Безродная Юлия
Столкновение

Lib.ru/Классика: [Регистрация] [Найти] [Рейтинги] [Обсуждения] [Новинки] [Обзоры] [Помощь]
Скачать FB2

 Ваша оценка:
  • Аннотация:
    (Эскиз).

   

СТОЛКНОВЕНІЕ.

(Эскизъ).

   "Любезный сынъ мой Іаковъ!
   "Наконецъ-то получилось отъ тебя письмо; а вотъ уже скоро полгода, какъ ты не писалъ мнѣ. Я также не имѣлъ намѣренія писатъ тебѣ, ибо ожидаю отъ сына къ себѣ болѣе почтенія. Удивляюсь: у тебя только и есть близкіе, что я, да мною ты небрежешь? часто много времени пройдетъ, пока ты соберешься освѣдомиться, существую ли я въ семъ мірѣ, или же Господь Вседержитель прибралъ меня, идѣже праведніи упокоеваются..."
   -- Да, "праведніи"!-- прошепалъ сынъ, легкомысленно улыбаясь.
   "Но я, все-таки, радъ, что ты переѣхалъ изъ иновѣрной Польши въ нашъ святой городъ. Здѣсь будетъ кому за тебя помолиться: вблизи города существуетъ монастырь, въ которомъ, вотъ уже двадцать лѣтъ, спасается моя племянница, а твоя двоюродная сестра, Анемподиста. Затѣмъ, въ городской богадѣльнѣ живетъ моя дальняя родственница, старушка Марья Гавриловна. Эта старушка, находясь въ потерѣ зрѣнія на оба глаза, теперь очень нуждается, и ты, Іаковъ..."
   Тутъ Яковъ положилъ письмо на колѣни и, сильно прищуривъ глаза, посмотрѣлъ въ пространство. Ему захотѣлось вызвать своимъ воображеніемъ лицо слѣпой старушки,-- лицо, которое было ему совсѣмъ незнакомо. Какое же оно? Вѣроятно, кроткое, слегка напряженное, голова выдвинута подбородкомъ впередъ туловища, выразительныя руки съ узлами жилъ и тонкою кожей на пальцахъ, и масса неуловимыхъ индивидуальныхъ особенностей.
   Яковъ рѣшилъ непремѣнно навѣстить родственницу; видѣть оригинальное лицо приходится такъ рѣдко, что поневолѣ надо дорожить каждымъ экземпляромъ.
   Яковъ посидѣлъ еще нѣсколько секундъ, полузакрывши глаза, какъ бы предоставляя работавшему воображенію полную свободу; но мало-по-малу съ души его стерлось представленіе о слѣпомъ женскомъ лицѣ и онъ, переждавъ мгновеніе, опять взялъ письмо въ руки:
   "И ты, Іаковъ, не забывай старухи: посѣщеніе убогихъ пріятно Господу. Въ Евангеліи сказано: "болѣнъ бѣхъ..." Впрочемъ, быть можетъ, ты позабылъ уже словеса Божіи, поэтому продолжу о другомъ. Посылаю тебѣ два рубля для Марьи Гавриловны. Быть можетъ, ей деньги эти понадобится размѣнять на мелкое серебро для расходовъ,-- ты размѣняй, отдай ей и объясни при этомъ, что вся мелость состоитъ изъ двадцати и пятнадцати копѣешниковъ, дабы она твердо помнила это, ибо по слѣпотѣ она сама ихъ различить не сможетъ. Еще прошу тебя: купи мнѣ святую икону покровителя моего преподобнаго Антонія Печерскаго и перешли на мое имя. Совѣтую тебѣ проставить на этой посылкѣ цѣну ниже стоимости святой иконы, чтобы меньше платить за пересылку".
   -- Что за чепуха!-- прошепталъ сынъ, съ удивленіемъ глядя на твердыя, круглыя буквы, нанизанныя терпѣливою рукой отца.-- Старикъ съ каждымъ годомъ становится все причудливѣе и необыкновеннѣе.
   "Съ благоговѣніемъ приступай къ сей покупкѣ. Говорю это, ибо вы думаете только о суетѣ мірской, а о Богѣ не помыслите".
   -- Ну, назиданіе можно и пропустить... Что же дальше? Господи, все изъ пророковъ!
   Яковъ перевернулъ страничку толстой писчей бумаги, аккуратно срѣзанной по краямъ ножницами, но и въ концѣ продолжалось поученіе, которое, однако, кончалось словами:
   "А впрочемъ остаюсь твой всегда доброжелательный отецъ Антонъ Сычуговъ".
   Яковъ Антоновичъ сложилъ письмо и улыбнулся. Его смѣшилъ тонъ отца, самоувѣренный и строгій. Отецъ полагаетъ, что его "Іаковъ" бѣденъ, и поэтому въ состояніи вытерпѣть получасовое наставленіе за тѣ одиннадцать тысячъ, которыя лежать на храненіи въ государственномъ банкѣ. А что такое для Іакова одиннадцать тысячъ? Ему переѣздка изъ Варшавы и обстановка здѣсь, въ "святомъ городѣ", стоила едва ли не дороже. Строгій папаша въ заблужденіи. Это -- одно изъ тѣхъ комическихъ недоразумѣній, на которыя такъ щедра судьба-насмѣшница. Но въ письмѣ есть мѣсто, которое надо запомнить,-- это строки о слѣпой старушкѣ Марьѣ Гавриловнѣ. Поскорѣе бы завязать интересное знакомство! Лучшее средство для этого -- два-три кредитныхъ билета, посланныхъ въ богадѣльню.
   Яковъ Антоновичъ не откладывалъ разъ принятаго намѣренія, потому что считалъ скорое выполненіе задуманнаго однимъ изъ условій счастливой жизни. Поэтому онъ тотчасъ же запечаталъ въ конвертъ двѣ трехрублевыхъ бумажки, написалъ адресъ и поручилъ своему лакею доставить письмо въ городскую богадѣльню.
   Яковъ Антоновичъ, занятый своимъ дѣломъ, не замѣтилъ, какъ въ комнату вошла молодая дѣвушка. Она была высока и стройна, имѣла некрасивое, но привлекательное лицо съ небольшими сѣрыми глазами, вздернутымъ носомъ и пухлымъ ртомъ. Въ посадкѣ головы, въ движеніяхъ плечъ чувствовалась грація, непринужденное изящество молодаго, великолѣпно развитаго дѣвическаго тѣла.
   -- Вотъ и я!-- сказала дѣвушка.
   -- Вы опять опоздали, Сашенька!-- отвѣтилъ Яковъ Антоновичъ, строго морща брови.
   -- Я вносила въ гимназію деньги за брата.
   -- Мнѣ это безразлично,-- если вы станете опаздывать, мы никогда не окончимъ нашей Флоры. Я говорю: не время -- деньги, а аккуратность -- деньги. Ступайте одѣваться и помните, я начну вычитать съ васъ за каждую пропущенную четверть часа. Я не скупой, но только хочу пріучить васъ къ аккуратности.
   Сашенька надула пунцовыя губки и, что-то ворча, пошла одѣваться. Яковъ Антоновичъ отправился въ мастерскую.
   Большой залъ, въ пять зеркальныхъ оконъ, съ лѣпнымъ потолкомъ и мраморными подоконниками, былъ раздѣленъ на двѣ половины портьерой темно-краснаго бархата. За портьеру не проникалъ взоръ непосвященнаго, потому что тамъ стояли картины, которыя еще не были окончены и хранились въ глубокой тайнѣ. Тутъ же находилось начатое полотно "Флора", для которой позировала Сашенька.
   Посѣтители допускались только въ первую половину зала, украшенную такъ, какъ того требовалъ вкусъ богатой толпы и закащиковъ художника. Тутъ были портьеры, тканыя золотомъ, спускавшіяся изъ-подъ золоченыхъ карнизовъ, и мраморная копія Аѳины Паллады во весь ростъ, въ мѣдномъ шлемѣ, съ копьемъ въ рукахъ; шкапчики Буль; подлинный торсъ, привезенный изъ Италіи, съ мраморомъ, изрытымъ отъ старости; столики, изукрашенные живописью и перламутромъ; пушистый коверъ, на которомъ въ причудливомъ безпорядкѣ была разбросана мебель фантастической формы, изогнутая, удлиненная, съ креслами въ подушкахъ и безъ подушекъ, и тутъ же, на столѣ, подъ стекляннымъ колпакомъ, стояло произведеніе современной французской школы -- смѣющаяся дама изъ терракоты. Дама щеголяла великолѣпно исполненными кружевами и юбкой, чуть-чуть не шелестѣла; но лицо этой дамы производило впечатлѣніе непріятное, а открытый ротъ казался до излишества переполненнымъ слишкомъ большими зубами.
   На другомъ столѣ помѣщался кусокъ желто-грязнаго барельефа въ бархатной рамѣ. На барельефѣ была изображена лошадь съ запрокинутою головой и раздутыми ноздрями. Каждому посѣтителю Яковъ Антоновичъ указывалъ на нее какъ на подлинное произведеніе греческаго рѣзца, хотя самъ и не сомнѣвался въ поддѣлкѣ.
   На Сашеньку мастерская не производила пріятнаго впечатлѣнія. Ей казалось, что лица съ картинъ, висѣвшихъ на стѣнѣ, глядятъ холодно; Аѳина, спрятанная въ углу у красной портьеры, такъ свирѣпо выставляла полную руку и будто потрясала бронзовымъ копьемъ, а торсъ, безъ головы и конечностей, какъ бы кривлялся, издѣваясь надъ глупцами, которымъ эта комната могла бы показаться храмомъ исусства. Только одна французская дана глядѣла на всѣхъ смѣющимися глазами, съ привѣтливымъ лицомъ, на которомъ не свѣтилось ни луча мысли.
   Такъ дѣйствовала мастерская на Сашеньку; хозяинъ же входилъ сюда съ чувствомъ наслажденія и удовлетвореннаго самолюбія. Его восторгало богатство, потому что въ дѣтствѣ онъ былъ бѣденъ и тщеславенъ; онъ ощущалъ еще роскошь собственной обстановки и не могъ пока къ ней привыкнуть.
   Видъ Аѳины Паллады, подлиннаго торса, француженки и золоченыхъ карнизовъ сразу разсѣялъ неудовольствіе Якова Антоновича противъ Сашеньки, а прикосновеніе къ бархатнымъ складкамъ портьеры и звонъ раздвигавшихся бронзовыхъ колецъ вызвали даже на его холодное лицо улыбку удовлетворенія.
   Сашенька успѣла уже снять свое старенькое шерстяное платье и стояла передъ огромнымъ трюмо облаченная въ багряную тунику. Она нетерпѣливою рукой бросала правый конецъ туники черезъ лѣвое плечо, стараясь расположить ея складки по-вчерашнему; но это ей не удавалось.
   Яковъ Антоновичъ ловко расправилъ складки, приподнялъ на плечѣ аграфъ, вынулъ гребень изъ волосъ и, распустивъ ихъ мягкіе локоны, отошелъ въ сторону. Онъ оглядывалъ стройную фигуру натурщицы, полузакрывъ глаза и наклоняя голову на бокъ. Наконецъ, онъ сказалъ, улыбаясь:
   -- Берите-ка рогъ изобилія и становитесь въ позу... Право, Сашенька, вы совсѣмъ не такая дурнушка, какъ кажется съ перваго раза. А ваше тѣло -- вашъ капиталъ. По-моему, вы можете сдѣлать школу, если бы не стѣснялись служить при академіи.
   -- Стыдно,-- отвѣчала дѣвушка, принимая неподвижную позу классической Флоры,-- тамъ народу много, а тутъ вы одинъ.
   -- Ну, какъ знаете, дѣло ваше.
   Яковъ Антоновичъ взялъ палитру, на которой краснымъ вѣнкомъ лежали свѣжія краски, и сдѣлалъ нѣсколько штриховъ по полотну, еще не засохшему отъ вчерашней работы.
   -- Когда кончу Флору,-- продолжалъ онъ думать вслухъ,-- то начну этюды со слѣпой старушки. Я очень радъ, что мнѣ подвернулась такая натура.
   -- Откуда вы ее раздобыли?
   -- Отецъ пишетъ, что здѣсь въ богадѣльнѣ есть его родственница, слѣпая старушка.
   -- Какъ, вы имѣете отца?... Ботъ я не знала!
   -- Я его уже лѣтъ шесть какъ не видалъ. Мы съ нимъ не ладимъ, хотя я и единственный сынъ.
   -- Вѣрно, вы къ нему непочтительны?
   -- Да мы и не ссоримся, а просто не можемъ поладить. Мать моя умерла рано, росъ я всегда на чужихъ рукахъ, а отецъ вѣчно шлялся по церквамъ да по монастырямъ.
   -- Что-жь, можетъ, онъ тамъ и ваши грѣхи замаливаетъ.
   -- Да, замаливаетъ! Таковскій... Онъ только о себѣ умѣетъ молиться, о другихъ же никогда не вспомянетъ. Я его не люблю.
   -- Отца-то? Ахъ, какой срамъ!
   -- И ребенкомъ не любилъ. Въ дѣтствѣ жилъ я у тетки, она меня по праздникамъ водила на поклонъ къ папашѣ. Сидитъ онъ въ маленькой комнаткѣ; тамъ только и есть, что кровать, пара столовъ, да нѣсколько стульевъ, и еще какой-то хламъ. Поставитъ меня между колѣнъ, возьметъ за подбородокъ и молчитъ. Скука смертная. Особенно обидно, что смотрѣть некуда: окно выходитъ во дворъ, въ комнатѣ никакихъ украшеній. Остается смотрѣть на отцову бороду. И смотришь. А потомъ тетушка читаетъ наставленія, почему я не разговариваю весело съ папашей. А папаша меня и не зналъ совсѣмъ, думалъ, что его сынокъ такой смиренникъ благочестивый, а я былъ шалунъ ужасный. Онъ меня даже въ гимназію отдавать колебался на томъ основаніи, что "русскіе и безъ науки православны", но и тутъ, спасибо, тетка отстояла. Съ пятнадцати лѣтъ сталъ я себя самъ прокармливать и самъ ужъ поступилъ въ академію.
