то лучше не жить".
   Позднее, уже после смерти талантливейшего поэта молодого поколения эмиграции Б. Поплавского (1903--1935), имена его и Буткевича сближал В. Ходасевич: "Писатели старшего поколения за годы эмиграции потеряли троих <...> Молодежь в лице Поплавского тоже теряет уже третьего. Равенство просто страшное, если принять во внимание, что смерти естественней искать себе жертв среди старших. Но еще страшнее, что из этих троих молодых ни один не умер естественной смертью. Первый, одареннейший беллетрист, Буткевич, умер буквально с голоду в марсельской больнице" (Ходасевич В. О смерти Поплавского // Возрождение (Париж), 1935, No 3788, 17 октября).
   На склоне лет о смерти Б. Беты-Буткевича вспоминал в мемуарной кн. "Поля Елисейские" (1983) писатель и мемуарист "младшего" литературного поколения эмиграции В. С. Яновский (1906--1989):
   "В начале тридцатых годов многие читатели "Последних новостей" обратили внимание на ряд статей, подписанных, кажется, инициалами. Некая матушка М. разъезжала по Франции и описывала русский провинциальный быт; судьба этих заброшенных "колоний" была во многом печальнее нашей. Там преобладали нищета, бесправие, пьянство и доносы. Особенно волновала глава, посвященная Борису Буткевичу (в Марселе), которого автор представлял в виде безвременно погибшего типичного русского бродяги: он работал грузчиком, спился, заболел и умер (совсем как у Горького). Корреспондент лично, насколько помню, побывал в морге вместе с друзьями покойного, которые опознали труп Буткевича, маринуемого для анатомического театра.
   "А между тем, -- цитирую по памяти статью, -- уверяли, что Буткевич был культурным человеком, сочинял рассказы, которые печатались даже в "Числах", и его хвалили известные наши критики"... Увы, все это совершенно соответствовало истине.
   Буткевич до "Чисел" печатался еще в другом журнальчике, редактируемом Адамовичем и, кажется, Винавером. Помню там его рассказ о бывшем гвардейском офицере, спивающемся в Марселе; это, вероятно, лучшее произведение зарубежья того периода.
   Я знал, что Буткевич исчез, растворился в Марселе, но такой дикий, "поволжский" конец меня ошеломил. Действовал и тон статьи: там были настоящая любовь, забота о человеке, соотечественнике, студенте, офицере, поэте, и в то же время полное отсутствие сентиментальности.
   -- Кто автор статьи? -- допытывался я у знакомых.
   И наконец Евгения Ивановна Ширинская-Шихматова мне объяснила:
   -- Это мать Мария. Бывшая эсерка, террористка, поэтесса, ставшая теперь монахиней особого толка: монахиней в миру!"
   ...жил в лагере "Виктор Гюго" -- Речь идет о частном "лагере-общежитии" для русских эмигрантов в Марселе. Адрес "Борис Васильевич Буткевич. Boris Boutkevitch, Camp Victor Hugo, Marseille" значится на первой странице рукописи рассказа "Судьба Жоржа Вольпе" (РГАЛИ, ф. 2475, оп. 1, ед. хр. 113).
   ...И. А. Бунин спрашивал меня в письме -- Письмо от 1 октября 1927 г., приведенное в кн. "Курсив мой". В Русском архиве университета Лидса хранятся три письма Буткевича к Бунину (LRA/MS 1066/2089-2091).
   ...гарольд-ллойдовские -- от имени знаменитого американского комического киноактера Г. Ллойда (1893--1971).
   Вот отрывки из его писем ко мне -- Письма Б. Буткевича к Н. Берберовой сохранились в составе коллекции Б. И. Николаевского в Гуверовском институте (Series No. 233. Box/folder 400).
   ..."Голубой павлин", затерянный в одной из парижских редакций -- Судя по приведенному выше письму З. Гиппиус, "Голубой павлин" "затерялся" в редакции газ. "Возрождение". Излишне напоминать, что призыв Д. Философова остался без ответа и поиски произведений Б. Буткевича в парижских редакциях так и не были предприняты; однако два "затерянных" рассказа -- "Похищение Фернанды" и "Судьба Жоржа Вольпе" (см. т. I) -- сохранились и поступили в РГАЛИ в составе редакционных документов парижского журнала "Звено".
   
   
   
 Ваша оценка:
Связаться с программистом сайта.

Рейтинг@Mail.ru