Безобразов Владимир Павлович
Война и революция

Lib.ru/Классика: [Регистрация] [Найти] [Рейтинги] [Обсуждения] [Новинки] [Обзоры] [Помощь]
Скачать FB2

 Ваша оценка:
  • Аннотация:
    2. Франко-Германская война, причины поражения Франции.

   

ВОЙНА И РЕВОЛЮЦІЯ*

ОЧЕРКИ НАШЕГО ВРЕМЕНИ.

* Первая часть напечатана въ No 9 Русскаго Вѣстника 1872.

Sibel, Geshichte der Revolutionszeit, I--IV, 18, 1859--1870.-- Michelet, Origines des Bonapartes, 1872.-- Jahrbücher für Gesetzgebung, Verwaltung und Rechtspflege des deutschen Reichs, herausg. v. Fr. Holtzendorff, 1871--72.-- Oscar Testut, L'internationale et le jacobinisme au bande V Europe, 1872.-- Thornton, On labour, its wrongful claims and rightful dues, 1870.-- Schäffle. Kapitalismus und Socialismus, 1870.-- Enquête parlementaire sur l'insurrection du 18 mars.-- Герценъ, Сборникъ посмертныхъ статей, Женева, 1870.-- Данилевскій, Россія и Европа.-- Молодая Россія, Штутгартъ, 1871.-- Флеровскій, Положеніе рабочаго класса въ Россіи, 1869.-- Судебный процессъ 1871 года по такъ-называемому Нечаевскому дѣлу.

   

2. Франко-Германская война, причины пораженія Франціи.

I.

   Чтобы составить сужденіе о нынѣшнемъ политическомъ положеніи Европы приходится прежде всего остановиться на войнѣ 1870--71 годовъ, на погромѣ Франціи, на побѣдахъ Германіи. Эта событія были тою трагическою катастрофой въ новѣйшей исторіи Европы въ которой развязались всѣ ея прошедшія и старыя политическія отношенія, и завязались будущія и новыя. Въ этой катастрофѣ пришли въ открытое столкновеніе главныя силы дѣйствовавшія и въ международныхъ связяхъ Европы, и даже въ ея нравственномъ, умственномъ и экономическомъ бытѣ, и тутъ же эти силы получили важныя видоизмѣненія, которыя могутъ остаться въ политической жизни Европы надолго. Поэтому-то такъ важно излѣдованіе этихъ событій, и въ нихъ перваго и главнаго вопроса: о причинахъ погрома Франціи, этого самаго крупнаго факта господствующаго надъ всѣми остальными и обусловливающаго собою все нынѣшнее положеніе вещей въ Европѣ. Быстрота и разрушительность ударовъ нанесенныхъ Германіей Франціи и несостоятельность послѣдней въ своей оборонѣ были такъ велики что положительно обманули всякіе вѣроятные разчеты людей даже близко знавшихъ силы и условія дѣйствія воюющихъ государствъ; это несомнѣнно доказывается журнальными толками того времени во всѣхъ странахъ, не исключая даже самой Германіи, несмотря на всю значительную и сознательную увѣренность съ которою шли на войну ея вожди. Припомнимъ внутренній трепетъ пробѣгавшій, вслѣдъ за объявленіемъ войны, по всѣмъ нѣмецкимъ сердцамъ, самымъ даже безтрепетнымъ, и отчасти отразившійся въ манифестѣ Прусскаго короля, приготовлявшаго подданныхъ къ трудностямъ боя съ могущественнымъ народомъ Европы; затѣмъ крайнія, выходившія изъ всякихъ границъ ликованія Германіи, послѣ ея побѣдъ, и между прочимъ знаменитую депешу Прусскаго короля къ своей супругѣ послѣ Седана: "Какой поворотъ, съ Божіею милостью", и т. д. (Welche Wendung mit Gottes Gnaden etc.). Упоеніе побѣдами всего болѣе доказываетъ ихъ неожиданность въ Германіи. Объ ослѣпленіи предъ войной почти всего французскаго общества, объ изобиліи лавровъ, о прогулкѣ въ Берлинъ и т. п., ожидавшихся во Франціи, о негодованіи съ которымъ слушали самые умные и дальновидные люди мудрыя предостереженія Тьера въ законодательномъ корпусѣ -- обо всемъ этомъ и говорить нечего. Даже въ нейтральныхъ странахъ, нисколько не расположенныхъ къ излишнимъ надеждамъ или опасеніямъ, и такъ коротко знакомыхъ съ внѣшнимъ и внутреннимъ положеніемъ обѣихъ воюющихъ державъ, какъ напримѣръ въ Англіи, военныя пораженія и въ особенности ихъ дѣйствіе на Францію нисколько не были предвидѣны. Общественное мнѣніе въ самымъ свѣдущихъ европейскихъ кругахъ, въ томъ числѣ и въ Россіи, предполагало такой вѣроятный общій ходъ войны: быстрыя побѣды Франціи, ея неотразимый натискъ и вторженіе въ Германію; затѣмъ единодушный, патріотическій отпоръ послѣдней иноземному нашествію, изгнаніе Французовъ изъ Германіи, и наконецъ возстановленіе равновѣсія Европы, на основаніи той или другой сдѣлки между Пруссіей и Франціей, какъ между двумя равносильными противниками,-- таковы были, если не ошибаемся, въ самыхъ общихъ чертахъ ожиданія всѣхъ благоразумныхъ и не увлекавшихся людей, даже и тѣхъ которые были настроены въ пользу Германіи и къ уваженію ея могущества. Даже и во мнѣніи большинства такихъ людей, за исключеніемъ развѣ самыхъ пылкихъ фанатиковъ пангерманизма, изъ національно-либеральнаго прусскаго лагеря, прусская политика до войны 1870--71 казалась слишкомъ смѣлою и неосторожною, слишкомъ зарвавшеюся въ своемъ честолюбіи; большій или меньшій урокъ для прусскаго властолюбія, обузданіе его въ борьбѣ съ внутренними и внѣшними врагами, и въ особенности съ Франціей, представлялись всѣмъ неизбѣжными. Мы не можемъ забыть разговоръ нашъ (приблизительно въ 1868), съ однимъ весьма извѣстнымъ политическимъ человѣкомъ, заклятымъ врагомъ Наполеона III и имперіи, находившимся въ постоянныхъ сношеніяхъ со всѣми политическими сферами Германіи и Франціи: съ глубокою сердечною горечью онъ признавался намъ что, вопреки всѣмъ самымъ пламеннымъ своимъ желаніямъ, онъ не можетъ сомнѣваться въ блистательныхъ побѣдахъ французскаго оружія и въ неминуемомъ упроченіи имперіи посредствомъ побѣдъ Франціи надъ Пруссіей! Всѣ враги Пруссіи, ея династіи и ея правительствующихъ лицъ, какихъ было несмѣтное множество во всѣхъ политическихъ партіяхъ, во всѣхъ странахъ Европы, въ томъ числѣ даже и въ самой Германіи, желали Франко-Германской войны, какъ единственнаго способа ограниченія замысловъ Пруссіи и возстановленія нарушеннаго ею равновѣсія Европы. Правда, многіе прусскіе государственные люди, лучше всѣхъ въ Европѣ знавшіе относительныя военныя силы Германіи и Франціи, были безъ сомнѣнія давно увѣрены въ благополучномъ для себя исходѣ войны, но только при счастливомъ для Пруссіи стеченіи всѣхъ прочихъ, не военныхъ, обстоятельствъ, между прочимъ въ особенности при нейтралитетѣ Россіи и Австріи, и при единодушіи Южной Германіи съ Сѣверною. Предъ вопросомъ о такомъ счастливомъ стеченіи всѣхъ этихъ обстоятельствъ многіе, самые самоувѣренные сѣверо-германскіе дѣятели останавливались въ нѣкоторомъ недоумѣніи. Даже послѣ самыхъ убійственныхъ пораженій Франціи, нѣсколько разъ во время войны, напримѣръ посреди трудностей осады Парижа, предъ сдачею Меца, послѣ мелкихъ успѣховъ французской арміи на Луарѣ, мнѣніе въ Европѣ объ окончательномъ исходѣ войны колебалось. Естественная историческая необходимость случившагося исхода не была ни для кого столь ясною, какъ она сдѣлалась въ послѣдствій для позднѣйшихъ толкователей этихъ событій и такъ-называемаго историческаго закона паденія романской расы предъ всемогуществомъ германской.
   Итакъ предъ дѣйствительными результатами Франко-Германской войны всякія предположенія, со всѣхъ сторонъ и со всякихъ точекъ зрѣнія, оказались болѣе или менѣе ошибочными. Мы припомнили все это лишь для того чтобы показать какими еще заблужденіями полна оцѣнка государственныхъ и народныхъ силъ, несмотря на всю гласность которою окружены малѣйшія ихъ проявленія въ Европѣ и на безчисленныя изслѣдованія которымъ онѣ подвергаются во всѣхъ отношеніяхъ. А потому-то, чтобы сократить сколько-нибудь предѣлы подобныхъ ошибокъ на будущее время, такъ важенъ безпристрастный анализъ причинъ погрома Франціи, когда всѣ событія уже завершились на нашихъ глазахъ, и въ особенности когда иныя увлеченія волнующагося общественнаго мнѣнія могутъ быть такъ же односторонни и лживы какъ и прежнія.
   Крайній успѣхъ, какъ и крайняя неудача, въ политическихъ предпріятіяхъ самые страшные источники заблужденій въ оцѣнкѣ людей и событій. Всего менѣе внушаетъ намъ довѣрія то упорство съ какимъ теперь стали разсуждать объ естественной и очевидной исторической необходимости погрома Франціи, когда эта непреложность была конечно всего менѣе предвидѣна тѣми которые теперь съ наибольшею самоувѣренностью разсуждаютъ, après coup, въ этомъ направленіи. {Преувеличеннымъ толкамъ о неизбѣжности военныхъ пораженій Франціи полезно противопоставить трезвыя и осторожныя сужденія въ Исторіи войны 1870--1871 голосъ изданной прусскимъ Генеральнымъ Штабомъ.} Политическое могущество сокрушительно дѣйствуетъ на человѣческіе умы, даже самые независимые, лишая ихъ свободы критики. Самъ творецъ теоріи исторической необходимости или такъ-называемой разумности всего сущаго, прославленный философъ Германіи, Гегель, былъ ослѣпленъ торжествомъ Франціи въ 1806 году въ собственномъ его отечествѣ, и предавался, послѣ Іенскаго сраженія, восторженнымъ истолкованіямъ всемірно-исторической просвѣтительной мысли Наполеона I, чуть-чуть не уподобляя его духу вселенной (Weltgeist). Въ подобномъ же настроеніи находился и величайшій поэтъ Германіи Гёте, который даже позже, во время самаго разгара войны за освобожденіе и посреди всеобщаго патріотическаго воодушевленія Германіи, не видѣлъ возможности низвергнуть могущество Наполеона и Франціи: "Какъ бы они (Нѣмцы) ни потрясали своими цѣпями, они ихъ не сломаютъ; этотъ человѣкъ слишкомъ великъ въ сравненіи съ ними", говорилъ Гёте въ 1813 году. {Cherbuliez, l'Allemagne comtemporaine (Revue de Deux Mondes 1872, 15 мая).} Все это не мѣшаетъ теперь припомнить крутыя историческія превратности, и въ особенности такъ еще недалекія событія начала XIX столѣтія, когда Франція побѣдоносно прошла по всей Европѣ и полновластно распоряжалась въ Германіи. Всѣ эти воспоминанія должны были бы нынѣ нѣсколько воздержать отъ поспѣшныхъ приговоровъ надъ конечнымъ паденіемъ Франціи и конечнымъ господствомъ Германіи въ будущей исторіи Европы. Но въ политическомъ мірѣ слишкомъ много интересовъ и страстей искажающихъ здравое человѣческое сужденіе.
   Послѣ побѣдъ Германіи, мнѣнія объ ихъ причинахъ повсемѣстно раздѣлились на два крайніе и противоположные лагеря, которые мы иначе не можемъ назвать, какъ германофильскимъ (или лучше пруссофильскимъ) и франкофильскимъ. Къ этимъ двумъ различнымъ точкамъ зрѣнія на результаты войны примыкаютъ теперь и господствующія въ образованномъ мірѣ воззрѣнія на политическія и соціальныя движенія Европы и даже на условія ея цивилизаціи. Потому-то въ осооенности и пріобрѣли такой живой интересъ различные взгляды на причины пораженій Франціи. Одни видятъ въ военномъ и политическомъ торжествѣ Пруссіи не только торжество германской цивилизаціи надъ французскою или всею романскою, но начало государственнаго и общественнаго разложенія Франціи; говорятъ объ неизцѣлимой болѣзненности организма, зараженнаго всѣми нравственными, умственнными и соціальными недугами, о безпримѣрномъ развращеніи высшихъ классовъ французскаго народонаселенія, о грубомъ невѣжествѣ низшихъ, о гибели всякихъ гражданскихъ доблестей въ этомъ народѣ, въ томъ числѣ даже патріотизма, наконецъ о полномъ упадкѣ въ немъ наукъ и всей образованности. Съ этой точки зрѣнія, Франція представляется нынѣ въ томъ періодѣ въ какомъ, по разказамъ исторіи, находимъ, вслѣдствіе развращенія нравовъ, разныя восточныя царства, Ассиро-Вавилонское, Мидійское, внезапно павшія подъ персидскимъ оружіемъ, или Западную Римскую имперію въ вѣка вторженія германскихъ полчищъ. Иные и очень многіе, между ними даже сами Французы и очень замѣчательные, {Напримѣръ Джонъ-Лемуанъ.} прямо сравниваютъ положеніе Франціи съ Польшей, и повторяютъ: "finis patriae". Ученые Нѣмцы открыли теперь другое, болѣе глубокомысленное историческое уподобленіе: они сравниваютъ нынѣшнюю Францію съ Греціей послѣ Александра Македонскаго. Совершенно поверхностное вліяніе Греціи на европейскую культуру продолжалось, по ихъ словамъ, очень долго, когда она уже утратила свое дѣйствительное значеніе въ политической исторіи и цивилизаціи, а между тѣмъ образованные люди другихъ странъ еще по старой привычкѣ продолжали говорить на ея языкѣ и пользоваться произведеніями ея роскоши и искусствъ. Заодно съ такими понятіями объ историческомъ паденіи Франціи и съ нею всѣхъ романскихъ націй, проповѣдуется ученіе о цивилизаторской миссіи Германіи въ новѣйшей исторіи, о превосходствѣ всѣхъ нравственныхъ и просвѣтительныхъ началъ ея культуры, вступающей нынѣ, подъ политическимъ водительствомъ Пруссіи, на апогей своей всемірно-исторической роли. Собирая своихъ разсѣянныхъ по всему земному шару сыновъ {Wo ist Deutsohland? Überall wo die deutsche Sprache klingt (Германія вездѣ гдѣ звучитъ нѣмецкая рѣчь).} подъ одну державу, всюду распространяя цивилизацію, которой она носительница въ новѣйшемъ историческомъ мірѣ, подчиняя своему неотразимому нравственному и умственному вліянію всѣ осужденныя исторіей племена, и исторически изжившія, романскія, и исторически мертворожденныя (славянскія), она по необходимости должна расширять и государственные свои предѣлы на западъ и на востокъ, на югъ и на сѣверъ; уже теперь по праву своего историческаго и географическаго положенія между всѣми европейскими народами,-- по историческому праву заявленному два тысячелѣтія тому назадъ, когда германская раса появилась въ Европѣ для ея обновленія, и по праву географическому какъ срединное государство, -- Германія должна располагать миромъ и войной въ Европѣ, а для исполненія этой великой миссіи, ко благу всего образованнаго человѣчества, должна быть достаточно могущественна. Такимъ образомъ побѣды германскаго оружія объясняются какъ великая историческая необходимость, какъ начало историческаго конца Франціи и начало историческаго первенства Германіи въ Европѣ; одна цивилизація -- прошедшаго -- уступаетъ мѣсто другой -- будущаго. Все совершившееся какъ нельзя болѣе необходимо и разумно; въ немъ проявляется самое нормальное движеніе европейской исторіи. Безусловное господство германской культуры въ образованномъ мірѣ и постепенное вымираніе всякихъ другихъ культуръ будутъ неизбѣжнымъ конечнымъ результатомъ этого движенія.
   Если относительно изгнанія Славянъ изъ Европы фанатики пангерманизма стали нѣсколько молчаливѣе и осторожнѣе въ послѣднее время, то тѣмъ съ большимъ остервененіемъ требуютъ они избіенія романскаго племени, стоящаго пока на первой очереди ихъ заботъ. Оставляя пока въ покоѣ другихъ, менѣе опасныхъ представителей этого племени, они прямо называютъ Французовъ Гуннами и Вандалами (sic) {См. между прочимъ руководящую статью въ National-Zeitung, органѣ прусской либеральной партіи (въ сентябрѣ 1872 года).} новѣйшей исторіи, и доказываютъ необходимость совокупнаго дѣйствія всей Европы для окончательнаго ихъ усмиренія.
   Этому пангерманскому воззрѣнію на причины и послѣдствія войны 1870--71 годовъ діаметрально противоположенъ другой взглядъ, ненавистниковъ германской націи, которые приписываютъ всѣ побѣды германскаго оружія никакъ не превосходству германскихъ національныхъ силъ надъ французскими, а чисто случайнымъ обстоятельствамъ, стеченію разныхъ проходящихъ, неблагопріятныхъ для Франціи внѣшнихъ и внутреннихъ условій веденія войны, въ томъ числѣ въ особенности преступленіямъ и ошибкамъ императорскаго режима, его дипломатической и военной бездарности, продажности, или измѣнѣ всѣхъ служителей Наполеоновской партіи, наконецъ случайной талантливости людей поставленныхъ во главѣ прусскаго правительства и германскаго войска, предательству прусской политики и безпощадной жестокости и лживости Нѣмцевъ, съ которыми, какъ говорятъ, честный, европейскій бой невозможенъ. Отсюда выводъ совсѣмъ противоположный предыдущему взгляду: причина мгновеннаго господства Германіи -- въ ея порокахъ, въ ея враждебныхъ цивилизаціи наклонностяхъ. Сѣверное варварство совершило грубое насиліе надъ тонкою цивилизаціей Юга, надъ чистѣйшею представительницей европеизма, покрыло развалинами лучшія средоточія всемірной интеллигенціи. Въ этомъ духѣ любимѣйшій поэтъ Франціи, самый пламенный ея патріотъ демократическаго закала, провозгласилъ на всю Европу что вступленіе Нѣмцевъ въ Парижъ, въ святилище вселенной, будетъ святотатствомъ, за которое вся она обязана вступиться! Людямъ мыслящимъ въ этомъ направленіи всѣ успѣхи Германіи кажутся не болѣе какъ временнымъ торжествомъ грубой силы надъ образованностію, захваченною въ расплохъ посредствомъ измѣны и предательства. Скептики этого порядка мыслей, недоумѣвая когда можетъ настать конецъ этому разгулу дикой силы въ просвѣщенной Европѣ, предугадываютъ близкую кончину всей ея цивилизаціи, погибающей будто бы въ лицѣ Франціи. Люди наименѣе враждебные въ этомъ лагерѣ къ германской народности (напримѣръ Ренанъ) и преисполненные уваженія къ ея наукѣ и литературѣ признаютъ прежнюю ученую и трудолюбивую Германію погибшею подъ игомъ Боруссіи, и сравниваютъ наставшій для нея періодъ прусскаго владычества съ Македонскимъ періодомъ въ исторіи Греціи. Безъ возрожденія Франціи, говорятъ они, невозможно продолженіе европейскаго просвѣщенія; она одна, благодаря своей самоотверженной отвагѣ, экспансивности и симпатичности своего національнаго генія, способна пропагандировать прогрессъ всѣмъ племенамъ человѣческаго рода.
   Вдохновившись этимъ міровоззрѣніемъ, и воспѣвая ужасы войны, французскій поэтъ обращается къ своему отечеству съ такими словами:
   
   Helas! qu 'as tu donc fait aux nations? Tu vins
   Vers celles qui pleuraient, avec ces mots divine:
   Joie et paix! Tu criais: Espérance, allégresse!
   Sois puissante, Amérique, et toi sois libre, ô Grèce!
   L' Italie était grande; elle doit l'être encore:
   Je le veux!-- Tu donnas à celle-ci ton or,
   А celle-là ton sang, à toutes la lumière. *
   * Victor Hugo, l'Année terrible.
   