   -- Вотъ когда, вѣрно, вашъ папаша разсердился!
   -- Чуть не проклялъ. Только опять тетушка успокоила: онъ тамъ, молъ, иконы рисовать научится, святымъ дѣломъ будетъ занятъ.
   -- Хорошо святое дѣло, ха-ха!
   -- Да, этимъ только и успокоился, и то не совсѣмъ. Въ прошломъ году спрашиваетъ снова, чѣмъ я занимаюсь? Неужели въ нашъ невѣрующій вѣкъ писанье святыхъ иконъ можетъ доставить молодому человѣку средства къ жизни? Отвѣтилъ ему, что сдѣлался учителемъ рисованія. Отсталъ.
   -- Ахъ, бѣдный старикъ!
   -- Да, "бѣдный"! Отъ него всѣ терпятъ, такой онъ суровый я придирчивый. Стала было съ нимъ жить племянница его, не ужилась и та: сбѣжала въ монастырь.
   -- Все-таки, бѣдный. Что же, онъ служитъ гдѣ-нибудь?
   -- Теперь въ отставкѣ. Все по монастырямъ шатается. А у себя дома занятъ составленіемъ завѣщанія,-- одно рветъ, другое пишетъ. Все распредѣляетъ благопріобрѣтенныя одиннадцать тысячъ. То одинъ билетъ назначаетъ въ здѣшнюю лавру, то въ Почаевскую лавру. То измѣнитъ рѣшеніе и дарить Іерусалиму или монастырю на Аѳонѣ. То лишаетъ меня наслѣдства, то вдругъ смягчится и наградитъ.
   -- Вы бы его почаще посѣщали, онъ бы и пересталъ такъ колебаться.
   -- Какъ-то я разогнался въ его городишко. Хотѣлось и старика провѣдать, и обновить эскизы. Сукно какое-то въ подарокъ привезъ. Ничего. Сначала папенька будто и размякъ. Водилъ меня по церквамъ, изъ одной въ другую подрядъ. Ходили мы, били поклоны. Но скоро замѣчаю, старикъ будто сдѣлался недоволенъ. Сталъ допытываться, за что. Оказалось, мало благоговѣнія выказываю.
   -- Ага, попались-таки!
   -- Ну, вотъ у насъ и началось съ этого благочестія. Потомъ обидѣлся, что иконы не привезъ собственнаго издѣлія: другимъ, молъ, пишешь, а собственному отцу... и прочее. Нарисовалъ я ему Марію Магдалину -- пуще обидѣлся: святости въ ликѣ нѣтъ и на копѣйку...
   -- Ужь какая тутъ святость, ха-ха!
   -- Тише: пишу губы. Ну, съ тѣхъ поръ и совсѣмъ плохо стало между нами, сталъ онъ меня оскорблять: "Не ко мнѣ ты пріѣхалъ, а для наслѣдства. Не получишь ты отъ меня ничего, а за корыстныя мысли, погоди! еще тебя и Богъ накажетъ!" Уѣдливый такой старикашка! Ну, я плюнулъ и уѣхалъ. Съ тѣхъ поръ мы и не видались. Раза два-три въ годъ получаю письма съ наставленіями изъ пророковъ.
   -- Яковъ Антоновичъ, позвольте немножко отдохнуть, я такъ утомилась и больше не въ силахъ удержать этотъ рогъ изобилія.
   -- Ну, ладно. Сойдите, я буду накладывать тѣни.
   Сашенька сошла съ пьедестала, осторожно положила на столикъ картонный рогъ изобилія, полный живыхъ цвѣтовъ, и, потягиваясь, заходила по комнатѣ.
   Прогулявшись немного, она взглянула на картину черезъ плечо художника.
   Дѣвушка смотрѣла съ видомъ знатока на улыбающуюся Флору, на ея рутинно-пышныя руки и граціозно-лѣнивый станъ. Правая нога богини, полуобнаженная, выдвигалась впередъ и какъ бы хвастала своею бѣлизной и прекрасно вырисованными пальцами, на которыхъ явственно выдѣлялись блестящіе полукруглые ногтя цвѣта перламутра. Лѣвая, слегка отставленная назадъ, пряталась подъ пурпуровыми складками туники, загибавшей внизу свои края въ мягко изогнутыя, ровныя складки.
   Яковъ Антоновичъ наклыдывалъ темно-сѣрыя тѣни съ лѣвой стороны лица; правая, съ тѣнями посвѣтлѣе, уже была окончена. Онъ нервно бросалъ на полотно мазки и сердился: въ молчаніи Сашеньки онъ подозрѣвалъ неодобреніе. Онъ нисколько не былъ бы польщенъ восторженною похвалой натурщицы; но ея продолжительное молчаніе заставляло его, въ раздраженіи, кидать на полотно тѣни гораздо темнѣе, чѣмъ надо, что производило явную дисгармонію.
   Наконецъ, дѣвушка кончила наблюденія и сказала:
   -- Отчего это ноги у меня вышли такія пухлыя? Вотъ если смотрѣть мою ногу и ту, что на полотнѣ, то та, что на полотнѣ, выйдетъ гораздо толще.
   -- Не говорите пустяковъ,-- проворчалъ Яковъ Антоновичъ, изподтишка поглядывая озабоченно на ноги богини.
   -- Ну, ей-Богу же, правда,-- упрямо продолжала Сашенька,-- и знаете, отчего это происходитъ? Вы, вѣрно, станете смѣяться, а я увѣрена, что оттого: вотъ, видите ли, я слишкомъ долго стою на одномъ мѣстѣ, ноги у меня затекаютъ, пухнутъ, тѣло на нихъ осѣдаетъ и они становятся похожи на неподвижныя колодки. Мнѣ надо почаще прогуливаться, тогда только можно тѣло поддержать въ его настоящемъ видѣ.
   -- Вамъ просто хочется бездѣльничать,-- замѣтилъ равнодушно Сычуговъ, хотя въ глубинѣ души согласился съ мнѣніемъ дѣвушки и отдалъ дань ея наблюдательности.
   Саша обидѣлась. Она надула губы, говоря:
   -- Ну, хорошо же... если вы обо мнѣ такъ думаете...то...то и не надо! Только ужь про меня никто не скажетъ, что я плохо работаю, никто. А, все-таки,-- прибавила она неожиданно,-- а, все-таки, я скажу, что рогъ изобилія для этого полотна очень большой...
   Художникъ и это замѣчаніе нашелъ вѣрнымъ, вслѣдствіе чего онъ наморщилъ брови и сухо сказалъ:
   -- Ступайте позировать, скоро стемнѣетъ, а критиковать перестаньте,-- это дѣло газетныхъ рецензентовъ, которые, впрочемъ, въ искусствѣ понимаютъ едва ли больше васъ.
   Сашенька, продолжая сердиться, взяла рогъ изобилія и сразу замерла въ своей академической позѣ. Несмотря на гнѣвъ, она двигалась такъ осторожно, что ни одна складка не соскользнула съ ея плечъ на обнаженныя руки.
   Дѣвушка рѣшила молчать, но не вытерпѣла и вскорѣ спросила нѣсколько ядовито:
   -- А что, вы уже меня продали?
   -- Продалъ, Флора. Въ воскресенье приходилъ сюда толстый сиволапый и купилъ васъ.
   -- Отчего это у другихъ картины стоятъ такъ долго, а у васъ покупаютъ даже не оконченныя? Вы, говорятъ, теперь художникъ модный?
   Сычуговъ улыбнулся себѣ въ усы и ничего на это не отвѣтилъ.
   Саша вспомнила, какъ однажды въ мастерской Ильина, который писалъ съ нея не Флору, а мученицу, она слыхала разговоръ товарищей о Сычуговѣ. Они ругали его развратителемъ толпы, человѣкомъ, у котораго нѣтъ въ душѣ истиннаго Бога, который угождаетъ наклонностямъ разжирѣвшихъ толстосумовъ и растлѣнной аристократіи. Дѣвушка, припомнивъ эти отзывы, спросила пренебрежительно:
   -- Отчего вы все рисуете голыхъ женщинъ?
   -- Развѣ вы, Сашенька, голая? Фи, какъ вамъ не стыдно такъ о себѣ говорить!
   -- Нечего насмѣхаться. Чего мнѣ будетъ стыдно? Положимъ, теперь я не совсѣмъ голая; но если бы даже и была голой, что же тутъ стыднаго? Это мое ремесло. Могутъ же барыни на балу танцовать полуголыя? Впрочемъ, совсѣмъ голой я еще не позировала, а вотъ вы ту итальянку -- Рибелли или Марѳлли?-- ее вы совсѣмъ голую выписали. Только и было на полотнѣ, что она да цвѣты. За нее, говорятъ, вамъ десять тысячъ дали, правда это?
   -- Знаете, Сашенька, много будешь знать, скоро состаришься, а, вѣдь, вы бы не хотѣли скоро состариться? Это было бы ужасно!
   -- Ладно, скрывайте! А только я знаю, что вы очень богатый. Вы все продаете, что ни напишете, а сколькихъ женщинъ вы нарисовали! Эосъ, Весну, копію Данаи, Фрину, Леду, Флору -- и еще, и еще. Всего и не перечесть сразу.
   Сашенька замолчала и Сычуговъ ничего не отвѣчалъ ей. Онъ думалъ, продолжая бросать мазки на легкомысленно-прекрасное лицо своей Флоры: "Да, рѣдко кому повезло такъ, какъ мнѣ. Нечего скрывать передъ собою: за эти пять лѣтъ я далеко опередилъ всѣхъ своихъ товарищей".
   -- Что же, вы всегда будете рисовать голыхъ женщинъ,-- приставала Сашенька тономъ избалованнаго ребенка,-- или задумываете также серьезныя вещи?
   -- Ахъ, дитя мое!-- тутъ Сычуговъ такъ глубоко вздохнулъ, что дѣвушка не знала, принять ли слова его въ шутку, или относиться къ нимъ серьезно,-- иного думъ въ головѣ, много въ сердцѣ огня! Да хочется ужъ написать что-нибудь такое, чтобы... ахъ, мнѣ такъ противна та сѣрая слякоть, которой пробиваются товарищи, а для того, что зрѣетъ у меня въ сердцѣ, кажется, и красокъ еще не выдумали.
   -- Вотъ еще! Ужъ если Исаевъ можетъ писать теперешними врасками...
   Сычуговъ не обратилъ вниманія на ядовитую недомолвку натурщицы. Онъ машинально водилъ большою кистью по темному фону, и хотя, повидимому, пристально смотрѣлъ на работу, но не замѣчалъ тѣхъ мазковъ, которые бросались на полотно искусною рукой. Передъ глазами художника, стройно и постепенно, образовывалась другая картина, вѣнецъ искусства, чудо вдохновеннаго творчества, нѣчто радужное, священно-сіяющее.
   -- Какой же вы задумали сюжетъ?-- продолжала спрашивать скучающая дѣвушка.-- Неужели священный?
   -- О, Сашенька!-- отвѣчалъ ей Сычуговъ, выражая этимъ восклицаніемъ полное подтвержденіе, и въ пониженномъ, грудномъ голосѣ художника послышались такіе звуки, которыхъ раньше натурщица у него никогда не слыхала.
   Сашенька удивленно посмотрѣла на Якова Антоновича. Священный сюжетъ казался ей высочайшею вершиной творчества, поэтому она не предполагала, чтобы ея патронъ отвѣтилъ такъ утвердительно. Тутъ она вспомнила одинъ вечеръ, который случился еще такъ недавно. Кто-то изъ художниковъ праздновалъ удачную продажу своей картины. Сычуговъ сильно напился; лицо его пылало и лоснилось, глаза нагло мигали припухшими вѣками. Онъ лѣзъ ко всѣмъ и надоѣдалъ безъ мѣры; то запѣвалъ пѣсни, которыя всѣхъ смѣшили, то разсказывалъ анекдоты, до которыхъ въ пьяномъ видѣ былъ большой охотникъ, а въ довершеніе всего, одинъ пустился въ плясъ. "И онъ хочетъ тоже писать на священный сюжетъ?-- думала она, вспоминая этотъ вечеръ,-- ничего ему не удастся! Тѣ, что рисуютъ священное, всѣ тихіе и миролюбія въ глазахъ у нихъ много, а этотъ... откуда онъ возьметъ святости для своихъ фигуръ, когда у него ея въ душѣ совсѣмъ нѣту?"
   Сычуговъ не подозрѣвалъ наивнаго скептицизма натурщицы. Въ настоящую минуту онъ чувствовалъ себя другомъ всего міра, убѣжденный, на это время, что и міръ отвѣчаетъ ему тѣмъ же. Ему теперь хотѣлось говорить, высказать все, что лежало скрытымъ въ тайникахъ его души; но безформенные образы были неуловимы.
   -- Нѣтъ, я больше сегодня не могу работать!-- воскликнулъ Сычуговъ, осторожно отставляя кисть отъ полотна.-- Лучше прекратить, а то я непремѣнно напорчу... ужь до завтра, а сегодня я попробую другое.
   Когда Сашенька переодѣлась, Яковъ Антоновичъ ласково проводилъ ее до передней. Это была вѣжливость, которую онъ оказывалъ ей только въ рѣдкія минуты душевнаго возбужденія.
   Сычуговъ сейчасъ хотѣлъ сѣсть за работу, потому что теперь желанный образъ ярко стоялъ передъ его глазами. "Надо только схватить его въ одинъ удачный моментъ,-- думалъ художникъ,-- и тогда все, все, до послѣдней мелочи, до камушка на дорогѣ, будетъ реализовано".
   Яковъ Антоновичъ прошелся по комнатѣ, чувствуя себя возбужденнымъ, побѣдоноснымъ. Предчувствіе удачи, какъ легкое содроганіе, проносилось по его нервамъ, бьющееся сердце вдругъ на мгновеніе пылко замирало и любовь ко всему міру, во всему безъ изъятія наполняла очарованную душу художника.
   Въ это время раздался звонокъ.
   -- Вотъ всегда такъ!-- прошепталъ Сычуговъ, почти съ отчаяніемъ хватаясь за голову.-- И какого чорта кому отъ меня надо!
