Бичер-Стоу Гарриет
Дрэд, или Повесть о проклятом болоте

Lib.ru/Классика: [Регистрация] [Найти] [Рейтинги] [Обсуждения] [Новинки] [Обзоры] [Помощь]
Скачать FB2

 Ваша оценка:
  • Аннотация:
    Dred. A Tale of the Great Dismal Swamp.
    Перевод В. В. Бутузова

Гарриет Элизабет Бичер-Стоу.

Дрэд, или Повесть о проклятом болоте.

(Жизнь южных Штатов).

0x01 graphic

Перевод Василия Васильевича Бутузова (1822 -- 1868 гг.).

Глава I.
Мисс Нина Гордон.

   -- Где мои счета, Гарри? Да. Ах, Боже мой! Где же они? Не тут ли? Нет. Не здесь ли? Посмотри, Гарри! Как ты думаешь об этом шарфе? Не правда ли, что это миленькая вещь?
   -- Да, мисс Нина, премиленькая; но...
   -- Счета!.. Да, да. И в самом деле, где же они? Не в этой ли картонке? Нет: здесь моя оперная шляпка. Кстати, как ты думаешь о ней? Не правда ли, что этот серебряный колос очарователен? Постой, ты увидишь ее на мне.
   С этими словами, маленькая легкая женская фигура припрыгнула, как будто на крыльях, и, напевая мотив вальса, пропорхнула по комнате к зеркалу, надела маленькую щегольскую шляпку на бойкую живую головку, и потом, сделав пируэт на носке башмачка, вскричала: -- Посмотрите! Посмотрите! О Гарри! О мужчины вообще! Как часто эти пируэты, эти блестящие погремушки, ленточки, бантики и сережечки, эти глазки, щечки и ямочки на щечках, как часто, говорю я, и самых умнейших из вас делали глупцами!
   Маленькая женская фигура, с круглыми формами, как формы ребенка, обрисовывалась еще привлекательнее в кокетливом утреннем капоте из муслина, который, развеваясь, как будто нарочно выказывал вышивной подол юбки и премиленький носок башмачка. Её лицо принадлежало к числу тех очаровательных лиц, красота которых недоступна осуждению. Волнистые, роскошные, причудливо вьющиеся волоса имели свою особенную прихотливую, резвую грацию. Карие глаза сверкали как хрустальные подвески канделябра. Маленький носик с классическим изгибом, по-видимому, сознавал красоту свою в этом изгибе; серьги, усыпанные брильянтами, и колыхающийся серебряный колос в оперной шляпке, казалось, полны были жизни, движения, игривости.
   -- Что же, Гарри, скажи мне, как ты думаешь об этой шляпке? -- сказал серебристый повелительный голос, точь в точь такой голос, какого можно было ожидать от этой маленькой женской фигуры.
   Молодой человек, к которому относился вопрос, был джентльмен; щегольски одетый, он имел смуглое лицо, черные волосы и голубые глаза. Высокий лоб и тонкие черты лица имели что-то особенное, говорившее о замечательных умственных способностях; в голубых глазах его столько было глубины и силы цвета, что с первого взгляда они казались черными. Лицо, на котором так резко отражалось благородство и ум, имело несколько морщин, еще сильнее обозначавших озабоченность и задумчивость. Он смотрел на бойкую, порхавшую фею с видом преданности и восхищения; но вдруг тяжелая тень пробежала по его лицу, и он отвечал: -- Да, мисс Нина, что вы ни наденете, все становится прелестным; так точно и эта шляпка -- она очаровательна!
   -- В самом деле, Гарри! Я знала, что она тебе понравится: это мой вкус. Ах, если бы ты видел, что за смешная была эта шляпка, когда я увидела ее в окне магазина m-me Ле-Бланш. Представь: на ней было какое-то огромное перо пламенного цвета и два, три чудовищных банта. Я приказала им снять и пришпилить этот серебряный колос, который посмотри, как он гнется и колеблется. Просто прелесть! И знаешь ли что? Я надела ее в оперу в тот самый вечер, когда дала слово выйти замуж.
   -- Вы дали слово! Мисс Нина, что вы говорите?
   -- Я дала слово, -- это верно. Чему же ты удивляешься?
   -- Мне кажется, что дело это весьма серьёзное, мисс Нина.
   -- Серьёзное! ха! ха! ха! -- сказала маленькая красавица, садясь на ручку софы, и со смехом откинув на затылок шляпку, -- впрочем, действительно, это дело серьёзное, только никак не для меня. Дав слово ему, я заставила его призадуматься.
   -- Но, неужели это правда, мисс Нина? Неужели вы и в самом деле дали слово?
   -- Да, конечно; и еще трем джентльменам; и намерена не брать его назад, пока не узнаю, который из них лучше мне понравится. А почему знать, быть может, и никто из них не удостоится этой чести.
   -- Вы дали слово трем джентльменам, мисс Нина?
   -- Да, да. Неужели ты меня не понимаешь, Гарри? Я говорю тебе, это факт.
   -- Мисс Нина, правда ли это?
   -- Вот еще! Конечно правда. Я не знала, кто из них лучше, решительно не знала, и потому взяла их всех троих на испытание.
   -- Неужели, мисс Нина? Скажите же, кто такие эти счастливцы.
   -- Изволь. Во-первых, мистер Карсон; богатый старый холостяк, ужасно вежливый; один из тех прекрасных мужчин, которые так легко ловятся на удочку, которых вы всегда увидите в щегольских фраках, пышных воротничках, блестящих сапогах и узеньких невыразимых; он богат и от меня без ума. Он терпеть не может отрицательных ответов; поэтому, чтоб отвязаться от него, я на первое же его предложение отвечала: да. Кроме того, он весьма услужлив, относительно оперы, концертов и тому подобного.
   -- Прекрасно! Кто же другой?
   -- Джордж Эммонс. Это один из самых милых и хорошеньких молодых людей; это просто сливочное пирожное, которое взяла бы да и скушала. Он адвокат, хорошей фамилии, чрезвычайно занят собой, и прочее. Говорят, что это молодой человек с большими талантами; но в этом деле я не судья. Знаю только, что он надоедает мне до смерти, допрашивая меня, читала ли я то, читала ли другое, и отмечая места в книгах, которых я никогда не читаю. Он из числа сентиментальных; беспрестанно присылает мне романтичные записочки на розовых бумажках.
   -- Наконец, третий?
   -- Третий мне вовсе не нравится; я его терпеть не могу. Это для меня ненавистное создание; не хорош собой; горд как Люцифер; я совершенно не знаю, каким образом решилась я дать ему слово. Действительно, это случилось как-то совершенно неожиданно. Впрочем, он очень добр, -- для меня даже и очень добр,-- это факт. Но я почему-то боюсь его немного.
   -- А его имя?
   -- Его имя Клэйтон -- мистер Эдвард Клэйтон, к вашим услугам. Он принадлежит к числу так называемых замечательных людей и с такими глубокими глазами, такими глубокими, как будто они находятся в пещере; волосы у него черные как смоль; взгляд его имеет в себе что-то чрезвычайно грустное, печальное, что-то байроновское. Он высок, но не развязен; имеет прекрасные зубы, и такой же рот, даже прекраснее... Когда он улыбается, то рот его становится очаровательным; и тогда Клэйтон бывает совсем не похож на других джентльменов. Он добр; но не внимателен к своему туалету и носит чудовищные сапоги. Далее, он не очень вежлив; но иногда случается, что соскочит со стула, чтоб поднять для вас клубок ниток или ножницы; а иногда впадет в задумчивость, и заставит вас простоять десять минут, прежде, чем вздумает подать вам стул; такого рода странности бывают с ним нередко. Его вовсе нельзя назвать дамским кавалером. Милорду не угодно было ухаживать за девицами, за то девицы все до одной ухаживали за милордом, это всегда так бывает, ты знаешь. Все они думали, как бы хорошо было обратить на себя внимание такого человека, потому что он ужасно чувствителен. Вот и я начала подумывать, что бы сделать мне с ним? Я не хотела за ним ухаживать; я притворилась, что ненавижу его, смеялась над ним, оказывала ему явное пренебрежение, и, конечно, бесила его, как только можно; разумеется, и он не молчал: он говорил обо мне очень дурно, а я о нем еще хуже; ссоры между нами были беспрерывные. Наконец я вдруг притворилась, что раскаиваюсь во всех моих поступках, и лишь только грациозно спустилась в долину смирения, -- ведь мы способны на это, -- как милорд пал передо мной на колени, не успев даже обдумать, что делает. Не знаю, право, что сделалось тогда со мной: помню только, что милорд говорил с таким жаром и так убедительно, что привел меня в слезы, -- гадкое создание! Я надавала ему бездну обещаний, наговорила ему столько разных разностей, что и представить себе невозможно.
   -- И вы, мисс Нина, ведете переписку со всеми этими женихами?
   -- Как же! не правда ли, что это мило? Ведь письма их, ты знаешь, не могут говорить; если б только они имели эту способность, да столкнулись бы вместе, воображаю перепалку, которая поднялась бы между ними!
   -- Мисс Нина, мне кажется, вы отдали ваше сердце последнему.
   -- Ах, какой вздор, Гарри! Я об них забочусь меньше, чем о булавке! Я хочу одного только: провести весело время. Что касается до любви и тому подобного, то, мне кажется, я не могла бы полюбить ни одного из них. В течение каких-нибудь шести недель, они наскучили бы мне до смерти; подобные вещи долго не могут мне нравиться.
   -- Мисс Нина, извините меня; но я хочу спросить вас еще раз, возможно ли таким образом издеваться над чувствами джентльменов?
   -- Почему же нет? Ведь это только долг за долг в своем роде? Разве они не издеваются над нами при всяком удобном случае? Разве они, сидя надменно в своих комнатах и куря сигары, не говорят об нас с таким пренебрежением, как будто им стоит только указать пальцем на которую-нибудь из нас, и сказать: "поди сюда!" Нет, нужно и им посбавить спеси. Вот хоть бы это чудовище, Джордж Эммонс, целую зиму ухаживал за Мэри Стефенс, и, где только мог, издевался над ней. А за что? вопрос: за то, что Мэри любила его и не могла скрыть своей любви -- бедняжка! Я не намерена выйти за него, и не выйду; следовательно, Мэри будет отмщена. Что касается до старого холостяка,-- до этого гладенького, лакированного джентльмена, то отказ мой его не разочарует, потому что сердце у него так же приглажено, как и самая его наружность: ведь он влюбляется не в первый раз, он уже три раза испытал неудачу любви, а между тем, сапоги его скрипят по прежнему, и он так же весел, как и прежде. Дело в том, он не привык быть богатым. Еще недавно он получил богатое наследство; если я и не возьму его, бедняжку, найдется много других, которые будут рады ему.
   -- Прекрасно; а что вы скажете на счет третьего?
   -- Насчет милорда Надменного? О, он нуждается в смирении! Маленький урок в этом роде, поверьте, не повредит ему. Правда, он добр, но душевное огорчение производит благотворное влияние и на добрых людей. Мне кажется, я избрана орудием, чтобы оказать им всем великое благодеяние.
   -- Мисс Нина, ну что если все они встретятся у вас, даже если встретятся двое из них.
   -- Какая смешная идея! Не правда ли, что это было бы презабавно? Я не могу без смеху подумать об этом! Какова должна быть суматоха! Какова сцена -- я воображаю... Да, это было бы интересно в высшей степени.
   -- Теперь, мисс Нина, я хочу поговорить с вами, как с другом.
   -- Пожалуйста, избавь меня от этого! Кто начинает говорить со мной с таким вступлением, тот непременно скажет какую-нибудь неприятность. Я объявила Клэйтону, раз и навсегда, что не хочу слушать его, как друга.
   -- Скажите, как он принимает все это?
   -- Очень просто! как и должен принимать. Он несравненно больше заботится о мне, чем я о нем. При этих словах, из груди хорошенькой говоруньи вырвался наружу легкий вздох.
   -- Я нахожу особенное удовольствие помучить его. Знаешь, он показывает из себя какого-то ментора... Вечно с советами. Надобно, однако ж, отдать ему справедливость, он очень высокого мнения о женщинах. И, представь, этот-то господин у ног моих!.. Ах, как это мило!
   Сказав это, маленькая кокетка сняла шляпку и бросилась кружиться в вихре вальса, но вдруг остановилась и воскликнула: -- Ах, знаешь! Нас учили танцевать качучу... У меня есть и кастаньеты! Погоди, где они!
   И Нина начала перерывать чемодан, из которого полился метеорический дождь браслет, записочек, французских грамматик, рисовальных карандашей, перемешанных с конфектами, и других безделушек, так дорого ценимых пансионерками.
   -- Ну вот, наконец, и твои счета, которыми ты надоел мне. Лови! -- бросая пачку бумаг к молодому человеку, сказала мисс Нина. -- И поймать-то не умел.
   -- Мисс Нина, ведь это вовсе не счета. -- Ах, и в самом деле! это нежные письма! Счета, верно, где-нибудь в другом месте.
   Ручки снова начали шарить в чемодане, бросая на ковер по всем направлениям все, что прикасалось к ним некстати. -- Теперь я вспомнила! Я положила их вот в эту бонбоньерку. Береги голову, Гарри! И с этим словом, золоченная бонбоньерка полетела из маленькой ручки и, раскрывшись на полете, рассыпала согни измятых бумаг.
   -- Теперь все они в твоих руках, кроме, впрочем, одного, который я употребила на папильотки. Сделай одолжение, не гляди так серьёзно! Теперь ты видишь, что я сберегла эти нелепые бумажонки. В другой раз, Гарри, ты, пожалуйста, не говори, что я не берегу счетов. Ты еще не знаешь, как я заботилась о них и скольких хлопот мне это стоило. А это что?.. Позволь! Ведь это письмо Клэйтона, которое я получила от него во время нашей размолвки. О, в этой размолвке я вполне узнала его!
   -- Расскажите, пожалуйста, мисс Нина, как это было, сказал молодой человек, устремив восхищенный взгляд на девочку, и в то же время разглаживая измятые документы.
   -- Вот видишь, как это было. Ведь ты знаешь этих мужчин,-- какие они скучные создания! Они читают всякие книги -- все равно, что бы в них ни было написано, а нам не позволяют, или уж бывают страшно разборчивы. Знаешь ли Гарри, меня всегда это сердило. Итак, изволь видеть, однажды вечером, София Эллиот читала главу из "Дон-Жуана"; я никогда его не читала, но слышала, что эта книжка не пользуется хорошей репутацией. Милорд Клэйтон с изумлением и даже ужасом посмотрел на бедную Софию, и сказал: " Неужели вы читали "Дон-Жуана", мисс Эллиот?" София, разумеется, как и все девушки при подобных обстоятельствах, вся вспыхнула, и, после некоторого замешательства, пробормотала, что её брат читал несколько отрывков из этой поэмы. Мне стало досадно. "Скажите, пожалуйста, сказала я: -- что же за беда, если она и читала? Я сама намерена читать ее и прочитаю при первом случае". Я всех изумила своей выходкой. Боже мой! если б я сказала, что намерена убить кого-нибудь, мне кажется, Клэйтон и тогда не казался бы таким встревоженным. Он принял на себя менторский вид, и сказал: "мисс Нина, надеюсь, как друг ваш, что вы не будете читать эту книгу. Я должен потерять всякое уважение к той леди, которая ее прочитает." -- "А вы, мистер Клэйтон, читали ее?" сказала я. "Да, мисс Нина, читал", -- отвечал он с видом благоразумного человека. "Что же вас принуждает читать такие дурные книги?" -- спросила я весьма наивно. При этих словах между девицами поднялся шёпот и легкий смех, и все заговорили: "Мы знаем, что джентльмены не желают, чтобы жены их и сестры читали дурные книги. Они хотят, чтоб мы были вечно чисты, как снежинки. Да, они такие надменные; говорят, что не женятся на этой, не женятся на той!.. Наконец, я сделала им реверанс, и сказала: "Джентльмены! Мы премного обязаны вам за вашу откровенность и не намерены выходить замуж за людей, которые читают негодные книги. Вероятно, вы знаете, что когда снежинка упадет на землю, то обращается в грязь!" Разумеется, я не хотела этим сказать что-нибудь серьёзное; я только хотела поубавить у них спеси и заступиться за свой пол. Но Клэйтон принял это очень серьёзно. Он попеременно, то краснел, то бледнел, наконец рассердился,-- и мы поссорились. Ссора наша продолжалась целых три дня. И как вы думаете? Я же заставила его помириться и признаться, что он виноват. И действительно, виноват был он, а не я... Не правда ли? Почему мужчины так много думают о себе и не позволяют делать нам то, что сами делают?
   -- Мисс Нина, остерегайтесь выражаться о мужчинах так резко.
   -- Ах, если бы я хоть сколько-нибудь заботилась о них, то, быть может, я бы послушалась твоего совета. Но из них нет ни одного, который бы стоил, чтоб на него обратить внимание! -- сказала она, бросая на воздух горсть фисташковой шелухи.
   -- Не забудьте, мисс Нина, рано или поздно, но вы должны выйти замуж. Вам необходимо иметь мужа, который бы охранял ваше богатство и ваше положение в обществе.
   -- В самом деле? Тебе верно наскучило вести счет моим деньгам? Впрочем, я не удивляюсь. Я всегда жалею того, кто занимается этой работой. Признайтесь, Гарри, ведь это должно быть ужасно скучно! Стоит только представить себе эти страшные книги! А ты знаешь, что m-me Арден постановила однажды и навсегда за правило, чтоб мы, девицы, вели счет нашим издержкам? Я занималась этим две недели, и что же? у меня разболелась голова, притупилось зрение, и вообще все мое здоровье расстроилось. Тоже самое, мне кажется, должны испытывать и другие. И какая польза из этого? Уж если что истрачено, то истрачено, как аккуратно не ведите вы счета, а уж истраченных денег не воротите. К тому же я очень бережлива. Без чего могу я обойтись, того никогда не покупаю. -- Например, сказал Гарри насмешливо:-- возьмем вот этот счет: в нем значится сто долларов за конфекты. -- А ты не знаешь, почему такая сумма? Ах, как ужасно учиться в пансионе! Подруги мои должны же иметь лакомства: неужели ты думаешь, что все эти конфекты я съела одна? я делилась со всеми. Они, бывало, просят у меня, нельзя же было отказать: вот и все! -- Я не буду осуждать вас, мисс Нина. Позвольте... Это чей счет? М-me Ле-Карте четыреста-пятьдесят долларов. -- О, Гарри! m-me Ле-Карте ужасная женщина! Такой ты в жизнь свою не видал! В этом я решительно не виновата. Она ставит на счет то, чего я никогда не покупала: это факт. Она позволяет себе подобные вещи потому только, что она из Парижа. Все, все жалуются на нее. Но, опять, нигде, кроме её магазина, нельзя купить этих вещей. Что же тут прикажете делать? Уверяю тебя, Гарри, я очень экономна. Молодой человек, подводивший итоги счетам, разразился при этом замечании таким громким смехом, что привел в недоумение хорошенького оратора. Мисс Нина покраснела до ушей.
   -- Гарри, как тебе не стыдно! Ты решительно не хочешь иметь ко мне уважения!
   -- О, мисс Нина! На коленях прошу у вас прощения! -- воскликнул Гарри, продолжая смеяться, -- но, во всяком случае, вы должны простить меня. Уверяю вас, мисс Нина, мне приятно слышать о вашей экономии.
   -- Ты еще не то увидишь, прочитай только все счета. Я, например, распарывала все мои шёлковые платья, и отдавала их перекрашивать, собственно из экономии. Между прочими счетами, ты увидишь и счет из красильни.
   -- М-me Катерн советовала мне, по крайней мере, два раза перекрашивать каждое платье. О! Я была очень экономна!
   -- Я слышал, мисс Нина, что иногда перекрасить старое платье становится дороже, чем купить новое.
   -- Ах, какой вздор, Гарри! Можешь ли ты знать что-нибудь в женских нарядах? Я позволила себе сделать лишние издержки на одну только вещь, и эта вещь золотые часы для тебя. Вот они (небрежно бросая к Гарри футляр), а вот и шёлковое платье для твоей жены (бросая небольшой сверток). Я не могла забыть, какой ты добрый человек. Я не могла бы приехать домой так спокойно, если б ты не измучил свою бедную голову, чтоб только отправить мои вещи прямо домой.
   Как тень перемещающихся облаков пробегает по полям, так и по лицу молодого человека пробежало множество ощущений, когда он молча развертывал подарки. Руки его тряслись, губы дрожали, он не сказал ни слова в ответ на слова мисс Нины.
   -- Ну, что, Гарри! верно вам не нравятся эти часы? А я думала, что они понравятся.
   -- Мисс Нина, вы очень добры.
   -- Нет, Гарри, нет. Я самолюбивое существо, -- сказала она, отвернувшись в сторону, и показывая вид, что не замечает чувств, волновавших Гарри, -- однако, Гарри, не смешно ли было сегодня поутру, когда все наши люди пришли получать подарки! Тут была и тетка Сью, и тетка Тэйк, и тетка Кейт, все получили но обновке. Дни через два у нас все защеголяют в новых платьях и новых салонах. А видел ли ты тетку Розу в розовой шляпке с цветами? Она так была рада, что при её улыбке можно было перечесть все её зубы. У них теперь сильнее обыкновенного проявится желание благочестия, -- желание побывать на религиозном собрании под открытым небом, чтоб показать свои наряды. Что же ты не смеешься, Гарри?
   -- Смеюсь, мисс Нина, смеюсь!
   -- Да; ты, я вижу, смеешься только наружно, а в душе плачешь. Что с тобою сделалось? Я думаю для тебя не хорошо беспрестанно читать и заниматься. Папа говаривал, что, по его мнению, не хорошо это для...
   Мисс Нина замолкла; ее остановило внезапное выражение на лице молодого слушателя.
   -- Для служителей, мисс Нина; так, я думаю, говорил ваш папа. С быстротой соображения, свойственной женщинам, Нина заметила, что коснулась неприятной струны в душе своего преданного слуги, и потому поспешила переменить предмет разговора.
   -- Да, да, Гарри, заниматься вредно и для тебя, и для меня и вообще для всех, кроме таких стариков, которые не знают, как убить время. Кто, скажи, выглянув из окна в такой приятный день, захочет заниматься? Разве занимаются птички, и пчелы? Нет! Они не занимаются -- они живут. Я также не хочу заниматься, я хочу жить. Как бы прекрасно было теперь, Гарри, взять маленьких лошадок и отправиться в лес! Я хочу нарвать жасмина, весенних красавиц, дикой жимолости и всех цветов, которые любила собирать до отъезда в пансион.

Глава II.
Клейтон.

   Занавес поднимается и открывает мирную библиотеку, озарённую косвенными лучами полуденного солнца. С одной стороны комнаты отворённые окна смотрели в сад, откуда входил воздух, напитанный благоуханием роз и резеды. Пол, покрытый белыми циновками, кресла и диваны в белых глянцевитых чехлах придавали комнате вид свежести и прохлады. Стены были завешаны картинами, мастерскими произведениями знаменитых европейских художников; бронза и гипс, расставленные со вкусом и искусством, служили доказательством артистических наклонностей в хозяине. Близ открытого окна, за небольшим столом, на котором стоял серебряный кофейный прибор античной формы, и серебряный поднос с мороженным и фруктами, сидело двое молодых людей. Один из них уже был представлен читателям при описании нашей героини в предшествовавшей главе. Эдвард Клейтон, единственный сын судьи Клейтона, и представитель одной из старинных и известнейших фамилий Северной Каролины, по наружности имел большее сходство с портретом, описанным нашей бойкой молодой подругой. Он был высок, строен, с некоторой неловкостью в движениях и беспечностью в одежде, которые могли бы произвести весьма невыгодное впечатление, если б не смягчались прекрасным и умным выражением головы и лица. Верхняя часть лица имела выражение задумчивости и силы воли с лёгким оттенком меланхолической серьёзности; часть лица, около глаз, озарялась, от времени до времени, особенно во время разговора, проблеском какой-то неправильной игривости, которая обнаруживает ипохондрический темперамент. Рот, по нежности и красоте своего очертания, мог казаться женским, а улыбка, иногда игравшая на нём, имела особенную прелесть. Улыбка эта, по-видимому, принадлежала одной только половине лица; она никогда не поднималась до глаз, никогда не нарушала их печального спокойствия, их постоянной задумчивости. Другой молодой человек представлял собою во многих отношениях контраст первому. Мы отрекомендуем его читателям под именем Фрэнка Росселя; скажем ещё, что он был единственный сын некогда замечательной и богатой, но теперь почти совсем разорившейся фамилии в Виргинии. Полагают многие, что сходство характеров служит прочным основанием для дружбы; но наблюдение говорит, что основание это бывает прочнее при соединении противоположностей, в котором один чувствует влечение к другому, вследствие какого либо недостатка в самом себе. В Клейтоне сильный избыток тех способностей души, которые заставляют человека углубляться в самого себя и вредят действительности внешней жизни, располагал его к деятельным и практическим характерам, потому что последние постоянно имели успех, который он ценил, хотя сам не был в состоянии достичь его. Непринуждённые манеры, свобода действий, всегдашнее присутствие духа при всякого рода крайностях, встречающихся в общественной жизни, уменье воспользоваться мимолётными событиями,-- вот качества, которыми редко бывают одарены чувствительные и глубокие натуры, и потому последние часто ценят их так высоко. Россель был одним из тех людей, которые в достаточной степени бывают одарены многими высокими дарованиями, чтоб уметь оценивать присутствие этих дарований в других, и в недостаточной степени владеют каждым из них, чтоб возбудить к полезной деятельности самую сильную способность своей души. В его умственном запасе все подчинялось ему, и все было в готовности. Ещё в детстве он отличался понятливостью и находчивостью. В школе без него ничего не делалось: он был "славным малым" во всех играх, зачинщиком всех шалостей; лучше всех своих товарищей он умел пользоваться слабой стороной учителя. Часто выводил он Клейтона из затруднительного положения, в которое Клейтон впадал чрез доброту души своей, чрез своё благородство, чрез эти два чувства, обнаруживаемые им более того, чем требуется для сохранения выгод своих в сфере, как мальчиков, так и взрослых людей; и Клейтон, не смотря на своё превосходство, любил Росселя и подчинялся ему. Божественная часть человека стыдится сама себя, становится недоверчивою к себе, не находит себе приюта в этом мире, и благоговеет перед тем, что принято называть здравым рассудком; а между тем, здравый рассудок весьма часто, с помощью своей проницательности, усматривает, что этот бесполезный страх, это благоговение, со стороны высшей способности души человеческой, имеет ценность высокую; поэтому-то практическая и идеальная натуры стремятся одна к другой. Клейтон и Россель были друзьями с самого раннего детства; вместе провели они четыре года в одном колледже, и инструменты в высшей степени различных качеств разыгрывали до этой поры житейские концерты, весьма редко нарушая гармонию. Россель был среднего роста, стройного гибкого сложения; все его движения отличались живостью и энергией. Он имел доброе открытое лицо, светлые голубые глаза, высокий лоб, оттенённый густыми курчавыми каштанового цвета волосами; его мягкие губы носили приятную и с тем вместе полунасмешливую улыбку. Его чувства, хотя и не совсем глубокие, легко приводились в движение; его можно было растрогать до слез или заставить улыбаться, смотря потому, в каком настроении духа находился его друг; но при этих случаях он никогда не терял равновесие в чувствах своих, или, употребляя его выражение, никогда не выходил из себя. Однако ж мы слишком растягиваем наше описание. Не лучше ли читателю послушать их разговор и тогда он может судить об этих лицах как ему угодно.
   -- Ну, что, Клэйтон, -- сказал Россель, откинувшись к спинке мягкого кресла, и держа между двумя пальцами сигару, -- как умно они сделали, что, отправившись на поиски негров, оставили нас дома! Каковы дела-то нынче творятся, Клэйтон! Да ты меня не слушаешь -- всё читаешь законы: верно хочешь быть судьёй Клэйтоном вторым! Да, мой друг, если бы я имел шансы, которые имеешь ты, а именно занять место своего отца,-- я был бы счастливейшим человеком.
   -- Уступаю тебе все мои шансы, -- сказал Клейтон, разваливаясь на одной из кушеток, -- я начинаю видеть, что никоторым из них мне не воспользоваться.
   -- Почему же? Что это значит? Разве тебе не нравится это занятие?
   -- Занятие, я под этим словом разумею теорию, -- вещь превосходная; совсем иное дело -- практика. Чтение, теория всегда великолепны, величественны. Закон исходит от Бога; его залог есть гармония мироздания. Помнишь, как мы декламировали эти слова. Но переходя к практической его стороне, что ты находишь?
   -- Что такое судебное следствие, как не отыскание истины? И предаётся ли наш адвокат односторонним взглядам на свой предмет, и, по привычке, не забывает ли он, а, может быть, он и не знает, что истину должно искать совсем с другой стороны. Нет, если б я стал заниматься законом по совести, меня бы через несколько дней исключили из суда.
   -- Так и есть, Клэйтон; ты вечно со своей совестью, из-за которой я постоянно ссорился с тобой, и никак не мог убедить тебя, что это чистейший вздор, совершеннейшая нелепость! Эта совесть всегда становится на твоей дороге и мешает тебе поступать, как поступают другие. По этому, надобно думать, что ты не хочешь вступить и на политическое поприще, -- очень жаль. Из тебя бы вышел весьма почтенной и беспристрастный сенатор. Ты как будто создан для того, чтобы быть римским сенатором, одним из старых Viri Romae (мужей римских).
   -- А как ты полагаешь, что бы стали делать старые Viri Romae в Вашингтоне? Какую роль разыгрывали бы в нём Регул, или Квинт Курций, или Муций Сцевола?
   -- Делая подобный вопрос, не надобно при этом забывать, что образ политических действий значительно, изменился с того времени. Если б политические обязанности были те же самые, что и в ту пору -- если б, например, в Вашингтоне открылась пропасть, и тебе бы сказали, что ты должен броситься в неё, для блага республики, ты бы верно бросился; или если б для какой-нибудь общественной пользы тебе предложили положить руку в огонь и сжечь её, -- ты бы сделал это; или если б какие-нибудь карфагеняне спустили тебя с горы в бочке, утыканной гвоздями, за истину и за твоё отечество, -- ты бы верно без ропота перенёс эту пытку. Тебе бы хорошо быть посланником; но разгуливать в пурпуре и батисте, по Парижу или Лондону, в качестве Американского посланника, тебе бы, я знаю наскучило. По моему мнению, самоё лучшее и самоё полезное, это -- вступить на адвокатское поприще -- бери себе гонорар, сочиняй защитительные речи с обилием классических указаний, высказывай свою учёность, женись на богатой невесте, выводи детей своих в аристократию,-- и все это ты будешь делать не наступая на ногу своей чересчур щекотливой совести. Ведь ты же сделал одну вещь, не спросив свою совесть; если только правда то, что я слышал.
   -- Что же такое я сделал, скажи пожалуйста?
   -- Как что? Слышишь! Какой ты невинный! Ты воображаешь, что я не слышал о твоём походе в Нью-Йорк, о твоём похищении царицы маленьких кокеток -- мисс Гордон.
   Клейтон отвечал на это обвинение лёгким пожатием плеч и улыбкой, в которой принимали участие не только его губы, но и глаза; румянец разлился по всему лицу.
   -- Знаешь ли, Клэйтон, -- продолжал Россель, -- мне это нравится. Знаешь ли ты, что в душе моей постоянно таилась мысль, что я буду ненавидеть женщину, в которую ты влюбишься? Мне казалось, что такое ужасное соединение всех добродетелей, которое ты замышлял найти в будущей жене своей, было бы похоже на комету, на какое-то зловещее явление. Помнишь ли ты (я бы желал, что б ты припомнил), какие качества имел твой идеал, и какие должна была иметь твоя жена? Она должна была иметь всю учёность мужчины, все грации женщины (я выучил это наизусть), должна быть практическая, поэтическая, элегантная и энергическая; иметь глубокие и обширные взгляды на жизнь, чтобы при красоте Венеры в ней была кротость Мадонны, чтобы она была изумительнейшим существом. О Боже мой! Какие жалкие мы создания! На пути твоей жизни встречается маленькая кокетка, начинает кружиться, играет веером, вскруживает тебе голову, подхватывает тебя как большую, солидную игрушку, играет ею, бросает, и снова пускается кружиться и кокетничать. Не стыдно ли тебе?
   -- Нет; в этом отношении я похож на пастора в соседнем нашем городе: он женился на хорошенькой Полли Петерс на шестидесятом году, и когда старшины спрашивали, имеет ли она необходимые качества, чтоб быть женою пастора, он отвечал им, полуотрицательно. " Дело в том, братия, -- сказал он, -- хотя её и нельзя назвать святою, но она такая хорошенькая грешница и я люблю её." Обстоятельства мои те же самые.
   -- Умно сказано; и я уже сказал тебе, что я в восторге от этого, потому что твой поступок похож на поступки других людей. Но, мой друг, неужели ты думаешь, что пришёл к чему-нибудь серьёзному с этой маленькой Венерой из морской пены? Не всели это равно, что получить слово от облака или бабочки? Мне кажется, кто хочет жениться, тот должен искать в будущей жене своей поболее действительности. У тебя, Клэйтон, высокая натура; и потому тебе нужна жена, которая имела бы хотя маленькое понятие о различии между тобою и другими существами, которые ходят на двух ногах, носят фраки и называются мужчинами.
   -- Прекрасно, -- сказал Клейтон, приподнимаясь и говоря с энергией, -- я тебе вот что скажу. Нина Гордон ветреница и кокетка -- избалованный ребёнок, если хочешь. Она вовсе не похожа на то существо, которое, я полагал, приобретёт надо мною власть. Она не имеет обширной образованности, ни начитанности, ни привычки размышлять; но в ней за то есть какой-то особенный timbre (тембр), как выражаются французы, говоря о голосах,-- и это мне чрезвычайно нравится. В ней есть какое-то соединение энергии, самостоятельности и проницательности, которые делают её, при всей ограниченности её образования, привлекательнее и пленительнее всех других женщин, с которыми я встречался. Она никогда не читает; даже невозможно приохотить её к чтению; но, если вы можете завладеть её слухом минут на пять, то увидите, что её литературные суждения имеют какую-то свежесть и истину. Таковы её суждения и о всех других предметах,-- если только вы заставите её быть несколько серьёзнее и высказать своё мнение. Что касается до сердца, то, мне кажется, она имеет ещё не вполне пробудившуюся натуру. Она жила в мире чувства, и этого чувства такое обилие в ней, что большая часть его находится ещё в усыплении. Раза два или три я видел проблеск этой дремлющей души, видел его в её глазах, и слышал в звуках её голоса. И мне кажется, я даже уверен, что я единственный в мире человек, который коснулся этой души. Быть может она меня не любит в настоящее время, но я уверен, что полюбит впоследствии.
   -- Говорят, -- сказал Россель небрежно, -- говорят, что она в одно и тоже время дала слово ещё двоим или троим.
   -- Очень может быть, -- сказал Клейтон. -- Я даже предполагаю, что это правда; но это ничего не значит. Я видел всех мужчин, окружавших её, и знаю очень хорошо, что она ни на которого из них не обращает внимании.
   -- Но, мой милый друг, каким же это образом твои строгие понятия о нравственности могут допустить идею о системе обмана, которой она держится?
   -- Правда; это мне не нравится; но что же мне делать, если я люблю " эту маленькую грешницу". Я знаю, что ты считаешь это за парадокс влюблённого; но уверяю тебя, если она и обманывает, то без всякого сознания, -- хотя она и поступает самолюбиво, но в ней нет самолюбия. Дело в том, ребёнок этот рос без матери, богатой наследницей, в кругу прислуги. У неё есть тётка, или какая-то другая родственница, которая номинально представляет главу семейства перед глазами света. Но кажется, этой маленькой госпоже была предоставлена полная свобода действовать по своему произволу. Потом её отдали в фешенебельный нью-йоркский пансион, который развивал способность избегать уроков, уклоняться от правил, и постигать косвенным образом науку кокетства. Вот все, что приобреталось в этом пансионе, и сверх того отвращение к книгам и общее нерасположение к литературному образованию.
   -- А её владения?
   -- Не весьма богаты. Ими управляет очень умный мулат, который был оставлен ей отцом, который получил образование и имеет таланты не весьма обыкновенные в его касте. Он управляет её плантацией, и, мне кажется, это самый верный и преданный человек.
   -- Клэйтон, -- сказал Россель, -- все это не очень интересно для того, кто смотрит на свет моими глазами, но для тебя это может быть даже и слишком серьёзно. Я бы советовал тебе не заходить слишком далеко.
   -- Ты опоздал, мой друг, с твоим советом; -- я уже; решил это дело.
   -- В таком случае желаю тебе счастья! А теперь, если дело идёт о женитьбе, то и я могу сказать, что моё дело тоже решенное... Я полагаю, ты слышал о мисс Бенуар, из Балтимора: она моя невеста.
   -- Как! Неужели ты женишься?
   -- И уже помолвлен; -- все решено и будет кончено о святках.
   -- Расскажи же, как это случилось.
   -- Мисс Бенуар высокого роста (я всегда говорил, что не женюсь на низенькой женщине), не красавица, но и не дурна собой; имеет весьма хорошие манеры, знает свет, очень мило поёт и играет, и имеет порядочное состояние. Ты помнишь, прежде я не думал жениться на деньгах; но теперь, при изменившихся обстоятельствах, я не мог полюбить без, этого приложения. Некоторые называют подобный поступок бездушным; но я смотрю на это совсем с другой точки зрения. Если я встретился с Мэри Бенуар, и узнал, что она ничего не имеет, я тогда не решился бы пробудить в ней чувства сильнее обыкновенной приязни; но, узнав, что она имеет состояние, я присмотрелся внимательнее, и нашёл, что кроме состояния она имеет и многое другое. Если это называется женитьбой на деньгах, то пусть так и будет. Твоё дело, Клэйтон, совсем другое: ты женишься чисто по любви. Что касается до меня, то я смотрел на этот предмет, как говорится, глазами рассудка.
   -- Что же ты намерен делать с собой в свете, Россель?
   -- Буду заниматься делом, и приискивать выгодное место. Я хочу быть президентом, как и всякий порядочный человек в Соединённых Штатах. Разве я хуже других?
   -- Не знаю, -- сказал Клейтон, -- конечно, ты можешь достичь этого сана, если будешь трудиться и усердно и долго. С своей стороны, я бы скорее желал идти по лезвию меча, которое, как говорят, служит мостом в рай Магомета.
   -- Ха! ха! ха! Воображаю, как бы ты пошёл по этому мосту, какую фигуру представлял бы мой друг балансируя, выпрямляясь на этом лезвии и делая страшно-кислые гримасы! Я знаю, что и на этом поприще ты также бы хотел быть покойным, как и в политической жизни. А между тем, ты далеко выше меня во всех отношениях. Очень было бы жаль, если б такой человек, как ты, не сумел устроить дела свои. Впрочем, наши национальные корабли должны управляться второклассными кормчими, -- такими, как я, потому что мы умеем извернуться в самых затруднительных обстоятельствах.
   -- Мне никогда не быть, -- сказал Клейтон, -- никогда не быть человеком, который во всём успевает, которому все удаётся. На каждой странице книги "Успех в жизни" мне всегда будет видеться надпись: "Какая польза человеку из того, если он приобретёт весь свет и погубит свою душу"?
   -- Я не понимаю тебя, Клэйтон.
   -- Мне, по крайней мере, так кажется. Судя потому, как идут дела теперь в нашем государстве, я должен или спустить флаг правды и чести, и заглушить в душе моей все её благородные наклонности, или отказаться от надежд на успех. Я не знаю ни одной тропинки в жизни, где бы шарлатанство, подлог не служили верными проводниками к успеху, -- где бы человек главным ручательством успеха имел чистоту своих правил. Мне кажется, что у каждой тропинки стоит Сатана и говорит: всё это будет твоё, если ты падёшь ниц и поклонишься мне.
   -- Зачем же ты, Клэйтон, не поступил в духовное звание с самого начала, и не скрылся за кафедрой от искушений демонских.
   -- Я боюсь, что и там я не нашёл бы защиты. Я не мог бы получить права говорить с моей кафедры без некоторых обязательств говорить так, а не иначе; это было бы стеснением для моей совести. При подножии кафедры я должен был бы дать клятву открывать истину только в известной формуле; -- а при этой клятве меня обяжут жизнью, достоянием, успехом, добрым именем. Если б я последовал внушениям моей совести, мои проповеди были бы сильнее, чем защитительные речи.
   -- Господь с тобой, Клэйтон! Что же ты хочешь делать? Не намерен ли ты поселиться на своей плантации разводить хлопчатник и торговать неграми? Я с каждой минутой ожидаю услышать от тебя, что ты подписался на газету "Liberator" (" Освободитель") и хочешь сделаться аболиционистом.
   -- Я действительно намерен поселиться на плантации, -- но не намерен разводить хлопчатника и вести торговлю неграми. Газету "Liberator" я получаю, потому что я свободный человек и имею право получить, что мне угодно. Я не соглашаюсь с Гаррисоном, потому что, мне кажется, я знаю об этом предмете больше, чем он. Но он имеет право, как честный человек, говорить то, что думает; на его месте я бы сам воспользовался этим правом. Если я видел вещи в том свете, в каком видит он, я бы сделался аболиционистом; -- но у меня совсем другой взгляд.
   -- Это величайшее счастье, для человека с твоим характером. Но, наконец, что же ты намерен делать?
   -- То, что должен делать каждый честный человек с четырьмястами подобных ему созданий -- мужчин и женщин, поставленных от него в совершенную зависимость. Я намерен воспитать их и сделать способными к свободе. Какая власть на земле может быть выше той, которую даровал Бог нам -- владельцам. Закон предоставляет нам полную и неограниченную волю. Плантация такая, какою могла бы быть плантация, должна быть "светочем для освещения людей образованных". В этом эфиопском племени есть удивительные и прекрасные дарования, которым не позволяют обнаруживаться; дать им свободу и развить их, вот предмет, полный живого интереса. Разведение хлопчатой бумаги должно быть делом последней, важности. Я смотрю на мою плантацию, как на сферу для возвышения человеческого достоинства и для душевных способностей целого племени.
   -- Довольно! -- сказал Россель.
   Клейтон нахмурился.
   -- Извини меня, Клэйтон. Все это возвышенно, величественно; но тут есть одно неудобство. Это решительно невозможно.
   -- Всякое доброе и великое дело называлось невозможным, пока не было сделано.
   -- Я скажу тебе, Клэйтон, что будет с тобою. Ты сделаешься целью для стрел той и другой стороны. Ты оскорбишь всех соседей, поступая лучше, нежели они. Ты доведёшь своих негров до такого уровня, на котором они встретят против себя стремление всего общества, а между тем, ты не заслужишь одобрения от аболиционистов. Тебя прозовут возмутителем, пиратом, грабителем и тому подобными изящными именами. Ты приведёшь дело в такое положение, что никому, кроме тебя, нельзя будет справиться с ним, да и тебе самому очень трудно; потом ты умрёшь, и все разрушится. И, если бы ты мог делать дело наполовину, оно было бы не дурно; но я тебя давным-давно знаю. Тебе мало будет того, чтобы выучить их катехизису и нескольким молитвам, чтоб они читали их, сами не понимая, что и называется у наших дам достаточным религиозным образованием. Ты их всех выучишь и читать, и писать, и думать, и говорить, -- я того и буду ждать, что ты с ними примешься за арифметику и грамматику. Тебя так и тянет завести университет для них и клуб с прениями о возвышенных предметах. Ну, а что говорит Анна? Анна рассудительная девушка, но я ручаюсь, что ты уже сбил ее с толку на этот счет.
   -- Анна интересуется этим не меньше, нежели я; но у ней более практического такта, нежели у меня, и во всём она вечно находит трудности, которых я вовсе не вижу. У меня есть превосходнейший человек, совершенно вошедший в мои виды; он берет на себя заведование делами плантации вместо этих негодяев управителей. Мы с ним постепенно введём систему платы за работу, это научит их понимать собственность, внушит им привычку к трудолюбию и экономии, сделав вознаграждение каждого соответственным его прилежанию и честности.
   -- Ну, а к чему это все ведет, по-твоему? Ты будешь жить для них, или они для тебя?
   -- Я покажу им пример, буду жить для них и уверен, что в замен того пробудится этим все хорошее, что есть в них. Сильный должен жить для слабого, образованный для невежды.
   -- Хорошо, Клэйтон; Бог поможет тебе! Теперь я говорю серьёзно, уверяю. Хоть тебе этого и не удастся сделать, но я желал бы, чтобы удалось. Жаль, Клэйтон, что ты родился на нашей земле. Не тебя надобно будет винить в неудаче, а нашу планету и её жителей. Твоё сердце -- богатая сокровищница, наполненная золотом и алмазами офирскими; но все эти драгоценности в пятом этаже, и нет лестницы, чтобы снести их в общество. Я на столько ценю твои качества, что не смеюсь над тобою; а девятеро из десяти смеялись бы. Сказать тебе правду; если б я уж был устроен в жизни, имел такое же окончательное положение, как ты, -- друзей, семью, средства, -- быть может, и я стал бы заниматься этим. Но вот что надобно сказать: такая совесть, как у тебя, Клэйтон, ужасно много требует расходов. Она всё равно, что карета: у кого недостанет средств, тому нечего и заводить её, -- это уж роскошь.
   -- Для меня это необходимость, -- сухо сказал Клейтон.
   -- Так, такова у тебя натура. Я на то не имею средств. Я должен сделать себе карьеру. Мне необходимо выйти в люди, а с твоими крайними понятиями я не могу выйти в люди. Таковы мои дела. Это не мешает мне в душе быть не хуже людей, считающих себя чуть не святыми.
   -- Так, так.
   -- Да, и я достигну всего, что мне нужно. А ты, Клэйтон, вечно будешь несчастным, недовольным искателем чего-нибудь слишком возвышенного для смертных. Вот в чём и разница между нами.
   На этих словах разговор был прерван возвращением семейства Клейтона.

Глава III.
Семейство Клейтона и сестра Анна.

   Семейство Клейтона, вошедшее в комнату, состояло из отца, матери и сестры. Старик Клейтон, которого звали обыкновенно судьёй, был мужчина высокого роста и солидных манер; с первого взгляда обнаруживался в нем джентльмен старой школы. Было что-то торжественное в его манере держать голову и в его походке; вместе с строгою сдержанностью всей его фигуры и обращения, это давало ему несколько угрюмый вид. В зорком и серьёзном взгляде его, напоминавшем взгляд сокола, выражался зоркий и решительный ум, логическая неуклонность мысли; эти зоркие глаза производили страшный контраст с серебряно-седыми волосами, и в этом была та холодная красивость, как в контрасте снеговых гор, врезывающихся в яркую металлическую синеву альпийского колорита. Казалось, что можно сильно бояться ума этого человека, и мало надеяться на порывы его впечатлительной натуры. Но быть может, мнение о судье, составленное по первому взгляду, было несправедливо к его сердцу; потому что таилась в нем чрезвычайно пылкая стремительность, только сурово сдерживаемая внешнею холодностью. Его любовь к семейству была сильна и нежна; редко выказывалась она словами, но постоянно выражалась точнейшею внимательностью и заботливостью о всех близких к нему. Он был беспристрастно и точно справедлив во всех мелочах общественной и домашней жизни, никогда не колеблясь сказать правду или признать свою ошибку. Мистрисс Клейтон была пожилая дама, с привычками лучшего общества; хорошо сохранившаяся стройность, блестящие чёрные глаза и тонкие черты лица доказывали, что в молодости она была красавицею. С живым и пылким воображением от природы, с постоянною наклонностью к увлечению в благородные крайности, она всеми силами своей горячей души прильнула к мужу. Между Клейтоном и его отцом существовала глубокая и невозмутимая привязанность; но по мере того, как мужал сын, оказывалось все яснее, что он не может гармонически идти с отцом в одной практической орбите. Натура сына так много получила от характера матери, что отец, когда принимался за усилия совершенно уподобить сына себе, каждый раз был смущаем неудачею. Клейтон был до излишества идеален; идеализм давал цвет всем его качествам, направлял все его мысли, как невидимый магнит направляет стальную иглу. Идеализм проникал его сознание, постоянно побуждая его подниматься выше того, что в нравственной сфере называется общепринятым и практическим. Потому-то, поклоняясь идеалу законов, он чувствовал негодование против действительных законов; и отец его был принуждён постоянно указывать на ошибки в его суждениях, основанных более на тонком чувстве того, как следовало бы вещам быть на свете, нежели на практическом понимании того, каковы они в действительности. Но было в Клейтоне и сильной, настойчивой отцовской натуры на столько, чтобы быть идолом матери, которая любила это отражение, быть может, даже более, нежели тип, от которого произошло оно. Анна Клейтон была старшею из трёх сестёр и постоянною подругою брата, делившегося с нею всеми своими мыслями. Она стоит в той же комнате, снимая с головы шляпу, и потому надобно представить её читателю. Она несколько выше среднего роста, на её полных, широких плечах грациозная голова держится прямо и высоко, с выражением положительности и решительности, несколько переходящим в гордость. Смугловатый цвет её лица согревается на щеках нежным румянцем, дающим ей вид полного, свежего здоровья; правильный нос с маленьким горбиком, прекрасный рот, с белоснежными зубами, чёрные глаза, наследованный от отца соколиный взгляд -- вот главные черты её физиономии. Общее выражение её лица и её обращение ободряюще прямодушны, так что каждый чувствует себя при ней непринуждённо. Но разве безумный решился бы позволить себе хотя малейшую вольность при Анне Клейтон. При всей непринуждённости, есть в ней что-то говорящее: " Я не дозволю дерзости, хотя не люблю стеснения". Множество поклонников падали к её ногам, прося её любви, но Анна Клейтон, хотя ей уже двадцать-семь лет, ещё не замужем. Все удивлялись, почему она не выбрала себе жениха из этой толпы просивших её руки,-- и мы можем только удивляться вместе с другими. А сама она отвечает на это просто и положительно, что она не хотела выходить замуж, что и без того она была счастлива. Дружба между братом и сестрою была необыкновенно сильна, несмотря на заметное различие характеров, потому что в Анне не было ни тени идеальности. Она была одарена проницательным здравым смыслом и весёлым характером, но по преимуществу отличалась практическим тактом. Она восхищалась противоположными её наклонностям наклонностями брата, его поэтически-героической настроенностью, по той же самой причине, по которой молодые девушки восхищаются героями Вальтера Скотта,-- потому что находят в них то, чего не имеют сами. Во всем, что относится к области идей, она имела почти идолопоклонническое уважение к брагу; но в области практической деятельности она чувствовала себя в праве иметь над ним превосходство, которое и сохраняла с добродушною положительностью. Не было в мире человека, суждений которого Клейтон боялся бы больше, чем суждений Анны, когда речь шла о практических вещах. И в настоящем случае, Клейтон чувствовал себя очень неловко, начиная передавать ей планы, о которых следовало бы переговорить с нею гораздо раньше. Сестре с положительным характером Анны, прожившей в постоянной дружбе с братом двадцать семь лет, всегда несколько затрудняется брат сказать о намерении своём жениться. Но почему же Клейтон, во всем столь откровенный с Анною, не говорил ей каждый раз о том, как он знакомился с Ниною, как постепенно сближался с нею? Разгадка молчания заключалась в том, что он чувствовал невозможность выставить Нину практическому, проницательному уму Анны в том волшебном виде, какой придавался ей радужным воображением его мечтательной натуры. Угловатые факты конечно будут свидетельствовать против неё в его собственном рассказе; а впечатлительные люди не любят утомлять себя оправданием своих инстинктов. Притом же, всего менее может быть оправдано фактическими объяснениями то чувство едва уловимых оттенков характера, на котором основывается привязанность. Мы все испытывали привязанности, которые не соответствовали самым точным каталогам прекрасных качеств, и все мы поклонялись людям, поклонение которым имело очень мало рассудительных оснований. Но пока брат молчал, вечно всем занятая молва уже умела пробудить в Анне некоторые догадки о том, что делается с её братом. И хотя деликатность её удерживалась от всяких намёков, она живо чувствовала недостаток доверия в брате, и разумеется, тем менее благорасположения могла чувствовать к своей молоденькой сопернице. Однако же, намерение Клейтона уже так созрело в уме его, что необходимо было сказать о нем родным и друзьям. Разговор с матерью облегчался расположением её всегда ждать всего лучшего и симпатией, дававшею ей способность переноситься в чувства тех, кого она любила. Ей было вверено первой поговорить о женитьбе Клейтона с Анною,-- и она сделала это во время утренней прогулки. Первый же взгляд, брошенный Клейтоном на сестру при входе Анны в комнату, показал ему, что она расстроена и уныла. Она не осталась в комнате, не приняла участия в разговоре, и рассеянно остановившись только на несколько секунд, ушла в сад и невидимому, занялась цветами. Клейтон пошёл за нею. Несколько минут молча стоял он подле неё, смотря как она очищает герань от сухих листков.
   -- Матушка говорила тебе? -- сказал он наконец.
   -- Говорила, -- сказала Анна.
   Опять долгая пауза, во время неё Анна срывала зелёные листки вместе с сухими, не замечая, что портит растение.
   -- Анна, -- сказал Клейтон, -- мне бы хотелось, чтобы ты видела её.
   -- От Ливингстонов я слышала о ней, холодно отвечала Анна.
   -- Что же ты слышала? -- торопливо спросил Клейтон.
   -- Не то, чего я могла желать, -- не то, что я ожидала услышать о девушке, избранной тобою, Эдвард.
   -- Но, ради Бога, скажи же, что ты слышала; скажи, что свет говорит о ней.
   -- Изволь, я скажу. Свет говорит, что она капризная, своенравная девушка; что она кокетка; но всему, что я слышала, я думаю, что у ней нет прочных нравственных правил.
   -- Твои слова суровы, Анна.
   -- Правда вообще сурова, -- отвечала Анна.
   -- Милая сестра, -- сказал Клейтон, взяв её руку и посадив её на скамью, -- разве ты потеряла всякую веру в меня?
   -- Кажется, ближе было бы к истине сказать, что ты потерял всякую веру в меня, -- отвечала Анна. -- Почему я последняя узнаю об этом? Почему я слышу об этом сначала от посторонних, от всех, кроме тебя? Я с тобою разве поступила бы так? Делала ли я когда что-нибудь такое, о чем бы не говорила тебе? Всё, всё, что бывало у меня на душе я говорила тебе.
   -- Так, это правда, милая моя Анна; но если б ты полюбила человека, чувствуя, что он мне не поправится? У тебя положительный характер, Анна, и это могло бы случиться. Разве поспешила бы ты сказать мне тотчас? И ты, быть может, стала бы выжидать, колебаться, откладывать, по той, по другой причине, со дня на день, и все труднее казалось бы тебе заговорить, чем дольше ты откладывала бы.
   -- Не знаю, -- сказала с горечью Анна. -- Я никогда никого не любила больше, чем тебя, и оттого-то мне жаль.
   -- И я никого не люблю больше, чем тебя, Анна. Любовь моя к тебе полна, как была, не уменьшилась. Ты увидишь, что во всем остаюсь предан тебе по прежнему. Моё сердце только раскрылось для другой любви, другой, совершенно иного рода. Потому самому, что она вовсе не похожа на мою любовь к тебе, она никогда не может повредить ей. И что, если бы ты, Анна, могла любить её, как часть меня самого...
   -- Я желала бы полюбить её, -- сказала Анна, несколько смягчившись. -- Но что я слышала, было так не в пользу её! Нет, она вовсе не такая девушка, какую, ждала я, выберешь ты, Эдвард. Хуже всего презираю я женщину, которая играет чувствами благородных людей.
   -- Но, мой друг, Нина не женщина, -- она дитя, весёлое, прекрасное, неразвитое дитя, и я уверен, ты сама сказала бы о ней словами Попа:
   If to her share some female errors fall,
   Look in her face, und you forget them all.
   "Коль есть в женщинах изъян,
   То к забвенью вид их дан".
   -- Да, так, -- сказала Анна, -- я знаю, что все вы, мужчины, одинаковы: хорошенькое личико очарует каждого из вас. Я думала, что ты исключение, Эдвард; вижу, что и ты такой же.
   -- Но скажи, Анна, такими словами ободряется ли доверие? Пусть я очарован, я обворожён, ты не можешь образумить меня, если не будешь снисходительна. Говори, что хочешь, но дело все-таки в том, что мне была судьба полюбить этого ребёнка. Прежде, я старался полюбить других; мне встречались многие, не полюбить которых не было никакой причины: они были и лучше лицом и образованнее; но я смотрел на них и не ускорялся мой пульс. А эта девушка разбудила все во мне. Я не вижу в ней того, что видит свет; я вижу идеальный образ того, чем может она быть, чем, я уверен, будет она, когда её природа вполне пробудится и разовьётся.
   -- Ну, вот, так и есть, -- сказала Анна. -- Ты никогда ничего не видишь; то есть, ты видишь идеализацию, -- что-то такое, что могло бы, должно бы быть, что было или будет, -- в этом твой недостаток. Ты обыкновенную кокетливую пансионерку возводишь идеализацией до чего-то символического, высокого; ты наряжаешь её в твои собственные мечты, а потом поклоняешься ей.
   -- Пусть это так, милая Анна, -- что ж из того? Ты говоришь, что я идеалист, а ты понимаешь действительность. Положим. Но ведь должен же я поступать по своей натуре, иначе жить нельзя. И ведь не каждую же девушку я могу идеализировать. В этом, кажется, и есть причина, почему я никогда не мог любить нескольких превосходных женщин, с которыми был хорошо знаком. Они вовсе не были таковы, чтоб их можно было идеализировать; в них не было ничего такого, что могла бы украсить моя фантазия; словом, в них недоставало именно того, что есть в Нине. Она похожа на один из этих маленьких игривых, сверкающих каскадов в Белых Горах, и атмосфера её благоприятна образованно радуги.
   -- И ты всегда будешь видеть её чрез эту атмосферу.
   -- Положим, сестра. Но других я не могу видеть в этих радужных цветах. Чем же ты недовольна во мне? Приятно видеть радужные переливы. Зачем же ты хочешь разочаровать меня, если я могу быть очарован.
   -- Помнишь ли ты того, который получил от волшебниц свою плату золотом и брильянтами, и увидел, когда перешёл известную тропинку, что золото и брильянты обратились в черепки? Брак эта тропинка; многие бедняки, когда пройдут её, видят, что оказываются простыми черепками их брильянты; потому-то я вооружилась суровыми словами здравого смысла против твоих мечтаний. Я вижу эту девушку просто, как она есть; вижу, что она всеми считается за кокетку, ужасную кокетку; а такая девушка не может иметь доброго сердца. И ты, Эдвард, так добр, так благороден, я так давно люблю, тебя, что не могу радоваться, отдавая тебя такой девушке.
   -- В твоих словах, милая Анна, много такого, с чем я не соглашусь. Во-первых, кокетство не вовсе непростительный недостаток в моих глазах, то есть, в некоторых случаях.
   -- То есть, хочешь ты сказать, в том случае, если Нина Гордон кокетка?
   -- Нет, не то я говорю. Видишь ли, Анна, в обыкновенных отношениях между молодыми людьми и девушками так мало истинной искренности, так мало действительной гуманности, и мужчины, которые должны бы подавать пример, так эгоистичны и безнравственны в отношениях с женщинами, что я не дивлюсь, если девушка с бойким характером хочет мстить за женщин мужчинам, играя их слабостями. Но я не думаю, что бы Нина была способна играть истинною, глубокою, бескорыстною привязанностью, любовью, которая желала бы её счастья и готова была бы пожертвовать для него собою: я даже не думаю, чтобы ей встречалась такая любовь. Если мужчина хочет, чтобы женщина любила его, это ещё не значит, что он любит её. Желание иметь женщину женою также ещё вовсе не доказывает истинной любви к ней или даже способности истинно любить кого-нибудь. Девушки чувствуют всё это, потому что инстинкт их проницателен; и часто их обвиняют, что они играют сердцем человека, между тем, как они только видят его насквозь и знают, что в нем нет сердца. И то надобно сказать: властолюбие всегда считалось в нас, мужчинах, возвышенным пороком, -- как же мы станем осуждать женщину за тот род властолюбия, который свойствен её полу.
   -- Я знаю, Эдвард, что нет в мире вещи, которой ты не мог бы своими идеалистическими теориями придать красоту; но что ты ни говори, кокетки -- дурные женщины. Кроме того, я слышала, что Нина Гордон очень своенравна и иногда говорить и делает вещи чрезвычайно странные.
   -- И быть может именно поэтому она ещё больше мне нравится. В нашем условном обществе, где все женщины вышлифовались по одному образцу, как монеты одного чекана, приятно видеть одну, которая делает и думает не так, как все остальные. В тебе самой, Анна, есть несколько этого достоинства; но ты сообрази, что ты воспиталась при матушке, под её влиянием, что за тобою был непрерывный надзор, даже тогда, когда ты не чувствовала его. Нина росла сначала сиротою между слугами, потом воспитанницею в нью-йоркском пансионе; и, наконец, тебе двадцать-семь лет, а ей восемнадцать; от восемнадцати до двадцати-семи многому научишься.
   -- Но, брат, помнишь ли, что говорит Анна Мур, или если не она, какая-то другая, во всяком случае, очень умная женщина: " Мужчина, выбирающий себе жену, будто картину на выставке, должен помнить, что тут есть разница; именно, картина не может пожелать снова быть на выставке, а женщина может." Ты выбрал её, видя, что она блестит в обществе; а можешь ли ты сделать её счастливою в скучной рутине домашней жизни? Не из тех ли она женщин, которым нужно шумное общество и светские развлечения, чтобы не умирать со скуки?
   -- Кажется, нет, -- сказал Клейтон, -- я думаю, что она из тех, весёлость которых в них самих; живость и оригинальность которых изгоняют скуку отовсюду; я думаю, что, живя с нами, она будет сочувствовать нашему образу жизни.
   -- Нет, Эдвард, не льстись, что ты можешь переделать и перевоспитать её по-своему. -- Неужели ты думаешь, что я так самонадеян? Меньше всего способен я к мысли жениться на девушке для того, чтобы перевоспитать её! Это одна из самых эгоистических выдумок нашего пола. Да мне и не нужно такой жены, которая была бы простым зеркалом моих мнений. Мне нужен не лист пропускной бумаги, всасывающей в себя каждое моё слово и отражающей все мои мысли в несколько бледноватом виде. Мне нужно жену для того, чтобы было со мною существо, отличное от меня; вся прелесть жизни в разности.
   -- Но ведь мы хотим, чтобы друг наш был симпатичен нам, -- сказала Анна.
   -- Конечно; но нет в мире ничего симпатичнее различия. Например, в музыке нам нужно не повторение одной ноты, а различные ноты, гармонирующие между собою. Мало того: даже диссонансы необходимы для полноты гармонии. И в Нине есть именно то различие со мною, которое гармонирует мне; и все наши маленькие размолвки -- у нас было много ссор и, я думаю, будет ещё больше -- эти размолвки только хроматические переходы, ведущие к гармонии. Моя жизнь -- внутренняя, теоретическая; я расположен к ипохондрии, иногда до болезненности. Свежесть и бойкость её внешней жизни именно то, чего недостаёт мне. Она будит меня, поддерживает меня в духе; и её острый инстинкт часто бывает выше моего ума. Потому я уважаю это дитя, несмотря на его недостатки. Она научила меня многому.
   -- Если дошло до этого, -- смеясь сказала Анна, -- отрекаюсь от тебя. Если ты уже говоришь, что уважаешь Нину, я вижу, Эдвард, что всё кончено, и постараюсь по возможности быть довольною, и по возможности вести всё к лучшему. Я надеюсь, что всё, что ты говоришь о ней справедливо, -- быть может даже, она лучше, нежели как ты говоришь. Во всяком случае, я употреблю все свои силы на то, чтобы в новом твоём положении сделать тебя таким счастливым, каким ты достоин.
   -- Теперь я узнаю тебя, сестра! Лучшего ничего не могла ты сказать. Ты облегчила свою совесть, сделала всё, что могла, и наконец, с любовью уступила необходимости. Нина полюбит тебя, я знаю; и если никогда ты не будешь стараться руководить ею, советовать ей, ты будешь иметь на неё большое влияние. Эту истину многие долго не понимают, Анна. Они думают оказать пользу другим своим советом и вмешательством, а не знают, что больше всего пользы могут приносить они своим примером. Когда я познакомился с Ниною, я сам хотел советами помогать ей, но теперь я знаю, что надобно делать это иначе. Когда Нина будет жить с нами, матушка и ты будьте ласковы с нею и живите, как всегда жили, -- это больше всего принесёт ей пользы, и она изменится во всём, в чём нужно ей измениться.
   -- Хорошо, -- сказала Анна, -- ты решился твёрдо, и я хочу с нею познакомиться.
   -- Припиши несколько строк в письме, которое я сейчас буду писать к ней, -- это послужит приготовлением к визиту.
   -- Как ты просишь, Эдвард, так я и сделаю.

Глава IV.
Семейство Гордонов.

   Недели две прошло после того, как читатели узнали Нину Гордон, и в это время она познакомилась с подробностями своего домашнего быта. На словах она была главою плантации, имела и над домом и над землями поместья полную власть как госпожа, как царица. Но на деле она по своей молодости и неопытности, по незнанию практических отношений, находилась в большой зависимости от людей, которыми по видимому управляла. Обязанности управления хозяйством плантации в южных штатах так тяжелы, что трудно и вообразить это жителям северных штатов. Каждую вещь, нужную для ежедневного продовольствия, надобно держать под замком, выдавать по мере надобности. Невольники почти все похожи на больших детей; они нерассудительны, не предусмотрительны, сами не умеют беречь себя; они ссорятся друг с другом, делятся на партии, за которыми невозможно и уследить. Каждая штука платья, для нескольких сот людей, должна быть выкроена и сшита под надзором господина, которой должен и рассчитывать, сколько понадобится материй, и покупать их. Прибавьте к этому хлопоты о детях невольников, ребячески беспечные матери которых совершенно неспособны заботиться о них как должно; и мы получим некоторое понятие о заботах южных владельцев. Читатели видели, какою приехала Нина из Нью-Йорка, и легко могут представить, что у неё не было и мысли серьёзно приняться за тяжёлые обязанности такой жизни. С того времени, как умерла мать Нины, управительницею хозяйства называлась, но только называлась, её тётка, мистрисс Несбит. На самом деле управляла всем старая мулатка, Кэти, воспитанная в доме матери Нины. Вообще, негры невольники беспорядочны и беспечны как дети, но часто встречаются между ними люди с большими практическими способностями. Когда владельцы, по необходимости или по расчёту, выберут таких невольников и дадут им воспитание и ответственность, свойственные состоянию свободных людей, в них развиваются те же качества, какими отличаются свободные люди. Мать Нины всегда была слаба здоровьем, и по необходимости должна была многое из забот по управлению передать "тётке Кэти", как обыкновенно звали мулатку, и мулатка, получив ответственное положение, сделалась очень хорошею управительницею. В своём высоком красном тюрбане, звеня связкой ключей, проникнутая чувством важности своего положения, она была очень не маловажною сановницей. Правда, она выказывала величайшую почтительность своей молодой госпоже и была так учтива, что обыкновенно спрашивалась у ней обо всём; но все в доме хорошо знали, что согласие госпожи на предложения Кэти -- тоже самое, что согласие английской королевы на мнения министерства -- вещь, которая сама собою разумеется. И в самом деле, если Нина в чём-нибудь не соглашалась с Кэти, этот первый министр плантации мог, ни мало не отступая от почтительного послушания, запутать её в бесконечные лабиринты затруднений. А Нина терпеть не могла беспокойств и больше ничего не хотела, как распоряжаться своим временем для собственного удовольствия; потому она мудро решила не вмешиваться в правление тётки Кэти, ласкою и убеждением получая то, чего старуха не уступила бы власти, по своему упрямству и сановитости. Как управляла Кэти всем домашним хозяйством, точно также всеми полевыми работами и так далее, управлял молодой квартерон Гарри, которого мы вывели в первой главе. Чтобы вполне объяснить его отношения к поместью, мы, по общему обычаю историков, должны начать рассказ с событий, происходивших лет за сто перед тем. И вот, мы с достоинством, подобающим историку, скажем, что, в числе первых эмигрантов, поселившихся в Виргинии, был Томас Гордон, отдалённый потомок благородного дома Гордонов, знаменитых в шотландской истории. Этот джентльмен, будучи одарён замечательною энергией и чувствуя себя стеснённым в границах Старого Света, где мало было ему удобств достичь богатства, необходимого для удовлетворения фамильной гордости, отправился в Виргинию. По природе созданный быть авантюристом, он один из первых стал хлопотать об экспедиции, результатом которой было поселение на берегах реки Чоана, в Северной Каролине. Тут он взял себе обширную полосу прекраснейшей наносной земли, и с английскою энергией и уменьем занялся разведением плантации. Земля была новая и плодоносная, потому скоро он получил великолепное вознаграждение за свою предприимчивость. Одушевлённая воспоминаниями о прадедовской славе, фамилия Гордонов передавала из рода в род все предания, чувства и привычки аристократической касты, от которой она произошла. Поместье Гордонов называлось Канема, по имени верного слуги, индейца, который сопутствовал первому Гордону, как проводник и переводчик. Поместье, объявленное неразделимым, во всей своей целости сохранилось до времён войны за независимость и богатство фамилии по-видимому возрастало с каждым поколением. Фамильный дом был одним из тех подражаний стилю сельских резиденций Старой Англии, которые любили строить плантаторы, соблюдая сходство, на сколько было возможно для них. Плотники и столяры были с большими издержками выписаны из Англии. Фантазия строителя восхищалась мыслью выставить, в столярных и резных работах дома, всё изобилие новых и редких деревьев, которыми богат американский материк. Он сделал отважную поездку в Южную Америку, привёз оттуда образчики того дерева, превосходящего красивостью розовое и равняющегося крепостью чёрному,-- того дерева, которого так много на Амазонской реке, что туземцы строят из него свои хижины. Пол средней залы был сделан на манер парка из этого великолепного материала. Фасад дома был выстроен в старинном, виргинском вкусе, с балконом в два этажа кругом всего дома. Это в самом деле лучше всех европейских стилей идёт к американскому климату. Внутри дом был украшен скульптурою и резьбой, для которых многие сюжеты были заимствованы из фамильных дворцов шотландских Гордонов и придавали новой постройке вид древности. В этом доме два или три поколения Гордонов жили роскошно. Но при отце Нины, а ещё больше по его смерти, резко обнаружились на дворце следы того постепенного упадка, который довёл до бедности и разорения так много старинных виргинских фамилий. Невольничий труд, самый дурной и убыточный из всех родов труда, истощил все свежие соки почвы, а владельцы, постепенно портясь от своего положения, потеряли энергичные привычки, образовавшиеся в первых поселенцах необходимостью борьбы с природою, и всё в хозяйстве шло с тою распущенностью, при которой и владелец и невольник имеют, кажется, одну общую цель: -- друг другом выказывать свою способность портить дело. Умирая, полковник Гордон завещав, как мы видели, родовое поместье своей дочери, поручил его управлению невольника, в необыкновенных дарованиях и совершенной преданности которого убедился он продолжительным опытом. Если мы сообразим, что управители на плантациях берутся обыкновенно из того класса белых, который часто бывает ниже самых невольников по невежеству и варварству, и что их бестолковость и грабительства вошли в пословицу между плантаторами, мы поймём, что полковник Гордон почёл лучшим средством обеспечить судьбу своей дочери -- предоставление хозяйства в плантации заботам человека, столь энергичного, способного и верного, как Гарри. Гарри быль сыном своего господина и наследовал от отца многие черты характера и лица, смягчённые кротким темпераментом красавицы мулатки, бывшей его матерью. Своему рождению, Гарри был обязан воспитанием, гораздо лучшим того, какое обыкновенно получается людьми его сословия. Он в качестве слуги провожал своего господина в путешествии по Европе, и там имел ещё больше случаев, нежели дома, наблюдать людей; в нём пробудился тонкий такт понимания всех оттенков общественной жизни, такт, которым особенно богаты люди смешанной крови, и трудно было бы найти в каком нибудь кругу человека более приятного и с более джентльменскими манерами. Оставляя человека таких достоинств и притом своего собственного сына, в состоянии невольничества, полковник Гордон руководился страстною любовью к своей дочери,-- любовью, преобладавшею в нём над всеми другими чувствами. Человек столь образованный, думал он, легко может найти себе много путей, если будет свободен; он может захотеть, бросив плантацию, искать себе счастья в другом месте. Потому-то полковник решился оставить его на много неразрывно связанным с плантациею, думая, что привязанность его к Нине сделает невольничество сносным для него. Одарённый чрезвычайною рассудительностью, твёрдостью характера и знанием людей, Гарри успел приобрёл большое влияние на невольников плантации; по боязни или по расположению, все подчинялись ему. Опекуны, назначенные над поместьем, даже и по форме едва поверяли его управление; а он во всём действовал с совершенною уверенностью свободного человека. На много миль крутом, каждый знал и уважал его, и если б не было в нём большой дозы задумчивой гордости, наследованной от шотландских предков, он мог бы быть совершенно счастлив и забыть даже существование цепей, тяжести которых он вовсе не чувствовал. Только в присутствии Томаса Гордона, законного сына полковника, замечал он когда-то, что он невольник. С детства существовала между братьями закоренелая вражда, усиливавшаяся с годами. Каждый раз, когда молодой джентльмен возвращался на плантацию, Гарри подвергался оскорблениям и грубостям, отвечать на которые не дозволяло ему беззащитное его положение, потому он решился не жениться, не быть отцом семейства, до того времени, пока сам будет господином над своею судьбой. Но очаровательность хорошенькой француженки квартеронки победила эту благоразумную решимость.
   История Тома Гордона -- история многих молодых людей, воспитывавшихся под влиянием тех учреждений и того общественного состояния, среди которых развился он. Природа не обидела его способностями и дала ему ту опасную живость нервической организации, которая хороша, когда управляется сильным характером, но гибельна, когда управляет человеком. С этими качествами он при хорошем воспитании мог бы сделаться хорошим и красноречивым общественным человеком. Но с младенчества рос он между невольниками, для которых его воля была закон, в детстве предавался всем прихотям капризов, и когда достиг первой юности между невольниками, с обыкновенною нравственностью плантаций, страсти его развернулись страшно рано; и прежде чем отец вздумал обуздывать его, он уже навсегда вырвался из под всякой власти. Гувернёр за гувернёром приглашались на плантацию и уезжали испуганные его характером. Одинокое положение плантации оставляло его без тех здоровых общественных соревнований, которые часто возбуждают юношу к приобретению знаний и к разумному управлению собою. Его товарищи были или невольники или управители, люди вообще безнравственные и хитрые, или соседние белые, которые находятся на ещё низшей степени унижения. Выгода всех окружающих была -- льстить его порокам и тайно помогать ему обманывать старших родных. Таким образом в самой ранней молодости он уже предавался всем низким порокам. Отец, отчаявшись, послал его наконец в Нортскую школу, где с первого же дня он начал свою карьеру тем, что ударил в лицо учителя, за что и был выгнан. Тогда его отправили в другую школу, где, научившись опытом осторожности, он оставался довольно долго, учил своих товарищей стрелять из револьверов и доставлял им цинические книги. Хитрый, смелый и предприимчивый, он успел в один год испортить по крайней мере четвёртую часть своих соучеников. Он был хорош собою, добродушен, пока его не сердили, и сорил деньгами, что считается у молодёжи благородством. Сыновья простых фермеров, воспитанные в привычках трудолюбия и умеренности, были поражены и ослеплены вольностью, с которою он говорил, пил и ругался. Он стал героем в их глазах, и они дивились тому, как много вещей, необходимых для жизни, было им неизвестно до него. Из школы он перешёл в колледж и отдан под надзор профессора, получавшего огромную сумму за эту обязанность; и между тем как юноши с севера, отцы которых не могли платить такого жалованья воспитателям, были наказуемы и исключаемы, Том Гордом блистательно прошёл курс наук, каждую неделю напиваясь пьян и колотя стёкла, и наконец выдержал экзамен, способом, известным только профессору, получившему особенную сумму за особенные трудности экзамена, сверх договорной платы. Возвратившись на родину, он в Ралли поступил в контору адвоката, у которого, по официальному выражению, занимался практическим изучением законоведения, -- то есть, иногда заходил в контору, в промежутки, остававшиеся от важнейших занятий, -- игры, конских скачек и попоек. Отец, любивший его, но человек неровного характера, никак не мог с ним сладить, и ссоры между ними часто потрясали весь домашний порядок. Однако же, до конца жизни, старик питал надежду, основывающуюся в подобных случаях на поговорке "перебесится, человек будет", и думал, что Том остепенится; в этой надежде он оставил ему половину своего капитала. С той поры, молодой человек заботился по-видимому только о том, чтобы скорее промотаться. Как часто случается с испорченными людьми, он стал тем хуже, чем лучше мог бы быть по своим дарованиям при других обстоятельствах. У него осталось столько ума, что он понимал разницу между хорошим и дурным, чтобы раздражаться и быть озлобленным. Чем лучше он понимал, как недостоин привязанности и доверия отца, тем больше досадовал, замечая недостаток этого доверия он возненавидел свою сестру единственно за то, что отец радовался на неё, не радуясь на него. С детства, он преследовал её, как только мог, старался всячески вредить ей. Поэтому то, между прочим, Гарри убедил мистера Джона Гордона, дядю и опекуна Нины, отдать её в один из Нью-Йоркских пансионов, где она получила так называемое хорошее образование. Кончив курс в пансионе, она провела несколько месяцев в семействе двоюродного брата своей матери, с увлечением предаваясь светской жизни. К счастью, в ней уцелела неиспорченная, искренняя любовь к природе, и потому возвратившись на плантацию, она нашла удовольствие в сельской жизни. Соседей было мало. Ближе других была плантация её дяди, лежавшая в пяти милях от её поместья. Другие семейства, с которыми Гордоны от времени до времени обменивались визитами, жили в десяти или пятнадцати милях. Но удовольствием Нины было гулять по плантации, болтать с неграми в их хижинах, забавляясь странностями невольников, получившими для неё интерес новизны после долгого отсутствия. Потом она садилась на лошадь и, взяв с собою Гарри или другого слугу, ездила по своим лесам, собирая цветы, которых так много в южных лесах, иногда заезжала на целый день к дяде, проказничала над ним и уже на другое утро возвращалась домой. В этой почти одинокой жизни, её голова начала очищаться от пустяков, которыми была засорена, как вода очищается от мутных примесей, когда стоит спокойно. Вдали от светской толпы и весёлости, она увидела глупость многого, чем восхищалась прежде. Конечно, много способствовали тому письма Клейтона. Эти письма, всегда мужественные и почтительные, и нежные, имели на неё больше влияния, нежели замечала сама она. Таким-то образом случилось, что Нина, решительная и прямая, однажды села и написала отказ двум другим своим поклонникам, и после того вздохнула совершенно свободно. Редко девушка до такой степени лишена бывает всяких родственных привязанностей в своём доме, как Нина. Правда, о ней говорили, что она живёт под надзором тётки, потому что сестра её матери жила вместе с нею. Но мистрисс Несбит была просто одна из тех благовоспитанных и благоприлично одетых фигурок, единственная обязанность которых заключается, по-видимому, в том, чтобы занимать в доме известное место, сидеть в известные часы на таком-то стуле, вставлять известные фразы в известных местах разговора. В молодости, она совершенно прошла весь путь, представляющийся хорошенькой девушке. Природа дала ей миловидное лицо, молодость и радость видеть около себя поклонников придавала ей на некоторое время известную живость, так, что красота её была привлекательна. Рано выйдя замуж, она имела нескольких детей, которые все один за другим умерли. Наконец, смерть мужа оставила её одинокой в мире, с очень небольшим состоянием, и, подобно многим другим женщинам в таком положении, она была совершенно довольна, сделавшись чем-то в роде приживалки. Мистрисс Несбит воображала себя женщиною очень благочестивою, -- и действительно могла служить представительницею некоторых привычек, принимаемых многими за благочестие. Дело в том, что, будучи молода, она думала только себе, о привлечении к себе поклонников, о своих удовольствиях. Выйдя замуж, она смотрела на мужа и на детей только как на условия собственного счастья и любила их только потому, что сама называлась его женою, их матерью. Когда смерть унесла её семейство, её эгоизм принял другую форму. Видя, что земля для неё уже потеряла свои приятности, она вознамерилась воспользоваться небом. Титул благочестивой женщины представлялся ей чем-то вроде паспорта, который раз надобно приобрести и потом всю жизнь можно носить в кармане для избавления себя от всяких неприятностей в здешней и будущей жизни. Пока она думала, что ещё не приобрела этого паспорта, она была очень печальна и беспокойна, читала божественные книги, причём в таком множестве, что в лета молодости испугалась бы, если бы ей предрекли это. Наконец, она явилась прозелиткой у дверей соседней пресвитерианской церкви, с изъявлением намерения пройти поприще требуемых подвигов. Под именем требуемых подвигов разумелось постоянное присутствие на пресвитерианских молитвах, чтение Библии и молитвенника в известные часы дня, раздача по известным срокам определённых сумм на набожные цели и неизменное хранение совершеннейшего равнодушия ко всему и ко всем в мире. Она вообразила себя отрёкшеюся от земной суеты, потому что с гневом смотрела на весёлости, в которых уже не могла участвовать. Она и не подозревала, что заботливость, с которою ум её вникал в мелочи собственной её особы, обдумывал покрой скромных чепцов и темноцветных платьев, хлопотал о вкусе чая, удобстве сна и накоплении маленького капитала, -- что всё это точно такая же земная суета, только гораздо менее приятная в сношениях с людьми, как и наряды и танцы, которыми занималась она прежде. Подобно многим другим, по-видимому, бесцветным характерам, она имела цепкую силу чрезвычайно узкого эгоизма. Её житейские намерения, как ни были тесны, имели тысячи подробностей, из которых за каждую держалась она с непобедимым упрямством. Само собою разумеется, что мистрисс Несбит смотрела на Нину, как и на всех других весёлых, живых молодых девиц с чувством грустного сострадания, -- она смотрела на них как на поразительные образцы привязанности к удовольствиям света и небрежности к благам будущей жизни. Между пленительной, бойкой и даже дерзкой маленькой Ниной и этим мрачным седовласым призраком, тихо носившимся по обширным комнатам её родительского дома, ничего не могло быть и не было общего,-- не могло быть и не было душевного влечения друг к другу. Мисс Нина находила какое то удовольствие раздражать свою почтенную родственницу при всяком удобном случае. Мистрисс Несбит считала иногда своею обязанностью пригласить прекрасную племянницу в свою комнату, и там принуждала её прочитывать несколько страниц из сочинения Ло " О Страшном Суде", или " Толкования Оуэна на сто девятнадцатый псалом"; общими местами, но торжественным тоном предостерегала её против всех сует света, в состав которых входили и яркие цвета нарядов, и танцы, и кокетство, и любовные записки, и все другие противозакония, в том числе и пристрастие к миндальному пирожному. Одна из этих сцен разыгрывается в настоящую минуту, в апартаментах доброй леди, и мы намерены поднять занавес. Мистрисс Несбит, с голубыми глазами, со свежим румянцем, маленькая женщина, не более пяти фут роста, покойно сидела и качалась в респектабельном приюте американской старости, обыкновенно называемом креслом-балансиром. Каждая складка её серебристого шёлкового платья, каждая складка её белого, как снег, шейного платка, каждый изгиб кружев на её безукоризненно скромном чепце, всё говорило, что душа её покинула на время этот бренный мир и его житейские треволнения. Постель, убранная с чрезвычайной строгостью, была, однако ж, покрыта собранием французских тканей, нарядов и кружев, рассматривая которые, развёртывая и развевая перед глазами своей родственницы, Нина производила волнение, какое лёгкий ветерок производить в клумбе нежных цветов.
   -- Я всё это видела, Нина, и всё испытала, -- сказала тётка, уныло покачав головой, -- я знаю, что это одна лишь суета.
   -- Но, тётушка, я ещё ничего не видела, ничего не испытала, и потому ничего не знаю.
   -- Да, моя милая, в твои лета я любила ездить на балы, принимать участие в parties-de-plaisir (увеселениях), ни о чем больше не думала, как только о нарядах; ни чего не желала, чтоб только восхищались мной.
   -- Я испытала всё это, и во всём увидела одну суету.
   -- Я тоже хочу испытать всё и тоже увидеть суету. Да, да; непременно хочу. Со временем я буду такой же серьёзной и такой же степенной, как и вы, тётушка; но до той поры я хочу побаловать себя. Посмотрите; как вам нравится этот розовый атлас? Если б из этого атласа сделан был саван, то и тогда не удостоился бы он такого печального, мрачного взгляда.
   -- Дитя, дитя! Всё это тленно, как тленен наш мир! Стоит ли терять столько времени, -- стоит ли думать о нарядах!
   -- А как же, тётушка Несбит, вы сами вчера потеряли два часа, думая о том, как лучше расположить полотнища вашего чёрного шёлкового платья: вниз узором или вверх? Я не вижу причины, по которой бы следовало думать о чёрном платье больше, чем о розовом.
   Взглянуть на предмет с этой точки зрения, никогда и в голову не приходило доброй старушке.
   -- А вот и ещё, тётушка! Перестаньте хмуриться! Загляните лучше вот в этот картон с бархатными цветами. Вы знаете, что я дала себе слово привезти их из Нью-Норка целую груду. Вы знаете, что я люблю цветы; не правда ли, как это мило? И это всё подражание, и подражание такое превосходное, что вы едва ли отличите их от натуральных. Посмотрите: вот это махровая роза; вот это душистый горошек: ведь так и кажется, как будто сейчас с ветки; а вот гелиотроп... вот жасмин... вот цвет померанца, вот камелия.
   -- Да отвратятся взоры мои от суеты человеческой! -- воскликнула мистрисс Несбит, зажмурила глаза и, покачав головой произнесла несколько строк из гимна о тленности всего земного.
   -- Тётушка! Я заметила, что у вас есть огромный запас страшных гимнов о тленности, о прахе, о червях, и тому подобном.
   -- Я вменяю себе, дитя моё, в священную обязанность читать подобные гимны, видя, что ты до такой степени увлекаешься тленными, греховными вещами.
   -- Неужели, тётенька, бархатные цветы тоже греховны?
   -- Да, моя милая: они греховны потому, что отнимают у нас и время и деньги, потому что отвлекают наш ум от более серьёзных предметов.
   -- Зачем же, тётушка, Господь создал и камелии, и розы, и померанцы? Мне кажется, именно за тем, чтоб создать цветы; именно за тем, чтоб природа не казалась траурною, не была похожа на серый и холодный камень. Если вы выйдете сегодня в сад, да посмотрите на олеандры, на мирты, на гвоздики, на розы, на тюльпаны, я уверена, что вам будет легче на душе.
   -- Нет, дитя моё, мне стоит только выйти за двери, и я захвораю. Вчера Мили оставила маленькую щель в окне, и я уже раза три или четыре чихнула. Нет, прогулка в саду мне решительно вредна; одно прикосновение ног моих к сырой земле для меня весьма нездорово.
   -- Но, тётушка, я всё-таки думаю, что если б Господь не хотел, чтоб мы носили розы и жасмин, он бы их не создал. Любить цветы и носить их, это одно из самых естественных желаний в мире.
   -- Да; это только даёт пищу тщеславию; это только развивает стремление к щегольству, а с ним вместе и желание нравиться.
   -- Не думаю, чтоб это было тщеславием, а тем более желанием нравиться. Моё единственное желание заключается в том, чтоб иметь возможность одеваться в лучшие наряды. Я люблю всё прекрасное, потому что оно прекрасно; люблю носить хорошенькие платья, потому что в них я сама могу казаться хорошенькой.
   -- Прекрасно, дитя моё, прекрасно! Ты хочешь украшать своё жалкое бренное тело, чтоб казаться хорошенькой! Прекрасно!
   -- Разумеется. И почему же нет? Я бы хотела на всю жизнь остаться хорошенькой.
   -- Ты, кажется, уж очень много думаешь о своей красоте, -- сказала тётушка Несбит.
   -- Да; потому что я знаю, что я действительно хорошенькая. Я даже просто скажу, мне самой нравится моя наружность, это так. Я знаю, что вовсе не похожа ни на одну из ваших греческих статуй. Знаю также, что я не красавица, что красотой своей мне не пленить целый свет; я так себе, хорошенькая, ни больше ни меньше, потому люблю цветы, кружева и другие наряды, и не думаю, что люблю их во вред своей душе; не думаю также, чтоб ваша скучная беседа о тленности, бренности и червях, которую вы всегда развиваете передо мной, послужила мне в пользу.
   -- Было время, дитя моё, когда и я думала, как ты думаешь теперь, но я узрела в этом своё заблуждение.
   -- Если я должна забыть мою любовь ко всему светлому, ко всему живому, ко всему прекрасному, и променять это всё на ваши скучные книги, то пусть лучше зароют меня живую в могилу, и тогда всему конец!
   -- Ты говоришь, моя милая, против внушений своего сердца.
   Разговор этот был прерван приходом весёлого, бойкого, курчавого маленького мулата: он принёс завтрак мистрисс Несбит.
   -- А! Вот и Томтит, сказала Нина, -- опять собирается сцена! Посмотрим, позабыл ли он, чему его учили?
   Томтит разыгрывал в домашнем быту фамилии Гордон в своём роде немаловажную роль. Он и его мать были собственностью мистрисс Несбит. Его настоящее имя было респектабельно и общеупотребительно, его звали Томасом; но так как он был из тех беспокойных, исполненных жизни и огня маленьких созданий, которые, по-видимому, существуют на белом свете только для того, чтоб возмущать спокойствие других, то Нина прозвала его Томтитом {Tomtit, синичка. Прим. пер.}; это прозвание было принято единодушно всеми, как самое верное и поясняющее все качества маленького шалуна. Постоянный приток и водоворот резвости и шалости, казалось, проникал всё его существо. Его большие, лукавые, чёрные глаза постоянно искрились огнём; постоянно смеялись, так что не возможно было встретиться с ними, не улыбнувшись в свою очередь; чувство почтительности, казалось, ещё вовсе не было пробуждено в его курчавой головке. Ветреному, беспечному, безрассудному, жизнь казалась ему только порывом весёлости. Единственное нарушение безмятежной жизни мистрисс Несбит заключалось в её беспрерывных, хронических нападениях на Томтита. Раз пятьдесят в течение дня старая леди принималась уверять его, что его поведение изумляет её, и столько же раз Томтит отвечал ей широкой улыбкой и показывал при этом ряд белых прекрасных зубов, вовсе не сознавая отчаяния, в которое приводил он подобным ответом свою госпожу. При настоящем случае, когда Томтит вошёл в комнату, его взоры привлечены были великолепием нарядов, лежавших на постели. Поспешно опустив поднос на первый попавшийся стул, он с быстротою и гибкостью белки подскочил к постели, сел верхом на подножную скамейку и залился весёлым смехом.
   -- Ах, мисс Нина! Откуда взялись такие прелести? Тут и для меня есть что-нибудь, не правда ли, мисс Нина?
   -- Видишь, каков этот ребёнок! -- сказала мистрисс Несбит, качаясь в кресле, с видом мученицы. -- И это после всех моих увещаний! Пожалуйста, Нина, не позволяй ему делать подобные вещи; это подаст ему повод и к другим нелепостям.
   -- Том! Сию минуту встань, негодный! Подай стол и поставь поднос... Сейчас! -- вскрикнула Нина и, топнув ножкой, засмеялась.
   Томтит повторил прыжок, выпрямился, схватил столик, начал танцевать с ним, как будто в руках его была дама, и наконец, сделав ещё прыжок, поставил столик подле мистрисс Несбит. Мистрисс Несбит приготовилась ударить его, но Томтит быстро отвернулся, и предназначаемый удар опустился на столик, с силою, неприятною для доброй леди. -- Мне кажется, этот мальчик создан из воздуха, никогда не могу попасть в него! -- сказала старуха и лицо её покрылось ярким румянцем.
   -- Право, он хоть святого выведет из терпения!
   -- Действительно, тётушка; и даже двух святых, таких как вы и я. Томтит, негодный! -- сказала Нина, погладив своею маленькою ручкою курчавые волосы мальчика, -- будь умником теперь, и я покажу тебе мои наряды. Поди поставь поднос на столик... Что же ты стоишь, повеса!
   Потупив взоры, с видом притворного смирения, Томтит взял поднос и поставил на место. Мистрисс Несбит сняла перчатки, сделала необходимые приготовления и прочитала коротенькую молитву, в течение которой Томтит держался за бока, стараясь подавить невольный хохот. Прочитав молитву, мистрисс Несбит весьма серьёзно наложила руку на ручку чайника, но вдруг отдёрнула её, пронзительно вскрикнула и начала размахивать пальцами, как будто прикоснулась ими к раскалённому металлу.
   -- Томтит! Ты когда-нибудь сожжёшь меня окончательно.
   -- Что же, мисс, разве горячо? А я ещё нарочно повернул его носком к огню. -- Не правда! Ты лжёшь! Ты верно повернул ручку в самый жар, как и всегда это делаешь!
   -- Как это можно, мисс помилуйте! -- сказал Томтит, принимая на себя рассеянный вид. -- Неужели я уж не могу запомнить, что носок у чайника, что ручка, тем более, что учил это целое утро, -- сказал он, возвращая самоуверенность: он видел, что светлые глазки мисс Нины искрились от удовольствия.
   -- Тебя нужно высечь... Вот что! -- сказала мистрисс Несбит, приходя в неистовый гнев.
   -- О, да! Я это знаю, -- сказал Томтит. -- Ведь мы такие негодные слуги. Господи, избави нас от огня вечного!
   Нина до такой степени была изумлена новым применением возгласа, который тётушка её тщетно старалась вложить в голову Томтита, неделю назад, что не выдержала и залилась громким, шумным, весёлым хохотом.
   -- О, тётушка, перестаньте! Это совершенно бесполезно! Вы видите, что он ровно ничего не понимает! Он ни больше, ни меньше, как воплощённая резвость.
   -- Нет, мисс Нина я ничего не понимаю, -- сказал Томтит и в тоже время посмотрел на неё из под длинных ресниц. -- Вовсе ничего не понимаю и не буду, кажется, понимать... Не умею.
   -- Послушай Томтит, -- сказала мистрисс Несбит, вынув из-под кресла синий кожаный ремень, и бросив на мулата свирепый взгляд, -- если ручка чайника будет горяча в другой раз, я тебя вот чем! Слышишь ли?
   -- Слышу, миссис, -- сказал Томтит, с невыразимо-неприятным равнодушием, которое так обыкновенно в его сословии.
   -- Теперь, Томтит, отправляйся вниз и вычисти ножи к обеду.
   -- Слушаю, миссис, -- сказал он, делая пируэты по направлению к двери. Очутившись за дверью, он громко запел:
   "О! я иду искать славы,
   Не хочешь ли и ты идти со мной", -
   хлопая руками и выбивая такт ногами при спуске с лестницы.
   -- Он идёт искать славы! -- сказала мистрисс Несбит довольно сухо, -- очень похоже на то! Вот уж третий или четвёртый раз, как этот негодяй жжёт мне пальцы горячим чайником, и я знаю, что это делает он с умыслом! Учу его по целым часам, теряю время, убиваю себя, и за всё это он платит мне чёрною неблагодарностью! У этих тварей совсем нет души!
   -- Да, тётушка, я думаю, он вас часто выводит из терпения; но, признаюсь, он такой забавный, что, глядя на него, я никак не могу удержаться от смеха.
   При этих словах, раздавшийся в отдалении громогласный припев к методистскому гимну: "О! Придите мои возлюбленные братья"! -- возвестил, что Томтит возвращается; и вскоре, распахнув дверь, он вошёл в комнату с видом величайшей важности.
   -- Не я ли сказала тебе, Томтит, идти вниз и вычистить ножи?
   -- Точно так, миссис; я поднялся на верх, чтоб подать мисс Нине любовные письма, -- сказал он, показывая два-три письма. -- Ах, Боже мой! -- прибавил он, ударив себя в лоб, -- я и забыл положить их на поднос. В одно мгновение он выбежал из комнаты, спустился с лестницы, и на кухне поднял ссору со служанкой, чистившей серебро, и не дававшей ему подноса для писем мисс Нины.
   -- Заступитесь, мисс Нина, -- обратился он к хорошенькой госпоже, которая вслед за ним спустилась на кухню, -- Роза не даёт мне поднос.
   -- Я тебе выдеру уши, негодный! -- сказала Нина, выхватив письма из его руки, и, смеясь, надрала ему уши.
   -- Да, сказал Томтит, глядя весьма серьёзно вслед за уходившей Ниной, -- миссис может делать, что ей угодно, какому быть в этом доме порядку! Не знаешь, что делать. Один говорит: подавай письма на подносе; другой не позволяет и подноса взять; наконец мисс Нина вырывает их из рук. В этом доме всё так и идёт! Я не в силах поправить этого; хотя и делаю всё, что могу. Старая миссис говорит то же самое.
   В доме Нины находилось ещё одно существо, столь замечательное, что мы не можем не дать ему отдельного места в картине лиц, окружавших Нину. Это была Мили, служанка мистрисс Несбит. Тётка Мили, так обыкновенно её звали, была высокая, широкоплечая, здорового сложения африканка, с полнотой фигуры, доходившею до тучности. Она имела прямой стан и величавую походку; в неподвижном положении и в движении она была "стройна, как пальма". Цвет и мягкость её кожи походили на чёрный бархат. Её большой рост и губы, хотя и не отличались африканскою полнотой, но, несмотря на то, в их очертании было что-то решительное и энергическое, усиливаемое тяжёлым сложением подбородка. Добрая улыбка, почти никогда её не покидавшая, открывала ряд белых, великолепных зубов. Её волосы, не имевшие характера англо-саксонского, весьма резко отличались от войлочных, курчавых волос негра; они представляли собою бесчисленное множество мелких кудрей, чёрных, блестящих, глянцевитых. Родители Мили были пленники, взятые в африканских войнах. Она представляла собою прекрасный образец женщин из тех воинственных и величавых племён, которые так редко встречаются между южными невольниками. Её обычным головным убором служил высокий тюрбан, из пёстрых мадрасских платков, яркость цветов которых так нравится чёрным племенам. Мили надевала и носила свой тюрбан с особенной гордостью, как будто это был драгоценный венец. В остальном, её одежда состояла из платья чёрной материи, достоинство которой далеко превосходило достоинство материй, употребляемых служанками; белый, выглаженный кисейный платок, огибал шею и прятал концы свои за платье, на её полной груди; чистый, белый передник дополнял её обычный наряд. Нельзя было видеть её без того, чтоб не сознаться в душе своей, что опрятность и красота не составляет ещё исключительной принадлежности белого племени. Кто видел и был окружён роскошной растительностью и величественной, великолепной природой Африки, тот, конечно, для украшения наружности Мили, не пожелал бы выбелить её глянцевитую кожу, тёмный цвет которой так превосходно гармонировал с сильным и ярким колоритом тропической местности. По характеру Мили была не менее замечательна, как и по своей наружности. Небо одарило её таким же благородством и силою души, каким отличался её стан. Страсти волновали и пылали в груды её, как волнуется океан при тропических ураганах, пылает земля под лучами тропического солнца; острый и природный ум, соединённый с наклонностью к шутливости, сообщал её речи какую-то странную живость. Врождённое проворство давало ей необыкновенную свободу управлять всеми движениями своего прекрасного тела. Она была одарена тою редкою способностью души, с помощью которой человек принимается за всякое дело надлежащим образом, и исполняет его как следует. Вместе с тем, она обладала в высшей степени самоуважением, которое заставляло её быть неподкупно верною и усердною во всём, что на неё возлагалось; её преданность и уважение к тем, кому она служила, сильнее, чем врождённая гордость, побуждали её исполнять обязанности свои добросовестно, не допуская даже мысли пренебречь или оставить без внимания то, что ей поручали. Её обещания никогда не нарушались. Все знали, что однажды сказанное ею будет исполнено. Редкость и цена женщины, одарённой такими качествами, вполне понятны тем, которые знают, до какой степени редко между невольниками и свободными людьми такое сочетание прекрасных качеств. По всему этому Мили считали в семействе самою драгоценною собственностью и оказывали ей особенное снисхождение. Часто случалось, что сила характера Мили давала ей превосходство над теми, которые номинально были её властелинами. Всё, что ни делала она, делала безукоризненно хорошо; всё её поступки отличались честностью, правдивостью и старанием угодить своим господам, поэтому ей представлялось, в большинстве случаев, действовать по своему усмотрению. Несмотря, однако ж, на общее расположение к ней, её жизнь была исполнена глубоких горестей. Правда, ей позволено было выйти замуж за весьма умного мулата, принадлежавшего к соседней плантации и наделившего её множеством детей, которые все наследовали её прекрасные физические и душевные качества. При нежной чувствительности, идея, что дети её, столь милые сердцу, с минуты рождения не принадлежали ей, что они с первой минуты своего существования становились предметами торговли, тяжёлым камнем лежала на сердце Мили и тяготила его. К несчастью, семейство, которому она принадлежала, будучи доведено до крайности, не имело других средств пополнить недостатки своего дохода, кроме только ежегодной продажи двух или трёх негров. Дети Мили, по их здоровью и красоте, считались весьма выгодным товаром. Владетельницу их часто соблазняли весьма щедрые предложения за этих детей, и потому, при том или другом кризисе семейных затруднений, нужно было ждать, что их оторвут от материнской груди и продадут в чужие руки. Сначала Мили защищалась против этого предназначения с остервенением львицы; потом, частое повторение одних и тех же ударов произвело в душе её тупое страдание; а, наконец, чувство христианского терпения проникло, как это часто бывает с людьми угнетёнными, порабощёнными горем и несчастьем, всё её бытие и наполнило собою все язвы её разбитого сердца. Горе и несчастья часто заставляют нас забывать предметы самые близкие нашему сердцу и прилепляться душой к единому и истинному Богу.

Глава V.
Гарри и его жена.

   В нескольких милях от поместья Гордона, на старой и отчасти запущенной плантации, стоял деревянный домик, в наружности которого проглядывал вкус и заботливость домовладельца. Домик этот почти со всех сторон обвит был венками из жёлтого жасмина и гирляндами роскошной ламарковой розы, сливочного цвета бутоны и цветы которой представляли прелестный контраст с тёмною зеленью гладких и прекрасных листьев. Он обнесён был высоким забором из американского остролиста, вечно зеленеющая листва которого и красные ягоды придавали этому забору, во всякое время года, привлекательный и живописный вид. За забором находился сад. Этот маленький домик, так резко отличавшийся своей опрятностью от обыкновенных южных домиков, служил жилищем молоденькой жены Гарри. Лизетта,-- так звали её,-- была невольницею одной француженки-креолки, которой плантация эта в недавнее время досталась по наследству. Лизетта была нежное, воздушное создание, образовавшееся из смеси американской и французской крови; она представляла собою одно из тех причудливых, экзотических сочетаний, которое видим в блеске и роскоши тропических цветов и насекомых. От родителей своих она одарена была умом быстрым и светлым, натурою, сохранявшею всегдашнее детство, со всего его свежестью относительно жизни в настоящем, со всею беспечностью и безрассудной бесстрастностью к жизни в будущем. Она стоит теперь перед столом, на котором гладит бельё, почти за дверями коттеджа, и весело распевает за своей работой. Её круглые, полные детские формы превосходно обрисовываются синей, кокетливо сшитой баской, отороченной кружевами и прикрывающей белую полотняную манишку. Голова её увенчана тюрбаном, из-под которого вырываются местами пряди шелковистых чёрных волос. В её глазах, когда она приподнимает их, отражается томность и мечтательность, которые так характеризуют смешение пород. Её маленькие, детские ручки заняты: пухленькими, но гибкими пальчиками она проворно расправляет и разглаживает различные предметы женского туалета. Она гладит, расправляет и поёт с одинаково старательным вниманием ко этим действиям. От времени до времени она бросает работу, и, пробежав между цветочными клумбами к забору, пристально смотрит на двор, оттеняя рукой свои глазки. Наконец вдали показался мужчина, верхом на лошади. Лизетта выпорхнула из калитки и побежала навстречу.
   -- Гарри, Гарри! Наконец-то ты приехал! Как я рада!.. А это что за свёрток? Верно для меня что-нибудь?
   Гарри приподнял свёрток и начал рассматривать имя, заставляя Лизетту припрыгивать.
   -- Какая ты любопытная, Лизетта! -- сказал он весело.
   -- Это для меня; я знаю, -- говорила Лизетта, принимая вид полусердитый, но, вместе с тем, очаровательный.
   -- Почему же ты знаешь? Неужели ты думаешь, что на свете всё к твоим услугам, тогда как ты самое беспечное создание.
   -- Я! Беспечное создание! -- повторила Лизетта, горделиво вздёрнув маленькую головку. -- Вы можете говорить, сэр, что вам угодно! А посмотрите, так вы и увидите, что сегодня я выгладила две дюжины рубашек. Но, Гарри! Посади и меня: я хочу прокатиться.
   Гарри протянул руку и носок сапога. В один миг Лизетта сделала прыжок и очутилась почти на гриве лошади ещё миг, и свёрток был в её руках.
   -- О, женское любопытство! -- воскликнул Гарри.
   -- Да, любопытство я хочу видеть, что здесь завёрнуто. Ах, Боже мой, какой крепкий шнурок! Я не могу перервать его!.. Но, позвольте, позвольте я прорву небольшую дырочку. Шёлковая ткань, вижу, вижу! Ага!.. Ну, что же, вы теперь скажете, что это не для меня? Какой ты негодный, Гарри!..
   -- А может статься, я привёз это себе на летнее пальто.
   -- На летнее пальто? Может статься! Только извините, я уж вас знаю; вы меня не обманете! Но Гарри, поезжайте скорей; я не люблю кататься так тихо. Поезжай, Гарри!
   Гарри дёрнул уздечку, дал шпоры, и через минуту счастливая чета неслась на крыльях ветра. Она неслась по тропе, проложенной между кустарниками молодой сосны, оставляя за собой звуки искреннего и беспечного смеха. Зелёные кусты, скрывавшие коттедж, совершенно потерялись из виду. Через несколько минут они выехали из соснового кустарника совершенно с другой стороны и, весёлые, смеющиеся, остановились у калитки. Привязать лошадь, посадить Лизетту на плечи и пробежать с него в коттедж, для Гарри было делом одной минуты.
   -- Теперь, Лизетта, будь картинкой в нашем доме! Я помогал другим украшать комнаты; но ты милее и прелестнее всех тех картин. Ты у меня певчая птичка, созданная, чтоб питаться одним только мёдом!
   -- В самом деле? -- сказала Лизетта. -- Для такой птички понадобиться много мёду. Я желаю только одного, чтоб меня всегда хвалили, всегда бы ласкали меня, и постоянно бы любили. Мне недостаточно, что ты любишь меня. Я хочу слышать от тебя признание в любви каждый день, каждый час, каждую минуту; я хочу, чтоб ты постоянно восхищался мной и хвалил всё, что я делаю. Я хочу...
   -- Особенно, когда у тебя есть расположение прорывать дырочки на свёртках!
   -- Ах... Моё шёлковое новое платье! -- сказала Лизетта, вспомнив о свёртке, вырванном из рук Гарри. -- Какой это несносный шнурок! Как он режет мне пальцы! Я разорву, я перекушу его. Гарри, Гарри, неужели ты не видишь, как он режет мне пальцы! Хоть бы ты пожалел о мне. Тебе бы давно нужно было перерезать его.
   И резвая Лизетта начала танцевать, разрывая в тоже время бумагу и крепкий шнурок, как разгневанная птичка. Гарри подкрался к ней сзади, сжал обе маленькие ручки, подрезал шнурок, и развернул кусок роскошной шёлковой материи -- розовой с зеленоватым отливом.
   -- Нравится ли тебе этот подарок? Его привезла тебе мисс Нина, возвратившись домой на прошлой неделе.
   -- Как мило! Как очаровательно! Что за прелесть! Какой цвет! Прелесть, прелесть! Как я счастлива! Как счастливы мы! Не правда ли, Гарри?
   -- Да, -- отвечал Гарри с подавленным вздохом, и но лицу его пробежала лёгкая тень.
   -- Я встала сегодня в три часа, нарочно с тем, чтоб перегладить всё бельё, я полагала, что ты приедешь вечером. Ах да! Ты не знаешь, какой я ужин приготовила! Ты увидишь сейчас. Я намерена тебе сделать сюрприз. Только, Гарри, не смей входить в ту комнату.
   -- Это почему? -- сказал Гарри, вставая с места и подходя к двери.
   -- Вот прекрасно! Скажите-ка теперь: кто из нас любопытнее? -- сказала Лизетта, припрыгивая между Гарри и дверью. -- Нет, ты не должен входить в неё, Гарри, по крайней мере, теперь. Будь же умницей.
   -- Впрочем, и то сказать, я не имею права на это. Ведь это твой дом, а не мой, -- сказал Гарри.
   -- Мистер Покорный, как вы присмирели вдруг, каким вы сделались ягнёночком. Пока припадок этот продолжается, не угодно ли вам сходить на ручей и принести свежей водицы. Отправляйтесь сейчас же, сию минуту! Да смотрите -- не шалить по дороге.
   Пока Гарри ходит на ручей, мы последуем за его женой в заповедную комнату. Это была очень милая комнатка, с белыми занавесками на окнах, с коврами на полу; в дальнем конце её стояла постель, с пышными гладкими подушками, с пологом, обшитым кружевами, постель, которую так тщательно убирают во всех южных домиках. Дверь скрывала за собою собрание самых роскошных цветов; большие букеты ламарковских роз, венки и гирлянды из их тёмно-зелёных листьев, тянулись и опускались по стене, и в одном месте образовали свод, сплетённый маленькими ручками маленькой Лизетты. Против двери стоял столик, накрытый камчатной скатертью безукоризненной белизны, достаточно тонкой для стола какой угодно принцессы и накрываемой у Лизетты только при торжественных случаях. На ней расставлены были тарелки и блюдо, причудливо украшенные мхом и виноградными листьями. Тут была земляника и фрукты, кувшин сливок, творог, пирожное, и свежее золотистое масло. Разгладив скатерть, Лизетта весело посматривала на свой столик; то переставляла одно блюдо на место другого, то отступала назад, и, как птичка, склонив головку на бок, весело распевала; то отрывала кусочек мха от одного блюда, цветочек от другого, снова отступала на несколько шагов, и снова любовалась эффектом.
   -- О! как он изумится! -- сказала она про себя, и продолжая напевать какую-то песенку, начала кружиться и прыгать по комнате.
   Потом вдруг подлетела к окну, поправила занавес, и лучи вечернего солнца упали прямо на стол.
   -- Вот теперь так! Как мило сквозит свет через эти настурции! Не знаю только, пахнет ли здесь резедой; я нарвала её на росе; а говорят, что такая резеда должна пахнуть целый день. Вот и книжный шкаф Гарри, ах, эти негодные мухи! как они любят льнуть ко всему. Ш-ш! ш-ш! Прочь, прочь!
   И схватив яркий ост-индский платок, Лизетта совершенно измучилась, преследуя этих жужжащих насекомых, которые, слетев с одного места и сделав в воздухе несколько кружков, садились на другое, снова готовые лететь куда угодно, только не из комнаты. После долгого преследования, они расположились наконец на самой вершине полога, и принялись расправлять свои крылышки и облизывать ножки. Тут Лизетта, увидев возвращавшегося Гарри, принуждена была оставить гонение, и выбежать в другую комнату, желая предупредить открытие своего чайного маленького столика. На кухонном столе появился маленький, хорошенький металлический чайник; наполняя его водой, Гарри залил глаженье Лизетты; началась новая маленькая сцена, после которой чугунные плитки исчезли с очага, и место их занял чайник.
   -- Скажи по правде, Гарри, встречал ли ты где-нибудь, такую умницу жену? Ты только подумай, что я перегладила груду белья! Ты можешь идти и надеть чистую сорочку! Только не туда! Не туда! сказала она, отводя его от заповедной двери. Туда ещё нельзя! Это и здесь можно сделать.
   И, распевая, она побежала по садовым дорожкам; мелодические звуки её голоса далеко раздавались в воздухе, и как будто сливались с ароматом цветов. Звонкий припев:
   "Не знаю, что принесёт мне завтрашний день;
   Я счастлива теперь, и потому пою!" -- долетал до дверей маленького коттеджа.
   -- Бедняжка! -- сказал Гарри про себя, -- зачем мне останавливать её; зачем я стану учить её чему-нибудь?
   Через несколько минут Лизетта воротилась; белый передничек её перекинут был через руку, и из него выглядывали цветки жёлтого жасмина, махровой розы и ветки голубой лаванды. Весело подбелив к столу, на котором занималась глаженьем, она разложила на нём свои цветы; потом с горячим, шумным усердием, отличавшим все её занятия, начала сортировать их на два букета, припевая при каждом подборе цветка:
   "Придите счастливые дни,
   Принесите с собой веселье и радость".
   -- Гарри, ты верно идёшь за букетом. Сейчас, сейчас, мой друг! При нём ты будешь казаться ещё прекраснее. Вот он, не угодно ли:
   "Мы усыплем цветами наш путь
   И будем петь весёлые песни!"
   Но вдруг она замолкла, и, лукаво посмотрев на Гарри, сказала:
   -- А ведь ты не знаешь, Гарри, для чего всё это делается!
   -- Разумеется, не знаю; да и трудно знать все замыслы, которые гнездятся в голове женщины.
   -- Слышите, как это величественно, высокопарно! Я делаю это для вашего дня рождения. Вы уж думаете, что если я не помню, когда какое число, так и подавно не помню этого дня; ошиблись, сэр, очень ошиблись. Чтоб не забыть его, я отсчитывала каждый день и записывала мелом на моём рабочем столе. Сегодня я с трёх часов на ногах. Но, пора чайник кипит! и она бросилась к очагу. Ай! ай! Ах, как больно! вскрикнула она, подняв руку к верху и махая ею в воздухе.
   -- Кто же знал, что он разгорится до такой степени.
   -- Мне кажется, женщина, которая сделала привычку к очагу, должна бы знать об этом, -- сказал Гарри, лаская обожжённую ручку.
   -- Успокойся, мой друг, я принесу тебе чайник и приготовлю чай, если только ты позволишь войти в таинственную комнату.
   -- О, нет, Гарри! Я сама всё сделаю.
   И забывая боль, Лизетта побежала к очагу; через минуту воротилась с светлым чайником в руке и приготовила чай. Наконец таинственная дверь отворилась, и Лизетта устремила свои взоры на Гарри, стараясь узнать, какое впечатление произведёт на него это открытие. -- Прекрасно! Великолепно! Роскошно! Это изумит хоть кого! И откуда ты достала всё это? -- сказал Гарри.
   -- Всё из нашего сада, кроме персиков: мне подарила их старая Мист; они прямо из Флориды. Ну, что! Прошедшее лето ты смеялся над моим сюрпризом. Желала бы я знать, что ты думаешь о мне теперь?
   -- Что я думаю! Я думаю, что ты удивительное создание -- настоящая чародейка!
   -- Довольно, довольно! Сядем за стол: ты там, а я здесь; -- и, открыв клетку, висевшую в букетах ламарковских роз, она прибавила, -- маленькая Буттонь тоже будет с нами.
   Буттонь, маленькая канарейка, с чёрным хохолком, казалось вполне понимала роль свою в этой домашней сцене: она послушно вспорхнула на протянутый палец, и потом спокойно села на краю одной из тарелок и клевала землянику.
   -- Теперь, Гарри, расскажи мне всё о мисс Нине, -- сказала Лизетта. -- Во-первых, какова она собой?
   -- Мила по прежнему и развязна, -- сказал Гарри, -- по прежнему причудлива и своенравна.
   -- И она показывала тебе все свои наряды?
   -- О, да; решительно все.
   -- Расскажи же, Гарри, пожалуйста, какие они?
   -- Например, у неё есть прелестная розовая туника из газа, усыпанного блёстками; она надевается на платье из белого атласа.
   -- С оборками? -- спросила Лизетта, с нетерпением.
   -- Да, с оборками.
   -- Сколько же их?
   -- Право, не помню.
   -- Не помнит, сколько оборок? Ах, Гарри! как это глупо!.. А как ты думаешь, позволит ли она приехать мне и взглянуть на её наряды.
   -- Разумеется, мой друг; в этом я не сомневаюсь; и знаешь ли, твой визит избавит меня от скучных описаний.
   -- Когда ты возьмёшь меня, Гарри?
   -- Быть может, завтра. А теперь, -- сказал он, -- так-как ты сделала сюрприз, то позволь же и мне, в свою очередь, отвечать сюрпризом. Ведь тебе не догадаться, какой подарок сделала мне мисс Нина?
   -- Конечно, нет. Что же такое? -- сказала Лизетта, встав с места, -- скажи, Гарри, говори скорее!
   -- Терпение, терпение! -- возразил Гарри, медленно шаря в кармане и в тоже время любуясь её нетерпением и взволнованным видом.
   Но кто может выразить изумление и восторг, расширивший чёрные глаза Лизетты, когда Гарри вынул из кармана золотые часы? Она хлопала в ладоши, танцевала и, в порыве радости, подвергала стол неминуемой опасности опрокинуться.
   -- Я так и думаю, что мы счастливейшие люди в мире: ты, Гарри, и я. Всё как-то делается по нашему желанию, не правда ли?
   Ответ Гарри не соответствовал той пылкости, той восторженности, которыми проникнут был вопрос его маленькой жены.
   -- Но что с тобой сделалось, Гарри? Почему ты не радуешься, как я радуюсь? -- сказала она, и села к нему на колена. -- Ты верно устал, мой милый; утомился с своей вечной работой. Постой, я что-нибудь спою для тебя надобно же тебя развеселить.
   Лизетта сняла со стены гитару, села под сводом ламарковских роз и начала играть.
   -- Какой это милый инструмент гитара, -- сказала она, -- я бы не променяла его ни на что в свете. Извольте теперь слушать, Гарри; я спою песенку, собственно для вас. И Лизетта запела:
   
   "В чём заключаются радости былого?
   В чём он находит своё удовольствие?
   Он знатен, он горд, он надменен,
   А я играю и пою.
   Он спит целый день, и бодрствует ночь,
   Он озабочен, на сердце у него тяжело;
   Он хочет многого, но получает мало.
   Потому он печален и угрюм.
   Я не завидую белому,
   Хотя он богат и независим;
   Он знатен, он горд, он надменен,
   А я играю и пою.
   Проработав целые день, я крепко сплю ночь.
   У меня нет забот, и на сердце моём так легко.
   Не знаю что принесёт мне завтрашний день,
   Я счастлива и потому пою."
   
   Пальчики Лизетты быстро перебегали по струнам гитары; она пела с таким увлечением, что смотря на неё и слушая звуки её голоса, отрадно и легко становилось на душе. Можно было подумать, что в тело этой женщины вложена была душа птички; потому-то она и пела так сладко.
   -- Довольно, -- сказала она, положив гитару и садясь на колена мужа. -- А знаешь ли, Гарри, ведь я под именем белого в песне понимала тебя. Желала бы я знать, что с тобою сделалось? Я вижу ясно, когда ты озабочен, огорчён; но не знаю, чем.
   -- Ах, Лизетта! Мне надобно устроить весьма трудное дело. Мисс Нина госпожа очень милая и добрая, но она не знает счёта деньгам. Она привезла с собой множество счетов, и я не знаю, откуда достать денег. В нынешние времена трудно получать хорошие доходы с наших владений. Земля истощилась, и уже не приносит того урожая, как в прежние годы. К тому же люди наши безрассудны как дети; -- вовсе не ценят забот, прилагаемых о них, и чрезвычайно беспечны к работе. Содержать такое хозяйство разорительно. А ты знаешь, что Гордоны должны быть Гордонами. Счёты, которые мисс Нина привезла из Нью-Йорка, ужасны.
   -- Ну, хорошо, Гарри; что же ты намерен делать? -- сказала Лизетта, ласкаясь и склоняясь к нему на плечо. -- Впрочем, ты всегда знаешь что тебе делать.
   -- Да, Лизетта, я должен сделать то, что сделал уже раза два или три: я должен взять деньги, которые накопил, и уплатить ими счёты, -- я должен истратить все деньги, которые берёг на покупку нашей свободы.
   -- Что же делать, Гарри! Не печалься. Бог даст, мы опять их накопим. Ты, Гарри, можешь приобрести значительную сумму чрез торговые обороты; что же касается до меня, то ты знаешь моё глаженье: -- ведь и я не даром тружусь. Не скучай же, мой друг. Бог даст поправимся.
   -- Правда, правда, Лизетта; но я тебе должен сказать, что наш миленький домик, наш садик и всё наше, только тогда можно назвать нашим, когда мы будем свободны. Пустой какой-нибудь случай, и всё у нас отнимут. Мисс Нина выходит замуж; за кого? Не знаю: по её словам, она дала слово троим.
   -- Она выходит замуж? -- сказала Лизетта, с горячностью; женское любопытство усиливается при каждом новом предмете, который касается исключительно женщины, -- нет, -- верно она только имеет женихов -- помнишь, и у меня также было много женихов.
   -- Да, Лизетта, -- совершенно так; точно также, как и ты, она выйдет замуж и тогда что будет с нами? От её мужа будет зависеть всё счастье всей нашей жизни. Может случиться, что я не сумею угодить ему; не понравлюсь ему. О, Лизетта! Я знаю и видел, сколько неприятностей возникает от женитьбы; я надеялся, что до замужества мисс Нины у меня накопится достаточно денег, чтобы купить себе свободу; но... что я буду делать? Я уж накопил почти необходимую сумму и теперь из неё должен заплатить пять сот долларов; а это обстоятельство отдаляет срок свободы нашей, по крайней мере года на три. Более всего я беспокоюсь о том, что мисс Нина выйдет замуж за одного из своих женихов очень скоро.
   -- Что ж тут печалиться, Гарри?
   -- Я видел многих молоденьких девочек, и знаю, чего можно ожидать после их брака.
   -- Что же она делает теперь? Что она говорит? - скажи, пожалуйста, Гарри.
   -- Она вскружила голову одному молодому человеку, и потом говорит, что он ей не нравится.
   -- Тоже самое делала и я, Гарри, не правда ли?
   -- Между тем, -- продолжал Гарри, -- из слов её я вижу, что она думает о нём совсем иначе, чем о других мужчинах. Говоря о нём, мисс Нина очень мало или вернее ничего не знала о том, что было у меня на уме. Я говорил про себя; не ужели этот человек будет моим господином? А между тем этот человек, его зовут Клэйтон, я уверен, будет её мужем.
   -- Что же из этого следует? -- разве он не добрый человек?
   -- Мисс Нина говорит, что он добр; но доброта людей определяется не словами, а поступками. Добрые люди иногда позволяют себе весьма странные вещи. Этот человек может изменить отношения между мною и мисс Ниной; как муж, он будет иметь право на это; он может отказать мне в позволении выкупить себя, и тогда все мои деньги пропадут ни за что.
   -- Гарри! Вероятно, мисс Нина никогда не согласится на подобную вещь.
   -- Лизетта! Мисс Нина смотрит на вещи с одной стороны, а мистрисс Клэйтон будет смотреть на них совершенно с другой. Я на всё это нагляделся. Знаешь ли, Лизетта, мы, которые существуем взглядами и словами других людей, мы наблюдаем и размышляем гораздо больше, чем думают. Чем более мисс Нина будет любить меня, тем менее я могу нравиться её мужу, понимаешь ли ты это?
   -- Нет, Гарри; ведь ты же не отталкиваешь от себя тех людей, которые мне нравятся.
   -- Дитя, дитя! Это совсем другое дело.
   -- В таком случае, Гарри, если ты предвидишь что-нибудь дурное, за чем же тебе платить деньги за мисс Нину? К тому же она, во-первых, ничего не знает, а во-вторых, и не просит об этом. Мне кажется, она даже не приняла бы от тебя подобной жертвы, если б знала о ней. Не лучше ли отдать эти деньги ей в руки, и получить за них отпускную? Почему ты не скажешь ей об этом?
   -- Не могу, Лизетта. Я заботился о ней в течение всей её жизни; я старался, чтоб путь её жизни был по возможности спокоен, и теперь я не хочу возмущать её спокойствия. Да и что ещё! Я боюсь, что она, узнав моё намерение, не окажет мне справедливости. Почему знать, Лизетта? Я теперь часто говорю и тебе и про себя: бедняжка! Она не знает цены деньгам, -- и не знает, как я сожалею о ней? Но если я объявлю ей моё желание, и если она не примет участия в нём и поступит так, как поступают многие женщины, тогда... Тогда мне нельзя и подумать о моём освобождении. Не полагаю, что она поступит со мной таким образом; но, не могу решиться на попытку подобного рода.
   -- Скажи, пожалуйста, Гарри, что тебя привязывает к ней?
   -- Лизетта! Ты знаешь, что мастер Том был страшно дурной мальчик, своевольный и капризный, он, можно сказать, сократил жизнь своего отца; он был безобразен, и во всех отношениях представлял с Ниной удивительный контраст; самолюбивей его, я никого не видел. Но не смотря на его безобразие, мисс Нина любит его и теперь; в ней нет самолюбия, она только ветрена, легкомысленна. Часто она делает для него то, что я делаю для неё; дарит деньги и свои брильянты, чтоб только помочь ему выйти из стеснённых обстоятельств. И что же потом? Всё это падает на меня, и ставит меня в ещё более затруднительное положение. Лизетта! Я сообщу тебе тайну, но с условием, чтоб она осталась между нами. Слушай же: Нина Гордон, моя родная сестра!
   -- Гарри!
   -- Да, Лизетта, ты можешь удивляться сколько тебе угодно, -- сказал Гарри, невольно вставая со стула.
   -- Я старший сын полковника Гордона! Позволь мне высказать это сразу; быть может в другой раз у меня не будет расположения к такой откровенности.
   -- Гарри, кто тебе сказал об этом?
   -- Он сказал мне, Лизетта... он сам... полковник, он сказал на смертном одре, и умолял меня беречь мисс Нину, и я берёг её! Ни слова не говорил я Нине о нашем родстве; ни за какие сокровища в мире я не сказал бы ей. Это открытие не только бы охладило её расположение ко мне, но, что всего вероятнее, вооружило бы её против меня. Я видел, что многих из нас продавали потому только, что они похожи были на отца их владельца, на его братьев или сестёр. Я был подарен ей, а моя сестра и мать отправились в Миссисипи с тёткой мисс Нины.
   -- Первый раз слышу Гарри, что у тебя была сестра, и верно хорошенькая?
   -- Лизетта, она была красавица, грациозна и имела истинный талант. Я слышал на сцене многих певиц, из них ни одна не умела так петь, не смотря на всё ученье, как пела сестра моя.
   -- Что же с ней сделалось?
   -- То, что делается с подобными женщинами в нашем сословии! Она была избалована и приучена к ласкам. Мистрисс Стюарт, сестра полковника Гордона, любила её и заботилась о ней, но при жизни своей не умела пристроить её. Сын мистрисс Стюарт, после смерти своей матери, обольстил её...
   -- И что же?..
   -- Джордж Стьюарт прожил с ней три года, как вдруг с ним сделалась оспа. А ты знаешь, какой ужас наводит эта болезнь. Никто из его белых знакомцев и друзей не решался даже приблизиться к его плантации; негры, по обыкновению, перепугались до смерти; управитель плантации бежал. Тогда Кора Гордон выказала всё своё благородство: она одна ухаживала за больным в течение его болезни; мало того, влиянием своим она умела поддержать порядок на плантации; заставила невольников собрать хлопчатую бумагу, так что когда управитель воротился, дело шло своим чередом, и против всякого ожидания, ничто не грозило разорением плантатору. Молодой человек не остался в долгу; немедленно по выздоровлении он оставил плантацию, взял сестру мою в Огайо, женился на ней, и остался там.
   -- Почему же он не жил с ней на своей плантации? -- спросила Лизетта.
   -- Потому что на своей плантации он не мог освободить Кору: это против законов. Недавно я получил письмо от неё, в котором она пишет, что муж её умер, завещав ей и сыну её всё своё имение на Миссисипи.
   -- Значит, сестра твоя будет богатою женщиной?
   -- Да; если только получит завещанное наследство. Но это ещё вопрос нерешённый. Отстранить её от наследства можно найти пятьдесят основательных причин. Но обратимся к мисс Нине. Ты знаешь, сколь живое участие принимаю я в её положении. Мне вверено всё её состояние; мне вверена она сама. Она знает не более ребёнка, откуда являются деньги и куда исчезают; никто не может сказать, что я обременил долгами её имение и заботился только о своём освобождении. Моё единственное желание,-- желание, которым я горжусь, заключается в том, чтоб сдать его мужу мисс Нины в хорошем порядке. О, как часто желал я быть негром, подобно дяде Нотчу! Тогда, по крайней мере, я знал бы, что я такое; теперь я ни то, ни другое. Я подхожу довольно близко к состоянию белого; могу судить о моём положении; но воспитание, которое я получил, делает это положение невыносимым. Дело в том, что если отцы таких детей, как мы, и чувствуют некоторую любовь к нам, эта любовь далеко не имеет сходства с тем чувством, которое они питают к своим белым детям. Они стыдятся нас; они стыдятся выказывать даже и ту полулюбовь, которую питают к нам; в них пробуждается угрызение совести и сожаление, которые они стараются заглушить в душе своей, оказывая нам ласки и балуя нас. Они обременяют нас подарками; они любуются, забавляются нами, пока мы находимся в детском возрасте; они забавляются нами, как будто мы инструменты, на которых можно играть. Если в нас обнаруживается какой-нибудь талант, природный ум, мы слышим, как они говорят на стороне: " Какая жалость! Он слишком умён для своего положения!" Нам сообщают фамильную кровь и фамильную гордость; и к чему же служит всё это? Я чувствую, что я Гордон. Я знаю, что я похож на него и по душе и по наружности; и вот одна из причин, почему Том Гордон постоянно ненавидел меня: кроме того, есть ещё одно обстоятельство -- самое тяжёлое из всех: иметь такую сестру, как мисс Нина, знать, что она мне сестра, и никогда не сметь сказать ей об этом. Шутя и играя со мной, она и не думает, что происходит в то время в моей душе. У меня есть глаза, есть чувства; я не могу сравнить себя с Томом Гордоном. Я знаю, он ровно ничему не научился во всех школах, в которые его помещали; когда его учили, учили и меня; я быстрее его всё понимал и усваивал. А между тем, он пользуется выгодным положением в обществе, пользуется уважением. Мисс Нина часто говорит мне, стараясь выставить его в выгодном свете: "Что же делать, Гарри! Ведь он у меня единственный брат"! Каково мне слушать подобные вещи? Полковник Гордон предоставил мне все выгоды воспитания, воображая, что место, которое я занимаю теперь, вполне будет соответствовать моему образованию! Мисс Нина была его любимицею. Вся его нежность была сосредоточена на ней; поведение Тома страшило его; и потому он оставил меня принадлежащим к этому имению, с условием, что я откуплю себя по замужеству мисс Нины. Мисс Нина всегда была согласна на это. Мистер Джон Гордон тоже согласился на это; он принимал в этом деле участие; как опекун, он подписал условие, мисс Нина тоже подписала, что, в случае её смерти, я имею право выкупить себя за известную сумму; я получил от него квитанцию в деньгах, которые выплатил ему; и с этой стороны я не беспокоюсь; остаётся доплатить небольшую сумму. Ах, Лизетта! Я не думал жениться до тех пор, пока не буду свободным человеком, но ты очаровала меня, я женился, и поступил очень дурно.
   -- О, фи! -- прервала Лизетта, -- я не хочу слышать подобных слов от тебя. Какая польза из этого? Мы будем жить понемножку, и всё пойдёт превосходно; посмотри, если не моя будет правда. Я была и всегда буду счастлива.
   Разговор был прерван громким гиканьем и топотом конских копыт.
   -- Что это значит? -- сказал Гарри, бросаясь к окну. -- Готов держать пари, что это несётся негодный Томтит, и, на моей лошади. Зачем он явился сюда? Ах, Боже мой! Лошадь разобьёт его. Стой, Томтит, стой! -- закричал Гарри, выбежав из домика.
   Но Томтит только гикнул и исчез в чаще соснового кустарника.
   -- Желал бы я знать, зачем его послали сюда, -- сказал Гарри, прохаживаясь взад и вперёд в заметном волнении.
   -- Томтит проедет мимо леса и вероятно сейчас же воротится, -- сказала Лизетта, -- не беспокойся, Гарри. А не правда ли, что этот Томтит премиленький плутишка?
   -- Тебя, Лизетта, мне кажется, ни что не беспокоит, -- сказал Гарри почти сердито.
   -- Ах, нет! -- возразила Лизетта, -- меня, например, беспокоит тон, которым ты заговорил! Пожалуста, Гарри, будь повеселее! Да и что тебе так хочется, чтоб я беспокоилась?
   -- Я и сам не знаю, малютка моя! -- сказал Гарри, нежно погладив её по голове.
   -- А вот и шалун наш! я знала, что он воротится! -- сказала Лизетта. -- Он хотел прокатиться немного подальше...
   И весело выбежав из дому, она подхватила поводья в то самое время, когда Томтит подъехал к калитке. В один миг он был уже в садике, и нарвал цветов полные руки.
   -- Послушай, негодный шалун, что же ты не говоришь, за чем тебя прислали сюда? -- спросил Гарри, схватив его и потрепав по плечу.
   -- Ах, масса Гарри! Я тоже хочу персиков, как и другие, -- сказал мальчик, глядя в окно на накрытый стол.
   -- Ему надобно дать и персиков и цветов, -- сказала Лизетта, -- но с условием, если будет хорошим мальчиком и не станет топтать мои куртины.
   Томтит с жадностью схватил поданный персик. Он сел на то место, на котором стоял, бросил на землю цветы и начал есть персике с таким наслаждением, как будто всё его бытие сосредоточилось в этом. Движение вызвало яркий румянец на его смуглые щёки, и он, с его длинными, повисшими кудрями и длинными ресницами, казался прекрасным.
   -- Посмотри, какой милашка, -- сказала Лизетта, дотронувшись до локтя мужа. -- Я бы желала, чтоб он был моим.
   -- И ты бы не знала, как с ним справиться, -- сказал Гарри недовольным тоном, между тем как Лизетта стояла подле него и очищала прекрасную ветку клубники, чтобы дать её Томтиту, когда он кончит персик. -- Смазливенькое личико всех вас сводит сума.
   -- Не по этой ли причине и я вышла за вас замуж? -- сказала Лизетта лукаво. -- Я знаю, он у меня был бы добрым мальчиком, если б я стала беречь и ласкать его... Не правда ли, Том?
   -- Лучше этого ничего и быть не может, отвечал Том, открывая рот, чтобы поймать им ветку клубники.
   -- Однако, -- сказал Гарри, -- я должен же наконец узнать, зачем он приехал сюда? Том, говори сейчас, не имеешь ли ты поручения ко мне.
   -- Ах, да, масса, -- сказал Том, -- становясь на ноги и почёсывая свою кудрявую голову. -- Меня послала мисс Нина. Она приказала вам сесть на эту самую лошадь и мчаться к ней молнией. Она получила письма от своих женихов и теперь не знает, что делать; бегает и бесится так, что ужас! Кажется, она попала в ловушку: боится, что женихи её сойдутся вместе у неё в доме.
   -- Тебя послали с поручением и ты до сих пор не говорил мне ни слова! -- сказал Гарри, делая движение, чтоб схватить Томтита за ухо, но мальчик ускользнул из рук его и исчез в садовых кустах.
   Когда Гарри садился на лошадь, Томтит показался на кровле маленького коттеджа; он кривлялся, прыгал и распевал во весь голос:
   "Поехал в Старую Виргинею
   И там купил мулатку за гинею".
   -- Подожди, я тебе дам! -- сказал Гарри, грозя резвому Тому.
   -- Не надо, не надо! -- вскричала Лизетта. -- Слезь долой, Томтит, и приходи сюда; я сделаю из тебя хорошенького мальчика.

Глава VI.
Безвыходное положение.