   Нелѣпыя крайности тѣхъ и другихъ воззрѣній на результаты войны 1870--71 годовъ лучше всего изобличаютъ ихъ ошибочность, еслибъ и не было иныхъ соображеній, воспрещающихъ относиться подобнымъ образомъ къ историческимъ событіямъ. Само-собою разумѣется что съ обѣихъ сторонъ мнѣнія не всегда высказываются въ тѣхъ рѣзкихъ формахъ въ какихъ мы ихъ представили, хотя эти формы нисколько не изобрѣтены нами, а взяты съ натуры; даже почти всѣ выраженія буквально извлечены нами изъ литературы того и другаго лагеря. Люди болѣе умѣренные и спокойные выражаются нѣсколько мягче, хотя сущность ихъ коренныхъ понятій о Франціи или Германіи нисколько отъ этого не измѣняется.
   Вся политическая печать въ Европѣ, за исключеніемъ развѣ только одной англійской, раздѣлилась теперь на эти два лагеря, разсуждающіе обо всѣхъ событіяхъ въ духѣ вражды къ Франціи, ко всей романской расѣ, или къ Германіи. То же самое мы замѣчаемъ отчасти и у насъ. Во всемъ виновною и за все осужденною оказывается или Франція или Германія. Разумѣется одинъ изъ этихъ двухъ токовъ понятій принадлежитъ по преимуществу побѣдителямъ, а другой -- побѣжденнымъ; однако и тутъ имѣются исключенія: во Франціи и въ Германіи есть люди, вопреки общему настроенію, безусловно осуждающіе свое отечество и безусловно оправдывающіе противную сторону. Такихъ людей много во Франціи, и это конечно самое печальное явленіе въ ея нынѣшнихъ судьбахъ; сюда принадлежатъ всѣ обезкураженные, разочарованные и утратившіе всякую вѣру въ будущность своего народа. Между ними много самыхъ почтенныхъ, честныхъ, высоко образованныхъ личностей, горячо любящихъ свое отечество, и ему преданныхъ всѣмъ сердцемъ. Безотрадныя мысли этого рода мало высказываются въ печати, хотя уже проникали и въ нее; мы бы никогда не повѣрили чтобъ эта страшная болѣзнь безвѣрія въ силы своего народа могла быть такъ распространена между французами, еслибы не имѣли случаевъ сами лично въ томъ убѣдиться.
   Періодическая печать, вездѣ искусственно организованная; недостаточно выражаетъ собою дѣйствительное настроеніе каждой страны. Всего очевиднѣе было это для насъ, когда мыза границей встрѣчались съ французами разныхъ званій и положеній, и слышали отъ нихъ такія сужденія о какихъ мы ни когда не имѣли бы понятія по однимъ французскимъ газетамъ. Вообще они относились гораздо строже къ своему народу и гораздо снисходительнѣе къ дѣйствіямъ Германіи во время войны, чѣмъ мы могли бы это воображать. Въ этомъ нельзя было бы еще видѣть ничего печальнаго, еслибы не было между ними людей серіозныхъ, зараженныхъ самымъ мрачнымъ уныніемъ относительно возрожденія Франціи; главная опасность та что въ этомъ уныніи, весьма извинительномъ послѣ событій 1870--71 годовъ, можетъ быть воспитано молодое поколѣніе. Въ Германіи хотя также есть люди отрицательно относящіеся къ подвигамъ своего народа и превозносящіе противную сторону, но ихъ очень немного; иначе и быть не можетъ въ станѣ побѣдителей. Всѣ Нѣмцы пессимистически смотрящіе на побѣды Германіи и усиленіе Пруссіи теперь исключительно принадлежатъ къ самой крайней партіи, соціально-демократической и революціонной. Во время войны только самые ярые представители этой партіи не поддавались воинственному пылу, охватившему всю Германскую націю, и говорили о необходимости братства и мира между народами; всѣ безъ изъятія иные политическіе оттѣнки были преисполнены самаго крайняго ожесточенія противъ Французовъ. Это также явленіе довольно печальное: проповѣдниками великодушія къ врагу были только люди пропагандировавшіе въ то же время гражданскую смуту и заподозрѣнные въ національной измѣнѣ. Мнѣнія соціально-демократической партіи не пользуются пока никакимъ уваженіемъ въ высшихъ и просвѣщенныхъ сферахъ Германіи. Въ нынѣшней нѣмецкой періодической печати, сколько-нибудь вліятельной, нѣтъ почти слѣдовъ отрицательныхъ отношеній къ результатамъ германскихъ побѣдъ; вся она поетъ теперь только одну побѣдную пѣснь. Если и существуютъ иныя воззрѣнія на будущность новой имперіи подъ водительствомъ Пруссіи, то они слишкомъ подавлены громомъ побѣдъ и могуществомъ побѣдителей, чтобы могли, до поры до времени, высказываться.
   Однако невозможно же оставаться исключительно при этихъ двухъ противоположныхъ взглядахъ на войну 1870--71 годовъ и на воюющія стороны; невозможно же быть вынужденнымъ непремѣнно выбирать одинъ изъ нихъ, когда оба они очевидно односторонни и пристрастны. Крайностямъ ихъ тѣмъ необходимѣе противодѣйствовать что онѣ заявляются не въ однихъ непросвѣщенныхъ массахъ, разглашаются на всѣ тоны не одними фанатиками и всякими посредственностями, готовыми всегда примкнуть къ каждому трескучему мнѣнію и къ каждой силѣ; такія же воззрѣнія выражаются самыми образованными людьми. Одностороннія понятія о всемірной роли то Франціи, то Германіи и взаимная ненависть между этими двумя передовыми націями континентальной Европы были до того вскормлены войною 1870--71 годовъ, что ихъ не стыдятся проповѣдывать нынѣ самые замѣчательные представители умственныхъ интересовъ и науки нашего времени. Въ видѣ чрезвычайно любопытнаго примѣра мы можемъ указать на недавно изданную книгу французскаго ученаго Целлера: Origines de l'Allemagne и въ особенности на статью не менѣе извѣстнаго писателя Фюстель-де-Куланжа объ этой книгѣ. {La manière d'écrire l'histoire en France et en Allemagne (Revue des Deux Mondes, 1 septembre, 1872).} Оба эти писателя, отличавшіеся до сихъ поръ значительными добросовѣстными историческими трудами, стали теперь доказывать самымъ серіознымъ и ученымъ образомъ что съ первыхъ временъ вступленія германской націи въ европейскую исторію до настоящаго времени, она ничего другаго, въ теченіи двухъ тысячъ лѣтъ, не внесла въ Европу, кромѣ варварства и опустошенія; всѣ начала цивилизаціи Германія заимствовала, говорятъ они, отъ романскихъ народовъ, не имѣя сама способности ничего къ нимъ прибавить, и дѣйствуя всегда только къ разрушенію просвѣщенія и свободы въ другихъ странахъ. Отличный и обширный трудъ Целлера, {Безъ политическаго озлобленія, воодушевляющаго автора, его трудъ могъ бы быть образцовымъ; ко всѣмъ блестящимъ сторонамъ французскаго изложенія, присоединяются у него лучшія качества нѣмецкой учености (авторъ по происхожденію Альзасецъ).} основанный на десятилѣтнихъ изслѣдованіяхъ, искаженъ безпрерывными выходками противъ современной Германіи; погружаясь въ самую первобытную эпоху появленія германской расы въ исторіи, авторъ пользуется всякимъ поводомъ чтобы сдѣлать какой-нибудь выводъ о пагубныхъ для цивилизаціи свойствахъ этой расы. Фюстель-де-Куланжъ въ своемъ остервененіи противъ Германіи (иначе мы не умѣемъ этого назвать) утверждаетъ что она не имѣетъ никакого понятія о настоящей наукѣ, что наука никогда не имѣла для Нѣмцевъ другаго смысла какъ служить орудіемъ для политическихъ цѣлей, что она была всегда дисциплинирована въ Германіи подобно арміи, что свободы критики и разнообразія мнѣній германская наука будто бы не вѣдаетъ, что даже сама прославленная реформа XVI столѣтія не только не содѣйствовала освобожденію человѣческаго разума отъ гнета церковной власти, но напротивъ остановила реформаторскія религіозныя движенія, начавшіяся предъ этимъ во всей Европѣ! Ученый авторъ, осуждая излишнее уваженіе французовъ къ другимъ народамъ и пренебреженіе къ своему, давно будто бы заразившія всю французскую литературу, совѣтуетъ французскимъ историкамъ вооружиться противъ германскаго патріотизма и пристрастія нѣмецкихъ историковъ, исказившихъ будто бы всю исторію Европы, французскимъ патріотизмомъ и пристрастіемъ; онъ чистосердечно высказываетъ такое заключеніе о задачѣ науки въ наше время: "Мы живемъ теперь въ эпоху войны. Почти невозможно чтобы наука сохранила свое спокойствіе прежняго времени. Все вокругъ насъ и противъ насъ имѣетъ характеръ борьбы; нельзя избѣжать чтобъ и сама эрудиція не вооружилась щитомъ и мечомъ." Возражать противъ подобныхъ мыслей нѣтъ никакой надобности; онѣ интересны только какъ нравственные результаты войны между образованными народами Европы; въ этихъ результатахъ несравненно болѣе ущербовъ для европейской цивилизаціи, для самой Франціи и Германіи, чѣмъ во всѣхъ вещественныхъ опустошеніяхъ произведенныхъ войною. Справедливость требуетъ напомнить что въ настоящемъ случаѣ, первый примѣръ подобныхъ страстныхъ и фанатическихъ отношеній къ международнымъ вопросамъ со стороны людей наука былъ поданъ въ Германіи; во время самаго разгара войны, разлива военной страсти, многіе замѣчательнѣйшіе представители германской науки подливали только масло въ огонь, вмѣсто того чтобы заботиться объ отрезвленіи и успокоеніи умовъ, къ чему болѣе всего призваны служители умственныхъ интересовъ человѣчества. Припомнимъ между прочимъ полемику Ренана со Штраусомъ. Увлеченіе военною славой и національная ненависть съ которою ринулись въ воинственную литературу многіе нѣмецкіе ученые, окруженные уваженіемъ всего свѣта, тѣмъ менѣе были простительны что на ихъ сторонѣ была побѣда и отъ нихъ первыхъ слѣдовало ожидать снисхожденія къ раздраженію побѣжденныхъ. Но всего изумительнѣе, и это одинъ изъ куріознѣйшихъ психическихъ фактовъ въ современной политической жизни Германіи, что Нѣмцы никакъ не допускаютъ естественности и законности раздраженія Французовъ послѣ ихъ пораженій и послѣ присоединенія двухъ французскихъ провинцій къ Германіи; это раздраженіе всего менѣе прощается Французамъ, которые, по самому искреннему и наивному убѣжденію нѣмецкихъ патріотовъ, обязаны быть преисполнены глубочайшаго миролюбія къ Германіи! Все что совершилось было де какъ нельзя болѣе исторически разумно и цѣлесообразно (geschichtlich vernünftig und zweckmässig), и только легкомысленные французы, неспособные къ историческому пониманію вещей, идеалоги не имѣющіе никакихъ инстинктовъ къ реальной политикѣ нашего времени (Realpolitik) могутъ не примиряться съ дѣйствительностью! Такъ разсуждаютъ очень многіе. {Въ видѣ обращика нѣмецкой литературы воодушевленной крайнею ненавистью къ Франціи, мы можемъ указать на книгу Шерра: Hammerschläge und Historien, 1872, Zürich.}
   Однако, къ чести нашего времени, далеко не всѣ разсуждаютъ такимъ образомъ. Съ обѣихъ сторонъ подымаются безпристрастные голоса, различающіе достоинства и пороки противника и свои собственные. Въ послѣднее время замѣтно возрастаетъ и въ Германія и во Франціи число людей безъ предубѣжденія и страсти относящихся къ войнѣ 1870--71 и къ дѣйствіямъ каждой изъ воюющихъ націй. Въ просвѣщенныхъ сферахъ обѣихъ странъ уже чувствуется необходимость смотрѣть на недавнее прошлое и въ особенности на будущее въ духѣ миролюбія и свободной критики событій. Въ Германіи начинаютъ понимать что безусловное презрѣніе къ безсилію Франціи, окончательный историческій приговоръ надъ нею, какъ надъ страною изжившеюся, могутъ сдѣлаться самою серіозною опасностью для побѣдителя; вмѣстѣ съ тѣмъ и во Франціи лучшіе умы сознаютъ безплодность и нелѣпость какъ національнаго самообольщенія, объяснявшаго всѣ пораженія случайностію и измѣною, такъ и мрачнаго безвѣрія въ будущность страны. Къ несчастію такое безпристрастіе въ сужденіяхъ далеко еще не господствуетъ и не даетъ тона общественному мнѣнію у обоихъ народовъ; тѣмъ болѣе надо ему сочувствовать и его поддерживать, въ особенности на почвѣ нейтральныхъ литературъ.
   Въ видѣ примѣра такого безпристрастнаго взгляда на событія и на Французскій народъ въ нѣмецкой литературѣ можемъ мы указать на статью гейдельбергскаго профессора Блунчли, объ отношеніяхъ международнаго права въ войнѣ 1870--71. {Völkerrechtliche Betrachtungen über den Französisch-deutschen Krieg 1870--71, von Dr. Bluntschli. (Jahrbuch für Gesetzgebwng, Verwaltung und Rechtspflege des deutschen Reichs.).} Знаменитый ученый давно примкнулъ къ объединительному движенію Германіи, проникнутъ жаромъ обще-германскаго патріотизма, и несмотря на это онъ въ самомъ началѣ своей статьи предупреждаетъ что будетъ разсматривать вопросы международнаго права съ научной, общечеловѣческой, а никакъ не національной и узко-патріотической точки зрѣнія. Дѣйствительно онъ отмѣчаетъ всѣ нарушенія международнаго права во время военныхъ дѣйствій столько же со стороны Германіи, какъ и Франціи. Еще болѣе заслуживаетъ въ настоящемъ случаѣ вниманія рѣчь Гейнриха Зибеля, произнесенная въ Боннѣ и изданная недавно въ видѣ отдѣльной брошюры подъ заглавіемъ: Чему мы можемъ научиться у Французовъ. Г. Зибель своею замѣчательною исторіей французской революціи всего болѣе содѣйствовалъ къ обнаруженію дѣйствительнаго хода внутреннихъ событій этого времени во Франціи и къ очищенію ихъ отъ фантастическихъ представленій, нагроможденныхъ идеализмомъ французскихъ писателей; поэтому-то онъ возбудилъ противъ себя озлобленіе французской журналистики, руководствующейся такъ-называемыми великими принципами 89го года. На Зибеля, разоблачившаго тайны террора девяностыхъ годовъ, легкомысленные публицисты смотрѣли какъ на врага французскаго народа. Тѣмъ большею заслугой должно признать его нынѣшній энергическій протестъ противъ пренебреженія съ которымъ его соотечественники стали говорить о
   Франціи послѣ своихъ побѣдъ. "У насъ есть особаго рода патріотическое воодушевленіе, которое отнесется враждебно уже къ самому заявленію вашего намѣренія (сказать доброе слово о Франціи)", такъ начинаетъ свою рѣчь г. Зибель. "Чему можно научиться у Франціи, у этой погибшей страны, говорятъ намъ, у этого изболтавшагося народа, который такъ заслуженно и окончательно побитъ нашими войсками? Уже прежде всего, не говоря ни о чемъ другомъ, отвѣчу я, мы можемъ узнать во Франціи причины низводящія могущественное государство съ высоты его величія. Мы стоимъ теперь на вершинѣ счастія: вслѣдствіе этого одного, если только мы не хотимъ сдѣлаться смѣшными шутами, мы должны строго изслѣдовать, нѣтъ ли и у насъ зачатковъ всѣхъ тѣхъ дурныхъ наклонностей и стремленій отъ которыхъ заболѣла и сокрушилась Франція, когда-то не менѣе счастливая. Но кромѣ того, совершенно несправедливо и противно дѣйствительности думать что мы теперь во всѣхъ отношеніяхъ выше и могущественнѣе нашего западнаго сосѣда. Затѣмъ г. Зибель дѣлаетъ весьма точный и безпристрастный анализъ всѣхъ самыхъ характеристическихъ національныхъ свойствъ Французскаго народа въ сравненіи съ Германскимъ, перечисляетъ относительныя преимущества того и другаго, и съ настойчивостью указываетъ на многія первостепенныя достоинства отличающія Французовъ, между прочимъ ихъ благовоспитанность, важныя для цивилизаціи и совсѣмъ недостающія Нѣмцамъ. Въ заключеніе авторъ говорить: "Было бы чрезвычайно неправильно, было бы въ высшей степени опасно для насъ самихъ, низко цѣнить Французовъ или презирать ихъ какъ падшій народъ. Они трудолюбивы, богаты интеллигенціей, изящнымъ вкусомъ, и даже до сихъ поръ выше насъ въ нѣкоторыхъ областяхъ человѣческой дѣятельности; они совсѣмъ иные чѣмъ мы, но они столько же одарены отъ природы какъ и мы; было бы величайшимъ благодѣяніемъ для міра, еслибъ они сдѣлали для насъ возможнымъ тотъ взаимный обмѣнъ нашихъ относительныхъ преимуществъ на мирной почвѣ труда и нравственнаго соревнованія, какой былъ между ними и нами до войны. Но до тѣхъ поръ пока они остаются къ намъ враждебны, было бы съ нашей стороны самоубійственною глупостью, еслибы мы, съ собранными и напряженными силами, на одну минуту забыли нашу обязанность въ отношеніи къ этой враждѣ. Самый большой недостатокъ французовъ заключается въ ихъ учрежденіяхъ и въ ихъ воззрѣніяхъ на государство и церковь, въ которыхъ они не умѣли примирить государственное могущество съ личною самостоятельностью и безпрерывно колебались во всѣ стороны между произволомъ и революціей. Хотимъ мы дѣйствительно стать выше ихъ, мы должны обратить всѣ наши силы въ эту сторону. Мы можемъ стать самымъ дѣльнымъ (tüchtigste) народомъ на землѣ, если мы обучимся лучшимъ качествамъ французовъ въ человѣческомъ общежитіи, въ промышленности, земледѣліи, торговлѣ, въ наукѣ и искусствѣ, и вмѣстѣ съ тѣмъ не поддадимся соблазнамъ вовлекшимъ французовъ въ ихъ пороки и ошибки въ сферахъ политики и религіи." Такими свѣтлыми упованіями заканчиваетъ ученый авторъ и пламенный германо-прусскій патріотъ свои назиданія на пользу своихъ соотечественниковъ и враговъ. Каждый посторонній другъ человѣчества и успѣховъ европейской цивилизаціи не можетъ не сочувствовать всѣмъ этимъ благимъ желаніямъ, и въ особенности долженъ радоваться движенію къ признанію несомнѣнныхъ достоинствъ французской націи и ихъ необходимости для европейскаго просвѣщенія, когда это движеніе возникаетъ въ той самой средѣ которая еще такъ недавно была вся объята упоеніемъ побѣдъ и чужда всякому духу примиренія. Изъ какого бы источника ни происходило это движеніе, изъ дѣйствительнаго ли сознанія ложности и нравственнаго вреда національнаго самообольщенія, или только изъ опасеній мести, со стороны Франціи, это все равно; въ томъ и другомъ случаѣ уваженіе къ врагу можетъ быть только плодотворно и для самой Германіи и для всей Европы. Нельзя только не замѣтить здѣсь кстати что послѣ войны замиреніе національной вражды зависѣло гораздо болѣе отъ Германіи чѣмъ отъ Франціи, отъ великодушія побѣдителя, нежели отъ побѣжденныхъ; тяжкими условіями мира, въ особенности раздробленіемъ французской территоріи, Нѣмцы конечно всего болѣе посѣяли сѣмянъ постоянной противъ себя злобы французовъ. Если Германія недовольна что она поставлена нынѣ въ печальную необходимость держать себя съ напряженными силами противъ сосѣда, какъ жалуется на это г. Зибель, то всего менѣе слѣдуетъ ей винить въ этомъ Францію. Если Германія дѣйствительно нуждается въ миролюбіи Франціи, то она могла вслѣдъ за войною употребить гораздо болѣе къ тому способовъ, нежели это было ею сдѣлано.
   Со стороны многихъ представителей французскаго образованнаго общества безпристрастіе въ обсужденіи событій 1870--71 годовъ высказывается еще болѣе рѣшительнымъ образомъ, чѣмъ со стороны нѣмецкой интеллигенціи; весьма естественно что послѣднее и не имѣетъ вовсе тѣхъ побужденій къ самобичеванію какія не могутъ не быть сознаваемы каждымъ разумнымъ и просвѣщеннымъ Французомъ, не зараженнымъ дикимъ шовинизмомъ стараго времени. Нельзя ожидать чтобы побѣдитель, на высотѣ своего могущества, былъ такъ же строгъ къ себѣ какъ побѣжденный, только-что испытавшій всю горечь своихъ заблужденій. Если и безсмысленно говорить о пораженіяхъ Франціи какъ объ ея окончательномъ историческомъ паденіи, и приписывать ихъ полному разложенію Французской націи, то невозможно отказать Германіи въ нравственномъ, умственномъ и политическомъ превосходствѣ въ данномъ случаѣ. Это хорошо понимаютъ мыслящіе люди во Франціи, но для большинства французовъ, даже самыхъ образованныхъ, всего труднѣе примириться съ мыслію что Франція побѣдима, была побѣждена, и даже была разбита на голову, не вслѣдствіе случайнаго стеченія неблагопріятныхъ и скоро преходящихъ обстоятельствъ, а вслѣдствіе цѣлой совокупности національныхъ пороковъ, преступленій и ошибокъ, которые принадлежатъ если и не всей исторіи Франціи, то весьма значительному ея періоду. Заподозрить въ какихъ бы то нибыло, хотя бы немногихъ и самыхъ малыхъ, но коренныхъ неправильностяхъ все историческое развитіе, всю политическую организацію, все государственное міровоззрѣніе начавшіяся послѣ великой революціи, на это способны только весьма немногіе французы. А между тѣмъ чтобы понять нынѣшнее бѣдственное положеніе Франціи, необходимо взойти къ самому устью того потока который привелъ ее къ этому положенію; событія и идеи революціи, переходя изъ одной фазы въ другую, создали это положеніе. Тотъ или другой взглядъ на причины политическихъ и военныхъ неудачъ французскаго народа въ борьбѣ съ Германскимъ прямо зависитъ отъ того или другаго взгляда на самую революцію. Это отлично сознается Французами всѣхъ партій; они никогда не разсуждаютъ иначе о событіяхъ 1870--71 годовъ какъ совокупно съ событіями 1789--1800 годовъ. Большинство образованныхъ людей Франціи до сихъ поръ склонно обвинять за всѣ несчастія войны правительство Наполеона III, Англію, не подавшую де руку помощи своей прежней союзницѣ, звѣрство Нѣмцевъ и т. д.