   -- Можно войти?-- спросилъ за дверью мужской голосъ и вслѣдъ затѣмъ молодой человѣкъ вошелъ въ мастерскую. Хозяинъ кинулъ быстрый взглядъ на портьеру,-- она была задернута,-- и тогда только, успокоенный, пошелъ на встрѣчу гостю.
   Гость этотъ былъ молодой художникъ Архиповъ, и Яковъ Антоновичъ, пожимая ему руку, испытывалъ непріятное чувство: надняхъ, во время послѣдней выставки, газеты очень хвалили Архипова, называли его многообѣщающимъ талантомъ, и вслѣдъ за похвалами товарищу, будто сговорясь между собою, цѣнители эти выругали безпощадно розоперстую Эосъ Сычугова. Послѣдній не видалъ еще Архипова послѣ этихъ двухъ фельетоновъ, въ которыхъ онъ, конечно, не признавалъ и капли справедливости.
   При видѣ того, кого ему какъ будто поставили въ соперники, Яковъ Антоновичъ почувствовалъ себя неловко; онъ и завидовалъ товарищу, и также презиралъ его, признавая себя, совершенно искренно, гораздо талантливѣе этого человѣка, и, въ то же время, у него мелькнула идея, внушенная оскорбленнымъ самолюбіемъ,-- устраивать свои отдѣльныя выставки.
   -- Простите, что я зашелъ не въ урочное время,-- сказалъ Архиповъ,-- но мнѣ надо было васъ извѣстить, что сегодня вечеромъ у меня натурнаго класса не будетъ: мой мальчишка захворалъ. Стоялъ, бѣдняжка, въ позѣ Ганинеда, стоялъ, стоялъ, и вдругъ -- бацъ! какъ снопикъ на землю повалился. Очень ужь я его утомилъ, надо дать отдыхъ.
   -- Это досадно,-- машинально отвѣтилъ Сычуговъ, потому что взглядъ его былъ устремленъ на фарфоровый столикъ, гдѣ лежалъ одинъ изъ фельетоновъ, весь испещренный вопросительными знаками.-- Что же вы не сядете?
   Архиповъ сѣлъ какъ разъ около столика съ газетой. Онъ также взглянулъ на фельетонъ и перевелъ тотчасъ же глаза на другое мѣсто.
   Эта деликатная поспѣшность разсердила Якова Антоновича. Онъ улыбнулся принужденно и сказалъ такъ, будто продолжалъ раньше начатый разговоръ:
   -- Да, знаете ли, удивительная статейка!
   -- Мнѣніе извѣстной партіи,-- примирительно отвѣтилъ Архиповъ.
   -- Партіи! Но, вѣдь, во всякой партіи законы логики и мышленія человѣческаго должны быть одинаковы... Почему эти самые критики способны понять и оцѣнить широту замысла у людей своей партіи, и почему они же отрицаютъ и не понимаютъ ея у другихъ, которые идутъ своею дорогой?
   Гость, потупившись, молчалъ.
   -- Почему,-- продолжалъ Сычуговъ, озлобляясь, -- они умѣютъ восхищаться старыми мастерами, благоговѣютъ передъ Рубенсомъ, хвалятъ мою вопію съ Данаи Тиціана, а, въ то же время, Эосъ или Леда возбуждаетъ ихъ цѣломудренный ужасъ? Что это -- лицемѣріе или тупость?
   Архипову сначала было неловко защищать мнѣніе того, кто такъ расхвалилъ его недавно, и именно въ ущербъ Сычугову, но послѣ этой тирады онъ мягко отвѣтилъ:
   -- Рубенсу и Тиціану прощается то, что не простится намъ, потому что у нихъ была та наивность міросозерцанія, которой мы лишены съ давняго времени; притомъ, полная гармонія существовала между ними и тѣми, кто смотрѣлъ на ихъ произведенія; а у насъ художникъ такъ страшно далеко отстоитъ отъ своей публики, что выборъ сюжета для него вещь чрезвычайно отвѣтственная... Особенно въ Россіи.
   -- Почему же особенно въ Россіи?
   -- Пожалуй, потому, что Россія -- страна, въ которой цивилизація, такъ сказать, не совершила еще своего полнаго круга. Публика наша хочетъ пока еще учиться и подъ прекрасною формой всегда ищетъ не менѣе прекраснаго содержанія; отвлеченно же понимать красоту формы способна лишь художественно-образованная нація. Потомъ, у насъ прекрасное вліяетъ на толпу болѣе вглубь, чѣмъ вширь: на Западѣ почти всѣ способны понять, что хотѣлъ выразить авторъ своею вещью,-- у насъ за то есть сердца, котовыя забьются въ отвѣтъ художнику, если только ему посчастливилось сдѣлать свое твореніе доступнымъ для пониманія.
   -- Ну, это все еще подлежитъ спору.
   -- О, конечно, какъ всякое частное сужденіе, но, по-моему, въ Россіи задача автора сложнѣе, онъ образовываетъ свою массу, тогда какъ въ Европѣ, за немногими исключеніями, художникъ только дѣлится съ нею идеями.
   -- Такъ что, по-вашему, голое женское тѣло имѣетъ въ себѣ нѣчто антипедагогическое?-- спросилъ Сычуговъ ядовито.
   -- Пожалуй,-- отвѣтилъ Архиповъ, усмѣхнувшись,-- я не стану отрицать, что натура, искусственно освѣщенная въ извѣстномъ направленіи, можетъ повести къ нежелательнымъ результатамъ.
   Сычуговъ нервно прошелся по комнатѣ.
   Наконецъ, Яковъ Антоновичъ остановился передъ гостемъ. Сѣрые глаза его, обыкновенно покрытые влагой и глядѣвшіе на міръ съ самодовольнымъ спокойствіемъ человѣка, удачно достигающаго своей цѣли, теперь сухо сверкали. Его губы изогнулись, трепеща отъ сдержаннаго волненія. Онъ началъ говорить, медленно подбирая выраженія, которыми можно было бы скрыть свои мысли, между тѣмъ какъ голосъ изрѣдка пресѣкался и дыханіе спиралось въ высохшей гортани.
   -- По-моему,-- сказалъ Сычуговъ,-- всѣ ваши теоріи -- то же, что костыли для хромаго: онъ ими пользуется, потому что иначе пришлось бы ему сидѣть дома на мѣстѣ. Но искусство въ такихъ костыляхъ не нуждается. Кто смѣетъ ставить ему какіе-то нравственные шлагбаумы? Вѣдь, произведеніе зрѣлаго таланта имѣетъ свои корни въ его душѣ; вѣдь, если онъ творитъ что-либо, значитъ это ему нужно для будущаго, какъ бы оно ни казалось ничтожнымъ окружающимъ. Можетъ, всѣ эти работы -- ступени, которыми, наконецъ, достигается совершенное. И ради какихъ-то педагогическихъ костылей кто-нибудь откажется идти своею дорогой, откажется искать истину, брать ее отовсюду, подъ какими бы формами она ни скрывалась...
   Архиповъ хотѣлъ вставить свое слово, но Сычуговъ перебилъ его:
   -- Я знаю, вы скажете мнѣ, что не надо дѣлиться съ публикой всѣмъ, что выходитъ изъ-подъ кисти; но съ какой стати и стану скрываться? Что я сдѣлалъ дурнаго? Я хочу, чтобы видѣли, какою дорогой идетъ мое совершенствованіе, я хочу поскорѣе пожинать то, что посѣялъ, я хочу платы за свой трудъ, за вдохновеніе,-- съ какой стати я буду отказывать себѣ въ этомъ удовлетвореніи? Есть таланты, которые крѣпнутъ въ нуждѣ, среди лишеній; имъ кажется, что искусство требуетъ подвижничества, они чуть ли не принимаютъ схиму поэтому. Есть другой родъ таланта. Мнѣ нужно богатство, суетность, блескъ роскоши, радости жизни,-- я доставляю ихъ себѣ, потому что иначе я не смогу развиться. Что мнѣ эти теоретическіе костыли, когда я крѣпко стою на своихъ ногахъ? А если наша толпа не научилась относиться объективно къ художественному произведенію, пусть научится. Кто виноватъ, что всѣ неразвитые -- субъективны, какъ животное? А картина ихъ обучить... Она не можетъ вліять иначе. Кто смѣетъ сказать, что мое произведеніе нечисто, когда душа моя есть храмъ. Бога живаго?
   Тутъ передъ глазами художника опять пронесся мимолетный отблескъ той мечты, того великаго созданія, которое онъ жадно ловилъ въ безсонныя ночи, среди лихорадочной работы вдохновенія.
   Это радужное воспоминаніе успокоило Якова Антоновича и придало его фигурѣ какой-то неуловимый оттѣнокъ чувства удовлетворенія. Онъ откинулъ волосы со лба и сказалъ примирительно:
   -- А, главное, эти костыли мѣшаютъ ходить и здоровымъ: сколько талантовъ, опираясь на нихъ, разучились шагать самостоятельно!
   Архиповъ все время наблюдалъ говорившаго. Всѣ его жесты, горделиво изогнутыя губы, пресѣкающійся голосъ и самолюбивая краска въ лицѣ,-- все это было ему знакомо до мельчайшихъ подробностей, потому что тоже самое случалось съ людьми всевозможныхъ направленій, когда имъ приходилось защищать свои убѣжденія.
   "Очевидно, и этотъ считаетъ себя единственнымъ избраннымъ сосудомъ духа Божія,-- думалъ гость, пристально наблюдая за тѣмъ, какъ волненіе улегалось мало-по-малу на лицѣ Сычугова,-- это, впрочемъ, не оригинально... Интереснѣе то, что этотъ аферистъ мечтаетъ о вѣчномъ и высокомъ. Хитрецъ хочетъ служить въ одно время и Богу, и маммонѣ..."
   -- Эхъ, батюшка, батюшка,-- сказалъ онъ и улыбнулся,-- всѣ мы -- папы непогрѣшимые... Впрочемъ, премудрая мать природа, вѣрно, не даромъ одарила насъ этимъ шестымъ чувствомъ. Какой ужь это художникъ, если онъ хоть разъ усомнится въ своей непогрѣшимости!
   Сычуговъ добродушно улыбнулся словамъ гостя и не удерживалъ его, когда тотъ вставалъ прощаться.
   Яковъ Антоновичъ провожалъ Архипова молча, потому что лелѣялъ въ душѣ вновь посѣтившее его завѣтное видѣніе. Онъ жаждалъ сѣсть за работу и только опасался, чтобы это причудливое созданіе фантазіи не улетѣло до ухода гостя. Но оно стояло вотъ тутъ, все живое, чуть не осязаемое; оно было здѣсь, между нимъ и Архиповымъ, какъ на яву, и Сычуговъ испытывалъ дѣтски-лукавую радость созерцать свою тайну въ присутствіи другаго, который ничего не подозрѣваетъ... А какъ бы удивился Архиповъ?... Но нѣтъ, нѣтъ, никто этого не узнаетъ пока, а когда-нибудь всѣ увидятъ. Пока молчаніе. Лучистый образъ, сотканный изъ свѣта радуги, разсыпется въ прахъ отъ посторонняго взора.
   Сычуговъ наскоро пообѣдалъ. Потомъ онъ освѣтилъ мастерскую электрическими лампочками, запретилъ ходить прислугѣ мимо по корридору, послалъ швейцару приказаніе не принимать посѣтителей и сѣлъ за работу.
   Какъ и всегда въ такихъ случаяхъ, Яковъ Антоновичъ рѣшилъ, что именно сегодня наступитъ счастливый моментъ, что, наконецъ, сейчасъ онъ передастъ на бумагѣ тѣ завѣтныя грёзы, что такъ настойчиво стучатся ему въ душу. Но вскорѣ, послѣ нѣсколькихъ невѣрныхъ штриховъ, художникъ почувствовалъ свое безсиліе.
   Сначала онъ не вѣрилъ и боролся; но скоро гнѣвъ, безпредметный, нелѣпый, прокрался въ его душу: онъ негодовалъ на кого-то, кто мѣшалъ ему, но все же упрямо продолжалъ работать. Испорченные листы бумаги летѣли подъ столъ одинъ за другимъ. Испарина, появившаяся у него на лбу, скоро превратилась въ капли пота, на спину легла какая-то тяжесть, а пальцы, будто налитые металломъ, теряли власть надъ карандашомъ и бумагой.
   Сычуговъ глядѣлъ впередъ сердитыми глазами, старался изловить то, что мелькало тамъ въ причудливой формѣ, хваталъ, наконецъ, но рука не имѣла силы удержать то, что было схвачено.
   -- Я мало хочу!-- лихорадочно шепталъ Яковъ Антоновичъ.-- Надо хотѣть сильнѣе... О, Господи, удесятери Ты мою силу для этого!
   Но молитва не помогла художнику расширить предѣлъ своего могущества. Онъ бросилъ карандашъ и, сжимая до боли обѣ руки, алчно вглядывался въ пространство, какъ голодная птица, стерегущая добычу; но трепетъ вдохновенія, разъ коснувшись его души, исчезалъ куда-то, потому что въ этой душѣ не было для него готоваго храма. Сычуговъ шумно отодвинулъ стулъ и вскричалъ, хватаясь за волосы:
   -- О, неужели, неужели я этого никогда не одолѣю?
   Онъ былъ золъ, въ глазахъ его мелькали яркіе и продолговатые круги; онъ хотѣлъ кому-то мстить и жаждалъ плакать, плакать...
   Яковъ Антоновичъ рѣшилъ завтра опять запереться съ утра и снова приняться за заповѣдную работу, но не сдѣлалъ такъ, какъ рѣшилъ, потому что утромъ пришла Сашенька, а ему хотѣлось поскорѣе развязаться съ проданною Флорой.
   

