Безродная Юлия
Аудиенция

Lib.ru/Классика: [Регистрация] [Найти] [Рейтинги] [Обсуждения] [Новинки] [Обзоры] [Помощь]
Скачать FB2

 Ваша оценка:
  • Аннотация:
    (Эпизод из жизни Бастилии).

   

АУДІЕНЦІЯ.

(ЭПИЗОДЪ ИЗЪ ЖИЗНИ БАСТИЛІИ).

ИСТОРИЧЕСКІЙ РАЗСКАЗЪ

Юліи Безродной.

I.

   Корридоры парижской городской ратуши были переполнены народомъ. Всякій, имѣвшій хоть часъ свободнаго времени, считалъ своимъ долгомъ заглянуть сюда, потому что сегодня парижскіе граждане знакомились здѣсь со своимъ гостемъ,-- плѣнникомъ Бастиліи, который провелъ тамъ тридцать два года и былъ освобожденъ четырнадцатаго іюля.
   Въ залу, гдѣ толпились безъ различія состояній мужчины и женщины,купцы и рабочіе, офицеры и чиновники, пробраться было очень трудно; но все же были такіе счастливцы, которые, благодаря смѣлости и крѣпкимъ локтямъ, могли посмотрѣть на старика, и даже услышатъ его слабый, дребезжащій голосъ.
   Старикъ былъ высокаго роста, держался прямо и чрезвычайно величественно. Его блѣдное лицо напоминало художественное изваяніе изъ слоновой кости; морщины, кое-гдѣ глубоко прорѣзывавшія матовую гладкую кожу, не только не вредили его своеобразной красотѣ, а наоборотъ, предавали ей еще болѣе трогательный оттѣнокъ.
   -- Вы хотите знать повѣсть моихъ страданій, добрые люди?-- сказалъ старикъ, обводя усталыми блѣдно-голубыми глазами массу народа, толпившагося около,-- я счастливъ, что могу вполнѣ удовлетворить ваше любопытство и, по мѣрѣ силъ, отблагодарить за ту великую услугу, которую вы мнѣ оказали.
   -- Какъ твое имя, гражданинъ?-- спросилъ предсѣдатель этого импровизированнаго народнаго собранія.
   -- Меня зовутъ Франсуа-Луи дю-Шатене,-- отвѣтилъ старикъ,-- а вѣрнѣе... я давно уже забылъ это имя и назывался только номеръ шестидесятый... Вотъ уже нѣсколько дней, какъ я стараюсь пріучить себя къ иному -- и не могу! Не могу, потому что невозможно забыть тридцати лѣтъ заточенія, тридцати лѣтъ одиночества, и теперь, хотя съ тѣла моего сняты уже оковы, душа по прежнему считаетъ себя заточенной.
   -- Гражданинъ, за какую вину тебя такъ жестоко наказали?-- спросила одна изъ женщинъ, толпившихся у двери.
   -- Я За собой никакой вины не знаю,-- отвѣчалъ дю-Шатене.
   -- Но какъ же ты очутился въ Бастиліи, и почему, если вышло какое-нибудь недоразумѣніе, тебя сейчасъ же не выпустили?-- спросилъ одинъ изъ членовъ магистратуры.
   -- Меня заточили въ Бастилію вмѣсто моего племянника; а не вышелъ я оттуда только потому, что тамъ меня забыли.
   -- Забыли?
   -- Да, забыли.
   -- Чѣмъ же провинился твой племянникъ?
   -- Не знаю... Онъ началъ блестяще свою карьеру, при дворѣ, любимый всѣми; но затѣмъ онъ неосторожно оскорбилъ чѣмъ-то госпожу Помпадуръ и, опасаясь ея гнѣва, бѣжалъ въ Англію. Кромѣ меня, у сорванца родныхъ не было, и я пострадалъ за его неосмотрительную безпечность. Однажды, глубокой ночью, ко мнѣ явилось нѣсколько вооруженныхъ полицейскихъ и потребовали, чтобы я написалъ письмо племяннику въ Англію съ предложеніемъ вернуться домой и обѣщаніями все уладить. Я зналъ, что Помпадуръ не прощаетъ обиды, и отвѣтилъ, что никогда не пойду на подобное предательство. Тогда меня отвезли въ Бастилію. Около недѣли я провелъ тамъ совершенно одинъ. Только утромъ и въ полдень появлялся тюремщикъ, молча ставилъ на каменную скамейку пищу и также молча удалялся. Я умолялъ его сказать мнѣ хоть слово о моей участи; но онъ на всѣ мои просьбы отвѣчалъ молчаніемъ.
   Наконецъ, меня потребовали къ допросу.
   Самъ важный господинъ де-Сартинь сидѣлъ на предсѣдательскомъ мѣстѣ.
   -- Знаете ли вы, гдѣ вашъ племянникъ?-- спросилъ онъ меня чрезвычайно вѣжливо.
   -- Нѣтъ,-- отвѣчалъ я довольно грубо.
   -- Въ такомъ случаѣ, мы можемъ дать вамъ самыя точныя свѣдѣнія о мѣстопребываніи этого неосторожнаго молодого человѣка: онъ теперь въ англійскомъ городѣ Соутгемптонѣ.
   Я молчалъ.
   -- Надѣюсь, что, узнавъ его адресъ, вы не откажетесь исполнить нашу просьбу и напишете ему приглашеніе вернуться на родину?
   Я отказался.
   -- Подумайте хорошенько, прошу васъ! Примите во вниманіе, что по отправленіи письма вы сейчасъ, же будете свободны.
   -- Не уговаривайте меня, мое рѣшеніе твердо и неизмѣнно.-- Говоря такъ, я случайно поднялъ глаза вверхъ и увидѣлъ, что траппъ на потолкѣ открывается, и оттуда спускается лѣстница. Волосы встали у меня дыбомъ, кровь застыла въ жилахъ! Я вспомнилъ всѣ тѣ ужасы, которые слышалъ на свободѣ; мученія узниковъ въ Бастиліи, желѣзную клѣтку, гдѣ восемь лѣтъ провелъ Анри Бомэль, каменный мѣшокъ, служившій жилищемъ аббату Годрону, цѣпи, на которыхъ сидятъ люди до самой своей смерти...
   А могущественный господинъ де-Сартинь сдѣлалъ видъ, что не замѣчаетъ моего ужаса, и спросилъ еще болѣе вѣжливо:
   -- Быть можетъ, вы раздумали?
   Мнѣ показалось, что я способенъ уступить, до того страхъ парализовалъ всѣ мои чувства; но это продолжалось только одно мгновеніе.
   -- Нѣтъ!-- сказалъ я, падая безъ чувствъ на каменныя плиты пола.
   Очнулся я уже въ подземельи.
   Эта была темная, мрачная нора изъ полированнаго гладкаго камня, съ каменной скамейкой, у каменнаго же стола, и маленькой отдушиной наверху, въ уровень съ землею. Впрочемъ, я недолго пробылъ въ этомъ проклятомъ мѣстѣ; я, къ счастью, заболѣлъ горячкой. Меня перевели въ больницу, а оттуда я попалъ въ маленькую камеру со столомъ, скамейкой и постелью, которая мнѣ показалась верхомъ роскоши послѣ каменнаго мѣшка, гдѣ я находился первое время... Тутъ я сталъ жить и ждать... Ждалъ я страстно и долго; но ничего не дождался. Въ судьбѣ моей не произошло ни улучшенія, ни ухудшенія: обо мнѣ попросту забыли... Да это и: понятно! Развѣ мало было, дѣла у госпожи Помпадуръ и у важнаго де-Сартинь?
   -- И ты, гражданинъ, съ тѣхъ поръ не выходилъ болѣе на свободу?-- спросилъ одинъ изъ рабочихъ въ блузѣ, украшенной трехцвѣтной кокардой.
   -- Я пытался выйти; но отъ этого только, пострадалъ еще больше... О, друзья, веселые, свободные люди, я сохранилъ для васъ подробное описаніе этой моей попытки. Я потратилъ много труда и времени, чтобы описать подробно всю исторію нашего побѣга.
   Я будто чувствовалъ, что, наконецъ, настанетъ минута, когда мнѣ можно будетъ прочесть вслухъ эти печальныя страницы, и добрые люди будутъ слушать ихъ, съ участіемъ.
   Старикъ вынулъ изъ кармана небольшую тетрадь въ восьмую долю листа, исписанную мелкимъ почеркомъ, и, подавая ее предсѣдателю, сказалъ::
   -- Благородный гражданинъ, прошу васъ, прочтите за меня эту исторію моихъ страданій, я самъ не въ силахъ.
   Предсѣдатель взялъ тетрадку изъ рукъ старика, развернулъ ее и началъ чтеніе.
   

II.