   Самое обыкновенное дѣло для французовъ взваливать всю вину на Седанскаго героя, какъ они называютъ эксъ-императора, и умывать себѣ руки въ его преступленіяхъ. Вообще по особенному складу французскихъ политическихъ понятій, во всемъ виновато всегда одно правительство; признать историческую солидарность правительства и народа есть величайшая логическая трудность для политическихъ людей Франціи. Извѣстно до какой степени, какъ наивно, были изумлены французы, даже государственные люди 4го сентября, считавшіе себя лучшею интеллигенціей страны, что война начатая императоромъ не окончилась со взятіемъ его въ плѣнъ, и что за него могла быть призвана къ разчету сама Франція. Даже люди совсѣмъ падшіе духомъ, отчаивающіеся въ будущности Французскаго народа, даже и такіе большею частію склонны обвинять во всемъ только правителей, критиковать только ихъ дѣйствія, а не недостатки самого общества, какъ будто мыслимо чтобы правительственная система могла быть въ теченіи продолжительнаго періода времени въ полномъ разладѣ или противорѣчіи съ характеромъ и наклонностями самого народа. Однако болѣе глубокое пониманіе болѣзненныхъ историческихъ и бытовыхъ условій въ которыя поставлена Франція съ конца прошедшаго столѣтія, и которыя парализуютъ развитіе необычайно богатыхъ силъ ея природы и народнаго генія уже началось во французской мыслящей средѣ, хотя оно и не пользуется еще популярностью въ самой Франціи. За Токвилемъ и Ланфре послѣдовали многіе на пути противодѣйствія слѣпому поклоненію революціоннымъ идоламъ: между прочимъ въ послѣднее время даже такіе люди какъ Кине, Мишле, Ренанъ. Свободное, чуждое прежней французской исторической рутины и демократическихъ суевѣрій обращеніе трехъ послѣднихъ писателей съ революціей въ высшей степени важно для отрезвленія французскаго общества, въ особенности подрастающаго поколѣнія, такъ какъ всѣ эти писатели имѣли прежде большой авторитетъ въ демократическихъ и радикальныхъ лагеряхъ. Надо думать что послѣ изданія своей послѣдней книги, {Ernest Renan, La Réforme intellectuelle et morale. Paris. 1872.} Ренанъ утратитъ всякую популярность въ этихъ лагеряхъ, всего менѣе допускающихъ свободу мнѣній и критики, и не дозволяющихъ отказываться отъ. раболѣпнаго поклоненія ихъ знаменамъ. Ренанъ самымъ рѣшительнымъ образомъ, со свойственною ему страстностью и отвагой, осуждаетъ Францію за то что она съ конца прошедшаго столѣтія разсталась со своею древнею монархіей, съ аристократіей и съ религіей; въ крайнемъ развитіи демократическаго духа онъ видитъ главное зло современнаго французскаго общества, причины всѣхъ его недуговъ, и посреди своего строгаго осужденія всего порядка вещей установившагося послѣ революціи, онъ почти не надѣется на исцѣленіе. Не можемъ не привести здѣсь хотя нѣсколько строкъ изъ предисловія автора къ своей книгѣ, которая составляетъ весьма замѣчательное явленіе въ нынѣшней французской литературѣ, если и заключаетъ въ себѣ много парадоксальныхъ выводовъ и противорѣчій, какъ всѣ произведенія Ренана: "Роль писателей которымъ выпадаетъ на долю высказывать непріятныя истины", говоритъ Э. Ренанъ, "немногимъ отличается отъ судьбы іерусалимскаго пророка, который безпрестанно скитался по стѣнамъ города, предназначеннаго къ разрушенію, и кричалъ: "Слышите вы голосъ Востока, голосъ Запада, голосъ всѣхъ "четырехъ вѣтровъ! Горе Іерусалиму и его храму!" Никто не хотѣлъ его слушать... Очень немногія лица которыя слѣдовали въ политикѣ пути избранному нами не ради личнаго интереса и честолюбія, а только ради общей пользы, совсѣмъ побиты въ злополучномъ переворотѣ совершившемся на нашихъ глазахъ; но я болѣе всего хотѣлъ бы избѣгнуть упрека что не обращалъ того вниманія на дѣла моего времени и моего отечества къ какому обязанъ каждый гражданинъ. Въ томъ положеніи въ какое пришли человѣческія общества, нельзя уважать людей жаждущихъ принять на себя отвѣтственность въ дѣлахъ своего времени и своей страны. Честолюбецъ въ старинномъ духѣ, полагавшій все свое счастье, честь и надежды своей жизни въ государственной дѣятельности, былъ бы почти безсмысленнымъ человѣкомъ въ наши дни; еслибы въ настоящую минуту мы видѣли молодаго человѣка выступающаго на поприще публичной жизни съ тою ревностью, нѣсколько тщеславною, съ тѣмъ сердечнымъ жаромъ и съ тѣмъ наивнымъ оптимизмомъ какими отличалась напримѣръ, эпоха реставраціи, то мы не могли бы удержаться отъ улыбки и не предсказать ему жестокихъ разочарованій. Одно изъ худшихъ послѣдствій демократіи это то что она превращаетъ общественное дѣло въ добычу цѣлаго класса политикановъ, посредственностей и завистниковъ, не внушающихъ должнаго уваженія толпѣ, которая видѣла своего сегодняшняго избранника унижавшимся предъ нею вчера, и знаетъ посредствомъ какого шарлатанства пріобрѣтены были ея голоса. Какъ бы то ни было, мудрецъ (се sage), прежде чѣмъ покориться въ этихъ обстоятельствахъ необходимости запереться въ сферѣ своего чистаго мышленія, долженъ быть убѣжденъ что онъ истощилъ всѣ средства заставить выслушать голосъ разума. Когда мы испытаемъ десять пораженій, когда десять разъ толпа предпочтетъ нашимъ сужденіямъ болтовню своихъ угодниковъ или фанатиковъ, когда будетъ доказано что, предлагая наши мнѣнія законнымъ образомъ, мы были оттолкнуты, презрѣны, тогда только мы будемъ имѣть право отойти въ сторону, спокойные въ нашей совѣсти и гордые, громко крича о нашихъ пораженіяхъ. Никто не обязанъ имѣть успѣхъ, никто не обязанъ вступать въ состязаніе со способами дѣйствія позволительными только для площаднаго честолюбія; но каждый обязанъ быть искреннимъ. Еслибы Тюрго достаточно прожилъ чтобы видѣть революцію, онъ почти одинъ имѣлъ бы право оставаться спокойнымъ, потому что онъ одинъ указалъ на то что надо было дѣлать чтобъ ее предупредить." Уже изъ этого отрывка можно видѣть какимъ уныніемъ преисполненъ авторъ; это уныніе онъ переноситъ съ Франціи на всю Европу, пораженный ужасами войны и ненависти между двумя самыми цивилизованными націями континентальной Европы. Раздраженный до нельзя противъ Германіи за суровыя условія мира, онъ однакоже не можетъ, подобно многимъ легкомысленнымъ публицистамъ и политическимъ людямъ своей страны, обвинять за всѣ военныя и политическія неудачи одну вторую имперію, а ищетъ причины бѣдствій Франціи въ общихъ условіяхъ государственнаго сгроя, послѣ великой революціи, въ общемъ направленіи умовъ всѣхъ дѣйствующихъ партій и въ особенности въ умственной и научной ея отсталости.
   Мрачное настроеніе Ренана, его крайній скептицизмъ относительно французскаго общества, распространившійся послѣ войны на всю современную европейскую цивилизацію, и сверхъ всего этого противорѣчія въ которыя онъ безпрерывно впадалъ въ теченіи всей своей литературной дѣятельности, все это значительно уменьшаетъ силу и вліяніе его сужденій о послѣднихъ событіяхъ и о положеніи Франціи.
   Въ самое недавнее время, обратило на себя общее вниманіе всего читающаго европейскаго міра сочиненіе графа де-Гаспаренъ: La France, nos fautes, nos perils, noire avenir. Эта книга есть въ самомъ дѣлѣ цѣлое событіе, которое хотя и не осталось незамѣченнымъ во Франціи, но къ сожалѣнію далеко, кажется, не имѣетъ въ ней самой столько читателей какъ въ другихъ странахъ. Иначе и быть не можетъ. Авторъ, недавно умершій, -- протестантъ, и вноситъ во всѣ свои взгляды на политическіе вопросы тотъ элементъ протестантскаго либерализма и строгой религіозной нравственности, который столько же противоположенъ римско-католическому клерикализму, какъ и грубому матеріализму, раздѣлившимъ между собою власть, или лучше самовластіе надъ всѣми французскими политическими умами. Графъ Гаспаренъ не принадлежалъ ни къ какой политической партіи; ко всѣмъ правительствамъ, и къ падшему и къ нынѣшнему, и ко всѣмъ лагерямъ онъ относится съ безусловною независимостію своего личнаго мнѣнія; эта особенность, столь рѣдкая между людьми съ политическимъ воспитаніемъ, конечно препятствуетъ блестящему успѣху его сочиненій во Франціи, но она придаетъ ему тѣмъ большій интересъ въ глазахъ каждаго кто не желаетъ изучать современное положеніе дѣлъ подъ угломъ зрѣнія партіи. Книга графа Гаспарена есть жестокій приговоръ произнесенный имъ надъ своимъ отечествомъ, можетъ-быть слишкомъ жестокій, но тѣмъ не менѣе большею частію справедливый. Нужно было имѣть необычайное мужество и вмѣстѣ съ тѣмъ необычайную любовь къ своему народу, чтобы рѣшиться во всеуслышаніе сказать ему все то что сказано авторомъ; онъ безъ сомнѣнія будетъ проклятъ за свое чистосердечіе всѣми крайними, а крайніе,-- крайніе всякаго оттѣнка: клерикальнаго и легитимистскаго, демократическаго и революціоннаго, конституціонно-доктринерскаго,-- господствуютъ во всѣхъ сферахъ политической жизни Франціи. Графъ Гаспаренъ выступаетъ въ своихъ сужденіяхъ о причинахъ пораженій Франціи, объ ея нынѣшнихъ недугахъ и о способахъ ихъ лѣченія, не какъ монархистъ и не какъ республиканецъ, а просто какъ пламенный патріотъ, не какъ католикъ и не какъ невѣрующій, а какъ христіанинъ, неограниченно преданный духу евангельской истины, но вмѣстѣ съ тѣмъ свободно мыслящій въ предѣлахъ этой истины. Уже всего этого достаточно чтобы быть побитымъ камнями изо-всѣхъ угловъ французскаго политическаго міра. Авторъ, при всей своей вѣрѣ въ великую будущность Франціи, въ самомъ дѣлѣ безпощаденъ въ своихъ обвиненіяхъ противъ нея за всѣ бѣдствія послѣдней войны. Можетъ-быть даже онъ переступаетъ иногда предѣлы справедливости, оправдывая и возвеличивая всѣ дѣйствія Германіи и прусскаго правительства въ отношеніи къ Франціи, до и во время войны. Въ положительномъ пристрастіи къ германской культурѣ сказались неизбѣжныя протестантскія симпатіи автора. Онъ однако неоднократно заявляетъ свое полное несочувствіе къ способамъ дѣйствія новѣйшей прусской политики, порицаетъ многіе ея пріемы, въ томъ числѣ присоединеніе Альзаса и Лотарингіи къ Германіи. Этого достаточно чтобъ освободить автора отъ обвиненія въ измѣнѣ, которое такъ легко расточается всѣми партіями въ эпохи политическаго возбужденія. Графъ Гаспаренъ въ свое время предлагалъ нейтрализацію рейнскихъ провинцій, признавая эту мѣру съ одной стороны полезною для огражденія Германіи отъ честолюбивыхъ замысловъ Франціи, а съ другой стороны, справедливою какъ возмездіе за ея безпокойный воинственный нравъ. Въ этомъ нравѣ видитъ онъ одинъ изъ главныхъ источниковъ злополучій Франціи, и старается доказать что вся отвѣтственность за войну предъ исторіей и потомствомъ должна оставаться на ней, а не на Пруссіи и не на Наполеонѣ III, который былъ только исполнителемъ грубыхъ влеченій и преданій, воодушевляющихъ издавна значительнѣйшую часть политической Франціи. Такъ же какъ Э. Ренанъ и другіе здравомысленные его соотечественники, онъ приписываетъ побѣды Германіи главнѣйше умственной и нравственной скудости правительствующихъ классовъ Франціи въ сравненіи съ тѣми же классами въ Германіи.
   Мы указали здѣсь только на самыя крупныя произведенія французской литературы, знаменующія собою крутой, но здоровый поворотъ въ ея политическихъ идеяхъ и въ особенности въ понятіяхъ о значеніи и роли Франціи въ новѣйшей исторій Европы. Этотъ поворотъ не можетъ быстро сообщиться всей массѣ образованнаго французскаго общества, которое слишкомъ закоренѣло въ предразсудкахъ, съ незапамятныхъ временъ передающихся какъ нѣчто священное отъ одного поколѣнія къ другому, и пріобрѣтшихъ особенную силу послѣ революціи и Наполеона I. Главный изъ этихъ предразсудковъ есть слѣпая вѣра въ призваніе Франціи идти впереди историческаго прогресса Европы, руководить имъ, и спасать всѣ европейскіе народы отъ деспотовъ и тирановъ становящихся на пути прогресса и свободы; поэтому Франція, по предопредѣленію Провидѣнія, должна быть непобѣдима, она одна способна вести войну и жертвовать собою для идеи, всѣ другіе народы воюютъ ради своихъ матеріальныхъ интересовъ, ради завоеваній и добычи, поэтому историческая справедливость требуетъ чтобы всѣ они были побиваемы Франціей. Такія понятія, безъ малѣйшаго преувеличенія, распространены между самыми образованными Французами, и высказываются ими буквально въ вышеприведенныхъ выраженіяхъ, и соединяютъ въ одинъ патріотическій порывъ всѣ безъ изъятія партіи, разъединенныя, до самой смертельной взаимной ненависти, во всѣхъ другихъ отношеніяхъ. Эти понятія глубоко потрясены войной и ея послѣдствіями, однако не на столько чтобы большинство французскихъ патріотовъ не смотрѣло на побѣды Германіи какъ на совсѣмъ исключительный эпизодъ, капризъ всемірной исторіи, именно предназначенный къ пробуждевію Франціи изъ ея минутнаго усыпленія, для возведенія ея вновь на всю высоту ея призванія заправлять судьбами Европы. {Въ этомъ духѣ разсуждаютъ напримѣръ такіе умѣренные писатели какъ Sudre (см. его предисловіе къ книгѣ: Qui est responsable de la guerre).} Свобода и просвѣщеніе не могутъ же долго оставаться подъ угнетеніемъ сѣвернаго варварства; придетъ скоро revanche и съ нею освобожденіе Европы! Понятно въ какомъ крайнемъ противорѣчіи съ такими косными вѣрованіями находятся мысли людей которые, подобно выше нами названнымъ, говорятъ своимъ соотечественникамъ что торжество Германіи не случайно и не скоропреходяще, что оно обусловлено умственною отсталостью Франціи и въ особенности отсталостью въ самыхъ элементарныхъ понятіяхъ о политической свободѣ; что роль Германіи въ современной Европѣ далеко не ограничивается варварскими опустошеніями на почвѣ цивилизаціи, что инстинктомъ свободы и независимости человѣческой личности, отличается германская раса во всемірной исторіи, что, наконецъ, французамъ нужно много и долго учиться чтобы догнать нынѣшнее образованіе Нѣмцевъ. Все это хотя излагается людьми пользующимися несомнѣннымъ авторитетомъ и всеобщимъ уваженіемъ во Франціи, находитъ однако въ ней пока мало отголоска, и не имѣетъ еще почти никакого практическаго вліянія на дѣла. Во Франціи всегда было не мало людей совершенно чуждыхъ національному самообольщенію, нисколько не отуманенныхъ политическими суевѣріями, руководившими государственныхъ людей всѣхъ ея правительствъ въ нынѣшнемъ столѣтіи, и не скрывавшихъ отъ Франціи ея язвъ; но всѣ они оставались въ сторонѣ отъ дѣлъ. И нынѣ сверхъ вышеупомянутыхъ произведеній, не мало можно указать сочиненій и статей въ томъ же духѣ безпристрастія, какъ къ павшему правительству, такъ и къ Германіи. Съ разныхъ сторонъ, писатели, гораздо болѣе искренно любящіе свой народъ чѣмъ ораторы и вожаки дѣйствующихъ партій, усиливались противодѣйствовать господствующей наклонности дѣлать Наполеона III искупительною жертвою всѣхъ бѣдъ, и призывали Францію къ истинному покаянію, то-есть къ покаянію въ своихъ собственныхъ, а не въ чужихъ грѣхахъ. Въ числѣ множества такихъ сочиненій укажемъ на болѣе выдающіяся статьи гг. Ламе-Флёри, М. Шевалье, А. Клемана, Леруа-Болѣе {Lamé-Fleury, Principes et conclusions psichologiques de la guerre 1870--1871; его же, La révolution et la guerre (все это въ Journ. des Economistes). А. Leroy-Bolieu, La politique du second empire (Rev. des Deux Mondes). М. Chevalier, Comment une nation rétablit sa prospérité (J. des Econom. 1871). А. Clément, La situation de la France (тамъ же).} и др. Еще до войны лучшіе французскіе писатели старались знакомить свою публику съ положеніемъ политики и съ успѣхами наукъ въ Германіи, и въ особенности со значеніемъ которое пріобрѣтаетъ въ ней Пруссія; французской публикѣ было не мало толковано самыми почтенными и патріотическими личностями что ея традиціонное пренебреженіе къ Германіи и невѣжество относительно всего что внѣ Франціи не только недостойны великой націи, но и крайне для нея опасны. {Въ Revue des Deux Mondes безпрестанно помѣщались статьи о Германіи. Въ особенности замѣчательны были труды В. Шербюлье; но крайняя злоба какою онъ послѣ войны воодушевился противъ Германіи много портитъ его новѣйшія произведенія. Вообще большая часть статей публикуемыхъ нынѣ въ этомъ журналѣ преисполнены систематической вражды къ Нѣмцамъ и лишены безпристрастія, которое можетъ быть соединено съ самымъ горячимъ патріотизмомъ.} Послѣ кровавыхъ уроковъ войны и парижской коммуны, здравомысленныя сужденія въ духѣ враждебномъ старинному французскому шовинизму, самомнѣнію и тщеславію могутъ несравненно болѣе разчитывать на успѣхъ во французской публикѣ чѣмъ прежде; ихъ во всякомъ случаѣ уже не считаютъ болѣе непозволительными для патріота или для добраго француза. Обличительный тонъ извѣстнаго рода сдѣлался даже самымъ моднымъ. Извѣстно что разговоръ о необходимости для Франціи взять примѣръ съ Пруссіи послѣ 1806 года или въ особенности съ Россіи послѣ Восточной войны сдѣлался теперь тамъ самымъ общимъ; la France doit se recueillir, говорятъ французы, припоминая слова князя Горчакова. При этомъ однако не слѣдуетъ упускать изъ виду огромной разницы между самообличеніемъ и самобичеваніемъ объявшими всю Россію послѣ Парижскаго мира, и всѣ правительственныя наши сферы, и всѣ слои общества, и настроеніемъ преобладающимъ нынѣ во Франціи. Россія дѣйствительно до нельзя каялась, въ ту незабвенную эпоху, обвиняя себя, недостатки своей правительственной системы и своего общественнаго быта, обвиняя все и всѣхъ у себя въ неудачахъ Восточной войны, порицая до нельзя себя и до нельзя восхваляя Западную Европу. Во Франціи совсѣмъ не то; въ глазахъ огромнаго большинства не только народа, но образованнаго класса, сама она еще ни въ чемъ не виновата. Съ точки зрѣнія каждой партіи, виноваты въ бѣдствіяхъ войны всѣ прочія партіи: бонапартисты посылаютъ проклятіе радикаламъ, орлеанистамъ и легитимистамъ, связывавшимъ руки правительству и оплетавшимъ его интригами, республиканцы или радикалы казнятъ всѣ монархическія партіи, парализовавшія въ теченіи 80 лѣтъ развитіе революціи и водвореніе республики, легитимисты призываютъ къ суду всѣ остальныя партіи за перерывъ законной монархіи и т. д. Вотъ характеръ обличеній господствующій во Франціи, и мы совершенно согласны съ Мазадомъ, говорившимъ не такъ давно что пора Франціи положить конецъ самобичеванію, если только подъ этимъ разумѣть безплодныя обличенія этого рода. Со всѣмъ этимъ не имѣетъ однако ничего общаго тотъ дѣйствительно критическій духъ о которомъ мы говорили выше, который уже начался и созрѣваетъ во Франціи, который одинаково безпристрастно относится ко всѣмъ фазамъ ея новѣйшей исторіи, ко всѣмъ партіямъ и правительствамъ, къ своему отечеству и къ его врагамъ. Возможно большее развитіе этого духа въ высшей степени плодотворно и желательно для Франціи, какъ и для всякой страны; онъ противенъ патріотизму только по словамъ близорукихъ или нечестныхъ патріотовъ.