   Чтоб объяснить и сделать понятным обстоятельство, по которому Гарри так скоро оставил свой коттедж и так быстро мчался к своей госпоже, мы должны воротиться в Канему. Нина, выхватив письма из рук Тома, как мы уже сказали, прибежала назад в комнату мистрисс Несбит, -- села и начала читать. Во время чтения она заметно становилась встревоженною и взволнованною, наконец судорожно сжала все письма в своей маленькой ручке, и гневно топнула ножкой о мягкий ковёр.
   -- Я решительно не знаю, что мне делать, -- сказала она, обращаясь к мистрисс Несбит. (Мисс Нина имела похвальную привычку говорить непременно кому-нибудь или чему-нибудь, случайно находившемуся подле неё). -- Теперь я попалась, решительно попалась!
   -- Я говорила тебе, что рано или поздно, но ты попадёшься.
   -- Да, вы говорили мне!
   -- Если я что ненавижу, так это когда мне говорят: "я говорила тебе". Но теперь, тётушка, я действительно сознаю себя виноватою, и не знаю, что мне делать. Сюда едут два джентльмена, и мне ни за что в мире нельзя встретиться с обоими вместе в одно и тоже время; не знаю, как лучше поступить мне в этом случай.
   -- Поступи как тебе угодно, как ты поступаешь, и как всегда поступала, с тех пор, как я тебя знаю.
   -- Но дело в том, тётенька, я не знаю как благоразумнее поступить мне в этом случае.
   -- Твои, Нина, и мои понятия о благоразумии весьма различны, и потому я не знаю, что посоветовать тебе. Теперь ты видишь следствие невнимания к советам друзей. Я знала заранее, что твоё легкомыслие и кокетство наделает тебе хлопот.
   Тётушка Несбит сказала эти слова с тем спокойным, самодовольным видом, который почтенные особы так часто принимают на себя, читая назидательные поучения молодым друзьям, поставленным в затруднительное положение.
   -- Прекрасно, тётушка Несбит; только теперь мне некогда слушать вашу проповедь. Вы видели свет гораздо больше моего; следовательно, можете помочь мне добрым советом; можете сказать, благоразумно ли будет с моей стороны написать к одному из этих джентльменов, чтобы он не приезжал, извиниться отсутствием, или другим чем-нибудь. Ведь прежде я почти не жила дома. Я не хочу сделать что-нибудь такое, в чём будет проглядывать негостеприимство, и в тоже время не хочу, чтобы они приехали вместе. Какая досада!
   Наступило продолжительное молчание, в течение которого румянец на щеках Нины то заменялся бледностью, то снова разгорался; она кусала губы и сидела как будто на иголках. Мистрисс Несбит казалась спокойною и задумчивою, так что Нина начинала думать, что её тётушка приняла участие в её положении. Наконец добрая старушка приподняла глаза и очень спокойно сказала:
   -- Который теперь час?
   Нина полагала, что мистрисс Несбит размышляла о необходимости отправить как можно скорее ответ, и потому перебежала комнату, чтоб посмотреть на часы.
   -- Половина третьего, тётушка.
   И она остановилась, ожидая от мистрисс Несбит совета.
   -- Я хотела сказать Розе, -- заметила старушка с задумчивым видом, -- что лук во вчерашнем соусе не хорошо был поджарен. Он целое утро давил мне желудок; но теперь уже поздно.
   Нина отбежала от неё с негодованием.
   -- Тётушка Несбит, вы величайшая эгоистка, какую я видала в течение всей моей жизни!
   -- Ннна, дитя моё, ты изумляешь меня! -- сказала тётушка Несбит с обычным смирением. -- Что с тобой сделалось!
   -- Ничего! -- сказала Нина, -- решительно ничего! Я не понимаю, как могут люди быть равнодушными до такой степени. Если б ко мне прибежала собачонка и сказала, что она в затруднительных обстоятельствах, мне кажется, я бы выслушала её, показала бы некоторое участие и расположение помочь ей. Мне нужды нет, как бы ни заблуждался человек, но если он в нужде, в затруднительном положении, я бы помогла ему, чем можно; я думаю и вы, тётушка, могли бы дать мне какой-нибудь совет.
   -- Ах, ты ещё всё говоришь об этом пустом деле, сказала тётушка, -- мне кажется, я тебе сказала, что не знаю, как посоветовать, не правда ли? Я могу сказать только одно, что тебе бы, Нина, не следовало предаваться гневу; во-первых, это не деликатно, девице это не идёт; а во-вторых, и грешно. Впрочем, я уже давно убедилась, что подобного рода замечания с моей стороны ни к чему не ведут.
   И мистрисс Несбит с видом оскорблённого достоинства встала, подошла тихонько к зеркалу, сняла утренний чепец, отперла комод, уложила этот чепец, вынула оттуда другой, который не отличался от первого ни на волос, задумчиво повесила его на руку и, по-видимому, углубилась в его рассмотрение; между тем Нина, волнуемая досадой и огорчением, смотрела на всё это, едва удерживая порывы своего неудовольствия. Наконец мистрисс Несбит расправила все бантики вынутого чепчика, торжественно надела и нежно пригладила его на голове.
   -- Тётушка Несбит, -- сказала Нина, неожиданно, как будто слова мистрисс Несбит кольнули её в самое сердце; -- мне кажется, я говорила с вами нехорошо; очень сожалею об этом. Я прошу у вас прощения.
   -- О, это ничего не значит, дитя моё; я и не думаю об этом. Я давно привыкла к твоему характеру.
   Нина вышла из комнаты, хлопнула дверью, на минуту остановилась в приёмной, и с бессильным гневом погрозила на дверь кулаком.
   -- Каменное, чёрствое, тяжёлое создание! Кто скажет, что ты сестра моей матери?
   Со словом "матери" Нина залилась слезами, и опрометью убежала в свою комнату. Первая, с кем она встретилась здесь, была Мили: она приводила в порядок комод своей молоденькой госпожи. К величайшему её удивлению, Нина бросилась к ней на шею, сжала её в своих объятиях и плакала так горько и с таким сильным душевным волнением, что доброе создание не на шутку встревожилось.
   -- Господи Боже мой! Моя милая овечка! Что с вами сделалось? Не плачьте, не плачьте! Господь с вами! Кто это так раз обидел вас?
   При каждом ласковом слове горесть Нины проявлялась сильнее и сильнее, слёзы душили её; она не могла говорить; верная Мили окончательно перепугалась.
   -- Мисс Нина, не случилось ли с вами какого несчастья?
   -- Нет, Мили, нет! только мне очень, очень грустно! Я бы хотела, чтоб у меня была теперь мать! Я не знала моей матери! Ах Боже мой, Боже мой!
   И Нина снова зарыдала.
   -- Бедняжечка! -- сказала Мили с глубоким состраданием; она села на стул и, как ребёнка, начала ласкать Нину, посадив её на руки к себе. -- Бедное дитя! Да; я помню вашу маменьку: она была прекрасная женщина!
   -- Все девицы в нашем пансионе имели матерей, -- сказала Нина сквозь слёзы. -- Мэри Брукс, бывало, читала мне письма своей матери, и тогда мне невольно приходила в голову печальная мысль, что у меня нет матери, и что мне никто не напишет таких писем! А вот тётушка Несбит -- что мне за дело, если другие называют её религиозной женщиной, а я скажу, что это самое эгоистическое, ненавистное существо! Мне кажется, если б я умерла и лежала в комнате, соседней с её комнатой, она бы думала не обо мне, но о том, какое лучше блюдо приготовить к следующему обеду.
   -- Не плачьте, моя миленькая овечка, не печальтесь! -- говорила Мили, с чувством искреннего сострадания.
   -- Нет, Мили, я буду, я хочу плакать! Она постоянно считает меня за величайшую грешницу! Она не бранит меня, не выговаривает мне; она недостаточно о мне заботится, чтоб делать мне замечание! Она только твердить и твердит, с своим ненавистным хладнокровием, что я иду к гибели, что она не может помочь мне, и что ей до этого нет дела. Положим, что я нехороша, в таком случае должна озаботиться моим исправлением; и чем же можно исправить меня? Неужели неприступной холодностью и беспрестанным напоминанием, будто бы всем известно, что я и глупа и кокетка, и тому подобное? Мили, если б ты знала, как я хочу исправиться и быть доброю! Я провожу иногда ночи без сна и в слезах, чувствуя себя нехорошею; мне становится ещё тяжелее, когда я подумаю, что если б жива была моя мать, она бы помогла мне в этом. Она не была похожа на тётеньку Несбит, -- не правда ли, Мили?
   -- Правда, милая моя, правда! Когда-нибудь я расскажу вам, моя милочка, о вашей матушке.
   -- А что всего хуже, -- сказала Нина, -- когда тётушка Несбит начнёт говорить мне своим отвратительным тоном, мне всегда становится досадно, я начинаю сердиться, и возражать, довольно неприлично, я это знаю. Она хоть бы раз рассердилась на меня! хоть бы сделала какое-нибудь движение, а то стоит или сидит, как статуя, и говорить, что моё поведение её изумляет!
   -- Это ложь: её никогда и ничто в жизни не изумляет!
   -- Почему? Потому что в ней самой нет жизни.
   -- Но, мисс Нина, мы не должны требовать от людей, более того, что они имеют.
   -- Требовать? Да разве я требую!
   -- Так зачем же, милочка моя, зная людей, вы печалитесь и горюете? Ведь напёрстком вам не наполнить чашки, как ни ставьте её. Так точно и тут. Я знала вашу матушку, и знаю мисс Лу, с тех пор, как она была девочкой. Между ними столько сходства, сколько между снегом и сахаром. Мисс Лу, будучи девицей, была такая миленькая, что все восхищались ею; но любили не её, а вашу мама. Почему? я не умею сказать. Мисс Лу не была своенравна, не была вспыльчива, и не любила браниться; казалась всегда такою тихонькою, никого бывало не обидит; а между тем наши не терпели её. Никто не хотел сделать для неё самую пустую безделицу.
   -- Это понятно! -- сказала Нина, -- потому что сама она ни для кого ничего не делала! Она ни о ком не заботилась. Я, например, я самолюбива, я всегда это знала. Я очень часто поступаю весьма самолюбиво; но она и я, две вещи совершенно разные. Знаешь ли, Мили, она, мне кажется, даже не знает, что в ней есть самолюбие? Сидит себе в старом кресле, да покачивается, как будто отправляется прямо в рай, -- не думая о том, попадёт ли туда кто-нибудь другой или нет.
   -- Ах, Боже мой! Мисс Нина, вы уж слишком к ней строги. Вы посмотрите только, как терпеливо сидит она с Томтитом и вбивает ему в голову гимны и набожные песни.
   -- А ты думаешь, она делает это, потому что заботится о нём? Ты не воображаешь, что, по её понятиям, он не может попасть в рай, и что если умрёт, то должен отправиться в ад? Между тем, умри он завтра, и она тебе же прикажет накрахмалить её чепчики и пришпилить чёрные бантики! Ничего нет удивительного, что и ребёнок этот не любит её! Она беседует с ним всё равно, как со мною; твердит ему, что из него не будет проку, что он никогда не будет добрым человеком; маленький шалун, я знаю, выучил это наизусть. Знаешь ли, Мили, хотя иногда и сержусь я на Тома, хотя для меня смертельной было бы скукой сидеть с ним за этими старыми книгами, но я уверена, что забочусь о нём больше, чем тётушка? Да и он это знает. Он, как и я, видит мисс Лу насквозь. Ни ты, никто не в состоянии уверить меня, что тётушка Несбит -- женщина религиозная. Я знаю, что такое религия и что такое вера; и знаю, что мистрисс Несбит последней не имеет. Не в том заключается религиозность, чтобы быть холодным, неприступным созданием, читать старые, чёрствые религиозные газеты и надоедать всем текстами и гимнами. Она такая же суетная женщина, как и я, только в другом роде. Вот хоть бы сегодня, я хотела посоветоваться с ней по одному делу. Согласись, Мили, ведь все молоденькие девицы любят советоваться с кем-нибудь: и если б тётушка Несбит обнаружила хотя какое-нибудь желание принять участие в моих словах, я позволила бы ей бранить меня, читать мне лекции, сколько душе её угодно. Но, поверишь ли? Она не хотела даже выслушать меня! И когда ей должно бы было видеть, что я затрудняюсь, нахожусь в недоумении и нуждаюсь в совете, она, как мрамор, отвернулась от меня и начала говорить о луке и соусе! О, как я рассердилась! Полагаю, она теперь качается в кресле своём и считает меня за величайшую грешницу!
   -- Ну, ну, мисс Нина, вы довольно о ней поговорили; чем больше станете говорить о ней, тем больше себя растревожите.
   -- Нет, Мили, напротив: я теперь совсем успокоилась! Мне нужно было поговорить с кем-нибудь, иначе я всё бы плакала. Удивляюсь, куда девался Гарри. Он всегда находил средство вывести меня из затруднения.
   -- Я думаю, мисс Нина, он поехал повидаться с женой.
   -- Как это не кстати! Пожалуйста, пошли за ним Томтита, да сейчас же. Пусть он скажет, чтоб Гарри сию минуту приехал ко мне, по очень нужному делу. Да вот ещё, Мили, зайди и скажи старому Гондреду, Чтоб он заложил карету; я хочу прокатиться и отвезти письмо на почту. Томтиту я не хочу доверить это письмо; я знаю, что он потеряет его.
   -- Мисс Нина, сказала Мили, нерешительным тоном, -- как посмотрю, так вы ещё не знаете, что здесь творится. Старый Гондред в последнее время сделался таким странным, что, кроме Гарри, никто сговорить с ним не может. Не хочет слушать даже мисс Лу. Приди я, да скажи ему, что вам нужны лошади, он поднимет такую историю, что и Боже упаси! Он решительно не даёт их никому -- вот что, милое дитя моё.
   -- Не даёт! Посмотрим! Как откажет он мне, если я прикажу ему! Это презабавно! Я ему покажу, что у него есть настоящая госпожа, совсем не такая, как тётушка Лу!
   -- Да, да, мисс Нина, лучше будет, если вы сами пойдёте. Он меня не послушает, я знаю. А для вас он, может быть, сделает.
   -- Конечно! Сейчас я сама пойду; я его расшевелю.
   И Нина, возвратив обыкновенную свою шаловливость, весело побежала к домику старого Гондреда, стоявшему не вдалеке от господского дома. Первое имя старого Гондреда было Джон, но под прозванием Гондреда он известен был всем. Старый Гондред имел двойной запас того сознания о важности своей обязанности, которое составляет неотъемлемую принадлежность кучеров и грумов вообще. По-видимому, он считал конюшни, а с ними вместе и экипажи, за какой-то языческий храм, в котором он был жрецом, и как жрец должен был хранить его от осквернения. Согласно его собственному понятию, весь народ на плантации, и даже весь свет вообще, постоянно поддерживали заговор против этого храма и он охранял его один-одинёшенек, не щадя своей жизни. По должности своей, он вменял себе в непременную обязанность отыскивать при всяком случае причину, по которой нельзя было выпустить из конюшни ни лошадей, ни кареты, и доказывать это так серьёзно, как будто с него брали показание при судебном допросе. В состав исполнения своих обязанностей он ввёл также и то обстоятельство, чтоб делать отказ приличнейшим образом, представляя при этом на вид одну только совершенную невозможность, не допускавшую исполнить требование. Старый Гондред, по-видимому, всю свою жизнь придумывал и заучивал основательные причины отказа; он имел огромный запас этого материала крошеного и сушёного и всегда готового для употребления при первом востребовании. Относительно кареты, он встречал бесчисленное множество невозможностей. Или "она загрязнилась и надобно вымыть", или "вымыта и нельзя её грязнить" или "в ней сняты шторки" и нужно на днях починить, или встречался какой-нибудь недостаток в оковке, или оказывалась какая-нибудь порча в рессорах и нужно на днях пригласить кузнеца. Что касается до лошадей, то причины отказа были ещё основательнее и обильнее. То случалось что-нибудь с сбруей, то с подковами; то ноги разбиты, то недуги, грозившие опасностью; словом, у него был целый словарь конских болезней и различных возражений, прямой смысл которых означал крайнюю невозможность выпустить из конюшни ту или другую лошадь. Совершенно не зная трудности своего предприятия, Нина бежала, весело напевая, и застала старого Гондреда спокойно сидевшим с полузакрытыми глазами у дверей своего домика; лучи после полуденного солнца озаряли дым, вылетавший из старой глиняной трубки, которую Гондред держал в зубах. На коленях у него с преважным видом сидел большой, чёрный, одноглазый ворон. Услышав шаги Нины, он встрепенулся, принял такую гордую, наблюдательную осанку и так пристально устремил на неё одинокий свой глаз, как будто приставлен был тут отбирать и рассматривать просьбы, в промежуток времени, избранный его господином для отдыха. Между этим вороном, получившим прозвание старого Джеффа, и его господином существовал род искренней дружбы. Узы этой дружбы скреплялись ещё сильнее тем обстоятельством, что оба они в равной степени пользовались нерасположением всех обитателей края. Подобно многим людям, которым суждено занимать обязанности, связанные с ответственностью, старый Гондред загордился и присвоил такую власть, что, кроме жены его, никто не мог с ним справиться. Что касается до Джеффа, то лакедемоняне непременно бы воздвигли ему храм, как воплощённому элементу воровства. Джефф, в различных стычках и баталиях, возникавших вследствие его нечестивых деяний, лишился глаза, и потерял значительную часть перьев на одной стороне своей головы; между тем как другая сторона, приведённая в беспорядок столь роковыми событиями, навсегда осталась взъерошенною, и придавала его зловещей наружности самый безобразный вид. В другой несчастной стычке он вывихнул шею себе, что заставляло его постоянно смотреть через плечо и ещё более увеличивало его безобразие. Дядя Джефф воровал с прилежанием и искусством, достойным занять место в летописях замечательных судебных процессов; он никогда не оставался без дела; -- в свободное время от более серьёзных предприятий, он или выдёргивал побеги на полях, засеянных хлебом, или выкапывал из земли только что посаженные цветочные семена, или перепутывал пряжу в мотках, выдёргивал вязальные иголки, клевал лицо спящим, царапал и кусал детей, словом делал различные невинные проказы, которые неожиданно приходили ему в голову. Он был неоценённым сокровищем для старого Гондреда, потому что служил некоторым оправданием при открытии в его домике таких вещей, которым там не следовало находиться ни под каким видом. Отыскивались ли в его домике ложки из господского дома, или запонки, или носовые платки, или трубки в оправе -- к ответу призывали не старого Гондреда, но дядю Джеффа. Разумеется, старый Гондред бранился при этих случаях, между тем как дядя Джефф комически поглядывал через плечо на друга своего и подмигивал ему одиноким своим глазом, будто говоря: "этим людям не привыкать к брани: они беспрестанно бранятся; а что касается до клеветы, которую взводят на меня, я и внимания не обращаю."
   -- Дядя Джон, -- сказала Нина, -- приготовь мне карету. Я хочу ехать в город.
   -- Мне очень жаль, мисс, я не смел бы не исполнить вашего приказания; -- но -- но сегодня вам нельзя ехать в город.
   -- Нельзя! Почему?
   -- Да, так, мисс Нина, нельзя, невозможно, ни под каким видом. В настоящее время я не могу вам дать ни кареты ни лошадей.
   -- Но я должна ехать на почту. Я должна ехать сию минуту.
   -- Мне очень жаль, мисс Нина; но это вещь невозможная: пешком вы не можете идти, а ехать и подавно, потому что ни лошадей, ни кареты нельзя тронуть с места; ни под каким видом нельзя. Завтра ещё может быть; а вернее всего на будущей неделе.
   -- Дядя Джон! я не верю ни одному твоему слову. Мне сейчас нужен экипаж, непременно нужен.
   -- Нет, дитя моё, нельзя, -- сказал старый Гондред, мягким снисходительным тоном, как будто говорил с ребёнком. -- Я говорю вам, что это невозможно. Во-первых, потому, мисс Нина, что в карете сняты шторки.
   -- Что же за беда! -- разве долго их повесить?
   -- Позвольте, мисс Нина, это ещё не всё. Во-вторых, Пета была отчаянно больна прошлую ночь; с ней делаются весьма дурные припадки. Да, мисс Нина, она была так больна, что я провозился с ней целую ночь.
   Между тем как старый Гондред так ловко лгал, объясняя причину невозможности, дядя Джефф кивал кривой своей головой, как будто говоря: слышите! Чего же вы хотите?
   Нина стояла в крайнем недоумении; она кусала губы от досады; старый Гондред начал предаваться сладкому самозабвению.
   -- Я не верю, что лошади больны. Я пойду и посмотрю их.
   -- Нельзя, мисс Нина, -- невозможно; двери все заперты, и ключи у меня в кармане. Если б я не предпринимал подобной меры, то бедных животных давно бы и на свете не было. Нужно же, мисс Нина, и к животным иметь сожаление. Мисс Лу гоняет их в одну сторону, Гарри -- в другую. Хоть бы сегодня, поехал повидаться с женой! Я вовсе не вижу причины разъезжать так пышно. Ах. мисс Нина, вы не знаете, а ваш папа мне часто говаривал: -- "дядя Джон! ты знаешь лошадей лучше моего; так ты вот, что, дядя Джон, береги их: не позволяй их гонять понапрасну." Вот, мисс Нина, я и следую приказаниям полковника. Дело другое, если б была ясная погода, да хорошие дороги, -- тогда я сам не прочь прокатиться. Это совсем другое дело. А вы ещё не знаете, мисс Нина, каковы дороги через наши поля? Да это просто ужас! Грязь, ух какая! До самого оврага. А, каков мост через овраг! Ещё не так давно на нём провалился один человек. Вот что! Нет, мисс Нина, это не такая дорога, чтоб кататься по ней молоденьким леди: почему вы не прикажете Гарри отвезти ваше письмо? Если он рыскает повсюду, так я не вижу причины, почему бы ему не съездить и в город по вашему поручению! Карета если и поедет, то ей не воротиться раньше десяти часов! А это, я вам скажу, что-нибудь да значит. К тому же собирается дождь. Не даром у меня болят мозоли целое утро; да и Джефф сегодня сам не свой -- такой, каким бывает всегда перед погодой. Это признаки верные, они никогда не обманывали.
   -- Короче, дядя Джон, ты решился не ехать, сказала Нина. Но, я тебе говорю, ты должен ехать! слышишь? Иди сейчас же, и подавай мне лошадей.
   Старый Гондред продолжал сидеть и спокойно покуривать трубку. Нина, повторив несколько раз своё приказание, рассердилась и начала наконец спрашивать себя, каким образом привести этот приказ в исполнение. Старый Гондред углубился в самого себя, и впал в глубокую задумчивость, не обнаруживая ни малейшего признака, что слова госпожи долетают до его слуха.
   -- Скоро ли воротится Гарри? -- говорила Нина, про себя, задумчиво возвращаясь домой по садовой аллее.
   Гарри должен был приехать давно; но Томтит исполнял приказания, по обыкновению, не торопясь: он провёл много времени в шалостях по дороге.
   -- Не стыдно ли тебе, старый дуралей! -- сказала тётка Роза, жена старого Гондреда, слышавшая весь его разговор с мисс Ниной, -- толкует об оврагах, о грязи, о лошадях, и чёрт знает о чём, тогда как всем известно, что это одна твоя лень!
   -- Так что ж? -- возразил старый Гондред, -- желаю знать, чтобы стало с моими лошадками, если б я не был ленив? А масть! Да это отличная вещь для моих лошадей. Где бы теперь были они, если б я гонял их взад и вперёд? Где и что были бы они? А! Кому бы приятно было видеть на них одни кости да кожу? Ах ты, глупая! Если б не я, так их давным бы давно склевали чёрные коршуны!
   -- Ты так привык лгать, что сам начинаешь верить своей лжи! -- сказала Роза. -- Ты сказал нашей доброй хорошенькой леди, что целую ночь провозился с Петой, а между тем, прохрапел целую ночь, так что стены дрожали.
   -- Нужно же было сказать что-нибудь! Надо быть почтительным, особливо к женскому полу. Нельзя же было сказать ей, что я не хочу, поэтому я и придумал извинительный предлог. О! У меня есть целый запас извинений! Извинения, я тебе скажу, вещь отличная. Это всё равно, что сало для смазки колёс, что бы было тогда со светом, если б все стали открывать настоящую причину, почему они делают одно и не могут сделать другого?

Глава VII.
Совещание.

   -- О, Гарри! Как я рада, что ты приехал! В каких я хлопотах, если б ты знал! Представьте, сегодня утром сижу в комнате тетушки Несбит, и вдруг получаю два письма: одно от Клэйтона, другое от мистера Карсона; и вот что пишет Клэйтон: "У меня есть дело, по которому на будущей неделе я должен находиться в ближайшем соседстве с вашей плантацией, и, весьма вероятно, если только не получу от вас запрещения, увижусь с вами в Канеме в пятницу или субботу." Теперь видите, в чем дело. А вот и другое письмо, от мистера Карсона, от этого ненавистного Карсона? Верно он не получил моего письма; пишет, что и он тоже приедет сюда: какое бесстыдство! Этот человек наскучил мне до смерти; и он будет здесь, это я знаю! Неприятные, скучные люди всегда верны своему обещанию! Он будет непременно!
   -- Но, мисс Нина, припомните, не вы ли сами говорили, что видеть встречу этих людей в вашем доме, было бы весьма забавно.
   -- Ах, Гарри! Не напоминай мне, прошу тебя! Ты не знаешь, что я теперь думаю об этом совсем иначе. Я положила конец всем моим глупостям. Я написала и Эмменсу, что чувства мои переменились, что я теперь смотрю на брак совсем с другой точки зрения, словом, написала то, что пишется девицами в подобных случаях. Я решилась уволить всех их в отставку, и прекратить свои шалости.
   -- Всех? В том числе мистера Клэйтона?
   -- Не знаю, как тебе сказать... кажется... нет. Я заметила, Гарри, что письма его становятся лучше и лучше, по крайней мере, в них я читаю теперь совсем не то, что писал он прежде; сам он мне не нравится; но мне приятно получать его письма. Других двоих я не терплю; я не хочу, чтоб этот Карсон навел здесь скуку своим визитом. Не хочу видеть его, по крайней мере, в то время, когда будет здесь Клэйтон. Я бы не хотела, чтоб они сошлись вместе, ни за что в мире! Еще утром, я написала письмо, чтоб отклонить Карсона от этого визита, и целый день не знаю, что делать с ним. Сегодня, как будто все сговорились сердить меня. Тетушка Несбит, вместо того, чтоб помочь мне советом, прочитала одну из своих прескучных лекций о кокетстве. И потом, старый Гондред... я хотела, чтоб он подал карету для меня, я сама хотела свезти это письмо на почту, представь себе... О нет, я в жизнь свою не видала подобного создания! Желала бы я знать, к чему у нас слуги, если нас они и слушать не хотят?
   -- Успокойтесь, мисс Нина! Старого Гондреда, я знаю, и он имеет обо мне понятие, -- сказал Гарри. -- Я с ним никогда не затрудняюсь; он становится несносен. Он, кажется, чересчур много думает о своей важности. Впрочем, мисс Нина, если вы хотите отправить письмо на почту, то я могу устроить это.
   -- Пожалуйста, Гарри, распорядись; вот и письмо!
   -- Я пошлю верхового, -- сказал Гарри, -- он исполнит верно ваше поручение; за это я ручаюсь.
   -- Но, Гарри, Гарри! -- сказала Нина, удерживая его за рукав, -- приходи опять сюда; прошу тебя. Я с тобою хочу поговорить. Во время отсутствия Гарри, наша героиня вынула с груди письмо и прочитала его. -- Как прекрасно он пишет! -- сказала она. -- Ни малейшего нет сходства с другими письмами. Но всё-таки и не желаю, чтоб он приехал сюда. Приятно получать письма от него, но видеть его я не хочу. О! как бы я желала поговорить об этом с кем-нибудь. Тетушка Несбит такая сердитая! Нельзя... впрочем, что ж такое! Гарри добрый человек. Ну, что Гарри! Отправил письмо? -- сказала она с заметным нетерпением, когда вошел Гарри.
   -- Отправил, мисс Нина; но не смею обнадеживать вас. Боюсь, что оно опоздает, хотя и не знаю, в какие именно часы отходит почта.
   -- Может быть на этот раз она и подождет. Ну что, если приедет это скучное создание! О, я решительно не знаю, что делать! Он такой надутый, так страшно скрипит своими башмаками! И опять, я ужасно боюсь, что так или иначе, но все мои проказы обнаружатся; что тогда подумает Клэйтон?
   -- Мисс Нина, ведь вы, кажется, говорили, что вам никакой нет нужды до его мнения.
   -- Да, это было прежде; а теперь он пишет мне всё о своей фамилии. Например, его отец -- известнейший человек, весьма старинного рода; потом его сестра -- должно быть ужасно умная у него сестра -- такая добрая, милая, образованная! Ах, Боже мой! Что он обо мне подумает... его сестра приписала мне несколько строк, и если б ты знал, как прекрасно пишет она!
   -- Что касается до фамилии, мисс Нина, -- сказал Гарри, -- то, мне кажется, Гордоны также высоко могут держать свою голову, как и другие; и, мне кажется, вы ни в чем не уступите мисс Клэйтон.
   -- Да, Гарри, всё это может быть; но этот разговор об отцах и сестрах... Он как-то особенно сближает нас и ускоряет ход дела. Мне кажется, меня теперь окончательно поймали. Знаешь ли, Гарри? я теперь похожа на мою маленькую лошадку -- Сильфэйп: она подпускает к себе, позволяет дать себе пшена, позволяет погладить по гриве; вы начинаете думать, что она позволяет вам поймать себя; но только что хотите накинуть на нее уздечку, как она делает прыжок и убегает. Тоже самое и со мной. Все, знаешь, прекрасно, и эти обожатели, и нежные письма, и нежные разговоры и опера, и кавалькады, все это мне нравится; но когда заговорят об отцах и сестрах, и начнут действовать, как будто я уже даюсь им в руки, тогда я становлюсь настоящею Сильфэйп -- так и хочется бежать от них. Замужество, Гарри, мне кажется, дело весьма серьёзное. Я страшусь его! Я не хочу быть взрослой женщиной; я бы всегда хотела оставаться девочкой, жить, как жила до этой поры, и веселиться в кругу молоденьких девиц. Я была счастлива в течение всей моей жизни, кроме вот этих последних нескольких дней.
   -- Всё это зависит от вас, мисс Нина; почему вы не напишете мистеру Клэйтону, и не возьмете назад ваше слово, если чувствуете, что это положение для вас тягостно.
   -- Почему? Я и сама не знаю. Я бы и очень хотела сделать это; но боюсь, что буду чувствовать в душе своей тяжелее, чем теперь. Он надает на мою жизнь, как огромная темная тень, и все предметы, которые окружают меня, начинают мне казаться в настоящем своем свете! Я хочу жить действительной жизнью. Когда-то я читала историю об Ундине; и знаешь ли, Гарри, я чувствую теперь, как чувствовала Ундина, в то время, когда душа давалась ей.
   -- И в Клэйтоне, вы, вероятно, видите рыцаря Гелдэбаунда? -- сказал Гарри, улыбаясь
   -- Не знаю. А что же, если я вижу? Дело в том, Гарри, меня удивляет, каким образом, такие ветреные девочки, как я, могут кружить голову таким умным людям, как Клэйтон; они балуют нас и забавляют. Но, в то же время, мне кажется, они думают про себя, что наступит время, когда они будут управлять и господствовать над нами. Они женятся, потому что полагают видеть в нас отраду своей жизни. Я, во-первых, не создана для этого; мне кажется, я на всю жизнь останусь тем, что есть. Клэйтон, между прочим, сравнивает меня с своей сестрой; но я о, как я далеко не похожа на нее. Его сестра очень образована. Она может судить о литературе, обо всем. А я... я разве только о качествах хорошей лошади, не больше; ко всему этому, я горда. Я бы не хотела занимать в его мнении второе место, даже относительно его сестры. Да; это так. Эта особенность принадлежит всем девицам. Мы всегда хотим того, чего, мы знаем, нам нельзя иметь; впрочем, мы не очень и гонимся за этим.
   -- Мисс Нина, если позволите говорить откровенно, я бы предложил вам небольшой совет. Будьте вы откровенны в отношении к мистеру Клэйтону; и если мистер Карсон встретится с ним, откройте им прямо, в чем дело. Вы принадлежите к фамилии Гордон, а фамилия Гордон, по пословице, славится своей правдивостью; при том же, мисс Нина, вы теперь не пансионерка. Гарри замолчал; он заметно колебался.
   -- Что же ты остановился, Гарри. Продолжай: я понимаю тебя -- во мне ещё есть несколько здравого рассудка, и притом у меня нет такого множества друзей, чтобы сердиться на тебя из-за пустяков.
   -- Я полагаю, -- сказал Гарри, задумчиво, -- и ваша тетушка могла бы посоветовать вам что-нибудь. Говорили ли вы ей о своем положении?
   -- Кому? Тетушке Лу? Что бы я согласилась сказать ей что-нибудь? Нет Гарри, я решилась действовать одна. У меня нет матери, нет сестры; а тетушка Лу хуже, чем никто. Согласись, Гарри, ведь чрезвычайно досадно иметь подле себя существо, которое могло бы, и должно бы было, принимать участие и которое вместо того не хочет и выслушать вас. Конечно, я не имею тех совершенств, которыми обладает мисс Клэйтон; но с другой стороны, можно ли и ожидать от меня превосходного образования, если я выросла сама собою, сначала здесь, на плантации, и потом в этом французском пансионе? Я тебе скажу, Гарри, пансионы совсем не заслуживают той похвалы, которую им приписывают. Конечно, нельзя не сказать, что заведения эти прекрасны; но мы ничего оттуда не выносим; мы выходим оттуда с пустотой в душе, которая иногда пополняется, если не наружной красотой, то, по крайней мере, изящными манерами. Нельзя же, чтобы девочка чему-нибудь не научилась; я училась тому, что мне нравилось, к чему влекло меня моё желание; и потому не приобрела ничего полезного, ничего, что могло бы доставлять мне отраду и утешение. Посмотрим, что из этого выйдет!

Глава VIII.
Старик Тиф.

   -- Как ты думаешь, Тифф, приедет ли он сегодня?
   -- Бог знает, миссис; Тифф не может сказать. Я выглядывал за дверь. Не видать ничего и не слыхать.
   -- Ах, как это скучно! Как тяжело! Как долго тянется время! Говорившая эти слова, -- изнурённая, слабая женщина, повернулась на изорванной постели и, судорожно перебирая пальцами, пристально смотрела на грубые, неоштукатуренные потолочные балки. Комната имела неопрятный грязный вид. Домик был срублен из простых сосновых брёвен, смазанных в пазах глиной и соломой. Несколько маленьких стёкол, расположенных в ряд и вставленных в небольшие отверстия одного из брёвен, служили окнами. В одном конце стоял простой кирпичный очаг, под которым слабо тлели угли от сосновых шишек и хвороста, подёрнутые сероватым слоем золы. На полке, устроенной над очагом, стояла разная посуда, полуразбитый чайник, стакан, несколько аптечных склянок и свёртков, крыло индюшки, значительно истёртое и избитое от частого употребления, несколько связок сушёной травы, и наконец, ярко окрашенная фаянсовая кружка, с букетом полевых цветов. По стене, на гвоздиках, висели различные женские наряды и различные детские платья, между которыми местами проглядывало потёртое, грубое мужское платье. Женщина, лежавшая на жёсткой, оборванной постели, была когда-то очень недурна собой. Она имела прекрасную нежную кожу, мягкие и кудрявые волосы, томные голубые глаза, маленькие, тонкие, и как перл прозрачные руки. Но тёмные пятна под глазами, тонкие бледные губы, яркий, сосредоточенный румянец, ясно говорили, что, чем бы она ни была до этой поры, но дни её существования были сосчитаны. Подле её кровати сидел старый негр, в курчавых волосах которого резко пробивалась седина. Его лицо принадлежало к числу безобразнейших лиц чёрного племени; оно казалось бы страшным, если б в тоже время не смягчалось каким то добродушием, проглядывавшем во всех его чертах. Его щёки цвета чёрного дерева, с приплюснутым широким, вздёрнутым носом, с ртом ужасных размеров, ограничивались толстыми губами, прикрывавшими ряд зубов, которым позавидовала бы даже акула. Единственным украшением его лица служили большие, чёрные глаза, которые, в настоящую минуту, скрывались под громадными очками, надетыми почти на самый конец носа; сквозь эти очки он пристально смотрел на детский чулок, штопая его с необычайным усердием. У ног его стояла грубая колыбель, выдолбленная из камедного дерева на подобие корыта, и обитая ватой и обрывками фланели; в этой колыбели спал ребёнок. Другой ребёнок, лет трёх, сидел на коленях негра, играя сосновыми шишками, сучками и клочьями мха. Стан старого негра, при среднем росте, был сутуловат; на плечи наброшен был кусок красной шерстяной материи, как набрасывают старухи негритянки шейный платок;-- в этом куске фланели торчали две-три иголки с чёрными нитками из грубой шерсти. Штопая чулок, он, то убаюкивал ребёнка в колыбели, то ласкал и занимал разговором другого, сидевшего у него на коленях.
   -- Перестань, Тедди! Сиди смирно! -- ты знаешь, что мама не здорова, а сестра ушла за лекарством! Сиди-же смирно: -- Тиффи тебе песенку споёт... Слышишь! не шали! эта иголка оцарапает пальчик... вот видишь, так и есть! Бедненький пальчик!.. Перестань, перестань! Играй своими игрушками... Папа привезёт тебе гостинца.
   -- О Боже мой! -- произнесла больная, -- мне тяжело! Я умираю!
   -- Господь с вами, миссис! -- сказал Тифф, оставляя чулок, и, поддерживая одной рукой ребёнка, другой поправил и разгладил одеяло и постельное бельё. -- Зачем умирать! Господь с вами, миссис; через несколько дней мы поправимся. В последнее время у меня много было работы, а между тем детское платье пришло в беспорядок; починки накопилась целая груда. Посмотрите вот на это, -- сказал он, поднимая кусок красной фланели, украшенной чёрной заплаткой, -- это дыра, теперь она не увеличится, а между тем для дома оно и очень годится: оно сбережёт Тедди новенькое платье. Понемногу я перештопаю чулочки; потом починю башмачки Тедди, а к завтрашнему дню поправлю его одеяльце. О! Вы только позвольте мне! Я докажу вам, что вы не даром держите старого Тиффа, -- и чёрное лицо Тиффа, без того уже маслянистое, становилось ещё маслянистее, когда он произнёс эти слова, и когда черты его выражали желание успокоить свою госпожу. -- Тифф, Тифф, ты доброе создание! -- но ты не понимаешь, что происходит в душе моей. Изо дня в день, я лежу здесь одна, а он Бог знает, где он? Приедет на какой-нибудь день, и опять его нет -- его действия непонятны для меня... О! Как безрассудна я была, когда выходила за него! Да! что делать! Девочки совсем не знают, что значит замужество! Состариться в девицах я страшилась, и выйти замуж -- считала за счастье! Но сколько горя, сколько страданий испытала я! Переходя с место на место, я до сих пор не знаю, что значит спокойствие; одно горе следовало за другим, одна неудача за другой -- и почему? Нет! нет! я устала, мне надоело,-- даже самая жизнь... Нет! Я хочу, я должна умереть!
   -- Перестаньте отчаиваться, мисс, сказал Тифф, с горячностью. -- Потерпите немного... Тифф приготовит чай, и даст вам напиться. Тяжело, я это знаю; но времена переменчивы! Бог даст, всё поправится, миссис, подрастёт Тедди и будет помогать своей маме. Посмотрите! Где вы найдёте малютку, милее того, который лежит в этой колыбели? -- сказал Тиффи, с нежностью матери обращаясь к колыбели, где маленькая, кругленькая красная масса возрастающего человека начинала поднимать две ручонки и произносить невнятные звуки, как бы давая знать о своём существовании и желании, чтоб его заметили. -- Полли, поди ко мне, сказал он, опустив на пол Тедди, вынул из люльки ребёнка и долго, пристально и нежно смотрел на него сквозь стёкла огромных очков.-- Расправься, милочка моя! Вот так! Какие глазёнки у неё! Мамины, мамины, как две капли воды! О мой милый! Мисисс, посмотрите на него, -- сказал он, положив ребёнка подле матери. -- Видали ли вы что-нибудь милее этого создания? Ха! ха! ха! Хочешь, чтоб мама взяла тебя? Возьмёт, возьмёт, моя крошечка! А Тифф между тем приготовит чай! И через минуту Тифф стоял уже на коленях, тщательно укладывая под очагом концы обгорелых сучьев и раздувая огонь; поднявшееся облако белой золы обсыпало и курчавую голову негра и красный платок его, как снежными хлопьями; между тем Тедди деятельно занимался выдергиванием иголок из какого-то вязанья, висевшего подле очага. Раздув огонь, Тифф поставил на очаг закоптелый чайник, потом встал и увидел, что бедная больная мать крепко прижимала к груди своей младенца и тихонько плакала. В эту минуту, нестройная, угловатая, непривлекательная фигура Тиффа, с его длинными костлявыми руками, с его красным платком, накинутым на плечи, казалась черепахой, стоявшей на задних лапах. Больно было ему смотреть на эту сцену... Он снял очки и отёр крупные слёзы, невольно выступившие на его глаза. -- Ах Боже мой! Что это делает Тедди! Ай! Ай! Ай! он выдёргивает иголки из рукоделия мисс Фанни. Не хорошо, не хорошо, -- Тиффу стыдно за вас... И вы это делаете, когда мама ваша больна. Вы забыли, что надо быть умницей, иначе Тифф и сказочек не будет говорит! Оставьте же; сядьте вот на этот чурбан;-- это такой славный чурбан; посмотрите, какой хорошенький мох на нём! Ну вот так; сидите же смирно; дайте покой маме.
   Ребёнок, как будто очарованный влиянием старого Тиффа, открыл свои большие, круглые, голубые глаза, и сидел на чурбане спокойно и с покорным видом, в то время, как Тифф отыскивал что-то в сундуке. Дневной свет в это время быстро уступал своё место вечернему сумраку. Тифф вынул из сундука пук лучины, и воткнув одну из них в расщелину другого чурбана, стоявшего подле очага, засветил её, проговорив:
   -- Теперь повеселей будет!
   После того он снова стал на колени, и начал раздувать уголь, который, как и вообще сосновый уголь, когда никто его не раздувал, постоянно хмурился и казался чёрным. Тифф раздувал сильно, не обращая внимание на облако золы, которая, окружая его, ложилась на ресницы и балансировала на кончике носа.
   "А славная грудь у меня, сказал он: мне бы хорошо быть кузнецом! Я бы несколько дней сряду раздувал огонь в горне. Удивляюсь, почему так долго не возвращается мисс Фанни?"
   Тифф встал, и, поглядывая на кровать, чрезвычайно осторожно и почти на цыпочках подошёл к грубой двери, приподнял за верёвочку щеколду, отворил до половины и вышел на крыльцо. Выйдя вместе с ним, мы бы увидели, что маленькая хижинка стояла одиноко, в глуши дремучего соснового леса, примыкавшего к ней со всех сторон. Тифф простоял на крыльце несколько секунд, вглядываясь в даль с напряжённым слухом. Но ничего не было слышно; ничего, кроме унылого завывания ветра, свободно гулявшего по ветвям соснового леса, и производившего печальный, однообразный, плачевный, неопределённый звук.
   -- Эти сосны вечно говорят между собою, сказал Тифф про себя. -- Вечно шепчутся; а о чём? -- Бог знает! никогда не скажут того, что хочется знать человеку. Чу! Это голос Фоксы! Это она! -- сказал Тифф, заслышав весёлый громкий дай собаки, далёко разносившийся но лесу. -- Это она! Фокси! Фокси! ну что, привела ли ты мисс Фанни?-- говорил он, лаская косматую собаку, прибежавшую к нему из чащи леса. Ах ты негодная! зачем же ты убежала от своей хозяйки? Слышишь! что там такое?
   За высокими соснами весело распевал звучный, чистый голос:
   "Если ты придёшь туда раньше меня,
   То скажи, что и я иду в Ханаан!"
   Тифф подхватил эти слова и с пламенным энтузиазмом отвечал:
   "Жди меня -- и я приду!
   Я тоже иду в Ханаан."
   Вместо ответа, на опушке леса раздался весёлый смех и вслед за тем детский голос:
   -- А, Тифф! Это ты?
   Бойкая, весёлая девочка с голубыми глазками, лет восьми, подбежала к крыльцу.
   -- Ах, мисс Фанни! Как я рад, что вы воротились! Ваша мама очень не здорова: ей очень худо сегодня. -- И потом, понижая свой голос до шёпота, сказал: -- Она очень плоха, предупреждаю вас. Как она плакала, мисс Фанни, когда я положил к ней малютку. Я очень беспокоюсь за неё, и желал бы, чтоб папа ваш воротился. Принесли ли вы лекарство?
   -- Как же; вот оно!
   -- И прекрасно! Я приготовил ей чай, и положу в него немного лекарства: это подкрепит её. Идите теперь к ней, а я наберу немного хворосту и разведу огонь. Масса Тедди обрадуется вам. -- Вы, верно, не забыли его и принесли ему гостинца. Девочка тихонько вошла в комнату и остановилась у постели, на которой лежала её мать.
   -- Маменька! Я воротилась, -- сказала она тихо.
   Бедное больное существо, лежавшее в постели, по-видимому находилось в том беспомощном, безнадёжном состоянии, когда жизнь, после плавания своего среди треволнений света, попадает на скалу, волны переливаются через неё и разбивают её душу. Накинув на голову конец полинявшего полога, маленькая Фанни склонилась к постели.
   -- Маменька! маменька! -- сказала она, рыдая и слегка дотронувшись до матери.
   -- Поди прочь! прочь дитя моё! О, я бы желала, чтоб тебя не было на свете! Я сожалею, что ты родилась на этот свет, и ты, и Тедди, и этот малютка! В этой жизни нет ничего, кроме скорби и страданий! Фанни! Не смей выходить замуж! Слышала ли? Не забудь этих слов!
   Испуганная Фанни как окаменелая стояла подле кровати; между тем Тифф бережно положил под очаг связку хвороста, снял кипяток, налил его в старый, полуразбитый фаянсовый чайник и деятельно начал мешать в нём. В это время по лицу его пробежала тень негодования. Она постоянно сопровождалась угрюмым ворчаньем и всегда показывала, что душевное спокойствие негра нарушено. Так и теперь Тифф ворчал про себя: " Вольно же было самой выходить за белого! Я всегда был против этого! Как больно слушать её! Сердце так и разрывается на части!"
   В это время, приготовив питьё по своему вкусу, он подошёл к постели и начать ласковым тоном: -- Вот и чай готовь! Вы устали, миссис Сю!-- Этот великан измучил вас! Да и то сказать, у такого громадного человека с каждой неделей прибывает по полфунту веса. Позвольте его мне.-- Возьмите, лучше, выпейте чашку; согрейтесь и будьте повеселее; я вам поджарю кусочек цыплёнка. С этими словами, отодвинув ребёнка, он подсунул руку под подушку. О, как жёстко здесь! Позвольте: у меня длинная и крепкая рука, я приподниму вас и вы отдохнёте. Вот так! выпейте чайку и отрите слёзы!-- Бог милостив! Он смотрит на нас всех, когда-нибудь смилуется над нами и порадует нас!
   Больная, ещё более изнурённая душевным волнением в последние минуты, механически повиновалась голосу, к звукам которого слух её привык давно. Она с жадностью выпила поданную чашку, и потом внезапно обвила руками чёрную шею доброго Тиффа.
   -- О Тифф! Бедный, верный Тифф!
   -- Что стала бы я делать без тебя? Я, такая больная, слабая и одинокая! Но Тифф, теперь скоро всё кончится! Сегодня я видела сон, что мне недолго остаётся жить на этом свете, и мне так жалко было, что дети остаются здесь, так жалко, что я расплакалась. О, если б я могла захватить их всех в мои объятия, и вместе с ними лечь в могилу, я была бы счастлива! Во всю жизнь свою не знала я, для чего меня создал Господь! Ни к чему я не была способна, ничего не сделала!
   Тифф до такой степени был растроган этими жалобами, что слёзы едва не унесли в потоке своём его большие очки; весь его крепкий неуклюжий стан пришёл в движение от сильных рыданий.
   -- Перестаньте, миссис Сю! Зачем говорить подобные вещи! Ну что ж! Если Богу угодно будет призвать вас к себе, поверьте, я сумею сберечь ваших деток. Я их выращу, не бойтесь! Но вы не должны отчаиваться; Бог даст, вам будет полегче! Это так... взгрустнулось вам, вот и всё... Да и то сказать, есть о чём и погрустить.
   В этот момент на дворе послышался громкий лай Фокси, а вместе с ним бренчанье колёс и лошадиный топот.
   -- Это масса! Готов жизнью отвечать, это масса! -- сказал Тифф, торопливо поправив подушки и опустив на них больную.
   -- Алло! Тифф! -- раздался за стенами громкий голос, -- давай огня сюда!
   Тифф схватил лучину и побежал на призыв. Странного вида экипаж стоял у самых дверей, в него запряжена была тощая кривая лошадь.
   -- Помоги мне, Тифф. Я привёз разных товаров. Ну, что Сю?
   -- Очень не хороша. Целый день вас вспоминала: хочет видеть вас.
   -- Проворней, Тифф! Возьми вот это, -- сказал вошедший, показывая на длинное ржавое колено трубы из листового железа. -- Внеси это в комнату, да вот и ещё! -- добавил он, подавая печную дверцу с изломанной ручкой.
   -- Это для чего же, масса?
   -- Пожалуйста без разговоров: делай, что велят. Помоги мне снять эти ящики.
   -- Что тут такое? -- говорил Тифф про себя, снимая один ящик за другим с неуклюжей телеги, и сваливая их в углу комнаты. С окончанием работы. Тифф получил приказание присмотреть за лошадью, а мужчина, с весёлым, беззаботным видом, вошёл в комнату.
   -- Здравствуй, молодец! -- сказал он, приподняв на воздух маленького, Тедди. -- Здорово, Фанни, -- произнёс он, целуя в щёку девочку. -- Здравствуй, Сис, -- подошёл он к постели, где лежала больная, и проговорил, нагнувшись над ней.
   Умирающая женщина обняла его слабыми руками, и с внезапным одушевлением сказала:
   -- Наконец ты приехал. А я думала, что умру, не увидев тебя.
   -- Зачем говорить, Сис, о смерти, -- возразил он, потрепав её за подбородок, -- посмотри! щёчки у тебя румянее розы.
   -- Папа, взгляни на малютку! -- сказал маленький Тедди, подползая к самой кровати и открывая колыбель.
   -- Ах, Сис! Если бы ты знала, какое славное дело обработал я! Славное! Оно поправит наши обстоятельства: кроме того, я привёз с собой чудную вещь, которая оживит мёртвую кошку, даже и тогда, если б она лежала на дне пруда с камнем на шее! Посмотри сюда, Сис! Это -- доктора Пуффера эликсир живой воды! Он излечивает желтуху, зубную боль, золотуху, удушья, чахотку и разные болезни, о которых я даже и не слышал. По чайной ложечке утром и вечером, и ты через неделю будешь здоровее меня!
   Изумительно было видеть перемену, которую произвёл на больную приезд этого человека. По-видимому, все её опасения исчезли. Она сидела в постели, следя глазами за каждым его движением и, казалось, вполне верила в чудное действие лекарства, как будто ей только в первый раз предложено было универсальное средство. Надобно заметить, однако ж, что Тифф, который вошёл уже в комнату и снова разводил огонь, позволял себе каждый раз, когда говорили об эликсире доктора Пуффера, обращаться к нему спиной, бросать на него взгляды, полные негодования, и в тоже время что-то ворчал. Приехавший мужчина был крепкого телосложения и довольно приятной наружности, лет сорока или сорока-пяти. Его глаза, светло-карие, его густые кудрявые волосы, его высокий лоб и в высшей степени беспечное, но открытое выражение, придавали его наружности привлекательность, что некоторым образом объясняет и внимательный взгляд, с которым жена следила за каждым его движением. Историю этой четы можно рассказать в немногих словах. Он был сын незначительного фермера в Новой Каролине. Его отец до такой степени был несчастлив в делах, что всё его семейство питало в последствии сильное отвращение к труду всякого рода. В силу такого отвращения, Джон, старший сын, посвятил себя старинной и почётной профессии, присвоенной всеми тунеядцами. Греться на солнышке перед какой-нибудь питейной лавкой, присутствовать на конских скачках, на петушьих боях, показаться иногда в новом жилете, купленном на деньги, пришедшие к нему неизвестно откуда, -- всё это составляло для него верх удовольствия. Он был невинен в приобретении общих школьных сведений, и едва ли имел столько религиозных убеждений, сколько имеет их любой хороший христианин, мусульманин, иудей и даже язычник-индус средних касты и умственных способностей. В одно из своих странствований по штатам, он остановился на старой, запущенной плантации, где всё приходило в разрушение, от расточительности владельцев и от многолетних беспорядков в у правлении. Там Джон пробыл несколько дней, играл в карты с сыном плантатора, в равной степени исполненным отрадных, но несбыточных надежд, и кончил тем, что в одну прекрасную ночь убежал с дочерью плантатора, пятнадцатилетней девочкой такой же ленивой, беспечной и необразованной, как и сам. Фамилия, которую даже нищета не могла заставить отбросить свою гордость, была в величайшей степени оскорблена таким браком, и если б в разорённом имении оставалась какая-нибудь частица на долю дочери, то, без всякого сомнения, её лишили бы этой частицы. Единственный клочок приданого, который отделился вместе с ней от её родительского крова, состоял из живого существа, которого ничто не могло оторвать от своей молодой госпожи. Мать девочки, по отдалённому колену, происходила от одной из известнейших фамилий в Виргинии, и Тифф был её слугой. С сердцем, исполненным воспоминаний о величии Пейтонов, с обычным смирением и покорностью судьбе, Тифф последовал за новобрачной. Он решился покориться господину, которого считал ниже себя во всех отношениях. При всей своей неблаговидности, при всей темноте своей кожи, Тифф никогда не позволял себе сомневаться, что честь Пейтонов вверена исключительно его охранению. В его глазах молодая госпожа была тоже, что и мистрисс Пейтон,-- её дети были дети Пейтонов; даже небольшой кусок фланели, которым обита была колыбель из камедного дерева, принадлежала Пейтонам; что же касалось до него самого, то он был -- Тифф Пейтон. Эта мысль согревала и утешала его в то время, когда он последовал за новобрачной госпожой и находился при ней в течение всего периода понижения её с одной ступени на другую по лестнице благоденствия. На мужа её он смотрел с видом покровительства, с вежливым пренебрежением. Он желал ему добра; он считал благоразумным и приличным улыбаться всем его действиям; но, в минуты откровенности, Тифф выразительно приподнимал свои очки и высказывал своё тайное мнение, что от подобных людей немного можно ждать хорошего. И, действительно, странная и беспрестанная перемена занятий Джона Криппса, его страсть к странствующей жизни, к переселениям с одного места на другое, оправдывали в некоторой степени негодование старого негра. Карьера Криппса, по части промышленности, ограничивалась желанием приобрести немногое из всего и весьма многое из ничего. Он начинал изучать два или три ремесла одно за другим; вполовину научился выковывать лошадиные подковы, испортил два, три архитекторских плана, пробовал занять место почтаря, учреждал петушьи бои и держал собак для отыскивания беглых негров. Но постепенно отставал от этих призваний, как унизительных, по его понятиям, для всякого порядочного человека. Последнее предприятие, которым он занялся, внушено ему было успехами одного янки, странствующего разносчика, который, не зная, куда деваться ему с назначенными для продажи, но попорченными и никем не покупаемыми товарами, уверил его, что он обладает ещё, так сказать, не початым, не развернувшимся талантом к торговле, и бедный Джон Криппс, не знавший ни таблицы сложения, ни умножения, сводивший свои счёты на петушьих боях не иначе, как по пальцам или по чёрточкам, назначаемым мелом на задней стороне дверей, в самом деле поверил, что наконец-то ему открылось его настоящее призвание. К тому же этот новый образ жизни, требующий беспрерывного передвижения с места на место, вполне согласовался с его неусидчивыми наклонностями. Хотя он и покупал постоянно всё то, чего не мог впоследствии продать, и терял много на всём, что продавал, не смотря на то он поддерживал ложное убеждение, что вёл своё дело удачно, потому что в карманах его от времени до времени бренчали монеты, и потому ещё, что круг небольших таверн, в которых он мог пить и есть, увеличился значительно. У него был источник, никогда не изменявший ему, даже и в то время, когда все другие источники совершенно высыхали: этот источник заключался в неистощимой изобретательности и преданности старого Тиффа. Действительно, Тифф казался одним из тех созданий, которые одарены до такой степени превосходнейшею сметливостью, сравнительно пред другими, подобными себе существами, что никогда не затрудняются в приобретении предметов первой потребности. Рыба всегда клевала на удочку Тиффа, тогда как к крючкам других она и не подходила. Куры постоянно клали яйца для Тиффа, и возвещали ему о своём подвиге весёлым кудахтаньем. Индейские петухи постоянно встречали его громкими криками, распускали хвосты и показывали выводки своих пушистых птенцов. Всякого рода дичь, белки, кролики, зайцы, тетерева и куропатки с удовольствием бросались в его капканы и силки, так что там, где другой умер бы с голода, Тифф с самодовольствием озирался кругом, глядя на всю природу, как на свою кладовую, в которой все жизненные припасы прикрывались пушистым пером или мехом, ходили на четырёх ногах, и, по-видимому, нарочно берегли себя до той минуты, когда потребуются на жаркое. Таким образом, Крип с никогда не возвращался домой без полной уверенности, что его ожидает вкусное блюдо, возвращался с этой надеждой даже в то время, когда пропивал в таверне последнюю четверть доллара. Это нравилось Криппсу, согласовалось вполне с его наклонностями. Он воображал, что Тифф исполнял свою обязанность, и от времени до времени привозил ему не сходившие с рук безделушки, в виде признательности за трудолюбие и усердие. Очки, в которых Тифф красовался, поступили в его собственность этим путём; и хотя для всех очевидно было, что стёкла в подаренных очках были вырезаны из простого стекла, но Тифф находился в счастливом неведении относительно их невыпуклости, и в более счастливом положении, но которому его здоровое, неповреждённое зрение вовсе не требовало стёкол. Это было только аристократической слабостью в Тиффе. Очки он считал неотъемлемой принадлежностью и украшением всякого джентльмена, и самым верным признаком именно такого джентльмена, который принадлежал "к одной из самых старинных фамилий в старой Виргинии." Он считал их приличным выражением его многотрудных и многоразличных обязанностей, к числу которых, как читатель, вероятно, заметил, относились и женские рукоделья. Тифф умел штопать чулки, как никто в целом округе; умел кроить всякого рода детские платья, умел починять и шить; всё это он делал охотно, без принуждения, находил в этом даже особенное удовольствие. Тифф был вообще весёлый малый, не смотря на многие горести, выпавшие на его долю. В натуре его столько было маслянистого обилия, такой избыток физического наслаждения существованием, что величайшее несчастье производило в его обыкновенном настроении духа весьма незначительное понижение, редко доходившее до лёгкого уныния. С самим с собою он находился в самых счастливых дружественных отношениях; он нравился самому себе, он верил в самого себя, и когда никто не ободрял его ласковым словом, он гладил себя по плечу и говорил: Тифф, ты славный малый, я люблю тебя. Редко проходила минута, чтоб он не беседовал с самим собою, разнообразя разговоры свои или весёлыми припевами какой-нибудь песни, или спокойным, лёгким смехом. В те дни, когда Тифф испытывал особенное самодовольствие, он смеялся чрезвычайно много. Он смеялся, когда показывались из земли первые побеги посаженных им семян; смеялся, когда после бури показывалось солнце; смеялся над множеством предметов, в которых ничего не было смешного; всё ему нравилось, из всего умел он извлечь удовольствие. В минуты затруднения и замешательства, Тифф обращался к самому себе и в самом себе находил адвоката, верно хранившего все его тайны. При настоящем случае, он не без внутреннего негодования осматривал остатки одного из лучших цыплят своих, которого намеревался подавать, по кусочкам, своей госпоже, и он старался облегчить свою душу маленькой беседой с самим собою:
   -- Всё это, -- говорил он про себя, поглядывая то с сожалением на остатки цыплёнка, то с пренебрежением на новоприбывшего: -- всё это будет поедено. Лучше было бы убить для него старого каплуна. Гораздо было бы лучше: каплун и гораздо пожёстче. А теперь поневоле должен подать ему лучшего цыплёнка; бедная госпожа будет только посматривать, как он его съест. Странные эти женщины! К чему они так гонятся за мужьями? Как будто лучше их ничего на свете и быть не может! Забавно смотреть, как он хорохорится, а она, бедняжка, не может наглядеться на него. Ну, нечего делать! Отправляйся, мой голубчик,-- и он поставил на угли сковороду, на которой вскоре зашипел и затрещал цыплёнок. Выдвинув стол, Тифф накрыл его для ужина. Кроме цыплёнка, на очаге стоял кофейник, выпуская из себя клубы ароматического пара, и в горячей золе пеклось несколько картофелин. Между тем Джон Криппс деятельно объяснял своей жене выгодную торговую сделку, которая так благотворно действовала на его настроение духа. -- Вот видишь ли, Сю; в этот раз я побывал в Ралэйге и встретил там молодца, который ехал из Нью-Норка, или Нью-Орлеана, или, словом, откуда-то из Северных Штатов. -- Нью-Орлеан, кажется, не принадлежит к Северным Штатам, -- боязливо заметила его жена. -- Это всё равно; -- словом из какого-то Нью-Штата! Пожалуйста, Сью, не прерывайте меня. Если б Криппс мог увидеть свирепые взгляды, которые Тифф в эту минуту бросал на него сквозь очки, он затрепетал бы. Но, кроме ужина, Криппс ничего не видал перед собой и спокойно продолжал свой рассказ. -- Этот молодец вёз партию дамских шляпок самой последней моды. Он получил их из Парижа, столицы Европы; и продал мне почти за даром. Ах, если бы ты посмотрела на них, просто прелесть. Постой, я выну и покажу тебе. Тифф! Свети сюда! И Тифф взял зажжённую лучину с видом скептика и с пренебрежением; между тем Криппс раскупорил ящик и вынул из него партию шляпок, по-видимому самого старого фасона, который был в моде тому лет пятьдесят.
   -- Да, нечего сказать! -- проворчал Тифф, -- модные, годятся для вороньих пугал!
   -- Что такое! -- сказал Криппс, -- Сю! Как ты думаешь, что я заплатил за них?
   -- Не знаю, -- отвечала Сью, слабым, едва слышным голосом.
   -- Я заплатил за весь ящик пятнадцать долларов. А в нём нет ни одной шляпки, сказал он, любуясь лучшей из них, надев её на руку, -- нет ни одной, которая бы не стоила от двух до пяти долларов. На один этот ящик я получу чистого барыша, по крайней мере, полсотни долларов.
   Тифф повернулся к очагу, и начал разговаривать с самим собою: -- Во всяком случае, я вижу тут одно -- если наши женщины наденут эти шляпки, да покажутся на собрании под открытым небом, то они расстроят всю публику... Не удастся и проповедь выслушать. А если встретиться с ними в тёмную ночь, да на кладбище, так уж и не знаю, куда придётся отправиться -- только, наверное, не в доброе место. Бедная миссис! Как ей тяжело! Неудивительно, впрочем! Слабой женщине стоит только взглянуть на такое чучело, и ей сделается дурно.
   -- Поди-ко сюда, Тифф! Помоги мне открыть этот ящик. Свети сюда. Чёрт возьми! Как он крепко закупорен. Здесь партия башмаков и ботинок, купленная мною от такого же молодца. Тут есть парные и непарные, за то дёшево куплены. Есть люди, которые любят башмаки и сапоги на одну колодку, а есть и такие, которым всё равно, на одну или на разные колодки, лишь бы было дёшево. Например, вот эта парочка хоть куда! и штиблеты к ней, и всё такое, маленькая дырка на подкладке, это ничего! нужно только надевать поосторожнее, а то, конечно, могут высунуться и пальцы наружу. Кто захочет иметь такую пару, тот будет помнить как нужно обходиться с ней. Ничего! Кому-нибудь пригодится... Пара славная! Кроме того, я привёз три ящика от старого бюро, которые тоже купил дёшево на одном аукционе: мне кажется один из них как раз подойдёт в старую раму, которую привёз я в прошлом году. Всё, всё это досталось мне почти что даром.
   -- А как же теперь быть, масса, ведь я прошлогоднее-то бюро взял под курятник. В нём индюшки выводят цыплят.
   -- Ничего! Ты только вычисти его, да пригони вот эти ящики. Ну, теперь, мы сядем ужинать, -- сказал Криипс, садясь за стол и делая мужественное нападение на жареного цыплёнка, не пригласив никого из присутствующих помочь, ему.
   -- Миссис не может сесть за стол, -- сказал Тифф. -- Она не встаёт с постели с самых родов. И Тифф приблизился к постели с сочным кусочком цыплёнка, который нарочно отложил на тарелку, и теперь почтительно подавал его на дощечке вместо подноса, покрытой листом старой газеты вместо салфетки. -- Скушайте, миссис; вы не будете сыты, глядя на вашего мужа. Покушайте; а я пока переменю бельё на малютке.
   Чтоб угодить своему старому другу, больная взяла кусок цыплёнка, и в то время, когда Тифф занимался с ребёнком она разделила его детям, смотревшим ей в глаза, как и всегда делают голодные дети, любуясь тем, что подают больной их матери.
   -- Я люблю смотреть, когда они кушают, -- сказала мистрисс Криппс тоном извинения, когда Тифф повернулся назад и поймал её в разделе цыплёнка.
   -- Ах, миссис, это всё, быть может; но вы теперь должны кушать за двоих. Что они скушают, то не послужит в пользу ребёнку. Помните это. Криппс, по-видимому ничего не видел и не слышал: всё его внимание сосредоточено было на весьма важном деле, которое лежало перед ним, и которое он исполнял с таким усердием, что кофе, цыплёнок и картофель исчезли в несколько минут. Даже косточки были обсосаны и на тарелке вовсе не осталось следов соуса.
   -- Вот что называется поужинать с комфортом, -- сказал он, откидываясь к спинке стула. --Тифф! Сними сапоги и подай мне вон эту, бутылку. Сю! Я полагаю, ты не беспокоилась на счёт того... на счёт вкусного обеда, -- продолжал он, повернувшись спиной к жене и составляя себе грог. Опорожнив стакан, он кликнул Тедди и предложил ему сахар, оставшийся на донышке стакана. Но Тедди, предупреждённый выразительным взглядом, брошенным сквозь громадные очки Тиффи, отвечал очень вежливо:
   -- Нет, папа: я того не люблю.
   -- Поди сюда, я говорю, и выпей. Это для тебя здорово, -- сказал Криппс.
   Глаза матери пристально следили за ребёнком.
   -- Оставь его, Джон! Видишь, он не хочет, -- сказала она более и более ослабевающим голосом.
   Тифф кончил дальнейшие принуждения тем, что без всякой церемонии взял стакан из рук своего господина.
   -- Помилуйте, масса, теперь не время возиться с ребятами. Пора уложить их в постель, и перемыть посуду. Пожалуйте сюда Тедди, -- проговорил Тифф, схватил ребёнка, расстегнул ему рубашечку и выдвинул грубую складную кроватку, -- небось! Вы заползли в свою постельку, приютились в своём гнёздышке, а Богу-то и забыли помолиться! смотрите! пожалуй завтра не проснётесь!
   В это время Криппс набил трубку табаком самого отвратительного сорта, и начал наполнять зловонием маленькую комнатку.
   -- Ах, масса! Этот дым вреден для миссис, -- сказал Тифф. -- Она и без того целый день мучилась!
   -- Ничего, пусть его курит. Я люблю, когда он делает то, что ему нравится, -- сказала через чур снисходительная мистрис Сью, -- Фанни, ты бы тоже пошла спать, моя милая. Поди сюда, и поцелуй меня, прощай, дитя моё, прощай!
   Мать долго держала её за руку, и пристально смотрела на неё; и когда Фанни хотела повернуться и уйти, она снова привлекла её к себе, ещё раз поцеловала её, и ещё раз сказала.
   -- Прощай, дитя моё... прощай!
   Фанни вскарабкалась по лестнице, стоявшей в углу комнаты, и сквозь небольшое четырехугольное отверстие вошла на маленький чердак.
   -- Послушай, Тифф, -- сказал Криппс, вынув трубку из зубов, и взглянув на Тиффа, деятельно мывшего посуду, -- что-нибудь да не ладно, что наша Сис так сильно хворает. Была кажется совсем здорова, когда выходила за меня. Знаешь ли что? -- продолжал он, не замечая собиравшейся грозы на лице Тиффа, -- мне кажется, ей отлично бы можно помочь парами. Будучи в Ралейге, я страшно простудился; так и думал, что умру; на моё счастье, случился там какой-то паровой доктор. У него была небольшая машина, с котлом и маленькими трубками. Положил меня в постель, навёл на постель эти трубки и, как видишь, поставил меня на ноги. Я ужь прощался с белым светом; но этим паром как рукой сняло всю простуду. Вот я и думаю теперь, нельзя ли помочь чем-нибудь в этом роде и нашей мистрисс Криппс.
   -- Ради Бога, масса! Не делайте над ней подобных опытов! Поверьте -- это средство ей не поможет.
   -- Вот что, Тифф, -- сказал Криппс, не обратив внимания на слова Тиффа, -- я привёз железные трубы, ведь ты знаешь, и небольшой котелок -- ты тоже знаешь; почему бы и нам не обратить их в машину парового доктора.
   -- По моему мнению, масса, если вы пустите в ход эту машину, вы не успеете и моргнуть, как ваша жена отправится на тот свет, -- сказал Тифф. -- " Что здорово для одних, то чистейший яд для других", -- говаривала моя старая госпожа. Самое лучшее что можете вы сделать для неё, так это -- оставьте её в покое: вот моё мнение.
   -- Джон! -- сказала больная спустя несколько минут. -- Поди сюда, и присядь.
   В тоне, которым были сказаны эти слова, отзывалось что-то положительное и почти повелительное, поразившее Джона до такой степени, что он безмолвно и с замешательством подошёл к постели, сел на неё и смотрел на жену с видом крайнего изумления.
   -- Я так рада, Джон, что ты воротился: мне хотелось сказать тебе несколько слов. Я лежала в постели и всё думала об этом, всё ворочала это в голове. Мне недолго остаётся жить; я скоро умру, Джон, я это знаю.
   -- Ах, пожалуйста! Ты надоедаешь мне своей хандрой.
   -- Нет, Джон! Это не хандра. Посмотри на меня! Посмотри на эту руку... посмотри мне на лицо. Я так слаба, -- и такой сильный бывает кашель у меня, что, мне кажется, я должна умереть. Не думай, что я говорю это, чтоб встревожить тебя. О себе я не забочусь; но мне бы не хотелось, чтоб дети наши выросли, как мы с тобой, и были похожи на нас. У тебя, Джон, есть много замыслов; оставь их все, и позаботься о том, чтоб научить детей наших читать, и сделать их полезными людьми.
   -- Вот ещё! К чему это? Я никогда не учился читать, а несмотря на то, из меня вышел такой славный малый, какие редко встречаются. Есть множество людей, которые, не зная ни читать ни писать, с каждым годом наживают себе денежки. Старик Губелль, например, что на плантации Шэд, знает грамоте не больше моего, а между тем составил славный капитал. У него девять сыновей, -- и ни один из них понятия не имеет о том, что значит читать. Из этого ученья, я тебе скажу, пользы нет ни на волос. Оно научает шарлатанству, свойственному вообще всем янки. Каждый раз, когда имел я дело с ними, они всегда надували меня. Где же тут польза, желал бы я знать? В молодости и тебя учили читать,-- но много ли добра принесло тебе это учение?
   -- Оно и так, если хочешь; но не надо забывать, что я была больна день и ночь, переезжала с места на место; постоянно имела на руках больного ребёнка, и не более ребёнка знала что мне делать с ним. Всё же, я бы желала, чтоб Фанни чему-нибудь научилась! Мне кажется, если б вблизи нас находилась школа, или церковь или что нибудь в этом роде, я бы посылала их туда ежедневно, -- если б можно было отправить их на небо, я бы отправила их навсегда.
   -- Пожалуйста, перестань говорить такой вздор, мне надоело слушать тебя; я устал, потому ложусь спать.
   И Криппс, сбросив пальто с своих плеч, развалился на постель и вскоре, погрузившись в крепкий сон, захрапел. Тифф, баюкавший трудного ребёнка подле очага, тихонько подошёл к кровати и сел.
   -- Миссиc Сью, -- сказал он, -- напрасно вы говорили с этим человеком. Не подумайте, что я намерен оскорблять его, нет! Но дело в том, м-сс Сью, что он не природный джентльмен, следовательно нельзя и ожидать, чтоб он смотрел на вещи подобного рода, как смотрим мы, которые принадлежим к старинной фамилии. Не горюйте, мисс! Предоставьте это дело старому Тиффу. Не было ещё такого труда, от которого бы Тифф отказался, и который бы ему наскучил. Хи! Хи! Хи! Мисс Фанни начинает порядочно читать; надобно только уговорить нашего масса, чтоб он купил для ней книжек; -- я и это сделаю. Между прочим я должен сказать, что на днях пришла мне в голову славная идея. На нашу большую плантацию приехала молоденькая леди, из нью-йоркского пансиона, и я намерен порасспросить её кое о чём, вообще, и о воспитании детей в особенности. Разумеется поговорю с ней и на счёт того, в какую церковь должны ходить наши дети. Вы знаете, в настоящее время решить этот вопрос не совсем легко;-- но я беру его на себя и решу, по возможности, лучше. Мисс Сю! Ведь и я стремлюсь в обетованный край! Так неужели я пущусь в него, не взяв с собой ваших детей.-- Ха! ха! ха! Этого-то уж не будет; Тифф не оставит их... Тифф будет при них где бы они не находились. Это верно, как верно и то, что я Тифф. Хи! Хи! Хи!
   -- Тифф, -- сказала молодая женщина, устремив на него свои большие, голубые глаза, -- я слышала, что есть книга, которая называется Библией; видал ли ты её?
   -- Как же, мисис, видел: это такая большая книга!.. Ваша мама, когда вышла замуж, привезла её с собой; но потом её разорвали, а другой не привозили. Впрочем, на собраниях под открытым небом, и в других подобных местах, я таки успел узнать из неё кое-что.
   -- Что же такое?-- скажи мне, Тифф, -- спросила Сью, остановив на старом негре большие глаза, полные тревожного ожидания.
   -- Да вот хоть бы на последнем собрании; из неё много было говорено. Только проповедник говорил так скоро, что я многое пропустил мимо ушей; но одни слова он так часто повторял, что я не мог не запомнит их.
   -- Какие же эти слова?
   -- "Придите ко мне все труждающиеся и обременённые, и я дам вам покой!"
   -- Покой, покой, покой! -- сказала больная задумчиво и с тяжёлым вздохом. -- Ах, Тифф! если бы ты знал, как давно я желала его. И он говорит, что это написано в библии?
   -- Да, миссис, да! И мне кажется, что эти слова были сказаны самим Спасителем. Когда я вспоминаю о них, так на душе становится как то особенно легко. Всё бы кажется слушал такие отрадные слова.
   -- И я бы их слушала, Тиффи, -- сказала Сью, томно отвернула голову в другую сторону и закрыла глаза. Тифф, -- продолжала она, после минутного молчания, -- быть может там, куда я отправляюсь, я встречу того, кто сказал эти слова; я спрошу его о них. Пожалуйста не говори со мной больше, мне хочется спать. Я думала, что мне будет легче, если увижусь с моим мужем, но я ещё больше устала. Положи ко мне моего малютку; -- мне так приятно, когда он лежит подле меня. Вот так! Теперь дай мне отдохнуть, Тифф, пожалуйста!
   И она погрузилась в глубокий и спокойный сон. Тифф бережно прикрыл огонь, сел подле постели и начал то наблюдать тени от горящей лучины, игриво волновавшиеся по стене; то прислушиваться к тяжёлым вздохам и тайному говору вековых сосен, окружавших хижину, и громкому храпению спящего Криппса. От времени до времени сон смыкал ему глаза, но при первом порывистом уклоне головы его в ту или другую сторону, он просыпался и делал несколько шагов по маленькой комнате. Какое-то неопределённое чувство болезни тяготило его, чувство, в котором он не в состоянии был дать себе отчёта. Слова своей госпожи он считал не более, как за бред, за расстроенное воображение изнурённого больного. Мысль, что она действительно может умереть, переселиться в другой мир, без него, чтоб ходить за ней и беречь её, никогда и не приходила ему в голову. Около полночи, как будто рука невидимого духа коснулась его, Тифф задрожал всем телом и раскрыл глаза. На плече его лежала сухая, холодная рука его госпожи, -- в её больших голубых глазах отражался какой-то странный, сверхъестественный блеск.
   -- Тифф, прошептала она, едва слышным голосом, -- я видела того, который говорил те слова, и это правда! Я узнала тоже, почему я страдала так много. Он... Он... Берёт меня к себе. Скажи о нём моим детям. Лёгкий вздох. Судорожный трепет во всём теле. Веки опустились на глаза мистрис Сью и закрылись навсегда.

Глава IX.
Смерть.

   Смерть всегда приходит внезапно. Как бы постепенно, как бы заметно ни было её приближение, но она наконец нападает на страдальца внезапно. Тифф думал сначала, что её госпожа в обмороке, и употребил все старания привести её в чувство. Больно было видеть, как он старался отогреть тонкие, белые и прозрачные, как перл, маленькие ручки, в своих больших, грубых, чёрных руках, как он приподнимал её голову, называл её тысячами нежных имён, и изливал нескончаемый поток нежных выражений в холодное, невнемлющее ухо. Не смотря на всё усилия Тиффа, лицо его госпожи оставалось неподвижным, и теплота не возвращалась. Мысль о смерти поразила его внезапно: он бросился на пол, подле кровати, и зарыдал громко и громко. Он чувствовал какое-то отвращение к Криппсу, тяжело храпевшему подле покойницы, и потому не хотел разбудить его. В этот час он не хотел допустить идеи, что Криппс имел какое либо право на неё, не хотел, чтоб к его печали примешивалась хоть бы частичка печали такого человека, как Криппис. Но вопль доброго негра, пробудил Криппса; Криппс приподнялся на постели и начал протирать глаза задней стороной ладони.
   -- Что с тобой, Тифф? Чего ты ревёшь во всё горло? Тифф встал на ноги и, затаив в душе глубокую горесть, с негодующим взглядом указал на охладевшую госпожу.
   -- Смотрите, сэр! Смотрите! Вы не хотели верить, что это была её последняя ночь; теперь, что вы скажете об этом? На кого вы похожи теперь! Добрый пастырь услышал мольбы бедной овцы, и взял её к себе... Теперь вам не видать её никогда, никогда! Криппс, как и другие люди с расстроенными чувствами, страшились образа смерти; он отвернулся от холодного трупа и соскочил с постели с выражением беспредельного ужаса.
   -- Это удивительно! Кто бы мог подумать об этом? -- сказал он. -- Думал ли я, что мне придётся спать в одной постели с мёртвым телом?
   -- Тут и думать не стоило, это очень просто. Теперь вы верите, что говорили вам? Бедная овечка! сколько времени она лежала на этой постели и страдала, одна, совершенно одна! Вы всё не верили! По-вашему, когда человек хворает долго, так нужно умереть, чтоб уверить вас, что у него что-нибудь да болело.
   -- Да, да, -- сказал Криппс, -- это так -- совершенная правда... Но всё же это неутешительно, чёрт возьми! А жаль мне её, очень жаль! Я думал было попробовать пары, или что-нибудь другое. Что ж мы станем делать теперь?
   -- Разумеется; где вам знать, что теперь делать. Такие люди, как вы, ни к чему хорошему не способные, всегда становятся в тупик, когда пастырь постучится в дверь. Я так знаю, что надобно делать. Надобно снять её бедняжку!.. Нужно съездить на старую плантацию, привести оттуда женщину, и сделать что-нибудь такое, чтоб было прилично. Присмотрите за детьми до моего возвращения.
   Тифф снял с гвоздика и надел грубый, светлого цвета, шерстяной кафтан, с длинными полосами и огромными пуговицами: он надевал этот кафтан только при случаях весьма торжественных. Перед уходом, остановившись у дверей, он осмотрел Криппса с ног до головы, с видом полупокровительства, полупренебрежения, и обратился к нему с следующими словами:
   -- Теперь, масса, я отправляюсь, и ворочусь, как можно скорее. Прошу вас вести себя поскромнее, оставить виски хоть на один день в своей жизни и помнить о смерти, Страшном Суде и вечности. Действуйте так, как будто в вас есть что-нибудь хорошее, то, что должен иметь человек, который находится в родстве с одной из стариннейших фамилий Старой Виргинии. Теперь не мешает и вам подумать о собственной своей кончине: да наведут эти мысли бедный ум ваш на что-нибудь доброе. Не будите детей до моего возвращения: и без того им скоро приведётся познакомиться с горем.
   Криппс выслушал эту орацию с бессмысленным, растерянным видом, посмотрев при этом сначала на постель, потом на старого негра, спешившего ехать в Канему. Нина вообще не привыкла вставать рано; но в это утро она проснулась вместе с первым появлением зари. Оставив всякую надежду заснуть снова, она встала и вышла в сад. Долго ходила она взад и вперёд по одной аллее, размышляя о запутанном положении своих собственных дел, как вдруг, среди утренней тишины, её слух поражён был дикими и странными звуками песни, обыкновенно употребляемой между неграми вместо надгробного гимна. Слова: "она умерла и отлетела на Небо", по-видимому приплывали к ней вместе с притоком свежего утреннего воздуха; голос неизвестного певца дрожал и отчасти хрипел, но в нём отзывался некоторый род пафоса, производившего странное впечатление среди совершенной тишины во всём, что окружало Нину. Телега, составлявшая часть хозяйственной утвари Криппса, обратила на себя внимание Нины, а девушка подошла к садовой решётке. Зоркий глаз заметил её издали. Подъехав к тому месту, где стояла Нина, Тифф вылез из телеги, снял шляпу, сделал почтительный поклон, и выразил надежду, что молодая леди находится в добром здоровья в такое прекрасное утро.
   -- Слава Богу, я совершенно здорова; благодарю тебя, дядюшка, сказала Нина, глядя на него с любопытством.
   -- А в нашем доме несчастье, мисс, -- сказал Тифф торжественным тоном, -- в нём сегодня раздавался полуночный вопль... Бедная миссис Сью (это моя молодая госпожа) переселилась в вечность.
   -- Кто же твоя госпожа?
   -- До замужества её фамилия была Сеймур, а её мать происходит от фамилии Пейтонов, в Старой Виргинии. Пейтоны знаменитая фамилия! К несчастью, моей молодой госпоже вздумалось выйти замуж по любви, -- как это делают многие молоденькие леди, -- сказал Тифф конфиденциальным тоном, -- муж был ей совсем не под пару; за то ей, бедняжке, и пришлось же пространствовать по белому свету! Теперь она навсегда успокоилась она лежит мёртвая, и нет ни одной женщины, которая бы сделала для неё, что требуется в подобных случаях. Извините, мисс, Тифф приехал сюда попросить молодую леди, не пошлёт ли она какую-нибудь женщину приготовить покойницу к погребению.
   -- Кто же ты сам-то, скажи, пожалуйста?
   -- Кто я, мисс? Я Тифф Пейтон! -- вот кто я. Я вырос в Виргинии, в знаменитом доме Пейтонов, и уехал оттуда с матерью миссис Сью; а когда миссис Сью вышла за этого человека, родители её ужасно оскорбились и не хотели её видеть; но я вступился за неё,-- согласитесь сами, какая польза человеку из худого делать худшее? Такое было моё мнение, и я высказал его; нечего уж тут спесивиться, когда дело было сделано и поправить его не предвиделось никакой возможности. Но нет: меня и слушать не хотели. Я сказал им: вы делайте, сказал я, как вам угодно, но старик Тифф отправится с ней, сказал, и будет следовать за миссис Сью до гробовой доски. И вот, как видите, я сдержал своё слово.
   -- Ты поступил прекрасно, и за это ты мне нравишься ещё больше, -- сказала Нина: -- подъезжай к кухне, вон туда! И скажи Розе, чтоб дала тебе позавтракать, а я, между тем, побегу к тётушке Несбит.
   -- Нет, благодарю вас, мисс Нина, я не голоден. Таким людям, как я, -- людям, которые убиты горем, и у которых вечно возникают в душе воспоминания о былой жизни, -- еда на ум нейдёт. Эти воспоминания лежать вот здесь тяжёлым камнем, мисс Нина! Вы верно никогда ещё не знавали, и не дай Бог знать, что значит стоять у ворот, ведущих в обетованный край, в то время, когда лучший ваш друг вошёл в них и оставил вас навсегда: тяжело!.. О! как тяжело!
   Сказав это, Тифф выдернул из кармана ветхий, полинялый платок, и конец его подсунул под очки.
   -- Подожди же минуту, Тифф.
   И Нина побежала домой. Тифф следил за ней печальным взглядом.
   -- Да, да; бывало также весело бегала и моя миссис Сью... Топ! Топ! Топ! Ножка маленькая, как у мышки! И что она теперь? Но, да будет воля Божия!
   -- Ах, Мили! Ты здесь? -- сказала Нина, встретив Мили у самой лестницы, -- знаешь ли что? Вот там у решётки стоит какой-то бедняк, у него умерла госпожа, остались дети... И нет ни одной женщины в доме. Нельзя ли тебе поехать туда? Ты знаешь, что надобно делать в подобных случаях! Ты сумеешь сделать это лучше других во всём нашем доме.
   -- Должно быть это бедный старик Тифф! -- сказала Мили: -- преданное создание! Значит, его бедная госпожа умерла наконец; -- и прекрасно сделала, -- бедненькая! Извольте, мисс; я только спрошусь у мисс Лу, а может вы, мисс Нина, попросите сами?
   Учащённый, громкий стук в дверь испугал тётушку Несбит, стоявшую у туалета, и кончавшую утренние процедуры по части убранства своей наружности. Мистрисс Несбит любила вставать очень рано, и держалась этого правила систематически. Никто не знал почему, но тут можно допустить одно обстоятельство, служившее причиной раннего пробуждения: -- люди, которым нечего делать, часто стараются как можно дольше протянуть время, чтоб ещё больше ничего не делать.
   -- Тётушка, -- сказала Нина, -- приехал какой-то бедный негр, у которого умерла госпожа, и в доме у них нет ни одной женщины. Нельзя ли отпустить Мили, помочь там, в чём нужно?
   -- Мили должна сегодня вымыть и накрахмалить мои чепцы, сказала мистрисс Несбит, -- я сделала распоряжение об этом за всю прошлую неделю.
   -- Прекрасно, тётушка; но разве нельзя отложить это до завтра, до послезавтра?
   -- Завтра она должна распороть и вымыть чёрное платье. Ты знаешь, у меня всё делается систематически; всему заранее сделано назначение. Почему ты не хочешь послать Кэти? --- Как почему, тётушка? Вы знаете, что сегодня к обеду будут гости, а Кэти единственная женщина, которая знает, что где лежит, и как лучше распорядиться обедом. Кроме того, она такая грубая и неласковая к бедным; словом, мне бы её не хотелось посылать. Не понимаю, впрочем, почему вам в таком серьёзном случае нельзя отложить чепчиков до другого дня. Мили такая добрая, так любит детей, с такими материнскими чувствами, и такая опытная женщина... вы только представьте себе, что тут целое семейство в глубокой горести.
   -- Пожалуйста, не говори! У этих низких людей нет столько чувства, как ты полагаешь, -- сказала тётушка Несбит, хладнокровно поправляя свой чепчик, -- не стоит вовсе принимать в их положении такое участие, -- это жалкие, бедные создания.
   -- Тётушка Несбит! Сделайте мне эту милость; я редко обращаюсь к вам с просьбами, --сказала Нина, -- позвольте ехать Мили, именно она нужна там. Пожалуйста, тётушка, согласитесь. Нина приблизилась к ней, и мольбой, которая искрилась в её глазах, по-видимому, действительно взяла верх над своей холодной, бесчувственной родственницей.
   -- Хорошо, мне всё равно, если...
   -- Мили! Мили! Тётушка согласна! -- вскричала Нина, выпрыгнув за дверь, -- тётушка сказала: "Хорошо". Теперь торопись, пожалуйста; собирайся проворней. Я побегу и велю Кэти послать детям гостинцев; а ты возьми всё, что только нужно, и поезжай поскорее; -- я сама поеду на моей лошади, вслед за вами.

Глава X.
Приготовления.

   Заботы, произведённые приездом Тиффа и отправлением Мили в коттедж, произвели самую прекрасную перемену в душе Нины, забывшей о её собственных, крайне затруднительных обстоятельствах. Деятельная и пылкая, она бросилась на то, что прежде всего принесено было к ней в потоке событий. Увидев, что телега отправилась, она села завтракать в превосходнейшем расположении духа.
   -- Ах, тётушка Несбит! Если б вы знали, какое участие принимаю я в этом старике! Я намерена сесть на мою лошадку, после завтрака, и отправиться туда же.
   -- Мне кажется, вы ждёте сегодня гостей.
   -- Поэтому-то я и хочу уехать. Неужели вы думаете, что мне приятнее нарядиться, улыбаясь, сесть у окна и беспрестанно поглядывать вдаль, не едет ли прелестный лорд? Извините, я никому не намерена угождать. Если мне вздумается прокатиться верхом, я прокачусь, и никто не имеет нрава осуждать меня.
   -- Я полагаю, -- сказала мистрисс Несбит, что конуры этих жалких созданий - вовсе не место для молодой леди с вашим положением в обществе.
   -- С моим положением в обществе! Не знаю, что может быть общего в моём положении с этим посещением, Моё положение в обществе доставляет возможность делать всё, что мне нравится -- даёт мне свободу и я хочу вполне пользоваться ею. Я не в силах подавить в себе чувства сострадания, тем более, что Тифф (так кажется зовут этого старого негра) сказал мне, что покойница происходит от хорошей виргинской фамилии. Очень, быть может, что и она была такая же своенравная, капризная девочка как я, и так же мало думала о тяжёлых временах и особенно о смерти, как думаю я. Поэтому нельзя не пожалеть её. Утром, гуляя по саду, я чуть не расплакалась, хотя утро было прелестное, хотя пели птички и капли росы искрились и сияли на цветах, как брильянты. Ах, тётушка! эти цветы казались мне одушевлёнными; казалось, и слышала их дыхание. И вдруг, над самым лесом раздаётся страшное печальное пение. В этом пении, конечно, ничего не было приятного, но так неожиданно было оно и так странно (и Нина пропела слова старого Тиффа). Вслед за этим я увидела престранную старую телегу, и в ней старого негра, в старой белой шляпе, в старом белом кафтане, и с огромными, смешными очками. Я подошла к решётке, чтоб внимательнее рассмотреть это существо. И что же? Негр остановился... Заговорил со мной, сделав предварительно чрезвычайно вежливый поклон; ох, тётушка! Нужно было видеть его в эту минуту! Бедняк этот рассказал мне, что у него умерла госпожа, что её окружают дети и что в целом доме нет ни одной женщины! Бедный старик он расплакался... Мне стало жаль его! По-видимому, он гордится своей госпожой, несмотря на её нищету.
   -- Где же они живут? -- сказала мистрисс Несбит.
   -- За сосновым лесом, вблизи болота.
   -- Знаю, знаю! -- сказала мистрисс Несбит. -- Это, верно, семейство негодяя Криппса. Он только один и приютился в сосновом лесу. Самые жалкие люди -- все до одного обманщики и воры! Если б я знала, кто такая покойница, я бы ни за что не отпустила Мили. Такие люди не заслуживают внимания, для них ничего не следует делать; не следовало бы даже позволять им жить в нашем соседстве. Они всегда будут обкрадывать плантации и развращать негров, подавая им пример пьянства и других пороков. Сколько я слышала, у них не бывала ещё ни одна порядочная женщина. Если б ты, Нина, была моею дочерью, я бы не позволила тебе приблизиться к этому дому.
   -- К счастью, я не ваша дочь, -- сказала Нина, постоянно терявшая в разговоре с своей тёткой хорошее настроение духа, -- и поэтому я буду делать, что мне нравится. Не знаю, право, как же трактуют о подобных вещах ваши набожные люди. Ведь Спаситель сам вступал в беседы с мытарями и грешниками.
   -- Да, сказала тётушка Несбит; но в Библии ясно говорится: не мечите бисера перед свиньями. Когда ты проживёшь сколько я прожила, ты будешь знать больше, чем знаешь теперь. Всякий скажет, что тебе нечего делать у этих людей. Ты не можешь передать им ни Библии, ни назидательных книг, потому что они не умеют читать. Я уж испытала это, навещая их и разговаривая с ними: я не принесла им желаемой пользы. Я всегда была такого мнения, что им суждено быть рабами и потому не следует о них и думать.
   -- Не они же в этом виноваты, -- сказала Нина. -- Здесь нет училищ, куда бы они могли посылать своих детей, если б дети желали учиться; и потом, если они хотят работать, то никто не нанимает. Чего же хорошего можно ожидать от них?
   -- Ничего не знаю, -- сказала тётушка Несбит тем тоном, под которым должно было подразумевать: "мне до них нет ни малейшей нужды". -- Я знаю только одно, что этих людей должно удалять от себя и удаляться от них. Оказывать добро им, тоже самое, что сыпать хлеб в дырявый мешок. Я уверена, что буду поставлена в самое неприятное положение; я вообще терпеть не могу, когда что-нибудь отступает от обыкновенного порядка. Вот и сегодняшний день назначен для мытья и крахмаленья чепчиков -- такой славный, светлый, солнечный день! А назавтра или послезавтра, смотришь, дождь. Меня всегда расстраивает, когда назначено сделать что-нибудь так, а это делается иначе. Я охотно бы послала туда необходимые вещи; но зачем отрывать от дела Мили, как будто без неё ничего нельзя сделать. Эти похороны, я знаю, служат только поводом к пьянству. И ещё, кто знает, Мили может получить оспу там, или то, или другое. У этих людей никогда не узнаешь, отчего они умирают.
   -- Я думаю, тётушка, они умирают от одних причин с нами, -- сказала Нина. -- В этом отношении, по крайней мере, они имеют много общего с нами.
   -- Конечно; но всё же, зачем нам рисковать своею жизнью, особливо для таких людей, которые вовсе не умеют ценить сделанного им добра.
   -- Скажите, тётушка, что вы знаете дурного за этими людьми? Какие дурные поступки замечали вы за ними?
   -- Я ничего не знаю против этого семейства в особенности, но очень многое знаю о всём их сословии вообще. Это скоттеры {Squatters -- в Соединённых Штатах люди, которые селятся на чужой или общественной земле, без законного на то права}, или вернее бродяги: я знаю их с тех пор, как была девочкой в Виргинии. Кто знает жизнь хотя сколько-нибудь, знает также, что это за люди. Если они созданы рабами, как я уже сказала, то ни чем им не поможешь; из них не сделаешь порядочных людей. Ты можешь ехать и посмотреть их, если хочешь, но я... Я всё-таки скажу, что мне не нравится, когда расстраивают мои распоряжения.
   Мистрисс Несбит принадлежала к числу тех упрямых, настойчивых женщин, согласие которых похоже на резиновую тесьму, уступающую только напряжённым усилиям, и сжимающуюся в прежний свой объём, когда усилия прекратят своё действие. Она редко отказывала в просьбах, сопровождаемых некоторою докучливостью; она соглашалась не потому, что успевали наконец расшевелить её сердце, потому что не имела достаточно твёрдости духа для выражения решительного отказа. С другой стороны, за каждым согласием её, следовал ряд дурно скрываемых сетований о необходимости, вынуждавшей это согласие. Характер Нины был так пылок и настойчив, особливо при сильном возбуждении, что, решаясь противоречить ей, нужно было обречь себя неприятному утомлению. По этому-то мистрисс Несбит утешалась сетованиями на самоё себя, как мы уже видели.
   Нина, заметив, что к крыльцу подвели её лошадь, выбежала из столовой и скоро, в костюме амазонки, проезжала чрез сосновый лес в самом лучшем расположении духа. День был светлый и прекрасный. Лесная дорога покрыта была мягким и чистым ковром, образовавшимся из сосновых шишек. Позади её на другой лошади ехал Гарри; он находился в таком расстоянии, чтоб можно было слышать и разговаривать со своей госпожой, в случае, если б она вздумала заговорить с ним.
   -- Гарри! Ты знаешь старого Тиффа?
   -- Как же, знаю очень хорошо. Это весьма доброе, превосходное создание; несравненно лучше своего господина во многих отношениях.
   -- Правду, ли он говорит, что его госпожа происходит от хорошей фамилии?
   -- Ничего нет удивительного, -- отвечал Гарри. -- Она имела очень приятную наружность; вовсе не была похожа на женщин одного с ней положения. Дети тоже замечательно хорошенькие и, как видно, их хорошо воспитывали. Как жаль, мисс Нина, что у всех почти скоттеров дети ничему не учатся, ещё более жаль, что они вырастают в грубом невежестве, и следуют по той же дороге, по которой шли их несчастные родители!
   -- Неужели никто из них не учится? -- сказала Нина. -- Ах, мисс Нина! Вы ещё не знаете образа жизни этих людей: каждому из них есть о чём позаботиться; и дети остаются без всякого присмотра: для них нет даже школ. Работа этим людям достаётся с большим трудом. Для них как будто нет никакого места в обществе. Мальчика обыкновенно приучают пьянствовать и браниться, а что касается до девочек, то и о них нельзя сказать много хорошего. И заметьте, это переходит от одного поколения к другому.
   -- Как это странно, и как отличается от образа жизни в Северных Штатах. Там все дети ходят в школы; даже дети беднейших родителей! Там многие из самых замечательных людей были самые бедные дети! Почему бы и здесь не ввести того, что существует на севере?
   -- Потому, мисс Нина, что здешние скоттеры живут рассеянно, на больших расстояниях; а при этом условии, учреждение школ невозможно. Каждый участок земли, годный для чего-нибудь, присоединяется к большим поместьям. До этих несчастных, разбросанных там и сям, на клочках общественной земли, никому нет дела,-- никто о них не заботится; а они не имеют возможности заботиться о самих себе; и потому, как они растут и как живут, никто не знает, а между тем, все сожалеют об их существовании. Я видел многих, которые готовы трудиться, лишь бы дали им работу. Плантаторы не нуждаются в них: они предпочитают им своих негров. Если какой-нибудь скоттер захочет сделаться кузнецом или плотником, никто не одобрит его. Большая часть плантаций имеют своих плотников и кузнецов; несчастным ничего более не остаётся делать, как только держать собак для поисков негров, или содержать небольшие лавки для продажи виски и для приёма краденых вещей. Иногда бойкий и умный из них занимает место управляющего на какой-нибудь плантации. Я слышал даже, что некоторые из них до такой степени унижаются и грубеют в чувствах, что продают детей своих, лишь бы получить кусок хлеба.
   -- Какие жалкие создания! Но неужели ты допускаешь возможность, что девица хорошей фамилии решится выйти замуж за подобного человека?
   -- Не знаю, мисс Нина; не думаю, чтоб это было невозможно. Надо вам сказать, что иногда и хорошие фамилии совершенно теряют своё значение в обществе. Доходя до того, что не имеют средств послать детей своих в школу или держать учителей, они падают очень быстро. Человек, к которому мы едем, имеет приятную наружность, и если б ему открылась дорога, то, нет никакого сомнения, что он сумел бы сделать что-нибудь и для себя и для семейства. Когда он был ещё моложе и, следовательно, ещё красивее, то не удивительно, если девочка без всякого воспитания, не бывавшая нигде дальше своей плантации, влюбилась в него; к этому ещё нужно прибавить и то обстоятельство, что братья девочки во всех отношениях были равны ему. В здешних местах, мисс Нина, пока есть деньги, то всё идёт превосходно: а когда в какой-нибудь фамилии начинают уменьшаться средства к удовлетворению необходимых потребностей, тогда, его фамилия быстро разоряется.
   -- Во всяком случае, мне жаль этих бедных людей, -- сказала мисс Нина. -- Я не чувствую к ним того отвращения, которое питает тётушка Несбит.
   Здесь Нина, заметив, что дорога становилась ровною и гладкою, подняла свою лошадь в галоп, и путники наши ехали несколько времени не сказав друг другу ни слова. Вскоре, из под копыт лошади посыпались брызги воды из холодного, мелкого ручейка, протекавшего по песчаному грунту, чрез обширный сосновый лес. Как широкая голубая лента, усыпанная блёстками, извивался этот ручеёк между соснами, то углубляясь в чащу, то выбегая на прогалины, и там разделяясь на ветви, образовал открытые островки роскошной зелени. как бы купавшейся в его прохладных струях. Какой миленький уголок земли открылся теперь перед глазами двух. путешественников! Поверхность его занимала не более четверти акра, совершенно окружённого ручейком, кроме небольшого. перешейка, соединявшего его с материком. Весь полуостров., был очищен и обращён в сад, тщательно содержимый. Бревенчатый домик, стоявший посредине, далеко не имел той жалкой наружности, которую Нина предполагала увидеть. Закрытый почти с самого верху и до низу ползучими растениями и жёлтым жасмином, он представлял собою одну сплошную и густую массу листвы. Две дорожки, по ту и другую сторону его, окаймлялись цветами. Вокруг маленького островка, высокие прямые сосны образовали полукруг, и ручей, извиваясь между ними, вдруг терялся в обширных дебрях болотистой земли, составляющей окраину каролинского берега. Вообще, вся местность представляла такой очаровательный вид, так неудержимо манила к своей лесистой тишине и красоте, что Нина не могла не удержать свою лошадь и не воскликнуть:
   -- Ах, какое очаровательное место! Значит, они ещё не совсем несчастные люди!
   -- И всё это дело Тиффа, -- сказал Гарри, -- он заботится о всём этом; как он успевает везде -- никто не знает. Вы бы удивились, увидев его распоряжения. Он шьёт, вяжет чулки, разводит сад, занимается хозяйством и учит детей. Это так! Вы увидите сами, что эти дети и выговором, и манерами отличаются от полудиких детей скоттеров. Тифф занимается ими с отеческою заботливостью; в этом человеке нет ни малейшей частицы эгоизма. Он воображает, что госпожа его, её дети и он,-- одно и то же.
   В это время Тифф, заметив их приближение, вышел на встречу и помог приехавшим слезть с лошадей.
   -- Господь благословит вас, мисс Гордон, за ваше посещение моей бедной госпожи! Да! она, бедняжка, лежит вон там!.. И как хороша, точно в день своей свадьбы! Вся её молодость и красота как будто воротились к ней... Добрая Мили убрала и сделала её ещё прекраснее! Я всё поджидал, не приедете ли вы посмотреть на неё? ведь она хоть и бедна, но в её жилах благородная кровь. Она, мисс Нина, вовсе не принадлежит к разряду обыкновенных скоттеров. Войдите, пожалуйста, войдите и взгляните на неё!
   Нина переступила через порог отворённой двери. Постель была покрыта чистой простынёй, и покойница, одетая в длинный белый капот, который привезла с собой Мили,-- лежала на этой простыне с таким спокойным лицом, столько было подобия жизни в нём, что трудно было допустить близкое присутствие смерти. Выражение истощения и душевной тревоги, бывшие в последнее время главным отпечатком на её лице, уступили теперь место выражению нежного, невозмутимого спокойствия, выражению, оттенённому каким-то таинственным благоговением, как будто закрытые глаза её смотрели на предметы, которым нет выражения; казалось, что душа, только что скрывшаяся за горизонт существования, отбрасывала отблеск на это лицо, светлый и лучезарный как заря ясного вечернего неба. В головах покойницы сидела девочка, в чистеньком платьице; её кудрявые волосы, только что из под гребёнки, разделялись на две половины, тщательно проведённым пробором; подле неё стоял маленький мальчик; его круглые голубые глазки выражали сдержанное изумление. Криппс сидел в ногах, и, очевидно, под охмеляющим влиянием значительного приёма виски. Несмотря на увещания Тиффа, во время его отсутствия, он неоднократно прикладывался к запрещённой бутылке. И почему же не так? Криппс был встревожен, опечален; а известно, что в подобных обстоятельствах, каждый, и это весьма естественно, ищет какого-нибудь источника для своего утешения. Кто имеет наклонности к умственной деятельности, тот читает и изучает что-нибудь; трудолюбивый углубляется в свои занятия, любящий ищет отрады в беседе с друзьями, набожный в религии; но кто не имеет ни одной из этих наклонностей, что же остаётся ему делать? Разумеется, только одно: обратиться к пьянству! Криппс весьма неловко встал с места, выпучив глаза, поклонился мисс Нине и Гарри, снова опустился на своё место, вывёртывая себе пальцы, и что-то забормотал. Солнечный свет ярко падал на шероховатый пол, ударяя в маленькие окна, чрез которые влетали в комнату и ароматы цветов, и пение птиц. Всё, всё говорило о спокойствии, но Криппс, как глухой, ничего не слышал и, как слепой, ничего не видел. Необыкновенная чистота и опрятность прикрывала нищету, которая проглядывала в каждом предмете. В это время тихонько вошёл Тифф и остановился сзади Нины. Он держал в руках несколько веток белого жасмина. Положив их на грудь покойницы, он уныло сказал:
   -- Много, много странствовала она, и наконец приютилась! Не правда ли, как она спокойна? Бедная овечка!
   Маленькая, беззаботная, весёлая кокетка никогда ещё не видела подобного зрелища. Она стояла, устремив неподвижный, нежный, задумчивый взгляд на покойницу; амазонская шляпка её небрежно спускалась на лентах с её руки, её густые волосы, вырвавшись из под шляпки, волнистыми прядями падали на плечи и несколько прикрывали лицо. Она слышала, что кто то вошёл в коттедж, но не оглянулась. Она чувствовала, что кто-то смотрел через её плечо, и полагала, что это был Гарри.
   -- Бедненькая! Так молода ещё и уже так много испытала горя? -- сказала она.
   Её голос дрожал; на глазах навернулись слёзы. В комнате произошло всеобщее волнение. Нина взглянула: перед ней стоял Клейтон. Она изумилась, румянец её усилился; сцена перед её глазами была слишком печальна и торжественна, чтоб улыбнуться. Протянув руку Клейтону, она снова обратилась к покойнице и сказала вполголоса:
   -- Посмотрите!
   -- Вижу, -- сказал Клейтон. -- Могу ли я служить чем-нибудь?
   -- Эта бедняжка умерла сегодня ночью, -- сказала Нина. -- Послушай, Гарри: надобно распорядиться похоронами, -- продолжала она, тихо выходя из комнаты и говоря Гарри почти шёпотом. -- Вели сделать гроб, да чтоб было прилично. Дядюшка, -- сказала она, призывая к себе Тиффа, -- где вы намерены похоронить её?
   -- Похоронить её? -- сказал Тифф. -- О Боже мой! Её похоронить! И он закрыл лицо своими грубыми руками; сквозь пальцы которых заструились слёзы. -- Боже мой! Боже мой! Думал ли я об этом?.. Но, делать нечего; верно уж так суждено! Посмотрите, как хороша она! Ради Бога не сегодня, мисс Нина. Дайте посмотреть на неё!
   -- Разумеется, не сегодня, -- сказала Нина нежным тоном. -- Мне очень жаль, что я огорчила тебя; но ты знаешь, бедный мой друг, что рано или поздно, но кончить нужно!
   -- Боже мой! Я знал её с тех пор, как она впервые увидела свет Божий! -- сказал Тифф в глубокой горести, -- знал, когда она была ребёнком... У ней были кудрявые волосы, она любила носить красные башмачки. Бывало бегает за мной по саду и кричит: "Тифф! Тифф"! И вот она теперь... бедная, бедная! Горе убило её! Как хороша она была! Хороша, как вы мисс Нина. Но когда она вышла замуж, вот за него, -- продолжал он, указывая большим пальцем через плечо, и понизив свой голос, -- всё пошло не так, как следует. Я старался поддержать её... Делал для неё всё, что мог; и теперь, вот она! Всё кончилось!
   -- Быть может, -- сказала Нина, положив руку на плечо старика, -- быть может, край, в который переселилась душа её, лучше здешнего мира.
   -- О да! Это верно! Умирая, она говорила мне это. Она увидела Самого Спасителя. Вот её последние слова: "Тифф, -- говорит она, -- я видела Его, и Он обещал успокоить меня. Тифф", -- говорит она... Я заснул в это время, но вдруг почувствовал что-то холодное на моей руке, проснулся и увидел, что это была рука моей госпожи; глаза её горели не земным огнём; она пристально смотрела на меня; её дыхание было тяжело: " Тифф, -- говорит она, -- я видела Его, и знаю теперь, за что я страдала, Он хочет взять меня и успокоить"!
   -- Что ж делать, бедный мой друг, -- ты должен радоваться, что она наконец успокоилась.
   -- И я радуюсь, -- сказал Тифф, -- но я сам хотел бы быть там же; но только нельзя, -- я должен позаботиться о детях.
   -- Теперь, старик, -- сказала Нина, -- мы должны оставить тебя; Гарри позаботится о гробе для твоей госпожи; -- в день похорон мы приедем проводить её.
   -- Да благословит вас Небо, мисс Гордон! С вашей стороны это очень милостиво. Я сокрушался, думая, что никто-то не заботится о моей госпоже! Вы очень добры, очень! -- Потом, подойдя к ней поближе и понизив голос, продолжал, -- я хочу поговорить с вами на счёт траура, мисс Нина: сам он не подумает, -- а между тем у него нет порядочного пальтишка. Но, ведь мисисс была из фамилии Пейтон, я сам Пейтон тоже. Весьма естественно, мне хочется, чтоб всё было прилично; -- не он будет отвечать за это, а я. Я снял ленты с чепчика мисс Фанни, и сделал всё, что только можно; убрал его чёрным крепом, который привезла с собой Мили, сделал чёрный бант на шляпку мастера Тедди; хотел бы сделать и для себя такой же бант, но крепу оказалось недостаточно. А вы знаете, мисс Нина, слуги старинных фамилий всегда носят траур. -- Неугодно ли, мисс, взглянуть на моё рукоделье! Это чепчик для мисс Фанни. Сделано не мастерски, я это знаю; но ведь и то сказать, я не был в ученье в модном магазине.
   -- Ну что же, -- это очень не дурно, дядя Тифф.
   -- Мисс Нина! Нельзя ли приказать поправить немного.
   -- Сделай одолжение, пришли ко мне и я сделаю сама что нужно.
   -- Да благословит вас Небо, мисс Гордон! Только этого я и желал; но попросить вас боялся. Я ведь знаю, молоденькие барышни не любят заниматься трауром.
   -- Нет, Тифф! Я не имею этого страха; положи всё в телегу, и пусть Мили привезёт ко мне.
   Сказав это, Нина повернулась и вышла из двери, у которой Гарри держал лошадей. Посторонний человек заметил бы, что Гарри, быстрым проницательным взглядом, устремлённым на Клейтона, старался определить степень вероятности, до которой последний мог сделаться посредником в его собственной упасти, распорядителем всего, что было дорого ему в жизни. Что касается до Нины, то сцена, которой она была свидетельницей, произвела на неё такое впечатление, что она почти не замечала присутствия Клейтона, тогда как за день, в маленькой головке её роилась тысяча кокетливых любезностей, которыми она намеревалась приукрасить встречу со своим обожателем. Она поставила свою маленькую ножку на его ладонь, и позволила ему приподнять себя на седло, как бы вовсе не замечая этой услужливости; только лёгким, серьёзным, грациозным наклонением головы, она поблагодарила его за эту услужливость. Главная причина влияния, которое Клейтон приобрёл над Ниной, заключалась в том, что его натура, спокойная, созерцательная, всегда доставляла Нине полную свободу следовать переменчивым наклонностям её собственной натуры. Человек с другим характером, в эту минуту старался бы вывести её из задумчивости, сделал бы замечание на счёт её рассеянности, или стал бы шутить над её молчанием; но Клейтон только сел на лошадь и молча поехал подле неё, между тем как Гарри, опередив их обоих, скрылся вскоре из виду.

Глава XI.
Женихи.

   Клейтон и Нина ехали молча до тех пор, пока из под ног их лошадей, снова послышались брызги, выбрасываемые из прохладного светлого источника. Нина задержала свою лошадь, и, указав на сосновый лес, на источник, в который гляделись наклонившиеся деревья, сказала: "Тс! Слушайте!" Они остановились и слышали несмолкаемый, непонятный говор столетних сосен, журчанье ручья, отдалённое карканье ворон, и близкий стук дятла, долбившего ветку.
   -- Как всё прекрасно! -- сказала Нина. -- Жаль, что люди умирают! Я в первый раз увидела покойника, и вы не знаете, какое грустное впечатление произвело это на меня. Только подумаешь, что эта бедная женщина была такою же девушкой как я, столько же исполнена была жизни, и думала о смерти не более моего, только подумаешь об этом и на душе становится грустно, тяжело! Зачем же в мире создано всё так прекрасно, если мы, вместо того, чтоб любоваться этим созданием, должны умирать!
   -- Не забудьте, что вы говорили старику, мисс Нина. Быть может, покойница любуется теперь более прекрасными предметами.
   -- В небесах! Да. Но было бы нужно знать побольше об этой неведомой стране, чтоб она казалась нам заманчивее и прекраснее здешнего мира. Что до меня, мне кажется, я бы вечно оставалась здесь: мне так нравится здешняя жизнь, я нахожу в ней столько наслаждения! Я не могу забыть как холодна рука покойницы; ничего подобного я не ощущала.
   Клейтон в свою очередь ничего подобного не замечал в настроении духа Нины, при всём разнообразии этих настроений. Он приписывал эту особенность временному впечатлению. Тронув лошадей и повернув на лесную тропинку, они поехали по прежнему молча.
   -- Знаете ли, -- сказала Нина, после некоторого молчания, -- жить в Нью-Йорке и жить здесь, величайшая разница! Здесь всё так разнообразно, так дико и так очаровательно! Никогда ещё ничего я не видела уединеннее и пустыннее этих лесов. Здесь вы проедете целые мили, и ничего не услышите, кроме невнятного говора сосен, который мы слышали сию минуту! Наш дом (вы ещё в нём ни разу не были) стоит совершенно одиноко, в нескольких милях от других домов. Я так долго жила в более людной и шумной стороне, что теперь он кажется мне очень странным. Я не могу ещё привыкнуть к этому пустынному виду. Я становлюсь от него и серьёзнее и печальнее. Не знаю, понравится ли вам вид нашего жилища. Многое приходит в ветхость; впрочем, есть и такие предметы, которые никогда не ветшают; папа наш очень любил деревья и кустарники, и от-того у нас их гораздо более обыкновенного. Вы любите деревья?
   -- Да; я могу назвать себя древопоклонником. Я не могу уважать того человек, который не имеет уважения к живому дереву. Единственный похвальный поступок, сделанный Ксерксом, состоит в том, что он, будучи восхищён красотою явора (белого клёна), повесил на него золотые цепи. Это допускает идею о существовании поэзии в варварстве того времени.
   -- О! -- сказала Нина. -- Помнится, я что-то учила о нём в этой скучной, несносной истории, но ничего подобного не читала. К чему же он повесил на клён золотые цепи?
   -- Лучшего он ничего не мог придумать к выражению своего восторга.
   -- Знаете ли что? -- сказала Нина, внезапно сдерживая лошадь, -- я никогда не могла сродниться с мыслью, что эти люди, о которых мы читаем в историях, жили когда-то и, подобно нам, чувствовали. Мы учили уроки, заучивали трудные имена и события, в которых с одной стороны было убито сорок тысяч, с другой пятьдесят; за то и знаем теперь не больше того, знали бы, вовсе не уча истории. Так обыкновенно учились мы в пансионе, кроме прилежных, которые хотели быть учёными или сделаться гувернантками.
   -- Воображаю, как интересна должна быть история в подобном изложении, -- сказал Клейтон, смеясь.
   -- И опять как странно, -- сказала Нина, -- что эти люди, о которых мы читали, быть может живут и теперь, делают что-нибудь где-нибудь! Я бы хотела угадать, где они теперь, например, этот Ксеркс, Александр и другие. Они были так полны жизни, приводили в своё время в движение народы и неужели с тех пор оставались без всякого действия. Почём знать, быть может, тот же Ксеркс посматривает теперь и любуется нашими деревьями. Но вот и начало земли нашей плантации. Вот это изгородь из остролиста, посаженного моей матерью. Она путешествовала по Англии, и ей до такой степени понравились живые изгороди, что, приехав домой, она непременно хотела употребить для этого наш американский остролист: и вот, как видите, желание исполнилось; она вывезла кусты этого растения из леса и рассадила их. Остролист, как видите, разросся и даже одичал, потому что в течение нескольких лет его не подстригали. Вот эта дубовая аллея насажена моим дедом.
   При этих словах, широкие ворота, ведущие в сад, распахнулись, и молодые люди помчались под тенью свода из дубовых ветвей; серый мох густым слоем покрывал каждое дерево, и хотя солнце было ещё высоко, по в аллее было темно, и шелест листьев, доказывавший присутствие лёгкого ветра, навевал на всадников влажную, отрадную прохладу. При самом въезде в аллею, Клейтон снял шляпу, как это делал он в чужих краях перед храмами.
   -- Вы приветствуете Канему! -- сказала Нина, подъехав к Клейтону и простодушно посмотрев ему в лицо.
   Полувеличественный, полудетский вид, с которым она сказала эти слова, Клейтон выдержал с серьёзной улыбкой, и, кланяясь, отвечал ей:
   -- Благодарю вас, мисс Нина.
   -- Вам может быть не нравится, что вы приехали сюда, -- прибавила она серьёзным тоном. -- Что вы хотите этим сказать? -- спросил Клейтон.
   -- И сама не знаю; так, вздумалось сказать, и сказала. Часто мы не можем дать себе отчёта в том, что мы делаем.
   В этот момент, на одной стороне аллеи, послышался громкий крик, похожий на карканье вороны, и в след затем появился Томтит: он бежал, прыгал, кувыркался, кудри его развевались, его щёки пылали.
   -- Томтит! Куда ты? -- спросила Нина.
   -- Ах, миссис, вот уж два часа, как вас ждёт какой-то джентльмен. Миссис Лу надела лучший чепчик и сошла в гостиную занять его.
   Нина чувствовала, что румянец разлился по её лицу до самых волос; она досадовала на себя за это, и внутренне упрекала себя. Её глаза невольно встретились с глазами Клейтона. Но в них не выражалось ни любопытства, ни беспокойства.
   -- Какую милую драпировку производит этот светлый мох, -- сказал он. -- Я никак не думал, что в этом штате он растет так высоко.
   -- Да, это очень мило, -- рассеянно сказала Нина.
   Клейтон, однако же, заметил на лице Нины румянец, вызванный неожиданным известием. Получив письмо от нью-йоркского корреспондента, что в это же самое время, в Канему должен приехать соперник его, он знал в чём дело гораздо лучше, чем полагала Нина. Ему теперь интересно было наблюдать перемены в Нине, производимые этим событием. Подвигаясь вперёд по аллее, они разговаривали, но разговор их не вязался, и наконец выехали на зелёный луг, расстилавшийся перед лицевым фасадом дома -- перед большим, серым, трёхэтажным зданием, окружённым со всех сторон широкими деревянными балконами. Вход на нижний из этих балконов состоял из широкой лестницы. Отсюда Нина ясно увидела тётушку Несбит, которая в великолепном чепце и шёлковом платье сидела и занимала мистера Карсона. Мистер Фредерик Огюст Карсон был одним из тех приятных членов аристократического общества, которые рисуются так выгодно в искусственной жизни и становятся такими несносными в простой, неприхотливой сельской жизни. Нина любила его общество в гостиных Нью-Йорка и в опере. Но теперь при настроении духа, внушённом ей тихою и пустынною жизнью, ей казалось совершенно невозможным, даже из каприза и кокетства, позволить такому человеку иметь, притязания на её руку и сердце. Она сердилась на себя за свой поступок, и потому встреча эта не пробуждала в ней приятных мыслей. При входе на балкон, когда мистер Карсон опрометью бросился к ней, и, предложив свою руку, назвал её Ниной, она готова была умереть от досады. Она заметила также необычайную пышность во всём убранстве тётушки Несбит, заметила в ней невыразимый вид и нежное самодовольствие, свойственное старым леди, принимающим участие в сердечных делах. По всему этому Нина догадывалась, что мистер Карсон открыл наступательные действия, объяснением своих отношений к мисс Нине. С заметным замешательством Нина отрекомендовала мистера Клейтона, которого тётушка Несбит приняла с величавым книксеном, а мистера Карсона с приветливым, любезным поклоном.
   -- Вот уж два часа, как мистер Карсон ожидает вас, -- сказала тётушка Несбит.
   -- Вы очень разгорелись, Нина, -- сказал мистер Карсон, заметив её пылавшие щёки. -- Верно, вы ехали очень скоро. Напрасно! Вам надобно беречь себя. Я знавал людей, которых излишняя быстрота езды свела в могилу.
   Клейтон сел подле дверей; он, по-видимому, намеревался наблюдать эту сцену издали, между тем Карсон, придвинув стул к стулу Нины, спросил её вполголоса:
   -- Кто этот джентльмен?
   -- Мистер Клэйтон, из Клэйтонвилля, -- сказала Нина со всем хладнокровием и всякой надменностью, какою только могла располагать в эту минуту.
   -- Ах да! Гм! гм! Я слышал об этой фамилии, очень хорошая фамилия... Весьма достойный молодой человек... Чрезвычайно достойный, говорят. Мне приятно будет познакомиться с ним.
   -- Надеюсь, джентльмены извинят, если я уйду минуты на две, -- сказала Нина, вставая.
   Клейтон отвечал серьёзным поклоном, между тем как мистер Карсон, с услужливостью светского человека, проводил Нину до дверей. Лишь только дверь затворилась, как Нина с гневом топнула своей маленькой ножкой.
   -- Несносный глупец! Позволяет себе такие выходки передо мной! Впрочем, я заслужила это. Желала бы я знать, что может пробудить во мне расположение к такому человеку!
   Чаша горестей Нины как будто не была ещё полна; тётушка Несбит вышла вслед за ней с чрезвычайно приветливым видом.
   -- Нина, душа моя; он рассказал мне всё; уверяю тебя, он мне очень поправился.
   -- Рассказал вам всё! О чём же? -- спросила Нина.
   -- О том, моя милая, что ты дала ему слово выйти за него. Я в восторге от твоего выбора. Я полагаю, что тётя Мария и все твои родные тоже будут в восторге. Ты сняла тяжёлый камень с моей груди.
   -- Я бы желала, тётушка Несбит, чтоб вы не беспокоились ни обо мне, ни о моих делах, -- сказала Нина. А что касается до этого кота в скрипучих сапогах, то я вовсе не хочу, чтоб он мурлыкал около меня. Смеет ещё так обходиться со мной! Смеет называть меня Ниной и говорить со мной, как рабой! Я его проучу!
   -- Что с тобой, Нина? Твоё поведение чрезвычайно странно: ты удивляешь меня.
   -- Очень может быть, тётушка; я ещё не знаю, случалось ли когда-нибудь, чтоб я не удивляла вас. Но этого человека я презираю.
   -- Зачем же, мой друг, ты дала ему слово? Ведь это уже есть обязательство.
   -- Я дала ему слово! Ради Бога, тётушка, замолчите. Обязательство! Я хотела бы знать, что значит Нью-Йоркское обязательство? Я только не мешала ему ухаживать за мной, потому что он необходим был в опере, необходим для шутки. Этот человек умел хорошо держать мой букет, он был живым оперным либретто! Он был очень полезен в своё время; но кому какая нужда до него по прошествии этого времени?
   -- Однако, моя милая Нина, ведь это значит играть сердцами благородных людей.
   -- О, я ручаюсь за его сердце! Уверяю вас, его сердце не из сахара; он любит хорошо поесть, хорошо выпить, любит щегольски одеваться, щегольски жить, и проводить время в своё удовольствие: ему не достаёт только жены к довершению всего благополучия; и как видите, он воображает взять меня, но сильно ошибается. Называть меня "Ниной"! Дайте мне только остаться с ним наедине: я научу его называть меня Ниной! Я покажу ему, до какой степени он забывается.
   -- Однако, Нина, ты должна сознаться, что сама подала ему повод к тому!
   -- Что ж из этого следует? Точно также, я подам ему повод к чему-нибудь другому.
   -- Помилуй, друг мой, -- сказала тётушка Несбит, -- он приехал узнать, когда назначен будет день свадьбы.
   -- День свадьбы! Скажите, пожалуйста! И он смеет ещё говорить об этом! Впрочем, ваша правда, тётушка: всему виною я: но я постараюсь сделать всё, что нужно, чтоб поправить это дело.
   -- Во всяком случае, мне очень жаль его! -- сказала тётушка Несбит.
   -- Вам, тётушка? За чем же дело стало, выходите вы за него: он вам под пару; также молод и также миловиден, как вы.
   -- Нина! Не стыдно ли тебе! -- сказала тётушка Несбит, и в тоже время покраснела и приняла важный вид. -- Конечно, было время, когда я была не дурна, но это время давно миновало.
   -- Это потому, что вы одеваетесь всегда в какие-то траурные платья, -- говорила Нина, причёсываясь перед зеркалом и поправляя локоны. -- Пожалуйста, тётушка, спуститесь теперь вниз, и займите гостей. Во всяком случае, я должна винить одну себя. Бесполезно сердиться на этого господина; и потому, тётушка, будьте с ним как можно любезнее, постарайтесь утешить его. Вы только вспомните о том, как увольняли своих поклонников, когда были в моих летах.
   -- Кто же этот другой джентльмен, Нина?
   -- Это так себе, ни больше, ни меньше, как мой приятель: очень добрый человек, добрый до такой степени, что из него мог бы выйти хороший пастор; и к тому же не так несносен, как вообще бывают добрые люди.
   -- Быть может, ты и ему обязана своим словом.
   -- О нет! Я никому не хочу быть обязана. Это самое несносное положение: мистер Клэйтон мне нравится потому, что не надоедает мне своими любезностями, не смотрит на меня с восторгом, которого я не могу терпеть, не танцует и не называет меня Ниной! Мы с ним очень хорошие друзья, вот, и всё! А я вовсе никому не давала слова.
   -- Хорошо, Нина, я пойду вниз, а ты, пожалуйста, поторопись.
   В то время, как джентльмены и тётушка Несбит сидели в гостиной, ожидая Нину, Карсон старался быть совершенно счастливым и совершенно как дома. Они сидели в зале, в большой, прохладной комнате, находившейся в центре всего дома. Длинные французские окна в каждом конце открывались на балкон. Столбы балконов обвивались плющом и украшались гирляндами из роз, в настоящее время в полном их цвете. Пол состоял из полированной разноцветной мозаики. Над камином висел герб Гордонов из резного дуба. Стены комнат покрыты были тёмным деревом, и на них висело несколько прекрасных фамильных портретов работы Копли и Стюарта. Большое фортепиано, недавно прибывшее из Нью-Йорка, было во всей комнате единственным украшением новейшего времени. Большая часть мебели старинного фасона была из тяжёлого, тёмного, красного дерева. Клейтон сидел у дверей, всё ещё любуясь дубовой аллеей, которая виднелась за волнистою зеленью роскошного луга. Через полчаса Нина появилась в пышном облаке кисеи, кружев и газовых лент. Одеваться хорошо и со вкусом было одною из врождённых способностей Нины; без особенного размышления, она всегда нападала на тот цвет и материю, которая более всего гармонировала с её наружностью и характером. В покрое её платья, в его складках было что-то особенно лёгкое и плавное; когда она ходила, то, казалось, что маленькие ножки её не касались пола; она как будто порхала. Её карие глазки имели удивительное сходство с глазками птички;-- это сходство ещё более увеличивалось быстрыми поворотами её головки, и лёгким порханием, свойственным одной только ей, так, что когда Нина явилась в зале в газовом платье розового цвета, и положила на фортепьяно свою маленькую ручку, не стянутую перчаткой, она показалась Клейтону резвой весёленькой птичкой, готовой улететь при первом приближении к ней. Клейтон имел удивительную способность делать наблюдения, не показывая вида, что делает их.
   -- Клянусь честью, Нина, -- сказал Карсон, подходя к ней с самым восторженным видом; -- вы, как будто, сейчас упали с радуги!
   Нина отвернулась весьма холодно, и начала разбирать ноты.
   -- Вот это прекрасно! -- сказал Карсон. -- Спойте что-нибудь, пожалуйста. Спойте что-нибудь из "Фаворитки". Вы знаете, это моя любимая опера, продолжал он, принимая самое сентиментальное выражение.
   -- Извините, я не могу... Я совсем разучилась, и теперь ничего не пою. Мне надоели все эти оперы.
   С этими словами, Нина вспорхнула, пролетела мимо дверей, у которых сидел Клейтон, и деятельно начала заниматься цветами, окаймлявшими балкон. Через минуту Карсон был подле неё. Он принадлежал к числу тех людей, которые, по-видимому, считают своею обязанностью не давать никому покоя, и всем надоедать своею любезностью.
   -- Изучали ли вы когда-нибудь, Нина, язык цветов? -- спросил он.
   -- Нет; я вообще не любила изучать языки.
   -- А знаете ли вы, что значит расцветшая роза? -- сказал он, нежно подавая ей только что распустившийся цветок.
   Нина взяла розу, покраснела от досады, и потом, сорвав с куста другой цветок, который расцвел уже три дня, и которого листики начинали обсыпаться, подала ему и сказала:
   -- А знаете ли вы, что значит это?
   -- Вы сделали весьма неудачный выбор! Этот розан отцвёл и рассыпается на части, -- весьма наивно возразил мистер Карсон.
   -- Я так и думала, -- сказала Нина, и потом, сделав быстрый поворот, она вспорхнула и в несколько лёгких движений снова очутилась посредине зала, в то самое время, когда вошедший лакей объявил, что подан обед.
   Клейтон встал и с обычною серьёзностью подал руку свою тётушке Несбит, так что Нина увидела себя в необходимости принять услуги восхищённого мистера Карсона, который, совершенно ничего не замечая, находился в лучшем расположении духа и весьма уютно поместился между тётушкой Несбит и Ниной.
   -- Я полагаю, вы здесь страшно скучаете; такого пустого и безлюдного клочка земли я ещё не видывал! Скажите, пожалуйста, что вы находите интересного в этом месте?-- сказал он.
   -- Не угодно ли вам этого соуса? -- отвечала Нина.
   -- Я всегда была такого мнения, -- сказала тётушка Несбит, -- что девицам, по выходе их из пансиона, непременно бы нужно было назначить курс чтения.
   -- Непременно, -- сказал Карсон. -- Я бы с особенным удовольствием назначил этот курс для Нины. Я уже назначал его многим молоденьким леди.
   В эту минуту всё-таки взоры Нины случайно встретились с взорами Клейтона, устремлёнными на мистера Карсона неподвижно и с каким то любопытством, приводившим её в крайнее смущение.
   -- Конечно, -- продолжал мистер Карсон, -- я не намерен молоденьких леди делать синими чулками; но всё же мне кажется, мистрисс Несбит, что несколько полезных сведений значительно увеличили бы их прелести. Не правда ли?
   -- Конечно, сказала мистрисс Несбит. Ещё не так давно я сама читала "Падение Римской Империи" Гиббона.
   -- Тётушка Несбит, -- заметила Нина, -- читает эту историю с тех пор, как я себя помню.
   -- Это прекрасное сочинение, -- сказал мистер Карсон, торжественно посмотрев на Нину, -- только вот что, мистрисс Несбит, неужели вы не боитесь правил этого писателя, проникнутых атеизмом? Мне кажется, при желании образовывать молодые умы, надобно быть слишком осторожным.
   -- Напротив, Гиббон поражает меня своим благочестием, сказала мистрисс Несбит. У него беспрестанно встречаются мысли, исполненные глубокой религиозности. В этом-то отношении он и нравится мне.
   Нине казалось, что даже без всякого желания смотреть на Клейтона, она принуждена была встречаться с его взглядом. На что бы она ни смотрела -- на спаржу ли, или на картофель, взор её по какому-то роковому влечению отрывался от этих предметов и искал встречи с взглядом Клейтона; и она видела при этом, что разговор чрезвычайно забавлял его.
   -- Что до меня, -- сказала Нина, -- я не знаю, какими правилами проникнута история, которую читает тётушка Несбит; в одном только я совершенно уверена, -- что за меня нечего опасаться, чтоб я не стала читать такой громадной, старой, неуклюжей книги, с такой мелкой печатью. Вообще я не люблю читать и не имею ни малейшего расположения образовывать мой ум; поэтому никому не нужно беспокоиться о назначении мне курсов чтения! Я вовсе не интересуюсь знать, что происходило в государствах, существовавших несколько столетий тому назад. Для меня в тысячу раз интереснее знать и следить за тем, что происходит в настоящее время.
   -- Я постоянно сожалею, -- возразила тётушка Несбит, -- что в молодости пренебрегала развитием своих умственных способностей. Подобно Нине, я предана была тщеславию и безрассудству.
   -- Странно, право, -- сказала Нина, покраснев, -- мне постоянно твердят об этом, как будто в мире существует только один род тщеславия и безрассудства. По моему мнению, учёные люди в такой же степени заражены тщеславием и безрассудством, в какой и мы, ветреные девочки.
   И заметив, что Клейтон засмеялся, Нина бросила на него взгляд негодования.
   -- Я вполне соглашаюсь с мисс Гордон, -- сказал Клейтон. -- В этих сумасбродных, пустых занятиях, которые носят название курсов чтения, чрезвычайно много нелепости, прикрытой серьёзною маской, внушающею к себе некоторое уважение. Я нисколько не удивляюсь, что самые учебники истории, принятые в руководство в пансионах, поселяют в девочках на всю жизнь отвращение не только к истории, но и вообще к чтению.
   -- Вы тоже так думаете? -- сказала Нина, показывая Клейтону вид, что его вмешательство вывело её из затруднения.
   -- Непременно так, -- отвечал Клейтон. -- Многие наши историки могли бы отличиться, если б составляли свои истории в таком роде, который бы мог заинтересовать молоденькую, исполненную жизни ученицу. Тогда и для нас, начитанных людей, чтение не имело бы снотворного действия. Тогда можно было бы сказать наверное, что девица, просиживающая теперь целую ночь за чтением романа, просидит целую ночь за чтением какой-нибудь истории. Роман только тогда может иметь свой интерес, когда события, случившиеся в действительности, передаются в нём со всем величием, роскошью и драматическою силою. Недостаток этого резче всего обнаруживается в всякой истории.
   -- В таком случае, -- сказала Нина, -- вы обратите историю в роман.
   -- Так что же? Хороший исторический роман всегда вернее скучной истории, потому что он сообщает более точное понятие об истине происшествия, тогда как скучная история не сообщает ничего, кроме факта.
   -- Теперь я могу откровенно признаться, -- сказала Нина, -- если я знаю что-нибудь из истории, так только одно, что вычитано мною из романов Вальтера Скотта. Я признавалась в этом учительнице; но она всё-таки утверждала, что чтение романов весьма опасно.
   -- И я скажу, что чтение романов весьма опасно, особенно для девиц, возразила мистрисс Несбит. В молодости моей чтение это чрезвычайно повредило мне. Оно развлекает ум и приучает к ложному взгляду на жизнь.
   -- О Боже! -- сказала Нина, -- бывало мы постоянно писали сочинения на эту тему;-- я даже выучила наизусть, что чтение романов возбуждает ложные ожидания и приучает воображение создавать ложные призраки, радуги и метеоры.
   -- А между тем, -- сказал Клэйтон, -- все эти возражения применимы к совершенно истинной истории и именно в отношении к её истине. Если б история Наполеона Бонапарта была писана самым кратким образом, она бы вызвала эти же самые отражения. Читающий её непременно пожелал бы воспроизвести что-нибудь особенное из весьма обыкновенных явлений. Тут точно также возникло бы смешанное понятие о дурных и хороших качествах героя, воображение точно также пришло бы в напряжение. В обыкновенном рассказе этого не бывает, именно потому, что до некоторой степени он удаляется от истины. Потому-то он и не производит столь живого впечатления, столь живого происшествия, как рассказ о случившемся на самом деле.
   Из этих слов тётушка Несбит вывела неопределённую идею, что Клейтон защищал чтение романов, и потому, чтоб опровергнуть его доводы, она сочла необходимым прибегнуть ж особенному своему способу рассуждения. Способ этот состоял в том, что она, в известные промежутки времени, повторяла одни и те же замечания, не слушая и не обращая внимания на возражения других. В силу этого она выпрямилась, приняла серьёзный вид и, обращаясь к мистеру Клейтону, сказала:
   -- Всё-таки я повторю своё мнение, что чтение романов не одобряю. Оно сообщает ложное понятие о жизни, и поселяет в молодых людях отвращение к их обязанностям.
   -- А я утверждаю, что это же самое возражение можно применить ко всякой, даже превосходно написанной истории, -- сказал Клейтон.
   -- Чтение романов производит чрезвычайно много вреда, -- заметила тётушка Несбит, -- я никогда не позволяю себе читать сочинения, основанные на вымысле. Я предубеждена против них.
   -- Если б мне встретилась такая история, о какой говорил мистер Клэйтон, -- сказала Нина, -- я бы, наверное, прочитала её с удовольствием.
   -- Конечно; это была бы весьма интересная история, -- сказал мистер Карсон, -- она доказала бы, что можно писать о самых серьёзных предметах самым очаровательным образом. Удивительно, что до сих пор не является такой писатель.
   -- Что касается до меня, -- сказала тётушка Несбит, -- я ограничиваюсь исключительно тем, что практически полезно! Полезные сведения, вот всё, чего я желаю.
   -- В таком случае, -- сказала Нина, -- я очень жалкое создание, потому что не имею понятия о полезном. Во время прогулок в саду мне часто приходило на мысль, что зоря, шалфей и душистый майоран, так же милы, как и многие другие цветы. Всё эти растения употребляют же для начинки индюшки; почему же бы мне хоть одну ветку из них не употребите для моего букета? Ведь это весьма дурно с моей стороны, не правда ли?
   -- Эти слова напоминают мне, -- сказала тётушка Несбит, -- что Роза, не смотря на все мои приказания, опять положила в начинку шалфей. Мне кажется, она делает подобные вещи с умыслом.
   В эту минуту в дверях появился Гарри и вызвал мисс Нину. После кратковременного разговора, ведённого шёпотом, Нина воротилась к столу в расстроенном духе.
   -- Ах, как жаль! -- сказала она. -- Гарри изъездил все окрестности и не мог приискать священника на сегодняшние похороны. Это так огорчит бедного старика. Вы знаете, что негры чрезвычайно заботятся о том, чтобы над могилой умершего были прочитаны молитвы.
   -- Если не нашли священника, то я прочитаю их, -- сказал Клейтон.
   -- И в самом деле! О, благодарю вас, -- сказала Нина.-- Я так рада этому, -- рада потому, что мне жаль бедного Тиффа. К пяти часам нам подадут коляску, и мы отправимся, это в своём роде будет для нас прогулкою.
   -- Дитя моё, -- сказала тётушка Несбит, обращаясь к Нине, по выходе из гостиной, -- я и не знала, что мистер Клейтон принадлежит к епископальной церкви.
   -- Напротив, -- сказала Нина, -- он и всё его семейство принадлежит к пресвитерианской церкви.
   -- И он вызвался читать молитвы? Как это странно! -- сказала тётушка Несбит. -- Со своей стороны я не одобряю подобных вещей.
   -- Каких же именно?
   -- Я не одобряю потворства епископальным заблуждениям. Если мы правы в своих убеждениях, -- значит, заблуждаются они, -- и потому мы не должны оказывать им снисхождения.
   -- Но, тётушка, похоронная служба так прекрасна.
   -- Пожалуйста, не восхваляй её, -- сказала тётушка Несбит.
   -- И опять тётушка, вы знаете, что Клэйтон не пастор, следовательно он будет читать молитвы без особенного увлечения.
   -- Во всяком случае, это доказывает шаткость религиозных правил, -- сказала тётушка Несбит. -- Пожалуйста, не хвали мне подобных вещей.