   Когда люди находятся въ несчастіи, дни протекаютъ у нихъ медленнѣе, чѣмъ годы. Въ тюрьмѣ также день; иногда кажется годомъ; но зато и годъ, можетъ при случаѣ сойти за одинъ день.....
   Не могу опредѣлить, сколько дней, мѣсяцевъ или, лѣтъ прошло со времени моего заточенія; но, наконецъ, и въ моемъ житейскомъ обиходѣ произошла перемѣна: однажды, тюремщикъ вошелъ ко мнѣ не одинъ, а въ сопровожденіи сильнаго, молодого черноволосаго человѣка.
   -- Добрый день, коллега, честь имѣю-рекомендоваться: отнынѣ я вашъ товарищъ по заточенію,-- привѣтствовалъ онъ меня, усмѣхаясь;-- наша благородная старушка Бастилія такъ переполнена, что для меня не нашлось уже мѣста, и вамъ, волей-неволей, придется имѣть комданьонаі.
   -- Очень радъ такому веселому собесѣднику,-- отвѣчалъ я.
   -- Я также доволенъ... И знаете ли, я попалъ въ вашу камеру совершенно случайно: привратникъ думалъ, что она не занята. Вотъ до чего васъ здѣсь забыли.
   Видъ моего новаго знакомца былъ такой веселый, что даже тюремщикъ улыбался, закрывая за собою двери.
   -- Да, меня забыли,-- повторилъ я,-- теперь у меня одна надежда на смерть, которой жду, какъ освободительницы.
   -- Зачѣмъ смотрѣть на вещи такъ мрачно,-- возразилъ молодой человѣкъ, -- люди не помогаютъ вамъ, помогайте себѣ сами, испробуйте всѣ средства къ спасенію, преодолѣйте всѣ препятствія, и если васъ вездѣ постигнетъ неудача -- тогда ужъ отчаивайтесь.
   -- Другъ мой, то мѣсто, куда мы съ вами попали, не требуетъ отъ нісъ ни храбрости, ни отчаянія... Здѣсь нужно только одно -- терпѣніе.
   -- Терпѣніе? Это вѣрно, терпѣніе вездѣ вещь необходимая. Только нужно видѣть въ терпѣніи не цѣль, а средство.
   Отвѣтивъ мнѣ такъ, мой новый компаньонъ развязалъ чемоданъ и, весело насвистывая, сталъ раскладывать свои вещи.
   Я никогда не видалъ такого множества бѣлья, сколько было въ чемоданѣ у молодого человѣка. Положительно, этими сорочками, жабо, чулками, простынями, скатертями можно было наполнить шкапы любого магазина и торговать, по крайней мѣрѣ, цѣлый годъ.
   -- Вы, пріятель, смотрите и удивляетесь,-- сказалъ мой компаньонъ,-- о, у меня чрезвычайно помѣстительные чемоданы... и это еще вовсе не все бѣлье, которое я имѣю: скоро мнѣ сестрица пришлетъ, еще новую партію.
   -- Но вѣдь и рого, что есть у васъ, здѣсь хватитъ нѣсколькимъ на многіе годы?
   -- Неужели?-- загадочно произнесъ онъ, -- а для меня этого мало... Впрочемъ, это зависитъ отъ точки зрѣнія: вы склонны смотрѣть на эти предметы только, какъ на бѣлье, а у меня другой взглядъ, и если бы вы узнали его, то согласились бы, что бѣлья этого очень, очень немного.
   -- Какой же можетъ быть еще взглядѣ на бѣлье, какъ не на предметъ домашняго употребленія?
   -- О, растолковать это довольно трудно... до такого взгляда обыкновенно доходятъ самостоятельно.
   Онъ замолчалъ и ненадолго. Его живая натура требовала движенія, разговора, общенія съ людьми, и, очевидно, онъ вовсе не желалъ даже въ тюрьмѣ отвыкать отъ своихъ привычекъ.
   -- Вы еще не знаете даже, какъ меня зовутъ,-- заговорилъ мой новый товарищъ,-- Жеромъ де-Сенъ-Поль, честь имѣю рекомендоваться! Блудный сынъ, мотъ и картежникъ, посаженный въ Бастилію собственнымъ отцомъ за проигрышъ въ сорокъ тысячъ франковъ...
   Господинъ Жеромъ прошелся нѣсколько разъ на крошечной камерѣ. Казалось, онъ, въ нетерпѣніи, способенъ опрокинуть плечами каменныя стѣны.
   -- Какая скука!-- началъ онъ опять;-- представьте, у меня при входѣ отобрали табакъ, а я не могу жить безъ табаку... Вотъ уже двѣ недѣли, какъ я въ этомъ проклятомъ логовищѣ лишенъ возможности курить. Это мученіе! Я сержусь на отца не за то, что онъ заточилъ меня, но за то, что лишилъ возможности курить... И за что наказалъ онъ меня такъ жестоко? За долги!.. Впрочемъ, я увѣренъ, онъ не зналъ, что узникамъ Бастиліи запрещено курить...
   -- Вы бы написали ему теперь объ этомъ,-- посовѣтовалъ я съ улыбкой.
   -- Теперь поздно. Старикъ очень упрямъ; а онъ поклялся, что продержитъ меня въ крѣпости до своей смерти. Конечно, я вовсе не желаю ему скорой кончины; но также не хочу и сидѣть въ этомъ логовищѣ, да еще безъ табаку. За что я буду губить свою молодость? Въ наказаніе за проигрыши, за долги? Но я надѣлалъ долговъ потому, что онъ самъ отказался содержать меня. Онъ воспиталъ меня въ роскоши, пріучилъ тратить деньги не считая, а потомъ лишаетъ меня содержанія только за то, что я не захотѣлъ жениться по его выбору. Онъ вдругъ оставилъ меня безъ средствъ и хочетъ, чтобы я не былъ знакомъ съ ростовщиками... О, я убѣгу изъ тюрьмы, не сомнѣвайтесь въ этомъ, уважаемый батюшка, и въ Парижѣ еще найдется много благодѣтелей, которые дадутъ деньги Жерому де-Сенъ-Полю!
   "Молодой безумецъ..." -- думалъ я. "Онъ вошелъ въ это мѣсто не съ отчаяніемъ въ душѣ, а съ надеждой. Онъ намѣревается бѣжать изъ Бастиліи? Но развѣ бывали такіе примѣры? Неужели онъ не видитъ стѣнъ, толщиною въ десять футовъ, четырехъ желѣзныхъ рѣшетокъ въ окнѣ, высоту башенъ, почти недосягаемую?"
   Жеромъ прочелъ эти мысли къ моемъ взорѣ и тотчасъ же сталъ ихъ горячо опровергать,
   -- Вы сомнѣваетесь? Вы считаете меня глупымъ мечтателемъ? Но вы развѣ не знаете, что жажда свободы можетъ сдѣлать чудеса, а всякій смѣлый поступокъ до удачнаго исхода всегда кажется безумствомъ!
   -- Другъ мой, совѣтую вамъ лучше привыкнуть къ мысли о заточеніи.
   -- Я никогда къ ней не привыкну.
   -- Но чѣмъ же вы станете работать? Гдѣ возьмете хотя какой-нибудь инструментъ. Вѣдь у васъ, вмѣстѣ съ табакомъ, отобрали и ножикъ, ножницы и всякіе другіе рѣжущіе инструменты, не такъ ли?
   -- Вотъ мой лучшій инструментъ!-- воскликнулъ онъ, протягивая ко мнѣ свои могучія руки,-- нужно только терпѣніе и мужество, а руки эти замѣнятъ и ножъ, и пилу, и клещи, и долото, и лопату... Впрочемъ, довольно говорить объ этомъ, я вижу, что вызываю только ваше состраданіе.
   Мой товарищъ обиженно умолкнулъ; но я видѣлъ, что мозгъ его не переставая работаетъ только въ одномъ направленіи. Эти мечтанія поддерживали силы молодого человѣка, иначе -- онъ, вѣроятно, умеръ бы съ тоски черезъ недѣлю.
   Да, нужно быть плѣнникомъ Бастиліи, чтобъ понять страданія заключеннаго!
   Представьте себѣ прозябаніе въ узенькой, душной камерѣ, полутемной, сырой, въ которую никогда никто не заглянетъ, гдѣ никогда никто не заговоритъ посторонній... Никогда, никто!.. Однажды были тамъ заточены рядомъ мужъ и жена. Они прожили годы, раздѣленные только одной каменной стѣною, они тосковали другъ о другѣ, жаждали дать знать о себѣ другъ другу -- и они умерли, не зная, что прожили столько времени рядомъ; они умерли, не передавъ другъ другу ни одного вздоха! Сырая бездушная стѣна прятала эти вздохи, собирала ихъ въ свои холодные камни; а несчастные мучились, не зная, какъ близко было ихъ утѣшеніе...
   И плѣнники привыкаютъ къ мысли о томъ, что они заживо погребенные; зачѣмъ страдать, когда, все равно, ничего никогда не измѣнится? Зачѣмъ ждать чего-нибудь, когда никакая новость никогда не достигнетъ вашего слуха? Въ государствѣ можетъ вспыхнуть война, можетъ случиться нашествіе враговъ, налетѣть моровая язва,-- мы никогда ничего, ничего но узнаемъ! Сколько бы вы ни спрашивали -- вамъ отвѣтятъ только на "добрый день" -- здравствуйте, и на "спокойной ночи" -- прощайте! Вотъ и все.
   Такъ жилъ и я до появленія моего новаго компаньона; но онъ перевернулъ вверхъ дномъ все мое существованіе.
   

III.