   Все нами сказанное о поворотѣ здравомысленныхъ умовъ во Франціи къ безпристрастному обсужденію ея несчастій будетъ не безынтересно дополнить мнѣніемъ человѣка во многихъ отношеніяхъ замѣчательнаго и стоящаго внѣ всякихъ дѣйствующихъ политическихъ партій, по вопросу о такъ-называемомъ историческомъ паденіи (décadence) Франціи, будто бы доказанномъ войною 1870--71 годовъ. Этотъ вопросъ весьма безпристрастно, хотя и въ положительно оптимистическомъ направленіи, отличномъ отъ всѣхъ выше упомянутыхъ писателей, разсматривается г. Литтре, въ его статьѣ: De la situation de la France en 1872 (Revue de philosophie positive). Можно не соглашаться съ соціально-политическими и нравственными воззрѣніями г. Литтре, но ему нельзя отказать въ политической честности и независимости и въ совершенно нейтральныхъ отношеніяхъ ко всѣмъ французскимъ правительствамъ и партіямъ. Вотъ между прочимъ что онъ говоритъ: "Послѣ нашихъ бѣдствій, много было говорено во Франціи объ ея паденіи; эта идея нашла даже мало возражателей. Въ нашемъ паденіи видятъ причину нашихъ пораженій, и очень расположены говорить: mea culpa. Для признанія своей вины есть конечно у насъ основаніе; но это еще не значитъ признать за собою предполагаемое паденіе, котораго я не замѣчаю нигдѣ. Беранже сказалъ въ одной своей пѣснѣ что онъ поетъ чтобъ утѣшить свое несчастное отечество: "Pour consoler son malheureux pays." Утѣшать можетъ быть призваніемъ поэта, но никакъ не мыслителя, обязаннаго точно наблюдать дѣйствительность. Поэтому я основываю мое мнѣніе на фактахъ, а никакъ не на чувствахъ; эти факты для всѣхъ очевидны, я только ихъ припомню. Я начну съ того что всего яснѣе и безспорнѣе, съ производительности, промышленности, торговли, богатства Франціи. Въ этомъ кругѣ фактовъ не только нѣтъ никакого упадка, но есть значительный успѣхъ. Даже теперь, несмотря на опустошенія войны, несмотря на два милліарда заплаченные Германіи, французскій кредитъ остался не затронутымъ; въ финансовомъ положеніи Франція располагаетъ первокласснымъ могуществомъ, хотя ея политическое и военное могущество сломано, и она не имѣетъ пока никакого значенія въ Европѣ. Теперь разсудите: производство, промышленность, торговля предполагаютъ трудъ постоянный, энергическій, просвѣщенный, и вмѣстѣ съ тѣмъ требуютъ безпрерывнаго приложенія самыхъ усовершенствованныхъ знаній науки. Послѣ этого возможно ли говорить объ упадкѣ Франціи во всей этой сферѣ народной дѣятельности? Наше богатство велико; возможность противостоять всему нашему разоренію и загладить всѣ убытки достаточно это доказываетъ. Другія отрасли дѣятельности не выражаются столь же точнымъ (математическимъ) образомъ; я попробую однако указать на нѣкоторые ихъ признаки, не оставляющіе сомнѣнія относительно ихъ процвѣтанія или упадка. Въ литературѣ и искусствахъ Франція издавна занимала высокое мѣсто; съ самаго начала среднихъ вѣковъ, рыцарская эпопея, ею созданная, восхищала всю Европу того времени. Оцѣнка современной литературы, современнаго искусства, всегда сопряжена съ значительными ошибками, потому что потомство далеко не подтверждаетъ восторговъ современниковъ. Но для нашего сужденія достаточно имѣть здѣсь относительно вѣрное основаніе; для этого достаточно сравнить нашу литературу и искусство съ иностранными. Это сравненіе не будетъ для насъ неблагопріятно; на всѣхъ поприщахъ произведенія нашей литературы и нашего искусства стоятъ въ ряду самыхъ высокихъ произведеній Европы. А науки? Тутъ я долженъ также воздержаться входить въ подробности, не желая слишкомъ возвышать, или слишкомъ унижать дѣятелей. Всего менѣе расположенъ я подражать Нѣмцамъ, которые на дняхъ забросали грязью Лавуазье; напротивъ я отдалъ всю дань справедливости современнымъ знаменитостямъ науки въ Германіи. Обязаны ли къ такому уваженію въ отношеніи къ намъ наши сосѣди, наши соперники? Мы имѣемъ ученую корпорацію, Институтъ, который, далеко не заключая въ себѣ всей французской науки, служитъ для нея однако весьма значительнымъ представителемъ. Что эта корпорація пользуется большимъ уваженіемъ въ Европѣ, въ этомъ никто не сомнѣвается: знаменитые иностранные ученые считаютъ за большую для себя честь быть пріобщенными къ этому учрежденію. Это продолжается до сихъ поръ, несмотря на погромъ Франціи, и доказываетъ что насъ не считаютъ падшими, когда не пренебрегаютъ скромными почетами оказываемыми между учеными..." Далѣе, въ другомъ мѣстѣ, авторъ замѣчаетъ: "Если властители наши отвѣтственны за свои ошибки, то націи отвѣтственны за властителей которыхъ они выбираютъ. Нельзя обвинять Францію за то что она имѣла во главѣ своей Лудовика XV, такъ хотѣлъ древній монархическій порядокъ. Но она совершенно виновата что сдѣлала императоромъ другаго Бонапарта, послѣ того что уже испытала одного. Я говорилъ что Франція еще не пала, что она богата, трудолюбива и умна, не менѣе чѣмъ прежде; но политическая жизнь Франціи составляетъ изъ этого исключеніе. Тутъ все въ разстройствѣ и упадкѣ."
   Можетъ-статься что во всемъ этомъ сужденіи слишкомъ много оптимизма, котораго далеко не раздѣляютъ даже всѣ Французы; во всякомъ случаѣ его нельзя игнорировать, какъ сужденіе человѣка стоящаго на высотѣ современной европейской науки, снискавшаго къ себѣ уваженіе образованныхъ людей всѣхъ націй и не имѣющаго никакихъ побужденій потворствовать національнымъ слабостямъ и предразсудкамъ французовъ. Независимо отъ положительныхъ научныхъ заслугъ г. Литтре въ языкознаніи, можно думать что угодно о томъ особенномъ направленіи въ сферѣ соціальныхъ и политическихъ вопросовъ которое онъ представляетъ своею литературною дѣятельностію, но всего менѣе можетъ его направленіе заслуживать упрекъ въ національной исключительности и въ узкомъ патріотизмѣ. Литтре конечно слишкомъ легко обходится съ вопросомъ о признакахъ процвѣтанія или упадка цивилизаціи, который, по собственному его сознанію, не подлежитъ никакому точному изслѣдованію со стороны современниковъ; на этомъ и нужно бы остановиться, потому что въ этомъ вся сущность дѣла въ настоящемъ случаѣ. Когда имѣются налицо всѣ самыя безспорныя свидѣтельства матеріальнаго благосостоянія и богатства страны, когда они находятся въ очевидномъ движеніи и возрастаніи, какъ это было во Франціи по самый день ея погрома, когда движеніе труда и капиталовъ внезапно возродилось послѣ почти двухлѣтняго опустошенія и анархіи, когда продолжительное постоянство промышленныхъ успѣховъ положительно немыслимо при оскудѣніи нравственныхъ и умственныхъ силъ народа, то говорить серіозно объ его окончательномъ историческомъ упадкѣ непозволительно. На это скажутъ что матеріальное или промышленное развитіе можетъ продолжаться нѣкоторое время послѣ оскудѣнія духовныхъ силъ цивилизаціи; но что мы знаемъ о предѣлахъ такого періода, гдѣ затѣмъ ясная черта различія между духовными и матеріальными силами народной дѣятельности, и т. я? Все это туманные, гадательные вопросы, на которые возможны лишь столь же туманные и гадательные отвѣты. Бываетъ временный застой, также какъ и усиленное движеніе, въ той или другой отдѣльной области народной дѣятельности, болѣе быстрые успѣхи или значительная отсталость то въ одной, то въ другой области знаній; можетъ быть даже временное замедленіе движенія во всѣхъ; но отъ всего этого до общаго, неукоснительнаго историческаго паденія, или истощенія культуры, еще далеко. Впрочемъ быстрота съ которою устроился порядокъ во Франціи послѣ войны и возможность продолженія его теперь, при безусловномъ отсутствіи всякихъ законныхъ формъ правленія, доказываетъ живучесть страны. Есть, кажется намъ, одинъ достовѣрный признакъ по которому современники могутъ судить объ общемъ упадкѣ или возвышеніи страны и народа въ кругу всемірной цивилизаціи, хотя этотъ признакъ почти неосязаемъ и неуловимъ, ибо онъ не заявляетъ себя почти никакими внѣшними фактами, и познается только внутреннимъ нравственнымъ инстинктомъ современниковъ. Этотъ признакъ представляется намъ въ той степени умственнаго интереса какой возбуждаютъ у иностранцевъ внутреннія, домашнія дѣда даннаго государства. Франція, несмотря на свое пораженіе, несмотря на свое нынѣшнее политическое ничтожество какъ европейская держава, несмотря въ особенности на всеобщее безошибочное убѣжденіе что она не скоро воспрянетъ отъ этого ничтожества, Франція привлекаетъ къ своимъ внутреннимъ, чисто національнымъ заботамъ и вопросамъ, къ каждой мелочи своей домашней политической жизни, вниманіе всего свѣта. Это ли народъ исторически падшій? Достаточно сравнить въ этомъ отношеніи Францію съ Испаніей, или даже съ Италіей, чтобъ убѣдиться въ неизмѣримомъ историческомъ разстояніи раздѣляющемъ эти страны отъ Франціи въ сознаніи всего образованннаго міра. Испанія, при всѣхъ своихъ ежечасныхъ крутыхъ переворотахъ, никого не интересуетъ, за исключеніемъ развѣ спеціалистовъ, имѣющихъ тотъ или другой спеціальный интересъ слѣдить за ходомъ ея дѣлъ; самый образованный человѣкъ нашего времени никогда не замѣтитъ никакого пробѣла въ своихъ понятіяхъ о современной жизни образованныхъ народовъ, если онъ рѣшительно ничего не будетъ знать о текущихъ событіяхъ въ Испаніи. Между ними и движеніями въ остальномъ мірѣ не ощущается никѣмъ никакой нравственной связи; эту-то связь съ самымъ ничтожнымъ вопросомъ въ Парижѣ, съ самымъ пустымъ французскимъ вопросомъ предполагаетъ каждый въ Европѣ. Почти то же что объ Испаніи можно сказать объ Италіи, за исключеніемъ явленій соприкасающихся къ папской власти, которая, по самому существу общеевропейскихъ интересовъ ею возбужаемыхъ, нисколько не принадлежитъ къ сферѣ италіянской политической и нравственной жизни. Еще поразительнѣе, со взятой нами точки зрѣнія, сравненіе Франціи, разбитой на голову и раздробленной, съ ея торжествующимъ побѣдителемъ. И самые коварные и самые честные политическіе замыслы французскаго правительства противъ другихъ государствъ, при его нынѣшнихъ средствахъ, при его сомнительномъ положеніи внутри страны, не могутъ быть опасны ни для кого въ мірѣ; напротивъ германское правительство располагаетъ нынѣ самыми громадными средствами наступленія, а относительно небезвредности его политики для другихъ государствъ искушены, кажется, всѣ европейскіе государственные люди. А между тѣмъ, чьими внутренними, національными дѣлами даже нынѣ интересуются болѣе всѣ образованные люди Европы, французскими или нѣмецкими? Очевидно первыми, насколько бы ни возросъ въ послѣдніе годы (и будетъ ежедневно возрастать) общеевропейскій интересъ къ дѣламъ Германіи. Франція до сихъ поръ сохраняетъ за собою то явное преимущество предъ всѣми народами Европы что всѣ ея внутренніе, національные вопросы имѣютъ наиболѣе общечеловѣческій, космополитическій, вселенскій характеръ, они наиболѣе близки и ясны сердцу и уму всякаго иностранца, въ сравненіи съ мѣстными вопросами всѣхъ другихъ національностей. Этотъ фактъ было бы смѣшно объяснять одною модою или предразсудкомъ, какъ это дѣлается нынѣ не рѣдко въ Германіи, гдѣ иные патріоты никакъ не допускаютъ чтобы Берлинъ не былъ теперь болѣе Weltstadt, чѣмъ Парижъ. Но одною бомбардировкою и взятіемъ Парижа его еще нельзя было низвергнуть съ высоты его всемірнаго положенія, какъ общеевропейской столицы. Вопросы этого рода рѣшаются не побѣдами и трактатами, а цѣлою исторіей, и пока они еще не рѣшены ею, надо обождать говорить объ историческомъ паденіи Франціи и заступленіи ея мѣста Пруссіей въ ходѣ всемірной цивилизаціи.
   Нѣтъ никакихъ способовъ точнаго разрѣшенія вопросовъ объ упадкѣ, выживаніи и возвышеніи народовъ во всемірной исторіи,-- пока эти вопросы относятся къ явленіямъ настоящаго и будущаго; они существуютъ для исторической науки только въ давно прошедшемъ. Исторія цивилизаціи каждаго народа и всего міра идетъ, какъ мы знаемъ, изъ прошедшаго, такими зигзагами, имѣетъ посреди своего непрерывнаго поступательнаго движенія такіе продолжительные періоды застоя, даже попятнаго хода, что невозможно говорить объ оскудѣніи силъ историческаго развитія какой-либо націи, на основаніи временныхъ замедленій въ ихъ движеніи. Такія замедленія могутъ продолжаться десятки, даже сотни лѣтъ. Далѣе, все представленіе о преемственномъ господствѣ въ исторіи европейской цивилизаціи одной національности или одной расы за другою, о замѣщеніи въ этомъ господствѣ романской расы германскою, будто бы заявившемъ себя во Франко-Германской войнѣ, противорѣчитъ всему что мы положительно знаемъ объ исторіи и о свойствахъ европейской цивилизаціи. Всѣ три національные элемента которые нынѣ господствуютъ въ составѣ европейскаго образованнаго міра, романо-кельтическій, германскій и славянскій, принадлежали къ нему съ самыхъ первобытныхъ временъ его исторіи, до и послѣ паденія такъ-называемаго античнаго, или греко-латинскаго міра; каждый изъ этихъ трехъ элементовъ, развиваясь то въ однихъ, то въ другихъ формахъ, никогда не переставалъ обусловливать собою такъ или иначе исторію Европы. Значеніе каждаго изъ этихъ трехъ основныхъ элементовъ европейскаго народонаселенія, какъ общекультурное, въ развитіи христіанской религіи и нравственности, наукъ, искусствъ, промышленности, такъ и политическое, въ развитіи относительнаго могущества государствъ, могло быть меньше или больше, могло временно возрастать или падать. За все прошедшее время, значеніе одной изъ этихъ расъ, а именно славянской, и въ политической и въ культурной исторіи Европы было гораздо слабѣе двухъ остальныхъ. Между націями романо-кельтической расы и германской первенство политическое и умственное неоднократно смѣнялось. Тѣмъ не менѣе смѣло можно признать самою характеристическою особенностью новѣйшей европейской цивилизаціи и также европейскаго политическаго міра, разнообразіе человѣческихъ расъ, племенныхъ типовъ въ нихъ дѣйствующихъ, и даже въ кругу каждой расы разнообразіе политическихъ національностей; ни одна раса, и ни одна національность не даетъ, и никогда не давала своего національнаго типа всей европейской цивилизаціи. Въ соединеніи самыхъ разнобразныхъ племенныхъ типовъ заключается духъ новѣйшей или христіанской европейской культуры. Также точно совмѣстное, болѣе или менѣе гармоническое сожитіе многихъ государствъ, самыхъ разнообразныхъ свойствъ и величинъ, есть основное начало европейскаго политическаго міра. Ничего подобнаго никогда не было прежде въ исторіи человѣчества, насколько она намъ извѣстна. Въ этомъ преимущественно смыслѣ, всего болѣе кажутся намъ странными и неправильными всякія политическія воззрѣнія исходящія изъ понятій объ исторической необходимости старшинства или первенства одной европейской расы надъ другими, первенства политическаго или только умственнаго, это все равно. И вотъ почему намъ кажется невозможнымъ довольствоваться объясненіемъ причинъ недавнихъ пораженій Франціи историческимъ паденіемъ въ ея лицѣ романской расы и наступленіемъ господства германской культуры въ европейской исторіи, какъ проповѣдуютъ это иные германскіе и не германскіе глашатые пангерманизма. Послѣдовательное осуществленіе идеаловъ пангерманизма было бы концомъ европейскаго просвѣщенія и европейской политической жизни, столько же впрочемъ, какъ и осуществленіе идеаловъ панроманизма и панславизма.
   Поклонники подобныхъ идеаловъ дѣйствительно и мечтаютъ о наступленіи совсѣмъ новой эры въ развитіи европейской цивилизаціи; однако въ ближайшемъ будущемъ, насколько мы можемъ судить по всѣмъ нынѣшнимъ умственнымъ и соціальнымъ движеніямъ Европы, она имѣетъ предъ собою, на первой очереди, совсѣмъ иныя, далеко даже не національныя задачи....
   Намъ, Русскимъ, поставленнымъ пока счастливымъ стеченіемъ обстоятельствъ въ сторонѣ отъ этой борьбы, воспламенившей снова и надолго многовѣковую національную ненависть между Германіей и Франціей, намъ всего легче сохранить наше нейтральное положеніе, не только въ политикѣ, но и въ самомъ обсужденіи событій; для насъ можетъ быть всего менѣе побужденій, и нравственныхъ и политическихъ, дѣлаться непрошенными сторонниками страстей и несправедливыхъ притязаній какой-либо изъ двухъ враждующихъ національностей. Наша полная независимость относительно той и другой всего лучше можетъ удовлетворить и нашему нравственному національному достоинству, и нашимъ истиннымъ національнымъ интересамъ, умственнымъ и политическимъ. Какія бы ни существовали симпатическія связи между высшимъ французскимъ и русскимъ обществомъ, политическая мудрость заставляетъ Россію быть крайне осмотрительною въ политической дружбѣ со страною которая въ теченіи нѣсколькихъ десятковъ лѣтъ, можно сказать въ теченіи всего текущаго періода своей исторіи, поддерживала всѣ враждебные Россіи политическія стихіи, и на Востокѣ и на Западѣ, и даже становилась всегда волею или неволею во главѣ всякихъ направленныхъ противъ насъ комбинацій въ Европѣ; таково было направленіе правительственной политики Франціи и настроеніе большинства ея лучшихъ политическихъ писателей, избравшихъ главною своею темой запугивать Европу варварскими замыслами сѣвернаго колосса, и все это послѣ необычайнаго великодушія Россіи въ 1815 году, при постоянномъ съ тѣхъ поръ поклоненіи русскаго образованнаго общества предъ Франціей! Даже и нынѣ одна изъ любимѣйшихъ идей развиваемыхъ во французской печати, когда она разсуждаетъ о бѣдственныхъ послѣдствіяхъ Франко-Германской войны, это доказать что главный ея вредъ для всей Европы -- усиленіе междуусобіемъ Запада самаго опаснаго врага цивилизаціи, Россіи, и ослабленіе англо-французскаго союза, сдерживавшаго будто бы наше ненасытное честолюбіе. Такъ продолжаютъ говорить замѣчательнѣйшіе публицисты Франціи, {Напр. Ренанъ.} не вѣдая конечно что творятъ. Всего любопытнѣе что иные изъ нихъ съ неслыханнымъ легкомысліемъ русскимъ союзомъ угрожаютъ нейтральной Европѣ, если она окончательно покинетъ Францію, которой де болѣе не останется ничего дѣлать, въ крайности самосохраненія, хотя бы и въ явный ущербъ европейскому просвѣщенію, какъ скрѣпя сердце протянуть руку варварской Россіи! Въ виду этихъ фактовъ едва ли можно считать всѣ столкновенія Франціи съ Россіей случайными недоразуменіями французскихъ правителей, не понимавшихъ по ослѣпленію истинные національные интересы своей страны; эти недоразумѣнія были слишкомъ продолжительны и упорны, чтобъ ихъ можно было называть случайными. Но отсюда не слѣдуетъ чтобы мы шли въ крестовый походъ противъ Франціи и романскихъ племенъ, и становились подъ священное знамя пангерманизма. Правда что въ интересахъ всеобщаго мира и внутренняго преуспѣянія, каждое государство должно всего болѣе дорожить дружбою съ своими сосѣдними народами, и что враждебныя къ нимъ отношенія всего болѣе способны возгорѣться до національной вражды. Правда также что Россія сверхъ того пользуется благами европейскаго просвѣщенія и промышленности главнымъ образомъ черезъ посредство Германіи. Далѣе, прусское правительство не принимало до сихъ поръ участія въ союзахъ составлявшихся въ Европѣ противъ Россіи, оказывалось въ теченіи всего нынѣшняго столѣтія наиболѣе дружественнымъ къ Россіи, несмотря на всякія враждебныя противъ нея демонстраціи въ иныхъ слояхъ сѣверо-германскаго общества; наконецъ, тѣсныя родственныя связи соединяютъ династіи царствующія въ обоихъ государствахъ. Все это позволяетъ намъ разчитывать на скрѣпленіе дружественныхъ отношеній между Россіей и Пруссіей, не опасаться объединенія Германіи подъ ея владычествомъ. Однако все это нисколько не обязываетъ Россію дѣлаться служебною политическою силой для новаго Германскаго государства, тѣмъ болѣе что оба государства нынѣ совершенно въ разчетѣ: за всѣ свои не только прошедшія, но и будущія услуги, Пруссія до нельзя вознаграждена со стороны Россіи положеніемъ принятымъ русскимъ правительствомъ въ послѣдней войнѣ. Это положеніе стоило цѣлой арміи... Въ ближайшемъ же будущемъ Пруссія въ политическомъ отношеніи будетъ гораздо болѣе нуждаться въ Россіи, чѣмъ Россія въ Пруссіи, насколько можно судить по нынѣшнимъ обстоятельствамъ Европы. Безусловная политическая независимость, какою теперь можетъ пользоваться Россія относительно обѣихъ враждующихъ державъ, чрезвычайно облегчаетъ нашу нравственную независимость и свободу нашего общественнаго мнѣнія въ ихъ распрѣ. Вмѣстѣ съ тѣмъ нашъ умственный нейтралитетъ въ этой борьбѣ въ высшей степени полезенъ для нашего собственнаго преуспѣянія: у обоихъ народовъ, безпристрастно изслѣдуя ихъ достоинства и пороки, такъ рѣзко изобличаемые и событіями и взаимною критикой есть намъ чему научиться. Намъ, столь еще бѣднымъ въ политической опытности, приходится много узнать, безнаказанно пользуясь чужими уроками.
   Всего менѣе можетъ пристать намъ произносить заодно съ крайними врагами Франціи мрачные приговоры надъ ея будущностью и говорить о паденіи страны такъ далеко опередившей насъ на всѣхъ путяхъ цивилизаціи. Это было бы болѣе чѣмъ смѣшно.
   Замѣтимъ кстати что объяснять всѣ неслыханныя пораженія Франціи просто-на-просто ея историческимъ упадкомъ очень удобно; это освобождаетъ отъ затруднительнаго изслѣдованія причинъ явленій превзошедшихъ всякія предвидѣнія и до сихъ поръ не совсѣмъ понятныхъ во многихъ отношеніяхъ. Но если даже и допустить этотъ внутренній культурный упадокъ народа, до сихъ поръ невиданный посреди всѣхъ внѣшнихъ признаковъ могущества и богатства, то все же нужно знать ближайшія причины полнаго безсилія страны предъ ея врагомъ, вызванныя ея упадкомъ; одно это слово упадокъ само по себѣ ничего еще не объясняетъ и ничего не доказываетъ.
   Обращаемся теперь къ этому вопросу, послѣ нашего длиннаго и невольнаго отступленія. Чтобъ отвѣчать на этотъ вопросъ необходимо прежде знать самыя причины войны, такъ какъ ими были болѣе всего обусловлены ея результаты. Отъ побужденій воодушевлявшихъ къ борьбѣ каждую сторону зависѣли ихъ боевыя силы и успѣхъ ихъ употребленія.
   