II.

"Любезная племянница Анемподиста!

   "Почему ты не писала мнѣ такъ долго? Ты, вѣроятно, рѣшила только получать отъ меня письма, на нихъ не отвѣчая? Или ты полагаешь, что почтовыя марки мнѣ достаются даромъ? Ошибаешься. Я было рѣшилъ прекратить съ тобой переписку; но по важности дѣла, нахожу нужнымъ послать тебѣ еще одно письмо, которымъ увѣдомляю тебя, что вскорѣ пріѣду въ вашъ святой городъ, впрочемъ, на весьма короткое время. Желаю поклониться святымъ церквамъ, жажду облобызать нетлѣнныя мощи угодниковъ Господнихъ. А также хочу я видѣть сына Іакова. Просилъ я тебя повидать его, узнать кое-что объ его жизни, да, видно, ты не сочла нужнымъ запомнить сію просьбу. Увы, всѣ люди на одинъ манеръ: имъ нравятся подарки, но давать кое-что отъ себя, хотя бы въ формѣ услугъ, они -- охъ, какъ не любятъ..."
   Анемподиста сдѣлала чуть замѣтное движеніе бровями, вздохнула и принялась опять медленно, чуть не по складамъ разбирать строки, нанизанныя четкою, осторожною, хотя и очень твердою рукой.
   "Впрочемъ, все-таки, посылаю тебѣ въ подарокъ еще три рубля... Можетъ быть, ты обижаешься, что я посылаю тебѣ всегда такъ мало? Но, вѣдь, я не богачъ и швырять десятками рублей невъ состояніи, особенно теперь: въ нашемъ городѣ страшная во всемъ дороговизна. А тутъ еще наплываютъ богомольцы, чтобы объѣдать насъ и надбавлять цѣну на припасы..."
   -- Самъ, небось, любитъ ходить по монастырямъ, а другихъ за это коритъ... но что же дальше?
   "Изъ этихъ трехъ рублей возьми нужную сумму для паннихиды за упокой души родителей моихъ Григорія, Доминикіи и жены Маріи. Не забудь также записать и свою матушку, вѣдь, она мнѣ родная сестра".
   -- Его родная, его!... Все о себѣ,-- прошептала Анемподиста, вздыхая,-- все своей душѣ милости хочетъ. Жадный!... Не вспомню я, что ли, о своей матери?
   "Остальныя деньги употреби на собственныя нужды. Впрочемъ, ноли не пожалѣешь, справь еще молебенъ о моемъ здравіи на имя Антонія Печерскаго. Потомъ, зашла бы ты въ богадѣльню къ старушкѣ Марьѣ Гавриловнѣ, да купила бы ей булку отъ моего имени въ пять копѣекъ (или въ семь: у насъ въ пять копѣекъ такая булка, что и укусить на два раза не хватитъ), да парочку лимоновъ, что ли. Но умолчи предъ нею о присланныхъ тебѣ трехъ рубляхъ: не всѣхъ же родственниковъ вѣчно одѣлять мнѣ деньгами! О себѣ скажу: становлюсь я дряхлъ и слабъ, на пищу аппетита нѣтъ, а только большая жажда на питье. Кашель гнететъ меня цѣлыя нощи..."
   Анемподиста осторожно сложила письмо, положила его на угольный столикъ, а сама еще глубже усѣлась въ старинное кресло съ кожаною обивкой и высокою вогнутою спинкой. Сегодня, какъ и всегда, послѣ полученія дяденькиныхъ писемъ, она чувствовала на душѣ непріятный осадокъ горечи. Дяденька писалъ рѣдко и всегда при письмѣ прилагалъ денежный подарокъ. Конечно, трудящаяся женщина всякій подарокъ приметъ съ благодарностью; но что же останется для нея лично, для Анемподисты, послѣ того, какъ она исполнитъ всѣ порученія родственника? Паннихида, молебенъ, посѣщеніе старушки Марьи Гавриловны, не говоря ужъ о булкѣ и лимонахъ,-- расходъ на все это отниметъ большую половину подарка; да и то, что останется, дяденька всегда съумѣетъ предложить такъ, что принять этотъ даръ очень непріятно. Она предпочла бы не получать скудныхъ пособій отъ родственника, лишь бы послѣдній не считалъ себя за нихъ ея благодѣтелемъ.
   Размышленія Анемподисты были прерваны вечернимъ благовѣстомъ. Звонъ колокола раскатывался серебромъ въ прохладномъ воздухѣ и вмѣстѣ съ зеленѣющею вѣткой сирени настойчиво толкался въ окно кельи.
   Монахиня торопливо вскочила съ кресла. Простоволосая, съ коротко подстриженными сѣдѣющими волосами, худенькая, въ черной коленкоровой блузкѣ, она походила на большого цыпленка, который еще не научился хорошо стоять на своихъ тоненькихъ лапкахъ.
   Но по мѣрѣ того, какъ Анемподиста, при помощи послушницы, облачалась въ монашескія ризы, съ ней происходило превращеніе. Подрясникъ и теплая ряса съ мантіей прикрыли худобу ея тщедушнаго тѣла, стриженные сѣдые волосы, придававшіе, ея лицу легкомысленный видъ, были спрятаны подъ апостольникъ, который закрылъ ей уши, прозрачную шею, подбородокъ и красивою пелериной легъ на сутуловатыя плечи. Плоское лицо, въ черной кашемировой рамкѣ, которая плотно облегала овалъ и изъ-подъ которой не выбивалось наружу ни волоска, вдругъ получило суровое выраженіе, губы сжались въ одну тонкую линію, а глаза съ изогнутыми темными бровями стали глядѣть на міръ хотя и пристально, но отчужденно.
   Преклонившись трижды передъ кіотомъ, Анемподиста прослѣдовала въ церковь.Въ церкви она стояла почти неподвижно, даже глаза ея не поворачивались ни вправо, ни влѣво и смотрѣли твердо на лики иконостаса. Она спокойно крестилась, спокойно кланялась отцу діакону и священнику, спокойно шептала молитвы и никогда рѣзкость ея вздоховъ не развлекала окружающихъ, никогда громко вырвавшееся слово молитвы не тревожило посторонняго слуха. Въ этомъ умѣньи держать себя, соблюдая умѣренность при общеніи съ Богомъ, матушка ризничая не имѣла въ монастырѣ соперницъ.
   И сегодня Анемподиста вполнѣ достойно совершала обрядъ поклоненія Богу, но мысли ея продолжали витать около дяденькина посланія. Тамъ были строки, которыя ее просто обидѣли. Вѣдь, она исполнила порученіе дяденьки, она поѣхала въ городъ, справлялась объ Іаковѣ, но швейцаръ сказалъ ей нѣчто несообразное: швейцаръ засмѣялся, когда услыхалъ, будто жилецъ съ четвертаго этажа зарабатываетъ себѣ хлѣбъ рисованіемъ святыхъ иконъ. Оказывается, это неправда. Іаковъ рисуетъ нагихъ женщинъ, потомъ выставляетъ ихъ на-показъ міру и получаетъ за это огромныя деньги...
   Анемподиста много видала на своемъ вѣку, она не была наивною простушкой и не останавливалась въ тупомъ изумленіи, когда ей неожиданно приходилось иногда заглядывать въ тайны житейскія, дотолѣ отъ нея сокрытыя; но написать о своемъ открытіи дяденькѣ она не рѣшилась: монахиня знала, что старикъ обвинитъ ее въ клеветѣ, потому что онъ очень дорожитъ своими одиннадцатью тысячами и всѣхъ подозрѣваетъ въ намѣреніи завладѣть ими.
   Анемподиста, обдумавъ хорошенько дѣло, рѣшила сказать дяденькѣ все при свиданіи, потому что тогда онъ будетъ имѣть возможность немедленно удостовѣриться въ истинѣ ея словъ. Затѣмъ теченіе ея мыслей радикально измѣнилось; она стала обдумывать, какой пирогъ приготовить къ пріѣзду гостя, и остановилась на пирогѣ съ кашей и грибами.
   Вскорѣ затѣмъ вечерня отошла и матушка ризничая, сдѣлавъ обычные поклоны передъ образомъ Богородицы, повернулась къ матушкѣ игуменьѣ, чтобы благословиться.
   Въ это время въ дверяхъ, на фонѣ золотисто-розоваго весенняго заката, явилась высокая, сутуловатая фигура. Это былъ старикъ въ широкой енотовой шубѣ съ огромнымъ четырехъугольнымъ воротникомъ и въ глубокихъ кожаныхъ калошахъ. Лѣвая рука его держала палку, украшенную сердоликовымъ набалдашникомъ, и фуражку съ краснымъ околышемъ, а правой онъ широко и усердно творилъ крестное знаменіе.
   Игуменья Измарагда была, несмотря на свои шестьдесятъ лѣтъ, легкомысленное и любопытное созданіе. Она торопливо раздавала благословенія, но взоры ея устремлялись на гостя. Монахини, столпившись посреди церкви, также не сводили съ незнакомца жадныхъ до зрѣлищъ глазъ. А схимшщы, сблизивъ свои четыре похожія другъ на друга головы, кивали ими и шептали что-то изсохшими языками.
   Анемподиста чувствовала себя неловко. Ее сердила необходимость встрѣчи съ дяденькой при всѣхъ, въ церкви. Ей приходилось играть роль передъ своими любопытными сестрами. Но дѣлать было нечего. Пріѣзжій уже пересталъ креститься. Онъ выжидательно оглядывалъ сумрачную церковь, со сверкающими созвѣздіями свѣчей, горѣвшихъ у иконостаса, и монахинь, которыя чернѣли широкимъ пятномъ среди бѣлыхъ полукруглыхъ сводовъ.
   Наконецъ, Анемподиста, стиснувъ тонкія губы, выдѣлилась изъ среды сестеръ и тихими шагами подошла къ незнакомцу. Она радовалась, что сумракъ скрываетъ выраженіе ея лица, которое, какъ ей казалось, было непривѣтливо, хотя пріѣзжій и при свѣтѣ не обратилъ бы вниманія на выраженіе лица племянницы, такъ какъ слишкомъ былъ увѣренъ въ своемъ могуществѣ.
   -- А, здорово,-- сказалъ онъ громко,-- а я уже думалъ, что тебя здѣсь нѣту... Ну, радъ видѣться, радъ. Только что пріѣхалъ. Не хотѣлъ останавливаться въ гостиницѣ: натолкнешься тамъ на всякихъ... можетъ, они и хорошіе люди, а я такъ думаю, что больше дурные... Велѣлъ вещи перевести къ вамъ на постоялый.
   Громкій голосъ пріѣзжаго какъ бы снялъ очарованіе, въ которое были погружены монахини. Онѣ зашептали, задвигались. Анемподиста также вздохнула свободнѣе, увидѣвъ, что родственникъ не требуетъ отъ нея особенной нѣжности. Она, какъ и всегда въ жизни, скоро съумѣла приспособиться къ своему положенію и заговорила съ дяденькой такъ, будто пріѣздъ его былъ самымъ обыкновеннымъ событіемъ.
   -- Очень хорошо сдѣлали, что заѣхали къ намъ на подворье,-- отвѣчала она,-- тутъ у насъ не берутъ вознагражденія, а такъ... во славу Господню.
   -- Я не нищій, заплачу, что слѣдуетъ.
   Онъ замолчалъ, потому что мимо проходили попарно монахини. Онѣ шли, склонивъ головы долу, но всякая изъ нихъ бросала на пріѣзжаго взглядъ изъ-подъ полуопущенныхъ рѣсницъ. Антонъ Григорьевичъ подошелъ подъ благословеніе къ игуменьѣ, земно поклонился схимницамъ, которыя снова уже приняли свои неподвижныя одинаковыя позы, и вышелъ изъ церкви.
   -- Что-жь, отослала ты булку Марьѣ Гавриловнѣ?-- спросилъ онъ по пути у Анемподисты.
   -- Не успѣла, дяденька.
   -- Не успѣла... Вотъ у васъ все такъ...
   -- Да, вѣдь, письмо-то я получила только сегодня,-- прервала его монахиня поспѣшно.
   -- Сегодня? Мошенники! Деньги берутъ за пересылку, а такъ неисправны...
   -- Вотъ и моя келья, прошу покорно... Во имя Отца и Сына и Святаго Духа, зайдите.
   Антонъ Григорьевичъ умолкъ и грузными шагами взобрался на шатающееся крылечко.
   -- Охъ, усталъ я, -- говорилъ старикъ, скидывая шубу при помощи рябой послушницы,-- растрясло меня съ непривычки, а надо... Надо о своей плоти позаботиться! Придется Богу отчетъ за нее отдавать, да и деньги свои зря бросить не хочется.
   Сычуговъ зашелъ въ келью и осматривалъ ее угрюмыми глазами. Но келья была высокая, большая, стѣны ея блистали бѣлизной. Образа въ фольговыхъ рамахъ тепло свѣтились подъ цвѣтными лучами лампадки. На чистомъ полу лежали полотняные половички по всѣмъ направленіямъ и портреты родственниковъ глядѣли привѣтливо изъ рѣзныхъ рамокъ. Антонъ Григорьевичъ замѣтилъ и свое изображеніе, помѣщенное на почетномъ мѣстѣ справа отъ иконы Божіей Матери.
   Послѣ этого лицо гостя стало немного поласковѣе. Онъ перекрестился на образа и сѣлъ въ кресло.
   -- Да, счастлива ты, сестра монахиня, что рано удалилась отъ міра,-- сказалъ Сычуговъ, вздыхая,-- и блаженна твоя мать, помѣстившая тебя въ священную обитель.
   -- Да, съ шести лѣтъ я здѣсь,-- грустно отвѣтила Анемподиста, -- ничего, слава Богу... не могу пожаловаться, ни отъ кого нѣтъ мнѣ обиды. На міру-то еще какъ Богъ дастъ, а здѣсь -- хорошо, тихо...
   -- Хорошо-то, хорошо, а вотъ насчетъ тишины... кто это у васъ тамъ на улицѣ пѣсни распѣваетъ?-- перебилъ гость, морщась и заглядывая въ окно, откуда къ нему неслась звонкая мірская пѣсня.-- Развѣ это у васъ дозволяется?
   -- Это, дяденька, не часто... Это работницы поютъ, съ огородовъ возвращаючись. Огороды-то далеконько, вотъ онѣ себя и развлекаютъ, люди вольные, что имъ дѣлается! Вотъ, пока, чайку не угодно ли?
   Анемподиста робѣла передъ родственникомъ и прикрывала свое чувство суетливостью заботливой хозяйки. Она сама собрала посуду, поставила передъ гостемъ нѣсколько сортовъ варенья, лимонъ и, наконецъ, подала ему стаканъ чаю.
   -- Да ты, вѣрно, съ достаткомъ живешь?-- проговорилъ Сычуговъ, взглядывая на угощеніе.-- Ишь какой чай крѣпкій: я хоть и люблю такой, да не позволяю себѣ,-- баловство. А у тебя, я замѣтилъ, все не въ мѣру,-- иногда надо тебѣ два слова написать, а ты цѣлый листъ расходуешь почтовой бумаги. У меня не такъ: много приходится писать, листа, двухъ не пожалѣю; мало -- обойдусь и четвертушкой, не докладъ формольный, дойдетъ и на четвертушкѣ.
   -- Какая моя роскошь,-- возразила монахиня, потупляя глаза,-- что заработаешь, тѣмъ и жива, вѣдь, мы на своемъ кошту содержимся. Недавно послалъ Богъ заказы: двѣ иконы сработала золотою мишурой, пару туфель по бархату вышила, да еще вотъ мірскіе полдюжины полотенецъ заказали вышивать,-- и сыта покамѣстъ. А иной разъ придетъ такое лихое время, что только благодѣтелями и живешь. Теперь немного справилась, за келью заплатила, работницу пріодѣла.
   -- На свой счетъ одѣваешь?
   -- На свой.
   -- За келью дорого ли платишь?
   -- Два рубля въ мѣсяцъ... Дорого мнѣ это... Все купи, за все плати. Только мѣсто святое въ церкви даромъ и приходится.
   -- Что дѣлать,-- сухо перебилъ гость,-- надо покоряться. Вѣдь, вообще всѣ монахи и монахини, отрекшись отъ міра, должны жить не въ роскоши, а въ послушаніи, въ скудости, ибо сказалъ Господь: "Глядите на птицы небесныя".
   Монахиня молча опустила глаза въ чашку съ чаемъ, на днѣ которой виднѣлось размытое варенье розово-фіолетоваго цвѣта.
   -- Ты говоришь: все купи, за все плати,-- продолжалъ дяденька,-- но развѣ у васъ нѣту въ обители общей трапезы?
   -- Но, вѣдь, тамъ даютъ только борщъ да кашу...
   -- Гм... гм...