   Однажды, во время утренняго посѣщенія коменданта крѣпости, Жеромъ всталъ, чтобы заявить ему одну претензію.
   -- Я привыкъ еженедѣльно бывать въ церкви, а здѣсь почему-то у меня не только отняли табакъ, но даже отказываютъ и въ этомъ единственномъ духовномъ утѣшеніи. Я смотрю на это прямо какъ на притѣсненіе тюремщика.
   Молодой человѣкъ произнесъ свою рѣчь такъ искренно и такъ жалобно смотрѣлъ на коменданта, что тотъ, не смотря на свою обычную строгость, благосклонно отвѣтилъ:
   -- Милостивый государь, я могу только одобрить ваши религіозныя чувства и пожелать, чтобы вы въ молитвѣ нашли себѣ утѣшеніе.
   И тутъ же, обернувшись къ тюремщику, комендантъ велѣлъ ему выпускать плѣнника къ обѣднѣ всякій разъ, какъ онъ только этого пожелаетъ.
   -- Зачѣмъ вамъ нужно посѣщать церковь?-- спросилъ я, лишь только тяжелая дверь захлопнулась за вышедшимъ комендантомъ.
   -- Зачѣмъ? Я постараюсь хорошенько осмотрѣть тюрьму, я буду ходить по лѣстницамъ, заглядывать въ другіе камеры, мѣрить высоту башенъ, толщину стѣнъ и, быть можетъ...-- Тутъ онъ загадочно умолкнулъ. Я даже и не возражалъ молодому мечтателю: очевидно, мысль о бѣгствѣ такъ крѣпко засѣла въ его мозгу, что оттуда нельзя было извлечь ее никакими убѣжденіями.
   Въ первый же праздникъ Жеромъ поспѣшилъ, воспользоваться разрѣшеніемъ коменданта, и отправился въ церковь; но вернулся онъ оттуда не особенно довольный. Очевидно, узнать что-либо во время прогулки по лѣстницамъ въ сопровожденіи тюремщика было довольно затруднительно. Но, все-таки, эти благочестивыя прогулки продолжались довольно аккуратно, хотя результаты были но прежнему мало утѣшительные.
   Наконецъ, однажды Жеромъ вернулся преображенный отъ восторга. Его лицо сіяло. Онъ едва дождался, чтобы ушелъ тюремщикъ, и, подойдя ко мнѣ, крѣпко сжалъ мои руки въ своихъ.
   -- Другъ мой!-- сказалъ онъ съ глубокой торжественностью,-- умоляю васъ, покоритесь мнѣ на нѣкоторое время! Считайте меня по прежнему мечтателемъ, безумцемъ, одержимымъ маніей, но только повинуйтесь моимъ приказаніямъ, безврекословно исполняйте то, что мнѣ будетъ нужно!
   -- Что съ вами?-- спросилъ я, отступая отъ него въ глубокомъ изумленіи.
   -- Ахъ, Боже мой! Боже мой!-- воскликнулъ онъ съ тоскою;-- какъ мнѣ сдѣлать такъ, чтобы вы въ меня повѣрили? Безъ вашего участія всѣ мои планы, рушатся, а съ вашей помощью мы скоро были бы на свободѣ... Да не смотрите на меня такъ! Вамъ кажется, что я брежу? Что я въ горячкѣ? Но подумайте: вѣдь во мнѣ вы не замѣчали никакихъ странностей? Я не былъ ни глупъ никогда, ни заговаривался -- не правда ли?
   -- Конечно, нѣтъ!
   -- Такъ почему же, какъ только я заговорю о побѣгѣ, вы думаете, что передъ вами сумасшедшій?
   -- Потому что вы говорите о неслыханномъ, о невѣроятномъ, о неисполнимомъ.
   -- Оно не слыхано только потому, что о немъ еще не слыхали; неисполнимо -- потому, что никто его не пытался исполнить; невѣроятно? Но если это случится, то и невѣроятнымъ оно перестанетъ быть.
   Я молчалъ.
   -- Другъ мой,-- продолжалъ Жеромъ умоляющимъ голосомъ,-- знаете что? Смотрите на мою попытку, какъ на развлеченіе для себя. Вѣдь вамъ, все равно, нечего дѣлать, такъ почему же не развлечься немного, созерцая безумство товарища? Это только поможетъ вамъ провести веселѣе скучное время, не такъ ли?
   -- Согласенъ,-- отвѣтилъ я съ улыбкой.
   -- Ну, вотъ и великолѣпно!-- Жеромъ захлопалъ въ ладоши,-- ахъ, милый старичокъ, какъ я вамъ благодаренъ!
   Онъ прошелся нѣсколько разъ по камерѣ, потомъ остановился передо мной и неожиданно сообщилъ:.
   -- Слѣдующее воскресенье, по моей личной просьбѣ, комендантъ разрѣшилъ вамъ сопровождать меня въ церковь.
   -- Зачѣмъ?-- спросилъ я съ удивленіемъ.
   -- Мнѣ нужно ваше содѣйствіе при маленькомъ архитектурномъ изслѣдованіи. Ну, не хмурьтесь, вѣдь вы же обѣщали? Смотрите же на все съ точки зрѣнія развлеченій.
   -- А какъ съ вами попадешь еще въ бѣду?
   -- "Хуже не будетъ" -- сказалъ какой-то арабскій мудрецъ про что-то, и былъ правъ! Я нарочно попросилъ коменданта самъ отъ вашего имени, потому что вы въ своей просьбѣ были, бы такъ мало убѣдительны, что навѣрное получили бы сухой отказъ.
   Съ этимъ я молча согласился, и только спросилъ смиренно:
   -- Какую же работу вы мнѣ дадите на воскресенье?
   -- Я еще и самъ хорошенько не сообразилъ ничего; знаю только, что нужно быть вдвоемъ для успѣшнаго хода дѣла... Не знаю, открыть ли вамъ теперь же свой секретъ, или отложить до воскресенья?
   -- Конечно, говорите лучше сейчасъ,-- отвѣчалъ я шутливо,-- тогда вашъ помощникъ отнесется болѣе серьезно къ своимъ важнымъ обязанностямъ.
   -- Ну, хорошо... Я не обижаюсь шутками, я даже радъ, что вы повеселѣли.
   Жеромъ подошелъ къ двери, убѣдиться, не стоитъ ли тамъ тюремщикъ, потомъ сѣлъ ко мнѣ на кровать и повелъ рѣчь самымъ тихимъ шепотомъ:
   -- Видите ли, другъ мой, прежде чѣмъ сдѣлаться вашимъ товарищемъ, я пробылъ уже въ Бастиліи недѣли двѣ и перебывалъ, нарочно, въ нѣсколькихъ камерахъ. Но вездѣ я говорилъ, что мнѣ неудобно, и ходатайствовалъ о перемѣщеніи: хотѣлось мнѣ получше ознакомиться съ крѣпостью.
   -- Какое поразительное упрямство! Значитъ, вы вошли въ Бастилію уже съ мыслью о побѣгѣ?
   -- Это не упрямство, это сила воли и настойчивость, которыя одни только и преодолѣваютъ препятствія, для другихъ непреодолимыя,-- отвѣтилъ мой товарищъ.
   Я замолчалъ, нѣсколько смущенный.
   -- Ваша камера,-- продолжалъ онъ,-- понравилась мнѣ больше другихъ: она находится въ углу, слѣдовательно, имѣетъ двѣ наружныхъ стѣнки, отчего шумъ, происходящій внутри ея, передается не такъ ясно въ корридоръ, гдѣ ходитъ тюремщикъ. Затѣмъ она -- послѣдняя, слѣдовательно, мимо ея дверей безъ надобности никому ходить не надо, и наконецъ, она находится въ башнѣ Сокровищъ, которая, по моимъ вычисленіямъ, должна быть самой маленькой изъ всѣхъ башенъ Бастиліи. Затѣмъ, уже благодаря прогулкамъ въ церковь, я замѣтилъ, что къ нашему углу не подходитъ и наружный часовой, потому что тамъ обвалилась часть каменной балюстрады, что дѣлаетъ прогулку около насъ уже не безопасной. Но, это-все мелочи; главное я узналъ недавно. Въ, другихъ камерахъ, гдѣ я жилъ, изрѣдка былъ слышенъ отдаленный гулъ, не то отъ голосовъ человѣческихъ, не то эхо какихъ-нибудь уличныхъ звуковъ; -- здѣсь же всегда необыкновенно тихо.
   -- О, эта мертвая, могильная тишина!-- воскликнулъ я, содрогаясь,-- она меня приводила въ отчаяніе, отъ котораго излѣчило меня только ваше присутствіе.
   -- А меня тишина эта приводитъ въ восторгъ,-- сказалъ товарищъ, лукаво усмѣхаясь -- я на ней построилъ всю попытку нашего побѣга... Вы опять хмуритесь? Повторяю, смотрите на меня только какъ на предметъ своего развлеченія... Но мнѣ надо убѣдиться въ этихъ предположеніяхъ, для чего я и прошу вашего содѣйствія въ воскресенье.
   -- Что же я долженъ дѣлать?
   -- Узнаете въ церкви.
   Понятно, что я, не смотря на все свое недовѣріе, ожидалъ съ нетерпѣніемъ воскресенья.
   Наконецъ, оно наступило, и я вышелъ сопровождать Жерома въ церковь.
   Во время обѣдни, товарищъ наклонился къ моему уху и, дѣлая видъ, что произноситъ молитвы, зашепталъ мнѣ:
   -- Заверните футляръ отъ очковъ въ носовой платокъ, и, когда мы будемъ во второмъ этажѣ на лѣстницѣ, уроните его такъ, чтобы онъ упалъ внизъ, на плиты передней... не противорѣчьте и сдѣлайте такъ, какъ я гбворю...
   Изумленный, я все-таки повиновался.
   Послѣ обѣдни, когда мы дошли до второго этажа, мой деревянный футляръ загремѣлъ по чугунной лѣстницѣ и очень ловко скатился внизъ на каменныя плиты передней.
   -- Другъ мой -- сказалъ Жеромъ тюремщику, насъ сопровождавшему, -- поднимите, пожалуйста, вещь господина дю-ПІателе, вамъ это удобнѣе... а вы говорите что-нибудь теперь, говорите громко,-- шепнулъ онъ мнѣ поспѣшно.
   Тюремщикъ медленно сталъ сходить внизъ; я громко заговорилъ какую-то безсмыслицу о томъ, что футляръ, вѣроятно, будетъ разбитъ вдребезги, что онъ не можетъ перенести такого паденія; а Жеромъ въ это мгновеніе бросился въ угловую камеру, приходившуюся какъ разъ подъ нашей, открылъ ея незапертую дверь, быстро вымѣряя высоту ея стѣнъ, и черезъ секунду уже стоялъ на прежнемъ мѣстѣ.
   -- Видите, футляръ вашъ цѣлъ,-- говорилъ онъ мнѣ, принимая его изъ рукѣ тюремщика.
   Какъ только затворилась за нами желѣзная дверь, я спросилъ его::
   -- Почему вы знали, что въ сосѣдней камерѣ нѣтъ узника? Вѣдь вы рисковали нарваться на непріятность.
   -- О, я уже нѣсколько воскресеній употребилъ на то, чтобы увидать его физіономію. Это оказался какой-то очень религіозный старикъ, который также любитъ посѣщать домъ Божій. Я нарочно вышелъ сегодня поскорѣе, Чтобы опередить его на нѣсколько минутъ -- вотъ и все!
   Затѣмъ Жеромъ взялъ изъ камина кусочекъ угля и сталъ чертитъ на стѣнѣ какія-то цифры, потомъ вытеръ всё, захлопалъ въ ладоши, обнялъ меня и завертѣлся по камерѣ.
   -- Мы уже почти свободны, пріятель,-- говорилъ онъ,-- не знаю, какъ вы, а я уже началъ праздновать побѣду.
   Но, замѣтивъ, что я попрежнему представляю собой довольно жалкую фигуру, Жеромъ посадилъ меня на кровать, и заговорилъ серьезно:
   -- Я сейчасъ все объясню вамъ, и вы будете радоваться вмѣстѣ со мною: между нашимъ, третьимъ, и нижнимъ вторымъ этажемъ идетъ лѣстница въ тридцать двѣ ступени. Во время прогулокъ къ обѣднѣ я измѣрялъ ихъ вмѣстѣ съ разстояніемъ между ними и, разочтя все хорошенько, нашелъ, что наша камера должна быть гораздо выше, чѣмъ она есть. Сначала я думалъ, что помѣщеніе, находящееся подъ нами, очень высокое, и для того, чтобы провѣрить это, забѣжалъ въ комнату благочестиваго старикашки. Но его камера оказалась вовсе не высокой, что же это значитъ, дружище?
   -- Не знаю...
   -- А я знаю! Не даромъ, вѣдь, я пробылъ три года въ Инженерномъ училищѣ... Это значитъ, что между нашимъ поломъ и потолкомъ нижней камеры пустое пространство... Сегодня же ночью изслѣдую это, и, такъ какъ оно навѣрно есть, то мы изъ него сдѣлаемъ складочное мѣсто для нашихъ инструментовъ и предметовъ спасенія.
   -- Вы сразу далеко забѣгаете...
   -- Да, мы спрячемъ тамъ лѣстницу, веревки, ножи, пилу и многое другое.;
   -- Предположимъ, что подъ нами, дѣйствительно, пустое мѣсто, куда можно спрятать лѣстницу и веревки; но вѣдь надо прежде пріобрѣсти то, что вы хотите туда спрятать.
   -- О, у насъ все уже есть, не безпокойтесь, товарищъ! Веревки? Ихъ болѣе тысячи футовъ въ моемъ чемоданѣ; а лѣстница?-- въ каминѣ горитъ ежедневно по нѣскольку лѣстницъ... Одну изъ нихъ мы спасемъ отъ пламени и спрячемъ въ наше хранилище.
   -- У васъ все загадки!-- воскликнулъ я сердито,-- я знаю, что въ каминѣ нѣтъ ничего, кромѣ зоды, а чемоданы ваши наполнены ненужными тряпками.
   -- Да, въ чемоданѣ моемъ пятнадцать съ половиной дюжинъ рубашекъ, шесть дюжинъ простынь, восемь дюжинъ салфетокъ, множество щегольскихъ чулокъ, носковъ и пропасть разнаго другого хлама... Если мы все это разсучимъ да нитки, то можемъ свить болѣе тысячи, футовъ веревокъ; а когда мы начнемъ прятать въ день хоть по одному полѣну, что будетъ вовсе не замѣтно, то скоро наберемъ достаточно матеріала для деревянной лѣстницы... Уразумѣли ли вы, наконецъ, мой планъ, невѣрующій скептикъ?..
   Я молчалъ, совершенно ошеломленный мыслью, что планъ его вовсе ужъ не такъ безуменъ, какъ можно было думать.
   -- А инструменты? Гдѣ мы возьмемъ хотя бы какой-нибудь ножикъ, не говоря уже ни о чемъ другомъ!-- спросилъ я, впервые охваченный безумной лихорадкой, которая давала моему пріятелю такія громадныя силы, такое стойкое мужество. И я уже со страхомъ ожидалъ его отвѣта; я уже садъ заранѣе сталъ придумывать, изъ чего, бы смастерить необ, ходи мы е цамъ инструменты... Вотъ до чего одинъ только призракъ, возможности освобожденія, почти миражу, полубезумная надежда, преобразили и меця.
   -- Инструменты, у насъ будутъ въ эту же ночь,-- отвѣчалъ Жеромъ, глядя на меня сіяющими глазами,-- видите ли. вы желѣзную полосу, которая соединяетъ, вверху ножки нашего складного, стола? Если мы оторвемъ съ двухъ сторонъ отъ нея по кусочку, столъ будетъ стоять по прежнему, а у насъ будетъ, пара ножей... У меня въ чемоданѣ осталось послѣ обыска безполезное огниво, -- его мы можемъ употребитъ въ дѣло при отламываніи желѣза.
   -- Да, да!-- воскликнулъ я, пылая весь, точно въ горячкѣ,-- затѣмъ мы будемъ точить наши бруски до тѣхъ поръ о каменныя плиты пола, пока они не сдѣлаютъ ихъ острыми, какъ настоящіе ножи! И зачѣмъ намъ два ножика? Лучше мы изъ другого конца смастеримъ маленькую пилу. Это потруднѣе; но зато работа наша пойдетъ успѣшнѣй...
   -- Да, да, это хорошая идея!..
   -- Съ чего же мы начнемъ работу? Я думаю, надо прежде всего ломать рѣшетку въ трубѣ камина, не такъ ли? Мнѣ кажется, легче всего намъ вылѣзть на крышу, а оттуда уже спускаться съ башни по лѣстницѣ?
   Жеромъ съ удивленіемъ смотрѣлъ на меня.
   -- Да я васъ не узнаю, пріятель!-- воскликнулъ онъ,-- вы такъ преобразились, что я положительно готовъ идти къ вамъ подъ команду!
   -- Я повѣрилъ тебѣ, другъ мой! Я тебѣ повѣрилъ! Я вдругъ почувствовалъ, что, быть можетъ, когда-нибудь, черезъ много, много времени, мы можемъ надѣяться на освобожденіе и эта одна мысль уже наполнила меня мужествомъ! Отнынѣ мы неразлучны, мы все, все будемъ дѣлать вмѣстѣ.
   Тутъ мы, переполненные счастьемъ и радостными надеждами, бросились другъ другу въ объятія.
   

IV.