II.

   Въ каждомъ историческомъ событіи нужно различать непосредственныя его причины, поводы, и отдаленныя, или настоящія историческія причины, неизбѣжно подготовлявшія событіе, которое подъ вліяніемъ тѣхъ или другихъ обстоятельствъ,-- ближайшихъ причинъ, -- могло проявиться въ весьма разнообразныхъ формахъ. Отъ неразличенія этихъ двухъ категорій причинъ, или двухъ разнородныхъ историческихъ элементовъ каждаго факта, бываетъ не мало не доразумѣній.
   Ближайшіе поводы къ войнѣ 1870--1871 годовъ слишкомъ извѣстны. Съ обѣихъ воюющихъ сторонъ было обнародовано столько документовъ и свѣдѣній, офиціальныхъ и частныхъ, относительно переговоровъ предшествовавшихъ войнѣ, въ томъ числѣ сдѣлано самими участниками ихъ {Въ особенности съ французской стороны. См. Duc de Gramont: La France et la Prusse avant la guerre, Paris, 1872, Benedetti: Ma mission en Prusse.} столько откровеній, что вся дипломатическая кампанія, открывшая военную, со всѣми своими даже закулисными тайнами, предъ нами налицо. При этомъ замѣчательно усердіе съ которымъ обѣ стороны старались оправдать себя предъ общественнымъ мнѣніемъ Европы и перебросить одна на другую отвѣтственность за войну; невозможно оставить безъ вниманія этотъ утѣшительный фактъ, свидѣтельствующій о могуществѣ интересовъ мира въ нынѣшнемъ военномъ періодѣ европейской исторіи. Съ ними обязаны считаться самыя воинственныя державы; этой заботы не было у завоевателей стараго времени. Въ особенности интересны въ этомъ отношеніи тщательныя оправданія со стороны прусскаго правительства; если въ его лицѣ, какъ говорятъ враги Германіи, должны явиться завоеватели Европы новаго времени, то невозможно же не согласиться что ихъ политическіе пріемы не имѣютъ ничего общаго съ предводителями древнихъ германскихъ дружинъ, къ которымъ возводятъ нынѣ, въ пылу своего ожесточенія, французскіе писатели династію Гогенцоллерновъ. Если въ раздраженномъ воображеніи иныхъ французовъ послѣдняя война непремѣнно должна быть ничѣмъ инымъ какъ продолженіемъ борьбы латинской цивилизаціи (?) съ сѣвернымъ варварствомъ, {См. J. Zeller: Origine de l'Allemagne (между прочимъ t. II, ch. IV).} то нельзя же не сознаться что предварительныя дѣйствія съ той и другой стороны въ обоихъ случаяхъ діаметрально противоположны: наступленіе началось на этотъ разъ со стороны Галліи. Этотъ фактъ конечно оспаривается въ публицистикѣ дружественной къ падшему французскому правительству и враждебной къ прусскому, {Во всей обширной полемикѣ возбужденной этимъ вопросомъ заслуживаетъ особеннаго вниманія брошюра: Qui est responsable de la guerre, par Scrutator. Она заключаетъ въ себѣ статьи этого анонимнаго автора печатавшіяся въ Times и произведшія во время войны сильное впечатлѣніе. Мы упоминаемъ объ этой брошюрѣ въ особенности потому что, не имѣя (сколько извѣстно) французскаго происхожденія, она исключительно обвиняетъ за войну прусское правительство; она вызвала много споровъ въ европейской литературѣ, и между прочимъ защиту Пруссіи со стороны извѣстнаго германскаго ученаго Макса Мюллера (также въ Times).} но едва ли возможно думать чтобы когда-нибудь безпристрастное мнѣніе обвинило Пруссію, а не Францію, въ формальномъ или международномъ юридическомъ поводѣ къ войнѣ. Съ точки зрѣнія международнаго права, Пруссія должна быть безусловно оправдана въ возбужденіи войны 1870--1871 годовъ, какъ это прекрасно доказано первостепеннымъ авторитетомъ науки международнаго права, г. Блунчли, который исчерпывающимъ образомъ разсмотрѣлъ эту сторону войны 1870--1871 годовъ. {См. Völkerrechtliche Betrachtungen über den franzosich deutschen Krieg, von Dr. Bluntschli.} Само собою разумѣется что предъ судомъ международнаго права, какъ оно понимается нынѣ и въ теоріи, и въ практикѣ, одно объявленіе войны Франціей само по себѣ еще не составляло бы причины обвинять ее за войну; къ несчастію для образованнаго человѣчества, и наука международнаго права, и практическое пользованіе ею допускаютъ во многихъ случаяхъ право государства идти войною противъ другаго, давшаго ему законный къ тому поводъ, casus belli. Чтобы не было никакихъ недоразумѣній, мы приведемъ этотъ casus belli, это право на войну, какъ они были заявлены самимъ французскимъ правительствомъ. Вотъ достопамятныя слова сказанныя французскимъ министромъ иностранныхъ дѣлъ, герцогомъ Грамономъ, въ законодательномъ собраніи его іюля 1870 года, и самымъ опредѣлительнымъ образомъ объяснявшія всѣ причины неудовольствія французскаго правительства противъ прусскаго: "Мы не думаемъ чтобы наше уваженіе къ правамъ сосѣдняго народа насъ обязывало терпѣть чтобы другая держава (Пруссія) могла возводить одного изъ своихъ принцевъ на престолъ Карла V и чрезъ это разстраивала бы, къ нашему ущербу, нынѣшнее равновѣсіе Европы и нарушала интересы и честь Франціи. Этого не будетъ, въ этомъ мы вполнѣ увѣрены. Мы столько же разчитываемъ на мудрость Германскаго народа, какъ и на дружбу Испанскаго, что этого не случится. Еслибы мы ошиблись въ нашихъ ожиданіяхъ, то сильные поддержкою вашею и всей Французской націи, мы сумѣемъ исполнить нашу обязанность безъ колебанія и безъ слабости (продолжительныя рукоплесканія)." Самая поразительная черта, какъ въ этихъ первыхъ словахъ которыми французское правительство открыло свою дипломатическую кампанію, такъ и во всѣхъ дальнѣйшихъ его переговорахъ, это право, которое оно за собою признавало, вмѣшиваться въ избраніе себѣ государя Испанскимъ народомъ, тогда какъ именно Наполеонъ III и вся политическая система Французской кимперіи считали раеугольнымъ камнемъ государственнаго права свободное избраніе народомъ своего монарха. Это основаніе монархической власти есть конечно самый основный догматъ новѣйшихъ Наполеонидовъ, до сихъ поръ ими проповѣдуемый; онъ придуманъ въ созвучіе съ французскимъ ученіемъ о народномъ самодержавіи, souveraineté du peuple, исповѣдуемымъ всѣми либеральными и демократическими партіями Франціи и составляющимъ плоть и кровь каждаго добраго Француза. Нѣтъ, кажется, понятія болѣе національнаго во французскихъ политическихъ идеяхъ какъ это. И вотъ французское правительство, посреди громкихъ одобреній огромнаго большинства представителей Французской націи, заявляетъ себя въ правѣ, даже обязаннымъ, наложить свое veto на это священнѣйшее право другаго сосѣдняго народа? Въ офиціальномъ разговорѣ съ великобританскимъ посломъ лордомъ Лайонсомъ герцогъ Грамонъ выражается что "намѣреніе возложить испанскую корону на прусскую голову есть оскорбленіе для Франціи (une insulte à la France). Съ полнымъ сознаніемъ послѣдствій такого заявленія, императорское правительство заявляетъ что "Франція не допуститъ этого" (депеша лорда Лайонса къ лорду Гранвилю, 5го іюля). Возведеніе Гогенцоллернскаго принца на испанскій престолъ не могло же совершиться иначе какъ волею Испанскаго народа, такъ или иначе выраженною. Франція всегда боролась за свободу другихъ народовъ; въ этомъ ея историческое призваніе, по словамъ всѣхъ, и демократическихъ и недемократическихъ, французскихъ публицистовъ. Но подобныхъ противорѣчій найдемъ мы не мало въ исторіи этой страны, и приведенный нами фактъ составляетъ, по нашимъ понятіямъ, самую слабую сторону во всей французской дипломатической аргументаціи предшествовавшей объявленію войны. Власть не имѣющая сама иного права на существованіе какъ принципъ свободнаго народнаго избранія во всеуслышаніе, признаетъ этотъ же самый принципъ несовмѣстимымъ въ политической жизни Европы съ ея равновѣсіемъ, спокойствіемъ и порядкомъ, съ честью Франціи, признаетъ пользованіе этимъ правомъ со стороны дружественнаго народа поводомъ къ европейской войнѣ! Но можетъ-быть скажутъ: въ настоящемъ случаѣ воля Испанскаго народа не была свободна, его самодержавіе было нарушено происками и интригами прусскаго правительства. Такъ могли разсуждать и разсуждали во Франціи. Оставляя совсѣмъ въ сторонѣ вопросъ въ какой степени возможно допустить въ принципѣ искаженіе народнаго самодержавія посторонними происками и интригами въ родѣ подставныхъ кандидатуръ, и въ какихъ случаяхъ воля самодержавнаго народа можетъ быть считаема не свободною,-- вопросъ слишкомъ щекотливый именно для падшей имперіи,-- мы только спросимъ: можетъ ли предположеніе, даже достовѣрность интригъ, хотя бы самыхъ враждебныхъ, со стороны какого-либо правительства давать право на объявленіе ему войны? Въ такомъ случаѣ, едва ли не всѣ правительства вынуждены были бы безпрерывно объявлять другъ другу войны. Почти такъ и было когда война считалась главнымъ призваніемъ правительствъ; но такъ не можетъ быть, если мы становимся на почву международнаго права и желаемъ искать на ней оправданія нашихъ дѣйствій. Наконецъ, могутъ замѣтить, Франція, при всемъ своемъ культѣ народнаго самодержавія, не была ли вынуждена дѣйствовать какъ она дѣйствовала въ силу верховной необходимости самообороны. Спасенію государства отъ явной опасности не должны ли быть принесены въ жертву справедливость и отвлеченная буква теоретическаго права? И этого извиненія не могло быть для французскаго правительства. Герцогъ Грамонъ дѣйствительно ссылается на интересы Франціи. Но очевидно что тѣхъ высшихъ интересовъ которымъ былъ бы нанесенъ ущербъ съ возведеніемъ на испанскій престолъ Гогенцоллернскаго принца и которые бы, если не вполнѣ, то по крайней мѣрѣ отчасти, оправдывали вмѣшательство французскаго правительства, тутъ рѣшительно не было. Уже въ то время было совсѣмъ ясно что безчисленное множество совсѣмъ другихъ обстоятельствъ, несравненно болѣе чѣмъ выборъ того или другаго монарха въ Испаніи, хотя бы и подручный Пруссіи, угрожали благополучію и самой Франціи, и императорскаго ея дома. Вотъ эти-то обстоятельства, лишь самымъ косві инымъ образомъ связанныя съ испанскимъ престолонаслѣдіемъ, и вынудили рѣшимость Французскаго императора, какъ мы это увидимъ въ послѣдствіи. Нѣтъ никакого сомнѣнія что прусскій принцъ на сосѣднемъ престолѣ, хотя бы и на весьма шаткомъ, но напутствованный и постоянно поддерживаемый мудрыми инструкціями изъ Берлина, не могъ быть пріятенъ и даже удобенъ для интересовъ Франціи. Если не верховные интересы государства, то второстепенные интересы такъ-называемаго вліянія, относительнаго международнаго могущества и значенія Франціи, въ особенности въ средѣ романскихъ государствъ, гдѣ она всегда особенно дорожила своимъ обаяніемъ и блескомъ, и затѣмъ въ европейской системѣ вообще, терпѣли отъ этого событія. Но нарушеніе такихъ интересовъ никогда не можетъ быть признано за сколько-нибудь правомѣрный поводъ къ войнѣ, какъ это весьма справедливо замѣчаетъ Блунчли; {См. вышеприведенное сочиненіе.} только необходимая оборона, и въ этомъ случаѣ всегда возникающее со стороны другаго государства нарушеніе какого-либо права, а не интереса, можетъ быть признано поводомъ къ войнѣ съ точки зрѣнія современнаго международнаго права, только нарушеніе права можетъ оправдать предъ здравымъ общественнымъ мнѣніемъ современниковъ и предъ судомъ исторіи возмущеніе европейскаго мира и обреченіе своего собственнаго народа на страданія. Права на политическое вліяніе, на обаяніе, или на могущество въ средѣ другихъ державъ, такого права которое бы слѣдовало защищать съ оружіемъ въ рукахъ, не можетъ имѣть никакое государство; не можетъ имѣть его и Франція, хотя бы ея политики и были самымъ искреннимъ образомъ убѣждены что въ такомъ правѣ заключается честь Франціи. Такую честь государства не призвано охранять никакое международное право, и никакое правительство не имѣетъ права требовать отъ своихъ подданныхъ жертвъ для такой чести. Понятіе о вліяніи или обаяніи, какъ оправѣ, очевидно, несостоятельно. Политическое могущество всякаго государства и вліяніе его на другія созидаются исторически, а не трактами и дипломатическими переговорами; могущество и вліяніе въ кругу другихъ народовъ зависятъ прежде всего отъ внутренняго преуспѣянія страны, отъ всѣхъ условій внутренняго мира и благосостоянія, отъ исторической и національной прочности ея правительства и всѣхъ государственныхъ учрежденій, и сверхъ всего этого отъ партіотизма, энергіи и талантовъ правителей, которые также не падаютъ съ неба, а воспитываются и созрѣваютъ подъ дѣйствіемъ всей образованности народа и всей его внутренней политической жизни. Относительное могущество государствъ и съ тѣмъ вмѣстѣ ихъ международное значеніе измѣняются отъ ихъ собственнаго внутренняго роста; нынѣшнее могущество Пруссіи не есть послѣдствіе ея побѣдъ, а наоборотъ, побѣды послѣдствіе ея могущества, которое могло бы заявить себя и иначе чѣмъ войною. Международные интересы могущества государства конечно страдаютъ, когда оно не растетъ, а другіе народы растутъ, или даже когда оно только медленнѣе растетъ, чѣмъ другіе; но неужели во всѣхъ этихъ случаяхъ дано право войны, или неужели война можетъ сколько-нибудь измѣнить такое положеніе вещей? неужели какъ только народъ богатѣетъ, образовывается, политически созрѣваетъ, такъ слѣдуетъ идти на него войною, или задерживать его развитіе угрозою войны, чтобы возстановить равновѣсіе Европы? Мы хорошо знаемъ что не мало государственныхъ людей прежняго времени вдохновлялись такими мыслями, онѣ отчасти входили въ практическій международный кодексъ господствовавшій послѣ Вѣнскаго конгресса, и съ ними еще не такъ давно относились въ Западной Европѣ къ нашему, отечеству, когда реформы нынѣшняго царствованія стали внушать опасенія что грубая сила можетъ сдѣлаться цивилизованною. Но о такомъ равновѣсіи Европы, если оно и грезилось инымъ политикамъ Меттерниховской школы, нельзя серіозно разсуждать; это было бы не равновѣсіе, а умерщвленіе историческаго движенія европейскихъ народовъ. Подъ такъ-называемымъ политическимъ равновѣсіемъ Европы нельзя ничего инаго разумѣть, въ наше время, какъ обезпеченіе слабѣйшихъ государствъ могуществомъ сильнѣйшихъ державъ противъ всякихъ нарушеній ихъ формальныхъ международныхъ правъ, и въ томъ числѣ обезпеченіе противъ всякаго вмѣшательства одного государства во внутреннія дѣла другаго; такое равновѣсіе, которое конечно только отчасти существуетъ въ Европѣ, можетъ быть охранено трактатами, оно въ высшей степени благотворно для благоденствія и историческаго развитія всѣхъ народовъ, и вполнѣ заслуживаетъ сдѣлаться идеаломъ ихъ международной системы. Но этотъ порядокъ, существующій въ Европѣ если еще не какъ дѣйствительность, то какъ принципъ, былъ въ настоящемъ случаѣ нарушенъ именно Франціей, которая вознамѣрилась ограничить своимъ вмѣшательствомъ самое неотъемлемое право Испанскаго народа на устройство своего правленія. Это вмѣшательство всего болѣе потрясало равновѣсіе Европы, на нарушеніе котораго, со стороны Пруссіи, безпрерывно ссылалось французское правительство во всѣхъ своихъ переговорахъ и объясненіяхъ; Франція, и только Франція, могла быть остановлена приговоромъ великихъ державъ, блюстительницъ европейскаго равновѣсія, на равнодушіе и невмѣшательство которыхъ она стала потомъ только жаловаться. По мнѣнію многихъ писателей, въ томъ числѣ даже нѣкоторыхъ французовъ, осуждающихъ французское правительство за войну, такъ и слѣдовало поступить Европѣ и тѣмъ охранить миръ.
   Послѣ всего нами сказаннаго ясно что еслибы даже кандидатура принца Леопольда и оставалась въ своей силѣ, то и тогда не было для Франціи правомѣрнаго повода къ войнѣ, casus belli. Но принцъ Леопольдъ отказался отъ предложеннаго ему престола, отказался формально, хотя и не прямо подъ угрозою французскаго правительства и не по его требованію, однако вслѣдъ за этимъ требованіемъ, и въ сущности вслѣдствіе его Этотъ отказъ былъ сообщенъ прусскимъ правительствомъ французскому (даже лично королемъ французскому послу) въ качествѣ отвѣта на французскій запросъ, такъ что отказъ могъ быть принятъ удовлетвореніемъ требованія Франціи. При этомъ между прочимъ прусскій посолъ особенно настаивалъ въ своихъ переговорахъ въ Парижѣ съ французскимъ министромъ иностранныхъ дѣлъ, какъ разказываетъ самъ герцогъ Грамонъ, что "король, уполномочивая принца Гогенцоллернскаго принять кандидатуру, не имѣлъ никогда никакой мысли обидѣть (de blesser) императора, и никогда не предполагалъ что эта комбинація можетъ быть непріятна Франціи". Уже изъ этихъ офиціальныхъ словъ можно было заключить что когда кандидатура оказалась непріятною для Франціи, тогда она была уничтожена. Со стороны испанскаго правительства были даны императору французовъ самыя успокоительныя объясненія: кандидатура принца Гогенцоллернскаго была до обсужденія въ кортесахъ не окончательная, избраніе его не могло бы совершиться безъ вѣдома французскаго императора, и т. д. Наконецъ отецъ принца Леопольда прямо сообщаетъ испанскому правительству что онъ отказывается за сына отъ кандидатуры, вслѣдствіе возбужденныхъ ею компликацій. Казалось бы чего же болѣе; дипломатическій походъ Франціи заканчивается успѣхомъ, самое щепетильное самолюбіе удовлетворено. Не удивительно что всѣ въ Европѣ, не исключая самыхъ дальновидныхъ политиковъ, были увѣрены что тучи разсѣялись. Ко всему этому надо присовокупить что вслѣдъ за заявленіемъ французскаго правительства прусскому, со стороны всѣхъ другихъ европейскихъ державъ были употреблены усилія къ устраненію гогенцоллернской кандидатуры, посредствомъ дѣйствія на Пруссію и Испанію. Судя по опубликованнымъ документамъ, немедленно вошли въ дружественные переговоры въ этомъ направленіи Россія и Англія съ Пруссіей, Италія съ Испаніей, и т. д. {См. между прочимъ дипломатическую переписку по этому предмету въ брошюрѣ: Qui est responsable de la guerre, par Strutator.} Въ этомъ обстоятельствѣ крайніе защитники французскихъ притязаній видятъ признаніе со стороны всей Европы неправильности гогенцоллернской кандидатуры и справедливости требованій Франціи. {Въ особенности настаиваетъ на этомъ анонимный авторъ названной брошюры, стараясь доказать правоту Франціи, которая была будто бы въ извѣстной степени подстрекаема дѣйствіями нейтральныхъ.} Толковать въ этомъ смыслѣ миролюбивое посредничество нейтральныхъ для охраненія европейскаго мира и къ удовлетворенію, ради мира, хотя бы и излишней щекотливости Франціи, невозможно, тѣмъ болѣе что это посредничество совсѣмъ не имѣло характера какого-либо требованія обращеннаго къ Пруссіи и Испаніи. Напротивъ того возбужденіе всеобщаго дипломатическаго движенія, въ томъ числѣ даже личной внимательной заботливости Русскаго Императора къ устраненію недоразумѣній, согласно желанію французскаго правительства, {Въ депешѣ лорда Лайонса къ лорду Гранвилю отъ 13го іюля 1870 года между прочимъ сказано: "Г. де-Грамонъ прочиталъ мнѣ телеграмму генерала Флёри, въ которой сообщается что Императоръ Александръ писалъ къ Прусскому королю прося его дѣйствовать на принца Гогенцоллернскаго, чтобы тотъ отказался отъ коровы, и сверхъ того Императоръ выражался самымъ дружественнымъ образомъ къ Франціи, заявляя свое самое серіозное желаніе предотвратить войну: (Qui est responsable etc p. 27). Уже опираясь на этотъ фактъ, почерпнутый къ тому же изъ французскаго источника, можно видѣть какъ несправедливо такъ часто повторяемое съ французской стороны обвиненіе въ стачкѣ Россіи съ Пруссіей къ возбужденію войны.} должно было съ избыткомъ удовлетворить самое щепетильное его самолюбіе и польстить французскому національному чувству, которое, если не со стороны Англіи, то со стороны Россіи, всего менѣе имѣло право, послѣ Польскаго вопроса, разчитывать на сочувствіе и содѣйствіе своимъ пылкимъ порывамъ.
   Въ то время какъ всѣ были увѣрены что дѣло окончено, и къ тому же съ полнымъ успѣхомъ для Франціи, настоянія французскаго правительства предъ прусскимъ дворомъ продолжались, и дѣлались съ каждымъ днемъ суровѣе; отъ Прусскаго монарха требовалось уже болѣе отказа Гогенцоллернскаго принца отъ испанскаго престола, требовалось формальное обязательство предъ Франціей что подобная кандидатура никогда не будетъ имъ допущена на будущее время, и это требованіе, въ самыхъ рѣзкихъ, заносчивыхъ, противныхъ дипломатическимъ обычаямъ формахъ было обращено черезъ французскаго посла лично къ королю Вильгельму. Это требованіе ставилось какъ ультиматумъ, вслѣдъ за которымъ и послѣдовало объявленіе войны. Едва ли возможно оспаривать что не только прусское, но всякое правительство, располагающее какими-нибудь матеріальными средствами защиты своей самостоятельности и независимости противъ другаго государства, не могло согласиться исполнить такое требованіе. Германское и прусское національное чувство, при такомъ натискѣ чужеземнаго государя на Прусскаго монарха, возмутилось, и не могло не возмутиться, что бы ни говорили о подстрекательствахъ со стороны офиціозной нѣмецкой прессы. Замѣтимъ здѣсь одну очень важную, по нашему мнѣнію, сторону всего этого дипломатическаго дѣла, всего лучше характеризующую положеніе принятое въ немъ французскимъ правительствомъ и международныя политическія понятія господствующія вообще во Франціи. Въ той или другой формѣ, письменное {Съ французской стороны было неоднократно объясняемо что это обязательство не должно было заключать въ себѣ ничего обиднаго для чести Пруссіи и ея монарха, что требовалось не извиненіе послѣдняго (какъ говорилось въ Германіи), а только какое-нибудь engagement par écrit. Но намъ кажется что совсѣмъ не въ этомъ вопросъ, не въ формѣ, а въ сущности какого бы то ни было подобнаго международнаго акта.} и стало бытъ документальное обязательство со стороны главы Гогенцоллернскаго дома, Прусскаго государя, главы Сѣверо-Германскаго Союза и монарха первенствовавшаго уже въ то время во всей Германіи, требовалось на имя французскаго правительства, которое ставило это требованіе для охраны равновѣсія Европы. На необходимости именно этой охраны, независимо отъ чести и достоинства Франціи въ юго-западной Европѣ, всего болѣе настаивало французское правительство и всѣ его агенты и публицисты, оправдывая дѣйствіе Франціи. Такимъ образомъ, съ исполненіемъ упомянутаго требованія, являлся бы совсѣмъ новый, почти неслыханный международный актъ; Франція, безъ всякаго соглашенія съ другими европейскими державами, являлась бы единично, вопреки всѣмъ понятіямъ о равновѣсіи Европы, его блюстительницей и установительницей. Такая роль могла бы принадлежать только развѣ государству и государю располагающимъ судьбами Европы, подобно тому какъ распоряжался ею на апогеѣ своего величія Наполеонъ I.
   Когда составлялись такіе международные акты, и именно относительно воспрещенія престолонаслѣдія (Греція), то они составлялись не иначе какъ вслѣдствіе добровольнаго взаимнаго соглашенія всѣхъ великихъ державъ. Французское правительство съ самаго начала и до самаго конца дѣйствовало, ради охраны европейскаго равновѣсія, отъ своего имени, совсѣмъ отождествляя свое личное дѣло съ общимъ европейскимъ дѣломъ, свой интересъ съ общеевропейскимъ интересомъ. Этотъ характеръ всего предпріятія Наполеона III лучше всего явствуетъ изъ самыхъ словъ сдѣланнаго имъ формальнаго объявленія войны прусскому правительству. Вотъ эти слова: "Правительство его величества императора Французовъ не можетъ иначе смотрѣть на планъ возвести прусскаго принца на испанскій престолъ какъ на предпріятіе направленное противъ территоріальной безопасности Франціи, и потому сочло себя въ правѣ потребовать отъ его величества короля Пруссіи удостовѣреніе что такая мысль никогда не можетъ осуществиться съ его согласія. Какъ его величество король Пруссіи отказался дать это удостовѣреніе, а напротивъ объявилъ послу его величества императора Французовъ что онъ предоставляетъ себѣ и въ этомъ случаѣ и въ другихъ подобныхъ свободу дѣйствовать по обстоятельствамъ, то императорское правительство должно было видѣть въ этомъ объясненіи короля заднюю мысль (arrière pensée), которая угрожаетъ Франціи и равновѣсію Европы. Это объясненіе было еще усилено сообщеніемъ прусскаго правительства другимъ державамъ что французскому послу было отказано королемъ въ пріемѣ и въ дальнѣйшемъ продолженіи переговоровъ. Вслѣдствіе всего этого французское правительство признало себя обязаннымъ немедленно озаботиться охраною своего достоинства и своихъ нарушенныхъ интересовъ, и принятіемъ всѣхъ необходимыхъ къ тому мѣръ, и считаетъ себя въ войнѣ съ Пруссіей." Воздерживаемся отъ всякой дальнѣйшей критики этого акта; слабость его мотивовъ очевидна. Мы привели его только въ подтвержденіе выше высказанной мысли о своеобразномъ характерѣ приданномъ всей кампаніи французскимъ правительствомъ въ самомъ ея началѣ. Если другія великія державы и приглашались имъ къ посредничеству въ этомъ дѣлѣ, то только къ посредничеству въ чисто французскомъ дѣлѣ, которое однакоже предпринималось ради общеевропейскаго вопроса; онѣ нисколько не приглашались къ участію въ разрѣшеніи этого вопроса, по праву имъ принадлежащаго столько же какъ и Франціи. Сѣтованія что Франція была покинута Европой на съѣдѣніе Пруссіи наполняютъ до сихъ поръ всю французскую печать всѣхъ безъ изъятія политическихъ оттѣнковъ. Совершенно изолированное положеніе Франціи, лишенной не только союзниковъ, но даже всякихъ вполнѣ дружественныхъ и преданныхъ ей нейтральныхъ силъ, было конечно одною изъ существенныхъ причинъ ея страшныхъ пораженій, и въ особенности обусловило весь дальнѣйшій бѣдственный ходъ войны и переговоровъ о мирѣ. Точно также и внутри Франціи вопросъ о войнѣ не былъ подвергнутъ обсужденію народнаго представительства. Направляя дипломатическіе переговоры къ войнѣ съ неимовѣрною поспѣшностью, французскіе министры всячески старались избѣгнуть участія въ нихъ палаты, хотя уже тогда предпріятіе не могло не представиться громаднымъ и національнымъ.