   Въ этомъ нѣмомъ отвѣтѣ Анемподиста усмотрѣла себѣ косвенное неодобреніе. Она вздохнула, уныло поглядѣвъ вокругъ себя, и начала приготовлять закуску.
   Вскорѣ на отдѣльномъ столѣ появилась жареная рыба, борщъ, селедка и коробка сардинъ. Анемподиста хотя и опасалась повторенія упрековъ въ расточительности, но еще болѣе боялась, что рѣдкій гость останется недоволенъ скудостью угощенія. Но Сычуговъ кушалъ мало. Онъ положилъ на хлѣбъ кусочекъ селедки, а отъ остальнаго отказался.
   -- Животомъ я болѣнъ, доктора именуютъ болѣзнь ною каттаромъ;а отъ того, что они знаютъ, какъ она зовется, мнѣ не легче, и на ночь много ѣсть не могу. Вотъ чайку твоего выпью еще съ удовольствіемъ,-- хорошій чаекъ, хорошій.
   -- Дяденька, а не хотите ли настоечки? На листьяхъ черемухи, отъ живота -- охъ, какая пользительная!
   -- Не употребляю.
   -- Да замѣсто лѣкарства, поглядите только: зелененькая, какъ съ дерева листикъ!
   -- Ну, ужь не финти...-- Тутъ на лицѣ старика промелькнуло подобіе улыбки, которая озарила мягкимъ свѣтомъ его изсохшія черты.-- Исцѣляйся сама, исцѣляйся...
   Анемподиста очень обрадовалась этой улыбкѣ и повеселѣла. Вслѣдствіе этого, она, помедливъ немного, выпила, кряхтя, порядочную рюмку настойки.
   -- Вотъ, дяденька,-- говорила монахиня, съ аппетитомъ принимаясь за борщъ,-- отчего вы не выпьете? Я слышу,-- ну, ей-ей, какъ оно по жилкамъ идетъ, разливается, жжетъ, здоровье несетъ. Это единственное лѣкарство наше. Вѣдь, аптекъ у насъ нѣтъ и доктора къ намъ не доберутся, только ею и лечимся.
   Анемподиста, умолкнувъ, сладко поглядывала на графинчикъ съ настойкой, но повторить пріемъ лѣкарства не осмѣливалась, потому что и такъ слегка уже опьянѣла. Она понимала свое положеніе, стыдилась, ужасалась и, несмотря на это, чувствовала, какъ веселье и ласка волной разливаются по ея замершей, очерствѣвшей душѣ. Ей вдругъ захотѣлось поцѣловать дяденькину ручку, сказать ему множество привѣтливыхъ словъ; но она не осмѣлилась выразить суровому родственнику столь легкомысленныя чувства.
   -- Ну, брысь, брысь!-- вдругъ сказалъ Сычуговъ, брезгливо взглянувъ внизъ на полъ, гдѣ у его ноги терлась и мяукала бѣленькая кошка.
   -- А, машечка, машечка, кись-кись!-- вскричала Анемподиста, разсмѣявшись, потому что лицо дяденьки сдѣлалось такое смѣшное и строгое въ то время, какъ онъ отталкивалъ концомъ сапога бѣленькую кошку.
   -- Машенька, кись-кись!-- продолжала монахиня,-- ну, или ко мнѣ... ну, чего ты трешься, чего мурлыкаешь? Ахъ ты, старенькая, бѣленькая! Или рыбки захотѣлось, а?
   Мать ризничая свѣсилась со стула. Лицо ея подобрѣло, помолодѣло. Одною рукой она придерживалась за столъ, другою ласкала кошку. Животное смотрѣло на людей огромными серьезными глазами и не переставало жалобно мяукать.
   Антонъ Григорьевичъ хмурился; ему казалось, что въ настоящую минуту монахиня теряетъ свое высокое достоинство, соприкасаясь съ нечистымъ звѣремъ.
   -- Не люблю я звѣрей,-- сказалъ онъ сухо,-- они пахнуть дурно, да и кормить ихъ надо!
   -- Кошечка... пахнетъ? Или канареечка? Дяденька, вы и канареечекъ не любите? А у меня ихъ цѣлыхъ двѣ пары.
   Сычуговъ сдвинулъ брови и началъ уже говорить нѣсколько строгимъ голосомъ:
   -- Звѣрь -- пустякъ. Котъ или тамъ кошка поселяетъ легкомысліе въ человѣкѣ, отвлекаетъ мысли его отъ Господа.
   -- А къ Даніилу, дяденька, львы приходили въ ровъ и лизали ему руки... а враны, прилетая, носили пищу въ клювахъ своихъ.
   Старикъ не посмѣлъ оспаривать священнаго писанія; онъ угрюмо нахмурился и вдругъ произнесъ, явно разсчитывая на эффектъ, который произведутъ его неожиданныя слова:
   -- Знаешь ли ты, что Петръ, мужъ сестры твоей Анны, умираетъ?
   Анемподиста пугливо съежилась на узенькомъ стулѣ и присмирѣла. Хмѣль быстро испарился изъ ея головы.
   Въ кельѣ наступило молчаніе.
   -- Ахъ, сестра, сестра!-- прошептала, наконецъ, монахиня.
   -- Да, ужасно. Ужасно то, что, будучи болѣнъ столько времени, народилъ кучу дѣтей. Пять человѣкѣ! Такая плодовитость бываетъ только въ людяхъ здоровыхъ, да роскошныхъ.
   Анемподиста поспѣшно встала и начала прибирать посуду. На лицѣ ея не виднѣлось и слѣда прежней игривости, оно приняло обычный свой тусклый видъ, глаза смотрѣли опять отчужденно, а губы съузились въ одну тоненькую линію.
   Антонъ Григорьевичъ казался замѣтно довольнымъ, что легкомысліе, посѣтившее мать ризничую въ видѣ какъ бы испытанія, наконецъ, покинуло ея душу. Онъ всталъ и прошелся по кельѣ, отъ нечего дѣлать занимаясь разсматриваніемъ фотографическихъ карточекъ.
   Случайно Антонъ Григорьевичъ набрелъ на небольшой старинный дагерротипъ, среди бѣлесоватаго фона котораго выдѣлялась молодая женщина съ ребенкомъ на рукахъ. Эта женщина была его жена, а ребенокъ -- сынъ Іаковъ.
   Сычуговъ остановился здѣсь и глубоко задумался.
   Такой же портретъ, по обычаю, занималъ мѣсто дома, у его изголовья; но тамъ старикъ забывалъ глядѣть на него, какъ забывалъ глядѣть спеціально на столъ или на стулъ, стоящій въ комнатѣ. Теперь же на новомъ мѣстѣ эти родныя лица привлекли его вниманіе.
   Антону Григорьевичу припомнилась жена Машенька, высокая, кроткая женифна съ необыкновенно красивымъ станомъ, который двигался такъ плавно, будто въ тактъ какого-нибудь мотива; припомнились бѣлыя руки, упорный взглядъ потухшихъ голубыхъ глазъ. Онъ вспомнилъ еще, какъ его Машенька пришепетывала и какъ она конфузилась этого въ первое время,-- говорила не Антоша, а Антося... Да, первое время было хорошо, ладно, какъ у всѣхъ у другихъ. Черезъ годъ послѣ свадьбы родился сынъ. Это очень его порадовало. Кормить сама Машенька полѣнилась, говоритъ: "молоко больное у меня, вредно будетъ Яшѣ". Пришлось взять въ домъ постороннюю неряху. Съ тѣхъ поръ пошли разныя несогласія изъ-за расходовъ. Покойница ради сына сорила деньгами. И вотъ, скоро ужъ тридцать лѣтъ со дня ея кончины. Да за нее-то два раза въ годъ поминки справляются, душѣ ея "покойно... а вотъ сынъ... хоть и живъ, да лучше ли?
   -- Не могла исполнить просьбы, -- обратился Сычуговъ къ племянницѣ,-- не поѣхала навѣстить Іакова...
   -- Да я была, дяденька...
   -- Была! Чего же не написала?
   -- Была, вотъ какъ передъ Истиннымъ... Не написала, потому что его дома не было... только и видала, что швейцара.
   -- Швейцара?-- и старикъ обидчиво сжалъ губы.-- Это еще что, у него есть швейцаръ? Что же онъ роскошествуетъ? Въ бар-ствѣ обрѣтается?
   -- Я не видала Яшу, -- уклончиво отвѣтила монахиня,-- а швейцаръ, дѣйствительно, у него есть.
   -- Гм... гм...-- Антонъ Григорьевичъ наморщилъ брови и перемѣнилъ разговоръ.-- Далеко-ль отъ васъ до города?-- спросилъ онъ.
   -- Версты полторы, больше не будетъ. Если угодно, я благоcловлюсь для васъ у матушки игуменіи на колымагу.
   -- Спасибо, не надо: потомъ еще, мало пожертвуешь, будутъ недовольны; а даромъ -- не желаю.
   -- Впрочемъ, здѣсь недалеко, отъ тріумфальныхъ воротъ начинается конка и вы за шесть копѣекъ доѣдете до Нѣмецкой улицы, а оттуда къ Яшенькѣ рукой подать.
   -- Слыхалъ про конно-желѣзную дорогу. Полезное учрежденіе. Дешево и сохраняетъ въ порядкѣ обувь. Да, я поѣду завтра въ городъ по конно-желѣзной дорогѣ. А пока до свиданія. Пойду спать, ишь я какъ у тебя загостился.
   Антонъ Григорьевичъ облекся въ шубу и отправился на подворье въ сопровожденіи послушницы, которая несла впереди него" фонарь съ заплывшею сальною свѣчей.
   Утромъ Анемподиста встрѣтилась съ родственникомъ на ранней службѣ въ церкви. Послѣ чаю она взялась проводить его за монастырскую ограду.
   Монастырь стоялъ на горѣ. Окруженный бѣлою каменною стѣной съ четырьмя башенками по угламъ, онъ представлялъ изъ себя живописную картину. Внутри стѣны жались крошечные домики-кельи, въ которыхъ проживали монахини. Съ горы открывался, прекрасный видъ на весь городъ, на его сады, на рѣку и на заливные дуга, которые тянулись далеко-далеко и въ молочно-бѣлесоватой дали сливались съ горизонтомъ.
   -- Сюда къ намъ гулять пріѣзжаютъ мірскіе,-- сказала Анемподиста, оглядывая ландшафтъ съ горделивою любовью,-- иногда веселятся до полуночи, бѣгаютъ, пѣсни играютъ... Чего имъ? Пташки вольныя, свободныя.
   Сычуговъ нахмурился, хотѣлъ что-то сказать, но, замѣтивъ на стѣнѣ кружку для сбора подаяній, вынулъ изъ кармана три копѣйки и, закрывая скудное даяніе отъ племянницы, опустилъ его въ отверстіе. Дяденька не пропускалъ такихъ кружекъ и въ каждую клалъ посильную лепту, скрывая отъ постороннихъ скудость даянія.
   Положивъ деньги, Антонъ Григорьевичъ набожно поднялъ глаза вверхъ, къ колокольнѣ, и трижды перекрестился.
   -- Здравствуй, Илья Ѳомичъ!-- сказала въ это время Анемподиста, обращаясь къ кому-то, кого Сычуговъ и не замѣтилъ.
   -- Здравствуй, матушка ризничая,-- отвѣтилъ шамкающій голосъ, и изъ-за уступа стѣны поднялась крохотная старческая фигура. У старичка Ильи Ѳомича была хромая нога на костылѣ, щека, обвязанная тряпицей, оборванные штаны, съ заплатами на колѣняхъ, а въ прочихъ мѣстахъ предоставленные собственной судьбѣ безъ дальнѣйшей борьбы за ихъ существованіе.
   -- Что за человѣкъ?-- спросилъ старикъ у спутницы.
   -- Сторожъ нашъ: по утрамъ и вечерамъ, когда проходить здѣсь мірской скотъ, онъ смотритъ, чтобы ничего такого за ограду не попало. А когда и собаку отгонитъ,-- онъ у насъ храбрый, даромъ что безъ ноги.
   -- Не пьяница?
   -- Куда ему въ пьяницы!
   Сычуговъ полѣзъ въ кошелекъ, желая наградить Илью Ѳомича; но тамъ уже мѣдныхъ монетъ не оказалось, а было только серебро.
   -- Дай сдачи,-- сказалъ Антонъ Григорьевичъ.
   -- Нѣту, батюшка, нѣту,-- отвѣтилъ старикъ, снимая картузъ, который былъ слишкомъ малъ для его лысаго выпуклаго черепа.
   Гость находился въ затрудненіи: ему стыдно стало отнять назадъ подающую руку.
   -- Ну, ладно, возьми, но имя Божіе,-- сказалъ онъ, наконецъ, твердымъ голосомъ,-- только поминай ежедневно въ своихъ молитвахъ Григорія, Домникію, Ивана, рабу Марію...
   -- Спасибо, свѣтъ, помолюсь,-- равнодушно сказалъ старикъ, привыкшій къ мірскимъ подаяніямъ. Сычуговъ отошелъ немного, но потомъ вернулся и еще прибавилъ:
   -- Да не забудь и моихъ именинъ: лѣтомъ на Антонія Печерскаго... Слышишь?
   -- Слышу,-- отвѣтилъ Илья Ѳомичъ и натянулъ узкій картузъ на плѣшивую голову.
   У воротъ родственники разстались.
   Анемподиста остановилась около ограды и смотрѣла, какъ дяденька шелъ по крутой тропинкѣ, грузно опираясь на суковатую палку. Она думала объ одиннадцати тысячахъ. Такія деньги сдѣлали бы ее важнымъ лицомъ въ монастырѣ: она бы пожертвовала новую пелену на алтарь, она бы сдѣлала праздничныя ризы священнику, она бы вправила жемчужину въ корону Богоматери и позолотила иконостасъ лѣтней церкви... Она бы все отдала монастырю, а себѣ оставила бы только на памятникъ. И сколько было бы за это почета!
   Когда Сычуговъ скрылся за поворотомъ оврага, мать ризничая, издохнувъ, отправилась въ келью.
   Въ кельѣ на диванѣ сидѣла молодая, толстая и блѣдная монашенка. Положивъ голову на столъ, она тихонько плакала.
   -- Чего тебѣ, Веніамина?-- спросила Анемнофиста рѣзко. Она всегда говорила рѣзво, когда была занята собственными мыслями.
   -- Послушаніе получила,-- отвѣтила монахиня, отирая слезы "блѣднымъ, но жирнымъ кулакомъ.
   -- Чего же рюмить? Сама, поди, благословлялась?
   -- Сама-то, горе, сама... ходила къ матушкѣ игуменьѣ благословляться на послушаніе, а она и благословила по міру ходить -- собирать на монастырь... А я-то, горе, боязливая, до міра не привычливая... о-о...
   -- Не сахарная, не растаешь.
   -- Не растаю, вѣрно, да вотъ горе: сколько чего наслушаешься... Вотъ, матушка, я пришла поклониться вамъ, просить: книжечку мнѣ, ради Христа, смастерите. Вотъ вамъ и коленкоръ, и парча на крестъ, картонъ да нитки.
   -- Ладно, устрою.
   Монашенка осталась, все-таки, сидѣть на диванѣ, хотя и замѣчала сухость пріема хозяйки, которая отлично угадывала настоящую причину визита. Веніамина поёрзала немного на диванѣ и, наконецъ, вкрадчиво спросила:
   -- Дяденька, говорятъ, съ сыномъ пріѣхалъ мириться? Только у насъ думаютъ, что они не помирятся... Кому тогда денежки перейдутъ?
   Въ монастырѣ монахини знали другъ о другѣ мельчайшіе факты; поэтому Анемподиста нисколько не удивилась, услыхавъ такія точныя предположенія, и равнодушно молчала.
   -- У насъ думаютъ,-- продолжала болтать Веніамина,-- вдругъ вамъ достанется такая уйма денегъ?... Хорошо бы!
   На щекахъ Анемподисты появились два пятна: она не предполагала, что единомысліе въ монастырѣ до того полное.
   -- А вдругъ,-- тутъ лицо Веніамины совершенно оживилось и она забыла свое горе,-- вдругъ онъ пожертвуетъ все на монастырь?
   Мать ризничая разсердилась; однако, это чувство выдали только ея сѣрые глаза, которые вдругъ засверкали, но тотчасъ же опустились долу.
   -- Все, сестрица, въ рукѣ Божіей,-- сказала она тихо,-- и за что только вы моего дяденьку на тотъ свѣтъ выпроваживаете? Онъ не старецъ столѣтній и еще пожить ему хочется...
   Веніамина замолчала, затѣмъ, сдѣлавъ обычный поклонъ, распростилась съ матерью ризничей. Въ дверяхъ она натолкнулась на послушницу Марѳу, которая подслушивала ихъ разговоръ, стой у порога на колѣняхъ.
   -- Вотъ я тебя, каналья!-- прошептала она сердито, отталкивая испуганную дѣвушку.
   Между тѣмъ, Анемподиста сняла апостольникъ, рясу и опять, простоволосая, худенькая, въ коротенькомъ черномъ подрясникѣ, сдѣлалась похожа на иззябшаго воробья.
   