   Въ тотъ же день, послѣ ужина, какъ только насъ загіерли на ночь, мы оторвали отъ стола пару желѣзныхъ полосокъ и, вооружившись ими, подняли одну изъ гладкихъ четырехугольныхъ плитъ, которыми былъ вымощенъ полъ нашей кайеры. Всю ночь мы пробивали, продалбливали деревянный полъ, лежавшій подъ плитою, и къ утру имѣли счастіе пробить дыру въ пустое мѣсто, которое находилось надъ потолкомъ сосѣдней камеры:.
   Мы собрали весь соръ, опилки, кусочки дерева, высыпали обратно въ яму, затѣмъ положили на мѣсто плиту, заровнявъ ее такъ, чтобы ничего не было замѣтно, и съ этого мгновенія уже считали себя здѣсь только временными квартирантами.
   -- Неужели же мнѣ придется-таки еще курить на свободѣ?-- говорилъ Жеромъ,-- право, уже начинаю сомнѣваться въ своемъ счастіи! Пока не было ничего положительнаго, я вѣрилъ, а теперь такъ боюсь неудачи, что готовъ чуть ли не отказаться.
   -- Стыдись, товарищъ!-- возражалъ я ему,-- ты долженъ вѣрить, потому что и теперь, еще ничего не достигнувъ, ты уже надѣлалъ прямо чудесъ?
   -- Эхъ, ты, легковѣрный,-- отвѣчалъ онъ, -- и ты повѣрилъ, что я способенъ хоть на мгновеніе усомниться? Это у меня одно изъ тѣхъ невольныхъ колебаній духа, которое бываетъ у всѣхъ, но на которое надо смотрѣть только съ улыбкой. Всѣ эти психическіе фокусы совершаются только отъ того, что у насъ не налажено дѣло, а вотъ скоро пропадетъ всякая охота думать о чемъ-нибудь, кромѣ нужной работы.
   И дѣйствительно, вскорѣ работа поглотила насъ такъ, что мы почти перестали разговаривать.
   Прежде всего мы распустили нѣсколько рубашекъ, ссучили изъ корпіи нитки, которые намотали въ большіе клубки, и спрятали ихъ въ нашу кладовую. Когда набралось достаточно клубковъ, мы свили изъ нихъ толстую веревку, изъ которой скоро была готова довольно большая лѣстница.
   Работали мы большею частью молча, потому что приходилось прислушиваться къ шуму, ловить отдаленный шорохъ, чтобы поскорѣе прятать опасныя вещи. Обыкновенно сидѣли мы на кроватяхъ и, при всякомъ подозрительномъ звукѣ, прятали все подъ тюфякъ или подушку.
   Когда лѣстница была готова, мы приступили къ другой, болѣе трудной, работѣ: ночью мы привязывали свою лѣстницу въ рѣшеткѣ, находившейся внутри камина, и, взбираясь туда, расшатывали желѣзные стержни, загораживавшіе выходъ на крышу.,
   Какія трудности пришлось намъ преодолѣть! Мы висѣли въ трубѣ на веревочныхъ ступеняхъ, съ окровавленными руками, съ лицомъ, обсыпаннымъ: сажей, которая затрудняла намъ дыханіе. Приходилось вылѣзать оттуда чуть ли не каждые полчаса, чтобы не потерять сознанія. Затѣмъ, надо было постоянно держать во рту воду и брызгать ею въ пробитыя отверстія для размягченія цемента... и мы были вполнѣ счастливы, если за цѣлую ночь работа наша подвинулась хоть на одну пятую дюйма.
   Прошло много, много времени, и наконецъ наступила давно желанная, блаженная минута: въ одну изъ бурныхъ ночей, когда свистѣлъ вокругъ ураганъ и лилъ ручьями проливной дождь,-- рѣшетка наша пала! Самое трудное дѣло было окончено, мы радостно поздравляли себя съ успѣхомъ; но имѣли осторожность снова приладить ее къ трубѣ и даже сдѣлать ее, для виду, совершенно неподвижной, какъ бы ея никто и не трогалъ.
   Мы проработали нѣсколько лишнихъ часовъ надъ этимъ, повидимому, ненужнымъ дѣломъ, и оно спасло насъ отъ великаго, непредвидѣннаго, несчастія.
   На утро слѣдующаго же дня, по обыкновенію, въ нашу камеру вошелъ комендантъ.
   Чрезмѣрно счастливые, усталые послѣ безсонной ночи, мы не успѣли принять обычныхъ мѣръ предосторожности и хорошейько пообчиститься. Особенно подозрителенъ былъ Жеромъ, проведшій въ трубѣ большую часть ночи. Онъ успѣлъ вымыть только лицо и руки, а на бородѣ и волосахъ его осталось много сажи.
   -- Отчего это вы покрыты сажей, милостивый государь?-- спросилъ комендантъ, удивленно разглядывая моего товарища.
   Услыхавъ этотъ вопросъ, я рѣшилъ, что все кончено, и готовъ былъ лишиться сознанія; но храбрецъ мой нашелся и отвѣчалъ съ чистосердечной улыбкой:
   -- Я покрытъ сажей потому, что сегодня игралъ роль трубочиста: ночью было такъ холодно, изъ камина такъ дуло и несло сажей, что я было рѣшилъ закрыть трубу. Но намѣреніе это такъ и осталось намѣреніемъ, потому что я не нашелъ нигдѣ ни одной вьюшки, и только напрасно испачкался.
   Комендантъ недовѣрчиво оглядѣлъ насъ, потомъ нашу камеру; но, не найдя ничего подозрительнаго, вышелъ, проговоривъ:
   -- Я къ вамъ сегодня же пришлю трубочиста настоящаго.
   Дѣйствительно, спустя нѣкоторое время, въ каминѣ поднялась какая-то возня, шуршаніе, подозрительное постукиванье.
   Я сидѣлъ ни живъ, ни мертвъ, а Жеромъ расхаживалъ яростно по камерѣ, приговаривая сквозь зубы:
   -- Стучи, стучи хоть до завтра, дѣло сдѣлано чисто, ничего не замѣтишь, а фонаря спустить туда не догадаешься.
   Не смотря на эти храбрыя рѣчи, я видѣлъ, что мой пріятель взволнованъ, не менѣе меня. И дѣйствительно, теперь вся жизнь наша, все наше счастіе зависѣло отъ догадливости трубочиста.
   Но, конечно, трубочисты рѣдко бываютъ догадливы, и нашъ вовсе не составлялъ исключенія изъ общаго правила...
   Трубочистъ ушелъ, не найдя ничего подозрительнаго.
   Мы думали, что злоключенія наши тѣмъ и покончатся; но глубоко ошибались: они еще только что начались.
   Слѣдить за нами стали гораздо строже. Теперь и послѣ ужина сталъ иногда заходить тюремщикъ, чего раньше никогда не случалось; поэтому и намъ надо было принимать болѣе дѣйствительныя мѣры предосторожности, отчего работа подвигалась очень медленно. Теперь только одинъ изъ насъ могъ работать, потому что другой долженъ былъ стоять у двери и прислушиваться. При малѣйшемъ шумѣ все пряталось подъ тюфякъ, и мы притворялись спящими.
   Но всѣ эти неудобства были ничто передъ тѣмъ, что намъ готовилось...
   Однажды комендантъ ввелъ въ нашу камеру еще одного товарища... При первомъ взглядѣ на этого отвратительнаго человѣка, мы догадались, что это -- шпіонъ!-- шпіонъ, приставленный наблюдать за нами.
   Не мало мнѣ приходилось видѣть людей, входившихъ впервые въ Бастилію,-- всѣ они были убиты, имѣли растерянный видъ, полный отчаянія. Исключеніе составлялъ только Жеромъ, да этотъ новый нашъ пріятель съ рыжими волосами, съ плоскимъ лицомъ, покрытымъ веснушками и съ наглымъ видомъ человѣка, увѣреннаго въ своей безопасности.
   -- Добрый день, господа!-- привѣтствовалъ онъ насъ съ улыбкой,-- на свободѣ теперь такая хорошая погода, что мнѣ было очень непріятно войти въ это мрачное мѣсто.
   Я молчалъ, готовый броситься на негодяя и задушить его. Жеромъ взглянулъ на меня мелькомъ и отвѣчалъ самымъ любезнымъ образомъ:
   -- Что дѣлать? Къ сожалѣнію, здѣсь рѣдко кто сообразуется съ нашими желаніями, будь даже это желанія такихъ достойныхъ господъ, какъ вы.
   -- Конечно, конечно,-- отвѣчалъ мошенникъ весьма благосклонно,-- притомъ, и камера у насъ еще такая маленькая... нельзя будетъ размѣститься съ удобствами, къ которымъ я привыкъ.
   -- Ну, съ этимъ ужъ придется примириться,-- говорилъ Жеромъ,-- за то есть пословица: въ тѣснотѣ, да не въ обидѣ... Но мы постараемся вознаградить васъ за неудобства отъ тѣсноты помѣщенія.
   -- А чѣмъ же это вы меня вознаградите?-- спросилъ вновь прибывшій.
   -- Несомнѣнно, нашимъ любезнымъ обращеніемъ съ вами,-- пояснилъ Жеромъ, чрезвычайно вѣжливо.
   -- А,-- пробормоталъ негодяй, который, вѣроятно, имѣлъ въ виду какое-нибудь болѣе существенное вознагражденіе. Но онъ все-таки старался также отвѣчать любезностями на любезность, и затѣмъ разсказалъ какую-то нелѣпую исторію,-- какой-то романъ съ женой какого-то маркиза, черезъ мгновеніе превратившагося въ графа, а потомъ въ канцлера,-- чтобы объяснить намъ свое заточеніе.
   Жеромъ притворялся, что вѣритъ всему, выражалъ сочувствіе, разспрашивалъ подробно о красотѣ дамы... Однимъ словомъ, скоро они, повидимому, совсѣмъ подружились. И вдругъ, неожиданно, негодяй вызвалъ со стороны Жерома самые искренніе, самые пылкіе и непринужденные восторги. Остановившись на половинѣ разговора, онъ подмигнулъ моему пріятелю, всталъ со скамейки, поманилъ его къ камину и тамъ, вынувъ изъ-за голенища кисетъ съ табакомъ, предложилъ ему выкурить папироску.
   -- Да вы, я вижу, чудеснѣйшій товарищъ!-- воскликнулъ Жеромъ,-- какъ удалось вамъ пронести такую драгоцѣнную контрабанду? Это просто чудо!
   -- О, я мастеръ и не на такія штуки!-- загадочно сказалъ шпіонъ и сталъ крутить папироску.
   Затѣмъ они мирно присѣли на корточки у камина, стараясь пускать прямо въ трубу образцовые колечки дыма.
   И я видѣлъ, что Жеромъ не только не ненавидитъ негодяя, а даже прямо благодаренъ ему за доставленное наслажденіе... Это открытіе уязвило меня до глубины души, и взоры м:ои становились все мрачнѣе, а плутишка изрѣдка кидалъ на меня насмѣшливый взглядъ и съ наслажденіемъ выпускалъ одно за другимъ въ трубу образцовыя колечки.
   Когда же и шпіонъ началъ подозрительно оглядываться на меня, еще не сказавшаго ему ни одного слова, Жеромъ нагнулся къ его уху и прошепталъ:
   -- Оставьте этого дикаря въ покоѣ... Знаете ли, я уже давно живу съ нимъ вмѣстѣ, и нахожу, что сосѣдство это -- наказаніе похуже самого тюремнаго заключенія! Я хочу хорошимъ поведеніемъ заслужить расположеніе господина коменданта, и тогда буду просить его перевести меня въ другую камеру.
   -- А онъ не будетъ доносить на насъ, если мы займемся еще кой-чѣмъ незаконнымъ?-- спросилъ негодяй потихоньку.
   -- Ну вотъ, такъ онъ и посмѣетъ!
   -- Тогда чортъ съ нимъ!-- сказалъ шпіонъ,-- а мы съ вами зато можемъ провести время очень весело.
   Тутъ онъ очень глупо захохоталъ и вытащилъ изъ другого голенища колоду засаленныхъ картъ съ обгрызанными углами.
   -- Не хотите ли перекинуться по маленькой?-- сказалъ онъ, подсовывая ихъ Жерому подъ носъ, какъ бы для того, чтобы послѣдній понюхалъ, какъ пахнетъ сало, которымъ они были покрыты,-- это занятіе значительно скраситъ наше существованіе.
   -- Всегда готовъ на хорошее дѣло съ хорошимъ человѣкомъ,-- отвѣчалъ Жеромъ, и не прошло получаса, какъ они уже были увлечены игрой до самозабвенія.
   Съ тѣхъ поръ наступила для насъ пора полнаго бездѣйствія и вѣчнаго безпокойства. Мы изрѣдка могли только обмѣниваться взглядами. Одни только эти взгляды и показывали мнѣ, что Жеромъ вовсе не думаетъ бросать своей работы, о которой теперь нечего было думать даже и ночью: нашъ негодяй, кажется, спалъ только однимъ глазомъ.
   Мало-по-малу я пришелъ въ такое отчаяніе, что совершенно лишился сна и аппетита. Я такъ увѣровалъ въ наше освобожденіе, я до того свыкся съ этой мыслью, что не могъ теперь безъ нея жить, и былъ очень доволенъ, когда, наконецъ, истощенный организмъ мой пересталъ принимать какую бы то ни было пищу.
   Негодяй превесело уничтожалъ за меня мой обѣдъ и каждое утро съ безпокойствомъ освѣдомлялся, какъ мое здоровье? есть ли у меня аппетитъ?
   Я отвѣчалъ ему полусловами, увѣренный, что, если бы я теперь посягнулъ на свою порцію обѣда, то это вызвало бы у негодяя самое горестное разочарованіе.
   Жеромъ видѣлъ мои муки; но ничѣмъ не могъ помочь, и только въ церкви, во время церковнаго пѣнія, бросалъ мнѣ изрѣдка по нѣскольку словъ.
   Наконецъ, однажды, въ церкви, когда хоръ громко пѣлъ какую-то кантату, товарищъ нагнулся ко мнѣ и шепнулъ:
   -- Я придумалъ средство избавиться отъ нашего пріятеля... Перестаньте морить себя голодомъ! Надо набираться силы, потому что скоро опять начнемъ работать.
   Я такъ вѣрилъ въ находчивость своего друга, что послѣ этихъ словъ воскресъ душою, и, придя въ камеру, съ аппетитомъ съѣлъ почти весь обѣдъ, что вызвало со стороны шпіона восклицаніе, въ которомъ не звучало особенной радости.
   -- Вы, кажется, поправляетесь, пріятель?
   -- Именно, именно!-- радостно отвѣтилъ я,-- и скоро надѣюсь вполнѣ выздоровѣть.
   И потомъ я сдѣлался такъ веселъ, что даже проигралъ негодяю нѣсколько франковъ, чтобы ему было съ чѣмъ отправиться изъ Бастиліи.
   -- Я былъ о васъ худшаго мнѣнія, другъ мой,-- сказалъ онъ, пряча деньги въ засаленный кожаный кошелекъ,-- а въ сущности, вы также добрый малый.
   -- Вы дѣлаете мнѣ большую честь,-- возразилъ я вѣжливо.
   Я готовъ былъ говорить ему теперь комплименты, отдать всѣ деньги, какія у меня были, до того я чувствовалъ себя счастливымъ при мысли, что мы наконецъ имѣемъ возможность отъ него освободиться.
   И вотъ, этотъ счастливый мигъ наступилъ!
   Однажды утромъ, когда отворялась дверь, для обычной повѣрки камеръ, Жеромъ потихоньку вынулъ одну карту изъ колоды, лежавшей подъ подушкой шпіона, и бросилъ ее на полъ.
   Негодяй не замѣтилъ этого маневра, а вошедшему коменданту прежде всего бросилась въ глаза карта.
   -- Что это такое?-- воскликнулъ онъ, въ негодованіи обращаясь къ тюремщику,-- ты проглядѣлъ, что здѣсъ играютъ? Чьи это карты? Кто принесъ ихъ сюда съ собою?
   Въ камерѣ всѣ молчали. Шпіонъ сталъ бѣлѣе мѣла, которымъ была выкрашена стѣнка; лицо Жерома выражало благочестивое сокрушеніе о случившемся; я заранѣе торжествовалъ побѣду: игра въ карты наказывалась строже, чѣмъ употребленіе спиртныхъ напитковъ.
   -- Вы не хотите признаваться,-- бушевалъ комендантъ,-- я посажу васъ всѣхъ въ каменный мѣшокъ, если вы станете упорствовать!
   Но отвѣтомъ грозному начальнику было опять одно молчаніе. Негодяй отъ страху не попадалъ зубъ на зубъ.
   -- Сдѣлать сейчасъ же обыскъ при мнѣ по всей камерѣ!-- приказалъ комендантъ.
   Тюремщикъ повиновался и сейчасъ же вытащилъ двѣ колоды, одну изъ подъ подушки шпіона, другую изъ его кармана. Улики были на лицо. Несчастный такъ струсилъ, что даже не посмѣлъ просить о помилованіи.
   -- Убрать его отсюда сейчасъ же!-- сказалъ комендантъ тюремщику.
   Услышавъ это приказаніе, Жеромъ смиренно подошелъ къ начальнику и сказалъ:
   -- Милостивый государь, я рискую навлечь на себя ваше негодованіе, но все-таки не могу удержаться, чтобы не попросить васъ за этого человѣка. Прошу васъ, не изгоняйте его отсюда, мы такъ успѣли къ нему привыкнуть. И велика ли его вина? Конечно, мы немножко играли; но неужели за это онъ достоинъ такой строгой кары?
   Во время этой рѣчи комендантъ бросалъ на шпіона взоры, полные ярости:
   -- А, вотъ какъ!-- воскликнулъ онъ, наконецъ,-- вотъ какъ... ступай сейчасъ же прочь отсюда!
   Негодяй, опустивъ голову, сталъ собирать свои вещи; а Жеромъ опять позволилъ себѣ смиренно замѣтить:
   -- О, сударь, смѣю ли я еще замолвить за него хоть одно словечко!
   -- Ни слова!-- сурово отвѣтилъ комендантъ, и Жеромъ, поникнувъ головой, умолкъ.
   Негодяй, забравши свой скарбъ -- вышелъ. За нимъ послѣдовалъ тюремщикъ; комендантъ гордо замыкалъ шествіе.
   Мы были свободны!
   Я упалъ на кровать, и, рыдая, обхватилъ руками шею Жерома. Онъ покорялся моимъ объятіямъ, пытаясь насмѣшливо улыбаться; но и по его лицу текли въ это время слезы.
   Мы были свободны.
   