   Но императорское правительство затѣяло все это дѣло на свой страхъ, съ тѣмъ чтобы въ случаѣ своего полнаго дипломатическаго торжества или же побѣды на войнѣ, оно могло вкусить одно и безраздѣльно всѣ ихъ плоды, какъ внутри самого государства, такъ и въ Европѣ. Стремиться къ этой именно цѣли было вынуждено императорское правительство всѣми обстоятельствами своего политическаго положенія, какъ внѣшняго, такъ и внутренняго. Это положеніе сложилось издалека, и такимъ образомъ мы должны перейти къ дальнѣйшимъ или первоначальнымъ причинамъ войны, сдѣлавшимъ ее неизбѣжною.
   Весь ходъ данный французскимъ правительствомъ переговорамъ о Гогенцоллернскомъ вопросѣ, ихъ рѣшительность и рѣзкость съ самой первой минуты, неслыханная въ лѣтописяхъ дипломатіи и ничѣмъ не вынужденная поспѣшность, быстрая замѣна одного требованія другимъ, все это производитъ впечатлѣніе что оно искало повода къ войнѣ и всячески придиралось для этого къ Пруссіи, что оно cherchait querelle, какъ и выражались объ его дѣйствіяхъ въ Берлинѣ въ то время и въ послѣдствіи. Мы никакъ не хотимъ этимъ сказать чтобъ императоръ Наполеонъ III непремѣнно, во что бы то ни стало, желалъ войны; въ этомъ и не было для него никакой политической необходимости, и мы даже убѣждены въ чистосердечіи императорскаго правительства, когда оно энергически удостовѣряло другія державы (въ особенности Англію) въ своемъ горячемъ желаніи мира и мирнаго исхода дипломатической кампаніи. Едва ли не правы его защитники, доказывающіе что война возникла вопреки желаніямъ императора и его министровъ. {Между прочимъ не разъ упомянутый анонимный авторъ, Scrutator, приписывающій положительно желаніе войны Пруссіи, а не Франціи.} Но императорское правительство желало во что бы то ни стало, и не могло не желать, необычайно блистательнаго дипломатическаго успѣха надъ Пруссіей, успѣха совсѣмъ выходящаго изъ ряда обыкновенныхъ дипломатическихъ удачъ, связаннаго съ униженіемъ Пруссіи въ глазахъ всей Европы и затѣмъ въ особенности въ глазахъ всей Франціи, вознаграждающаго за Садовую и разомъ возстановляющаго весь омраченный ореолъ могущества императора, его prestige, какъ въ Европѣ, такъ и въ особенности во Франціи. Для такого успѣха было недостаточно того удовлетворенія какое получалось Франціей съ отказомъ Гогенцоллернскаго принца и какимъ могло удовольствоваться всякое другое правительство, въ обыкновенныхъ условіяхъ своего внутренняго положенія. Въ случаѣ недостиженія этой цѣли дипломатическимъ путемъ, на что надѣялось императорское правительство, но на что оно, конечно, не могло вполнѣ разчитывать, оно рѣшалось и на войну, которую, безъ сомнѣнія, не считало столь для себя опасною какъ она сдѣлалась. Колебанія между рѣшимостью на войну и страхомъ ея, въ эти дни не могли не быть очень велики. Кто возьмется уловить и опредѣлить всѣ необычайно разнообразныя и сложныя психическія движенія которыя въ это время могли волновать правительственную среду имперіи и самого императора? Могли быть минуты и даже дни когда желаніе мира господствовало надъ всѣмъ остальнымъ, ибо внутреннія великія опасности, сопряженныя съ военными неудачами, не могли же не представляться соображеніямъ императора. Одно кажется несомнѣнно, что вѣроятія неудачи и шансы побѣды нисколько не были взвѣшены съ тою зрѣлостью какая требовалась въ этомъ случаѣ; война доказала до послѣдней очевидности что какъ боевыя силы противника, такъ въ особенности свои собственныя, не были достаточно извѣстны императорскому правительству. Надежда на содѣйствіе Южной Германіи доказываетъ полное невѣжество относительно политическаго положенія Германіи. Къ недостатку свѣдѣній о Германіи, обусловленному всѣмъ образованіемъ и характеромъ французскихъ государственныхъ людей вообще, присоединялись, отчасти случайное, по своей исключительности, индивидуальное легкомысліе людей первенствовавшихъ въ то время въ правительствѣ Наполеона III и нисколько не случайная государственная неопытность большинства его совѣтниковъ, поставленныхъ подлѣ него парламентскимъ движеніемъ и реформою конституціи. Затѣмъ вѣтренность съ которою большинство законодательнаго корпуса вторило задорнымъ рѣчамъ министровъ и приняло войну безъ малѣйшаго серіознаго обсужденія должна быть поставлена въ упрекъ уже не однимъ правительственнымъ лицамъ, а всей націи, избирающей подобныхъ представителей; искусственная организація выборовъ со стороны правительства только въ весьма слабой степени можетъ извинить народъ въ небрежности къ своимъ важнѣйшимъ гражданскимъ обязанностямъ. Вѣтренность съ которою была рѣшена война нѣсколько оправдывается только всеобщимъ невѣжествомъ Франціи относительно силъ Германіи; оно слишкомъ рельефно высказалось въ крикахъ о promenade à или Berlin, въ томъ вертопрашествѣ съ которымъ, если вѣрить разказамъ, нѣкоторые французскіе министры предполагали окончить всю кампанію въ 20 дней и говорили о прусской арміи: "il suffit de souffler dessus". Ko всему этому нужно присовокупить личный характеръ самого императора, до сихъ поръ далеко не разгаданный и наполненный самыми крайними противорѣчіями; колеблемость чувствъ, соединяющихъ въ себѣ чрезвычайную нерѣшительность съ чрезвычайною отвагою, колеблемость мыслей, соединяющихъ самыя противоположныя политическія стремленія, въ томъ числѣ и самыя туманныя, всегда отличали этотъ странный характеръ, и въ высшей степени усилились со старческимъ возрастомъ. Этотъ возрастъ и утомленіе самой исключительной политической карьеры требовали отдыха и покоя, которые съ каждымъ годомъ царствованія дѣлались для Наполеона III все менѣе и менѣе возможными, а предъ войною -- совсѣмъ невозможными. Всѣ эти обстоятельства, отчасти и исторически необходимыя, отчасти не необходимыя, содѣйствовали той чрезвычайно изумительной легкости и поспѣшности съ которыми императорское правительство, не бывъ приготовлено къ войнѣ, готово было рисковать въ случаѣ недостиженія своей дипломатической цѣли; тѣ же обстоятельства, приведя къ войнѣ, значительно обусловили ея плачевные результаты. Но фактомъ господствующимъ надъ всѣмъ остальнымъ была все-таки та роковая необходимость въ которую поставлена была Французская имперія непремѣнно выбирать между оглушительнымъ дипломатическимъ успѣхомъ, предложеніемъ Пруссіи условій которыхъ послѣдняя принять никоимъ образомъ не хотѣла и не могла, и войною! Эта роковая необходимость сложилась всѣми историческими условіями внутренняго и внѣшняго бытія второй Французской имперіи, съ одной стороны, и такими же условіями возникновенія Германской имперіи, съ другой. Не можемъ не припомнить здѣсь весьма характеристическихъ словъ сказанныхъ французскимъ министромъ иностранныхъ дѣлъ послу Великобританіи, на замѣчаніе лорда Лайонса о неприличной рѣзкости тона герцога Грамона въ законодательномъ собраніи относительно переговоровъ съ Пруссіей предъ войною: "Моя рѣчь, говорилъ герцогъ Грамонъ, была совершенно необходима по отношенію ко внутреннему положенію Франціи (къ возбужденію ея національнаго чувства), и дипломатическія соображенія должны быти совсѣмъ уступить вопросу о спасеніи, государства внутри (du salut public à l'intérieur)". Такимъ образомъ, въ этомъ дѣлѣ, становился для императорскаго правительства вопросъ о спасеніи государства, то-есть имперіи, предъ которымъ должны были смолкнуть всякія иныя соображенія международнаго права, годныя для обыкновенныхъ обстоятельствъ, а не для тѣхъ исключительныхъ въ которыхъ находилась тогда Франція по отношенію къ самой себѣ и къ Германіи. Не вникнувъ въ эти обстоятельства, разумѣется, нельзя усмотрѣть таковаго вопроса изъ одного дипломатическаго хода дѣла.
   Война между Франціей и Германіей давно дѣлалась неизбѣжною, вслѣдствіе внутреннихъ политическихъ условій каждой изъ нихъ и ихъ взаимныхъ отношеній; она могла быть предотвращена только исключительною мудростью совѣтниковъ императора Французовъ. По стеченію всѣхъ обстоятельствъ, такой мудрости правителямъ имперіи 1870 года недостало.
   Сдѣлаемъ самый бѣглый очеркъ этихъ историческихъ условій, сдѣлавшихъ столкновеніе обоихъ народовъ неизбѣжнымъ, предоставляя себѣ въ будущемъ вернуться къ болѣе подробному разсмотрѣнію нѣкоторыхъ сторонъ въ современной жизни Франціи и Германіи; мы ихъ коснемся теперь лишь настолько насколько это необходимо для объясненія причинъ войны и ея послѣдствій.
   Можетъ казаться страннымъ что Наполеонъ III выіижденъ былъ рисковати войною для спасенія имперіи, когда, съ одной стороны, незадолго предъ тѣмъ Французскій народъ, семью милліонами голосовъ, олова благословилъ его на царство (плебисцитъ о реформѣ конституціи), и огромное большинство народнаго представительства всецѣло принадлежало имперіи, при самой ничтожной цифрѣ оппозиціи, и когда, съ другой стороны, какъ теперь извѣстно, большая часть, почти всѣ префекты, спрошенные предъ войною относительно настроенія народонаселеній, отвѣчали въ пользу мира. Эти два факта -- прочность имперіи и миролюбіе провинціальныхъ населеній -- казалось бы противорѣчатъ необходимости войны для благополучія императорской власти, и можно изумляться какимъ образомъ столь прозорливый человѣкъ, каковъ былъ Наполеонъ III, могъ признать себя къ ней вынужденнымъ? Всѣ указанные факты однако находятся только въ наружномъ противорѣчіи съ тѣмъ критическимъ положеніемъ Франціи для котораго война представлялась единственнымъ исходомъ. Что касается до мирнаго настроенія большинства французскаго народонаселенія, въ особенности сельскаго, то мы охотно ему вѣримъ, хотя и считаемъ чрезвычайно преувеличеннымъ мнѣніе писателей полагающихъ будто вся Франція давно разсталась съ своимъ военнолюбіемъ и ничего инаго не желаетъ для себя въ послѣднее время, какъ мирнаго развитія своей промышленности. {См. преимущественно Ренана La réforme. Авторъ до того преувеличиваетъ мирное промышленное направленіе Французскаго народа, что военныя наклонности его объясняетъ германскими примѣсями, которыя постепенно сглаживались подъ господствомъ кельи.ческихъ элементовъ. Воинственность Французскаго народа сравнительно съ Германскимъ въ послѣдніе вѣка не подлежитъ сомнѣнію; а въ давнопрошедшія времена всѣ расы были воинственны (кромѣ развѣ Славянъ), и Германцы, и Галлы, и Романы, а будущее еще неизвѣстно. Судить о воинственности германскаго племени по однимъ послѣднимъ войнамъ еще нельзя.} Дѣйствительно промышленные и вообще матеріальные интересы, противные духу войны, ея самоотверженію и ея тревогамъ, возымѣли большую силу во Франціи, въ особенности при второй имперіи; пріобрѣтеніе поземельной собственности и спокойное пользованіе ею въ крестьянскомъ народонаселеніи, высокіе заработки, нажива, спекуляція, покупка рентъ на старость, и веселая, легкая жизнь въ городскомъ рабочемъ народонаселеніи и во всемъ среднемъ, были господствующими стремленіями, по свидѣтельству всѣхъ писателей и людей знавшихъ Францію въ послѣднее время. Всѣ эти невоинетвенныя наклонности и заявили себя къ ея пагубѣ, когда пламя войны разгорѣлось и потребовало отъ страны необычайныхъ напряженій, къ какимъ она далеко не была расположена и способна. Но дѣло въ томъ что это пламя можетъ быть какъ нельзя легче зажжено во Франціи! Совсѣмъ исключительная политическая особенность этой страны, которую мы постараемся объяснить въ послѣдствіи, заключается въ томъ что величайшіе и глубочайшіе перевороты могутъ быть совершаемы въ ней весьма небольшими кучками людей, самыми ничтожными меньшинствами, такъ-называемыми политическими партіями, имѣющими во Франціи организацію совсѣмъ отличную отъ другихъ странъ,-- совершаемы вопреки самымъ положительнымъ желаніямъ большинства народонаселенія, которое остается безгласнымъ, безмолвнымъ и безсильнымъ, въ самыя критическія минуты политической жизни государства.
   Съ конца XVIII столѣтія, ничтожныя по числу политическія партіи распоряжались судьбами народа и его терроризировали, эксплуатируя его инстинкты и безпрерывно производя надъ пассивною народною массой самые отважные государственные эксперименты. Террористы 90хъ годовъ, республиканцы февральской революціи и послѣдней сентябрьской, люди парижской коммуны составляли самое незначительное меньшинство націи. И Франція нерѣдко являлась воинственною въ то время когда огромное большинство ея внутреннихъ населеній мечтало только о мирѣ. Преобладанію воинственной партіи способствуетъ то обстоятельство что нигдѣ армія такъ не обособлена въ своемъ бытѣ отъ мирнаго населенія какъ во Франціи и нигдѣ не играетъ такой значительной политической роли какъ тамъ. Но не одно французское войско и военная партія военнолюбивы во Франціи. Можно спорить о степени воинственности Французскаго народа, и сильно сомнѣваться, особенно теперь, въ боевыхъ его качествахъ, но можно ли сомнѣваться въ страсти къ военной славѣ, ко gloire, почти всѣхъ политическихъ партій Франціи, заправляющихъ, каждая въ своемъ районѣ дѣйствія, умами населеній. Теперь очень легко говорить что вся Франція не хотѣла войны въ 1870 году. Конечно были оттѣнки политическихъ мнѣній настроенные противъ войны, и выставляющіе это теперь за особенную свою заслугу; таковы были всѣ партіи болѣе или менѣе примыкавшія къ радикаламъ и соціалистамъ, вообще къ парламентской оппозиціи. Но даже и они были такъ настроены скорѣе по своей враждѣ къ имперіи, которую предполагали торжествующею на войнѣ, нежели по своимъ внутреннимъ убѣжденіямъ. Политическіе люди склонные къ миру по внутреннему убѣжденію составляютъ рѣдкое исключеніе во Франціи, и они никогда не пользуются въ ней никакимъ значеніемъ, не только вліяніемъ. Лучшимъ тому примѣромъ служатъ французскіе экономисты. Относительно выраженія воинственность нужно устранить нѣкоторыя недоразумѣнія, чтобы понять справедливость всюду существующаго мнѣнія объ отличительномъ войнолюбіи Франціи. Мнѣніе это остается справедливымъ, хотя большею частью только инстинктивно сознается общественнымъ мнѣніемъ, и должно быть нѣсколько очищено критикою. Людей воинственныхъ въ тѣсномъ смыслѣ этого слова, любящихъ войну по ремеслу, въ техническомъ, матеріальномъ смыслѣ этого слова, очень мало теперь въ образозанной Европѣ,-- во Франціи не болѣе чѣмъ въ другихъ странахъ, какъ доказала это послѣдняя война. Но совсѣмъ не въ этомъ вопросъ чтобы судить о степени воинственности страны въ политическомъ отношеніи. Сущность воинственности Франціи состоитъ въ томъ что для выполненія программы всѣхъ наиболѣе дѣйствующихъ въ ней и произвольно распоряжающихся Французскимъ народомъ политическихъ партій война есть неизбѣжное условіе. Такъ или иначе, но каждая изъ нихъ хочетъ, или лучше хотѣла вмѣшательства Франціи въ европейскія дѣла, -- вмѣшательства не равносильнаго съ другими великими державами, а преимущественно, à la tête de l'Europe et de la civilisation du monde. Далѣе, это вмѣшательство предполагается не тайное, не путемъ дипломатическихъ интригъ и вліянія, -- на подобіе иныхъ англійскихъ политиковъ, а открытое, à la face du monde. Въ этомъ поставляется, или по крайней мѣрѣ поставлялась до сихъ поръ великая цивилизаторская миссія Франціи, и ея слава, gloire, ея національная честь. Радикальныя партіи, хотя бы и по-своему, нисколько не менѣе, а еще болѣе расположены работать въ этомъ направленіи, требуя освобожденія, подъ эгидою Франціи, всѣхъ народовъ земнаго шара, -- не только отъ всякой чужеземной власти, но даже отъ всяческой домашней тиранніи. Французское правительство не можетъ довольствоваться заботами о государственномъ и общественномъ благополучіи одной Франціи, нѣтъ, оно обязано освобождать, просвѣщать, благоустроятъ всѣ человѣческія племена, и даже не въ одной Европѣ, а во всѣхъ частяхъ свѣта; всѣ правительства должны считаться съ Франціей за счастье подвластныхъ имъ народовъ, въ этомъ ея prestige, въ этомъ ея обаяніе, отъ котораго она отказываться не можетъ, какихъ бы жертвъ это ни стоило для французскаго народа. Вотъ понятія которыя соединяютъ между собою всѣ до нельзя разъединенныя политическія партіи и образованные классы Франціи. Очевидно что война такъ или иначе, война за все и противъ всѣхъ,-- война за Турцію, за Италію, за Польшу, за Мексику, за Южные Американскіе Штаты, за Южную Германію, за свѣтскую власть и непогрѣшимость папы, или за европейскій пролетаріатъ и всесвѣтную революцію, -- но война необходимо истекаетъ изъ подобныхъ понятій. Одна Франція способна и должна вести войну за идею, таково общее убѣжденіе и гордость каждаго Француза. Но какая бы доблесть въ томъ ни полагалась, для международнаго мира ничто не можетъ быть опаснѣе войнъ за идею. Такихъ идей безконечное множество, да и партій захватывающихъ себѣ правительственную власть подъ знаменемъ то одной, то другой идеи, также не мало во Франціи. Всякая война ради государственныхъ и національныхъ интересовъ, хотя бы самыхъ своекорыстныхъ и алчныхъ, несравненно менѣе страшна для мира Европы, чѣмъ война за идею; ибо всякіе, интересы ограничены и ясны, а идеи безконечны и неопредѣленны. Война за интересъ носитъ въ себѣ самой, по своей сущности, свое самоограниченіе, и по необходимости требуетъ сознанія чужихъ интересовъ, а война за идею такъ же безгранична какъ фанатизмъ, который она вызываетъ и которымъ отличаются всѣ безъ изъятія политическія партіи во Франціи. Въ этомъ смыслѣ можно говорить о воинственности Французскаго народа, массы котораго съ такою изумительною наивностью готовы нести диктатуру всякаго рода, будь ли то диктатура чиновниковъ и агентовъ правительственной партіи, или политическихъ агитаторовъ и вожаковъ революціонной оппозиціи. Вовлечь Францію въ войну за идею, какую бы то ни было, за восточную, польскую, римскую, соціалистическую идею, не встрѣтивъ серіознаго сопротивленія въ народныхъ массахъ и въ образованномъ обществѣ, какъ бы миролюбиво они ни были настроены,-- всегда очень легко. Независимо отъ идеи, военная слава сама по себѣ, даже въ тѣсномъ смыслѣ, имѣетъ особую прелесть для Франціи, для всѣхъ ея политическихъ людей и даже для народныхъ массъ, чуждыхъ всякой политики; исключеніе составляютъ философы и отвлеченные мыслители, до которыхъ никому нѣтъ дѣла. Относительно наиболѣе популярные (въ общей сложности) общественные слои -- это военные, войско; наиболѣе популярные люди -- это военные; наиболѣе популярныя въ исторіи правленія -- военныя (конвентъ, первая имперія, и вторая въ теченіи перваго своего періода). Къ арміи всѣ общественные классы и всѣ партіи, раздираемыя ожесточенными междоусобіями и кровавою взаимною ненавистью, относятся все-таки съ наибольшимъ почтеніемъ и съ наибольшею любовью. Каждое правительство во Франціи должно прежде всего заботиться о томъ чтобы быть въ дружбѣ съ войскомъ. Наименѣе популярное правленіе во Франціи было царствованіе Лудовика-Филилпа, отличавшееся отъ всѣхъ правительствъ преимущественно своимъ гражданскимъ, не военнымъ, характеромъ и политическимъ невмѣшательствомъ въ чужія дѣла. Нынѣшній правитель Франціи, изощренный опытомъ государственныхъ дѣлъ, изучившій французскіе нравы до послѣдней тонкости, очень хорошо знаетъ что онъ дѣлаетъ, когда онъ старается какъ можно болѣе окружить себя, въ глазахъ народа, военными аттрибутами и снискать себѣ расположеніе арміи. Въ настроеніи всѣхъ французскихъ умовъ, господствующемъ съ войны и до сихъ поръ, не заявляетъ ли себя до нельзя духъ военной славы? Всякій Французъ сколько-нибудь сознательно любящій свое отечество долженъ сознаться что бѣдствія войны, какъ они ни были велики, ничтожны въ сравненіи съ внутренними общественными язвами франціи, которыя раскрылись до такихъ ужасающихъ размѣровъ во время парижскаго возстанія и которыя были главною причиной самыхъ пораженій. Это отлично понимаютъ и высказываютъ сами французы. Между тѣмъ чѣмъ болѣе всего болѣетъ всякое французское сердце? Омраченіемъ военной славы Франціи и упадкомъ ея значенія въ Европѣ. Какой вопросъ безпрерывно заглушаетъ всѣ остальные, посреди развалинъ всего государственнаго зданія? Вопросъ о мести, о возвращеніи утраченной военной славы!
   Мы могли бы привести на это много доказательствъ, еслибъ это не было слишкомъ всѣмъ извѣстно. Укажемъ здѣсь въ видѣ разительнаго примѣра на воинственное раздраженіе противъ Германіи со стороны самыхъ умѣренныхъ и самыхъ миролюбивыхъ писателей; сверхъ всѣхъ уже прежде нами названныхъ сочиненій и статей упомянемъ здѣсь о недавней статьѣ г. Сюдра, какъ самой характеристической. Сюдръ экономистъ и врагъ всѣхъ крайнихъ мнѣній; между тѣмъ онъ говоритъ что Франціи не остается теперь ничего болѣе какъ бросить всякіе труды мира и сдѣлаться народомъ-солдатомъ (peuple-soldat)!
   Изъ описанныхъ нами наклонностей Французской націи прежде всего возникло то исключительное положеніе вещей въ которомъ вторая имперія вынуждена была рѣшиться на войну, какъ на свое спасеніе, а Германія считать войну съ Франціей неизбѣжною. Но всего этого было бы еще недостаточно чтобы произвести взрывъ въ 1870 году, еслибы не было другихъ обстоятельствъ дѣйствовавшихъ въ томъ же направленіи.
   Мы никакъ не хотимъ оспаривать что интересы промышленности и мира получили значительное развитіе во Франціи, преимущественно въ царствованіе Наполеона III, и стали сильно противодѣйствовать всякимъ инымъ національнымъ порывамъ; {См. Е. Renan, La Réforme.} борьба между потребностями мира и стремленіями къ первенству въ Европѣ долго задерживала взрывъ войны съ Германіей, и причиняла, какъ надо полагать, не мало колебаній въ колеблющейся душѣ императора. Но въ общемъ настроеніи тѣхъ нравственныхъ силъ французскаго общества которыя опредѣляли собою внутреннее политическое положеніе имперіи, наклонности къ войнѣ и интересы съ нею связанные болѣе и болѣе получали верхъ надъ интересами мира. Припомнимъ сперва тотъ несомнѣнный фактъ что во всѣхъ своихъ сколько-нибудь вліятельныхъ политическихъ сферахъ, правительственныхъ и оппозиціонныхъ, Франція не могла примириться съ торжествомъ Пруссіи въ Германіи, съ усиленіемъ могущества Пруссіи и, подъ ея главенствомъ, Германіи въ Европѣ. Со всѣхъ сторонъ требовалось возмездіе за Садовую (revanche pour Sadowa), возстановленіе европейскаго равновѣсія, поколебленнаго совсѣмъ измѣнившимся положеніемъ Пруссіи, и какое-либо вознагражденіе за ущербъ нанесенный международному могуществу ФранціиТо въ силу искренняго убѣжденія, по французскимъ шовинистскимъ традиціямъ, то какъ оружіе политической борьбы противъ правительства, такъ или иначе, во всѣхъ политическихъ кругахъ указывалось имлераторкому правительству на побѣдную Пруссію, какъ на посрамленіе, какъ на черную точку второй имперіи. Если всякое другое правительство должно считаться съ такимъ настроеніемъ общественнаго мнѣнія, то для второй имперіи оно составляло вопросъ жизни: и безъ Германіи, собралось къ срединѣ 1870 года на горизонтѣ имперіи уже не мало зловѣщихъ черныхъ точекъ.