III.

   Антонъ Григорьевичъ подвигался къ городу очень медленно. Подъ гору дорога была еще сравнительно легка, такъ какъ песчаная почва уже успѣла высохнуть послѣ весенняго разлива, но по долинѣ идти пришлось съ затрудненіями.
   Сычуговъ все время негодовалъ. Онъ сердился на камни, прегражданшіе ему путь, на жидкую грязь чернозема, на обозъ, нагруженный желѣзными рельсами, которые своемъ лязгомъ въ конецъ разбили его слабую голову. И, вообще, его возмущалъ этотъ большой городъ, гдѣ столько фабрикъ, столько трубъ, столько шуму, народу (и, вѣрно, все мошенники!) и гдѣ, въ то же время, не могутъ хорошо вымостить дорогу между святою обителью и ближайшею улицей. Видно негдѣ ужь искать благочестія!
   Старикъ подошелъ къ станціи совершенно разбитый, но, усѣвшись въ вагонъ, Антонъ Григорьевичъ нѣсколько смягчился,-- скамейки были такъ удобны, кондукторъ далъ сдачу скоро и вѣрно... Поэтому, отдохнувъ немного, Сычуговъ почувствовалъ склонность простить этому Вавилону его нечестіе.
   Скоро конка выѣхала изъ предмѣстья и покатилась по широкимъ улицамъ, на которыхъ уже и слѣда не было весенней грязи. Наконецъ, подъѣхали къ Нѣмецкой улицѣ и Сычуговъ вышелъ.
   На углу возвышалась церковь съ массивною колокольней, съ куполами голубаго цвѣта, по которымъ были разбросаны золотыя звѣзды. На куполахъ вертѣлись вороны и, весело каркая, радовались весеннему синему небу. Сычуговъ строго поглядѣлъ на воронъ и вошелъ за стѣнную ограду съ пушками у входа.
   Храмъ поразилъ его своимъ великолѣпіемъ. Стѣны были увѣшаны знаменами, взятыми во время войны у турокъ, колонны украшались мѣдными досками, на которыхъ стояли имена павшихъ воиновъ.
   Старикъ крѣпко помолился и вышелъ изъ храма, положивъ пятачокъ въ кружку для сбора пожертвованій. Теперь онъ чувствовалъ себя еще болѣе примиреннымъ съ міромъ, и даже толкотня на улицахъ не выводила его изъ терпѣнія.
   Вотъ, наконецъ, и донъ, который описала ему Анемподиста съ удивительною точностью. Домъ изъ краснаго кирпича, огромный, тяжелый. Рама каждаго окна окрашена сѣрою краской. Посреди дома дубовыя ворота съ двумя мѣдными ручками. Одна изъ этихъ ручекъ была такая свѣтлая, будто ее чистили ежедневно, а на другой мѣдь совершенно позеленѣла. Около свѣтлой ручки стоялъ наленькій мальчикъ съ корзиной овощей на головѣ и толкалъ ее рукою, но тяжелая дверь не поддавалась. Сычуговъ глядѣлъ на усилія мальчика, а помочь ему не подумалъ.
   По обѣимъ сторонамъ воротъ высились два огромные подъѣзда съ рѣзными дверями и чугуннымъ кружевомъ навѣса.
   "Неужели тутъ живетъ Іаковъ?" -- думалъ старикъ, не рѣшаясь потянуть звонокъ, который изображалъ собаку, держащую бронзовое кольцо въ открытой пасти.
   Наконецъ, на безплодныя усилія мальчика съ овощами выглянулъ дворникъ въ шерстяной рубахѣ. Онъ, выругавшись, пропустилъ его, а потомъ указалъ Сычугову подъѣздъ, который велъ въ квартиру сына.
   Въ передней швейцаръ объявилъ старику, что Яковъ Антоновичъ теперь не принимаютъ.
   -- Это еще почему?-- проворчалъ тотъ.
   -- У нихъ теперь натуральный классъ, сеансъ съ натуры, поэтому теперь публику просятъ не являться.
   -- Я не публика, я отецъ,-- сказалъ Антонъ Григорьевичъ, сурово проходя впередъ.
   Лѣстница была уставлена гипсовыми снимками съ Аполлона, Діаны и Венеры. Въ простѣнкахъ стояли зеркала, украшенныя внизу цвѣтами. Старикъ негодовалъ, глядя на нагія тѣла боговъ, однако, тайное уваженіе къ сыну стало прокрадываться помимо воли въ его душу.
   "Устроился, видно,-- думалъ онъ,-- и сколько это онъ зарабатываетъ? И что дѣлаетъ? Неужели только рисуетъ?"
   Квартира оказалась въ пятомъ этажѣ и старикъ, закутанный въ енотовую шубу, еле дышалъ, добравшись до цѣли.
   На звонокъ дверь скоро отворилась. Въ ней показался мальчикъ во фрачкѣ и бѣломъ галстукѣ.
   -- Баринъ не принимаютъ, извините-съ!-- проговорилъ онъ тоненькимъ дерзкимъ голосомъ.
   Антонъ Григорьевичъ молчалъ, но такъ скоро прошелъ въ переднюю, что смялъ мальчика во фрачкѣ своею огромною шубой. Мальчикъ поспѣшно поправилъ напомаженные волосы и сказалъ уже почтительнѣе:
   -- Но позвольте-съ... какъ же доложить объ васъ?
   Старикъ и на это ничего не отвѣтилъ, а бросивъ шубу на стулъ въ передней, молча вошелъ въ мастерскую. Не успѣлъ онъ еще оглядѣть хорошенько комнаты съ тремя огромными окнами, съ коврами, статуями и картинами, какъ изъ-за бархатной портьеры выскочилъ огромный бульдогъ. Собака раскрыла четырехъугольную пасть и рѣшительно напала на незнакомца. Сычуговъ выставилъ вперёдъ свою суковатую палку, но бульдогъ ее совсѣмъ не испугался. Онъ крѣпко стоялъ на сильныхъ кривыхъ ногахъ и въ два прыжка очутился у лѣвой пятки Антона Григорьевича.
   Мальчишка-лакей созерцалъ эту битву съ невыразимымъ насажденіемъ. Ему рѣдко приходилось наблюдать столь скорое возмездіе за грѣхи человѣка.
   -- Николай, что тамъ такое?-- раздался изъ-за портьеры голосъ хозяина.-- Какъ смѣешь ты пускать чужихъ въ мастерскую? Телеграмму принесли, что ли?
   -- Никакъ нѣтъ-съ, господинъ пришли и все молчатъ-съ,-- отвѣтилъ Николай, подавляя въ себѣ героическими усиліями позывъ къ радостному хохоту.
   А Сычуговъ все продолжалъ молчать, яростно отмахиваясь палкой отъ разъяреннаго бульдога. Онъ испытывалъ въ эту минуту къ собакѣ чисто-личную злобу, ненавидѣлъ ее, считался съ ней какъ съ равнымъ, какъ съ человѣкомъ.
   -- Да что же это такое, наконецъ?-- вскричалъ нетерпѣливо Яковъ Антоновичъ.-- Сашенька, пожалуйста, не двигайтесь, я сію секундочку вернусь къ вамъ... Гекторъ, ici!
   Послѣ этихъ словъ за портьерой послышался звукъ бросае, мой палитры, потомъ отодвинулось что-то тяжелое и упало, наконецъ, на мѣсто происшествія явился хозяинъ, не забывъ плотно задвинуть за собою тяжелыя бархатныя складки.
   Яковъ Антоновичъ увидалъ посреди комнаты человѣка съ широкою согнутою спиной, со срѣзаннымъ затылкомъ, съ высокимъ туловищемъ, которое еле держали слабыя, очень тонкія ноги. Въ одной рукѣ неизвѣстный держалъ палку и яростно отбивался ею отъ собаки. А собака смѣло нападала, хватала палку, грызла ея конецъ бѣлыми четырехъугольными зубами.
   -- Гекторъ, ici!-- повторилъ Яковъ Антоновичъ, въ то же время, наблюдая за большими, широкими и необыкновенно мясистыми ушами незнакомца. Уши эти показались ему подозрительно знакомыми... Какой-то образъ вдругъ всталъ въ памяти художника, по чей это былъ образъ, онъ еще не могъ хорошенько припомнить.
   -- Николай, что же ты смотришь?-- крикнулъ Яковъ Антоновичъ мальчику, безучастно стоявшему въ дверяхъ.
   -- Онъ мнѣ и такъ вчера палецъ загрызъ,-- отвѣтилъ Николай, показывая мизинецъ правой руки, обмотанный чистою тряпкой.
   -- Гекторъ, Гекторъ!-- говорилъ хозяинъ, думая успокоить собаку, но разсвирѣпѣвшій бульдогъ поворачивался открытою пастью во всѣ стороны, лязгалъ зубами, рычалъ и чуть по бросился въ лицо хозяину, когда тому, наконецъ, удалось схватить его за кольцо мѣднаго ошейника.
   Только теперь, въ это мгновеніе, отецъ и сынъ встрѣтились лицомъ къ лицу посреди зала. Отецъ -- запыхавшійся, вспотѣвшій, озлобленный на собаку свыше всякой мѣры, а сынъ -- растерянный, испуганный даже неожиданнымъ родительскимъ посѣщеніемъ.
   -- Батюшка, васъ ли я вижу?-- вскричалъ онъ, наконецъ, прикрывая громкимъ звукомъ голоса сухость его выраженія,-- какъ это странно, что я сразу не узналъ васъ... вѣроятно, потому, что вы прежде ходили въ мундирѣ. Простите, я не ногу подойти къ вамъ сейчасъ, надо прежде привязать этого дикаго звѣря... Николай, что же ты смотришь? Помоги-ка!
   -- Удивительно, какъ можно держать въ домѣ такихъ собакъ, которыя рвутъ на людяхъ одежду и мясо!-- отвѣчалъ старикъ вмѣсто привѣтствія.-- Хорошо, что при мнѣ есть всегда моя палка.
   Сынъ ничего не возразилъ. Онъ, съ помощью Николая, привязалъ рычащаго бульдога къ цѣпи, ввинченной въ углу гостиной. Собака рвалась, лязгала желѣзомъ, но скоро почувствовала себя побѣжденной и жалобно завыла.
   Яковъ Антоновичъ вышелъ къ отцу изъ гостиной и съ улыбкой привѣтствія поцѣловалъ ему руку; тотъ отвѣтилъ холоднымъ поцѣлуемъ въ голову.
   -- Простите, батюшка, ради Бога, за непріятность: въ это время никто меня не посѣщаетъ, вотъ почему собака на цѣпи не сидѣла.
   -- Онъ могъ меня изорвать въ клочки, не будь со мной хорошей палки. Недаромъ я никогда не выхожу безъ своей палки,-- недаромъ ѣто, вижу, что недаромъ.
   Послѣ этого въ мастерской воцарилось молчаніе. Отецъ разсматривалъ наконечникъ палки, изгрызанный и мокрый отъ слюны, и продолжалъ негодовать на собаку, на сына, на нечестивый городъ, Вавилонъ развратный.
   Яковъ Антоновичъ больше думалъ о Сашенькѣ, безпокоясь, чтобы дѣвушка не выдала себя какимъ-нибудь неловкимъ движеніемъ, но, въ то же время, внимательно разсматривалъ человѣка, сидѣвшаго передъ нимъ въ креслѣ.
   Сынъ не питалъ къ отцу нѣжныхъ чувствъ, а послѣ долгой разлуки изучалъ его физіономію, совершенно какъ незнакомый съ нею.
   Впечатлѣніе, полученное художникомъ послѣ наблюденія, было неблагопріятно: лобъ высокій, но вдавленный у висковъ, глаза подозрительно смотрятъ изъ-подъ нависшихъ синеватыхъ вѣкъ; мягкій носъ съ приподнятыми ноздрями, тонкія губы, почти безъ извилинъ, и около рта характерныя продольныя морщины, отъ которыхъ вдоль щекъ образовались мясистыя складки. Онѣ придавали лицу угрюмое выраженіе, которое отталкивало съ перваго взгляда.
   "Это типъ,-- думалъ сынъ,-- изувѣрства-то сколько! Ничего-то онъ не простить и не пойметъ... Придать такому лицу величіе идейности -- выйдетъ инквизиторъ, несмотря на сѣрые глазки".
   Отецъ въ это время тоже занялся наблюденіемъ, но онъ интересовался не сыномъ, а окружающею обстановкой. Старикъ оглядывалъ Палладу-воительницу, желтую француженку со ртомъ, набитымъ зубами, присматривался къ бархату, къ золоченымъ стульямъ, въ зеркальнымъ окнамъ со шторами снизу и сверху.
   Непривычная роскошь мѣшала Антону Григорьевичу говорить съ сыномъ, какъ всегда, строго и рѣшительно; теперь онъ почувствовалъ, что тутъ, среди ковровъ, мрамора и бронзы, его одиннадцать тысячъ, собранныя въ продолженіе двадцатипятилѣтней безпорочной службы, не будутъ считаться особенно жирною приманкой. Это открытіе было неожиданно, непріятно, и старику вдругъ захотѣлось обвинить сына за нажитое богатство. Честными средствами,-- онъ это зналъ,-- тысячи такъ скоро не наживаются.
   -- Что это у тебя за стуки какіе-то идутъ по всей квартирѣ?-- ворчливо спросилъ онъ, не зная, къ чему придраться.
   Дѣйствительно, въ мастерскую уже давно доносилось равномѣрное глухое постукиваніе, которое раздражало гостя и мѣшало ему покойно сидѣть на золоченомъ креслѣ.
   Яковъ Антоновичъ прислушался, а потомъ отвѣтилъ, улыбнувшись:
   -- Пустяки; если хотите, я скажу, чтобы перестали. Это въ людской набиваютъ на раму полотно, вотъ сюда и отдаетъ.
   -- Какое тамъ еще полотно?-- спросилъ отецъ, брезгливо опуская углы рта книзу.
   -- Полотно?... Ну, знаете, на которомъ пишутъ...
   -- Пишутъ? Книги, что ли?
   -- Нѣтъ. Ну, рисуютъ, картины рисуютъ.
   -- Гм... рисуютъ... вотъ ты рисуешь, а у тебя самого иконы въ углу нѣту. Что-жь, другимъ ты боговъ дѣлаешь, а себѣ сдѣлать некогда?
   Вѣдь, я, батюшка, недавно переѣхалъ,-- сказалъ сынъ миролюбиво,-- и еще не успѣлъ вполнѣ устроиться.
   -- Гм... не устроились еще? А для пса кольцо уже привинчено, каменныя дѣвки разставлены,-- Сычуговъ ткнулъ пальцемъ въ Палладу-воительницу,-- а иконы, вишь, не успѣлись.
   -- Это, батюшка, все вещи нужныя.
   -- Это... нужныя? И это?
   Онъ указалъ подбородкомъ на пейзажъ, изображавшій ржаное поле, подарокъ товарища.
   -- Или вонъ тамъ, на шкапу, зеленая голова безъ глазъ и безъ кожи -- тоже нужное? Тьфу! И откуда взялъ ты все это?-- Старикъ показалъ на мебель рукою,-- какія деньги ты расточаешь? Кто платитъ тебѣ и за что?
   -- Ужъ вѣрно не за пустяки платятъ...-- отвѣтилъ Яковъ Антоновичъ, усмѣхаясь.
   -- Да. Такъ ты богатъ?
   Сынъ молчалъ.
   -- Я вижу, что богатъ. Зачѣмъ же ты родныхъ своихъ забываешь? Перепало ли мнѣ что-нибудь отъ щедротъ твоихъ? У тебя тутъ, въ двухъ верстахъ, родственница, инокиня благовѣрная, живетъ, помогъ ли ты ей хоть копѣйкой?... А слѣпая старушка Марья Гавриловна...
   -- Я ей послалъ деньги. И ваши, и своихъ прибавилъ.
   -- Сколько?-- и взоръ старика зажегся любопытствомъ.
   -- Не помню, право, кажется десять или двѣнадцать рублей.
   -- Вишь сколько! Этого ей и за всю жизнь не прожить. На что ей такая уйма?
   -- Вы же сами писали...
   -- Я писалъ, вѣрно... Ну, дай три, дай пять рублей, а то "только... и почти чужой старухѣ; а отецъ родной... на него только собаку напустили, когда онъ послѣ пяти лѣтъ пріѣхалъ...
   -- Что вы, батюшка, Господь съ вами... безъ сомнѣнія, я радъ вамъ... Что вы? Кушали ли вы съ дороги? Не хотите ли кофе?
   Яковъ Антоновичъ протянулъ къ звонку руку; старикъ рѣзко остановилъ.
   -- "Везъ сомнѣнія" ты радъ мнѣ?-- повторилъ онъ, горько улыбнувшись,-- безъ сомнѣнія? Удивительно! Неужели безъ сомнѣнія? Не хочу кофею, оставь звонить...
   Сычуговъ сѣлъ поглубже въ кресло и опустилъ голову на руку. Два слова, сказанныя сухимъ тономъ и не идущія къ разговору, почему-то сильно обидѣли старика. "Безъ сомнѣнія..." -- прошепталъ онъ и ощутилъ въ настоящую минуту такъ сильно, какъ только могъ, свою безпріютность и одинокое старчество.
   Онъ молчалъ, а сердце его будто таяло, изнывало, и въ сердцѣ этомъ оказалось вдругъ много богатства: старикъ нашелъ въ немъ и боль, и обиду, и пріятную истому, что-то вродѣ любви отеческой" и даже родникъ милосерднаго прощенія обиды.
   -- Пріѣхалъ я къ тебѣ, какъ къ доброму сыну,-- началъ старикъ медленно,-- хотѣлъ повидаться, поладить, а теперь не знаю, съ чего и начать. И кажешься ты мнѣ, Іаковъ, совсѣмъ чужимъ. Скучно мнѣ теперь стало... кто меня пригрѣетъ? Сынъ ты мнѣ, это вѣрно, да только по плоти; по духу же мы чужіе.
   Яковъ Антоновичъ смутился. Онъ прекрасно понималъ, что происходило въ душѣ отца, но не чувствовалъ къ нему любви. Молодой, богатый, исполненный силъ и вѣры въ себя, онъ не нуждался пока въ сочувствіи. Онъ эгоистично закрылъ отъ ближнихъ свое сердце, не предвидя, какъ трудно будетъ этому сердцу переносить одинокимъ могущее внезапно нагрянуть горе.
   Но въ большой комнатѣ оказалось другое существо, которое откликнулось на сиротливый призывъ старика-отца; существомъ этимъ была Сашенька, и Сычуговъ никогда не узналъ, какъ сострадала ему дѣвушка въ это мгновеніе.