V.

   Нѣкоторое время отъ восторга мы неспособны были ни на какое дѣло; но скоро привыкли къ своему счастію, и работа у насъ закипѣла
   Скоро въ складѣ нашемъ оказалось много веревокъ... Скоро! Можетъ быть, черезъ годъ послѣ освобожденія отъ шпіона, а то и больше...
   Во всякомъ случаѣ, веревки были готовы; приходилось теперь думать о деревянной лѣстницѣ, необходимой, чтобы выбраться изъ рва на брустверъ, гдѣ ходили сторожевые солдаты.
   Дерево у насъ было подъ руками: мы ежедневно припрятывали по нѣсколько полѣнъ изъ той вязки, которую намъ приносили для отопленія; но мы не могли похвастать инструментами. Развѣ легко совладать съ толстыми сосновыми полѣнами при посредствѣ плохо отточеннаго желѣзнаго ножика и неправильно зазубренной, тупой пилы?
   И здѣсь восторжествовала находчивость Жерома.
   Послѣ выдворенія нашего шпіона, у насъ остался одинъ лишній подсвѣчникъ: негодяй любилъ читать по ночамъ какія-то отвратительныя книги изъ толстой голубой бумаги, въ заплесневѣлыхъ кожаныхъ переплетахъ, и для этой цѣли потребовалъ себѣ отдѣльную свѣчу. Подобная важная милость, въ которой намъ уже нѣсколько разъ отказывали, была ему дарована безъ возраженій. Подсвѣчникъ этотъ остался у насъ и сослужилъ намъ неоцѣненную службу: изъ него скоро была готова прекрасная пила, которая преисправно пилила полѣно.
   Каждое перепиленное полѣно мы равняли, обтесывали, округляли и складывали подъ полъ, въ кладовую.
   Затѣмъ, когда полѣньевъ набралось достаточное количество, мы смастерили изъ нихъ прочныя четырехъ-угольныя рамы съ отверстіями, въ которыя, при надобности, вставлялись промежуточныя толстыя палки, и скоро (опять-таки черезъ очень долгое время) складная деревянная лѣстница была готова.
   Потомъ мы стали мастерить разные предметы роскоши: обзавелись маленькимъ циркулемъ, линейкой, наугольникомъ и многими предметами, крайне необходимыми для нашихъ работъ.
   Заняты мы были день и ночь, спали урывками, стараясь выбирать для этого время опасное для работы. Одинъ изъ насъ, обыкновенно, стоялъ около дверей на сторожѣ, потому что тюремщики имѣли предательскую манеру подходить къ камерѣ въ мягкихъ туфляхъ и затѣмъ внезапно открывать двери. Въ такихъ случаяхъ судьба наша висѣла на волоскѣ; не только инструментъ, забытый на столѣ или кровати, но маленькая стружка, слѣдъ опилокъ, кусочекъ полотна -- могли насъ предать безвозвратно. Поэтому, мы всегда работали передъ разостланной салфеткой, которую убирали въ одно мгновеніе подъ подушку вмѣстѣ съ работою. Затѣмъ, мы пріучили себя имѣть подъ руками только самое необходимое, безъ чего нельзя было обойтись въ данную минуту; остальныя же вещи, инструменты, запасы, всегда лежали спрятанными подъ плитами пола.
   Послѣ долгихъ наблюденій, мы имѣли случай узнать, что дежурный надзиратель ходитъ иногда по корридору, въ мягкихъ сапогахъ, и подслушиваетъ разговоры заключенныхъ. Это открытіе заставило насъ изобрѣсти особый жаргонъ, понятный только намъ однимъ, чтобы не называть вещи ихъ собственными, опасными именами.
   Такъ, пилу мы назвали "злой женой", кусокъ желѣза, служившій намъ ножомъ, назывался "Тубалкаинъ", въ честь перваго человѣка, открывшаго способъ употребленія желѣзной руды; подпольную кладовую, гдѣ хранились наши сокровища -- мы окрестили "Полифемомъ"; деревянную лѣстницу назвали "Іаковъ", въ воспоминаніе той лѣстницы, которую видѣлъ во снѣ этотъ библейскій праотецъ. Веревки назывались "голубями", потому что были снѣжной бѣлизны; клубокъ нитокъ -- "маленькимъ братцемъ".
   И всякій, даже самый маленькій предметъ, непремѣнно носилъ у насъ какое-нибудь иносказательное названіе.
   Помню разъ ужасную минуту!
   Мы разматывали одинъ клубовъ -- "самый маленькій изъ братцевъ", для того, чтобы свить изъ нитокъ тоненькую бичевку. Только что я приготовился распускать нитки, какъ вдругъ раздались шаги уже у самой двери, и сейчасъ же, внезапно, повернулся ключъ въ замкѣ.
   Жеромъ, сторожившій входъ, поспѣшно отскочилъ въ кровати, я уронилъ въ испугѣ клубокъ, къ счастію, еще не размотанный. Онъ упалъ на полъ и остановился какъ разъ около моей пятки. Я не замѣтилъ этого!
   Жеромъ впился глазами въ вошедшаго надзирателя, для того, чтобы привлечь на себя его вниманіе и громко воскликнулъ:
   -- О, мой маленькій братецъ! Мой самый маленькій братецъ!
   -- О какомъ это братцѣ вы такъ горюете?-- спросилъ его удивленный надзиратель.
   -- Мнѣ показалось,-- отвѣчалъ плутъ,-- что я видѣлъ сейчасъ своего маленькаго брата около лѣвой ноги...
   И такъ какъ онъ не спускалъ глазъ съ особы надзирателя, то послѣдній, оглядѣвъ себя кругомъ, спросилъ:
   -- Около моей лѣвой ноги?
   -- Нѣтъ, около лѣвой ноги моего товарища,-- меланхолически поправилъ его Жеромъ.
   -- У васъ галлюцинація, милостивый государь,-- замѣтилъ надзиратель,-- приглядитесь хорошенько, тамъ ничего нѣтъ.
   Дѣйствительно, тамъ уже ничего не было, потому что я, легко ударивъ пяткой о влубочевъ, успѣлъ подкатить его подъ кровать, закрытую одѣяломъ.
   Но смѣлость Жерома обошлось мнѣ не дешево: по выходѣ надзирателя изъ вамеры, я неожидано лишился сознанія.
   -- Не бойся, товарищъ,-- говорилъ мнѣ Жеромъ, когда я пришелъ въ себя,-- вѣрь мнѣ, только храбрые побѣждаютъ; трусы -- уже давно попались бы на нашемъ мѣстѣ.
   -- Это не храбрость, а безуміе! Зачѣмъ такъ рисковать ради опрометчивой шутки?-- возразилъ я съ упрекомъ.
   -- Такія шутки всегда удаются!-- безпечно отвѣчалъ Жеромъ, -- развѣ кто-нибудь можетъ повѣрить такой отвагѣ? Ея-то именно никогда и не подозрѣваютъ.
   Жеромъ слѣпо вѣрилъ въ эти правила. Онъ такъ вѣрилъ въ свою звѣзду, что ничего не боялся; и дѣйствительно, его во всемъ всегда сопровождала удача.
   Когда деревянная лѣстница была готова, мы сдѣлали на нее чехолъ изъ остатковъ полотна, чтобы избѣжать стука при спускѣ съ высокой каменной башни.
   Окончивъ это дѣло, мы принялись за изготовленіе большой веревочной лѣстницы, при посредствѣ которой разсчитывали спуститься въ ровъ, наполненный водою.
   Теперь-то именно пошли въ ходъ всѣ безчисленныя дюжины рубашекъ Жерома. Мы разсучили еще всѣ наши простыни, скатерти, чулки и салфетки, оставивъ для обихода только самое необходимое.
   Изъ боязни быть застигнутыми, сначала мы сучили только нитки, да наматывали ихъ въ небольшіе клубочки. Прошло много времени, а нашъ Полифемъ только и дѣлалъ, что принималъ въ свою берлогу одного "маленькаго братца" вслѣдъ за другимъ.
   Наконецъ, эта работа подошла къ концу. Теперь мы стали по ночамъ вить веревки.
   И снова прошло много дней и много ночей, пока, наконецъ, Полифемъ, лишившійся всѣхъ "маленькихъ братцевъ", получилъ взамѣнъ "прекрасную Терпсихору", т.-е. толстую, крѣпкую, бѣлую, какъ снѣгъ, лѣстницу, длиною болѣе чѣмъ въ триста футовъ. И много пришлось впослѣдствіи танцовать этой "прекрасной Терпсихорѣ". Она совершила съ двумя кавалерами такія воздушныя на, съ высоты головокружительной, что ее, по истинѣ, можно было бы поставить во главѣ всѣхъ танцовщицъ міра!
   Затѣмъ, изъ остатковъ нитокъ мы сплели нѣсколько маленькихъ веревочекъ для непредвидѣнныхъ случайностей; и еще одну побольше, чтобы привязать ею "прекрасную Терпсихору" къ пушкѣ, стоящей на краю башни.
   Наконецъ, все было готово.
   Сколько времени мы проработали? Не знаю. Могу только сказать, что ко дню нашего бѣгства я былъ уже сѣдой, какъ лунь; а у Жерома, вошедшаго въ тюрьму черноволосымъ, сѣдина пробивалась на бородѣ и на вискахъ.
   Теперь наступили для насъ блаженные дни надеждъ и бездѣйствія.
   Работа была кончена; но такъ какъ ночи теперь стояли лунныя, намъ надо было переждать нѣсколько времени.
   Теперь мы цѣлыми часами сидѣли рядомъ на кровати и еле слышнымъ шепотомъ обсуждали планъ бѣгства.
   Вотъ что намъ нужно было сдѣлать:
   Черезъ трубу камина выйти на стѣны крѣпости, затѣмъ, спуститься по "прекрасной Терпсихорѣ" въ ровъ; потомъ по деревянной лѣстницѣ подняться на брустверъ, протащить ее до другого края и потомъ опять по ней спуститься въ канаву; а оттуда уже идти пѣшкомъ въ городской садъ, гдѣ мы уже можемъ чувствовать себя въ безопасности.
   Но нужно очень осторожно выбирать удобную ночь! Она должна быть бурная, темная, дождливая -- иначе не стоитъ и начинать предпріятія.
   

VI.