   Вся власть Наполеона III во Франціи основана была на двухъ элементахъ: на легендѣ великаго императора и на паническомъ страхѣ красной революціи во всѣхъ слояхъ французскаго общества, видѣвшаго во второмъ императорѣ спасителя отъ междуусобій и анархіи, ежедневно готовой снова разразиться. Къ этому, если угодно, присоединялся третій элементъ могущества Наполеона III, истекавшій изъ двухъ первыхъ: убѣжденіе низшихъ рабочихъ массъ, раздраженныхъ во Франціи, какъ нигдѣ противъ имущихъ и высшихъ классовъ, что императоръ ихъ покровитель, опекунъ, печальникъ, противъ козней аристократіи и буржуазіи. Городскія рабочія массы, самыя опасныя для порядка, разчитывали на работу и высокіе заработки, доставляемые имперіей, которая къ тому же перемигивалась съ соціалистами и съ вожаками революціонныхъ рабочихъ бандъ, {Объ этомъ будемъ говорить въ послѣдствіи, по поводу рабочаго вопроса.} а крестьяне питали болѣе платоническую вѣру въ легенду, въ наслѣдника великаго человѣка, посланнаго когда-то Провидѣніемъ водворить земскій миръ въ несчастной Франціи, возстановить низверженные алтари (lésa utels renversés), оттолкнуть нашествіе всей Европы и возвеличить Францію во всемъ мірѣ до египетскихъ пирамидъ и Московскаго кремля. Наконецъ въ связи со всѣмъ этимъ была сильная поддержка для императорской власти со стороны духовенства, могущественнаго общественнаго слоя во Франціи; оно видѣло въ имперіи правленіе наиболѣе благопріятное для всѣхъ церковныхъ и религіозныхъ интересовъ, и сверхъ того находило даже подлѣ трона (въ императрицѣ) болѣе прямое покровительство для своихъ личныхъ интересовъ. Во всѣхъ этихъ силахъ второй Французской имперіи были конечно нѣкоторые проблески тѣхъ здоровыхъ и дѣйствительныхъ силъ которыми держится всякая монархія, но настоящихъ основъ исторической монархической власти она не имѣла: она была въ основаніи своемъ все-таки узурпаціей, захватомъ власти нагло совершеннымъ середи бѣлаго дня, на глазахъ всѣхъ подданныхъ (а не во мракѣ давно прошедшихъ временъ исторіи, какъ случалось со многими монархіями). Сверхъ того сама нравственная личность узурпатора и всѣ его сподвижники не внушали никому уваженія. Могущество второй имперіи было совсѣмъ отрицательнаго свойства: на нее смотрѣли, и въ образованномъ обществѣ и въ народныхъ массахъ, какъ на единственную охрану противъ враговъ, какъ на временное перемиріе въ междуусобіяхъ, какъ на оружіе страха противъ самой Франціи и противъ Европы; и терпѣли какъ необходимое зло, и иначе никто къ ней не относился. Никакихъ положительныхъ силъ исторической монархіи она около себя не сосредоточивала: ни любви, ни преданности, ни самоотверженія. Подобное царствованіе, чтобы держаться, должно быть необыкновеннымъ, чего вовсе не требуется отъ монархической власти въ нормальныхъ условіяхъ ея существованія, а царствованіе Наполеона III все болѣе и болѣе падало и дѣлалось ниже посредственности.
   Всѣ упомянутыя выше весьма искусственныя и шаткія основы второй имперіи были значительно потрясены предъ ея концомъ. Въ силу легенды, она обязана была окружить Францію величіемъ во всемъ мірѣ и постоянно держать въ решпектѣ всю Европу,-- требовалось смыть пятно Ватерлоо и Вѣнскихъ трактатовъ, возжечь новое сіяніе около памяти великаго предка! Первая половина царствованія Наполеона III совершенно соотвѣтствовала этимъ чаяніямъ; она, казалось, возвела Францію на высоту лучшихъ дней первой имперіи; но затѣмъ во второй половинѣ все болѣе и болѣе меркла звѣзда императора и блескъ Франціи въ Европѣ: рушились одно за другимъ всѣ внѣшнія его предпріятія (мексиканское, польское, итальянско-римское) и вмѣсто поклоненія Парижу, послѣ всемірной выставки 1867 года (апогей царствованія), Европа какъ будто призывалась поклоняться Берлину.
   На всѣхъ театрахъ дипломатическаго дѣйствія Франція оказывалась обойденною и почти обыгранною. Ни въ Испаніи, ни въ Италіи французскому вліянію не удавалось дать рѣшительнаго направленія дѣламъ: все устраивалось безъ Франціи и даже вопреки ея замысламъ и интересамъ.
   Послѣднія надежды на территоріальное пріобрѣтеніе посредствомъ издавна и хитро задуманныхъ разчетовъ на союзъ съ Пруссіей разлетались во прахъ. Совсѣмъ не входитъ въ границы нашего труда разбирать всѣ эти запутанные закулисные переговоры, длившіеся многіе годы между императоромъ и нынѣшнимъ вождемъ прусско-германской политики, и искать оправданій или осужденій для того или другаго. Про дипломатію можно сказать: à la guerre comme à la guerre, это своего рода война, и даже хуже, потому что, по общепринятымъ понятіямъ, въ области дипломатіи самые коварные способы дѣйствія считаются позволенными, неискренность признается высочайшею мудростью, и о благороднѣйшихъ сторонахъ военныхъ доблестей тутъ не можетъ быть и рѣчи. Относительно многолѣтнихъ переговоровъ между главою Французской имперіи и главою прусской политики, начавшихся когда-то подъ самыми нѣжными впечатлѣніями морскимъ купаній въ Біаррицѣ, продолжавшихся въ послѣдствіи въ Берлинѣ, въ кабинетахъ г. Бенедетти и князя Бисмарка, и закончившихся такимъ страшнымъ фіаско для императорскаго правительства, мы сдѣлаемъ только одно замѣчаніе, совсѣмъ нейтральное и чуждое всякому желанію обвинять ту или другую сторону за недобросовѣстность этихъ переговоровъ. Европейская публицистика слишкомъ переполнена этого рода обвиненіями, совсѣмъ безплодными въ смыслѣ нравственнаго назиданія, чтобы стоило къ нимъ возвращаться. Замѣтимъ только одно, что если, къ стыду цивилизованнаго человѣчества, успѣхъ въ дипломатіи увѣнчиваетъ всякое дѣло, и цѣль оправдываетъ всякія средства, то въ настоящемъ случаѣ цѣли съ обѣихъ сторонъ были далеко не одинаковы, и въ нравственномъ отношеніи не равносильны. Интересъ французскаго правительства заключался только въ расширеніи французской территоріи, въ новыхъ пріобрѣтеніяхъ, никакъ не необходимыхъ для безопасности государства, въ польщеніи національному честолюбію и тщеславію. Для прусскаго правительства, ставшаго во главѣ Германіи, дѣло шло объ охранѣ неприкосновенности германской земли, о недопущеніи ея раздробленія (лѣвый берегъ Рейна), и объ отвлеченіи алчности сосѣда къ какой-либо иной добычѣ въ другихъ государствахъ. Едва ли какъ нравственная такъ и государственная сторона франзузской цѣли можетъ служить сама по себѣ къ оправданію потраченныхъ на нее способовъ дѣйствія, еслибъ и признать цѣль оправдывающею средства. И едва ли не очевидно нравственное и государственное превосходство мотивовъ со стороны Пруссіи. Крушеніе всѣхъ дипломатическихъ видовъ императора Наполеона Ш на Пруссію было окончательнымъ урономъ въ его внѣшней политикѣ, coup de grâce для нея, совсѣмъ обнажившимъ ея несостоятельность предъ внутренними врагами, и безъ сомнѣнія долженствовавшимъ чрезвычайно содѣйствовать его личному раздраженію, при всемъ флегматическомъ спокойствіи его темперамента. Этими послѣдними личными психическими элементами событій невозможно пренебрегать. Къ политической необходимости колоссальнаго дипломатическаго успѣха надъ Пруссіей въ 1870 году примѣшивалась огромная доза личнаго самолюбія императора, оскорбленнаго и можно сказать одураченнаго прусскою дипломатіей. Раздраженіе императора должно было быть тѣмъ больше что въ его отношеніяхъ къ Германіи была минута торжества,-- и даже такого торжества предъ лицомъ всего свѣта что казалось prestige его самого и всей Франціи предъ лицомъ Европы возсіялъ новымъ блескомъ. Участіе французскаго правительства въ условіяхъ Никольбургскаго мира въ 1866 году имѣло такой видъ что Наполеонъ Ш, оставаясь сперва совсѣмъ постороннимъ свидѣтелемъ борьбы Пруссіи и Италіи съ Австріей, являлся всемогущимъ рѣшителемъ ея результатовъ и всего новаго положенія вещей возникавшаго изъ нея въ Европѣ: изъ его рукъ Италія получала Венецію, его рукою проводилась Майнская черта между Сѣверною и Южною Германіей, одною этою рукой указывались предѣлы видамъ Пруссіи въ Германіи, установлялся по указаніямъ Франціи новый порядокъ во внутреннемъ устройствѣ Германіи, и однимъ могущественнымъ словомъ французскаго императора воздвигался въ Европѣ оплотъ противъ непомѣрнаго честолюбія Пруссіи. Но именно это-то мгновенное торжество и было всего опаснѣе для императорскаго правительства, вводя его въ страшные соблазны и заблужденія относительно права вмѣшательства въ дѣла Германіи, и вообще относительно степени своего могущества въ распоряженіи картою Европы. Прусское правительство совершило подвигъ необычайнаго политическаго благоразумія остановившись въ 1866 году на Майнской линіи и Сѣверо-Германскомъ Союзѣ въ дѣлѣ объединенія Германіи, не простирая далѣе своихъ ударовъ и требованій противъ Австріи и Юго-Германіи и воздержавшись до времени отъ борьбы съ Франціей, которая была неизбѣжна для довершенія этого дѣла. Пруссія нисколько не думала останавливаться на своемъ пути; усиливала свои средства и болѣе и болѣе пріобрѣтала увѣренность окончательнаго своего торжества въ недалекомъ будущемъ. Все это, кажется, было мало сознано во французской правительственной средѣ, и совсѣмъ не понято во французскомъ обществѣ, большинство котораго продолжало жаловаться на усиленіе Пруссіи и объединеніе Германіи, и никакъ не примирялось съ этимъ фактомъ, какъ съ фактомъ неотразимымъ, и въ особенности неотразимымъ силами одной Франціи. Голоса о необходимости пріобрѣтенія всего лѣваго берега Рейна, какъ естественной границы между Франціей и Германіей, не только не прекращались послѣ 1866 года, а даже усиливались въ то самое время когда такое пріобрѣтеніе сдѣлалось менѣе чѣмъ когда-либо возможнымъ для Франціи. Точно также было невозможно всякое вознагражденіе за расширеніе Пруссіи, -- въ Бельгіи, въ Швейцаріи, куда никогда не переставали обращаться взоры французскихъ дипломатовъ, и куда они снова были направлены переговорами съ Пруссіей. Едва ли можно сомнѣваться что симъ императоръ Наполеонъ III удовольствовался бы всякимъ вознагражденіемъ, сколько-нибудь блистательнымъ образомъ возстановлявшимъ его европейскій prestige въ глазахъ его народа; но отыскать такое вознагражденіе безъ войны было трудно при нынѣшнихъ условіяхъ политической жизни европейскихъ народовъ. Это напримѣръ доказалъ Люксембургскій вопросъ, который невозможно было разрѣшить въ пользу Франціи, вопреки желаніямъ люксембургскаго народонаселенія. Во всякомъ случаѣ нельзя было ожидать чтобы прусское правительство было расположено напрягать особенныя свои старанія къ усиленію Франціи, при полномъ сознаніи своего могущества и при своей увѣренности въ раннемъ или позднемъ съ нею столкновеніи. Къ усиленію Франціи не были впрочемъ расположены и всѣ другія правительства Европы, изъ которыхъ не было ни одного не потерпѣвшаго такъ или иначе отъ безпокойной политики второй имперіи; исключеніе изъ этого составляетъ только одна Англія, но и та уже давно признала болѣе выгоднымъ для своихъ интересовъ усиленіе на континентѣ Европы могущества Пруссіи, чѣмъ Франціи. Впрочемъ значеніе дружественнаго союза Англіи съ Франціей, составлявшаго наибольшую дипломатическую силу второй имперіи, заключалось главнѣйшее въ томъ что онъ служилъ для Англіи средствомъ одерживать враждебные миру Европы замыслы императорской политики, и наиболѣе выгоднымъ для себя образомъ руководить воинственными традиціями императорской политики, которыя были всего болѣе враждебны въ отношеніи къ Англіи и съ которыми она менѣе всякой другой страны могла ужиться. Французы жалуются что въ Европѣ не нашлось ни одного государства которое бы пришло имъ на помощь въ ихъ борьбѣ съ Пруссіей за европейское равновѣсіе, нарушенное послѣднею; но они страннымъ образомъ забываютъ что установленіе второй французской имперіи было первымъ крупнымъ нарушеніемъ этого равновѣсія, какъ оно было опредѣлено Вѣнскимъ конгрессомъ; само существованіе этой имперіи, за которое была предпринята война 1870--71 годовъ, было самымъ вопіющимъ поруганіемъ Вѣнскихъ трактатовъ, необходимость разорванія которыхъ впрочемъ была неоднократно провозглашаема императоромъ Наполеономъ III. {Извѣстно что единственный протестъ противъ законности второй имперіи былъ со стороны Россіи, и въ этомъ была одна изъ главныхъ причинъ Восточной войны.} Эта сторона внѣшняго положенія Французской имперіи заслуживаетъ нѣкотораго вниманія, когда во французской публицистикѣ обвиняется Европа за допущеніе погрома Франціи. Когда Французы говорятъ что побѣдами Пруссіи была уничтожена Европа 1815 года, то можно ли оспаривать что эта Европа болѣе не существовала со вступленіемъ Наполеоновской династіи на французскій престолъ? Въ окончательномъ результатѣ всѣхъ дѣяній второй имперіи, предпринятыхъ къ возвеличенію Франціи на поприщѣ иностранной политики, оказывалась полнѣйшая несостоятельность, наканунѣ поднятаго ею Гогенцоллернскаго вопроса; два принципа о которыхъ императорское правительство прокричало на весь свѣтъ и посредствомъ которыхъ оно наиболѣе надѣялось упрочить свое могущество и вліяніе въ международныхъ отношеніяхъ,-- принципъ національностей и принципъ естественныхъ граница,-- оба обращались повсемѣстно въ ущербъ Франціи и имперіи. Самою свѣтлою стороной всей международной дѣятельности второй имперіи были ея либеральные торговые трактаты, чрезвычайно содѣйствовавшіе развитію французской промышленности; но и противъ нихъ снова подымались голоса протекціонистовъ, составлявшихъ немаловажный контингентъ въ общей массѣ недовольныхъ, предъ взрывомъ войны.
   Другая сила на которую опиралось императорское правительство,-- всеобщее сознаніе что оно необходимо дли охраны внутренней безопасности и порядка,-- была не менѣе потрясена чѣмъ внѣшнее обаяніе. Всѣ либеральныя и парламентскія реформы, вызванныя гораздо болѣе отвлеченными и теоретическими требованіями политическихъ партій, чѣмъ практическими нуждами всего французскаго общества, не только не принесли никакой пользы къ успокоенію умовъ, но внесли въ нихъ тревогу, и эта тревога всѣхъ дѣйствующихъ партій, изъ которыхъ ни одна не была искренне предана имперіи, возрастала съ каждымъ днемъ. Парламентскія пренія 1869--70 годовъ, на которыя возлагались упованія всѣхъ либеральныхъ элементовъ императорскаго лагеря, были самыми безплодными въ парламентской исторіи Франціи; они не привели ни къ одной серіозной законодательной или административной мѣрѣ, и ничего иного не произвели кромѣ раздраженія политическихъ страстей въ высшихъ классахъ. То же самое дѣйствіе имѣли въ низшихъ классахъ открытіе клубовъ и дозволеніе публичныхъ сходокъ. Вся свобода слова и весь просторъ политической жизни дарованные императорскимъ правительствомъ не получили никакого иного употребленія въ странѣ, въ рукахъ всѣхъ безъ изъятія партій, какъ служить средствами агитаціи и борьбы къ ниспроверженію имперіи. Франція просыпалась, и переходила отъ періода апатіи и молчанія къ періоду революціонныхъ движеній, которые съ такою непреложностію перемежаются въ ней послѣ 1789 года. Всѣ безъ изъятія оппозиціонныя партіи добивались не провести ту или другую мѣру, или не свергнуть правительственную партію и занять ея мѣсто, какъ это дѣлается въ другихъ конституціонныхъ государствахъ, а хотѣли измѣнить самыя основы правленія, то-есть низложить императорскую династію. Къ этому неизмѣнному ходу политической жизни во Франціи послѣ великой революціи, присоединялась совсѣмъ новая и наиболѣе грозная стихія безпорядковъ, впервые выступившая на политическое поприще въ 1848 году, умиротворенная второю имперіей въ пятидесятыхъ годахъ, и окончательно организовавшаяся въ 1870 году: городскія рабочія массы. Денежныя средства которыми императорское правительство искусственно поддерживало свою популярность въ рабочихъ массахъ, искусственно доставляя имъ трудъ и высокіе заработки, истощились; вся сложная и до крайности фальшивая финансовая система имперіи, громадныя публичныя работы поддержанныя всяческими полуказенными и казенными спекуляціями, -- вся эта система не могла долго держаться; она болѣе и болѣе запутывалась, давая ежегодные бюджетные дефициты, быстро увеличивая государственный долгъ, и разражаясь повременамъ разными биржевыми скандалами, въ которыхъ были компрометированы высшіе государственные сановники. Эта финансовая система, державшаяся нѣкоторое время посредствомъ мрака канцелярій и дутыхъ офиціальныхъ отчетовъ, не могла выдержать ни минуты свободы парламентскихъ преній. Искусственные заработки рабочихъ массъ въ Парижѣ не могли также продолжаться, и это еще болѣе усиливало ихъ недовольство и броженіе. Въ разныхъ рабочихъ организаціяхъ Франціи, какъ мы будемъ говорить объ этомъ въ послѣдствіи, замышлялись политическіе перевороты, и эти замыслы находили для себя то руководителей, то сочувствователей въ высшихъ классахъ, которые въ душѣ были всѣ или непріязненны или равнодушны къ императорской династіи. {О разныхъ политическихъ заговорахъ въ средѣ рабочихъ, направленныхъ преимущественно противъ французскаго правительства, въ концѣ шестидесятыхъ годовъ, см. Oscar Testut, L'Internationale et le jacobinisme au ban de l'Europe, Paris, 1872.} Главная причина преданности имперіи, преимущественно въ средѣ буржуазіи,-- увѣренность въ охранѣ общественнаго порядка, была поколеблена. Вѣрноподданническія чувства какъ милліоновъ голосовъ подавшихъ плебисцитъ въ пользу имперіи 1868 года, такъ и большинства законодательнаго корпуса, были совсѣмъ фиктивныя. Не должно упускать изъ виду совсѣмъ исключительный и двусмысленный характеръ этого плебисцита: имъ испрашивалось народное утвержденіе собственно не имперіи, а конституціонной реформы, расширявшей льготы парламента. Всѣ вожаки либеральныхъ партій, хотя бы и крайне оппозиціонныхъ не только правительству, но и самой имперіи, были нравственно и политически вынуждены агитировать въ пользу реформы. Только безусловно революціонныя партіи, и то съ колебаніями, возбуждали народъ къ отрицательной подачѣ голосовъ. Затѣмъ не должно забывать характера французскаго народнаго голосованія; при необычайной политической пассивности провинціальныхъ и въ особенности сельскихъ населеній, ихъ поголовная подача голосовъ никогда не можетъ служить прочною политическою опорой для правительства. Большинство же законодательнаго корпуса, безгласное, неспособное, лишенное всякой политической независимости, и именно выбранное ради своей политической несостоятельности (офиціальныя кандидатуры), не было никакою опорой для имперіи. Впрочемъ одна изъ особенностей французской политической жизни, не разъ заявлявшая себя самыми трагическими событіями, это совершенная неблагонадежность парламентскаго большинства какъ органа общественнаго мнѣнія самой Франціи или какъ термометра ея политической атмосферы. На одно парламентское большинство ни одно правительство во Франціи не могло до сихъ поръ полагаться. Февральская революція слишкомъ это доказала. Переворотъ 4го сентября 1870 года доказалъ это еще рѣзче: несмотря на восторженную приверженность всего сената и почти всего законодательнаго корпуса въ пользу имперіи, высказавшуюся нѣсколько дней предъ симъ въ самыхъ несомнѣнныхъ демонстраціяхъ, нѣсколько человѣкъ въ парижской Городской Думѣ успѣваютъ объявить имперію и династію низложенными, безъ малѣйшаго протеста ни въ томъ, ни въ другомъ учрежденіи! Императрица Евгенія должна была спасаться изъ Тюйлерійскаго дворца при помощи ея личныхъ друзей иностранцевъ. Изумительная легкость съ которою совершилось низложеніе имперіи, превзошедшая даже легкость февральскаго переворота 1848 года, есть конечно самая постыдная страница въ политической жизни Франціи въ эту эпоху. Но этотъ фактъ вмѣстѣ съ тѣмъ неотразимо свидѣтельствуетъ что конецъ имперіи,-- несомнѣнно провидѣнный императоромъ Наполеономъ III предъ войной,-- былъ дѣйствительно близокъ; затруднительность внутренняго положенія, вынудившая его къ самому отчаянному шагу въ теченіе всего его царствованія, не можетъ, кажется, подлежать сомнѣнію.
   Въ этомъ очеркѣ обстоятельствъ потрясшихъ всѣ внутреннія основы императорской власти во Франціи остается упомянуть о римско-католическомъ духовенствѣ и церкви. Эта опора была также значительно поколеблена; общій ходъ дѣлъ въ Италіи и отношенія къ нимъ Франціи болѣе и болѣе уменьшали надежды папскаго престола найти во Французской имперіи охрану противъ натиска Италіянскаго государства на свѣтскую власть папы. Съ разныхъ сторонъ (преимущество въ Германіи) {Такъ даже въ Исторіи войны 1870--71 годовъ изданной прусскимъ главнымъ штабомъ дѣлается въ этомъ смыслѣ намекъ на вліяніе императрицы Евгеніи на возбужденіе войны.} было приписано римско-католическому духовенству, огромное вліяніе на возбужденіе войны 1870--71 годовъ; если это вліяніе, въ смыслѣ прямаго дѣйствія на рѣшимость императора, чрезвычайно преувеличивается, или по крайней мѣрѣ пока ничѣмъ не доказано, то въ косвенномъ дѣйствіи обстоятельствъ римско-католической церкви на внутреннее положеніе Французской имперіи, вызвавшее войну, нельзя сомнѣваться. Значеніе императора Французовъ какъ покровителя римско-католической церкви ослабѣло уже давно, вслѣдствіе вольнаго и невольнаго участія принятаго имъ въ объединеніи Италіи; это значеніе стало совсѣмъ умаляться вслѣдствіе его рѣшимости вывести французскій гарнизонъ изъ Рима. Невозможность для Франціи сопротивляться долѣе вступленію Италіянской монархіи въ Папскую Область была очевидна, несмотря на знаменитое изреченіе Руэра "jamais". И въ отношеніяхъ къ жгучему вопросу о свѣтской власти папы колебанія императора Наполеона Ш были для него фатальны, ожесточивъ противъ него ультрамонтановъ. Совѣсть вѣрующихъ была возмущена возраставшимъ индифферентизмомъ имперіи къ папскому вопросу и къ личной участи римскаго первосвященника; съ новыми совѣтниками имперіи, взятыми изъ либеральныхъ и отчасти демократическихъ партій, можно было ожидать еще гораздо худшаго для церкви. Въ этихъ условіяхъ прежнее пламенное рвеніе римско-католическаго духовенства къ поддержанію императорской власти во Франціи было охлаждено, въ немъ являлись даже прямо недовольные императорскимъ режимомъ. Всего этого слишкомъ достаточно чтобъ имѣть полное право поставить отношенія имперіи къ церкви въ числѣ всѣхъ другихъ затрудненій ея внутренняго положенія предъ войной 1870--71 годовъ.
   Такимъ образомъ обрисованное нами внутреннее положеніе Франціи требовало блистательнаго внѣшняго удара, для возстановленія прежняго обаянія и могущества императорской власти, для пораженія толпы недовольныхъ, ежедневно возраставшей и ежечасно напоминавшей императору что дни имперіи сочтены. Въ случаѣ неудачи этого удара, война дѣлалась единственнымъ исходомъ, если и рискованнымъ въ своихъ результатахъ, то во всякомъ случаѣ отвлекавшимъ хоть временно политическія страсти. Дѣйствительно, изъ опубликованныхъ такъ-называемыхъ секретныхъ документовъ имперіи оказывается что въ средѣ приближенныхъ къ императору лицъ обсуждалась мысль о роковой необходимости выбора между войной и государственнымъ переворотомъ (coup d'état); но для успѣха послѣдняго не было тѣхъ условій, ни во внутреннихъ обстоятельствахъ Франціи, ни въ личностяхъ окружавшихъ императора, ни въ собственномъ характерѣ, какія были въ 1851 году. Представляя въ этомъ видѣ положеніе имперіи въ 1870 году, мы не хотимъ однако сказать чтобы не было другаго для нея выхода, а именно въ коренныхъ реформахъ административныхъ (преимущественно по мѣстному самоуправленію), финансовыхъ и народо-хозяйственныхъ. Такія реформы спасли другія государства (главнѣйше Англію) отъ революціонныхъ бурь, и ихъ тщетно ожидала Франція отъ всѣхъ своихъ правительствъ, въ теченіи всего нынѣшняго столѣтія. Второй имперіи, промышленному настроенію Франціи, преимущественно развившемуся въ ея время, и въ особенности сознанію самого Наполеона III были свойственны многіе необходимые элементы для такихъ реформъ; во многихъ отношеніяхъ это правленіе было даже поставлено для исполненія ихъ лучше всѣхъ предыдущихъ. Многія государственно-хозяйственныя мѣры второй имперіи указываютъ на полное пониманіе новыхъ потребностей времени со стороны самого императора. Но для отважности на глубокія реформы недоставало ему многаго: не было ни достаточнаго общаго сознанія въ общественной средѣ, всецѣло подчиненной господству устарѣлыхъ политическихъ традицій великой революціи, позднѣйшихъ не менѣе уже устарѣлыхъ утопій соціализма и коммунизма и бюрократическихъ интересовъ, не было подготовленныхъ школою и опытомъ знающихъ исполнителей, и не было, наконецъ, около власти исключительныхъ личностей, способныхъ силою своей воли и таланта превозмочь трудности дѣла и борьбы съ окружающею средой. Въ послѣдствіи мы вернемся къ обсужденію всѣхъ этихъ обстоятельствъ въ политической жизни Франціи съ 1789 года.
   Сверхъ всего этого за реформы было приниматься слишкомъ поздно. Самою настоятельною мыслію Наполеона III въ послѣдніе годы его царствованія было, какъ кажется, никакъ не упроченіе собственной своей власти, на что еще стало бы у него можетъ-быть силъ, но упроченіе династіи и передача престола сыну, что съ каждымъ днемъ дѣлалось болѣе и болѣе невѣроятнымъ. Оставалось обратиться къ самымъ первобытнымъ и простымъ традиціямъ династіи, освѣжить легенду надъ главою будущаго императора и дать ему крещеніе кровью. Первый пушечный выстрѣлъ, пущенный изъ рукъ малолѣтняго принца Лудовика, какъ нельзя лучше олицетворяетъ все положеніе вещей вызвавшее войну со стороны Франціи.
   Внутреннее положеніе дѣлъ въ Германіи дѣлало войну не менѣе необходимою.