Глава XII.
Объяснения.

   Золотые стрелы заходящего солнца носились повсюду между ветвями соснового леса, придавая местам, к которым они прикасались, особенную жизнь и игривость. Хор птиц распевал вечернюю мелодию, когда небольшое общество расположилось вокруг только что вырытой могилы. С инстинктивным уважением к предстоявшей сцене, Нина надела чёрное шёлковое платье, и простую соломенную шляпку с чёрными лентами;-- об этом уважении к покойнице Тифф вспоминал впоследствии и рассказывал другим в течение многих лет. Криппс стоял в голове могилы с тем холодным, бесчувственным выражением, с каким натура, совершенно грубая и преданная животным побуждениям, углубляется в созерцание символов означающих конец человеческого существования. Тифф стоял с боку;-- его белая шляпа представляла разительный контраст с чёрным крепом, обвивавшим тулью, и с траурным бантом на правой руке. Он крепко прижимал к груди своего грудного ребёнка, завёрнутого в чёрную шаль, между тем как двое других детей стояли подле него и горько плакали. По другую сторону могилы стояли мистер Карсон, мистер Клейтон и за ними, в группе негров, Мили и Гарри. Но вот открыли гроб, чтоб бросить последний взгляд на покойницу. Этот прощальный привет вызвал порыв глубокой горести со стороны детей. В то время, когда Клейтон мелодическим голосом, произнёс слова: "Я есмь воскресение и жизнь", -- Нина плакала, как будто могила скрывала от неё предмет, близкий её сердцу; -- она не удерживала слёз в течение всей похоронной службы. Те же самые побуждения, которые заставляли её быть весёлой при других сценах, пробуждали в ней глубокую горесть при этом обряде. Когда всё кончилось, она поцеловала детей, и, пожав руку Тиффу, обещала навестить их на другой же день. После того Клейтон проводил её до коляски, посадил её и сам сел вместе с Карсоном.
   -- Клянусь честью, -- сказал Карсон скороговоркой, -- это были чрезвычайно торжественные, чрезвычайно интересные похороны! Я в восторге от эффекта, произведённого на меня этим обрядом и в таком романтичном месте! В высшей степени интересно! Мне приятно также видеть, что молоденькие девицы вашего звания, Нина, принимают живое участие в положении бедных. Если б они знали, до какой степени чувства сострадания к ближнему делают их привлекательными, они стали бы заботиться о развитии этих чувств ещё более. А замечательная особа -- этот старый негр! Кажется, доброе создание. Интересны и дети. Надобно думать, что эта женщина, в молодости, была очень не дурна. Бедная! Должно быть много испытала горя! Отрадно думать, что теперь она чужда житейских треволнений.
   Этот монолог только усиливал негодование Нины; она даже не принимала в соображение того обстоятельства, что Карсон выражал свои лучшие чувства и всячески старался выказать то, что считал своим призванием: -- питать какое-то отвращение к безмолвию там, где голос его мог быть слышен. Чувство, заставлявшее Нину сохранять молчание и вызывавшее слёзы на её глаза, заставляло Карсона говорить без умолку. Он, однако же, не довольствовался пустой болтовнёй; ему надобно было беспрестанно обращаться к Нине с вопросами: не правда ли, что это интересный случай, и что он произвёл на неё глубокое впечатление?
   -- Признаюсь вам, мистер Карсон, -- сказала Нина, -- я не имею теперь ни малейшего расположения говорить о чём бы то ни было.
   -- В самом деле? Гм! Да! Вы так растроганы. Натурально -- такое настроение души должно располагать к молчанию. Понимаю. Весьма приятно видеть столь глубокое сочувствие к горестям ближнего.
   Нина готова была вытолкнуть его из коляски.
   -- Что касается до меня, -- продолжал Карсон, -- то мне кажется, мы недостаточно размышляем о предметах подобного рода. По крайней мере я решительно о них не думаю. А между тем иногда полезно бывает давать мыслям подобное направление; оно возбуждает в нас добрые чувства.
   Такой болтовнёй Карсон старался рассеять впечатление, произведённое похоронами. Коляска ещё далёко не доехала до дома, когда Нина, взволнованная досадой, забыла всё своё грустное сочувствие. Она видела, до какой степени трудно дать понять Карсону, одним холодным обращением, что он вовсе не любезен, и что, напротив, его пустые фразы только раздражают её и ещё больше огорчают её. Его самодовольство, его вид, с которым он постоянно обращался к ней, навязывая ей то, что по праву принадлежало ему, приводил её в негодование. А между тем совесть говорила ей, что во всём этом она виновата сама.
   -- Нет! У меня не достанет сил вынести это! -- сказала она про себя, поднимаясь по ступенькам балкона. -- И всё это делается перед глазами Клэйтона! Что он подумает о мне?
   Тётушка Несбит и чай давно ожидали их.
   -- Как жаль, сударыня, что вы не были с нами! Если бы вы знали, как интересен похоронный обряд! -- сказал мистер Карсон, пускаясь в разговор с величайшей словоохотливостью.
   -- Подобного рода прогулка произвела бы на меня вредное действие, сказала мистрисс Несбит, -- чтоб простудиться, мне стоит только выйти на балкон, когда начинает подниматься роса. Я испытала это в течение последних трёх лет. Мне надобно быть очень осторожной! К тому же, я страшно боюсь, когда лошадьми правит Джон.
   -- Меня чрезвычайно забавлял гнев старого Гондреда, при необходимости ехать на эти похороны, -- сказала Нина. -- Я почти уверена, что если б ему можно было опрокинуть нас, без всякого вреда своей особе, он бы сделал это непременно.
   -- Надеюсь, -- сказала тётушка Несбит, -- это семейство удалится отсюда в непродолжительном времени. Иметь подобных людей в близком соседстве весьма неприятно.
   -- Но какие миленькие дети! -- сказала Нина. -- Напрасно ты восхищаешься ими! Они вырастут и будут похожи на родителей во всех отношениях. Я уж насмотрелась на этих людей. Не желаю им зла, но не хочу иметь с ними дела.
   -- Мне их очень жаль, -- сказала Нина. -- Удивляюсь, почему не заведут для них школ, как это водится в Нью-Йоркском штате? Там все учатся, -- разумеется, все те, которые хотят учиться. У нас вовсе не обращено на это внимания. Кроме того, тётушка, эти дети происходят от старинной виргинской фамилии. Старик негр, преданный слуга этого семейства, говорит, что их мать принадлежит к фамилии Пейтон.
   -- Всё вздор! Я не верю этому! Они лгут... Все лгут; -- говорить ложь у них вошло уже в привычку.
   -- Пусть лгут, -- сказала Нина, -- но я, во всяком случае, что-нибудь сделаю для этих детей.
   -- Я совершенно согласен с вами, Нина. Это доказывает, что у вас доброе сердце, -- сказал мистер Карсон. -- Вы всегда найдёте во мне человека, готового поощрять подобные чувства.
   Нина хмурилась и показывала вид крайнего негодования; но ничто не помогало. Мистер Карсон продолжал пустую болтовню, пока она не сделалась решительно невыносимою для Нины.
   -- Как жарко в этой комнате, -- сказала она, быстро встав с места. -- Пойдёмте лучше в залу.
   Нина столько же досадовала на молчание Клейтона, на его спокойствие, на его наблюдательность, сколько на любезность и предупредительность Карсона. Оставив чайный стол, она перепорхнула мимо гостей в залу, которая была теперь прохладна, спокойна, погружена в сумерки и наполнена ароматом роз, вливавшимся в окна. Бледная луна, всплывшая на вечернее небо и подёрнутая золотистым туманом, бросала длинную полосу света чрез отворённую дверь. Нина готова была отдать целый мир, чтоб только насладиться тишиной, которою объята была вся природа; но, зная хорошо, что подобная тишина для неё невозможна, она решилась лучше поднять свой собственный шум. Она села за фортепьяно, и начала играть весьма бегло, стараясь выразить в звуках своё неудовольствие, успокоить нервное настроение духа. Клейтон опустился на кушетку подле отворённой двери, между тем как Карсон восхищался музыкой, раскрывал и закрывал нотные книги, и беспрестанно делал беглые замечания, пересыпая их знаками восклицания. Наконец, Нина, совершенно выведенная из терпения, встала и, бросив решительный взгляд на мистера Карсона, сказала.
   -- Какой прелестный вечер!.. Не хотите ли прогуляться? При конце одной садовой дорожки, есть превосходный вид, где луна смотрится в воду: мне бы хотелось показать вам это место.
   -- Не намерена ли ты простудиться, Нина? -- сказала тётушка Несбит.
   -- Вовсе нет; я никогда не простужусь, -- сказала Нина, выбегая на балкон и принимая руку восхищённого Карсона. И она удалилась с ним, почти прыгая от радости, оставив Клейтона беседовать с тётушкой Несбит. Нина шла так скоро, что её кавалер едва успевал за ней следовать. Наконец они подошли к окраине небольшого оврага, и Нина вдруг остановилась.
   -- Мистер Карсон, -- сказала она, -- я намерена поговорить с вами. -- Я в восторге от вашего намерения, моя милая Нина! Я заранее восхищаюсь вашими словами.
   -- Нет-нет... Пожалуйста, не восхищайтесь, -- сказала Нина, делая знак, чтоб он укротил свою восторженность. -- Выслушайте сначала, что я хочу вам сказать. Я полагаю, вы не получили письма, посланного вам несколько дней тому назад.
   -- Письма! Я не получал! Какое несчастье!
   -- Большое несчастье, действительно, и для вас и для меня, -- сказала Нина, -- если б вы получили его, это избавило бы нас от сегодняшнего свидания. Я писала, мистер Карсон, что слово, которое дала вам, я не считаю обязательным; что я поступила весьма нехорошо и весьма неблагоразумно, и что исполнить моё обещание я не могу. В Нью-Йорке, где все и всё, по-видимому, шутили, и где между молодыми, неопытными девочками принято за правило шутить подобными вещами, я дала вам слово -- так, для шутки, не больше. Я не думала, в какую сторону принята будет эта шутка; не думала о том, что говорила, не думала о том, что должна испытывать впоследствии. Теперь я очень сожалею о своём поступке; и на этот раз должна говорить истину. Мне неприятно, -- я даже не умею выразить, до какой степени неприятно ваше обращение со мной в моём доме.
   -- Мисс Гордон! -- сказал мистер Карсон, -- я решительно изумлён! Я... Я не знаю... что мне думать!
   -- Я хочу, чтоб вы думали, что я говорю серьёзно, -- что я могу любить вас искренно, как доброго знакомого и всегда желать вам счастья, но что всякое другое чувство должно быть, для нас так же недоступно, как недоступна луна, которая светит нам. Не нахожу слов, чтобы высказать вам, до какой степени огорчает меня шутка, наделавшая вам столько беспокойства -- очень, очень огорчает! -- повторила Нина с непритворным чувством, -- но, прошу вас, поймите наши настоящие отношения.
   Нина отвернулась и пошла обратно к дому.
   -- Наконец, -- сказала она, -- я отвязалась от него.
   Мистер Карсон стоял неподвижно, постепенно выходя из оцепенения, в которое приведён был неожиданным объяснением. Он выпрямился, протёр глаза, вынул из кармана часы, посмотрел на них, и потом, весьма мерным шагом, начал удаляться от Нины, идя по дорожке, направлявшейся в противоположную сторону от дома. При таком счастливом характере, каким одарён был Карсон, стоило употребить только четверть часа на размышление, чтоб пополнить недостаток, который по какому-нибудь случаю оказывался в его самодовольстве. Прогулка была очаровательна; садовая дорожка, извиваясь между густыми купами деревьев, по берегу реки, на которой с каждым шагом открывались живописные виды, направлялась к дому совершенно с другой стороны. Во время этой прогулки, мистер Карсон решил всё дело. Во-первых, он повторил утешительную старую пословицу, что в море та рыба хороша, которая ловится. Во-вторых, так как мистер Карсон был дальновидный, практический человек, то ему сейчас же пришло на мысль, что плантация находилась в довольно расстроенном состоянии, и потому не представляла тех выгод, за которыми бы стоило гнаться. В-третьих, смотря ка Нину, как лисица в басне смотрит на виноград, Карсон начал думать, что она любит пышно одеваться, и вообще жить роскошно. Наконец, владея тем невозмутимым спокойствием, которое принадлежит натурам с весьма мелкими чувствами, он сказал про себя, что не имеет ни малейшей склонности к этой девочке. Словом, вспомнив о своём прекрасном состоянии, о своём доме в Нью-Йорке и о всей своей обстановке, он видел в Нине существо, достойное сожаления; и потому, при входе на балкон, в душе его было столько человеколюбия и сострадания к ближнему, сколько мог бы пожелать для себя всякий отверженный любовник. Он вошёл в гостиную. Тётушке Несбит подали свечи, и она сидела одна, затянув руки в перчатки. Карсон не знал, что происходило во время его прогулки; но мы выведем из этой неизвестности и его и наших читателей. Нина воротилась домой с тем же решительным видом, с каким вышла и, веером ударив Клейтона по плечу, вывела его из задумчивости.
   -- Пойдёмте со мной, -- сказала она, -- посмотрим из окна библиотеки, и полюбуемся луной.
   И Нина пошла по старой дубовой лестнице, останавливаясь почти на каждой ступени; делала Клейтону повелительные жесты следовать за нею и наконец отворила дверь обширной комнаты, с чёрными дубовыми стенами, придававшими ей мрачный вид. Клейтон вошёл в неё. Комната эта находилась прямо над залой, и подобно зале на балкон выходила окнами, сквозь которые вливался поток лунного света. Большой, покрытый бумагами, письменный стол красного дерева стоял посредине комнаты. Луна светила так ярко, что на столе можно было видеть бронзовую чернильницу и различить цвет облаток и сургуча. Из окна, за отдалёнными вершинами деревьев, представлялся великолепный вид реки, поверхность которой как будто усыпана была серебристыми блёстками.
   -- Неправда ли, что вид отсюда прекрасный? -- сказала Нина взволнованным голосом.
   -- Превосходный! -- отвечал Клейтон, садясь в большое кресло подле окна и глядя из него с обычною задумчивостью.
   После минутного молчания и некоторого усилия подавить волнение, Нина продолжала:
   -- Но не об этом я хотела говорить с вами. Я искала случая, и считала обязанностью сказать вам несколько слов. Я получила ваше письмо и премного обязана вашей сестрице за её внимание. Мне кажется, что в течение всего времени, которое вы провели здесь, вас чрезвычайно удивляло то, что вы видели.
   -- Что же могло удивлять меня? -- спокойно спросил Клейтон.
   -- Обращение со мною мистера Карсона.
   -- Нисколько, -- отвечал Клейтон, с обычным спокойствием.
   -- Во всяком случае, -- сказала Нина, -- благородство требует от меня, чтобы я объяснила вам причину такого поведения. Мистер Карсон вообразил, что имеет полное право на мою руку и на моё состояние. Я была так безрассудна, что сама подала ему повод думать таким образом. Дело в том, что я играла жизнью, говорила и делала всё, что приходило в голову, так, для шутки. До недавнего времени, мне всё казалось, что в моих словах и поступках ничего нет серьёзного или действительного. Знакомство с вами показало мне многие вещи в настоящем их виде. Теперь я убедилась, как безрассудно обыкновение, существующее между девицами, играть и шутить всем на свете. Ради шутки, я дала слово мистеру Карсону выйти за него замуж, ради шутки я дала слово и другому.
   -- Ради шутки, вы дали точно такое же слово и мне, -- сказал Клейтон, нарушая молчание.
   -- Нет, -- сказала Нина после минутного раздумья, -- не ради шутки, но и не серьёзно. Мне кажется, я нахожусь в состоянии человека, который начинает пробуждаться. Я не узнаю себя, не узнаю, где я и что такое, мне не хочется отрываться от безотчётно-приятной дремоты. Я нахожу слишком трудным принять на себя ответственность серьёзной жизни. Мне кажется, я не могу быть привязанною к кому-нибудь. Я хочу быть свободною. Я решительно прервала всякую связь с Карсоном, прервала её с другим, и хочу...
   -- Прервать её со мною? -- сказал Клейтон.
   -- Не знаю, как вам сказать, чего я хочу. Это желание отличается от всех других желаний, но в тоже время к нему примешивается чувство боязни, ответственности и стеснения. Я знаю, что без вас я буду чувствовать себя совершенно одинокою, мне приятно получать от вас письма, а между тем, кажется, невозможным быть связанною словом выйти за вас замуж; мысль об этом ужасает меня.
   -- Милый друг мой, -- сказал Клейтон, -- успокойтесь, если вас страшит подобная мысль. Я отдаю назад ваше слово. Если вам приятно быть со мною и писать ко мне, то, прошу вас, не стесняйте себя, -- время сделает своё дело. Говорите и делайте, что вам угодно, пишите ко мне или не пишите, когда вам угодно; если вам нравятся мои письма, то читайте их, если не нравятся, то не читайте. Без свободы не может быть истинной любви.
   -- Благодарю вас, очень благодарю! -- сказала Нина, и вздохом облегчила грудь свою, -- теперь я вот что скажу: мне понравилась приписка вашей сестры; но, не смотря на милые выражения, в этой приписке есть что-то особенное, дающее идею, что ваша сестра одна из тех серьёзных, степенных женщин, которая ужаснулась бы, узнав о моих шалостях в Нью-Йорке. Клейтон едва удержался от смеха при этом замечании Нины, в котором проглядывала инстинктивная прозорливость...
   -- Не знаю, -- сказал он, -- почему вы заметили это? И ещё в такой коротенькой приписке?
   -- Знаете ли, -- когда я гляжу на чей-нибудь почерк, у меня сейчас же составляется идея о характере того, кто писал; как будто глядя на почерк, вы смотрите на человека, писавшего им; точно такую же идею сообщил мне и почерк вашей сестры, когда я читала её приписку.
   -- Мисс Нина, говоря по правде, сестра Анна немного серьёзна, строга и осмотрительна в поступках; не смотря на то, у неё доброе, любящее сердце. Вы полюбите друг друга, я это знаю.
   -- А я - так этого не знаю, -- сказала Нина. -- Я знаю только, что у меня есть способность ужасать степенных людей своими поступками, как и у них есть способность делать мне всё наперекор.
   -- Прекрасно; только мою сестру вы не считайте за женщину серьёзную в буквальном значении этого слова; у неё, под серьёзной наружностью, как под самою тонкою оболочкою, бьётся искреннее и горячее сердце.
   -- Может быть и так, -- сказала Нина, -- а по моему мнению, такие люди похожи на мелкий ручей, промёрзший до дна. Впрочем, оставим это. Мне было бы очень приятно, если б ваша сестра навестила нас, разумеется, как навещают хорошие друзья; а то весьма неприятно, если кто-нибудь приедет только для того, чтоб высмотреть слабые стороны и потом насмеяться. Клейтон засмеялся от наивного, незамаскированного чистосердечия этих слов.
   -- Надо вам сказать, -- продолжала Нина, -- что хотя я ни более, ни менее, как неопытная, ничего не знающая пансионерка, но я горда, как будто во мне есть всё, чем должно гордиться. Откровенно признаюсь, мне бы не хотелось вести переписку с вашей сестрой, потому что я не умею писать хороших писем; я не могу просидеть довольно долго и спокойно, чтоб подумать и написать что-нибудь дельное.
   -- Пишите совершенно так, как вы говорите, -- сказал Клейтон, -- пишите всё, что придёт вам в голову. Я полагаю, что подобный способ писать письма понравится и вам; писать натянуто было бы весьма скучно и для вас и для тех, кому вы пишите.
   -- Прекрасно, мистер Эдвард Клэйтон, -- с одушевлением сказала Нина вставая.-- Теперь если вы кончили восхищаться эффектами лунного света, можно спуститься в гостиную, где тётушка Несбит и мистер Карсон давно, я думаю, сидят tЙte-Ю-tЙte (с глазу на глаз, бок о бок).
   -- Бедный Карсон! -- сказал Клейтон. -- Пожалуйста, не жалейте его! Это такой человек, которому стоит только проспать спокойно ночь, и он примирится с человечеством. Он так простосердечен! И за это я буду любить его. Не понимаю, что с ним сделалось: он никогда не был таким навязчивым и неприятным. В Нью-Йорке мы все любили его: он был любезным, услужливым, сговорчивым созданием, всегда довольным собою и весёлым, знающим все новости. Теперь же я вижу, что он принадлежит к числу людей, которые становятся несносными, когда дело коснётся чего-нибудь серьёзного. Вы сами слышали, какой болтал он вздор, возвращаясь с похорон. Поверьте, он болтал бы точно так же, если б возвращался с моих похорон.
   -- О, нет! Вы уже слишком дурно о нём думаете, -- сказал Клейтон.
   -- Это верно, -- возразила Нина, -- он напоминает мне одну из тех бойких синих мух, которые жужжат и летают около вас, спокойно гуляют по книге, которую вы читаете, и садятся, где им вздумается. Когда он принимает на себя серьёзный вид и начинает говорить о серьёзных предметах, он, в моих глазах, становится этой мухой, опускающейся на Библию, которую вы читаете, и расправляющей свои крылья. Но пора! Пойдёмте в гостиную и будем утешать это доброе создание.
   Они спустились с лестницы, и Нина казалась совершенно другим существом. Никогда ещё она не была до такой степени любезною. Она без умолку говорила, беспрестанно обращалась к Карсону и пела для него любимые его оперные арии, пела тем охотнее, что Клейтон слушал их внимательно. Во время этой дружеской беседы, в дубовой аллее послышался звук лошадиных подков.
   -- Кто это едет в такую позднюю пору? -- сказала Нина и, подбежав к двери, посмотрела из неё. Она увидела озабоченного Гарри и поспешила спуститься с балкона.
   -- Кто это едет, Гарри? -- спросила она.
   -- Мистер Том, мисс Нина, -- вполголоса отвечал Гарри.
   -- Том! О, Боже! -- воскликнула Нина, встревоженным голосом, -- зачем он едет сюда?
   -- За тем же, зачем он ездит и во всякое другое место, -- сказал Гарри.
   Нина поднялась на балкон и с боязнью смотрела в даль дубовой аллеи, на которой звук лошадиных копыт с каждой минутой становился всё ближе и ближе. Гарри также поднялся на балкон и стал на несколько шагов поодаль от Нины. Через несколько минут, всадник подъехал к крыльцу.
   -- Эй! Кто там есть? -- вскричал приезжий, -- поди, возьми мою лошадь! Слышишь ли ты, бездельник?
   Гарри оставался неподвижным; опустив руки, он стоял с угрюмым выражением.
   -- Что же! Разве ты не слышишь? -- закричал приезжий громче прежнего, и с резкой бранью, -- поди сюда! возьми мою лошадь!
   -- Ради Бога! -- сказала Нина, обращаясь к Гарри, -- не заводи здесь сцены. Возьми сейчас же его лошадь! Делай всё, только бы он не шумел.
   Гарри быстро сбежал с лестницы, и молча взял повод из руки новоприбывшего.
   -- Ах, Нина, это ты? -- сказал Том Гордон.
   И Нина очутилась в грубых объятиях Тома, -- и вслед за тем почувствовала поцелуй, от которого пахло ромом и табаком.
   -- Том! ты ли это? -- сказала она дрожащим голосом, стараясь освободиться из его объятий.
   -- Конечно я! А ты думала кто? Чертовски рад тебя видеть, -- а ты? Пожалуй, ты и не надеялась, что я приеду!
   -- Тише, Том! Пожалуйста! Я рада тебя видеть. У нас в гостях джентльмены, -- не кричи так громко.
   -- Верно, кто-нибудь из твоих поклонников? Ну что же, ведь и я не хуже их! Надеюсь, мы живём в свободном государстве! Я не намерен говорить для них шёпотом. Вот что, Нина Это кажется старая Несбит! -- сказал он, увидев подошедшую к дверям тётушку Несбит, -- Ало! старая дева, как поживаете?
   -- Томас, -- сказала мистрисс Несбит мягким голосом, -- Томас!
   -- Пожалуйста, не величать меня Томасом, старая кошка! Не смейте говорить мне: тише! Я не хочу молчать. Я знаю, что делаю! Этот дом точно так же принадлежит мне, как и Нине, и потому я могу распоряжаться здесь по своему; я не намерен зажимать себе рот для всякой дряни. Прочь с дороги, говорю я! Впустите меня.
   Тётушка Несбит отступила в сторону. Том вошёл в комнату. Это был молодой человек, лет двадцати пяти, и, как по всему было видно, обладал некогда красотою и лица и всей фигуры; но постоянная невоздержность исказила все черты его лица и лишила их всякой грации. Его чёрные глаза имели тот мутный цвет и то озабоченное выражение, которые обнаруживают в молодом человеке сознание своей порочности. Его широкий и высокий лоб, красный и покрытый угрями, его губы, толстые и отвислые, все его движения и манеры служили печальным доказательством, что в настоящее время он находился под влиянием охмеляющих напитков, и при том до такой степени, что потерял уже сознание своих поступков.

0x01 graphic

   Нина следовала за ним, и Клейтон не на шутку испугался при виде страшной бледности её лица. Она сделала безотчётное движение к нему, как бы прося его защиты. Клейтон встал, Карсон тоже и, в течение минуты, все стояли в безмолвном замешательстве.
   -- Вот это мне нравится, Нина! -- сказал он крайне грубым тоном, -- что же ты не рекомендуешь меня? Прекрасно ты встречаешь брата, после четырёхлетней разлуки. Чёрт возьми! Рекомендуй же меня!
   -- Том! Не говори так грубо, -- ласковым голосом сказала Нина, взяв его за руки, -- вот этот джентльмен, мистер Клэйтон; а это, продолжала она, глядя на мистера Клейтона и говоря взволнованным голосом, -- мой брат.
   В знак выражения обыкновенной учтивости, мистер Клейтон протянул ему руку.
   -- Мистер Карсон, -- сказала Нина, -- рекомендую вам брата.
   В голосе и манере, с которыми она произнесла эти слова, было что-то невыразимо трогательное. Это заметил ещё один мужчина, который не был в зале. Гарри, передав слуге лошадь, стоял, прислонившись к дверному косяку и смотрел на сцену. Яркие искры, как от стального лезвия, вылетали из голубых его глаз; каждый раз, когда Нина произносила "мой брат", Гарри удерживал дыхание, как бы стараясь подавить порывы сильного душевного волнения.
   -- Полагаю, вам очень не нравится такой собеседник, как я, -- сказал Том, взяв стул и с шляпою на голове садясь в середине группы. -- Но, ведь и я имею такое же право сидеть здесь, как и всякий другой, продолжал он, выплёвывая табачную жвачку к ногам тётушки Несбит. По-моему, родственники должны иметь родственные чувства и радоваться при встрече друг с другом. А вы видите сами, джентльмены, есть ли тут родственные чувства? Вот это моя сестра. Вы поверите мне, если я скажу, что она не виделась со мной в течение четырёх лет! Вместо того, чтобы радоваться, она засела в угол, не хочет подойти ко мне, боится меня, как чумы. Поди же сюда, моя кошечка, и сядь ко мне на колени. Он сделал движение, чтоб привлечь Нину к себе. С выражением ужаса, Нина сопротивлялась, глядя на тётушку Несбит, которая, будучи ещё более испугана, сидела на диване, поджав ноги. Том в её глазах был хуже бешеной собаки. Обе они имели основательную причину ужасаться. В них ещё живо сохранились воспоминания о жестоких домашних ураганах, разражавшихся над всем семейством, когда Том Гордон возвращался домой. Нина помнила град проклятий и брани, ужасавший её, когда она была ещё ребёнком; помнила время, когда отец её, бледный как смерть, склонив голову на руку, вздыхал тяжелее, чем вздыхает отец, потерявший своего единственного сына. Поэтому нисколько не удивительно, что Нина, всегда неустрашимая и находчивая, сделалась вдруг боязливою и растерянною при возвращении Тома.
   -- Том! -- ласково сказала она, подходя к нему, -- ты ещё не ужинал: не лучше ли тебе отправиться в столовую?
   -- Нет, сказал он, обхватив её стан, и сажая её к себе на колени; -- напрасно ты хочешь выгнать меня из этой комнаты. Я знаю, что делаю! Скажи мне, продолжал он, удерживая её на коленях, -- который же из них лучше тебе нравится! К которому из них ты более благоволишь?
   Клейтон встал и вышел на балкон; мистер Карсон попросил Гарри проводить его в отведённую спальню.
   -- А-га! Разогнал их как бомбой! И в самом деле, Нина, сказать по правде, я чертовски голоден. Не могу понять, что могло задержать моего Джима так долго. Я послал его полями на почту. Ему бы следовало воротиться в одно время со мною. А! Вот он едет. Эй, ты, собака! -- вскричал он, подходя к дверям, против которых спускался с коня весьма чёрный негр. -- Есть ли письма?
   -- Нет, мистер Том! Я дождался почты. Вот уже месяц, как почта приходит без писем. Я думаю, тут есть какая-нибудь путаница, по которой мешки с письмами попадают не туда, куда следует.
   -- Чёрт возьми! Что же это значит? Послушай, Нина, -- сказал он, возвращаясь в залу, -- почему ты не предложишь мне ужина? Приезжаю домой, сюда, в отеческий дом, и что же? вижу людей, как будто приговорённых к смерти. Даже и ужина нет!
   -- Помилуй, Том! Я несколько раз предлагала тебе и просила ужинать.
   -- И -- эх! -- шёпотом сказал Джим, обращаясь к Гарри, -- вся беда в том, что он ещё только вполпьяна. Скажите, чтоб дали ему немножко рому, да ещё немножко, и тогда, как нельзя легче, можно стащить его в спальню.
   Слова Джима оправдались. Том Гордон сел ужинать и в несколько минут прошёл все степени опьянения. Суровость уступила в нём место беспредельной нежности; он целовал Нину и тётушку Несбит; оплакивал свои пороки и сознавался в дурных своих поступках; смеялся и плакал всё слабее и слабее и наконец заснул на стуле, на котором сидел.
   -- Ну, видите: он готов теперь, -- заметил Джим, наблюдавший процесс опьянения. -- Возьмём, вынесем его, -- сказал он, обращаясь к Гарри.
   Нина, в свою очередь, удалилась в спальню. Она видела, что её ожидали впереди огорчения и тревожные думы. Живее, чем когда либо, она представляла себе исключительное одиночество своего положения. Тётушка Несбит не располагала к себе; Нина не любила обращаться к ней ни за помощью, ни за советом; при каждой покой попытке пробудить в ней сочувствие к себе, она испытывала только одно огорчение и досаду.
   -- Что же будет завтра? -- сказала она про себя, ложась в постель. Том, по обыкновению, начнёт во всё вмешиваться, будет терзать моих слуг, придираться к Гарри. О, Боже мой! Я только начинаю жить, и уже жизнь становится для меня слишком тяжёлою.
   Говоря эти слова, Нина увидела, что кто-то стоял подле её кровати. Это была Мили, с материнскою нежностью поправлявшая подушки и постель.
   -- Это ты, Мили! Присядь, пожалуйста, на минутку. Я так устала сегодня! Как будто я провела целый день в хлопотах! Ты знаешь, что Том воротился домой и такой пьяный! Ах, Мили, это ужасно! Знаешь ли, что он обнимал меня и целовал; -- правда, он мне брат, но всё же это ужасно! И теперь я так утомлена, так озабочена!
   -- Знаю, милочка моя, всё знаю, -- сказала Мили, -- много и много раз я видела его в таком положении.
   -- А что всего хуже, -- продолжала Нина,-- это неизвестность, как он будет вести себя завтра, и ещё в присутствии мистера Клэйтона! Одна мысль об этом огорчает, стыдит, убивает меня.
   -- Ничего, дитя моё, -- сказала Мили, нежно приглаживая волосы Нины.
   -- Я так одинока, Мили, что даже не к кому обратиться за советом. У других девиц есть по крайней мере друзья или родственники, которые служат им опорой; но у меня нет никого. -- Почему же вы не просите вашего Отца помочь вам? -- с кротостью и смирением сказала Мили.
   -- Кого? -- спросила Нина, поднимая голову с подушки.
   -- Вашего Отца! -- сказала Мили торжественным голосом. -- Разве вы не знаете "Отца, который на небесах". Надеюсь, кошечка моя, вы не забыли этой молитвы?
   Нина смотрела на старуху с изумлением. Мили продолжала:
   -- Если б я была на вашем месте, овечка моя, я бы всё рассказала моему Отцу: ведь Он, дитя моё, любит вас! Ему было бы приятно, если б вы обратились к нему, высказали бы ему своё горе и, поверьте, Он успокоил бы вас. Так по крайней мере я делала всегда, и всегда находила, что делала не напрасно.
   -- Ах, Мили! Неужели ты хочешь, чтоб я обратилась к Богу и просила его помочь мне в моих безрассудных поступках?
   -- Почему же и нет? Ведь это ваши же поступки.
   -- Прекрасно; но, Мили, -- сказала Нина боязливо, -- ты знаешь, что относительно религии я была весьма дурная девочка. Вот уже годы и годы, как я не читала молитв. В пансионе обыкновенно смеялись над теми, кто читал их, и потому я мало молилась.
   -- Что с вами, моя милочка? Вы ли это говорите? Неужели вы думаете, что Отец Небесный не знает всех наших дел и помышлений, что Он не любит и не хранит нас во всякое время! Нет, дитя моё, Он знает, какие мы бедные и слабые создания.
   -- Мили, Мили! Я так давно не читала молитв, что даже и не знаю теперь, как они читаются.
   -- Господь с вами, дитя моё! Я обыкновенно обращаюсь к Отцу Небесному и высказываю Ему всё, что на душе, и когда я выскажу Ему всё своё горе, камень этот становится легче всякого пёрышка.
   -- Но всё же, я так давно не молилась Ему!
   -- Вот что я скажу вам, моя милочка! Я помню вас, когда вы ещё были маленьким, умненьким ребёнком, прыгали по балкону, бегали от тех, кто смотрел за вами, убегали в рощу, рвали цветы, резвились и шалили. Раз вы веселились там, как вдруг папа выходит на балкон и не находит вас. Он кличет вас, вы его не слышите; он бросается в одну сторону, заглядывать в другую; бежит в лес и наконец находит вас: вы стоите в болоте, башмачки ваши увязли в грязи; ваши ручки и личико перецарапаны, вы плачете и зовёте папа. Он говорил, что этот призыв был для него лучше всякой музыки, какую он слыхал в своей жизни. Я помню, он взял вас на руки и унёс домой, беспрестанно целуя вас. Вот как это было моя милочка! Вы только тогда призывали своего папа, когда нужна была его помощь! Так точно поступаем мы всё и во всякое время. Мы только тогда прибегаем к Отцу Небесному, когда нам нужна Его помощь, когда сцепление трудностей и горестей заставляет нас обратиться к Нему. Когда-нибудь, я поговорю с вами побольше об этом. Но теперь, моя милочка, не горюйте: просите Его помощи и засните спокойно. Он услышит вас. Господь с вами! -- сказав это, Мили, с заботливостью доброй няни пригладила подушку и, поцеловав Нину в голову, удалилась.

Глава XIII.
Том Гордон.

   -- Послушай, Нина, -- сказал её брат, войдя на другой день в гостиную, после осмотра плантации, -- ты непременно должна оставить меня здесь, чтоб управлять плантацией. Здесь всё ужасно запущено! Этот Гарри только разъезжает в своих блестящих сапогах и ничего не делает; обманывает тебя и заботится о своём гнезде. О, я знаю: все эти полубелые ужасные бездельники!
   -- И ты знаешь, Том, что в управлении плантацией соблюдается тот порядок, который назначен покойником отцом нашим в духовном завещании. Дядюшка Джон говорит, что Гарри превосходный управляющий. Я с своей стороны уверена, что преданнее его никто и быть не может; и я очень им довольна.
   -- Я думаю! Правда, по духовному завещанию всё оставлено тебе и душеприказчикам, как ты называешь их; но уж будто и я ничего не значу? Ты очень ошибаешься, если не считаешь меня своим прямым опекуном! Зачем-то я и приехал сюда, чтоб раз навсегда покончить с наглостью этого негодяя!
   -- С наглостью Гарри? В нём ничего нет наглого. Напротив, он поступает благородно, как джентльмен: все замечают это.
   -- Благодарю! Вот это мне нравится, Нина! Как глупо с твоей стороны употреблять это слово в отношении к негру. Хорош джентльмен! Конечно, разыгрывая джентльмена, станет ли он заботиться о твоих выгодах? Подожди немного, и ты сама увидишь, в каком положении находятся твои дела. Отчего все эти беспорядки? Оттого, что ты никогда не слушаешь меня, не обращаешь ни малейшего внимания на мои советы.
   -- Прошу тебя, Том, не говори мне об этом! Я не вмешиваюсь в твои дела. Пожалуйста, предоставь мне право управлять и моими по моему усмотрению.
   -- А кто этот Клэйтон, который шатается здесь? Уж не думаешь ли ты выйти замуж за него?
   -- Не знаю, -- сказала Нина, -- Ну так я знаю: он мне не нравится, и я ни за что не дам тебе согласия на этот брак. Вот другой, совсем иное дело, -- тот вдвое достойнее. Это богатейший человек в Нью-Йорке. Мне говорил об нём Джо-Снэйдер. За него ты можешь выйти.
   -- Если б он был богаче Креза, я и тогда не пойду за него. У меня ещё покуда нет желания идти замуж; но если захочу, то мне никто не может запретить выйти за мистера Клэйтона, -- сказала Нина, и по лицу её разлился яркий румянец. -- Ты не имеешь права распоряжаться моими делами; -- скажу тебе откровенно, Том, что я не хочу и не буду слушать твоих приказаний.
   -- В самом деле? Посмотрим! -- сказал Том.
   -- Кроме того, -- продолжала Нина, -- я желаю, чтоб ты оставил здесь всё в покое и помнил, что мои слуги -- не твои, и что ты не имеешь права проверять их действия.
   -- Увидим, будут ли твои слова согласны с моими действиями! Ты не забудь, что я смотрю на положение плантации моего отца не исподтишка, не как чужой человек. Если твои негры не хотят смотреть в оба, то и они узнают, и притом очень скоро, господин ли я здесь или нет,-- особливо этот Гарри. Если эта собака осмелится не слушать моих приказаний, я влеплю ей пулю в голову так же легко, как в голову дикой козы. Пусть эти слова послужат тебе предостережением.
   -- О, Том! зачем говорить такие вещи! -- сказала Нина, начиная не на шутку тревожиться. -- Неужели тебе нравится огорчать меня?
   Разговор был прерван приходом Мили.
   -- Мисс Нина, я стану крахмалить сегодня платье мисс Лу, не угодно ли отдать мне и ваши вещи.
   Радуясь случаю прервать разговор, Нина убежала в свою комнату; за ней последовала и Мили и, затворив дверь, заговорила с Ниной таинственным тоном.
   -- Мисс Нина! Нельзя ли вам отправить Гарри куда-нибудь с поручением, дня на три, пока не уедет мистер Том.
   -- Но какое право, -- сказала Нина с ярким румянцем, -- какое право имеет он предписывать законы моим слугам или мне, и вмешиваться в здешние распоряжения?
   -- Теперь, мисс Нина, бесполезно рассуждать о правах. Мы должны делать, что можем. Так ли мы делаем или нет, это опять другая статья. Дело в том, дитя моё: Гарри у вас правая рука, и не то что мы; он не гнётся перед ветром. Он вспыльчив; теперь он точь в точь, как бочонок, наполненный порохом; а масса Том, то и дело, что поджигает его. Как вы хотите, моя милочка, а мне кажется, что это не обойдётся без чего-нибудь ужасного.
   -- Неужели ты думаешь, что он осмелится...
   -- Ах, дитя моё, не говорите мне! Осмелится? Конечно, осмелится! К тому же молодые люди имеют множество случаев оскорбить беззащитного и вывести из себя. А если ни тело ни душа не в состоянии будут вынести оскорбления, если Гарри поднимет свою руку, тогда масса Том застрелит его! Пока ещё ничего не сказано, ничего и не сделано. А после уж будет поздно: тогда уж ничем не поможешь. Вы не захотите заводить судебного процесса с родным братом, а если и заведёте, то всё же не возвратите жизни Гарри. Ах, дитя моё, если б можно было рассказать вам, что я видела!.. Нет! Вы ничего не знаете об этом. Я только одно вам скажу: пошлите за чем-нибудь на плантацию вашего дяди; пошлите туда Гарри с чем-нибудь, или просто ни с чем; дайте только ему возможность уехать отсюда, а потом уже поговорите с вашим братом откровенно и заставьте его удалиться отсюда. Но, ради Бога, не ссорьтесь с ним, не сердите его, чтобы ни случилось. Здесь нет ни одного человека, который мог бы равнодушно смотреть на него: его всё ненавидят. Пожалуйста, дитя моё, поторопитесь этим. Позвольте, я сбегаю и отыщу Гарри; а вы между тем идите в заднюю комнату; я приведу его туда.
   Бледная и трепещущая, Нина спустилась в маленькую комнату, куда через несколько минут вошла Мили вместе с Гарри.
   -- Гарри! --сказала Нина, взволнованным голосом, -- возьми лошадь и свези письмо на плантацию дядюшки Джона. Гарри стоял, сложив руки на груди и потупив взоры. Нина продолжала:
   -- Я нахожу необходимым, Гарри, удалить тебя отсюда дня на три, или даже на неделю.
   -- Мисс Нина, -- сказал Гарри, -- теперь наступили на плантации безотлагательные работы, требующие строгого надзора. Несколько дней небрежного присмотра могут произвести большие убытки, и потом будут говорить, что я пренебрегал своим делом, ленился и разъезжал без всякой цели по округу.
   -- Если я посылаю тебя, то принимаю на себя всю ответственность и всякие убытки. Дело в том, Гарри, я боюсь что у тебя не достанет терпения оставаться здесь, пока Том гостит у меня. Откровенно скажу тебе, что я боюсь за твою жизнь! Если ты уважаешь меня, то, пожалуйста, распорядись, как можно лучше, работами, и сейчас же удались отсюда. Я скажу Тому, что послала тебя по делу, и между тем напишу письмо, которое ты должен свезти. Это единственное средство спасти тебя. Том имеет столько случаев оскорбить или обидеть тебя, что наконец выведет тебя из терпения; а мне кажется, он решился довести тебя до этого.
   -- Уж одно это обидно и оскорбительно, -- сказал Гарри, стиснув зубы и продолжая смотреть в землю, -- что я должен бросить всё, и бросить только потому, что не имею права защищать вас и ваши интересы.
   -- Жаль! Очень жаль! -- сказала Нина. -- Но, Гарри, не теряй времени на подобные размышления, уезжай отсюда, как можно скорее. -- И Нина ласково взяла его за руку. -- Ради меня, Гарри, будь добр, будь благоразумен.
   Комната, где они стояли, имела продолговатые окна, которые, подобно окнам залы, выходили на балкон и на песчаную дорожку, окаймлённую кустарником. В то время, когда Гарри стоял в раздумье, он вдруг вздрогнул, увидев на дорожке Лизетту с небольшой корзинкой, в которой лежали только что выглаженные дамские уборы. Её статную, маленькую фигуру обхватывало лёгкое голубое платье; снежной белизны платок наброшен был на её грациозный бюст, другой такой же платок накинут был на руку, которою Лизетта поддерживала на голове корзинку. Она весело шла по дорожке, напевая какую-то песенку, и в одно и то же время обратила на себя внимание Тома Гордона и своего мужа.
   -- Клянусь честью, я в первый раз вижу такую милашку, -- сказал Том, сбегая с балкона на встречу Лизетте. -- Здравствуй, моя милая.
   -- Здравствуйте, сэр, -- отвечала Лизегта своим обычным весёлым тоном.
   -- Скажи пожалуйста, моя милая, чья ты такая? Мне кажется, я никогда не видал тебя в этом месте.
   -- Извините, сэр, я жена Гарри.
   -- Вот что! Гм! У него чертовски хороший вкус, -- сказал он, фамильярно положив руку на плечо Лизетты.
   Плечо было отдёрнуто в то самое мгновение, как рука Тома прикоснулась к ней и Лизетта, с видом негодования, делавшим её ещё прекраснее, быстро перебежала на другую сторону дорожки.
   -- Как, неужели ты не знаешь, что я господин твоего мужа? Будь же поумнее, моя милая! -- сказал он, следуя за ней и стараясь взять её за руку.
   -- Оставьте меня, -- сказала Лизетта, покраснев, и таким голосом, в котором отзывались и мольба и негодование.
   -- Оставить тебя, -- нет! этого не будет; особливо когда ты просишь так мило.
   И он снова хотел положить руку на плечо Лизетты. Надобно сказать, что Гарри, хотя не слышал этого разговора, но угадал его, и довольно верно, по пантомиме, которой был свидетелем. Он смотрел на эту сцену, сжав губы и расширив зрачки. Нина, стоявшая спиной к окну, удивилась выражению лица Гарри.
   -- Взгляните в окно, мисс Нина, -- сказал он. -- Видите ли вы мою жену и вашего брата.
   Нина обернулась, и вспыхнула; глаза её разгорелись, и прежде, чем Гарри успел подумать, что ему сказать, как она выбежала на дорожку и взяла Лизетту за руку.
   -- Том Гордон, -- сказала она, -- мне стыдно за вас! Молчите! -- продолжала она, устремив на него сердитый взгляд и топнув ножкой. -- Вы осмелились приехать сюда и позволить себе такие дерзости! Пока я госпожа здесь, я не позволю вам этого; а вы не забудьте, что я госпожа в этом доме! Не смейте дотронуться пальцем до неё; пока она находится под моей защитой, она неприкосновенна. Пойдём, Лизетта!
   Сказав это, Нина взяла за руку испуганную Лизетту и увела её в дом. Том Гордон до такой степени был смущён порывом гнева в своей сестре, что оставил слова её без возражения; он только посмотрел ей вслед и посвистал.
   -- Можно говорить, что ей угодно! Она ещё не знает, что слово и дело, -- две вещи, совершенно различные, -- проговорил он после свистка и побрёл на балкон, где стоял Гарри, сложив на груди руки; жилы на лбу Гарри налились кровью и раздулись от подавленного гнева.
   -- Войди, Лизетта, -- сказала Нина, -- снеси эти вещи в мою комнату, я сейчас приду к тебе.
   -- Клянусь честью, сэр, -- сказал Том, входя на балкон и обращаясь к Гарри с самым оскорбительным тоном, -- мы все как нельзя более обязаны вам за эту милую игрушку, которую завели вы в здешнем месте!
   -- Моя жена не принадлежит к здешнему месту, -- сказал Гарри, принуждая себя говорить спокойно. -- Она принадлежит мистрисс Ле-Клер, которая недавно получила в наследство плантацию Бельвиль.
   -- А! Благодарю тебя за это известие! Может быть, мне вздумается купить твою жену, поэтому совершенно не лишнее знать, кому принадлежит она? Мне же нужна такая женщина. Она может быть хорошей ключницей, не правда ли? Умеет ли она приготовлять белье? Как ты думаешь, к чему она более способна? Я непременно поеду к её госпоже.
   Во время этих жестоких слов, Гарри ломал себе пальцы, дрожал всем телом и от времени до времени смотрел то на Нину, то на своего мучителя. Его лицо покрылось мертвенною бледностью; даже губы его побелели. Продолжая держать руки за спиной, он, вместо ответа, устремил на Тома свои большие голубые глаза, и теперь, как случалось это и в другое время, особливо в минуты сильного волнения, гневные черты лица Гарри имели такое сильное сходство с чертами полковника Гордона, что Нина заметила это и испугалась. Том Гордон тоже заметил. Но это только послужило к увеличению его бешенства; злоба и ненависть, сверкавшие в его глазах, были, поистине, ужасны. Два брата, как две наэлектризованные тучи, готовы были разразиться громом и молнией. Нина поспешила вмешаться.
   -- Спеши, спеши Гарри! -- сказала она. -- Поручение, которое я делаю, очень важно. Ради Бога, поезжай скорее!
   -- Позвать разве Джима, -- сказал Том, -- пусть он оседлает лошадь. Где тут дорога в Бельвиль? Я хочу туда съездить.
   Он повернулся и начал спускаться с балкона.
   -- Стыдись, Том! Ты не хочешь, ты не можешь сделать это. Не грешно ли тебе огорчать меня своим поведением?
   Том обернулся, посмотрел на сестру со злобной улыбкой, снова обернулся и ушёл.
   -- Поезжай, Гарри, поезжай скорее! Не огорчайся, -- тут нет никакой опасности, --прибавила Нина, понизив голос, -- мадам Ле-Клер ни за что не согласится.
   -- Почём знать! -- сказал Гарри, -- за деньги чего не делают?
   -- В таком случае, я... Я куплю её сама! -- сказала Нина.
   -- Мисс Нина, вы не знаете в каком положении ваши дела, -- поспешно сказал Гарри. -- В настоящее время невозможно достать денег на это, тем более, если я удалюсь отсюда на неделю. Быть мне здесь или не быть, -- составит большую разницу; тогда как мистер Том в состоянии заплатить тысячу долларов сию минуту. Я не знавал ещё, чтоб он нуждался в деньгах, на удовлетворение своих гнусных желаний. Ужели ещё мало переносил я это иго?
   -- Послушай, Гарри, я продам всё, что имею, продам бриллианты, заложу плантацию, но не позволю Тому совершить такой гнусный поступок! Поверь, я не так себялюбива, какою постоянно казалась. Я знаю, для моих интересов ты жертвовал собою; и я всегда принимала эту жертву, потому, что любила исполнять свои прихоти, потому, что была избалованным ребёнком. При всём том, у меня не менее энергии, чем у брата Тома; он затронул меня, и я сейчас же еду к мадам Ле-Клер и делаю ей предложение. Только ты, пожалуйста, Гарри, уезжай отсюда. Тебе не совладать с завистью и раздражением, которые ты возбудил в моём брате; если ты станешь сопротивляться, тогда все и всё восстанут против тебя, и я не в силах буду защитить тебя. Положись на меня... я не такой ребёнок, каким меня считают! Ты увидишь, что я сумею защитить и себя и тебя. Кажется, это идёт мистер Клэйтон, -- и прекрасно! Вели подать двух лошадей, и мы сейчас же отправимся к мадам Ле-Клер. Нина отдала приказание с достоинством принцессы, так что Гарри при всём своём волнении не мог не удивиться внезапной перемене, которая произошла во всей её натуре.
   -- Вам, -- сказал Гарри, понизив голос, -- я готов служить до последней капли крови! Но, прибавил он, голосом, который заставил Нину содрогнуться, -- мне ненавистны все другие! Мне ненавистна Америка! Я ненавижу её законы!
   -- Гарри, -- сказала Нина, -- ты поступаешь нехорошо, ты забываешься.
   -- Я поступаю нехорошо... Я? Неправда! Я принадлежу к классу людей, которых поступки в отношении к другим бывают всегда ещё слишком добры. Лучше было бы, если б ваш отец обратил меня в обыкновенного квартерона и заставил бы работать, как негра, это было бы в тысячу раз лучше, чем дать воспитание и предоставить всякому белому полное право топтать меня ногами. Нина помнила выражение лица своего отца, в минуты гнева, и снова была поражена сходством между его лицом и судорожно стянутым лицом Гарри.
   -- Гарри, -- сказала она полуумоляющим тоном, -- подумай о том, что говоришь ты! Если ты любишь меня, то успокойся!
   -- Люблю ли я вас! Моё сердце всегда было в ваших руках! Моя привязанность к вам, как цепь, сковывала меня. Если б не вы, я давно или пробил бы себе дорогу на Север, или нашёл бы могилу на пути к свободным штатам!
   -- Послушай, Гарри, -- сказала Нина, после минутного размышления, -- любовь ко мне ни для кого не должна быть цепью: я дам тебе свободу, это верно, как верно и то, что на Небе есть Бог! Я внесу билль об этом в первое законодательное собрание, и уверена, что билль этот будет утверждён: об этом похлопочут мои друзья. Уезжай же, Гарри! Уезжай, как можно скорей!
   Гарри простоял несколько секунд молча, потом вдруг взял руку своей миленькой госпожи, поднёс её к губам, повернулся и ушёл. В это время Клейтон проходил между кустами по извилистой дорожке; но заметив, что Нина занята серьёзным разговором, остановился в некотором расстоянии от балкона. Лишь только Нина увидела его, как с радостью протянула ему руку.
   -- Мистер Клэйтон! -- сказала она, -- вас то мне и нужно! Не хотите ли прогуляться со мной.
   -- С большим удовольствием.
   -- Подождите же минуту; пока я одеваюсь, нам приведут лошадей.
   И Нина, торопливо вбежав на балкон, вошла в комнаты. С минуты приезда Тома Гордона, Клейтон чувствовал себя в крайне затруднительном положении. Он заметил, что молодой человек с первого раза не полюбил его, и не мог скрыть этого чувства, -- при всём своём желании. Он находил затруднительным показать вид, что ничего не замечает. Боясь привести Нину ещё в большее замешательство, он не хотел показать, что понимает её положение, не хотел сделать этого даже под прикрытием сочувствия и желания оказать свою помощь; и потому он ждал только от неё хоть одного слова, которое дало бы ему право начать разговор. Он ждал доверия с её стороны. Судя по её откровенности, нельзя было сомневаться, что она заговорит с ним о предмете, имевшем для неё такой глубокий интерес. Нина скоро явилась, и, сев на лошадей, они поехали по той же лесной дороге, которая вела к коттеджу Тома, и там брала направление к плантации Бельвиль.
   -- Увидев вас, я обрадовалась по многим причинам, -- сказала Нина, -- в жизни своей я никогда ещё не нуждалась так в помощи друга, как сегодня. Мне неприятно, что вы были свидетелем сцены вчерашнего вечера, но вместе с тем я радуюсь, что это самое обстоятельство даёт мне возможность поговорить с вами откровенно. Дело в том, что мой брат, хотя у меня и единственный, но в его обхождении со мной не проглядывает и искры родственной любви. Что за причина тому? Не знаю: потому ли, что он завидует любви моего бедного папы ко мне, или потому, что я кажусь капризною, избалованною девочкой, и этим его раздражаю. Я не могу постичь этой причины, знаю только, что он никогда не был добр и снисходителен ко мне на долгое время. Быть может, он и любил бы меня, если б я действовала по его советам: но я создана такою же решительною и своевольною, как и он. Моими поступками никто ещё не управлял, и я не могу признать права, которое брат принимает на себя, права поверять мои действия и управлять моими делами. Я люблю его, но не хотела бы иметь его опекуном. Надо вам сказать, он питает глубокую и самую неосновательную ненависть к Гарри; я не могу представить себе тех неприятностей, которые ожидают меня дома после этой поездки. Какой-то злой дух овладевает и Гарри и Томом, когда они сходятся вместе; они, по-видимому, наполняются электричеством, взрыва которого я жду с минуты на минуту. К несчастью для Гарри, он получил воспитание далеко выше большинства его сословия; доверие, которым он пользуется, возбуждает в нём более обыкновенного чувство свободного человека и даже джентльмена; во всём нашем доме нет никого, кроме Тома, кто бы не оказывал ему расположения и даже почтения. Это-то, мне кажется, всего более и раздражает Тома и заставляет его пользоваться всяким случаем, чтоб обижать и оскорблять других. Я уверена, что брат мой намерен довести Гарри до какого побудь отчаянного поступка; когда я вижу, как страшно они смотрят друг на друга, я трепещу за последствия. Гарри недавно женился на хорошенькой девушке, с которой живёт в маленьком коттедже на краю бельвильской плантации. Сегодня утром Том увидел её, и это, по-видимому, внушило ему самый бесчеловечный план, чтоб оскорбить Гарри. Он грозил отправиться к мадам Ле-Клер, и купить у неё жену Гарри; чтоб успокоить Гарри, я обещала предупредить брата и сделать тоже самое от себя.
   -- А вы думаете, что мадам Ле-Клер продаст её? -- спросил Клейтон. -- Не знаю, сказала Нина, -- я знакома с ней только по слуху. Знаю ещё, что она нью-орлеанская креолка, недавно купившая эту плантацию. Лизетта, очень умная, деятельная девушка; благодаря своим способностям и искусству в рукоделиях, она ежемесячно платит своей госпоже довольно значительную сумму. Соблазнится ли она продать Лизетту, получив за неё большие деньги сразу, -- не знаю, и не буду знать, пока не испытаю. Во всяком случае, я бы желала откупить Лизетту собственно для Гарри.
   -- Неужели вы полагаете, что угрозы вашего брата имеют серьёзный характер?
   -- Я бы не стала опасаться за последствия, если б не была уверена. Во всяком случае, имеют ли они или не имеют серьёзный характер, но я решилась сделать это.
   -- Если окажется необходимость в немедленной уплате, -- сказал Клейтон, -- у меня есть небольшие деньги, которые лежат без всякого употребления; вексель на эти деньги при мне, и его примут с первого взгляда. Я предлагаю вам это, потому что возможность представит наличные деньги может облегчить переговоры. Позвольте и мне принять участие в добром деле; вы этим доставите мне величайшее удовольствие.
   -- Благодарю вас, -- сказала Нина от чистого сердца, -- быть может я не встречу этой необходимости; но если она неизбежна, я приму предложение ваше с тою же готовностью, с которою вы сделали его.
   После часовой поездки, Нина и Клейтон приблизились к границам плантации Бельвиль. В дни своей юности, Нина знала это место, как резиденцию старинной и богатой фамилии, с которой отец её был в довольно близких отношениях. Не удивительно, что в настоящую минуту её неприятно поразил вид нищеты, запустения и упадка, проглядывавший во всех частях плантации. Ничего не может быть унылее и печальнее видимого, постепенного разрушения в том, что устраивалось и сооружалось с величайшей заботливостью. Увидев полуразвалившиеся ворота, ощипанный и обломанный кустарник, прогалины в прекрасной аллее, образовавшиеся от вырубки старых деревьев на дрова, Нина не могла подавить в душе своей чувства глубокого уныния.
   -- Каким прелестным казалось мне это место, когда я приезжала сюда, будучи ребёнком! -- сказала Нина. -- По всему видно, что нынешняя госпожа плохая хозяйка.
   Между тем лошади подъезжали к лицевому фасаду дома, в котором обнаруживались те же самые признаки неряшества и небрежения. Многие шторы держались на одном только крючке; двери перекосились и врезались в гнилые пороги; деревянные столбы, служившие опорою небольшого навеса, лежали подле крыльца, и розы, когда-то обвивавшиеся вокруг этих столбов, оставлены в величайшем небрежении и расстилались по земле. Балкон был завален всякого рода хламом, ящиками различных величин, сёдлами, тряпьём и другими предметами, образовавшими удобные уголки для приюта и укрывательства, уголки, в которых до полдюжины маленьких негров и три -- четыре собачки играли в прятки, с величайшим удовольствием и шумом. Когда Нина и Клейтон остановились у крыльца, вся эта шумная ватага выстроилась в ряд, оскалила зубы и с любопытством смотрела на приезжих. Ни одному из этих маленьких созданий не пришло даже в голову подержать лошадей или ответить на вопросы приезжих. Они попеременно посматривали то друг на друга, то на незнакомых путников, и скалили свои белые зубы. Наконец какой-то оборванный лакей, с половиною соломенной шляпы на голове, призывом Клейтона поднят был на ноги; он взял лошадей, разумеется, одарив сначала толчками всю группу ребятишек, которые до такой степени были невежливы, что даже не пригласили джентльмена и леди пожаловать в комнаты. После такого увещания, Нина и Клейтон, предшествуемые ребятишками, вошли в комнату на право от главной залы. В комнате этой, по-видимому, всё находилось в недоконченном состоянии. Половина занавесей навешена была на окна, между тем, как другая половина валялась по стульям. Сырые, покрытые плесенью шпалеры местами были оторваны от стен, приготовленных для новой оклейки; несколько полуразвернутых кусков дорогих шпалер лежало на столе, заставленном остатками старого, неоконченного завтрака; на нём были тарелки, куски хлеба и сыра, грязные стаканы и пустая бутылка. Трудно было найти стул, не покрытый толстым слоем пыли. Нина послала свою карточку с одним из маленьких шалунов, которому на половине лестницы вдруг пришла фантазия спуститься вниз по перилам. Неудивительно, что во время этой операции, карточка выпала из рук и вся группа шалунов опрометью бросилась к ней, отбивая друг у друга честь снести её на верх. Порывы их усердия были остановлены внезапным приходом лакея в полушляпе, который, по убедительной просьбе Нины, вмешался в крикливую толпу и рассеял её. Как стадо ворон, с говором и криком, они разлетелись по разным частям залы, между тем, как лакей поднял карточку и с беспредельным радушием, озарявшим его лоснящееся чёрное лицо, пошёл на верх, оставив Нину и Клейтона дожидаться внизу. Через несколько секунд он воротился.
   -- Миссис просит молодую леди пожаловать на верх, -- сказал он.
   Нина торопливо пошла за ним, оставив Клейтона на целый час одиноким существом в пустой, заброшенной комнате. Наконец она воротилась в величайшем одушевлении.
   -- Дело кончено! -- сказала она, -- купчая будет подписана, лишь только мы пришлём её.
   -- Я привезу её сам, -- сказал Клейтон, -- и сам рассчитаюсь.
   -- Благодарю вас, -- сказала Нина, -- но теперь, ради Бога, уйдёмте отсюда. Видали ли вы когда-нибудь такое опустелое место. Я помню время, когда дом этот казался настоящим раем, полным любезных и милых людей.
   -- Скажите, что это за особа, с которой вы вели переговоры? -- спросил Клейтон на обратном пути.
   -- Особа эта, -- сказала Нина, -- принадлежит к числу мягких и сговорчивых женщин; высокого роста, с желтовато-бледным лицом, нюхает табак, в измятом платье из грубой материи. Голова у неё обвязана ярким ост-индским платком; говорит она в нос более, чем это принято у французов, и беспрестанно размахивает жёлтым носовым платком. Бедняжка! Несколько раз она повторяла, что у неё болели зубы, что в течение недели ни одной ночи она не спала, и что поэтому в отношении к её наряду не должно быть взыскательным. Мне нравится в этих французах одна черта: они, как говорится, всегда ravis de vous voir, всегда остаются при убеждении, что чему быть, того не миновать; эта добрая дама была очень любезна; сейчас же приказала очистить для меня стул от разного хлама и пыли. Комната, как и все другие в её доме, представляла собою картину страшного беспорядка. Мадам Ле-Клер оправдывала такое состояние невозможностью найти рабочих, которые бы сумели сделать что-нибудь порядочное; поэтому-то всё и оставалось в ожидании какого-нибудь сильного потрясения. Во всем этом хаосе преспокойно и в большом обилии ползают какие-то чёрные букашки, которые, мне кажется, когда-нибудь, как саранча, нападут на эту добрую женщину и источат её! Бедная! Бедная! Здешний край ей не нравится, и она с грустью вспоминает о Луизиане. Не смотря на её табачную наружность и на жёлтый носовой платок, у неё развит вкус к прекрасному: она с чувством говорит об олеандрах, миртах и жасминах своего родного штата.
   -- Желал бы я знать, с чего вы начали свои переговоры? -- сказал Клейтон, засмеявшись после этого описания.
   -- Очень просто! Я щегольнула французским языком, насколько умела совладать с ним, а она щегольнула английским, и, мне кажется, я взяла верх над доброй душой, так, что могла приступить к делу. Я сейчас же рассказала сентиментальную историю о любви Лизетты и Гарри; ведь я знаю, французы чрезвычайно любят всё сентиментальное. Старушка растрогалась, утирала чёрные глаза свои, вытягивала крючковатый нос, как бы отдавая дань моему красноречию, называла Лизетту своим enfantmignon (деточкой) и в заключение прочитала мне маленькую лекцию о нежной страсти; эту лекцию я приберегу, на будущее время.
   -- В самом деле! -- сказал Клейтон, -- я был бы в восторге, если б вы повторили её.
   -- О, нет! Я вам только одно скажу, что, устроив это дело, и вырвавшись из этого опустелого дома, я чувствую себя в самом лучшем настроении духа! Видали ли вы когда-нибудь такое скучное место? Скажите, отчего это, если мы переселяемся сюда на Юг, то всё, по-видимому, приходит в разрушение? Я заметила эту перемену во всей Виргинии. Здесь как будто всё останавливается в своём прогрессе, и подвигается не вперёд, а назад. На Севере совсем другое дело. Однажды, во время вакаций, я отправилась в Нью-Гэмпшэйр. Надо вам сказать, что это страшно бесплодная страна, гористая и песчаная, а между тем там все живут, если не в изобилии, то, по крайней мере, в довольстве. У них такие маленькие, но уютненькие, чистенькие домики! Всё окружающее их носит отпечаток особенной заботливости и комфорта, не смотря на то, что земля их и вполовину не так хороша, как наша. Там есть такие места, где кроме камня ничего не видно. Там и зима, мне кажется, продолжается не меньше девяти месяцев. Эти янки всё принимают в расчёт. Если чьё поле каменисто, тот непременно найдёт случай продавать камни и извлекать из этого выгоду; перенося морозы в течение длинной зимы, они торгуют льдом и получают барыши. Они, так сказать, живут, извлекая выгоды из своих невыгод!
   -- А мы беднеем, расточая свои выгоды, -- сказал Клейтон.
   -- Знаете ли, мистер Клэйтон, что быть приверженцем партий аболиционистов считается у многих страшным преступлением? -- сказала Нина. -- Что касается до меня, то я имею особенное расположение принадлежать к этой партии. Быть может это потому, что у меня капризный характер, или потому, что я не люблю веровать в чужие убеждения. Если вы никому не скажете, я объявлю вам моё мнение: я не верю в законность невольничества.
   -- Я тоже, -- сказал Клейтон. -- Право? А я думала, что, сказав своё мнение, сказала что-нибудь оригинальное! В наш дом, к тётушке Несбит, иногда приезжает её пастор, и тогда между ними возникают различные диспуты. Между прочим, я слышала вот что: " О, какое было бы блаженство, если б перевезти всех этих африканцев сюда и обратить их в христианскую веру"! Чтобы придать несколько одушевления беседе и изумить их, я заметила, что, по моему мнению, для этих африканцев легче обратить нас в язычников.
   -- Ваше замечание весьма справедливо, -- сказал Клейтон, -- нет никакого сомнения, что общество, устроенное на этих основаниях, постоянно будет клониться к варварству. Такое устройство будет препятствовать общему воспитанию белых, и, доводя до нищеты более бедные сословия, обогащать весьма немногих.
   -- Прекрасно; к чему же нам иметь подобное общество? -- сказала Нина, -- почему не уничтожить его сразу?
   -- Подобный вопрос легче предложить, чем ответить ни него. Законы против эмансипации весьма строги. Но, я думаю, что каждый плантатор должен иметь это в виду на будущее время, и, сообразно с этим, воспитывать своих слуг. Вот это-то я и стараюсь ввести на моей плантации.
   -- В самом деле! -- сказала Нина, посмотрев на Клейтона весьма пристально, -- ваши слова напомнили мне о том, что сама я хотела сказать. Вообще говоря, моя совесть не тревожит меня относительно участи моих слуг, потому что они служат мне, как стали бы служить во всяком другом месте. Но что вы скажете, например, на счёт Гарри: он прекрасно образован, и я знаю, что во всяком другом месте он был бы счастливее, чем здесь. Я всегда понимала это, но серьёзно подумала об этом только недавно; я намерена освободить его при первом законодательном собрании, и при этом случае буду просить вашей помощи.
   -- И, конечно, я буду весь к вашим услугам, -- сказал Клэйтон.
   -- Когда я гостила в Северных Штатах, там были люди, которые считали нас не лучше шайки грабителей. Само собою разумеется, я защищала наши учреждения, не уступая моим противникам ни на волос. Это, однако ж, заставило меня задуматься; и результатом моих дум было то, что люди, которых мы заставляем работать на нас, очевидно, могут сделать для себя что-нибудь лучшее. Возьмём для примера Мили, которая принадлежит тётушке Несбит, потом Гарри и Лизетту. Кажется, ясно, что если они могут поддерживать и себя, и частью нас, то, без всякого сомнения, в состоянии будут поддерживать одних себя. Лизетта платила своей госпоже по восьми долларов в месяц, и кроме того содержала себя.
   -- Прекрасно; и вы думаете, что тётушка Несбит намерена следовать вашему примеру?
   -- Нет; в этом отношении она далека от меня! Она до такой степени довольна каким-нибудь трактатом в роде: "Проклятый Ханаан", что будет брать от Мили по десяти долларов в месяц в течение года с совершенно спокойною совестью. Вы знаете, что некоторые люди имеют обыкновение приписывать свои поступки предопределению судьбы. Тётушка Несбит принадлежит к числу этих людей. Она всегда называет предопределением, что негры привезены сюда, и предопределением, что мы должны быть госпожами. Поверьте, что пока тётушка Несбит жива, Мили не получит свободы. А между тем, я скажу вам, хотя это и не совсем великодушно с моей стороны, но я сама решилась оставить Мили при себе, потому что она такая добрая и составляет для меня такое утешение. Я имею к ней более расположения, чем к тётушке Несбит. Мне кажется, если б Мили получила такое воспитание, как мы, она была бы великолепною женщиною, была бы настоящею Кандас, эфиопской царицей. В некоторых из старых негров есть много любопытного и интересного. Мне всегда приятно было сближаться с ними: многие из них так остроумны и оригинальны! В настоящую минуту я желала бы знать, что подумает Том, узнавший, что я так неожиданно его предупредила. Я уверена, поступок мой его рассердит.
   -- А может быть, он не имел серьёзного намерения сделать что-нибудь в этом роде, -- сказал Клейтон. -- Быть может, он сказал это в шутку, хотел похрабриться.
   -- Я бы так же и сама подумала, если б не знала, что он постоянно питает ненависть к Гарри.
   В эту минуту по лесной дороге послышался стук лошадиных подков, и вскоре показался Том Гордон, сопровождаемый другим мужчиной, с которым весьма серьёзно разговаривал. В лице этого человека было что-то особенное, отталкивающее с первого взгляда. Он имел невысокий рост, крепкое, хотя и худощавое телосложение; черты его лица были тонки и резки; его волосы и брови -- густы и черны; стекловидные, бледно-голубые глаза представляли резкий контраст с тёмными зрачками. В выражении этих глаз было что-то суровое и холодное. Хотя он и был одет джентльменом, но одежда не могла скрыть в нём человека грубого, невежественного; эти качества обнаруживались в нём с первого взгляда, как обнаруживается грубое дерево из-под какой бы то ни было краски и лака.
   -- Здравствуй, Нина, -- сказал Том, остановив свою лошадь и сделав товарищу знак, чтоб он последовал его примеру. -- Позволь представить тебе моего друга, мистера Джекила. Мы едем с ним на плантацию Бельвиль.
   -- Желаю вам приятной прогулки, -- сказала Нина, и тронув поводья, быстро проскакала мимо их. Несколько секунд спустя, она гневно посмотрела им в след, и потом, обратившись к Клейтону, сказала: -- Я ненавижу этого человека.
   -- Кто он? -- спросил Клейтон.
   -- Не знаю, -- отвечала Нина. -- В первый раз его вижу и чувствую к нему отвращение. Должно быть, он очень дурной человек. Мне кажется, я скорее бы позволила приблизиться ко мне змею, чем ему.
   -- Действительно, лицо этого господина весьма непривлекательно, -- сказал Клейтон, -- но всё же я бы не решился произнести такой приговор.
   -- Том из хорошего сделался дурным и теперь имеет какое-то особенное влечение ко всему дурному, -- продолжала Нина, следуя за нитью своих размышлений и не обращая внимания на замечание Клейтона. -- Его можно сравнить с хорошим вином, которое чуть подпортится и уже обращается в уксус. Но товарищ Тома, мне кажется, не имеет и понятия о хорошем.
   -- Удивляюсь, право, как вы можете говорить так положительно о человеке, которого видите в первый раз, -- сказал Клейтон.
   -- О! -- сказала Нина, принимая свой обычный весёлый тон, -- разве вы не знаете, что девицы, собаки и другие создания низшего разряда, одарены способностью угадывать людей? Этой способности лишены все возвышенные существа, подобные вам; -- она принадлежит исключительно нам, бедным созданиям, которые вполне полагаются на свой инстинкт. Смотрите же, берегитесь!

Глава XIV.
Горе тётушки Несбит.

   При входе в дом, Нина была встречена у самых дверей преданною Мили, на лице которой выражалось заметное беспокойство.
   -- Мисс Нина, -- сказала она, -- ваша тётушка получила неприятные известия.
   И с этими словами, Нина обернулась к нему, бросив на него очаровательно грозный взгляд.
   -- Значит, вы заметили и во мне что-нибудь?
   -- Разумеется, -- с энергией отвечала Нина. -- Я заметила это при первом нашем свидании. И вот причина, почему...
   Клейтон принял серьёзный вид и устремил на Нину пристальный взор. Нина замолчала, покраснела и потом засмеялась.
   -- Что же вы замолчали? Продолжайте!
   -- Извольте! Вы всегда напоминаете собою особу дедушки; вы никогда не решились бы воспользоваться нашим легкомыслием и безрассудством, как это делают другие мужчины. И потому, я всегда имела к вам особенное доверие. Я готова доверять вам чувства, которых не решусь доверить кому-нибудь другому.
   -- Ваша откровенность, -- сказал Клейтон, -- до такой степени дорога для меня, что мне было бы больно лишиться вашего доверия. Несмотря на то, я должен сказать вам, что такого рода суждения не всегда бывают основательны. В наших чувствах инстинкт может занимать более высокое место, чем мы думаем; но, как и всякое другое чувство, его нельзя назвать непогрешимым. Мы даже и зрение стараемся поверять рассудком. Без этой поверки оно обманет нас. Тем более должно поверять инстинкт, этот, так сказать, самый утончённый род зрения.
   -- Быть может, -- сказала Нина, -- но во всяком случае этот человек мне не нравится. Впрочем, если Том приведёт его к обеду, я постараюсь хотя наружно, изменить это чувство. Вот всё, что я в состоянии сделать.
   -- Неприятные известия! -- быстро повторила Нина. -- Какие же?
   -- А вот, изволите видеть, -- продолжала Мили, провожая Нину по лестнице, -- здесь был адвокат и просидел с мистрисс Несбит целое утро. Когда он вышел от неё, я застала мисс Лу в ужасном горе. Она сказала мне, что лишилась всего своего достояния.
   -- Только-то? -- сказала Нина. -- А я думала, Бог знает что случилось. Не беспокойся, Мили; это ещё небольшое несчастие. Ей немного и потерять-то придётся.
   -- Господь с вами, дитя моё! Много ли, мало ли, всё-таки собственность: кому приятно лишиться её?
   -- Но, что же за беда? -- сказала Нина, -- ведь ты знаешь, что тётушка Несбит может жить вместе с нами; -- небольшие деньги, необходимые на её прихоти, на новые чепчики, на капли от кашля и другие мелочи, она во всякое время, и без всяких хлопот, может получить от нас.
   -- Ах, мисс Нина! У вас доброе сердце! Вы бы, кажется, подарили оба конца радуги, если б это было возможно; да дело-то в том, что вам не достать их. Дитя моё! Ведь дом-то у вас очень велик, -- надобно всех и накормить и напоить, а это чего стоит? Гарри, я вам скажу, очень затрудняется покрывать все расходы, -- хотя он и не говорит о своём затруднении; он хочет, чтоб вы ходили по цветам, носили цветы в обеих руках, и никогда не думали, откуда берутся они. Я вам вот что скажу, дитя моё, -- мы обязаны подумать и о вас немного; пора и нам знать честь!
   -- Ах, Мили, как это забавно!
   -- Нисколько не забавно, мисс Нина! Вы только послушайте, что я скажу. Мисс Лу -- это раз; потом я -- это два, Полли -- большая здоровая девка -- это три, Томтит -- четыре; все мы едим ваш хлеб и не приносим вам ни малейшей пользы, потому что вся наша обязанность состоит в том, чтобы прислуживать мисс Лу; между тем как у вас одной столько прислуги, что её слишком достаточно на целый дом. Я знаю, мисс Нина, молодым барышням неприятно слушать подобные речи; но, на самом-то деле, прокормить нас чего-нибудь да стоит, а потому, кто-нибудь из нас должен заплатить вам чем-нибудь. Джентльмен, который разговаривал с мисс Лу, сказал, что он достанет мне хорошее место в городе, и я согласна на это. Салли теперь выросла и может сделать всё, что делала я для мисс Лу; так почему же мне и не согласиться? кроме того, говоря вам истинную правду, мисс Лу давно уже хочется отвязаться от меня. Вам ведь известно, она такая слабая -- не знает, чем бы заняться самой, и что бы делали для неё другие: сидит себе в кресле, качается да охает. Она уж давно считает меня лишнею, и когда я сказала ей об этом, она так обрадовалась.
   -- Но, Мили, как же я-то останусь без тебя? Нет, я не могу отпустить тебя, как ты хочешь, -- сказала Нина.
   -- Полноте, мисс Нина, неужели вы думаете, что у меня нет глаз? Я вам вот что скажу: наши люди не всякого полюбят из тех, кто приедет с видами на нашу плантацию; а теперь случилось совсем иное. Старый Гондред сказывал мне, что когда мистер Клэйтон читал молитвы на похоронах, то любо было слушать его, точно на собрании. На своём веку я видала много джентльменов, красивых, богатых, и во всех отношениях приятных, -- а между тем они нам не правились; а почему? потому что они или вертопрахи, или пьяницы, или моты, швыряют деньгами без всякого расчёта и разоряются. Смотришь, -- является шериф и продаёт нашего брата, кого в одну сторону, кого в другую; мистер Клэйтон не из таких людей.
   -- Всё это прекрасно, Мили; но если я не люблю его?
   -- Ай, ай, мисс Нина. И вы ещё можете смотреть мне прямо в глаза, говоря подобные вещи? Дитя моё! я ведь вижу вас насквозь. Это верно, мы все уверены, что вы его любите. Живя на свете, я сделала привычку наблюдать за погодою, и, уж поверьте, могу предсказать её безошибочно. Так и действуйте, мисс Нина, не отталкивайте его от себя, милая моя овечка, вам необходим добрый муж, который бы берёг вас, это верно. Молоденькой леди, владетельнице такой большой плантации, как ваша, и особливо имеющей такого брата, как ваш, тяжело жить без мужа. Если вы будете замужем, мистер Том угомонится; тогда ему ничего нельзя будет сделать. А пока вы одни, он постоянно будет огорчать вас. Но, дитя моё, пора вам готовиться к обеду.
   -- Да; только вот что, Мили, -- сказала Нина, -- я чуть, было, не забыла сказать тебе! Я была на плантации Бельвиль и откупила жену Гарри.
   -- В самом деле, мисс Нина? Да благословит вас Небо! После того, что сказал мистер Том сегодня поутру, бедный Гарри совсем растерялся; совсем как полоумный.
   -- Ничего, -- сказала Нина, -- это пройдёт. Я сделала своё дело. Вот и расписка.
   -- Но, дитя моё, где же вы достали деньги так скоро?
   -- Мне одолжил их мистер Клэйтон.
   -- Мистер Клэйтон! Вот видите, дитя моё, разве я неправду говорила? Не любя его, разве вы бы позволили себе занять у него денег? Но пора, пора, дитя моё, торопитесь. Вон и мистер Том с своим приятелем,-- идите поскорее.
   Общество, собравшееся за обеденным столом, не отличалось особенной весёлостью. Том Гордон, узнав во время утренней поездки, как много повредила сестра его предположению, был угрюмее и раздражительнее обыкновенного, хотя и не делал ни малейшего намёка на этот предмет. Нина сердилась на присутствие мистера Джекила, которого Том пригласил отобедать. Тётушка Несбит была необыкновенно угрюма. Клейтон, любивший в незнакомом обществе больше слушать, чем говорить, говорил весьма мало; и если б не Карсон, то трудно сказать, проговорил ли бы кто-нибудь из обедавших хотя одно слово. У всякого человека есть свои привычки, свой взгляд на предметы; в обществе людей, у которых эти привычки и эти взгляды не согласуются, какой-нибудь живой, ни о чём не думающий говорун становится настоящим кладом. Подобного рода люди, никогда не замечающие замешательства других и чрезвычайно легко вступающие в разговор, нередко доставляют удовольствие и себе и другим. Так и теперь Нина чувствовала себя признательною мистеру Карсону за неумолкаемую и весёлую болтовню, которая наводила на неё такую скуку накануне. Карсон с одушевлением беседовал с адвокатом о ценности недвижимых имуществ, о процентах с капиталов, и прочее; выражал сожаление тётушке Несбит по случаю её недавней простуды; смеялся над неудачной поездкой Тома; осыпал Нину комплиментами по поводу прекрасного румянца, вызванного на её щёки верховой ездой; словом,-- он находился в таких отличных отношениях со всеми вообще и с самим собою в особенности, что весёлое настроение духа его невольным образом сообщалось всему обществу.
   -- Какой же, по вашему мнению, самый прибыльный оборот для капитала? Покупка земли -- да? -- сказал он, обращаясь к мистеру Джекилу.
   Мистер Джекил покачал головой.
   -- Земля слишком скоро истощается. Кроме того, она требует большего ухода, и все выгоды от неё зависят от выбора управляющих. Я насмотрелся на это и покупке земли предпочитаю покупку негров.
   -- Вот что! -- сказал мистер Карсон. -- Да, милостивый государь, я покупаю негров; вот что; и отпускаю их на заработки. Если человек имеет понятие о человеческой натуре, если знает, где купить, когда купить, и выжидает случая, чтобы купить, он чрез эту покупку получит самый выгодный процент. Об этом-то сегодня поутру я и говорил с мистрисс Несбит. Положим, что негр стоит тысячу долларов, и я даю эти деньги, но покупаю самого лучшего, а это в своём роде экономия; -- человек этот достанет, по крайней мере, десять долларов в месяц жалованья, на всём готовом, а это, согласитесь сами, весьма выгодный процент. Я одарён особенною способностью покупать этот товар, и надо вам сказать, при покупке его я обыкновенно отдаю преимущество ремесленникам. У меня теперь есть три каменщика, два отличных плотника; и не далее, как в прошлом месяце, я купил превосходного кузнеца. Это, я вам скажу, истинно неоценённый человек! Как нельзя легче он достанет пятнадцать долларов в месяц, и что всего драгоценнее в нём, это -- его религиозное воспитание. Многие из негров станут обманывать вас при первой возможности, но этот негр привезён из округа, где живут миссионеры, и где употреблено было много трудов, чтоб укоренить в нём религиозные правила. Этому человеку -- утаить какую-нибудь безделицу из своих заработков, точно так же кажется преступным, как обокрасть меня. Я всегда ставлю его в пример моим людям, когда замечаю, что они начинают уклоняться от внушений своей совести. "Посмотрите, -- говорю я им, -- какую пользу приносит благочестие в здешней жизни!" Мистрисс Несбит, кажется, вы знакомы с священным Писанием?
   -- Да, -- сказала мистрисс Несбит, -- я всегда верила в пользу религиозного воспитания.
   -- Всё вздор! -- сказал Том; -- я не верю этому! Я не вижу пользы обращать этих людей в низких лицемеров. По моему, негру следует дать такое воспитание, которое доставляло бы мне деньги; но, чёрт возьми, если он подползёт ко мне змеёй и станет говорить, что это его долг, право, я готов задушить его! Религиозного воспитания, как вы называете его, он не понимает, не поймёт и не может понять; это воспитание ни больше не меньше, как одно лицемерие.
   -- Неправда, -- сказал Джекил, -- основанное на добрых правилах, оно не может быть лицемерием. Прибегайте к этим правилам в своё время, внушайте их надлежащим образом, и вы укорените их. В нашем округе, против религиозного образования, при самом его начале, было большое предубеждение. У нас боялись, что негры забудутся. Но миссионеры не дремали: они ввели в своё учение сильные доводы относительно прав господина.
   -- Всё это вздор! -- повторил Том Гордон.
   Тётушка Несбит посмотрела на него с таким выражением, как будто падала в обморок. Но спокойствие мистера Джекила ни мало при этом не нарушилось.
   -- Я могу только одно сказать, -- продолжал он, -- что относительно приращения капитала, должно держаться практического взгляда на предметы. С тех пор, как у нас поселились миссионеры, издали правила своего учения и распространили их между неграми, ценность их возвысилась на десять процентов. Негры сделались довольнее своей судьбой. Побеги между ними сделались реже, и это собственно потому, что в господине их сосредоточивается вся верховная власть, которой они должны повиноваться. Согласитесь, что это превосходная вещь.
   -- Я решительно восстаю против такого рода учения, -- сказал Клейтон.
   Тётушка Несбит до нельзя расширила глаза, как будто она не доверяла своему слуху.
   -- Позвольте узнать, в чём же заключаются ваши возражения? -- сказал мистер Джекил с невозмутимым спокойствием.
   -- В том, что во всём этом заключается чистейший обман, -- отвечал Клейтон таким положительным тоном, что всё общество посмотрело на него с удивлением.
   Клейтон принадлежал к числу тех молчаливых людей, которых редко можно вызвать на разговор, но, вызванные однажды, они вступают в него со всем увлечением. Не обращая, по-видимому, внимания на изумление всего общества, он продолжал:
   -- Это обман, тем более позорный, что с помощью его приводят в недоумение простосердечные, необразованные, доверчивые создания. Я не в состоянии представить себе, каким образом благомыслящий человек может смотреть в лицо другому подобному себе человеку и говорить подобные вещи. Мне помнится, в одном из отчётов миссионеров, между прочим, говорится, что когда это учение в первый раз провозглашено было в каком-то собрании негров, то все благоразумнейшие из них встали и преспокойно удалились; и признаюсь, я уважаю их за это.
   -- И прекрасно сделали! -- сказал Том Гордон, -- я умею держать своих негров, не прибегая к подобной нелепости.
   -- Я нисколько не сомневаюсь, -- сказал Клейтон, -- что эти миссионеры -- люди благонамеренные; но они, вероятно, воображают, что единственное средство приобрести влияние над неграми, заключается в угождении владельцам. В этом случае, мне кажется, они впадают в тоже заблуждение, в какое впали иезуиты, смешав христианство с язычеством, с тою целью, чтоб им позволили проникнуть и утвердиться в Японии. Обман никогда не принесёт пользы ни в религиозном, ни в нравственном отношении.
   -- Я совершенно того же мнения, -- с горячностью сказала Нина.
   -- Но если вы не дадите им этого образования, -- чему же вы их научите? -- спросил мистер Джекил.
   -- Научите их только тому, что вы имеете власть, -- сказал Том Гордон, -- научите их познавать силу вашего кулака! Этого для них весьма достаточно. Во мне много недостатков, я это знаю; но я терпеть не могу лицемерия. У меня суд и расправа коротки. Возьму в руки пистолет, и скажу какому-нибудь негодяю: "Ты видишь это! Ты делаешь то-то и то-то, смотри же, я тебя предупреждаю! Сделаешь ещё раз, -- и жизнь твоя кончится от выстрела"! Вот основание моего управления неграми. Пусть каждый из них, поступая на мою плантацию, знает, чего он должен ожидать.
   Эти слова поразили мистера Джекила. Тётушка Несбит показывала вид, как будто ожидала этого, и продолжала кушать картофель с таким угрюмым спокойствием, как будто ничто не могло удивлять её. Нина казалась чрезвычайно огорчённою, и обратилась к Клейтону с умоляющим взглядом.
   -- Что касается до меня, -- сказал Клейтон, -- я основываю религиозное воспитание моих людей на том, что каждый из них, и мужчина и женщина, должны отдать отчёт о себе одному только Богу, и что велениям Бога должно повиноваться прежде, чем мне.
   -- Помилуйте, -- сказал мистер Джекил, -- это послужило бы поводом к нарушению всякой дисциплины. Если вы намерены каждому из этой толпы невежд и самолюбивых негодяев дать полную свободу судить по-своему о велениях Бога, тогда один заговорит одно, другой другое, тогда конец всякому порядку. При таком условии невозможно управлять плантацией.
   -- Зачем же допускать, чтоб эта толпа была толпою невежд? -- сказал Клейтон, -- её нужно научить, чтоб она умела читать книги священного Писания без посторонней помощи и могла бы видеть, что моя власть согласуется с теми понятиями о ней, которые толпа эта усвоит. Если я приказываю что-нибудь несообразное с их понятиями о моей власти, они не обязаны повиноваться мне.
   -- Гм! Желал бы я видеть плантацию с таким управлением, -- с презрением сказал Том Гордон.
   -- Благодаря Богу, вы увидите её, если пожалуете на мою плантацию, -- сказал Клейтон, -- вы доставите мне своим посещением большое удовольствие, сэр.
   Тон, которым Клейтон произнёс эти слова, до такой степени был искренен и чистосердечен, что Том принуждён был замолчать, и, хотя и с мрачным видом, принять такое приглашение.
   -- Я полагаю, -- сказал мистер Джекил, -- что такая мера, как бы она ни была хороша с самого начала, окажется впоследствии никуда негодною. Вы позволите этим людям умствовать и они не захотят занимать тех мест, на которых они для вас более всего необходимы; они зайдут слишком далеко; такова уж человеческая натура. Чем больше вы даёте, тем больше они будут требовать. Позволив своим людям обсуждать и предлагать всякого рода вопросы, вы сейчас же сделаете их недовольными. Я видел этот опыт в двух-трёх местах, и он никогда не удавался. Негры становились беспокойными и недовольными. Чем больше мы давали им, тем недовольнее они становились и, наконец, толпами бежали в вольные штаты.
   -- И прекрасно, -- сказал Клейтон, -- если уж таков и должен быть результат, то пусть они бегут, лишь бы только приготовились к тому. Если мои благоразумные меры, если моё влияние, основанное на началах здравого рассудка, покажутся для них невыносимыми, то я не хочу и удерживать их. Тем более никогда не соглашусь удерживать их, внушая им, во имя религии, ложные убеждения, ложно поставляя себя предметом повиновения, ложно присваивая себе власть моего Создателя.
   -- Мистер Клэйтон говорит с увлечением, -- сказал Карсон, -- с особенным увлечением. Я бы желал, чтоб наши северные приверженцы свободы послушали вас. Мне всегда бывают противны эти аболиционисты, которые поселяют раздор между северными и южными штатами, прерывают торговые и дружелюбные сношения и, вообще, производят подобные вещи.
   -- Мистер Клэйтон говорит с увлечением, -- сказал мистер Джекил, -- это правда! Но, мне кажется, он ошибается, воображая, что может воспитать наших негров в этом духе, при наших учреждениях, не сделав им больше вреда, чем пользы. Замечателен факт, что самые гибельные возмущения происходили именно от чтения Библии этими необразованными людьми. Возьмём для примера Ната Торнера в Виргинии и Вези с его сообщниками в Южной Каролине. Я одно могу сказать, что воспитание толпы невежественных людей, основанное на Библии, не поведёт к добру. Эту священную книгу можно назвать источником жизни, когда ею пользуются надлежащим образом; в руках же необразованных людей, она будет служить источником смерти. Самое лучшее в этом случае: уделять из неё такие частицы, которые будут удобопонятны для этих созданий. Эта удивительная система религиозного воспитания доставляет нам возможность держать негров в наших руках: мы можем выбирать для них такие места, которые более всего внушают им смирение, почтительность и повиновение; потому-то я и утверждаю, что тот, кто вздумает управлять плантацией по другой системе, непременно разгорится.
   -- Значит, вы боитесь доверить им слова Спасителя, -- сказал Том с презрительной улыбкой, -- это мне нравится.
   -- Ваше замечание до меня не относится, -- сказал Клейтон, -- я охотно отрекаюсь от всех прав, которых не в состоянии защищать словом Божьим, которых не могу называть своими пред человеком с развитыми понятиями. Мне ненавистна идея, что я должен угнетать человеческий ум и оставлять его в невежестве и младенческом состоянии, с той целью, чтоб заставить его верить в ложь, которую вздумаю говорить ему на счёт моих прав! Я хочу иметь людей здравомыслящих, получивших некоторое образование, людей, которые должны повиноваться мне по сознанию, что в этом повиновении заключается их собственная польза, и что вместе с правом повелевать ими я должен заботиться об их благополучии.
   -- По моему мнению, -- сказал Том, -- тот и другой способ управлять людьми -- чистейший вздор. В одном случае они могут сделаться лицемерами, в другом -- мятежниками. Лучшее средство для воспитания этих людей заключается в том, чтобы доказать им, что без нас они не могут обойтись. Всякие другие доводы и доказательства ни к чему не поведут. Этим людям надобно только дать понять, что в деле подобного рода не может быть двух дорог, и тогда у вас всё будет спокойно.
   После этого замечания разговор продолжался с значительной горячностью, так, что Нина и тётушка Несбит принуждены были встать и удалиться в гостиную. Нина, с обычным чистосердечием, восхищалась словами Клейтона, и это восхищение, быть может, служило ему существенным ободрением удерживать позицию, которую он занял.
   -- Неправда ли, как прекрасно говорит он? -- сказала Нина тётушке Несбит, войдя в гостиную, -- сколько проглядывает благородства в каждой его мысли! А этот отвратительный Джекил! У него, должно быть, пренизкая душа.
   -- Дитя! -- сказала тётушка Несбит, -- ты удивляешь меня своими словами! Мистер Джекил очень почтенный адвокат, старшина в нашей церкви и вообще человек весьма набожных правил. Он дал мне превосходнейший совет на счёт моих дел, намерен взять с собой Мили и приискать для неё выгодное место. Он сделал некоторые открытия и хочет сообщить тебе их после обеда. Он узнал, что в Миссисипи есть одно имение, которое стоит сто тысяч долларов, и которое по всем правам должно поступить в твоё владение.
   -- Не верю ни одному слову этого человека, -- сказала Нина. -- Я не люблю этого человека, ненавижу его, не хочу слушать его, не верю ему!
   -- Нина! Как часто я остерегала тебя от внезапных предубеждений, тем более ты не должна иметь подобных предубеждений против такого человека.
   -- Извините, тётушка, вам меня не убедить, что это добрый человек, даже и тогда, если бы он был старшиной в двадцати церквах!
   -- Во всяком случае, дитя моё, ты должна выслушать его. Твой брат очень рассердится, если ты этого не сделаешь, -- и к тому же известие, которое он хочет сообщить, весьма важно. Ты не должна огорчить своего брата.
   -- Ваша правда, тётушка, -- сказала Нина, -- я выслушаю его, и буду держать себя по возможности лучше. Быть может это ускорит его отъезд отсюда. Не знаю почему, но его разговор для меня хуже ругательств Тома! Уверяю вас.
   Тётушка Несбит посмотрела на Нину с таким выражением, как будто считала её существом, совершенно погибшим.

Глава XV.
Мнения мистера Джекила.

   Когда джентльмены перешли в гостиную, Нина, по приглашению Тома, последовала за ним и мистером Джекилом в библиотеку.
   -- Мистер Джекил намерен сообщить нам некоторые известия на счёт нашего имения в Миссисипи, и если эти известия примут оборот, какого он надеется, то дела наши значительно поправятся, -- сказал Том.
   Нина беспечно опустилась в сафьянное кресло, стоявшее подле окна, и устремила свой взгляд вдоль дубовой аллеи.
   -- Занимаясь делами по поручению вашего батюшки, -- сказал мистер Джекил, то же садясь и расправляя туго накрахмаленные кончики своего воротника, -- я в значительной степени ознакомился с вашим наследственным имением, весьма естественно принимал в нём живое участие и постоянно заботился о его интересах. Вы, вероятно, помните, что сестра вашего батюшки, мистрисс Стюарт, получила в наследство, после своего мужа, прекрасное имение в Миссисипи.
   -- Помню, помню, -- сказал Том, -- продолжайте.
   -- Она умерла, и завещала всё своему сыну. Сын этот, как кажется, подобно многим молодым людям, завёл преступную связь с хорошенькой квартеронкой, с горничной его матери. Будучи хитрым созданием, каким бывают многие из них, она до такой степени опутала его своими сетями, что он увёз её в Огайо, женился на ней, жил с ней несколько лет и имел от неё двоих детей. Он перевёз её в Огайо собственно с тою целью, чтоб освободить её, что дозволяется законами того штата. Мысль эта так сильно вкоренилась в нём, что он не мог отказаться от неё, тем более, что жена его подстрекала к тому. Надо полагать, что она была женщина дальновидная, женщина, как говорится, с характером, иначе она бы не сумела так распорядиться. Муж её умер месяцев шесть тому назад, завещав плантацию и всё своё имущество ей и детям, и она действовала так умно, что сделалась наследницей завещанного имения. По наружности она до такой степени приближалась к племени белых, что из двадцати человек едва ли нашёлся бы хоть один, который бы догадался, что она такое. Окружавшие её не хотели даже и подумать об этом: все полагали, все были уверены, что она принадлежит к числу белых штата Огайо; никто бы, кажется, и не вникнул в это обстоятельство, если б на ту пору не случился я в тамошних краях. Дело было вот как. Она удалила от себя управляющего плантацией, потому что негры жаловались на него. Случайно я встретился с этим человеком, он начал рассказывать свою историю, и, после немногих вопросов, я узнал, что это за люди. Я немедленно отправился к одному из известных адвокатов, потому что в голове моей сейчас же мелькнула идея, что тут есть обман. Мы пересмотрели все законы об освобождении негров, и нашли, что акты об эмансипации ни больше, ни меньше, как одна макулатура. Следствием этого было то, что и она, и её дети такие же теперь невольники, как и все другие на её плантации; и что всё имение, стоящее по крайней мере сто тысяч долларов принадлежит вашей фамилии. Я проехал с адвокатами по всей плантации, отрекомендовался ей и её детям, и осмотрел их с особенным вниманием. Понимая в смысле товара, я должен назвать их драгоценным приобретением. Ей не много больше сорока, но на вид она кажется не старше двадцати семи, или много двадцати восьми лет. Она очень видная, и, как говорят, очень умная женщина. На каком угодно рынке за неё можно получить от одной до полуторы тысячи долларов. Смолли сказывал, что за неё дадут и две тысячи: стоит только переправить в документах год её рождения; но я не хотел и слышать об этом, потому что подлог не в моём характере. А потом дети этой женщины: у неё два премиленьких ребёнка, каких я никогда ещё не видел, и почти как белые. Мальчику лет десять; девочке не больше четырёх. Само собою разумеется, я озаботился удержать их, потому что, по моему мнению, эта женщина с своими детьми составляют весьма важную часть имения: убеги они до нашего приезда, и плантация потеряла бы лучших своих представителей. Гордоны -- прямые и законные владетели этой плантации: я нисколько не сомневаюсь, что вы немедленно объявите свои права на неё. Акт освобождения противоречит закону; и хотя покойный имел в виду оказать благодеяние, но тем не менее этим он отнял от наследников то, что составляет их неотъемлемую собственность. При виде спокойствия, с которым это создание распоряжалось имением, принадлежащим по закону вам, я приходил в сильное негодование. Теперь, остаётся только получить согласие наследников; я отправлюсь туда и немедленно начну судебный процесс.
   Во всё это время Нина, пристально и с решительным выражением лица, глядела на мистера Джекила.
   -- Мистер Джекил, -- сказала она, -- вы, кажется, старшина в нашей церкви, правда ли это?
   -- Да, мисс Гордон, я имею эту привилегию, -- отвечал мистер Джекил, переходя от резкого, делового тона, к мягкому и заключив слова свои вздохом.
   -- А я, мистер Джекил, ни больше, ни меньше как своенравная девочка, весьма мало понимающая религию. Скажите мне пожалуйста, как христианин, есть ли справедливость в вашем совете? На чём основывается право, по которому я должна лишить эту женщину свободы, отнять у неё детей и имение?
   -- Вы должны это сделать, мисс Гордон; тут нет никакого сомнения: разве владеть своею собственностью не есть уже право? Я смотрю на вещи глазами закона, а в глазах закона эта женщина с своими детьми составляет вашу неотъемлемую собственность, как составляет её башмак на вашей ноге; тут решительно не в чём сомневаться.
   -- Желала бы я знать, мистер Джекил, -- сказала Нина, -- с какой точки зрения стали бы вы смотреть на это, если б в действиях своих вы руководились словами священного Писания? Как вы думаете, понравился ли бы мне подобный поступок, если б я была на месте этой женщины?
   -- Милая мисс Гордон, позвольте вам заметить, что молодые барышни, с вашими прекрасными чувствами и вашего возраста, часто заблуждаются, неправильно применяя слова священного Писания. Положим, что я разбойник, грабитель, который насильственным образом отнял у вас всё ваше достояние. Само собою разумеется, я не захотел бы, чтоб меня принудили возвратить вам вашу собственность. Но можно ли вывести из этого золотое правило, что законный владетель не имеет права отнять у меня всё, что принадлежит ему? Эта женщина есть ваша собственность, её имение тоже ваша собственность, и она владеет им незаконно, как воровка. Без всякого сомнения, она не захочет отдать вам своего владения, но не смотря на то, право всё-таки остаётся правом.
   Подобно многим молодым людям, Нине не нравились софизмы подобного рода, тем более, что она не умела возражать на них в свою очередь софизмами, и потому на все эти доводы она отвечала весьма просто:
   -- Во всяком случае, я не вижу тут никакого права.
   -- Всё это вздор! -- сказал Том, -- кому какая нужда, есть ли тут право или нет? Дело в том, Нина, говоря тебе откровенно, ты и я в настоящее время страшно нуждаемся в деньгах; к чему тут выставлять себя религиознее самых религиозных людей нашего времени? Мистер Джекил человек набожный, один из старших членов нашей церкви! По его мнению, это справедливо, за чем же нам противоречить? Мистер Джекил говорил об этом с дядей Джоном, и тот вполне соглашается с ним. Для меня, так решительно всё равно, если тут право или нет! Я сам сделаю это право: сила есть право, -- вот моё мнение.
   -- Я изучал этот предмет, -- сказал мистер Джекил, -- и нисколько не сомневаюсь, что невольничество есть учреждение благодетельное, и что права владетелей освящены самим Богом: по этому, как мне не жаль эту женщину, как не несчастно её положение, но всё же мой долг наблюдать за исполнением закона.
   -- Всё, что я имею сказать, мистер Джекил, -- сказала Нина, -- заключается в следующем, -- я не хочу мешаться в это дело; если я не в состоянии доказать, то всегда буду сознавать, что оно несправедливо.
   -- Нина, как это глупо! -- сказал Том. -- Я сказала, что чувствую, возразила Нина, вставая и выходя из комнаты.
   -- Весьма естественно, слова ваши доказывают, что в душе у вас чувства нежные, но не получившие верного направления, -- сказал мистер Джекил.
   -- Разумеется, мы люди опытные, набожные, мы знаем, как должно поступать в этом деле,-- не так ли? -- возразил Том. -- Послушайте, Джекил, сестра моя самое ветреное существо, вы можете заключить это по ловушке, которую сегодня она нам поставила. Она в состоянии испортить всё дело, если мы не приступим к нему сейчас же. Надо вам сказать, что её любимец негр, этот Гарри, родной брат женщины, из-за которой у нас идёт дело, и если Нина скажет Гарри о нашем предприятии, он напишет ей и заставит поднять тревогу. Завтра чем свет, не дожидаясь возвращения этого Гарри, мы отправимся в путь. Он, как кажется, уехал отсюда на несколько дней. Соглашается ли Нина на этот процесс или нет, решительно всё равно. Она, как видно, не заботится о своих интересах.
   -- Советую вам, -- сказал Джекил, -- поступить по справедливости, то есть, укрепить за собой эту женщину и её детей. Вы сделаете прекрасный и законный поступок. Ваша фамилия и то уже должна громадную сумму за очевидное уклонения от законов здешнего штата. Дело это внесено будет в открытый суд, и ей позволено будет явиться в него с своим адвокатом. Следовательно, совесть тут не пострадает. А возвышенные чувства вашей сестрицы дают верное ручательство, что судьба этой женщины будет так же хороша в руках мисс Нины, как и в её собственных.
   Мистер Джекил говорил теперь уже не для того, чтобы убедить Тома Гордона, но чтобы успокоить самого себя. Вопросы Нины пробудили в душе его чувство необходимости рассмотреть те доводы, с помощью которых он обыкновенно убеждал самого себя. Мистер Джекил был теолог и человек строгих правил. За познания в метафизике, он пользовался от своих собратьев значительным уважением; всё свободное время он посвящал чтению богословских трактатов. Его любимым предметом было определение сущности истинной добродетели; по его мнению, она заключалась в стремления к величайшему благу. По его теологическим убеждениям, цель и право всех существ состояли в достижении высшей степени счастья; и каждое создание имело право быть счастливым соразмерно способности своей наслаждаться счастьем. У кого эта способность составляла, положим, десять фунтов, тот имел право ставить своё счастье выше того, кто имел только пять, потому что таким образом общий итог увеличивался пятью фунтами. Понятия мистера Джекила о невольничестве были основаны именно на этих убеждениях. Он говорил, что так как белое племя имело большую способность наслаждаться счастьем, то оно и должно держать в руках своих власть над чёрным.-- Часто и горячо спорил он об этом предмете с мистером Израилем МакФогом, который, принадлежа к другой теологической школе, приписывал всё это закону, в силу которого Творцу угодно было, во время Ноя, произнести проклятие над Ханааном. Факт, что африканское племя не происходит от хананитян, производил, конечно, маленькую несообразность в его выводе, но теологи привыкли ежедневно преодолевать гораздо большие затруднения. Во всяком случае, оба противника достигали одного и того же практического результата, Мистер Джекил, хотя и был жёсткого характера, но природа одарила его не более жёстким и нечувствительным сердцем, чем у других людей; душа же его, вследствие многолетнего странствования по областям закона и теологии, прониклась таким непоколебимым уважением к величайшему мирскому благу, что он сделался совершенно недоступным всякому другому человеческому чувству. Дрожащий голос сожаления, которым Нина говорила о женщине и детях, долженствовавших сделаться жертвою законного постановления, возбудил в нём только минутное сожаление.

Глава XVI.
Рассказ Мили.

   Нина провела вечер в гостиной. Её брат, одушевлённый мыслью о получении наследства, забыл об утреннем раздоре, старался быть любезным, и обходился с ней с таким вниманием и добродушием, каким не оказывал ей с минуты своего приезда в Канему. Даже Клейтону сказал он несколько ловких комплиментов, которые с радушием были приняты последним, и послужили к большему, чем он предполагал, развитию в Нине хорошего расположения духа; так что, вообще говоря, Нина провела вечер необыкновенно приятно. Возвратившись в свою комнату, она застала Мили, которая терпеливо ожидала её, уложив сначала в постелю свою госпожу.
   -- Завтра утром, мисс Нина, я отправляюсь в путешествие. Немного остаётся мне полюбоваться вами, моя милочка.
   -- Я не могу слышать, что ты нас оставляешь, Мили. Мне не нравится тот человек, с которым ты уезжаешь.
   -- А мне кажется, он очень хороший человек, -- сказала Мили, -- без всякого сомнения, он приищет для меня хорошее место. Ведь он постоянно заботился о делах мисс Лу; так уж вы-то, пожалуйста, обо мне не беспокойтесь! Я вам вот что скажу, дитя моё; я не пойду туда, где не могу обрести Господа; и охотно иду туда, где могу обрести его. Господь -- мой пастырь; о чём же мне заботиться?
   -- Но, Мили, ты не привыкла жить в другом месте, кроме нашего семейства, -- сказала Нина, -- и я некоторым образом боюсь за тебя. Если с тобой будут дурно обходиться, приходи назад. Ты это сделаешь, -- не правда ли?
   -- Ах, дитя моё! Я за себя нисколько не боюсь. Когда люди исполняют свои обязанности и делают, что только могут, с ними всегда хорошо будут обходиться. Я ещё не видела людей, с которыми не могла бы ужиться, -- прибавила Мили с сознанием своего достоинства. -- Нет, дитя моё, не за себя, но за вас я боюсь. Мисс Нина! Вы ещё не знаете, что значит жить в этом свете, и мне бы хотелось познакомить вас с лучшим другом, который бы помогал вам идти по дороге жизни. Овечка моя, вам нужен человек, которому вы могли бы иногда открыть своё сердце, который бы любил и защищал вас, который бы постоянно вёл вас по прямому пути. Забот у вас больше, чем бы следовало иметь такому юному созданию; многие зависят от вас и многие вас разоряют. Дело другое, если б жива была ваша мама. Но теперь совсем не то; много вы передумаете, много перечувствуете, и некому высказать своего сердца. В этом случае, дитя моё, вы должны обращаться к Господу. Ведь он, милосердный, любит вас; любит вас такими, как вы есть. Если б вы постигли это, ваше сердце таяло бы от умиления. Когда-то я хотела рассказать вам историю моей жизни и, между прочим, о том, каким образом я в первый раз обрела моего Спасителя. О, Боже, Боже! Впрочем, это длинная история.
   Нежная чувствительность Нины была затронута горячностью слов её старого друга, а ещё более намёками на покойную мать, и потому она отвечала с необычайной живостью:
   -- Ради Бога! Расскажи мне, Мили!
   С этими словами, она придвинула небольшую кушетку, опустилась на неё и склонила головку на колени своей смиренной Мили.
   -- Уж так и быть, извольте, моя милочка, -- сказала Мили, глядя своими чёрными большими глазами на какой-то неподвижный предмет, и говоря протяжно, голосом, который обнаруживал мечтательность и задумчивость. -- Жизнь человеческая в этом мире -- вещь чрезвычайно странная. Моя мать... Но прежде всего надобно сказать, что её вывезли из Африки, отца -- тоже. Сколько прекрасного и дивного говорила она мне об этой стране! Там, например, реки бегут не по песку, как здесь,-- а по золоту, и растут такие громадные деревья, с такими чудными прелестными цветами, каких здесь вы никогда не видали. Оттуда-то и привезли мою мать и отца; привезли их в Чарльстон, и там мистер Кэмпбел -- отец вашей мамы, купил их прямо с корабля. У отца моего и матери было пятеро детей; их тоже продали, куда? Они никогда не знали. Выйдя на берег, они не умели сказать слова по-английски. Часто говорила мне мать, как больно было ей потерять детей своих и не уметь высказать своё горе. Будучи ещё ребёнком, я помню, часто она, с окончанием дневных работ, выходила из дому, садилась на крыльцо, глядела на звёзды и вздыхала. Я была тогда маленькая шалунья; подходила к ней, прыгала и говорила: "мамми, о чём ты вздыхаешь? что с тобой сделалось? что за горе у тебя?" -- У меня, дочь моя, довольно горя, говорила она. Я вспоминаю о моих бедных детях. Я люблю смотреть на звёзды, потому что дети мои тоже смотрят на них. Мне кажется, мы теперь как будто в одной комнате;-- а между тем я не знаю, где они. Не знают и они, где я. Вот и тебя, дочь моя, возьмут от меня и продадут. Почему знать, что ожидает тебя впереди? Помни, мой друг, если приключится тебе какое-нибудь горе, как это бывает со мной, проси Бога, чтобы Он помог тебе.-- "Кто же этот Бог, мамми?" -- однажды спросила я. "Невидимое существо дочь моя, Которое создало все эти звёзды." Разумеется, мне хотелось бы узнать побольше о Нём, но на все мои расспросы мамми отвечала мне только одно: "Он может сделать всё, что Ему угодно; и если ты находишься в каком бы то ни было затруднительном положении, Он может помочь тебе." В то время я не много обращала внимания на её слова, продолжала прыгать, вовсе не думая, что мне когда-нибудь придётся просить Его помощи. Но она так часто повторяла мне об этом, что слова её не могли не вкорениться в моей памяти: "Дочь моя, наступит и для тебя тяжёлое время: тогда проси Бога, и Он поможет тебе!" -- Слова моей матери сбылись. Правда, меня не продали, но нас разлучили, потому что мистер Кэмпбел вздумал переехать в Орлеан, и мы распростились. Отца и мать увезли в Орлеан, а меня в Виргинию. Там я росла вместе с барышнями -- с вашей мамой, с мисс Гаррет, с мисс Лу и другими, и жизнь моя протекала весело. Все они любили Мили. Ни одна из них не умела ни бегать, ни прыгать, ни кататься на лошадях, ни управлять лодкой, как умела Мили. Мили бывала и там, и тут! Что бы ни задумали молодые барышни, Мили всё исполняла. Между ними, однако ж, была большая разница. Мисс Лу была красавица и имела многих поклонников; потом ваша мама,-- её все любили; и потом мисс Гаррет, -- праздная жизнь ей не нравилась: всегда что-нибудь да делала; и она любила меня за то, что я ни на шаг от неё не отлучалась. Да, мисс Нина, тогда для меня было самое счастливое время; но когда мне исполнилось пятнадцать лет, во мне пробудилось какое-то странное и тяжёлое чувство. Не знаю почему, но, вместе с летами, я начинала чувствовать, что меня оковывают какие-то невидимые цепи. Помню, однажды, ваша мама вошла в комнату и, увидев, что я смотрю из окна, спросила меня: "Мили, я замечаю, ты о чём-то скучаешь?" -- О том, сказала я, что для меня кончились счастливые дни.-- "Почему? -- спросила она, -- разве тебя перестали любить? Разве ты не имеешь всего, чего ты хочешь?"
   -- Ваша правда, -- отвечала я, -- но ведь я невольница: вот и вся причина моей грусти. Милая Нина! Ваша мама, была такая же женщина, как вы. Я помню её взгляд в ту минуту. Мне было досадно на себя; казалось, что я огорчила её своими словами. "Мили, сказала она: не удивляюсь твоей грусти: на твоём месте, я бы чувствовала тоже самое." Ваша мама сказала об этом мисс Лу и мисс Гаррет, но они засмеялись и заметили, что ещё не всякая девочка может быть так хорошо пристроена, как Мили. Мисс Гаррет вышла замуж первая. Ей поправился мистер Чарльз Блэр; и когда она вышла за него, ей больше ничего не оставалось, как только взять меня с собою. Я любила мисс Гаррет; но для меня было бы приятнее, если б в то время вышла замуж ваша мама. Я всё рассчитывала, что принадлежу не мисс Гаррет, а вашей маме, и, как кажется, ваша мама хотела, чтоб я принадлежала ей. Но тогда она была такая тихонькая, между тем как для мисс Гаррет не было такой вещи, которой бы она не выпросила. Она была из числа тех созданий, которые, если захотят чего-нибудь, то, так или иначе, непременно добьются того. У неё всегда бывало больше нарядов, больше денег, и вообще всяких вещей, чем у других, потому что она никогда не дремала, и думала только о себе. Плантация мистера Блэра находилась в другом конце Виргинии, и я переехала туда вместе с мисс Гаррет. Но её нельзя было назвать счастливой, ни под каким видом нельзя, потому что мистер Блэр принадлежал к большому свету. Ах, мисс Нина! Если я говорю, что выбор ваш хорош, и если советую вам выйти за этого человека, то собственно по боязни за участь молоденьких девиц, которые выходят замуж за людей из большего света. Приятная наружность, любезность, изящные манеры их, нередко губят неопытных девочек. Помню, когда он ухаживал за ней, то, казалось, лучше такого мужа ей и желать нельзя было. Он называл её своим ангелом, обещал оставить все дурные привычки и вести порядочную жизнь. Она вышла за него... и все обещания превратились в прах. Не прошло месяца, как мистер Блэр предался своим прежним порокам, веселился и пьянствовал... или сам в гостях, или у него гости... Деньги текли как вода. Это произвело большую перемену в мисс Гаррет. Она перестала смеяться, сделалась холодною и сердитою, и уже больше не была так ласкова ко мне, как прежде. Она приревновала меня к мужу; но напрасно! Даже пальцем до него я не дотронулась. Впрочем, я не удивлялась её недоверчивости: мистер Блэр был человек бесхарактерный, безнравственный. Моя жизнь сделалась для меня источником огорчений, но всё ещё была довольно сносна. У мисс Гаррет было уже трое детей, когда мужа её разбила лошадь. Он быль слишком пьян, чтоб держаться на ней. Я думала: ну, слава Богу! Теперь-то мне будет полегче. Ничуть не бывало!.. После его смерти, мисс Гаррет сделалась, по-видимому, спокойнее и добрее: старалась устроить себя, собирая в одно целое обломки и крохи, оставленные ей и её детям. У неё был дядя, мужчина пожилых лет; он приводил в известность её долги. Однажды он сидел в кабинете, а я почему-то,-- и сама не знаю,-- занялась рукоделием в соседней комнате; но они так прилежно занимались счётами, что на меня не обратили и внимания. Чтоб уплатить эти долги, надобно было, по-видимому, продать и плантацию, и людей -- всех, кроме очень немногих, которые должны были отправиться с ней,-- и снова начать жизнь более скромную. И вот я слышу, говорит он ей:
   -- "И пока растут ваши дети, вы можете жить, не делая лишних расходов, сберегайте, что можно сберечь, увеличивайте ваши сбережения, извлекайте выгоды из своей собственности. Цена на негров возвышается с каждым днём. С тех пор, как округ Миссури вошёл в число штатов, негры стали вдвое дороже, и потому вы можете продавать их за хорошую сумму. Например, вот эта молоденькая негритянка Мили! -- при этих словах, само собою разумеется, я навострила уши, -- вы редко встретите, -- продолжал он, -- такую славную, такую породистую девушку"!-- Представьте, как будто речь у них шла о корове! - "Приискали ли вы для неё мужа"? "Нет, -- отвечала мисс Гаррет, -- мало того, я замечаю, что Мили любит только пококетничать с молодыми людьми, вовсе не думая о замужестве." " На это должно обратить строгое внимание, потому что из одних её детей может вам составиться порядочное имение. Я знавал женщин, которые имели по двадцати детей; а вы заметьте, что каждый из детей вашей Мили будет стоить не меньше восьми сот долларов. Ведь это капитал в своём роде! Если они выдут в мать, то будут служить для вас всё равно, что наличные деньги. В случае нужды, вы можете послать их на рынок и продать; и, поверьте, на это потребуется гораздо меньше времени, чем на размен банкового билета". Ах, мисс Нина, эти слова, как свинец падали мне на душу, особенно в то время. Я познакомилась тогда с одним молодым человеком, и в тот самый день намерена была переговорить об этом с мисс Гаррет; но после таких слов, я оставила работу, и сказала про себя: "Не выйду же я замуж в этом мире". Я проплакала весь день, и вечером рассказала всё Полу, -- молодому человеку, о котором я вам говорила. Пол старался успокоить меня. Он говорил, что напрасно я горюю, что этого, вероятно, не случится; что мисс обдумает это и не решится на подобный поступок. Во всяком случае, мы любили друг друга, и почему же бы нам не воспользоваться тем счастьем, наслаждаться которым имеют право другие? Я пошла к мисс Гаррет, и рассказала ей всё, что было на душе. Я привыкла высказывать мисс Гаррет все свои чувства, и на этот раз не хотела отклониться от своей привычки. Мисс Гаррет смеялась и советовала мне не плакать, потому что пока ещё я ничем не обижена. Дела таким образом шли недели две или три, и наконец Пол убедил меня. Мы сыграли свадьбу. Когда родился у нас первый ребёнок, Пол восхищался им и удивлялся моему унынию. "Пол, -- сказала я, -- этот ребёнок не наш; когда-нибудь его отнимут от нас и продадут"! "Что же делать, Мили, --сказал он, -- если он не наш, то пусть он будет божьим ребёнком". Пол, мисс Нина, был христианин. Ах, дитя моё, без слёз я не могу рассказывать. После этого дети пошли у нас один за другим, мальчики и девочки, все они росли на моих глазах. У меня их было четырнадцать, и всех их оторвали от меня и продали, всех до единого. Господь послал мне тяжёлый крест! Тяжёлый, тяжёлый! Только тот и может постичь всю тяжесть этого креста, кто его носит!
   -- Какой стыд! -- воскликнула Нина. -- Неужели тётушка Гаррет была такая жестокая женщина? Неужели сестра моей матери могла поступить так бесчеловечно?
   -- Дитя, дитя! -- сказала Мили, -- кто может знать, что скрывается в глубине нашей души. Когда мисс Гаррет и я были девочками, отыскивали куриные яйца и катались в лодке, тогда я и не думала, что у неё жестокое сердце, как в свою очередь не думала и она. Всё дурное в девочках, почти незаметное, когда они ещё молоды, хороши собой, когда весь свет улыбается им, всё это незаметно принимает страшные размеры, когда они становятся зрелыми женщинами, когда лица их начнут покрываться морщинами! Ещё будучи девочкой,-- ещё в то время, когда мы вместе собирали ягоды, рвали орехи, -- в мисс Гаррет уже обнаруживалась сильная наклонность беречь и копить всякую всячину; с летами же более зрелыми,-- эта наклонность обратилась к деньгам.
   -- Неужели, Мили! -- сказала Нина, -- возможно ли допустить, чтоб женщина хорошего происхождения, и в добавок моя тётка, была способна на такие вещи!
   -- Не удивляйтесь, моя милочка! Поверьте, что и в самых благородных леди нередко встречаются те же самые недостатки, которым подвержены мы, -- женщины грубые, необразованные. Мне кажется, это самая натуральная вещь в мире, стоит только внимательнее рассмотреть её. Для примера возьмём хоть вашу тётушку: она была бедна и нуждалась в деньгах до крайности. Ей нужно было платить за воспитание мистера Джорджа, мистера Питера и за мисс Сьюзи, все они требовали денег; так, что было время, когда мисс Гаррет не знала, как ей извернуться. И то сказать, поневоле задумаешься, когда нужно заплатить двести долларов в одно место, триста в другое, когда в доме у вас больше негров, чем можно держать, и когда вдруг является человек, вынимает из кармана восемьсот долларов золотом и говорит: "Мне нужна Люси, или Джордж, тот из ваших негров или другой". Эти покупщики всегда умеют соблазнить бедного человека; у них всегда есть наличные деньги. Впрочем, я не должна говорить слишком жестоко об этих людях: они ведь ничему хорошему не научились. Другое дело вот эти христиане, которые так много говорят о религии, читают Библию, ненавидят на словах покупщиков и считают себя неспособными иметь с ними какие-либо сношения, тогда как в них-то есть корень всего зла. Возьмём для примера хоть дядюшку мисс Гаррет: это был человек чрезвычайно набожный,-- всегда являлся на собрания, всегда говорил о чувствах христианина, а всё-таки восстанавливал мисс Гаррет против негров, подстрекал её на продажу их. О, мисс Нина, в жизнь свою не забуду я дня, в который продали моё первое дитя. Я излила всю душу перед мисс Гаррет, и она так горько плакала, что мне стало жаль её. Она говорила мне: -- Мили! Вперёд я этого ни за что не сделаю. Но, прости мне, Господи, я не верила ей, ни слову не верила, я знала, что она сделает. Я знала, что в душе её было чувство, которому демон этот, её дядя, не давал свободы. Я знала, что он позволял ей развлекать себя собраниями, молитвами и тому подобным, но ни за что не позволил бы себе выпустить из когтей своих её сердце. Мисс Гаррет не была злая женщина, она бы ничего не сделала дурного, если б не этот дядя. Он приезжал, читал молитвы, делал увещания, давал советы, и потом, как голодный волк, рыскал около моего дома, поглядывая на моих детей. "- Мили! -- говорил он, -- как ты поживаешь? Люси у тебя становится славной девочкой! Сколько ей лет? В Вашингтоне у меня есть знакомая леди, которая нуждается в хорошей девочке -- леди отличная, самых набожных правил. Надеюсь, Мили, ты не станешь упрямиться. Твоя бедная госпожа страшно нуждается в деньгах!" Я не хотела говорить с этим человеком. Только однажды, когда он спросил меня, дорого ли стоит, по моему мнению, моя Люси, когда ей исполнилось пятнадцать лет, я отвечала ему: "Сэр! она для меня также дорога, как дорога для вас ваша дочь". Сказав это, я вошла в свою хижину и затворила дверь. Я не хотела видеть, как он примет мои слова. Он воротился в господский дом и завёл разговор с мисс Гаррет. Он говорил ей об обязанности заботиться о своём состоянии, а это значило -- заботиться о продаже моих детей. Помню, когда мисс Сьюзи приехала домой из пансиона, она была прехорошенькая девушка, но я не могла смотреть на неё с любовью, потому что на её содержание в пансионе у меня отняли и продали троих детей. Наконец отняли и Люси: её отправили к одной леди в горничные; но Боже мой! Я знала, что это значило. У этой леди был взрослый сын; он увёз Люси в Орлеан; тем дело и кончилось. Переписки между нами не водится... Разлучённые однажды, мы не можем писать друг к другу, а это тоже или, пожалуй, ещё и хуже, чем умереть. Пол выучил Люси петь перед сном небольшие гимны, и если б она умерла после одного из этих гимнов, это в тысячу раз было бы лучше. Ах, дитя моё! после того я долго рвалась и бесновалась, как львица в сетях. Я была совсем не то, что теперь. Я сделалась сварливою и несносною. Мисс Гаррет привязалась к религии более, чем когда нибудь; адвокаты и проповедники были в её доме почти безвыходно; некоторые из них заводили речь со мной. Я отвечала им коротко и ясно, что правила их религии знаю очень хорошо и не хочу их слушать больше. В одном только Поле я видела истинного христианина; только его слова и утешали меня. Наконец мисс Гаррет обещала оставить мне одно дитя. Она подарила мне моего младшего сына, и дала честное слово не продавать его. Мальчика этого звали Альфред. Я любила его больше всех других детей. В нём заключалось всё, что мне осталось любить. Господин Пола уехал в Луизиану и взял Пола с собой в то самое время, когда Альфреду исполнился год. После этого муж мой как будто в воду канул; я ничего о нём не слыхала. Таким образом из большой семьи моей остался при мне только этот ребёнок. И какой же славный был ребёнок! Необыкновенный мальчик! Он на всё был способен, он служил мне отрадой. Ах, мисс Нина!-- если б вы знали что был за мальчик мой Альфред! Я не могла налюбоваться на него вдоволь. Он имел сильную наклонность к ученью; сам собою научился читать и иногда читал мне Библию. Я старалась поддерживать в нём эту наклонность, и, как умела, развивала её. За одно только в нём я страшилась -- за его необычайную бойкость: я боялась, что это не доведёт его до добра, напротив наделает ему больших хлопот. В нём было столько бойкости, сколько белые не любят видеть даже в своих детях. А между тем, когда у них дети вздёргивают свои головки и бойко отвечают, родители обыкновенно смеются и говорят: " Молодец! из него выйдет славный малый!" Но ужасная вещь, если сделает это кто-нибудь из наших. Об этом я постоянно твердила Альфреду и советовала ему быть скромнее. Но ни советы мои, ни увещания не производили желаемого действия. В нём было столько огня, что не предвиделось никакой возможности потушить его. Да, мисс Нина, -- пусть другие говорят о неграх, что им угодно, но я всегда останусь при своём убеждении, что и между нами есть люди, которые ни в чём не уступят белым, если им будут предоставлены те же самые средства. Много-ли вы видали белых мальчиков, которые бы вздумали научиться читать самоучкой? А мой Альфред научился. Я видела в нём моё единственное утешение; я надеялась, что моя госпожа отпустит меня на оброк, и тогда я всеми силами постаралась бы заработать деньги, чтоб откупить его, потому что мой Альфред, мисс Нина, был слишком умён, в нём было слишком много одушевления, чтоб быть невольником. При всех своих способностях, он не научился унижать себя; он никому не позволил бы обидеть себя; у него всегда готово было возражение на всякое слово, кто бы его ни сказал. Не смотря на то, для меня он был дорогим, добрым ребёнком; и когда я говорила ему, объясняла, что подобного рода поведение опасно, он всегда обещал держать себя осторожнее. Дела шли довольно хорошо, пока Альфред был мал. Я держала его при себе лет до тринадцати. Он вытирал блюда, чистил ножи, ваксил башмаки, и вообще исполнял подобные работы. Наконец начали поговаривать, что время ему заняться каким-нибудь ремеслом; этого-то времени я и страшилась. У мисс Гаррет был управляющий, который обходился с невольниками чрезвычайно дурно, я всё боялась, что из-за него выйдут хлопоты.-- так и случилось. Между ним и Альфредом беспрестанно случались стычки. Управляющий то и дело, что обращался к госпоже с разными на него наветами. И что же? Однажды, возвратившись вечером из города, куда ходила по какому-то поручению, я крайне изумилась, что Альфред не пришёл к ужину. Тут что-нибудь да не так, подумала я, сейчас же отправилась в господский дом и там увидела, что мисс Гаррет сидит за столом и считает деньги. "Мисс Гаррет, -- говорю я, -- я не могу найти Альфреда: не видали ли вы его?" Не отвечая мне, она продолжала считать деньги: "Пятьдесят один, пятьдесят два, пятьдесят три". Я опять спросила: "Надеюсь, мисс Гаррет, с моим Альфредом ничего не случилось?" При этих словах, она отвела глаза от денег и сказала: "Мили, дело в том, что с твоим Альфредом никто не может управиться; мне предложили хорошие деньги, и я продала его." У меня захватило дыхание, я подбежала к стулу, на котором сидела мисс Гаррет, схватила её за плечи и сказала: " Мисс Гаррет! Вы взяли деньги за тринадцать моих детей; четырнадцатого обещали оставить мне, и я его требую от вас! Неужели, поступив таким образом, вы поступили по-христиански?" " Успокойся, Мили, -- сказала она, -- твой Альфред недалёко отсюда; ты можешь видеться с ним во всякое время: он на плантации мистера Джонса. Вы можете приходить друг к другу, когда вздумается. И опять же тебе не нравился человек, который присматривал за ним и которого он беспрестанно ставил в затруднительное положение." " Мисс Гаррет, -- сказала я, -- вы можете обманывать себя, говоря такие вещи, но вы не обманете ни меня, ни Господа. Вся власть на вашей стороне, и ваши духовники, с Библией в руках, стараются омрачить ваш разум. Вы не учите нас грамоте; но я обращусь с жалобой прямо к Господу и буду просить его зашиты. Если только можно отыскать Его, я отыщу, -- и умолю Его посмотреть на ваш поступок, на продажу моих детей, для того, чтоб заплатить за ваших детей"! Вот, дитя моё, что сказала я ей. Я была жалким, невежественным созданием; я не знала Бога. Будто калёный уголь лежал у меня на сердце. Я отвернулась от неё и ушла. Ни я, ни она не сказали больше ни слова друг другу. Я пришла в свою опустелую хижину. В одном углу стояла кровать Альфреда, над ней висел его праздничный кафтан и праздничные башмаки, которые купила ему на свои собственные деньги; он был такой хорошенький мальчик, и я хотела, чтобы всё на нём было прилично и щеголевато! Наступило воскресенье, я сняла с гвоздика этот кафтан, связала его в узел вместе с башмаками, взяла свою палку и сказала про себя: пойду на плантацию Джонса и посмотрю, что сделалось с Альфредом. Во всё это время ни я не сказала слова госпоже, ни она мне. На половине дороги я остановилась отдохнуть под большим каштановым деревом. Стоя под ним, я смотрела вдаль. По дороге кто-то шёл мне на встречу, и вскоре я узнала, что это была Юльда. Она была замужем за кузеном Пола, и жила на плантации Джонса. Я встала, встретила её и сказала, что иду повидаться с Альфредом. " Господь с тобой, Мили, -- сказала она, -- да разве ты не знаешь, что Альфред умер?" Ах, мисс Нина, при этих словах, казалось; сердце моё перестало биться и кровь остановилась в моих жилах. " Юльда! Уж не убили ли его"? --спросила я. " Да, -- отвечала она мне и рассказала, как было дело. -- Стэйлз, управляющий Джонса, прослышал, что Альфред был ужасно бойкий и умный мальчик; а такие мальчики им не нравятся, они их всячески раздражают и потом секут их до крови. Поэтому Стэйлз, задавая Альфреду работу, был с ним невыносимо груб: мальчик этот не хотел уступить ему ни на волос: на каждое слово он отвечал двумя, как это и всегда он делал, потому что не мог подавить в себе своей гордости. Все, окружавшие их, смеялись; Стэйлз бесился и клялся, что высечет его; тогда Альфред бросил всё и убежал прочь. Стэйлз выходил из себя, страшно ругался и приказывал подойти к нему. Но Альфред не подходил. Во время такой сцены, случайно проходил мистер Билл и захотел узнать, в чём дело. Стэйлз объяснил ему. Мистер Билл вынул пистолет и сказал: "Если ты, щенок, не подойдёшь, пока я сосчитаю пять, я выстрелю в тебя". "Стреляйте"! -- вскричал Альфред. Мальчик этот не знал, что такое страх. Выстрел раздался. Альфред, -- говорила Юльда, -- припрыгнул, вскрикнул и упал. К нему подбежали, но он был уже мёртв; -- пуля попала в самое сердце. Сняли с него курточку и осмотрели его; но это было уже бесполезно; жизнь оставила его". Юльда говорила, что тут же вырыли яму и бросили в неё Альфреда, бросили ничем не одев, не покрыв, без гроба, зарыли, как собаку. Юльда показала мне курточку. На ней была круглая дырка, точно вырезанная ножницами и видно было, что сквозь эту дыру потоками текла кровь. Молча я взяла от Юльды курточку, завернула её в праздничное платье, и пошла прямо домой. Я вошла в комнату мисс Гаррет. Она сидела совсем одетая, собираясь идти в церковь, и читала Библию. Не говоря ни слова, я разложила прямо перед ней окровавленную куртку.
   "Видите вы эту дырку! -- сказала я. -- Видите вы эту кровь? Альфред мой убит! Вы его убийца; его кровь на вас и на ваших детях! Царь Небесный! Услышь меня и воздай ей вдвойне"!
   Под влиянием невольного ужаса, Нина с трудом переводила дыхание. Мили, увлечённая рассказом, пришла в сильное волнение; вся её фигура наклонилась вперёд, её зоркие глаза расширились, её сильные руки судорожно сжались, словом,-- весь её органический состав как будто принимал большие размеры и приходил в движение. Для человека, коротко знакомого с мифологией, она показалась бы Немезидой, обратившейся в порыве гнева в чёрный мрамор. В этом положении она оставалась в течение нескольких минут; после того, её судорожно стянутые мускулы начали ослабевать, выражение её голоса постепенно смягчалось; она глядела на Нину нежно, но торжественно. -- Конечно, дитя моё, слова эти были суровы; но тогда я была в Египте, я блуждала в пустыне Синая; я слышала трубный звук и слова Божьи, но не видела самого Бога... Я вышла из комнаты молча. Между мною и мисс Гаррет легла теперь ужаснейшая бездна; слова не могли перелетать через неё. Я делала своё дело, и делала охотно; но говорить с ней я не хотела. Тогда только, дитя моё, вспомнила я давнишние слова моей матери; я вспомнила слова: "Дочь моя, когда посетит тебя горе, проси Господа помочь тебе". Только теперь я увидела, что никогда ещё не просила Его помощи, и сказала про себя; Господь не поможет мне теперь; Он не возвратить мне Альфреда. А между тем, я хотела обрести Господа, потому что не знала, куда деться с своим горем. Я хотела придти показать: Господи, Ты видишь что сотворила эта женщина! Я хотела представить Ему на суд это дело, и узнать, вступится ли Он за меня. Ах, мисс Нина, вы себе и представить не можете, чем казался мне в то время мир и всё, что находится в мире! Всё как будто предано было собственному своему произволу. И эти христиане ещё называют себя христианами, говорят, что они наследуют Царство Небесное, а сами так поступают! Я искала Господа и денно и нощно. Много и ночей проводила в лесах, лежала на земле, взывала и плакала, но никто не услышал меня. О, какими странными казались мне звёзды, когда я смотрела на них! Они мигали мне так спокойно и так торжественно, но не говорили ни слова! Иногда я выходила из себя и хотела бы прорваться сквозь небо. Я искала Бога, я имела нужду до Него и должна была найти Его. Однажды я слышала, как читали из священного Писания, что Бог явился одному человеку на гумне. и я подумала, что если б у меня было гумно, он и мне, может быть, также бы явился. Поэтому я избрала себе местечко под деревом и уравняла его, стоптав землю, сколько моих сил было, ногами, и придав ему таким образом вид гумна. Я стала молиться,-- но Господь не пришёл. "-- Однажды назначено было большое собрание под открытым небом, и я подумала: "схожу туда и посмотрю, не найду ли там Господа." -- Мисс Гаррет отпускала людей своих на собрания каждое воскресенье. И вот я отправилась слушала пение, подошла к алтарю, слушала проповедь, и всё-таки на душе не стало легче. Меня не тронуло ни пение, ни проповедь. Я слышала, как читали из Библии: "О если бы я знал, где обрести его. Я бы пришёл даже к его седалищу. Я бы изложил перед ним мою мольбу. Я бы наполнил уста мои доказательствами." Эти слова, конечно, согласовались с моим желанием. Наконец, наступил тёмный вечер; везде запылали костры, повсюду раздавалось пение божественных гимнов; и я снова пошла слушать проповедь. Проповедь говорил мужчина, бледный, худощавый, с чёрными глазами и чёрными волосами. Мне кажется, этой проповеди я никогда не забуду. Он говорил на текст: "Кто не пощадил своего Сына, но добровольно принёс его в жертву за нас всех, тот не ужели, вместе с этой жертвой, не отдаст нам всего?" -- Слова эти с первого раза поразили меня, потому что я сама лишилась сына. После того он рассказал нам, кто такой был Сын Божий. О, как прекрасен был он! Как распространял Он между людьми Божественное учение! И потом как взяли его, положили терновый венец на главу его, распяли на кресте, и прокололи Его копьём. Бог до такой степени любил нас, что допустил своего возлюбленного сына перенести за наши грехи все эти страдания. Дитя моё! я встала, подошла к алтарю, пала на колени и, прильнув к земле, молилась так долго, что окружавшие говорили, что я упала в обморок. Быть может я и была в обмороке. Где находилась я тогда,-- не знаю; но я увидела Господа. Сердце моё как будто замерло во мне. Я видела Его, страдающего за нас, и так терпеливо переносящего свои страдания. Я видела, как Он любил нас! Всех нас, всех до единого! Нас, которые так ненавидят друг друга. Я поняла тогда, что значит ненавидеть, как я ненавидела. "-- Господи! -- сказала я, -- я прощаю им! Господи! Я никогда ещё не видела Тебя, я ничего не знала... Я была жалкая грешница! Я больше не буду ненавидеть! Я чувствовала, что сердце моё наполнялось чувством любви.-- Господи! сказала я, -- я могу любить даже белых!-- Чувство любви переполнило моё сердце, и я продолжала: " Господи! Я люблю бедную мисс Гаррет, которая продала всех моих детей и была причиною смерти моего бедного Альфреда! Я люблю её"! -- И вот, дитя моё, я была побеждена Агнцем, кровью Агнца! Если б это был Лев, я бы ещё может быть поборолась с ним! Агнец победил меня! "-- Когда пришла я в себя, я чувствовала себя не лучше ребёнка. Я пошла прямо в дом мисс Гаррет, и несмотря, на то, что со дня смерти Альфреда не обменялась с ней кротким, миролюбивым словом, я вошла в её спальню. Она была не здорова, казалась необыкновенно бледною, жёлтою. Бедняжка! Сын её напился пьяным и жестоко оскорбил её. Я вошла и сказала: "Мисс Гаррет, я видела Господа! Мисс Гаррет, во мне уже более нет ожесточения; я прощаю вас и люблю от всего сердца, как прощает Господь и любит нас всех". Вы бы посмотрели, моя милочка, как плакала эта женщина! "Мили, -- сказала она, -- я величайшая грешница". "Мы обе грешницы, мисс Гаррет, -- отвечала я, -- но Господь предал себя за нас обеих; уж если Он любит нас, жалких грешниц, то мы не должны ненавидеть друг друга, Вы были введены в искушение, мисс Гаррет, продолжала я, стараясь оправдать её поступки: -- но Господь простил нас обеих". После того я уже не стеснялась. И в самом деле, дитя моё, ведь мы всё же сёстры по Господу. Я несла её бремя, она несла моё. И, Боже мой! Её бремя было тяжелее моего, потому что во время нашего разговора, её сына привезли домой мёртвого: будучи пьян, он заряжал ружьё и прострелил себя в сердце. О, дитя моё, я вспомнила о мольбе моей к Господу воздать ей вдвойне; но после того я думала гораздо лучше. Если б я могла оживить бедного мистера Джорджа, я бы это сделала: всю ночь она лежала на моих руках и плакала. Это приключение свело её в могилу. Не долго жила она после этого; но успела, всё-таки, приготовиться к смерти. Она послала купить сына моей дочери Люси, вот этого самого Тома, и отдала его мне. Бедненькая! Что могла, всё она сделала. Я находилась при ней, в ночь её кончины. О, мисс Нина, если в душе вашей родится желание ненавидеть кого-нибудь, то вспомните, до какой степени для ненавидящих тяжела бывает минута смерти. Мисс Гаррет умирала тяжело! Она сильно сокрушалась о своих грехах. " Мили! -- говорила она, -- и Господь, и ты можете простить меня, но я себя никогда не прощу".
   -- "Не думайте об этом, мисс Гаррет, -- говорила я, стараясь успокоить её, -- Господь принял и скрыл все грехи ваши в своём сердце." Всё же она долго боролась со смертью, боролась всю ночь, беспрестанно повторяя: "Мили! Мили! не отходи от меня"! В эти минуты, дитя моё, я любила её, как мою собственную душу. С наступлением дня, Господь освободил её от страданий, и я склонила на подушку её голову, как будто она была одним из моих кровных детей. Я приподняла её руку; рука эта была ещё тепла, но сила и жизнь её покинули. "Бедная! Бедная! -- подумала я, -- неужели могла я ненавидеть тебя"? Да, дитя моё, мы не должны ненавидеть друг друга: мы все жалкие создания, но Господь, поверьте, любит нас всех одинаково.