   Наконецъ, наступила давно желанная, страстно ожидаемая, радостная и ужасная ночь, въ которую, наконецъ, было нами рѣшено бѣжать изъ крѣпости.
   Уже утромъ мы уложили перемѣну бѣлья и платья въ мой прекрасный непромокаемый чемоданъ изъ воловьей кожи, потому что намъ необходимо было имѣть сухую одежду по выходѣ изъ рва, окружавшаго Бастилію.
   Сейчасъ же послѣ обѣда мы вытащили изъ подземелья "прекрасную Терпсихору", поправили ступени въ деревянной лѣстницѣ, запаковали ее въ чехолъ и сложили все подъ тюфяки, чтобы не возбудить вниманія тюремщика, который долженъ былъ еще явиться къ намъ съ ужиномъ. Разныя же мелкія вещи были запакованы въ маленькіе пакетики и уже заранѣе спрятаны въ рѣшетку каминной трубы. Не забыта была также бутылка "скюбака" -- крѣпкаго шафраннаго напитка, вродѣ водки, которую давали намъ иногда при заболѣваніяхъ желудка. Мы не употребляли ее въ то время, памятуя о ледяномъ купаньи во рвѣ замка, послѣ котораго такъ пріятно будетъ согрѣться.
   И вотъ, наконецъ, наступила рѣшительная минута!
   Какъ только затворилась дверь за тюремщикомъ, унесшимъ съ собою остатки ужина, мы стали быстро снаряжаться, и скоро Жеромъ уже исчезъ въ отверстіи камина.
   Я остался одинъ... Это были ужасныя мгновенія, показавшіяся мнѣ вѣчностью!
   Малѣйшій шумъ, завываніе вѣтра, шелестъ одежды, біеніе собственнаго сердца -- доводили меня почти до обморока. Я стоялъ у жерла камина, придумывая всевозможные случайности, могущія открыть наше предпріятіе. Вдругъ войдетъ сейчасъ тюремщикъ, и увидитъ, что нѣтъ Жерома. Вѣдь бывали же случаи, что даже комендантъ дѣлалъ по ночамъ обходы? Или вдругъ часовой замѣтитъ подозрительную тѣнь, копошащуюся около трубы? Вѣдь онъ сейчасъ же забьетъ тревогу, и все будетъ кончено!..
   Я доводилъ себя подобными мыслями до галлюцинацій и навѣрно лишился бы чувствъ, если бы не сознавалъ всей трагической необходимости быть храбрымъ.
   Наконецъ, изъ отверстія камина весело вылетѣлъ "маленькій братецъ", этотъ восхитительный вѣстникъ спасенія.
   Но "маленькій братецъ" теперь вовсе не походилъ на тотъ чистенькій бѣленькій клубочекъ, который я недавно намоталъ собственными руками: теперь это былъ грязный, мокрый комокъ сажи.
   Я размоталъ его и привязалъ къ нему "прекрасную Терпсихору". Бѣдная красавица! Сейчасъ путешествіе черезъ каминную трубку превратитъ тебя въ грязную тряпку; но ты намъ по прежнему останешься дорогой, "прекрасной Терпсихорой".
   Я даже шутилъ, привязывая веревку, потому что теперь уже вполнѣ владѣлъ собою: появленіе "маленькаго братца" меня воскресило, оно дало мнѣ знать, что Жеромъ выбрался наверхъ совершенно благополучно.
   Пока я размышлялъ объ этомъ, "маленькій братецъ" исчезъ, унося съ собою "прекрасную Терпсихору"; но черезъ нѣкоторое время вернулся обратно, кажется, еще грязнѣе прежняго. Теперь онъ отнесъ также исправно наверхъ деревянную лѣстницу, а затѣмъ вскорѣ появился за чемоданомъ.
   Вскорѣ все было перетаскано на крышу, и теперь приходилось мнѣ подниматься вверхъ по трубѣ.
   Мы не знали, какія предосторожности принимаютъ трубочисты во время подобныхъ путешествій и очень пострадали отъ такого незнанія. Локти и колѣни мои были разодраны чуть ли не до костей, кровь струями текла по рукамъ и ногамъ; нѣсколько разъ я рисковалъ задохнуться отъ сажи, которая залѣпляла глаза, лѣзла въ носъ и горло...
   Но все-таки, когда я вышелъ наверхъ въ товарищу, который сидѣлъ верхомъ на трубѣ, весело посвистывая, всѣ эти мелкія ощущенія боли, страха, сомнѣнія потонули въ одномъ ослѣпительномъ сознаніи безграничнаго счастія!
   Я былъ свободенъ!
   Я былъ, наконецъ, свободенъ черезъ много, много лѣтъ унылой неволи!
   Я могъ свободно поднять голову и смотрѣть вволю на бурное небо, на черныя тучи, летавшія низко надъ крѣпостью; я могъ повернуться грудью къ вѣтру и жадно, вволю, вбирать въ себя свѣжія струи воздуха, я могъ сѣсть верхомъ на трубу и смотрѣть внизъ, на обширный горизонтъ, тонущій во мракѣ ночи, и думать, что мы скоро будемъ тамъ, сокрытые, незамѣтные... и свободные! свободные навсегда!
   Было мгновеніе, когда мы совершенно опьянѣли отъ восторгало того опьянѣли, что совершенно забыли о дальнѣйшемъ.
   Но Жеромъ скоро очнулся.
   -- Однако, надо осмотрѣть окрестности, такъ сказать, стратегически,-- проговорилъ онъ, вставая,-- иначе мы не будемъ хозяевами нашего дѣла.
   Слѣдуя его совѣту, я сталъ также смотрѣть впередъ, хотя ровно ничего не понималъ въ подобной "стратегіи".
   Я видѣлъ только, что у ногъ нашихъ блестѣла линія, похожая на лезвіе ножа, и зналъ, что это былъ ровъ, наполненный водою, который скоро намъ придется переплывать. За рвомъ виднѣлся общественный садъ, яростно стучавшій оголенными вѣтвями деревьевъ,-- садъ, который мы считали будущимъ мѣстомъ нашего спасенія; за садомъ тянулись нити огней, параллельныя, идущія кругами, звѣздами, гирляндами; это были фонари Парижа; а дальше огромное темное пространство, гдѣ небеса сливались съ землею, и гдѣ царилъ одинъ мракъ, непроглядный, густой.
   -- За дѣло, за дѣло,-- окликнулъ меня Жеромъ,-- я уже обслѣдовалъ мѣстность, надо пускаться въ путь, а то насъ можетъ застигнуть разсвѣтъ, и насъ подстрѣлятъ, какъ куропатокъ.
   Мы поспѣшно принялись за работу. Изъ всѣхъ вещей нашихъ мы приготовили одинъ круглый свертокъ, въ середину котораго положили все громоздкое, способное производить шумъ.
   Этотъ свертокъ мы покатили по крышѣ къ башнѣ Сокровищъ, которую Жеромъ считалъ самой удобной для нашихъ цѣлей.
   Здѣсь мы привязали "прекрасную Терпсихору" къ огромной пушкѣ, стоявшей на краю башни, и тихонько спустили ее внизъ до самой подошвы. Другой веревкой, прилаженной къ маленькому блоку, Жеромъ привязалъ себя за поясъ, а противуположный конецъ далъ мнѣ въ руки.
   Затѣмъ онъ ухватился за зубчатое кружево башни, ступилъ ногою на первую льняную перекладину "прекрасной Терпсихоры" и исчезъ изъ моихъ глазъ.
   Между нами не было произнесено за это время ни одного слова.
   Я стоялъ на краю башни около пушки и постепенно отпускалъ веревку по деревянному блоку; но, не смотря на эту предосторожность, наша воздушная танцовщица, ничѣмъ не сдерживаемая внизу, вилась и кружилась, содрагалась и подпрыгивала послѣ каждаго движенія своего кавалера.
   Я трепеталъ, не смѣя заглянуть внизъ, опасаясь окликнуть, сдѣлать неловкій жестъ или ненужное движеніе и только машинально отпускалъ сколько нужно было веревки. Наконецъ она кончилась.
   Я не зналъ, что это означаетъ?
   Стоитъ ли теперь Жеромъ, спасенный, на брустверѣ или же онъ погибъ въ объятіяхъ "прекрасной Терпсихоры*?
   Но вдругъ я замѣтилъ, что моя воздушная танцовщица, до сихъ поръ легкомысленно кружившаяся въ воздухѣ, неожиданно образумилась, начала постепенно выпрямляться и потомъ остановилась.
   Слава Богу! Жеромъ былъ внѣ опасности!
   Сперва я спустилъ къ нему по веревкѣ всѣ наши вещи, а затѣмъ и самъ спустился въ объятія къ "прекрасной Терпсихорѣ".
   Мнѣ не пришлось совершать такого воздушнаго полета, какой совершилъ Жеромъ, потому что мой добрый товарищъ держалъ на землѣ послѣднюю ступеньку; но и то, я чувствовалъ себя въ положеніи бумажнаго змѣя, пущеннаго къ небесамъ неумѣлой рукой. Наконецъ это испытаніе кончилось, и нога моя коснулась камней бруствера.
   Простившись съ "прекрасной Терпсихорой" и оставивъ ее на произволъ вѣтра, мы взвалили себѣ на плечи тюкъ съ деревянной лѣстницей, чемоданъ, бутылку скюбака, и поторопились перейти на другую сторону бруствера, потому что здѣсь часто ходили часовые.
   Около рва было темно, какъ въ погребѣ; насъ охватила сырость и плѣсень стоячей воды, что было особенно противно послѣ свѣжаго воздуха, которымъ мы дышали на башнѣ сокровищъ; а тутъ приходилось еще лѣзть въ эту самую стоячую воду, и надо было сдѣлать это, не теряя ни минуты.
   Дрожа отъ холода и отвращенія, мы приладили лѣстницу, опустили ее въ воду и, взваливъ на спину чемоданъ, я сталъ спускаться внизъ первый.
   Благодаря тому, что вода въ Сенѣ шла на убыль, и во рву она дошла мнѣ только до пояса.
   Въ тотъ моментъ, когда Жеромъ уже стоялъ рядомъ со мною, и мы отнимали лѣстницу, чтобы приставить ее къ противуположной сторонѣ, вдали показался яркій огонь фонаря, послышался звонъ оружія и зазвучали шаги отряда.
   -- Обходъ идетъ!-- шепнулъ Жеромъ,-- придется выкупаться, волей-неволей.
   На корточкахъ, въ водѣ, доходившей намъ до подбородка, мы переждали, пока прошли солдаты, а затѣмъ снова побрели по водѣ, держа высоко руки съ деревянной лѣстницей, на которой лежалъ чемоданъ.
   Но только что мы собирались устроиться поудобнѣе на противуположной сторонѣ рва, какъ вдали опять показался предательскій фонарь, неожиданно освѣтившій насъ яркой полосой свѣта.
   -- Вѣроятно, скоро полночь,-- прошепталъ Жеромъ,-- потому что они стали дѣлать круговые обходы... надо нырять, ничего не подѣлаешь!
   Всѣ вещи были брошены въ воду, и мы погрузились съ головой въ отвратительную жидкость. Лучи свѣта, мелькнувъ надъ нами, поползли дальше; а мы тутъ же, за спиною шести солдатъ, стали поспѣшно вылѣзать изъ рва по деревянной лѣстницѣ.
   И надо было торопиться: лишь только я выбрался на берегъ, таща за собой чемоданъ съ одеждой, какъ вдали опять показался свѣтъ фонаря и послышались тяжелые шаги стражи.
   -- Третій обходъ,-- сказалъ Жеромъ, смѣясь,-- теперь они успокоятся до разсвѣта, въ полной увѣренности, что у нихъ все исправно.
   Мы легли ничкомъ на землю и тутъ весело хлебнули по нѣсколько глотковъ скюбака.
   Подкрѣпившись, мы почувствовали на душѣ такую радость, что сѣли другъ противъ друга и начали хохотать какъ напроказившіе школьники.
   -- А не переодѣться ли намъ?-- предложилъ я, едва сдерживая лихорадочную дрожь, которая охватила мое тѣло, благодаря мокрому платью.
   -- Нѣтъ, надо потерпѣть немного,-- отвѣчалъ Жеромъ,-- въ такомъ случаѣ придется здѣсь оставить наши лохмотья, а это можетъ навести на слѣдъ раньше времени. Ужь потерпимъ до лѣсу, тамъ переодѣнемся и весь хламъ зароемъ въ сухіе листья.
   -- Тогда надо идти поскорѣе, чтобы согрѣться,-- сказалъ я, стуча зубами.
   И мы поспѣшили къ деревьямъ, чернѣвшимъ въ отдаленіи густыми оголенными вѣтвями.
   И вдругъ... Что случилось? Въ одно мгновеніе произошло нѣчто роковое, ужасное... какое-то несчастіе, проклятая случайность, разрушившая въ конецъ всѣ наши радужныя надежды... Но что случилось?.. Нѣкоторое время я даже не могъ сообразить ничего хорошенько.
   

VII.