   Сашенька поневолѣ слушала бесѣду Якова Антоновича съ папашей. Она не могла никуда идти, потому что стояла наряженной въ тунику богини Флоры, а ея собственное темное платье находилось въ маленькой комнатѣ за гостиной.
   Постоявъ нѣкоторое время неподвижно, молодая дѣвушка тихонько положила на столикъ рогъ изобилія съ цвѣтами и, придерживая тунику, осторожно подошла къ портьерѣ. Тамъ она принялась искать щелочки, въ которую можно было бы поглядѣть на старика Сычугова. Въ тоненькихъ башмачкахъ богини, Сашенька неслышно прошла поперекъ всей комнаты и тихонько отодвинула бархатъ Отъ стѣнки. Антонъ Григорьевичъ сидѣлъ прямо противъ нея въ рѣзномъ золоченомъ креслѣ, которое часто фигурировало на этюдахъ и эскизахъ художника.
   "Такая натура еще никогда тамъ не сидѣла",-- подумала дѣвушка, разсматривая незнакомца.
   Старикъ сидѣлъ понурясь, опершись бритымъ широкимъ подбородкомъ о суковатую палку, свою вѣрную подругу. Непріязненное лицо его, изборожденное продольными морщинами, смягчалось теперь дымкой грусти, которая къ нему не шла и лежала какъ бы отдѣльно, не сливаясь съ чертами, подобно темной вуали.
   -- Ѣкалъ я къ тебѣ съ разными планами,-- сказалъ Антонъ Григорьевичъ,-- а теперь и не знаю, говорить ли? И чего я ѣхалъ?
   -- Какіе же у васъ планы, скажите, батюшка?
   -- Да что говорить! Одинъ я, старый я... Нѣту у меня никого... Когда я умру, то некому будетъ и прахъ мой положить въ гробъ со слезами.
   Яковъ Антоновичъ не зналъ, что отвѣтить.
   -- И странно какъ-то,-- продолжалъ старикъ,-- не бездѣтный я; сынъ у меня есть, а его никогда у себя не вижу...
   -- Я могу пріѣхать, съ удовольствіемъ, какъ-нибудь лѣтомъ... непремѣнно...
   -- Лѣтомъ! Лѣтомъ и волку весело въ дубравѣ живется; а вотъ зимою, когда вьюга завываетъ, одиночество -- охъ, какъ тягостно!
   -- Зимою я занятъ очень...
   -- А развѣ нельзя тебѣ заниматься своимъ дѣломъ, живя со мною, въ отцовскомъ домѣ?
   -- Я не могу перебраться въ такую глушь...
   -- Знаю, знаю, мы совсѣмъ чужіе.
   -- Но, вѣдь, если вы пожелаете,-- Яковъ Антоновичъ запнулся,-- если вы хотите жить вмѣстѣ, то вы лучше ко мнѣ сюда пріѣзжайте...
   -- Спасибо,-- отвѣтилъ Сычуговъ нѣсколько раздраженно,-- вѣдь, у меня въ городишкѣ домокъ свой есть,-- пропадать ему, что ли?
   -- Домокъ продать можно,-- отозвался сынъ нѣсколько усталымъ голосомъ.
   -- Продать! За безцѣнокъ! И что я буду дѣлать среди этого Вавилона? А, можетъ, еще наступитъ когда-нибудь день, я тебѣ надоѣмъ и стану противенъ,-- что-жь, на улицѣ мнѣ тогда искать себѣ пріюта?
   -- Этого никогда, батюшка, не будетъ. Притомъ, вѣдь, вы обезпечены и собственными средствами.
   -- Средства!-- и старикъ все больше раздражался,-- кто считалъ мои средства? Видѣлъ кто мои капиталы? Можетъ, ихъ и на саванъ не хватитъ.
   Отецъ и сынъ опять замолчали.
   Сашенька слушала ихъ разговоръ, затаивъ дыханіе, и вся была на сторонѣ отца. Она жалѣла старика, сочувствовала каждому его слову и во всемъ обвиняла своего патрона.
   "Никогда ежу не удастся написать ничего хорошаго,-- наивно разсуждала дѣвушка,-- онъ сухой и сердце у него скаредное. Михѣевъ, навѣрное, иначе разговариваетъ со своимъ отцомъ, его старикъ, вѣрно, такъ не скучаетъ".
   Тутъ Сашенька вспомнила, что ей разсказывали, будто Михѣевъ таскаетъ за косы свою жену и бьетъ ее кулаками; вспомнила -- и тутъ же на себя разсердилась за то, что смѣла вспомнить, и сейчасъ поспѣшила оправдать своего любимца: жена -- дѣло другое, можетъ, она кокетка, и онъ ее, бѣдный, ревнуетъ; а тутъ -- старикъ старый... и про Михѣева, навѣрное... сплетня; а тутъ... я сама свидѣтель.
   Наконецъ, Антонъ Григорьевичъ прервалъ молчаніе.
   -- А все же ты не сказалъ мнѣ еще,-- началъ онъ ядовито,-- откуда у тебя всѣ эти ковры да мраморы. Чѣмъ ты ихъ себѣ заработалъ?
   -- Вопросъ о деньгахъ васъ, видно, интересуетъ больше всего.
   -- Еще бы, еще бы!-- подтвердилъ старикъ убѣжденно.-- Скажи, чѣмъ ты все это заработалъ?
   -- Сами знаете чѣмъ, рисованьемъ.
   -- Пфф... пфф...
   -- Насмѣхаться тутъ рѣшительно не надъ чѣмъ. Всякій воленъ дѣлать то, что ему нравится.
   -- Еще бы! А ты думаешь, у насъ въ городишкѣ нѣтъ такой работы? У насъ недавно строили двѣ церкви, такъ живописца выписали. Почти цѣлый годъ малевалъ и купечество заплатило ему ухъ какъ щедро!
   -- Мы, батюшка, такихъ подрядовъ не беремъ,-- отвѣтилъ сынъ, разсмѣявшись принужденно.
   Старикъ взглянулъ на него и сильно нахмурилъ брови.
   -- Ну, ладно, хорошо... Такъ покажи-ка отцу свою работу. Вѣдь, смотрятъ же на нее другіе люди, коли такія деньги платятъ... Это твоя, что ля?-- Антонъ Григорьевичъ презрительно ткнулъ пальцемъ въ этюдъ, изображавшій колосистое поле.
   -- Это прекрасный этюдъ, но не мой,-- отвѣчалъ Яковъ Антоновичъ, раздраженный презрѣніемъ человѣка, ничего не понимающаго въ искусствѣ.-- Это произведеніе кисти одного изъ первыхъ русскихъ пейзажистовъ.
   -- Ладно. Пусть я ничего не понижаю. И какіе это такіе русскіе пейзажисты, тоже не разунѣю. Ну, а ты тоже пейзажистъ? Или ты иконы рисуешь? Покажи-ка что-нибудь.
   -- У меня здѣсь нѣтъ ни одной своей картины, потому что ихъ раскупаютъ, какъ только я напишу.
   Художникъ, несмотря на горделивыя слова, чувствовалъ себя неловко. Сашенька поглядывала на патрона, лицо котораго хмурилось и темнѣло отъ смущенія, и втихомолку злорадно улыбалась.
   -- Ты вышелъ оттуда,-- продолжалъ упрямый старикъ, показывая кистью руки на бархатную портьеру,-- вѣрно, туда же спряталъ отъ меня то, надъ чѣмъ работалъ?
   Тутъ Сашенька забыла обо всѣхъ и обо всемъ, кромѣ самой себя. Она отскочила отъ портьеры подобно резиновому мячику и въ два шага очутилась посреди комнаты. Она перекрестилась, остановившись, сложила обѣ руки вмѣстѣ, приложила локти плотно къ груди, а кулаки къ подбородку и застыла въ такой позѣ. Виски ея стучали, сердце ныло и замирало, голова шла кругомъ. Ей казалось, что сейчасъ произойдетъ нѣчто ужасное, что ей надо бѣжать отъ этого, спасаться... Но она стояла неподвижно и трепетная судорога потрясала сверху до низу ея тѣло.
   -- Я пойду туда,-- продолжалъ неумолимый отецъ,-- почему ты мнѣ ничего не хочешь показать?
   Яковъ Антоновичъ, слегка поблѣднѣвъ, сдѣлалъ невольное движеніе къ портьерѣ. Старикъ примѣтилъ испугъ сына, какъ онъ ни былъ мимолетенъ, и самъ почему-то перепугался. Онъ сѣлъ поглубже въ кресло, закрылъ глаза и даже прикрылъ ихъ еще ладонью.
   Антона Григорьевичѣ будто что ошеломило, потому что въ его возбужденную голову запала вдругъ нелѣпая идея: ему почудилось, что Яковъ совсѣмъ не живописецъ, что онъ лжетъ, виляетъ, что этимъ званіемъ онъ прикрываетъ другое, постыдное какое-нибудь ремесло.
   Разъ запавшая въ голову старика шальная идея разрослась черезъ нѣсколько секундъ въ несомнѣнную увѣренность. Откуда и какъ, но Сычуговъ былъ убѣжденъ теперь, что сынъ его тайный преступникъ. Надо только узнать, въ чемъ заключается преступленіе Якова. Не прячетъ ли онъ краденыя вещи? Не укрываетъ ли мошенниковъ? Но и такими средствами капиталы такъ скоро не наживаются! Нѣтъ, это не такъ просто. Для такой пустяковины не держатъ тысячныхъ квартиръ, дѣло тутъ поглубже... Быть можетъ, онъ скрываетъ золотые слитки? Или дѣлаетъ фальшивыя ассигнаціи?
   Старикъ обомлѣлъ, потому что изъ всѣхъ предположеній послѣднее показалось ему самымъ правдоподобнымъ. Конечно, это такъ. Иначе зачѣмъ бы ему не принимать гостей во всякій часъ, особенно днемъ? Почему у него такая злая собака? Такіе псы живутъ только у недобрыхъ людей. И что за шумъ, который раздается непрерывно въ глубинѣ квартиры? Ужь не станокъ ли для печатанія ассигнацій? А эта каменная баба съ копьемъ, быть можетъ, пустая и набита фальшивыми бумажками...
   Сычуговъ порывался бѣжать, скрыться поскорѣе изъ этого вертепа, но смутное чувство долга передъ собственною кровью и передъ государствомъ заставило его пренебречь страхомъ. Онъ рѣшилъ во что бы то ни стало раскрыть всѣ тайныя преступленія и освободить отечество отъ преступниковъ.
   Изнемогая подъ бремененъ принятаго намѣренія, Антонъ Григорьевичъ вскочилъ съ кресла, сдѣлалъ нѣсколько шаговъ впередъ и, не успѣлъ сынъ ухватить руку, какъ бархатная портьера мягко раздвинулась, поскрипывая бронзовыми кольцами на бронзовой перекладинѣ. Она, наконецъ, открыла постороннему то, что доселѣ хранила ревностно въ своихъ нѣдрахъ.
   Комната имѣла два окна съ синими и сѣрыми шторами вверху и внизу; на стѣнѣ висѣло огромное зеркало; около зеркала стоялъ скелетъ, нагло раскрывшій всѣ свои кости, и лицо его будто хохотало. По другую сторону зеркала находилось нѣчто такое, чему не было названія: субъектъ изъ зеленой глины, которому сняли кожу, но оставили нетронутымъ всѣ мускулы. Затѣмъ, на гвоздѣ висѣла рука. Она показалась Антону Григорьевичу подлинною принадлежностью человѣческаго туловища, хотя была сдѣлана только изъ папки. Около руки стояло нѣчто деревянное, лакированное, вродѣ туловища безъ головы, съ частями, спаянными проволокой. Затѣмъ у карниза, на полу, скромно пріютились двѣ пары гипсовыхъ ступней, а около нихъ -- яркія шелковыя туфельки.
   По стѣнамъ -- полотна съ голымъ женскимъ тѣломъ. Тутъ можно было увидѣть нагіе женскіе торсы и въ профиль, и въ полуоборотъ, повернутые къ зрителю лицомъ и спиной, полузакутанные и совершенно безъ покрывалъ. Тутъ знатокъ могъ любоваться сразу и блондинкой, и брюнеткой, а любителю представлялось обширное поле для выбора среди этихъ веселыхъ, наглыхъ, капризныхъ, курносыхъ, плачущихъ, классическихъ, но всегда граціозныхъ и обольстительныхъ женскихъ лицъ.
   Однако, теперь передъ ними стоялъ не любитель. Въ красотѣ этой старикъ увидалъ только безобразіе. Онъ проклялъ все это въ своемъ сердцѣ и не поднялъ больше на стѣны глазъ послѣ одного мимолетнаго взгляда. Онъ не хотѣлъ уже смотрѣть, но видѣлъ еще что-то, хотя и не понималъ того, что видѣлъ.
   Посреди комнаты стояла высокая лѣстница, столъ съ красками, кисти большія и маленькія, что-то такое, о существованіи чего онъ никогда бы не догадался и что называлось -- мольбертъ, рваная тряпка, пропитанная красками разнообразныхъ цвѣтовъ и оттѣнковъ, китайскія ширмы, рогъ изобилія съ вывалившимися цвѣтами, которыя теперь показались Антону Григорьевичу отвратительнѣе кровавыхъ внутренностей животнаго... Онъ видѣлъ еще много чего-то непонятнаго, ужаснаго, благодаря этой непонятности, и, наконецъ,-- о, Боже! Боже!
   Предъ неискушеннымъ взоромъ старика стояла розовая, цвѣтущая Флора, большая, чуть ли не дышащая, съ наглымъ взоромъ темныхъ глазъ и съ грудью, обнаженною почти до пояса.
   А другая Флора находилась недалеко отъ первой; но эта, вѣроятно, была живая, потому что она вдругъ отняла обѣ руки отъ груди и протянула ихъ ладонями впередъ къ суровому судьѣ въ образѣ гостя. Лицо этой женщины, совсѣмъ не похожее на лицо, что смотрѣло на всѣхъ равнодушно съ картины, было искажено страданіемъ и стыдомъ. Оно глядѣло умоляюще и просило пощады.
   Но суровый старикъ не умѣлъ щадить и языкъ мольбы ему не былъ понятенъ. Онъ встрѣтился взглядомъ съ умолявшею дѣвушкой и въ глазахъ его загорѣлся зеленоватый огонекъ ненависти.
   -- Тьфу!-- сказалъ Сычуговъ, глядя въ упоръ на Сашеньку, причемъ его тонкія губы безъ извилинъ искривились подъ вліяніемъ изувѣрнаго ужаса,-- тьфу! негодница, тьфу!
   Сашенька сначала опустила руки, а потомъ прижала ихъ къ лицу, которое вдругъ ярко окрасилось. Дѣвушка тихо застонала и медленно опустилась на полъ, будто надѣясь этимъ движеніемъ спастись отъ мертвеннаго, но горящаго взгляда гостя. Опускаясь, она забыла придержать аграфъ на плечѣ, красная туника также тихонько упала на полъ и обнажила часть нагаго тѣла.
   -- Тьфу, мерзость!-- повторилъ Сычуговъ и, отступивъ, задвинулъ плотно бронзовыя кольца.
   Сначала старикъ будто окаменѣлъ и тупо смотрѣлъ на сына. Послѣдній стоялъ къ нему спиной, смотря изъ окна на тонкую ленту улицы съ кишащимъ на ней народомъ, который съ высоты пятаго этажа казался такимъ крошечнымъ, игрушечнымъ. Яковъ Антоновичъ такъ негодовалъ въ эту минуту на отца, что боялся къ нему обернуться.
   А старикъ все безмолвствовалъ. Фальшивыя ассигнаціи смѣшались теперь съ воспоминаніемъ о неисчислимомъ количествѣ голаго женскаго тѣла, и это смѣшеніе доводило его почти до умопомѣшательства. Откуда столько бабъ? Зачѣмъ онѣ тамъ? Кому нужfia эта мерзость? И гдѣ же фальшивыя ассигнаціи? Въ другой комнатѣ, что ли? Не стережетъ ли ихъ тотъ злой песъ? но какъ попало сюда это женское тѣло? Антонъ Григорьевичъ терялся.
   -- Да кто же намалевалъ столько дѣвокъ?-- спросилъ онъ, наконецъ, смиренно у сына,-- смиренно потому, что чувствовалъ теперь всю свою безпомощность.
   -- Я!-- отвѣтилъ Яковъ Антоновичъ, рѣзко оборачиваясь, -- я! Ну, такъ что же изъ этого?
   -- Но чего же смотритъ полиція?-- продолжалъ старикъ съ смиреннымъ недоумѣніемъ.
   -- Полиція?-- повторилъ сынъ изумленно,-- ахъ, да не болтайте вы глупостей, ради Христа!
   -- Глупости... глупости,-- бормоталъ растерянно Антонъ Григорьевичъ; но вдругъ какая-то новая идея озарила его голову. Онъ зашевелился и всплеснулъ руками: -- Господи милосердный!-- вскричалъ старикъ,-- не спрашивай съ меня за грѣхи сына!... О, я несчастный, я родилъ его! Я родилъ его себѣ на погибель!
   -- Ахъ, это ужасно!-- прошепталъ художникъ, нервно вздрагивая.
   -- Да, это ужасно,-- подхватилъ отецъ,-- ужасно! Ты голыхъ негодницъ малюешь, а я родилъ тебя! И за грѣхъ этотъ мнѣ отчетъ придется держать передъ Господомъ!... Вотъ почему у тебя такъ богато! Но, все-таки, кто платитъ тебѣ столько за твои картины, развѣ ужь у васъ здѣсь такъ много домовъ разврата?
   -- Батюшка,-- сказалъ сынъ тихо и хрипло,-- прошу васъ, помолчите... я за себя... не...
   -- Молчать? Я буду молчать?! Нѣтъ, теперь ужь ты молчи, щенокъ развратный... развратитель!
   Вопли старика привлекли въ переднюю молодаго Николая. Онъ съ веселымъ любопытствомъ просунулъ въ двери напомаженную голову.
   -- Пошелъ вонъ, мерзавецъ, негодяй!-- крикнулъ ему Яковъ Антоновичъ, обрадованный возможностью хоть на кого-нибудь свалить часть душившей его злобы, -- вонъ, а то я исколочу тебя въ щепы!
   Напомаженная голова быстро исчезла.
   -- Развратитель,-- вопилъ Сычуговъ,-- мерзостный развратитель! О, лучше бы ты дѣлалъ ассигнаціи... (тутъ сынъ широко раскрылъ глаза), лучше бы укрывалъ мошенниковъ! Ты бы тогда только себя губилъ, а теперь и другихъ влечешь за собою! Ты сѣешь грѣхъ своими безстыдницами!
   Старикъ задыхался. Ему казалось, что всѣ души, испорченныя этимъ сыномъ, будутъ взывать къ отмщенію, а Богъ у отца станетъ спрашивать за это отчета.