Глава XVII.
Дядя Джон.

   В милях четырёх к востоку от Канемы находилась плантация, куда был послан Гарри в то утро, о котором мы уже упомянули. Молодой человек ехал с поручением в весьма незавидном расположении духа. Дядя Джон, как всегда называла его Нина, был назначен опекуном её имения, и при том таким, ласковее и любезнее какого Гарри не мог пожелать. Его уверенность в Гарри была безгранична; и он считал эту уверенность за величайшее благодеяние для себя, потому собственно, как он, шутя, выражался иногда, что и с своей-то плантацией, по её обширности, он едва-едва управлялся. Подобно всем джентльменам, которые ставят своё собственное спокойствие выше всего в мире, дядя Джон воображал, что весь мир старается, во что бы то ни стало, нарушать его спокойствие. Всё мироздание так организовано, что люди должны работать и трудиться; а из этого следует, что никто не имеет столько заботы, сколько человек, который положил себе за правило ни о чём не заботиться. Дядя Джон систематически, и по самому обыкновенному порядку вещей, был обманываем и обкрадываем управляющими, неграми и бедными скоттерами; а что ещё хуже, он за это постоянно получал выговоры от жены и постоянно находился под страхом. Природа, судьба или вообще то, что тасует и сдаёт карты супружества, и с обычною заботливостью уравнивает противоположности, распорядилось так, что весёлый, самодовольный, беззаботный дядя Джон должен был сочетаться брачными узами с женщиной бойкой, деятельной, предприимчивой и решительной, не оставлявшей в покое ничего, что её окружало. Постоянно вмешиваясь в хозяйственные распоряжения, постоянно представляя на вид злые умыслы, измены и заговоры, которыми изобилует плантация, постоянно внушая необходимость заниматься различными разбирательствами, решениями и исполнениями приговоров, несноснейшими для любящего спокойствие, жена дяди Джона была, существом, беспрестанно нарушавшим его физический и нравственный покой. Дело было в том, что заботы и ответственность, увеличиваемые небрежностью мужа, преобразовали эту достойную женщину в род страшного дракона из садов Гесперидских. По мнению её доброго супруга, она никогда не спала, воображая при этом, что не должны спать и другие. Всё это было очень хорошо, по мнению дяди Джона. Он не сердился на неё, когда она проводила целую ночь на ногах; не сердился, когда она дремала, высунув из окна голову и карауля коптильню; не сердился, когда она вскоре после полночи тайком выходила из дому, чтоб подловить Помпея, или обойти Коффи; нисколько не сердился, только бы эти обязанности не возлагались на него. Да и какая была бы в том польза? Если окорока и будут украдены между двумя и тремя часами ночи, и проданы Абидже Скинфлинту за ром, -- что же здесь станешь делать? Да, да Джон должен спать; если б за это удовольствие нужно было заплатить окороками, он бы заплатил; но спать всё же он должен, и он спал. Если он и был бы убеждён в душе, что Коффи, пришедший поутру с длинным лицом объявить о покраже и предложить меры к открытию воровства, что этот Коффи был главным участником в краже,-- что же из этого следует? Ровно ничего! Ведь дядя Джон не мог же уличить его! Коффи, с тех пор как родился, не сказал ещё ни слова правды; какая же была бы польза из того, если б он стал сердиться и кричать, чтобы выпытать из Коффи правду? Нет, нет! Мистрисс Джи, как дядя Джон обыкновенно называл свою супругу, могла делать подобные вещи, но из этого ещё не следует, что она должна была утруждать и его такими поручениями. Нельзя, впрочем, сказать, чтобы дядя Джон был ровного характера: человеческое терпение имеет свои пределы, но бывают минуты, когда и самый терпеливый человек выходит из себя. Так и дядя Джон, добрейший и лучший человек в мире, подвергался от времени до времени тропическому урагану гнева, под влиянием которого он топал ногами, бесновался и бранился с удивительной энергией; в эти минуты вспыльчивости, все скорби, скрывавшиеся на дне его души, выбирались на верх и летали около него, как калёные ядра по всем направлениям. В эти минуты он проклинал негров, проклинал управителей, проклинал Коффи, Помпея и Дину, проклинал несчастных скоттеров, проклинал мистера Абиджу Скинфлнита, и говорил, что он пошлёт их со всеми неграми в такое место, назвать которое запрещает нам приличие. Он изливал страшные угрозы: грозил перерезать всех, содрать с живых кожу или продать в Джорджию. Весь этот шум, все эти угрозы негры выслушивали, поворачивая белки своих глаз и упирая языками в щёки с видом величайшего удовольствия. Опыт в достаточной степени доказал им, что вследствие таких порывов гнева никто ещё не был зарезан, ни с кого не сдирали кожу, никого не продавали в Джорджию. Поэтому, когда с дядей Джоном случался подобный припадок, они поступали как курицы перед грозою, -- убегали в хижины и выжидали прекращении грозы. Совсем другое дело, когда гнев проявлялся в мистрисс Гордон. Они убедились, что угрозы её что-нибудь да значили; хотя часто случалось, что во время оказания самого необходимого правосудия, дядя Джон, разумеется, под влиянием чрезмерного юмора, бросался между виновным и его госпожой, и с триумфом уводил его, подвергая свою особу самым серьёзным последствиям. Читатели не должны выводить из этого, что мистрисс Гордон была на самом деле и от природы злая женщина. Нет! Она была одною из тех строгих домохозяек, которые встречаются на каждом шагу, одною из тех женщин, которые обречены бороться, без посторонней помощи, за порядок и аккуратность, с целым светом, во всеоружии. Если б она имела счастье родиться в Вермонте или Массачусетсе, она прослыла бы там за женщину, которую нельзя обмануть на полцента при покупке какой-нибудь провизии, которая инстинктивно угадывала, что в известной вязке дров недоставало столько-то поленьев, или в фунте масла недоставало столько-то золотников. Поставьте такую женщину во главе беспорядочной толпы негров, составляющей население плантации, дайте ей в помощь плута управляющего, окружите её ворами скоттерами, которым, по самой организации общества, не представляется никаких других средств к существованию, кроме воровства; прибавьте к этому беспечного мужа и землю, для которой миновали лучшие дни, и которая быстро приближается к бесплодию,-- и вы не будете судить слишком строго о характере мисстрис Гордон, не станете порицать его, если он не всегда подчинялся условиям скромности. Чепец мистрисс Гордон всегда имел какой-то ощетиненный вид; всегда наводил собой какой-то ужас, тем более, что сама мистрисс Гордон редко сидела на месте. Правда, иногда она опускалась на стул, но сейчас же вскакивала, чтобы присмотреть за хозяйством, или прокричать, со всею силою своих лёгких, какое-нибудь приказание на кухню. Когда Гарри остановился у подъезда к господскому дому, ворота для него были отворены Помпеем, престарелым негром, которому предоставлена была эта обязанность из уважения к преклонности его лет.
   -- Господь с вами! Это вы, Гарри? Пожалуйста, держитесь подальше от нашего господина! У нас в доме страшная буря!
   -- Что там случилось, Помпей?
   -- С нашим господином сделался припадок! Рвётся, мечется, стучит ногами и бранится словно сумасшедший!
   -- Чего доброго, и в самом деле не рехнулся ли! Привязал Джека к столбу и клянётся, что изрубит его в куски. Хи! Хи! Хи! Вот у нас как! Привязал, да и только! Хо, хо, хо! Презабавная штука! Надрывается, что есть мочи; если вы хотите поговорить с ним,-- то обождите лучше, когда он успокоится!
   Сказав это, старик потряс седой головой своей и причмокнул губами с невыразимым удовольствием. Медленно подъезжая к дому по длинной аллее, Гарри увидел осанистую фигуру мистера Джона, ходившего взад и вперёд по балкону, кричавшего и грозившего самым исступлённым образом. Это был дородный, средних лет, мужчина, с круглым лицом и высоким лбом, окаймлённым чёрными волосами, с весьма заметною проседью; голубые глаза, чистое, румяное, полное лицо, рот, украшенный безукоризненной белизны зубами, придавали ему, когда он находился в приятном расположение духа, вид прекрасного и приятного мужчины. В настоящую минуту его лицо имело багровый цвет; стоя на балконе, он изливал своё негодование на грубого, оборванного негра, который, будучи привязан к столбу, представлял собою картину совершенного равнодушия; картиной этой любовалась толпа негров, мужчин, женщин и ребятишек.
   -- Я тебя выучу! -- кричал Джон, грозя кулаком. -- Слышать не хочу твоих оправданий! Ты не хотел слушаться меня! Я ж тебе задам! Я убью тебя, непременно убью! Искрошу на мелкие кусочки!
   -- Ничего не будет, ты это сам знаешь! -- проговорила в то же время мистрисс Гордон, сидевшая позади его у окна. -- А вот и не сделаешь, это ты сам знаешь! Это знают и они! Всё это кончится, как и всегда, одним криком., лучше бы оставил свои пустые угрозы:-- они только делают тебя забавным!
   -- Замолчите, пожалуйста! Я хочу быть господином в моём доме! Адская собака! Кофф! Секи его! Что же ты думаешь? Секи, говорю я! Чего же ты ждёшь?
   -- Если господину угодно! -- сказал Кофф, выкатывая свои глаза и принимая на себя умоляющий вид.
   -- Если мне угодно! Чёрт возьми! Если я говорю, значит мне угодно! Начинай же сию минуту! Или постой, я его сам отделаю. -- И схватив лежавший вблизи его кожаный ремень, он навернул его на обшлаг, побежал с лестницы, но, оступившись, полетел вниз головой к тому самому столбу, у которого был привязан преступник. -- А! Ты теперь доволен! Ты убил меня! Расшиб мне голову! Я должен месяц пролежать в постели, и всё из за тебя, неблагодарная собака!
   Коффи и Самбо подбежали на помощь, бережно подняли своего господина, и начали сметать пыль с его платья, подавляя смех, которым готовы были разразиться; между тем преступник счёл эту минуту за самую лучшую, чтоб выразить свою покорность.
   -- Простите меня, сэр! Я говорил им, чтоб они выехали, но они отвечали, что не выедут. На уме у меня ничего не было дурного, когда я сказал им: пусть лучше приедет сам господин; ничего нет дурного на уме и теперь! а всё-таки думаю, лучше будет, если приедет сам господин! Эти скоттеры народ преупрямый; они нашего брата и знать не хотят. Они всегда поступают самым странным образом; право так! Я вовсе не думал ослушаться вас, вовсе не думал! Я подумал только, что если господин возьмёт лошадь и поедет туда, он их выгонит; другой никто этого не сделает! Мы, по крайней мере, этого не можем сделать! А что я говорю истину, то свидетель тому Бог. Господин может убедиться в этом: пусть он возьмёт лошадь, съездит туда, и посмотрит. Он скажет тогда, что я говорю правду и что на уме у меня ничего дурного нет и не было.
   Шумная сцена эта, надобно сказать, была следствием неисполненного приказания выгнать бедное семейство скоттеров, поселившееся в пустой хижине, на отдалённом краю плантации Гордона. Мистрисс Гордон с помощью неутомимого внимания и деятельности открыла этот факт и не давала мужу покоя до тех пор, пока не было предпринято мер к удалению несчастных. В силу такой докучливости, дядя Джон поручил Джеку, дюжему негру, в утро этого дня, отправиться к скоттерам и выгнать их. Джек, по наследству питавший глубокую ненависть к скоттерам, которую негры обнаруживают к ним на всех плантациях, пустился в путь весьма охотно, сопровождаемый двумя огромными собаками, насвистывал во всю дорогу самые весёлые арии. Но, когда он увидел бедную, жалкую, больную женщину, окружённую четырьмя голодными ребятишками, молоко его матери заговорило в нём, и вместо того, чтобы выгнать их, он выпросил в соседней хижине блюдо холодного картофелю, и подал несчастным с тем, однако же, видом пренебрежения, с которым иногда бросают кость дворовому псу. Сделав это, он воротился домой уже не с прежнею весёлостью и донёс своему господину, что никаким образом не мог выгнать скоттеров: если господину непременно хочется их выгнать, то не угодно ли ему самому распорядиться. Известно всем, что порыв гнева часто происходит совсем не от того предмета, над которым он разражается. Когда облако чересчур заполнено электричеством, тогда трудно угадать, который громовой отвод привлечёт его к себе более другого. Мистер Гордон получил неприятные письма от своего адвоката, выслушал неприятную нотацию от жены, его булки за завтраком были слишком засушены, кофе пережарен, кроме того он чувствовал ревматизм в голове, и надобно было разделаться с управляющим. Вследствие всего этого, хотя в поступке Джека не было ничего дерзкого, но буря разразилась над ним и бушевала, как мы уже видели. Благодаря непредвиденному обстоятельству, самая тяжёлая часть тучи рассеялась, и мистер Гордон согласился простить виновного, с тем условием, если Джек приведёт немедленно лошадь, на которой он мог бы отправиться к скоттерам и лично убедиться, можно ли их выгнать с плантации. Он упросил Гарри, пользовавшегося его особенным расположением быть его спутником,-- и через четверть часа они уже ехали по направлению к хижине.
   -- В высшей степени невыносимо всё то, что мы, владетели плантаций, должны терпеть от этого рода созданий! -- сказал мистер Гордон. -- Надо бы сделать облаву и вывести их, как выводят крыс. Эта мера была бы для них благодеянием; единственная вещь, которую можно сделать для их пользы, заключается в том, чтоб уничтожить их всех до единого. Что касается до милостыни, то мне кажется, это тоже самое, что бросать добро в мусорную яму. Нужно бы издать закон,-- да мы и будем иметь этот закон,-- чтоб скоттеров не существовало в нашем штате.
   Разговаривая в этом роде, мистер Гордон прибыл наконец к дверям жалкой, полуразрушенной хижины, из маленьких окон которой, не защищённых стёклами, выглядывала тёмная пустота, как из глазных отверстий черепа. При их приближении, двое испуганных, или, вернее, запуганных детей спрятались за угол. Толчком ноги мистер Гордон отворил дверь и вошёл. На грязной соломе, скорчившись, сидела жалкая, изнурённая женщина, с большими, дико блуждавшими глазами, с впалыми щеками, с растрёпанными, всклокоченными волосами, с длинными, сухими руками, похожими на птичью лапу. К её тощей груди прильнул чахлый ребёнок, и толкал в эту грудь костлявыми ручонками, как будто вызывая из неё питательность, в которой отказывала сама природа; двое испуганных детей, с лицами, покрытыми синеватою бледностью, верным признаком голода, держались за её оборванное платье. Вся эта группа плотно сжималась в одну массу, стараясь как можно дальше отодвинуться от незнакомца, и смотрела на него большими испуганными глазами, как группа диких зверей, преследуемых охотником.
   -- Зачем вы пришли сюда? -- было первым вопросом со стороны мистера Гордона, вопросом, предложенным весьма нерешительным тоном, потому что, говоря сущую правду, враждебное настроение его духа начинало колебаться. Женщина не отвечала; но, после непродолжительного молчания, младший ребёнок пропищал пронзительным голосом:
   -- Затем, что больше некуда нам деться!
   -- Действительно, -- сказала женщина, -- мы расположились было на плантации мистера Дюрана; но Батфилд, его управляющий, разрушил хижину почти над нашими головами. Куда же деваться нам?
   -- Где твой муж?
   -- Ушёл искать работы. В том-то вся и беда, что он нигде не может отыскать её: как будто никто в нас не нуждается. Надо же нам где-нибудь приютиться, -- говорила женщина плачевным, умоляющим тоном,-- не умереть же, хотя в тысячу раз было бы лучше, если бы мы умерли!
   Глаза мистера Гордона остановились на двух-трёх холодных картофелинах в глиняном горшке, которые старуха очевидно берегла с особенным тщанием.
   -- Что ты делаешь с этим картофелем?
   -- Берегу детям на обед.
   -- Неужели у тебя больше ничего нет к обеду? -- спросил мистер Гордон громким, резким тоном, как будто недавно утихнувший гнев быстро к нему возвращался.
   -- Ничего, отвечала женщина.
   -- Что же вы ели вчера?
   -- Ничего.
   -- А третьего дня?
   -- Подобрали кой-какие кости у хижин ваших негров; да к этому нам подали кое-что из печенья.
   -- Чёрт возьми! Почему же ты не послала в мой дом попросить ветчины? Собирать кости и всякую дрянь около хижин! Чёрт знает, на что это похоже! Почему ты не послала ко мне. Неужели вы считаете мистрисс Гордон за собаку, которая кусает встречного и поперечного! Оставайтесь же здесь, пока я не пришлю вам чего-нибудь поесть. Слышите! предоставьте мне позаботиться о вас. И если вы намерены поселиться здесь, то надобно поправить хижину. Теперь ты видишь, -- сказал он Гарри, садясь на лошадь, -- что значит быть созданием с крючками на спине! Всякий, кто вздумает, может повиснуть на них! Дюран выгоняет от себя этих людей, Петерс тоже выгоняет, и что же из этого следует? Они отправляются ко мне, и селятся на моей плантации, потому собственно, что я добрый, старый дурак! Это, я тебе скажу, чертовски скверно! Они плодятся, как кролики! Не могу постичь, зачем Господь создаёт подобных людей? Вероятно, с какой-нибудь благою целью. У этих несчастных всегда груда детей; тогда как иные живут в изобилии и роскоши, до смерти желают детей,-- и не имеют их, а если и появляются дети, то скарлатина, коклюш и другие болезни похищают их. Господи, Господи! В мире этом, во всём-то заметна страшная неурядица! Что-то я скажу теперь мистрисс Джи. Она -- так я знаю, что скажет. Она скажет, что и всегда говорила, и что всегда будет говорить. Желал бы я, чтоб она сама посмотрела на них,-- право, желал бы! Мистрисс Джи в своём роде прекраснейшая женщина -- это не подлежит ни малейшему сомнению; но в ней ужасно много энергии. Для спокойного человека как я, это чрезвычайно утомительно, чрезвычайно тяжело! С другой стороны, не знаю, что бы я стал делать без неё? Уж как же она напустится на меня за эту женщину! А что станете делать? И то сказать, не умирать же ей с голоду. Холодный картофель и старые кости! Это ужасно! Таким людям не следовало бы, мне кажется, и жить на свете; но если они хотят жить, то должны есть, что едят христиане. Кажется, это идёт Джек... Зачем он не выгнал их до моего приезда? Он бы избавил меня от всех неприятностей. Отправляя меня в хижину, он знал, собака, что делает. Джек! Эй! Джек! Поди сюда!
   Переваливаясь с боку на бок, Джек подошёл к своему господину, с видом глубочайшего почтения, из под которого весьма ясно проглядывали радость и самодовольствие.
   -- Вот что, Джек: возьми-ка ты корзину.
   -- Сию минуту, сэр! -- сказал Джек, с дерзким видом полного понимания дела.
   -- Подожди, отвечать "сию минуту!", сначала выслушай и пойми меня.
   Джек бросил на Гарри косвенный, невыразимо-комический взгляд, и потом выпрямился мистером , как вырезанная из чёрного дерева статуя покорности.
   -- Во первых, иди к твоей госпоже, спроси ключ от коптильни и принеси его мне.
   -- Слушаю, сэр.
   -- Во вторых, скажи мистрисс Джи, чтоб она прислала мне чего-нибудь мучного... хлеба, сухарей, булок и вообще, что есть печёного. Скажи, что я хочу отправить это в надлежащее место.
   Джек поклонился и исчез.
   -- Пока он ходит, мы можем проехать по этой дороге. Мистрисс Джи, я знаю, напустится сначала на Джека, так что гнева её на мою долю останется незаметная часть. Как бы я желал, чтоб она взглянула на этих несчастных! Впрочем, Господь с ней! Ведь она-таки довольно добрая женщина! Одно только, что, по её мнению, бесполезно делать этим людям добро. И действительно с одной стороны она права, но с другое стороны, по словам этой же самой женщины, должен же быть и для них в мире какой-нибудь уголок. Ведь мир-то велик, я это знаю. Даже зло разбирает, когда подумаешь об этом! Почему не издадут закона присоединить их к неграм? Тогда по крайней мере у них будут люди, которые станут о них заботиться. Тогда мы стали бы что-нибудь делать для них, и была бы надежда поддерживать их, если не в совершенной безбедности, то по крайней мере не в нищете.
   Гарри не чувствовал ни малейшего расположения отвечать за такие замечания. Он знал, что добрый мистер Гордон говорил это собственно для того, чтоб облегчить свою душу, и что он, за неимением подле себя живого существа, точно бы также свободно открыл своё сердце перед первым попавшемся ему на встречу каштаном. Поэтому он дал мистеру Гордону полную свободу высказаться, и потом уже заговорил с ним о предметах, более близких к его сердцу. В одну из пауз, ему представился случай сказать:
   -- Мисс Нина прислала меня сюда сегодня поутру.
   -- Ах, Нина! Моя прекрасная, маленькая Нина! Да благословит её Небо! Так она тебя прислала? Почему же не приехала она сама, утешить и порадовать сердце старого дяди? Нина, я тебе скажу, Гарри, прелестнейшая девушка во всём нашем штате.
   -- Мисс Нина находится в самом затруднительном положения. Вчера вечером приехал мистер Том в пьяном виде, и сегодня так сердит и так сварлив, что она решительно не знает, что с ним делать.
   -- В пьяном виде? Негодяй! Он-таки частенько попивает. Заходит, кажется, чересчур далеко. Об этом, при последнем свидании, я говорил ему. "Том, -- говорю я, -- молодому человеку не мешает подгулять раза два в месяц. В молодые годы я сам это делывал; но, говорю, Том, постоянно быть под хмельком -- не годится. Слова никто не скажет, увидев случайно молодого человека пьяненьким; но он должен быть воздержным и не забывать себя. Быть пьяным, -- говорю я, -- каждый день, или через день, это тоже, что отдать себя на жертву дьяволу"! Я говорил Тому именно эти слова; говорил с ним откровенно; ведь я, как известно тебе, заступаю ему место отца. Значит, слова мои на него не подействовали. Со всех сторон я слышу, что половину своего времени он проводит в пьянстве, и ведёт себя как сумасшедший. Заходит слишком далеко, слишком! Мистрисс Джи терпеть его не может. Каждый раз, когда он приезжает сюда, она бранится с ним, а он бранится с ней. Поэтому-то мне и неприятны его посещения. В душе, мистрисс Гордон добрая женщина, но в поступках немного сурова. Том тоже суров, а потому, когда они сойдутся, то и выходит, что одним огнём поджигается другой. Такие вещи крайне неприятны для человека, который хотел бы, чтоб все окружающие его наслаждались счастьем. Ах, Боже мой! Как бы я желал, чтоб Нина была моей дочерью! Почему бы ей не переехать сюда и не жить вместе с нами? У неё такой характер, каким, мне кажется, я век бы любовался. Она такая весёлая, такая шалунья, что при ней не соскучишься. Ну, что её женихи? Правда ли, что она хочет выйти замуж?
   -- У мисс Нины и теперь есть два джентльмена. Один -- мистер Карсон, из Нью-Йорка.
   - Чёрт возьми! Неужели она выйдет за янки! Да мой брат повернётся в могиле!
   -- Не думаю, чтоб он был доведён до такой необходимости, -- сказал Гарри, -- мисс Нина, как кажется мне, благоволит более к Клэйтону.
   -- Клэйтон! Хорошей фамилии! Это мне нравится! Должно быть -- джентльмен, славный малый, не правда ли?
   -- Ваша правда, сэр: -- говорят, у него есть плантация в Южной Каролине.
   -- А, а! Это хорошо! Только мне жаль расстаться с Ниной. Я даже не хотел отпустить её в Нью-Йорк. Мае что-то не верится в эти пансионы. Я видел, что на плантациях вырастали такие славные девушки, каких нельзя лучше требовать. И к чему посылать туда наших девочек? Разве только для того, чтоб они набрались там дрянных идей? Благодарю Бога, что я не был в Нью-Йорке, да и быть не намерен. Родился я и вырос в Каролине, а жена в Виргинии... Воспитание чистое! В ней нет ничего заимствованного из пансиона! Когда я венчался, то, право, во всей Виргинии не было девушки, которая могла бы сравниться с ней. Её щёчки алели, как розы! Высокая, стройная, гибкая, она умела; держать себя и умела поговорить, о чём угодно. Да и теперь, я тебе скажу, нет женщины, которая бы так превосходно знала своё дело, и так отлично могла присмотреть за всем хозяйством. Если иногда и приходится мне испытывать беспокойство, то я должен переносить его и благодарить за это Бога. Не будь её, мне кажется, и я, и управляющий, и негры, и скоттеры, и все, все данным бы давно были в преисподней!
   -- Мисс Нина послала меня сюда, собственно за тем, чтоб я не встречался с мистером Томом, -- сказал Гарри, после непродолжительного молчания. -- Он на меня нападает по-прежнему. Вам известно, сэр, что он всегда ненавидел меня; и эта ненависть возрастает всё более и более. Он ссорится с мисс Ниной из-за всего, что касается до управления плантацией, а вы знаете, сэр, что я всеми силами стараюсь сделать лучшее; вам и мистрисс Гордон всегда угодно было говорить, что я управляю хорошо.
   -- Правда, мой друг, правда, мы говорили это. Оставайся здесь, сколько душе угодно. Может статься, ты хочешь съездить со мной на охоту?
   -- Благодарю вас, сэр. У меня теперь не то на уме. Меня мучает мысль, что я должен находиться далёко от плантации во время посева. Теперь всё зависит от моего присмотра.
   -- Поезжай назад, в таком случае. Придирчивость Тома невыносима только в то время, когда он пьян. Я знаю это, я вижу это насквозь. Само собою разумеется, пьяный человек и угрюм и сварлив; спустя день -- он мягок, распускается, как старый чулок. Я слышал, что в северных штатах существуют общества воздержания, не дурно было бы завести что-нибудь и у нас в этом роде для наших молодых людей. Они так часто напиваются. Третья часть из них получает белую горячку, не достигнув пятидесяти. Славная была бы вещь, если б у нас завелись общества, которые научали бы воздержанию! Нельзя ожидать, чтобы молодые люди сделались стариками прежде времени; но всё же было бы очень хорошо, если б они позволили себе лишнее не более раза в течение месяца.
   -- К несчастью, -- сказал Гарри, -- в этом отношении, мистер Том зашёл слишком далеко.
   -- Гм! Да! Жаль, жаль! Верю этому. Когда человек доводит себя до этой степени, он бывает похож на старый кафтан, по заплатам которого невозможно сказать, из какого сукна он был сшит. Том, я полагаю, постоянно сам не свой; всегда -- как корабль между волнами, Жаль, очень жаль!
   -- Для мисс Нины это весьма тяжело, -- продолжал Гарри. -- Мистер Том вмешивается во все дела, и я не имею власти защитить её. Вчера он начал говорить моей жене такие вещи, которых я не могу вынести и не вынесу! Он должен оставить её в покое.
   -- Э! Э! Какой же он мальчишка! Это скверно. Я поговорю с ним об этом; а ты, Гарри, будь похладнокровнее! Помни, что молодые люди не могут вести себя стариками; и что если кто заводится хорошенькой женой, тот должен ожидать неприятностей. Я поговорю с Томом. А-га! Джек возвращается! С корзиной и ключом от коптильни. Теперь надо что-нибудь послать к этим несчастным. Если люди намерены умирать голодною смертью, то пусть умирают, только не на моей плантации. Чего я не вижу, о том у меня не болит и сердце. Мне мало нужды, если завтра они все перетопятся; но, чёрт возьми, я не допущу этого, если буду знать заранее. Так вот что, Джек: возьми этот окорок и хлеб, и отнеси их к старухе; да посмотри, нельзя ли починить, её хижину. Когда скоттер воротится, я заставлю его работать; правда, у нас и всего-то их двое, да и тех негры ненавидят. Гарри, ты поезжай домой и скажи Нине, что мистрисс Джи и я приедем завтра обедать.

Глава XVIII.
Дрэд.

   Гарри ночевал в доме мистера Гордона и встал на другое утро в весьма неприятном расположении духа. Для деятельного и предприимчивого человека, ничего не может быть несноснее, как оставаться в совершенной праздности; так и Гарри, после непродолжительной утренней прогулки, почувствовал, что принуждённая оторванность от среды его обычных занятий увеличивало в нём негодование с каждой минутой. Постоянно пользуясь правами свободного человека, свободой располагать временем по своему произволу, уезжать и приезжать, покупать и продавать, делать торговые обороты, не подчинённый какому либо ощутительному контролю, он сильнее обыкновенного чувствовал унижение, которому его подвергала.
   -- И вот! Я должен скрываться, -- сказал он про себя, -- прятаться в кустах, как куропатка, должен бросить всё управление и приготовить негодяю повод к моему же обвинению; а почему? Потому что массе младшему брату угодно приехать на плантацию, без всякой причины и права, приехать за тем, чтоб выказывать надо мной свою власть и оскорблять мою жену; потому ещё, что законы всегда защитят все его преступления. Да, да! Это верно. Они все заодно. Все заодно, как бы ни был я прав, как бы ни был он виновен. Все примут его сторону, и обвинять меня; всё, потому что моя бабушка родилась в Африке, а его в Америке. Нет! Я не в силах выносить этого! Кто знает, что наговорит он, и что поделает с Лизеттой во время моего отсутствия? Сейчас же еду домой и встречусь с ним, как следует честному человеку! Займусь делом, и, если он станет мешать мне, то пусть пеняет на себя! Ведь у него не две жизни! Пусть он бережётся.
   Сказав это, он сел на коня и поскакал домой. Он поехал дорогой, проходившей по окраине обширного болота, которому дано было название Проклятого. В то время, когда он ехал, углублённый, в думы, впереди его послышался топот лошадиных подков. Неожиданный поворот дорого поставил его лицом к лицу с Томом и мистером Джекилом, которые чем свет выехали из дому, чтоб достичь почтовой станции до наступления полуденного зноя. Та и другая сторона выразила безмолвное изумление; но вдруг Том Гордон, как человек, сознавший свою власть, и решившийся пользоваться ею и выражать её при всяком возможном случае, нарушил молчание, сказав презрительным тоном:
   -- Стой, собака! И скажи твоему хозяину, куда ты едешь?
   -- Вы не мой хозяин, -- отвечал Гарри голосом, которому сосредоточенное молчание сообщало гораздо более горечи о гнева, чем можно было выразить при самом сильном взрыве бешенства.
   -- Ах ты, скотина! -- воскликнул Том Гордон, ударяя бичом по лицу Гарри, -- вот тебе раз! вот тебе два! Посмотрим теперь, хозяин ли я тебе! Надеюсь, будешь меня помнить! Эти рубцы будут напоминать тебе, кто твой господин!
   Гарри давно уже сделал привычку подавлять в душе своей порывы гнева. Но в эту минуту лицо его приняло страшное выражение. Не смотря на то, в его осанке, когда он осадил немного лошадь о медленно поднял к небу руку, было что-то величественное и даже повелительное. Он хотел сказать что-то, но голос его задушился подавленным бешенством.
   -- Можете быть уверены, мистер Гордон, -- сказал он наконец, -- что эти рубцы никогда не будут забыты.
   Бывают минуты душевного волнения, когда всё, что есть в человеческой натуре, по-видимому пробуждается и сосредоточивается во взгляде и голосе. В подобные минуты, человек, уже по одному только обстоятельству, что он принадлежит к человеческому роду, что в нём есть душа, пробуждает к себе какое-то уважение, какой-то страх в душе тех людей, которые во всякое другое время его презирают. Так и теперь, наступила пауза, в течение которой никто не вымолвил слова. Наконец мистер Джекил, миролюбивый человек, воспользовался первым удобным мгновением, чтоб дотронуться до локтя Тома и сказать: "Пора! Пора! Нельзя тратить время! Иначе мы опоздаем".
   И когда Гарри повернул свою лошадь и уже отъехал на некоторое расстояние, Том Гордон повернул свою и с саркастическим смехом прокричал в след Гарри:
   -- Сегодня утром, перед отъездом, я заходил к твоей жене, и во второй раз она поправилась мне лучше, чем в первый.
   Эта насмешка, как стрела вонзилась в сердце Гарри, и боль её отозвалась в душе его сильнее боли от позорных ударов. Жало её, по видимому, впивалось, в него с каждым мигом всё более и более, пока наконец Гарри опустил поводья и разразился жестокою бранью.
   -- Ага! Верно больно стало! Не вытерпел! -- раздался грубый голос в чаще кустарника, окаймлявшего болото.
   Гарри остановил в одно время и лошадь, и поток проклятий. В кустах колючих растений послышался треск и движение; вслед за тем на дорогу вышел мужчина и стал перед Гарри. Это был высокий негр, величавой осанки и громадных размеров. Кожа его имела чрезвычайно чёрный цвет и лоснилась как полированный мрамор. Широкая рубаха из красной фланели, открытая на груди, обнаруживала шею и груд геркулесовской силы. Рукава рубашки, засученные почти по самые плечи, выказывали мускулы гладиатора. Голова, величаво возвышаясь над широкими плечами, отличалась массивностью. Большие глаза имели ту особенную неизмеримую глубину и мрак, которые часто составляют поразительную характеристику глаз африканца. Подобно огненным языкам горящей горной смолы, в глазах этого негра беспрестанно вспыхивал яркий огонь, как будто постоянное напряжение умственных способностей было в нём близко к помешательству. Господствующими в его организме были: -- мечтательность, способность увлекаться всём, необыкновенная сила воли и непоколебимая твёрдость; вообще, сочетание душевных способностей было таково, что из этого человека мог бы выйти один из вождей героических времён. На нём надет был какой-то фантастический тюрбан из старой шали яркого красного цвета, делавший его наружность ещё оригинальнее. Его нижняя часть одежды, из грубого сукна домашнего приготовления, опоясывалось красным кушачком, в который воткнуты были топор и охотничий нож. Он нёс на плече винтовку; передняя часть пояса покрывалась патронташем. Грубой работы ягдташ висел на руке. Как ни было внезапно его появление, но оно не показалось странным для Гарри. После первой минуты изумления, Гарри обратился к нему, как к человеку знаменитому; в тоне его голоса отзывались, и уважение и, в некоторой степени, боязнь.

0x01 graphic

   -- Ах! это ты, Дрэд! Я не знал, что ты подслушиваешь меня!
   -- Кому же и подслушать, как не мне? -- сказал Дрэд, поднимая руку и устремляя на Гарри взгляд, исполненный дикого одушевления. -- Я знаю твои мысли; знаю, что тебе тяжело. Ты должен преклоняться пред притеснителем и его жезл должен опускаться на тебя. Теперь и твоя жена должна быть жертвою сластолюбца!
   -- Ради Бога, Дрэд! Не говори так жестоко! -- сказал Гарри, быстро выдвигая вперёд руки, как бы стараясь оттолкнуть от себя зловещие слова. -- Ты вселяешь в меня демона!
   -- Послушай, Гарри, -- продолжал Дрэд, переходя от серьёзного тона, к тону, отличавшемуся едкой иронией, -- неужели твой господин ударил тебя? Неправда ли, как сладостно поцеловать его жезл? Зато ты носишь тонкое сукно и спишь на пуховике. Господин твой даст тебе на лекарство залечить эти рубцы!.. О жене своей не сокрушайся! Женщины любят господина лучше, чем невольника! И почему им не любить? Жена всегда будет ненавидеть мужа, который ползает в ногах своего господина, поделом ему! Смирись, мой друг! Носи изношенное платье своего господина, бери от него жену свою, когда она надоест ему, и благословляй свою судьбу, поставившую тебя близко к господину. Вот другое дело я, человек, не знающий удобств вашей жизни. Я бегу от вас, потому что хочу быть свободен в своём лесу! Ты спишь на мягкой постели, под занавесями, я на болотистой земле, под открытым небом. Ты питаешься туком земли, я тем, что проносят мне вороны! Но никто не ударит меня, никто не коснётся жены моей; никто не скажет мне: как ты смеешь это сделать? Я вольный человек.
   С этими словами, сделав атлетический прыжок, Дрэд скрылся в чаще кустарника. Действия этих слов на предварительно взволнованную душу легче вообразить, чем описать. Проскрежетав зубами, Гарри судорожно сжал кулаки.
   -- Постой! -- вскричал он, -- Дрэд! Я... Я сделаю по твоим словам...
   Презрительный смех был ответом на слова Гарри, и звук шагов, сопровождаемый треском валежника быстро удалялся. Удалявшийся запел, звучным, громким голосок одну из тех мелодий, в которых отвага и одушевление свешивались с безотчётною, невыразимою грустью. Трудно описать тон этого голоса. Это был густой баритон, бархатной нежности; не смотря на то, звуки его, казалось, прорезали воздух с тою внятностью и раздельностью, которые обыкновенно служат характеристикою голосов гораздо меньшей силы. Началом этой мелодии были слова из громогласного гимна, распеваемого обыкновенно на собраниях под открытым небом:
   "Братья! Неужели не слышите громкого призыва?
   Звук военной трубы раздаётся!
   Всё внемлет ему, все собираются вкупе,
   И воин спешит под знамёна"!
   В каждой ноте, в каждом переливе голоса отзывалась звуки шумной, свободной радости. Гарри слышал в них одно лишь презрение к своей ничтожности. В эту минуту, душа его разрывалась на части, по-видимому, от язвительной боли. В нём пробудилось чувство, неопределённое, тревожное, неотступное; пробудилась непонятные инстинкты. Источники его благородной натуры, безвыходно замкнутые до этой поры, вдруг прихлынули к сердцу с удушающею силою, и в эту минуту невыносимых страданий, Гарри проклинал день, в который родился. Судорожное сжатие его души было прервано внезапным поведением Мили, шедшей по тропинке.
   -- Мили! Какими это судьбами? -- сказал изумлённый Гарри, -- куда ты отправляешься?
   -- Иду на почтовую станцию. Хотели было заложить телегу для меня. "Но, -- помилуйте, -- сказала я, -- зачем Господь-то дал нам ноги"? Нет, пока в силах ходить, я не хочу, чтоб меня возили животные. И к тому же, душа моя, в такое утро и но такой дороге приятно прогуляться: между этими деревьями, так вот и слышится голос Господень. Но, праведное Небо! Что же это сталось с лицом-то твоим?
   -- Это Том Гордон, будь он проклят! -- сказал Гарри.
   -- Ради Бога, не говорите таких слов, -- сказала Мили, наставительным тоном, на который, между всеми членами, составлявшими господскую прислугу, она имела право по своим летам и степенности.
   -- Я хочу, я буду говорить! И почему же нельзя мне этого говорить? Я больше не хочу быть хорошим человеком.
   -- А разве ты поможешь себе, сделавшись дурным? Ненавидя Тома Гордона, неужели ты захочешь действовать, подобно ему?
   -- Нет! -- отвечал Гарри, -- я не хочу быть таким, как Том Гордон; я хочу только отомстить за себя! Дрэд сегодня снова со мной разговаривал. Каждый раз он пробуждает в душе моей такие чувства, что самая жизнь становится в тягость; я не в силах переносить такое положение.
   -- Друг мой, -- сказала Мили, -- остерегайся этого человека. Держись от него как можно дальше. Он находится в Синайской пустыне; он блуждает во мраке и буре. В одном только Небесном Иерусалиме можно быть свободным; поэтому не обращай внимания на то, что случается здесь -- на земле.
   -- Да, да, тётушка Мили, это всё прекрасно для такой старухи, как ты; но твои слова ни под каким видом не могут согласоваться с понятиями молодого человека, как я.
   -- Что вам до того, что случается за земле, -- набожно продолжала Мили, -- все пути ведут к Царствию Небесному, и этому царствию не будет конца. Друг мой, -- продолжала она, торжественным тоном, -- я не ребёнок, я знаю, что говорю и делаю. Я работаю не для мисс Лу, но для Господа Иисуса, и, поверь, Он воздаст мне по делам моим лучше всякого человека.
   -- Всё это прекрасно, -- сказал Гарри, несколько поколебленный, но не убеждённый, -- но мне бесполезно действовать как-нибудь иначе. Имея такие чувства, ты должна быть счастлива, Мили; но я их не могу иметь.
   -- Во всяком случае, друг мой, не делай ничего безрассудного: не слушай его.
   -- Да, -- сказал Гарри, -- я вижу, что всё это сумасшествие, чистое сумасшествие; -- бесполезно думать, бесполезно говорить об этом. Прощай, тётушка Мили. Мир с тобой!
   Сказав это, молодой человек тронул с места свою лошадь и вскоре скрылся из виду.
   Мы обязаны теперь нашим читателям несколькими объяснительными словами относительно нового лица, введённого в этот рассказ; и поэтому должны воротиться немного назад и сослаться на некоторые грустные исторические события. Многим казалось загадочным, каким образом система невольничества в Америке соединила в себе две очевидные несообразности: закон о невольническом уложении, более жестоком, чем во всякой другой цивилизованной нации, -- с мягким исполнением этого закона, по крайней мере столь же мягким, как и во всякой другой стране. Справка в истории покажет нам, что жестокость закона проистекала именно вследствие мягкого его применения к делу. Невольники в течение первых лет привоза их в Южную Каролину пользовались многими привилегиями. Те из них, которые жили в образованных семействах и имели желание учиться, научались читать и писать. Полная свобода дана была им присутствовать при отправлении богослужения на религиозных и других собраниях, не допуская в них свидетелей из белых. Многие пользовались особым доверием владельцев и занимали хорошие места. Следствием этого было развитие во многих из них в значительной степени умственных способностей и сознания своего достоинства. Между ними появлялись люди дельные, мыслящие, энергические, с постоянно напряжённым слухом и зрением, с умами, во всякое время готовыми рассуждать и делать сравнения. Когда рассуждения о присоединении Миссури к невольническим штатам произвели волнение во всех частях Союзных Штатов, между неграми отыскались люди с необычайным умом и силою воли, люди, которые невольным образом были свидетелями различных сцен и слушателями различных речей. Рассуждения об участи негров печатались в газетах; а всё, что печаталось в газетах, становилось новым предметом рассуждений у дверей почтовой конторы, в тавернах, у буфетов, за зваными обедами, где слуги-негры, стоявшие за стульями, слышали всё, что говорилось. Свободный негр, в городе Чарльстоне, слывший под названием Датчанина Вези, отважился воспользоваться электрическим током в нависшей таким образом туче. Он составил неудачный план, в роде подражания примеру, показанному американским племенем, план, целью которого была независимость негров. Сведения наши об этом человеке заимствованы исключительно из печатных донесений мирных судей, сообщивших весь ход дела, в котором негр этот был главным лицом, и действовавших, не без причины, с некоторым пристрастием в его пользу. Они утверждают, что негр этот был привезён в Америку каким-то капитаном Вези, молодым человеком, отличавшимся красотой и обширным умом, и что в течение двадцати лет он казался самым преданным невольником. Но, выиграв однажды в лотерею полторы тысячи долларов, он откупился, и работал в качестве плотника, в городе Чарльстоне. Он отличался силой и деятельностью и, как утверждает донесение, пользовался такой безукоризненной репутацией и таким доверием со стороны белых, что когда его обвинили, -- то обвинению не только не верили, но даже в течение нескольких дней его не подвергали аресту; он был непрекосновенен до тех пор, когда преступление сделалось слишком очевидным, чтобы сомневаться. " Трудно представить себе, -- говорится в донесениях, -- какая причина заставила его вступить в такой заговор; никто бы не узнал её, если б один из свидетелей не объявил, что Вези имел детей, которые все были невольники, и что, при одном случае Вези выразил желание освободить их. Эту улику Вези подтвердил во время допроса". Вези углублён был в проект возбуждения и одушевления негров на это предприятие более четырёх лет, и во всё это время беспрестанно изыскивал случаи воодушевить своих единоплеменников. Речи в Конгрессе тех лиц, которые сопротивлялись присоединению Миссури к Союзным Штатам, быть может искажённые и перетолкованные в дурную сторону, доставляли ему обширные средства к воспламенению умов чёрного поколения. " Даже проходя по улицам, -- говорится в донесении, -- не оставался праздным. Если товарищ его кланялся белым, как это вообще делают невольники, он упрекал его. Когда товарищ отвечал ему: "Мы невольники"! -- Вези замечал с негодованием и саркастическим тоном: "Вы заслуживаете ими оставаться"!" {Эти слова заимствованы из официальных бумаг.}
   В течение некоего времени Вези привлёк на свою сторону пятерых, в своём роде замечательных, негров, имена которых были: Ролла, Нед, Питер, Мондей и Гулла Джек. В официальном донесении об этих лицах говорится: " В выборе сообщников, Вези оказал величайшую проницательность и присутствие здравого смысла. Ролла был предприимчив и отличался необыкновенным самообладанием; смелый и пылкий, он не отступал от цели при виде опасности. Наружность Неда показывала, что это был человек с крепкими нервами и отчаянной храбрости. Питер был неустрашим и решителен, верен данному слову и осторожен в словах, там, где требовалось сохранить тайну; его не страшили и не останавливали никакие затруднения; при всей уверенности в успехе, он принимал всевозможные меры к устранению непредвидимых препятствий, и старался открывать все средства, которые могли бы послужить им в пользу. Гулла-Джек, слыл за чародея и притом такого, которого страшатся уроженцы Африки, так охотно верующие в сверхъестественное. Его считали не только неуязвимым, но и умеющим, с помощью своих чар, сообщить другим это свойство; кроме того, он имел возможность снабдить всех своих приверженцев оружием. Это был человек хитрый, жестокий, кровожадный; словом, человек с демонским характером. Трудно вообразить себе его влияние на негров. Модней был твёрд, решителен, скрытен и умён. К сожалению, -- продолжало донесение, -- должно сказать, что поведение этих людей, кроме Гулла-Джека, почти освобождало их от всякого подозрения. Они пользовались не только безграничным доверием владельцев, но и многими удобствами жизни, и всеми привилегиями, совместными с их положением в обществе. Поведение Гулла-Джека хотя и не отличалось безукоризненностью, но всё же его ни под каким видом нельзя было назвать дурным человеком. Вообще поступки и поведение Вези и пятерых его сообщников могут быть интересны для многих. Вези, являясь к допросу, становился потупив голову, сложив руки на грудь, и, по-видимому, весьма внимательно выслушивал приводимые против него обвинения. Во время допроса свидетелей, он оставался в этом положении; после того ему самому предоставили переспросить их, -- что он и сделал. С окончанием допроса, Вези довольно долго говорил пред всем собранием. Когда произнесён был приговор, но лицу Вези катились слёзы. Ролла объявил при допросе, что совершенно не знает, в чём его обвиняют; по его требованию, ему объяснили, и он принял это объяснение с величайшим изумлением. Во всё время допроса он обнаруживал необыкновенное спокойствие и присутствие духа. Когда ему объявили, что он обвинён, и когда посоветовали ему приготовиться к смерти, он казался опять крайне изумлённым, но не обнаружил ни малейших признаков страха. В поведении Неда не было ничего замечательного. Выражение его лица было сурово и неподвижно, даже и после той минуты, когда произнесён был приговор. По его лицу невозможно было заключить или угадать, каковы были его чувства. Не так держал себя Питер Пойс. Его лицо резко обнаруживало чувство обманутых ожиданий, чувство мщения, негодования, и наконец желания узнать, как далёко простиралось открытие заговора. По-видимому, он не страшился последствий, касающихся собственно его личности, и не столько заботился о своей собственной участи, сколько об успехе плана, в который погружён был всею душою. Выражение лица и поза его оставались неизменными даже и в то время, когда читали приговор. Единственными словами его, при удалении из суда, было: " Надеюсь, мне позволено будет до казни, увидеть жену и моё семейство". Эти слова были сказаны вовсе не умоляющим тоном. Приговорённые решительно отказалась сделать новые признания, или сообщить сведения, которые могли бы открыть других сообщников. Питер Пойс строго повелевал им соблюдать молчание: "Не открывайте рта; умрите молча, как, вы увидите, умру я"; и с этой решительностью они встретили свою судьбу. Двадцать два заговорщика были казнены на одной виселице. Питер Пойс был самым деятельным агентом, на котором лежала обязанность собирать сколько можно более приверженцев. У всех главных деятелей были списки лиц, изъявивших согласие присоединиться к ним. Пойс, по словам одного из свидетелей, имел в своём списке больше шестисот имён; но, до последней минуты, он старался соблюсти клятву, данную его сообщникам: не открывать их личностей, так что из всех арестованных, ни один не принадлежал к его партии. В деле, в котором, как полагали, тысячи лиц принимали участие, только тридцать шесть были признаны виновными".

0x01 graphic

   В числе детей Датчанина Вези был мальчик, рождённый от невольницы из племени мандинго. Мальчик этот был любимым сыном отца. Племя мандинго считается лучшим во всей Африке, по уму, по красоте сложения, по непреклонной гордости и энергической натуре. Как невольники, они считались особенно драгоценными для тех владетелей, которые имеют достаточно такта, чтобы управлять ими и ценить их за обширные способности и верность; -- но при управлении грубом и жестоком, они бывают мстительны, сварливы и опасны. Этот мальчик, сын Вези, по желанию матери, получил имя Дрэд, имя, весьма обыкновенное между невольниками и преимущественно даваемое детям, одарённым необыкновенною физическою силой. Развитие ума в ребёнке было столь необыкновенно, что между неграми возбуждало изумление. Ещё в ранние годы, он сам собою научился читать, и часто удивлял окружавших его словами, которые вычитывал из книг. Подобно другим детям глубокой и пылкой натуры, он обнаруживал величайшее расположение к религиозности, и нередко своими вопросами и ответами ставил в тупик старых негров. Сын, одарённый от природы такими способностями, не мог не быть предметом гордости и внимания для такого отца, как Датчанин Вези. Между неграми, казалось, господствовало убеждение, что этот ребёнок родился для совершения дел необыкновенных; быть может сильное желание приобрести свободу собственно для развития такого ума, и заставило Датчанина Вези подумать о состоянии невольничества, о страшных стеснениях, налагаемых на разум человека этим состоянием; быть может, что только одно это обстоятельство и породило в его голове план освобождения чёрного племени. Библия, которую Вези постоянно читал, ещё сильнее возбуждала это желание. Он сравнивал своё собственное положение, по воспитанию, поправим и уважению, которыми пользовался между белыми, с положением Моисея между египтянами; и имел убеждение, что, подобно Моисею, он назначен свыше быть избавителем своего народа. В течение процесса заговора, сын его, хотя бывший только десяти лет от роду, пользовался, однако же, особенным доверием своего родителя, который постоянно наказывал ему не отступать от составленного плана, даже и в таком случае, если бы начало его и оказалось неудачным.-- Вези твёрдо впечатлил в уме своего сына две идеи; не покоряться безусловно игу невольничества, и верить, что его ожидает впереди более, чем обыкновенная участь. После открытия заговора и после казни главных зачинщиков, негры, находившиеся с ними в близких отношениях, хотя и не принимавшие никакого участия в мятежных замыслах, были проданы в другие штаты. С особенной предусмотрительностью и осторожностью, Вези отклонял от своего сына всякое подозрение. Во время казни Вези, Дрэду исполнилось четырнадцать лет. Его нельзя было впустить в темницу, в которой находился отец, но за то он был свидетелем спокойствия и неустрашимости, с которой Вези и его сообщники приняли смерть. Воспоминание об этом событии глубоко запало в глубину его души, как падает камень на дно мрачного горного озера. Проданный на отдалённую плантацию, он сделался замечательным по своему, в высшей степени неукротимому характеру. Он не принимал никакого участия в удовольствиях и играх негров; работал молча, но прилежно, и при малейшем упрёке или угрозе, в нём воспламенялось какое-то бешенство, которое, при громадной физической силе, делало его предметом ужаса для управляющих. Дрэд принадлежал к числу тех негров, от которых управляющие во всякое время и охотно готовы были отвязаться. А потому один владетель продавал его другому, как капризную лошадь. Наконец один управляющий, суровее прежних решился было смирить Дрэда. Вследствие этого произошла стычка, в которой Дрэд одним ударом убил управляющего, бежал в болота, и после того не было о нём ни слуху, ни духу в цивилизованном мире. Взглянув на карту Америки, читатель увидит, что весь восточный берег Южных Штатов, за исключением небольших промежутков, перерезан беспрерывною цепью болот, пространствами страшного хаоса, где обильная растительность, всасывая силы влажной почвы, разрастается в дикой свободе и становится преградой всем усилиям человека проникнуть в них или покорить их своей власти. Эти дикие места служат верным убежищем аллигаторам и гремучим змеям. Хвойные деревья, перемешанные с временно-увядающими лесными растениями, образуют здесь непроходимые чаща, зеленеющие круглый год и служащие при этом бесчисленному множеству птиц, щебетаньем которых беспрерывно оглашается эта лесная пустыня. Лозы виноградника и паразиты, невыразимо-роскошные и бесконечно разнообразные, вьются здесь, переплетаются и свешиваются с высоты высочайших деревьев, как корабельные вымпелы золотисто-пурпурного цвета, как праздничные флаги, свидетельствующие торжество уединённого величия природы. Особые роды паразитических растений и мхов, перекидываясь густою массою с дерева на дерево, образуют удивительные гирлянды, между которыми сияют, во всём своём блеске, красные ягоды и зелёные листья американского шиповника. Эта болотистая полоса земли для американского невольника служит убежищем от преследований владельцев.

0x01 graphic

   Постоянное усилие выжить оттуда беглецов произвело к этих штатах отдельное сословие, неизвестное до настоящего времени ни в одном христианском государстве, -- сословие охотников, которые держали собак, выученных отыскивать мужчин и женщин чёрного племени и, как диких зверей, выгонять их на охотника. Несмотря на то, при всём удобстве такой выдумки, возвращение беглецов из этих укреплений сопряжено с такими издержками и затруднениями, что близость болот постоянно обуздывает сладострастие управляющих. Дрэд взял туда с собой одну вещь -- Библию своего отца. В этой книге заключалось для него всё. Но его страстная натура всё умела обращать в орудие своих убеждений и желаний. Глядя за природу во всём её разнообразии, не трудно заметить в ней отражение самых разнообразных мыслей, ощущений и страстей наших. Нам нравится в ней преимущественно то, что согласуется с настроением нашей души. Суровая, недоступная нежным ощущениям душа восхищается шумом водопада, громом снежной лавины, рёвом бури. Так точно и во всём умеет человек находить такие черты, которые особенно близки к его собственному настроению; так Дрэд умел применять к своему положению многое из того, что приходилось ему узнавать из учения методистов, из правил, провозглашавшихся на собраниях и в публичных проповедях. Дрэд слышал, как читали о грозных приговорах, произносимых древними пророками против притеснения и несправедливостей. Он читал о царствах, истреблённых моровою язвою, о страшных бурях, о чуме и саранче; о море, разделённом на двое, по дну которого прошли полчища египетских пленников и в волнах которого погибли их преследователи. Все эти и подобные им исторические воспоминания и нравственные требования глубоко западали в его душу. Отчуждённому от всякого сношения с людьми, по целым неделям не видавшему человеческого лица,-- ему чужды были обыденные и прозаические идеи, идеи, которые могли бы охладят его энтузиазм. Нравственность, слышанная, вычитанная и усвоенная им, была высока и чиста, и он, с простодушием ребёнка, не понимал того, как можно допускать отклонения от неё, в пользу обыденных, житейских явлений и мелких расчётов. Он со всем пылом дикаря предался идеям, запавшим в его душу. Самое выражение его мыслей сделалось важным и торжественным сообразно с важностью идей, которыми он был проникнут. Многие выражения были им заимствованы из Библии, с которою он никогда не расставался. Человек, незнакомый с бытом и состоянием негров, не может не заметить, что хотя многие невольники Южных Штатов и не умеют читать Библии, несмотря на то, её сюжеты и содержание распространены между ними до такой степени, что они в разговоры свои нередко вводят библейские изречения. Каково же должно быть влияние этой книги на такую пламенную натуру, при чтении её в уединении, где внимание ничем не развлечено! Неудивительно, что при своём энергичном характере Дрэд умел обратить дикие и непроходимые болота в надёжный и верный приют, -- не только для себя, но и для других негров, спасавшихся бегством с окрестных плантаций. Жизнь Дрэда проходила здесь в каком-то мечтательном состоянии. Иногда, скитаясь по этим пустынным местам, он по несколько дней сряду постился и молился, и тогда ему слышались неведомые голоса, и листы библии казались покрытыми какими-то иероглифами. В менее возбуждённом настроении он с обдуманною решимостью пускался на предприятия, необходимые для поддержки его существования. Нельзя сказать, чтоб негры, скрывавшиеся в болотах были совершенно лишены всякого сношения с обществом. Невольники всех соседних плантаций, при всём желании приобрести расположение своих владетелей, в душе ещё более расположены содействовать пользе и выгодам беглецов. Они ясно видят, что на случай затруднительных обстоятельств необходимо иметь друга и защитника в болотах, поэтому нисколько не стесняются, по мере сил и возможности, снабжать беглецов всем, чего последние ни пожелают. Бедные скоттеры, содержатели мелочных лавок в окрестностях плантаций, не стесняются выдавать необходимые товары, на обмен лесной дичи, которою изобилуют болота. Поэтому Дрэд мог приобрести превосходную винтовку, владея которой он никогда не нуждался ни в снарядах, ни в пище. В болотах находились возвышенные места, оказывавшиеся, при некоторой обработке, чрезвычайно плодородными. Подобные места Дрэд обрабатывал или своими руками, или руками беглых, которых принимал под своё покровительство. По своей неусидчивости, он не ограничивался пребыванием в одном только месте; но бродил по всему болотистому пространству в обеих Каролинах и Южной Виргинии, оставаясь на несколько месяцев в одном месте и на несколько в другом. В местах своего пребывания он образовывал некоторого рода поселения из беглых. При одном случае он избавил дрожащую окровавленную мулатку от собак, преследовавших её и загнавших в болота, женился на ней и, по-видимому, питал к ней глубокую любовь. В болоте, примыкавшем к плантации Гордона, он с особенною предусмотрительностью устроил для неё постоянное жилище, и с этого времени сделался известным в той местности более, чем в других. Он обратил всё своё внимание на Гарри, как на человека, которого способности, деятельность и сила характера могли бы сделать из него передового человека между неграми. Гарри, равно как и многие невольники на плантации Гордона, знал о пребывании Дрэда в ближайших окрестностях, часто с ним виделся и говорил. Но никто не обнаружил, что этот факт им известен; хранить тайну составляло отличительную черту в характере невольников. Гарри, одарённый от природы дальновидностью, знал, что его положение было непрочно, что ему необходимо делать снисхождения, которые могли бы послужить ему в пользу в случае его собственного побега. Мелкие торгаши из белых также знали Дрэда, и пока они вели выгодный обмен с ним, он находился вне всякой опасности; короче сказать, Дрэд до такой степени не опасался за свою свободу, что являлся даже на многолюдные собрания и оставлял их без всяких неприятностей. Кажется, этого весьма достаточно о человеке, который должен часто являться на сцене до окончания нашей истории.

Глава XIX.
Летняя беседа в Канеме.

   В течение немногих дней семейный кружок в Канеме увеличился прибытием сестры Клейтона, -- в то самое время когда Карсон, в самом лучшем расположении духа, отправился на северные морские купальни. В ответ на пригласительное письмо Нины, Анна приехала с отцом, который, по обязанностям его служения, должен был находиться в окрестностях этой плантации. Нина приняла сестру Клейтона с обычным радушием, так что Анна весьма скоро и от души полюбила будущую сестру свою, полюбила гораздо больше, чем ожидала. Если б Нина была сама гостьей, то, быть может, гордость не позволяла бы ей быть слишком любезной перед Анной, которой, впрочем, она очень хотела понравиться. Но на этот раз она была хозяйкой дома и имела мавританские понятия о гостеприимстве и привилегиях гостей; а потому беспрестанно занимала мисс Анну разговором, пела для неё, играла на фортепиано, гуляла с ней по саду, показывала аллея, павильоны, цветочный сад, прислуживала в спальне, словом, оказывала тысячи маленьких услуг, тем более очаровательных, что они делались без принуждения. Кроме того, Нина, в маленьком сердце своём, дала себе клятву поколебать горделивую степенность Анны, отнять всякую возможность быть слишком серьёзной и рассудительной, наконец принудить её смеяться и резвиться. Клейтон едва удерживался от улыбки при виде успеха, которым вскоре увенчались усилия Нины. Весёлость Нины, особливо в самой сильной её степени, имела какую-то прилипчивость; она сообщалась всем, её окружавшим, и приводила их в одинаковое с ней расположение духа; так что Анна, в обществе Нины, смеялась над всем и над ничем, единственно потому, что чувствовала себя весёлою. К довершению всего, в Канему приехал дядя Джон Гордон, с его постоянно смеющимся, радостным лицом. Он был из тех неумолкаемых говорунов, которые нередко становятся неоценённым кладом для общества, потому что, так или иначе, они умеют поддержать беседу и придать ей некоторое одушевление. Вместе с ним приехала и мистрисс Гордон, или, как Нина обыкновенно называла её, тётенька Мария. Это была видная, статная средних лет женщина, весьма бы недурная собой, если б черты заботы и нервного раздражения не врезались так глубоко в её лицо. Светлые, карие глаза, прекрасные зубы, и размеры её форм, свидетельствовали, что она родилась в старой Виргинии.
   -- Наконец, -- сказала Нина, обращаясь к Анне Клейтон и располагаясь с ней на оттенённой стороне балкона, -- наконец я отправила тётеньку Марию в комнату тётеньки Несбит, где они с таким наслаждением начнут оплакивать мою судьбину.
   -- Оплакивать вас? -- сказала Анна.
   -- Да; меня! Вы удивляетесь, а между тем я наверное могу сказать, что для них это составляет некоторое развлечение! И как же они разберут-то меня! Пересчитают по пальцам все вещи, которые я должна бы знать и не знаю, которые должна бы делать и не умею. Мне кажется, между родными это обыкновенный способ высказать своё родственное расположение, -- особливо между такими родными, как мои тётеньки.
   -- Какой же цели они достигнут через это? -- сказала Анна.
   -- Никакой, кроме удовлетворения желанию поговорить. Надо сказать, что тётенька Мария -- в высшей степени строгая и гневная домохозяйка, аккуратная до сумасбродства; в доме у неё не заведётся ни мышонка, ни букашки, ни соринки, ни пылинки; каждая минута у неё имеет своё назначение, и в этом отношении она пунктуальна, как часы. Она управляет домом с железным жезлом в руках, так что всё дрожит вокруг неё; она никогда почти не спит, так что во всякое время может сказать, сколько раз мигнула; сама ведёт счёты, сама творит суд и расправу, и готова уничтожить того, кто хоть на волос отступил от заведённого порядка. Сама кроит, сама шьёт, сама вяжет и бренчит ключами. И весь этот шум она называет домохозяйством! Теперь, как вы полагаете, что она думает о Нине Гордон, молоденькой девице, которая надевает утром шляпку, выбегает в сад, гуляет в нём и любуется цветами, пока не кликнет её тётушка Кэти -- узнать приказания на текущий день?
   -- А кто же эта тётушка Кэти? -- сказала Анна.
   -- В своём роде первый министр при моей особе, и, надо вам сказать, очень похожа на первых министров, о которых я учила в истории и которые всегда стараются поставить на своём, какие бы от их каприза ни были последствия. Так точно и Кэти: когда она подходит ко мне и так почтительно спрашивает: что угодно мисс Нине иметь сегодня к обеду? Неужели вы думаете, она действительно ожидает моего приказания? Ничуть не бывало! У неё найдётся пятьдесят возражений на каждое моё предложение. Не забудьте, иногда и у меня вдруг, ни с того, ни с другого, является желание заняться хозяйством, подобно тётушке Марии; но всё не удаётся как-то. Как только Кэти начнёт убеждать, что все мои предложения ни что иное, как верх нелепости, -- и докажет окончательно, что для такого стола, какой заказываю я, не найдётся даже и провизии, я сейчас же покидаю попытку сделаться хозяйкой. А когда я скажу ей с некоторой покорностью: тётушка Кэти, что же станем мы делать?-- она слегка прокашляется и прочитает целую программу блюд так быстро, как будто она составлена была ещё накануне, и, разумеется, я соглашаюсь. Что касается расчётов, то для этого есть Гарри. В деньгах я ничего не понимаю; я умею только тратить их. Я одарена на это особенной способностью. Можете же вообразить теперь, до какой степени страшное впечатление всё это должно производить на бедную тётушку Марию! Сколько вздохов теперь теряется из-за меня, сколько взглядов на небо, сколько потрясений головою! Тётушка, не шутя, то и дело твердит мне о развитии моих душевных способностей! А под этим развитием должно подразумевать чтение какой-нибудь сухой, глупой, скучной, старой книги, какие она сама имеет обыкновение читать! Что говорить? Мне нравится идея о развитии душевных способностей, -- я даже уверена, что мне необходимо это развитие; но с другой стороны, я не могу отказаться от мысли, что прогулка в саду, по окрестным полям и лесам развивает и улучшает меня гораздо быстрее, чем книги, над которыми невольно дремлешь. Я смотрю на них, как на сухое сено, которое весьма хорошо, за неимением свежей травы. Ни лучше ли поэтому гулять на свободе и питаться зеленью? То, что принято называть природой, никогда не надоедает мне; про книги я не могу сказать того же самого. Согласитесь, что люди созданы совершенно различно! Одним нравятся книги, другим природа; -- не правда ли?
   -- Я могу привести важный факт в защиту ваших доводов, -- сказал Клейтон, незаметно подошедший к спинкам их стульев во время этого разговора.
   -- А я и не знала, что делаю доводы! -- возразила Нина, -- во всяком случае, я очень рада, если есть хотя бы что-нибудь в мою защиту.
   -- Заметьте, -- сказал Клейтон, -- книги, имевшие влияние на мир, существующие от времён незапамятных, распространившиеся по всему пространству мира, проникнувшие во всю глубину его, были написаны людьми, которые углублялась более в природу, чем в книги; которые, употребляя ваши слова, питались зеленью, а не сухим сеном. Гомеру, в его время, даже нечего было и читать; а между тем он оставил источники духовной пищи, неиссякаемые для многих веков и поколений. Не думаю даже, что и Шекспир был большой любитель чтения.
   -- Неужели же ты полагаешь, -- сказала Анна, -- что для нас, людей обыкновенных, которые не намерены быть ни Гомерами, ни Шекспирами, необходимо иметь две тетивы у одного лука и извлекать назидательные поучения из книг и из природы?
   -- Разумеется, -- сказал Клейтон, -- если только будете употреблять книги надлежащим образом. Чтение, для многих, ничто иное, как род вспомоществования для ума, которое избавляет от труда мыслить за самих себя. Некоторые люди в этом отношении похожи на тощих коров фараона: они поглощают книгу за книгой и по-прежнему остаются тощими.
   -- Дедушка нам говаривал, -- заметила Анна, -- что для библиотеки женщины достаточно иметь Библию и Шекспира.
   -- Шекспир, -- сказала Нина, -- вовсе не нравится мне. Я говорю это откровенно. Во-первых, я не понимаю его на половину, а все говорят, что он так натурален! Я ещё ни разу не слышала, чтобы люди говорили так, как он заставляет их говорить в своих произведениях. Скажите сами, слышали ли вы когда-нибудь, чтоб люди говорили белыми стихами, сменяя их от времени до времени стихами рифмованными, -- как это делают его действующие лица в длинных речах. Скажите, слышали ли вы?
   -- В этом отношении, -- сказал Клейтон, -- с вами можно согласиться вполовину. Его разговоры имеют тоже самое сходство с действительной жизнью, какое имеют лица в оперных ролях. Натурально ли, например, для Нормы Беллини залиться песнью в то время, когда она узнаёт об измене мужа? А между тем вы допускаете это, потому, что этого требует свойство оперы; и потом, при этом исключении, всё остальное кажется вам совершенно натуральным делом, которому музыка придаёт особенную прелесть. Так и в Шекспире; вы не можете не допустить, что театральные пьесы должны заключать в себе поэзию, что действующие лица в них должны говорить непременно рифмами и притом со всею выспренностью поэтического чувства; при этом условии разговоры действующих лиц должны показаться натуральными.
   -- Но я не понимаю очень многого, о чём говорит Шекспир, -- сказала Нина.
   -- Это потому, что с того времени, как он писал, многие слова и обычаи совершенно изменилась, -- сказал Клейтон, -- потому что в его сочинениях есть множество намёков на случаи из общественной жизни, которые теперь не повторяются, на привычки, которые давно вышли из употребления, и наконец потому ещё, что, прежде, чём понимать его, мы должны изучить его язык. Представим себе поэму на иностранном языке! Вы, не зная того языка, не можете оказать, нравится ли вам она или не нравится. А по моему мнению, в вашей натуре скрывается расположение к Шекспиру, как семя, не пустившее ростков.
   -- Что же заставляет вас думать таким образом?
   -- О, я вижу это в вас, как скульптор видит статую в глыбе мрамора.
   -- Не намерены ли вы изваять её из этой глыбы? -- спросила Нина.
   -- Если будет позволено, -- отвечал Клейтон, -- во всяком случае, мне нравится ваша откровенность, ваше чистосердечие. Я часто слышал, как некоторые дамы восхищалась Шекспиром, сами не зная, чем восхищаются. Я знал, что они не имели ни настолько опытности в жизни, ни на столько привычки заглядывать в человеческую натуру, чтоб уметь оценивать достоинство и красоты этого писателя; восхищение их было чисто-поддельное; они считали за преступление не восхищаться им.
   -- Благодарю вас, сэр, -- сказала Нина;-- что вы находите смысл в моём нелепом суждении. Я думаю удержать вас у себя ещё долее, с тем, чтоб вы перевели все мои бессмыслицы на чистый английский язык.
   -- Вам известно, что я совершенно в вашем распоряжении, -- сказал Клейтон, -- вы можете приказывать мне, что вам угодно.
   В эту минуту внимание Нины было привлечено громкими восклицаниями с той стороны господского дома, где расположены были хижины негров.
   -- Убирайся прочь! Нам не нужно твоего хлама. Нет! Нет! Мисс Нина тоже не нуждается в тухлой твоей рыбе. У неё довольно негров, чтоб наловить свежей, если захочет!
   -- Кто-то там напрасно произносит моё имя, -- сказала Нина, подбегая к противоположному концу балкона. -- Томтит, -- продолжала она, обращаясь к этому юноше, который лежал на спине и грелся на солнышке, в ожидании, когда его кликнут чистить ножи, -- скажи, пожалуйста, что там за крик?
   -- Это, мисс, скоттер, -- отвечал Томтит, -- пришёл сюда сбыть какую-то дрянь. Мисс Лу говорит, что их не должно баловать, и я сам того же мнения.
   -- Пошли его сюда, -- сказала Нина, которая, частью из сострадания к ближнему, частью из желании противоречить, решилась оказывать бедным скоттерам покровительство при всяком случае. Томтит побежал и вскоре подвёл к балкону человека, оборванное платье которого едва прикрывало наготу. Его щёки были сухи и впалы; он стоял перед Анной согнувшись и как бы стыдясь своей наружности; не смотря на то, для всякого было заметно, что при лучшей одежде, лучшем положении в обществе, он мог бы показаться красивым умным мужчиной.
   -- Что ты просишь за эту рыбу? -- спросила Нина.
   -- Что пожалуете.
   -- Где ты живёшь? -- продолжала Нина, вынимая кошелёк.
   -- Моё семейство приютилось на плантации мистера Гордона.
   -- Почему ты не приищешь постоянного места?
   При этом вопросе, скоттер бегло посмотрел на мисс Нину и потом сейчас же принял обычное, томное выражение.
   -- Не могу приискать работы, не могу достать денег; нашему брату ничего не дают.
   -- Ах, Бог мой! -- сказал дядя Джон, случайно подслушавший этот разговор. -- Да это должно быть муж того замогильного призрака, который недавно появился на моей плантации. Пожалуйста, Нина, заплати ему, что просит: ты отсрочишь от семьи его час голодной смерти.
   Нина исполнила приказание дяди, щедро заплатила скоттеру за рыбу и отпустила его.
   -- Теперь, -- сказала Нина, -- я уверена, что всё моё красноречие не убедит Розу приготовить рыбу к обеду.
   -- Почему же нет; если вы прикажете ей? -- сказала тётушка Мария, которая уже спустилась на балкон.
   -- Почему? Потому, что скажет: я не имею расположения готовить её.
   -- Мои слуги к этому не приучены! -- заметила тётушка Мария.
   -- Я с вами совершенно согласна, -- сказала Нина.
   -- Но ваши слуги и мои -- большая разница. На моей плантации они делают, что хотят, и за всё это я требую от них одной только частицы той же самой привилегии.
   -- Жене этого мужа и детям понравилась моя плантация, -- сказал мистер Гордон со смехом, -- а потому, Нина, заплатив ему за рыбу, ты избавила меня от лишних расходов.
   -- Это правда, правда! Мистер Гордон из таких людей, которые готовы навешать себе на шею всех нищих! -- сказала мистрисс Гордон.
   -- Что же мне делать? Неужели можно равнодушно смотреть на несчастного, который умирает с голоду? Если б общество можно было совсем переделать, тогда бы ещё была надежда, что участь этих людей улучшится. Голова должна управлять руками, но в том-то и беда, что у нас руки не слушают головы, и, посмотрите, что из этого выходит?
   -- Кого же вы подразумеваете под словом голова?
   -- Кого? Конечно верхний слой общества! Нас, воспитанных людей! Мы должны иметь безграничное влияние на рабочие сословия и управлять их действиями, как голова управляется действиями рук. Рано или поздно, но надобно прийти к этому результату, -- другие постановления не возможны. Сословие скоттеров не может заботиться о себе, а потому должно быть постановлено в такое отношение к нам, чтобы мы о нём заботились. Как вы думаете, какое значение имеет в их понятиях слово " свобода"? Звук,-- ни больше, на меньше как пустой, ничего не значащий звук; -- они подразумевают под этим -- свободу быть голодным и нагим, вот и всё. Не могу понять, каким образом люди привязываются к одним только словам! Я уверен, что этот же самый человек, этот нищий, страшно освирепеет, если его припишут к моим неграм; не смотря на то, что он и его дети рады-радёшеньки объедкам хлеба, которые упадут со стола невольника! Не могу надивиться, почему человек, называемый ещё разумным животным, имея подобный пример перед собою, может очертя-голову восставать против невольничества. Сравните только свободное рабочее сословие с нашими неграми! О Боже! до какой степени заблуждаются люди в этом мире! У меня не достаёт терпения, особливо в такое знойное время! -- и мистер Джон отёр своё лицо белым шёлковым платком.
   -- Всё это прекрасно, дядюшка Джон, мой милый, старый джентльмен! -- сказала Нина. -- Но я вам одно должна сказать: вы столько не путешествовали, сколько я, и потому ничего не видели.
   -- Нет, дитя моё! Благодарю Господа, что нога моя не переступала границ невольнических штатов, и, надеюсь, никогда не переступит, -- сказал дядя Джон.
   -- А не мешало бы вам посмотреть на рабочее сословие в Северных Штатах, -- сказала Нина. -- Там, начальники штатов часто избираются из тех же фермеров, которые трудятся вместе с своими работниками. Там голова и руки действуют заодно, и та ещё не большая голова, которая приводит в действие пятьдесят пар рук. За то и работа там идёт не так, как у нас! Вы только посмотрите на наши плуги и сохи! Смех берёт, когда случается взглянуть на них. Там земледельческие орудия точно игрушки, а у нас в одной лопатке фунтов десять весу.
   -- Разумеется! Здесь, если они недостаточно тяжелы, чтоб углубляться в землю от собственной своей тяжести, то наши ленивые негры ничего с ними не сделают. Они в одно утро переломают дюжину лопаток, купленных от янки, -- сказал дядя Джон.
   -- Неправда, дядюшка, позвольте мне сказать, как делают это в Северных Штатах. Однажды я отправилась с Ливи Рэй в Нью-Гэмшпир провести там каникулы. Отец Ливи, фермер, проводит часть дня к работе вместе с своими людьми; пашет землю, копает её, сеет и садит, -- а, между тем, он чуть-ли не первое лицо в штате. У него великолепная ферма, на которой всё в отличном порядке; его сыновья с двумя-тремя наёмными работниками содержат её лучше всякой нашей плантации. Мистер Рэй очень много читает, имеет превосходную библиотеку, и во всех отношениях такой джентльмен, каких вы редко встретите. Там нет ни высшего, ни низшего сословий. Там все трудятся, и все, по-видимому, счастливы. Мать Ливи имеет прекрасный огород, оранжереи и двух сильных женщин, которые помогают ей работать. В доме всё так мило, и в течение большей части дня всё в нём так опрятно, чисто и тихо, что вы бы подумали, что живущие в нём ничего не делают. Мне кажется, это гораздо лучше, чем обращать рабочие сословия в невольников.
   -- Подумаешь, право, как умно рассуждают молоденькие леди! -- воскликнул дядя Джон. -- Без сомнения, для Нью-Гэмпшира наступает вечное блаженство! Но, скажи пожалуйста, моя милая, какую же роль во всём этом разыгрывают молоденькие леди? Мне кажется, твоя особа насколько не улучшилась!
   -- О, что касается меня, то я только исполняю моё призвание, -- сказала Нина, -- я стараюсь просветить тупых, сонных старых джентльменов, не выезжавших никуда из штата, в котором родились, и не знающих, что им делать. Я действую на них в качестве миссионера; а этого труда для меня весьма достаточно.
   -- Я знаю только одно, -- сказала Мария, -- что я величайшая невольница из всех скоттеров и негров. Во всех моих людях, кроме меня, нет ни души, кто бы позаботился из них о себе или о своих детях.
   -- Надеюсь, упрёк этот до меня не касается, -- сказал дядя Джон, пожав плечами.
   -- Если говорить правду, так ты насколько их не лучше, -- возразила мистрисс Гордон.
   -- Так и есть! я этого ждал! -- воскликнул дядя Джон. -- Клянусь честью! непременно приглашу проповедника: пусть он прочитает тебе правило об обязанностях жён!
   -- И мужей, прибавьте, -- сказала тётушка Мария.
   -- Да, да! -- воскликнула Нина. -- Я бы сама хотела познакомиться с этими правилами.
   Нина часто говорила не подумав: дядя Джон лукаво посмотрел на Клейтона. Нина не могла воротить своих слов. Она вспыхнула и поспешила переменить разговор.
   -- Во всяком случае, я знаю, что тётушкина жизнь гораздо тяжелее жизни всякой домохозяйки в свободных штатах. Мне кажется, чтоб нанять слугу, для исполнения всех ваших работ, достаточно башмаков., которые вы изнашиваете, преследуя негров. Там все такого мнения, что леди Южных Штатов ничего не делают, как только лежат на мягкой софе; никто и верить не хотел, когда я говорила, что у наших леди столько хлопот; что и вообразить нельзя.
   -- Однако твои хлопоты, Нина, тебя не очень изнурили, -- сказал дядя Джон.
   -- Они изнурят, если вы дядюшка не будете вести себя лучше. Старание исправить мужчину убьёт хоть кого.
   -- На эти слова одному джентльмену следует обратить особенное внимание, -- сказал дядя Джон, пожав плечами и с усмешкой посмотрев на Клейтона.
   -- Что касается меня, -- сказала тётушка Мария, -- то я знаю только одно: я была бы рада отделаться от негров. Иногда жизнь кажется мне таким бременем, что право не стоило бы хлопотать из-за неё.
   -- Неправда, мой друг, неправда, -- сказал дядя Джон, -- при таком очаровательном муже, как твой, который старается устранить от тебя всякого рода заботы, жизнь ни под каким видом не должна быть в тягость.
   -- Позвольте, -- сказала Нина, вглядываясь в даль дубовой аллеи, -- что там такое? Не я буду, если это не старый Тифф с своими детьми!
   -- Кто этот Тифф? -- спросила тётушка Мария.
   -- Старик, -- сказала тётушка Несбит, -- из числа тех несчастных семейств, которые поселились где-то около сосновой рощи... Ничтожные создания... Не знаю почему, у Нины есть расположение оказывать им покровительство.
   -- Пожалуйста, Гордон, удержи её, -- сказала тётушка Мария в то время, когда Нина побежала им навстречу.
   -- Поступи с ней, как дядя!
   -- Перестань, сделай милость, -- сказал мистер Гордон, -- берегись; иначе, я сам расскажу про тебя. Не сама ли ты отправила корзину с провизией к несчастным скоттерам и бранила меня за то, что я принимаю в них участие.
   -- Бранила! Мистер Гордон, я никогда не бранюсь!
   -- Ах, извините, я хотел сказать, что вы упрекали меня!
   Всякому известно, что женщине нравится, когда выставляют на вид её сострадание к ближнему; и потому тётушка Мария, которая лаяла, как говорится в простонародной пословице, беспредельно злее, чем кусала, сидела в эту минуту в полном самодовольствии. Между тем Нина выбежала в аллею и вступила в откровенный разговор с старым Тиффом. Возвращаясь на балкон, она не поднималась, но прыгала по ступенькам, в необычайном восторге.
   -- Дяденька Джон! Какая радость предстоит нам! Вы все должны ехать! Непременно! Как вы думаете, какое удовольствие ожидает нас? Милях в пяти отсюда намечается собрание под открытым небом. Поедемте... пожалуйста! Все, все!
   -- Вот это кстати, -- сказал дядя Джон. Я сейчас же поступаю под твои знамёна! Я готовь во всякое время к восприятию всего лучшего. Кто хочет, тот может пересоздать меня во всякое время.
   -- Нет, дяденька Джон, -- сказала Нина, -- пересоздать вас трудно. Вы похожи на громадную рыбу, которая очень больно кусается; не успеют её вытащить на берег, как она захлопает хвостом и только думает, как бы снова нырнуть в воду, и снова предаться прежним грехам. Я знаю по крайней мере трёх проповедников, которые надеялись поддеть вас на удочку; но ошиблись в расчёте.
   -- По моему мнению, -- сказала тётушка Мария, -- эти собрания приносят не столько добра, сколько вреда. Тут собираются, так сказать, подонки общества, между которыми в течение одной недели больше выпивается вина, чем в шесть недель во всяком другом месте и в другое время. Притом же на этот случай прекращаются все работы; а мистер Гордон приучил негров так, что они считают за величайшую обиду, если им не позволят делать того, что делают другие. Нет! В нынешнем году я подавлю ногой все эти причуды, и не позволю им отлучаться, кроме воскресенья.
   -- Жена моя знает, что её ножка была известна всему округу по своей красоте, и потому держит меня постоянно под ней, -- сказал мистер Гордон; -- она знает, что я не в силах сопротивляться хорошенькой ножке.
   -- Мистер Гордон! Возможно ли говорить подобные вещи? Я должна думать, что, говоря такой вздор, вы совсем выживаете из ума! -- сказала мистрисс Гордон.
   -- Вздор! Это, по вашему, вздор! Позвольте же сказать вам, что правдивее этих слов вы не услышите на собрании, -- сказал дядя Джон. -- Но оставим это... Клэйтон, вы верно поедете! Пожалуйста без отрицаний! Уверяю вас, что ваше лицо будет приличнейшим украшением этой сцены; что же касается до мисс Анны, то, я полагаю, -- извинят такому старику как я, если он скажет, что её присутствие осчастливит это собрание.
   -- Я подозреваю, -- сказала Анна, -- Эдвард боится, что его примут там за человека, который может оказать услугу собравшимся. В кругу незнакомых людей его не иначе принимают как за пастора и нередко просят прочесть молитвы, употребительные в семейном кругу.
   -- Это обстоятельство в некоторой степени подтверждает ложное понятие, что отправление религиозных обрядов вменяется в исключительную обязанность наших пасторов, -- сказал Клейтон. -- По моему мнению, каждый христианин должен быть готов и способен принимать их на себя.
   -- Я уважаю подобное мнение, -- сказал дядя Джон. -- Человек не должен стыдиться своей религии, как воин не должен стыдиться своего знамени. Я уверен, что в сердцах многих простых, честных мирян, скрывается более религиозного чувства, чем под белыми, накрахмаленными галстуками и воротничками пасторов; -- и потому первые должны высказывать избыток этого чувства. Я говорю не потому, что не имею уважения к нашим пасторам; напротив, они прекрасные люди, -- немного тяжелы, да это не беда! Ни один из них, однако ж, не представит душе моей случая попасть прямо в рай, потому что я люблю таки иногда облегчать своё сердце крепким словцом. Да и то сказать, с этими неграми, управляющими и скоттерами, мои шансы к спасению страшно ограничены. Я не могу удержаться от перебранки, хотя бы это стоило мне жизни. Говорят, что это ужасно грешно, а мне кажется, ещё грешнее удерживаться от справедливого гнева.
   -- Мистер Гордон, -- сказала тётушка Мария упрекающим тоном, -- думаете ли вы о том, что говорите.
   -- Думаю, друг мой, думаю во всякое время. Не подумав, я ничего не делаю, кроме только тех случаев, как я уже сказал, когда нечистая сила берёт верх надо мною. И вот ещё что скажу вам, мистрисс Джи: надо бы приготовить всё в нашем доме, на случай, если какой-нибудь пастор вздумает провести с нами недельку или более; мы соберём для них сход или что-нибудь в этом роде. Я всегда люблю оказывать им уважение.
   -- Постели для гостей у нас готовы во всякое время, -- сказала мистрисс Гордон с величавым видом.
   -- В этом я не сомневаюсь. Я хотел сказать об экстренных приготовлениях, о тучном тельце и тому подобном.
   -- Так завтра утром мы отправляемся? -- сказала Нина.
   -- Согласны, -- отвечал дядя Джон.

Глава XX.
Приготовления Тиффа.

   Весть о предстоящем собрании произвела в Канеме сильное волнение. В людской все были заняты этим событием от тётушки Кэтти до Томтита. Женщины и девицы захлопотали о своих нарядах, потому что эти собрания доставляли негритянкам, особливо молоденьким, возможность выказать свою красоту. Поэтому не успел ещё Тифф сообщить известие о собрании и удалиться, как Томтит протрубил об этом во всех хижинах, примыкавших к правой стороне господского дома, присовокупив, что мисс Нина отпускает на собрание всех негров. Вследствие этого, старик Тифф очутился на первом плане в группе негритянок, между которыми Роза, повариха, была замечательнее прочих.
   -- Уж верно, Тифф, ты тоже отправишься? И возьмёшь детей своих? Ха! ха! ха! -- сказала Роза. -- Мисс Фанни, вы я думаю, не знаете, что все считают Тиффа за вашу маменьку! Ха! ха! ха!
   -- Ха! ха! ха! -- хором раздалось со всех сторон в знак сочувствия к остроумию Розы, между тем как Томтит бегал около толпы, и от избытка радости бросал на воздух обрывки своей шляпы, совершенно позабыв, что его ожидают нечищеные ножи. Старик Тифф, при каждом появлении на плантацию, постоянно заискивал расположение Розы какими-нибудь подарками, доставлявшими, по словам какого-то мудреца, искренних друзей; так и теперь он увеличил собственный птичник Розы парою молодых куропаток, гнездом которых ему недавно удалось овладеть. В силу такого рассудительного поведения, Тифф пользовался особенным расположением там, где оно оказывалось необходимым. Роза тихонько передавала ему лакомые куски своего произведения и, кроме того, сообщала драгоценные секреты относительно вскармливания грудных детей, имевших несчастье лишиться матери. Старый Гондред, подобно многим лицам, чувствовал, что внимание, оказываемое всякой другой личности, чрезвычайно вредило его собственному достоинству, и потому, при настоящем случае, смотрел на очевидную популярность Тиффа глазами циника. Наконец, выведенный из терпения, он вздумал было уязвить Тиффа замечанием, которое делал своей жене.
   -- Удивляюсь тебе, Роза! Ты стряпаешь на Гордонов и так унижаешь себя, позволяя скоттерам фамильярничать с собой.
   Если б этот оскорбительный намёк относился собственно до личности Тиффа, он, вероятно, пропустил бы его мимо ушей, даже рассмеялся бы, как это делывал он даже и в то время, когда внезапно застигал его проливной дождь; но при мысли о фамильных связях он воспламенялся как факел, и его глаза, прикрытые очками, горели как огни, поставленные в окнах.
   -- Вы, кажется, не понимаете, о чём говорите! Желал бы знать: смыслите ли вы сколько-нибудь о фамилиях старой Виргинии? Можно смело сказать, что там на каждом шагу вы встретите старинные фамилии. Все ваши фамилии происходят оттуда! -- фамилия прекрасная,-- я ни слова не могу сказать против неё,-- но ей далеко до фамилии Пейтонов, если вы о ней слыхали. Генерал Пейтон ездил не иначе, как на шестёрке чёрных лошадей! Хвост у каждой лошади был отнюдь не короче моей руки. Вы, я думаю, в жизнь свою не видали подобных созданий!
   -- Кто? я! Я не видал? -- сказал старый Гондред, в свою очередь затронутый за живую струну. -- Да Гордоны не иначе выезжали, как на восьмёрке лошадей во всякое время дня! -- Перестань вздор-то городить! -- сказала Роза, имевшая своя причины поддерживать сторону Тиффа. -- Ты скажи ещё сначала, ездит ли кто на восьми лошадях.
   -- Ездят, право ездят! Да я, например управлюсь хоть с шестнадцатью. Ах ты, Господи, как любят лгать эти старые негры! Уж что коснётся до фамилии, им всегда этот предмет представляется в увеличенном виде. Когда слушаю их вздор, у меня волосы становятся дыбом:-- так страшно лгут они! -- сказал старый Гондред.
   -- А по вашему, чтоб не лгать, так нужно восхвалять ваше занятие! -- сказал Тифф. Позвольте же заметить, что человек, который скажет слово против Пейтонов, есть уже лжец.
   -- Вот ещё новость! Не хочешь ли сказать, что и эти ребятишки потомки Пейтонов! -- сказал старый Гондред. -- Это -- Криппсы! Извини, любезный. Я бы желал знать, слышал ли кто-нибудь о Криппсах? Убирайся! Не говори мне пожалуйста о Криппсах! Это скоттеры, ни больше, ни меньше! Знаем мы, за кого выдаёте вы себя!
   -- Перестаньте, пожалуйста! -- сказал Тифф. -- Я не думаю, что вы родились на плантации Гордона, потому что у вас вовсе нет порядочных манер. Я считаю вас за старого, второстепенного негра, взятого полковником Гордоном за долги из какой-нибудь фамилии, которая не знала, куда девать деньги. Эти негры всегда беспорядочные, можно сказать, низкие люди, Гордоновские негры почти все леди и джентльмены, все до единого, -- сказал старый Тифф, стараясь как истинный оратор, привлечь на свою сторону внимание всей аудитории.
   Окончание этих слов сопровождалось громкими криками, так что Тифф, под прикрытием всеобщего восторга, вышел торжествующим.
   -- Поделом тебе, несносный старый негр! -- сказала Роза, обращаясь к мужу. -- Надеюсь, ты теперь доволен. Старая чума! А ты, Том? Что же ты не чистишь ножей? Или хочешь, чтоб тебя оттузили!
   Между тем Тифф, пришедший в обычное спокойствие, весело шёл, возвращаясь домой, позади кривой своей лошади, и напевая, с изумительными вариациями: "Я отправляюсь в Ханаан"!
   Наконец мисс Фанни, как он называл её, прервала его весьма многозначительным вопросом: -- Дядюшка Тифф, да где же этот Ханаан?
   -- Ах ты Господи! Дитя моё; я бы и сам хотел знать об этом.
   -- На небе? -- сказала Фанни.
   -- Я думаю, -- отвечал Тифф с видом сомнения.
   -- Или там, куда отправилась наша мама? -- продолжала Фанни.
   -- Может быть, и там, -- отвечал Тифф.
   -- Значит, этот край под землёй? -- сказала Фанни.
   -- О нет, нет! Дитя моё, -- сказал Тифф, засмеявшись от чистого сердца, -- Что вам вздумалось говорить подобные вещи, мисс Фанни?
   -- А разве это неправда? Разве маму мою не опустили в землю?
   -- О нет, нет! дитя моё! Она отправилась на небо -- вон туда, над нами! -- сказал Тифф, указывая на тёмную лазурь, перерезанную глубокими впадинами соснового лесу.
   -- Вероятно, туда есть ступеньки или лестницы, по которым можно взобраться? -- сказала Фанни, -- а может статься -- туда входят из того места, где небо сходится с землёю! Не взбираются ли туда по радуге?
   -- Как это делается, дитя моё, право не знаю, -- сказал дядя Тифф, -- а уж как-нибудь да взбираются. Надо бы разузнать. На собрании, куда мы отправимся, быть может, что-нибудь да и узнаю. Правда, я часто бывал на этих диспутах, и ничего не узнавал так ясно, как бы хотелось. Методисты нападают там на пресвитериан, пресвитериане на методистов, а потом те и другие на епископальную церковь. Баптисты полагают, что все они заблуждаются, а между тем, пока они нападают таким образом друг на друга, я до сих пор не могу узнать дороги в Ханаан. Нужно много учиться, чтоб понимать подобные вещи, а ведь я ничему не учился. Я ничего не знаю; знаю только, что есть Господь; Он являлся вашей маме и взял её к Себе. Теперь, дитя моё, я намерен принарядить вас и взять вместе с Тедди и малюткой на большое собрание, -- так что вы в молодых ещё годах можете обрести Господа.
   -- Тифф, мне не хочется идти туда, -- сказала Фанни боязливым тоном.
   -- Господь с вами! Мисс Фанни, почему вы не хотите? Там вы прекрасно проведёте время.
   -- Там будет много народа, а я не хочу, чтобы они нас видели.
   Дело в том, что слова Розы, относительно материнской привязанности Тиффа, вместе с насмешками старого Гондреда, произвели своё действие на душу Фанни. Гордая от природы, она не хотела сделаться предметом публичного осмеяния и в тоже время ни за что в свете не хотела открыть своему доброму другу настоящую причину нерасположения отправиться на собрание. Проницательный взор старого Тиффа, в один момент, по одному лишь выражению лица мисс Фанни угадал, в чём дело. Если кто из читателей предполагает, что сердце преданного старого создания было уязвлено этим открытием, тот сильно ошибается. Для Тиффа казалось это шуткой самого лучшего достоинства. Продолжая идти молча позади кривой лошади, он предавался своим спокойным, длинным порывам смеха и от времени до времени отирал крупные слёзы, катившиеся по его морщинистым щекам.
   -- Что с тобой, Тифф, о чём ты плачешь? -- спросила Фанни.
   -- Ничего, мисс Фанни, Тифф знает о чём плачет! Тифф знает, почему вы не хотите отправиться на собрание; Тифф узнал это по вашему лицу... Ха! ха! ха! Мисс Фанни, неужели вы боитесь, что там будут принимать Тиффа за вашу маму? За маму Тедди и малютки, -- да сохранит его Господь! -- И старик снова разразился самым громким смехом. -- Вы сами посудите, мисс Фанни, разве я могу быть вашей мамой? -- продолжал он, -- бедная вы моя овечка! Да разве люди-то не увидят, взглянув только на ваши беленькие ручки, что вы дочь благородной леди? Напрасно вы боитесь, мисс Фанни, напрасно!
   -- Я знаю, что это глупо, сказала Фанни, -- но мне не нравится, когда говорят, что мы несчастные скоттеры.
   -- О, дитя моё! ведь это говорят одни только грубые негры! Мисс Нина всегда добра до вас, неправда ли? Говорит с вами так ласково и так приятно. Вы должны помнить это, мисс Фанни, и говорить точно так же, как мисс Нина. Теперь, когда вашей мамы нет на свете, я боюсь, что вы научитесь говорить по-моему. А вам, я повторяю, не следует говорить языком старого Тиффа; молодые леди и джентльмены не должны так говорить. Тифф, дитя моё, умеет отличить хороший язык от худого. Тифф слыхал разговор самых знатных леди и джентльменов. Тифф не хотел учиться говорить на том языке, потому что он негр. Тиффу нравится его язык, для Тиффа он очень хорош и служит ему превосходно. Белые же дети не должны так говорить. Вы слышали, как говорит мисс Нина? Слово за словом так и сыплется, и сыплется, -- просто прелесть! Она обещала извещать нас, так смотрите же, мисс Фанни, слушайте, как говорит она, замечайте, как она ходит и как держит свой платочек. Когда она садятся, то оправит платьице, а тогда складочка так и ляжет к складочке. Это уж так у них заведено, это-то и показывает благовоспитанную леди. Скоттеры совсем иное. Заметили ли вы, как они садятся? Шлёпнется в стул, как чурбан, зато и платье-то сидит, точно на вешалке. Я не хочу, чтоб вы переняли что-нибудь от скоттеров. Случится, если вы не поймёте, что говорят вам другие, вы не должны вспрыгнуть с места, как это делают скоттеры, и сказать: "Что"? Нет! Вы должны сказать: "извините, сэр", или: "извините, мадам". Вот как это нужно делать. Кроме того, вам, мисс Фанни, и вам, мистер Тедди, нужно учиться читать; а если не будете учиться, то, разумеется, всякий скажет, что вы бедные скоттеры. И потом вот ещё что, мисс Фанни: вы говорите, что леди ни метут, ни чистят, словом ничего не делают; это неправда: они занимаются рукоделием; они шьют и вяжут. Вы также должны учиться шить и вязать, потому что, вы знаете, не всегда же я могу шить на вас: для вашего платья нужно знать модный покрой, а негры этого не понимают. Да, мисс Фанни! Замечайте всё, что говорит вам старый Тифф. Если б вы были из скоттеров, тогда бесполезно было бы и говорить об этом; это такой народ, что из него не могут выйти ни леди, ни джентльмены. Вы совсем другое дело; вы родились быть леди; это уже в вашей крови; а у кого что в крови, то само собой должно высказаться наружу. Ха! ха! ха!
   И с этим смехом, служившим как бы финалом назидательной речи, Тифф подъехал к своему жилищу. С этой минуты старому Тиффу предстояло много хлопот. Отправляясь в поход на целую неделю, он должен был привести свой дом в надлежащий порядок. Нужно было взрыхлить землю под маис, выполоть петрушку, позаботиться об осиротелой семье молодых куропаток. Последнее обстоятельство более всего занимало старика. Наконец, после продолжительного размышления, он решился взять их с собой в корзине, полагая, что между часами, назначенными на проповеди, ему будет достаточно времени присмотреть за ними и удовлетворить их нужды. После того, он сходил к одному из любимых капканов, и принёс оттуда, не тучного тельца, но жирного зайца, который должен был служить основой лакомых блюд, за трапезой, приготовленной на время собрания. Ему нужно было пересмотреть платье Тедди; перемыть кое-что и перегладить; одеть малютку так, чтоб это делало честь его имени или, вернее, честь имени его дедушки. При всех этих заботах, старик был деятельнее обыкновенного. День был тёплый, и потому он решился заняться мытьём в великолепной прачечной, устроенной самой природой. Он развёл огонь, весело затрещавший вскоре в недальнем расстоянии от дома, повесил котёл над ним, и приступил к другим занятиям. Сосновые дрова, недостаточно высушенные, сыграли с ним неприятную шутку, на что вообще способны все сосновые дрова: они трещали и пылали довольно весело, пока Тифф не отходил от костра; но когда Тифф осматривал в лесу силки и капканы, огонь совершенно потух, оставив на месте костра почерневшие сучья и палки.
   -- Дядя Тифф, -- сказал Тедди, -- огонь-то погас!
   -- Ха! ха! ха! В самом деле? -- сказал Тифф, -- это странно. А ведь как пылал-то, когда пошёл я отсюда! -- продолжал он, решившись видеть в каждом предмете одну хорошую сторону, -- верно совестно стало солнышка, вот и потух. Видал ли ты огонь, который бы не потухал, когда солнце смотрит ему прямо в глаза? Это преинтересный факт. Я замечал его тысячи раз. Сейчас я принесу сухих растолок. Ха, ха, ха! Это похоже на наших ораторов! Пылают на собраниях ярче огня, и потом на целый год остаются чёрными! Глядя на них во время собрания, так вот и думаешь, что эти люди поступят прямёхонько в Царство Небесное. О, как заблуждаемся все мы смертные! Сколько забот делаем мы Доброму Пастырю, стерегущему паству свою с высоты небес!

Глава XXI.
Богомольцы.

   Собрание под открытым небом составляет главную черту в американском развитии религии, особенно приноровленном к обширному протяжению страны и к коренным, первобытным привычкам, которые упорно сохраняются в населении немноголюдном и рассеянном. Само собою разумеется, общие результаты этого способа благотворны. Недостатки его, можно сказать, общи всем большим собраниям, в которых население целой страны, без всякого порядка, стекается в одну массу. На эти сборища, как и на все другие, целью которых бывает богопоклонение, люди отправляются по различным причинам: одни из любопытства, другие из любви к некоторому разнообразию в собственной жизни, иные -- что б из мелкой торговли извлечь такую же прибыль, некоторые -- чтобы посмеяться, и весьма немногие с чистым желанием -- помолиться. Для того чтобы дать хоть несколько полное понятие о разнообразии побуждений, заставлявших различных богомольцев отправиться на собрание, мы считаем за самое лучшее представить нашим читателям несколько сцен из происходивших в разных местах в то утро, когда многие любители собраний приготовлялись двинуться в путь. Между землями мистера Джона Гордона и плантацией Канемой, стояла хижина, в которой помещалось торговое заведение Абиджи Скинфлинта. Заведение это было самым несносным местом для плантаторов, вследствие общего убеждения, что Абиджа вёл бойкую, непозволительную, тайную торговлю с неграми, и что многие из различных предметов, выставляемых им на продажу, воровским образом переносились к нему по ночам с их же плантаций. Уличить в этом не представлялось возможности. Абиджа был дальновидный человек, длинный, сухой, тощий, с острым носом, с острыми маленькими серыми глазами, с острым подбородком, и пальцами, длинными как птичьи когти. Кожа его до такой степени была суха, что каждый раз, когда он улыбался или говорил, так и казалось, что щёки его треснут; и потому, как будто для размягчения их, он постоянно держал за ними табачную жвачку. Абиджа был из числа тех пронырливых янки, которые оставляют своё отечество для его же блага, и которые на месте нового поселения обнаруживают такое сильное, -- свойственное, впрочем, их отечеству, -- желание нажиться, что этим вполне оправдывается отвращение, которое уроженец Южных Штатов питает к янки. Абиджа пил виски, но довольно осторожно, или, как он выражался, "ума не пропивал". Он женился на своей единоплеменице, которая тоже пила виски, но не так осторожно, как муж, -- иногда она перепивала. Белоголовые сыновья и дочери, родившиеся от этой много обещающей четы, были дерзки, грязны и отличались грубыми манерами. Но среди всех домашних и общественных испытаний, Абиджа постоянно и усердно стремился к главной своей цели -- накопить побольше денег. За деньги он всё готов был сделать; за деньги он готов был продать жену, детей, даже свою душу, если б ему случилось иметь её. Но душа, если и существовала в нём, то была так ничтожна и суха, что бренчала в его тощем теле, как сморщившаяся горошина в прошлогодней шелухе. Абиджа отправился на собрание по двум причинам: во-первых потому, что хотел нажить деньги, а во-вторых, ему нужно было знать, скажет ли его любимый проповедник, старший Стрингфелли, проповедь о выборах согласно с его видами. Надо сказать, что Абиджа занимался теологией и умел догмы кальвинизма пересчитывать на своих длинных пальцах с непогрешительною аккуратностью. Относительно религиозных убеждений поэтому нельзя сказать, что он не имел их вовсе. Есть закоснелые грешники, которые, однако же, веруют в некоторые истины и трепещут. Единственное различие между их верованием и верованием Абиджи, заключалось в том, что он верил и не трепетал. На истины, потрясающие душу, внушающие глубокое благоговение, он смотрел с таким хладнокровием, как анатом смотрит на кости скелета.
   -- Смотри же, Сэм! -- сказал Абиджа своему негру-работнику, -- бочонок-то поставь поровнее, чтоб он не опрокинулся; да долей его через втулку водой. Без этого будет слишком крепко. Мисс Скинфлинт, торопитесь! Я не буду дожидаться! Другие там -- как себе хотят, а я должен приехать раньше всех. В этом мире много пропадает долларов собственно из-за того, что опаздываешь! Жена! Проворней!
   -- Я готова; надо подождать только Полли, -- сказала мистрисс Скинфлинт, -- она чешет волосы.
   -- Не могу ждать, не могу и не могу! -- сказал Абиджа, выходя из комнаты, чтобы сесть в повозку, нагруженную запасом окороков, яиц, жареных цыплят, хлеба и зелени, не говоря уже о помянутом бочонке виски.
   -- Я вам говорю, подождите! -- вскричала Полли из окна, -- если нет, то я вам наделаю хлопот, когда вы воротитесь; увидите! Не будь я Полли, если не наделаю.
   -- Иди же проворней! На будущий раз я тебя с вечера запру на чердак; ты будешь у меня готова вовремя!
   Полли торопливо накинула на свою тучную фигуру пунцовое миткалёвое платье, схватила в одну руку пёстрый летний платок, в другую шляпку, опрометью бросилась из комнаты и когда нагнулась, чтоб вскарабкаться в повозку, крючки на её платье один за другим лопались и отлетали.
   -- Как это гадко! Я не знаю, что делать! -- сказала она, -- это проклятое старое платье всё расползлось!
   -- А, чтобы позаботиться пораньше! -- сказал Абиджа тоном утешения.
   -- Зашпиль булавкой, Полли, -- сказала мать спокойным, певучим голосом.
   -- Чёрт возьми! У меня все крючки отлетели! -- возразила многообещающая молодая леди.
   -- В таком случае зашпиль несколькими булавками, -- сказала маменька, и повозка Абиджи тронулась с места.

-----

   На самом краю болота, немного позади хижины Тиффа, жил некто Бен Джин. Бен был замечательный охотник; он имел превосходную свору собак, лучше которых не находилось миль на тридцать в окружности. И теперь ещё в местных газетах можно видеть объявления, со всею аккуратностью изъясняющие точные условия, на которых он вызывался выследить и поймать всякого мужчину, женщину или ребёнка, бежавшего с плантации. Читатели наши, по всему этому, не станут считать Бена за чудовище, если припомнят, что за несколько лет обе сильные политические партии Соединённых Штатов, торжественно дали клятву, сколько будет зависеть от них, посвятить себя подобному призванию; а как многие из членов этих партий занимали высшие духовные должности, и следовательно имели пасторов, которые обязаны были говорить проповеди в этом духе, то мы полагаем, что никто не будет иметь неосновательных предубеждений против Бена. Бен был высокий, широкоплечий, крепкий, коренастый мужчина, готовый оказать услугу ближнему с таким же расположением, как и всякий другой. Несмотря на то, что от времени до времени Бен принимал значительное количество виски, в чём сознавался сам, он считал себя не менее других достойным присутствовать на собрании. Если кто-нибудь решался упрекать Бена в его бесчеловечной профессии, у него всегда являлись в защиту этой профессии основательные доводы. Бен принадлежал к числу тех бойких молодцов, которые не позволят себе оставаться позади ни в чём, что бы ни происходило в обществе, и потому всегда был одним из передовых людей на собрании. С помощью громкого голоса, которым одарён был от природы, Бен производил в хоровом пении удивительный эффект. Подобно многим громадным и крепким мужчинам, он имел маленькую, бледную, чахлую жену, висевшую на его руках, как пустой ридикюль; и надо отдать ему справедливость, он был добр к этому малому созданию: казалось, он полагал, что все её жизненные силы поглощались его собственным необъятным развитием. Она страшно любила есть хину, чистить зубы табаком, петь гимны методистов и заботиться о спасении души Бена. В утро, о котором идёт речь, она смиренно сидела на стуле, между тем как длинноногий, широкоплечий, двухлетний ребёнок, с щетинистыми белыми волосами, дёргал её за уши и волосы и вообще обходился с ней нецеремонно, стараясь принудить её встать и дать ему кусок хлеба с патокой. Не обращая на ребёнка внимания, она следила за малейшим движением мужа.

-----

   -- Теперь идёт самое горячее дело! -- сказал Бен, -- нам бы следовало быть в суде.
   -- Ах, Бен! Тебе должно думать о спасении души своей больше, нежели о чём-нибудь другом! -- сказала жена.
   -- Правда твоя! -- заметил Бен, -- собрания не каждый день случаются! А что же будем мы делать вон с той? -- прибавил он, указывая на дверь внутренней тёмной комнаты.
   Эта та была не кто иная, как негритянка, по имени Нэнси, которую накануне пригнали собаки.
   -- Есть о чём заботиться! -- сказала жена, -- Приготовим что-нибудь поесть и приставим у дверей собак. Небось не убежит!
   Билл открыл дверь, и за нею открылся род чулана, освещаемого единственно сквозь щели деревянного сруба. На полу, покрытом толстым слоем грязи, сидела здоровая, хотя и тощая на вид, негритянка. Поджав и обхватив колени обеими руками, она держала на них свой подбородок.
   -- Ну, Нэнси! Как ты поживаешь? -- спросил Бен весёлым тоном.
   -- Плохо, мистер Бен, -- угрюмо отвечала Нэнси.
   -- Так ты думаешь, что старик тебя поколотит, когда ты воротишься? -- сказал Бен.
   -- Думаю, -- отвечала Нэнси, -- он всегда меня колотит.
   -- Ну, вот что, Нэнси: я хочу ехать на богомолье; сиди смирно до нашего приезда, и за это я возьму от старика обещание не бить тебя. Разумеется, я возьму с него и за труды, ведь из этого следует, -- не правда ли?
   -- Правда, мистер, -- отвечала несчастная тоном покорности.
   -- А нога-то твоя очень болит? -- спросил Бен.
   -- Очень.
   -- Дай мне взглянуть на неё.
   Негритянка выпрямила ногу, небрежно перевязанную старыми тряпками, которые в эту минуту были насквозь пропитаны кровью.
   -- Это чёрт, а не собака! -- сказал Бен, -- тебе бы следовало, Нэнси, стоять смирно, и тогда бы она не кусала тебя так сильно.
   -- Да возможно ли это, когда она меня кусала! -- сказала негритянка, -- кто в состоянии вытерпеть боль в ноге, когда в неё впились собачьи зубы.
   -- Не знаю этого и я, -- сказал Бен, поддерживая весёлый тон, -- мисс Джин, ты бы перевязала ногу Нэнси. Замолчи ты, негодный! -- крикнул он неугомонному ребёнку, который, уничтожив один ломоть хлеба, настойчиво требовал другого.
   -- Я тебе вот что скажу, -- продолжал Бен, обращаясь к жене, -- я намерен поговорить с этим стариком, -- старшим Сеттлом. Больше меня, никто в целом округе не ловил ему негров, и потому я знаю, что тут есть какая-нибудь причина. Если с неграми обращаются порядочно, они не побегут в болото. Люди с христианскими чувствами не должны морить негров голодом, ни под каким видом не должны.
   Через некоторое время повозка Бена тянулась по дороге к сборному пункту. Бен подобрал вожжи, откинул назад голову, чтоб дать лёгким своим полную свободу, и запел любимый громогласный гимн, так часто повторяемый на собраниях.

------

   Перенеситесь теперь в хижину Тиффа, обитатели которого, в прохладе светлого и раннего утра, были необыкновенно деятельны. Повозка Тиффа представляла собою замечательно сложную машину, преимущественно его собственного произведения. Корпус её состоял из длинного ящика. Колёса привезены были Криппсом домой в разные промежутки времени; оглобли орехового дерева, тонкие с одного конца, с другого прикреплялись к повозке гвоздями. Сверху несколько обручей, покрытых грубой холстиной, доставляли защиту от зноя и непогоды; кипа соломы, под этим покровом, служила местом для сиденья. Тощая, кривая лошадь прицеплялась к этой повозке посредством упряжи из старых верёвок. Несмотря на то, ни один миллионер не восхищался так своей роскошной каретой, как восхищался Тифф своим экипажем. Повозка эта была произведением его рук, предметом наслаждения для его сердца, восхищения для его глаз. Само собою разумеется, что, подобно многим любимым предметам, она имела своя слабые стороны и недостатки. С осей, от времени до времени, спадали колёса, оглобли ломались, упряжь рвалась; но Тифф всегда был готов и при подобных случаях соскакивал на землю и приводил в порядок неисправности с таким удовольствием, как будто повозка его чрез это обстоятельство становилась ещё милее. И вот, она стоит теперь перед изгородью, окружающей небольшую хижину. Тифф, Фанни и Тедди суетятся, хлопочут, укладывают и увязывают. Люльке из камедного дерева отдаётся предпочтение пред всеми другими предметами. Тифф, по секретному совету тётушки Розы, сделал в ней некоторые улучшения, сделавшие её для глаз Тиффа чудом совершенства между всеми люльками. Он прикрепил к одному концу её длинный эластичный прут, склонявшийся над самым лицом малютки. С конца этого прута свешивался кусочек ветчины, которую юнейший потомок благородного племени сосал с особенным наслаждением, причём его большие, круглые глазки то открывались, то закрывались от избытка сонного удовольствия. Этот способ Роза рекомендовала, разумеется, в таинственных выражениях, за самый верный, чтоб отучить детей от материнской груди, о которой, в противном случае, они будут толковать с значительным ущербом для здоровья. День был знойный, но Тифф, не смотря на то, нарядился в свой длиннополый белый кафтан; он не мог сделать иначе, потому что нижнее его платье находилось в слишком ветхом состоянии, чтоб соответствовать достоинству фамилии Пейтонов; на его белой поярковой шляпе всё ещё оставался бант из чёрного крепа.
   -- Удивительный вышел денёк, слава тебе, Господи! -- сказал Тифф, -- птички одна перед другой стараются вознести хвалу Господу. Для нас это может служить чудесным примером. Мисс Фанни! Вы никогда не увидите, чтобы птички унывали или сетовали на свою судьбу; для них всё равно: непогода ли стоит или светит яркое солнышко. Они всегда хвалят Господа. Что ни говорите, а они, да и кроме их многие создания, -- далеко лучше нас.
   Сказав это, Тифф свалил со своих плеч прямо в повозку тяжёлый мешок маиса; но, от неудачного поворота, мешок упал на край повозки, потерял равновесие и всею тяжестью рухнул на дорогу. Чрезвычайно старая ткань, из которой сшит был мешок, расползлась от падения, и маис посыпался в песок с той неприятной быстротой, которая так свойственна предметам, когда с ними делается совсем не то, что следует. Фанни и Тедди вскрикнули в одно время печальным голосом; но Тифф схватился за бока и смеялся до тех пор, пока из глаз не покатились слёзы.
   -- Ха, ха, ха! Последний мешок, и тот лопнул, и всё зерно перемешалось с песком. Ха, ха, ха! Как это забавно.
   -- Что же станешь ты делать? -- спросила Фанни.
   -- Что-нибудь да надо делать, мисс Фанни. Позвольте! У меня где-то есть ящик.
   И Тифф скоро возвратился с ящиком, который оказался слишком большим для повозки. Однако ж на время Тифф пересыпал маис и потом, вынув из кармана иглу и напёрсток, пресерьёзно начал зашивать мешок. -- У Бога ничто не торопится, -- сказал Тифф. -- И маис и картофель растут себе, но поспевают в своё время. Готово! -- сказал он, починив мешок и пересыпав маис, -- теперь он сделался лучше, чем прежде.
   Кроме необходимого запаса провизии, Тифф, с благоразумием дальновидного человека, положил в повозку запас различной зелени, в надежде приобрести в лагере небольшие деньги в пользу мисс Фанни и детей. В числе провизии находились такие предметы, которое в состоянии были возбудить аппетит даже в человеке с разборчивым вкусом. Тут были жареные цыплята и кролики, заяц, о котором мы сказали, связки сочной зелени и кореньев; салат, парниковый латук, зелёный лук, редис и зелёный горох.
   -- Что ни говорите, дети, -- сказал Тифф, -- а мы живём чисто по-царски.
   Собравшись окончательно, Тифф тронул лошадь и спокойно двинулся в путь. На повороте перекрёстных дорог, Тифф оглянулся назад и увидел, что его догоняет карета Гордона. Старый Гондред, в праздничной рубахе с пышными манжетами, в белых перчатках и с золотой кокардой на шляпе, сидел ни козлах. Если Тифф испытывал когда-нибудь в душе своей мучительную боль, то именно в эту минуту. Впрочем, он крепко держался идеи, что до какой бы степени наружность не говорила против него, его фамилия нисколько чрез это не теряла; и потому, вооружившись полным сознанием своего достоинства, он лишний раз ударил свою лошадь, мысленно говоря; "мне всё равно, они такие же!" Но, как будто нарочно, лошадь в этот момент дёрнула, вывернула гвозди, прикреплявшие оглобли и одна из оглобель упала на землю. Верёвочная упряжь перепуталась в тот самый момент, когда карета Гордона проезжала мимо.
   -- Такую сволочь, чтобы мне ещё не обогнать! -- с презрением сказал старый Гондред, -- у них, что ни шаг, то оборвётся! На что ни взглянете, во всём видны скоттеры!
   -- Что здесь случилось? -- сказала Нина, высунув голову из окна кареты, -- Ах, Тифф! Это ты! Здравствуй мой друг! Не нужна ли тебе помощь? Джон! Спустись и помоги ему.
   -- Помилуйте, мисс Нина, лошади так разгорячились, что я не в силах с ними справиться! -- сказал старый Гондред.
   -- Не беспокойтесь, мисс Нина, -- сказал Тифф, возвратив своё обычное расположение духа, -- это ничего не значит. Слава Богу, что случилось на удобном месте; я приколочу в одну секунду. И Тифф говорил совершенную правду: с помощью небольшого камня и огромного, гвоздя он исправил всё дело.
   -- Здорова ли мисс Фанни и дети? -- сказала Нина.
   "Мисс Фанни!" Если б Нина осыпала Тиффа драгоценными каменьями, то, право, они ничего бы не стоили в сравнения с этими словами. В избытке удовольствия, он поклонился почти до земли и отвечал, что, слава Богу, мисс Фанни и дети здоровы.
   -- Так поезжай, Джон, -- сказала Нина, -- знаешь ли ты, что этим одним словом я задобрила Тиффи недель на шесть? Сказав ему: "Здорова ли мисс Фанни"? я одолжила его более, чем если бы послала ему шесть четвериков картофелю.

-----

   Теперь надобно представить ещё одну сцену, прежде чем кончим описание немногих лиц, отправлявшихся на собрание. Читатель должен последовать за нами далёко за пределы, назначенные для обиталища человека, в глубину дикой пустыни, известной под названием "Проклтяого болота". Мы перейдём чрез те обширные пространства, где лес, по-видимому, растёт из воды. Кипарисы, красный кедр, камедь, тюльпаны, тополя и остролист дружно переплетаются своими ветвями. Деревья высятся огромными массами на пятьдесят, семьдесят пять и даже сто футов; жимолость, виноград, вьющийся шиповник, лавр и другие кустарники, с густой, вечно зеленеющей листвой, образуют между этими деревьями непроницаемую чащу, Ползучие растения, обвивая огромнейшие деревья футов на семьдесят или восемьдесят, опускаются с сучьев тяжёлыми фестонами. Невозможно, кажется, чтоб человеческая нога могла проникнуть в эту дикую, непроходимую глушь; а между тем мы должны провести сквозь неё наших читателей на открытое место, где стволы упавших деревьев, полусгнивших и покрытых мхом, перемешанным с землёю, образовали остров тучного чернозёма, возделанного и расширенного человеческой рукою. Пространство это, в шестьдесят ярдов длины и тридцать ширины, окружено устроенным самой природой валом, который служил верной защитой от нападений человека и зверя. Природа, помогая усилиям беглецов, искавших здесь убежища, покрыла срубленные и сваленные одно на другое деревья терновником, лозами винограда и другими вьющимися растениями, которые, поднимаясь на соседние деревья и снова спускаясь вниз, переплетались так часто, что образовали стену зелени футов на пятьдесят вышиной. В некоторых местах лавр, с его лоснящимися зелёными листьями и массами бледно-розовых цветов, представляет глазу красоту дикой природы во всём её величии. Кисти жёлтого жасмина высятся на воздухе как кадильницы, распространяя сладкое благоухание. Тысячи вьющихся растений, покрытых цветами, названия которых, быть может, ещё неизвестны ботаникам, придают особенную прелесть всей картине. Этот растительный вал окружает очищенное место, сделать которое неприступным употреблены были все усилия; -- впрочем, в этой стране зноя и влаги, природа в течение нескольких недель удивительно как помогает человеческим усилиям. Единственным выходом отсюда служит извилистая тропинка, по которой два человека, друг подле друга, пройти не могут. Вода, окружающая весь этот остров, прерывает след от чутья собаки. Надобно заметить, что климат в этой болотистой стране ни под каким видом нельзя назвать нездоровым. Дровосеки, проводящие большую часть года в здешних лесах, свидетельствуют, что воздух и вода чрезвычайно благоприятствуют здоровью. Между ними господствует мнение, что обилие сосен и других смолистых растений -- сообщает воде бальзамическое свойство и наполняет воздух благоуханием, которое делает то, что это место может служить здесь исключением из общего правила, будто бы болотистые места вредно действуют на здоровье; так точно и почва, будучи достаточно осушена, становился в высшей степени плодородною. По краям поляны находились два небольших домика; средина, как более подверженная влиянию солнца и воздуха, засеяна была ячменём и картофелем. Полуденное солнце знойного июньского дня бросает на поляну длинные тени, и пение птиц, сидящих на ветках деревьев, оглашает всё пространство. На земле, перед одной из хижин, лежит негр, облитый кровью; его окружают две женщины и несколько детей; дикая фигура, в которой читатель сразу узнает Дрэда, стоит подле негра на коленях и всеми силами старается остановить кровь, которая потоком льётся из другой раны на шее. Тщетно! При каждом биении сердца, она стремится из раны чрезвычайно регулярно, показывая слишком ясно, что у несчастного открыта большая артерия. Негритянка, стоящая на коленях с другой стороны, с озабоченным видом держит в руках тряпки, оторванные от её одежды.
   -- Приложи их, пожалуйста, поскорее.
   -- Бесполезно, -- сказал Дрэд; -- он умирает!
   -- О нет! Не давай умирать ему! Разве ты не можешь спасти его? -- сказала негритянка, голосом, в котором отзывались мучения её души.
   Глаза раненого открылись и без всякого выражения обратились сначала на голубое небо, и потом на негритянку. Казалось, он хотел что-то сказать. У него крепкая рука; он старается поднять её, но кровь струится сильнее прежнего; стиснут, во всём теле заметно лёгкое трепетание, и потом всё утихает. Кровь останавливается, потому что остановилось биение сердца, и бессмертная душа отлетает к Тому, Который её даровал. Негр этот принадлежал к соседней плантации; простодушный и честный, он бежал с женой и детьми, чтоб избавить первую от наглых преследований со стороны управляющего. Дрэд принял и приютил его; построил ему хижину и защищал в течение нескольких месяцев. По законам Северной Каролины, невольники, бежавшие в болота и не возвращающиеся в течение определённого срока, лишаются покровительства законов; тогда уже не вменяется в преступление тому лицу или лицам, которые убьют или уничтожать таких невольников, средствами или орудием, какие признают они удобными. Тем же законом постановляется: когда беглый невольник будет убит, то владетель имеет право получить две трети стоимости его с шерифа того округа, в котором негр был убит. В старинные годы, объявление о беглых публиковалось в праздничный день, у дверей церкви или часовни, немедленно после службы приходским старостой или чтецом. Вследствие такого позволения партия охотников на негров с собаками и ружьями выследила негра, который в этот день, к несчастью, осмелился выйти за пределы своего убежища. Он успел убежать от всех собак, кроме одной, которая бросилась на него, вцепилась губами в горло и повалила его на землю, в нескольких шагах от хижины. Дрэд подоспел во время, чтобы убить собаку; но рана на горле оказалась смертельною. Лишь только негритянка убедилась, что муж её умер, она разразилась громким воплем.
   -- О, Боже мой! Он умер! Умер из-за меня! Он был такой добрый! Скажите: может статься, он будет ещё жить?
   Дрэд приподнял не охладевшую ещё руку и потом опустил её.
   -- Умер! -- сказал он голосом, в котором выражалось подавленное душевное волнение. Став на колени, он воздел руки к небу и в словах, исполненных глубокой горести и негодования, хотел, по-видимому, излить всю скорбь своей души. Его большие, чёрные глаза, расширились и подёрнулись той стекловидной оболочкой, которую замечаем в лунатике во время припадка. Наконец жена его, увидев, что он намерен уйти, бросилась к нему на шею.
   -- Ради Бога, не уходи от нас. Тебя убьют когда-нибудь, как убили его!
   -- Оставь меня, -- сказал Дрэд, -- я должен быть на собрании. Я должен доказать этим людям, до какой степени бесчеловечны их поступки.
   Сказав это, он бросился к отверстию средь зелёной ограды и скрылся в её непроницаемой чаще.

Глава XXII.
Собрание.