   Насколько я припоминаю теперь, Жеромъ, шедшій впереди меня шага на три, вдругъ неожиданно куда-то исчезъ, будто провалился сквозь землю.
   Оглядываясь во всѣ стороны, чтобы розыскать его, я почувствовалъ, что почва уходитъ у меня изъ подъ ногъ, словно разверзается земля съ намѣреніемъ втянутъ меня глубоко, глубоко въ свои нѣдра. Но я даже не успѣлъ еще этого хорошенько почувствовать, какъ уже летѣлъ стремглавъ куда-то внизъ, въ какую-то пропасть, гдѣ уже барахтался мой товарищъ.
   Съ воплями боли и отчаянія, я схватился за его шею; но онъ сурово оттолкнулъ меня, говоря:
   -- Ты хочешь погубить насъ обоихъ? Держись за чемоданъ и ожидай, пока я тебѣ подамъ руку уже съ берега. Проклятая темень!
   Онъ сталъ ходить взадъ и впередъ по каменистому дну, покрытому водою. Я же сидѣлъ неподвижно, сконфуженный своимъ малодушіемъ и терзаемый болью въ лѣвой голени.
   -- Подумаешь, какая невидаль!-- бормоталъ Жеромъ сердито,-- простой овражишко, глупая яма, а казалась какой-то глубочайшей пропастью... Подай мнѣ чемоданъ, а самъ неси водку и слѣдуй за мною: я нашелъ отлогость.
   Я хотѣлъ повиноваться, но не могъ пошевелиться: лѣвая нога моя такъ болѣла, что всякое движеніе казалось немыслимымъ.
   -- Не могу!-- прошепталъ я въ отчаяніи.
   -- Почему это? Вѣдь я могу же?
   -- У меня, кажется, сломана нога.
   -- Бабьи выдумки! Если бы у меня были сломаны двѣ ноги, то и тогда я бы постарался выбраться отсюда, потому что это необходимо.
   -- Другъ мой, оставь меня и выбирайся самъ: я не могу пошевелиться.
   -- Ну, ужъ это дудки!
   Жеромъ подошелъ къ тому мѣсту гдѣ я сидѣлъ, велѣлъ мнѣ схватить сзади его за шею руками и, поднявъ меня такимъ образомъ, заложилъ мои ноги себѣ подъ мышки. Въ правой рукѣ, онъ держалъ чемоданъ, въ лѣвой бутылку скюбака.
   -- Славная фигура, нечего сказать, хоть на ярмаркѣ показывай,-- проворчалъ онъ уже по прежнему добродушно и пошелъ вверхъ по отлогости.
   Я молчалъ; но такое горе, терзало мою душу, такое ужасное, жгучее горе, котораго нельзя передать никакими словами!
   Я зналъ уже, что мнѣ не быть свободнымъ: сломанная нога не позволяла сдѣлать шагу, а благородный товарищъ мой будетъ не въ силахъ долго тащить подобную ношу. Наконецъ, скоро настанетъ день и мы, все равно, привлечемъ на себя общее вниманіе. Я долженъ остаться на краю этого оврага, и черезъ нѣсколько часовъ меня подберутъ солдаты.
   -- И какъ я прозѣвалъ этотъ оврагъ?-- бормоталъ Жеромъ,-- хорошо еще, что у насъ есть перемѣна платья, а то въ люди нельзя было бы показаться...
   Я увѣренъ, бѣдняга бормоталъ все это только изъ желанія развлечься, потому что даже и для его богатырскихъ плечъ подобная ноша была непосильна.
   Задыхаясь, съ колеблющимися ногами, благородный товарищъ все-таки вытащилъ меня на свѣтъ Божій и осторожно положилъ на край оврага.
   -- Ну, что, пріятель?-- продолжалъ онъ, пытаясь казаться беззаботнымъ,-- можешь самъ перемѣнить костюмъ?.. Не можешь? Ну, ладно, тогда я тебѣ послужу за лакея.
   И добрый малый провелъ не мало времени въ заботахъ о моемъ переодѣваньи: панталоны мои пришлось разрѣзать, потому что нога уже изрядно распухла.
   Затѣмъ онъ поспѣшно переодѣлся самъ, связалъ въ узелокъ грязную одежду, чтобы бросить ее въ лѣсу подъ сухіе листья, выпилъ еще скюбака, напоилъ меня и сказалъ:
   -- Теперь въ путь, нечего медлить, время уже къ разсвѣту... Теперь дѣло пойдетъ успѣшнѣй: съ нами не будетъ чемодана.
   -- Ни чемодана, ни меня съ тобой не будетъ, дружище!-- возразилъ я, стараясь говорить весело,-- будетъ съ тобой еще только бутылочка скюбака.
   -- Молчи!-- воскликнулъ Жеромъ сердито,-- взбирайся-ка безъ разговоровъ мнѣ на шею... Я тебя донесу до лѣса, а тамъ скроемся въ листьяхъ или въ берлогѣ какого-нибудь звѣря... Да, ободрись же, товарищъ!
   -- Нѣтъ, другъ мой, намъ нужно разстаться,-- возразилъ я,-- нога моя распухаетъ все сильнѣе, мнѣ нуженъ докторъ, нужна теплая постель, а въ лѣсу я умру и только задержу тебя напрасно. Иди одинъ.
   -- Никогда! Чтобы я покинулъ больного?
   -- Дорогой братъ и товарищъ! Ты освободилъ меня изъ темницы, ты работалъ столько и для моего освобожденія, ты далъ мнѣ вторую жизнь, а третью ты мнѣ дать не имѣешь возможности.
   -- Полно, что за счеты?-- безпечно отвѣчалъ Жеромъ,-- нечего тебѣ сжимать такъ пылко мои руки: вѣдь я поступалъ съ тобою такъ изъ эгоизма: мнѣ нуженъ былъ товарищъ, потому что одному нельзя работать Конечно, я радъ, что судьба столкнула меня съ порядочнымъ человѣкомъ... Однако, довольно разговоровъ, пора двигаться.
   -- Я тебѣ все это говорю для того, чтобы ты зналъ, какъ я цѣню тебя, чтобы ты зналъ, что я не смогу быть къ тебѣ не благодарнымъ! А воспользоваться теперь твоимъ великодушіемъ было бы съ моей стороны самой черной неблагодарностью.
   -- Но вѣдь лучше же умереть, чѣмъ вернуться опять въ эту проклятую берлогу!
   Я молчалъ, потому что былъ вполнѣ съ этимъ согласенъ. Товарищъ понялъ иначе мое молчаніе.
   -- Ну, садись поскорѣе мнѣ на плечи!-- сказалъ онъ, подойдя ко мнѣ, -- я подкрѣпился, согрѣлся и теперь могу нести тебя хоть на край свѣта.
   Было мгновеніе, когда я, поддавшись искушенію, уже протянулъ къ Жерому руки, но тотчасъ же со стыдомъ опустилъ ихъ.
   -- Нѣтъ, это мое послѣднее слово, -- отвѣчалъ я, -- не убѣждай меня, бѣги одинъ.
   -- Что же дѣлать мнѣ съ этимъ безумцемъ!-- кричалъ Жеромъ, топая въ бѣшенствѣ ногами,-- вѣдь надо торопиться! Вотъ уже потянулись изъ деревень обозы, и насъ откроютъ!
   Дѣйствительно, за садомъ, по улицѣ уже медленно двигались фуры съ курами, телѣжки съ овощами, корзинами съ яйцами, творогомъ и сметаной. Пригородные обыватели тогда имѣли обыкновеніе выѣзжать изъ своихъ деревень глубокой ночью, чтобы занимать получше мѣста на базарѣ. Судя но этому движенію, можно было заключить, что разсвѣтъ не за горами, что скоро въ тюрьмѣ начнется первый утренній обходъ -- и наше бѣгство будетъ открыто.
   -- Ну, безумецъ,-- сказалъ Жеромъ, подходя ко мнѣ,-- если не хочешь идти охотой, я возьму тебя силой.
   -- Оставь... Клянусь тебѣ, если ты ко мнѣ только дотронешься, я закричу, созову народъ и разскажу, кто мы такіе... Пойми, я твердо рѣшился остаться! Ты долго былъ великодушенъ со мною, теперь пришла моя пора отплатить тебѣ за эти добрыя чувства. Бѣги скорѣе въ лѣсъ. А я наведу погоню на ложный слѣдъ, и пока они будутъ блуждать въ оврагѣ, ты прекрасни спрячешься. Пусть моя погибель сослужитъ тебѣ хорошую службу. Ты молчишь? Ты не хочешь быть мнѣ обязаннымъ? Почему же я могъ принимать отъ тебя благодѣянія, а ты гнушаешься моей услугой?..
   -- Ты правъ, если нельзя иначе, надо мнѣ одному спасаться... Прощай, другъ, буду вѣчно о тебѣ помнить.
   Пока онъ горячо обнималъ меня, я вынулъ изъ за пазухи деньги, теперь мнѣ ни на что ненужныя, и сунулъ ихъ Жерому въ карманъ вмѣстѣ съ бутылкой скюбака.
   -- Возьми себѣ всѣ наши сокровища,-- сказалъ я шутливо,-- вѣдь я опять пойду на даровой хлѣбъ, и мнѣ ничего не надо.
   -- Спасибо... прощай!-- проговорилъ Жеромъ въ послѣдній разъ, и черезъ мигъ его высокая фигура уже скрылась за огороженными деревьями сада.
   -- Прощай, на вѣки прощай, счастливецъ!-- прошепталъ я, глядя ему вслѣдъ при начинающейся сѣроватой мглѣ разсвѣта, -- и дай Богъ тебѣ въ новой жизни всякаго успѣха!
   Тоска сжимала мое сердце; но я вовсе не сожалѣлъ о своей жертвѣ. Напротивъ, сознаніе честно исполненнаго долга давало мнѣ силу безстрашно ожидать появленія стражи, и я даже чувствовалъ нѣкоторое удовольствіе при мысли, что сейчасъ мнѣ представится возможность хорошенько ихъ подурачить.
   Наконецъ, на востокѣ заалѣла розовая полоска зари, за которой на мгновеніе проглянуло солнце, но тотчасъ же скрылось, окутанное густыми рыжими тучами
   Всталъ туманный день, съ неба падалъ дождь, въ перемежку со снѣжной крупою. Я продрогъ до костей и не безъ удовольствія думалъ о свѣтлой больничной комнатѣ и чистомъ волосяномъ тюфякѣ, на который меня скоро положатъ.
   Вотъ послышалась барабанная тревога... значитъ, уже замѣтили наше бѣгство!
   Теперь всюду бѣгаютъ солдаты -- по двору, по корридорамъ, по башнямъ,-- розыскивая мѣсто и направленіе нашего побѣга. А комендантъ заперся у себя въ кабинетѣ злой до послѣдняго предѣла и проклинаетъ хитреца Жерома, который такъ ловко провелъ его, не смотря на всѣ предосторожности...
   Вотъ, наконецъ, увидали нашу милую "прекрасную Терпсихору", танцующую около башни Сокровищъ,-- слѣдъ найденъ; сейчасъ пустятъ охотниковъ въ погоню за дичью...
   Ахъ, поскорѣе бы все кончилось!
   Мольба моя была услышана: вскорѣ я увидѣть отрядъ стражниковъ, съ дежурнымъ офицеромъ во главѣ, блуждающихъ по краю оврага.
   -- Вотъ лежитъ одинъ, -- сказалъ кто-то изъ отряда, толкая меня грубо ружьемъ, -- недалеко, видно, и другой валяется.
   Я застоналъ, потому что ударъ пришелся какъ разъ по больному мѣсту.
   -- Вы ранены?-- спросилъ офицеръ, подходя ко мнѣ, -- гдѣ же вашъ товарищъ?
   -- Не знаю,-- отвѣчалъ я, притворяясь слабѣе, чѣмъ былъ на самомъ дѣлѣ, -- мы упали въ этотъ оврагъ... я кое-какъ съумѣлъ выкарабкаться, а господинъ де-Сенъ-Поль, вѣроятно, остался лежать на днѣ...
   -- Очень жаль, что ты не остался тамъ же,-- сказалъ грубый стражникъ,-- по крайней мѣрѣ, возни съ вами было бы меньше.
   -- Оставь, онъ и такъ будетъ достойно наказанъ,-- замѣтилъ офицеръ,-- а пока положите его на плащи и отнесите въ крѣпость. Остальные пойдутъ со мной на розыски другого.
   И къ моему величайшему удовольствію, глупцы спустились внизъ, чтобы блуждать нѣсколько часовъ по каменистому, мокрому дну оврага, облегчая этимъ побѣгъ Жерому.
   Въ больницу ко мнѣ явился комендантъ, осыпая меня вопросами и упреками. На вопросы я не отвѣчала, притворяясь близкимъ къ обмороку, а упреки принималъ какъ совершенно заслуженное наказаніе.
   Комендантъ грозилъ засадить меня въ каменный мѣшокъ, лишенный воздуха и свѣта, приковать на цѣпь въ подземельи, заточить въ желѣзную клѣтку, гдѣ нельзя свободно повернуться.
   Я слушалъ эти угрозы, думая съ наслажденіемъ о миломъ Жеромѣ, который теперь уже далеко отъ проклятой тюрьмы и на вѣки освобожденъ отъ тѣхъ мученій, къ которымъ мнѣ теперь совѣтуютъ приготовиться.
   Появленіе тюремнаго врача остановило потокъ угрозъ коменданта...
   Я потерялъ сознаніе и долго не приходилъ въ себя.
   Я бредилъ свободой, я наслаждался равными благами жизни, лежа на больничной койкѣ, а въ это время судьба подготовляла мнѣ облегченіе...
   Очнувшись послѣ горячки, я ничего не забылъ изъ предшествовавшихъ событій и первый вопросъ, который я задалъ старой сестрѣ милосердія, сидѣвшей рколо меня, былъ вопросъ о Жеромѣ.
   -- Нѣтъ, онъ не пойманъ,-- отвѣчала она потихоньку съ доброй улыбкой на устахъ,-- и прежняго коменданта уже нѣтъ въ Бастиліи.
   Такія двѣ новости стоили большой благодарности, и я со слезами на глазахъ поцѣловалъ руку своей сидѣлки.
   -- Да, выздоравливайте теперь безъ страха,-- продолжала эта хорошая женщина, -- вашего врага перевели въ Венсенскую тюрьму за то, что онъ не поймалъ господина де-Сенъ-Поля.
   Новый комендантъ Бастиліи не чувствовалъ никакой охоты наказывать меня жестоко за мое неудачное покушеніе. Онъ даже склоненъ былъ смотрѣть на это снисходительно, потому что, благодаря именно побѣгу Жерома, неожиданно получилъ хорошее мѣсто.
   Конечно, я отбылъ соотвѣтственное наказаніе, но оно было чисто формальнымъ, безъ всякихъ личныхъ злобныхъ ухищреній, которыя всегда ужаснѣе самой кары.
   Прошло нѣкоторое время -- и снова потянулось одинокое, тусклое тюремное существованіе. Но теперь мнѣ все-таки было веселѣе жить: у меня были воспоминанія! Я вѣчно думалъ о Жеромѣ, о его настоящей жизни, болѣлъ душою за него, такъ какъ зналъ безъ всякихъ извѣстій, что жизнь его по прежнему не безукоризненна.
   Однажды мнѣ показалось, что я начинаю забывать подробности нашего бѣгства; это меня очень огорчило, потому что я сильно дорожилъ своими воспоминаніями, и смотрѣлъ на нихъ, какъ на единственное сокровище, оставшееся мнѣ въ жизни. И я рѣшилъ на вѣки сохранить для себя свое сокровище, я задумалъ записать все, происшедшее съ вами.
   Комендантъ, послѣ долгихъ горячихъ просьбъ, наконецъ, разрѣшилъ выдать мнѣ чернилъ, перьевъ и бумаги. О, какое это было счастье, какая великая милость!
   Отнынѣ я пересталъ скучать и со страстью началъ описывать все, что съ нами случилось. Я описывалъ все подробно, самое маленькое приключеніе было для меня дорого! Я ничего не забылъ, снова переживая мое горе и мою радость; но, наконецъ, и записки мои были окончены...
   О, Жеромъ, дорогой товарищъ, гдѣ ты? Счастливъ ли? Вспоминаешь ли хоть изрѣдка о своемъ старомъ другѣ, который живетъ лишь одними воспоминаніями?
   