   Основаніе Сѣверо-Германскаго Союза было только первымъ шагомъ сдѣланнымъ Пруссіей къ объединенію Германіи подъ своимъ главенствомъ; за этимъ шагомъ, подъ страхомъ крушенія всей прусской политики и величайшихъ опасеній для самого Прусскаго государства, должны были слѣдовать другіе. Довершеніе дѣла объединенія Германіи, т.-е. соединеніе Южной съ Сѣверною, въ какой бы то ни было единой государственной формѣ, невозможно было долѣе откладывать; этимъ надо было даже очень спѣшить Организація Сѣверо-Германскаго Союза была чисто временная, и была терпима только какъ таковая. Стѣснительность и запутанность крайне сложныхъ и сбивчивыхъ отношеній, возникшихъ для всѣхъ сѣверо-германскихъ государствъ и въ особенности для Пруссіи изъ тройственнаго устройства (мѣстнаго сѣверо-германскаго и обще-германскаго, такъ-называемаго таможеннаго) и изъ тройственнаго народнаго представительства чувствовались съ каждымъ днемъ болѣе и болѣе. Мы очень хорошо помнимъ обстоятельства этого времени въ Германіи, ибо имѣли возможность лично ихъ наблюдать въ 1868 году. Съ 1867 не прекращались со всѣхъ сторонъ и отъ всѣхъ партій требованія къ прусскому правительству дать какую-нибудь окончательную форму объединенію. {См. объ этомъ между прочимъ брошюру графа Мюнстера, изданную нѣсколько разъ въ 1867--68, и имѣвшую огромный успѣхъ. Авторъ, человѣкъ самаго умѣреннаго образа мыслей, доказывалъ невозможность оставаться при Сѣверо-Германскомъ Союзѣ, и необходимость или образовать изъ него одну монархію или соединить въ одно союзное государство всю Германію.} И условія внутренняго преуспѣянія сѣверо-германскихъ государствъ, реформы законодательства, администраціи, государственнаго хозяйства, и отношенія Сѣверной-Германіи къ Южной Германіи были парализованы неопредѣленною нормой сѣверо-германскаго союзнаго устройства. Изъ этого положенія могло быть два выхода: слитіе Сѣверо-Германскаго Союза въ одно государство, т.-е. превращеніе его въ Пруссію, или приступленіе Южной Германіи къ Сѣверо-Германскому Союзу и устройство окончательной союзно-государственной формы для всей Германіи. Но въ первомъ случаѣ, задача принятая на себя Пруссіей съ 1866 какъ великое національное германское дѣло разрѣшилась бы простымъ увеличеніемъ прусской территоріи, и вмѣсто объединенія, Германія разъединилась бы окончательно. Во второмъ случаѣ, требовалась война съ Франціей, которая участвовала въ начертаніи Майнской линіи и никакъ не соглашалась на перестулленіе этой черты. Отыскать какое-либо территоріальное вознагражденіе для честолюбія Франціи, взамѣнъ безпрепятственнаго объединенія Германіи, было трудно, почти невозможно, какъ мы говорили объ этомъ выше. Еслибы даже это и было возможно, то тогда Пруссія была бы вынуждена вступить ради устройства Германіи въ сдѣлки и обязательства съ остальною Европой, и превратить устройство Германіи въ общеевропейское дѣло, а величайшее искусство и вся тайна прусской политики за послѣднее время заключались именно въ томъ чтобы взять это дѣло въ свои исключительныя руки, сдѣлать его прусскимъ дѣломъ, и заставить всю Европу признать его таковымъ. Этотъ пунктъ, уже затронутый нами выше, слишкомъ важенъ чтобы не обратить на него и здѣсь особенное вниманіе. Незаконное и неправильное вмѣшательство Франціи въ устройство Германіи можно, безъ сомнѣнія, было отклонить или даже просто воспретить, дружнымъ вмѣшательствомъ всей Европы, безъ всякаго въ пользу Франціи вознагражденія, на которое она и не имѣла бы въ такомъ случаѣ никакого права. То или другое вмѣшательство въ разрѣшеніе вопроса о новомъ устройствѣ Германіи со стороны всей Европы,-- всей Европы установленной Вѣнскимъ конгрессомъ и многими послѣдующими совокупными дѣйствіями великихъ державъ какъ нѣчто цѣлое на почвѣ международнаго права, было бы безъ всякаго сомнѣнія совершенно правомѣрно, ибо организація стараго Германскаго Союза была обезпечена тою же Европой и ея международнымъ правомъ. Такой мирный и строго правомѣрный ходъ европейскихъ дѣлъ былъ бы, конечно, всегда самый желательный и предотвратилъ бы не мало потрясеній.
   Только въ такомъ смыслѣ могло быть сколько-нибудь справедливо и притязаніе Франціи на право вмѣшательства въ устройство Германіи. Но международное положеніе Европы такъ сложилось предъ Франко-Германскою войной (и продолжается къ несчастію до сихъ поръ), что всякое общее совокупное дѣйствіе всей Европы къ охранѣ международнаго права и къ сопротивленію его произвольному нарушенію съ чьей бы то ни было стороны сдѣлалось совсѣмъ невозможнымъ. Достаточно напомнить что международныя соглашенія и передѣлки карты Европы произведенныя Вѣнскимъ конгрессомъ были и въ то время искусственныя и не соотвѣтствовали внутреннимъ историческимъ и національнымъ потребностямъ государствъ, которыя съ тѣхъ поръ совсѣмъ переросли рамки Вѣнскихъ трактатовъ. Съ неотразимою силой заявившія себя всюду движенія, сперва политическія, съ 1830 и потомъ съ 1848 годовъ, а вслѣдъ затѣмъ національныя, гораздо болѣе еще возмутившія европейскій миръ, нарушили территоріальныя разграниченія и международныя постановленія 1815 Нарушенія эти не были освящены никакимъ общеевропейскимъ международнымъ актомъ, подобнымъ Вѣнскому конгрессу, и оставались внѣ международнаго закона. Это лишило всѣ международные вопросы въ Европѣ законной почвы, и открыло просторъ всякому произволу и праву сильнаго. Международная европейская система установившаяся послѣ 1815 дѣйствительно дѣлала войну невозможною, и къ несчастію она не была замѣнена во-время новою системой, новымъ такъ-называемымъ равновѣсіемъ. Оно пошатнулось, и разъединеніе Европы высказалось сперва въ Восточной войнѣ, которая была сама отчасти послѣдствіемъ главнѣйшаго первоначальнаго нарушенія Вѣнскаго соглашенія, вступленія вновь Бонапартовъ на французскій престолъ. Парижскій трактатъ 1856 года снова напомнилъ о существованіи европейской системы, но онъ не былъ актомъ подобнымъ Вѣнскому, обошелъ всѣ затруднительные вопросы, даже тѣ которыхъ разрѣшеніе было уже тогда неминуемо, каковъ Италіянскій. Съ Польскимъ вопросомъ и съ коалиціей возбужденною ею въ сѣверной Европѣ раздѣленіе Европы сдѣлалось полнымъ и окончательнымъ до будущаго конгресса, или общеевропейскаго пакта подобнаго Вѣнскому; Россія была отвлечена надолго отъ всякаго совокупнаго общеевропейскаго дѣйствія, совсѣмъ парализована въ ту минуту для всякаго активнаго вмѣшательства въ европейскія дѣла, и приближена къ союзу съ Пруссіей, съ единственнымъ государствомъ отказавшимся отъ непріязненнаго на нее наступленія, и солидарнаго съ нею въ Польскомъ дѣлѣ. Безъ Россіи европейская система государствъ не мыслима, ни въ идеѣ, ни въ практической дѣйствительности. Первымъ плодомъ этого новаго положенія Европы была война Пруссіи и Австріи съ Даніей за Эльбскія провинціи и захватъ ихъ сперва въ пользу Германіи, а потомъ Пруссіи. Въ этомъ событіи, составившемъ первый приступъ со стороны Пруссіи и первую пробу ея оружія въ великой политикѣ (la grande politique) объединенія Германіи, окончательно сказалось полное отсутствіе Европы. Безъ Россіи, Англія и Франція не рѣшились вступиться въ Голштинскій вопросъ. Уже тогда не было Европы, какъ выразился слишкомъ поздно (во время ФранкоГерманской войны) австрійскій государственный канцлеръ; не было Европы, охранительницы международнаго права отъ нарушеній со стороны сильнѣйшихъ государствъ противъ слабѣйшихъ.
   Пруссія, благодаря необычайнымъ дипломатическимъ дарованіямъ вождя своей политики, отлично воспользовалась положеніемъ Европы. Было. бы однако легкомысленно и несправедливо не видѣть въ этой политикѣ ничего иного кромѣ преслѣдованія однихъ чисто прусскихъ, а тѣмъ менѣе однихъ династическихъ цѣлей. Нѣтъ никакого сомнѣнія что разрѣшая національную обще-германскую задачу, прусское правительство успѣло вмѣстѣ съ тѣмъ какъ нельзя лучше удовлетворить и собственнымъ своимъ прусско-государственнымъ интересамъ: чрезвычайно увеличить могущество Прусскаго государства, какъ внутри Германіи, такъ гг въ Европѣ, и окружить новымъ блескомъ свой царствующій домъ, прибавившій теперь къ прежнимъ своимъ заслугамъ въ исторіи Пруссіи совсѣмъ новыя, предъ всѣмъ Германскимъ народомъ. Династія Гогенцоллерновъ, сильная до сихъ поръ только единодушіемъ вѣрноподданническихъ чувствъ Прусскаго народа, ею созданнаго, пріобрѣла теперь надолго новыя силы въ единодушной благодарности всей Германской націи, видящей нынѣ въ побѣдахъ Германіи и ея объединеніи историческое свершеніе своихъ судебъ. Вмѣстѣ съ тѣмъ въ высшей степени возрасло въ Германіи въ настоящее время уваженіе къ монархической власти, принципу монархіи вообще, {До какой степени это справедливо можно судить по обращенію къ монархической идеѣ всѣхъ корифеевъ республиканскаго движенія и радикализма 1848--49 готовъ. Между прочимъ укажемъ на любопытныя въ этомъ отношенія признанія Іоганна Шерра (Hammersckläge und Historien, das grosse Jahr и др.)} и совсѣмъ подавлены не только матеріально, но нравственно, всѣ федеративныя, республиканскія и связанныя съ ними демагогическія движенія. Недовольными и непримиримыми съ установившимся порядкомъ остаются въ дѣйствующихъ политическихъ кругахъ только мелкія кучки самыхъ крайнихъ людей, ораторы такъ-называемой соціальной демократіи, не имѣющіе пока никакого практическаго значенія въ политической жизни Германіи. Вотъ въ этомъ-то, какъ кажется, и состоитъ высочайшее искусство государствованія: умѣнье укрѣплять власть, усиливать ея основы не упрямымъ сопротивленіемъ народнымъ движеніямъ, а удержаніемъ въ своихъ рукахъ разрѣшенія національныхъ задачъ ими поставленныхъ. Конечно, при этомъ выигрываютъ какъ интересы самой власти, такъ даже и личные интересы самихъ ея представителей, но не иначе какъ посредствомъ удовлетворенія интересамъ народнымъ; чего же можетъ быть лучше? Съ этой стороны слѣдуетъ взглянуть на политику Пруссіи, заставившую ее стать во главѣ Германіи и вступить въ борьбу съ Франціей.
   Съ 1848 года повсемѣстно въ Германіи, отъ Балтійскаго и Нѣмецкаго морей до Альповъ, и отъ Рейна до Вислы и Одера, отъ высшихъ политическихъ и ученыхъ собраній, отъ парламентовъ и университетовъ до кофеень и пивныхъ лавочекъ, до самыхъ мелкихъ и грязныхъ кнейпъ, вездѣ гдѣ только соберутся два Нѣмца для разговора, тянулась безконечная канитель преній о томъ: идти ли чрезъ единство къ свободѣ или чрезъ свободу къ единству (durch Einheit zur Freiheit, oder durch Freiheit zur Einheit). Одна формула обозначала революціонный путь къ объединенію, или по крайней мѣрѣ влекла къ революціоннымъ движеніямъ, рано или поздно сводилась къ нимъ въ своихъ результатахъ, и къ ней болѣе или менѣе примыкали, или могли примкнуть всѣ элементы насильственной демократіи, безпорядка и демагогіи, хотя бы при теоретической постановкѣ вопроса сюда принадлежали и многіе просто либеральные и всѣ партикуляристскіе, всѣ гвельфскіе (напримѣръ ультрамонтанскіе) оттѣнки умственной жизни Германіи. Другая формула выражала объединеніе Германіи сверху, посредствомъ монархической власти и правительственной дѣятельности. Бурныя потрясенія съ которыми были сопряжены эти пренія въ 1848 и 1849 годахъ потомъ совсѣмъ улеглись, и все броженіе объединительной идеи превратилось въ весьма мирныя демонстраціи и отвлеченныя бесѣды, которыя однако не умолкали ни на одинъ день. Движеніе всѣхъ умовъ и чувствъ въ Германіи сосредоточилось около этого вопроса; оно постоянно возрастало, и имъ могли воспользоваться, захвативъ его въ свои руки, при тѣхъ или другихъ случайностяхъ, тѣ или другіе интересы. Дѣло могло пойти путемъ революціоннымъ, и для этого нашлось бы достаточно стихій какъ въ низшихъ классахъ, такъ и въ самой германской интеллигенціи. Недовольныя массы рабочихъ и ихъ организаціи уже давно возрастали въ Германіи, и имѣли руководителями людей образованныхъ, съ замыслами не всегда столь мирными и консервативными какъ Шульце-Деличъ. На верху, въ политическихъ кругахъ, всюду агитировались въ Германіи конституціонныя реформы, происходили безпрерывные конфликты представительныхъ собраній съ правительствами; самое крупное и ожесточенное столкновеніе народнаго представительства съ короною происходило въ самой Пруссіи, тянулось до 1866 года нѣсколько лѣтъ, болѣе и болѣе запутывалось, и хотя не угрожало никакою серіозною опасностью для правительства, но ставило его въ самое неловкое, нравственно безвыходное положеніе, на позорище всей Германіи и почти всей Европы. Уже это положеніе само по себѣ требовало выхода для прусскаго правительства, еслибы даже болѣе существенные политическіе интересы указаннаго выше порядка не заставляли взять въ свои руки объединеніе Германіи. Совершить это великое дѣло сверху, дабы оно не началось снизу, объединить Германію правительственною иниціативой и силами монархической власти, дабы за ту же задачу не взялись всѣ антиправительственные и анархическіе элементы,-- такова, кажется, была задача Пруссіи, и она съ полнымъ успѣхомъ разрѣшила ее посредствомъ войны съ Австріей и потомъ съ Франціей. Чтобъ объединеніе сверху было возможно, нужна была единая власть и единая воля; для этого было необходимо удалить изъ Германіи Австрію, антагонизмъ которой парализовалъ всякое соглашеніе какъ между всѣми германскими правительствами, такъ въ особенности между Сѣверною и ЮЖною Германіей. Какъ только Пруссія сдѣлалась распорядительницею въ Германіи, такъ она неминуемо должна была выдержать борьбу съ Франціей. Германія объединяющаяся путемъ революціоннымъ, и потому слабая и разъединенная въ сущности, хотя бы и единая по буквѣ и формѣ, еще могла бы не внушить вражды Франціи, но съ могущественнымъ германскимъ государствомъ, всегда готовымъ и на оборону, и на наступленіе, Франція примириться не хотѣла. Впрочемъ, насколько со стороны Франціи было неизбѣжно вмѣшательство въ дѣла Германіи было достаточно изложено выше. Пруссія должна была готовиться къ этой борьбѣ, и чѣмъ она наступала скорѣе, въ виду упомянутаго выше напряженнаго положенія дѣлъ въ самой Германіи и Пруссіи и рѣшительной невозможности оставаться долѣе при. временной организаціи Сѣверо-Германскаго Союза, тѣмъ было лучше для Пруссіи. Начатое дѣло могло распасться.
   Чтобы борьба Пруссіи съ Франціей была успѣшна и чтобы сверхъ того она имѣла результатомъ объединеніе Германіи, необходимо было чтобы Германія вся безраздѣльно вступила въ бой. Никакъ не должно терять изъ виду что Франко-Германская война должна была послужить для Германіи не только средствомъ устранить вмѣшательство Франціи въ ея дѣла, и завоевать въ ея пользу ту независимость внутренняго устроенія на какую имѣетъ неотъемлемое право всякое, самое мелкое государство въ отношеніи къ другимъ государствамъ, и какого французское правительство не признавало за Германіей, но эта война должна была сдѣлать еще нѣчто для Германіи: она должна была самымъ своимъ процессомъ, возбужденіемъ общегерманскаго патріотизма, посреди общей опасности для всего отечества, и побореніемъ этой опасности усиліями всего Германскаго народа, сплотить его въ одно цѣлое, расплавить всѣ мѣстныя государственныя организаціи Германской націи и развившіеся въ нихъ партикуляристскіе интересы владѣтельныхъ князей и народонаселеній, и снова сплавитъ ихъ въ одну націю съ однимъ обще-германскимъ интересомъ Нужно было чтобы новая имперія разомъ возникла изъ этого огня и пепла, чтобы братья идущіе вмѣстѣ на смерть тутъ. Же порѣшили жить неразлучно вмѣстѣ, если они останутся живы, чтобы совершившійся фактъ покончилъ навсегда безконечныя распри о выборѣ между свободой чрезъ единство и единствомъ чрезъ свободу, чтобы наконецъ главой единства по необходимости признанъ былъ тотъ который повелъ на защиту отечества, и съ необычайною доблестью предводительствовалъ въ ней. Нужно было остріемъ меча добыть это главенство, добыть его такимъ подвигомъ въ смыслѣ и значеніи котораго невозможна была бы никакая тѣнь сомнѣнія ни для кого изъ сыновъ Германіи, ни для самаго скептическаго ея мыслителя, ни для самаго закоренѣлаго въ своихъ суевѣріяхъ невѣжды. Такой историческій подвигъ долженъ былъ восторжествовать надъ всякими словопреніями, посреди которыхъ то такъ, то иначе оспаривались права Пруссіи въ гегемонію въ Германіи. Для всего этого было конечно недостаточно чтобы въ войну съ Франціей вступила одна Пруссія или одна Сѣверная Германія. Для того чтобы возникло совокупное единодушное движеніе всего Германскаго народа, и ни одинъ его членъ не задумался принять участіе въ общемъ дѣлѣ, необходимо было наступленіе со стороны Франціи; безъ этого наступленія, безъ оборонительнаго характера войны, поднять всю Германію было невозможно. Она вся вступилась за нарушеніе своихъ правъ въ лицѣ Пруссіи; но Южная Германія не пошла бы за нею, еслибы наступленіе совершилось со стороны Пруссіи. Положеніе Французской имперіи было таково что она вынуждена была весьма легко рѣшиться на такое наступленіе, и необдуманно возжечь въ Германіи ту священную войну какая требовалась внутренними обстоятельствами Германіи для ея государственнаго возрожденія. Императорское правительство возымѣло эту рѣшимость въ ту самую минуту когда оно располагало наименьшими средствами борьбы, а противникъ наибольшими.
   Не будемъ доискиваться въ какой мѣрѣ французское правительство было доведено до своей рѣшимости открыть войну въ самыхъ неблагопріятныхъ для себя условіяхъ дѣйствіями прусскаго правительства, которое, какъ выражаются, поймало будто бы его въ западню. Эта закулисная исторія прелиминарій войны можетъ рано или поздно разоблачиться, но едва ли она заслуживаетъ того вниманія съ которымъ ею занимались съ обѣихъ сторонъ. Если разъ принять что наступленіе со стороны Франціи на Пруссію за дѣло объединенія Германіи было рано или поздно неизбѣжно, что къ этому дѣлу прусское правительство было вынуждено внутреннимъ состояніемъ Германіи вообще и Пруссіи въ особенности, что не довершить это дѣло значило бы подвергнуть опасности не одни только династическіе и правительственные интересы Прусскаго государства, но и всѣ интересы благосостоянія и порядка въ Германіи, что наконецъ Пруссія имѣла все основаніе желать чтобъ этотъ кризисъ для блага всей Германской націи совершился возможно скорѣе, то едва ли нужны какія-либо нравственныя оправданія для дѣйствій Пруссіи, предполагая даже что она обдуманно старалась ускорить неминуемый взрывъ, въ условіяхъ наиболѣе для себя благопріятныхъ.
   Возвращаясь къ мыслямъ высказаннымъ нами выше, припомнимъ что Пруссія, въ лицѣ своего короля Фридриха IV, отказалась принять императорскую корону изъ рукъ Франкфуртскаго національнаго собранія, которое получило свои полномочія отъ Германскаго народа путемъ революціонныхъ движеній въ 1848 году, и дѣйствовало помимо всѣхъ владѣтельныхъ домовъ Германіи, вопреки имъ и не взирая на ихъ историческія права; нынѣ король Вильгельмъ принялъ ту же корону изъ рукъ всѣхъ представителей этихъ правъ, по ихъ добровольной иниціативѣ, и въ то же время согласно съ единодушною волей Германскаго народа. Можно съ той или другой точки зрѣнія сочувствовать и не сочувствовать дѣйствіямъ Пруссіи въ исторіи объединенія Германіи, но имъ никакъ нельзя отказать въ строгой политической послѣдовательности. Во всякомъ случаѣ общимъ результатомъ всей политики Пруссіи въ этомъ вопросѣ было то что та же самая національная задача разрѣшена была сравнительно болѣе консервативнымъ образомъ и безъ всякаго нарушенія принципа монархической власти, составляющей такой существенный элементъ въ политической жизни не только Германіи, но и Европы; осуществившійся способъ объединенія Германіи былъ практическимъ компромиссомъ правъ монархической власти и народныхъ правъ, интересовъ центральной власти съ интересами отдѣльныхъ владѣтельныхъ домовъ, началъ государственнаго объединенія съ началами федеративными. То что могло бы совершиться путемъ революціи, съ нарушеніемъ всѣхъ интересовъ и съ потрясеніемъ надолго всѣхъ основъ народнаго благосостоянія и порядка, то совершено войной. Мы конечно не хотимъ сказать этимъ чтобы такой ходъ человѣческихъ дѣлъ былъ самъ по себѣ утѣшителенъ, и чтобы невозможно было желать иного, свободнаго отъ всякихъ насильственныхъ переворотовъ, къ числу которыхъ войны принадлежатъ столько же какъ и революціи. Но къ несчастію, въ дѣйствительной политической жизни и правительствамъ, и народамъ безпрерывно приходится выбирать только лучшее изъ худшаго. Война 1870--71 годовъ и ея послѣдствія обезпечили Германію, если и не навсегда, то на ближайшее время, противъ внутреннихъ гражданскихъ смутъ, сосредоточивъ политическія страсти на задачахъ наиболѣе безопасныхъ для общественнаго порядка, и упрочивъ основы власти для его охраны. Бѣдствія войны для всякаго народа хотя и менѣе глубоки и продолжительны, чѣмъ бѣдствія общественныхъ междуусобій, однако все-таки слишкомъ велики чтобы можно было говорить о войнѣ какъ о сколько-нибудь нормальномъ и здоровомъ способѣ предотвращать гражданскія смуты. Да и безъ этого можно ли сколько-нибудь сочувствовать такому чудовищному хирургическому способу отвлеченія политическихъ страстей, какимъ представляется война? Такой взглядъ на войну уже потому неправиленъ что и внѣшніе и внутренніе насильственные перевороты въ жизни народовъ совсѣмъ не такъ разобщены между собою въ своихъ послѣдствіяхъ и причинахъ, какъ это можетъ часто казаться. Франція, путемъ той же войны, не избѣгла внутренняго междуусобія, которое, если и было, вѣроятно, до войны и помимо войны, однако было до крайности ожесточено побѣдами Германіи; при этомъ развитіе элементовъ гражданской смуты во Франціи можетъ легко такъ или иначе, рано или поздно, при нынѣшнихъ условіяхъ европейской политической жизни, отразиться и на самой Германіи. Касаясь пока этого послѣдняго вопроса только мимоходомъ, и предоставляя себѣ вернуться къ нему въ послѣдствіи, отмѣтимъ здѣсь преимущественно ту сторону солидарности войны и революціи какая заключается въ тождествѣ ихъ причинъ. Война и революція истекаютъ изъ однихъ и тѣхъ же внутреннихъ болѣзненныхъ условій въ жизни народовъ, изъ внутренняго государственнаго неблагоустройства, парализующаго свободное и здоровое развитіе народнаго благосостоянія. Чтобъ избѣгнуть тѣхъ и другихъ насильственныхъ кризисовъ, задерживающихъ успѣхи европейской цивилизаціи, нужно дѣйствовать своевременными государственными реформами на тѣ самые болѣзненные общественные элементы изъ которыхъ слагаются издалека причины войнъ и внутреннихъ междуусобій. Изъ сдѣланнаго нами очерка причинъ войны 1870--71 годовъ можно было, кажется, убѣдиться что она возникла изъ условій внутренняго политическаго положенія обѣихъ націй, не удовлетворявшихъ потребностямъ ихъ историческаго роста; только мирнымъ и органическимъ измѣненіемъ этихъ политическихъ условій, въ которыхъ было столько же матеріала для гражданской смуты съ каждой стороны, какъ и для столкновенія между обѣими, могла быть предотвращена война. Даже и тѣ какъ будто совершенно внѣшнія обстоятельства международной жизни Европы, потрясенной въ ея политической системѣ или такъ-называемомъ равновѣсіи, о которыхъ мы упоминали выше, и при которыхъ оказалось невозможнымъ своевременное совокупное вмѣшательство Европы въ рѣшеніе спорныхъ вопросовъ между воюющими, и переустройство Германіи стало дѣломъ чисто прусскимъ, а не общеевропейскимъ,-- даже и эти обстоятельства произошли главнымъ образомъ изъ движеній внутренней политической жизни европейскихъ народовъ, давно переросшей искусственныя рамки Вѣнскихъ трактатовъ. А тѣ или другіе внутренніе недуги въ организмѣ каждаго европейскаго государства, тѣ или другіе мотивы его внутренней политики несовмѣстимые съ общими требованіями европейской цивилизаціи и съ интересами другихъ государствъ уже давно препятствуютъ соглашенію между ними къ пересмотру международнаго кодекса Европы и къ установленію такой международной законной почвы на которой всякое нарушеніе права преслѣдовалось бы какъ преступленіе. Относительно болѣе здоровыя условія политической жизни Англіи не доказываются ли тѣмъ что эта страна, наиболѣе, свободная отъ внутреннихъ насильственныхъ переворотовъ, сумѣла первая дать примѣръ мирнаго разрѣшенія международныхъ тяжебъ грозившихъ войною?
   Всѣ эти слишкомъ старыя истины, кажется, достаточно истекаютъ изъ нашего очерка причинъ Франко-Германской войны; дѣлая его, мы конечно не могли имѣть смѣшной претензіи писать исторію этого событія, которымъ мы пользуемся лишь для выведенія нѣкоторыхъ общихъ заключеній о современной жизни Европы. Въ разнообразныхъ и сложныхъ обстоятельствахъ породившихъ войну съ каждой стороны, и обусловившихъ ея дальнѣйшій ходъ, заключаются и самыя причины страшныхъ пораженій Франціи. Къ ихъ обсужденію надѣемся перейти въ слѣдующей статьѣ.

ВЛАДИМІРЪ БЕЗОБРАЗОВЪ.

"Русскій Вѣстникъ", No 2, 1873

   
   
 Ваша оценка:
Связаться с программистом сайта.

сколько времени можно быть без прописки после продажи квартиры
Рейтинг@Mail.ru