   Место, избранное для собрания, находилось в одной из самих живописных частей окрестности. Это была небольшая поляна, среди обширного и густого леса, бросавшего по всем направлениям, на холодную зелень, пятна света и тени. В центре поляны устроен был амфитеатр, скамейки которого было сколочены из грубых сосновых досок. Кругом, по опушке леса, раскинуты были палатки различных богомольцев. Тот же самый ручеёк, который протекал подле хижины Тиффа, скромно журчал в этом лесу и снабжал собравшееся здесь общество свежею водою. Гордоны приехали сюда из любопытства; они остановилось в соседстве, и потому не запаслись палаткой. Прислуга их, однако же, была недовольна таким распоряжением. Тётушка Роза, например, качала головой и с видом прорицательницы говорила, что "благословение снизойдёт ночью, и что те, которые хотят получить долю этого благословения, должны провести ночь на месте, назначенном для собрания". На этом основании, Нину обступили со всех сторон, прося её, чтоб она позволила людям своим построить палатку, в которой они, по очереди, могли бы провести ночь, в ожидании благословения. Нина, обладавшая тою же добротой души, которая постоянно отличала её предков, дала своё согласие, и палатка Гордона забелела между другими палатками, к величайшему восторгу негров, принадлежавших этому дому. Тётушка Роза оберегала вход в палатку и, ради развлечения, то давала ребятишкам подзатыльники, то с полным рвением присоединяла свой голос к хору священных гимнов, раздававшихся со всех сторон. За палатками, на самых оконечностях поляны, находились, на скорую руку сколоченные, лавки, в которых продавали виски, различные съестные припасы и корм для лошадей. В числе лавочников был тут и Абиджа Скинфлинт, между тем как жена и дочь его тараторили по палаткам с другими женщинами. Против скамеек, под густою группою сосен, устроена была эстрада для проповедников. Это был небольшой помост из грубых досок, с перилами и кафедрой для Библии и книги с священными гимнами. Проповедники начали уже собираться и сильно подстрекали любопытство в группах народа, прогуливавшихся взад и вперёд между палатками. Нина, опираясь на руку Клейтона, прогуливалась в числе прочих. Анна шла под руку с дядей Джоном. Тётушка Несбит и мистрисс Гордон шли позади. Для Нины это зрелище было совершенно ново. Прожив долгое время в Северных Штатах, она почти отвыкла от подобных сцен. Благодаря своему зоркому взгляду, наблюдательности и природной весёлости, она находила обильный источник удовольствия в различных странностях и забавных сценах, которые бывают неизбежны при таком стечении народа. Они отправились в устроенную от фамилии Гордонов палатку, где предварительное богомолье было уже в полном разгаре. Мужчины, женщины и дети сидели в кружке и, зажмурив глаза и закинув назад головы, пели во всю силу своих голосов. По временам, тот или другой из них, для разнообразия, хлопал в ладоши, высоко подпрыгивал на воздух, падал всем телом на землю, кричал, плакал и смеялся.
   -- Мне представилось видение! -- воскликнул один и пискливым голосом начал рассказывать, между тем как прочие продолжали пение.
   -- Мне тоже представилось, -- кричал во всё горло Томтит, которого тётушка Роза, заботившаяся о нём, как родная мать, привела с собою.
   -- Врёшь, Томтит! Садись на место! -- возразила Роза, начиная его мять, как резиновый мяч, и продолжая в тоже время ревностно подтягивать хору в пении начатого гимна.
   -- Я нахожусь на вершине блаженства! -- воскликнул негр, сидевший подле Томтита.
   -- Я тоже хочу вскарабкаться на эту вершину, -- кричал Томтит, делая отчаянные попытки высвободиться из дебелых рук тётушки Розы.
   -- Замолчи же ты, негодный! Или я тебя вовсе скомкаю! -- вскричала Роза и, видя, что он продолжает дурачиться, дала ему такого толчка, что Томтит стремглав покатился на солому, лежавшую в самой глубине палатки.
   Негодуя на такое обращение, он хотел отомстить ей страшным воплем бессильного гнева; но вопль этот заглушён был общим ураганом песен и восклицаний. Нина и дядя Джон остановились у палатки и от души хохотали. Клейтон смотрел на эту сцену с обычным ему задумчивым, серьёзным выражением. Анна с отвращением отвернула голову.
   -- Что же вы не смеётесь? -- сказала Нина, обращаясь к ней.
   -- Не нахожу тут ничего смешного, -- отвечала Анна, -- напротив, это зрелище наводит грусть.
   -- Почему это так?
   -- Потому что я смотрю на эти собрания, как на вещь для меня священную, и мне неприятно, когда обращают её в смешное, -- сказала Анна.
   -- Это ещё не значит, что я не уважаю религиозных собраний, если смеюсь над подобными странностями, -- отвечала Нина. -- Мне кажется, я родилась без органа благоговения, а потому выражение моей весёлости вовсе не представляется мне так неуместным, как вам. Переход от смеха к благоговейным созерцаниям, в моих глазах, вовсе не так велик, как думают другие.
   -- Мы должны быть снисходительны к образу выражения религиозных чувств в этих людях, -- сказал Клейтон. -- Варварские и полуобразованные народы всегда чувствуют потребность сопровождать обряды богослужения резкими внешними выражениями своих чувств. Я полагаю это потому, что раздражение нервов пробуждает и оживляет в них духовную сторону натуры и делает её более восприимчивою, более впечатлительною: так точно мы должны трясти спящего и кричать ему в ухо, чтоб привести его в состояние понимать нас. Я знаю, что многие обращались здесь в христианскую веру, находясь под влиянием именно этого нервного раздражения.
   -- Всё же, -- сказала Анна, -- скромность и приличия должны играть в этом случае не последнюю роль. Подобных вещей не следует позволять ни под каким видом.
   -- Нетерпимость, по моему мнению, -- сказал Клейтон, -- есть порок, пустивший глубокие корни в нашей натуре. Мир наполнен различными умами и телами, как леса различными листьями: каждое существо и каждый лист имеют своё особое развитие и своя особые формы. А мы, между тем, хотим уничтожить это развитие, хотам оттолкнуть от себя всё, что несообразно с нашими понятиями. Зачем! Пусть африканец кричит, приходит в восторг и пляшет, сколько душе его угодно! Это согласно с его тропическим образом жизни и организацией, точно так же, как образованным народам свойственны задумчивость и рефлексия.
   -- Разве же мисс Гордон - африканка? -- недовольно заметила Клейтону его сестра.
   -- Кто это такой! -- вдруг сказала Нина, оставшись безразличной к язвительным и нравоучительным высказываниям Анны, когда всеобщее волнение в лагере возвестило о прибытии лица, интересного для всех.
   Новоприбывший был высокий, статный мужчина, уже перешедший, по-видимому, за черту зрелого возраста. Прямая поступь, крепкое телосложение, румяные щёки и особенная свобода в обращении показывали, что он скорее принадлежал к военному, чем к духовному званию. Через плечо у него висела винтовка, которую он бережно поставил в угол эстрады, и потом пошёл мимо толпы с весёлою миною, подавая руку то одному, то другому.
   -- Ба! -- сказал дядя Джон, -- да это мистер Бонни! Как вы поживаете, мой друг?
   -- Ах, это вы мистер Гордон? Здоровы ли? -- сказал мастер Бонни, взяв его за руку и крепко сжимая её, -- говорят, продолжал он с весёлой улыбкой, -- вы сделалось закоснелым грешником!
   -- Правда, правда! -- сказал дядя Джон, -- я самое жалкое создание.
   -- Наконец-то! -- сказал Бонни,-- правду говорят, что надобно иметь крепкий крючок и длинную верёвку, чтоб ловить таких богатых грешников, как вы! Мешки с деньгами и негры висят у вас на шее, как жернова! Евангельское учение не действует на вашу зачерствелую душу. Подождите! продолжал он, шутливо грозя дяде Джону: -- сегодня я не даром явился сюда! Вам нужны громы, и они разразятся над вами.
   -- Действительно, -- сказал дядя Джон, -- громите пожалуйста, сколько душе угодно! Мне кажется, мы все в этом нуждаемся. Но теперь, мистер Бонни, скажите мне, почему вы и все ваши собратья постоянно твердите нам, грешникам, что богатство есть зло, между тем как я ещё не видал ни одного из вас, который бы побоялся завести лошадку, негра или другую вещь, попадающую под руку без лишних хлопот и издержек. Я слышал, что вы приобрели хорошенький клочок земли и несколько негров для её обработки. Не мешало бы позаботиться и вам, мне кажется, о собственной своей душе.
   Общий смех был ответом на эту выходку. Все знали, что мистер Бонни, выменивая лошадь или покупая негра, имел более сметливости, чем всякий торговец в шести окрестных округах.
   -- Ответил же он вам! -- сказали, смеясь, некоторые из окружающих.
   -- О, что касается до этого, -- возразил мистер Бонни, смеясь к свою очередь, -- то, если мы иногда и заботимся сами о себе, особливо когда миряне не думают принять на себя эту обязанность, -- так в этом нет никакой опасности для души.
   Возле мистера Бонни очутился собрат его, проповедник, представлявший с ним, во многих отношениях, резкую противоположность. Он был высокого роста, худощав, немного сутуловат, с чёрными выразительными глазами и светлым, приятным лицом. Изношенное чёрное платье, тщательно вычищенное, свидетельствовало о его скудном достоянии. Он держал в руках небольшой чемодан, в котором, по всей вероятности, находились перемена белья, Библия и несколько проповедей. Мистер Диксон, -- так звали его, -- пользовался известностью во всём округе. Он был одним из тех, в сословии американского духовенства, которые поддерживают веру и напоминают собою древних христиан. В частых своих путешествиях он претерпевал усталость, голод и холод, жажду и недостаток во сне и одежде. К этим физическим лишениям следует ещё присовокупить все те заботы, которыми обременён каждый, посвящающий себя делу проповеди. Горе других людей становилось его собственным горем; всякая обида, нанесённая другим людям, жгла сердце его, как раскалённое железо. Все жители штата знали и уважали мастера Диксона и, как это обыкновенно бывает, находили, что он поступает хорошо и заслуживает всякое уважение, если переносит труды, претерпевает усталость, голод и холод, заботясь о спасении их душ, но предоставляли себе полную свободу обращать или не обращать внимание на его советы. Мистер Диксон никогда не следовал, общему в этой стране, обычаю держать невольников. Небольшое число негров, завещанных ему одним родственником, он, с большими затруднениями и издержками, переселил в один из свободных штатов и устроил их там довольно спокойно. Свет напрасно беспокоится, стараясь придумать, каким бы образом наградить подобных людей; -- он не в состоянии постичь этого, потому что не имеет наград, которые бы соответствовали их заслугам. Награда им -- на небесах. Всё, чем можно наградить их в этой жизни, едва ли равняется даже куску хлеба, поданного поселянином из своей хижины человеку, которому, быть может, завтра же, суждено управлять целым царством. Мистер Диксон слушал происходивший разговор с тем серьёзным и снисходительным выражением, с которым он обыкновенно слушал остроумные суждения своих собратьев. Мистер Бонни, хотя и не пользовался таким уважением и доверием, какое внушал к себе мистер Диксон, не смотря на то, за его ласковое обхождение, за безыскусственное, но пылкое красноречие и его тоже уважали и любили. Он производил на толпу более сильное впечатление, чем другие, пел дольше и громче, и часто красноречием своим производил оригинальный и сильный эффект. Многие из слушателей оскорблялись иногда слишком вольным его обращением, когда он не был на кафедре; самые строгие судьи говорили, что "сойдя с кафедры, он не должен бы снова всходить на неё,-- а взойдя, не должен бы сходить". Лишь только смех, возбуждённый его последними словами, приутих, он обратился к мистеру Диксону с вопросом:
   -- Как вы об этом думаете?
   -- Я не думаю, -- кротким голосом сказал Диксон, -- чтобы вы когда-нибудь увидели истинного христианина, ведущего за собой толпу негров.
   -- Почему же нет? А Авраам, отец верующих? Разве у него не было трёхсот обученных слуг?
   -- Слуг, может быть, но не невольников! -- сказал отец Диксон, -- потому что все его слуги носили оружие. По моему мнению, покупать и продавать людей и, вообще, торговать человеческими существами -- грех перед Богом!
   -- Но, -- сказал мистер Бонни, -- если покупать, держать и продавать невольников из видов корыстолюбия -- грех, то смело можно сказать, что три четверти протестантов и диссидентов в невольнических штатах принадлежат исключительно дьяволу!
   -- Во всяком случае, я считаю это за грех, -- спокойно повторил мистер Диксон.
   -- Пора, собрат мой, -- сказал другой проповедник, ударив по плечу мастера Диксона, -- пора начинать проповедь. Спор этот вы можете кончить в другое время. Пойдёмте, мистер Бонни; вы начнёте гимн.
   Мистер Бонни выступил на край эстрады и вместе с другим проповедником, такого же высокого роста и крепкого телосложения, не снимая шляпы, запел гимн, исполненный: воинственных звуков. Едва первые слова его огласили поляну, как различные группы разговаривающих повернулись к эстраде, присоединили голоса свои к голосам проповедников и устремились к месту богослужения. Пение продолжалось. По мере того, как толпа увеличивалась, выходя из отдалённых частей леса, поющие возвышали голоса свои и делали знаки приближавшимся, чтоб они торопились. В соединённом голосе многолюдной толпы всегда есть что-то необыкновенно торжественное. Дыхание, всходящее одновременно из груди такой массы людей в минуту энтузиазма, как будто заключает в себе частицу той загадочности и таинственности, которая скрывается в их бессмертной душе. Всё пространство перед эстрадой и отдалённые части леса, покрылись, по-видимому, одной волной звуков; всё, казалось, обратилось в море голосов, когда скоттеры и негры, свободные люди и невольники, владельцы, торговцы и охотники на негров, проповедники и миряне, одушевлённые одним и тем же чувством, соединили свои голоса в торжественный хор. Как будто электрический ток пробежал по всему собранию, когда оно, подобно шуму разъярившихся волн, запело последние строфы гимна. Приятель наш, Бен Дэкин, протеснился к эстраде, со слезами, катившимися по щекам, превзошёл всех других своими энергическими возгласами. За несколько минут перед тем он чуть-чуть не подрался с другим охотником на негров, который похвастался, что его свора лучшая свора на собрании; он дал сопернику обещание -- разделаться с ним по окончании проповеди. И вот теперь, со слезами на глазах, он стоял перед эстрадой и пел с величайшим усердием. Как же мы должны судить об этом? Бедный, заблудившийся Бен! Не точно ли также считал он себя христианином, как и многие из его собратьев, которые, будучи поставлены выше его по образованию, наедятся перейти в вечность, сидя на мягких диванах Нью-Йоркских и Бостонских церквей, и под звуки органов торжественно дремлют в каком-то неясном, туманном убеждении, что они попадут прямо в царствие небесное? Сравнив Бена с ними, вы найдём, что он, всё-таки достойнее их; в нём, по крайней мере, говорит какое то неопределённое чувство, что он грешен и нуждается в спасении; нет даже никакого сомнения, что в то время, когда по щекам его текут горячие слёзы, он даёт себе клятву не дотрагиваться до виски, между тем, как более почтенным, дремлющим его собратьям не приходит и в голову того же самого относительно кип с хлопчатой бумагой. Там был и соперник Бена, Джим Стокс, человек угрюмый, грубый и вздорный. Он тоже присоединяется к хору и ощущает в глубине души своей, какое-то смутное, неопределённое сожаление, которое заставило его подумать: уж не лучше ли покинуть навсегда враждебные намерения против Бена? Что касается до Гарри, стоявшего тоже в толпе, то слова и напев гимна, слишком живо напомнили ему утреннюю встречу с Дрэдом. В минуты сильного гнева, человек, по-видимому, постигает вполне всю силу, которая таится в его груди, и при этом, если в его общественном положения есть что нибудь ложное и ненатуральное, то он её ощущает вдвойне. Мистер Джон Гордон в свою очередь поддался общему увлечению. Он пел с особенным одушевлением; и если б борьба, о которой упоминалось в гимне, была с каким-нибудь другим врагом, а не с его собственным эгоизмом и леностью, если б в эту минуту он мог помериться силами с действительным врагом, то без сомнения, не теряя времени, он принял бы на себя грозный вид и воинственную позу. По окончании гимна все, у кого были слёзы, отёрли их и скромно сели на места, чтобы слушать проповедь. Мистер Бонни говорил с одушевлением. Его речь уподоблялась тропическому лесу, изобилующему различными родами растений: она была то серьёзна, и в тоже время весела, то отличалась странными выражениями, то была слишком торжественна, то насмешлива до такой степени, что возбуждала всеобщий хохот. Подобно сильному ветру, сгибающему деревья, она увлекала за собой всех слушателей. В его речи не было недостатка ни в безыскусственном пафосе, ни в серьёзных увещеваниях. Собрание состояло из людей, принадлежащих к различным сектам диссидентов, но проповедники той и другой стороны принимали в нём равное участие. По этому они условилась не касаться тех спорных пунктов, в которых мнения их расходились. Между тем слушатели сопровождали каждую проповедь громкими восклицаниями. Около полудня служба окончилась, и слушатели рассеялись по своим палаткам, и начались взаимные посещения, угощения, и такие разговоры и попойки, как будто глубокое раскаяние и пламенные утренние молитвы происходили совершенно в другом мире. Дядя Джон, находясь в самом лучшем настроении духа, повёл своё общество в лес и усердно помогал выгружать корзину, в которой находилось вино, холодная дичь, пирожное, паштеты и другие лакомства, приготовленные тётушкою Кэти на этот торжественный случай. Старый Тифф раскинул палатку свою в премиленьком уголку, на берегу ручья, под тенью деревьев, где рассказывал каждому прохожему, что эта палатка принадлежит молодому господину и молодой госпоже, у которых Тифф находится в услужении. Желая доставить ему удовольствие, Нина избрала место для отдыха недалеко от Тиффа и от времени до времени обращалась к нему и его маленьким господам с ласковою речью.
   -- Видишь ли, как поступают настоящие-то господа! -- угрюмо сказал он старому Гондреду, который нёс каретные подушки для общества дяди Джона. -- Настоящие-то господа насквозь всё видят! Кровь узнаёт свою кровь! Мисс Нина видит,-- что эти дети не из простого звания... это верно.
   -- Молчи! -- сказал старый Гондред, -- ты уж чересчур заважничал со своими детьми, которые, по правде-то сказать, нисколько не лучше обыкновенной сволочи!
   -- Послушай! Если ты будешь говорить мне подобные вещи, то я не посмотрю ни на кого и разделаюсь с тобой по-своему, -- сказал старый Тифф, который, хотя и был весьма миролюбивого и кроткого характера, но, выведенный из терпения, решался прибегать и к силе.
   -- Джон, что ты говоришь там Тиффу? -- спросила Нина, до слуха которой донеслись последние слова. -- Иди сейчас же в свою палатку и не беспокой его! Я взяла его под моё покровительство.
   Общество обедало с величайшим наслаждением, которое для Нины увеличивалось тем, что она могла наблюдать за Тиффом, приготовлявшим кушанье для молодых своих господ. Перед уходом к проповеди он развёл небольшой огонь, на котором, в течение целого утра, варилась говядина, и теперь, когда он снял крышу с котелка, приятный запах, возбуждавший аппетит, распространился вокруг.
   -- Какой славный запах, Тифф! -- сказала Нина, встав с места и заглядывая в котелок. -- Не позволит ли мисс Фанни отведать нам кусочек?
   Фанни, которой Тифф пунктуально передал этот вопрос, застенчиво изъявила согласие. Но кто опишет гордость и радость, наполнявшие сердце старого Тиффа, когда между роскошными блюдами на столе Гордонов, появилось блюдо его приготовления, и когда все, друг перед другом, старались похвалить его и принять под своё покровительство?-- Наконец, когда Нина поставила им на доску, служившую вместо стола, тарелку с мороженым, Тифф пришёл в такой восторг, что одно только влияние утреннего богослужения могло удержать его в границах приличия. Самодовольство, по-видимому, превратило его совсем в другого человека.
   -- Ну что, Тифф, как тебе понравилась проповедь? -- спросила Нина.
   -- Проповедь была превосходная, мисс Нина; только через чур уж высока.
   -- Что ты хочешь этим сказать?
   -- А то, что она очень хороша для людей знатных, в ней, знаете, слишком много высокопарных слов. Всё это, конечно, очень хорошо; но бедные негры, как я, многого не в состоянии понять в ней. Дело в том, мисс Нина, я всё думаю, как бы провести мне этих детей в Ханаан. Я, знаете, слушал, то одним ухом, то другим, а всё-таки ничего не расслышал. О других предметах они говорят очень много, и говорят хорошо; но всё не о том, о чём бы мне хотелось. Они говорят о вратах, в которые стоит только постучать, как они отворятся; говорят, что нужно странствовать и сражаться, и быть защитником креста. Богу одному известно, как бы рад я был ввести этих детей во врата, о которых они говорят; зная дорогу туда, я взял бы их на плечи и принёс бы туда и, о! Как бы стал стучаться я! Но, выслушав проповедь, я всё-таки не знаю, где врата, и где дорога к ним; никто и не сражается здесь, кроме Бена Дэкина и Джима Стокса, да и те только спорят и, пожалуй, готовы подраться из-за своих собак. Каждый из нас отправляется обедать и, по-видимому, забывает, о чём говорили с кафедры. Это меня очень, очень беспокоит, потому что я, тем или другим путём, хотел бы ввести их в Ханаан. Не знают ли об этом в вашем кругу мисс Нина?
   -- Не будь я Джон Гордон, если я не чувствовал точно того же! -- сказал дядя Джон. --Проповедь и гимны меня всегда чрезвычайно трогают. Но за обедом, который следует за проповедью, всё забывается; его нужно уничтожить, и я лучше этого ничего не нахожу: после двух-трёх рюмок все впечатления испаряются. Со мной это так всегда бывает!
   -- Говорят, -- продолжал Тифф, -- надобно ждать, когда сойдёт на нас благословение. Тётушка Роза говорит, что оно нисходит на тех, кто громче кричит: -- я кричал, что было сил, но не получил его. Говорят тоже, что только избранные могут получить его, а другие думают совсем иначе; на собрании будто бы глаза совершенно прозревают; о, как бы я желал, чтоб прозрели мои глаза! Не можете ли вы, мисс Нина, объяснить мне это?
   -- Пожалуйста, не спрашивай меня! -- сказала Нина, -- я решительно этих вещей не понимаю. Я думаю, -- прибавила она, обращаясь к Клейтону, -- что в этом отношении я похожа на дядю Джона. Проповеди и гимны производят на меня двоякое впечатление; одни меня усыпляют, а другие трогают и раздражают; но ни те, ни другие не производят на меня благотворного влияния.
   -- Что касается меня, то я враг всякого застоя, -- сказал Клейтон. -- Всё, что приводит в движение душу, по моему мнению, в высшей степени благотворно даже и тогда, когда мы не видим непосредственных результатов. Слушая музыку или глядя на картину, я по возможности воздерживаюсь от всякой критики. Я говорю тогда: отдаюсь вполне вашему влиянию, делайте со мной, что хотите! Тот же самый взгляд у меня и на эти обряды: увлечение ими составляет самую таинственную часть нашей натуры: я не выказываю притязания вполне понимать её, а потому никогда и не критикую.
   -- Всё же, -- сказала Анна, -- в дикой свободе этих собраний есть столько обрядов, оскорбляющих вкус и чувство приличия, что для меня они скорее противны, чем благотворны.
   -- Вы послушайте, ведь это говорит женщина, которая больше всего обращает внимание на приличие, -- сказал Клейтон. -- Бросьте только взгляд на предметы, которые окружают вас! Посмотрите на этот лес: сколько растений, неприятных для глаз, между этими цветами, этими виноградными лозами и купами зелени! Вы бы хотели, чтобы не было этого терновника, этих сухих сучьев и кустарников, растущих в таком изобилии, что заглушают иногда самые деревья. Вы бы хотели видеть одни только остриженные деревья и бархатный луг. Мне же нравится терновник, дикий кустарник, и сухие сучья, нравятся именно по своей дикой свободе. Взор мой не весело останавливается, то на диком жасмине, то на душистом шиповнике или виноградной лозе, которые вьются с такой грациозностью, что и самый искусный садовник не в состояния сделать что-нибудь им подобное. Природа решительно отказывает ему в этом. "Нет, -- говорит она, -- берегу это для себя. Ты не можешь иметь моей самобытной свободы, следовательно, ты не можешь владеть теми прелестями, которые из неё проистекают"! Тоже самое бывает и с людьми. Приведите какое-нибудь сборище простых людей в исступление, дайте им волю действовать по своему произволу, не стесняйте их и позвольте им говорят по внушению самой природы, и вы увидите в них и терновник, и шиповник, и виноградную лозу и всякого рода произрастания, вы услышите идею, подметите чувства, которые не обнаружились бы при всяких других обстоятельствах. Вы, образованные люди, находитесь в большом заблуждении, если презираете энтузиазм толпы. В пословице: vox populi, vox Dei, гораздо более истины, чем вы предполагаете.
   -- Что же это значит? -- спросила Нина.
   -- Глас народа -- глас Божий. В этих словах есть истина. Я никогда не сожалею, принимая участие в народном восторге, если он проявляется вследствие каких бы то ни было возвышенных чувств.
   -- Я боюсь, Нина, -- вполголоса сказала тётушка Несбит; -- я боюсь, что он принадлежит к числу неверующих.
   -- Почему вы так думаете, тётушка?
   -- И сама не знаю; но, мне кажется, потому что он говорят уж слишком просто.
   -- А вы непременно хотите, чтоб он говорил свысока: употреблял высокопарные слова?..

-----

   В течение всего этого времени, на месте, где Абиджа Скинфлинт устроил свой балаган, обнаруживалось особенное движение. Это был длинный, невысокий шалаш, сделанный из кольев и покрытый только-что сейчас срубленными, зелёными ветвями. Здесь из бочонка с виски постоянно истекала влага, утолявшая жажду посетителей, которые окружали балаган со всех сторон. Абиджа сидел за грубо устроенным прилавком, свесив ноги и кусая соломинку, между тем как его негр деятельно исполнял различные требования покупателей. Абиджа, будучи, как мы уже сказала, отъявленным кальвинистом, развлекал себя спором с толстым, маленьким, желтоволосым мужчиною, принадлежавшим к секте методистов.
   -- Славно же отделал вас сегодня Стрингфелли, -- говорил он, -- нечего сказать, метко попал!
   -- Ничуть не бывало, -- с видом пренебрежения отвечал мужчина.
   -- Старый Баскум его совсем уничтожил: как будто его и не бывало.
   -- Странно, право, -- сказал Абиджа, -- как это люди смотрят на вещи; по-моему, в мире всё имеет своё назначение, всему есть предопределение. Уже одна мысль об этом доставляет человеку утешение. Всё делается так, как тому предназначено. Если в мире всё получило предназначение ещё до его сотворения, то ничего нет удивительного, если всё и идёт своим чередом. Но если бы всё пошло как хочется людям, то из этого вышла бы страшная неурядица.
   -- Мне не нравится сухая материя о предопределении, -- сказал другой, очевидно принадлежавший к секте с более свободным и весёлым взглядом на жизнь. -- Я стою за свободу желаний,-- за свободу благовестия и свободу молитвы.
   -- С моей стороны, -- сказал Абиджа с недовольным видом, -- если б всё делалось по-моему, я бы слова не сказал тому, кто не верует в закон о переизбрании.
   -- Это потому, что вы, безусловно верующие в переизбрание, считаете себя в числе избранных! -- сказал один из присутствующих. -- Без этой уверенности вы бы не стали говорить так утвердительно. Если уж и в самом деле всё должно следовать предопределению, то скажите, каким бы образом помочь себе?
   -- Этот вопрос меня не касается, -- сказал Абиджа. -- У меня есть убеждение, от которого на душе как-то легко, -- которое показывает мне всё в надлежащем своём свете, и притом же оно чрезвычайно удобно для каждого человека.

-----

   В другой части поля Бен Дэкин сидел у входа в палатку свою, лаская одну из любимых собак, и разделяя полуденную трапезу с женою и сыном.
   -- Клянусь тебе, жена, -- сказал Бен, отирая рот, -- с этого времени я решительно намерен заботиться о своей душе. Из первых вырученных денег за поимку негров, я отдам половину на устройство собрания. А теперь пойду и стану в ряды защитников веры.
   -- Да, пожалуйста, Бен, держись подальше от Абиджи Скинфлинта, -- сказала его жена.
   -- Нe беспокойся. Я буду воздержен. Стакан другой необходим; знаешь, чтоб голос был чище; -- а больше ни капли.
   В это время купец, торговавший неграми и остановившийся невдалеке от Бена, подошёл к палатке последнего.
   -- Знаешь ли что, любезный друг, -- сказал он, -- сегодня утром, пока я был на собрании, один из моих проклятых негров убежал в болота! Не можешь ли ты со своей собакой догнать его и притащить сюда? За это я заплачу тебе сто долларов наличными.
   -- Зачем же ты обращаешься к нему? -- сказал, подойдя к ним, Джим Стокс, низенький, толстый и пошлой наружности мужчина в синей охотничьей блузе. -- Да его собаки никуда не годятся; просто дрянь. Вот мои, так дело другое; настоящие флоридские! Каждая из них уж если вцепится в негра, то стиснет его в зубах как грецкую губку.
   Намерение бедного Бена заботиться о спасении своей души не могло устоять против этого внезапного нападения со стороны его врага. Не обращая внимания на умоляющие взгляды жены, он выпрямился, засучил рукава и вызвал своего соперника на драку. Толпа негров, в один момент окружила их. Смех, вызов на пари, брань и проклятия, -- слышались повсюду; но вдруг всё затихло, при виде мистера Бонни, который незаметно подошёл к цепи, окружавшей бойцов.
   -- Что вы тут делаете? -- вскричал он. -- Угождаете дьяволу! Чтобы не было этого! Здесь священное место; сейчас же оставьте брань и драку.
   Несколько смущённых голосов решилась объяснить мистеру Бонни причину этого шума.
   -- Ну, что ж! -- сказал он, негр убежал, и пусть его бежит; можете поймать и после собрания. -- Вы пришли сюда искать спасения: зачем же эта брань, этот кулачный бой? Оставьте, оставьте! Споёмте лучше гимн со мной. И он запел. Голос за голосом приставал к нему, и собиравшаяся буря миновала.
   -- Послушай, -- вполголоса сказал мистер Бонни купцу, отводя его в сторону, -- нет ли между твоими неграми хорошей поварихи?
   -- Есть превосходная, -- сказал купец, -- что называется -- первый номер; могу вас уверять. Купил её дёшево, и готов уступить за восемьсот долларов, -- и то только вам, потому что вы проповедник.
   -- Назначая такую огромную сумму, ты, должно быть, думаешь, что проповедники могут платить такие деньги, -- сказал мистер Бонни.
   -- Вы ещё не видали её; это ужасно дёшево, уверяю вас. Видная, здоровая женщина; умная, бережливая домохозяйка и, вдобавок, набожная методистка. Помилуйте, восемьсот долларов за неё -- ничего не значит! Мне бы следовало взять тысячу, но у меня принято за правило делать проповедникам уступку.
   -- Почему ты не привёл её с собой? -- спросил мистер Бонни. -- Может статься, я дал бы за неё семьсот пятьдесят.
   -- Нельзя, ни под каким видом нельзя! -- отвечал торговец.
   -- Ну, хорошо; мы поговорим об этом после собрания.
   -- У неё четырёхлетний ребёнок, -- прибавил торговец, прокашлянув, -- здоровый, милый ребёнок; я думаю взять за него не меньше сотни долларов.
   -- О, в таком случае не нужно, -- сказал мистер Бонни; -- на моей плантации я не держу детей.
   -- Но, я вам говорю, это премилый мальчик; содержание его ничего не будет стоить: а когда он вырастет, то смело можно сказать, что в вашем кармане прибудет тысяча долларов.
   -- Хорошо, я подумаю.
   Вечернее богомолье, представляя собою более живописную сцену, производит и более глубокое впечатление. Главными действующими лицами на собраниях большею частью бывают люди, которые, мало обращая внимания на цель подобных собраний, умеют, однако же, с особенным тактов, действовать на массы умов, и пользоваться всеми силами и влиянием окружающей природы. В их душе преобладает чувство какой-то дикой поэзии, придающее цветистости их выражениям, руководящее их во всех распоряжениях. Они всегда дорожили и с поэтическим искусством пользовались торжественным и гармоническим величием ночи, со всею её таинственною силою, способною воспламенять страсти и возбуждать душевные порывы. День собрания был один из прекраснейших июньских дней; -- небо отличалось той недвижно-светлой лазурью, атмосфера -- той кристальной прозрачностью, которая часто придаёт американскому пейзажу такое резкое очертание и человеческом существам такое глубокое сознание жизни. Вечернее солнце погружалось в обширное море огня и, утонув в пурпуровом горизонте, разливало по всему небосклону поток нежно-розового света, который, будучи перехвачен тысячами тонких облаков, представлял великолепный эфирный покров. Темнота леса смягчалась розовыми лучами,-- и по мере того, как густые тени начинали исчезать, на небе засверкали звёзды, и вскоре поднялась луна, полная, роскошная. Её свет, ещё при самом начале появления, до такой степени был обилен и блистателен, что все единодушно решили продолжать вечернее богомолье; и когда, при звуках нового гимна, народ высыпал из палаток и расположился перед эстрадой, то, без всякого сомнения, самое зачерствелое сердце было проникнуто безмолвным величием, которое выражалось в природе. С окончанием гимна, мистер Бонни выступил на край эстрады, воздел руки к пурпуровому небу и громким, не лишённым мелодии голосом повторил слова псалмопевца:
   "Поведают славу Божию, творение же руку Его возвещает твердь. День дню отрыгает глагол и ночь ночи возвещает разум". (Псал. XVIII). О грешники! -- воскликнул он, --обратите взор ваш на эту луну, озарённую ослепительным светом, и помыслите о вашем нечестии и заблуждении! Помыслите о ваших пороках, о наклонностях к ненависти и обману, о ваших ссорах и драках! Помыслите и скажите, в каком виде представляются они вам при свете этой луны, осеняющей вас своими лучами? Неужели вы не замечаете красоты, которою Господь одарил её? Неужели вы не постигаете, что подобно ей и святые облечены таким же точно светом? Вероятно, у каждого из вас была благочестивая мать, благочестивая жена или благочестивая сестра, которые переселились из этого греховного мира в царствие небесное и там шествуют вместе с Господом, -- шествуют с Господом по тверди небесной и глядят теперь на вас, грешников, как глядит эта луна. И что же они видят? Они видят, что вы бранитесь, предаётесь разврату, любостяжанию, конским ристалищам и петушиным боям! О грешники! В настоящую минуту вы представляете собою скопище людей нечестивых! Не забудьте, что Господь смотрит на вас глазами этой луны! Он взирает на вас оком милосердия! Но настанет день, когда он посмотрит на вас совершенно иначе! Он посмотрит на вас гневно, если вы не раскаетесь! О, какая грозная была минута на горе Синае, тысячелетия тому назад, когда глас невидимой трубы раздавался громче и громче, гора дымилась, гром беспрерывно сменялся молнией, и Господь снизошел на Синай! Это ничто в сравнении с тем, что вы увидите! Луна перестанет освещать вас; звёзды померкнут; небеса исчезнут с величайшем шумом, и стихии расплавятся от сильного зноя! Случалось ли вам видеть когда-нибудь лесной пожар? Я видел его, видел пожар в американских степях: он бушевал, как ураган! Люди, лошади, звери бежали от него. Я слышал рёв и треск его, видел, как громадные деревья, подобно труту, в несколько секунд обращались в пепел! Я видел, как огонь молнией пробегал по деревьям вышиной в семьдесят пять и во сто футов и превращал их в обнажённые столбы; небо представляло сплошное зарево; огонь бушевал, как океан во время бури. День Страшного Суда ожидает вас! О грешники! Вы не помышляете, что ожидает вас в тот страшный день! Ваше раскаяние будет слишком, слишком поздно! Вы не хотели раскаяния, когда вам его предлагали, и за то должны будете принять наказание! Вы не найдёте места, где бы укрыться от гнева. Небо и земля перейдут, и море исчезнет! Не будет места для вас во всей вселенной!
   В это время в толпе слушателей послышалась стоны, вопль, всплескивание руками и смешанные восклицания. Эти признаки душевного волнения подействовали на проповедника, как электрическая искра, и он продолжал с большею энергией.
   -- Покайтесь, грешники! Теперь самое лучшее время! Принесите покаяние пред алтарём, и служители Бога помолятся за вас! День молитвы и покаяния наступил для вас. Приблизьтесь сюда! Приблизьтесь те, у которых набожные отцы и матери в царствии небесном! Приблизьтесь все, кто нуждается в покаянии! Вон там, я вижу отсюда закоснелого грешника! Я вижу его угрюмые взгляды! Придите сюда все! Придите сюда и вы, богатые нечестивцы,-- вы, которые будете бедными в день судный! Придите сюда и помолимся. Споём гимн, братия, споёмте!
   И тысяча голосов запели гимн.
   
   "Помедли, о грешник! Постой и помысли
   Прежде чем вернёшься к новым грехам!"
   
   Между тем незанятые проповедники ходили в толпе, упрашивая и умоляя мирян преклонить колена пред аналоем. Народ большими массами бросился вперёд; стоны и рыдания оглашали воздух, между тем оратор продолжал говорить с удвоенным жаром. -- Беда не велика если меня и узнают, сказал мистер Джон Гордон: я иду туда; я закоснелый грешник и более других нуждаюсь в молитве. Нина в испуге отступила назад и прильнула к руке Клейтона. Толпа, окружавшая её, до такой степени была взволнована, что Нина, под влиянием безотчётного, тревожного чувства, плакала вместе с толпой.
   -- Уведите меня отсюда! Это ужасно! -- сказала она.
   Клейтон взял её под руку, вывел из толпы к окраине леса, и там, под ветвями деревьев, в стороне от общего движения, остановился.
   -- Я знаю, что веду себя нехорошо, -- сказала Нина, -- но не знаю, что мне сделать, чтоб исправиться. Как вы думаете, принесёт ли мне пользу, если и я пойду туда же?
   -- Я сочувствую всякому усилию, которое делает человек, чтоб приблизиться к своему Создателю, -- сказал Клейтон. -- Эти обряды мне не нравятся, но не смею осуждать их; я не должен выставлять себя образцом для другим.
   -- Однако, неужели вы не полагаете, -- сказала Нина, -- что эти обряды вредят иногда?
   -- Увы, дитя моё! Что же в мире не имеет своих недостатков? Таков уже закон судьбы, что где есть добро, там должно быть и зло. В этом заключается главное условие нашей бедной, несовершенной жизни в здешнем мире.
   -- Мне не нравятся эти ужасные угрозы, -- сказала Нина. -- Неужели страх должен внушить мне чувство любви? Всякая угроза только более вооружает меня. Бояться -- не в моём характере.
   -- Если судить об этом по явлениям природы, -- сказал Клейтон, -- то, по-видимому, жестокость должна быть почитаема необходимою для нашего исправления. Как непоколебимо и страшно правильны все мировые законы! Огонь и град, снег и бурные ветры неизбежно являются в мире. Всё это имеет какую-то разрушительную регулярность в своём действии, и этом в свою очередь доказывается, что в этом случае и страх имеет столь же естественное основание, как и любовь.
   -- Я бы хотела быть благочестивою, только не вдаваясь в рассуждения подобного рода, бояться и любить -- два понятия, которых мне ни под каким видом не сочетать в одно. Вы так религиозны, Клэйтон: прошу вас, будьте моим руководителем.
   -- Я боюсь, что в качестве руководителя, меня не примут ни в одной церкви, -- сказал Клейтон, -- к моему несчастью, я не могу усвоить ни одной формы обрядов, хотя уважаю всех их и имею к ним сочувствие. Вообще говоря, проповеди пробуждают во мне веру.
   -- В этом отношении, как бы я желала быть на месте Мили, -- сказала Нина. -- Её можно назвать истинною христианкой, но она достигла этого путём тяжёлых страданий.
   -- Я, -- сказал Клейтон с необычайным жаром, -- готов перенести все страдания, если б только этой жертвой можно было преодолеть всякое зло и приблизиться к моим возвышенным идеям о благе.

-----

   Вечернее богомолье состояло из проповедей, беспрерывно следовавших одна за другою и для разнообразия сопровождавшихся пением гимнов и молитв. В последней части его, многие объявили себя покаявшимися и громко рыдали. Мистер Бонни ещё раз выступил вперёд.
   -- Братия, -- воскликнул он, -- свет учения Господня озарил нас! Воздадим же хвалу Господу!
   И поляна снова огласилась тысячами голосов. Восторг теперь сделался всеобщим. Во всех частях поляны слышны были смешанные звуки покаянных молитв и гимнов. Вдруг из густой зелени сосен, нависшей над самой эстрадой, раздался голос, повергший в изумление все собрание.
   -- Горе грешникам, которые не желают Дня Судного! Но к чему приведёт вас и его желание? День этот будет для вас днём мрака, а не света! Раздайся, звук трубы, которая гремела на Сионе! Возгласи тревогу по всей горе святой! Да вострепещут все жители края, -- ибо день судный наступает!
   Это был сильный, звучный голос, и слова его раздавались в воздухе, как вибрации тяжёлого колокола. Мужчины обменялись взглядами; но среди всеобщей свободы в действиях, среди ночного мрака и толпы говорящих, никто не мог догадаться, откуда происходил голос. После непродолжительного молчания, прерванный гимн снова был начат, и снова раздавшийся в воздухе тот же самый звучный голос прервал его.
   -- Прекрати, грешник, шум твоих песен и сладкозвучие струн твоих! Господь не хочет их слышать! Ваши пиршества противны Ему! Он не хочет участвовать в ваших торжественных собраниях; ибо руки ваши обагрены кровью, а пальцы алчут корысти! Все беззаконны и лукавы, и всякие уста глаголят неправду. Во всех не отвратится ярость Его, но ещё рука Его высока". (Псал. IX). Ибо между народом Моим находятся нечестивые: сторожат, как птицеловы, припадают к земле, ставят ловушки и уловляют людей (Іер. гл. V, 26), -- говорит Господь, -- Итак, ты притесняешь бедного и неимущего, загоняешь в сети свои странника; в твоих полях дымится ещё кровь невинных,-- и ты решаешься говорить: "Я чист, и гнев Его не коснётся меня""!
   Толпа, поражённая, в темноте вечера, словами неведомого существа, исходившими, по-видимому, из облаков и в голосе столь странном и резком, начинала ощущать непонятный страх, постепенно овладевавший каждым человеком. В высшей степени напряжённое состояние души располагало всё собрание к восприятию ужаса; и потому таинственный панический страх распространялся вместе с тем, как зловещий, печальный голос продолжал раздаваться из чащи деревьев. Слова неизвестного звучали с диким исступлением; как будто они произносились в пароксизме ужаса, человеком который стоял лицом к лицу перед каким-то грозным видением. Когда он замолк, мужчины перевели дух, снова обменялись взглядами, и стали расходиться, разговаривая друг с другом в полголоса. Голос этот до такой степени был пронзителен, в нём столько было дикой энергии, что звуки его раздавались в ушах слушателей долго после того как на поляне всё смолкло. Во многих группах послышались истории о пророках, так странно появлявшихся в народе, чтоб возвестить о грозивших ему бедствиях. Одни говорили о близости светопреставления, другие о кометах и странных явлениях, которые служили предвестниками войн и моровой язвы. Проповедники удивлялись и тщетно искали около эстрады неизвестного оратора. Только одни из слушателей мог бы, если б пожелал того, объяснить, в чём дело. Гарри, стоявший вблизи эстрады, узнал, кому принадлежал этот голос. Он тоже делал поиски, вместе о проповедниками, но не нашёл никого. Произнёсшим страшные слова был человек, которому близкое знание природы и постоянное обращение с нею сообщили гибкость и быстроту дикого животного. Во время движения и толкотни расходившейся толпы, он без всякого шума перелезал с дерева на дерево, почти над самыми головами тех, которые изумлялись его странным, вещим словам, до тех пор, пока ему не представился удобный случай спуститься на землю в отдалённой части леса. По окончании собрания, когда мистер Диксон собирался удалиться в палатку, кто-то дёрнул его за рукав. Это был купец, торговавший неграми.
   -- Страшная ночь наступила для нас, -- сказал он, бледный от ужаса. -- Неужели и в самом деле наступает день светопреставления?
   -- Друг мой, -- сказал мистер Диксон, -- это верно! Каждый шаг в здешней жизни ведёт нас прямо к судилищу Господа!
   -- Всё это так, -- сказал торговец, -- но неужели вы думаете, что говоривший послан от Бога? А говорил-то он странные вещи, такие страшные, что волос стал дыбом. Меня даже начинает брать раздумье насчёт ремесла, которым я занимаюсь. Хотя многие и защищают наше занятие; но, мне кажется, они или не близко знакомы с этим делом, или совесть моя чище их совести. Я пришёл, впрочем, не затем, чтоб рассуждать об этом предмете. У меня, изволите видеть, сильно захворала девушка, и я обещал ей привести священника.
   -- Изволь, мой друг, я поеду с тобой, -- сказал мистер Диксон, вместе с торговцем отправился к временным конюшням.
   Выбрав из сотни лошадей, привязанных к деревьям, своих собственных животных, два полуночные путника вскоре очутились в непроницаемом мраке непроходимого леса.
   -- Друг мой! -- сказал мистер Диксон, -- по долгу совести я обязан сказать тебе, что твоё ремесло ведёт твою душу к верной погибели. Надеюсь, торжественное предостережение, которое ещё так недавно раздавалось в ушах твоих, глубоко западёт в твоё сердце. Собственный твой рассудок докажет тебе, что это ремесло противозаконно, и что ты устрашишься, если тебя застигнет за ним День Судный.
   -- Верю, мистер Диксон, верю; вы говорите сущую правду; но зачем же мистер Бонни так сильно защищает нашего брата?
   -- Друг мой! Я должен тебе сказать, что мистер Бонни в этом отношении страшно заблуждается: я молюсь и за него, и за тебя. Скажи мне по совести, возможно ли в одно и тоже время заниматься ремеслом, которым ты занимаешься, и вести жизнь христианина?
   -- Нет, -- наше ремесло самое гнусное. Оно заглушает в нас всё человеческие чувства. Я мучился сегодня целый вечер, чувствуя, что поступил с этой девочкой бесчеловечно. Мне бы не следовало покупать её, -- нечистый попутал: что станешь делать! И вот, она в горячке: кричит так, что ужас; некоторые слова её точно ножом режут мне сердце.
   При этих словах мистер Диксон стонал в душе. Он ехал рядом с товарищем, и от времени до времени делал набожные восклицания и пел отрывки гимнов. Через час они подъехали к месту, где торговец расположился лагерем. На открытом месте, за несколько часов до их приезда, разведён был большой костёр, в белой золе которого дымилось ещё несколько обгорелых сучьев. Две-три лошади были привязаны к дереву, и в недальнем от них расстоянии стояли крытые повозки. Вокруг огня, в разнообразных группах, лежало около пятнадцати мужчин и женщин, с тяжёлыми цепями на ногах; они спали под лучами лунного света. Невдалеке это этих групп и подле одной из повозок, под деревом, на широком войлоке лежала девочка лет семнадцати; она металась и бредила. Подле неё сидела степенной наружности мулатка и от времени до времени примачивала больной голову, опуская полотенце в кувшин с холодной водой. Увидев своего хозяина, мулатка встала.
   -- Ну что, Нэнс, как ей теперь? -- сказал купец.
   -- Очень плохо, -- отвечала Нэнс, -- всё мечется, бредит и беспрестанно вспоминает о матери.
   -- Я привёз священника. Постарайся, Нэнс, привести её в чувство: она будет рада. Мулатка опустилась на колени, и взяла больную за руку.
   -- Эмилия! Эмилия! -- говорила она, -- проснись.
   Больная сделала быстрое движение.
   -- О, как горит голова моя! О Боже! О мать моя! Мать! Мать! Мать! Почему ты не идешь ко мне?
   Мистер Диксон приблизился к ней и опустился за колена с другой стороны. Мулатка сделала новую попытку привести её в чувство.
   -- Эмилия, проснись; пришёл священник, которого ты желала видеть; открой глаза, Эмилия.
   Девочка медленно открыла глаза -- большие, томные чёрные глаза; провела рукой по ним, как будто для того, чтоб прочистить зрение, и пристально посмотрела на женщину.
   -- Священник... Священник! -- сказала она.
   -- Да, священник; ты хотела его видеть.
   -- О да, хотела! -- с большим трудом сказала она.
   -- Дочь моя, -- сказал мистер Диксон, -- ты очень нездорова.
   -- Очень; -- и я этому рада! Я хочу умереть! Этому я тоже рада! В этом заключается всё, что может меня радовать! И хотела просить вас, чтоб вы написали моей матери. Она свободная женщина и живёт в Нью-Йорке. Скажите ей, что я любила её, и чтоб она не сокрушалась. Скажите, что я сделала всё, что могла, чтобы соединиться с ней; но нас поймали; госпожа прогневалась и продала меня! Я прощаю её. Я ни к кому не питаю зла; для меня теперь всё кончилось. Она называла меня сумасшедшей, за то, что я громко смеялась. Теперь я никого не потревожу; никто меня больше не услышит, не увидит!
   Больная говорила эти слова с длинными расстановками, открывая от времени до времени и закрывая глаза. Мистер Диксон, несколько знакомый с медициной, взял её за пульс и убедимся, что он быстро ослабевал. В подобных случаях всегда и в один момент пробуждается мысль о средствах к поддержанию жизни. Мистер Диксон встал и, обращаясь к торговцу, сказал:
   -- Если не будет дано ей чего-нибудь возбуждающего, она умрёт весьма скоро.
   Торговец вынул из кармана флягу с ромом, налил в чашку несколько глотков прибавил воды и подал мистеру Диксону. Мистер Диксон снова стал на колена, и называя больную по имени, предлагал ей выпить несколько капель.
   -- Что это? -- сказала больная, открывая свои, дико блуждавшие глаза.
   -- Выпей немного, и тебе будет лучше.
   -- Я не хочу, чтоб было лучше. Я хочу умереть! -- сказала она, мечась из стороны в сторону. -- Жизнь для меня хуже наказания. Для чего мне жить? И в самом деле -- для чего ей жить?
   Слова её произвели на мистера Диксона столь глубокое впечатление, что в течение нескольких секунд он оставался безмолвным. Он думал о том, нельзя ли подействовать на слух умирающей, нельзя ли вместе с ней войти в тот таинственный край, через непроницаемые пределы которого уже переходила её душа. Руководимый единственно чувством, он сел подле страдалицы и запел вполголоса гимн, так часто употребляемый между неграми, и любимый ими по его нежности и выразительности. Как масло находит проход в тонкие скважины дерева, в которые не может проникнуть вода, так точно и нежная песнь вливается в глубину души, когда слова не в состоянии туда проникнуть. Лучи месяца, пересекаемые сучьями и листьями высокого дерева падали прямо на лицо умирающей, и мистер Диксон, продолжая петь, заметил слабое, трепетное движение в чертах её лица, как будто душа её, печальная и усталая, порхала на крыльях, образовавшихся из сладких, упоительных звуков этого гимна. Он видел, как из под длинных ресниц выкатилась слезинка и медленно потекла по щеке. В гимне этом говорилось о беспредельной любви нашего Спасителя.
   "Любовь моя вечна, как вечно мироздание;
   Она выше горных высот, глубже дна океана,
   Верна и сильна, как самая смерть!"
   Любовь, которую не в силах охладить наши заблуждения, которую не могут изменить самые длинные промежутки времени, -- в которой скорбь находит отраду, преследование -- защиту, отчаяние -- утешение! Любовь, всё прощающая, всё озаряющая! Даже смерть и отчаяние ты превращаешь в источник блаженства! На этот раз ты торжествуешь здесь, в этой пустыне, вдохнув отраду в сокрушённое сердце молодой невольницы.
   С окончанием пения умирающая открыла глаза.
   -- Моя мать любила петь этот гимн, -- сказала она.
   -- И ты веришь словам его?
   -- Верю, -- отвечала она. -- Теперь я вижу моего Спасителя. Он любит меня. Дайте мне покой.
   После этого наступало несколько секунд тех судорожных содроганий, которые, служат признаком переселения души в другой мир, и Эмилия успокоилась навеки. Мистер Диксон, стоя на коленях, старался горячей молитвой облегчить своё переполненное сердце. Наконец он ему встал, подошёл к торговцу, и, взяв его за руку, сказал:
   -- Друг мой, да послужит тебе этот случай напоминанием о вечности. Богу угодно было показать тебе всё нечестие твоих деяний. Сбрось ты с себя все грехи свои, и добрыми делами приготовься к покаянию. Сними оковы с этих несчастных созданий и скажи им, что они свободны!
   -- Что вы говорите? Эх! -- да эта партия стоит десять тысяч долларов! -- сказал торговец, вовсе неприготовленный к такому практическому увещанию.
   Не думайте, однако ж, чтоб торговец в этом отношении представлял собою поразительное исключение. Та же самая причина, только не так откровенно высказываемая, держит в руках сатаны многих чрезвычайно воспитанных, образованных, почтенных людей, которые охотно бы желали спасти свою душу, если б при этом не нужно было расставаться с роскошью.
   -- Друг мой, -- сказал мистер Диксон, прибегая к словам строгого и непогрешимого мудреца всех времён, -- какая польза человеку, если он приобретёт целый мир и погубит свою душу?
   -- Знаю, знаю, -- сказал торговец, не сомневаясь в истине этих слов, -- но в настоящем случае так трудно на это решиться. Впрочем, я подумаю. Мистер Бонни хочет купить Нэнс, и мне было бы жаль обмануть его ожидание. Подумаю об этом, непременно подумаю.
   Мистер Диксон воротился на поляну около двух часов ночи и, поставив лошадь, отправился к палатке, устроенной для проповедников. Здесь, при самом входе, он встретил мистера Бонни, озарённого светом луны. Мистер Бонни спал внутри палатки; но надобно признаться, наводнённая народом палатка в ночное время представляет весьма душное и неудобное место для отдыха. Поэтому мистер Бонни вышел на свежий воздух и стоял у палатки в то самое время, когда к ней подходил мистер Диксон.
   -- Откуда так поздно? -- сказал мистер Бонни.
   -- Присмотрел за стадом в пустыне, на которое никто не обращает внимания, -- отвечал мистер Диксон и потом в печальных словах и мрачными красками описал сцену, которой был свидетелем. -- Мистер Бонни! -- говорил он, -- знаете ли вы, каким порокам и преступлениям вы покровительствуете? Здесь, например, вправо от нашего лагеря, находится партия скованных невольников, мужчин и женщин, совершенно невинных, но которых водят в оковах по нашему краю, которые служат нам позором перед лицом каждой христианской нации. На какие ужасные, гнусные преступления покушаются несчастные торговцы! Какой ад представляют собою эти торговые дома, где мужчины, женщины и дети обращаются в продажный товар, куда свет Евангелия никогда не проникает! Наконец, в одном из этих несчастных торговцев начинает пробуждаться сознание в преступных действиях: вы являетесь перед ним и оправдываете образ его действий, мастер Бонни, вы точно камень преткновения, о который спотыкаются души и стремглав падают в ад. Я не верю, что основою убеждениям вашим служит Ветхий Завет. Вы должны понимать, что те понятия не имеют отношения к такому рабству, какое мы видим в этой стране.
   Восторженность, с которой мистер Диксон говорил, и благочестие, которым он всегда отличался, придавали словам его необыкновенную силу. Читатель не будет удивляться, если мы скажем, что мистер Бонни, восприимчивый и чувствительный, проливал слёзы, будучи тронут таким увещанием. Не будет удивляться он и тому, что спустя две недели, мистер Бонни прикупил к своей плантации от того же торговца трёх негров.
   Прежде, чем толпы народа, собравшиеся на сход, разойдутся, мы должны описать ещё одну сцену. В поздний час ночи карета Гордона медленно тянулась по безмолвной, извилистой, лесной дороге. Гарри, ехавший позади, вдруг почувствовал, что кто-то наложил руку на узду его лошади. Изумлённый, он остановился.
   -- Ах, Дрэд, это ты? Как это осмелился ты? Можно ли поступать до такой степени неблагоразумно! Как ты осмелился показаться здесь! ведь ты рискуешь жизнью.
   -- Жизнью! -- сказал Дрэд; -- что такое жизнь? Кто любит свою жизнь, тот губит её. Господь сказал мне: "Иди"! Господь мне сильный и грозный защитник. Гарри, обратил ли ты внимание на некоторых людей, находившихся на собрании, на людей, у которых руки обагрены кровью ближнего, и которые, несмотря на это пятно, взывали к Господу,-- на проповедников, которые покупают нас и продают? Неужели этот народ взыскан любовью Господа? Я оставил на острове мёртвого негра, которого загрызли собаки. Его жена сделалась вдовою, его дети бесприютными сиротами!
   -- Знаю, знаю, -- с мрачным видом сказал Гарри.
   -- Знаешь и держишься их?
   -- Пожалуйста, не говори об этом. Я не хочу изменить тебе, как не хочу кровопролития. Тебе известно, что моя госпожа мне родная сестра.
   -- О да, это известно.
   -- Я люблю Нину больше, чем самого себя. Я готов пролить за неё последнюю каплю крови, стать же в ряды противников её или её родных, я не соглашусь никогда, никогда!
   -- Значит, хочешь служить Тому Гордону? -- сказал Дрэд.
   -- Никогда! -- отвечал Гарри.
   В течение нескольких секунд, Дрэд оставался безмолвным. Луна, прорезаясь между ветвями сосен, осветила его дикую, тёмную фигуру. Гарри заметил, что взор Дрэда устремлён был в чащу леса на какой-то невидимый предмет; зрачки Дрэда расширились и, оставаясь неподвижными, подёрнулись тусклой оболочкой. После минутного молчания он заговорил глухим, изменившимся голосом.
   -- Серебряная струна ослабеет, и златая чаша разобьётся. Зарывайте могилу, зарывайте. Теперь, скорей... Иди ко мне, или он похитит жену твою.
   -- Дрэд! Я тебя не понимаю, -- сказал Гарри. -- Что ты хочешь сказать?
   И с этими словами он потряс его за плечи. Дрэд протёр глаза и устремил их на Гарри.
   -- Я должен воротиться в берлогу, -- сказал он. -- Лисицы имеют свои норы, птицы -- свои гнёзда, а в обиталище драконов Господь открыл дорогу изгнанникам.
   Сказав это, он бросился в чащу леса и в одну минуту скрылся из виду.

Глава XXIII.
Жизнь в болотах.

0x01 graphic

   Наши читатели, без всякого сомнения, весьма охотно вернутся с нами назад и последуют за таинственным лицом; которого речи так сильно взволновали умы людей, собравшихся на сходе. Между здравым рассудком и расстройством ума существует какое-то неопределённое состояние умственных способностей, состояние, которому древние греки и римляне оказывали глубокое уважение. Они утверждали, что человек, при таком помрачении ума, находился под грозным влиянием какой-то сверхъестественной силы. Как таинственное мерцание звёзд становится видимым только с наступлением ночи, так и в этих странных проблесках души они открывали пробуждение необыкновенных дарований. Горячий и положительный свет нынешнего материализма не допускает такого неопределённого состояния души человеческой. Во всей новейшей антропологии, относительно определения человека по его умственным способностям, существуют только два термина: умный и безумный; -- на последний род людей мы смотрели обыкновенно с некоторым пренебрежением. Мы затрудняемся дать приличное название странному и ненормальному состоянию, в котором это, в своём роде замечательное существо, проводило большую часть своего времени. Он постоянно находился в какой-то восторженности и самозабвении, в состоянии, которое, однако ж, нисколько не мешало развитию его внешних, физических способностей; напротив, оно ещё придавало им чрезвычайную остроту и способность сосредоточиваться, которые мы усматриваем иногда в феноменах сомнамбулизма. В его физическом организме тоже много было особенностей. Читатели наши могут представить себе человека, исполненного необыкновенным обилием жизненных сил, развитых под непосредственным влиянием природы. Со стихиями он находился в добром согласии, как какое-нибудь крепкое могучее дерево; дожди, бури, гроза и вообще все силы природы, от которых люди ищут убежища, казалось, вели с ним некоторый род дружбы и становились непременными спутниками его существования. До такой степени он сблизился или вернее, сроднился с природой и с её явлениями, окружавшими его со всех сторон в болотах, что он ходил по этим болотам также легко и свободно, как иная леди, окружённая роскошью, ходит по турецким коврам. Всё, что для нас показалось бы неимоверною трудностью, для него служило обыкновенным условием существования. Пройти, по колена завязнув в болотистой топи, пробраться сквозь непроницаемую чащу кустарников, пролежать целую ночь на земле, испускающей зловредные испарения, или, подобно аллигатору, проползти между камышами и тростниками,-- составляло для него тот же комфорт, который мы находим в мягких подушках и занавесях над нашей кроватью. В этом диком организме развита была столь сильная наклонность наслаждаться такого рода жизнью, что её не в состоянии были бы поколебать самые утончённые приманки роскоши. Кто наблюдал восторг, с которым легавая собака забегает в глубь леса, прорывается сквозь чащу кустарника или бросается в воду, тот постигнет, откуда проистекал источник этого наслаждения. Дрэд находился под влиянием воодушевляющей идеи, что он обладал даром прозрения. Африканское племя, как утверждают месмеристы, одарено в высшей степени тем особенным темпераментом, который делает человека способным к воспроизведению месмерических явлений; это обстоятельство подтверждается существованием между неграми, даже по сие время, мужчин и женщин, которые, по словам путешественников, обладают необыкновенной магической силой. Дед Дрэда, со стороны матери, будучи известнейшим африканским чародеем, открыл в своём внуке, ещё в самые ранние годы его жизни, эту удивительною способность. Он сообщил ему тайну укрощения змей и укоренил в нём неизгладимую мысль, что он одарён таинственной силой. Замечательный дар, который горные жители называют вторым зрением, составляет весьма обыкновенное предание между неграми, готовыми во всякое время доказать это тысячами примеров. Объяснять, в чём именно заключается эта способность, мы не берём на себя. Есть ли это какая либо, ещё непознанная, принадлежность души человеческой, составляющая, в отношении к будущему, тоже что и память к прошедшему; или чрезвычайно возвышенное настроение чувственного организма, которое сообщает человеку инстинктивную проницательность, принадлежащую исключительно животным,-- мы не решаемся определить. Относительно Дрэда, мы можем однако же утвердительно сказать, что с помощью этой способности души он часто избегал многих опасностей. Это второе зрение предостерегало его от различных месть, в которых его поджидали охотники, указывало ему, во время нужды, где искать добычу, или где находились люди, на которых можно было бы безопасно положиться; его инстинкт часто оказывался до такой степени непогрешимым, что каждое слово его между его товарищами имело важное значение, и сам он служил для них существом, на которое они смотрели с величайшим подобострастием. Замечателен факт, хотя в этом случае его и нельзя назвать исключительным, что восторженность души в этом человеке струилась, по-видимому, параллельно с течением тонкого и практического ума и, подобно человеку, который говорит попеременно на двух языках, он говорил почти в одно и то же время, то слишком восторженно, то весьма обыкновенно. Такая особенность сообщала всей его личности замечательно странный эффект. Ночью, во время собрания, он находился, как мы уже видели, в величайшем исступлении. Преступное смертоубийство его товарища, казалось, приводило его душу в страшное волнение, подобно тому, какое замечаем мы в громовой туче, когда она наполняется медленно скопляющимся электричеством. Расстояние от места его убежища до поляны, где собрались богомольцы, хотя и простиралось миль на пятнадцать, покрытых почти непроходимыми болотами, но он перешёл его, не испытав ни малейшей усталости. Если б даже его и поймали, то, по всей вероятности, никто бы не решался схватить его, а тем более связать. Простившись с Гарри, он пустился в глубину болота, напевая, по обыкновению, слова знакомых ему гимнов. День был знойный. Было около двух часов за полночь, когда гроза, долго собиравшаяся и уже грохотавшая в отдалённой части горизонта, начинала развивать свои силы. Глухой гул, наводивший ужас, и сопровождаемый резкими порывами ветра, пробежал по чаще леса, заставляя преклоняться пред собой вершины вековых деревьев. Острые стрелы молнии, мелькая между ветвями, как будто вылетали из лука, натянутого рукою невидимого и грозного ангела. Масса тяжёлых облаков в один момент закрыла луну; вслед за тем разлился широкий, яркий, ослепительный поток пламени, сосредоточившийся на вершине высокой сосны, близ того места, где остановился Дрэд, и в мгновение ока сдёрнул с ней сучья, как ребёнок, играя, сдёргивает лист с маленькой ветки. Дрэд с исступлённым восторгом всплеснул руками, и когда гроза бушевала кругом его, запел методистский гимн: "Восстань, о Боже! в силе твоей, и сокрушатся кедры Ливанские от десницы твоей!" Буря гнула лес, как тростник, и громадные деревья, вырываемые с корнем из мягкой почвы, падали с треском и ужасающим шумом; но Дрэд, как злой гений, не обращал на это внимания, восклицал и проходил в больший и больший восторг. Такое грозное проявление величия природы, казалось, придавало ему силы, приводило его в сильное волнение, он продолжал петь с ещё более энергическим одушевлением" Но восклицания его оставались неслышными, как оставалась бы в эту грозную минуту тысячи других голосов! Мало-помалу гроза начинала утихать, и крупные капли дождя стали падать реже и реже; подул прохладный ветерок и, вслед затем, сквозь посеребренные края свинцовых облаков, проглянул светлый облик луны. В то время, когда Дрэд тронулся с места, чтобы пуститься в дальнейший путь, один из ярких проблесков луны обнаружил перед ним, в нескольких шагах от дерева, разбитого молнией, скорчившуюся фигуру человека. По всему было видно, что это был беглый негр и, в добавок, тот самый, который, рискуя жизнью, решился в день собрания бежать от известного нам торгаша.
   -- Кто здесь и в такое время ночи? -- сказал Дрэд, подходя к нему.
   -- Я заблудился, -- отвечал негр, -- и не знаю, где нахожусь.
   -- Ты беглый? -- спросил Дрэд.
   -- Не измени мне! -- возразил беглец испуганным тоном.
   -- Изменить тебе! Боже, избавь! -- сказал Дрэд, -- каким образом попал ты в это болото?
   -- Я бежал от купца, который водит нас по штатам и продаёт.
   -- Вот что! -- сказал Дрэд, -- пойдём со мной, я избавлю тебя от погони и, вдобавок, дам приют.
   -- Я выбился из сил, -- сказал негр, -- с каждым шагом я вязну по колена, а между тем собаки нагоняют меня... Это наверное. Если они поймают меня, так пусть уж разорвут меня на месте; я готов покончить со своей жизнью. Однажды мне удалось пробраться в Нью-Йорк, завести там небольшой домик, иметь жену, двух детей и небольшие деньжонки, но меня поймали, отправили назад и продали. Теперь остаётся только умереть. Стоит ли жить на свете тому, против кого всё вооружено?
   -- Умереть! Зачем? -- сказал Дрэд, -- под моей защитой ты будешь жить! Ободрись, мой друг, ободрись! Через несколько часов я проведу тебя в такое место, куда не попадёт никакая собака! Вставай... Пойдём. Негр встал и сделал усилие идти; но, изнурённый и без привычки ходить по всякому болоту, он почти на каждом шагу спотыкался и падал.
   -- Ну что, любезный, -- сказал Дрэд, -- трудно! Постой, я возьму тебя на плечо, и потащу как дикого барана; к этой ноше мне не привыкать. И, применяя слово к делу, он посадил негра на плечи, велел ему крепче держаться, и пошёл к болоту, не чувствуя никакой тяжести. Было около трёх часов утра; облака постепенно редели и лучи лунного света прорывались сквозь густую листву, мокрую и дрожавшую от лёгкого ветерка. Мёртвая тишина нарушалась одним жужжаньем насекомых, да изредка треском валежника и всплесками воды под ногами Дрэда.
   -- Должно быть, ты очень силён, -- сказал его спутник, -- давно ли ты в здешних болотах?
   -- Давненько, отвечал Дрэд,-- я одичал в этих местах. Меня считают за зверя. Уже много лет, как я сделался товарищем драконов и сов. Я сплю рядом с левиафаном в камышах и тростнике. Я убедился, что лучше иметь дело с аллигаторами и змеями, чем с людьми. Они не тронут того, кто их не трогает; а люди... Они алчут драгоценной жизни.
   Через час ровной ходьбы Дрэд приблизился к окраине описанного нами острова, и шагах в двадцати от него провалился в топь по самый пояс. С большими усилиями он выбрался из топи и, велев своему спутнику следовать за ним, начал бережно ползти на четвереньках, подавая в то же время сигнал продолжительным, резким, странным свистком. Точно такой же свисток раздался за стеной непроходимой чащи. Спустя несколько секунд, в кустарниках послышался треск сухих сучьев, ломавшихся под ногами бежавшего животного. Наконец из-под кустов выскочила огромная собака, из породы водолазов, и начала выражать свою радость самыми необыкновенными прыжками.
   -- Здравствуй, Букк, здравствуй! -- сказал Дрэд, -- ну, полно, полно! Покажи-ка лучше нам дорогу.
   Водолаз, как будто понимая приказание, быстро повернулся в чащу: Дрэд и его товарищ последовали за ним ползком. Тропинка извивалась между кустарниками крупными изгибами и наконец прерывалась у корней громадного дерева Дрэд начал карабкаться и, достигнув одного из длинных сучьев, ловко спрыгнул на открытую поляну, которую мы уже описали. Жена всю ночь ждала его, и теперь, с восклицаниями радости, бросилась в его объятия.
   -- Наконец-то ты воротился! Я боялась, что в этот раз тебя поймают!
   -- О, нет!.. До этого им далеко! А что! Похоронили?
   -- Нет ещё. Могилу вырыли, и покойная лежит подле неё.
   -- Пойдём же и похороним, -- сказал Дрэд.
   В отдалённой части поляны стоял засохший одинокий кедр, совершенно потерявший свою натуральную зелень. Но, будучи покрыт с верху до низу длинными и густыми гирляндами из роскошных вьющихся растений, которыми так изобилуют те страны, он, при тусклом свете занимавшейся зари, представлял собою гигантское привидение, одетое в траур. Под этим кедром Дрэд, время от времени, погребал тела беглецов, которые находил в болотах. Вдова покойника, жена Дрэда и новый пришелец окружили неглубокую могилу. Заря начала уже румянить восток. Луна и звёзды всё ещё сияли. Дрэд долго смотрел на них и потом торжественным голосом начал читать молитвы. Наконец он нагнулся, приподнял труп и опустил его в могилу; в эту минуту громкие рыдания вдовы огласили воздух.
   -- Перестань, женщина! -- сказал Дрэд, поднимая руку, -- не плачь об умерших и не сетуй о них; но плачь и сокрушайся о живущих.

Глава XXIV.
Ещё летняя беседа в Канеме.

   Чудное, роскошное утро, омытое слезами минувшей грозы, взошло во всём своём величии над Канемой. Дождевые капли искрились и сверкали на каждом листке, или, падая от дуновения ветерка, играли радужными цветами. В открытые окна врывалось дыхание бесчисленных роз. Чайный стол, с его чистой скатертью, блестящим серебром и ароматным кофе, манил к себе членов общества, принимавших участие во вчерашнем собрании и готовых, с свежими силами, с свежим настроением духа, начать разговор, завязавшийся ещё накануне. Возвращаясь домой, они говорили о сценах, сопровождавших собрание, удивлялись и рассуждали о странном происшествии, которым собрание окончилось. Никто, однако же, не понял грозных слов, произнесённых Дрэдом. Аристократическое общество в Южных Штатах до такой степени избегает столкновения с людьми, поставленными от них на несколько ступеней ниже, до такой степени боится ознакомиться с побуждениями и чувствами этих людей, что самые страшные вещи, происходящие почти перед глазами их, остаётся для них неузнанными, незамеченными. Скорби и страдания негров-невольников были для Нины и Анны Клейтон нераскрытою, запечатанною книгою. Им и в голову не приходило войти в положение этих людей. Дядя Джон, если и знал о их существовании, то всячески старался удаляться от них, как удалялся от всякой другой неприятной сцены. Каждый из них слышал об охотниках на негров, и считал их низкими, грубыми людьми; но дальше этого они не заходили. Различные мысли и намерения, пробуждённые накануне и душе членов небольшого общества, приняли, вместе с другими предметами, совершенно другой свет под лучами утреннего света. В своей собственной жизни, каждый из нас, вероятно, может припомнить, какое различное впечатление часто производит на нас один и тот же предмет поутру и вечерок. Всё, что мы думали и говорили при мерцающих звёздах, или при бледном свете луны, по-видимому, вместе с горячими, сухими лучами солнца, расправляет крылья и, как роса, улетает к небу. Люди были бы лучше, если б все молитвы и добрые намерения, которые они слагают с вечера на подушку, оставались неизменными при их пробуждении. Дядя Джон вполне сознавал эту истину, когда садился за завтрак. Накануне он беседовал с самим собою и пришёл к такому умному заключению, что он, мистер Джон Гордон, был не просто тучный, пожилой, в синем фраке и белом жилете джентльмен, для которого главная цель существования заключалась и том, чтоб хорошо поесть, хорошо попить, хорошо поспать, носить чистое бельё и устранять себя от всяких хлопот; -- нет! Внутри его совершился какой-то странный переворот: в нём пробудился тот великий, вечно дремлющий ленивец, которого мы называем душой, который становится скучным, беспокойным, взыскательным, тяжёлым гостем, и который, вслед за пробуждением, вскоре снова засыпает, в самое короткое время, при первом усыпительном влиянии. В прошедший вечер, тревожимый этим беспокойным гостем, поражённый непостижимой силой грозных слов: день страшного суда и будущая жизнь, он выступил вперёд и пал на колена, как человек, который чистосердечно кается в грехах своих и ищет спасения, который в этих грозных словах настигает великую и страшную истину. С наступившим утром очень бы благоразумно было и очень бы кстати поговорит этом предмете, но дядя Джон почти стыдился подобного разговора. За завтраком возник вопрос, когда бы предпринять поездку на собрание.
   -- Надеюсь, мистер Джон, -- сказала тётушка Мария, -- вы больше не поедете. По моему мнению, вам бы следовало держаться от подобных сборищ как можно дальше. Мне досадно было видеть вас в толпе этого грязного народа.
   -- Слова эти доказывают, -- сказал дядя Джон, -- что мистрисс Гордон привыкла обращаться только в самых избранных кругах.
   -- Мне, -- сказала Анна Клейтон, -- не нравится этот обычай, не потому, что я не люблю находиться в кругу простого народа, нет! Мне не нравится нарушение приличия и скромности, которые составляют принадлежность наших самых сокровенных и священных чувств. Кроме того, в подобной толпе бывают такие грубые люди, что право неприятно приходить с ними в столкновение.
   -- Я даже не вижу в этом никакой полезной цели, -- сказала мистрисс Джон Гордон,-- я ничему этому не верю. Это ни больше, ни меньше, как временное увлечение. Люди собираются, предаются движениям души, расходятся -- и становятся опять такими же, какими были прежде.
   -- Так, прекрасно, -- сказал Клейтон, -- но, скажите, не лучше ли хотя раз, в течение известного промежутка времени, предаться движениям души, чем никогда не иметь религиозного чувства? Не лучше ли иметь хоть на несколько часов в течение года живое сознание о важности и достоинстве души, о её бессмертии, чем не испытывать его в течение всей жизни? Не будь подобных собраний, -- и толпы людей, которых мы видели, во всю свою жизнь ни слова не услышат о подобных вещах, никогда о них и не подумают. Я не вижу также, почему бы мне или мистеру Гордону не стать вчера вечером, вместе с этой толпой, на колени.
   -- Что касается до меня, -- сказала Нина, -- то пение гимнов под открытым небом невольным образом производит глубокое впечатление.
   -- Да, -- сказал Клейтон, -- это пение как-то особенно гармонирует с лесами, в которых оно происходит. Некоторые напевы так вот и кажутся подражанием пению птиц или порывам ветра между ветвями дремучего леса. Они обладают особенно гармоническою энергией, превосходно приноровленною для выражения сильных ощущений. Если б собрания не приносили никакой другой пользы, кроме распространения в народе этих гимнов и напевов, я бы и тогда считал их неоценёнными.
   -- А я так всегда имела предубеждение против подобного распространения, -- сказала Анна.
   -- Ты несправедливо о них судишь, -- сказал Клейтон, -- ты судишь, как вообще все светские, воспитанные женщины, по понятиям которых жизнь человеческая должна всегда являться в розовом свете. Представь себе восторженность и глубокое благоговение простого сословия у древних греков или римлян при звуках этих гимнов. Возьмём для примера стих одного из них, которые пели вчера вечером:
   
   "Земля распустится, как снег,
   Сияние солнца померкнет.
   Но ты, о Боже, сотворивший меня из ничего,
   Во веки веков пребудешь со мною"!
   
   Сколько веры заключается в этих словах! Сколько уверенности в бессмертии души! Возможно ли, чтоб человек, постигающий силу этих слов, не возносил души к небу? А потом, сколько благородного мужества звучало в словах первого гимна! Кто, слушая их, в состоянии оставаться равнодушным?
   -- Правда, правда, -- сказала Анна, -- только, к сожалению, негры не понимают и половины того, что поют; -- не имеют ни малейшего понятия о том влиянии, которое должно производить на них это пение.
   -- Это ничего не значит, -- сказал Клейтон, -- уже и того достаточно, что многие возвышенные чувства, которыми дышат эти гимны, распространяются в народе.
   -- А как вы думаете, -- сказал дядя Джон, -- что было на уме того человека, который говорил на собрании в последний раз и хотел показать, что слова его раздаются в облаках? Никто, по-видимому, не знал, кто он такой, каким образом и откуда явился, а между тем слова его произвели на всё собрание глубокое впечатление. Ещё никто, мне кажется, не выставлял наших заблуждений в таком ярком и даже страшном свете.
   -- Какой вздор! -- сказала тётушка Мария, -- эту странность я объясню таким образом, что какой-нибудь странствующий бедный проповедник хотел произвести на взволнованное собрание более сильное впечатление. Будь у меня в руке пистолет, я бы выстрелила в дерево, и тогда посмотрела бы, каким тоном стал бы он продолжать свою проповедь!
   -- Знаете ли, -- сказал Клейтон, -- из нескольких слов и звуков, долетевших до моего слуха, я заметил, что в его исступлённой речи была обдуманность. Такого звучного и впечатлительного голоса я никогда не слышал. Впрочем, при всеобщем волнении на собрании подобному происшествию не должно удивляться. Ничего не может быть естественнее, что какой-нибудь сумасбродный фанатик доведён был одушевлением всей сцены происходящего до исступления и, чтобы облегчить себя, прибегнул к этому средству.
   -- Сказать ли вам правду? -- возразила Нина, -- я бы хотела отправиться туда и сегодня. Во-первых потому, что это приятная поездка, а во-вторых и потому, что мне так нравится прогулка в лесу, -- нравится ходить между палатками, слушать разговоры негров и видеть различные образчики человеческой натуры. Я в жизнь свою не видала такого многолюдного собрания.
   -- Прекрасно! -- сказал дядя Джон, -- и я еду! Клэйтон правду говорит, что никто не должен стыдиться своей религии.
   -- Конечно! -- саркастическим тоном, сказала тётушка Мария.
   -- Еду, непременно еду! --сказал дядя Джон, выпрямляясь.
   -- С Богом! -- воскликнул Клейтон. -- Мы не должны судить о ком-либо применительно к привычкам образованного общества. В людях образованных каждая способность души остаётся в своих надлежащих границах; но в этом диком произрастании восторженность переходит нередко пределы приличия, как дикий жасмин заглушает иногда огромное дерево.
   -- Скажите, пожалуйста, -- сказала Нина, -- заметили ли вы, как бедный старик Тифф заботится о том, чтобы привязать своих детей к религии? О себе, в этом отношении, он мало заботится. Он похож на растения, вьющиеся по деревьям в болотах. Корня своего он не имеет, а между тем растёт и развивается.
   -- Несмотря на то, у него прехорошенькие, дети; -- и как мило одеты! -- сказала Анна.
   -- Вы не знаете, душа моя, -- сказала Нина, -- Тифф, при встрече со мной, почти всегда падает мне в ноги, и умоляет не оставить его советами относительно детских нарядов, и, если б вы слышали, как забавно говорит он! У него, я вам скажу, такой отличный вкус, что не уступит ни одной французской модистке. Уж кажется, я умею одеться; а Тифф в моём наряде всегда найдёт недостатки. Не правда ли, что это очень мило?-- Когда я смотрю на старика, который ухаживает за этими детьми, мне всегда приходят в голову мысль о старом неуклюжем кактусе, покрытом прелестными цветами. Эти дети относительно к Тиффу, тоже, что и цветы относительно к кактусу. Отец малюток никогда не входит в распоряжения Тиффа; Тифф с своей стороны всячески старается устранить детей от влияния отца и предоставить ему возможность трудиться. Всё бремя воспитания их он принял на себя.
   -- Я со своей стороны, -- сказала тётушка Несбит, -- рада, что ты принимаешь в этих детях участие. Но мне они не нравятся. Я уверена, что из них выдут беспорядочные люди; подожди немного, и ты увидишь, что слова мои оправдаются.
   -- К чему нам брать к себе на руки всех этих жалких скоттеров, когда у нас и без них много прислуги? -- сказала мистрисс Гордон.
   -- Я вовсе не намерена брать их всех, -- возразила Нина, -- я хочу взять только этих детей.
   -- Желаю вам всего лучшего! -- сказала мистрисс Гордон.
   -- Я удивляюсь, что сделалось с Гарри! -- заметила Нина. -- Он ужасно печален.
   -- В самом деле? -- сказала тётушка Несбит, -- а я этого я не заметила.
   -- Почём знать? -- сказал дядя Джон, -- быть может, он думает о том, каким бы образом и сегодня отправиться на собрание. Я - так думаю отправиться. Да вот что, мастер Клэйтон, -- продолжал он, положив руку на плечо Клейтона, -- садитесь вы в кабриолет и возьмите с собой эту маленькую грешницу, а я поеду с дамами; вероятно, вы позволяете мне воспользоваться благотворным влиянием советов вашей сестрицы.
   Без всякого сомнения, Клейтон охотно согласился с таким предложением, и общество изъявило согласие привести его в исполнение.
   -- Но послушайте, Клэйтон, -- продолжал дядя Джон, посадив Нину в кабриолет и лукаво прищурив глаза, -- в свою очередь не оставьте и вы её добрыми советами. Ей необходим руководитель и наставник! Я вам скажу, Клэйтон, -- что такой девочки не найти во всей Северной Каролине. Капризов в ней бездна! Вы должны начать с ласки и на некоторое время дать ей волю; а потом уж с ней не трудно справиться. Я сам люблю, когда лошадь перервёт, при первой закладке, всю упряжь и разобьёт повозку; смело можно сказать, что из неё будет прок.
   Сделав такое глубокомысленное замечание, дядя Джон посадил в карету мисс Анну. Клейтон понял, на что намекал дядя Джон, советуя такое обращение с Ниной. Он знал очень хорошо, что с таким живым существом, как Нина, не должно стесняться в объяснениях, и потому ни один старик не держал бы себя так спокойно и так непринуждённо в этом tЙte-Ю-tЙte, как Клейтон. Он знал, что последний разговор на собрании ещё более сблизил их. При этом случае они со всем чистосердечием высказали друг другу самые сокровенные чувства, а одно такое мгновение, по убеждению Клейтона, имел более обязательной силы, чем сотни объяснений в любви. Утро было очаровательное, как это всегда бывает после грозы, бушевавшей в течение ночи. Воздух, очищенный от густых испарений и напитанный благоуханием растительного царства, становился лёгким, тёплым и вместе с тем придающим силу дыхательным органам. В нём распространялось бальзамическое дыхание сосновой рощи, по которой они проезжали. Вся зелень, омытая проливным дождём, казалась только-что распустившеюся: до такой степени она была свежа и привлекательна. По всему небосклону расстилались роскошные, имевшие вид плавающих островов облака, которые составляют исключительную принадлежность американского неба; они резким рельефом отделялись от глубокой лазури. Ещё вдалеке от поляны, на которой сосредоточивалось ссобрание, до путников долетали отголоски распеваемых гимнов. По мере приближения к ней, они встречали шумные группы, служившие доказательством слишком частого посещения балагана Абиджи Скинфлинта и других, ему подобных временных заведений. Первым делом их было заглянуть в уголок, избранный Тиффом для своих детей: он деятельно гладил бельё для грудного ребёнка, вымытое с вечера и только-что теперь просохшее. Полдневные проповеди ещё не начиналась, и потому общество наше условилось пройтись между палатками. Женщины стряпали, мыли посуду под деревьями, причём, разумеется, не забыты были и бойкие разговоры. Одним из самых замечательных явлений того дня была проповедь мистера Диксона о заблуждении и греховности человеческого рода. Она заключалась сильным и торжественным воззванием ко всему собранию относительно невольничества. Мистер Диксон напомнил диссидентам всех сект, что состояние невольничества осуждается в их книгах положительно и неоспоримо, что ни под каким видом не согласуется с христианской религией и с священным законом, повелевающим нам любить друг друга, как самих себя. Он описал им сцену, которой был свидетелем в лагере невольников. Говорил об ужасах, сопровождающих торговлю неграми внутри штатов,-- представил трогательную картину разлуки семейств, нарушения всех домашних и общественных уз, проистекающих из этой торговли; и наконец, ссылаясь на неизвестного оратора, наведшего на них ужас накануне, признавался перед всем собранием, что в его словах он замечал глубокое значение, и что если не последует немедленного покаяния и исправления, то, без всякого сомнения, праведный гнев Божий посетит всю страну. Говоря это с чувством, он в свою очередь пробудил чувства в слушателях. Многие были растроганы до слёз; но, с окончанием проповеди, чувства эти заглохли, как заглушаются волны, отступившие в море после удара в скалу. Гораздо легче было принимать участие во временном порыве душевного волнения, чем размышлять о трудных и сопряжённых с издержками преобразованиях. Мистер Диксон отдавал, однако ж, справедливость белым в невольнических штатах, поставляя на вид, что, в течение длинного периода беспорядочного управления, они, от времени до времени, с радушием принимали проповедников, ревностно говоривших в защиту веры и человечества, хотя и слушали их с тем тупым терпением, которое обнаруживают люди, когда сознают свои заблуждения, не намереваясь в них исправиться. В последние же годы такие проповедники, порицая притеснения, испытываемые невольниками, нередко подвергали жизнь свою опасности. Эта проповедь была предметом разговора во всех частях поляны; и никто, быть может, не восхвалял её так громко, как купец, торговавший неграми, сидевший в это время на самом видном месте в балагане Абиджи Скинфлинта.
   -- Проповедь была очень хороша, -- сказала Нина; -- и я верю в ней каждому слову, Но, скажите, что же, по-вашему мнению, мы должны делать?
   -- Мы должны, -- сказал Клейтон, -- смотреть на эмансипацию негров, как на неизбежное событие, и приготовить к тому всех наших невольников по возможности в скорейшее время.
   Разговор этот происходил в то время, когда партия наша расположилась завтракать в прохладной тени деревьев вокруг большой корзины с холодной провизией, которую они на свободе разбирали.
   -- Послушайте, Клэйтон, -- сказал дядя Джон, -- я не вижу смысла в том приговоре, который произнесли сегодня над нами? Боже праведный! Да какое же мы делаем зло? Что касается до негров, то, право, они живут лучше нашего. Я говорю это хладнокровно -- то есть, так хладнокровно, как может говорить человек около двух часов по полудню, в такой зной, как сегодня. Вы только посмотрите на моих негров! Бывают ли у меня когда-нибудь цыплята, яйца или огурцы? Никогда, уверяю вас! Цыплята у меня не ведутся, червь точит огурцы при самом их зародыше; а у негров, посмотришь, во всём изобилие. Огурцы зеленеют у них, как плющ, и, разумеется, я должен у них покупать эти овощи. Они выводят цыплят; я покупаю их, отдаю на кухню, и потом они же их съедают. Вот как у нас водится! Что касается до цепей, до тюрем и торговли неграми, то, конечно, это отвратительно! У меня этого не было я не будет. Я вытолкаю в шею первого покупщика, несмотря на то, что эти курчавые головы съедают меня, как саранча. Как хотите, а подобные проповеди мне не нравятся.
   -- Наш мистер Титмарш, -- сказала тётушка Несбит, -- говорит об этом предмете совсем иначе.
   -- Не думаю, -- сказала Нина, -- чтобы учреждение, вредное для той и другой стороны, происходило от Бога.
   -- Кто этот мистер Титмарш? -- спросил Клейтон вполголоса.
   -- Это один из фаворитов тётушки Несбит и один из предметов моего отвращения. Я его терпеть не могу!
   -- Конечно, могут говорить, что угодно об образовании простого народа в Северных Штатах, -- сказал дядя Джон; -- но этот народ мне не нравится. Да и к чему ведёт образование простого народа? Разве только к их же погибели. Я слышал об учёных кузнецах, которые пренебрегают своим ремеслом, приучаются говорить напыщенные речи и становятся бродягами. Подобные вещи мне, право, не нравятся. Учёность ставит их выше той сферы, в которой им суждено обращаться; -- оттого и происходит в Северных Штатах постоянный беспорядок и неурядица. У нас здесь всё идёт мирно и тихо. Пристроить бы только несчастных этих скоттеров. Подождите, впрочем,-- рано или поздно, а мы припишем их к неграм, и тогда начнётся у нас не жизнь, а блаженство.
   -- Действительно, -- сказала Нина, -- дядюшка Джон видит в этом возрождение блаженного века!
   -- Разумеется, -- сказал дядя Джон, -- для простого народа необходимо, чтобы кто-нибудь управлял им, заботился о нём: это, по-моему, одно из главных условий его существования. Всё его образование должно заключаться в изучении следующей истины: стараться честным трудом приобретать средства к существованию в той стране, в которой судьбе угодно было основать его. Строгое соблюдение этого правила, в свою очередь, будет служить прочным основанием честного, трудолюбивого, полезного общества. Людям, которые должны управлять таким обществом, надобно будет решить, в чём состоят их обязанности. Они должны быть рассудительны, внимательны, снисходительны и тому подобное. Вот моё понятие о благоустроенном обществе.
   -- Поэтому вы не гражданин Соединённых Штатов, -- сказал Клейтон.
   -- Я не гражданин? Неправда. Я верю в равенство джентльменов и в права равенства между людьми благовоспитанными. В этом состоит моё понятие о законах нашей родины.
   Клейтон, Нина и Анна засмеялись.
   -- Слушая весёлые и свободные суждения дядюшки, -- сказала Нина, -- замечая в нём желание добра своему ближнему, другой, пожалуй, примет его за величайшего демократа. А как вы полагаете, почему он кажется таким? Потому что он до беспредельности верит в своё превосходное положение -- вот и всё. Он уверен, что, при своём положении, он не подвергается ни малейшей опасности.
   Общество наше условилось не ждать окончания вечерних проповедей. Новизна эффекта миновала, и к тому же тётушка Несбит заговорила о вредном влиянии росы и вечернего воздуха. Вследствие этого, лишь только атмосфера охладела до такой степени, что можно было ехать под косвенными лучами солнца, невыносимо палившего в течение дня, наши путники уже возвращались домой. Лесная дорога покрывалась зеленью и золотистыми полосами света, прорывавшегося сквозь пустые пространства между стволами деревьев; сосновая роща во всех частях своих оглашалась пением птиц. Весьма естественно, что разговор между Ниной и Клейтоном имел спокойное настроение.
   -- Мне кажутся странными все эти беседы и рассуждения, -- сказала Нина. -- В таких случаях я всегда вспоминаю Ливию Рэй... Ах! если бы вы знали, что это за девушка! сколько прекрасных качеств в ней! и что всего необыкновеннее,-- она добра, не будучи скучною. Скажите, пожалуйста,-- почему это добрые люди, по большей части, вместе с тем бывают и скучны.
   -- Надо вам заметить, -- сказал Клейтон, -- под качеством "добрый", я почти всегда подразумеваю недостаток нравственной силы. Люди нередко говорят о самоутверждении, -- тогда как желания их до такой степени шатки, что сделать один шаг или другой для них всё равно. Такие люди легко попадают на религиозную рутину, выучивают наизусть несколько фраз, и становятся, как вы говорите, весьма скучными добрыми людьми.
   -- В этом отношении Ливия Рэй заслуживает внимания, -- сказала Нина. -- Она получила то воспитание, которое обыкновенно дают девочкам в Новой Англии, воспитание фундаментальнее и обширнее нашего. Она также легко читает по-латыни и по-гречески, как по-французски и по-итальянски. Она умна, проницательна, дальновидна; а с тем вместе прихотлива и капризна, как этот виноград, хотя в то же время так основательна! О, я обожаю её! Не смотря на её кратковременное пребывание в нашем пансионе, она принесла мне больше пользы, чем все учителя и всё ученье. Приятно иметь убеждение, что подобные люди существуют. Не правда ли?
   -- Да, -- сказал Клейтон. -- Всё хорошее в этом мире проистекает от людей с хорошим направлением. Всё вычитанное из книг не принесёт вам той пользы, какую может доставить знакомство с личностью писателя. Хорошая книга непременно заставляет вас предполагать, что в авторе есть гораздо больше того, что он высказал.
   -- Это самое чувство я испытываю в отношения к Ливии, -- с горячностью сказала Нина. --Она мне кажется каким-то родником. Я долго находилась при ней, а не постигла её и половину? Она постоянно возбуждала во мне желание узнать её ещё более. Когда-нибудь я прочитаю вам её письма. Ливия пишет превосходно; и я очень ценю это, потому что сама я совсем не умею писать. Я лучше могу говорить, чем писать. Идеи, которые гнездятся в голове моей, ни под каким видом не хотят повиноваться мне, когда я вздумаю изложить их на бумаге: они непременно хотят, чтоб я их высказала. Вы бы посмотрели на Ливию; такие люди всегда делают меня недовольной собою. Не знаю, почему мне приятно видеть людей и предметы превосходнее меня во многих отношениях, тогда как они явно говорят мне, убеждают меня, до какой степени я жалкое создание. Услышав Дженни Линд, я после того долго не могла слышать своей музыки, которая вдруг обратилась в пустые, лишённые всякой гармонии, звуки, а между тем музыка мне нравится. Из всего этого я заключаю, что лучший способ к исправлению себя состоит в сознании своих недостатков.
   -- Справедливо, -- сказал Клейтон, -- это сознание можно назвать основным камнем к сооружению всего прекрасного. Главнейшее условие для достижения успеха в науках и искусствах заключается именно в сознании, что мы далеки ещё до совершенства.
   -- Знаете ли, -- сказала Нина после непродолжительного молчания, -- я всё удивляюсь, за что вы полюбили меня? Мне часто приходит на мысль, что вам бы следовало жениться не на мне, а на Ливии Рэй.
   -- Очень вам обязан, -- сказал Клейтон, -- за такое милое с вашей стороны попечение о моей женитьбе. Извините, однако ж, если я отдам предпочтение моему собственному выбору. Ведь и мы иногда бываем немного своенравны, и становимся похожими на ваш прекрасный пол.
   -- Но, -- сказала Нина,-- если у вас такой дурной вкус, и вы непременно хотите поставить на своём, то позвольте мне предупредить вас, что вы решительно не знаете, что ожидает вас впереди. Я весьма не сведуща, во мне ничего нет ничего практического. Я не умею вести счета и вовсе не понимаю домохозяйства. Я буду оставлять открытыми комоды и шкафы; на письменном столе моём вы увидите всегдашний беспорядок; не могу запомнить число месяца, -- люблю рвать газеты и вообще делать такие вещи, которых никто не похвалит, а тем более вы, и тогда мне начнут говорить: "Нина, зачем ты не сделала этого? Зачем не сделала того? Отчего ты делаешь другое"? И так далее. О, я знаю вас, мужчин! Разумеется, это мне не понравится, и я буду в тягость и себе, и вам. Я никогда не думала выходить замуж, а тем более не рассчитывала на ваше предложение! Так вы не хотите принять моё предостережение?
   -- Нет! -- сказал Клейтон, посмотрев на Нину с выразительной улыбкой.
   -- Как ужасно упрямы и своенравны эти мужчины! -- сказала Нина и вместе с притворным смехом вдохнула в себя длинный глоток воздуха.
   -- Что делать! Женщины вообще обладают такой незначительной частицей этих качеств, что мы, по необходимости, должны принять остальное на себя, -- сказал Клейтон.
   -- Значит, вы решительно остаётесь при своём выборе? -- сказала Нина, глядя кругом, полусмеясь, полураскрасневшись.
   -- Непременно! Особливо после вашего великодушного вызова. -- С этими словами Клейтон крепко обнял одной рукой стан Нины и пристально посмотрел ей в глаза. -- Ну что, моя маленькая Ориола {Oriole, род хорошенькой птички тропических стран}, наконец я поймал вас? И...
   Но мы уже слишком растянули эту главу.

Глава XXV.
Возвращение Мили.

   Посещение Клейтона и его сестры, как всё приятное в этом мире, имело свой конец. Клейтон был отозван к служебным занятиям и книгам, а Анна должна была сделать несколько летних визитов, предварительно, до приезда на плантацию Клейтона "в рощу Магнолий", где ей предстояло рассмотреть несколько планов относительно улучшения быта негров. Нина и Клейтон старались показать, что между ними не было окончательной помолвки, но в минуты разлуки для всех очевидно было, что для определения их отношений друг к другу не доставало именно только этого названия. Между Ниной и Анной образовалась самая искренняя дружба. Несмотря на то, что Нина почти ежедневно приходила в неприятное отношение с непогрешимыми взглядами Анны на вещи, что Анна в значительной степени обладала той похвальной наклонностью читать наставления, которая часто существует в самых отличных молодых леди,-- доброе согласие между ними никогда не нарушалось. Надобно, однако же, признаться, что неделю спустя после разлуки, Нина заметно скучала и не знала как убить время. Происшествие, которое мы сейчас расскажем, доставило ей некоторое развлечение и вместе с тем возможность открыть новую страницу в нашем рассказе. Однажды, после завтрака, когда Нина одна сидела на балконе, внимание её было привлечено громкими восклицаниями, раздававшимися с правой стороны господского дома, где расположено было селение негров. Взглянув туда, Нина, в крайнему своему изумлению, увидела Мили в средине многочисленной группы, осаждавшей её беспрерывными вопросами. Чтоб узнать, что это значило, Нина в ту же минуту сбежала с балкона. Приблизившись к группе, она с удивлением заметила, что голова её доброй старой Мили была перевязана, одна рука подвешена, и что сама она находилась в крайнем изнеможении.
   -- Мили! -- вскричала она, подбегая к ней с непритворной любовью, -- что с тобой сделалось!
   -- Ничего моя радость! Особливо теперь, когда я добрела сюда!
   -- Но скажи, пожалуйста, что с твоей рукой?
   -- Право ничего! В меня выстрелил один господин, но, благодаря Богу, не убил. Я не имела к нему злобы и вполне убеждена, что с его стороны несправедливо и неприлично обходиться со мной таким образом, взяла и убежала.
   -- Пойдём ко мне, сию же минуту, -- сказала Нина, поддерживая старую няню, и помогая ей подняться по ступенькам балкона, -- какой стыд, какое варварство! Тихонько, Мили, не торопись! Как бесчеловечно! Я знала, что на этого человека нельзя положиться. Так это-то и есть хорошее место, которое он нашёл для тебя?
   -- Точно так, -- сказал Томтит, бежавший в главе молодого поколения негров, с полотенцем, перекинутым через плечо, и с неочищенным ножом в руке, между тем, как Роза, старый Гондред и многие другие вошли на балкон.
   -- Ах, Господи! -- сказала тётушка Роза, -- только подумать об этом! Зачем это богатые-то люди отпускают своих негров ко всякой дряни в услужение?
   -- Ничего, -- сказал старый Гондред, -- это хорошо! Мили уж слишком зазналась; стала задирать свой нос через чур высоко. Удивляться тут нечему!
   -- Убирайся ты прочь, старая язва! -- вскричала тётушка Роза. -- Я ещё не знаю, кто выше твоего задирает свой нос.
   Нина, отпустив многочисленную свиту, сопровождавшую её до крыльца и состоявшую преимущественно из мальчишек и слуг, начала внимательно осматривать рану своей старой подруги. Пуля, действительно, слегка скользнув по руке, произвела однако же глубокую поверхностную рану, которая приняла воспалительное свойство, вследствие солнечного зноя и утомления во время перехода. Сняв перевязку с головы Мили, она увидела множество кровяных проселков от сильных и жестоких ударов.
   -- Что это значит? -- сказала Нина.
   -- Это удары, которые нанесены мне. Он был пьян, дитя моё, и не знал, что делал.
   -- Как жестоко, как бесчеловечно! -- сказала Нина, -- посмотрите, -- продолжала она, обращаясь к тётушке Несбит, -- вот что значит отпускать людей в услужение!
   -- Нина! Я, право, не знаю, что теперь делать, -- печально сказала тётушка.
   -- Вы не знаете?! Ну, так я скажу, что надобно делать! Во-первых, нужно перевязать эти раны и успокоить больную, -- сказала Нина, суетясь около Мили, приготовляя перевязки и в тоже время, позвонив в колокольчик, чтобы подали тёплой воды.
   -- Успокойся, Мили! Я всё сделаю; стоит только захотеть, и я могу быть славной нянюшкой, во всех отношениях.
   -- Да благословит вас небо, дитя моё; мне становятся легче от одной уверенности, что я воротилась домой!
   -- В другой раз ты не поспешишь бежать от нас, -- сказала Нина, начиная омывать и перевязывать раны. -- Теперь ты похожа на что-то; ты можешь лечь в моей комнате и отдохнуть.
   -- Благодарю вас, милое дитя моё; но лучше будет, если я пойду в свою комнату; там-то уж я буду совершенно как дома, -- сказала Мили.
   И Нина с обычною энергией проводила Мили, спустила шторы, уложила её в постель, покрыла шалью и, несколько раз пожелав ей уснуть и успокоиться, удалилась. С нетерпением ждала она минуты, когда Мили проснётся; до такой степени тревожило её положение больной и до такой степени она интересовалась узнать подробности её рассказа.
   -- Какое бесчеловечие! -- сказала Нина, обращаясь к тётушке Несбит. -- Мы должны подать жалобу на этих людей, принудить их дорого заплатить за подобный поступок.
   -- Ах, Нина! -- возразила тётушка Несбит, -- это будет стоить значительных издержек и бесполезной траты времени.
   -- Ничего, -- сказала Нина. -- Я сейчас же напишу Клэйтону Я знаю, что он возьмётся за это дело с тою же горячностью, как и я. Он знаком с нашими законами и знает их применение.
   -- Всё же, Нина, без издержек это не обойдётся, -- плачевным голосом сказала тётушка Несбит, -- я знаю по опыту, что одна беда влечёт за собой другую! Если Мили не воротится на место, я должна потерять плату за неё. А уж это одно стоит всех судебных издержек! На будущее время ей следует быть поосторожнее.
   -- Ах, тётенька! Неужели и после этого вы хотите, чтоб Мили воротилась на место?
   -- Конечно, хотя и очень жалею; уже и это обстоятельство я ставлю за большую потерю.
   -- Тётенька, вы говорите, как будто кроме потери своей, вы о чём больше не думаете. Вы совсем не обращаете внимания на те страдания, которые ожидают Мили впереди.
   -- Напрасно ты так полагаешь; я очень сожалею Мили, -- сказала тётушка Несбит, -- я ещё более буду сожалеть, если она долго прохворает. Согласись сама, при моём положении мне необходимо отдать куда-нибудь в люди женщину, которая для меня совершенно бесполезна.
   -- Да, я узнаю её в каждом её слове, -- сказала Нина тоном негодования, выбежав из комнаты и тихонько заглянув в дверь Мили. -- Кроме себя, она никого не видит, никого не слышит, ни о чём не думает; до других ей вовсе нет дела. Как жаль, что Мили принадлежит не мне.
   После двух-трёх часов укрепляющего сна, Мили вышла из комнаты довольно бодрою. Крепкая физическая организация и жизненные силы, постоянно находившиеся в превосходном порядке, давали Мили возможность переносить более обыкновенного. Нина успокоилась, убедившись, что нанесённые побои и рана не будут иметь дурных последствий и что через несколько дней Мили совершенно поправится.
   -- Теперь Мили, -- сказала Нина, -- пожалуйста, расскажи мне, где ты была, и что за причина таких жестоких побоев?
   -- Вот видите ли, моя милочка, я поступила в дом мистера Баркера, человека добрейшего, как уверяли меня; и действительно он был добрейший человек во многих отношениях. Но дело в том, дитя моё, на свете есть люди, которые, так сказать, состоят из двух половин -- из очень доброй и очень злой. К такому роду людей принадлежал и мистер Баркер. Нельзя сказать, чтобы он был пьяница, но уж если выпьет хоть безделицу, то сделается ужасно страшным и сердитым; в такие минуты на него ничем не угодишь. Жена у него была прехорошенькая, и сам он ничего бы, если б не рябины: они его безобразили, особливо в минуты бешенства! Сначала, знаете, всё шло хорошо, и я была чрезвычайно довольна. Но однажды он приехал домой такой сердитый, что никто ему не попадайся. В доме у него была другая женщина, с ребёнком, таким милашкой, что прелесть. Ребёнок этот играл обгорелой спичкой и нечаянно замарал одну из рубашек мистера Баркера, которые я гладила. Вдруг входит мистер Баркер, да как взбесится, как заревёт; просто, я вам скажу, волос стал дыбом! Я слыхала его крик, но такого, как при этом разе, не слышала! Он божился, что убьёт ребёнка, и думала, душа моя, что он это сделает. Малютка забежал за меня; я прикрыла его,-- ведь, детское дело, чем он виноват? Вот знаете, мистер Баркер ещё больше взбеленился; напустился на меня, схватил кожаный ремень, и, что есть силы, начал бить меня по голове. Я думала уже, что он убьёт меня; едва только подбежала к двери, толкнула из неё ребёнка прямо на руки Анны, которая в туже минуту и убежала. После этого, он набросился на меня, как настоящий тигр; изо рта бьёт пена, ревёт и мечется! Я вывернулась наконец и убежала; но в этот момент он схватил ружьё и пустил в меня заряд. К счастью, пуля только скользнула по поверхности кожи. Благодарение Богу, что он не раздробил мне руку! Уж я же, надо вам сказать, перепугалась! Впрочем, я бы не решалась бежать, если б знала, что жизнь моя в том доме будет вне опасности. Я бежала, что было сил, пока не достигла леса, где встретила несколько свободных негров, которые приютили меня я дали возможность отдохнуть денька два. Оттуда-то уж я по вашему приказанию пустилась прямо домой.
   -- И прекрасно сделала, -- сказала Нина. -- Теперь, нужно сказать тебе Мили: я намерена подать на этого человека жалобу.
   -- Ах, ради Бога, мисс Нина, не делайте этого! У него жена такая милая женщина, и к тому же он, мне кажется, вовсе не знал, что делал.
   -- Нет, нет, Мили! Ты должна желать этого, потому что его заставят быть осторожнее с другими людьми.
   -- В этом отношении, мисс Нина, я с вами согласна; что касается до моей обиды, то я не питаю к нему злобы.
   -- О нет; он должен и за это ответить, -- сказала Нина. -- Я напишу мистеру Клэйтону и попрошу его совета.
   -- Конечно, мистер Клэйтон добрый человек, -- сказала Мили. -- Худое он не назовёт хорошим, и во всяком случае поступит справедливо.
   -- Да, -- сказала Нина, -- подобным людям должно внушить самым строгим образом, что закон не пощадит их за такое зверское обхождение. Пусть моя жалоба образумит их!
   Нина немедленно вошла в кабинет и отправила к Клейтону длинное письмо, в котором, изложив все подробности дела, просила его, непосредственного содействия. Читателям нашим, бывавшим когда либо в подобных обстоятельствах, нисколько не покажется удивительным, что Клейтон видел в этом письме приглашение немедленно приехать в Канему. И действительно, спустя несколько часов после получения письма, он ещё раз сделался членом домашнего кружка. Он вошёл на балкон с величайшим восторгом и радостью.
   -- Характер нашего штата и чистота наших учреждений, -- сказал Клейтон, -- вменяют нам в обязанность защищать тот класс народонаселения, которого беспомощность более всего требует нашей защиты. Мы должны смотреть на негров, как на несовершеннолетних детей, и потому всякое нарушение их прав должно быть преследуемо со всею строгостью законов.
   Не теряя времени, он отправился в соседний город, где Мили находилась в услужении, и, к счастью, узнал, что главнейшие обвинительные пункты могли подтвердить белые свидетели. Женщина, которая нанята была Баркером для какого-то шитья, во время всей сцены сидела в соседней комнате; побег Мили из дома и выстрел, пущенный ей вслед, были замечены некоторыми рабочими. Поэтому, всё обещало хороший исход делу, и Клейтон смело приступил к нему.

Глава XXVI.
Суд.

   -- Теперь надо смотреть в оба, -- сказал Фрэнк Россель, обращаясь к двум-трём адвокатам, сидевшим в боковой комнате уголовного суда в И... -- Клэйтон засел на боевого коня своего и намерен атаковать нас, как левиафан, выбежавший из густого тростника.
   -- Клэйтон -- добрый малый, -- заметил один из адвокатов. -- Я люблю его, несмотря что он не слишком словоохотлив.
   -- Добрый! -- сказал Россель, вынимая изо рта сигару. -- Да это просто бомбовая пушка, заряженная по самое дуло добродушием! Во уж и то если он разрядит её, то того и смотри, что разгромит целый мир. Мы не можем составит себе полное понятие о его душевных качествах. Процесс, этот, начатый по просьбе его невесты, я считаю за величайшее для него благодеяние, потому собственно, что он, как нельзя более, согласуется с его рыцарским характером. Верите ли, когда я услышал об этом, я чуть с ума не сошёл. Опрометью бросился из дому, побежал к Смитирсу, Джойсу и Петерсу, и упросил их не медлить этим делом, чтоб не дать Клэйтону возможности остынуть. Если он успеет выиграть этот процесс, то почему знать, быть может и навсегда примирится с призванием адвоката.
   -- А разве он не любит этого призвания?
   -- Не знаю, как вам сказать. Знаю только, что Клэйтон одарён той возвышенною благородной гордостью, которая возмущается почти против всего в этом мире. Из десяти процессов, едва ли он возьмётся защищать хотя один. В самую критическую минуту с его совестью вдруг начнут делаться какие-то конвульсии, и он бросает дело. Надеюсь, однако же, что защита этой невольницы понравится ему в высшей степени.
   -- Говорят, она славная женщина? - заметил один из адвокатов.
   -- И принадлежит к хорошей фамилии, -- подхватил другой.
   -- Да, -- сказал третий, -- и, кажется, предмет любви Клэйтона принимает в этом деле живое участие.
   -- Это правда, -- сказал Россель, -- мне говорили, что женщина, о которой идёт речь, принадлежит одной из её родственниц. Мисс Гордон, сколько мне известно, довольно своенравное маленькое создание: едва ли она согласится оставить подобное дело без последствий. К тому же, и фамилия Гордонов издавна пользуется большим уважением и влиянием. Клэйтон уверен в выигрыше этого процесса, между тем как закон, сколько я понимаю, ни под каким видом не в его пользу.
   -- В самом деле? -- сказал один из адвокатов, по имени Билль Джонс.
   -- Да, да, -- отвечал Россель, -- я уверен в этом. Впрочем это ничего не значит. Клэйтону стоит только проснуться: он увлечёт за собою и судей и присяжных.
   -- Удивляюсь, -- сказал другой адвокат, -- почему Баркер не покончил дела мировой.
   -- О, Баркер упрям, как пень. Вы знаете, что такие люди, как он, и вообще люди среднего сословия, всегда питают ненависть к старинным фамилиям. Он хочет испытать свои силы в борьбе с Гордонами, вот и всё здесь. В добавок к этому примешиваются его понятия о правах гражданина Соединённых Штатов. Он не хочет уступить Гордонам ни на волос. В его жилах течёт шотландская кровь, и, поверьте, он, как смерть, уцепится за это дело.
   -- Надобно ожидать, что Клэйтон произнесёт превосходную защитительную речь, -- сказал Джонс.
   -- Ещё бы! -- сказал Россель, -- да я бы и сам произнёс такую речь, что все слушатели разинули бы рты! Во-первых, тут обнаруживается явное зверство над женщиной, которая вполне заслуживает уважения; во-вторых, кроме долга каждого человека -- защищать беззащитного, можно отличным образом распространиться на счёт гуманности и тому подобного. Клэйтон лучше всякого сумеет воспользоваться этими обстоятельствами, потому собственно, что будет говорить по убеждению. Во всяком случае, поговорить тут есть о чём; а когда человек говорит по убеждению, то он непременно произведёт впечатление, которое невозможно при всяких других обстоятельствах.
   -- Однако, я не понимаю тебя, Россель, -- сказал один из адвокатов, -- почему ты думаешь, что закон не на стороне Клэйтона? С своей стороны я вижу в этом деле гнусное злоупотребление власти.
   -- Конечно; это так, -- сказал Россель, -- да и самый человек-то этот -- ни больше, ни меньше, как бессмысленный, бездушный зверь, которого следовало бы повесить, расстрелять, словом, сделать с ним всё, что угодно; но если судить строго, то он не совсем переступил границы, определённые законом. Вам известно, что тому, кто нанимает слугу, закон ваш предоставляет неограниченные права властелина. От буквы закона, по моему мнению, отступать нельзя.
   -- Но, согласись, Россель, -- сказал Джонс, -- ведь это ни с чем не сообразно?
   -- Что делать, мой друг! Мир наш преисполнен всякого рода несообразностями, -- заметил Россель, закуривая новую сигару.
   -- Скажи же мне, -- сказал Джонс, -- каким образом Клэйтон надеется успеть, если закон так явно говорить не в его пользу.
   -- О, ты ещё не знаешь Клэйтона. Он мастерски умеет мистифицировать. Главнее всего, он мистифицирует самого себя. А вы заметьте, если способный даровитый человек мистифицирует самого себя и вполне предаётся своим убеждениям, тогда ему ничего не значит убедить в том же и других и склонить их на свою сторону. С искренним сожалением признаюсь тебе Джонс, что недостаток этой способности, в некоторых случаях, я считаю для себя за величайшее несчастье. В необходимых случаях, я умею говорить мужественно и патетично; но никаким образом не могу увлечься своими словами. Я решительно не верю себе; а это предосадная вещь. Только те люди и могут увлекать других своим красноречием, которые одарены способностью веровать в свои слова и приходить от них в беспредельный восторг. Тот же, кто смотрит на жизнь, как смотрю я на неё, то есть, как на тяжёлую, сухую, скучную действительность, не в состоянии произвести впечатление, какое производят люди, подобные Клэйтону.
   -- Действительно, Россель, своими словами ты всегда производишь на меня неприятное впечатление. По-видимому, ты ни во что не веришь.
   -- Напротив, -- сказал Россель, -- я верю в таблицу умножения и в некоторые другие вещи подобного рода, помещённые в начале арифметики; верю также и в то, что из дурного не может выйти хорошее. Но что касается до великолепных отвлеченностей Клэйтона, я от души желаю ему наслаждаться ими. А между тем, пока он говорит, я буду ему верить; так точно будете и вы, и все другие, хотя в сущности верить-то решительно не следует; в этом я убеждаюсь не ранее, однако ж, как на другое утро при пробуждении. Крайне жаль, что такими людьми, как Клэйтон, нельзя заменять огромные пушки. Каждый выстрел его наносил бы смерть и разрушение. Если б он позволил мне заряжать его и стрелять, то он и я образовали бы фирму, которая в непродолжительное время опустошила бы весь край. Да вот и он налицо!
   -- Алло, Клэйтон! Всё ли готово?
   -- Кажется, всё, -- сказал Клейтон, -- когда будет собрание?
   -- Разумеется, не дальше, как сегодня, -- сказал Россель.
   Клейтону, при первой его защитительной речи, суждено было иметь значительное число лишних слушателей. Дело это в высшей степени интересовало многочисленную фамилию Гордонов. Кроме того, в суде должны были присутствовать многие искренние друзья Клейтона, его отец, мать и сестра, которые, хотя и жили в различных частях штата, но на этот раз, по случаю визита, находились вблизи города И... Первый шаг молодого человека, при вступлении его на какое либо поприще, первый его опыт, как спуск корабля на воду, всегда обращает на себя внимание и вызывает сочувствие. Во время вышеприведённого разговора, отец, мать и сестра Клейтона, вместе с Ниной, сидели в гостиной знакомых своих в И... и рассуждали о том же предмете.
   -- Я полагаю, что он выиграет это дело, -- сказала Анна Клейтон с уверенностью великодушной женщины и любящей сестры. -- Он показывал мне проект своей защитительной речи, -- и, я уверена, возражения на неё невозможны. Батюшка, говорил ли он вам об этом что-нибудь?
   Судья Клейтон, закинув руки назад, ходил взад вперёд по комнате, с обычным, задумчивым, серьёзным видом. При вопросе Анны, он вдруг остановился и сказал:
   -- Мой взгляд на предметы и взгляд Эдварда до такой степени различны, что я счёл за лучшее не приводить его в замешательство объяснениями по этому делу. По моему мнению, он сделал весьма неудачный выбор; лучше, если бы он взял на себя какое-нибудь другое дело.
   -- Так вы полагаете, что он не выиграет этого процесса? -- сказала Анна с горячностью.
   -- Конечно, нет, если дело это будет поведено по закону, -- сказал судья Клейтон. -- С другой стороны, Эдвард обладает такой силой красноречия и так ловко умеет уклониться от главного предмета, что, быть может, и успеет.
   -- А разве не все дела решаются по закону? -- сказала Анна, -- к чему же, в таком случае, и составлять законы?
   -- Ты ещё весьма неопытна, дитя моё, -- сказал судья Клейтон.
   -- Всё же, батюшка, доказательство жестокости так очевидно, что едва ли кто решится защищать виновного.
   -- Никто, дитя моё, и не будет защищать его. Дело не в доказательстве жестокости. Тут представляется решить простой вопрос: не преступил ли обвиняемый законной власти? По моему убеждению -- он её не преступил.
   -- Но, батюшка, где же тут справедливость? -- сказала Анна.
   -- Я смотрю на этот предмет просто, без всякого преувеличения, -- отвечал судья Клейтон, -- но Эдвард одарён способностью возбуждать чувства; под влиянием его красноречия дело может принять совсем другой оборот, и тогда человеколюбие восторжествует в ущерб закона.
   Клейтон произнёс защитительную речь и оправдал ожидания своих друзей. Его наружность была прекрасна, в его голосе звучала мелодия, его красноречие производило глубокое впечатление. Благородство его выражений, искреннее убеждение, в свои доводы, придавали таинственную силу всему, что он говорил. Он начал изложением постановлений о зависимости одного сословия от другого, о правилах, которыми должно руководствоваться в этом случае, и доказал, что, если власть должна служить необходимым условием для водворения порядка в обществе, то разум и здравый смысл должны определять этой власти известные границы. Закон даёт родителям, опекунам и хозяевам право вынуждать повиновение посредством наказания; но такое дозволение имеет место в том только случае, когда увещание не производит надлежащего действия. Желание добра своему ближнему должно служить основанием этого права; но когда наказание наносится без причины, по одному произволу, и притом так жестоко, что самая жизнь наказуемого подвергается опасности, основание это становится нарушенным. Самый поступок делается противозаконным и на столько же не заслуживающим законной защиты, на сколько несовместным с понятием о человечестве и справедливости. Клейтон старался доказать неопровержимыми доводами, что дело, защиту которого он принял на себя, содержало в себе именно эти свойства. При допросе свидетелей, Клейтон показал величайшее спокойствие и проницательность; а так как впечатление, с самого начала произведённое на всё собрание, клонилось к тому, чтоб поддержать его, то нет много удивительного, что его доводы с каждым словом приобретали большую и большую силу. Свидетели единодушно подтвердили безукоризненное поведение Мили и бесчеловечное с ней обращение. В заключение Клейтон торжественным тоном обратился к присяжным с замечаниями о обязанности тех, которым вверено попечение о беззащитных.
   -- Негры, -- говорил он, -- переносили и переносят самые жестокие страдания. История их представляет собою нескончаемый ряд несправедливостей и жестокостей, прискорбных для человека с благородной душой. Мы, которые в настоящее время поддерживаем состояние невольничества, принимаем из рук наших отцов страшное наследие. Безответственная власть, в своём роде, есть самое тяжёлое испытание для человечества. Если мы не охраняем строго нашей нравственной чистоты в применении этой власти, мы должны обратиться в деспотов и тиранов. Ничто не может оправдывать нас в поддержании этого невольничества даже на час, если мы на обращаем его в предмет наших попечений, если мы, при нашем превосходном уме и сильном влиянии, не делается защитниками и покровителями их простосердечия и слабости. На нас устремлены взоры всего мира. Не соблюдая этого условия, мы, по всей справедливости, заслуживаем всеобщее порицание. Покажем же поэтому, с помощью того духа, в котором мы учреждаем наши узаконения, с помощью того беспристрастия, с которым мы защищаем права негров, что владетель слабого, беспомощного негра есть его лучший и истинный друг.
   Очевидно было, что Клейтон увлёк за собою всю аудиенцию. Адвокат со стороны Баркера чувствовал себя в стеснительном положении. Там, где дело касается защиты явного тиранства и жестокости, красноречие становится бессильным. К тому же слова человека, который не только не видит основания в своих доводах, но и чувствует всю силу убеждений своего противника, ни под каким видом не в состоянии произвести глубокое впечатление. Словом, результат был таков, что судья предложил присяжным произнести приговор, если наказание, по мнению их, было несоразмерно и жестоко. Присяжные, после кратковременного совещания, единодушно признали Баркера виновным; и таким образом первая защитительная речь Клейтона увенчалась полным успехом. Женщина более всего гордится своим любовником именно в то время, когда видит в нём торжествующего народного оратора. Когда кончилось судебное следствие, Нина, с ярким румянцем на щеках и самодовольной улыбкой, стояла в кругу дам, которые одна за другой поздравляли её с успехом Клейтона.
   -- Понимаем, понимаем, -- сказал Фрэнк Россель; -- откуда истекает его магическая сила. Рыцарь всегда остаётся победителем, когда на него обращены взоры обожаемого им предмета! Мисс Гордон подтверждает наши догадки! Она, так сказать вытянула всю силу из противника Клэйтона как магнитная гора вытягивает гвозди из мимоидущего корабля.
   -- Я рад, -- сказал судья Клейтон, жене своей, возвращаясь домой, -- я очень рад, что речь Клэйтона увенчалась успехом. До этой поры я боялся, что он некогда не будет иметь влечения к своей профессии. Впрочем, и то сказать, в нашей профессии есть многое, что весьма естественно должно смущать человека с наклонностью видеть во всём только хорошую сторону.
   -- Он, однако же, оставил о себе хорошее мнение, -- сказала мистрисс Клейтон.
   -- И слава Богу,-- отвечал судья. -- Конечно; с моей стороны было бы весьма жестоко, если б я вздумал разбить в прах все его доводы, хотя для меня это не стоило бы ни малейшего труда.
   -- Ради Бога, не говори ему об этом, -- боязливым тоном сказала мистрисс Клейтон. --Предоставь ему удовольствие насладиться первым своим успехом.
   -- Разумеется. Эдвард добрый малый, а я надеюсь, что через несколько времени он отлично пойдёт в этой упряжи.
   Между тем, Френк Россель и Билл Джонс шли вместе совершенно по другому направлению.
   -- Ну что, не моя правда? -- сказал Россель.
   -- Правда, правда! Клэйтон говорил увлекательно, -- сказал Джонс.
   -- Кто говорит против этого? Я никогда не сомневался в способности Клэйтона убеждать других. Он умеет созидать великолепные доводы, единственный недостаток которых заключается только в их неосновательности. Баркер выходит из себя. Он клянётся, что возьмёт это дело на апелляцию. Но это ничего не значит. Клэйтон восторжествует, как и сегодня. Теперь очевидно, что он проснулся.
   -- Не беспокойтесь, он столько же не чужд небольшой популярности, сколько вы и я; -- его только стоит расшевелить, и, поверьте, из него выйдет отличнейший адвокат.
   -- А скажите, обратили ли вы внимание на мисс Гордон, во время речи Клэйтона? Нет? Ну, так я вам скажу, она до такой степени была очаровательна, что я охотно бы заступил место Клэйтона.
   -- Это не та ли хорошенькая маленькая кокетка, о которой я слышал в Нью-Йорке.
   -- Та самая.
   -- Каким же это образом она полюбила его?
   -- Почему я знаю?
   -- Как тюльпан, она исполнена самых разнообразных, очаровательных оттенков; одним из этих оттенков только и можно объяснить её расположение к Клэйтону. Заметил ли ты её, Билл? С одной стороны спускается шарф, с другой вьются локоны, ленты и вуаль, как лёгкие флаги на мачте хорошенькой яхты! И потом, её глаза! Она вся проникнута жизнью. Она напоминает собою душистый шиповник, усыпанный цветами, каплями росы и вместе с тем острыми шипами. О! Она должна разбудить его, и разбудит!

Глава XXVII.
Роща Магнолий.