VIII.

   Предсѣдатель окончилъ чтеніе рукописи.
   Нѣкоторое время въ залѣ ратуши царило глубокое молчаніе. Наконецъ, торжественная тишина была нарушена тяжкимъ вздохомъ, который вырвался изъ груди стараго узника и пронесся надъ всѣми присутствовавшими, какъ запоздалая жалоба, давно ждавшая сочувствія, какъ стонъ горя, впервые облегченнаго утѣшеніемъ.
   -- Да, да,-- сказалъ старикъ тихимъ голосомъ,-- и все это было со мною, друзья! Но это было такъ давно, что я самъ слушалъ свою повѣсть, какъ занимательную сказку... Но это моя рука, это я провелъ надъ моей тетрадкой много, много времени, а когда кончилъ писать, то сложилъ ее вчетверо, зашилъ въ носовой платокъ и повѣсилъ себѣ на шею. Прошло столько лѣтъ, что платокъ этотъ, наконецъ, истлѣлъ у меня на тѣлѣ. Я замѣнилъ его другимъ и все продолжалъ хранить на груди, будто предчувствуя, что настанетъ день искупленья... И онъ насталъ! Вотъ я, освобожденный, сижу посреди свободныхъ братьевъ и могу смѣло повѣдать имъ свои былыя печали.
   Старикъ поднялъ блѣдное лицо, обрамленное бѣлой длинной бородою, откинулся прямымъ станомъ на спинку кресла и продолжалъ, пристально глядя впередъ выцвѣтшими голубыми глазами:
   -- Какъ неожиданно пришли вы ко мнѣ, братья!.. Помню, случилось это послѣ завтрака. Только что тюремщикъ унесъ посуду, какъ вдали послышался глухой металлическій ударъ, за нимъ послѣдовалъ другой, третій... Сперва я подумалъ, что гдѣ-нибудь недалеко происходятъ маневры, и равнодушно прислушивался къ шуму... Но вотъ содрогнулся желѣзный переплетъ оконной рамы, бомбы стали хлопать о каменныя стѣны, по корридору пробѣжало нѣсколько человѣкъ, обмѣниваясь тревожными восклицаніями,-- очевидно, дѣло касалось Бастиліи, и я сталъ прислушиваться тревожнѣе.
   Что же случилось?
   Воюемъ ли мы съ кѣмъ-нибудь? Побѣждены ли, -- и непріятель осаждаетъ городъ? Или поднялась братоубійственная распря, и католикъ опять поднялъ руку на гугенота? Или затѣялась народная драка, которую оказалось нужнымъ порѣшитъ вооруженной силой? Что же случилось? Скажите мнѣ.
   -- А вѣдь это были только мы!-- раздался громкій голосъ, и изъ толпы выглянула веселая физіономія двадцатилѣтняго подмастерья.
   Взрывъ сдержаннаго смѣха пронесся по залу.
   Веселая физіономія съ наивнымъ удивленіемъ поглядѣла на смѣющихся и смущенно спряталась.
   -- Да. братья!-- продолжалъ старикъ съ блуждающей улыбкой на выцвѣтшихъ губахъ,-- это были только вы! Только вы!! но я не зналъ еще этого... Я бѣгалъ взадъ и впередъ по своей камерѣ и никогда еще не чувствовалъ такъ живо всей оторванности своей отъ человѣчества, какъ въ эти минуты освобожденія... А пушки гремѣли все слышнѣе... Вдругъ раздался лязгъ цѣпей, грохотъ бревенъ, и гулъ, какъ оглушительный громъ, пронесся въ воздухѣ.
   -- Это рухнулъ большой подъемный мостъ,-- замѣтилъ румяный подмастерье, который не могъ удержаться, чтобы не вставить своего поясненія; но сейчасъ же и спрятался за спины товарищей.
   -- Да, это упалъ подъемный мостъ, -- отвѣчалъ ему узникъ,-- но я не зналъ, что это падаетъ первое звено въ моихъ оковахъ. Послѣ того стало такъ тихо, пушки замолкли, стѣны перестали содрогаться...
   Что же случилось? думалъ я, неужели и это все пройдетъ мимо насъ, несчастныхъ узниковъ, и мы никогда не узнаемъ, что такое около насъ происходило? Торжествовала ли правда, или побѣдила ложь, и какое важное событіе волнуетъ теперь всѣхъ, живущихъ на волѣ?.. Людскія страсти улягутся; враги, помирившись, разойдутся; бойцы станутъ занимать свою семью разсказами о былой распрѣ; а мы по прежнему останемся сидѣть въ полутемномъ каменномъ мѣшкѣ, и никому изъ живущихъ на волѣ не придетъ и въ голову подумать о нечастливцахъ, сидящихъ по многу лѣтъ за желѣзной рѣшеткой и жаждущихъ раздѣлить съ ними ихъ волненія...
   Я бросился ничкомъ на кровать, уткнулся головой въ подушку и горько заплакалъ.
   Вдругъ, почти около моей двери послышался звонъ шпоръ, веселые голоса стали перекликаться между собою, зазвучали ружейные приклады о каменныя плиты корридора. Въ одно мгновеніе я превратился въ изступленнаго. Я кинулся къ двери, заколотилъ въ нее руками и ногами, я ревѣлъ дикимъ голосомъ, повторяя только одно слово:
   -- Освободите! Освободите!
   Веселые голоса смолкли. Очевидно, люди остановились, прислушиваясь къ моимъ воплямъ. Наконецъ кто-то рѣшился ударить въ дверь прикладомъ, за этимъ ударомъ послѣдовалъ другой, третій... и чѣмъ больше для меня старались люди, тѣмъ изступленнѣе я кричалъ:
   -- Помогите! Освободите!
   И вдругъ дверь съ шумомъ оторвалась, повиснувъ на одной петлѣ, я кинулся впередъ къ какимъ-то людямъ съ оружіемъ, но безъ мундировъ, я вдыхалъ въ себя запахъ пороха, которымъ они были окурены, я старался протиснуться къ нимъ, скрыться въ ихъ толпѣ, сдѣлаться среди нихъ незамѣтнымъ, чтобы никто, никто не посмѣлъ меня больше тронуть... Я хваталъ ихъ за руки, почернѣвшія отъ порохового дыма, я обнималъ ихъ колѣна, запачканныя иломъ крѣпостного рва, я прижимался къ ихъ груди и все кричалъ:
   -- Освободите! Освободите!
   -- Успокойся, гражданинъ!-- сказалъ мнѣ кто-то,-- ты теперь свободенъ, и на вѣки!..
   -- Это былъ я!-- воскликнулъ молодой подмастерье и залился восторженными слезами.
   Но теперь никто изъ присутствовавшихъ уже не смѣялся.
   -- И вотъ, такъ-то, -- продолжалъ старикъ торжественно,-- я сдѣлался гостемъ парижскихъ гражданъ... Сходя внизъ, я видѣлъ всѣ корридоры безъ часовыхъ, всѣ камеры открытыми и пустыми. Я шелъ по лѣстницѣ, привѣтствуемый дружескими восклицаніями; но, когда я вышелъ на порогъ двери, увидалъ голубое небо, свободную улицу, общее движеніе, когда свѣжій вѣтеръ коснулся моего лица, столько времени лишеннаго воздуха,-- силы меня оставили... Почти безъ сознанія я сѣлъ въ какую-то карету и очнулся уже здѣсь, гостемъ цѣлаго города. О, да здравствуетъ Франція! Многая лѣта вамъ, братья французы!
   Старикъ просвѣтлѣвшими глазами поглядѣлъ на слушателей, и множество рукъ протянулось къ нему въ отвѣтъ для рукопожатія.
   -- Гражданинъ,-- сказалъ предсѣдатель, -- теперь тебѣ необходимо подкрѣпиться. Позволь мнѣ предложить тебѣ квартиру, гдѣ ты можешь отдохнуть отъ пережитыхъ волненій.
   -- Благодарю!-- отвѣчалъ старикъ, поднимаясь съ кресла,-- но погодите, я еще не кончилъ разговаривать съ вами, граждане города Парижа! Еще у меня есть къ вамъ двѣ просьбы, которыя, я надѣюсь, вамъ исполнить въ тягость не будетъ.
   -- Мы сдѣлаемъ все, что въ силахъ нашихъ,-- отвѣчалъ предсѣдатель, -- лишь бы только хоть немного облегчить тебѣ жизнь.
   -- Осмотрите, прошу васъ, подвалы Бастиліи, обыщите всѣ ея закоулки и найдите мнѣ вещи, сработанныя мною вмѣстѣ съ Жеромомъ. Они найдутся, я знаю навѣрно, потому что въ Бастиліи никогда ничего не пропадало... А когда найдутся мои дорогія вещицы, пусть нація вернетъ ихъ мнѣ! Кому они нужны? Всѣ увидятъ въ нихъ только нитки или полѣнья дровъ, грубо отесанныя въ лѣстницу; а для меня вѣдь это товарищи, это живыя существа, знавшія всѣ мои мысли!..
   -- Эти вещи твои по праву -- отвѣчалъ предсѣдатель,-- тебѣ нечего даже просить націю о такомъ подаркѣ.
   -- Благодарю, -- сказалъ старикъ, -- теперь другая просьба...
   -- Чего же ты хочешь, гражданинъ?
   -- Я хочу уединенія и прошу его у націи.
   -- Уединенія?-- переспросилъ предсѣдатель.-- Неужели тебѣ его еще было мало?
   -- Нѣтъ, его было много, такъ много, что я уже съ нимъ сросся душою... За тѣ тридцать лѣтъ, которыя я прожилъ одинъ, успѣли измѣниться и люди, и нравы. За это время выросло новое поколѣніе, создались новыя права и обязанности, и все, что я вижу теперь, выйдя изъ стѣнъ Бастиліи, мнѣ чуждо! Душа моя по прежнему въ оковахъ, хотя они уже съ нея и сняты... А рубцы, оставленные ими, сотретъ одна могила... Я чувствую себя перенесеннымъ въ новый міръ, къ которому никогда не смогу привыкнуть -- вотъ почему я и прошу у націи уединеннаго убѣжища, гдѣ бы мнѣ можно было провести дни, остатокъ моей жизни.
   -- Твое желаніе будетъ исполнено,-- отвѣчалъ предсѣдатель.
   -- Благодарю,-- сказалъ узникъ, и аудіенція, данная націей своему гостю, была окончена.

Юлія Безродная.

"Міръ Божій", NoNo 4--5, 1895

   
 Ваша оценка:
Связаться с программистом сайта.

Рейтинг@Mail.ru