   "И этотъ туда же...-- думалъ Яковъ Антоновичъ, вспоминая недавній свой разговоръ съ Архиповымъ,-- два изувѣра встрѣтились на ратномъ полѣ..."
   Онъ блѣднѣлъ и молчалъ; бѣшенство сжимало ему горло. Онъ чуть было не кинулся на отца съ поднятыми кулаками.
   А старикъ пьянѣлъ отъ своихъ жестокихъ словъ. Онъ схватилъ обѣими руками суковатую палку и кричалъ, ударяя ею объ полъ:
   -- Не сынъ ты мнѣ! Ты выродокъ не нашего рода и я отрекаюсь отъ тебя передъ Богомъ!
   Напомаженная голова Николая снова появилась въ дверяхъ. Онъ втихомолку хихикалъ.
   -- Отрекаюсь!-- кричалъ Антонъ Григорьевичъ, все сильнѣе колотя палкой о мозаиковый полъ.
   -- Да не стучите же такъ, чортъ возьми!-- воскликнулъ художникъ, нервно содрогаясь.
   -- Буду стучать! буду кричать!-- повторялъ отецъ, съ полубезумнымъ видомъ продолжая свое дѣло.
   Николай замиралъ отъ ужаса и восторга.
   -- Я говорю, не смѣйте стучать! Вы созовете ко мнѣ всѣхъ дворниковъ изъ дома,-- еще разъ сказалъ Яковъ Антоновичъ, приближаясь къ гостю.
   Но послѣдній не намѣревался повиноваться. Тогда сынъ, съ лицомъ, искривленнымъ нервною судорогой, схватился тоже за палку обѣими руками.
   Противники тяжело дышали и очутились другъ противъ друга такъ близко, что почти соприкасались плечами. Одинъ глядѣлъ въ упоръ на другаго и каждый тянулъ къ себѣ тотъ конецъ палки, который ему удалось захватить руками. Глаза сына метали молніи, глаза отца были, повидимому, спокойнѣе, но въ нихъ изрѣдка мелькало тусклое пламя, подобное мертвому огню на гниломъ болотѣ.
   -- Не смѣйте стучать,-- повторилъ Яковъ Антоновичъ, уже спустивъ тонъ, потому что сознавалъ себя теперь въ смѣшномъ положеніи.
   -- Буду!-- повторилъ старикъ упорно, но не стучалъ.
   Такъ они продолжали стоять одинъ противъ другаго, но уже безъ прежняго пыла, а стояли просто потому, что не знали, какъ имъ разойтись, не роняя собственнаго достоинства.
   Напомаженная голова Николая, которая вдругъ мелькнула въ дверяхъ, помогла Якову Антоновичу выпутаться съ честью изъэтого драматическаго затрудненія.
   -- А, ты опять здѣсь, подлецъ!-- вскричалъ онъ и, воспылавъ преувеличеннымъ негодованіемъ, ринулся за мальчикомъ.
   Черезъ минуту художникъ появился въ мастерской, отряхивая пальцы, къ которымъ прилипло нѣсколько напомаженныхъ волосъ, и казался теперь окончательно успокоеннымъ. А старикъ, возбужденный попрежнему, шепталъ, объятый ужасомъ:
   -- Господи, не зачти мнѣ въ вину, что я родилъ его себѣ на погибель!...
   -- А вы все тутъ Бога молите? Нищенствуете?-- обратился Яковъ Антоновичъ къ отцу, желчно улыбаясь,-- вѣдь, по-вашему, грѣшникъ-то я, а вы все за себя молите? Чего же вамъ, праведнику, трусить? Вѣдь, для васъ молитва -- это тряпка, которой вы надѣетесь вытереть свои грѣшки послѣ смерти...
   -- Молчи, негодный!-- вскричалъ старикъ, отступая передъ сыномъ.
   -- И вы думаете, что уже завоевали благосклонность Всевышняго, да? За ту свѣчку въ три копѣйки, что вы ставите ему два раза въ недѣлю, да за тотъ грошъ, который у васъ вымолитъ нищій?
   Сычуговъ растерянно уставился на говорившаго. Руки его разжались и падка упала на полъ. Лицо старика сразу будто осунулось, морщины около рта обозначились рѣзже, а глаза какъ бы ушли глубже въ свои синія кольца, которыя стали еще темнѣе. Антонъ Григорьевичъ во всю жизнь не слыхалъ ничего подобнаго. Впервые затронули его вѣру, и какъ дерзко, и какъ жестоко затронули! Конечно, все это только ужасающая неправда, конечно, Господь его знаетъ, конечно, Господь его любитъ... Да и какъ же иначе? Тогда чѣмъ и жить? Гдѣ взять тогда силъ для дыханія? Онъ одинокій, безъ семьи, безъ друзей,-- Богъ -- это все, что онъ имѣетъ, Богомъ занята его душа во всякое время дня и ночи; Богъ распредѣляетъ часы его существованія... Богъ -- основаніе надеждъ его, корона бытія, залогъ веселья въ будущей жизни, и этотъ Богъ его не любитъ? О, быть не можетъ! Тогда и жизнь, Господень даръ, ему не нужна, ибо онъ не гнушается ею лишь потому, что она -- ступень въ вѣчному блаженству. И это все грѣшнѣйшая ложь! И только смѣшно, что такія слова обращены къ нему распутнымъ сыномъ.
   -- Да не забылъ ли ты молиться Богу?-- спросилъ Антонъ Григорьевичъ съ такимъ видомъ, который показывалъ, что онъ теперь всего ожидаетъ отъ этого человѣка.
   -- Не ваше дѣло,-- отвѣчалъ послѣдній.-- Что у меня есть, то при мнѣ и останется. Но что бы тамъ у меня ни было, я за это ни отъ кого не потребую ни жалованья, ни процентовъ. А вы все мечтаете о томъ, какъ бы каждый грошъ, потраченный здѣсь, вернуть золотыми слитками на небѣ... Нѣтъ-съ, извините-съ, какъ мы ни грѣшны, а все же довольно о праведникахъ наслышаны и знаемъ, изъ какого они тѣста сотворяются... Тѣ не дрожатъ надъ копѣйкой, не считаютъ вѣчно, не копятъ, не скаредничаютъ...
   -- Мои деньги -- и я не смѣй считать ихъ?
   -- Мои деньги!-- протянулъ сынъ презрительно,-- мои деньги! Вотъ она, та святость! Небось, подвижники святые -- тѣ раздавали имущество свое, а сами становились на паперть съ нищею братіей... а то -- мои деньги!
   -- Я... чтобы сталъ на паперти?-- бормоталъ старикъ, устремляя блуждающій взглядъ на говорившаго.-- Что-жь, тебѣ, что ли, отдать то, что заработано трудами?
   -- Тебѣ! Отдать! Фу!... Не мнѣ отдать, а нищимъ, нищимъ! Да и не про васъ я говорю, не о вашихъ капиталахъ! Развѣ вы способны раздать свои гроши и стать съ нищими на паперти?
   -- Я съ нищими?... Я на паперти?... Зачѣмъ?
   -- Да милостыню собирать!
   Старикъ опустился въ кресло. Продольныя морщины обозначились на его лицѣ необыкновенно ясно. Онъ смотрѣлъ впередъ и дрожащими руками, судорожно разстегивалъ и снова застегивалъ пуговицы своего однобортнаго сюртука.
   -- Я съ нищими на паперти? Я знаю, ты бы хотѣлъ довести меня до этого, знаю...Я на паперти?-- повторятъ Антонъ Григорьевичъ, заикаясь, нѣмѣя отъ негодованія. Онъ вдругъ, заторопившись, поднялъ суковатую палку и пошелъ къ двери.
   Художникъ начиналъ понемногу приходить въ себя, когда уже насытился мщеніемъ. Онъ теперь замѣтилъ, что отецъ не понимаетъ смысла его рѣчей, а цѣпляется только за послѣднее слово. Гнѣвъ Якова Антоновича потухалъ и онъ устыдился происшедшаго.
   -- Батюшка,-- сказалъ онъ мягко послѣ; того, какъ отецъ, безмолвный отъ негодованія, направился къ выходной двери,-- не уходите такъ, батюшка, прошу васъ.
   Старикъ молча подвигался впередъ, но у порога остановился, потому что вдругъ страстная жажда мести охватила его душу. Онъ не могъ уйти спокойно, не наказавъ жестоко своего обидчика. Онъ полуобернулся къ сыну и спросилъ его, криво усмѣхаясь губами, въ которыхъ не было ни кровинки:
   -- А что, если я прокляну тебя, прокляну навѣки въ сей жизни и въ будущей?
   Послѣ этого вопроса лицо старика освѣтилось мрачною усмѣшкой мстительнаго удовольствія.
   Яковъ Антоновичъ сначала растерялся, потомъ ему захотѣлось улыбнуться, потомъ стало этого стыдно и, наконецъ, онъ серьезно отвѣтилъ:
   -- Не кляните, пожалуйста, не кляните... И прошу я не за себя, а за васъ, потому что если у васъ есть еще хоть капля человѣческаго, вамъ потомъ станетъ жалко и стыдно... А мнѣ ваше проклятіе прожить на свѣтѣ нисколько не помѣшаетъ. И кто вы такой, чтобы проклинать?
   -- А, не помѣшаетъ!-- повторилъ тихонько Сычуговъ и поднялъ вверхъ два пальца правой руки. Затѣмъ возвелъ глаза въ передній уголъ и не сказалъ того, что хотѣлъ сказать, потому что тамъ не оказалось иконы.
   -- Видите, иной разъ хорошо не держать у себя образа,-- сказалъ художникъ, примирительно улыбаясь.
   -- Богъ и такъ меня услышитъ,-- сказалъ старикъ, но руку опустилъ и снова повернулся къ двери.
   Яковъ Антоновичъ хотѣлъ просить отца остаться и не могъ выговорить ни слова.
   Сычуговъ вышелъ изъ мастерской и копошился въ передней. Художникъ неподвижно стоялъ около своего рѣзнаго стула и прислушивался къ кряхтѣнью отца, надѣвавшаго безъ посторонней помощи тяжелую енотовую шубу. Онъ, наконецъ, надѣлъ ее на плечи и принялся искать калоши. Эти калоши были видны Якову Антоновичу, но онъ стыдился указать на нихъ отцу и только наблюдалъ его долгіе поиски. Но вотъ Антонъ Григорьевичъ самъ нашелъ калоши и продѣлъ въ нихъ неуклюжія ноги. Вотъ онъ взялъ суковатую палку и подошелъ къ двери.
   Тогда Якову Антоновичу захотѣлось броситься въ старику, просить его о чемъ-то, но онъ не бросился, потому что не зналъ хорошенько, о чемъ ему просить отца и какъ приметъ онъ эту просьбу.
   Что-то подобное мелькало въ головѣ Сычугова, но онъ промедлилъ у дверей меньше секунды и скоро въ квартирѣ раздался стукъ затворяемой дубовой двери.
   Яковъ Антоновичъ стоялъ нѣкоторое время неподвижно, прислушиваясь въ шагамъ, замиравшимъ на лѣстницѣ. Скоро шаговъ не стало слышно и хозяинъ позвонилъ лакея.
   Николай явился, попрежнему, франтомъ. Измятую рубашку онъ замѣнилъ свѣжей и встрепанные волосы привелъ въ прежнее симметрическое состояніе. Лицо мальчика выражало необычайную жажду дѣятельности. Онъ озабочено прошелъ въ переднюю, тщательно заперъ на ключъ входную дверь и спросилъ:
   -- Отпустить, что ли, Гектора съ цѣпи?
   -- Что?-- спросилъ Яковъ Антоновичъ, -- спустить ли Гектора? Спусти, пожалуй.
   Николай освободилъ бульдога. Онъ влетѣлъ въ комнату съ визгомъ и радостнымъ лаемъ. Его визгъ и прыжки какъ бы сняли очарованіе съ высокой мастерской, доселѣ погруженной въ безмолвіе.
   Яковъ Антоновичъ потеръ себѣ руки, погладилъ бульдога, тряхнулъ волосами и заглянулъ за портьеру.
   -- Ну, барышня,-- сказалъ онъ развязно,-- сегодня нашъ сеансъ оконченъ. Мы потеряли часа два, благодаря моему любопытному папенькѣ. Саша сидѣла на полу на прежнемъ мѣстѣ и въ прежней позѣ. Услыхавъ голосъ художника, она поспѣшно поправила аграфъ на пурпуровой туникѣ и обернула къ нему лицо, распухшее отъ сдерживаемыхъ рыданій.
   -- Что это, Флора плачетъ?-- сказалъ Яковъ Антоновичъ, отступая въ притворномъ удивленіи, -- кто ее обидѣлъ? Неужели этотъ изувѣръ? Стоитъ ли обращать вниманіе на такіе пустяки?
   -- Не пустяки, не пустяки,-- отвѣтила Флора, проходя мимо его въ уборную, чтобы переодѣться.
   Когда дѣвушка, одѣтая уже въ темное шерстяное платье, снова появилась въ мастерсной, Сычуговъ спросилъ ее насмѣшливо:
   -- Можетъ, проповѣди моего батюшки такъ повліяли на васъ, что мнѣ придется изъ-за васъ оставить Флору неоконченной?
   -- Нѣтъ, о, нѣтъ!-- скорбно воскликнула натурщица,-- я приду на работу аккуратно въ одиннадцать часовъ, потому что я дурная, я лѣнивая, я трудиться иначе не умѣю. Но я бы хотѣла умѣть! О, какъ бы хотѣла! И я буду стараться... если мнѣ поможетъ Господь!
   -- Пустяки, Сашенька, дѣлайте всегда только то, что вамъ нравится. Помните, что все на свѣтѣ прахъ и тлѣвъ, изъ-за чего же тутъ ломать себя и терзаться?
   -- У меня есть изъ-за чего мучиться: у меня есть меньшой брать въ гимназіи, такой онъ умница, такой умница, все понимаетъ. Отъ него у насъ скрываютъ, что я натурщица, это знаетъ только мама. Вотъ мнѣ и постоянно стыдно передъ братомъ, все боюсь, вдругъ онъ узнаетъ? И такъ мнѣ хочется чему-нибудь научиться другому, а меня ничему не учили.
   -- Сашенька, да, вѣдь, вы честно работаете, и еще, вдобавокъ, служите искусству.
   -- Нѣтъ, у меня въ мысляхъ нѣту служить искусству; а просто я сильная, здоровая и лѣнивая... Такъ вотъ я хотѣла просить васъ, чтобы вы не разсказывали, что Флора съ меня писана. Я все боюсь, вдругъ братъ какъ-нибудь узнаетъ. Онъ очень, очень огорчится, мальчикъ.
   -- Клянусь! Муки ада не заставятъ меня открыть эту важную тайну.
   Сашенька пожала ему руку.
   -- А, все-таки, желаю вамъ помириться съ папашей: вы одни на свѣтѣ, а чужіе всегда еще хуже родныхъ,-- сказала она серьезно и вышла.
   Яковъ Антоновичъ остался одинъ, погруженный въ глубокую задумчивость: ему вдругъ, блеснула идея воспроизвести на полотнѣ посѣщеніе отца. Это выйдетъ эффектно,-- недоразумѣніе двухъ поколѣній, которыя за такое малое количество времени настолько далеко отошли другъ отъ друга, что говорятъ между собою такъ, какъ говорили строители вавилонской башни послѣ смѣшенія языковъ. Старикъ-изувѣръ, съ топорнымъ лицомъ, съ нескладною фигурой и неуклюжими пятками на плоскихъ ногахъ, громитъ сына, въ лицѣ котораго можно воплотить черты современнаго настроенія молодежи. Это -- нѣчто такое... алчное... Тутъ Яковъ Антоновичъ пріостановилъ полетъ своего воображенія, потому что приходилось во имя истины углубляться въ собственную душу, а художественный инстинктъ подсказывалъ ему, что это столкновеніе надо освѣтить съ полнымъ безпристрастіемъ.
   Сычуговъ занялся другими дѣлами, рѣшивъ заѣхать къ отцу для примиренія, а кстати и посмотрѣть на него уже съ точки зрѣнія натуры.
   Дня черезъ два Яковъ Антоновичъ поѣхалъ въ монастырь къ Анемподистѣ.
   Мать ризничая встрѣтила родственника чуть ли не съ испугомъ и объявила, что отецъ уѣхалъ за двадцать верстъ на поклоненіе къ святителю и чудотворцу Трофимію.
   Старикъ не разсказалъ ей своего визита къ сыну; но она догадалась, что тамъ не произошло примиренія, вслѣдствіе чего также обошлась холодно съ родственникомъ.
   Яковъ Антоновичъ замѣтилъ сухость пріема, но не догадался, отчего это происходитъ, и, полюбовавшись обширною панорамой города, полей и луговъ, окоро уѣхалъ.
   Отецъ и сынъ больше не видались.
   Художникъ не написалъ задуманной картины, потому что не имѣлъ храбрости съ достаточнымъ безпристрастіемъ углубиться въ свою душу; и тѣ радужныя видѣнія, которыя прежде часто носились передъ его глазами, стали посѣщать его такъ рѣдко, что онъ мало-по-малу забылъ объ ихъ существованіи. Но онъ богатѣлъ и пока наслаждался жизнью.
   Черезъ нѣсколько лѣтъ старикъ Сычуговъ скончался, и надежды монастыря, въ которомъ обитала Анемподиста, не оправдались: одиннадцать тысячъ, собранныя въ продолженіе двадцатипятилѣтней праведной службы, были завѣщаны "святому граду Іерусалиму на неугасимыя лампады при гробѣ Господнемъ".
   Анемподиста наслѣдовала отъ дяденьки только двѣсти (или "двѣсте", какъ писалъ старикъ въ завѣщаніи) рублей. Она позолотила на эти деньги иконостасъ въ малой монастырской церкви и черезъ годъ уже была избрана общиной въ должность матери казначеи.
   Яковъ Антоновичъ получилъ отъ отца маленькую иконку во имя святителя Николая, которую старикъ велѣлъ отослать сыну въ знакъ примиренія, за нѣсколько дней до смерти.

Юлія Безродная.

"Русская Мысль", кн.III, 1891

   
 Ваша оценка:
Связаться с программистом сайта.

Рейтинг@Mail.ru