   Судья Клейтон не ошибся в предположении, что сын его с особенным наслаждением смотрел на исход защищаемого им процесса. Мы уже сказали что Клейтон не имел расположения вступить на юридическое поприще. Уважение к чувствам отца принудило его решаться по крайней мере на попытку. Настроение его души всего более влекло его к занятиям, в которых на первом плане стояло человеколюбие. Он с радостью готов был удалиться на свою плантацию и там, с помощью сестры, посвятить себя исключительно воспитанию негров. Но в то же время, согласуясь с желаниями своего отца, он чувствовал, что не мог этого сделать, не сделав серьёзной попытки на избранном поприще и не доказав своих способностей. После описанного нами судебного следствия, Клейтон занялся своим делом, и Анна упросила Нину отправиться с ней на несколько недель в Рощу Магнолий, куда последуем за ними и мы.. Читатели наши, без всякого сомнения, не станут пенять, если мы перенесём их на оттенённую сторону балкона, на плантацию Клейтону, называемую Рощей Магнолий. Плантация эта получила своё название от группы этих прекрасных растений, в центре которых находился господский дом. Это была длинная, невысокая хижина, окружённая глубокими крытыми галереями, затканными той густой зеленью, которая так роскошна в южных широтах. Ряд комнат, выходивших на галерею, где сидели Анна и Нина, представлял собою что-то мрачное; но чрез отворённые двери виднелось внутри их много живописного. Белые, покрытые коврами полы, лёгкая мебель из бамбука, кушетки покрытые лоснящимся белым полотном и большие вазы с розами, расставленные в местах, где свет всего выгоднее падал на них, представляли глазу на отдалённом плане успокоительные предметы и манили к себе, обещая прохладу. Мисс Анна и мисс Нина сидели за завтраком чрезвычайно рано, так что солнце не успело ещё осушить тяжёлой росы, придававшей необыкновенную свежесть утреннему воздуху. На небольшом столе между ними, в хрустальных вазах и в зелени различных листьев, тонули отборные плоды, -- стоял фарфоровый кувшин с холодными сливками, поднос с чашками и серебряным кофейником, из которого по всей комнате разливалось благоухание кофе. Не было тут недостатка в тех сдобных и вкусных сухарях и булках, которыми каждая стряпуха в Южных Штатах так справедливо гордится. Не можем также умолчать о вазе с месячными розами самых разнообразных оттенков, ежедневно подбирать которые служило неизъяснимым удовольствием для маленькой мулатки Леттис, находившейся при особе мисс Анны, в качестве горничной. Анна Клейтон, в белом утреннем капоте, с чистым и здоровым румянцем, прекрасными зубами и привлекательной, вызывающей на откровенность улыбкой, казалась среди этого убранства царицей махровых роз. И действительно, обладая самою сильной властью, основанием которой служила любовь, она была царицей на своей плантации. Африканское племя от природы одарено пылкими чувствами и наклонностью привязываться к другим всею душою. Множество недостатков, свойственных одним только детям, сливается у него с множеством прекрасных качеств, отличительную черту которых доставляют простосердечие и доверчивость. Беспредельная привязанность и преданность к мисс Анне, проглядывала во всём, что её окружало. Нина пробыла один только день, и уже свободно читала в глазах каждого существа, принадлежавшего к плантации Рощи Магнолий, до какой степени все они были привязаны к мисс Анне; в этом чувстве как будто сосредоточивалось всё их счастье.
   -- Какой очаровательный запах от этих магнолий, -- сказала Нина, -- от души благодарю вас, Анна, что вы разбудили меня так рано.
   -- Да, -- сказала Анна, -- кто намерен истинно и положительно наслаждаться жизнью, для того раннее пробуждение должно служить необходимым условием; я принадлежу к разряду людей, которые любят положительные удовольствия. Я не могу усвоить себе спокойствия, истекающего из беспечности, неги и наклонности проводить время в одних лишь мечтаниях; нет! Я хочу сознавать своё существование, хочу действовать в определённой мне сфере и совершать что-нибудь дельное на пользу общую.
   -- Вижу, вижу, -- сказала Нина, -- вы не то, что я; вы хозяйка настоящая, а я хозяйка только по имени. Каким дивным искусством обладаете вы в этом отношении! Неужели вы ничего не запираете?
   -- Никогда и ничего, -- отвечала Анна, -- благодаря Богу, я не знаю употребления ключей! Когда я впервые приехала сюда, мне все говорили, что в высшей степени безрассудно предаваться подобной доверчивости; но я сказала, что решилась на это, и Эдвард поддержал меня: до какой степени успела я в этом, вы можете судить сами.
   -- Должно быть, у вас есть магическая сила, -- сказала Нина, -- я никогда ещё не видала такой гармонии во всём хозяйстве. Все ваши слуги, по-видимому, принимают живое участие во всех ваших действиях. Скажите, пожалуйста, как вы приступили к этому? Что вы делали?
   -- Очень просто, -- отвечала Анна, -- я расскажу вам всю историю этой плантации. Во-первых, она принадлежала дяде моей мамы, человеку беззаботному, беспорядочному. Он вёл жизнь язычника, и потому бедные создания, которые находились в его распоряжении, держали себя хуже его. Он жил с квартеронкой, безнравственной женщиной и, в минуты гнева, буйной и жестокой до зверства. Его слуги постоянно испытывали или крайнее потворство или крайнюю жёсткость. Вы можете представить себе, в каком положении мы нашли их. Моё сердце обливалось кровью, но Эдвард сказал: "Не унывай, Анна! Постарайся воспользоваться хорошими качествами, которые уцелели в них". Признаюсь, передо мной повторилось то же самое, чему я была свидетельницей на одном водолечебном заведении. Для томных, бледных, полуживых пациентов, которые являлись туда, казалось, достаточно было капли холодной воды, чтоб окончательно убить их; а между тем, в этой влаге была жизненная сила, производившая в организме их благотворную реакцию. Тоже самое, говорю я, было и с моими слугами. Я собрала их и сказала: " Послушайте, все говорят, что вы величайшие воры в мире, что от вас всё нужно запирать. Но я о вас совсем другого мнения. У меня есть расположение думать, что на вас можно положиться. Я говорила знакомым моим, что они ещё не знают, как много скрывается в вас прекрасных качеств; и чтоб доказать им справедливость моих слов, я решилась не запирать ни шкафов, ни дверей, и не следить за вашими поступками. Вы можете таскать мои вещи, если хотите; но, спустя несколько времени, когда увижу, что на вас нельзя положиться, я буду обращаться с вами по-прежнему." Как вы думаете, душа моя, я даже не верила себе, чтобы эта мера так превосходно оправдала мои ожидания. Надо вам сказать, что африканское племя более, чем всякое другое, умеет дорожить доверием; более других любит поддержать о себе хорошее мнение. После маленькой речи, которую сказала я, в доме нашем всё изменилось; бедные создания, сделав открытие, что им доверяют, всеми силами старались удержать за собой это доверие. Старые следили за малыми; так, что я почти ни о чем не заботилась. Одно только ребятишки беспокоили меня, забираясь в чуланы и воруя пирожные, несмотря на строгие наставления со стороны матерей. Чтоб искоренить и этот порок, я собрала негров во второй раз и сказала, что поведение их оправдало мои предположения: что я убеждена в их честности, и что мои знакомые не могут надивиться, слушая мои похвальные отзывы; в заключение всего, я поставила им на вид, что одни только ребятишки от времени до времени воруют у меня пирожные. " Знайте же, -- сказала я, -- я не против вашего желания иметь что-нибудь из моего дома. Если кто-нибудь из вас хочет получить кусок пирога, то я весьма охотно доставлю это удовольствие; мне неприятно только, зачем, воруя лакомства, портят кушанье в моих чуланах. С этого дня я буду выставлять целое блюдо пирожного; кто хочет лакомиться, тому стоит только прийти и взять, что ему нравится." И что же? Блюдо с пирожным стояло и сохло. Вы не поверите, а между тем, я должна вам сказать, что до этого блюда никто не дотронулся.
   -- Я бы не поверила, -- сказала Нина, -- если б здесь был наш Томтит. Как хотите, а этого нельзя ожидать даже от детей белых.
   -- Ах, душа моя, -- для белых детей не в диковинку, если о них отзываются с хорошей стороны. Для детей же негров это в своём роде удовольствие, которое, по своей новизне, становится ещё более привлекательным.
   -- Это так, -- сказала Нина. -- Я вполне сознаю справедливость ваших слов. Со мной, я знаю, было бы тоже самое. Доверие много значит. Я становлюсь рабой того, кто доверяет мне.
   -- Несмотря на то, -- сказала Анна, -- многие из моих знакомых этому не верят. Они видят успехи в преобразовании моих людей и приписывают их или магической силе, или особенному искусству, которым я обладаю.
   -- Действительно, это так, -- сказала Нина. -- Подобные вещи могут совершаться только с помощью волшебного жезла, и притом в руках такой благоразумной, великодушной и любящей женщины, как вы, Анна. Скажите, успели ли вы распространить свою систему по всей плантации?
   -- С рабочими неграми труднее было справиться, хотя наклонности в них были те же самые. Эдвард употребил все свои усилия, чтоб пробудить в них самоуважение. Я посоветовала ему, чтобы до построения хижин образовать между неграми необходимые привычки, тем более, что они не умели ещё оценивать чистоту и порядок. "Разумеется, не умеют, -- отвечал Эдвард, -- но мы должны постепенно приучить их к тому",-- и вслед за этим отдал приказание выстроить ряд хорошеньких домиков, которые вы видели. Он устроил огромную купальню, но сначала не прибегал к строгим мерам, чтоб её непременно посещали в определённые промежутки времени. Те, которые начали первыми, были поощрены, а вскоре все негры последовали их примеру, видя в этом верное средство войти в милость господ. Конечно, много требовалось времени, чтоб приучить их к всегдашнему порядку и чистоте, даже и после первого желания, которое пробудилось в них; впрочем, надобно и то сказать: легче полюбить чистоту и порядок, чем усвоить уменье их поддерживать. Во всяком случае, дело преобразования подвигалось вперёд довольно успешно. Нередко какое-нибудь распоряжение Эдварда служило поводом ко многим смешным сценам. Он учредил между ними род суда; постановил известные правила для сохранения порядка и благоустройства на плантации: в случае обид или преступлений виновный судился судьями из среды своих собратьев. Мистер Смит, наш агент, говорит, что во время судебных собраний, весьма часто сопровождаемых уморительными сценами, судьи обнаруживали проницательность и здравый смысл, а вместе с тем и наклонность к жестокости. Удивляться тут нечему; жестокое обхождение с этими несчастными созданиями обратило их в людей грубых и суровых. Уверяю, вас Нина, я никогда так не благоговела пред премудростью Бога, которая столь очевидна в законах, дарованных израильтянам во время их странствования в пустыне, как благоговею теперь, когда взяла на себя труд вывести из варварства толпу невольников. Я рассказываю вам только лучшую сторону истории. Я не хочу пересчитывать тысячи затруднений и испытаний, которые встречали мы на каждом шагу. Иногда я совершенно теряла и силы, и надежду. Мне часто приходит на мысль, что миссионеры принесут гораздо больше пользы, если станут действовать подобным образом.
   -- А как говорят об этом ваши соседи? -- спросила Нина.
   -- Ничего; -- сказала Анна. -- Все они люди добрые, благовоспитанные, с которыми мы ведём знакомство; а такие люди, без сомнения, никогда не подумают вмешаться в чужие дела или выразить слишком открыто своё неудовольствие. Но всё же я заметила, что они смотрели на нас недоверчиво. Я заметила это из слов, которые, от времени до времени, долетали до нашего слуха. Этот род преобразования удобопонятен не всем, потому собственно, что в нём бросается в глаза существенная выгода. Доходы с плантации едва покрывают расходы на неё; но Эдвард считает это делом второстепенным. Главнейший повод к возбуждению ропота заключается в том обстоятельстве, что мы учим негров грамоте. Нанимать учителя, я полагаю, послужило бы явным желанием с нашей стороны действовать наперекор другим плантаторам, и потому детей я ежедневно, по два часа, учу сама. Мистер Смит занимается с взрослыми, которые желают учиться. Каждый негр, окончив работу, имеет полное право располагать двумя-тремя часами, по своему произволу; большая часть из них посвящают это время ученью. Некоторые из мужчин женщин уже прекрасно читают, а Клэйтон постоянно присылает им книги. В этом-то и заключается причина неудовольствия со стороны соседей. Хотя распространение грамотности между неграми и воспрещается законом, но мы решились отступить от него, разумеется, до известной степени. На наших слуг со всех сторон являются с жалобами, что они не имеют покорного, раболепного вида, которым обыкновенно отличаются невольники; а напротив того -- смотрят, говорит и действуют, как люди, сознающие в себе достоинство. Правда, иногда я думаю, что они могут наделать нам много хлопот, но утешаю себя тем, что всё это делается к лучшему.
   -- Чем же всё это кончится, по мнению мистера Клэйтона? -- спросила Нина.
   -- Мне кажется, Эдвард держится той идеи, что со временем все негры могут освободиться, как это сделано с невольниками в Англии. Откровенно сказать, для меня это кажется делом несбыточным; но Эдвард уверяет, что стоит только подать добрый пример, и многие ему последуют. Эдвард воображает, что все его соседи одного с ним направления; но в этом я сильно сомневаюсь. Число людей, которые решатся последовать таким бескорыстным побуждениям, по моему расчёту, весьма ограниченно. Но кто там едет? Наверное, мой неизменный поклонник, мистер Бредшо! При этих словах, у подъезда, выходившего на лицевой фасад, остановился джентльмен средних лет. Он слез с коня, передал его слуге, и, поднявшись на балкон, предложил Анне букет из разноцветных роз, который во всю дорогу держал в руке.
   -- Позвольте представать вам первые цветы из сада, который я развёл в Разделе.
   -- Какая прелесть! -- сказала Анна, принимая букет. -- Позвольте и мне в свою очередь представать вас мисс Гордон. -- Мисс Гордон, ваш покорнейший слуга, сказал мистер Брэдшо, почтительно кланяясь.
   -- Вы подъехали вовремя, -- сказала Анна. -- Я уверена, что вы ещё не завтракали; не угодно ли присесть и что-нибудь скушать?
   -- Благодарю вас, мисс Анна, предложение слишком соблазнительно, чтоб не принять его.
   И мистер Бредшо сделался третьим и любезным членом компании за маленьким столиком.
   -- Ну что, мисс Анна, есть ли успехи в ваших предприятиях? Вознаграждаются ли хотя сколько-нибудь ваши благодеяния и попечения? Не изнуряют ли вас хлопоты?
   -- Нисколько, мистер Бредшо; разве вы замечаете во мне перемену?
   -- О, нет! Я говорю это потому, что нас всех изумляет ваша энергия. Проницательный взор Нины заметил в мистере Бредшо озабоченный вид человека, которому сделано какое-то важное поручение, и который неожиданно, в присутствии третьего, незнакомого, лица, находит себя поставленным в стеснительное положение. Поэтому, после завтрака, воскликнув, что забыла в своей комнате тамбурную иглу и не позволив Анне послать за ней служанку, Нина удалилась. Мистер Бредшо был домашний человек в семействе Клэйтона и находился с мисс Анной в таких дружественных отношениях, которые представляли ему полную свободу говорить с ней свободно. Лишь только дверь гостиной затворилась за Ниной, как мистер Бредшо придвинул стул Анне, сел на него с очевидным намерением начать серьёзный и откровенный разговор.
   -- Мисс Клэйтон! -- сказал он, -- надеюсь, что наша продолжительная дружба даёт мне право говорят с вами о предметах, которые главнейшем образом касаются вас. На днях я обедал у полковника Грандона в кругу его близких знакомых. Там были Говарды, Эллиоты, Гоулэнды и другие, которых вы знаете. Между прочим, в общем разговоре коснулись и вашего брата. Все отзывались о нём с величайшим уважением; хвалили образ его действий, но вместе с тем утверждали, что он идёт по весьма опасной дороге.
   -- Опасной! -- воскликнула Анна, несколько изумлённая.
   -- Да, действительно опасной; я убеждён в этом сам, хотя и не так сильно, как другие.
   -- Неужели? -- сказала Анна, -- где же эта опасность? Пожалуйста, укажите на неё!
   -- Милая мисс Анна, она заключается в ваших преобразованиях. Сделайте одолжение, поймите меня! Действия ваши сами по себе превосходны, удивительны, начала их очаровательны; но они опасны, в высшей степени опасны.
   Торжественный, таинственный тон, которым произнесены были последние слова, заставил Анну рассмеяться; но увидев за лице своего доброго друга выражение искреннего участия, она приняла серьёзный вид и сказала.
   -- Пожалуйста, мистер Бредшо, объяснитесь. Я не понимаю вас.
   -- Да, мисс Анна, именно в этом заключается опасность. Мы ценим высоко вашу гуманность, ваше самоотвержение и вашу величайшую снисходительность к неграм. Все соглашаются, что это превосходно. Вы служите для всех нас примером. Но знаете ли вы, -- продолжал мистер Бредшо, понизив голос, -- какое опасное орудие даёте вы в руки негров, решившись научить их читать и писать? Образование распространится на другие плантации, и распространится весьма быстро. Последствия от этого могут быть ужасны. Сколько уже было примеров, что негры, получившие некоторое образование, становилось людьми весьма опасными.
   -- Не знаю, какую вы видите опасность, если наши негры получат скромное, приличное их быту, образование? -- спросила Анна.
   -- Как? -- сказал мистер Бредшо, ещё более понизив голос. -- Помилуйте, мисс Анна. Да вы предоставили им самые легкие средства к заговорам и возмущениям! Я расскажу вам анекдот об одном человеке. Он сделал механическую ногу так искусно, что когда подвязал её, то не мог остановить её движения: эта нога, так сказать, уходила его до смерти! Она увлекала его на гору, стремглав заставляла спускаться с горы, так что несчастный упал от изнеможения, и тогда нога повлекла за собою его тело. Говорят, и по сие время она рыскает по белому свету с его скелетом.
   И добродушному мистеру Бредшо идея эта до такой степени показалась смешною, что он откинулся к спинке кресла, захохотал от чистого сердца, и батистовым платком отёр пот, выступивший на лицо.
   -- Действительно, мистер Бредшо, это пресмешной анекдот, но я не вижу в нём аналогии, -- сказала Анна.
   -- Не видите? Извольте я вам разъясню. Вы начинаете учить негров; выучившись читать и писать, негры откроют глаза, станут смотреть на все стороны и мыслить по-своему; образовав свои понятия, они не захотят обращать внимания на ваши; они будут всем недовольны, как бы хорошо с ними ни обходились. Мы, жители Южной Каролины, испытали это на деле. Как вам угодно, а мы смотрим на подобное преобразование не иначе, как с ужасом. Я вам скажу, что все главные лица в известном вам заговоре, были люди, которые умели читать и писать, и с которыми обходились как нельзя лучше во всех отношениях. Этот факт можно назвать самым печальным, самым тёмным оттенком в человеческой натуре. Он доказывает, что на негров ни под каким видом нельзя полагаться. Чтоб жить с ними в ладу, по моему мнению, нужно сделать их счастливыми, то есть, доставить им возможность пить и есть в изобилии, доставить им необходимую одежду, не лишать их некоторых любимых ими удовольствий, и не обременять работой. Мне кажется, лучше этой инструкции не может и быть. Позвольте, -- сказал мистер Бредшо, заметив, что Анна хочет прервать его, -- религиозное воспитание -- совсем иное дело. Изучение гимнов и изречений священного Писания всего более соответствует исключительности их положения; оно не может иметь опасных последствий. Надеюсь, вы извините меня, мисс Анна, если я скажу, что джентльмены думают об этом предмете чрезвычайно серьёзно; они полагают, что ваш пример будет иметь весьма дурное влияние на их собственных негров. Ведь вам известно, что в здешних краях всё, и дурное и хорошее, быстро сообщается от одной плантации к другой. Один из приятелей полковника говорил, что у него есть чрезвычайно смышлёный негр, недавно женившийся на негритянке с вашей плантации, и что на днях он увидел его лежащим под деревом, с азбукой в руке. Если бы он увидел у этого человека вместо азбуки винтовку, говорил этот джентльмен, то нисколько бы этому не удивился. Этот негр принадлежал к числу тех предприимчивых, решительных людей, которые, зная грамоте, в состоянии наделать и Бог знает что! Джентльмен взял азбуку и сказал, что если ещё раз увидит его за подобным занятием, то примерным образом накажет. Вы спросите, что же из этого следует? А вот что! Негр начал хмуриться, выражать свою злобу, и его нужно было продать. Вот к чему ведут подобные вещи.
   -- В таком случае, -- сказала Анна, с некоторым замешательством, -- я строго воспрещу моим неграм передавать азбуки в другие руки, а тем более на чужие плантации.
   -- О, мисс Анна! Это -- вещь невозможная. Вы ещё не знаете стремления в человеческой натуре ко всему запрещённому. А ещё невозможнее подавить в человеке любовь к познанию. Такой опыт вам не удастся. Это всё равно, что огонь. Ему стоит только разгореться, и он обхватит все плантации: поверьте, мисс Анна, для нас это дело жизни и смерти. Вы улыбаетесь; но я говорю вам истину.
   -- Очень жаль, мистер Бредшо, что я возбуждаю опасения в наших соседях, но...
   -- Ещё одно слово, мисс Анна, и я кончу этот неприятный разговор. Позвольте мне напомнить вам, что учить негров грамоте считается у нас преступлением, за которое законом назначено строгое наказание.
   -- В этом отношении я держусь того мнения, -- отвечала Анна, -- что такие варварские законы в образованном обществе, как наше, должны оставаться мёртвыми письменами, и что лучшая дань, которую я могу принести на пользу общую, должна заключаться в практическом от них отступлении.
   -- О нет, мисс Анна! Допустить это невозможно ни под каким видом! Вы только посмотрите на нас, жителей Южной Каролины. У нас три негра приходится на одного белого. Скажите, хорошо ли будет, если предоставить им выгоды воспитания и с тем вместе возможность принимать участие в делах общественных? Вы видите сразу, что из этого ничего не может быть хорошего. Разумеется, благовоспитанные люди ни за что не согласятся вмешиваться в чужие дела; если б вы ещё учили грамоте некоторых своих фаворитов, и то тайным образом, как это делают многие, тогда бы ещё ничего; но учить целую общину и учреждать для них школы... Посмотрите, мисс Анна, что всё это кончится большими неприятностями.
   -- Ну да, конечно, -- сказала Анна, вставая и слегка покраснев, -- меня посадят, вероятно, в исправительный дом за преступление, сущность которого будет состоять в моём желании научить детей грамоте! Послушайте, мистер Бредшо, кажется, пора бы изменить такие постановления. И не есть ли это единственное средство, с помощью которого отменялись многие законы? Общество переживает их, народ теряет к ним уважение, и они падают сами собою, как увядшие лепестки на некоторых из моих цветов. Не угодно ли вам прогуляться со мной в школу. Мне время идти на урок, -- сказала Анна, начиная спускаться с балкона, -- не посмотрев на предмет, вы не можете, мой добрый друг, судить о нём непогрешимо. Впрочем, подождите секунду: я возьму с собой и мисс Гордон.
   Сказав это, Анна удалилась в тенистую комнату и через несколько минут, вместе с Ниной, появилась на балконе. Они направились вправо от дома, к группе чистеньких домиков, при каждом из которых находился небольшой огород и, перед лицевым фасадом, несколько цветочных куртин. В роще магнолий, окружавшей строение почти со всех сторон, они очутились перед небольшим зданием, имевшим вид греческого храма, колонны которого увиты были жасмином.
   -- Скажите, пожалуйста, что это за здание -- такое прекрасное, -- спросил мистер Бредшо.
   -- Это моя школа, -- отвечала Анна.
   Мистер Бредшо из удивления хотел было сделать протяжный свисток, но удержался; -- впрочем изумление довольно ясно выражалось на его лице. Анна заметила это и засмеялась.
   -- Школа, устроенная мною, должна иметь изящную наружность, -- сказала она. -- Я хочу внушить моим детям понятия о вкусе и сознание своего достоинства. Я хочу, чтоб мысль об учении была нераздельна с идеей об изящном и прекрасном.
   Все трое поднялись по ступенькам и вошли в обширную комнату, окружённую с трёх сторон чёрными классными столами. Пол был покрыт белыми циновками; на стенах висели прекрасные, с большим вкусом иллюминированные, французские литографии. На более видных местах висели картоны, на которых крупными буквами написаны были избранные места из священного Писания. Анна подошла к дверям и позвонила в колокол. Минут через десять на ступеньках, ведущих в здание, послышался стук бесчисленного множества маленьких ног, и вслед затем в комнату вошла огромная толпа детей всех возрастов,-- от четырёх и до пятнадцати лет, -- от совершенно чёрных с курчавыми волосами, до роскошного смуглого цвета квартеронок, с томными, хотя и светлыми глазами и волнистыми кудрями. Все были одеты одинаково, в чистенькие платья из материи синего цвета; на всех были белые чепчики и белые передники. Они дружно пели одну из унылых мелодий, которые характеризуют музыку негров и подвигаясь вперёд под такт пения, занимали места, распределённые по их летам и росту. Лишь только всё успокоилось, Анна после непродолжительной паузы, хлопнула в ладоши, и все дети запели утренний гимн, так согласно и с таким одушевлением, что мистер Бредшо, отдавшись вполне влечению чувств, стоял и слушал со слезами на глазах. Анна кивнула Нине головой и бросила на Бредшо взгляд, исполненный самодовольствия. С окончанием гимна начались классные занятия. Анна внимательно следила за ходом учения. Сцена эта до такой степени поразила Нину своей новизной, что она не могла не выразить своего восторга. Присутствие незнакомых лиц воодушевляли учащихся. Друг перед другом они старались заслужить похвалу и доставить своей госпоже удовольствие. Анна показала мистеру Бредшо образцы чистописания, черчения карт и даже копии с несложных литографий. Мистер Бредшо изумлялся более и более.
   -- Клянусь честью, -- сказал он, -- это удивительно! Мисс Анна, вы настоящая волшебница. Я боюсь за вас! Вы подвергаете себя опасности погибнуть на костре, как чародейка!
   -- О, мистер Бредшо! Очень, очень немногие знают, сколько прекрасного скрывается в этом пренебрегаемом племени! С энтузиазмом сказала Анна. На обратном пути мистер Бредшо отстал от спутниц своих на несколько шагов. Его лицо было задумчиво и даже печально.
   -- Мистер Бредшо, -- сказала Анна, оглянувшись назад: о чём вы задумались?
   -- Да, мисс Анна, только теперь я постигаю цель ваших действий. В ваших глазах я вижу торжество. Но несмотря на то, после сцены, которой я был свидетелем мысль о дарованиях ваших учениц наводит на меня уныние. К чему поведёт их такое образование? Какую пользу им доставит оно? Никакой, я полагаю; -- кроме только того, что оно заставит их возненавидеть своё состояние, сделает их недовольными и несчастными.
   -- По моему мнению, -- отвечала Анна, -- нет в мире такого состояния, в котором бы следовало подавлять душевные способности. Если эти способности начинают расти и развиваться, то им нужно дать простор и свободу; -- нужно стараться устранять всё, что может служить для них препятствием.
   -- Но, это ужасно возвышенная идея, мисс Анна!
   -- И пусть она возвышается. Я ни о чём не забочусь, ничего не боюсь.
   -- Мисс Анна! Ведь, я знаю, этим вы не ограничитесь, -- сказал мистер Бредшо. -- Научив их читать букву А, вы захотите, чтоб они знали и букву Б.
   -- Разумеется, -- сказала Анна, -- когда наступит время научить их букве Б, я буду готова к тому. Согласитесь, мистер Бредшо, ведь опасно развести пары и не пустить в ход паровую машину; когда пары поднимутся до известной высоты, я не стану удерживать машину: пусть она идёт, повинуясь их силе.
   -- Всё это прекрасно, мисс Анна; только другие совсем не так думают. Дело в том, что мы не всё ещё готовы пустить в ход наши машины. Негры с совершением вашего подвига потребуют от вас свободы, и вы говорите, что готовы даровать её, но заметьте, что огонь на вашей плантации разведёт пары и на наших, и мы поставлены будем в необходимым открыть предохранительные клапаны.
   -- Не правда ли? Что касается до меня, то я очарован вашей школой; и всё-таки не могу удержаться от вопроса, к чему поведёт всё это?
   -- Благодарю вас, мистер Бредшо, -- сказала Анна, -- за вашу откровенность, за ваше расположение и чистосердечие, но всё же я не перестану поддерживать добрые и благородные чувства вашего штата, отзываясь неведением его недостойных и бесчеловечных законов. Вместе с тем, я постараюсь быть осторожнее относительно образа моих действий; если мне суждено попасть за это в исправительное заведение, я надеюсь, мистер Бредшо, вы навестите меня.
   -- Мисс Анна, прошу у вас тысячи извинений за мой давнишний неуместный намёк.
   -- За это я имею право наложить на вас штраф: вы должны остаться здесь и провести с нами целый день; я покажу вам сад, наполненный одними розами и посоветуюсь с вами на счёт ухода за шток-розами. Мне страшно хочется замешать вас в преступление, которое отзывается государственной изменой. Впрочем, посетив мою школу, вы уже становитесь моим сообщником.
   -- Благодарю вас, мисс Анна; я вменял бы себе в особенную честь быть вашим руководителем во всякой измене, которой вы положите начало. Но, к несчастью, на этот раз я не могу воспользоваться вашим предложением! Я дал слово четырём таким же жалким холостякам, как и я, обедать вместе, и потому должен уехать отсюда до наступления полуденного зноя.
   -- Вот и он уехал, этот добрейший человек в мире! -- сказала Анна.
   -- Знаете ли, -- сказала Нина, не удерживаясь от смеха, -- я думала, мистер Бредшо несчастное, влюблённое до безумия создание, примчавшееся сюда собственно за тем, чтоб объясниться в любви и сделать вам предложение; потому-то я, как добренькая девочка, и убежала отсюда, чтоб не стеснять ни его, ни вас.
   -- Дитя, дитя! -- сказала Анна, -- в этом отношении вы слишком недальновидны. Несколько времени тому назад, мистер Бредшо и я были неравнодушны друг к другу; но теперь он ни более, ни менее, как один из наших добрых и милых друзей.
   -- Скажите мне, Анна, почему вы ни в кого не влюблены? -- спросила Нина.
   -- И сама не знаю, почему, -- отвечала Анна, -- знаю только, что до сих пор я не могла решиться на этот подвиг. Мужчины прекрасны, когда намерены влюбиться; но, влюбившись, они делаются несносными. Влюблённые львы, как вам известно, весьма непривлекательны. Я не могу выйти ни за папу, ни за Эдварда; а они забаловали меня до такой степени, что другой кто-нибудь мне не может понравиться. Я счастлива, и вовсе не нуждаюсь в обожателях. Да и то сказать, -- разве женщина не может быть довольна своей участью? Оставим это, Нина; поговорим лучше о чём-нибудь другом. Мне неприятно, что наши дела начинают производить в соседях неудовольствие и опасения.
   -- На вашем месте, я бы продолжала действовать по-прежнему; -- сказала Нина, -- я заметила, что люди всеми силами стараются положить преграды тому лицу, которое решается за какое-нибудь необычайное предприятие; и когда убедятся, что усилия их ни к чему не ведут, они бросают всё и пристают к тому же предприятию; вы, по моему мнению, находитесь именно в таком положении.
   -- Я боюсь, что им придётся сделать эту попытку в непродолжительном времени, -- сказала Анна. -- Но... кажется, это едет Дульцимер и везёт мне письмо. Полагаю, дитя моё, вы не похвалите меня, заметив, что я точно так же нетерпеливо жду почты, как и вы.
   В это время Дульцимер подъехал к балкону и передал Анне мешок, назначенный для писем.
   -- Дульцимер! Какое странное имя! -- сказала Нина. -- Какая у него забавная и вместе с тем умная физиономия! Она напоминает собой ворону!
   -- О, Дульцимер не подчинён нашему управлению, -- сказала Анна, -- у наших предшественников он разыгрывал роль привилегированного шута. В настоящее время он умеет только петь да плясать, и потому Эдвард, предоставляющий полную свободу каждому негру, назначает ему тот лёгкий труд, который более всего соответствует его празднолюбию. Это письмо к вам, -- продолжала она, бросив письмо на колени Нины, и в тоже время срывая печать с другого письма, адресованного на её имя. -- Ну да! Я так и думала! У Эдварда есть дело, по которому он должен находиться в здешних частях нашего штата. Не правда ли, как много удобств соединено со званием адвоката? Его надо ждать сегодня к вечеру. Значит, у нас начнутся празднества! Ах Дульцимер, да ты ещё здесь? Я думала, что ты уже уехал! -- сказала она, оторвав взоры от письма и заметив, что Дульцимер всё ещё стоял в тени тюльпанов, возле балкона.
   -- Извините, мисс Анна, я хотел узнать, неужели мистер Клэйтон и в самом деле приедет сюда?
   -- Да, Дульцимер, поезжай же и объяви другим эту новость; я знаю, ты только этого и ждёшь.
   И Дульцимер, не ожидая повторения, в несколько секунд скрылся из виду.
   -- Я готова держать пари, -- сказала Анна, -- этот человек приготовит для сегодняшнего вечера что-нибудь необыкновенное.
   -- Что же именно? -- спросила Нина.
   -- Ведь он у нас трубадур и, вероятно, в эту минуту сочиняет какую-нибудь оду. Посмотрите, у нас сегодня будет нечто вроде оперы.

Глава XXVIII.
Трубадур.

   Около пяти часов, Нина и Анна занимались украшением чайного стола на балконе. Нина нарвала свежих листьев с молодого дуба и с особенным искусством окаймляла ими снежно-белую скатерть, между тем как Анна перекладывала фрукты в вазах, между виноградными листьями.
   -- Сегодня Леттис будет в отчаянии, -- сказала Анна, с улыбкой взглянув на опрятно одетую молоденькую мулатку которая стояла у дверей и внимательно следила своими большими, светлыми глазами за каждым движением мисс Анны. - Ей, бедняжке, нечего и делать.
   -- Ну, уж пусть Леттис позволит мне сегодня выказать мои способности, -- сказала Нина, -- я одарена удивительным талантом по части домашнего хозяйства. Если б я жила в старинные века, в стране... как бишь её... мне ещё об ней там много говорили... Да, да, в Аркадии, я была бы примерной хозяйкой. Мне ничто так не нравится, как плести венки и подбирать букеты. Во мне есть врождённая наклонность украшать всё, что меня окружает. Я люблю украшать столы, вазы, блюда, люблю одевать и наряжать хорошеньких женщин для доказательства слов моих, я, окончив уборку стола, сплету венок, и положу его на вас, моя милая Анна.
   Говоря это, Нина суетилась около стола, симметрично и картинно располагала цветы и листья, выбрасывала оторванные ветки; словом -- порхала с места на место, как птичка.
   -- Какая жалость, что мы не живём в Аркадии! -- заметила Анна.
   -- О, да! -- сказала Нина, -- я помню, у нас в доме была старая истасканная книжка: "Идиллии Геснера". Будучи ещё ребёнком, я вычитывала из неё множество самых очаровательных историй о хорошеньких пастушках, играющих серебряных флейтах, и о пастушках, в голубых покровах и с распущенными волосами. Люди эти питались творогом, молоком, виноградом, земляникой и персиками, не знали ни заботы, ни труда, жили как цветы и птички, росли, пели и хорошели. Ах, Анна! Такая жизнь мне бы никогда не наскучила! Почему этого нет в настоящее время?
   -- Тысячи сожалений и с моей стороны, -- сказала Анна, -- но достало ли бы у нас терпения на постоянную борьбу с желанием поддержать во всём порядок и красоту?
   -- Это правда, -- отвечала Нина, -- и что ещё хуже, красота, при всех наших усилиях поддержать её, может измениться в несколько часов. Например, мы любуемся теперь вот этими розами; а завтра или после завтра будем называть их дрянью, и в добавок прикажем кому-нибудь выбросить их из комнаты. Только я не в состоянии принять на себя этой обязанности. Пусть кто-нибудь другой выносит увядшие цветы и моет вазы, а мне бы только предоставили свободу резать ежедневно свежие розы. Если б я была членом какого-нибудь клуба, а бы непременно приняла на себя эту роль. Я бы взялась украшать цветами все комнаты клуба, но вместе с тем условилась бы положительно -- не очищать комнат от поблёкших листьев и цветов.
   -- Надо правду сказать, -- заметила Анна, -- постоянное стремление каждого предмета к упадку, к какому-то внутреннему и внешнему расстройству, служит для меня загадкой. Поддержать чистоту, уютность и убранство в доме, а тем более соблюсти все эти условия в отношении к столу, -- я считаю за верх искусства. Но попробуйте приступить к этому; смотришь, на вас со всех сторон нападают стаи мух, тараканов, муравьев и москитов! С другой стороны -- как будто человеку уже предназначено делать неприятным, приводить в беспорядок и даже разрушать всё, что его окружает.
   -- Эта самая мысль мелькнула в голове моей, когда мы были на собрании, -- сказала Нина. -- Первый день очаровал меня. Всё было так свежо, так чисто, так привлекательно, но к концу второго дня, где ни ступишь, везде под ногами хрустит или скорлупа от яиц, или шелуха от гороховых стручков, или арбузные корки, -- так что неприятно вспомнить об этом.
   -- Действительно, как это гадко! -- сказала Анна.
   -- Я принадлежу к числу тех созданий, -- продолжала Нина, -- которые любит порядок; но наблюдать за ним не в моём характере. Мой первый министр, тётя Кэти, умеет превосходно его поддерживать, и я и в чём не противоречу ей; напротив, стараюсь её поощрять, и за то там, где я не вмешиваюсь, всегда отличный порядок. Но, Боже мой! мне нужно переродиться, чтоб полюбить за этот порядок тётушку Несбит! Вы бы посмотрели на неё, когда она вынимает из комода перчатки или манишку! Сначала поднимется, ровным шагом пройдётся по комнате, возьмёт ключ из ящика на правой стороне бюро и отопрёт комод с таким серьёзным видом, как будто готовится к жертвоприношению. Если перчатки скрываются где-нибудь в глубине комода, она медленно, не торопясь, с расстановкой, вынет одну вещь за другой, возьмёт что ей нужно, снова уложит каждую вещь, запрёт комод и положит на прежнее место. При этом, выражение её лица становится таким, как будто в доме кто-нибудь умирает, и ей нужно отправиться за доктором! Со мной совсем иное дело! Я подбегаю к комоду, разбросаю все мои вещи, как будто над ними промчался небольшой ураган; ленты, шарфы, цветы, -- всё это вылетает из ящика, одно за другим, и производит нечто в роде радуги. Не отыскав в одну минуту нужную вещь, я готова умереть от нетерпения. Но после двух-трёх таких нападений на комод, во мне пробуждается раскаяние; я начинаю собирать разбросанные вещи, укладывать их и упрекать маленькую негодную Нину, которая постоянно даёт себе обещание соблюдать на будущее время лучший порядок. Но моя милая Нина, к сожалению, неисправима: она никогда не держит обещания. Скажите, Анна, каким образом вы умеете поддерживать порядок в каждой безделице, которая вас окружает?
   -- Это дело привычки, моя милая, -- сказала Анна, -- привычка, которая составляет во мне вторую природу, благодаря заботливости и попечениям моей мамы.
   -- Мама!.. Ну да, это так! -- сказала Нина, вздохнув. -- Вы счастливы, Анна; я вам завидую... Леттис, теперь ты можешь подойти сюда, я кончила свою работу; вынеси весь этот сор. Как из хаоса образовалась вселенная, так и из этой смеси цветов и зелени образовался мой чайный столик, -- говорила Нина, собирая в одну груду оставшиеся без употребления цветы и листья. -- Только жаль, что я много нарезала лишнего. Бедные цветы опустили свои лепестки и смотрят на меня с упрёком, как будто говоря; "мы вам не нужны; зачем же вы не оставили нас на наших родных стеблях!"
   -- Не беспокойтесь, -- сказала Анна, -- Леттис успокоит вашу совесть. По цветочной части она одарена удивительным талантом;--из этого сора, как вы его назвали, она составит превосходные букеты.
   При этих словах на щеках Леттис сквозь смуглую кожу показался яркий румянец. Она нагнулась, собрала в передник лишние цветы и удалилась.
   -- Это что значит? -- сказала Анна, увидев Дульцимера, который в необыкновенно вычурном наряде поднимался на балкон, с письмом на подносе. -- Скажете, как это утончённо! Золотообрезная бумажка, пропитанная миррой и амброй, продолжала она, срывая печать. Представьте себе! "Трубадуры Рощи Магнолий покорнейше просят мистера и мисс Клэйтон и мисс Гордон осчастливить своём присутствием оперное представление, которое будет дано сегодня вечером в восемь часов вечера, в роще Магнолий". Превосходно! Это, наверное, сочинял и писал кто-нибудь из моих учеников. Скажи, Дульцимер, что мы с удовольствием принимаем приглашение.
   -- Где он выучил такие фразы? -- спросила Нина, когда Дульцимер удалился.
   -- Как где? -- отвечала Анна, -- ведь я вам говорила, что он был главным фаворитом нашего предшественника, который куда бы ни ехал, всегда брал его с собой, как некоторые господа берут любимую обезьяну. Разумеется, во время путешествий он перебывал в фойе многих театров. Я вам говорила, что он что-нибудь придумает.
   -- Да это просто очаровательное существо! -- сказала Нина.
   -- В ваших глазах, быть может; но для нас это самый скучный человек. Бестолков, как попугай. Если он и способен на что-нибудь, так это на одни только глупости.
   -- А может быть, -- сказала Нина, -- его способности имеют сходство с семенами кипрского винограда, которые я посадила месяца три тому назад и которые только теперь пустили отростки.
   -- Эдвард надеется, что рано или поздно, но способности обнаружатся в нём. Вера Эдварда в человеческую натуру беспредельна. Я считаю это за одну из его слабостей; но с другой стороны не теряю надежды, что в Дульцимере со временем пробудятся дарования, с помощью которых он, по крайней мере, будет в состоянии отличать ложь от истины и свои собственные вещи от чужих. Надо вам сказать, что в настоящее время он бессовестнейший мародёр на всей плантации. Он до такой степени усвоил привычку прикрывать острыми шутками множество своих проказ, что трудно даже рассердиться на него и сделать ему строгий выговор. Но чу! Это стук лошадиных копыт! Кто-то въезжает в аллею!
   Нина и Анна стали вслушиваться в отдалённые звуки.
   -- Кто-то едет, действительно... даже не один! -- заметила Нина.
   Спустя несколько минут, в аллее показался Клейтон, сопровождаемый другим всадником, в котором, по его приближении, Анна и Нина узнали Фрэнка Росселя. Но вдруг раздался звук скрипок и гитар и, к удивлению Анны, из глубины рощи, в праздничных нарядах выступила группа слуг и детей, предводимых Дульцимером и его товарищами, которые пели и играли.
   -- Ну, что; я не правду говорила? -- сказала Анна. -- Представления Дульцимера начинаются.
   Музыка и напев отличалось той невыразимой странностью, которая характеризует музыку негров. В мерных и пронзительных звуках её выражался шумный восторг. Содержание арии было весьма просто. До слуха Анны и Нины долетали следующие слова:
   
   "Смотрите все, хозяин едет к нам!
   Скакун его несёт по кручам и холмам".
   
   Чтоб придать песне более выразительности, вся группа мерно хлопала в ладоши и переходила в хор!
   
   "Ребятишки, подпевайте и хозяина встречайте!
   Возвращаться в дом пора:
   Крикнем все ему: "Ура"!
   Порадуем его! Го! Го! Го! Ура! Ура! Ура"!
   
   Клейтон отвечал на этот привет, ласково кланяясь на все стороны. Толпа выстроилась в два ряда по окраинам аллеи, и Клейтон с товарищем подъехал к балкону.
   -- Клянусь честью, -- сказал Россель, -- я не приготовился к такому торжеству. Это чисто президентский приём.
   У балкона человек двенадцать подхватили лошадь Клейтона, и при этом порыве усердия порядок процессии совершенно нарушился. После множества расспросов и осведомлений, со всех сторон, в течение нескольких минут, толпа спокойно рассеялась, предоставив господину своему возможность предаться своим собственным удовольствиям.
   -- Это очень похоже на торжественный въезд, -- сказала Нина.
   -- Дульцимер истощает все свои способности при подобных случаях, -- заметила Анна. --Теперь недели на две или на три он ни к чему не будет способен.
   -- Следовательно, надо пользоваться пока он в экстазе, -- сказал Россель. -- Но что значит такое хладнокровное выражение радости с вашей стороны, мисс Анна. Это чрезвычайно как отзывается идиллией. Не попали ли мы в волшебный замок?
   -- Весьма может быть, -- отвечал Клейтон, -- но всё же не мешает нам очистить пыль с нашего платья.
   -- Да, да, -- сказала Анна, -- тётушка ожидает, чтоб показать вам комнату. Идите, и потом явитесь сюда, как можно очаровательнее.
   Спустя некоторое время джентльмены воротились в свежих, белых как снег сорочках, и приступили к чайному столу с необычайной живостью.
   -- Теперь, -- сказала Нина, взглянув на часы, когда кончила свой чай, -- я должна объявить всему обществу, что мы приглашены сегодня в оперу.
   -- Да, -- сказала Анна, -- в Роще Магнолий будет устроен сегодня театр, и труппа трубадуров даст первое представление.
   В этот момент все были изумлены появлением у балкона Дульцимера с тремя его чёрными товарищами. Из них каждый имел в петличке белый бант и в руке белый жезл, украшенный атласными лентами. Молча и попарно, они расположились по обе стороны крыльца.
   -- Что это значит, Дульцимер? -- спросил Клейтон.
   Дульцимер сделал почтительный поклон и объявил, что они присланы быть провожатыми джентльменов и леди до места представления.
   -- Ах, Боже мой! -- воскликнула Анна, -- мы ещё не приготовились.
   -- Какая жалость, что я не взялась собой оперной шляпки, -- сказала Нина. -- Впрочем, ничего, -- прибавила она, схватив ветку центифолий, -- вот это заменит её.
   Нина обвила веткой голову, и туалет её кончился.
   -- Удивительно, как это скоро делается, -- сказал Фрэнк Россель, любуясь венком из полуразвернувшихся бутонов и махровых роз.
   -- Ах, Анна, -- сказала Нина, -- я и забыла про ваш венок. Садитесь скорее: я сделаю в одну минуту; дайте повернуть немного вот этот листок и расправить этот бутон, прекрасно! Можете открыть шествие.
   Сцена для вечернего спектакля была устроена на открытом пространстве в роще магнолий, позади господского дома. Лампы, развешанные по деревьям, разливали слабый свет в густой глянцевитой листве. В конце поляны из цветов и ветвей зелени устроен был небольшой павильон, в который общество наше вступило с величайшим торжеством. Между двумя высокими магнолиями висел занавес, за которым, в минуту появления гостей, хор стройных голосов запел одушевлённую арию, выражавшую приветствие. Лишь только гости заняли места, как занавес поднялся, и тот же хор, состоявший более чем из тридцати лучших певцов, мужчин и женщин, одетых в праздничные платья, выступил вперёд. Вместе с пением и под такт напева они шли по сцене и несли в руках букеты, которые бросали к ногам гостей. Венок из померанцевых цветов, нарочно назначаемый для Нины, упал к ней прямо на колена.
   -- Эти люди не дремлют. Они угадывают событие, которое должно совершиться в непродолжительном времени, -- сказал Россель.
   Окончив шествие, негры сели вокруг сцены, за пределами которой из-за густой зелени высовывались кудрявые чёрные головы бесчисленного множества слуг и остальных негров с плантации.
   -- Посмотрите, -- сказал Россель, указывая на чёрные лица, -- какой контраст представляют эти чёрные даже с тусклым освещением сцены! А взгляните на детей, как милы они, и как опрятно одеты!
   При этих словах, на сцену выступил ряд детей, принадлежавших к школе мисс Анны. Они шли в том же порядке, как и первая группа, пели школьные песни и бросали цветы к ногам почётных гостей. Исполнив эту церемонию, они сели на скамейки впереди первой группы. На сцену выступили Дульцимер и четверо его товарищей.
   -- Внимание! -- сказала Анна, -- Дульцимер начинает свою роль. Заметьте, он трубадур.
   Дульцимер, действительно, речитативом начал изъяснять какое-то событие.
   "В земле прохладной теперь хозяин", - протяжным голосом провозглашал он. После нескольких строф речитатива, квартет сделал припев, и их голоса были поистине великолепны.
   -- Они начинают что-то чрезвычайно печально, -- сказала Нина.
   -- Имейте терпение, душа моя, -- возразила Анна. -- Теперь идёт речь о прежнем господине. Ещё минута и тон переменится.
   И в самом деле, Дульцимер, как будто угадав слова мисс Анны, незаметно перешёл к описанию вступления нового господина.
   -- Не угодно ли теперь послушать исчисление добродетелей Эдварда? -- сказала Анна.
   Дульцимер продолжал речитатив. Через каждые четыре строфы слова его повторял квартет и потом весь хор, хлопая при этом руками и стуча ногами с величайшим одушевлением.
   -- Теперь, Анна, дошла очередь и до нас, -- сказала Нина, когда Дульцимер в самых высокомерных выражениях начал распространяться о красоте мисс Анны.
   -- Подождите, -- сказал Клейтон, -- каталог ваших добродетелей будет значительно длиннее.
   -- Уж извините, этого ни в каком случае я не позволю, -- сказала Нина.
   -- Пожалуйста, не говорите так утвердительно, -- возразила Анна. Дульцимер пристально глядит на вас с самого начала.
   Анна говорила правду. С окончанием припева Дульцимер принял на себя многозначительный вид.
   -- Взгляните на его выражение, -- сказала Анна. -- Начинается! Теперь, Нина, будьте внимательны!
   С лукавым выражением, вырывавшимся из угла потупленных глаз, Дульцимер запел:
   
   "Наш хозяин часто ездит... Но куда и в чём причина?
   Уезжает он за розой из Северной, Северной Каролины".
   
   -- Вот это славно! -- сказал Фрэнк Россель. -- Посмотрите, как все оскалили зубы! Может ли сравниться с белизной этих зубов самая лучшая слоновая кость! Замечаете ли вы, с какой энергией они приступают к припеву?
   И действительно, хор пел с особенным одушевлением:
   "О роза Северной Каролины!
   Дай Бог счастья нашему господину
   С розой Северной Каролины!"
   Хор несколько раз повторяет эти слова с энтузиазмом, усиливаемым хлопаньем в ладоши, стукотнёю ног и громким смехом.
   -- Не следует ли розе Северной Каролины привстать? -- сказал Россель.
   -- Ах, замолчите! -- возразила Анна, -- Дульцммер ещё не кончил. Приняв новую позу, Дульцимер оборотился к одному из товарищей в квартете:
   
   "О, будто две звезды прекрасные восходят,
   И их на небосводе вижу я!"
   
   -- "Нет, друг мой, -- отвечал певец, к которому обращались эти слова,
   
   -- Ошибаешься ты что-то!
   Красавицы то дивные глаза"!
   
   -- Превосходно, отлично! -- сказал Россель.
   Дульцимер продолжал:
   
   "Двух роз я вижу пред собою пару,
   Единый что составят здесь букет".
   "О нет, мой друг, в ошибку впал ты снова,
   То щёк её румяный свежий цвет"!
   
   -- И эти точки становятся ещё румянее, -- сказала Анна, коснувшись веером плеча Нины. -- Дульцимер, как видно, намерен сосредоточить на вас всю силу своего вдохновения.
   Дульцимер продолжал:
   
   "Я вижу, виноград вон там обвился,
   Лоза сплелась там накрепко лозой".
   -- "О нет, мой друг, знай, снова ты ошибся;
   То вьются локоны волос её".
   "Она ступает быстро по веранде, -- начал квартет, --
   Улыбкой оживляет разговор.
   Как солнца луч, какой, пускай случайно,
   Упал на гладкий и блестящий пол.
   В вечерние часы, в роскошной неге лета,
   Как дождик моросящий на цветах,
   Под звуки смеха, словно ручеёк в горах,
   Звучат шаги её, как кастаньеты"!
   
   -- Э! э! Да Дульцимеру верно помогают музы, -- сказал Клейтон, посмотрев на Анну.
   -- Тс! слушайте хор, -- заметила Анна.
   
   "О, Северной ты роза Каролины!
   Ты нашему укрась сад господину
   И счастье долгое ему теперь даруй"!
   
   Этот припев повторялся раз десять. Между гостями раздался громкий смех. Актёры поклонились и оставили сцену. Белая простыня, заменившая занавес, опустилась.
   -- Признайся, Анна, ведь это дело не одного Дульцимера? -- сказал Клейтон.
   -- Да, ему помогла в этом Леттис, которая от природы одарена поэтическим дарованием. Стоит только поощрить её, и талант её разовьётся до удивительных размеров.
   В это время Дульцимер со своими товарищами подошёл с подносами к павильону и предложил гостям лимонад, пирожное и фрукты!
   -- Да этого не увидишь ни в каком театре, -- сказал Россель.
   -- Действительно, -- отвечал Клэйтон, -- африканское племя далеко превосходит другие племена в наклонности, которая составляет середину между чувством и здравым рассудком, а именно наклонности к изящному. Эта наклонность может проявляться только в натуре, обладающей обилием чувств, обилием, которым обладают негры. Если просвещение коснётся их мощной рукой своей, они превзойдут многих в музыке, танцах и декламации.
   -- И я, с своей стороны, -- сказала Анна, -- часто замечала в моих учениках, ту готовность, с которой они принимаются за музыку и английский язык. Негры иногда смеются над неправильным произношением слов, тогда как сами произносят их ужасным образом; последнее обстоятельство происходят, вероятно, оттого, что они стараются придать словам более выразительности, как это бывает детьми, одарёнными острыми способностями.
   -- Между ними есть такие голоса, которым можно позавидовать, -- заметил Россель.
   -- Ваша правда, -- сказала Анна; -- у нас на плантации есть две девушки, у которых такое богатое контральто, какое, мне кажется, только и можно найти между неграми, а отнюдь не между белыми.
   -- Эфиопское племя, подобно алоэ, принадлежит к разряду медленных растений, -- сказал Клейтон, -- но я надеюсь, что со временем они дадут цвет: и этот цвет, надо полагать, будет великолепный.
   -- Всё это прекрасно; только подобные ожидания и предположения свойственны одним поэтам, сказал Россель. После оперы начался балет, и продолжался с необыкновенным одушевлением и без малейшего нарушения приличия.
   -- Религиозные люди, -- продолжал Клейтон, -- истощали, я думаю, всю свою энергию, чтоб внушать неграм отвращение к танцам и пению. А я с своей стороны, стараюсь развить в них эту наклонность. Я вовсе не вижу необходимости обращать их в англо-саксов. Это, по-моему, тоже самое, что виноградную лозу обратить в грушевое дерево.
   -- Вот что значит быть успешным защитником невольничьих прав, -- сказал Россель, -- у него во всякое время готовы отличные сравнения.
   -- Успехи мои подлежат ещё сомнению, -- возразил Клейтон. -- Полагаю, ты слышал что моё дело взято на апелляцию, -- и потому выигрыш мой нельзя назвать верным.
   -- О нет! -- воскликнула Нина, -- он должен быть верным! Я убеждена, что ни один человек со здравым рассудком и благородной душой не решил бы этого дела иначе. К тому же ваш отец считается опытным судьёй и пользуется громадной известностью.
   -- Это-то обстоятельство и принудит его быть как можно осторожнее, чтоб не склониться на мою сторону, -- сказал Клейтон.
   В это время балет кончился. Слуги разошлась в порядке, и гости возвратились на балкон, испещрённый фантастическими пятнами лунного света, прорывавшегося сквозь листву виноградника. Воздух наполнен был тем тонким, сладким благоуханием, которое разливают в течение ночи роскошные тропические цветы и растения.
   -- Замечали ли вы, -- сказала Нина, -- как упоителен бывает вечером запах жимолости! Я влюблена в него, -- влюблена вообще во всякое благоухание! Я принимаю ароматы за невидимых духов, которые носятся в воздухе.
   -- В этом есть некоторое основание, -- сказал Клейтон. -- Лорд Бэкон (имеется в виду Френсис Бэкон (1561 -- 1626 гг.) -- английский философ, историк, политик, основоположник эмпиризма и английского материализма), говорит, что и " дыхание цветов является в воздухе, как звуки отдалённой музыки".
   -- Неужели это слова лорда Бэкона? -- спросила Нина с изумлением, которое выражалось в её голосе.
   -- Да; а почему же бы нет? -- сказал Клейтон.
   -- Потому что я считала его за одного из тех старых философов, от которых постоянно веет гнилью, и которые никогда не думают о чем-нибудь приятном.
   -- Ошибаетесь, мисс Нина, -- сказал Клейтон, -- завтра позвольте мне прочитать вам трактат его о садах, и вы убедитесь, что эти затхлые, старые философы нередко рассуждают о предметах весьма очаровательных.
   -- Ведь это лорд Бэкон писал свои лучшие сочинения в то время, когда в соседней комнате играла музыка, -- сказала Анна.
   -- В самом деле? -- переспросила Нина. -- Как это мило! Я бы с удовольствием послушала его сочинения.
   -- Есть умы, -- заметил Клейтон, -- которые способны обнять всю вселенную. Люди, одарённые таким умом, могут говорить так же увлекательно о кольце на дамской ручке, как и о движении планет. От них ничто не ускользает.
   -- Вот класс людей, из среды которых вам, Анна, следовало бы выбрать себе обожателя, -- сказала Нина, смеясь. -- Вы ничем тут не рискуете. Если б я вздумала сделать подобную попытку, то я бы не вынесла её тяжести. Такой громадный запас мудрости увлёк бы меня под уровень моря. Я бы рассталась со своей удочкой, если б на мою приманку подвернулась такая страшная рыба.
   -- В наше время вам нечего страшиться, -- сказал Клейтон. -- Природа посылает нам таких людей по одному в одно или два столетия. Эти люди прокладывают путь в какую-нибудь сторону целому миру. Это каменотёсы, отламывающие глыбы мрамора, которые обрабатывают потом многие поколения.
   -- Уж извините, -- сказала Нина, -- я бы не хотела быть женой каменотёса. Мне бы пришлось тогда постоянно находиться в опасности быть задавленной.
   -- Но если бы этот каменотёс сделался вашим рабом? -- сказал Россель; -- если б он поставил к ногам вашим светоч своего гения?
   -- Да, дело другое, если б я могла поработить его! Но всё же я постоянно бы боялась, что он охладеет ко мне. Такой человек весьма скоро поставил бы меня на полку, между прочитанными книгами. Я видела великих людей, -- разумеется, великих для нашего времени: они не столько заботятся о жёнах, сколько о журналах и газетах.
   -- О, не беспокойтесь, -- сказала Анна, -- эта особенность принадлежит всем мужьям без исключения. Газета есть постоянный соперник американской леди. Мужчине, чтоб оторваться от неё, нужно быть пламенным любовником, и при том ещё прежде, чем овладеет своим призом.
   -- Вы жестоко судите о нас, мисс Анна, -- сказал Россель.
   -- Напротив, она говорит только правду. Мужчины вообще составляют худшую половину человеческого рода, -- сказала Нина. -- Если я выйду замуж, то не иначе как с условием, что муж мой не будет читать газет.

Глава XXIX.
Сад Тиффа.

   Если б объём нашего повествования был значительнее, мы бы охотно провели ещё несколько дней в тени Рощи Магнолий, где Клейтон и Нина оставались на некоторое время, и где время летело по дороге, усыпанной цветами; но, к сожалению, неумолимое время которое не ждёт человека, не ждёт и повествователя. Мы должны поэтому сказать в нескольких словах, что когда кончился визит, Клейтон ещё раз проводил Нину в Канему, и оттуда возвратился в круг своих обычных занятий. Нина возвратилась домой совершенно с другим взглядом на предметы, благодаря сближению с Анной. Клейтон справедливо полагал, что благородный пример сильнее действует на человека, чем самые убедительные увещания. Эта истина отразилась на Нине. С минуты возвращения домой, Нина начала ощущать в душе своей положительное влечение к более благородной и деятельной жизни, чем жизнь, которую она вела до этой поры. Великое и всепоглощающее чувство, которое решает участь женщины, есть уже в самом свойстве своём чувство, возвышающее и облагораживающее душу. Оно становится таким даже тогда, когда сосредоточивается на предмете, его недостойном, -- а тем более, когда предмет этот вполне его достоин. С первой минуты знакомства, в скором времени обратившегося в искреннюю дружбу, Клейтон никогда не хотел и не решался вмешиваться в развитие нравственной натуры Нины. С помощью врождённой проницательности и дальновидности, он усматривал, что в душе Нины, совершенно бессознательно с её стороны, каждое чувство становилось сильнее, мысли принимали более обширные размеры. Поэтому он предоставил развитие их тем же самым спокойным силам, которые распускают розы и дают поправление виноградной лозе. Перед ней он не хотел казаться другим человеком, -- не требуя этого и от неё.-- Образ его жизни, его благородство и великодушие сами собою производили на неё благотворное действие. Спустя несколько дней после приезда в Канему Нина вздумала навестить нашего старого друга Тиффа. Это было в одно тёплое, светлое летнее утро, с сероватым туманом на горизонте; когда вся природа погружена была в ту сладкую дремоту и негу, которые служат верными предвестниками знойного дня. Со времени её отсутствия, в делах Тиффа превзошло значительное улучшение. Маленький сиротка, бойкий хорошенький мальчик, с помощью такой заботливой няни, как Тифф, -- с помощью кусочка ветчины, заменявшей материнскую грудь и благодаря ветрам и зефирам, нередко убаюкивавшим его под открытым небом, -- вырос, сделался маленьким ползающим созданием, следовал за Тиффом во время его агрономических занятий и непонятным лепетом выражал свой восторг. В ту минуту, когда Нина подъехала, Тифф работал в саду. Его наружность, надобно признаться, отличалась необычайною странностью. По обыкновению, он носил передник, как будто показывая этим, что на нём лежат обязанности няни и кормилицы; но так как другие многоразличные его занятия поглощали почти всё его время, и так как он менее всего обращал внимания на украшение своей наружности, то нижнее его платье обнаруживало следы той бренности, которая присуща всему человечеству.
   -- Ахти, Боже мой! -- говорил он про себя, приноровляясь, с большими затруднениями, с которой стороны приступать к изношенным панталонам, -- тут дыра, и там дыра! Для панталон полагается только две дыры, а тут их две дюжины! Не мудрено, что нога не попадает куда следует! Бедный, старый Тифф! Как бы я желал иметь то платье, о котором говорили на собрании и которое служило всё сорокалетнее странствование в пустыне! Удивительно, как всё было прочно в то время! Впрочем, ничего, я навяжу передник сзади и передник спереди, дело-то и поправится. Слава Богу, что есть ещё передники! Делать нечего, надо будет сшить панталоны, пусть только выйдут все зубки у малютки, пусть только кончится необходимость починять платье мастера Тедди, мытьё пелёнок и эта несносная необходимость полоть гряды в саду! Не понимаю, к чему разрастается негодная трава там, где посеяно хорошее семя? Она отнимает время у нас, надоедает нам, -- а для чего? Не знаю! Быть может, тут есть и благая цель. Мы мало в этом смыслим.
   Тифф сидел в саду и полол гряды, как вдруг он был изумлён появлением Нины, подъехавшей верхом к воротам. Это обстоятельство поставило Тиффа в самое затруднительное положение. Ни один светский кавалер не имел столь совершенного понятия об условиях вежливости, о дани красоте, происхождению и модному свету, как старый Тифф. Поэтому, будучи застигнут между грядами с синим передником спереди и красным сзади, он внезапно увидел себя в безвыходном положении! Тифф, однако ж, не потерялся. Зная, что вполне благовоспитанные люди не стыдятся встречи лицом к липу с нищетой и не гнушаются ею; кроме того, благоразумно полагая, что недостаток радушия несравненно хуже недостатка в наряде, он немедленно встал и поспешил к воротам сделать должное приветствие незваной и нежданной гостье.
   -- Да наделит Небо ещё большею красотою ваше прелестное личико, мисс Нина! -- сказал он, между тем как лёгкий ветерок играл его красным и синим парусами. -- Старый Тифф беспредельно счастлив, видя вас у ворот своей хижины. Мисс Фанни здорова, благодарю вас. Мистер Тедди и малютка, тоже, благодаря Богу, живут помаленьку. Будьте так добры, мисс Нина, пожалуйте к нам, хоть на минутку. У меня есть свеженькие ягодки, которые я набрал в болоте; -- мисс Фанни сочтёт за особенное счастье, если вы их отведаете. Извините, -- продолжал он, захохотав от чистого сердца и в тоже время бросив взгляд на свой оригинальный наряд, -- я ни как не ожидал такого посещения, и потому оделся в старенькое платье.
   -- Не беспокойся, дядя Тифф, этот наряд превосходно идёт к тебе! -- сказала Нина. -- На мой взгляд, он чрезвычайно оригинален и живописен. Ведь ты не из числа тех людей, которые не столько стыдятся за свою беспечность, сколько заботятся об украшении своей наружности, -- не так ли? Если ты потрудишься отвести мою лошадь вон к тому пню, -- тогда я сойду!
   -- Помилуйте, мисс Нина! -- сказал Тифф, стараясь с величайшей поспешностью исполнить её приказание. -- Если бы старик Тифф стыдился работы, то у него накопилось бы её целая груда, так что ему одному и не справиться бы. Это верно!
   -- Со мной вызвался ехать Томтит; -- такой негодный! -- сказала Нина, посмотрев кругом себя, -- он, верно, остался у ручья! Его соблазнил зелёный виноград; -- теперь, как говорится, поминай его, как звали. Пожалуйста, Тифф, привяжи Сильфиду где-нибудь в тени, а я пойду к мисс Фанни.
   И Нина торопливо пошла по дорожке, окаймлённой с обеих сторон китайскими астрами и ноготками и ведущей прямо к крыльцу, на котором Фанни, с стыдливым румянцем, покрывавшим её смуглые щёки, поджидала мисс Нину. Этот ребёнок, в лесах, среди которых вырос, был самым отважным, свободным и счастливым созданием. Не было дерева, на которое Фанни не могла бы вскарабкаться, не было чащи кустарника, сквозь который она не могла бы пробраться. Она знала каждый цветок в окрестностях её дома, каждую птичку, каждую бабочку; знала с непогрешимою точностью, в какое время созревали различные плоды и расцветали цветы, и, наконец, до такой степени знакома была с языком птиц и белок, что её можно было принять за посвящённую в таинства природы. Единственный её помощник, друг и покровитель, старый Тифф, одарён был тою странною, причудливою натурою, которая не в состоянии допустить к себе привитие грубых начал. Его частые лекции о приличии и благовоспитанности, его длинные и витиеватые повествования о главных подвигах и отличиях предков Фанни, успели поселить в её детском сердце сознание собственного своего достоинства, и в тоже время внушили ей необходимость иметь уважение к лицам, которые отличалась своим превосходным положением в обществе и богатством. Способ воспитания, изобретённый Тиффом, в сущности инстинктивный, был, однако же, в высшей степени философический; особливо, если принять в соображение, что основанием, этому способу служило чувство самоуважения, которое, можно сказать, есть мать многих добродетелей, и щит от многих искушений. Само собою разумеется, много способствовало этому и самое происхождение Фанни. Она получила более нежную организацию, сравнительно с другими находившимися с ней в одном положении. Кроме того, она отличалась способностью, свойственною, впрочем, всему женскому полу,-- перенимать тайну одеваться не только прилично, но и со вкусом. Нина, вступив на порог единственной маленькой и тесной комнатки, не могла не удивиться убранству её. Цветы, собранные в болотах и роще, перья разных птиц, коллекция яиц, отличавшихся одно от другого своею наружностью, высушенные травы и другие предметы, составляющие исключительность растительного и животного царства лесистой страны,-- служили верным доказательствам её вкуса, образовавшегося при ежедневных и близких сношениях с природой. На этот раз на ней надеты были весьма хорошенькое ситцевое платье и белый кисейный чепчик, которые привёз ей отец, при последнем возвращении из своих странствований. Её каштановые волосы были весьма мило причёсаны; светлые голубые глаза, вместе с прекрасным румянцем, придавали её хорошенькому личику умное, доброе и благородное выражение.
   -- Благодарю вас, -- сказала Нина, в то время, когда Фанни предложила ей стул, единственный во всём доме, -- я лучше пойду в сад. В такие дни, как сегодня, я предпочитаю быть на воздухе. Дядя Тифф, ты не ожидал такого раннего визита? Я нарочно выбрала сегодняшнее утро для этой прогулки, подняла всех на ноги к раннему завтраку, собственно с тою целью, чтоб съездить сюда до наступления зноя. Ах, как мило здесь! Лесная тень покрывает весь сад! Как плавно колеблются эти деревья!.. Пожалуйста, Тифф, продолжай свою работу, не обращай на меня внимания!
   -- Да, мисс Нина, удивительно приятно! Я вот вышел в сад в четыре часа, и мне послышалось, как будто деревья, шелестя листьями, хвалили Господа, -- так тихо, тихо, знаете, колебался один листик за другим: их сучья казались мне руками воздетыми к небу; и вон там, в той части неба, горела такая яркая звезда! Я полагаю, что эта звезда принадлежит там к одной из самых старинных фамилий.
   -- Весьма вероятно, -- сказала Нина весело, -- её называют Венерой,-- звездой любви, дядя Тифф; а мне кажется, что эта фамилия весьма старинная.
   -- Любовь -- вещь чрезвычайно хорошая, -- сказал Тифф. -- Она производит, мисс Нина, много хорошего. Иногда, любуясь природой, я говорю себе: кажется, эти деревья любят друг друга: они стоят, переплетаются ветвями, кивают своими верхушками и шепчутся. Виноград, птичка и вообще всё, что вы видите, существует спокойно, никого не обижая и любя друг друга. Люди беспрестанно ссорятся, презирают и даже убивают друг друга;-- но в природе вы этого не увидите; в ней всё так тихо, спокойно. Вот уж можно смело сказать, что все эти растения ведут жизнь самую миролюбивую: это чрезвычайно, как назидательно.
   -- Правда твоя, Тифф, -- сказала Нина. -- Старушка-природа -- превосходная хозяйка; она из ничего производит удивительные вещи.
   -- Да, например, она произвела вон эти громадные леса, и ведь без всякого шума, -- сказал Тифф. -- Я часто думаю об этом, любуясь моим садом. Да вот, посмотрите на этот рис, -- вырос выше моей головы, вытянулся в течение нынешнего лета. И ведь без всякого шума, никто бы я заметить не мог, как это сделалось. На собрании нам говорили о том, как Господь сотворил небо и землю. Старый Тифф, мисс Нина, думает, что Господь не перестаёт созидать вселенную. Сила его является перед вашими глазами на каждом шагу; вы можете видеть это, мисс Нина, во всех растениях! Каждое из них, одарено своею особенною жизнью. Каждое следует по своему пути, но не по другому! Эти бобы, например, посмотрите, как они вьются около своих тычинок; и ведь все в одну сторону, а не в другую, как будто их привязали! Значит, уж так им и показано! Странно, мисс Нина, так странно, что Тифф не может надивиться вдоволь! -- сказал он, садясь на землю и предаваясь обычному порыву смеха, которым выражались у него и радость, и печаль и удивление.
   -- Тифф, да ты настоящий философ, -- сказала Нина.
   -- Помилуйте, мисс Нина! Как это можно! -- сказал Тифф серьёзным тоном. -- Один из проповедников порядочно застращал нас на собрании. Он говорил, что люди не должны быть философами: этого я никогда не забуду! Нет, мисс Нина, надеюсь -- я не философ!
   -- Извини, извини, дядя Тифф, ведь я не хотела тебя обидеть. Но скажи, пожалуйста, доволен ли ты остался собранием? -- спросила Нина.
   -- Да, кое-что вынес оттуда, хотя я не знаю, что именно. Представьте, что мне пришло в голову, мисс Нина? Вы приехали сюда, как будто нарочно за тем, чтоб объяснить нам некоторые вещи. Мисс Фанни читает ещё плохо, так будьте так добры, прочитайте что-нибудь из Библии, и поучите нас, как быть христианами.
   -- Ах, Тифф! Ты бы прежде спросил: знаю ли я это сама? -- сказала Нина, -- Я лучше пришлю Мили побеседовать с вами. Она, можно сказать, -- истинная христианка.
   -- Мили -- хорошая женщина, -- сказал Тифф с видом некоторого сомнения, -- но, мисс Нина, я хочу научиться от белых, и именно от вас, если это не составят вам труда.
   -- О, никакого, дядя Тифф! Если ты хочешь послушать, как я читаю, то изволь. Принеси же Библию, а я между тем сяду в тень, и потом ты будешь слушать, не отрываясь от работы.
   Тифф побежал в хижину позвать Фанни и принести экземпляр Нового Завета, получить который через Криппса ему стоило больших просьб и чрезвычайных угождений. В то время, как Фанни, выбрав себе место у ног Нины, плела венок, Нина в раздумье, с чего начать чтение, перелистывала книгу. Увидев, с каким вниманием и нетерпением смотрел на неё Тифф, она с каким-то болезненным ощущением в душе признавалась себе, что почти впервые держала в руках книгу, столь драгоценную в глазах Тиффа.
   -- Что же я прочитаю тебе, Тифф? О чём ты хочешь услышать?
   -- Я хотел бы узнать о кратчайшем пути, который приведёт этих детей в царство небесное, сказал Тифф. Здешний мир очень хорош, пока существует; но, ведь, он кратковременный, в нём ничего нет вечного.
   Нина задумалась. Ей предложили самый трудный вопрос! Простодушный старик с детским доверием ждал её ответа.
   -- Тифф, -- наконец сказала она, принимая непривычный для неё серьёзный вид, -- кажется, всего лучше будет, если я прочитаю тебе о нашем Спасителе. Он пришёл в этот мир за тем, чтобы указать нам путь к спасению. Я буду часто заглядывать сюда и прочитаю всю его историю, всё, что говорил он и делал: тогда, быть может, ты сам увидишь этот путь. Быть может, -- прибавила она со вздохом, -- и я увижу его.
   При этих словах внезапное дуновение ветра потрясло куст полевых роз, вившихся около дерева, под которым расположилась Нина, и на неё упало обилие душистых лепестков.
   -- Да, -- сказала Нина про себя, сбрасывая лепестки, упавшие на книгу. -- Тифф правду говорит, что в нашем мире ничего нет вечного.
   И вот, среди несмолкаемого, глухого ропота столетних сосен и шелеста листьев винограда, раздались божественные слова святого Евангелия:
   "Когда в Вифлееме Иудейском родился Иисус, от Востока пришли волхвы, спрашивая: " Где находится новорождённый царь Иудейский? Мы видели на Востоке звезду его и пришли поклониться ему"".
   Нет никакого сомнения, что люди с более развитыми понятиями беспрестанно останавливали бы чтение, предлагая тысячи географических и статистических вопросов о том, где находился Иерусалим, кто такие была эти волхвы, далеко ли Восток отстоял от Иерусалима. Но Нина читала детям и старику, в безыскусственной и восприимчивой натуре которых жила беспредельная вера. Детское воображение её слушателей быстро превращало каждый описываемый предмет в действительность. В душе их как-то сам собой немедленно создался Иерусалим, и сделался для них известным, как соседний город И... Царя Ирода они представляли себе живым существом, с короною на голове; и Тифф тотчас отыскал некоторое сходство между ним и старым генералом Итоном, имевшим привычку восставать против всякого доброго дела, предпринимаемого Пейтонами. Негодование Тиффа достигло крайних пределов, когда Нина прочитала о бесчеловечном повелении Ирода умертвить в Вифлееме и окрестностях его всех младенцев; но услышав, что Ирод недолго жил после этого ужасного злодеяния, Тифф немного успокоился.
   -- И поделом ему! -- сказал он, сильно ударив лопаткой по груде выполотой травы, -- умертвить всех бедных младенцев -- это ужасно! Да что же она сделали ему? Желал бы я знать, что он думал о себе?
   Нина сочла необходимым ещё более успокоить доброе создание, прочитав ему до конца всю историю о рождении Спасителя. Она прочитала о путешествии волхвов, о том, как им снова явилась звезда-благовестница, шла перед ними, направляя путь их, и остановилась над тем местом, где была Матерь Божия с предвечным Младенцем; -- о том, как они увидели Божественного Младенца, поверглись пред ним и поднесли ему дары, состоящие из золота, ладана и смирны.
   -- О, Боже мой! Как бы я желал находиться при этом поклонении! -- сказал Тифф. -- Этот младенец уже и тогда был Царём Славы! О, мисс Нина, теперь я понимаю тот гимн, который поют собраниях и в котором говорится о колыбели. Вы помните, он начинается вот так...
   И Тифф запел гимн, слова которого производили на него глубокое впечатление, даже ещё в то время, когда он не постигал их значения:
   
   "На Его колыбели сверкают капли холодной росы;
   Он лежит в яслях, озарённый божественным светом;
   Хор ангелов славословит и называет Его --
   Творцом мира, Спасителем и Царём верующих".
   
   Нина только теперь, при виде искренней, глубокой веры в своих слушателях, поняла всю безыскусственную, истинную поэзию в этом повествовании, которое, как неувядающая лилия, цветёт в сердце каждого христианина, с тою же чистотой и нежностью, с какою она распустилась впервые, восемнадцать столетий тому назад. Этот Божественный Младенец, уча впоследствии народ в Галилеи, говорил о семени, упавшем в доброе и честное сердце; семя, упавшее в сердце Тиффа, нашло в нём самую плодотворную почву. С окончанием чтения Нина ощущала, что эффект, который она произвела на других, в одинаковой степени коснулся и её собственного сердца. В эту минуту добрый, любящий Тифф готов был преклониться пред Искупителем человеческого рода, представлявшимся ему в образе младенца. Казалось, что воздух, окружавший его, был проникнут святостью повествования. В то время как Нина садилась на лошадь, чтобы воротиться домой, Тифф поднёс ей небольшую корзиночку дикой малины.
   -- Позвольте Тиффу предложить вам маленький гостинец, -- сказал он.
   -- Благодарю тебя, дядя Тифф, как это мило! Доверши же моё удовольствие: подари мне ветку мичиганской розы.
   Тифф чувствовал себя на верху блаженства: он оторвал лучшую ветку от куста любимых роз и предложил её Нине. Но, увы! Не успела Нина доехать до дому, как роскошные розы на подаренной ветке увяли от солнечного зноя. Она вспомнила при этом слова священного Писания: "Трава засохнет, цвет завянет, но слово Божие останется неувядаемым вовеки" (Исайя, гл. 40, ст. 8).

Глава XXX.
Предостережение.

   В жизни, организованной по образцу Южных Штатов, замечаются два стремления: в одном сосредоточиваются интересы, чувства и надежды господина, в другом:-- интересы, чувства и надежды невольника. В то время, когда жизнь для Нины с каждым днём представлялась в более и более ярких цветах, её брату -- невольнику суждено было испытывать постепенное приращение бремени к его, и без того уже незавидной, доле. День клонился к вечеру, когда Гарри, окончив свои обычные дневные занятия, отправлялся на почту за письмами, адресованными на имя Гордонов. Между ними было одно письмо на его имя, и он прочитал его на обратном пути, пролегавшем по лесистой стране. Содержание письма было следующее:
   "Любезный брат! Я писала тебе, как счастливо жили мы на нашей плантации, -- мы, то есть я и мои дети. С той поры совершенно всё переменилось. Мистер Том Гордон приехал сюда, объявил права свои на наследство нашей плантации, завёл процесс и задержал меня и моих детей, как своих невольников. Том Гордон ужасный человек. Дело было рассмотрено решительно не в нашу пользу. Судья приговорил, что оба акта освобождения нашего, совершённые один в Огайо, а другой -- здесь, недействительны; что сын мой -- невольник, не имеет права иметь свою собственность, кроме разве мула запряжённого в плуг. У меня есть здесь добрые друзья, которые сожалеют о моём положении, но никто из них не в состоянии помочь мне. Том Гордон злой человек! Я не могу описать тебе всех оскорблений, которые он нанёс нам. Скажу только одно, что скорее решусь умертвить и себя и детей моих, чем поступить в число его невольников. Гарри! Я была уже свободною, и знаю, что значит свобода. Дети мои были воспитаны, как дети свободных родителей, и потому, если только я успею, они никогда не узнают, что такое невольничество. Я бежала с нашей плантации и скрываюсь у одного американского семейства в Натчесе. Надеюсь пробраться в Цинцинати, где у меня есть друзья. Любезный брат, я надеялась сделать что-нибудь и для тебя. Теперь это невозможно. Ничего не можешь сделать и ты для меня. Закон на стороне притеснителей, но надо надеяться, что Бог не оставит, нас. Прощай, Гарри! Остаюсь, любящая тебя "сестра"".
   Трудно измерять глубину чувств в человеке, поставленном в такое неестественное положение, в каком находился Гарри. По чувствам, развитым в нём воспитанием, по снисходительному обращению с ним со стороны его владетелей, он был честным и благородным человеком. По своему положению, он был обыкновенным невольником, без законного права иметь какую либо собственность, без законного права на защиту в трудных обстоятельствах. Гарри чувствовал теперь тоже самое, что почувствовал бы всякий человек благородной души, получив подобное известие от родной сестры. В эту минуту ему живо представился портрет Нины во всём её блеске, счастье, при всей её независимости, -- среди прекрасной обстановки. Если бы смутные мысли, толпившиеся в его голове, были выражены словами, то, нам кажется, из этих слов образовалась бы речь такого содержания:
   "У меня две сестры, дочери одного отца; обе они прекрасны, любезны и добры; но одна имеет звание, богатство, пользуется совершенной свободой и наслаждается удовольствиями; другая отвержена обществом, беззащитна, предана зверской жестокости низкого и развратного человека. Она была доброй женой и хорошей матерью. Её муж сделал всё, что мог, для её обеспечения, но неумолимая жестокая рука закона схватывает её детей и снова ввергает их в пучину, вытащить из которой стоило отцу усилий почти целой жизни. Видя это, я ничего не могу сделать! Я даже не могу назваться человеком! Это бессилие лежит на мне, на моей жене, на моих детях и на детях детей моих! Сестра обращается с мольбою к судье, и что он отвечает ей? "Вся собственность, всё земное достояние твоего сына должно заключаться в муле, запряжённом в плуг!" Эта участь ожидает и моих детей. И мне ещё говорят: ты ни в чём не нуждаешься, -- чем же ты несчастлив? Желал бы я, чтоб они побыли на моём месте! Неужели они воображают, что счастье человека заключается только в том, чтоб одеваться в тонкое сукно и носить золотые часы"?
   Крепко сжав в руке письмо несчастной сестры и опустив поводья, Гарри ехал по той уединённой тропинке, на которой два раза встречался с Дрэдом. Приподняв потупленные взоры, он увидел его в третий раз. Дрэд безмолвно стоял при опушке кустарника; как будто он внезапно вырос из земли.
   -- Откуда ты взялся? -- спросил Гарри. -- Ты встречаешься со мной неожиданно, каждый раз, когда у меня является какое-нибудь горе.
   -- Потому, что душой я всегда при тебе, -- сказал Дрэд. -- Я всё вижу. Если мы терпим горе, то по своей же вине.
   -- Но, -- сказал Гарри, -- что же нам делать?
   -- Что делать? А что делает дикая лошадь?
   -- Стремглав бросается вперёд. Что делает гремучая змея? Лежит на дороге и язвит! Зачем они обратили нас в невольников? Сначала они сделали эту попытку над так называемыми индейцами: но почему индейцы не покорились им? Потому что не хотели быть невольниками, а мы хотим! Кто хочет нести иго, тот пусть и несёт его!
   -- Ах, Дрэд! -- сказал Гарри, -- всё это совершенно безнадёжно.
   -- Это поведёт нас только к гибели.
   -- Тогда, по крайней мере, умрём, -- сказал Дрэд, -- если б план моего отца удался, невольники Каролины в настоящее время были бы свободны. Умереть! Почему же и нет?
   -- Сам я не страшусь смерти, -- сказал Гарри. -- Богу известно, как мало забочусь я о себе, но...
   -- Да, я знаю, -- сказал Дрэд. -- Она не помешает исполнению плана нашего, если заранее будет устранена с дороги. Я вот что скажу, Гарри: -- печать уже вскрыта, -- сосуд разлил по воздуху свою влагу, и ангел истребитель, с обнажённым мечом, стоит уже у врат Иерусалима.
   -- Дрэд! Дрэд! -- сказал Гарри, ударив его по плечу, -- опомнись, образумься! Ты говоришь ужасные вещи.
   Дрэд стоял перед ним, наклонившись всем телом вперёд; его руки были подняты кверху, он смотрел вдаль, как человек, который старается рассмотреть что-то сквозь густой туман.
   -- Я вижу её! -- говорил он. -- Но кто это стоит подле неё? Спиной он обращён ко мне А! теперь вижу: это он. Я вижу там Гарри и Мили. Скорей, скорей; -- не теряйте времени.-- Нет, посылать за доктором бесполезно. Не найти, ни одного. Они все слишком заняты. Трите ей руки. Вот так; -- но и это бесполезно. "Кого Господь любит, того и избавляет от всякого зла". Положите её. Да,-- это смерть! Смерть! Смерть!
   Гарри часто видел такое странное настроение духа в Дрэде: но теперь он затрепетал от ужаса; он тоже был не чужд общего убеждения, господствовавшего между невольниками относительно его второго зрения, которым Дрэд обладал в высшей степени. Он снова ударил его по плечу и назвал по имени. С глазами, которые, казалось, ничего не видели, Дрэд медленно повернулся в сторону, сделал ловкий прыжок в чащу кустарника и вскоре скрылся из виду. Возвратившись домой, Гарри с замиранием в сердце слушал, как тётушка Несбит читала Нине отрывки из письма, в котором описывался ход холеры, производившей страшное опустошение на берегах Северных Штатов.
   -- "Никто не знает, какие принять меры, -- говорилось в письме, -- доктора совершенно растерялись. По-видимому, для неё не существует никаких законов. Она разражается над городами, как громовая туча, распространяет опустошение и смерть, и идёт с равномерною быстротой. Люди встают поутру здоровыми, а вечером их уже зарывают в могилу. В один день совершенно пустеют дома, наполненные многими семействами".
   Каким образом пробудилось в душе Дрэда его странное прозрение, -- мы не умеем сказать. Был ли это таинственный электрический ток, который, носясь по воздуху, приносит на крыльях своих мрачные предчувствия, или это было какое-нибудь пустое известие, достигшее его слуха и переиначенное воспламенённым состоянием его души, мы не знаем. Как бы то ни было, новость эта произвела на домашний кружок в Канеме самое лёгкое впечатление. Она была ужасною действительностью в отдалённых пределах. Один только Гарри размышлял о ней с тревожною боязнью.

Глава XXXI.
Утренняя звезда.

   Нина продолжала свои поездки в сад Тиффа почти в каждое приятное утро или вечер. Тифф постоянно делал ей маленькие подарки, состоявшие из корзиночки ягод или букета цветов; иногда он угощал её лёгким завтраком из свежей рыбы или дичи, приготовленным с особенным тщанием и отличавшимся, под открытым небом и среди густой зелени леса, заманчивым вкусом. В замен этого, Нина продолжала читать главы столь интересной для Тиффа истории, и удивлялась, как мало объяснений требовало её чтение; как легко и просто, с помощью чистоты сердца и любящей натуры, Тифф толковал места, над которыми богословы тщетно истощали своё мудрствование и красноречие. В весьма непродолжительное время Тифф уже представлял себе личность каждого из апостолов и составил о каждом из них довольно верное понятие; особенно живо представлял он себе апостола Петра, так что при каждом его изречении выразительно кивал головой и говорил: "Да, да! Это его слова".
   Какое впечатление произведено было всем этим на восприимчивую, девственную натуру Нины, чрез которую, как чрез какой-нибудь проводник, Тифф воспринимал истины божественного учения, мы в состоянии, быть может, вообразить. Бывает время в жизни человека, когда душа подобна только что пустившему первые побеги винограднику, который висит на воздухе, томно колеблется и простирает свои усики к ближайшему предмету, чтобы прильнуть к нему и обвиться вокруг него. Тоже самое можно сказать о тех периодах жизни, когда мы переходим от понятий и условий одного возраста к понятиям и условиям другого. Такие промежутки времени лучше всего способствуют к более верному представлению и восприятию высоких истин религии. Под влиянием туманной, дремлющей, летней атмосферы, в длинные, безмолвные поездки через сосновый лес, Нина, полу-пробуждённая от беззаботных мечтаний и грёз, свойственных детскому возрасту, искренно желавшая найти для своей жизни более возвышенные цели, чем те, к которым стремилась до этой поры, углублялась в думы и убедилась наконец, что это прекрасное, чистое и святое изображение Бога, каким ей представляло его ежедневное её чтение, обнаруживалось в самом человеке; мир, созданный Им, казалось, говорил ей в малейшем дуновении ветра, в самом лёгком дыхании цветов, в самом незаметном колебании воздуха, что "Он всё ещё живёт и любит тебя". Голос Доброго Пастыря долетал до слуха заблудшей овцы, маня её в свои объятия. Возвращаясь домой по тропинке, проложенной в сосновом лесу, Нина нередко повторяла слова святого Евангелия, так часто повторяемые в церкви. Правда, она всё ещё страшилась идеи сделаться христианкой в строгом значении этого слова, как иной страшится идеи о холодной, скучной дороге, которую должно пройти, чтоб достичь спокойного убежища. Но вдруг, как будто нежной, невидимой рукою, была поднята завеса, скрывавшая от неё лик Всемогущего. Земля и небо, по-видимому, озарились Его божественной улыбкой. В душе Нины пробудилась неведомая ей дотоле, невыразимая радость, как будто вблизи её находилось любящее существо, сообщавшее любовь свою всему её бытию. Она чувствовала, что это непостижимое счастье не покидало её, ни вечером, когда, утомлённая, она ложилась спать, ни утром, когда просыпалась и вставала с постели со свежими силами. Состояние чувств её лучше всего может быть изображено отрывком из письма, которое она писала в это время к Клейтону:
   "Мне кажется, во всю мою жизнь со мной не было такой перемены, какая совершилась в течение двух последних месяцев. Заглянув в прошедшее, в промежуток времени, проведённый мною в Нью-Йорке месяца три тому назад, я решительно не узнаю себя. Жизнь в те дни представляется мне ни больше, ни меньше, как детской игрушкой. Правда, во мне не было много дурного в то время, зато немного было и хорошего. В ту пору, иногда я замечала свои недостатки, особливо когда Ливия Рей находилась в пансионе. Казалось, она пробуждала в душе моей дремлющие чувства; но, разлучившись с ней, я снова заснула, и жизнь моя проходила, как сон. Потом я познакомилась с вами; вы снова начали пробуждать меня, и в течение некоторого времени пробуждение это было для меня неприятным; я спала сном утренним, когда сон бывает так сладок и грёзы так упоительны, что не хочется от них оторваться. В первые дни моего знакомства с вами я была чрезвычайно своенравна и желала, чтоб вы оставили меня одну. Я видела, что вы принадлежали совсем не к той сфере, в которой обращалась я. У меня было предчувствие, что если я позволю вам оказывать мне особенное внимание, то жизнь потеряет в моих глазах свою прежнюю прелесть. Но вы, упрямейший человек! Вы продолжали ухаживать за мной с неизменным постоянством. Часто думала я, что у меня нет сердца; но теперь начинаю убеждаться, что я имею его, и, вдобавок ещё, довольно доброе. С каждым днём развивается во мне сознание, что я в состоянии любить более и более; многие вещи, которых до этой поры я не постигала, делаются для меня яснее и яснее, и я становлюсь счастливее с каждым днём. Вы знаете моего странного старика protИgИ (опекаемого), дядю Тиффа, который живёт в нашем лесу. Вот уже несколько времени, как я ежедневно посещаю его хижину, читаю ему Новый Завет, и чувствую, что это чтение производит на меня благотворное влияние. Его горячее желание ознакомиться со святыми истинами религии произвело на меня с первого раза глубокое впечатление, -- на меня, которая должна бы знать гораздо больше его, и которая была так равнодушна к учению веры. Когда старик со слезами на глазах умолял меня, чтоб я указала его детям путь ко Спасению, я прочитала им из Нового Завета жизнь нашего Спасителя. Я и сама не знала, как прекрасна была эта жизнь. Какой источник духовной пищи истёк из неё. Мне кажется, до этого я ещё ни в чём не видела такого обилия прекрасного; по-видимому, она пробудила во мне новую жизнь. Для меня всё переменилось, и эту перемену произвела божественная красота Спасителя. Вы знаете, я всегда и во всём любила прекрасное: в музыке, в природе, в цветах; но прекрасное в Спасителе выше всего. Всё прекрасное в окружающих предметах представляется мне тенью Его красоты. Странно, но я живо представляю Его себе, сознаю Его бытие и присутствие. Как будто Он следует за мною повсюду, хотя я Его и не вижу. Я представляю Его себе добрым пастырем, ищущим беззаботную овцу. Он во всю мою жизнь называл меня дочерью, но только недавно моё сердце узнало в Нём отца! Уж не религия ли это? Не совершился ли во мне переход от дурной или не религиозной, к лучшей или религиозной жизни? Я старалась объяснить тётушке Несбит состояние чувств моих; быть может, вас удивляет это, но я сделалась несравненно добрее, с сожалением вспоминаю об огорчениях, которые нередко причиняла тётушке, и теперь начинаю любить её от всей души. Она посоветовала мне переговорить с мистером Титмаршем, её духовником. Я бы не хотела просить его советов, но должна была сделать это в угоду бедной тётушке, которая сильно встревожилась, заметив во мне такую удивительную перемену. Конечно, если б я была совершенна во всех отношениях, какою бы мне следовало быть, меня не беспокоила бы встреча с холодным, непреклонным человеком. Непреклонные люди, как вам известно, служат для меня предметом искушения. Мистер Титмарш приехал к нам и беседовал со мной. Не думаю, что он понял меня, как и я, в свою очередь, не поняла его. Он говорил о том, сколько существует родов веры и сколько родов любви. По его понятиям, три рода веры и два рода любви; поэтому знать, избрала ли я надлежащий род веры и любви, было делом величайшей важности. Мистер Титмарш говорил, что мы должны любить Бога не потому, что Он любит нас, но потому, что Он исполнен святости. Ему хотелось знать, вполне ли я понимаю значение слова "грех", могу ли я представить себе в этом беспредельное зло; и я отвечала ему, что не имею ни малейшего понятия о беспредельности; что я только и могу представить себе божественную красоту Спасителя; что я ничего понимала в различных родах веры; но, сознавая всю благость Спасителя, я вполне была уверена, что Он пробудит в душе моей священные чувства, даст мне чистые обо всём понятия и сделает для меня всё, о чём буду просить Его. Вообще, беседа с мистером Титмаршем не принесла мне особенной пользы; напротив, она произвела на меня неприятное впечатление, и чтоб рассеять его, я в тот же вечер отправилась к старому Тиффу и прочитала главу из Нового Завета о том, как Иисус Христос благословлял детей. Вы, я думаю, никогда не видали такого восторга, в каком находился старик Тифф. Он заставил меня повторять эту главу раза четыре и заставляет прочитывать её каждый раз, когда я приезжаю туда, уверяя меня, что эта глава есть лучшая во всём Новом Завете. Тифф и я продолжаем быть добрыми друзьями. В деле веры он смыслит не больше моего. Тётушка Несбит сильно беспокоится за меня, потому что я так счастлива. Её страшит идея, что я не имею никакого понятия о грехе. Помнится, я говорила вам, в какой восторг привело меня артистическое музыкальное исполнение, которое услышала я в первый раз? До той поры мне всё казалось, что я превосходно пела и играла; но в какой-нибудь час я убедилась, что вся моя музыка -- не что иное, как пародия на музыку. А между тем она не переставала мне нравиться, и я не бросила её. Так и теперь. Прекрасная жизнь Спасителя, исполненная спокойствия, кротости и святости, чуждая самолюбия, так совершенно натуральная, хотя, в то же время, так резко отделявшаяся от натуры, показала мне, какое я жалкое, грешное, ничтожное создание; не смотря на то, я счастлива; в душе своей я ощущаю тот самый восторг, под влиянием которого находилась в то время, когда впервые услышала полный оркестр, исполнявший некоторые из божественных мелодий Моцарта. Я забыла тогда о своём существовании, потеряла о себе всякое сознание, -- я была совершенно счастлива. Так и теперь. Эта небесная красота, это недосягаемое совершенство, которые я вижу пред собою, делают меня счастливою, устраняя всякую мысль о самой себе. Созерцая их, на душе становится как-то особенно легко. Вот ещё другое, странное для меня обстоятельство: Библия в глазах моих сделалась неоценённым сокровищем. Кажется, во всю мою жизнь она представлялась мне прозрачной картиной, без всякого света позади её; а теперь она вся иллюминирована, каждое её слово исполнено глубокого значения. Я совершенно довольна собою и счастлива, -- счастливее, чем была когда-нибудь. В первый день вашего приезда в Канему, я говорила: как неприятно, что мы должны умирать. Вероятно, вы это помните? Теперь я думаю совсем иначе: я сознаю, что Спаситель пребывает везде, и что смерти для нас не существует: я смотрю на неё, как на переход из одной комнаты в другую. Все удивляются перемене во мне, не знают, чему приписать мои необычайные удовлетворённость и радость. Тётушка Несбит заметила, что решительно боится за меня. Прочитав Тиффу ответ Спасителя, когда Его спросили, почему ученики Его не постятся: " званые на брак не могут скорбеть, пока жених с ними", я не могла не вспомнить этого замечания. Теперь, любезный мистер Клэйтон, вы должны сказать мне, что вы думаете о всём этом, тем более, что я всегда и всё рассказываю вам. Я написала и Ливии, зная, что её это очень обрадует. Мили, по-видимому, понимает перемену во мне; я замечаю это потому, что все её слова производят на меня какое-то отрадное, успокоительное впечатление. Я всегда думала, что Мили, кроме обыкновенной жизни, одарена ещё другой, странною, непонятною для меня, духовною жизнью; её уверенность в беспредельности любви и благости Божией, её поступки, обнаруживающие эту уверенность, подтверждают моё предположение. Надо послушать, с каким тёплым чувством говорит она мне: "Дитя моё! Он любит вас!" Да! Я сама начинаю постигать тайну этой божественной любви; начинаю достигать, каким образом, с помощью всеобъемлющей любви, Он преодолевает и покоряет всё, постигаю, каким образом чистая и совершенная любовь устраняет боязнь всякого рода".
   На это письмо Нина вскоре получила ответ, из которого мы тоже представим нашим читателям отрывок:
   "Если я так счастлив, неоценённая мисс Нина, что успел пробудить более глубокие и более возвышенные чувства, которые находились в душе вашей в усыплении, то я благодарю за это Бога. Если я был в каком-либо отношении вашим учителем, то слагаю с себя это звание и отказываюсь от всех на него притязаний. Ваше детское простосердечие ставит вас несравненно выше меня в той школе, где первый шаг к познаниям требует уже, чтоб мы забыли все наши мирские мудрствования и сделались младенцами. Нам, мужчинам, при нашей гордости, при нашей привычке следовать во всём внушениям рассудка, со многим предстоит бороться. Нам нужно много времени, чтоб познать великую истину, что вера есть высочайшая мудрость. Не обременяйте свою голову, Нина, ни советами тётушки Несбит, ни советами мистера Титмарша. То, что вы чувствуете, есть уже вера. Они определяют значение её посредством слов, а вы посредством чувства; но между словами и чувствами такая же разница, как между шелухой и зерном. Что касается до меня, то я счастлив не менее вашего. По моему мнению, религия состоит из двух частей. В первой части заключаются возвышенные стремления души человеческой, во второй отзыв Бога на эти стремления. Я обладаю только первой частью; быть может, потому, что я не так кроток, не так простосердечен, не так искренен; быть может, и потому, что я не сделался ещё младенцем. Поэтому вы должны быть моим руководителем, вместо того, чтоб мне быть вашим... У меня теперь бездна забот, милая мисс Нина; я приближаюсь к кризису в моей жизни. Я намерен сделать шаг, который лишит меня многих друзей, популярности, и, быть может, навсегда изменит избранную мною дорогу. Но если б я и потерял друзей и популярность, вы, вероятно, не перестанете любить меня, -- не правда ли? Конечно, с моей стороны не деликатно предлагать подобный вопрос, но всё же мне бы хотелось получить на него ваш ответ. Он ободрит и укрепит меня в моём предприятии. На этой неделе в четверг назначено рассмотрение дела, защиту которого я принял на себя. Теперь я очень занят; несмотря на то, мысль о вас, мисс Нина, смешивается со всякой другой мыслью".

Глава XXXII.
Законное постановление.

   Наступало время заседания Высшего Суда, которому предстояло пересмотреть дело Клейтона. Вместе с приближением этого времени, судья Клейтон чувствовал себя в самом неприятном расположении духа. Как один из главных судей Высшего Суда, он должен был утвердить или уничтожить постановление суда присяжных.
   -- Если б ты знала, как неприятно, что дело это передали на моё рассмотрение, -- сказал он, обращаясь к мистрисс Клейтон, -- я непременно обязан уничтожить первый приговор.
   -- Что же делать, сказала жена, -- Эдвард должен иметь и, вероятно, имеет столько твёрдости духа, чтоб встретиться лицом к лицу с свойственными его профессии неудачами. Он прекрасно защищал своё дело, приобрёл всеобщую похвалу, которая, я полагаю, чрез это обстоятельство не уменьшится нисколько.
   -- Ты не понимаешь меня, -- сказал судья Клейтон, -- меня огорчает не оппозиция Эдварду, представителем которой буду я, но постановление, которое я обязан сделать чисто против своего убеждения.
   -- И неужели ты это сделаешь? -- сказала мистрисс Клейтон.
   -- Я обязан это сделать. Судья не должен уклоняться от закона. Я обязан сделать постановление согласно с указанием закона, хотя в настоящем деле и поступлю против всех моих чувств, против моих понятий о человеческом праве.
   -- Не понимаю, право, -- сказала мистрисс Клейтон, -- возможно ли уничтожить решение присяжных, не допустив чудовищной несправедливости?
   -- Что же мне делать, -- отвечал судья Клейтон, -- я занимаю место судьи не для того, чтоб составлять законы или изменять их, но только объявлять их сущность. Ложное толкование их вменено будет мне в вину. Я дал клятву охранять их и должен свято исполнить её.
   -- Говорил ли ты об этом с Эдвардом?
   -- Особенного разговора не было. Эдвард очень хорошо понимает, с какой точки я должен смотреть на этот предмет.
   Разговор этот происходил за несколько минут перед уходом судьи Клейтона к своим служебным обязанностям. Присутственная зала, при этом случае, была наполнена народом более обыкновенного. Баркер, считавшийся деятельным, решительным и популярным человеком в своём сословии, говорил о своём деле с значительным жаром. Друзья Клейтона, принимая участие в его положении, интересовались исходом дела. В числе зрителей Клейтон заметил Гарри. По причинам, не безызвестным нашим читателям, присутствие здесь Гарри не лишено было значения в глазах Клейтона, потому он немедленно к нему пробрался.
   -- Гарри, -- сказал он, -- по какому случаю ты здесь?
   -- Мистрис Несбит и мисс Нина пожелали знать, чем кончится заседание; я, чтоб угодить им, взял лошадь и прискакал сюда.
   Говоря это, он незаметно вложил в руку Клейтона записку, при чём внимательный наблюдатель легко бы мог заметить, что лицо Клейтона покрылось ярким румянцем, лишь только до руки его коснулась записка. Клейтон воротился на место и открыл книгу законов, которая до этой минуты лежала перед ним без употребления. Внутри этой книги положил он маленький листочек золотообрезной бумаги, на которой написано было карандашом несколько слов, бывших для Клейтона интереснее всех законов в мире. Читатель не вменит нам в преступление, если мы заглянем через плечо Клейтона и прочитаем эти слова. Вот они: " Вы говорите, что сегодня должны сделать шаг в жизни, которого требует справедливость, но который лишит вас друзей, уничтожит вашу популярность и может изменить все виды ваши в жизни; при этом вы спрашиваете, могу ли я любить вас после этой перемены? Спешу уведомить вас, любезный друг, что я любила -- не ваших друзей, не популярность вашу и не ваши виды в жизни, но вас одних. Я могу любить и уважать человека, который не стыдится и не страшится делать то, что по его убеждению справедливо, а потому, надеюсь навсегда остаться вашей Ниной. P. S. Ваше письмо я получила сегодня поутру, так что мне оставалось несколько минут написать эту записку и отправить её с Гарри. Мы все здоровы, и ждём вас к себе, вскоре после окончания вашего дела."
   -- Я вижу, Клэйтон, ты очень занят справкой с писателями, которые считаются авторитетами, -- сказал Фрэнк Россель позади Клэйтона.
   Клейтон торопливо прикрыл записку.
   Как приятно, -- продолжал Россель, -- иметь такую миниатюрную рукопись замечаний на некоторые законы. Она поясняет их, как рисунки в старинных церковных книгах. Но, шутки в сторону, ты, Клэйтон, живёшь у самого источника сведений об этом деле: -- скажи, в каком оно положении?
   -- Не в мою пользу! -- отвечал Клейтон. -- Это ничего не значит. Ты заслужил уже похвалу за свою защитительную речь; -- сегодняшние рассуждения не отнимут её от тебя... Но, тсс... Твой отец начинает говорить. Взоры всех присутствующих устремлены были на судью Клейтона, с невозмутимым спокойствием стоявшего на возвышении. Плавным и звучным голосом он говорил следующее:
   "Судья не может не сетовать, когда на обсуждение его представляют такие дела, как настоящее. Основания, по которым они разрешаются, не могут быть оценены и вполне поняты другими нациями; это возможно только там, где существуют учреждения, подобные нашим. Борьбу, происходящую в груди судьи, борьбу между чувствами человека обыкновенного и человека общественного, обязанного соблюдать непреложность закона, можно назвать жестокою; она возбуждает в нём сильное желание совершенно отклониться от подобных дел, если это возможно. Но, к сожалению, бесполезно сетовать на предметы, которые обусловлены нашим политическим положением. Если бы судья вздумал отклонить от себя какую либо ответственность, возложенную на него законом, -- это было бы преступлением. Поэтому суд, против всякого с его стороны желания, принуждён выразить мнение относительно прав и объёма власти господина над невольником в Северной Каролине. Обвинение по делу, которое внесено на рассмотрение суда, заключается в побоях, нанесённых Мили, невольнице Луизы Несбит... В деле этом представляется вопрос: подлежит ли лицо, нанимающее невольника, ответственности перед законом за жестокие, бесчеловечные побои, наносимые с его стороны нанятому невольному? Судья низшего суда объявил присяжным, что решение дела должно состояться в пользу невольницы. Он, по-видимому, основывал такое своё мнение на том обстоятельстве, что ответчик не был настоящий господин, а только наниматель. Закон наш говорят, что настоящий господин, или другое лицо владеющее невольниками, или имеющее их в своём распоряжении, пользуется одинаковым объёмом власти. Здесь принимается в соображение одна и та же цель -- обязанность невольника служить, и потому всем лицам, у которых служит невольник, предоставлены равные права. В случае уголовном, на нанимателя и на временного владетеля невольниками распространены те же самые права и обязанности, разумеется на время их владения, как и на лицо, у которого невольники составляют его собственность. Касательно общего вопроса: следует ли настоящего владетеля считать преступником, как за побои, нанесённые им собственным его невольникам, так и за всякое другое применение власти или силы, не запрещаемой законом, то суд может утвердительно сказать, что не следует. Вопрос об ограничении власти господина никогда не был возбуждаем: и сколько нам известно, никогда по этому предмету не возникало спора. Вкоренившиеся нравы и однообразные обычаи в нашей стране лучше всего свидетельствуют о том объёме власти, который признан всем обществом необходимым для поддержания и охранения прав господина. Если б мы думали иначе, то мы никак не могли бы разрешить недоумений между владетелями и невольниками, так как нельзя сказать, чтобы ту или другую степень власти легко можно было ограничить. Вопрос об этом применяем был адвокатами к подобным случаям, возникавшим в семейных и домашних отношениях; против нас приводят доводы, заимствованные из лучших постановлений, которыми определяется и ограничивается власть родителей над детьми, наставников над воспитанниками, мастеров над учениками и пр.; но суд не признает этих доводов. Между настоящим случаем и случаями, на которые нам указывают, нет ни малейшего сходства. Они совершенно противоположны один другому,-- их разделяет непроходимая бездна. Разница между ними та самая, которая существует между свободой и невольничеством: больше этого ничего нельзя вообразить. В первом случае имеется в виду счастье юноши, рождённого пользоваться одинаковыми правами с тем лицом, которому вменяется в обязанность воспитать и приготовить его, чтобы впоследствии он мог с пользою занять место в ряду людей свободных. Для достижения подобной цели необходимо одно только нравственное и умственное образование и, по большей части, мера эта оказывается достаточною. К умеренной силе прибегают только для того, чтоб сделать другие меры более действительными. Если и это оказывается недостаточным, то лучше всего предоставить юношу влечению его упорных наклонностей и окончательному исправлению, определённому законом, чем подвергать неумеренному наказанию от частного лица. Относительно невольничества -- совсем другое дело. Там цель -- польза и выгоды господина и общественное спокойствие; невольник обречён уже самой судьбой, в собственном лице своём и в потомстве, жить без всякого образования, без малейшей возможности приобрести какую-нибудь собственность, и трудиться постоянно для того, чтоб другие пожинали плоды его трудов. Чем же можно заставить его работать? Неужели внушением той бессмыслицы, несправедливость которой поймёт самый тупоумнейший из них, то есть -- что он должен работать или по долгу, возложенному на него самой природой, или для своего личного счастья? Нет, таких работ можно ожидать только от того, кто не имеет своей собственной воли, кто в безусловном повиновении подчиняет её воле другого. Подобное повиновение есть уже следствие неограниченной власти над всем человеком. Ничто другое не может произвести этого действия. Для приобретения совершенной покорности невольника власть господина должна быть неограниченна. Чистосердечно признаюсь, что я вполне постигаю жестокость этого положения. Я чувствую его так же глубоко, как может чувствовать всякий другой человек. Смотря на это с нравственной точки зрения, каждый из нас в глубине души своей должен отвергнуть этот принцип. Но, в нашем положении, это так и должно быть. Помочь этому нельзя, так как это узаконение это находится в самой сущности невольничества. Его нельзя переменить, не ограничив нрав господина и не предоставив свободы невольнику. В этом-то и состоит вредное следствие невольничества, которое, как проклятие, тяготеет в равной степени над невольнической и свободной половинами нашего народонаселения. В этом заключается вся сущность отношений между господином и невольником. Нет никакого сомнения, что нередки частные примеры жестокости и преднамеренного варварства, примеры, в которые закон, действуя по совести, и мог бы вмешаться: но трудно определять, с чего начнёт суд своё вмешательство. Рассматривая этот вопрос сам в себе, с теоретической точки зрения, можно было бы спросить: какая мера власти согласуется с справедливостью? Но к сожалению, мы не можем смотреть на этот предмет с такой точки зрения. Нам воспрещено рассуждать об этом предмете. Мы не можем допустить, чтобы законность прав господина была рассматриваема в суде. Невольник, оставаясь невольником, должен помнить, что он не имеет права жаловаться на своего господина; что власть господина ни под каким видом не есть нарушение закона, но что она дарована ему законами человека, если не законом Божиим. Велика была бы опасность, если б блюстители правосудия принуждены были подразделять наказание соразмерно каждому темпераменту и каждому отступлению от исполнения обязанностей. Никто не в состоянии предвидеть тех многих и сложных раздражений господина, до которых стал бы доводить его невольник, увлекаемый своими собственными страстями, или действующий по наущению других, а тем более нельзя предвидеть следствия этих раздражений -- бешенства, побуждающего иногда к кровавой мести наглецу, -- мести, остающейся обыкновенно безнаказанною, по причине её тайности. Суд, поэтому, не считает себя в праве изменить отношений, которые существуют между этими двумя сословиями нашего общества. Повторяю, я бы охотно уклонился от этого неприятного вопроса; но, если уже он возбуждён, то суд обязан объявить решение, сообразное с законом. Пока невольничество существует у нас в его настоящем положении, или пока законодательная власть не отменит существующих по этому предмету узаконений, прямой долг судей будет заключаться в том, чтоб признавать полную власть господина над невольником, кроме тех случаев, где применение её будет превышать пределы, постановленные законом. Мы это делаем на том основания, что такая власть существенно необходима для ценности невольников, составляющих имущество, для безопасности господина и для общественного спокойствия, зависящих от их, она существенно необходима для доставления защиты и спокойствия самим невольникам. Решение низшего суда уничтожается и постановляется решение в пользу ответчика."
   Во время этой речи, взоры Клейтона случайно остановились на Гарри, который стоял против него и слушал, затаив дыхание. Клейтон замечал, как лицо Гарри с каждым словом становилось бледнее и бледнее, брови хмурились и темно-синие глаза принимали какое-то дикое, особенное выражение. Никогда ещё Клейтон не представлял себе так сильно всех ужасов невольничества, как теперь, когда с таким спокойствием исчисляли их в присутствии человека, в сердце которого каждое слово западало и впивалось, как стрела, напитанная ядом. Голос судьи Клейтона был бесстрастен, звучен и рассчитан; торжественная, спокойная, неизменяемая выразительность его слов представляла предмет в более мрачном виде. Среди наступившей могильной тишины, Клейтон встал и попросил позволения сказать несколько слов относительно решения. Его отец казался слегка изумлённым; между судьями началось движение. Но любопытство, быть может, более всех других причин заставило суд изъявить согласие.
   -- Надеюсь, -- сказал Клейтон, -- никто не вменит мне в неуважение к суду, никто не сочтёт за дерзость, если скажу, что только сегодня я узнал истинный характер закона о невольничестве и свойство этого установления. До этого я льстил себя надеждою, что закон о невольничестве имел охранительный характер, что это был закон, по которому сильное племя обязано заботиться о пользе и просвещении слабого,-- по которому сильный обязан защищать беззащитного. Надежда моя не осуществилась. Теперь я слишком ясно вижу назначение и цель этого закона. Поэтому, как христианин, я не могу заниматься им в невольническом штате. Я оставляю профессию, которой намеревался посвятить себя, и навсегда слагаю с себя звание адвоката в моём родном штате.
   -- Вот оно! Каково! -- сказал Фрэнк Россель, -- задели-таки за живое; теперь ловите его!
   Между судьями и зрителями поднялся лёгкий ропот удивления. Судья Клейтон сидел с невозмутимым спокойствием. Слова сына запали в самую глубину его души. Они разрушили одну из самых сильных и лучших надежд в его жизни. Несмотря на то, он выслушал их с тем же спокойным вниманием, с каким имел обыкновение выслушивать всякого, кто обращался к нему, и потом приступил к своим занятиям. Случай, столь необыкновенный, произвёл в суде заметное волнение. Но Клейтон не принадлежал к разряду тех людей, которые позволяют товарищам свободно выражать мнение относительно своих поступков. Серьёзный характер его не допускал подобной свободы. Как и всегда, в тех случаях, где человек, руководимый совестью, делает что-нибудь необычайное, Клейтон подвергся строгому осуждению. Незначительные люди в собрании, выражая своё неудовольствие, ограничивались общими фразами, как-то: "Донкихотство! Нелепо! Смешно"!
   Старшие адвокаты и друзья Клейтона покачивали головами и говорили: безрассудно... опрометчиво... необдуманно.
   -- У него недостаёт балласта в голове, -- говорил один.
   -- Верно, ум зашёл за разум! -- сказал другой.
   -- Это радикал, с которым не стоит иметь дела! -- прибавил третий.
   -- Да, -- сказал Россель, подошедший в эту минуту к кружку рассуждавших, -- Клэйтон действительно радикал; с ним не стоит иметь дела. Мы все умеем служить и Богу, и мамоне. Мы успели постичь эту счастливую среду. Клэйтон отстал от нас: он еврей в своих понятиях. Не так ли мистер Титмарш? -- прибавил он, обращаясь к этой высокопочтеннейшей особе.
   -- Меня изумляет, что молодой наш друг забрался слишком высоко, -- отвечал мистер Титмарш, -- я готов сочувствовать ему до известной степени; но если истории нашей родины угодно было учредить невольничество, то я смиренно полагаю, что нам смертным, с нашими ограниченными умами, не следует рассуждать об этом.
   -- А если б истории нашей родины угодно было учредить пиратство, вы бы, полагаю, сказали тоже самое? -- возразил Фрэнк Россель.
   -- Разумеется, молодой мой друг, -- согласился мистер Титмарш, -- всё, что исторически возникло, становится делом истины и справедливости.
   -- То есть, вы хотите сказать, что подобные вещи должны быть уважаемы, потому что они справедливы?
   -- О, нет! Мой друг, -- отвечал мистер Титмарш умеренным тоном, -- они справедливы потому, что уважаются, как бы, по-видимому, они ни были в разладе с нашими жалкими понятиями о справедливости и человеколюбии.
   И мистер Титмарш удалился.
   -- Слышали? -- сказал Россель, -- и эти люди ещё думают навязать нам подобные понятия! Воображают сделать из нас практических людей, пуская пыль в глаза!
   Слова эти были сказаны таким голосом, что оно внятно долетели до слуха мистера Титмарша, который, удаляясь, продолжал оплакивать Клейтона, говоря, что неуважение к историческим учреждениям быстро распространяется между молодыми людьми нашего времени. Клейтон воротился домой и рассказал матери, что он сделал и почему. Отец его не говорил об этом предмете; а вступить с ним в разговор, если он не обнаруживал расположения начать его, было делом величайшей трудности. По обыкновению, он был спокоен, серьёзен и холоден; эти черты его характера оставались неизменными при отправлении обязанностей, как общественных, так и семейных. В конце второго дня, вечером, судья Клейтон пригласил сына своего в кабинет. Объяснение было неприятно для того и другого.
   -- Ты знаешь, сын мой, -- сказал он, -- что поступок твой крайне огорчает меня. Надеюсь, в нём тобой не руководило безрассудство, ты сделал это не под влиянием какого-нибудь внезапного побуждения?
   -- В этом вы вполне можете быть уверены, -- сказал Клейтон: -- я действовал чрезвычайно рассудительно и осторожно, следуя единственно внушению моей совести.
   -- Конечно, в этом случае ты и не мог поступить иначе, -- возразил судья Клейтон, -- я не смею осуждать тебя. Но, скажи, позволит ли тебе твоя совесть удержать за собой положение владетеля невольников?
   -- Я уже покинул это положение, по крайней мере, на столько, на сколько это необходимо для моих намерений. Я удерживаю за собою только одно звание владетеля, как орудие для защиты моих невольников от притеснений закона и для сохранения возможности образовать их и возвысить.
   -- Но что ты станешь делать, когда подобная цель приведёт тебя в ближайшее столкновение с законами нашего штата? -- спросил судья.
   -- Тогда, если представится возможность добиться изменения закона, я употреблю на это все свои силы, -- отвечал сын.
   -- Прекрасно! Но если закон имеет такую связь с существованием невольничества, что его нельзя будет изменить, не уничтожив этого установления? Что же тогда?
   -- Всё-таки буду добиваться отмены закона, хотя бы это и сопряжено было с уничтожением невольничества. Etat justisia pereat mundi (Да свершится правосудие, пусть и погибнет мир (лат.)).
   -- Я так и думал, что ты это ответишь, -- сказал судья Клейтон, сохраняя спокойствие. -- Я не спорю, -- в этом направлении жизни есть логика. Но ты должен знать, что наше общество не следует такому направлению; поэтому твой образ жизни поставит тебя в оппозицию с обществом, в котором ты живёшь. Внушения твоей совести будут вредить общим интересам, и тебе не позволят следовать им.
   -- Тогда, -- сказал Клейтон, -- я должен буду удалиться вместе с моими невольниками в другой штат, где можно будет достичь своей цели.
   -- Результат этот будет неизбежен. Рассматривал ли ты в этом предмете все его отношения и последствия?
   -- Без всякого сомнения.
   -- Ты, кажется, намерен жениться на мисс Гордон, -- сказал судья Клейтон, -- подумал ли ты, до какой степени твои намерения могут огорчить её?
   -- Что до этого, -- отвечал Клейтон, -- то мисс Гордон вполне одобряет моё намерение.
   -- Больше я ничего не имею сказать. Каждый человек должен действовать согласно своим понятиям о долге.
   После минутного молчания судья Клейтон прибавил:
   -- Вероятно, ты предвидел порицание, которому избранная тобою цель в жизни подвергает нас, охраняющих систему и поддерживающих учреждения, которые ты осуждаешь?
   -- Нет, этого я не предвидел.
   -- Я думаю. Но оно истекает логически из твоих понятие об этом предмете. Уверяю тебя, я сам часто обдумывал этот вопрос, на сколько он касается моих собственных обязанностей. Образ моей жизни служит достаточным доказательством, что я не прошёл к одному результату с тобою. Закон человеческий не что иное как отражение многих недостатков нашей натуры. При всём несовершенстве, его всё-таки можно назвать благодеянием. Самая худшая система управления бесконечно лучше анархии.
   -- Но, батюшка, почему бы вам не принять на себя реформу нашей системы?
   -- Сын мой, пока мы не приготовлены отказаться от учреждения невольничества, никакая реформа невозможна. С уничтожением невольничества реформа образуется сама робою. Учреждение невольничества до такой степени слилось с чувством самосохранения, что предложение о реформе будет признано нелепым. Это невозможно до тех пор, пока не утвердится в обществе убеждение, что невольничество есть моральное зло, до тех пор, пока не пробудится искренняя решимость освободиться от этого зла. Что будет впоследствии, не знаю. В настоящее же время я не вижу ни малейшей наклонности к изменению существующего порядка вещей. Религиозные люди различных вероисповеданий и, по преимуществу, принадлежащие к протестантской церкви, обнаруживают относительно этого предмета совершенную нравственную апатию, которая меня чрезвычайно изумляет. От них зависит положить начало великому делу подготовки общества к реформе, а между тем я не вижу ни малейших признаков участия их в этом деле. В молодости моей, между ними нередко проявлялось желание искоренить это зло, но желание их с каждым годом становилось слабее и слабее, и теперь, к величайшему моему отвращению, они явно защищают невольничество. Я не вижу другого исхода, кроме предоставления этому установлению самому достичь своего окончательного результата; а это будет чрезвычайно гибельно для нашего отечества. Я не одарён способностями, необходимыми для преобразователя. Я чувствую, что по характеру моему способен только для места, которое теперь занимаю. Не смею утверждать, что на этом месте я не сделал вреда; понадеюсь, что добро, сделанное мною, превышает зло. Если ты чувствуешь призвание вступить на то поприще, вполне понимая затруднения и жертвы, которые ожидают тебя впереди, то поверь, -- я не буду тебя останавливать из-за своих частных желаний и чувствований. Мы не вечные жители здешнего мира. Гораздо важнее делать добро и поступать по справедливости, чем наслаждаться благами кратковременной жизни.
   При этих словах судья Клейтон обнаруживал одушевление более, чем когда-нибудь, и потому, не удивительно, что сын его был сильно растроган.
   -- Батюшка, -- сказал он, вынимая из кармана записку, -- вы намекнули на мисс Гордон. Вот эта записка, которую я получил в утро рокового заседания, покажет вам, до какой степени виды мисс Нины согласуются с моими.
   Судья Клейтон надел очки и прочитал записку внимательно, два раза. Передавая её сыну, он заметил, с обычною холодностью:
   -- Она знает лучше!

Глава XXXIII.
Туча разражается.

   Тень страшной тучи, опустошавшей другие плантации, нависла над плантацией Канемой и омрачила её горизонт. Никакая повальная болезнь не выполняла так вполне значение слов священного Писания: "язвы, ходящей во мраке, заразы, опустошающей в полдень". Никакая болезнь не была более неправильною, и, по-видимому, более капризною в своём направлении. В течение некоторого времени, она имела характер эпидемии и вызывала на борьбу с собой всё искусство медиков. Система медицинской тактики, составленной тяжёлым опытом в течение одного промежутка времени, уничтожалась изменением типа болезни в течение другого. Некоторые меры и условия, предотвращающие бедствие, казались необходимыми, полезными и даже верными; но люди, знакомые с эпидемией, знали по страшному опыту, что она, подобно хищному зверю, перескакивала чрез самые высокие, превосходно устроенные ограды и, на зло всем предосторожностям и караулам, производила страшное опустошение. Её направление в городах, и в селениях было в равной степени замечательно. Иногда, опускаясь, подобно туче на какую-нибудь местность, она, среди страшных опустошений, оставляла целый город или селение нетронутым, и потом, спустя некоторое время, когда в целом краю восстановлялось спокойствие, внезапно и со всею яростью нападала на уцелевшие места: в этом отношении её можно было сравнить с набегом хищнического войска, которое посылает отряд разорить места, забытые или оставшиеся в стороне от его шествия. Иногда, забравшись в какой-нибудь дом, опустошала его менее чем в сутки. Иногда, свирепствуя в целом городе, щадила в нём некоторые улицы, и потом нападала на них с удвоенным ожесточением, в то время, когда опасность от неё, по-видимому, совершенно миновала. Путь её по южным плантациям ознаменован был точно такими же причудами, -- тем более гибельными, что обитатели её, по отдалённости от городов и разъединённости своей, были почти лишены необходимой медицинской помощи. Тётушка Несбит, ещё при первых письмах, в которых описывалось развитие болезни в северных городах, была крайне встревожена и испугана. Замечательно, до какой степени развита в людях привязанность к жизни, -- даже в тех людях, для которых наслаждения в ней так скучны и так пошлы, что, право, не стоило бы бороться с опасностями за её сохранение. Наконец, когда страшные известия начали прилетать с различных сторон смежных с плантацией Канемой, тётушка Несбит в один прекрасный день обратилась к Нине со следующими словами:
   -- Твои кузины в И... предлагают оставить плантацию, и погостить у них, пока опасность не минует.
   -- Это ни к чему не приведёт, -- сказала Нина, -- неужели они думают, что холера не заглянет туда?
   -- Ну, всё же, -- возразила тётушка Несбит, -- большая разница: -- они живут в городе, где, в случае несчастий, доктор всегда под рукой.
   -- Поезжайте, тётушка, если хотите, -- сказала Нина, -- но я останусь здесь с моими людьми.
   -- И ты не боишься, Нина?
   -- Нисколько. К тому же, уехав отсюда, я показала бы эгоизм, величайший эгоизм: пользоваться услугами невольников в точение всей моей жизни, и потом бежать от них и оставить их на произвол судьбы в минуты угрожающей опасности! Нет! Этого я не сделаю: я останусь здесь и буду их беречь.
   Разговор этот был подслушан Гарри, стоявшим на балконе, вблизи открытых дверей гостиной, в которой сидели Нина и тётушка Несбит.
   -- Дитя, дитя! -- сказала тётушка Несбит, -- что же ты в состоянии сделать? Ты так неопытна. Гарри и Мили могут сделать несравненно больше твоего. Мили я оставлю здесь. Согласись, что забота о своём собственном здоровье должна составлять нашу главную обязанность.
   -- Нет, тётушка, по моему мнению, есть обязанности главнее этой, -- сказала Нина. -- Правда, я не обладаю особенной силой, но взамен у меня есть бодрость, есть неустрашимость. Я знаю, что отъезд мой обескуражит наших невольников и поселить между ними боязнь; а это, как говорят, особенно располагает к болезни. Лучше всего, если я сяду в карету, сейчас же отправлюсь к доктору, посоветуюсь с ним, получу наставление и возьму необходимые лекарства,-- потом поговорю с невольниками, научу их, что нужно делать в случае появления болезни, и таким образом приготовлю и себя и их к неустрашимой встрече с грозным врагом. Увидев, что я спокойна и ничего не боюсь, они, по крайней мере, не упадут духом. Если вы, тётушка, боитесь, то лучше поезжайте. Здоровье ваше слабое, вы не в силах перенести тех хлопот, которые неизбежны в подобных случаях. Если вы находите, что у кузин моих вам будет и спокойнее, и безопаснее, то ради Бога поезжайте. Только, пожалуйста, оставьте мне Мили; она, Гарри и я, составим комитет о сохранении здоровья на нашей плантации. Гарри! -- сказала Нина, -- прикажи, подать карету, -- да пожалуйста, как можно скорее.
   И Гарри снова почувствовал, что горечь души его сделалась мягче и спокойнее, благодаря благородному характеру той, в руки которой закон передал цепи, сковывавшие его свободу. Тяжело и невыносимо было бы бремя этих цепей, но при Нине, Гарри нёс его, не чувствуя тяжести: служить ей -- имело для него равносильное значение с свободой. Он не сказал Нине ни слова о письме, которое получил от сестры. Он видел в нём зло, которого Нина не в силах была отстранить, и потому не хотел огорчать её. В свою очередь, Нина мрачное выражение лица Гарри приписывала предстоящим заботам по случаю грозившей опасности. В той самой карете, которая увозила её в город, сидела и тётушка Несбит с своими картонками, важность которых не могла уменьшиться в глазах последней даже при самой боязни холеры. Нина застала доктора совершенно углублённого в исследование эпидемии. Он читал о миазме и микроскопических насекомых, и продержал Нину более получаса, сообщая ей различные теории относительно причин болезни и различные опыты, произведённые в иностранных госпиталях. С помощью весьма практических и положительных вопросов, Нина успела наконец получить от него необходимые сведения; он написал ей длинный ряд наставлений, набрал целый ящик лекарств и беспрестанно уверял, что вменил бы себе в особенное счастье находиться лично на её плантации, если б имел свободное время. На обратном пути Нина заехала на плантацию дяди Джона, и там в первый раз убедилась на деле в разнице между описаниями и страшною действительностью этой болезни. За полчаса до её приезда с дядей Джоном сделался сильный припадок холеры. Вся прислуга приведена была в ужас и смятение; стоны и крики, вырывавшиеся из груди больного со страшными мучениями, потрясали душу. Его жена, оказывая помощь страдальцу, не замечала, что посланные за доктором ломали руки в бесполезном отчаянии, спускались с балкона, снова поднимались, и ничего не делали.
   -- Гарри, -- сказала Нина, -- возьми одну из каретных лошадей, поезжай в город и в минуту привези сюда доктора.
   Выпрячь лошадь, сесть на неё, и скрыться из виду, было для Гарри делом нескольких секунд. Отправив Гарри, Нина обратилась к прислуге и повелительным тоном приказала им прекратить свои сетования. Её решительность и спокойный тон голоса подействовали благотворно на взволнованные нервы и умы. Оставив при всём доме двух-трёх благоразумнейших из всей прислуги, Нина отправилась на помощь к тётушке Марии. Доктор не заставил ждать себя долго. Пробыв в комнате больного несколько секунд, он вышел оттуда, чтоб осведомиться о состоянии Нины. Нина не могла не заметить контраста между испуганным, расстроенным выражением доктора в настоящую минуту и одушевлением, какою-то самонадеянностью, с которыми, за два часа перед тем, он объяснял ей теорию миазмов и микроскопических насекомых.
   -- Болезнь эта имеет совершенно другой характер. Средства, которые я употребил, оказываются недействительными; настоящий случай не имеет ни малейшего сходства с прежними.
   -- Увы, бедный доктор! В точение трёх месяцев подобные случаи были весьма нередки. Надеетесь ли вы спасти его жизнь? -- сказала Нина.
   -- Дитя моё! Один Бог может спасти её, -- сказал доктор, -- с нашей стороны всё сделано.
   Но зачем эту неприятную сцену; зачем описывать в нашем рассказе страдания, стоны и конвульсии умирающего человека? Нина, бедная, в полном цвете красоты, семнадцатилетняя девушка стояла перед больным, вместе с другими, в безмолвном отчаянии. Всё было сделано, всё принято было в соображение; но болезнь, как гений-разрушитель, ничему не внемлющий, ничего не видящий, совершала свой ход, не уклоняясь ни в ту, ни в другую сторону. Наконец, стоны сделались слабее, судорожно сжимаемые мускулы потеряли свою упругость; в сильном, румяном, свежем мужчине заметно: происходило то разложение физического организма, которое в какой-нибудь час превращает цветущие здоровьем лицо в морщинистое и увядшее, самые крепкие мышцы -- в мускулы дряхлой старости. Когда страдалец испустил последний вздох, Нина не верила глазам своим, чтоб это изменившееся лицо, до такой степени изнурённое и искажённое, принадлежало её здоровому и весёлому дяде, который, казалось, никогда ещё не быль так здоров и весел, как в то утро. Как иной человек, проходя под пеной и брызгами Ниагарского водопада, со слепою уверенностью поручает себя проводнику, осязает его, но не видит, так и Нина, в эту страшную минуту, чувствовала, что она была не одна. Божественный, милосердый, всемогущий над самою смертью Искупитель, о котором в последнее время она так много размышляла, казалось, находился вблизи её и осенял её своим покровом; казалось, что она слышала голос Его, беспрестанно повторявший: " Не бойся, Я с тобою; не смущайся, ибо Я твой Бог".
   -- Удивляюсь твоему спокойствию, дитя моё, -- сказала тётушка Мария, обращаясь к Нине, -- я не ожидала от тебя такого присутствия духа. Без тебя я, право, не знаю, что стали бы мы делать. При этих словах за стенами дома раздался вопль, раздирающий сердце:
   -- О! Мы все умираем! Все, все! Ах, миссис! Скорее, скорее. Захворал мой Питер и мой ребёнок! О дитя моё, дитя моё!
   И доктор, без того уже уставший и поражённый внезапным случаем и трогательною сценою, начал бегать с величайшей быстротой из одной хижины в другую. В это время занемогло несколько слуг, и только спокойствие и присутствие духа, поддерживаемое Ниной и её тёткой, могли предотвратить распространение панического страха по всей плантации. Нина одарена была тем нежным и гибким темпераментом, который, с помощью очаровательной наружности, обладает величайшим даром вызывать в других терпение и покорность своей доле. Совершенное спокойствие, которое она ощущала в душе своей, доставляло ей возможность применить к настоящему случаю все свои душевные способности.
   -- Перестань, моя добрая тётя, не бойся! Вспомни Бога, и положись на Него! -- говорила она поварихе, которая в припадке отчаяния и ужаса ломала себе руки. -- Вспомни, чему учит тебя религия: спой гимн, который утешит тебя, и исполни свой долг к отношении к больному.
   В этом утешительном, ободряющем тоне голоса, скрывалась какая-то магическая сила. С помощью его, Нина успела убедить здоровых позаботиться о больных; но вдруг явился нарочный гонец и объявил, что холера показалась в Канеме.
   -- Теперь, Гарри, -- сказала Нина с лицом бледным, но не выражающим ни малейшей боязни, -- долг человеколюбия отзывает нас отсюда.
   И, сопровождаемые утомлённым доктором, они отправились в Канему. Спустя несколько минут после отъезда, они встретили другого гонца, который спросил:
   -- Не с вами ли доктор Батлер?
   -- С нами, -- отвечала Нина, выглянув из окна кареты.
   -- Ах, доктор! Я ищу вас по всему округу. Поезжайте домой сию минуту. Судья Петерс умирает. Я боюсь, -- вы не застанете его в живых; -- впрочем, и кроме него есть уже до десятка больных. Возьмите мою лошадь и спешите; теперь дорога каждая минута.
   Доктор торопливо выпрыгнул из кареты, сел на лошадь, и прежде чем пуститься в путь, бросил взгляд глубокого сожаления на пленительное, бледное личико, смотревшее из окна кареты.
   -- Бедное дитя моё, -- сказал он, -- мне жаль оставить вас; кто вам без меня поможет?
   -- Бог! -- отвечала Нина, -- я ничего не боюсь.
   -- Поезжайте, доктор; не теряйте времени, -- сказал посланный.
   И доктор ещё раз бросив взгляд на Нину, ускакал.
   -- Теперь, Гарри, -- сказала Нина, -- всё зависит от сохранения нами присутствия духа и твёрдости. У нас нет и не будет доктора; поэтому мы сами должны употребить все наши усилия. Жизнь и смерть в руках нашего Спасителя: Он любил нас, умер за нас, и, вероятно, не оставит нас во время этого страшного испытания.
   -- Мисс Нина! Вы настоящий ангел! -- сказал Гарри, готовый в эту минуту боготворить её.
   По приезде домой, Нина увидела сцену всеобщего ужаса и смущения, -- сцену, подобную той, которой была уже свидетельницей. Старый Гондред лежал мёртвым в своей хижине. Толпа народа с воплем окружала дом, предаваясь страху и отчаянию, возбуждаемому ожиданием той же участи. Нина немедленно подъехала к группе. Спокойствие и хладнокровие, с которыми она приказывала прекратить вопль и повиноваться ей, произвели благоприятное действие.
   -- Если вы все хотите умереть, -- говорила она, -- то отчаяние и боязнь самые верные к тому средства; но если будете сохранять спокойствие и терпение и исполнять мои приказания, то жизнь ваша ещё может быть спасена. Гарри и я привезли лекарства; мы знаем, что нужно делать. От вас я требую одного повиновения.
   Нина немедленно вошла в дом и назначила Мили, Розу и ещё трёх пожилых женщин своими помощницами, сделав им наставление, как и в каком случае нужно действовать. В это ужасное время Мили выказала всю неустрашимость, всю твёрдость характера, составлявшие неотъемлемую принадлежность её сильной натуры.
   -- Да благословит вас Господь своею милостью, дитя моё, -- говорила она. -- Господь -- мой щит и моя крепость. Он не оставлял нас в шести бедствиях, не оставит и в седьмом. Мы воспоём песнь торжества и в стремнинах Иордана.
   Между тем Гарри выбрал для себя самых надёжных невольников, и каждому назначил обязанность. В тоже время в ближайший город отправлен был гонец, чтобы привести оттуда больший запас необходимых лекарств и возбуждающих средств. Ряд хижин разделён был на участки; каждый участок находился на попечении одного из выбранных невольников, под непосредственным наблюдением Гарри. В течение двух-трёх часов всё селение, незадолго пред тем представлявшее собою одну общую сцену страха и уныния, приведено было в правильное состояние благоустроенного госпиталя. Мили ходила по всем направлениям, возбуждая в неграх религиозные чувства и распевая гимны, в которых говорилось о безусловной преданности святой воле Провидения и о надежде на Его милосердие. Она обладала сильным голосом, превосходно соответствовавшим необычайному развитию её физического организма. Это был густой бас мужчины, с мягкими переливами женского тона. До слуха Нины долетали от времени до времени звуки этого голоса, когда Мили, проходя мимо дома или между хижинами, напевала:
   
   "Бог моё солнце,
   Он моя тень;
   Он хранит меня на пути моей жизни
   И ночью и днём;
   Он -- моя помощь, моё избавление;
   Он сохранит меня от всякого зла.
   С полной надеждой на его милосердие
   Я ничего не страшусь.
   Не страшась самой смерти,
   Я совершаю мой путь,
   Пока Господь не воззовёт меня
   В свою святую обитель".
   
   Господский дом с наступлением вечера представлял собою вид осаждённой маленькой крепости. Нина и Мили отворили все двери; и тем, которые более всего расположены были к принятию болезни, по слабости организации или раздражительности нервной системы, дозволено было искать убежища в комнатах Нины.
   -- Теперь, дитя моё, -- сказала Мили, когда все распоряжения были окончены, -- вам нужен отдых; идите с Богом в свою комнату и засните. Я вижу, -- дух ваш бодрствует, но плоть изнемогает. О вас никто не позаботится, а без вас мы ничего не сделаем; прежде и главнее всего вы должны поберечь себя. Не бойтесь ничего, дитя моё! Люди теперь успокоились, больным подана необходимая помощь,-- а ночью мы сделаем всё, что нужно. Усните, моя милочка; -- ведь если вы умрёте, тогда что с нами-то будет?
   Повинуясь Мили, Нина удалилась в свою комнату; но прежде, чем лечь спать, она написала к Клейтону:
   "Неоценимый мистер Клэйтон, мы все находимся в глубокой горести. Бедный дядюшка Джон умер сегодня поутру от холеры. Я ездила в И... посоветоваться с доктором и запастись лекарствами. На возвратном пути я вздумала заехать на насколько минут к дядюшке и застала там сцену ужаса. Бедный дядюшка умирал; на его плантации уже много было больных, и пока я думала остаться там и помочь тётушке, прискакал гонец с известием, что холера появилась и на нашей плантации. Мы взяли было доктора с собой, но на дороге встретили другого гонца из И..., который объявил, что судья Петерс занемог, и что на улице, где живёт судья, множество больных. По приезде домой, мы узнали, что бедный наш кучер скончался,-- и весь народ находим в ужасном отчаянии. Нужно было употребить несколько часов, чтобы успокоить людей и водворить порядок, -- теперь слава Богу, сделано то и другое. Наш дом наполнен больными и перепуганными. Мили и Гарри неустрашимы и деятельны; примером своим они ободряют невольников. Человек двадцать поражены холерой, но нельзя сказать, что сильно. В эти грозные минуты, я ощущаю в душе своей странное спокойствие, которое, выражаясь словами Библии "превосходит всякое понятие." Я сознаю теперь, что хотя бы погиб весь мир и всё живущее в нём, "Спаситель даст нам лучшую, прекрасную жизнь." Я пишу к вам потому, что случай этот, быть может, для меня последний. Если я умру, то не плачьте обо мне, но благодарите Бога, который даровал вам победу над смертью через Иисуса Христа. Впрочем, мне кажется, я не умру. Я надеюсь жить в этом мире, который представляется мне прекраснее, чем когда-нибудь. С тех пор как я узнала вас, жизнь сделалась для меня милее и дороже. Несмотря на то, я до такой степени верю в любовь моего Искупителя, что если бы он повелел мне покинуть этот мир, -- я бы рассталась с ним без сожаления. Я бы последовала за этим Агнцем, куда бы он ни повёл меня. Быть может, эта страшная кара небес окружает и вас,-- быть может, она снизошла и на Рощу Магнолий. Я не хочу быть самолюбивою; не смею приглашать вас сюда, быть может, ваше присутствие необходимее для Анны. Быть может, она не имеет таких надёжных помощников, каких имею я в лице Гарри и Мили. Поэтому не бойтесь,-- и для меня не уклоняйтесь от прямых своих обязанностей. Мили ходит по селению и поёт. Я люблю слушать её пение, высокие, торжественные звуки её голоса. Вот и теперь, я слышу её, -- она поёт:
   
   "Не страшась самой смерти,
   Совершаю мой путь,
   Пока Господь не воззовёт меня
   В свою святую обитель"!
   
   Я буду писать с каждой почтой, пока не минует опасность. Прощайте, остаюсь. По гробь и за гробом, ваша Нина".
   Написав это, Нина легла и заснула. Она спала всю ночь так спокойно, как будто смерть и болезнь вовсе не висели над её головой. Поутру, когда она встала и оделась, Мили, с заботливостью доброй няни, принесла ей в комнату горячего кофе с бисквитами, и убедила Нину не выходить из комнаты, не позавтракав.
   -- Ну что, Мили, -- всё ли у нас благополучно? -- спросила Нина.
   -- Ничего, дитя моё, -- сказала Мили, -- между нами раздавался полночный вопль. Тётушка Роза приказала вам долго жить. Сэм тоже, и Джон и Салли переселились в вечность; впрочем все спокойны и решились бороться с этим бедствием донельзя.
   -- Здоров ли Гарри? -- сказала Нина боязливым тоном.
   -- Ничего, не болен; всю ночь провозился с больными, но не унывает. Старики-то наши думают, нельзя ли провести собрание после завтрака, вроде панихиды по умершим; -- они просят, мисс Нина, не прочитаете ли вы молитвы?
   -- С большим удовольствием, -- отвечала Нина.
   Был ещё ранний час утра, когда дворовые люди и невольники собрались в приятном открытом зале, который мы столько раз уже описывали. День был прекрасный; цветы и кустарники, окружавшие балкон, покрытые каплями утренней росы, дышали свежестью. Когда Нина, в белом утреннем капоте и с не менее белыми щёчками, вошла в залу, в толпе собравшихся невольников раздался ропот восхищения, смешанного с сожалением.
   -- Садитесь, друзья мои, сказала она, посмотрев на невольников, которые боялись даже приблизиться к дивану и стульям. Садитесь, теперь не время церемониться; мы стоим на краю могилы, а там, вы знаете, все равны. Мне приятно, что вы так спокойны и тверды. Я вижу, что вы возлагаете надежду на нашего Спасителя, который дарует нам победу над смертью. Споёмте гимн, -- сказала она.
   И Мили начала:
   
   "Пусть бренное тело моё ослабеет,
   Пусть жизнь моя прекратит бытие!
   Душа отлетит тогда из этой мрачной долины,
   И воспарит на небо, в горние страны!
   Там сопричислится к сонму святых
   И обретёт покой, так долго желанный"!
   
   Все голоса слились в один торжественный хор, раздававшийся, по-видимому, у самого преддверия смерти; когда кончилось пение, Нина, дрожащим голосом, становившимся с каждым словом звучнее и звучнее, прочитала несколько строф из книги хвалебных песен Давида: "Живущий под покровом Всевышнего в тени Всемогущего почивает. Говорит Господу: " Ты прибежище моё и защитник мой, Бог мой, на которого я уповаю". Он избавит Тебя от сети птицелова и от гибельной язвы. Перьями своими осенит тебя, и под крыльями Его укроешься; истина Его есть щит и оружие. Не устрашишься ужасов ночи,-- стрелы, летящей, днём, язвы ходящей во мраке, заразы, опустошающей в полдень. Близ тебя падёт тысяча, и тьма будет по правую руку Твою; но Тебя и коснётся... Ангелам Своим заповедаешь о Тебе, сохранят Тебя на всех путях твоих. (Псал. ХС. 90).
   -- Нет ничего удивительного, -- сказала Нина; -- что кто-нибудь из нас будет отозван в другой, лучший мир. Но всё же те, которые любят Господа, не должны страшиться смерти. Смерть наша -- не что иное, как переход в обитель нашего Отца. Не унывайте же, друзья мои!
   В случаях, подобных настоящему, первый удар приносит с собой гораздо более ужаса, чем все последующие. Человек свыкается со всем, даже с угрожающею опасностью и смертью, так что ему всё наконец представляется обыкновенным условием жизни. На плантации Канеме всё шло своим чередом: все, имея пример для себя в лице молодой своей госпожи, по-видимому, решились встретить свою участь с непоколебимым мужеством. На другой день, после полудня, Нина увидела с балкона медленно подвигавшуюся по главной аллее повозку Тиффа и с обычным радушием, выбежала навстречу к своему преданному другу.
   -- Здравствуй, Тифф; как ты поживаешь в это ужасное время?
   -- Благодарю вас покорно, мисс Нина, -- отвечал верный слуга Пейтонов, с привычною учтивостью снимая шляпу. -- Я привёз сюда малютку, который сильно захворал; -- сделал для него всё, что мог, но ничего нет лучше. Я взял с собой мисс Фанни и Тедди, опасаясь оставить их дома, потому что вчера я видел человека, который сказал, что на всех плантациях страшная смертность.
   -- Да, -- сказала Нина; ты приехал в печальное убежище; -- здесь тоже страшная смертность! Но если ты находишь, что здесь безопаснее, то ты и дети можете остаться у меня: мы будем беречь вас наравне с другими. Дай мнc малютку; я подержу его, пока ты высадишь других детей. Он спит?
   -- Да, мисс Нина, -- спит почти беспробудно.
   Нина поднялась на балкон и отдала ребёнка на руки Мили.
   -- Посмотри, -- сказала она, -- как он сладко спит!
   -- Ах, милочка, -- сказала Мили; -- это нехороший сон; малютка никогда не проснётся.
   -- Что же делать, Мили, надо поберечь его; надо дать комнату Тиффу и детям; мы имеем лекарства и докторские наставления, а у них нет ни того, ни другого.
   Таким образом Тифф и его семейство оказались в общем приюте. К вечеру ребёнок умер. Тифф не спускал его с рук ни на минуту; Нине и Мили стоило большего труда убедить его, что дыхание малютки прекратилось навеки. Соглашаясь с этим, Тифф, в течение нескольких минут казался безутешным. Нина спокойно открыла Новый Завет и прочитала: и принесли к нему детей, чтобы он благословил их. Ученики его не хотели допустить принёсших. Но Иисус сказал им: "Не препятствуйте детям приходить ко Мне, ибо в таковых есть Царствие Небесное"!
   -- Господь с ней! -- сказал Тифф, -- я отдаю её! Я не хочу удерживать её; не стану препятствовать ей войти в Царствие Небесное, хотя бы от этого сокрушилось моё сердце. Это было бы с моей стороны страшным самолюбием! Но, бедняжечка! Какая она сделалась миленькая!

Глава XXXIV.
Глас вопиющего в пустыне.

   Клейтон спокойно сидел в своей адвокатской конторе, разбирал и приводил в порядок дела, подготовляя их к передаче другому лицу. В это время мальчик-негр принёс с почты несколько писем. Клейтон бегло взглянул на адреса, и выбрав одно из писем, прочитал его с величайшим волнением, потом сжал его в руке, схватил шляпу и побежал на ближайший постоялый двор.
   -- Дайте мне лучшую лошадь, которая может пробежать день и ночь! -- сказал он. -- Я должен ехать с быстротой, от которой зависит жизнь и смерть.
   Спустя полчаса, Клейтон уже мчался во весь опор по загородной дороге. При дурном состоянии дорог и не менее дурном почтовом управлении, Клейтон, взяв почтовый экипаж, доехал бы до Канемы не раньше, как на третьи сутки. Но, употребив все свои усилия, он надеялся прибыть туда в двадцать четыре часа. Он мчал стремглав, не давал лошади перевести дух, и на первой станции переменил её. Продолжая таким образом свой путь, он, в три часа следующего утра, находился уже в лесах, отстоявших от Канемы миль на пятнадцать. Сильное напряжение нервной системы, делавшее его до этой минуты нечувствительным к усталости, начинало мало-помалу ослабевать. Всю ночь он ехал по глухому, дикому сосновому лесу; никто не видел его, кроме мерцающих, таинственных звёзд. На последней станции, где Клейтон намеревался переменить лошадь, всё было повержено в ужас и смущение. Трое в доме лежали мёртвыми и четвёртый умирал. По всей дороге, при каждой остановке, воздух, по-видимому, был наполнен летучими и преувеличенными слухами о страхе и смерти. По мере приближения к Канеме, Клейтон начал испытывать то, невольно приводящее в трепет ощущение, которое, вероятно, испытывал каждый из нас, хотя и не в такой степени, возвращаясь домой после долгого отсутствия и воображая, что его ожидает какое-нибудь несчастие, которому он не в состоянии определить границ. Перед рассветом Клейтон проезжал мимо хижины старого Тиффа. Какое-то странное движение души побуждало его остановиться на минуту и предварительно въезда в пределы Канемы, сделать некоторые осведомления. Но, подъехав к хижине, он увидел, что ворота стояли настежь и дверь в самую хижину была открыта. Клейтон сделал несколько окликов и не получив ответа, сошёл с лошади, и ведя её за повод, заглянул в открытую дверь. Достаточно было даже тусклого мерцания звёзд, чтобы убедиться, что хижина была покинута её обитателями. Это обстоятельство Клейтон принял за дурное предзнаменование. В то время, когда он садился на лошадь, в непроницаемой глубине леса и в недальнем расстоянии, раздался звучный и сильный голос, который пел величественным минорным тоном, следующее слова:
   
   "Сидящий в славе, на облаке, как на престоле;
   Придёт Господь в пути пламени!
   Гром и мрак, молния и буря
   Будут предвестниками этого страшного дня".
   
   Неудивительно, что эти звуки и эти слова привели в трепет Клейтона, утомлённого продолжительной ездой и доведённого до изнеможения страшными предположениями, наполнявшими его душу и тёк раздражительно действовавшими на его нервную систему. Он ощущал даже сильный страх, когда под ветвями соснового леса показалась тёмная человеческая фигура, плавно подвигавшаяся вперёд, под такт уныло распеваемых слов.
   -- Кто ты такой? -- вскричал Клейтон, делая над собою усилие и стараясь возбудить свою неустрашимость.
   -- Кто я? -- отвечала фигура. -- Я -- голос вопиющего в пустыне. Я возвещаю этому народу суд Божий!
   Читатели наши, вероятно, могут представить себе неопределённое мерцание света, между наступлением утра и исчезновением ночи, глухое пространство леса, обстоятельства, сопровождавшие поездку Клейтона, и странные слова неизвестного человека. В течение нескольких секунд, Клейтон оставался в недоумении, что ему делать, между тем, как путник продолжал:
   -- Я видел Господа, шествующего с десятью тысячами святых Его! Перед ним шла моровая язва и горящие угли сыпались из-под ног Его.
   Размышляя о том, что означали эти странные слова, Клейтон тихо подвигался вперёд. Наконец неизвестный человек вышел из глубины леса, остановился посреди дороги и с повелительным жестом вытянул руку.
   -- Я знаю, кого ты ищешь, -- сказал он, -- но это тебе не будет дано; потому что время смерти наступило и люди будут судимы. Се светлое облако, и на облаке сидит подобный Сыну Человеческому. На голове Его венец, и в руке Его острый серп. (Откр. св. Иоан. XIV, 14). Сказав это и махнув рукой над головой, с диким одушевлением воскликнул: "Пусти острый твой серп и обрежь гроздья винограда на земле; поелику созрели на нём плоды... И давили ягоды в точиле вне города и потекла кровь из точила даже до узд конских! (Откр. св. Иоан. XIV, 18, 20). Горе, горе живущим на земле от остальных трубных гласов трёх ангелов, которые будут трубить! (VIII, 13). Грозные слова раздавались в глубине леса, как проклятие ангела-истребителя. После непродолжительной паузы, неизвестный человек продолжал более спокойным и скорее плачевным голосом:
   -- Не плачь о мёртвых, не оплакивай! Се Агнец стоит на горе Сионе, и с ним сто сорок четыре тысячи, коих имя отца Его написано на челах. Это суть те, которые не осквернились с жёнами; это суть те, которые идут за Агнцем, куда бы Он ни пошёл, И во устах их нет лукавства; они непорочны пред престолом Божиим (XIV, 4, 5.)
   Незнакомец медленно пошёл в сторону, и, пробираясь по чаще леса, распевал какой-то гимн, на этот раз унылым, погребальным тоном, долетавшим до слуха Клейтона, как звуки похоронного колокола. В то время, как Клейтон медленно пробирался вперёд по незнакомой дороге, непонятный, необъяснимый страх всё более и более овладевал им. Звуки голоса и дикие жесты незнакомца привели ему на память странное событие на собрании. Хотя он и старался насильственным образом убедить себя, что прорицателем этих странных предсказаний был какой-нибудь безумный, исступлённый фанатик, ещё более воспламенённый при виде смерти и разрушения, окружавших его со всех сторон; но все же Клейтон не мог рассеять страшные предчувствия, тяжёлым камнем лежавшие на его сердце. Жизнь человеческую можно сравнить с домом, посещаемым призраками; основою ей служит та же самая земля, исполненная мрака и теней смерти. Тысячи одарённых жизнью фибр соединяют нас с неведомым и невидимым миром; сердца, самые непоколебимые, ни на секунду не останавливающие своего биения, даже при невыразимых ужасах, обливаются кровью и замирают при едва слышном шёпоте из-под завесы, скрывающей от нас этот неведомый мир. Быть может, для самого неверующего в тайны духовного мира бывают минуты, о которых, разумеется, ему стыдно было бы рассказывать, но в которые он вполне покоряется влиянию страшных явлений, привязывающих нас к той неведомой стране. Не удивительно, что Клейтон, наперекор своему мужеству, чувствовал себя как человек, которому сделано таинственное предостережение. Тяжёлый камень, тяготивший его, отпал от груди, когда туманная мгла утренней зари прорезалась яркими лучами восходящего солнца, когда наступил радостный и ликующий день, когда печаль, воздыхание и смерть показались ему тяжёлым сновидением. В течение всей этой страшной кары странно было видеть неизменную правильность, великолепие и красоту в действиях и явлениях природы. Среди всеобщего страха и стонов умирающих, среди рыданий и сокрушения сердец солнце выходило и заходило во всём своём блеске и величии; роса играла своими радужными цветами, и сумерки покрывали небо завесой, усеянной звёздами; птицы пели, источники струились и журчали, цветы пленяли своей роскошью, словом, в природе во всём заметен был избыток жизненных сил, всё радовалось, и всё ликовало. Вступив в пределы плантации Канемы, Клейтон с нетерпением спросил первого встречного о здоровье госпожи, которой принадлежало Канеме.
   -- Слава Богу, она ещё жива, -- было ответом.
   -- Слава Богу, -- сказал в свою очередь Клейтон, -- все мои опасения были ни больше, ни меньше как сон.

Глава XXXV.
Вечерняя звезда.

   Почты в Северной Каролине, как и вообще все мудрые учреждения в невольнических штатах, находились в самом дурном состоянии: и потому прошла целая неделя после того, как Нина отправила письмо, в котором извещала Клейтона об опасности своего положения. В течение этого времени ярость удара, поразившего плантацию, заметно ослабела. И между тем, как холера на других плантациях сильно развивалась, обитатели Канемы начинали надеяться, что грозная туча, нависшая над ними, скоро совершенно рассеется. Правда, много ещё было больных, по новые случаи не повторялись, и самая болезнь, оставаясь между больными, казалось, уступала попечениям и медицинским средствам. Нина встала рано поутру, что вошло, впрочем, для неё в привычку, со времени появления болезни, и обошла селение, чтобы осведомиться о здоровье невольников. Она воротилась домой усталая и сидела на балконе подле роскошного куста роз, наслаждаясь прохладным, свежим дыханием утра. Как вдруг на главной аллее послышался топот лошадиных копыт. Нина взглянула в ту сторону и увидела Клейтона. Ещё минута, и Клейтон, не веря своим чувствам, держал Нину в своих объятиях.
   -- Вы здесь, моя роза, моя невеста, мой ангел! Бог милостив! Я не ожидал столь многого! Я думал, что не застану вас в живых!
   -- О, нет, милый Клейтон, -- сказала Нина, -- Бог не оставил нас. Правда, мы лишились многих, но меня Он пощадил, вероятно для вас.
   -- Но здоровы ли вы в настоящую минуту сказал Клейтон, бросив на Нину пристальный взгляд. Вы так бледны, моя маленькая роза!
   -- Ничего нет удивительного, -- отвечала Нина, -- у меня так много дела, что поневоле побледнеешь, впрочем, я ничего не чувствую. Я была здорова, мало того, никогда ещё здоровье мое не было в таком отличном состоянии, как во все это время, и, странно сказать, я никогда не чувствовала себя счастливее. Я так спокойна и так верю в любовь и милосердие Божие.
   -- Знаете ли, -- сказал Клейтон, -- это спокойствие тревожит меня, я начинаю бояться за такое странное, неземное счастье. Мне кажется, оно дается только умирающим.
   -- О, нет, -- отвечала Нина, -- я так думаю, что когда все наши надежды возлагаются на Отца Небесного, когда мы видим в Нём единственную нашу опору, Он становится к нам ближе, чем во всякое другое время, в этом-то и заключается тайна моего счастья. Но оставим это, вы, кажется, чрезвычайно устали? Неужели вы ехали всю ночь?
   -- Да, с девяти часов вчерашнего утра. Спеша сюда, я переменил четырех лошадей, первое же ваше письмо я получил спустя неделю после его отправления!
   -- Быть может, это и к лучшему, -- сказала Ннна, -- я слышала, что внезапная встреча с эпидемией, без всякой подготовки к ней, особливо в первые периоды её развития, бывает гибельна. Теперь вы должны позволить мне позаботиться о вас. Не забудьте, что я начальница в здешней крепости, в моей особе вы должны видеть коменданта и главного доктора! Извольте немедленно отправиться в вашу комнату. Мили принесет вам кофе, и потом вы должны заснуть. Вы убедились, что мы, слава Богу, здоровые следовательно отдыху вашему ничто не мешает. Позвольте же отвести вас, как пленника.
   Освобожденный от гнета преобладающего страха, Клейтон начал ощущать реакцию в физическом и моральном напряжении, в котором находился в течение суток, и потому он охотно повиновался приказаниям своего милого начальника. Напившись кофе, Клейтон впал в глубокий и спокойный сон, продолжавшийся далеко за полдень. Сначала, лишенный всех сил от усталости, он спал без сновидений, но когда изнеможение миновало, взволнованные нервы начали рисовать в его воображении неопределенные и тревожные сновидения. Ему представлялось, что он снова находился вместе с Ниной, в Роще Магнолий, и что невольники проходили мимо их, бросая им цветы, но венок из померанцевых цветов, брошенный на колена Нины, был обтянут черным крепом. Нина, однако же, взяла его, смеясь сдернула креп, надела венок на голову, и хор запел веселым тоном:
   
   "О роза Северной Каролины!"
   
   Мало-помалу, звуки хора из веселых переходили в печальные, и цветочное шествие превратилось в погребальное. Один из голосов, подобный тому, который Клейтон слышал утром в лесу, пел плавно, уныло, монотонно:
   
   "Плачьте, друзья, и рыдайте:
   Роза Северной Каролины увяла!"
   
   Клейтон долго боролся во сне с неприятными чувствами, наконец проснулся, сел и посмотрел кругом. Лучи вечернего солнца сияли на вершинах дерев в отдаленном конце аллеи. Нина сидела на балконе и пела. Звуки её голоса плавали в воздухе, подобно розовому листочку, уносимому ветром.
   Нина пела любимую народную мелодию, носившую название "Песни молодой индианки". Быть может, это была одна из тех мистических песен, которыми изобилует восточная литература, в которых радость и любовь высказываются в каком-то мечтательном, символическом подобии нескончаемой любви за пределами гроба. Слова этой песни заключали в себе успокоительную силу, одна мысль быстро заменяла другую, и все они витали вокруг Клейтона, как белые голуби, выпущенные из рая, и носившие на крыльях своих целебные средства для больной, тоскующей души.

-----

   Легкий стук в двери окончательно разбудил Клейтона. Дверь немного отворилась, и маленькая ручка бросила ветку полу распустившейся розы.
   -- Это напомнит вам, что вас окружает действительность! -- сказал знакомый Клейтону голос. -- Если вы отдохнули, то можете спуститься вниз, -- я позволяю.
   И Клейтон услышал, как маленькие ножки побежало по лестнице, слегка касаясь ступенек. Он встал и, обратив некоторое внимание на туалет, явился на балконе.
   -- Чай давно подан, -- сказала Нина, -- я заблагорассудила напомнить вам об этом.
   -- Я утопал в счастье, слушая ваше пение, -- сказал Клейтон, -- вы споете мне эту песенку еще раз, неправда ли?
   -- А разве я пела, -- сказала Нина, -- я и не знала этого! Я, вероятно, думала о чем-нибудь, а когда я думаю, то иногда пою. Извольте, я спою для вас, ведь я люблю петь.
   После чаю Клейтон и Нина остались на балконе. Все небо подернуто было полосами тонких облаков розового цвета.
   -- Как это прекрасно! -- сказала Нина, -- мне кажется, что я никогда еще не любовалась природой с таким наслаждением, как в нынешнее лето. Она производит на меня какое то особенное впечатление, она наполняет все бытие мое тем же розовым цветом, который вы видите в этих облаках.
   И, не спуская глаз с неба, Нина снова запела ту же самую песнь, которую Клейтон слушал во время своего пробуждения. Но вдруг она остановилась и повернулась к комнатам.
   -- Вам что-нибудь нужное сказал Клейтон.
   -- Ничего! -- отвечала Нина в сильном волнения, -- я сейчас ворочусь.
   Клейтон следил за ней, и видел, как она приблизилась к шкафу, в котором хранились лекарства, вынула оттуда склянку с какою-то жидкостью и выпила из неё несколько капель.
   Клэйтон машинально встал с места с выражением ужаса.
   -- Вы нездоровы, Нина, скажите откровенно, -- спросил он, когда Нина снова вошла на балкон.
   При этом вопросе, Клейтон страшился услышать утвердительный ответ.
   -- О, нет!.. Это пройдёт! Мне немного дурно! В это страшное время мы сделались так осторожны, что ори малейшем возбуждении какого-нибудь неприятного ощущения, в туже минуту прибегаем к лекарству. Я часто чувствовала эту слабость... Ничего,-- пройдет.
   Клейтон обнял стан Нины и устремил на нее свои взоры, в которых выражались и боязнь, и восхищение.
   -- Нива, вы кажетесь мне существом не здешнего мира, -- сказал он, -- и потому я хочу удержать вас, чтоб вы не улетели.
   -- Не думаете ли вы, что у меня есть крылья, которые я прячу, -- спросила Нина, улыбаясь и весело глядя в лицо Клейтона.
   -- Именно так, -- отвечал Клейтон, -- но скажите, хорошо ли вы теперь себя чувствуете.
   -- Да... кажется... только... не лучше ли нам сесть. Я думаю, что слабость эта у меня -- следствие беспрестанных душевных волнений.
   Клейтон посадил ее на кушетку подле дверей и продолжал поддерживать ее, обняв её стан. Через несколько секунд Нина томно приникла головой к плечу Клейтона.
   -- Вы не здоровы, я это вижу, -- сказал Клейтон, сильно встревоженный.
   -- Нет! -- отвечала Нина, -- я совершенно здорова, только чувствую какую-то усталость и слабость. Кажется, здесь становится холодно, -- не правда ли, -- сказала она, содрогаясь всем телом.
   Клейтон, не говоря ни слова, перенес ее в гостиную и положил на диван. Потом он позвонил. Вошли Гарри и Мили.
   -- Возьми лошадь, и как можно скорее поезжай за доктором, сказал он, обращаясь к Гарри, когда последний вошел в комнату.
   -- Напрасно вы посылаете, -- сказала Нина, -- у доктора множество больных и без меня, ему нельзя приехать сюда. К тому же я почти здорова... устала немного и озябла, и только; закройте, пожалуйста, окна и двери, и оденьте меня. Нет, нет! наверх меня не уносите, мне и здесь хорошо. Накиньте только шаль на меня... вот так... я хочу пить... дайте воды.
   Страшная и непостижимая болезнь, свирепствовавшая в то время во всей своей силе, имела множество разнообразных признаков начала своего и развития. Один из этих признаков считался самым опасным и даже смертельным: это когда больной так долго и постепенно впивал в себя яд зараженной атмосферы, что сопротивляющиеся силы натуры незаметно ослабевали, и жизнь погасала тихо, но верно, без особенных внешних симптомов. Страдание больного в этом случае можно сравнять с страданиями человека, истекающего кровью от смертельной раны. В какой-нибудь час, без всяких предварительных признаков появления болезни, сделалось ясным, что печать смерти лежала уже на прекрасном молодом лице Нины. Гонец был отправлен с приказанием -- ехать с быстротой, какую только могли внушить ему привязанность к любимому существу и боязнь за его существование. Гарри остался при больной.
   -- Напрасно вы так беспокоитесь, -- сказала Нина, -- я совершенно здорова и ничего не чувствую, кроме небольшой усталости и этой перемены в погоде, вы бы получше укутали меня, и, если можно, дали бы мне немножко рому или чего-нибудь в этом роде. Ведь это вода, что вы давали мне?
   Увы! Нине давали самый крепкий коньяк, но вкус был уже потерян, и спирт оленьего рога не имел для обоняния Нины никакого запаха. В погоде не было никакой перемены это было одно только омертвение, постепенно поражавшее внешние и внутренние составы организма. Но, все же, голос Нины оставался звучным, хотя умственные способности её, от времени до времени, уклонялись от нормального состояния. Иногда, в минуты изнурительной болезни, в период разрушения физических сил, в больном является странное желание петь, так и с Ниной: совершенно лишенная самосознания, не открывая глаз, она несколько раз начинала песню, которую пела в то время, когда невидимый гений-разрушитель медленно и незаметно наносил ей смертельный ударь.
   Наконец, когда она открыла глаза и увидела горесть на лицах, окружавших ее, истина представилась ей во всей наготе.
   -- Я думаю, мне не встать, -- сказала она. -- О, как мне жаль вас! Не сокрушайтесь обо мне. Отец мой любит меня и не хочет, чтобы я оставалась в этом мире. Он зовет меня к себе. Не горюйте! Ведь я гостила у вас, и теперь иду долой. Я увижусь с вами очень скоро. Довольны ли вы мною,-- вы, Эдвард?
   И снова она впала в беспамятство, и снова запела странным, пленительным голосом, столь тихим, столь слабым:
   
   "Туда, туда в тот край родной,
   Где нет ни скорби, ни страданий!"
   
   Но что же Клейтон, -- что делал он? Что мог он сделать? Что сделал бы каждый из нас, держа на руках любимое существо, душа которого отлетала, -- душа, за которую мы бы охотно отдали свою душу? Можем ли мы сделать что-нибудь, когда душа эта отходит от нас с быстротой невообразимой, когда мы, в неведении и ослеплении, тщетно стараемся отвратить неизбежную участь,-- когда каждую минуту думаем, что для сохранения жизни нужно было бы дать какое-нибудь другое средство, а мы его не дали,-- или что-то, которое давали, только ускоряло течение страшной разрушительной болезни! Кто в состоянии вообразить те мучительные минуты, когда, в ожидании доктора, мы смотрим на часы, и каждый удар маятника кажется нам приближающимся шагом смерти! Что может быть невыносимее отчаяния, которое мы испытываем в эти ужасные часы?
   Клейтон, Гарри и Мили ни минуты не теряли бесполезно у постели больной они оттирали и согревали её охладевающие члены, и беспрестанно давали ей возбуждающие лекарства, которые, впрочем, не производили уже никакого действия за замиравшую, истощенную организацию.
   -- Благодарение Богу, что она, по крайней мере, не страдает, -- сказал Клейтон, -- стоя на коленях подле больной.
   Прекрасная улыбка пробежала по лицу Нины, когда она открыла глаза и посмотрела на каждого из предстоявших,
   -- Нет, мои бедные друзья, -- сказала она, -- я не страдаю, Я отхожу в страну, где нет ни скорби, ни страданий. Мне так жаль вас, Эдвард! Помнете ли, что вы говорили мне однажды? Это сбывается теперь... Вы должны мужественно перенести потерю. Бог призывает вас на великое дело не бросайте его... еще несколько минут, и все кончится. Эдвард, поберегите моих бедных невольников, -- скажите Тому, чтобы он был кроток с ними. Мой бедный, верный, добрый Гарри! О! я так быстро умираю!
   Голос Нины до такой степени ослабел, что последние слова едва были слышны. Жизнь теперь, по-видимому, сосредоточилась в одной голове. Нина, казалось, засыпала уже последним, вечным сном, когда на балконе послышались шаги приехавшего доктора. Все бросились к дверям, и доктор Батлер вошел бледный, изнуренный и усталый от постоянной деятельности и недостатка покоя. Он не сказал, что всякая надежда потеряна, но его первый взгляд на больную, исполненный глубокого уныния, говорил это слишком ясно. Нина сделала головой легкое движение, еще раз открыла глаза и сказала:
   -- Прощайте! Я встану и пойду к моему Отцу!
   Слабое дыхание с каждой минутой становилось слабее и слабее. Надежда была потеряна! Ночь приближалась безмолвно и торжественно! Небольшой дождь, падая на кровлю балкона и на листву кустарников, производил унылое, однообразное журчанье. В гостиной было тихо, как в могиле.
   
   

Глава XXXVI.
Узел развязан.

   Клейтон провёл в Канеме несколько дней после похорон. Он был очень озабочен последним завещанием Нины -- беречь её невольников; сцена отчаяния между ними, которой он был свидетелем, когда им объявили о смерти Нины, ещё более усиливала в Клейтоне желание быть для них полезным. Он употребил несколько времени, чтоб рассмотреть и привести в порядок все бумаги Нины. Запечатав письма её различных подруг, чтобы возвратить их по принадлежности, он приказал Гарри надписать на каждом конверте день и час её кончины. Он испытывал в душе тягостное ощущение при мысли о невозможности сделать что-нибудь для слуг, переходивших к Тому Гордону,-- для невольников, которым предстояло испытывать на себе всю неограниченность самовластия этого человека. Страшные слова его отца, касательно власти господина, никогда ещё не казались Клейтону столь ужасными, как теперь,-- когда он видел, что эта, ничем неограниченная, власть переходила в руки человека, для которого единственным законом были его собственные страсти. Он припомнил слова Нины о глубокой ненависти, которую Том питал к Гарри, и с ужасом подумал о он, что средство, употреблённое Ниной, в порыве её великодушия, для спасения Лизетты от наглости Тома, обращало теперь её в предмет, на который скорее и сильнее всего падёт это самовластие. Под влиянием подобных размышлений, Клейтон не мог надивиться спокойствию и твёрдости, с которыми Гарри продолжал отправлять свои обязанности, в отношении к плантации, навещал больных и употреблял все усилия, чтобы удалить от здоровых панический страх, который мог бы повлечь за собой вторичное развитие холеры. Припоминая также, что Нина говорила об освобождении Гарри, в случае её смерти, Клейтон решился объясниться с ним по этому предмету. Однажды, когда они вместе разбирали бумаги в библиотеке, Клейтон сказал:
   -- Гарри, нет ли какого-нибудь договора или условия с опекунами этого имения, но которому ты должен получить свободу, но смерти твоей госпожи?
   -- Да, -- отвечал Гарри, -- такой документ существует. Я обязан внести за свою свободу известную сумму; часть этой суммы я уже внёс; остаётся доплатить теперь не больше пятисот долларов.
   -- Если только за этим остановка, -- я готов одолжить тебе только денег, -- сказал Клейтон, -- покажи мне эту бумагу.
   Гарри достал требуемый документ, и Клейтон просмотрел его. Это был настоящий контракт, написанный по надлежащей форме, при составлении которого не было упущено из виду ни одного обстоятельства, чтобы придать ему законность. Клейтон, однако же, был достаточно знаком с законами страны своей и знал, что относительно Гарри, контракт этот был ни больше, ни меньше как грязный лист бумаги. Он не сказал об этом ни слова, но продолжал читать документ; взвешивал в нём каждое слово, и страшился минуты, когда нужно будет высказать своё мнение; он знал, что высказав его, разрушат все надежды Гарри, надежды всей его жизни. Во время его размышлений, слуга доложил о приезде мистера Джекила, и вслед за тем в библиотеку вошёл этот джентльмен, с расторопностью, которая характеризовала все его движения и действия.
   -- С добрым утром, мистер Клейтон, -- сказал он и потом, с видом покровительства кивнув Гарри головой, занял стул и приступил к делу своему без дальнейшим объяснений. -- Я получил приказание от мистера Гордона отправиться сюда и немедленно принять во владение как движимое, так и недвижимое имущество его покойной сестры.
   Клейтон оставался безмолвным. Такое молчание заставило мистера Джекила подумать, что несколько моральных замечаний с его стороны, по случаю печального события, будут весьма кстати, и потому через несколько секунд прибавил голосом, который как нельзя лучше применялся к этому случаю.
   -- Божественному Промыслу угодно было посетить нас своим справедливым гневом. Мистер Клэйтон, горестные утраты напоминают нам о кратковременности жизни и необходимости приготовиться к смерти.
   Молчание продолжалось, и так как Клейтон не намерен был нарушать его, то мистер Джекил переменил тон и сказал:
   -- Надо полагать, что покойная не успела сделать духовного завещания.
   -- Нет, -- отвечал Клейтон, -- не успела.
   -- Я так и думал, -- сказал мистер Джекил, приняв тон делового человека. -- В таком случае, разумеется, всё состояние должно перейти к законному наследнику, её родному брату.
   -- Не угодно ли вам, мистер Джекил, взглянуть на эту бумагу, -- сказал Гарри, взяв контракт из рук мистера Клейтона и передавая его мистеру Джекилу, который между тем вынул из кармана очки, не торопясь надел их на острый свой нос, и прочитал бумагу.
   -- Не думаешь ли ты, -- сказал он, обращаясь к Гарри; -- что этот документ имеет законную силу?
   -- Без всякого сомнения, -- отвечал Гарри. -- Я могу представить свидетелей, которые подтвердят подпись руки -- как мистера Джона Гордона, так и мисс Нины.
   -- Да это без всяких свидетелей весьма очевидно, -- сказал мистер Джекил, -- я сам признаю эту подпись; но надо тебе заметить, что никакие подписи не в состоянии обратить этот документ в законный. Дело в том, мой друг, что невольник не имеет права заключать условий с своими господами. Закон, основанный на старинном Римском праве, прямо говорит: pro nullis pro mortuis, а это значит что невольник есть существо ничтожное, мёртвое, лишённое собственной своей воли. Вот с какой точки смотрит закон на права невольника. Это, так сказать, служит основой нашего национального учреждения, требующей безусловного повиновения. Восставать против узаконений бесполезно.
   -- Мистер Джекил, -- сказал Клейтон, -- не лучше ли решить этот вопрос судебным порядком?
   -- Конечно, конечно, -- отвечал мистер Джекил, -- ваши слова напоминают мне о прямой моей обязанности, объявить вам, что я имею от мистера Гордона положительное приказание остаться здесь до его приезда и сохранить надлежащий порядок на плантации; кроме того, я должен присмотреть, чтоб никто из невольников, до прибытия мистера Гордона, не смел отлучиться с плантации. Я привёз с собою несколько должностных лиц, на тот конец, чтоб придать, если это окажется необходимым, надлежащую силу приказаниям моего клиента.
   -- Когда же мистер Гордон приедет сюда? -- спросил Клейтон.
   -- Завтра, я думаю, -- отвечал мистер Джекил. -- Молодой человек, -- прибавил он, обращаясь к Гарри, -- представь мне, пожалуйста, переписку и книги по управлению плантацией, чтоб можно было рассмотреть их до приезда мистера Гордона.
   Клейтон встал и вышел из комнаты, оставив Гарри с непреклонным мистером Джекилом, который усердно принялся рассматривать деловые бумаги, объяснившись с Гарри так непринуждённо и так спокойно, как будто вовсе и не думал о том, что сказанные им слова, совершенно разрушили все надежды несчастного Гарри. Если б мистер Джекил обладал даром ясновидения и с его помощью мог бы увидеть страдания, происходившие в душе человека, с которым имел дело, то, весьма вероятно, пожалел бы о нём. Самый истый политико-экономист содрогнулся бы при виде непритворной, безутешной скорби, в которой находился Гарри; мистер же Джекил смотрел на него весьма хладнокровно. Он успокаивал себя правилами своей особенной алгебры, по которым самое величайшее счастье, изображаемое самыми высокими цифрами, нельзя ещё назвать совершенным, а потому, не стоило и беспокоиться о бесконечно-малых величинах человеческих страданий. Для людей, которые рассуждают подобным образом, не существует других горестей или страдании, кроме своих собственных; философия их принимает совсем другое направление, только тогда, когда им приходится самим, не говоря уже о страданиях душевных, испытать довольно сносную зубную боль.
   -- Мне кажется, -- сказал мистер Джекил, посмотрев на Гарри пристальнее обыкновенного, -- сегодня ты что-то особенно не в духе. Здоров ли ты?
   -- Телом я совершенно здоров, -- отвечал Гарри.
   -- Так что же с тобой делается?
   -- Вот что, мистер Джекил: всю мою жизнь я трудился, имея в виду получить свободу: я думал, что с каждым годом приближаюсь более и более к этой отрадной цели. Но теперь, когда мне исполнилось тридцать пять лет, я нахожу себя тем же невольником, как и прежде, с тою только разницей, что у меня отняли и надежду сделаться когда-нибудь свободным человеком.
   Мистер Джекил только теперь, но наружным признакам, заметил, что внутри Гарри происходила какая-то особенная борьба, какие-то неведомые страдания, определить величину которых он не мог даже но правилам своей алгебры. Он имел, впрочем, смутное понятие о том, что такое горесть, и знал, что когда люди находятся в горести, то их нужно занять утешительной беседой, на этом основании он продолжал:
   -- Что же делать, мой друг? Богу угодно было назначить племени Хама тяжёлое бремя.
   -- Мистер Джекил, -- сказал Гарри; -- я столько же принадлежу к племени Хама, сколько и вы. Я старший сын полковника Гордона, такой же белый, как и мой брат, которого вы называете моим господином. Посмотрите на мои глаза, на волосы, и скажите, можно ли меня причислить к племени Хама?
   -- Ты напрасно горячишься, любезный, -- не забудь, что в этом мире всё должно совершаться по известным правилам; мы должны следовать по тому пути, который доставляет величайшую цифру счастья, а при этом условии необходимы правила, с помощью которых в известных случаях и получаются верные выводы. Невольничество есть благодетельное учреждение для образования африканского племени, утопающего в бездне невежества.
   -- Подождите: когда начнёт распоряжаться плантацией Том Гордон, -- сказал Гарри, -- вы увидите до какой степени благодетельно ваше учреждение. Мистер Джекил, вы знаете это лучше моего; вы проповедуете подобные вещи северным индейцам, зная между тем, что Содом и Гоморра ни под каким видом не равняются здешним плантациям, на которых муж не имеет прав на жену свою, жена на мужа. Зная всё это, вы ещё решаетесь говорить мне о благодетельности этого учреждения. Не назовёте ли вы также благодетельными учреждениями и рынки, где продают мужчин и женщин? Сколько милостей и благодеяний оказывает там человек -- человеку! А собаки и охотники на негров, -- это, по вашему мнению, тоже благодетельные учреждения? Нет, мистер Джекил, если бы ваша душа была на месте нашей, то вы смотрели бы на эти вещи совершенно иначе!
   Мистер Джекил был изумлён и, высказывая своё изумление, даже затруднился представить свою любимую точку зрения на этот предмет. Никогда ещё он не замечал такой поразительной разницы между живою действительностью и своими отвлечёнными понятиями. Между тем гнев Гарри достиг высшей степени. Гарри наследовал сильные и пылкие страсти своего отца. Его обыкновенное спокойствие, кротость и покорность были в нём более искусственны, чем натуральны; они похожи были на кору, покрывающую поток горячей лавы, которая разгорается и начинает клокотать при новом притоке, вырвавшемся из жерла. В эту минуту Гарри потерял всякое самообладание. Он уже видел себя скованным по рукам и ногам и преданным в руки господина, от которого нельзя было ждать ни милости, ни справедливости. Он похож был теперь на человека, который повис над бездной, держась за ветку шиповника; хрупкая, тоненькая ветка ломается, и он, потеряв последнюю надежду на спасение, падает в бездну. Гарри выпрямился во весь рост, по другую сторону стола; руки его дрожали от сильного волнения.
   -- Мистер Джекил, -- сказал он, -- для меня теперь всё кончилось. Двадцать лет бесплодных услуг пропали ни за что; я, моя жена и не родившийся ещё ребёнок -- должны сделаться невольниками низкого злодея! Позвольте! Теперь моя очередь говорить. Я долго терпел, но всякому терпению бывают пределы. И вы, люди которые называете себя по преимуществу религиозными,-- стараетесь защищать подобное тиранство! Вы защищаете грабительство, разбой, прелюбодеяние и все самые низкие пороки. Вы хуже самих грабителей, которые, по крайней мере, не стараются выставлять своих поступков в хорошем свете. Скажите об этом Тому Гордону, -- скажите, что я буду защищать правду до последней минуты моей жизни! Теперь мне не на что надеяться и нечего терять! Пусть он помнит это... Некогда и Самсона обратили в предмет посмеяния, -- выкололи ему глаза, -- но он отомстил врагам своим, обрушив на них храмину, в которой они пировали. Берегитесь, говорю я!
   В порыве этого сильного гнева было что-то страшное. Жилы на лбу Гарри натужились, губы покрылись мертвенною бледностью, глаза сверкали, как молния. Мистер Джекил испугался не на шутку.
   -- Наступит день, -- продолжал Гарри, -- когда все ваши злодеяния обрушатся на вас... Вспомните мои слова. В порыве негодования, Гарри говорил так громко, что Клейтон услышал его, вошёл в комнату и, остановившись позади Гарри, дотронулся до его плеча.
   -- Добрый друг мой, -- сказал он, положив руку на плечо Гарри и устремив на него умоляющий взгляд, -- перестань! ты сам не знаешь, что говоришь.
   -- Напротив, -- сказал Гарри, -- я знаю очень хорошо: и поверьте, что слова мои оправдаются.
   Между тем позади Клейтона стоял уже другой свидетель -- Том Гордон в дорожном платье, с пистолетами за поясом. Он поскакал почти вслед за Джекилом и прибыл в Канему, чтобы услышать часть неистовых восклицаний Гарри.
   -- Остановитесь! -- сказал Том, выступая на средину комнаты, -- предоставьте мне этого молодца! Ну, любезный, -- сказал он, бросив на Гарри мрачный и злобный взгляд, -- ты, кажется, не знал, что твой господин слушал твои речи? При последней встрече ты сказал, что я вовсе не твой господин; посмотрим, повторишь ли ты теперь эти слова! Ты успел упросить госпожу свою откупить Лизетту, чтоб устранить её от моего влияния. Скажи-ка теперь, кто её господин? Э! Ты видишь это? -- сказал Том, подняв длинную гуттаперчевую трость, -- этим я бью собак, когда они не знают своих мест. На колени, мерзавец! И сию минуту проси прощения за свою наглость, иначе я выбью из тебя дух.
   -- Перед младшим братом я не хочу становиться на колени, -- сказал Гарри.
   С неистовым проклятием Том Гордон бросился на Гарри и ударил его. Негодование Гарри вышло из пределов благоразумия. Потеряв всякую возможность владеть своими чувствами, он, в свою очередь, нанёс Тому такой сильный удар, от которого Том отлетел к противоположной стене. Вслед за тем Гарри с быстротой мысли, выпрыгнул в окно, спустился с кровли балкона на крыльцо, вскочил на лошадь Тома и молнией прилетел к дверям своего коттеджа. Лизетта стояла на крыльце и гладила бельё.
   -- Скорее, Лизетта, сюда! Ко мне! Том Гордон приехал! -- говорил Гарри, подавая руку подбежавшей Лизетте...
   И прежде, чем Том Гордон успел очнуться от удара, быстрый кровный конь, вихрем летевший по чаще кустарников, примчал беглецов к тому месту, где Гарри два раза уже встречался с Дрэдом. Дрэд и на этот раз стоял на том же месте.
   -- Давно бы так, -- сказал он, когда Гарри и Лизетта спустились с коня. -- Видение исполнилось: Господь сделает тебя вождём и повелителем народа!
   -- Однако поторопимся: времени терять нельзя, -- заметил Гарри.
   -- Знаю, -- сказал Дрэд, -- идите за мной.
   И перед закатом солнца Гарри и Лизетта уже были обитателями дикой крепости в центре "Проклятого Болота".

Глава XXXVII.
Цель в жизни.

    Трудно описать сцену, которая происходила в библиотеке, после побега Гарри, Том Гордон в течение нескольких минут оставался совершенно без чувств. Клейтон и мистер Джекил начинали даже бояться за его жизнь, так что последний из них, не зная, что делать для приведения Тома в чувство, чуть не вылил ему на лицо все содержание огромной чернильницы; -- это средство было теперь так же кстати, как и наставления, которые за несколько минуть перед тем читал он Гарри. Клейтон, более обладавший благоразумием и хладнокровием, протянул руку, позвонил в колокольчик и приказал подать воды. Через несколько секунд Том, однако же, очнулся и с бешенством вскочил на ноги.
    -- Где этот бездельник? -- вскричал он и разразился бранью, которая заставила мистера Джекила расправить воротнички; а это обстоятельство служило у него приступом к небольшому увещанию.
    -- Молодой мой друг, -- начал он.
    -- Убирайтесь вы к чёрту со своими молодыми друзьями... Где Гарри, я спрашиваю...
    -- Он убежал, -- сказал Клейтон спокойно.
    -- Выпрыгнул в окно, -- прибавил мистер Джекил.
    -- Чёрт возьми! Почему же вы его не удержали! -- вскричал Том, приходя в бешенство.
    -- Если этот вопрос относится ко мне, -- сказал Клейтон, -- то я не вмешиваюсь в ваши семейные дела.
    -- Вы вмешивались в них больше, чем бы следовало; -- но теперь этого не будет, -- грубо сказал Том. -- Впрочем, теперь не время объясняться; -- за этим бездельником надобно послать погоню! Он воображает, что убежит от меня... ха! ха! Посмотрим! Я покажу всем на нём такой пример, которого долго не забудут!
    С этими словами он сильно позвонил.
    -- Джим! Ты видел, как Гарри взял мою лошадь и уехал?
    -- Видел, сэр.
    -- Почему же ты, проклятый! Не задержал его?
    -- Я думал, что его послал мастер Том!
   -- Врёшь, собака! Ты совсем не то думал: ты знал, что он делал. Сию же минуту возьми лучшую лошадь и гонись за ним. Если ты его не поймаешь; то тебе же будет хуже! Или, постой, подай мне лошадь, я поеду сам.
   Клейтон видел, что оставаться в Канеме на более продолжительное время было бесполезно. Он приказал оседлать себе лошадь и уехал. Том Гордон проводил его взглядом, исполненным ненависти и злобы.
   -- Ненавижу этого человека, -- сказал он, -- но, если представится возможность, я постараюсь удружить ему.
   Что касается до Клейтона, то он возвращался домой с самыми горькими чувствами. Некоторые люди устроены таким образом, что всякая несправедливость, которой они не в силах устранить, действует на них возмутительно и нередко доводит их до безрассудных поступков. Подобное устройство организма по справедливости можно назвать весьма неприятным, разумеется в житейских отношениях. Иные могут сказать такому человеку: " Какое тебе дело до чужой несправедливости? Ты не в состояния исправить это зло, и притом до тебя оно не касается". Но, несмотря на то, сила негодования нисколько от этого не ослабевает. К тому же Клейтон только что перенёс один из сильных кризисов в жизни.
   Глубокое, исполненное странной, заманчивой таинственности чувство, которое питал он к любимому существу, -- чувство, как волна поднимавшееся в душе его и поглощавшее в течение некоторого времени, всю силу его бытия, -- разбилось вдребезги от одного удара о берег смерти, и вместе с тем разбило все лучшие мечты его и надежды. В беспредельной пустоте, наступающей за подобным кризисом, душа невольно стремится к чему-то, ищет, чем бы наполнить эту пустоту. Хотя сердце и говорит тогда, что никакое человеческое существо не может проникнуть в его опустелую и священную храмину, но вместе с тем оно избирает какую-нибудь цель, которая должна служить в своём роде заменой утраченного чувства. Точно так и Клейтон торжественно и со всею горячностью решился назначить себе целью в жизни -- борьбу с этой ужасной системой величайшей несправедливости, которая, подобно паразитному растению, пустила корни свои во все слои общества и высасывала оттуда всю благотворную влагу и все питательные соки Проезжая через глухие сосновые леса, он чувствовал, как жилы его наливались кровью и сердце билось, сильнее обыкновенного, от негодования и горячего желания достичь предположенной цели. В душе его пробуждалось то сознание своего могущества, которое иногда приходит к человеку, как вдохновение и заставляет его говорить: это будет по моему,-- или: этому не бывать,-- как будто бы он обладал возможностью изменить или исправить извилистый путь событий в история человечества. Сложением с себя звания адвоката, он публично протестовал против несправедливости закона, и таким образом сделал первый шаг к своей цели. Он и за это благодарил свою судьбу. Но после, что он должен был делать дальше? Каким образом сделать нападение на сильное, не доступное зло, каким образом достичь вполне своей цели, -- этого он решительно не знал. Клейтон менее, чем все другие в его положении, не знал, на какое предприятие он решался. Он принадлежал к старинной и уважаемой фамилии, и, как обыкновенно водится в таких случаях, ему во всех слоях общества, оказывали внимание и почтительно слушали его изречения. Тот, кто беззаботно спускается вниз по зеркальной поверхности быстрой и большой реки, не может измерить всей силы опасности, соображая вперёд, каких трудов будет стоить ему подняться вверх против течения. Он не знает, как велика будет сила потока, когда слабому веслу его нужно будет бороться с целой массой воды, сопротивляющейся его усилиям. Клейтон ещё не знал, что он был уже замечательным человеком; он не знал, что касался живой струны в обществе, коснуться которой общество никогда не позволит безнаказанно. Клейтон делал при этом величайшую ошибку, какую делали подобные ему люди, судя о человечестве по самим себе. Защиту преднамеренной несправедливости он приписывал исключительно невежеству и беспечности. По его мнению, для искоренения зла необходимо было только открыть глаза обществу и обратить общее внимание на этот предмет. На возвратном пути к дому, он перебирал в уме различные средства для искуснейшего открытия действий. Зло это не могло быть долее терпимо. Клейтон хотел принять на себя труд -- соединить и сосредоточить те неопределённые побуждения к добру, которые, как он полагал, существовали во всём обществе. Он хотел получить советы от умных людей, занимавших почётные места; хотел посвятить всё своё время путешествиям по штату, напечатать в газетах воззвание, вообще -- сделать всё, что только было во власти свободного человека, который желает отменить несправедливый закон. Полный таких предположений, Клейтон снова вступил в отеческий дом, после двухдневного, скучного переезда. Ещё будучи в Канеме, он написал своим родителям о смерти Нины и просил их не напоминать ему об этом предмете; а потому при встрече с родными, он ощущал в душе своей то тяжёлое, тупое страдание, которое становится ещё невыносимее, когда, при встрече с близким сердцу, нельзя облегчить себя высказав своё горе. Со стороны нежной, любящей матери Клейтона, это было ещё большим самоотвержением. Она хотела бы выразить сострадание, сочувствие, броситься на шею сына, вызвать наружу все его чувства и с ними смешать свои собственные. Но есть люди, для которых это невозможно, которым, по-видимому, назначено самой судьбой -- не жаловаться на свои страдания. Чувства этого нельзя назвать ни самолюбием, ни холодностью; это скорее какая-то роковая необходимость. В таком состоянии тело человека представляет собою мраморную темницу, в которой душе как будто суждено оставаться в совершенном одиночестве, страдать и томиться. Это, можно сказать, -- последнее торжество любви и великодушия, последняя дань любящего сердца предмету его обожания, -- чувство тяжёлое, но в котором иные натуры находят удовольствие. Горесть Клейтона можно было измерить только горячностью и энергией, с которыми он стремился к своей цели, долженствовавшей наполнить пустоту души его.
   -- Я не предвижу успеха в твоём предприятии, -- сказал судья Клейтон сыну, -- это зло так укоренилось, что требует радикального исправления.
   -- Иногда я сожалею, что Эдвард сделал такое начало, -- сказала мистрис Клейтон; этим началом он нанёс удар людским предрассудкам.
   -- Такие удары необходимы нашему народу, для того, чтобы отклонить его в сторону от устарелой, пошлой рутины, -- возразил Клейтон. -- Укоренившиеся обычаи не дают нам замечать за собой недостатки, делают нас нечувствительными к нашим несправедливым поступкам; дайте человеку толчок и он начнёт думать и доискиваться причины этого толчка.
   -- Но не лучше ли было бы, -- сказала мистрис Клейтон, -- удержать за собой личное влияние, чтобы распространять свои мнения с большею уверенностью и безопасностью? Тебе известно предубеждение против аболиционистов; -- а лишь только человек вздумает защищать уничтожение невольничества,-- его сейчас же назовут аболиционистом; влияние его тогда потеряно, и он ничего не в состоянии будет сделать.
   -- Мне кажется, -- сказал Клейтон, -- во всех частях нашего штата найдётся множество людей, которые, именно из-за этого обстоятельства, говорят совсем не то, что думают и делают не то, что следовало бы им делать. Кто-нибудь должен же восстать против этого вопиющего зла, должен пожертвовать общественным к себе расположением.
   -- Есть ли у тебя какой-нибудь определённый план, чтобы приступить к этому делу? --спросил судья Клейтон.
   -- Первые понятия человека о подобном предмете, само собою разумеется, должны быть сбивчивы; но с своей стороны я бы полагал начать с того, чтобы восставить общественное мнение против несправедливости законов о невольничестве и через это изменить их.
   -- Какие же именно постановления хотел бы ты изменить? -- спросил судья Клейтон.
   -- Я дал бы невольнику право подавать жалобы на обиды и притеснения и быть законным свидетелем в суде. Я отменил бы закон, не дозволяющий невольникам получать образование, и запретил бы разлучать семейства.
   Судья Клейтон задумался.
   -- Но каким образом полагаешь ты восставить общественное мнение против закона о невольничестве? -- спросил отец Эдварда после непродолжительного молчания.
   -- Я должен обратиться прежде всего к протестантскому духовенству, -- отвечал Клейтон.
   -- Конечно, ты можешь обратиться; но что из этого будет?
   -- Эта реформа, -- сказала мистрис Клейтон, -- так очевидно вызывается справедливостью, человеколюбием и духом нынешнего века, что в пользу её будет общее движение между всеми добрыми людьми; -- в этом я уверена.
   Судья Клейтон не отвечал. Бывают случаи, когда молчание делается самым неприятным выражением несогласия, -- потому что оно не допускает никаких возражений.
   -- По моим понятиям, -- сказал Клейтон, -- в этой реформе, во-первых, должно уничтожить все те постановления, касательно быта невольников, которые клонятся к тому, чтобы поддерживать в них невежество и безнравственность и чтобы сделать невозможным развитие в них чувства самоуважения. Во-вторых, должно позволить эмансипацию рабов тем владельцам, которые будут иметь к тому расположение и представят верное обязательство за сохранение доброй нравственности в своих слугах. Тогда они могут держать невольников, но не иначе, как в качестве наёмных людей. При этом условии эмансипация совершится постепенно; нужно только, чтобы известные владельцы положили начало, и, поверьте, примеру их последуют прочие. Первый же опыт в весьма непродолжительное время докажет всю выгоду свободного состояния. В этом случае, если владелец и понесёт убытки, то разве только при самом начале реформы. Но и эти убытки будут ничтожны. В течение жизни моей я встречал множество добрых людей, которые втайне негодуют на учреждение невольничества, на злой несправедливость, истекающие из этого учреждения, и которые охотно променяли бы своё значение на всякую благоразумную меру, обещающую исправление и совершенное уничтожение этого зла.
   -- Затруднение в том, -- сказал судья Клейтон, -- что система невольничества, пагубная в последствиях своих для общества, -- выгодна для отдельных лиц. В ней заключается источник их политического влияния и значения. Владельцы невольников -- большею частью аристократы, пользующиеся различными конституционными привилегиями. Общий интерес и общая опасность соединяет их вместе, против духа времени; -- чувство самосохранения не допустит никакой реформы. Как лицо отдельное, каждый владелец с радостью согласится на несколько перемен, которые ты предложишь; но соединённые вместе, в одно целое, они с разу увидят, что всякая перемена в этом учреждении опасна для прочных оснований системы, от которой зависит их политическое значение. Поэтому они будут сопротивляться тебе при самом начале, не потому, чтобы они не хотели реформы,-- многие из них готовы оказать содействие в пользу справедливости,-- но потому, что они не в состоянии сделать какую либо уступку. Они будут терпеливы в отношении к тебе, будут даже сочувствовать тебе, пока ты ограничишься одним выражением чувств; но лишь только твои усилия произведут хотя самое лёгкое волнение в обществе, тогда, мой сын, ты увидишь человеческую натуру совершенно в новом виде и узнаешь о человечестве гораздо больше, чем знаешь теперь.
   -- И прекрасно, -- сказал Клейтон, -- чем скорее, тем лучше.
   -- Но, Эдвард, -- сказала мистрис Клейтон, -- если ты намерен начать с духовенства, то почему бы тебе не обратиться к твоему дяде Кушингу и не попросить его советов? Этот человек из всех протестантов в нашем штате имеет самое большое влияние, и я часто слышала, как он оплакивал бедствия, проистекающие от невольничества. Он рассказывал мне ужасные факты о влиянии этого учреждения на характер его прихожан, -- как из невольников, так и из свободных сословий.
   -- Конечно, -- сказал судья Клейтон, -- твой брат может рассказывать подобные вещи; он будет оплакивать бедствия невольничества -- в частных кружках; он сообщит тебе множество фактов; но в деле уничтожения зла -- на авторитет нечего рассчитывать.
   -- Неужели же ты думаешь, что он не согласится помочь в этом деле?
   -- Не согласится, -- отвечал судья Клейтон, -- потому что дело это непопулярно.
   -- Так ты полагаешь, что брат мой побоится исполнить свой долг из страха лишиться популярности?
   -- Твой брат должен заботиться об интересах своей церкви, -- под этим он разумеет пресвитерианскую организацию, -- и потому ответит, что ему нельзя рисковать своим влиянием. Тоже самое скажет каждое главное лицо других отраслей протестантской веры. Приверженцы епископальной церкви, методисты, анабаптисты, -- все они одинаково заботятся об успехах своей церкви. Никто из них не решится защищать непопулярное дело, из опасения, что другие секты воспользуются этим и приобретут расположение народа. Никто из них не одобрит такой непопулярной реформы, как эта.
   -- Я, со своей стороны, не вижу тут непопулярности, -- сказала мистрис Клейтон, -- это, по моему мнению, одна из благороднейших и необходимейших реформ.
   -- Несмотря на то, -- сказал судья Клейтон, -- она будет представляться в самом невыгодном свете. Слова: уничтожение рабства, возмущение, фанатизм, -- посыплются градом. Буря будет соразмерна действительной силе волнения и кончится, всего вероятнее, изгнанием Эдварда из штата.
   -- Папа, -- сказал Клейтон, -- мне бы не хотелось думать, что люди так дурны, как вы их представляете, особенно люди религиозные.
   -- Я вовсе не представляю их дурными, -- отвечал судья Клейтон. -- Я упомянул только о фактах, которые очевидны для всякого.
   -- Но, -- сказал Клейтон; -- разве протестантская церковь древних времён не боролась с целым светом? Религия всегда и везде должна стоять в главе общества, должна управлять им и наставлять в добродетели и истине.
   -- Об этом слова нет, -- сказал судья Клейтон. -- Однако же, я полагаю, на деле ты сам увидишь всё это в том виде, в каком я представил. Чем была протестантская церковь в древние века и чем она должна быть в настоящее время, -- это два вопроса, которые вовсе не идут к делу при наших практических соображениях. Я смотрю на вещи, как они есть. Ложные предположения и ожидания никогда ещё не приносили пользы.
   -- Боже мой! -- сказала мистрис Клейтон, -- до какой степени холодны и бездушны все эти судьи и адвокаты! Я уверена, что Эдвард найдёт в моём брате человека, готового помочь ему и словом и делом.
    -- Дай Бог! Этому я буду душевно рад, -- сказал судья Клейтон.
    -- Я сейчас же напишу ему, -- продолжала мистрис Клейтон, -- Эдвард поедет и поговорит с ним. Не унывай, Эдвард! Инстинкты женщины заключают в себе пророческую силу. Во всяком случае, мы, женщины, будем поддерживать тебя до последней крайности.
    Клейтон вздохнул. Он вспомнил записку Нины и подумал: какое это было благородное, великодушное существо. И, подобно легкому дыханию увядшей розы, неясное воспоминание о ней, казалось, говорило ему: "Не оставляй этого дела"!

Глава XXXVIII.
Новая мать.

   Холера наконец прекратилась; и хозяйственное управление нашего старого друга Тиффа приведено было в надлежащий порядок. Его цыплята и индейки достигли зрелого возраста, кудахтали и гордо расхаживали около хижины. Сентябрьский ветерок, пробегая над посевом риса, волновал спелые колосья. Могила малютки покрылась первою зеленью, и Тифф был уже доволен своей потерею, утешая себя мыслью, что "младенец теперь в царстве небесном". Мисс Фанни пополнела, поздоровела и проводила большую часть дня в прогулках с Тедди по соседним лесам, или садилась на скамейку, где мисс Нина читала им библию, и с большим затруднением повторяла, в назидание и отраду своему старому другу, знакомые слова дивной истории, с которою она познакомилась, благодаря добродушию Нины. Внутренность хижины отличалась украшениями лесной природы, и Тифф продолжал лелеять в своём воображении идею, что эта хижина была резиденцией предков Пейтонов, что его молодые господин и госпожа были полными властелинами в ней, а его особа заменяла всю их свиту. На этот раз он сидел на крыльце, в тенистой прохладе, рассматривал и починял свои старые панталоны, и, для препровождения времени, весело разговаривал сам с собою.
   -- Ничего, старик Тифф, положи и сюда заплатку, тебя никто не осудит. Мистер Криппс давно обещал привезти на новую пару платья, да толку в том мало. Таким людям и верить-то не стоит... Таскается из стороны в сторону... Пьёт во всех тавернах только позорит нашу фамилию. А уж давненько не видать его не мудрено, впрочем, что и холера скрючила, воля Божия!.. Бог с ним... Жаль только детей... А и то сказать, какая польза от него... Привозит домой какую-то старую дрянь, пропивает всю выручку за моих цыплят, и всё у Абиджи Скинфлинта... Мне всё думается, что демон из стада свиней переселился в бочки с виски. Этот напиток безобразит людей... Пока в жилах моих останется хоть капля крови Пейтонов, Тедди не отведает ни капли этой гадости... Господи! Подумаешь, как много позволяют себе люди в этом мире... Бедная, неоценённая мисс Нина! Много добра делала она моим детям... Отлетела в мир ангелов. Да будет имя Господне благословенно отныне и до века!.. Будем делать, что возможно... Бог даст, -- все попадём в Ханаанскую землю!
   И Тифф дрожащим голосом запел любимый неграми гимн:
   "О, братья! Наконец я отыскал страну, которая изобилует пищей сладкой, как манна.
   Чем больше я вкушаю её, тем сильнее становятся во мне желание петь и восклицать: осанна"!
   -- Ши! Ши! Ш! -- воскликнул он, заметив, что его длинноногие куры, пользуясь минутами его благочестивого увлечения, тихонько пробралась в отворённую дверь. -- Кажется, эти негодные навсегда останутся глупыми, сказал Тифф, убедившись, что его усердное шиканье, вместо того, чтобы произвести желаемое действие, только перепугало всю стаю. Поэтому Тифф должен был положить свою работу, при чём напёрсток покатился в одну сторону, кусочек воску в другую, и оба спрятались в траве; между тем куры, увидев в дверях Тиффа, наперекор вежливому его предложению выйти из комнаты, поступили с свойственным им неблагоразумием: они в беспорядке разлетелись во все стороны, хлопали крыльями, кудахтали, опрокидывали чайники, горшки с цветами и кухонную утварь, к величайшей досаде старого Тиффа, который с каждой минутой приходил всё в большее изумление при таком недостатке куриного благоразумия. -- В жизнь мою не видывал создания глупее курицы, сказал Тифф, отделавшись наконец от нежданного нашествия и деятельно запинаясь приведением в порядок страшного хаоса во всей комнате, и особенно в затейливых украшениях мисс Фанни. Я думал, что Господь дал место для ума в голове каждого животного, а оказывается, что у кур нет ума ни на зёрнышко. То-то другой раз думаешь, почему она подожмёт под себя то одну ногу, то другую; выходит -- просто потому, что не смыслит стоять на обеих ногах. Удивляться, впрочем, нечему: есть люди, которых Господь и разумом одарил, а они всё-таки не знают, что и делать с ним; значит, курице-то быть без ума не диковинка. Да и то сказать, без них, уж и не знаю, чтобы мы сделали, заключил старый Тифф, постепенно приходя в прежнее настроение духа. Наконец он совершенно успокоился, взял иголку и с усиленным одушевлением окончил начатый гимн. -- Почему знать, говорил Тифф, продолжая свои размышления, -- может статься он и умер; а если умер, то я должен похлопотать о хозяйстве посерьёзнее. Летом я выгодно продам яйца... сладкий картофель всегда принесёт хорошую цену. Ах, как бы только научить детей грамоте, да хорошем манерам... Мисс Фанни становится просто красавицей... Взгляд у неё ни дать, ни взять, как у Пейтонов... пожалуй, кто-нибудь присватается... надо смотреть в оба... От молодых людей, которых Криппс привозил с собой, мисс Фанни не должна услышать слова... Жалкий народ... Шатается, шатается по свету, да так где-нибудь и пропадёт... А что, если кто-нибудь из Пейтонов оставит этим детям наследство? Я знаю, такие вещи случались... адвокаты нередко вызывают наследников... Поговорить разве об этих детях с женихом мисс Нины. Он славный человек и, может статься, примет в них участие. Да и сестра его, которая была в такой дружбе с мисс Ниной, вероятно, и она что-нибудь сделает для них. Во всяком случае, пока я жив, дети не должны нуждаться ни в чём.
   Но, увы! Человеческие ожидания часто оказываются весьма несбыточными! Даже нашей бедной, маленькой Аркадии среди дикого леса, в которой мы провели столько отрадных минут, суждено было испытать превратности земных радостей и надежд! В то время, как Тифф говорил сам с собою и распевал от избытка счастья и искренности своей души, на отдалённом повороте дороги показался страшный призрак, в котором, по мере его приближения, Тифф узнал повозку Криппса. Оказалось, что Криппс не умер, но возвращался домой на более продолжительный период; между прочим хламом, он тащил с собой подругу сердца. Не трудно, полагаем, представить себе уныние Тиффа и его безмолвное изумление, когда зловещая повозка подкатила к крыльцу, и когда Криппс вытащил из неё, по-видимому, -- узел грязного белья, но узел этот в действительности был ни что иное, как пьяная женщина, потерявшая почти всякое самосознание. По всему было видно, что она принадлежала к сословию скоттеров, жалкое состояние которых служит последним доказательством зла, проистекающего от невольничества. Всё натуральное, всё прекрасное и доброе, так свойственное женской природе, было в ней подавлено гнётом безнравственности и грубого невежества; в ней были все пороки цивилизации, не прикрываемые её лоском, -- все пороки варварства, без случайных порывов благородства, иногда их выкупающих. Низкая и преступная связь с этой женщиной кончилась браком; при мысли о таком браке, которым соединяются грубые, животные натуры, без малейшего отблеска идеи о высоком предназначения этого священного союза, -- невольно содрогнёшься!
   -- Тифф, вот тебе новая госпожа, -- сказал Криппс, разражаясь смехом идиота, -- чертовски-славная баба! Вздумал подарить моим детям новую мать, которая будет беречь их. Пойдём со мной.
   Посмотрев внимательнее, мы узнаем в этой женщине нашу старую знакомку Полли Скинфлинт. Криппс почти силой втащил её в хижину, и Полли расселась на постели Фанни. Тифф, казалось, готов был тут же убить её: казалось, на него обрушилась горная лавина. Опустив руки, он стоял в дверях с выражением глубокого отчаяния, между тем как Полли, размахивая ногами, плевала во все стороны сок табачной жвачки, которую сосала и вертела за щекой с каким-то особенным наслаждением.
   -- Чёрт возьми! Да здесь прекрасно, -- сказала она, -- только негр пусть выбросит всю эту дрянь, -- прибавила она, указывая на цветы мисс Фанни, -- я не хочу, чтоб дети портили растения вокруг моего дома. Эй ты, негр! Выбрось этот сор.
   Так как Тифф не трогался с места и вовсе не думал повиноваться её приказаниям, то новая госпожа подбежала к нему и ударила по голове.
   -- Ах, Полли, оставь, успокойся, -- сказал Криппс, -- он не привык к такому обхождению.
   -- Убирайся прочь! -- вскричала любезная леди, обращаясь к супругу, -- не ты ли говорил, что когда я выйду замуж за тебя, то у меня будет негр, которым я могу распоряжаться, как мне угодно?
   -- Ну, да, да, -- сказал Криппс, который, -- нужно отдать ему справедливость, -- не был жестоким человеком, -- только я не думал, что ты с первого же раза начнёшь его бить.
   -- Я должна его бить, если он не слушает моих приказаний; буду бить и тебя, -- вскричала свирепая Полли и в подтверждение слов своих так сильно толкнула своего супруга, что он нашёлся вынужденным ответить ей ударом, и перепалка началась.
   Тифф с отвращением и ужасом выбежал ил хижины.
   -- Боже праведный! -- сказал он про себя, -- не верю глазам своим! Я горевал, когда Господь прибрал малютку в себе, а теперь готов пасть на колени и благодарить Его за эту милость. Он избавил его от ужасного бедствия. Что будет с вами, мисс Фанни, моя бедная овечка, которую я так берёг!.. Господи! Да это в тысячу раз хуже холеры.
   К довершению горести, Тифф увидел детей, возвращавшихся из леса. В самом весёлом расположении духа они тащили корзинку дикого винограда. Тифф побежал к ним на встречу.
   -- Ах вы, мои бедные овечки, -- сказал он, -- вы не знаете, что ожидает вас. Ваш папа воротился и привёз с собой жену, такую отвратительную, что порядочным детям страшно говорить с ней. Теперь они бранятся и дерутся, как два демона. Что я стану делать? Мисс Нина умерла... Где теперь мне приютить вас, мои милые?
   И старик сел на траву и горько заплакал, между тем как испуганные дети бросились к нему на шею и тоже заплакали.
   -- Что мы будем делать? Что мы будем делать? -- сказала Фанни, тогда как Тедди, приобретший привычку почтительно повторять всё, что говорила сестра, повторил и теперь плаксивым лепетом:
   -- Что мы будем делать?
   -- Я намерен бежать с вами в пустыню, как с детьми Израиля, -- сказал Тифф, -- хотя в наши времена и не падает манна с неба.
   -- Тифф, быть может, она будет такая же, какою была наша мама? -- спросила Фанни.
   -- О, нет, мисс Фанни, совсем нет. Ваша мама принадлежала к одной из первейших фамилий в Виргинии. Она погубила себя, выйдя замуж за такого человека. Я никогда не говорил об этом... Это было бы с моей стороны непростительно. Но теперь мне всё равно...
   Слова старого Тиффа были прерваны громким криком Криппса.
   -- Алло, Тифф! Куда ты пропал? Иди назад; Полли и я помирились. Веди и детей с собой. Пусть они познакомятся с новой матерью.
   Тифф и дети подошли к крыльцу. Криппс взял Фанни за руку и повёл её, испуганную, и плачущую во внутренность хижины.
   -- Не бойся, моя милая, -- говорил он, -- я привёз вам новую мать.
   -- Нам не нужно её, -- сказал Тедди, заливаясь слезами.
   -- Нет, нужно, -- сказал Криппс, -- пойдём, пойдём. Вот твоя мама, -- и с этими словами он толкнул маленького Тедди в дебелые объятия Полли. -- Фанни, поцелуй твою маму!
   Фанни отступила назад и заплакала; Тедди последовал её примеру.
   -- С глаз моих долой эту сволочь! -- вскричала новобрачная леди. -- Я говорила тебе, Криппс, что мне не нужно ребятишек от другой женщины; надоедят и свои.

Глава XXXIX.
Побег.

   Чистенькая и уютная хижина, которой старый Тифф был гением-хранителем, вскоре испытала над собой превратности земного счастья. Абиджа торжествовал, радуясь удалению Полли Скинфлинт из под родительского крова, и вместе с тем избавлению от её буйного, повелительного характера. Её мать, одна из тех беспечных и не энергичных женщин, жизнь которых представляет собою тихое течение мутного потока, олицетворяющего собою глупость и леность, говорила об этом событии весьма немного; но, вообще, и она была довольна, что избавилась наконец от длинных рук Полли и её пронзительного крика. В проницательном взгляде Абиджи на вещи немаловажное значение имело и то обстоятельство, что Криппс владел негром, -- главная цель, к которой бедный скоттер Южных Штатов направляет все свои помышления. Желание власти было господствующим элементом в натуре Полли, и потому она решительно объявила, что выйдет замуж за Криппса. Что касается до его детей, то она считала их за бремя, напрасно тяготившее поместье -- за бремя, на которое, по мере возможности, не следовало обращать внимания; в этом отношении Полли довольно определённо выражалась: " Эти молокососы должны смотреть в оба, когда попадут ко мне в руки". Невеста получила в приданое от отца полбочки виски и ласковый совет Криппсу отдохнуть от странствований по округу и заняться торговлей, не отлучаясь от дома. Короче, маленькая хижина обратилась в кабак, сделалась местом сборища самой жалкой и развратной части общества. Буйный характер Полли в скором времени, заставил Криппса пуститься снова в путешествия и оставить детей своих на произвол своенравной, взбалмошной мачехи. Приятный вид, которым отличались хижина и сад Тиффа, исчез весьма скоро. Посетители питейной лавки находили, удовольствие рвать и топтать цветы, не обращая внимания даже на любимые розы Тиффа; они переломали весь виноградник, который, обвивая это грубое строение, придавал ему живописную прелесть. Образ жизни Полли во время отсутствия мужа, отличался грубым развратом; разговоры и сцены, слишком отвратительные, чтоб повторят их в нашем описании, беспрестанно поражали слух и зрение невинных детей. Сердце старого Тиффа обливалось кровью. Он терпеливо переносил все страдания и лишения; но невыносимо было для него пренебрежение, которое испытывали дети. Однажды вечером, когда пьяная шайка бушевала внутри хижины, Тифф, доведённый до отчаяния, вооружился мужеством. -- Мисс Фанни, сказал он, идите на чердак, увяжите ваши вещи в узел, и выбросьте его в окно. Я молился день и ночь, и Господь сказал, что Он укажет нам путь избавления. Пока вы будете собираться, я подожду где-нибудь здесь, под кустами. Безмолвная, как лунный луч, бледная, прекрасная, Фанни пробежала по комнате, где мачеха и трое пьяных мужчин предавались гнусному разврату.
   -- Эй, сис! -- вскричал один из мужчин, -- куда ты торопишься? Остановись, пожалуйста, и поцелуй меня. Невыразимый взгляд, исполненный гордости и испуга, гнева и отчаяния, бросила Фанни на группу и побежала по лестнице, ведущей на чердак. Между приятелями раздался взрыв громкого хохота.
   -- Эх, Билл! Что ты не схватил её? -- сказал один из пьяниц.
   -- Ничего, отвечал другой, -- подождём немного: от наших рук не увернётся.
   Сердце Фанни билось, как у испуганной птички. Связав все свои пожитки в небольшой узелок, и бросив его Тиффу, стоявшему внизу под прикрытием ночи, она окликнула его едва слышным голосом; но в этом голосе звучало глубокое отчаяние.
   -- Тифф! Подставь пожалуйста доску, и я сползу по ней. Я не хочу идти мимо этих ужасных людей.
   Осторожно и без малейшего шума Тифф поднял длинную доску, и приставил её к хижине. Ещё осторожнее Фанни ступила на край этой доски, и с распростёртыми руками, как дуновение ветра, спорхнула вниз, в объятия своего верного друга.
   -- Ну, слава Богу! Теперь все устроено! -- сказал Тифф.
   -- Ах, Тифф, как я рад! -- говорил Тедди, держась за передник Тиффа и прыгая от радости.
   -- Да, сказал Тифф: всё готово! Теперь ангел Господень поведёт нас в пустыню. Ведь вы слышали историю, которую мисс Нина читала нам, о том, как ангел Господень явился Агари в пустыне, в то время, когда она не имела капли воды, чтоб утолить жажду ребёнка? Или, -- как другой ангел явился Илии, когда он скитался в пустыне и, томясь от голода, заснул под кустарником и, проснувшись, увидел горячие угли, на которых лежал испечённый хлеб. Разве вы забыли, что мисс Нина читала об этом в последний раз, как была у нас? Благодарение Господу, что Он послал её к нам. Из этого чтения я почерпнул много хорошего!
   Разговаривая таким образом, они шли по направлению к болоту, дремучим лесом, который переплетаясь кустарниками, с каждой минутой становился глуше и глуше. Дети, сделавшие привычку проводить в лесу по нескольку часов сряду, и одушевляемые мыслью, что избавились наконец от своих притеснителей, совершали этот трудный путь, не чувствуя усталости, тем более, что Тифф облегчал им дорогу, раздвигая своими длинными руками ветви кустарников, перенося от времени до времени через клочки болота, или помогая перелезать через сучья и коренья повалившихся деревьев. Они выступили в путь около десяти часов вечера; а теперь было уже за полночь. Тифф направлялся к Проклятому Болоту, где, как ему известно было, скрывались беглые негры, и потому не без основания, надеялся набрести на какой-нибудь лагерь или поселение своих единоплеменников. Часу во втором они вышли из глухой чащи леса на весьма небольшое открытое пространство, где виноградные лозы, опускаясь фестонами с камедного дерева, образовали род беседки. Луна сияла во всём своём блеске, лёгкий ветерок колебал листья виноградинка, бросавшие тень свою на светлую зелень ближайших растений. Роса, в этой влажной части штата, была так обильна, что при малейшем дуновении ветра, слышно было, как капли её падали, подобно каплям дождя. Тедди жаловался на усталость. Тифф сел в глубине беседки и с нежностью любящей матери взял его на руки.
   -- Присядьте, мисс Фанни. А мой маленький храбрец устал? Ну, ничего; он уснёт сейчас, -- и отдохнёт; слава Богу, мы ушли порядочно далеко; нас не найдут теперь. Мы окружены творениями Господа, которые не донесут на нас. Теперь они, мой милый... закрой твои глазки.
   И Тифф дрожащим голосом запел колыбельную песню:
   
   "Спи, мой милый, спи спокойно;
   Тебя не потревожат тяжёлые грёзы;
   Ангел-хранитель будет беречь твоё ложе!
   Небо ниспошлёт на тебя все свои благословения."
   
   Прошло несколько секунд, и Тедди заснул самым крепким сном. Тифф завернул его в свои белый длиннополый кафтан и положил на корень дерева.
   -- Слава Богу, здесь хоть виски нет, -- говорил он, -- нет пьяных созданий, которые бы разбудили его... Мисс Фанни, -- бедненькое дитя моё, -- и у вас слипаются глазки. Возьмите-ко эту старую шаль; -- я захватил её на всякий случай... Наденьте её; а я между тем принесу вам молоденьких сосновых веток. На них отлично спать, чрезвычайно здорово. Вы посмотрите, какую я устрою постельку.
   -- Я устала, Тифф, но спать не хочу, -- сказала Фанни, -- да скажи, пожалуйста, что намерен ты делать?
   -- Что я намерен делать? -- сказал Тифф, сопровождая эти слова своим обычным радостным смехом, -- ха! ха! ха! А вот я сяду, да подумаю. Подумаю о птицах, которые летают в воздухе, о лилиях, которые украшают поля, и вообще о всем, что нам читала мисс Нина.
   В течение многих недель спальнею мисс Фанни служил душный, пыльный чердак, с раскалённой крышей над самой головой и вакхическими оргиями внизу; теперь же она лежала, утонув в мягких ароматических побегах молодых сосен, и глядела на густую массу, нависших над ней, прорезываемых лучами месяца, виноградных лоз, и от времени до времени прислушивалась или к звуку падающих капель росы, или к шороху листьев. Иногда лёгкий ветерок, пробегая по вершинам сосен, производил между ними гул. подобный прибою отдалённых волн. Лучи месяца, прорываясь сквозь лиственный покров, бросало пятна бледного света, которые игриво перебегали с места на место, повинуясь прихотливому движению листьев, покрывали серебристым блеском роскошные листья американского папоротника и кусты белых болотных цветов и скользили по ветвям и стволам деревьев: между тем в более тёмных местах сверкали святящиеся букашки. Мисс Фанни долго лежала, приподняв голову и любуясь окружающей сценой; наконец, совершенно утомлённая, склонилась на ароматную подушку и вскоре утонула в море очаровательных сновидений. Вокруг всё было так тихо, так спокойно, дышало такою непорочностью, что нельзя удивляться, если Фанни и верила, что только ангелов и можно встретить в пустыне. Люди, сделавшие привычку постоянно находиться в самых близких сношениях с природой, никогда не согласятся разлучиться с ней. Дикие и пустынные места исполнены для них такой же прелести, как сады, в которых на каждом шагу встречаются цветущие розы. Когда Фанни и Тедди уснули, старый Тифф стал на колена и обратился к небу с тёплой молитвой... Библия разделяет людей на два класса: на людей, которые надеются на себя, и людей, которые надеются на Бога. Один класс освещает себе путь своим собственным светом, полагается на свои собственные силы, борется с неудачами и верит в одного себя. Другой, -- не пренебрегая умом и силой, которыми одарял его Бог, -- не перестаёт полагаться на Его премудрость и силу, и искать в них опоры своим немощам. Одни совершают путь в жизни, как сироты, другие имеют Отца. Молитва Тиффа отличалась надеждою на провидение и уверенностью в Божьем милосердии. Он высказал в этой молитве все скорби души своей, все свои надежды и, вполне уверенный, что мольбы его будут услышаны, лёг между детьми, и заснул едва ли не спокойнее их. Как непорочны, прекрасны и привлекательны все творения Бога! Величие Божие, которое проявляется в природе в каждой былинке и которое грехи и беззакония наши удаляли от себя за пределы всякого жилья, сохранилось ещё в торжественно-безмолвной глубине первобытных лесов. Очаровательно прорываются лучи месяца сквозь листву, покрытую росой; едва заметен ветерок, волнующий вершины и ветви деревьев, порхающий над травой, испещрённой мелкими цветами, и освежающий спящих сирот. О, у кого в груди бьётся сердце горячее; но утомлённое, избитое и потерявшее силу от беспрестанных треволнений и от борьбы с людскими заблуждениями,-- пусть тот бежит от людей в пустынные места, и там он обретёт Того, который сказал: " Придите ко мне все страждущие и обременённые, и я успокою вас. Я буду для вас, как роса для Израиля. Надеющийся на Меня процветёт, как лилия, и пустит корни свои, как кедры ливанские".
   Тифф и дети спали в лесу спокойно и долго. Часу в четвёртом проснулась ориола, сидевшая в лозах виноградника, над головами детей, и начала чирикать, давая знать о своём пробуждении ближайшим соседям; она как будто спрашивала, который час? Находясь в это время в лесу, вы заметите в непроницаемой чаще, образовавшейся из сосны, берёзы, лиственницы, кедра, переход от глубокого безмолвия к лёгкому шуму и движению. Птицы начинают пробуждаться, чирикать, расправлять свои крылья. Открываются тысячи маленьких глаз и недоверчиво посматривают на те гибкие ветви ползучих растений, которые качались при малейшем дуновение ветра и, как в колыбели, убаюкивали пернатых обитателей леса. Едва слышное щебетанье и чириканье постепенно сливается в хор, стройный и гармонический, радостной и ликующий, как первый привет первому утру по сотворении мира. Утренняя звезда ещё не померкла; пурпуровая завеса покрывает восточную часть небосклона, и свет луны, так ярко сиявший в течение ночи, бледнеет и наконец совершенно потухает... Не всякому случалось слышать этот утренний привет пробуждающейся природе. Люди, которые просыпают восход солнца, лишены этого наслаждения, вместе с тысячами других удовольствий, составляющих исключительную принадлежность раннего утра, -- удовольствий, которые, подобно росе, испаряются вместе с восхождением солнца. Хотя Тифф и дети спали в продолжение всей ночи, мы, однако же, не имеем права сомкнуть наших глаз и упустить из виду факт, имеющий близкую связь с нашим рассказом. Часу в четвёртом, когда пробуждение птиц возвещало о наступлении утра, по вязким топям Ужасного Болота пробиралась тёмная человеческая фигура, выходившая из притона своего чаще ночью, чем днём. Это быль Дрэд. Он отправлялся в мелочную лавку какого-нибудь скоттера, намереваясь променять там настрелянную дичь на порох и дробь. На обратном пути он неожиданно набрёл на спящую группу. С видом крайнего изумления он остановился перед ней, нагнулся, внимательно вгляделся в лица, и, по-видимому, узнал их. Дрэд давно знал Тиффа и нередко обращался к нему за съестными припасами для беглых негров, или делал ему поручения, которых сам не имел возможности исполнить. Подобно всем неграм, Тифф держал сношения свои с Дрэдом в такой глубокой тайне, что дети Криппса, для которых у него ничего не было заветного, не слышали не только слова, но даже намёка о существовании такого лица. Дрэд, с своим зрением, изощрённым постоянной осторожностью, никогда не упускавшим из виду малейших перемен в местах, смежных с его неприступным убежищем, наблюдал и за переменами в делах старого Тиффа. Поэтому, увидев его в чаще необитаемого леса, он понял причину такого явления. Бросив на спящих детей взгляд, исполненный глубокого сострадания, он пробормотал:
   -- И на скале они ищут убежища.
   С этими словами он вынул из сумки, висевшей на боку, две рисовые лепёшки и половину варёного кролика, словом всю провизию, которою жена снабдила его накануне, и поспешил на место, где, на рассвете, надеялся настрелять дичи.
   Хор птиц, описанный нами, разбудил старого Тиффа. Он привстал, начал потягиваться и протирать глаза. Тифф спал крепко, не смотря на жёсткое ложе; впрочем, в этом отношении он не был разборчив.
   -- Сегодня, я думаю, -- сказал он про себя, -- эта женщина спохватится нас, да поздно! И при этом он рассмеялся обычным своим добрым смехом, представляя себе недоумение мистрис Криппс, в которое она будет приведена при своём пробуждении.
   -- Я даже слышу её голос: Тифф, Тифф, Тифф! -- кричит она, -- куда ты провалился? Куда девались дети? Бедные мои овечки!
   Сказав это, он обернулся к спящим детям, и взор его остановился на провизии Дрэда. Он оцепенел от изумления.
   -- Неужели, -- подумал он, -- и в самом деле были тут ангелы? Во всяком случае, да будет благословенно имя Господне! я вижу завтрак для детей, о котором просил, ложась спать. Я знал, что Господь не оставит нас: но не думал, чтоб помощь Его явилась так скоро. Быть может, это принесли те же самые вороны, которые приносили пищу Илии; -- хлеб и мясо по утру, хлеб и мясо вечером -- да, это чрезвычайно утешительно. Не хочу будить моих овечек; пусть они спят... как они обрадуются, увидев этот завтрак. Притом же здесь так мило, такой приятный, чистый воздух; здесь нет отвратительной табачной жвачки, и никто не отплёвывает её сок. А ведь я устал порядочно... не прилечь ли ещё, пока не проснутся дети. Эти грязные создания вывели меня из терпения... воображаю, как она беснуется...
   И Тифф снова рассмеялся своим чистосердечным, простодушным смехом.
   -- Тифф! Тифф! Где это мы? Куда ты завёл нас? -- пропищал тоненький голосок подле старого Тиффа.
   -- Куда я завёл вас, малютка мой? -- сказал Тифф, обращаясь к маленькому Тедди, -- Мы... в жилище Господа... в совершенной безопасности... И ангелы принесли нам завтрак, --прибавил Тифф, показывая Тедди провизию, положенную на виноградных листьях.
   -- Ах, дядя Тифф! Неужели это принесли ангелы? -- вскричал обрадованный Тедди. -- Зачем же ты не разбудил меня? Мне бы хотелось их увидеть. Я в жизнь свою не видел ангела.
   -- Я тоже не видывал, мой милый; они являются по большей части, когда мы спим; но, позвольте, вон и мисс Фанни просыпается. Здоровы ли вы, моя овечка? Хорошо ли отдохнули?
   -- Превосходно, дядя Тифф! Я спала крепко и видела прекрасный сон.
   -- Так расскажите же его до завтрака: тогда он сбудется, -- сказал Тифф.
   -- Изволь. Я видела, что нахожусь в каком-то незнакомом пустынном месте, откуда никаким образом невозможно было выйти; кругом все камни и кустарники. Тедди тоже был со мной. Всеми силами старались мы выбраться оттуда, и всё напрасно; вдруг к нам приходить мама, или вернее женщина, которая была похожа на нашу маму, только несравненно её лучше, и в какой-то странной белой одежде, которая так и сияла на ней. Она взяла нас за руки, камни раздвинулись перед нами, и мы вышли по гладкой тропинке на очаровательный зелёный луг, покрытый лилиями и земляникой. Мама тут вдруг исчезла.
   -- Не она ли принесла нам этот завтрак? -- сказал Тедди. -- Посмотри-ка, Фанни, что у нас есть?
   Фанни выразила изумление, смешанное с удовольствием.
   -- Нет, -- сказала она после минутного размышления, -- не может быть, чтобы мама принесла нам такой завтрак; я бы ещё поверила, если б это была манна, а не кролик.
   -- Кто бы ни принёс, -- сказал Тифф, -- я знаю только, что это очень кстати; мы должны благодарить за это Бога. После этих слов они сели и позавтракали с большим аппетитом. -- В здешнем болоте, -- сказал Тифф, -- где-то должно находиться селение негров; но где именно -- не знаю. Если мы проберёмся туда, то останемся там до более благоприятных обстоятельств. Но... Что это значит!
   В эту минуту раздался ружейный выстрел, и звук его, подобно перекатам грома, разнёсся по безмолвной чаще леса.
   -- Это недалеко отсюда, -- сказал Тифф.
   Дети казались немного испуганными.
   -- Не бойтесь, мои милые; я догадываюсь, чей этот выстрел. Слышите! Кто-то идёт сюда. В некотором расстоянии от группы чей-то звучный голос запел:
   О! если бы я имел крылья утра,
   Я бы полетел в Ханаанскую землю.
   -- Да, -- сказал Тифф про себя, -- это его голос. Не бойтесь, -- продолжал он, обращаясь к детям, -- этот человек проведёт вас в селение, о котором я вам говорил.
   И Тифф дребезжащим, напряжённым голосом, представлявшим резкий контраст с звучным голосом отдалённого певца, запел те же самые слова, которые, быть может, служили условным сигналом. Неизвестный певец замолчал; и в то время, как Тифф продолжал своё пение, треск сухих сучьев и шорох листьев, говорили о приближении незнакомца. Наконец перед Тиффом и детьми появился Дрэд.
   -- Ну, что? И вы бежали в пустыню! -- сказал он.
   -- Да, да, -- отвечал Тифф с кроткой улыбкой, -- и мы переселились. Эта женщина сделалась для детей чудовищем. Из всех грубых созданий я не видывал грубее её. Нет ни манер, ни воспитания; не знает, как и что делается между порядочными людьми; поэтому-то мы и убежали в леса.
   -- Могли бы попасть и в худшее место, -- сказал Дрэд, -- Господь Бог даёт красоту и силу лесным деревьям. Наступит время, когда Он водворит мир всему миру; повелит диким зверям покинуть эту страну, и люди будут обитать спокойно в пустыне, будут спать в лесах, и деревья принесут свой плод.
   -- Так ты думаешь, что наступит это счастливое время? -- сказал Тифф.
   -- Господь обещает его, -- отвечал Дрэд, -- ты оказал услугу погибавшему и не изменял ему, когда он скитался между врагами: поэтому Господь откроет для тебя в пустыне город, обнесённый неприступной стеной.
   -- Ты верно говоришь о своём лагере? Открой нам его; я буду помогать тебе во всём добром.
   -- Хорошо, -- сказал Дрэд, -- дети слишком слабы, чтобы идти за вами; мы должны нести их, как орёл несёт своих птенцов. Иди ко мне, мой милый!
   Сказав это, Дрэд нагнулся и протянул к Тедди руки. На его суровом и угрюмом лице показалась улыбка, и, к удивлению Тиффа, Тедди немедленно пошёл к нему и позволил взять себя на руки.
   -- Я думал, что он испугается тебя, -- сказал Тифф.
   -- Нет, -- отвечал Дрэд, -- я ещё не видел ни ребёнка, ни собаки, которые бы пугались меня. Держись же крепче, малютка, -- продолжал Дрэд, сажая Тедди на плечи, -- у здешнего леса длинные руки: не позволяй ему обижать себя. А ты, Тифф, возьми девочку и иди за мной; да смотри, когда мы вступим в болота, становись так, чтоб твоя нога пришлась прямо на мой след; не засматривайся на другие следы -- они очень обманчивы.
   Сделав такое предостережение, Дрэд и его товарищ направили путь к селению беглых.

Глава LX.
Духовное совещание.

   Спустя несколько дней после описанного нами разговора в доме судьи Клейтона, Эдвард Клейтон был гостем в доме высокопочтеннейшего доктора богословия Кушинга -- мужчины средних лет, чрезвычайно учтивого, вежливого,-- джентльмена во всех отношениях. Доктор Кушинг пользовался большой популярностью, занимал между своими собратьями высокое место, и был кумиром большой и процветавшей церкви. Это был человек с тёплыми чувствами, гуманными побуждениями и прекрасными общественными качествами. Его проповеди, прекрасно написанные и ещё лучше произнесённые, часто извлекали слёзы из глаз слушателей. Отправление священнических обязанностей его, на свадьбах или похоронах, отличалось нежностью и умилением. Никто, лучше его не умел представить благоговейную преданность благому Промыслу, самоотвержение и страдания мучеников; никто так легко не воодушевлялся теми священными гимнами, в которых описывается терпение святых. Но, при всём этом, доктор Кушинг был слабое существо. В нём было какое-то нравственное расслабление; даже самая мягкость и нежность его натуры делали его неспособным переносить трудности. В сношениях со своей братией он был известен, как миротворец. Он не замечал, до какой степени иногда неприятно и тяжело было рассуждать с ним, именно вследствие его необыкновенной уступчивости. Несмотря на то, Клейтон был очарован радушием и горячностью, с которыми мистер Кушинг принял его самого и его планы. Он вполне соглашался с Клейтоном во всех его взглядах на ужасное зло, проистекавшее из системы невольничества, и весьма охотно подтверждал анекдотами и примерами все его слова, относительно этого предмета.
   -- Вы приехали очень кстати, -- говорил мистер Кушинг, -- завтра у меня соберётся несколько духовных лиц; в том числе некоторые из северных штатов. Вы представите им свои планы.
   В домашнем быту доктор Кушинг был чрезвычайно радушен и гостеприимен. Вечером того дня, в который приехал Клейтон, семейный кружок его увеличился прибытием четырёх священников. Клейтону приятно было встретить между ними ещё раз мистера Диксона. В числе других был один, на которого мы должны особенно обратить внимание наших читателей. Доктор Пактред был священником в одном из северных городов; это был добрый и любезный человек, с прекрасными врождёнными качествами, улучшенными ещё более образованием. Продолжительные упражнения в богословских и духовных прениях развили остроту его ума в такой несоразмерной степени, что другие части его умственной и моральной природы казались чрезвычайно ограниченными и слабыми. Всё то, что при других обстоятельствах могло бы быть приятным и выгодным тактом, становилось в нём постоянным и заученным ухищрением. Другие смотрят на слова, как на средство передавать идеи; доктор же Пактред считал их за орудие, с помощью которого можно было скрывать свои идеи. Его постоянное упражнение в диспутах различного рода, сообщило выражениям его такую особенность, что при всей видимой их определительности, они заключали в себе двоякое значение. Он мастерски умел замаскировать свои суждения, составлять фразы, которыми, по-видимому, люди говорят то, чего не хотят сказать, или не высказывают того, что следует высказать. Во время рассуждений он прибегал к таким умозаключениям, от которых более простосердечные и менее острожные его собратья, говорившие без всякой хитрости, нередко попадали в ловушку и делались жертвой обмана; в более затруднительных случаях он превосходно умел уклоняться от выражения своих мнений, и заставлял доверчивых товарищей полагать, что они достигли своей цели, тогда как они находились от неё чрезвычайно далеко. Иногда пускался он в такие рассуждения, от которых главный предмет совершенно затемнялся пыльным облаком ложных доводов, или же делал такой утомительный обход, что исполнение какого-нибудь манёвра, основанного на правилах духовной тактики, становилось совершенно невозможным. Кроме того, доктор Пактред обладал такими средствами, с помощью которых во всякое время можно было повредить влиянию лица, не соглашавшегося с его воззрением на предметы. При необходимых случаях, он умел распространить кое-какие слухи, ничего не утверждая положительно, но умея сообщить слушателю впечатление, какое было нужно для доктора Пактреда. Если оказывалось необходимым произвести подозрение относительно благочестия или даже нравственности своего противника, доктор Пактред понимал, как сделать это самым приличнейшим и изящнейшим образом. Он непогрешимо знал, должно ли употребить в таком случае невинные вопросы, как например: не слышали ли вы то-то и то-то о мистере... или: " надеюсь, что вы не слышали"? и прочее. Когда же, по его понятиям, подобные вопросы были неуместны, он, в приличные промежутки времени, покачивал головой, устремлял к небу свои взоры, или, наконец, прибегал к молчанию, и тогда молчание его принимало форму самого сильного и верного подтверждения. Что кажется наружности доктора Пактреда, то он был высок, худощав, и каждая черта его лица резко выражала осторожность и внимание. В молодости своей этот человек имел привычку безотчётно улыбаться всему и над всем смеяться; но благоразумие исправило в нём эту особенность. В настоящее время, без уважительной причины или без расчёта, он не позволял себе ни улыбнуться, ни рассмеяться. Лицо служило ему в своём роде товаром, которым он торговал, и потому отлично хорошо умел управлять им. Он знал до точности все градации улыбки, которые более или менее служили ему для достижения различных целей. У него была торжественная улыбка, улыбка вопросительная, улыбка утвердительная, улыбка одобрения, улыбка недоверия и улыбка невинной доверчивости, поощрявшая простосердечного оратора раскрываться перед своим собратом, сидевшим за оболочкой своего лица, как паук сидит за паутиной, выжидая, когда приятель его, ничего не подозревающий, запутается в тонких, лёгких и, разумеется, перепутанных тенётах его доводов. Не должно полагать, чтобы высокопочтеннейший доктор Пактред, изучивший до точности все изгибы человеческого сердца, не сделал успехов в искусстве обманывать самого себя. Этого нельзя сказать. Говоря по долгу совести и чести, он считал себя одним из сорока четырёх тысяч, которые следуют за Агнцем, куда бы Он ни пошёл, и в устах которых нет лукавства. В благоразумии и осторожности, по его понятиям, сосредоточивались все христианские добродетели. Он боготворил благоразумие, и всю категорию способностей, которые мы исчислили, принимал за плоды этого качества. Благоразумие служило для него тем же, чем и чурбан дерева для древнего идолопоклонника. С помощью частицы его, он снискивал хлеб, готовил себе кушанье и был счастлив; грелся и говорил: я видел огонь и теперь не зябну. Из остальной части он делал идола, -- вырезал своё собственное изображение; падал ниц перед ним, поклонялся, молился ему и говорил: избави меня,-- ибо ты мой Бог! Нет никакого сомнения, что доктор Пактред надеялся войти в царство небесное теми же самыми путями, по которым совершал своё земное поприще. Одушевляемый этой надеждой, мистер Пактред творил дела, которых постыдился бы человек, закоснелый в пронырстве,-- нарушал самые обыкновенные правила нравственности и чести, и в тоже время распевал гимны, читал проповеди, совершал религиозные обряды; -- короче, он надеялся войти на небо, прибегнув в надлежащее время к уменью казаться двуличным. Рассчитанная любезность доктора Пактреда представляла разительный контракт с безыскусственным и, можно сказать, детским простосердечием мистера Диксона, которое если и прикрывалось когда-нибудь, то ничем другим, как изношенным платьем. Лишённый суетных благ здешнего мира, мистер Диксон жил в одноэтажном коттедже, без всяких удобств, и не говоря уже о роскоши, жил не много лучше самого беднейшего из его прихожан. Редкий был год, когда чрез его руки проходила сотня долларов. Бывало время, когда ему нечем было заплатить на почте за весьма нужное письмо. Бывало время, когда больная жена его не имела необходимых лекарств и спокойствия. В холодные зимние месяцы он, часто в летней одежде, объезжал свою паству. Все эти лишения мистер Диксон переносил с таким смирением и хладнокровием, с каким путник переносит застигшую его грозу. Нужно было видеть то доброе, искреннее, простое удовольствие, которое он ощущал в элегантном и всеобильном доме своего собрата, в радушии, гостеприимстве и комфорте, которыми его окружали. Демон зависти был изгнан из его груди непреодолимою силою возвышенной любви; его поступки, выражавшие всегдашнее ко всем расположение, доказывали, что джентльменом может быть и тот, кто одарён чувствами христианина. Собратья мистера Диксона любили и уважали его, -- но в тоже время смотрели на него, как на человека, чуждого всяких сведений по части богословия. Во время митингов он был для них необходим, как библия или как книга гимнов; но во время частных совещаний все избегали его наставлений и советов. Несмотря на то, они любили иметь его при себе, потому что присутствие его придавало некоторым образом вес и значение всем их словам и поступкам. В своё время круг духовных особ, собравшихся в доме мистера Кушинга, увеличился приездом нашего весёлого говоруна, мистера Бонни, который только что совершил поездку на митинги в отдалённых частях штата и должен был по первому призыву или смеяться, или говорить серьёзную речь. Особенный род свободы, усвоенной в диком и тесном крае, в котором проходила жизнь мистера Бонни, придавал его манерам и разговору какую-то странную жёсткость, непонятную даже для доктора Пактреда. Мистер Бонни получил образование, которым отличается каждый человек, проложивший себе дорогу в жизни своими усилиями, без всякой посторонней помощи. Он не изучал ни греческих, ни латинских классиков, -- напротив, имел к ним даже некоторое отвращение, -- и при всяком удобном случае высказывал, что ему нравилось и что не нравилось. Между прочими гостями были два пресвитерианских священника из северных штатов. Они приехали переговорить с мистером Кушингом секретным образом о соединении покой школы пресвитерианской церкви с старою. Для читателей, незнакомых с церковной историей Америки, необходимо объяснить, что пресвитерианская церковь в Америке разделяется, относительно некоторых богословских пунктов, на две партии, и приверженцы той и другой из них называют себя представителями старой и новой школы. Разделение это совершилось несколько лет тому назад; при чём каждая партия организовала своё собственное церковное собрание. Случилось так, что все лица, защищавшие учреждение невольничества с весьма незначительными исключениями образовали партию старой школы. Большинство же новой школы состояло из людей, для которых это учреждение, согласно торжественной декларации 1818 года, вменявшей всей пресвитерианской церкви в обязанность охранять свободу негров, было ненавистно. Причиною разрыва служило сколько различие взглядов на невольничество, между пресвитерианами северных и южных штатов, столько же и уклонение от церковных постановлений. Вскоре после разрыва, с той и другой стороны начали пробуждаться мысли о соединении, и преимущественно между первенствующими лицами в духовенстве. Некоторый класс людей одарён странною способностью, при которой образование организаций какого бы то ни было рода, политической или церковной, становится предметом всепоглощающих и личных попечений. Большая часть людей чувствуют в себе какую-то пустоту и находят необходимым заимствовать опору для себя от тех, которые имеют более весу. Они отдают в рост небольшую сумму своего бытия, отыскивают для себя банк, который принесёт им выгодные проценты, и тогда любовь к этому банку становится для них сильнее любви к жене и детям. Правда, такое стремление благородно, потому что под его влиянием человек может отделиться от самого себя и прилепиться к Богу,-- к величайшему из всех благ. Но человеческая слабость не позволяет удержаться на такой высоте. Как идолопоклонники боготворят всё беспредельное и невидимое под символом видимого, пока символ этот не утратит своего значения, так и люди, во имя Бога, начинают любить учреждения, которые впоследствии заменяют для них место самого Бога. Всё это было можно отнести к высокопочтеннейшему доктору Кокеру. Это был человек сильного характера, хотя и с ограниченными способностями души,-- человек необыкновенной энергии, с деятельностью и силою воли, которые нередко создают из обыкновенного смертного -- и воина и государственного мужа. Он был чрезвычайно набожен и благочестив в своём роде. Он начал с того, что полюбил протестантство, потому что думал этим угодить Богу, а кончил тем, что из любви к протестантству забывал о любви Божией; под словом же протестантство он подразумевал организацию пресвитерианской церкви в Соединённых Штатах. Защищать её права -- в глазах его было тоже самое, что и защищать Бога. Её величие было величием Бога; её успех -- необходимым условием царства Божия; её неудачи, её падение -- неудачами и падением всего доброго и прекрасного в человеческом роде. Его преданность церкви была исполнена благородства и чужда всякого самолюбия. Само собою разумеется, что мистер Кокер ценил все существенные выгоды и интересы, соразмерно влиянию их на пресвитерианскую церковь. Он взвешивал каждый свой шаг, каждый свой поступок на весах её святости. Он споспешествовал всему, что обещало распространение её могущества, -- готов был пожертвовать всем, что угрожало её падению или препятствовало её развитию. Для её пользы, он готовь был принести в жертву себя, со всеми своими интересами, и сделал бы охотно тоже самое с ближними своими и их интересами. С этой точки зрения он смотрел и на уничтожение невольничества. Он видел в этом вопросе возмутительную силу, нарушающую доброе согласие между его собратьями, угрожающею сильным раздором, а потому и питал к ней недоверие и отвращение. Нельзя было принудить его познакомиться с фактами, говорившими в пользу этого вопроса, и когда его ревностные собратья представляли в церковном собрании сильные защитительные доводы, он до такой степени углублялся в приискивание слов, с помощью которых можно было бы отразить эти доводы, что речи собратьев не производили на него надлежащего впечатления. Мало-помалу доктор Кокер начал смотреть на вопрос об уничтожении невольничества, с большим неудовольствием, как на препятствие к развитию интересов пресвитерианской церкви. Чтоб оборванный, скованный, вырвавшийся на большую дорогу невольник, мог остановить целый ряд повозок, нагруженных интересами целого мира, за всё прошедшее время,-- это казалось для него дерзостью и нелепостью. Неужели пресвитерианская церковь должна разъединиться из-за этого дела и остановиться в своём прогрессе? Так думали тысячи людей, которые торжественно следовали за Спасителем, когда слепой нищий поднял неуместный свой вопль, и когда эти тысячи хотели было принудить его замолчать. Не так думал Тот, который остановил торжественное шествие, подозвал к себе отверженного и благословил его. Доктор Кокер, из году в год, противился рассмотрению вопроса о невольничестве в собрании пресвитерианской церкви, зная хорошо, что такое рассмотрение угрожало разъединением. Но когда, наперекор всем его усилиям, разъединение последовало, он устремил всю свою энергию на совершение примирения, и в настоящем случае был самым значительным лицом во всём собрании. Без всякого сомнения, светский и притом такой молодой человек, как Клейтон, довольно долго колебался вступить в разговор с лицами несравненно его старше. Он сидел за завтраком доктора Кушинга скорее в качестве слушателя, чем говорящего.
   -- Дело в том, мистер Кушинг, -- сказал доктор Кокер, -- что в таком разрыве не было необходимости. Он ослабил влияние пресвитерианской церкви и предоставил врагам её случай отзываться о ней непочтительно. Наши раздоры приносят существенную пользу методистам и баптистам; и круг наших действий, который мы могли бы удержать за собой, с каждым годом сокращается и переходит в их руки.
   -- Я это знаю, -- сказал доктор Кушинг, -- и уверяю вас, что мы, блюстители церкви в южных штатах, чистосердечно об этом сокрушаемся. Но надо и то заметить, доктор Кокер, что в постановлениях наших нет такой разницы, как вы воображаете. Между нами есть люди, которых можно назвать приверженцами новой школы; например, доктор Дрепер; впрочем мы не имеем с ним никаких сношений.
   -- Так, действительно так, -- отвечал доктор Кокер, -- но и между нами есть собратья, которые всей душой преданы старой школе.
   -- Мне кажется, -- сказал доктор Пактред, -- при тщательном старании можно бы написать постановление, соответствующее взглядам на этот предмет той и другой стороны. Нам необходимо сделать некоторые ограничения той и другой партии. Говорят, будто я принадлежу к новой школе; несмотря на то, намедни и написал диссертацию по этому вопросу, и показал её доктору Пайку, человеку в высшей степени строгому в своих суждениях; и что же? Он согласился со мной во всех отношениях. Эти люди чрезвычайно неосторожны.
   -- Правда ваша, -- сказал доктор Кокер, -- эта самая неосторожность-то и вредит, как нельзя более, выгодам и влиянию пресвитерианской церкви. Впрочем, и то сказать, все разбирательства и выводы этого вопроса никогда не могут быть применимы к практике, особливо в то время, когда начинает преобладать моральное влияние.
   -- Но всего более препятствует тому, -- сказал доктор Кушинг, -- радикальный тон ваших аболиционистов-фанатиков. Исследование вопроса о невольничестве в церковном собрании всегда сопровождалось неудовольствиями и огорчениями для нашего народа, -- особливо для западных штатов. Эти безумцы не понимают ни нас, ни щекотливости нашего положения. Они не знают, что для совершения дельного вывода, необходимо оставить нас в покое. С своей стороны, я всего более надеюсь на благотворное, смягчающее нравы, влияние Евангелия. Я надеюсь, что непостижимое Провидение устранит в своё время бедствие, проистекающее от невольничества. До той поры мы должны переносить его с терпением.
   -- Позвольте заметить, мистер Кушинг, -- сказал мистер Диксон, -- что с 1818 года число невольников в здешней стране увеличилось вчетверо. К немногим невольническим штатам прибавилось несколько новых; образовалась обширная, правильная система невольнического торга, которая наполнила наши большие города торговыми домами. Корабли наших портов привозят грузы несчастных созданий в Новый Орлеан, и оттуда рассылают их по всем южным штатам. Не далее, как нынешним летом, я находился при смертном одре семнадцатилетней девочки, которую вырвали из родной семьи и она умерла в дикой пустыне. Мне кажется, мистер Кушинг, наше бездейственное выжидание недостаточно. Мы также далеки от эмансипации, как были далеки от неё в 1818 году.
   -- Скажите, пожалуйста, была ли хоть раз сделана попытка между христианами вашего исповедания прекратить этот отвратительный торг? -- сказал Клейтон.
   -- Кажется, что нет, -- отвечал доктор Кушинг, -- в этом отношении мы ограничивались обыкновенною проповедью против несправедливости.
   -- По крайней мере, сделано ли было распоряжение в вашей церкви не допускать в торговле разъединение семейств? -- спросил Клейтон.
   -- Нет; мы предоставляем это человеческой совести. Мы обязаны только внушать владетелям негров обхождение с последними согласно духу Евангелия.
   -- Наконец предлагали ли вы законодательной власти о дозволении ввести общее образование? -- сказал Клейтон.
   -- Никогда; этот предмет соединён с множеством затруднений, -- сказал доктор Кушинг. -- Дело в том: если б неистовые аболиционисты северных штатов оставили нас в покое, то, быть может, мы бы дали какое-нибудь движение таким вопросам; по эти фанатики до такой степени возбуждают умы наших владельцев, до такой степени воспламеняют их, что мы решительно ничего не можем сделать.
   В течение всего времени, когда Диксон, Кушинг и Клейтон разговаривали, доктор Кокер на клочке бумаги делал карандашом заметки для будущего употребления. Ему всегда неприятно было слышать о невольнических оковах и торге неграми; каждый раз, когда начинался разговор об этих предметах, он уклонялся от него и выбирал какое-нибудь другое занятие. Мистера Диксона он знал давно, как человека постоянно восстающего против невольничества, и потому когда мистер Диксон начал говорить, доктор Кокер, на случай надобности, стал записывать некоторые его мысли.
   -- Да, да, -- сказал он, отрываясь от клочка бумаги, когда Кушинг кончил своё замечание, -- эти люди не имеют ни искры здравого смысла, они просто безумные, сумасшедшие. Везде они видят перед собой только один предмет. Например, хотя бы этот мистер Роскин из Огайо. С ним решительно ничего не сделаешь. Он просиживал у меня по нескольку часов, и тогда я говорил ему, объяснял, доказывал, какие важные интересы ставить он в опасное положение, но всё бесполезно. Твердить себе одно и тоже. По моему мнению, упорство и безрассудство этих людей главнее всего было причиною нашего разъединения. -- Мы старались в течение многих лет избегать с ними неприятного столкновения, -- сказал доктор Пактред, -- и это, уверяю вас, нам стоило больших усилий. С 1835 года эти люди постоянно делали натиск на наши собрания; но мы дружно стояли друг за друга, стояли собственно затем, чтоб не позволить какого-нибудь оскорбления нашим южным собратьям. Во время богослужения мы всегда старались выдвигать их вперёд, старались оказывать им всевозможные снисхождения. Я думаю, каждый из нас в состоянии представить, как усердно трудились мы. Мы готовы были действовать в их пользу во всякое время. Как вы, не знаю; но я имею право на некоторую заслугу! -- При этих словах на лице доктора промелькнула лукавая улыбка. -- Если я имею какой-нибудь талант, так это уменье владеть языком. Бывало, братия спорит целый день, спорит до тех пор, пока не выбьется из сил и пока предмет спора не наскучит донельзя, -- тут-то вот и явишься на сцену, да и выпустишь какое-нибудь словечко: смотришь, оно изменило сущность всего дела. Помню, однажды, эти джентльмены принудили нас написать нечто в роде декларации на счёт невольничества, и мы должны были согласиться, потому что боялись отделения западных штатов. Борьбу из за этого продолжали три дня, до тех пор, пока мы окончательно не добились самых крайних условий. Мы думали ограничиться определением, что невольничество есть " моральное зло", в том предположении, что это будет принято южными собратьями лучше, чем выражение " грех", и дело шло превосходно, как вдруг кто-то из приверженцев системы невольничества восстал против этого, возражая, что "моральное зло" и "грех" имеют равносильное значение, и что это непременно навлечёт на духовенство порицание. -- Прекрасно; становилось уже поздно; многие из самых горячих диспутантов утомились, оставили собрание, и я преспокойно вычеркнул слово моральное, прочитал решение, и его приняли единодушно. Дело в том, что большая часть духовенства охотно соглашалась называть невольничество -- злом; затруднение состояло только в слове моральное. Это обстоятельство закрыло кратер на целый год. Такие люди, впрочем, не дремлют: они собрались при первом удобном случае. В свою очередь не дремали и мы. Мы дали новый оборот всему делу. Я объявил собратьям, что лучше было бы, бросив всякое разбирательство этого вопроса, предоставить его решению совета пресвитеров. Всё, по-видимому, шло хорошо; но кто-то из членов предложил на утверждение собрания некоторые ограничения относительно танцев. Предложение это было сделано необдуманно, потому что с танцами не соединялось никакого особенно важного интереса; к тому же никто бы и не стал возражать против подобного постановления; но в то время и при тех обстоятельствах такое предложение было неуместно, тем более, что аболиционисты немедленно воспользовались этим случаем, хотели знать, почему мы на том же основании не предложим ограничений относительно невольничества? Они говорили, что танцы сами по себе вовсе уж не могут быть названы грехом, если нельзя называть грехом и невольничество. С тех пор и по настоящее время они не перестают трубить над нашими головами.
   Завтрак кончился. Гости мистера Кушинга вышли из-за стола и, следуя старинному обычаю, расположились совершить утреннее богослужение, к которому пригласили двух прилично одетых негритянок и негра. По предложению мистера Диксона запели следующий гимн:
   
   "Я воин креста и последователь Агнца.
   Да не устрашится сердце моё защищать Его и не устыдятся уста мои произносить Его имя!
   Я должен бороться за Него: укрепи меня, о Боже!
   Твоё слово даст мне силу нести крест, вооружить меня терпеньем.
   "Избранные Твои, если и падут в этой борьбе, то падут со славою.
   Вера укажет им путь к победе.
   Настанет день, когда воинство Твоё
   В лучезарной одежде покроет всё небо.
   Тот день будет днём Твоей славы"!
   
   Если бы кто видел одушевление, с которым священники пели этот гимн, тот принял бы их за первых мучеников и исповедников, которые, обнажив меч и бросив в сторону ножны, готовы были бороться с дьяволом и всеми его кознями, и пробивать себе дорогу в царство Божие. Восторженнее всех, однако же, был доктор Пактред. Одарённый от природы восприимчивыми и легко приводимыми в движение чувствами, он, действительно, воображал себя воином креста, воображал, что все роды борьбы, которые он испытывал, не вполне ещё выражались духом этого гимна. Если б вы его спросили: "Почему"? -- он силлогизмами доказал бы вам связь между всеми благами вселенной и путём, по которому он следовал. Если мистер Диксон предполагал, что избранный гимн был очень кстати, что в нём выражались все чувства его собратьев, то он очень ошибался. Что касается до доктора Кокера, то он пел с энтузиазмом, воображая, что в эти минуты он боролся с врагами пресвитерианской церкви, как пел бы Игнатий Лойола, применяя содержание гимна к протестантизму. Доктор Кушинг принимал описываемую борьбу за борьбу человека со своими страстями. Когда пение кончилось мистер Диксон прочитал из Библии следующее:
   "Наше радение, свидетельство нашей совести, заключается в чистосердечии и справедливости; мы имеем сношения с мирами не посредством человеческого мудрствования, но посредством милости Божией".
   Для передачи другим своих мнений, мистер Диксон имел множество спокойных, кротких, только ему одному свойственных путей. Поэтому, прочитав последние слова, он замолчал и чрез несколько секунд спросил доктора Пактреда, не подвергаем ли мы себя опасности, отступая от смысла этих слов, и не теряем ли чистосердечия Спасителя, разрешая христианский вопрос на началах, в которые не входит мысль о будущей жизни. Доктор Пактред вполне с этим соглашался и продолжал говорить на ту же тему столь назидательным тоном, что красноречие его совершенно истощилось. Мистер Кокер, ни на минуту не упускавший из виду главный предмет, сделал нетерпеливое движение, и потому доктор Кушинг с большим одушевлением возобновил прерванное богослужение.

Глава XLI.
Результат.

   Когда кончилось богослужение, Кокер немедленно приступил к делу, которым занят был весь его ум.
   -- Итак, доктор Кушинг, -- начал он, -- не было ещё ни одного учреждения, основанного самим Провидением, которое в настоящее время равнялось бы пресвитерианской церкви в Соединённых Штатах. Она, можно сказать, служит величайшей надеждой дли целого света, потому что здесь, в этой стороне совершаются великие опыты для всех грядущих веков. Она -- киот завета для здешней нации и для всех наций вообще. Отправление миссионеров в чужие края, общество распространения в народе поучительных трактатов, общество покровителей моряков, библейские общества, воскресные школы, -- всё это соединено в её недрах и всё растёт и развивается в нашем свободном государстве, при таких законах и общественных учреждениях, каких до этой поры не знал никто из смертных. Она ведёт нас прямо в царство Божие; нам недостаёт только одного единства; соединённые в одно целое, мы будем представлять собою самое славное и самое могущественное учреждение в мире. Для вас, южной братии, вовсе нет необходимости оставаться в таком бездействии, в каком вы теперь находитесь. Мы, с своей стороны, делали всё, что могли, чтоб потушить пожар и восстановить спокойствие, а потому и вам следовало бы действовать свободнее. Что мы делали с тех пор, когда вы отделились от нас? Я полагаю, вы думали, что мы раздуваем огонь в партии аболиционистов, чтобы произвести в ней пожар; но вы видите, что этого вовсе не было. Тем более мы не делали бы этого, находясь с вами в тесном союзе. Загляните в наши летописи, и вы убедитесь. Между нами были сильные и решительные аболиционисты, которые постоянно и горячо стремились к своей цела. По предмету невольничества происходили сильные волнения, и нас против воли заставляли высказаться; но мы не сделали этого ни в одном случае. Рускин с своей партией отделился от нас, собственно потому, что мы оставались спокойными. Правда, от времени до времени мы позволяли некоторым из антиневольнической партии говорить проповеди под открытым небом, или делать что-нибудь другое в этом роде, но такие проповеди ни к чему не ведут: они никому не вредит -- в них высказывается мнение одного только проповедника. Они выражают не более того, что выражено в декларации 1818 года; а декларация эта остаётся не отменённою, как в вашей партии, так и в нашей. Конечно, мы охотно говорим, что невольничество есть зло, "совершенно несовместное с духом Евангелия", потому что это говорят наши книги; однако ж мы согласились не упоминать об этом в народе, полагая, что сказанного в 1818 году весьма достаточно, и что молчание наше предотвратит неприятную молву и злословие. Для доказательства истины слов моих обратите внимание на факты. При самом начале, в невольнических штатах было только три пресвитерства, а теперь их больше двадцати -- и до двадцати тысяч членов. Одно это обстоятельство должно доказывать вам наше расположение к делу, от которого зависят наши интересы. Не мы ли постоянно предлагали меры к нашему соединению? Не мы ли унижали себя перед вашей братией? Как угодно, но вы должны принять в соображение эти факты. Нашим членам защитникам невольничества и нашим проповедниками предоставлена была полная свобода действовать по своему усмотрению, как было это предоставлено вашим членам и вашим проповедникам. Почему бы, кажется, не поддерживать вам доброе согласие с северными собратьями, несмотря на их сумасбродство. Поверьте, мы будем смотреть на вопрос о невольничестве сквозь пальцы.
   -- Что касается до меня, -- сказал мистер Бонни, -- то я желал бы союза. Только бы сблизиться с этими аболиционистами, -- и тогда я сначала обмазал бы их смолой и потом облепил перьями.
   -- В переносном смысл, я полагаю, -- сказал доктор Пактред с мягкой улыбкой.
   -- И в переносном, и в буквальном смысле, -- возразил мистер Бонни, захохотав, -- пусть только они явятся сюда. Если они раздуют пламя в этой стране, то первые же и испытают его согревающую силу. Напрасно, братья, тратите вы время и энергию в этих бесплодных рассуждениях. Они ни к чему не ведут. Я чужд тягостной мысли, что невольничество есть грех или зло, в каком бы то ни было смысле... Доктор Кушинг, вам бы следовало прочитать сочинение Флетчера; оно, я вам скажу, лучше всякого потогонного средства; по крайней мере, я всегда потею над ним. Тут бездна греческой и еврейской премудрости, хоть я и ровно ничего не смыслю ни по-гречески, ни по-еврейски. Флетчер переносит вас к периоду сотворения мира, и оттуда ведёт через историю и литературу всех веков. У него выведены на сцену и Златоуст, и Тертуллиан, древние греческие философы Платон и Аристотель, и все, и всё; словом, кто хочет набраться учёности, тот должен приобрести эту книгу. Я бы, право, охотнее согласился пробраться в каникулярное время сквозь Проклятое Болото; но всё же решился одолеть её, и потому, сбросив верхнее платье, пустился в путь и убедился, что вы, Кушинг, должны приобрести эту книгу. Стоит только решиться на подвиг, и вы будете чувствовать себя гораздо лучше. Мистер Диксон, вы напрасно смотрите на меня так серьёзно.
   Мистер Диксон не сделал никакого возражения.
   -- По моему мнению, -- сказал доктор Пактред, -- вместо того, чтоб порицать учреждение невольничества в обширном значении этого слова, нам бы следовало главнее всего обратить внимание на некоторые в нём злоупотребления.
   -- В чём же заключаются эти злоупотребления? -- спросил Клейтон.
   -- Да например, в разъединении семейств, -- отвечал доктор Пактред, -- и в запрещении давать им необходимое образование.
   -- Значит, вы полагаете, -- сказал Клейтон, -- что невольник обязан по закону заботиться о своём семействе?
   -- Да.
   -- Обязан содержать его?
   -- Да.
   -- Поэтому, он может жаловаться на нарушение его законного права; может искать защиты в суде?
   -- Да.
   -- Следовательно, по вашему мнению, владетель невольника обязан последнему возмездием?
   -- Разумеется, в том или другом виде, -- сказал доктор Пактред.
   -- И невольник имеет возможность подтвердить законность своих прав?
   -- Конечно.
   -- Поэтому, невольник может иметь право на собственность?
   -- Да.
   -- Наконец имеет право образовать себя, если пожелает?
   -- Да.
   -- Прекрасно, -- сказал Клейтон, -- коль скоро существование невольника охраняется законом, коль скоро он имеет законные права, может иметь собственность и охранять её, получать образование и защищать свои семейные отношения, -- он перестаёт быть невольником; потому что невольник ни под каким видом не может иметь притязаний на подобные вещи. Невольничество состоит в том, когда человек становится недействующим, безгласным существом в руках другого человека. Для уничтожения злоупотреблений, необходимо отменить систему невольничества. На этом сосредоточиваются все мои желания, и я прошу от сановников пресвитерианской церкви помощи осуществить их. Теперь скажите мне, доктор Пактред, какие попытки были сделаны со стороны пресвитерианской церкви для устранения злоупотреблений, о которых вы упомянули.
   Доктор Пактред не отвечал. Наступило молчание, продолжавшееся несколько минут. Наконец доктор Кушинг прервал его.
   -- В изустных поучениях, в проповедях сделано было по этому предмету весьма многое.
   -- И надо вам сказать, -- произнёс мистер Бонни,-- что в нашей стране эти поучения были принимаемы с величайшим сочувствием. У меня самого есть класс, которому я читаю правила веры; пресвитерские советы одобряют это и с своей стороны проповедуют им Евангелие и пишут для них катехизисы.
   -- Но, -- сказал Клейтон, -- не лучше ли было бы сначала развить их умственные способности и потом уже вменить им в обязанность повиноваться словам Евангелия? Какая польза учить их тому, что брак есть священное таинство, если вы не дадите мужу и жене законного права сохранять верность друг другу? Мне кажется жестокостью пробуждать в человеке совесть по этому предмету, не предоставляя ему ни законной защиты, ни помощи.
   -- В его словах много истины, -- сказал доктор Кушинг выразительно, -- нам необходимо следует обратить на это внимание. Известно всем, что мы обязаны проповедовать невольникам безусловное повиновение их властелинам, а между тем... Позвольте, это было не раньше, как на прошлой недели. Ко мне в церковь пришла чрезвычайно набожная мулатка и спросила, что ей должно делать? Её господин объявил, что она должна сделаться его наложницей; тогда как муж её находился на той же плантации. Скажите на милость, что я должен был посоветовать ей? Господин этот весьма значительный, он в состоянии наделать нам множество неприятностей; к тому же, сопротивление мулатки повело бы к продаже её другому господину, который поступил бы, может статься, ещё хуже. Я находился в крайне-затруднительном положении. Я готов был сделать для неё всё лучшее; но согласитесь, что лишь только подумает кто о восстании против злоупотреблений власти, предоставленной владетелям невольников, как его в ту же минуту назовут аболиционистом, и на него нападёт всё общество. Вот в какое положение поставили нас эти северные фанатики.
   -- Правда, правда, -- сказал только что прибывший мистер Баскум, -- прибавьте к этому, что человек не может всего сделать. Мы и без того падаем под тяжестью нашей ноши... Мы обязаны блюсти интересы пресвитерианской церкви. Со временем всё само собою придёт в надлежащий порядок. По примеру апостолов, мы должны ограничиваться проповедью слова Божия. Мир был создан не в один день. В одно и тоже время невозможно делать два дела. В настоящее время мы не в состоянии присоединить ко всем нашим затруднениям порицание за такую меру и ложное её толкование. Как мы предпримем что-нибудь, имеющее вид ограничения власти господина, все аболиционисты тотчас же подымут вопль и мы погибли.
   -- Но, -- сказал мистер Диксон, -- не справедливо ли сначала, определив долг наш, исполнить его, и результат исполнения предоставить воле Божией? Неужели в делах подобного рода мы должны следовать не внушению совести нашей, а чувственным побуждениям?
   -- Кто говорит про это? -- сказал доктор Пактред, -- Но, согласитесь, что можно совершать дела двояким образом: благоразумно и безрассудно. Мы должны принимать в соображение современные требования и браться только за такой труд, который, по-видимому, назначает само Божественное Привидение. Я не хочу осуждать моих собратьев; придёт время, когда необходимость, и даже долг, принудит их показать себя в надлежащем свете и высказаться по этому предмету откровенно; по чтоб приобрести прочную основу, с которой влияние Слова Божия будет иметь благотворное действие, необходимо ещё нужно испытать и перенести много зла. При настоящем положении дел, я полагаю, что многие невольники делаются набожными с определённою целью. Братья полагают, что воспитание не обойдётся без затруднений; с этим согласен и я. Желательно было бы упрочить права невольников в отношении к родственным связям, если только можно это сделать не в ущерб более значительным интересам. Не надо забывать, что царство Божие не от мира сего.
   -- Надеюсь, -- сказал мистер Диксон, -- Господь простит мне, если я был нерадив в минувшее время! Отныне, чтобы другие не делали, я буду следовать внушениям моей совести. Я буду прямо и верно изъяснять чёрному племени слово Божие и поставлю на вид дому Иуды его заблуждения. Уходя отсюда, я должен сказать несколько слов моим северным собратьям: мне не нравится их нерешительный образ действий. Братья в невольнических штатах подвержены многим искушениям. Против них вооружено всё общественное мнение. Им нужно, чтобы северные собратья стояли твёрдо и поддерживали их. Но, увы! Далеко не так действовали последние! Они извиняли наше страшное заблуждение, и тем ослабили нас более, чем все другие причины. Общественное мнение отступает назад. Пресвитерианские проповедники потворствуют смертному греху. Дети и юноши гибнут, испытывая на себе всю силу самовластия. Наша страна наполнена тюрьмами невольников и никто не заботится о жалком торге несчастными созданиями. Наши скоттеры утопают в невежестве и разврате; и в добавок наши же собратья, как, например, мистер Бонни, начинают защищать это зло. Мистер Кокер защищает пресвитериан. К несчастью! Края одежды их обагрены кровью невинных; они, ради союза, готовы уничтожить тех, за которых умер Спаситель. Братья! Вы не ведаете, что творите! Вы наслаждаетесь благами жизни в стране, не поражённой таким Злом. Ваши храмы, ваши училища и вообще все полезные учреждения ваши развиваются и благоденствуют; тогда как наши не только остановились в своём развитии, но и падают. Вы не чувствуете этого, потому что не живёте между нами. Будьте, однако, осторожны, и помните, что развращение нравов в одной части государства неизбежно заражает и другую. Помните, что рано или поздно вы должны дать ответь за тот грех, который питаете в сердцах своих и усиливаете своим равнодушием. Молю Бога, да отвратит Он от вас свой праведный гнев! Но Бог правосуден, и я трепещу и за вас, и за себя. Прощайте, братия: я должен отправиться в путь. Вы не хотите слушать меня, а я не могу вступить в ваше совещание.
   Сказав это, мистер Диксон встал, с тем чтобы удалиться.
   -- Полно, полно, собрат; не принимай это так серьёзно, -- сказал доктор Кушинг. -- Останься, проведи с нами этот день, и дай нам побеседовать по-христиански.
   -- Я должен идти, -- отвечал мистер Диксон. -- Я дал слово говорить проповедь сегодня вечером и должен сдержать его. Заглянув сюда, я надеялся сделать что-нибудь доброе, но вижу, что надежды мои не оправдались. Прощайте, братья, я помолюсь за вас.
   -- Мне бы хотелось поговорить об этом предмете именно с тобой, -- сказал Кушинг, -- приезжай, пожалуйста. В делах подобного рода весьма трудно усмотреть прямую дорогу.
   Бедный доктор Кушинг принадлежал к числу людей, которым суждено, подобно плавучему маяку, плавать на одном месте, и изменять своё положение, по произволу морских приливов и отливов. У него достаточно было любви, великодушия, набожности,-- словом всего прекрасного, кроме способности и воли располагать своими действиями. Клейтон, увидев ясно, что тут ничего не сделать и не выиграть, тоже встал и сказал, что долее не может оставаться, и что ему приятно будет иметь спутника в лице мистера Диксона.
   -- Какой славный человек этот Диксон! -- сказал Кушинг, проводив двух гостей.
   -- В нём много прекраснейших чувств, -- заметил доктор Пактред.
   -- Да, -- сказал доктор Кокер, -- Диксон был бы прекрасный человек, если б не был одержим мономанией. Когда он начинает говорить об этом предмете, я стараюсь его не слушать. Рассуждать с ним и скучно и бесполезно. Я переслушал все его суждения несколько раз... Пустая трата времени.
   -- Но всё же, -- сказал мистер Кушинг, -- я желаю, чтобы было что-нибудь сделано.
   -- Кто этого не желает, -- возразил доктор Кокер, -- мы все желаем что-нибудь сделать. Но если невозможно, значит так тому и быть. Теперь займемся нашим делом внимательнее и вникнем в некоторые подробности.
   -- Да, -- сказал доктор Пактред, -- вы имеете пред нами большое преимущество. У вас хотя и есть такие бедные, добрые люди, как этот Диксон, но они составляют такое незначительное меньшинство, что ничего не могут сделать; они не допускаются даже в церковные собрания, не подают ни просьб, ни жалоб, и потому вы не знаете огорчений, какие испытываем мы. Мы не можем избрать старшины из невольнических штатов; для вас же это возможно, как возможно всё, что служит к водворению и сохранению доброго согласия.

Глава XLII.
Письмо невольника.

   По приезде домой, Клейтон получил письмо, содержание которого мы сообщаем нашим читателям:
   "Мистер Клэйтон! Я изгнанник, я отверженец общества. Я не могу показаться в народе: не смею выходить из моего убежища, за преступление, которого не знаю. Мистер Клэйтон! если вашим отцам вменено в обязанность сражаться и проливать кровь за оскорбления, то почему же это право не предоставлено и нам? Ваши отцы и в половину не могли подвергаться таким оскорблениям, какие суждено нам испытывать. Их жёны и семейства оставались неприкосновенными. Их не покупали и не продавали; ими не торговали, тогда как нас -- покупают и продают, торгуют нами на рынках, как скотом. Читая историю Америки, я не понимал причин, но которым разгорались войны. Ваши отцы были всем довольны. Они имели возможность содержать свои семейства не только безбедно, по даже в роскоши; несмотря на то, они охотно предавались ужасам войны и проливали свою кровь. Я изучал Декларацию о независимости; в ней, правда, многое несправедливо и неутешительно, но посмотрите на законы, которые постановлены над нами. Если б вашим отцам воспрещалось обучать детей своих, если б их всех разделили между владельцами и объявили им, что они не имеют права на собственность, кроме разве мула, да плуга, тогда, конечно, был бы некоторый смысл в объявлении войны. Каково же положение нашего народа в Южной Каролине? Датчанин Вези был человек замечательный. Его история имеет тот же самый характер, который могла иметь и история Джорджа Веллингтона, если б его предприятие не увенчалось успехом. Что принудило его взяться за великое дело? Декларация о независимости. Что же говорит ваша Декларация? " Все люди одарены от Создателя некоторыми неотъемлемыми правами, и между ними -- жизнью, свободой и возможностью обладать счастьем: эти истины очевидны". Об этом нам читают каждое четвёртое июля. Это было читано датчанину Вези, Питерсу, Нойерсу и всем другим доблестным добрым людям, которые отважились последовать вашему примеру и вашим правилам. Им не удалось пополнить своё предприятие, и ваш народ повесил их. Ваш народ не мог постигать причины, которая принудила их решиться на эту попытку. У них, говорили, -- достаточно было и пищи, и одежды; им доставлены были все удобства. Прекрасно, а разве у вашего народа недостаточно было пищи и одежды; разве вы не имели бы ни той, ни другой, оставаясь провинцией Англии, по настоящее время? Мы не имеем того, что вы имеете: у вас всё лучше: и средства к жизни и удобства, и даже самые законы. Я слышал, как ваш отец толковал эти законы; слышал толкование по этому предмету и мистера Джекила: а между тем, когда люди восстают против подобных законов, вы с удивлением спрашиваете, что могло понудить их к тому? Правда, это в высшей степени удивительно! Подумайте об этом, мистер Клейтон, и не судите меня: я смотрю на этот предмет с точки справедливости... Благодарю вас, сэр, за внимание и снисхождение, которые вы мне постоянно оказывали; быть может настанет время, когда я в состоянии буду доказать вам мою признательность. Между тем я прошу вас оказать мне милость, в которой, надеюсь, вы не откажете, ради того ангела, который покинул нас. У меня есть сестра, дочь моего отца и отца Тома Гордона. Она была прекрасна и добра, и её господин, имевший огромное поместье в Миссисипи, увёз её в Огайо и, освободив, женился на ней. У неё двое детей -- сын и дочь. Муж её, умирая, завещал всё своё состояние ей и её детям. Том Гордон объявил себя законным наследником, завёл процесс и выиграл. Акт освобождения моей сестры признан недействительным, ничтожным. Она и дети её находятся в руках человека, который не окажет им пощады. Сестра писала мне, что успела бежать от этого злодея, но теперь до меня дошли слухи, что она снова в его руках. Мистер Джекил знает все подробности этого дела. Могу ли я просить вас съездить к нему, осведомиться о сестре и написать мне несколько слов? Письмо, адресованное на имя мистера Джеймса Твичелла, близ Канемы, будет доставлено мне. Сделав эту милость, вы приобретёте вечную признательность. Гарри Гордон."
   Клейтон читал письмо с некоторым изумлением и величайшим вниманием. Оно написано было на грубой серой бумаге, продаваемой за лучшую в мелочных лавках скоттеров. Где находился Гарри, где он скрывался, -- для Клейтона это было делом загадки. Но вызов оказать ему помощь был священным для Клейтона, и он, переменив лошадь, отправился в И... где проживал мистер Джекил. Клейтон застал этого джентльмена углублённым в рассмотрение документов, относившихся до огромного имения, только что попавшего в руки Тома Гордона. Клейтон начал объяснением, что прежняя владетельница Канемы, мисс Нина, на смертном одре, просила его принять участие в её слугах. Поэтому-то он и заехал узнать, не слышно ли чего-нибудь о Гарри?
   -- Покамест ничего, -- сказал мистер Джекил, расправляя свои воротнички. -- Плантации в нашем округе имеют то неудобство, что находятся в ближайшей смежности с болотами. Из-за этого обстоятельства теряется и время, и деньги. Вы себе и представить не можете какие богатства гибнут в здешних болотах. Я по крайней мере слышал, что потеря эта простирается до трёх миллионов долларов. Беглецов, которые укрываются в них, мы преследуем на основании законных постановлений. После известного промежутка времени, они лишаются покровительства законов, становятся изгнанниками; тогда на них бросаются наши охотники, отыскивают их и нередко убивают по два, по три человека в день; но только пользы от этого мало.
   -- Так вы полагаете, что Гарри скрывается тоже в болотах, -- сказал Клейтон, не имея ни малейшего расположения пускаться с мистером Джекилом в дальнейшее разбирательство этого вопроса.
   -- Конечно; в этом я не сомневаюсь. Надо вам сказать, что в здешних краях есть один негр, который бродяжничает по болотам вот уже несколько лет. Иногда по целым месяцам о нём нет ни духу, ни слуху, -- а потом вдруг появится -- то в одном месте, то в другом; замечательно при этом, что никто не может поймать его. Нет никакого сомнение, что негры всех плантаций знают его, но никто из них ни за что в свете не сознаётся в том. О, они чрезвычайно скрытны. Это, я вам скажу, страшно развращённое племя!
   -- К мистеру Гордону вместе с этим обширным поместьем, кажется, перешла во владение и сестра Гарри? -- сказал мистер Клейтон.
   -- Да, да! -- отвечал мистер Джекил, -- эта женщина наделала нам порядочных хлопот. Представьте! убежала в Цинцинатти, и я должен был ехать туда и выследить её. Это, я вам скажу, стоило больших беспокойств и издержек. Если б не любезность и услужливость со стороны местных властей, дело бы вышло дрянь.
   -- Значит вы успели воротить её, -- сказал Клейтон, -- а я приехал поговорить с мистером Гордоном, не продаст ли он её?
   -- Опоздали! Он уже продал. В настоящее время она находится в Александрии, в доме Бигона и Борна.
   -- С детьми?
   -- Разумеется. Продажу эту я некоторым образом вменяю себе в заслугу. Том, человек вспыльчивый, и к тому же страшно зол на сестру Гарри за её упрямство. Я уж и не знаю, что бы сделал он с ней, если б я его не усовестил. Я показал ему на некоторые долги, уплату, которых нельзя отлагать на отдалённый срок без большего ущерба имению; словом, я убедил мистера Гордона продать эту женщину. Я старался успокоить его и своим влиянием привести его в лучшее настроение духа, -- сказал мистер Джекил, -- если вы хотите купить эту женщину, то всего вероятнее, что вам её не продадут.
   Клейтон, узнав всё, что хотел узнать, немедленно отправился в Александрию. Здесь, в народе, он заметил чрезвычайное волнение.
   Одна невольница, говорили ему, которую следовало отправить отсюда в оковах, умертвила двоих своих детей. Лишь только молва об этом дошла до слуха Клейтона, как он инстинктивно угадал, что эта невольница была Кора Гордон. Он поспешил в суд, надеясь собрать там более верные сведения, здание суда окружено было такой массой народа, что пробраться сквозь неё стоило больших усилий. У решётки, отделявшей подсудимых от судей, в глубоком трауре сидела женщина, лицо которой, бледное, изнурённое, всё ещё сохраняло следы прежней красоты. Блестящие чёрные глаза имели какое-то особенное, зверское выражение. Тонкие неподвижные черты сохраняли спокойную решимость. Вообще всё лицо носило на себе оттенок глубокой торжественности. По-видимому, на все формальности суда она смотрела с величайшим равнодушием. Наконец она заговорила, дрожащим, но звучным голосом:
   -- Если джентльмены позволят мне говорить, то я избавлю их от лишнего труда допрашивать свидетелей. Зачем пускаться в длинные допросы и расследования, когда можно избежать их.
   Эти слова возбудили всеобщее любопытство; между зрителями, наполнившими, всю залу, заметно было сильное волнение.
   -- Можешь говорить, -- сказал судья.
   Подсудимая встала, развязала ленты своей шляпки и посмотрела на собрание судей с выражением безумной радости, смешанной с сознанием ужасного преступления.
   -- Вы хотите знать, -- сказала она, -- кто убил этих детей? Извольте, я скажу вам. И при этом она окинула взором всех зрителей, взором, столь выразительным, как будто она вызывала на борьбу с собой всё собрание: убила их я.
   Сделав это странное признание, которое произвело в зрителях сильное волнение, она в течение нескольких секунд оставалась безмолвною.
   -- Да, -- продолжала она, -- я убила их; и о, как рада, что это сделала! Вы хотите знать, почему я их убила? Потому, что любила их... любила так горячо, что для спасения их душ решилась погубить свою душу. Я слышала, что некоторые считают меня за сумасшедшую, и думают, будто я совсем не знала, что делала. Они ошибаются: я сделала это совершенно в здравом уме. Я родилась, чтоб быть невольницею моего отца. Ваша старейшая, гордая, виргинская кровь течёт в моих жилах, как течёт она в большей половине тех несчастных, которых вы бичуете и продаёте. Я была законною женою благородного человека, который сделал всё, что от него зависело, чтоб избежать ваших бесчеловечных законов и освободить меня. Мои дети родились свободными, воспитывались, как свободные, пока сын моего отца не начал процесса и не обратил нас в невольников. Судья и присяжные помогли ему... Все ваши законы, все блюстители закона помогали ему похитить права вдовы и сирот. Судья объявил, что сын мой, будучи невольником, поможет иметь собственности, кроме мула да плуга; и нас передали в руки Тома Гордона. Я не буду говорить, что это за человек: такое объяснение ни к чему не поведёт. В день Судный Господь воздаст ему за его беззакония! Я успела, однако же, бежать от него в Цинцинати. Он послал за мной туда, и закон выдал меня. Завтра мне предстояло отправиться отсюда в оковах, и с этими детьми, -- с сыном-невольником, с дочерью...
   Взгляд, который она бросила в этот момент на всё собрание, говорил выразительнее всяких слов.
   -- Они прочитали вечерние молитвы, пропели гимны и потом, когда заснули сном невинности, я отправила их на зелёные, никогда неувядающие пажити. Говорят, это ужасный грех. Верю. Но я уже сказала, что для спасения их души, решилась погубить свою душу. Мне теперь не на что надеяться и нечего бояться. Теперь мне всё равно, куда бы меня ни отправили, что бы со мной ни сделали. Я знаю одно, что дети мои вне всякой опасности. Обращаюсь к вам, матери семейств! На моём месте вы бы сделали тоже самое; в противном случае, или вы не знаете, что такое рабство, или не любите детей своих, как я любила моих. Я кончила.
   Она села, сложила руки на груди, потупила взоры, и казалась совершенно равнодушною к дальнейшим мнениям и действиям судей. Через несколько минут её отвели в тюрьму. Клейтон решился в душе своей сделать для облегчения её участи всё, что только можно. Её признание устраняло теперь всякие допросы. Клейтон, однако же, надеялся пробудить к мой сострадание некоторых друзей своих, живших в этом городе. Нa другой день он зашёл в тюрьму с одним священником и выпросил позволение видеться с ней. Преступница приняла их с таким спокойствием, как будто сидела в гостиной. Клейтон представил ей высокопочтенного мистера Дентона. При этих словах глаза несчастной выражали гнев.
   -- Вероятно, джентльмены имеют какое-нибудь дело? -- сказала она, подавив душевное волнение.
   -- Мы зашли узнать, -- отвечал священник, -- нельзя ли тебе помочь чем-нибудь?
   -- Напрасно, сэр, -- сказала она отрывисто, -- вы не поможете мне.
   Клейтон вынул письмо Гарри и, вручив его преступнице, сказал:
   -- Прочитав это, быть может, ты примешь меня, если и зайду сюда завтра в это же самое время.
   На другой день, когда Клейтон зашёл, тюремщик проводил его до дверей заточённой.
   -- Там какая-то леди и что-то читает! -- сказал он.
   -- В таком случае надо обождать; мне бы не хотелось помешать им, -- сказал Клейтон нерешительным тоном.
   -- Ничего! Невелика беда, если и помешаете, -- возразил тюремщик.
   Но Клейтон положил руку на руку тюремщика, чтоб остановить его движение. По звукам голоса, долетевшим сквозь темничную дверь до слуха Клейтона, безошибочно можно было заключить, что незнакомая женщина читала молитву. Она молилась перед Вездесущим, Превечным милосердием за сестру, угнетённую и убитую горем... Через несколько секунд дверь немного отворилась, и Клейтон услышал очаровательный гимн:
   -- Надеюсь, ты позволишь мне приходить сюда каждый день? Ведь я знаю, что значит страдать.
   Подавленный вопль был единственным ответом; за ним послышались невнятные слова, но не трудно было разобрать, что эти слова говорились в утешение страдалицы.
   Через минуту дверь отворилась, и Клейтон очутился лицом к лицу с леди в глубоком трауре. Она была высокого роста. Черты лица её, крупные, но прекрасные, в настоящую минуту носили отпечаток выражения, составляющего исключительную принадлежность натуры возвышенной и светлой. Оба они приведены были в замешательство, и в этом положении остановились друг перед другом. Из руки незнакомки выпала перчатка. Клейтон поднял её, подал, поклонился; и незнакомка удалилась. Эта странная встреча, это спокойное и светлое лицо напомнили Клейтону спокойную, пленительную красоту Нины. Ему, казалось, что перед ним стояла Нина и исчезла вместе с незнакомкой. Изыскивая впоследствии причину своего волнения, он приписывал его нежному и тонкому аромату, которым пропитана была поднятая перчатка, и который Нина всегда употребляла. Так странны и таинственны бывают прикосновения к невидимой электрической цепи нашего существования. Клейтон застал сестру Гарри в более мягком настроении духа, чем накануне. На щеках её оставались следы слёз; на столе лежала открытая Библия; вообще преступница была спокойна и вполне владела собою.
   -- Извините, мистер Клейтон, -- сказала она, -- за мой суровый вчерашний приём. Не всегда мы в состоянии располагать своими чувствами, и потому не всегда можем делать то, что следует. Благодарю вас за расположение к нам. К сожалению, у нас много добрых людей, но весьма немногое могут они сделать.
   -- Не могу ли я помочь тебе в выборе адвоката? -- сказал Клэйтон.
   -- Нет, мне не нужен адвокат... Я не хочу его. Я не хочу его. Я не стану оправдывать себя: пусть закон совершает своё дело. Если увидите Гарри, скажите ему, что я люблю его. Если можете помочь ему -- помогите. Если можете поделиться с ним своим временем, влиянием или деньгами, если можете доставить ему средства удалиться в страну, где он будет пользоваться общими человеческими правами, сделайте это: и благословение несчастных снизойдёт на вас и на ваше потомство. Вот всё, чего я прошу от вас.
   Клейтон встал, чтобы удалиться. Он исполнил поручение. Он собрал все сведения, и даже более, чем желал Гарри. Долго думал он, писать ли к Гарри обо всём, или совсем ничего не писать. Факты, которые ему предстояло сообщить, были таковы, что пламя, бушевавшее в душе Гарри, легко бы могло обратиться в настоящий вулкан. Клейтон трепетал при мысли, что пожар этот примет самые грозные размеры, и ещё более вооружит против него то сословие, с которым он находился в борьбе. Полагая, однако же, что Гарри лучше получить эти сведения в предупредительном и осторожном виде, Клейтон сел и написал следующее:
   "Я получил твоё письмо... Не считаю за нужное говорить, что я сожалею о всём, что случилось в столь непродолжительный промежуток времени; сожалею, вспоминая сколько о тебе, столько же и о том создании, которое так дорого и священно для нас обоих. Гарри, я, нисколько не стесняясь, допускаю, что ты живёшь среди людей, которые делают величайшие несправедливости. Я допускаю, что ты наравне с прочими людьми, имеешь право на жизнь, на свободу и на возможность наслаждаться счастьем. Я допускаю, что ваше племя страдает и притом несравненно более, чем страдали наши отцы. Конечно, я знаю, -- весьма жестоко со стороны свободного человека советовать терпение другому человеку, который угнетён и страдает, а между тем я должен посоветовать тебе именно это; мой долг, долг каждого человека -- добиваться отмены несправедливых законов, которые угнетают вас. Не постигаю причины, почему отношения между господином и слугами должны измениться, если слуги сделаются людьми свободными. Я утешаю себя мыслью, что такая перемена принесла бы существенные выгоды, как господину, так и невольнику. Если это правда, то время обнаружит её, и тогда перемена неизбежна. Относительно тебя, лучший совет мой: бежать в один из северных штатов. Там я доставлю тебе средства начать жизнь при более благоприятных обстоятельствах. Очень жаль, что я должен сообщить тебе весьма неприятные известия о твоей сестре. Её продали в один торговый дом в Александрии, и, в отчаянии, она убила детей. За это она содержится в тюрьме и ждёт судебного приговора. Я был у неё и вызывался сделать всё, что от меня зависит для облегчения её участи. Она отклонила от себя моё предложение; она не хочет жить и уже призналась в своём преступлении, так что никакая помощь, хотя бы она и пожелала её, не в состоянии измениться участи. Она мысленно обнимает тебя и желает тебе всего лучшего. В следующий раз я поговорю с тобой поболее. После всего, что сказано в этом письме, я не могу не сознаться в душе своей, каким оно сухим, холодным должно показаться тебе. Если б у меня была такая сестра, как твоя, и если б жизнь её была такая же злосчастная, я чувствую, что у меня не достало бы духу размышлять о подобных вещах, и боюсь, что ты вполне разделяешь моё мнение; во всяком случае, я принимаю несправедливость эту к сердцу, -- твоё горе, я считаю своим горем, и уверяю, что с Божией помощью, исправление и уничтожение такого зла будет целью моей жизни. Судебный приговор ещё не скоро, и верь, что до той поры у твоей сестры есть добрые люди, которые сделают всё, что только можно сделать лучшего для неё в её положении".

. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .

   Клейтон возвратился домой и сообщил результат первого своего совещания с пресвитерианским духовенством.
   -- Признаюсь, я этого не ожидала, -- сказала мистрис Клейтон.
   -- Я, совершенно напротив, ожидал, что это так и будет, -- сказал судья Клейтон. -- Ты толкнулся к пресвитерианам, которые с нами в родственных связях. Попробуй обратиться теперь к епископалам, методистам, баптистам, и ты услышишь от них ту же самую историю. Весьма немногие или, вернее, никто из них не решится на такое предприятие; у них, подобно мне, нет ни надежды, ни уверенности; а что касается других сословий, то о помощи от них не следует и думать.

Глава XLIII.
Пустыня.

   При изучении человеческой натуры, всего более интересуют нас взгляды различных людей на один и тот же предмет. Иногда перемена положения или непостоянство темперамента в состоянии переменить всю силу какого-нибудь довода, а вследствие этого обстоятельства можно утвердительно сказать, что непогрешимость суждений наших -- вещь невозможная. Мы привыкли смотреть на доводы за и против системы невольничества глазами людей, не испытавших лишения свободы; так смотрят на этот предмет даже и те, которые всею душою ненавидят его. Мы не знаем цены свободе, потому что всегда свободны. Материалов для непогрешимости в суждениях мы не будем иметь до тех пор, пока не согласуем наших взглядов и понятий со взглядами и понятиями тех, которые падают под игом невольничества и чувствуют в сердцах своих острое его жала. Скорби и страдания других не производят на нас сильного впечатления; хотя мы иногда и ощущаем их, но очень скоро утешаемся. Мы весьма хладнокровно говорим и рассуждаем о многих предметах, которые, если бы касались нашей личности, наверное лишили бы нас спокойствия и возможности владеть своими чувствами. Мы видели, как говорят и рассуждают владельцы невольников, видели, как рассуждают люди, которые с помощью общественного мнения и христианского братства поддерживают владельца и усиливают его уверенность в своём положении. Для большей ясности и полноты нашего рассказа, мы должны теперь сообщить о том, как думают и говорят о невольничестве сами невольники, и потому просим читателей последовать за нами в непроницаемую чащу Ужасного болота. Представьте себе тихий, тёплый индийский вечер. Природа как будто тонет в золотистом, тонком тумане, вершины деревьев тихо колеблются и чуть-чуть дрожащие листья их точно шепчутся между собою, боясь нарушить всеобщее спокойствие и тишину. В диком винограднике, которого лозы опускались вокруг знакомого нам острова тысячами фестонов, красовались пурпурные кисти винограда. Маленькая колония Дрэда увеличилась прибытием старого Тиффа с детьми и Гарри с женою. Дети и Тифф были приняты в хижину вдовы, муж которой сделался жертвою бесчеловечных охотников, как мы уже сказали в одной из предыдущих глав. население общими силами построило для Гарри и Лизетты хижину, смежную с другими. В настоящую минуту старый Тифф копал картофель с нескольких гряд, принадлежавших всей колонии. Дети бегали по острову, собирая осенние цветы и виноград.

0x01 graphic

   Дрэд, находившийся в течение ночи в отсутствии, лежал на траве в тенистой стороне острова и держал в руке библию, изношенный переплёт которой и захватанные пальцами углы листов, доказывали её частое употребление. Эта библия принадлежала Датчанину Вези. Дрэд лежал, облокотившись на обе руки, которые поддерживали его массивную голову; большие чёрные глаза его задумчиво смотрели на колебавшиеся вершины деревьев и от времени до времени следили за рассеянными, белыми облаками, тихо плававшими по голубому небосклону. В Дрэде находились такие элементы, которые при других обстоятельствах, могли бы сделать из него поэта. Его развитый организм и энергический характер были чрезвычайно восприимчивы и пробуждали в его душе симпатию ко всем главным силам природы. Единственною книгою, которую он имел привычку читать, которая услаждала его и развивала в нём душевные силы, была библия. По своей организации и складу своего ума, Дрэд был похож на тех людей, которые любили скитаться в диких местах и получали вдохновение в пустыне. Замечательно, что во всех веках, общества и отдельные лица, страдавшие от угнетения, всегда искали утешения в Ветхом Завете или в книге Откровения. Даже и в тех случаях, когда многие места оставались непонятными, эти священные книги имели вдохновляющую силу, подобно бессловесной, но передающей все движения души, симфонии, разыгрываемой стройным оркестром, в котором громкие и стройные басовые инструменты сливаются с мягкими и нежными звуками других инструментов и производят дивную гармонию. В Библии скрывается неопределённая сила, как-то особенно возбуждающая душу угнетённых. В ней есть отличительное свойство привлекать, располагать к себе, так что люди, совершенно изнемогающие под бременем сильных горестей, и готовые при своей немощи предаться унынию, с жадностью читают предсказания о страшном суде, когда Сын Человеческий, должен прийти во всей своей славе, и все святые ангелы с ним, и воздать каждому по делам его. В душе Дрэда эта мысль господствовала над всеми другими. Он всё перетолковывал под её ноту. В то время, когда холера производила страшное опустошение, он находился в сильном волнении, каждое его слово, каждое движение носило на себе отпечаток какой-то торжественности. Бич этот был для него вскрытием печати, звуком трубы первого ангела, предвестником других ужаснейших бедствий. Дрэд не питал личной злобы и ненависти ни к одному человеческому существу. При диком отшельническом образе жизни, ему редко приводилось обнаруживать лучшие способности своей души; но всё же, отдавая ему справедливость надо сказать, что в нём не было недостатка в нежности, которая проявлялась преимущественно перед детьми и животными низшего разряда. В часы досуга, с помощью своих особенных способностей, он находил удовольствие созывать к себе из глубины окрестных лесов и кормить белок и птиц. Отправляясь ли на охоту, или оставаясь дома, он постоянно держал в карманах своей охотничьей одежды какие-нибудь зёрна. В настоящую минуту, углублённый в созерцание природы, он услышал Тедди, который невдалеке от него призывал к себе сестру.
   -- Фанни! Фанни! Беги сюда! Посмотри, какая миленькая белка.
   Фанни немедленно прибежала.
   -- Где? Покажи!
   -- Ах! убежала! Вон там за тем деревом.
   Всё внимание детей устремлено было на белку, и потому неудивительно, что они не заметили близкого присутствия Дрэда. Он повернулся к детям, и смотрел на них с самодовольным выражением, близким к улыбке.
   -- Вы хотите её видеть? -- сказал он. -- Подождите немного.
   Дрэд встал, посыпал зёрен между кустарником и местом, где лежал; снова сел на лужайку и начал тихонько насвистывать, подражая свисту белки, сзывающей своих детёнышей. Через несколько секунд Фанни и Тедди приведены были в приятное изумление. Из за листьев оплошного кустарника показалось пара маленьких глазок, потом постепенно и само животное, которому принадлежали эти глазки; -- наконец, на лужайку выбежала молоденькая белка, и с жадностью стала подбирать насыпанные зёрна. Дрэд, не спуская глаз с животного, продолжал насвистывать. Вскоре другие две маленькие белки последовали примеру своей подруги. Дети не могли удержаться от радостного смеха, когда передовая белка, а вслед за ней и другие вскочили на руку Дрэда, которую он положили на траву. Дрэд поднял их, нежно погладил, и маленькие животные, по-видимому, вполне подчинились его воле. К довершению детского удовольствия он пустил их в карманы и позволил уничтожить остальной запас зёрен. Они начали ползать по Дрэду, обыскивать его карманы, забирались к нему за пазуху, без всякого стеснения и страха. Фанни боязливо протянула к ним руку.
   -- А ко мне пойдут они? -- спросила она.
   -- Нет, дочь моя, -- с улыбкой отвечал Дрэд, -- они тебя не знают. С преобразованием земли не будет такого отчуждения; тогда они пойдут и к тебе.
   -- Не понимаю, что он говорит, -- подумала Фанни.
   Дрэд, по-видимому, испытывал величайшее удовольствие при виде детского изумления. Чтоб продлить его, он решился показать другие свои способности в этом же роде. Окрестный лес оглашался вечерним пением птиц, и Дрэд вдруг начал отвечать одному из певцов, превосходно подражая его звукам. Птичка, услышав ответ, продолжала петь с большим одушевлением, и таким образом переговоры эти поддерживались несколько минут.
   -- Видите, -- сказал Дрэд, -- я понимаю язык, которым говорят птицы. Каждый род птиц имеет своё особое наречие, на котором они говорят о том, что люди должны восхвалять Господа и избегать нечестия; но грешники не в состоянии расслышать слова, потому что слух их чрезвычайно груб.
   -- Я этого не знала, -- сказала Фанни боязливым тоном. -- Что же говорят птицы?
   -- Я не могу назвать себя безгрешным и потому не понимаю их. Я знаю только, что птицы летают к небесам, где им случается подслушать речи ангелов. Я никогда не убиваю птиц, потому что Господь даровал им возможность приближаться к небу во всякое время.
   Фанни находилась в крайнем недоумении. Она доверчиво посмотрел на Дрэда, взяла корзинку с виноградом и удалилась, намереваясь переговорить об этом с Тиффом. В эту самую минуту послышался шорох на ветвях громадного дуба, стоявшего близ того места, где лежал Дрэд, и вслед за тем Гарри спрыгнул на поляну. Дрэд встал на ноги.
   -- Ну, что! Сказал он: придут?
   -- Придут; сегодня в полночь они будут здесь. Посмотри, что я получил! -- прибавил Гарри, -- вынимая из кармана письмо.
   Это было письмо Клейтона. Нужно было видеть, с какою быстротой неопределённое, мистическое выражение лица Дрэда уступило место выражению проницательному и серьёзному. Он снова сед на лужайку, положил письмо на колени, и начал читать его, указывая пальцем на каждое слово. Некоторые места он, по-видимому, прочитывал раза по три с величайшим вниманием; прочитав их, останавливался на несколько секунд и угрюмо смотрел в землю. Последняя часть письма сильно его взволновала. Из груди его вылетел подавленный стон.
   -- Гарри, -- сказал он наконец, -- помни, наступит день, когда Господь возьмёт из рук наших чашу долготерпения, и передаст её в руки наших притеснителей. Душа наша переполнена поруганием и презрением гордых. Несчастье их на них же и обрушится, и их заблуждения должны исправить их.
   -- Меня одно чрезвычайно беспокоит, -- сказал Гарри, -- Гарк, который принёс мне это письмо, до сих пор не возвратился: уж не случилось ли с ним чего-нибудь. Том Гордон беснуется, как демон, на нашей плантации. Наши люди привыкли к кроткому обращению; а кому неизвестно, что от плантации, находившейся в таком управлении, нельзя ожидать больших выгод в короткое время, особливо, когда народ притеснён до высшей степени. Управляющим назначен старый Гокум, -- известный своей жестокостью и низостями. Том безусловно отдал всех людей в его руки, а сам пьёт, развратничает, уничтожает устрицы и клянётся, что застрелит первого, кто придёт к нему с жалобой. Гокум должен заплатить в год известную сумму и взять себе всё остальное. Том Гордон держит при себе двух невольниц, которых нарочно купил для себя и для своих товарищей, как хотел купить и мою жену.
   -- Будь терпелив, Гарри: -- ведь это великое и славное учреждение, -- сказал Дрэд тоном глубокой иронии.
   -- Я боюсь за Гарка, -- сказал Гарри, -- он отважный малый и для нас всё готов сделать. Пощады не будет, если его поймают.
   Дрэд нахмурил брови и потупил глаза.
   -- Гарк должен быть здесь ночью, -- сказал он.
   -- Да, дай Бог увидеть нам его!
   -- Гарри, -- сказал Дрэд, -- когда они придут сюда, прочитай им Декларацию о независимости Соединённых Штатов, и потом пусть каждый судит о наших бедствиях и бедствиях наших отцов, и пусть Господь будет судьёй между нами. Теперь я должен идти и просить совета от Господа. Дрэд встал и, сделав прыжок, схватился за ветку дуба, сучья которого широко расстилались над тем местом, где они отдыхали, вскарабкался на верх и скрылся из виду. Гарри перешёл на другую сторону поляны, где стояла его хижина. Хлопотавшая внутри хижины Лизетта выбежала на встречу и обвила руками его шею.
   -- Как я рада Гарри, что ты воротился! Ведь ужасно подумать, что может случиться с тобой во время отсутствия. Мне кажется, Гарри, мы можем быть здесь очень счастливы. Посмотри, какую я устроила постель из листьев и мха. Обе здешние женщины такие добрые; и я рада, что мы взяли к себе Тиффа с его детьми; это так кстати. Я ходила с ними гулять, и посмотри, сколько мы собрали винограда. О чём ты говорил с этим страшным человеком? Знаешь ли Гарри, -- я ужасно боюсь его. Говорят, что он предсказывает будущее. Правда ли это?
   -- Не знаю, дитя моё, -- отвечал Гарри с рассеянным видом.
   -- Пожалуйста, не говори с ним много, -- сказала Лизетта; -- а то пожалуй, и ты сделаешься таким же угрюмым.
   -- Разве мне необходимо постороннее влияние, чтоб сделаться угрюмым? -- сказал Гарри. -- Разве я не угрюм уже и без этого? Разве я и ты, Лизетта, не отверженцы общества?
   -- А разве это так ужасно? -- спросила Лизетта. -- Бог производит для нас дикий виноград, несмотря на то, что мы отверженцы.
   -- Да, дитя моё, -- ты говоришь правду.
   -- И сегодня солнце сияло так ярко, -- продолжала Лизетта.
   -- Правда, правда; но наступят бури, дожди и непогоды.
   -- Ну, что же делать! Тогда мы подумаем, что надо делать. Теперь, по крайней мере, не станем терять ни этого вечера, ни этого винограда.

Глава XLIV.
Холм свидетельства.

   В двенадцать часов ночи Гарри встал с постели и посмотрел из окна. Полоса леса, окружавшая остров, казалась поясом непроницаемой темноты; но над ней, где вершины деревьев рисовались силуэтом на небосклоне, -- небо представляло тёмный, прозрачный, фиолетового цвета, покров, усыпанный звёздами. Гарри отворил дверь и вышел. В воздухе господствовала такая тишина, что можно было расслушать шелест каждого листочка. Гарри стоял; внимательно вслушиваясь в даль. В отдалённой части леса раздался невнятный свисток. Гарри ответил на него. Вскоре послышался треск сухих сучьев, и звуки осторожного, сдерживаемого разговора. Через несколько секунд в листьях деревьев подле самой хижины поднялся сильный шелест. Гарри подошёл к тому месту.
   -- Кто тут? -- спросил он.
   -- Сонм суда Божия, -- было ответом, и вслед за тем на землю спрыгнула тёмная фигура.
   -- Каннибал? -- спросил Гарри.
   -- Да, Ганнибал, -- отвечал голос.
   -- Слава Богу! -- сказал Гарри.
   Шелест листьев, между тем не смолкал; сучья раздвигались; человек за человеком спускался на поляну, и называл себя по имени.
   -- Где же Дрэд? -- спросил один из них.
   -- Его нет дома, -- отвечал Гарри, -- не бойся, он будет здесь!
   Партия разбрелась по поляне, разговаривая вполголоса.
   -- А с плантации Гордона нет никого? -- спросил Гарри взволнованным голосом.
   -- Они будут, -- сказал один из пришедших. -- Может статься, Гокум не дремлет сегодня. Впрочем, они ускользнут.
   Партия в это время собралась в низменной части поляны, где стояло засохшее дерево, с надгробными венками из мху. Там над недавней могилой, Дрэд соорудил грубый памятник из старых пней, дёрна и листьев. На одном из чурбанов, торчавшем выше всех других, лежала связка сухих сосновых сучьев, под которую Гарри подложил огонь. Она запылала ярким огнём, бросая красноватый отблеск на окружавшие его чёрные лица. Кружок состоял человек из двенадцати -- мулатов, квартеронов и негров. Лица их носили выражение суровой задумчивости и некоторой торжественности. Первое действие со стороны собравшихся состояло в том, что они взялись за руки и произнесли торжественную клятву никогда не изменять друг другу. Лишь только кончилась эта церемония, как из глубины окружающего мрака таинственно выступил Дрэд и стал посреди кружка.

0x01 graphic

   -- Братья, -- сказал он, -- это могила вашего товарища; у него хотели отнять жену, и потому он убежал в пустыню. Но сонм нечестивых преследовал его; псы разорвали его и лизали его кровь. Я похоронил его на этом мест. Могиле его я дал название - "Холм свидетельства". Помните, этот холм будет вашим свидетелем, потому что он слышит все ваши слова. Торжественное "Аминь", вполголоса произнесённое собравшимися, заключило слова Дрэда.
   Кружок расположился на разбросанных могилах, и Гарри начал:
   -- Братья! Кто из вас бывал на празднестве 4-го июля?
   -- Я был! Я! Я! Мы были все! -- было ответом, произнесённым протяжно, глухо и угрюмо.
   -- Братья! Я намерен объяснить вам историю этого празднества. Много лет тому назад здешний народ был немногочислен, беден и ничтожен; им управляли люди, присылаемые из Англии, и притесняли его. Наконец народ решился освободиться от своих притеснителей, управлять собою по-своему и составлять свои законы. Если б это ему не удалось, то перевешали бы всех зачинщиков, и нечего было бы говорить об этом. Но, решившись сделать это, они собрались, написали бумагу, которая должна была показать всему свету причину их восстания. Вы слышали содержание этой бумаги при барабанном бое и при распущенных знамёнах; теперь выслушайте её здесь, на могилах людей, которых они умертвили.
   И Гарри, при свете пылающего костра, прочитал "Декларацию о независимости Соединённых-Штатов".
   -- Братья, -- сказал он, -- вы слышали обиды, за которые владетели сочли справедливым пролить свою кровь. Они восстали против Англии; и когда Англия прислала войска свои в здешние земли, они начали стрелять солдат из-за житниц, из-за деревьев; убивали их на каждом шагу, пока не усилились в достаточной степени, чтоб составить войско, и открыто вступить в бой.
   -- Да, -- сказал Ганнибал, -- я слышал об этом от отца моего господина; он был в рядах этого войска.
   -- Итак, -- продолжал Гарри; -- если законы, которые они налагают на нас, не хуже тех, которые некогда возложены были на них, то пусть Господь будет судьёй между нами и ими. Они жаловались, что не могли добиться справедливости в судах: каково же наше положение, когда в суде мы не смеем даже защищать себя?
   При этом Гарри с увлечением и в сильных выражениях рассказал о побоях, нанесённых Мили, и повторил звучным и торжественным голосом судебное постановление, которое врезалось в его памяти огненными буквами. Он рассказывал о судьбе своего собственного договора, о многолетних услугах своих, кончившихся ничем, если только не хуже. В заключение Гарри начал рассказывать историю своей сестры, но рыдания прервали его голос. Слушатели во всё это время сохраняли глубокое молчание, прерываемое иногда подавленным, невольным стоном. После непродолжительной паузы Ганнибал поднялся на ноги.
   -- У меня был господин в Виргинии. Он продал мою жену и двух детей в Орлеан, а потом продал и меня. Вторую жену мою взяли за долг, и она умерла.
   -- Моя мать, -- сказал молодой квартерон, вставая с места, -- была невольницей в Кентукки. Отец мой был трудолюбивый человек. Мать приглянулась одному мужчине; но не хотела и слышать никаких его предложений. Она жаловалась господину, просила защитить её; но вместо защиты, господин продал её. В какой-нибудь год она совершенно поседела, сделалась полоумная; полоумною и умерла.
   -- Теперь моя очередь говорить, -- сказал один негр, средних лет, крепкого телосложения, широкоплечий, и с лицом, выражавшим решительный характер. -- Дайте мне рассказать историю.
   -- Рассказывай, Понедельник, -- сказал Гарри.
   -- Вы говорили о законах; я также имел с ними дело. Вот видите ли: брать мой Сэм и я работали вместе на большой плантации Мортона, в Виргинии. У господина готовилась свадьба, -- денег не было, -- а потому нужно было продать несколько негров Тому Паркеру. Том Паркер всегда покупал людей там, где нуждались в деньгах, и потом перепродавал их Саутеру, одному из ужаснейших людей в том крае. Сэм, бедняга, едва только не умирал с голоду; но кое-как перебивался: продаст, бывало, что нибудь в лавочку Стона, да тем и кормится. Саутер узнал про это, и сказал, что если поймает его, то отправит прямёхонько в ад. Однажды на плантации что-то пропало. Саутер воротился домой, привёл с собой Стона, и ещё одного человека, по имени Гарви. Вот и говорить Саутер: я узнаю от него всю правду. Надо вам сказать, что все трое были пьяны. Взяли, связали бедного Сэма, и начали его тиранить; ни минуты не давал отдыха своей ужасной плети; этого мало,-- они жгли его горячими головнями и обливали кипятком. Сэм был крепкий человек, но они потешались над ним целый день, так что бедняга не вынес и умер. Стоны его разносились по всей плантации. Теперь, братия, вы увидите, что из этого вышло. Некоторые из соседних джентльменов, в том числе и наш господин, сказали, что Саутера нужно за это повесить, что его нужно представить в суд, -- ну и представили; а как я быль родной брать Сэма, то и отправился в суд послушать, чем дело кончится. Судьи начали с того, что, по мнению их, это вовсе не убийство; потому что негры не люди и убить негра не значит убить человека. Один из адвокатов всеми силами старался доказать, что негры тоже люди, -- тоже человеческие создания. На это судья отвечал, что нет достаточной улики в умышленном убийстве; что господин имеет право наказывать невольника, как ему вздумается. И почему Саутер знал, что невольник умрёт от его наказания? Вот, знаете, судили, рядили; да судья и решил, что это преступление второго разряда. Если это убийство принадлежит ко второму разряду, то желал бы я знать, какое принадлежит к первому разряду! Наконец сказали, что Саутера должно посадить на пять лет в смирительный дом. Сказать-то сказали, а сделать-то не сделали! Потому что, знаете, от такого приговора всегда можно отделаться. Саутер пошёл бы в верхний суд, а там, разумеется, сказали бы, что господина нельзя обвинять, как бы он ни наказывал своих невольников. Они решили, что господина надо защищать, какие бы он ни делал жестокости.
   (Если читатель полагает, что невольник, говоривший эти слова, не вполне понял судебное постановление, то мы приведём здесь слова, которые значатся в судебных протоколах Виргинии и относятся именно до этого дела: "По делу Тёрнера определено, что владетель невольников за преднамеренное, жестокое, безмерное наказание своего невольника не может быть обвиняем.

. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .

   "Для поддержания власти господина и для обеспечения покорности и повиновения со стороны невольника, закон необходимо должен защищать господина от судебного преследования, даже и в таком случае, если побои или наказание будут преднамеренны, жестоки или чрезмерны". (Протоколы 1831 г.).
   Читатель, если только он обладает достаточно твёрдыми нервами, прочитав описание этого суда, убедится, какое действие производит система невольничества на чувства образованного человека).
   -- Что вы думаете об этом, братья?
   В этот момент кружок увеличился новым лицом. Неожиданное его появление навело на собравшихся некоторую боязнь, но это чувство сейчас же уступило место удовольствию и радости.
   -- И ты пришёл, Генри? -- сказал Гарри.
   При этих словах Генри повернулся лицом к факелу, а Гарри ужаснулся, увидев его странное выражение.
   -- Боже мой! Что-нибудь случилось, Генри? Где Гарк?
   -- Умер! -- отвечал Генри.
   Как поражённый пулей перед падением своим делает прыжок, так и Гарри подпрыгнул, испуская стон.
   -- Я так и думал! Я боялся за это, -- сказал Гарри, -- о Гарк! Гарк! Да пошлёт мне Бог смерть тяжелее твоей, если я забуду это!
   Любопытство привлекло всех к новоприбывшему, который продолжал рассказывать о том, как Гарк, возвращаясь поздно на плантацию, возбудил подозрение в своих сношениях с Гарри, -- как Гокум, Том Гордон и его двое пьяных товарищей старались пыткой принудить его признаться, -- как вопли несчастного Гарка прогнали сон на всю ночь из всех хижин на плантации, -- как умер Гарк, не подав даже вида, что имел сношения с Гарри. Во время этого рассказа слушатели сохраняли глубокое и торжественное молчание. Между тем Дрэд, сидевший в стороне с поникшей головой, и боровшийся с подавленными чувствами, встал с своего места и, подойдя к могиле, положил на неё руку.
   -- Холм свидетельства! -- воскликнул он, -- Бог отцов их да судит между нами. Если они считали себя в праве восстать против своих притеснителей, то должны ли винить нас, если мы следуем их же примеру? Мы ищем справедливости, которой не хотят оказывать нам. Они не стыдятся поступков своих; как в Содоме, они творят беззакония, не думая об исправлении.
   Дрэд замолчал и в течение минуты стоял с воздетыми к небу руками. Как громовая туча колеблется и перекатывается, сотрясаясь от накопления электричества, так и его мрачная фигура дрожала от сильных движений души. В эту минуту он представлял собою некоторое подобие той грозной силы, перед которою трепещет вся природа. Дрэд трепетал, его руки дрожали; пот крупными каплями катился по его лицу, в его глазах горел необыкновенный огонь. Наконец из груди его стали вырываться звуки, как дикий, глухой рёв раненого льва; и слова полились свободным потоком. Казалось, каждое из них более и более вдохновляло Дрэда. Он говорил, и все окружающие слушали его в торжественном безмолвии. Мало-помалу вдохновение исчезало на лице Дрэда. Руки его опустились. В течение нескольких минуть он стоял с поникшей головой, чарующая сила его волнения оставляла его слушателей безмолвными. Наконец, подняв руки к небу, он произнёс тёплую молитву, излив в ней всю скорбь души своей. Энергия, поддерживавшая его, заметно ослабевала; после непродолжительного молчания, он начал приходить в себя, как приходить человек после сильного обморока. Обратившись к взволнованному кружку, Дрэд сделал знак сесть и заговорил с ними уже обыкновенным тоном. Совещание их было довольно продолжительно; но на этот раз не было ещё принято невольниками никакого решения. Они хотели ждать, пока их вызовут на противодействие угнетениям. Сам Дрэд, заключая собрание, сказал, что час действия не наступил ещё.

Глава XLV.
Мнение Фрэнка Росселя.

   Клейтон продолжал стремиться к своей цели. Он решился просить законодательное собрание о дозволении невольникам искать законного удовлетворения за жестокие обиды, и, как необходимый приступ к тому, о праве быть свидетелями при судебных следствиях. Фрэнк Россель должен был поступить в члены следующего собрания, и потому Клейтон обратился к нему первому с целью убедить его принять участие в этом деле. Читатели наши, вероятно, не откажутся заглянуть в небольшую уединённую комнату, в конторе Фрэнка, где он по прежнему проводил холостую свою жизнь. Клейтон сообщил ему все свои планы и намерения.
   -- Единственное и безопасное средство к постепенной эмансипации, -- говорил он, -- заключается в реформе закона; реформу эту должно, само собою разумеется, начать с предоставления невольнику законного права охранять свою личность. Нет ни малейшей пользы устанавливать законы для защиты невольника в его семейном быту, или в другом, каком бы то ни было его положении, пока мы не откроем ему пути, чрез который, в случае нарушения этих законов, можно будет помочь ему. Без этого главного условия, тысячи законов будут навсегда оставаться мёртвою буквою.
   -- Я это знаю, -- сказал Фрэнк Россель. -- В целом мире не существовало ничего ужаснее нашего закона о невольниках. Его можно сравнить с бездонною пропастью угнетений. Никто так хорошо не знает это, как мы, адвокаты. При всём том, Клэйтон, знать это и ведать то, что надо делать для исправления зла -- две вещи совершенно различные.
   -- Мне кажется особенной трудности не может быть там, чтобы знать, что надо делать, -- сказал Клейтон. -- Это очень просто: -- надобно идти прямо вперёд и вразумить общество; надобно переменить законы. Вот труд, который я назначил себе, и, Фрэнк, ты должен помочь мне.
   -- Гм! Но дело в том, мой друг, -- я должен сказать тебе, без дальнейших объяснений, что ставить в щекотливое положение интересы Фрэнка Росселя -- совершенно не по моей части; откровенно говорю тебе, Клэйтон, что на это я не могу согласиться: нельзя. Ты знаешь, что подобная вещь будет весьма не по нутру нашей партии. Это было бы тоже самое, что осаждать крепость, из которой неприятель будет бить нас без всякого для себя урона. Если я поступаю в законодательное собрание, то по неволе должен держаться своей партии; я представитель моей партии, и потому не должен делать ничего такого, что могло бы поставить её в неприятное положение.
   -- Но скажи, Фрэнк, по чистой совести и чести; неужели ты намерен подставить шею свою под такую петлю, как эта? неужели ты на всю свою жизнь будешь привязан к хвосту этой партии?
   -- Не думаю, -- отвечал Россель. -- Петля со временем распустится сама собою, и тогда я потащу за собой всю партию. Что б рассчитывать на успех, нужно всем подчиняться.
   -- Неужели же ты и в самом деле не имеешь другой цели в жизни, как только возвыситься в свете? -- спросил Клейтон. -- Неужели нет другой великой и доброй цели, которая имела бы в глазах твоих особенную прелесть? Неужели ты не находишь ничего возвышенного в героизме и самоотвержении?
   -- Может быть и есть, -- сказал Россель после непродолжительного молчания, -- но, в свою очередь, и я тебя спрошу: есть ли и в самом деле что-нибудь возвышенное? Свет будет смотреть на меня, как на шарлатана. Каждый гонится за чем-нибудь существенным, и, чёрт возьми! Почему же и мне не следовать примеру прочих?
   -- Человек не может существовать одним только хлебом, -- сказал Клейтон.
   -- Во всяком случае, хлеб сам по себе -- вещь превосходная, -- возразил Фрэнк, пожав плечами.
   -- Однако, -- сказал Клейтон, -- я не шучу, да и не желаю, чтобы ты шутил. Я хочу, чтобы ты отправился, вместе со мною, в самую глубь твоей души, туда, где нет волнения; хочу поговорить с тобой откровенно и серьёзно. Твой полушутливый тон не предвещает хорошего: он слишком стар для тебя. Человек, который принимает всё в шутку в твои годы, не обещает многого: что будет из него, когда ему стукнет пятьдесят? Ты знаешь, Фрэнк, что система невольничества, если мы не заменим её, поразит наше государство, как рак поражает человеческий организм.
   -- Знаю, -- сказал Фрэнк, -- зародыш его уже давно развивается.
   -- В таком случае, -- сказал Клейтон, -- если не для чего-либо другого, если не из гуманности к невольникам, то во всяком случае, мы обязаны сделать что-нибудь -- для пользы белых; потому что система эта влечёт нас к варварству с быстротой, какую только можно представить себе. Виргиния не только разорилась чрез неё, но совершенно погибла. Северная Каролина, мне кажется, пользуется завидною известностью, как самый невежественный и беднейший штат в целом союзе. Не думаю, чтобы во всей Европе нашлось государство, где бедное сословие несчастнее, порочнее и униженнее, чем в наших невольнических штатах. Система эта уменьшает у нас население. Более или менее способные люди из простого сословия ненавидят её. Они стремятся в какой нибудь штат, где можно иметь дело с людьми порядочными. С каждым годом сотни и сотни переселяются из Северной Каролины в западные штаты. А какая причина тому? Неестественная организация общества. Должно же наконец предпринять какие-нибудь меры к уничтожению этого зла. Должно же когда-нибудь сделать первый шаг к прогрессу; в противном случае, можно сказать, что мы ни к чему не способны.
   -- Клэйтон, -- сказал Россель таким серьёзным тоном, к какому он не привык, -- я представляю тебе весьма важный и истинный факт, что мы не можем этого сделать. Люди, которые забрали власть в свои руки, решились держать её за собою, и они не дремлют. Они ни под каким видом не позволят сделать первый шаг к прогрессу, -- потому что не намерены расстаться с властью. Они не захотят потерять две трети голосов, которыми располагают: скорее они согласятся умереть. (Это выражение принадлежит Конституции Соединённых Штатов. Оно означает что три невольника равняются одному свободному человеку, относительно представительной части народонаселения). Подумай только о том, что система невольничества сохраняет целость по крайней мере двадцати четырёх миллионов долларов. Неужели ты полагаешь, что эти люди сколько побудь заботятся о несчастных белых, о гибели штата и тому подобном? По их понятиям, беднейшее сословие белых может убираться в ад, лишь бы им самим остаться в покое. Что же касается до разорения штата, то они думают, что этого несчастья нельзя ожидать при их жизни. Вот что нужно говорить. Эти люди владеют нами, -- тобою, мною. Они господствуют над каждым существом в этих Соединённых Штатах, они могут хлопнуть бичом над головой каждого почтенного человека от Мэна до нового Орлеана, и никто не должен восставать против такой наглости. Они управляют всем государством: армия, флот, государственная казна, государственные должности -- всё в их руках; и тот, кто хочет возвыситься, должен непременно подниматься по их лестнице. Другой лестницы для этой цели не существует. Во всех Соединённых Штатах нет интереса, на который они не имели бы влияния; нет общества, действия которого они не поверяли бы. Я тебе одно скажу, Клэйтон, -- вступать в борьбу с их влиянием -- то же самое, что утишить северный ветер горстью золы. Теперь, если была бы хотя малейшая надежда сделать что-нибудь доброе через твоё предприятие, -- если бы ты имел в виду хоть какой-нибудь успех; то, почему же? Я бы охотно принял твою сторону. Но в твоём предприятии я не вижу ни надежды, ни успеха. Учреждение невольничества не может быть изменено; и в таком случае почему же и мне не защищать его вместе с другими?
   -- Почему же не может быть изменено? -- сказал Клейтон. -- Оно должно измениться, когда и природа вступает в бой против зла.
   -- Не спорю; но только это длинная история; и, конечно, я перейду к тому, на чьей стороне окажется перевес ранее моей кончины. Тебе, Клэйтон, и всегда говорю правду; я не хочу обманывать тебя. Успех я обожаю; я не создан для поражения; я должен иметь власть. В поддержании системы невольничества заключается вся политика вождей нынешнего поколения. Они сопротивляются там, где дело касается их политики. Они должны распространять её по всей территории. Они должны поддерживать перевес своей власти во всей территории. Они должны поддерживать этот перевес, чтоб стать выше общественного мнения о человечестве. То, что ты называешь моральным чувством,-- чистейший вздорь! Весь мир соглашается и соглашался с существующим порядком вещей в нашем государстве. Правда, в настоящее время всё вопиет против невольничества; но сделай успех наши властелины,-- и вопль этот затихнет. Англия шумит теперь и хлопочет, по при малейшей неудаче невольников она будет кротка, как овечка. Известное дело, что люди всегда будут шуметь, когда нет возможности принудить их держать язык на привязи; но что касается до Англии, то ей во всякое время можно заткнуть рот хлопчатой бумагой. Она любит торговлю и ненавидит войну. Так точно затихнет и шум целого света против системы невольничества. Теперь, когда ты видишь, как переменчива и как обманчива человеческая натура, то стоит ли и храбриться! Весь род человеческий, вместе, не стоит, Клэйтон, какой-нибудь пуговицы, и самоотвержение на пользу человечества -- чистейшая нелепость! Вот мой взгляд на этот предмет.
   -- Прекрасно, Фрэнк. Ты высказал откровенно, -- теперь моя очередь. Род человеческий, как ты говоришь, может быть чистейшею нелепостью, -- но долг каждого человека состоит в сознании, что он существует не исключительно для одного себя. Я не такого мнения. Я не обожаю успех, я не хочу обожать его. Если обстоятельства в жизни вызывают меня на совершение правого и благородного подвига, я не отстану от него до самой смерти; будет ли моё предприятие обещать успех или нет, -- мне всё равно.
   -- С этим я совершенно согласен, -- сказал Россель, -- таких людей, как ты, Клэйтон, я уважаю. Ты представляешь собою героическую поэму, которая может служить иному развлечением в жизни. Полагаю, ты не рассердишься, если я скажу, что с своим предприятием ты страшно рискуешь своею популярностью?
   -- Нисколько, -- сказал Клейтон. -- Я не на шутку боюсь, что рано или поздно, но ты будешь поставлен в самое затруднительное, безвыходное положение.
   -- И прекрасно.
   -- Разумеется; я знал, что ты скажешь прекрасно. Но скажи, пожалуйста, к чему ты поднимаешь столь трудное и многосложное дело? Почему бы тебе не начать ходатайства о воспрещении разъединять семейство? Об этом так много было шуму в Европе, да и в целом свете, что не мешало бы дать движение такому вопросу. Политические люди, по-видимому, намерены что-нибудь сделать по этому предмету. Это имеет приятный эффект и доставит издателям газет в северных штатах случай сказать несколько слов в наше оправдание. Кроме того, у нас есть много простосердечных людей, которые не любят, да и не умеют, заглядывать слишком глубоко в вещи подобного рода. Они увидят в этом возможность сделать что-нибудь действительное в пользу невольников. Если ты будешь просить об этом, то потянешь за собой толпу народа; тогда и я готов содействовать тебе. -- Ты знаешь, Фрэнк, очень хорошо, да к тому же я и сказал тебе, что бесполезно издавать подобный закон, не предоставив невольнику возможности приносить жалобу и свидетельствовать в суде против нарушения этого же самого закона.
   -- Так, так, -- сказал Россель, -- но позволь предложить тебе ещё один вопрос. Можешь ли ты драться? Хочешь ли ты драться? Решишься ли ты вооружиться ножом и пистолетом и убивать каждого, кто пойдёт против тебя?
   -- Разумеется, нет. Ты знаешь, Фрэнк, что я человек миролюбивый. Такие варварские средства не в моём вкусе.
   -- В таком случае, любезный друг, ты не способен на реформу в южных штатах. Я рассказу тебе одну вещь, которую недавно узнал. Ты сделал некоторые замечания на публичном собрании в И...; эти замечания подняли страшный вопль, начало которого я приписываю Тому Гордону. Посмотри сюда. Заметил ли ты эту статью в газете "Голос Свободы"? -- сказал Россель, взглянув на груду бумаг, лежавших в беспорядке на письменном столе, -- Где эта статья? А! Вот она!
   В то же время он передал Клейтону листок с эпиграфом: " Свобода и союз во веки веков нераздельны", и указал на заглавие: "Защитник аболиционизма".
   "Граждане, берегитесь! Несколько дней тому назад мы имели удовольствие слышать заключительную речь в Вашингтонском Земледельческом Обществе. В этой речи оратор, мистер Эдвард Клэйтон, преднамереннно уклонился от своего предмета, чтоб сделать возмутительные и мятежные замечания на состояние законов, изданных для управления нашим невольническим населением. Приверженцам и защитникам наших учреждений время пробудиться! Замечания подобного рода, пущенные в народе беспечном и невежественном, непременно будут источником мятежей и восстаний. Этот молодой человек, как кажется, заражён ядом северных аболиционистов. Нам необходимо внимательно следить за образом действий таких людей. Единственное средство для сохранения неприкосновенности наших прав заключается в постоянной бдительности. Мистер Клэйтон принадлежит к одной из самых старинных и самых почтенных фамилий,-- обстоятельство, делающее его поведение тем более не извинительным".
   Клейтон прочитал статью с свойственной ему спокойной улыбкой.
   -- Кажется, я говорил весьма немного, -- сказал он, -- я только указал на увеличение пользы для нашего земледелия через кроткое обращение и распространение морального чувства между нашими работниками; а это, само собою разумеется, заставило меня коснуться закона о невольниках. Я сказал не больше того, что известно каждому.
   -- Но разве ты не знаешь, Клэйтон, -- сказал Россель, -- что если человек имеет врага, или кого бы то ни было, питающего к нему злобу, то, делая замечания подобного рода, он даст ему в руки громадную силу против себя? Наш простой народ до такой степени невежественен, что находится в руках всякого, кто только хочет извлечь из него пользу. Это всё равно, что пчелиный рой; в нём можно поддерживать порядок ударами в металлический таз. Том Гордон завёл такой таз и намерен управлять простым народом. Он от природы имеет буйный характер, и не мудрено, что повлечёт за собою всю чернь. И потому ты должен беречься. Твои родные расположены в твою пользу; но случись что-нибудь, и они оставят тебя. Кто же тогда будет тебя поддерживать? Совещался ли ты с кем-нибудь?
   -- Я говорил с некоторыми из протестантских духовных.
   -- И, без всякого сомнения, -- сказал Россель, -- они обещали помолиться за тебя. Если ты получишь успех, они произнесут тебе похвальное слово. Послушай, Клэйтон, я, с своей стороны, вот что сделаю. Если Том Гордон будет нападать на тебя, я заведу с ним ссору и убью его, не подумав. Таких вещей я терпеть не могу, -- и мой поступок нисколько мне не повредит в отношении к моей партии.
   -- Благодарю тебя, Россель; надеюсь, такого рода услуга мне не понадобится.
   -- Любезный друг, -- продолжал Россель, -- вы, философы, имеете чрезвычайно ошибочное мнение на счёт смертоносного оружия. Им не следует пренебрегать в борьбе с людьми бездушными. Пара хороших пистолетов тебе не повредит; я не шутя говорю, Клэйтон, что ты должен носить пистолеты. Если враги твои узнают, что ты имеешь их при себе и, в случае крайности, намерен сделать из них употребление, они, поверь, будут держаться подальше. Жизнь ещё им не надоела. А я уверен, что в непродолжительном времени у нас поднимется порядочная суматоха. Том Гордон далеко хитрее, чем ты полагаешь; он записался в члены конгресса, и поверь,-- с его правилами он приобретёт много голосов. В конгрессе он наделает шуму; это наверное. Чтоб показать себя, чтоб дать некоторую известность своему имени, ему стоит только стать во главе крестового похода против аболиционистов.
   -- После этого, нам нельзя ни свободно говорить, ни свободно рассуждать в нашем штате, -- сказал Клейтон, -- скажи, где же мы находимся?
   -- Где мы находимся, любезный друг? Гм! Я знаю где; а если ты не знаешь, то узнаешь теперь. Свободно рассуждать? Конечно, мы можем обсуждать этот вопрос только с одной стороны, или, пожалуй, обсуждать со всех сторон всякий другой вопрос, кроме этого. Об этом предмете нельзя рассуждать свободно; тебе не позволят этого, пока владельцы невольников будут поддерживать свою власть. Неужели ты думаешь, что они расположены позволить этим несчастным, я говорю о белых, -- сбросить с своих глаз повязку, которая даёт возможность так легко водить их за нос? Сделай только они это и тогда придётся им страшно поплатиться. В настоящее время эти жалкие создания находятся в довольно безопасном неспокойном состоянии, так что партии могут действовать посредством их по своему произволу; у них есть голоса; остаётся только пользоваться ими. Они шумят, горой стоят за наши учреждения, потому собственно, что они величайшие невежи не знают, что более всего вредит им. И опять негры: -- это хитрый народ. У них такие длинные уши и так они пронырливы, что им всё известно, что бы ни говорили в кругу владетелей невольников; отсюда-то и старинная боязнь восстания. А это, Клэйтон, слово страшное! Негры, я тебе скажу, точно тёмный колодец, в котором не видно, что скрывается на дне.
   -- По всему этому, -- сказал Клейтон, -- единственный способ, и притом самый безопасный, предотвратить восстание -- это реформа. Негры -- терпеливое племя -- они в состоянии долго переносить всякие обиды; им только стоит показать, что о них заботятся, -- и это уже будет самым действительным предотвращением бедствия. Если вы хотите восстания, то затворите этот предохранительный клапан: пар сам собою вырвется наружу. В настоящее время умы, так сказать, растут; а рост ничем не остановишь: нет силы, подобной росту. Я видел вяз, который расколол скалу потому только, что ему нужен был свет и воздух; и он пробил себе отверстие. Посмотри на аристократию Англии; почему она сохранила свою самостоятельность? Потому что знала, где и когда нужно уступить; потому что никогда и никому не мешала рассуждать; потому что снисходительно отступала в сторону перед силою возрастающего народа. Вот главная причина её существования по настоящее время, между тем как аристократия Франции раздроблена до атомов.
   -- Любезный Клэйтон, -- сказал Россель, -- всё это совершенно справедливо и весьма убедительно; но тебе не убедить в этом нашу аристократию. Наши аристократы оседлали молнию, и намерены мчаться на ней, очертя голову. Они думают соединить Кубу с Сандвичевыми островами,-- и Бог весть, что хотят сделать! Хотят основать великую и могущественную невольническую империю; при чём Северные Штаты должны быть для неё тем же, чем была Греция для Рима. Мы будет управлять ими, а они -- доставлять для нас удобства жизни. В Южных Штатах очень хорошо умеют управлять народом. Мы ещё в колыбели начинаем изучать эту науку; у нас много свободного времени изучать её,-- нам больше нечего делать. Свободные штаты имеют свои фактории, торговые дома, училища и другие заведения для народного образования; и если мы достаточно осторожны, если мы не говорим им слишком ясно, куда завлекаем их, то они и не узнают, пока не попадут в нашу ловушку.
   -- Прекрасно, -- сказал Клейтон, -- но ты исключил из своего расчёта ещё один элемент силы.
   -- Какой же именно? -- спросил Россель.
   -- Бога.

Глава XLVI.
Планы Тома Гордона.

    Том Гордон, между тем, начал управлять родительской плантацией, совершенно отступив от прежней кроткой, снисходительной системы. При его безграничном мотовстве, при необузданном своенравии, не было никакой возможности удовлетворить все его денежные требования. Не выходя из границ, определенных законом, он столько же обращал внимания на пути, по которым приходили к нему деньги, сколько обращает на это внимание разбойник на большой дороге. Если Том был дурной владетель негров и господин, то потому, что в душе его недоставало некоторых, необходимых качеств. Природа одарила его светлым и проницательным умом, энергичным и живым характером. Подобно многим молодым людям, он неспособен был обманывать и обольщать себя ложными взглядами на вещи. Он смело, с открытыми глазами, шёл по пути нечестия и зла; весьма мало обращал внимания на общественное мнение и еще того меньше на мнение людей благоразумных и добросовестных. Поэтому для него решительно было всё равно, что думали другие о нём самом, или о его поступках. "Поговорят, устанут и замолкнут", - в свою очередь думал он о ближних.
    Слова умирающей Нины: " Берегите, Клэйтон, моих людей, скажите Тому, чтобы он не обижал их", часто приходили на память Клейтону, после отъезда его с плантации. Между этими двумя характерами существовала такая непроходимая бездна, что невозможно было допустить даже мысли о сближении.
    Ожидать чего-нибудь хорошего от передачи Тому последнего желания его сестры, Клейтон считал совершенно безнадёжным. А между тем предмет этот тревожил его, не давал ему покоя. Какое имел он право скрывать такое завещание? Не обязан ли он был испробовать все средства; как бы они, по-видимому, ни были безнадежны? Под влиянием этого чувства, Клейтон сел однажды и написал Тому Гордону, в простых, безыскусственных выражениях, но со всеми подробностями, о последних минутах жизни Нины; написал в той надежде, что, если слова его не подействуют на Тома, то, по крайней мере, успокоят его собственную совесть. Смерть и могила имеют свои священные преимущества; -- одна мысль о них нередко пробуждает в душе человека чувство любви,-- не проявлявшееся в течение всей его жизни. Немногие обладают таким каменным сердцем, чтобы не тронуться описанием последних минут жизни тех людей, с которыми находились в самых близких отношениях... Письмо было подано Тому Гордону однажды вечером, когда, к удивлению, он был один; товарищи разъехались, между тем как легкий недуг принудил Тома остаться на некоторое время дома. Том прочёл письмо с вниманием. Он, однако же, имел слишком положительный характер, слишком много проницательности, чтоб не отгадать цели этого послания. Человек с другою душою, быть может, расплакался бы над подобным письмом, предался бы влечению сентиментальной горести, и подумал бы о своих пороках и заблуждениях. Не таков был Том Гордон. Он не любил предаваться чувствам, которые могли бы привести в движение его нравственную натуру. Он не бессмысленно вёл порочную жизнь; -- напротив, делал зло с известной целью, с неутомимою энергией. Чтоб поддержать насильственное спокойствие в своей совести, он прибегал к таким средствам, которые постоянно возбуждали его организм и не допускали углубляться в самого себя. Он никогда не решался побеседовать tИte-Ю-tХte со своею совестью: решившись, раз и навсегда, следовать по пути порока, угождать плоти и дьяволу, он старался устранять от себя всё, что только могло, хотя бы на самое короткое время, произвести в его душе неприятное волнение. При всём том, он знал очень хорошо, что в том, против чего он постоянно боролся, много было прекрасного и чистого, возвышенного и благородного. Письмо Клейтона казалось факелом, который держал прекрасный ангел, освещая мрачное логовище демона. Свет этого факела был невыносим для Тома. Прочитав письмо, Том швырнул его в огонь, гневно позвонил в колокольчик и приказал подать горячий пунш и новый ящик сигар.
    Том Гордон лёг в постель совершенно пьяный: шелест крыльев отлетавшего опечаленного гения-хранителя, который витал над ним во время чтения письма, не достиг до его слуха. На другой день изгладилось всякое впечатление. Том Гордон чувствовал только более сильное отвращение к Клейтону, который письмом своим произвёл в его душе столь неприятное ощущение.
    В соседнем поселении Том Гордон пользовался значительною популярностью. Он решился управлять простым народом и управлял. Все неизвестные, невежественные, праздношатающиеся люди, которыми так изобилуют невольнические штаты, безусловно подчинились ему. Всегда готовые помогать ему во всех его предприятиях, всегда способные служить орудием мщения Тома его противникам, они были грозным оружием в его руках. Том был настоящим рабовладельцем. Он имел способность обнимать вопрос о невольничестве со всех сторон; изучил его от начала до конца, и решил, что при жизни его этот главный камень в основе его штата не будет сдвинут с места. Действуя против аболиционистов с неутомимой энергией и прибегая к силе там, где доводы его не имели надлежащего действия, он был грозным противником защитников негров. Он, как полагал Фрэнк Россель, был автором статьи, которая появилась в газете "Голос свободы" и которая произвела свое действие, возбудив общественное подозрение. Обстоятельство, что все его усилия отыскать Гарри оставались безуспешными, всё более его раздражало. Тщетно посылал он охотников и собак. Тщетно исследовано было болото по всем направлениям. Мысль, что Гарри ускользнул из рук его, приводила его в бешенство. До него доходили неясные слухи, что Гарри живёт в болотах у одного негра, необыкновенной энергии и силы, притон которого никто ещё не открывал, и Том поклялся отыскать его. Начиная подозревать, что некоторые из его невольников имели сношения с Гарри, он решился их обнаружить. Следствием такого подозрения была сцена жестокости и тиранства, о которой мы сказали в предыдущей главе. Варварски искаженный труп Гарка был похоронен, и Том не чувствовал ни угрызения совести, ни даже стыда. Да и зачем ему стыдиться, если прямой смысл законного постановления защищал его? Это был ни более, ни менее, как случай, во время исполнения законной власти над мятежным невольником.
    -- Дело в том, Кейт, -- сказал он однажды своему задушевному приятелю, Теофилу Кейту, -- я решился, во чтобы то ни стало, отыскать этого бездельника. Я опубликую о нём в газетах и назначу награждение за его голову. Мне кажется, -- это будет успешнее. Поставлю хорошую цифру: всё же будет лучше, чем ничего.
    -- Жаль, что ты не мог поймать его живого, -- сказал Кейт, -- надо бы показать пример на нём.
    -- Знаю; -- да что же делать? Этот человек, с самого детства моего был для меня, как бельмо. Только вспомню о нём, то вот так и кажется, что во мне беснуются черти.
    -- А в тебе они водятся, -- сказал Кейт, -- это верно.
    -- Водятся, это я знаю, -- сказал Том. -- Мне только нужен случай выказать их. Они у меня запляшут, если только жена этого мерзавца попадёт в мои руки. Попадёт; рано или поздно! Знаешь ли, что, Кейт? Мне всё думается, что Гарри имеет сообщников на нашей плантации. Они знают, где он скрывается. Например, хоть бы этот длинноносый скелет Скинфлинт, который ведёт торговлю с беглыми невольниками, -- он непременно знает, где Гарри. Только эта бестия, страшный лжец, -- от него ничего не добьешься. Когда-нибудь уж я подожгу его берлогу и застрелю его, если не скажет мне правду! Джим Стокс ночевал у него однажды и слышал, как Скинфлинт с кем-то разговаривал между двенадцатью и часом ночи; Джим выглянул из окна и увидел, что Скинфлинт продавал порох какому-то негру.
    -- О, это не мог же быть Гарри, -- сказал Кейт.
    -- Разумеется нет; но кто-нибудь из шайки, в которой он скрывается. И потом -- хоть бы этот Гарк. Джим говорит, что он разговаривал и отдал письмо, взятое почты, какому-то человеку, который выехал. Я думал, что мы вытянем из его старой шкуры всю правду, но не тут-то было.
    -- Гокум не знает своего дела, -- сказал Кейт, -- ему бы не следовало кончать с Гарком так скоро.
    -- Гокум настойчив, как и все его единоплеменники. Гарк был отчаянная голова, и хорошо, что умер; в последнее время он сделался чрезвычайно угрюмым и, вероятно, внушил другим неграм мятежные чувства. К тому же Гокуму приглянулась жена Гарка, а Гарк был ревнив.
    -- Чёрт возьми! Да это настоящий роман! -- вскрикнул Кейт, захохотав.
    -- Теперь скажу тебе еще одну вещь, в которой намерен сделать реформу, -- сказал Том, -- по здешним плантациям разъезжает какой-то заморенный, слюнявый старикашка, и распространяет между невольниками мысль, что с ними жестоко обходятся. Это мне не нравится. Я намерен зажать ему рот. Я объявляю ему наотрез, что, если он появится в здешних краях, то выедет отсюда в курином наряде: я велю осмолить его и выкатать в перьях.
    -- Вот это славно!
    -- Говорят, что сегодня он приедет на годичное собрание в деревянную часовню,-- вот что там, на перекрёстке; хотят, будто бы, основать церковь на противо-невольнических началах. Презренные твари! Подумай только о дерзости собираться вместе, трактовать о невольничестве и решаться не допускать нашего брата в свои скопища.
    -- Неужели и в самом деле они намерены основать такую церковь?
    -- Говорят, -- отвечал Том, -- только сильно ошибутся в своих расчётах! Я уже шепнул Джиму Стоксу. "Джим, -- сказал я, -- как ты думаешь, не понадобится ли им музыка сегодня"? Джим сразу меня понял и явится туда с парой собак, да со старыми железными тазами. Надеюсь, оркестр будет отличный. Мы поедем послушать. Сегодня обещали обедать у меня Билл Экерс, Боб Стори и Сэм Декстер. Вечерком мы и отправимся.

Глава XLVII.
Самоуправство и насилие.

   Лучи полуденного солнца резко пробивались сквозь узорчатые ветви вековых сосен. Только свист дятла, долбившего деревья, нарушал глубокую тишину в непроходимой чаще леса. Но вдруг, на заглохшей тропе раздались звуки человеческого голоса. Кто-то запел гимн, слова которого так странно действовали на слух и на душу, среди дремлющей природы:
   
   "Иисус Христос жил, страдал, и умер.
   Нужно ли же знать мне что-либо больше.
   Премудрости другой я не ищу.
   Поведайте мне это, и больше ничего.
   Скажите мне, что Он, Спаситель мой,
   Жил, был распят на кресте, и умер за меня."
   
   При последних словах, на повороте лесной тропы показалась конная фигура, медленно подвигавшаяся вперёд. Это был мистер Диксон. Добрый человек этот, вся жизнь которого проведена была в одиноких странствованиях, усвоил привычку преимущественно ездить но лесным дорогам, где нависшие ветви деревьев заменяли, в его воображении, своды священного храма. Он ехал, опустив поводья, держа в руках карманную Библию, и от времени до времени напевал гимны, подобные тому, который мы сейчас только слышали. В настоящую минуту он, по-видимому, углублён был в тёплую молитву. Мистер Диксон, поистине, имел причину молиться. Простота и откровенность его речи навлекли на него нерасположение собратьев и оттолкнули от него даже лучших друзей. Он совершенно лишился помощи, которую добровольно оказывали ему, при его крайне бедном состоянии. Его жена, слабого здоровья, трудилась с утра и до ночи, свыше своих сил. Голод нередко заглядывал в двери бедного коттеджа, но ежедневная молитва отгоняла его прочь. Прошение: "Хлеб наш насущный, даждь нам днесь", никогда ещё не оставалось без ответа, но на завтрашний день, не говоря уже про отдалённое будущее, у него не было хлеба. Многие приятели говорили ему, что если он оставит ничтожное и бесполезное предприятие, он будет жить в изобилии, и даже оставлять от избытка на чёрный день. Он просил старшин о назначении его на вакантное место, в церкви города И..., но ему отвечали:
   -- Нам нравятся твои проповеди, когда ты оставляешь в покое спорные пункты, и если ты согласишься ничего не говорить о щекотливых и возбуждающих предметах текущего времени, мы с радостью предоставим тебе это место.
   При этом они поставляли ему на вид его нищету, жалкое здоровье жены и нужды детей; но мистер Диксон отвечал:
   -- "Человек не будет жить одним только хлебом! В воле Божией питать меня, и Он напитает".
   Они удалились от него, говоря, что это глупец, что это сумасбродный человек. Он был не первый, о котором говорили его собратья: "Пусть себе -- как знает, так и делает"!
   Проезжая по лесной троне, мистер Диксон говорил о нуждах своих своему Создателю:
   -- Ты, Господи, ведаешь, как я страдаю! Тебе известно, как больна жена моя, и сколько горя переносим мы оба, особливо теперь, когда дети наши растут без воспитания! На Тебя возлагаем мы все наши надежды! Не оставь нас, Господи! Не отврати лица Твоего от нас! Ты не знал, где преклонить Твою голову, -- дай и нам без ропота перенести наши страдания. "Ученик не бывает умнее учителя, слуга не бывает выше господина".
   И мистер Диксон снова пел и снова молился. В нём пробуждалась радость, которая, подобно прелести ночных цветов, исходить из глубины скорбной души. Эта радость священнее и возвышеннее радости, истекающей из наших удовольствий. Сильно ошибаются те, которые полагают, что высочайшее счастье состоит в исполнении наших желаний, в благоденствии, богатстве и успехах во всём. Люди радовались в темницах и под орудиями пытки, и радость их превосходит всякое описание, радость странная и торжественная, непостижимая для них самих. Это было святое спокойствие души, драгоценный перл, снятый умирающим Спасителем с груди своей, и завещанный тем, которые несут крест, не обращая внимания на земные лишения. В эту минуту доктор Кушинг, при всём довольстве, которым изобиловал его дом, позавидовал бы мистеру Диксону, несмотря на его отчуждение и нищету, позавидовал бы потому, что душевное спокойствие редко посещало доктора. Стезя долга была для него утомительна, потому что он не достигал по ней своего высочайшего идеала; изнурённый смутными упрёками совести, и считая себя счастливым только потому, что никогда не испытывал нужды, он не знал, что такое счастье. Он неоднократно осуждал безрассудство своего собрата; но, несмотря на то, раза два посылал ему дружеские письма со вложением пятидолларовой ассигнации, желал ему успеха, просил быть осторожным, и заключал письмо назидательным советом. Наступили сумерки, когда мистер Диксон, подъезжал к грубой деревянной часовне, стоявшей в тени густого леса. По наружности она не имела претензий даже амбара Новой Англии; несмотря на то, в ней раздавались гимны и молитвы, проникнутые искренним и тёплым чувством почитателей истинного Бога. У самых дверей, мистер Диксон, к крайнему своему изумлению, был встречен толпою вооружённых людей, которые, по-видимому, ждали именно его. Один из толпы выступил вперёд и, подавая мистеру Диксону письмо, сказал:
   -- Прочитай это письмо.
   Мистер Диксон спокойно положил его в карман.
   -- Я прочитаю его после службы, -- сказал он.
   При этом ответе мужчина схватил его лошадь под узды.
   -- Читай теперь! -- сказал он, -- мне нужно с тобой побеседовать.
   -- Дело в том, -- сказал другой мужчина, грубой, зверской наружности, -- дело в том, что мы не хотим иметь здесь ваших аболиционистских митингов.
   -- Друзья, -- кротко сказал мистер Диксон, -- какое вы имеете право останавливать меня?
   -- Очень просто, -- сказал первый мужчина, -- ты нарушаешь законы.
   -- Имеете ли вы приказание от законных властей задержать меня?
   -- Не имеем, -- отвечал первый мужчина.
   При этом второй, выплюнув табачную жвачку, принял на себя труд объяснения, по своему собственному образцу и вкусу.
   -- Послушай, старый петух; узнай раз и навсегда, что нам до приказаний никакого нет дела: мы делаем, что хотим. Нам не нравится, что ты каркаешь здесь об аболиционизме и вбиваешь чертовщину в головы негров. Кажется, это ясно!
   Эта речь сопровождалась взрывом смеха из группы мужчин, стоявших на ступенях часовни и, вслед за смехом, окруживших мистера Диксона со всех сторон.
   -- Да что с ним разговаривать! Хорошенько его... Так, чтобы шерсть полетела.
   Мистер Диксон, сохранявший невозмутимое спокойствие, заметил в чаще леса, в недальнем расстоянии, трёх-четырёх мужчин, которые, любуясь сценой, с зверским наслаждением хохотали и подстрекали первую группу на дальнейшие неистовства.
   -- Друзья, -- сказал мистер Диксон, -- я приехал сюда исполнить мой долг; и, повторяю, вы не имеете права задерживать меня.
   -- А если имеем, что тогда ты скажешь, старая ворона?
   -- Помните, друзья, что перед судом Спасителя мы будем все, и вы отдадите ответ за этот поступок.
   Громкий, язвительный смех раздался из группы под деревьями, и голос Тома Гордона прокричал:
   -- Он хочет отделаться от вас словами! Что рты-то разинули? Кстати вытяните уж и лица!
   При этих словах одни промяукали кошкой, другие пролаяли собакой, и зрители под деревьями захохотали громче прежнего.
   -- Послушай, -- сказал первый мужчина, -- ты не должен ездить сюда и ставить ловушки, называя их собраниями! Мы знаем, к чему клонятся твои проповеди, и нам они не нужны! Того и смотри, что будет восстание негров! Куда как хорошо, назначать собрания для невольников и не пускать на них владельцев этих же самых невольников! У меня самого есть негры; и через них я сам невольник; я желал бы отвязаться от них, по не хочу, чтоб в мои дела вмешивались посторонние люди. Да и никто из нас не хочет, неправда ли, друзья? А это отчего всё происходит? Оттого, что люди, которые не имеют невольников, хотят их иметь, не так ли?
   -- Так, так! Правда! Хорошенько его! -- в один голос прокричали окружавшие Диксона.
   -- Нам дано право иметь невольников, и мы будем их иметь, -- продолжал первый мужчина.
   -- Кто же дал вам это право? -- спросил мистер Диксон.
   -- Кто дал? Разумеется, Конституция Соединённых Штатов. Впрочем, что долго разговаривать: ты теперь попался нам и должен дать обещание, теперь же, не сходя с этого места, что не скажешь ни слова относительно этого предмета.
   -- Нет, мой друг, я не дам подобного обещания, -- сказал мистер Диксон таким кротким и спокойным голосом, что наступило минутное молчание.
   -- Лучше обещай, если хочешь уехать отсюда подобру-поздорову, -- сказал в толпе какой-то мужчина.
   -- Не уступайте ему ни на волос! -- раздался голос в кружке молодых людей под деревьями.
   -- Не беспокойтесь! Мы и так его не отпустим, -- возразил мужчина, принимавший деятельное участие в происходившем разговоре, -- ну, что же, старая ворона, будет ли конец или нет? Ты посмотри; ведь здесь десятеро на одного; если не хочешь покончить миролюбиво, -- мы заставим тебя силой.
   -- Друзья мои, -- сказал мистер Диксон, -- подумайте, что вы делаете. Здравый рассудок должен показать вам неуместность вашей меры. Вы поступаете несправедливо. Вы попираете законы и человеческие, и божеские. Ваш поступок ведёт к совершенной анархии и мятежу. Настанут дни, когда ваши мнения будут также непопулярны, как и мои в настоящее время.
   -- Что же дальше?
   -- Если будете упорствовать, то испытаете над собой всю силу самоуправства и насилия. Оружие, которое вы употребляете, обоюдоостро. Вас схватят, как вы схватили меня. Вы знаете, что люди, которые ввергли Даниила в пещеру, сами попали в неё.
   -- А кто этот Даниил? -- вскричал один из группы, и в тоже время молодые люди под деревьями разразились громким, оскорбительным смехом.
   -- Скажите, почему вы боитесь позволить мне говорить на сегодняшнем собрании, -- продолжал мистер Диксон, не обратив внимания на пошлую выходку, -- почему вы не хотите слушать меня, и, если я скажу что-нибудь ложное, почему бы вам не указать мне, что это ложно? Поверьте, вы немного выиграете, заставляя человека молчать там, где не в состоянии сделать ему основательных возражений; этим вы только обнаруживаете своё бессилие.
   -- Ничего не бывало! Мы, просто, не хотим тебя слушать, -- вот и всё тут! -- сказал мужчина, бывший деятельнее прочих, -- оставим это. Ты должен подписать теперь же торжественное обещание не говорить ни слова о невольничестве; иначе тебе будет худо!
   -- Никогда не дам я подобного обещания. Не думайте застращать меня, -- я ничего не боюсь. Вы можете убить меня, но не принудите сделать подобный поступок.
   -- Чёрт возьми, старая ворона, -- сказал один из молодых людей, подъезжая к мистеру Диксону, -- сейчас я скажу тебе, что ты должен делать! Ты должен подписать обязательство оставить Северную Каролину в три дня, никогда не возвращаться сюда и взять с собой весь свой хлам; в противном случае ты будешь жестоко наказан за твоё упрямство. Не возражать! Помни, что ты жалкая тварь! Твоя дерзость невыносима! Какое тебе дело распространять свои суждения относительно образа действий благородных людей? Благодари судьбу свою, что мы позволяем тебе выехать из нашего штата без наказания, которое заслуживаешь за свою наглость и дерзость!
   -- Мистер Гордон, мне прискорбно слышать от вас подобные слова, -- сказал мистер Диксон с прежним спокойствием, -- по своему происхождению вы, конечно, обязаны знать, как должен говорить джентльмен. Вы говорите мне грубости, на что не имеете права, произносите угрозы, на выполнение которых не имеете средств.
   -- А вот ты увидишь, имею ли я или нет? -- отвечал Том, с прибавлением ругательства, -- эй, ребята! -- крикнул он двум мужчинам, которые, по-видимому, управляли шайкой, и что-то сказал им вполголоса.
   Один из мужчин ответил отрицательно.
   -- Нет, нет! -- сказал он, -- это уже слишком!
   -- Что за слишком! -- вскричал другой мужчина, -- поделом ему! Мы сделаем! Ура, ребята! Проводим старика до дому и поможем ему развести огонь!
   Поднялся общий крик; вся шайка, запев вакхическую песню, схватила лошадь мистера Диксона, повернула её в обратную сторону и начала маршировать по направлению к его бедному коттеджу. Том Гордон и его товарищи, ехавшие впереди, оглашали воздух непристойными и отвратительными песнями, совершенно заглушавшими голос мистера Диксона, несколько раз делавшего попытку заговорить. Перед выступлением, Том Гордон дал значительное количество виски всей партии, так что и малая толика благородства, которая могла бы находиться в их сердцах, уступила теперь место адскому пламени. Это была одна из тех минут, когда душа человека подвергается пытке. Мистер Диксон думал в это время о Том, Которого разъярённая толпа вела по улицам Иерусалима, и мысленно обратился к Нему с горячей молитвой. У маленького своего коттеджа он ещё раз хотел обратить на себя внимание.
   -- Братья, -- сказал он.
   -- Замолчи! Мы давно слышим эту песню! -- сказал Том Гордон.
   -- Выслушайте ещё одно слово, -- продолжал мистер Диксон, -- здоровье моей жены чрезвычайно слабое. Я уверен, вы не решитесь оскорбить больную женщину, которая ни одному смертному существу не сделала зла.
   -- Так что же, -- сказал Том, обращаясь к нему, -- если ты так заботишься о своей жене, то от тебя зависит избавить её от неприятностей. Дай обещание, которого мы требуем, и мы оставим тебя в покое; если же ты не согласишься, то мы разнесём всю твою лачугу, до последней щепки; -- это верно, как верно и то, что моё имя Том Гордон! Помни, что ты имеешь дело со мною!
   -- Нет! Не говорить ни слова о невольничестве -- я не могу и не имею права обещать.
   -- По крайней мере обещай нам, что ты выедешь из штата. Ты можешь бродить с своими северными собратьями и за нашими пределами каркать, что тебе угодно. Я уважаю проповедников, когда они исполняют свои обязанности, но как скоро они начинают вмешиваться в чужие дела, то поступаю с ними, как поступают в подобных случаях со всеми другими. Не так ли, ребята? Громкий крик и свист со стороны пьяной и разъярённой толпы был ответом на вопрос Тома Гордона. В этот момент дверь коттеджа отворилась, и к калитке подошла болезненной наружности бледная женщина.
   -- Друг мой, -- сказала она спокойным голосом, -- не беспокойся за меня. Я терпеливо перенесу их неистовство. Я не испугалась. Я готова умереть за правду. Джентльмены! В этом доме ничего нет ценного, кроме двух больных детей. Если вам угодно разорить его, то можете: вы лишите нас только одного приюта. Муж! Будь твёрд и не покоряйся им! Зло, истекающее из невольничества, заглушает в груди этих людей все благородные чувства в отношении к женщине.
   Вероятно, каждый помнит историю о том, как слабая и больная жена Ловджоя, при всей своей слабости, остановилась перед дверьми, за которыми скрывался её муж, и боролась с зверскими ругательствами пьяной толпы, решившейся, в крайнем случае, перейти через труп её к сердцу её мужа! Люди, которые привыкли бичевать невольниц, само собой разумеется, не могут иметь того уважения, которое свободный человек должен оказывать всякой женщине. Эти люди уважают только женщин, облечённых в модный блеск, одарённых богатством и властью, и попирают в прах ту женщину, которая, при нищете и беспомощности, стоит на дороге их низких намерений.
   -- Женщина, -- сказал Том Гордон, -- ты дура! Неужели ты думаешь провести нас своей болтовнёй? Неужели ты думаешь, что мы для тебя оставим своё намерение? Не беспокойся; мы знаем что делаем.
   -- Знает про это и Бог! -- сказала жена Диксона, бросив на Гордона один из тех внезапных, исполненных могущества взглядов, которым нередко обладают самые слабые существа, находясь под влиянием порывов благородного гнева.
   Наступившее молчание было прервано страшной бранью и проклятиями Тома Гордона.
   -- Кончим же, ребята, дело это разом. Привяжите его к дереву и отпустите ему тридцать шесть. Он страшно любит негров, так пусть же и разделяет их участь. Авось либо добьёмся от него и обещания.
   Зверские чувства толпы достигли высшего предела. Дикие крики и проклятия огласили воздух. Мистер Диксон не терял спокойствия. Глядя на него, они скрежетали зубами. В несколько секунд с него сдёрнули верхнее платье и привязали к дереву.
   -- Говори! Обещаешь ли? -- сказал Том Гордон, -- вынимая часы, -- я даю тебе пять минуть на размышление.
   В это время проснулись дети и, заливаясь слезами, выглядывали из дверей. Жена Диксона вышла из калитки и стала перед мужем.
   -- Прочь отсюда! Старая ветошь! -- вскричал Том Гордон.
   -- Не пойду, -- отвечала она, обняв мужа. -- Убейте прежде меня и потом начинайте ваши истязания!
   -- Пен Ганат; оттащи её, -- сказал Том, -- только осторожней, если она не упрямится.
   Мистрис Диксон в обмороке склонилась на плечо подбежавшего мужчины.
   -- Положи её на землю, -- сказал Том Гордон. -- Ну, Диксон! Пять минут прошли. Что ты теперь скажешь нам?
   -- Я скажу тоже, что и прежде: на требования ваши не могу согласиться.
   -- Очень хорошо; это ясно; недоразумений здесь не может быть. И Том, попятив свою лошадь на несколько шагов, обратился к одному мужчине, державшему в руках бич, и сказал: "Начинай"!
   Удары посыпались. Мистер Диксон не произнёс ни вопля, ни даже стона. Между тем толпа при каждом ударе кричала:
   -- Каково? А! Хорошо? Что ты думаешь об этом? Что теперь скажешь нам?
   -- Он считает теперь звёзды и удары, -- говорил один.
   -- У него, я думаю, звёзды сыплются из глаз, -- подтвердил другой.
   -- Остановись! -- вскричал Том Гордон. -- Ну что, любезный! Теперь ты видишь, что мы не шутим; -- и поверь, мы кончим своё дело. Ты не хотел пользоваться сочувствием к себе; -- не хотел иметь поддержки! Теперь в целом штате не найдётся проповедника, который бы вступился за тебя. У каждого из них достанет столько здравого рассудка, чтоб не вмешиваться в наши дела. Каждый из них подержал бы теперь свечу, как это сделал один из твоих же собратьев в Ношвиле, когда отделывали Дрессера. Что же, соглашаешься?
   В этот момент дальнейшее насилие было прервано приездом четырёх или пяти джентльменов, впереди которых был Клейтон.
   -- Что это? -- воскликнул он, поражённый ужасом, -- мистер Гордон! Мистер Диксон! Что я должен понимать под этим?
   -- А какому чёрту нужно знать, что вы должны понимать? Не ваше здесь дело, -- сказал Том Гордон, -- и потому убирайтесь прочь отсюда!
   -- Я вам докажу, что это моё дело, -- возразил Клейтон и, вместе с тем, обратился к одному из своих спутников, -- мистер Броун, вы мировой судья!
   Мистер Броун румяный, свежий, приземистый старичок, сделал несколько шагов вперёд.
   -- Боже мой! Это ужасно! Мистер Гордон! Возможно ли это? Ребята! Подумайте, что вы делаете!
   Между тем Клейтон соскочил с лошади и проворно отвязал Диксона от дерева. Внезапная реакция взяла верх над спокойствием старика, и он без чувств упал на землю.
   -- Не стыдно ли вам самих себя? -- сказал Клейтон, с негодованием посмотрев вокруг, -- Благородно ли, прилично ли для сильных и известных людей, как вы, мистер Гордон, оскорблять так ужасно проповедников, которые, как вам известно, не имеют оружия защищать себя, -- оскорблять женщин и детей, которые слишком слабы для того, чтобы защищаться?
   -- Не ко мне ли вы относите подобные выражения? -- спросил Том Гордон.
   -- К вам, сэр, исключительно к вам, -- отвечал Клейтон, выпрямляясь во весь рост.
   -- Милостивый государь, это замечание требует удовлетворения.
   -- Вы можете получить полное удовлетворение из сказанных слов, хладнокровно сказал Клейтон.
   -- Вы должны драться со мной, -- сказал Том, -- вы должны на дуэли ответить за это замечание.
   -- Я не из числа дуэлянтов, -- продолжал Клейтон, -- а если бы и принадлежал к этому числу, то стал бы драться только с равным. Когда человек позволяет себе такое низкое, наглое насилие, он исключается из сферы джентльменов. Что касается до вас, -- продолжал Клейтон, обращаясь к шайке Тома Гордона, -- то вы менее виноваты. Вы не получили такого образования, чтобы вполне понимать подобные вещи. Советую вам сейчас же разойтись; в противном случае, я должен буду представить это насилие на вид правосудия.
   В внезапном появлении среди взволнованной толпы человека, совершенно обладающего присутствием духа, спокойствием и решимостью, часто заключается магическая сила. Толпа приведена была в крайнее смущение.
   -- Поедем Том, -- сказал Кейт, дёрнув приятеля за рукав, -- будет с него и этого.
   -- Да, да, -- сказал мистер Броун, -- советую вам, мистер Гордон, ехать домой. Вам известно, что мы все должны соблюдать тишину и спокойствие. Идите домой, ребята; на эту ночь для вас довольно,-- идите, идите; оставьте старика в покое. Возьмите вот это и купите у Скинфлинта что-нибудь для своего угощения. Идите же; -- нечего тут думать.
   Том Гордон, с мрачным лицом и двумя товарищами по бокам, отправился домой; по отъезжая, он обратился к Клейтону и сказал:
   -- Вы услышите обо мне в непродолжительном времени.
   -- Как вам угодно, -- сказал Клейтон.
   Спутники Клейтона и сам он занялись теперь приведением в чувства Диксона и его жены и восстановлением спокойствия в перепуганном семействе. Жена Диксона была отнесена в коттедж и уложена в постель. Мистер Диксон вскоре оправился да такой степени, что мог сидеть. Прибывшие джентльмены осыпали его выражениями сочувствия и сожаления. Один из них был старшиной в церкви, прихожане которой приглашали мистера Диксона на проповедь. Старшина нашёл теперь прекрасный случай подтвердить некоторые из своих, прежде выраженных мнений.
   -- Вот, мистер Диксон, -- сказал он, -- это обстоятельство доказывает справедливость моих слов. Образ ваших действий не приведёт ни к чему хорошему,-- вы сами видите. Если б вы согласились не говорить об этом щекотливом вопросе, вы бы никогда не были поставлены в столь неприятное положение. Вы видите, что здешнее общество имеет свои особенности. Они не могут терпеть рассуждений о невольничестве. Мы не менее вашего испытываем зло от этой системы. Наши души падают под её бременем. Но Провидение ещё не отворяет нам дверей и не даёт возможности что-нибудь сделать. Мы, по необходимости, должны терпеть и ждать, когда Господь, в своё благое время, вызовет свет из мрака и порядок из беспорядка.
   Эта последняя фраза, составлявшая часть стереотипного увещания, которое старшина имел обыкновение произносить на собраниях, была произнесена теперь необыкновенно протяжно.
   -- Я должен одно сказать, -- возразил мистер Диксон, -- весьма дурной знак, если наши проповеди, не производят никакого значительного впечатления.
   -- Но, -- сказал мистер Броун, -- вы должны принять в соображение особенность наших учреждений. Наши негры, при всём своём невежестве, чрезвычайное восприимчивы, легко возбуждаемы, -- а от этих качеств можно ожидать страшных последствий. Вот почему так горячо вступаются владетели невольников, когда происходят относительно негров какие-либо разбирательства или рассуждения. Я был в Ношвиле, когда случилась история с Дрессером. Он не сказал ни слова, -- не открыл даже рта, но они знали что он был аболиционист, и потому обыскали его сундуки, пересмотрели бумаги и нашли документы, в которых заключались различные мнения о свободе негров. И что же? Все духовные присоединились к этому делу и решили наказать Дрессера примерным образом. Я сам думал, что они зашли слишком далеко. Но что вы станете делать. В подобных случаях люди не рассуждают и не хотят рассуждать. Нельзя даже расспрашивать о таких вещах, и потому каждый должен держать себя как можно осторожнее. Теперь и я со своей стороны желаю, чтобы проповедники ограничились исполнением своих обязанностей. И притом, вы ещё не знаете Тома Гордона. Это ужасный человек! Я бы не хотел иметь с ним дела. Я счёл за лучшее принять снисходительный тон и упросить его удалиться. Признаюсь, я бы не хотел иметь Тома Гордона своим врагом. Во всяком случае, мистер Диксон, если вы намерены распространять своё учение, то я советовал бы вам удалиться из нашего штата. Конечно, мы не имеем права назначать границы внушениям совести; но как скоро убеждения какого-нибудь человека производят смуты и воспламеняют умы, тогда мы обязаны положить этому преграду.
   -- Да, -- сказал мистер Карнет, старшина, -- мы обязаны держаться мнений, водворяющих порядок,-- обязаны охранять порядок вещей, от которого зависит благоустройство государства.
   -- Но, джентльмены, согласитесь, что такой образ действий лишает нас возможности свободно выражать свои мысли, -- сказал Клейтон. -- Если Том Гордон может предписывать, что и как должно говорить об одном предмете, он тоже самое может сделать, относительно и другого; бич, который держали недавно над головой нашего друга, могут поднять и над нашей. Независимо от правоты или погрешности правил мистера Диксона, мы должны поддерживать его положение для поддержания права свободного мнения в штате.
   -- Священное Писание говорит, -- сказал мистер Карнет, -- если тебя преследуют в одном городе, беги в другой!
   -- Это относилось, -- сказал Клейтон, -- к народу, не имевшему никаких прав свободы. Но если мы подчинимся таким господам, как Том Гордон и его сообщники, то непременно сделаемся рабами деспотизма, какого ещё не существовало в мире.
   Но Клейтон говорил людям, уши которых были заткнуты хлопчатой материей, пропитанной леностью и беспечностью. При этих словах они встали и объявили, что пора воротиться домой. Клейтон выразил намерение провести ночь в коттедже мистера Диксона, чтоб успокоить его и, при непредвиденном случае, помочь своим друзьям.

Глава XLVIII.
Ещё насилие.

   На другое утро Клейтон нашёл своих друзей, не смотря на испуг и оскорбление предшествовавшей ночи, в гораздо лучшем положении, чем ожидал. Они казались спокойными и весёлыми.
   -- Удивляюсь, -- сказал он, -- что вы и ваша жена могли встать сегодня.
   -- Кто служит Богу, тот не теряет силы, -- сказал мистер Диксон. -- Я часто чувствовал истину этого. Бывало время, когда я и жена оба лежали в постели, и никак не думали, что встанем с неё;-- заболевало дитя или встречалось другое непредвиденное затруднение, требовавшее непосредственных наших усилий, -- мы обращались к Богу и находили силу. На пути нашей жизни нередко встречались непреодолимые преграды -- впереди море, позади египтяне: но море разделялось при воздевании рук наших к Господу. Мои молитвы всегда доходили до Него, Всевышнего. Ему угодно было посещать нас своим праведным гневом, но в тоже время и не оставлял Он нас без милости!
   При этих словах Клейтон припомнил насмешливого, неверующего, блистательного Фрэнка Росселя и мысленно сравнил его с простосердечным, кротким, благородным человеком, который сидел перед ним.
   -- Нет, -- сказал он про себя, -- человеческая натура не вздор. Есть настоящие люди. Есть люди, которые для успеха не решатся пожертвовать правдой.
   -- Что же вы думаете предпринять теперь? -- с участием спросил Клейтон. -- Неужели вы перестанете трудиться в нашем штате?
   -- Надо будет продолжать, пока положительно не увижу, что мои труды бесполезны, -- сказал мистер Диксон. -- Мне кажется, мы должны уступить нашему штату этот вопрос без малейшего сопротивления. Кто хочет слушать меня, -- тот может иметь со мной дело. Правда, что мои слушатели бедны и не светски; но всё же мой долг не оставлять их, пока не буду убеждён, что закон не может защитить меня в отправлении моих обязанностей. Сердца людей в руках Божиих... Это зло великое и вопиющее. Оно постепенно ослабляет нравственность в наших церквах. Я считал моим долгом не покоряться насилию тирана, и не обещал удалиться отсюда до тех пор, пока не увидел бы, что на это была воля моего Создателя.
   -- Мне больно подумать, что Северная Каролина не защитит вас, -- сказал Клейтон. -- Когда подробности этого дела сделаются известными, я уверен, что порицание будет общее, во всех частях государства. Вы могли бы тогда переехать в другую часть нашего штата, где близкое соседство такого человека, как Том Гордон, не будет беспокоить вас. Я переговорю с моим дядей, вашим приятелем, доктором Кушингом, -- нельзя ли будет предоставить вам удобное местечко, где вы спокойно можете исполнять свой долг. В настоящее время он у своего тестя в И... Я поеду туда и сегодня же поговорю с ним. Между тем, -- сказал Клейтон, вставая с места, чтобы проститься, -- позвольте мне оставить небольшую дань на помощь дела, в котором вы принимаете живое участие.
   И Клейтон, пожав руку своего друга и его жены, оставил сумму денег, которой они давно не видали. Через несколько часов он приехал в И... и рассказал доктору Кушингу о вечернем происшествии.
   -- Это гнусно, это ужасно! -- сказал Кушинг. -- До чего мы доходим? Друг мой! Это доказывает необходимость молитвы. "Когда враг наступает, подобно приливу моря, Дух Господень должен поднять знамя против него."
   -- Дядюшка, -- сказал Клейтон с некоторым увлечением, -- мне кажется, Господь уже поднимает знамя в лице этого самого человека; но народ слишком боязлив, чтоб собраться под него.
   -- Послушай, любезный племянник: кажется, ты слишком близко принимаешь это к сердцу, -- сказал доктор Кушинг ласковым тоном.
   -- Слишком близко! -- возразил Клейтон. -- Я должен принять это близко, как должны, в свою очередь, сделать тоже самое и вы. Вы видите человека, который делает приступ к необходимой реформе, начинает этот приступ совершенно миролюбивым и законным образом, и который за такое начало становится посмешищем и предметом поругания для необузданной черни; и что же? В защиту его вы только ещё думаете молить Бога, да воздвигнет Он своё знамя! Скажите чтобы вышло из того, если б у человека загорелся дом, и он бы стал молить Бога, чтобы он своим непостижимым промыслом потушил пожар?
   -- Помилуй! Здесь нет и не может быть никакой параллели, -- сказал доктор Кушинг.
   -- Напротив, есть, и я вам докажу, -- сказал Клейтон. -- Представьте себе, что наш дом -- это наш штат; и что дом наш в огне: вместо того, чтоб молиться о тушении пожара, вы должны сами употребить все свои усилия, чтобы потушить его. Если все ваши проповедники вооружатся против этого зла, если воспользуются всем влиянием, которое могут производить на своих слушателей; тогда подобные вещи ни под каким видом, не могут повторяться!
   -- Я с удовольствием готов сделать что-нибудь. Бедный мистер Диксон! Такой добрый, такой почтенный! Но всё же, Клэйтон, его нельзя назвать благоразумным. Ему не следовало приниматься, за такое дело, очертя голову. Мы должны строго следить за своими поступками. Бедный Диксон! В последнем письме я старался предостеречь его. Нельзя, впрочем, и их оправдывать. Я напишу об этом Баркеру и попрошу, нельзя ли поместить статейку в нашей газете. Не знаю только, нужно ли описывать все подробности происшествия и называть имена. Впрочем, можно написать статью под общим заглавием: о важности поддерживать право свободной речи, и, без всякого сомнения, читающая публика поймёт, к чему это клонится.
   -- Вы, -- сказал Клейтон, -- напоминаете мне человека, который предложил сделать нападение на акулу, швырнув в неё кусок губки. Но оставим это. Я принимаю живое участие в положении мистера Диксона. Дядюшка, нет ли вблизи вас церкви, в которую можно бы назначить его пастором? Я слышал его на собрании и нахожу, что он превосходный проповедник.
   -- Таких церквей есть много, -- сказал Кушинг, -- и все охотно бы его приняли, если б не образ мыслей, которого он держится; мне даже жаль, что он пренебрегает своим влиянием. Будь он только поосторожнее, и из него вышло бы превосходное оружие к обращению заблудших на путь истины. Но всё же он добрый человек, и я его люблю. Я непременно съезжу повидаться с ним; и теперь же готов бы сделать для него что-нибудь, если б не боялся, что готовность моя будет перетолкована в дурную сторону.
   Вечером Клейтон, начиная снова беспокоиться за уединённое положение мистера Диксона, решился отправиться к нему и провести в его коттедже другую ночь. На этот раз он вооружился парой пистолетов. День был знойный, и потому намерение Клейтона замедлилось, так что темнота наступавшей ночи застигла его на дороге. Он спокойно ехал по лесной тропе, пролегавшей по окраине Проклятого Болота, как вдруг раздавшийся позади его стук лошадиных копыт привёл его в изумление. За ним ехало трое всадников; из них передовой, быстро подскакав к нему, нанёс такой сильный удар гуттаперчевою тростью, что Клейтон упал с лошади. В один момент, однако же, он вскочил на ноги и схватил под уздцы свою лошадь.
   -- Кто вы такие? -- сказал он.
   При тусклом свете сумерек, он заметил, что все трое были под масками.
   -- Мы люди, -- отвечал один из них, голос которого Клейтон не узнал, -- люди, умеющие наказывать негодяев, которые оскорбляют джентльменов и потом отказываются от благородного удовлетворения.
   -- Мы, -- сказал другой голос, -- знаем, как должно поступать с тайными аболиционистами, которые скрытно подводят мины под наши учреждения.
   -- Да, -- хладнокровно возразил Клейтон, -- вы умеете также быть и трусами, потому что никто, кроме низких трусов, не решится напасть втроём на одного и наносить удары сзади. Стыдитесь! Впрочем, джентльмены, действуйте, как вам угодно. Ваш первый удар лишил меня возможности владеть правой рукой. Если вам нужны мои часы или кошелёк, то можете взять их, как берут разбойники.
   Глубокое презрение, выраженное в последних словах, по-видимому, привело в бешенство третьего мужчину, не говорившего ни слова. С страшным проклятием он снова поднял трость и ударил Клейтона.
   -- Бейте раненого человека, который не может защищаться! -- вскричал Клейтон, -- бейте! Покажите ему, какие вы звери! Я знаю, вы храбры в нападении на беззащитных женщин, детей и проповедников!
   На этот раз нанесённый удар повергнул Клейтона на землю. Том Гордон в мгновение ока спрыгнул с седла и показал свою способность быть членом конгресса, быстро нанося удары по голове беззащитного Клейтона и тем обнаруживая рыцарский дух Южной Каролины. Но в этот момент на правую руку его опустился от невидимой руки такой сильный удар, что, переломленная, она повисла на плече. В припадке бешенства, Том произнёс такие проклятия, каких читатели наши никогда не слыхали, и какие не согласится вынести даже и бумага. В ответ на них из-за ближайших кустарников раздался громкий голос:
   -- Горе кровожадному и вероломному человеку!
   -- Ловите этого разбойника, ищите его! -- вскричал Том Гордон.
   Выстрел из ружья и прожужжавшая над головой Тома пуля были ответом на его приказание. Голос, в котором Гордон узнал голос Гарри, прокричал из чащи кустарников:
   -- Том Гордон, берегись! Помни Гарка!
   В то же время над головами трёх негодяев пролетела другая пуля.
   -- Скорее, скорее, прочь отсюда, -- сказали двое из них, -- здесь их целая шайка. Том без руки ничего не может сделать.
   И, усадив его в седло, они опрометью ускакали. Лишь только они удалились, как Гарри и Дрэд вышли из кустарников. Последний славился в своём народе медицинскими и хирургическими сведениями. Приподняв Клейтона, он тщательно осмотрел его.
   -- Он жив ещё, -- сказал Дрэд.
   -- Что же мы будем делать с ним? -- спросил Гарри, -- не отнести ль его к мистеру Диксону?
   -- Нет, нет, -- отвечал Дрэд, -- это навлечёт на него филистимлян.
   -- Но, до И... будет полных пять миль. Нести его туда ещё опаснее.
   -- Зачем туда? -- сказал Дрэд. -- Мы отнесём его в наше укрепление. Наши женщины будут ходить за ним, и, выздоровев, он может отправиться в путь.

Глава XLIX.
Укрепление Дрэда.

   Читателю нередко, быть может, доводилось задавать себе вопрос: почему небольшой уголок, служивший убежищем нескольким беглецам и так легко доступный для соседних негров, ускользал от бдительности бесчеловечных охотников. Не трудно заметить, что везде притесняемая часть населения становится необыкновенно скрытною. Другой факт заключается в том, что часть общества, приученная к постоянному труду, пользуется тем преимуществом над частью изнеженною, которое приобретается через развитие физического организма и через величайшую способность переносить лишения. Нет никакого сомнения, что перевес физической силы в Южных Штатах был на стороне невольнического племени. Привычка ознакомляет обитателей болота с особенностями их местности, и предоставляет им ту выгоду, которую житель горных стран находит в горах. Кроме того, у людей, которых жизнь находится в постоянной опасности, умственные способности развиваются сильнее и становятся светлее, чем у тех, которые думают только о приобретении денег, не подвергая себя никакой опасности: это преимущество имеют негры над своими преследователями охотниками. Укрепление Дрэда, как мы уже сказали, отделялось от прочего болота ярдами двадцатью глубокой тони, по которой нужно было пробираться почти по пояс. Окраина берега представляла глазу только вид непроходимой чащи из терновника и дикого виноградника, поднимавшихся из воды. В одном только месте и можно было твёрдо стать ногою; и это место было то самое, чрез которое Дрэд пробрался в ночь, когда мы впервые обратили внимание наших читателей на эту местность. Охотники обыкновенно ограничивались исследованием частей, казавшихся более доступными. Без измены со стороны лиц, которым Дрэд открывал путь в свой лабиринт, проникнуть в него не было никакой возможности. Сам Дрэд, по-видимому, одарён был тою удивительною способностью угадывать и выбирать людей, которая принадлежала его отцу, датчанину Вези, -- способностью, ещё более изощрённою его дикою и окружённою опасностями жизнью. Лица, которых Дрэд выбирал и которых удостаивал своим доверием, были так же неспособны к измене, как и он сам; это были поди, сильнейшие душой и телом на всех плантациях. Какое-то странное настроение его души, его уверенность, что он был каким-то вождём и освободителем, давали ему превосходство над умами своих приверженцев. Конечно, много тому способствовал и весьма строгий образ его жизни. Ко всем чувственным удовольствиям он питал глубокое отвращение. Он никогда не употреблял крепких напитков и был чрезвычайно умерен в пище; часто, и особливо, когда предстояло поразмыслить о каком-нибудь важном предмете, Дрэд постился по нескольку дней сряду. Трудно измерить мрачные изгибы души, столь могущественной и деятельной, как его душа, находившейся под таким ужасным гнётом невежества. В уединённых местах, избранных Дрэдом для своего обиталища, деревья, как мы уже говорили, от неестественного и чрезвычайно сочного свойства почвы, часто принимают странный, гигантский рост, совершенно ненормальный. Под тенью их все роды чудовищ растительного царства разрастаются и принимают фантастические формы. По всей природе нет изумительнее явления, как рост чего бы то ни было. Это в своём роде таинственное и страшное условие существования. Рост, в какое бы невыгодное положение ни поставили его, какие бы препятствия ни придумали для него, постоянно будет преодолевать и то, и другое; и когда его остановит неестественная сила, он разовьётся в формы изумительные и страшные. Дикая, пустынная полоса болотистой земли, опоясывающая штаты, опустошаемые пламенем деспотизма, представляет в своём обилии, можно сказать в своём избытке растительной силы, прекрасную эмблему борющихся во мраке, дико прозябающих в болоте человеческих душ, отрезанных, подобно самому болоту, от обычаев и усовершенствований цивилизованной жизни. Под этим страшным гнётом душа, энергию которой могло бы благословлять человечество, принимает необыкновенное и грозное развитие, сила которого, становится зловещим, возбуждающим ужас явлением. Для замечательного в своём роде существа, о котором идёт наша речь,-- ночь, после описанной нами встречи, была ночью мучительной борьбы с тяжёлыми чувствами. Та часть моральной организации, которая существует в большей или меньшей степени во всех нас, которая заставляет нас ощущать мучительную боль при виде несправедливости и желать возмездия за жестокость и преступление, казалось, обратилась в нём в одно, всепоглощающее чувство, как будто какая-то невидимая, непостижимая сила избрала его оружием своего грозного приговора. В иные минуты мысль о преступлениях и притеснениях, тяготевших над его племенем, терзала его, заставляла его плакать, подобно злосчастной и порабощённой Кассандре, на пороге мрачной и обагрённой кровью темницы. Эта потребность справедливости, эта агония при созерцании жестокости и преступления, служит верным признаком возвышенной натуры; кто лишён элемента морального негодования, тот, -- можно утвердительно сказать, изнежен и слаб. В такие минуты, человек, твёрдо верующий в благой Промысел, ищет облегчения и отрады в тёплой молитве. Так поступил и Дрэд. Когда товарищи его разошлись по хижинам, он пал ниц и молился, не замечая, что ночь задёрнула своей завесой небосклон, что звёзды спокойно смотрели на нашу планету и что утренняя заря показалась на востоке во всём своём блеске... Гарри тоже провёл бессонную ночь. Смерть Гарка лежала на его сердце тяжёлым камнем. Гарри знал Гарка за неустрашимого, преданного человека. В течение многих лет он был его советником и другом и теперь умер за него, не сказав даже слова под мучительной пыткой. Как больно, как невыносимо-тяжело бывает в подобные минуты, представлять себе почёт, который цивилизованное общество оказывает убийце, придавая его преступлениям мягкие названия и для его защиты прибегая ко всем ухищрениям, чтоб закон сделал величайшую несправедливость! Некоторые из моих соотечественников сами испытали это, свободные люди Америки уже начали пить чашу, которую в течение веков пили одни только невольники. Чувство негодования побуждало его к немедленному восстанию, для которого он не пощадил бы своей жизни: так сильно душа его жаждала справедливости. Восточный горизонт, зарумянившийся перед восходом солнца, казался ему обагрённый кровью своего друга. Он готов сейчас же приступить к делу, но Дрэд, верный побуждениям энтузиазма, которые руководили им, настаивал на том, чтоб дождаться знамения на небе, возвещавшего, что день помилования миновал и уступил место дню судному. Поутру Гарри увидел Дрэда, с печальным лицом, за дверями его хижины.
   -- За тебя я боролся с моими чувствами, -- сказал он, -- но время ещё не настало. Пусть пройдёт ещё несколько дней; это моя тайна, при ней я не могу сделать более того, что повелевает мне Господь. Когда Господь предаст их в наши руки, тогда один выступить против тысячи, а двое обратят десять тысяч в бегство.
   -- Что будет впереди, никому неизвестно, -- сказал Гарри, -- но настоящее наше положение безнадёжно; несколько жалких созданий, отверженных законом и обществом, которые не знают, где преклонить голову, восстают против людей, окружённых властью! Кто в этой великой нации заступится за нас? Кто не будет выражать восторга, если нас потащат за город и повесят, как собак!
   -- Северные Штаты так-же порочны, как и Южные. Нас убивают здесь, и Северные Штаты говорят, что это так должно, и преступник остаётся правым... Всё, все против нас... Нас никто пожалеет, никто не дорожит нами. Каждая партия в штате отдаёт нашу кровь и кости в виде прибавки в торговых своих сделках; и когда я вижу их, разъезжающих в великолепных экипажах, когда вижу дома их полными всего, что есть изящного, вижу их самих такими образованными и прекрасными, а наших людей такими жалкими, бедными, и порабощёнными, я прихожу в совершенное отчаяние.
   Какое-то смутное, встревоженное выражение показалось на лице Дрэда.
   -- Гарри, -- сказал он, -- пути Господни неисповедимы. Он не даёт отчёта в своих действиях. Быть может, мне не суждено провести это племя через Иордан и сложить свои кости в пустыне; по наступить день, когда знамение Сына Человеческого появится в воздухе, и все племена земные поплачут о Нём.
   В этот момент из чащи леса поднялся прекрасный дикий голубь. Рассекая крыльями утренний воздух, он поднялся высоко, и начал описывать плавные и ровные круги, как будто под звуки небесной гармонии. Утомлённые ночным бдением, глаза Дрэда следили за этим полётом с невыразимым удовольствием; его лицо выражало скорбь души и ожидание чего-то лучшего.
   -- О, если б я имел крылья голубя, -- сказал он; -- я бы воспарил к небесам и остался в покое. Я бы поспешил избавиться от бурь и треволнений здешнего мира.
   В энергии этого человека было что-то могущественное, увлекающее за собою сочувствие других людей, как плывущий корабль увлекает в свою стремнину мелкие суда. Гарри, печальный и обескураженный, испытывал в эту минуту тяжёлое ощущение.
   -- Я знаю, -- продолжал Дрэд, -- что наступит новая жизнь, явится новое небо и новая земля, и Господь, искупивший наши грехи, будет царствовать в небе; но мне не суждено дожить до этой поры, мне, на которого положены все притеснения этого народа!
   Гарри оставил Дрэда и медленно перешёл на другую сторону поляны, где старик Тифф, Фанни, Тедди и Лизетта разводили огонь, намереваясь приготовить завтрак. Дрэд, вместо того, чтоб войти в свою хижину, исчез в чаще неприступной ограды. В это время пришла Мили, сопровождаемая негром с плантации Канема. На другой день Гарри и Дрэд, отыскивая дичь в болотах, случайно набрели на место, близ которого были свидетелями насилия, описанного в предыдущей главе.

Глава L.
Том Гордон и его приятели.

   В течение двух-трёх дней после, нанесённого удара, Том Гордон находился в состоянии раненой гиены. С каждым часом, с каждой минутой у него являлись новые капризы один другого страннее. Несчастные невольницы, которых он оставил при себе в качестве служанок, испытывали всю тяжесть огорчений, которые в состоянии придумать только беспокойный и гневный человек, в минуты раздражения. Смерть Нины поставила Милли в совершенную зависимость от Тома. Он беспрестанно отрывал её от занятий, требуя от неё наставлений и советов, которые в ту же минуту были отвергаемы с бранью.
   -- Мистер Том, -- говорила тётушка Кэти, ключница, -- вскружил всем голову. В течение двух часов, вот уже четыре раза готовлю бульон ему и никак не могу угодить, бранится и держит себя весьма неприлично. У него горячка, а в горячке, разумеется, кому что может нравиться? К чему он называет меня дьяволом и всякими другими именами? Мне кажется, на это нет особенной необходимости. Гордоны, бывало и рассердятся, но всё же остаются в здравом рассудке, а у него нет этого ни на волос. Он позорит нас во всех отношениях. Нам стыдно, мы не смеем приподнять наши головы. Гордоны считались всегда людьми благородными. Господи! Какую свободу-то имели мы при жизни мисс Нины!
   Между тем, несмотря на вспыльчивость, невоздержность и отступление от докторских предписаний, Том выздоравливал, вероятно по тому же закону природы, по которому так быстро разрастаются плевелы. Во время болезни, от нечего делать, он составлял планы мщения, которые решился привести в исполнение, лишь только силы позволят ему сесть на коня. Между прочим, он дал себе клятву излить своё мщение на Абидже Скинфлинте, который, как ему известно было, продавал порох неграм, скрывавшимся в болоте. Правда ли это или нет? Для него было всё равно; притом же в деле самоуправства подобные вопросы не принимаются в соображение. Человек обвиняется, судится и подвергается наказанию, совершенно по произволу своего более сильного соседа. Для Тома достаточно было, что он так думал; в болезненном же и раздражительном состоянии он думал так ещё с большею уверенностью. Том знал, что Джим Стокс питал к Абидже давнишнюю вражду; а это обстоятельство давало ему повод рассчитывать на услуги Джима. Первым подвигом Тома после его выздоровления, было нападение на лавку Абиджи. Лавка без церемонии была взята приступом и разграблена; шайка разбойников перепилась, облила смолой нагого Абиджу и облепила его перьями, издеваясь над ним, сколько душе угодно, вынудила от него обещание оставить штат в течение трёх дней и возвратилась домой знаменитою в своих собственных глазах. Неделю спустя в газете "Голос Свободы" появилось описание этого блистательного подвига под заглавием: "Скорая расправа".
   Без сомнения, никто не сожалел Абидже; и так как он сам, весьма вероятно, охотно присоединился бы к подобному предприятию, то и мы не сожалеем особенно о его участи. Почтенные люди в соседстве сначала замечали, что вообще не одобряют самоуправство черни, но впоследствии, особливо по поводу последнего события, рассуждали с заметным удовольствием. Невежественная чернь торжествовала, не думая, что рано или поздно тоже самое оружие будет обращено и против неё. Том не замедлил воспользоваться одушевлением черни. Он предложил ей предпринять охоту в Проклятом Болоте, и тем вполне удовлетворить своё собственное чувство мести. В груди человеческой постоянно лежит прикованный и спящий кровожадный тигр; этого-то тигра Том решился теперь спустить с цепи. Акт, лишавший Гарри покровительства законов, делал его предметом, над которым шайка пьяных людей могла совершать какие угодно жестокости. Документ этот не будет лишён интереса для наших читателей, и потому мы предлагаем его копию.
   Штат Северной Каролины, округ Чова.
   "Сего числа нам, двум мирным судьям вышеупомянутого округа и штата, представлена жалоба Томасом Гордоном, что принадлежащий ему невольник, по имени Гарри, по ремеслу плотник, тридцати пяти лет от роду, пяти футов и четырёх дюймов роста, смуглого цвета, крепкого телосложения, с голубыми, глубоко впавшими глазами, с открытым лбом и звучным голосом, бежал от своего господина, и, как надо полагать, скрывается на Проклятом Болоте, совершая противозаконные действия; вследствие сего, от имени вышесказанного штата, сим повелеваем помянутому невольнику возвратиться домой и явиться к своему господину; к сему присовокупляем, на основании акта законодательного собрания, что если сказанный невольник Гарри не явится к господину немедленно после опубликования сего постановления, то всякое лицо или лица, может или могут убить и уничтожить того невольника оружием и способом, какое ему или им заблагорассудится избрать, не подвергаясь за таковой поступок ни обвинению в преступлении, ни наказанию, ни какому либо штрафу или взысканию.
   Постановление сие свидетельствуем приложением руки и печати. Джеймс Т. Мюллер (печать) Т. Буттерпорт (печать)".
   Подлинный документ, с которого снята эта копия, помещён в Wilmington Journal, 18 декабря 1830. Нельзя без сожаления подумать о состоянии народа, который существует под влиянием таких законов и обычаев. Не удивительно, что люди, преступление которых поощряется законом, охотно предаются самому низкому зверству, самой адской жестокости. Том Гордон сделал в своём доме собрание из людей, которые должны были служить орудием и исполнением его мщения. Все они втайне ненавидели Гарри во время его благоденствия, потому что он лучше их одевался, лучше их был воспитан, и пользовался лучшим, чем они, вниманием и расположением со стороны Гордонов и их гостей. Гарри нередко упрекал их в приёме от невольников вещей, принадлежавших плантации. Само собою разумеется, во дни благосостояния Гарри, все они покорялись ему, как человеку уважаемому уважаемой фамилией; но теперь когда он пал, то, но общепринятому в свете любезному обыкновению, они решились платить ему за своё прежнее унижение удвоенною наглостью. Джим Стокс в особенности питал ненависть к Гарри, который однажды выразился с негодованием относительно низости и зверства его ремесла,-- и потому при настоящем случае он охотнее других предлагал свои услуги. И вот, в утро, о котором мы говорим, перед дверьми господского дома в Канеме, собралась смешанная толпа людей, но наружности принадлежавшая к сословию, которое мы называем шайкой разбойников, -- людей, полупьяных, развратных, бездушных, как гарпии, явившиеся на пир Энея. Том Гордон имел пред ними только то преимущество, что воспитание и лучшее положение в обществе давали ему возможность, когда он хотел, принимать наружность и употреблять язык джентльмена. Но в тоже время закоснелая грубость его чувств ставила его наравне с ними. Рука Тома всё ещё была перевязана; но в нём никогда не было недостатка энергии, и потому он решился сесть на коня и отправиться вместе с ватагой. В настоящую минуту они выстроились у крыльца, смеялись, произносили ругательства и пили виски, которая текла в изобилии. Собаки с горячностью и нетерпением рвались со свор. Том Гордон, по обычаю старинных вождей, приветствовавших перед битвой войска свои, стоял на галерее.
   -- Ребята! -- говорил он, -- вы уже прославили себя. Вы уже сделали много хорошего: вы прочитали этому отвратительному старику такое нравоучение, что он в жизнь его не забудет! Длинноносому Скинфлинту вы задали столько свету, что он увидит все свои заблуждения.
   Поднялся общий хохот и смешанные крики:
   -- Да! Да! Прочитали! Задали!
   -- В ту ночь, -- продолжал Том Гордон, -- Скинфлинту, я думаю, не понадобилась и свеча, чтоб видеть грехи свои! Мы сделали ему свечу из его же конуры. Осветили ему всю дорогу из нашего штата, а чтобы он не озяб, то снабдили его платьем. А платье дали ему славное! Не скоро он его сносит, да и не продаст, когда захочет выпить. Не правда ли!
   Исступлённые крики заглушили голос оратора.
    -- Жаль только, что мы не подожгли его самого! -- вскричал кто-то из толпы.
    -- Ничего; на тот раз довольно. Подождите, вот когда вы поймаете этих пресмыкающихся гадин в болоте, тогда делайте с ними, что хотите: это будет в порядке вещей, да и законно. Эти лисицы долго нас беспокоили, долго производили опустошения в наших курятниках, пользуясь нашей беспечностью. Уж за то же мы и поквитаемся. Итак, мы отправляемся ловить их! Надо же когда-нибудь покончить с ними. Успех наш несомненен. Болото должно сдаться и сдастся, когда увидит наше шествие -- в этом нет никакого сомнения. Смотрите же, ребята, старайтесь взять его живым; если же нельзя, то стреляйте в него. Помните: за его голову я даю полтораста долларов.
    Восклицания исступлённее прежних огласили воздух, и торжествующий Том спустился с балкона и сел на коня.

Глава LI.
Выздоровление Клейтона.

   Клейтон во время жестокого, описанного нами нападения, получил несколько ударов по голове, которые лишили его чувств. При первом возвращении чувств, он сознавал только одно,-- что на него веял прохладный ветерок. Он открыл глаза, и сквозь углубления нависших над ним и качавшихся ветвей, увидел лазурь небосклона. Голоса птиц, щебетавших и отвечавших на призыв других пернатых, слегка касались его слуха. Чьи-то нежная рука клала повязки на его голову, незнакомые женщины, осторожно говорившие между собою, ухаживали за ним и наблюдали каждое его движение. Клейтон снова закрыл глаза и оставался несколько часов в тяжёлом забытьи. Гарри и Лизетта очистили для него свою хижину, но так как наступили роскошные октябрьские дни, когда земля и небо становятся храмом красоты и спокойствия, то они днём выносили больного на открытый воздух, и, казалось, не было средства целительнее этого воздуха. Как воздух, теплота и вода имеют благотворное свойство проникать и наполнять пустоту, так и ослабевшая жизненность человеческого организма может принимать укрепляющую силу, которою одарено растительное царство природы, и избыток которой разливается в воздухе.

-----

   Дня через два, проведённых в спокойном, укрепляющем сне, Клейтон до такой степени оправился, что мог сидеть и любоваться окружающими предметами. Светлое, спокойное октябрьское небо, по-видимому, производило на его душу чарующее впечатление. Среди дикого и необитаемого болота, это был остров безопасности, где природа в своём гостеприимном лоне давала приют человеческим существам. Тысячи птиц говорили на тысяче языков, перекликались с колеблющихся от ветра вершин деревьев, или качались в колыбелях из листьев виноградника; белые облака плавали беспрерывно изменявшимися группами над массивною зеленью леса; слышен был шелест листьев, сквозь которые от времени до времени пробегал осенний ветерок. Всё это вместе пробуждало в душе Клейтона отрадное чувство. Минувшая жизнь казалась ему тревожным сновидением. Его страдания,-- час агонии и смерти, о котором он боялся вспомнить, приняли совершенно новый и светлый вид. Мало помалу, он начал интересоваться Дрэдом, как предметом психологического изучения. Дрэд сначала был угрюм и молчалив, хотя со всем радушием и почтительностью исполнял требование своего гостя. Постепенно, однако же, желание обменяться словом, желание, которое скрывается в душе каждого человека, начало развиваться в нём, и он, по-видимому, находил удовольствие в сочувствующем ему слушателе. Набор библейских изречений и имён имел для Клейтона, при его болезненном состоянии, особенно приятный, поэтический интерес. Он мысленно сравнивал Дрэда с одною из тех старинных, грубых готических дверей, столь часто встречаемых в европейских храмах, где изображения, заимствованные из священного Писания и иссечённые в грубом граните, перемешались с тысячами фантастических архитектурных причуд; иногда он вздыхал, думая, сколь многое могло бы быть совершенно человеком с душою столь пылкою и с организмом столь энергическим, если б он получил образование и надлежащее направление. Дрэд иногда приходил в тенистую часть острова, располагался подле Клейтона и по целым часам разговаривал с ним, употребляя свой странный, беспрестанно уклоняющийся от предмета, исполненный какой-то грусти, образ выражения; несмотря на то, от времени до времени в нём проглядывали практический ум и дальновидность. Дрэд много путешествовал, большею частью по странам, недоступным для человеческой ноги и глаза. Он осмотрел не только обширную полосу приатлантических болот, но и равнины Флориды, со всею их причудливою, роскошною тропическою растительностью. Он бродил вдоль пустынных и гибельных песков, опоясывающих южные атлантические берега, полные наносных мелей и опасностей. Там нередко задумывался он над тайною морских приливов, с вечным, никогда не изменяющимся возвышением и понижением которых душа человеческая имеет какое-то таинственное сродство. Не озарённый светом философии и других наук, Дрэд искал в сумерках своих пылких, борющихся мыслей, причины различных явлений природы, и разрешал эти вопросы по своим собственным теориям. Иногда, оставаясь но целым неделям в остове какого-нибудь корабля, выброшенного на эти негостеприимные берега, он постился и молился, воображая услышать ответ на молитвы свои в завываниях бушующего ветра или в унылом прибое морских волн. Читатели наши видят его теперь лежащим на траве подле хижины Гарри и Лизетты, в самом спокойном и сообщительном настроения духа. Дети с Лизеттой и женщины собирали виноград в отдалённой части острова; Гарри с другим беглым негром ушли за провизией, которая была принесена для них в отдалённую часть болота преданными сообщниками с одной из смежных плантаций. Старый Тифф, выкапывая картофель в недальнем расстоянии, внимательно прислушивался к разговору.
   -- Да, -- говорил Дрэд с тем тусклым светом в его взоре, который нередко можно заметить в глазах энтузиаста, -- царство Божие не наступило ещё, но уже приближается. Теперь ещё только время стенаний; это открыто мне, когда я был в Океркоке и провёл три недели в остове корабля, на котором вся команда погибла.
   -- Скучное же ты выбрал место для своего приюта, -- сказал Клейтон, стараясь вовлечь Дрэда в разговор.
   -- Меня завёл туда невидимый дух, -- отвечал Дрэд, -- ибо я просил Господа открыть мне грядущие события.
   -- Как же это было открыто тебе? -- спросил Клэйтон, более и более интересуясь его разговором.
   -- Через ухо моё во время ночи, -- отвечал Дрэд, -- я слышал, как всё творение стенало и мучилось, ожидая избавления; потому-то и назначен прилив.
   -- Я не вижу здесь никакой связи, -- сказал Клейтон, -- какое отношение имеет прилив к страданиям творений.
   -- А вот какое, -- отвечал Дрэд, -- каждый день море трудится и движется, по этот труд отступает снова в море; так и грудь всех поколений удалился назад, и не возвратится, пока не придёт Ожидаемый всеми народами -- и Он придёт в пламени, с судом и великим потрясениям; но потом будет тишина и спокойствие. Потому-то и написано, что под новым небом и на новой земле не будет более моря.
   Эти слова произнесены были с видом величайшей уверенности, что произвело на Клейтона странное впечатление. Но внутренней природе его было что-то особенное, предусматривавшее в этих словах слабую тень грядущих событий. Он находился в том настроении духа, которому предаётся человек, борющийся с пороками и преступлениями этого мира -- настроение, выражавшее тоску души и надежду на лучшее.
   -- И ты думаешь, -- сказал он Дрэду, -- что эти небеса и эта земля возобновятся?
   -- Я уверен в этом, -- отвечал Дрэд. -- Избранные Богом будут господствовать на ней.
   -- Вероятно и ты надеешься быть в числе избранных?
   Из груди Дрэда вырвался подавленный стон.
   -- Много званных, но мало избранных, -- сказал он. -- Я молил Бога открыть мне эту тайну, но он не сподобил меня узнать её.
   Здесь разговор был прерван появлением Гарри, который неожиданно соскочив на поляну, подбежал к Дрэду с взволнованным и испуганным видом.
   -- Том Гордон со всей своей шайкой вступил в болота и решился выследить нас, -- сказал он. -- Пьянее, развратнее, свирепее этих людей я ничего ещё не видел. Они напали на несчастного Джима и преследуют его без пощады.
   В глазах Дрэда сверкнули молнии и он вскочил на ноги.
   -- Голос Господень потрясает пустыню; я пойду и выручу его.
   Схватив ружьё, он в секунду скрылся из виду. Гарри хотел за ним следовать, но рыдающая Лизетта бросилась к нему на шею.
   -- Нет, нет! Ради Бога не ходи, -- говорила она. -- Что мы будем делать без тебя? Останься с нами! Тебя убьют они, и это никому не принесёт пользы.
   -- Как можно, Гарри! -- сказал Клейтон, -- ведь ты не совсем ещё знаком с здешними болотами, и не имеешь физических сил этого человека, идти за Дрэдом, значит рисковать своею жизнью. Остальные часы того дня прошли скучно. От времени до времени зверский крик охотников приближался к острову, раздавались ружейные выстрелы, лай собак и страшные проклятия, потом снова всё затихало, и не было слышно ничего, кроме шелеста листьев и голосов птиц весело распевавших, не обращая внимания на бездну жестокостей и преступлений, над которой они пели. Перед закатом солнца в ветвях старого дуба послышался шорох, и вслед за тем на поляну соскочил Дрэд, мокрый, грязный усталый. В один момент все окружили его.
   -- Где Джим? -- сказал Гарри.
   -- Убит! -- отвечал Дрэд. -- Стрелки настигли его, и он пал в пустыне!
   Раздалось общее восклицание ужаса. Дрэд сделал движение, чтобы сесть на землю, но потерял равновесие и упал. Только теперь увидели все то, чего прежде не замечали, рану на его груди из которой обильно текла кровь. Жена Дрэда с неутешными рыданиями упала подле него. Дрэд поднял руку и сделал ей знак удалиться. Окружавшие его стояли в безмолвном изумлении и страхе. Клейтон один сохранил присутствие духа. Он встал на колена и старался остановить кровотечение. Дрэд посмотрел на него глазами, в которых горел неестественный свет.
   -- Всё кончилось! -- сказал он.
   Тихо склонившись к Клейтону, Дрэд чувствовал, как кровь струилась из раны. Собрав несколько капель её на ладонь, он швырнул их на воздух и с дикой энергией воскликнул: -- О земля, земля, земля! Не закрывай моей крови!
   За тёмной оградой дремучего леса солнце садилось во всём своём блеске. Группы плавающих облаков, задёрнутые в течение дня белым серебристым покровом, теперь, одно за другим покрывались розовым светом и остановились одной массой, наполненной последних лучей заходящего солнца. Птички пели по-прежнему: их не смущали вопли людской горести... Небольшая группа видела перед собой угасающего человека, исполненного избытком и мужества, и силы.
   -- Гарри, -- сказал Дрэд, -- похорони меня под холмом свидетельства. Пусть Бог их отцов судит меж нами.

Глава LII.
Ночные похороны.

   Смерть Дрэда навела глубокое уныние на небольшой кружок беглых в Проклятом Болоте и на многих невольников в окрестных плантациях, на людей, которые считали его предсказателем будущего и своим избавителем. Тот, на кого они возлагали лучшие свои надежды, умер! Стройная атлетическая форма, столь полная дикой жизни, могучая рука, опытный и зоркий глаз, всё, всё поражено одним разом. Звучный голос его замолк, величественная поэзия старинных времён, вдохновляющие символы и видения, которые так сильно действовали на его душу, и с помощью которых он сам действовал на душу других, казалось, отлетели вместе с душой его в другой мир, удалились в беспредельное пространство и сделались невещественными, как звуки сильных порывов ветра, или как формы вечерних облаков, сохранившиеся в памяти со времён давно минувших. В эту ночь, когда леса перестали оглашаться зверским лаем собак и ещё более зверскою бранью пьяных людей, когда ни один листик не шелохнулся на дереве, и вся масса леса, подобно чёрной туче, резко обрисовывалась на небосклоне, в эту ночь не трудно было услышать на небольшой поляне звуки тяжёлых шагов, и сдержанное рыдание провожавших своего вождя к могиле, под засохшим деревом. Из неустрашимого кружка, который собирался здесь в этот же самый час за несколько дней тому назад, немногие решились явиться в этот вечер. Услышав, что в болото предпринимается экспедиция, они тайком оставили хижины, когда всё заснуло мёртвым сном, и ускользнув от бдительности часовых, охранявших плантации, пробрались на остров узнать об участи своих друзей, и велико было уныние их, когда они узнали результат поисков Гордона. Грустно, тяжело подумать, что между детьми одного Отца, одно и тоже событие в одних возбуждает плач и сетование, в других торжество и радость. Мир существует тысячи лет, а между тем всё ещё не изучил молитвы Господней; а когда все племена и народы изучат её, тогда Его царствие придёт и воля Его будет как на небесах, так и на земле. Между окружавшими могилу никто, по видимому, не предавался такому унынию, как невольник, которого мы представили нашим читателям под именем Ганнибала. Это был высокий, прекрасно сложенный негр, большая голова которого, высокий лоб и резкие черты доказывали в нём присутствие энергии и умственных способностей. Всю свою жизнь он был собственностью одного необразованного человека, низкого душою и алчного, который в обхождении с своими неграми отличался двумя качествами: желанием, чтобы они, как невольники, напрягали в его пользу всю свою энергию и способности, и боязнью, чтобы сильное напряжение и той и других не послужило в ущерб невольничества. Ганнибал сам научился читать и писать; но тайна этого приобретения хранилась в душе его так тщательно, как путешественник скрывает от воров драгоценный алмаз. Он знал, что в случае её открытия господин немедленно продаст его в отдалённый штат и снова разлучить с женой и детьми. Ганнибал был перевозчиком, и потому имел много случаев для удовлетворения своей жажды познаний. Люди, имеющие при себе постоянно запас книг, которых даже не всегда в состоянии прочесть, не знают той жадности, с которою подавленный и тощий ум поглощает свою украденную пищу. В уголку его караульни были библия, Робинзон Крузо, и номер какой-то северной газеты, выпавший из кармана одного пассажира. С наступлением ночи, когда дверь его конуры затворялась до утра, он зажигал лучину и по целым часам углублялся в чтение. В эти часы он жаждал дикой свободы; воображение переносило его вместе с женой и детьми, на небольшой, необитаемый остров, в пещеру Робинзона. Он ходил на охоту, делал платье из зверских шкур, собирал плоды с неизвестных деревьев и чувствовал себя свободным существом. Неудивительно, что душа столь сильная и угнетённая находилась под особенным влиянием Дрэда. Чтение библии пробуждало в нём смутные надежды. Он верил, что Господь посетивший Израиля во Египте внял стону невольников, и в лице Дрэда послал освободителя своего народа. Эта надежда пылала в душе его подобно факелу, раздуваемому сильным ветром; по пронеслось холодное дуновение, и она погасла навсегда. Среди небольшой группы, окружавшей могилу, он стоял, пристально глядя в лицо умершего. На небольшом, заросшем травой и тернием, возвышении, которому Дрэд дал восточное название Эихар Сахадута, или холм свидетельства, пылал костёр, которого свет ярко озарял покойника. Дрэд лежал на земле, как могучий дуб, вырванный с корнем,-- ветви его не качаются более, но он грозен и в своём падении, со всеми своими шероховатыми сучьями. Душевная борьба, заключённая в этом теле, отпечатлелась теперь на угрюмом лице выражением величественного и грустного спокойствия, как будто милосердный Бог, к суду которого он взывал в последние минуты своей жизни, оказал ему этот суд. Когда умирают государственные чиновники нашей расы, то несмотря на их слабости и грехи, свойственные человечеству, они не нуждаются в красноречивых ораторах, чтоб слегка приподнять завесу, прикрывавшую их частную жизнь, тихо сказать о их заблуждениях, громко о их подвигах, и в заключение предсказать если не торжественное восшествие на небеса, то по крайней мере место, уготованное праведным, -- мы тогда невольно присоединяемся к молитве о надежде воскресения; мы охотно верим, что душа великого и могущественного человека не может быть потерянною ни для Бога, ни для самой себя. Тяжесть такой великой утраты, по-видимому, подавила обычную живость, с которою негр предастся движениям души. Когда тело Дрэда положили на краю могилы,-- то наступило такое глубокое безмолвие, что только и были слышны -- шелест каждого листочка, дикое, однообразное кваканье лягушек и черепах в болоте и дуновение ветра по вершинам сосен. Даже вдова покойного безмолвно стояла перед трупом с выражением подавленной горести. Какой-то старик, исполнявший иногда между неграми обязанности проповедника, начал петь похоронные гимны. Во время пения Ганнибал стоял, скрестив руки и вперив взор свой в безжизненное лицо Дрэда. Слова гимна постепенно воодушевляли его, наконец он приподнял голову и присоединил к пению свой звучный голос.
   -- Да, -- сказал он наконец, -- нас всех ожидает это ложе. Наши владетели торжествуют и господствуют над нами, но должны будут променять чертоги свои на могилу; червь заменит им пышное одеяние. И когда мы явимся пред судом Предвечного, нас будут судить одинаково. Теперь, братья, опустим его в могилу, и тот, кто считает себя лучше этого человека, или сделал бы что-нибудь лучше, будучи на его месте,-- да не осудит его.
   Спустя ещё несколько минут все смертные признаки, которыми облечена была душа этого человека, исчезли, чтобы не появляться более до великого дня судного.

Глава LIII.
Результаты.

   Клейтон не был бесчувственным и невнимательным свидетелем этих сцен. Правда, он не знал всех подробностей дела; но письмо Гарри и его собственные наблюдения заставляли его думать, без всяких пояснений, что некоторые из действующих лиц находились в опасном возбуждении, которое могло повести к пагубным последствиям, если не будет открыт какой-нибудь предохранительный клапан. На другой день после похорон, он разговаривал с Гарри, и, представив неуместность и безнадёжность, при настоящих обстоятельствах, попытки -- силою исправить зло, от которого страдали невольники, открыл ему и его товарищам более безопасное средство, именно -- побег. Едва ли кто может оценить всю решимость и силу характера, побуждавшие человека, в положении Клейтона, обязанного поддерживать отношения господина к невольнику, давать подобный совет. Ни одно преступление не преследовалось в Южных Штатах с такою строгостью, как содействие невольнику в побеге. Того, кто помогает в этом случае невольнику, судят как негрокрада, и возмездием бывает в некоторых штатах смерть, а в других продолжительное и позорное заточение. За доставление малейшей помощи или средств к побегу, за укрытие беглеца даже в течение ночи, за приют или кусок хлеба, некоторые лишались всего своего состояния,-- и принуждены бывали жить подаянием. Другие, за это же преступление, томились по нескольку лет в душных темницах и выходили оттуда с утратою энергии и расстроенным здоровьем; ни непоколебимое, безропотное терпение, ни безукоризненность поведения не могли служить основанием к уменьшению или смягчению наказания. Клейтон, нарушая таким образом законы и постановления своего родного штата, оправдывал себя только тем, что видел в этих невольниках людей, одарённых светлым и сильным умом, открывавшим им заблуждения его соотечественников. В добавок к уверенности в неотъемлемое право каждого человека пользоваться свободой, он в это время был твёрдо убеждён и в том, что одним только удалением подобных невольников можно предотвратить развитие кровавого восстания. Поэтому вскоре было решено, что большая партия беглецов должна определить меры для успешного побега из Южных Штатов. Гарри принял на себя труд устроить это дело, и на это получил от Клейтона значительную сумму денег. Надо заметить, что в болотах, в течение большей части года, лесопромышленники занимаются рубкою леса, пилкою досок, основывают обширные селения и живут в них по нескольку месяцев сряду. Селения эти устраиваются таким образом, что кладутся бревна на болотистую почву, на них настилают доски, и потом возводят хижину. Точно так же проводят и дороги в отдалённые части болота, для перевозки вырубленного леса: посредине болота прорыт канал, по которому взад и вперёд снуют небольшие лодки, нагруженные лесом. Для производства работ, лесопромышленники нанимают у соседних плантаторов множество невольников, которые, будучи обязаны только в известное время вырубать известное количество леса, ведут сравнительно свободную и спокойную жизнь. Живя таким образом, они становятся разумнее, энергичнее, и сознают своё достоинство лучше, чем большинство невольников. Беглецы неприступного острова имели постоянно сношения с селением лесопромышленников, находившимся от них милях в пяти. В затруднительных случаях лесосеки снабжали беглецов провизией; и двое из них, смелее и отважнее других, нередко являлись на ночные митинги Дрэда. С общего согласия беглецов, решено было переговорить с невольником, в распоряжении которого находилась лодка, перевозившая лес и доски в Норфолк. На одном из совещаний, число желающих бежать оказалось столь значительным, что невозможно было не возбудить подозрения, и потому решили разделить всю партию на несколько отрядов. Милли тоже решилась бежать из любви к своему внуку, бедному маленькому Томтиту, совершенная беззаботность которого представляла резкий контраст с её серьёзными, по искренними ласками и желаниями ему лучшего. Для неё он служил единственным напоминанием о большой семье, которая была оторвана от неё обыкновенными превратностями невольнического счастья, и поэтому она прилепилась к нему всею силою своей души. Относительно своих собственных прав, она бы охотно отказалась от них, оставаясь в положении, назначенном судьбою и терпеливо перенося несправедливости и притеснения, как средства к её духовному исправлению. Милли, на всё смотревшая глазами строгой христианки, не столько сетовала на жестокость управления Тома Гордона, сколько на страшное развращение нравов, которое он распространял по всей плантации. Томтит, будучи живым и хорошеньким ребёнком, сделался любимцем своего господина. Том постоянно имел его при себе и обходился с ним так же ласково и с такими же капризами, какими наделяют любимую собачонку. Он находил особенное удовольствие учить его пить и браниться, делая это, по-видимому, только для того, чтоб видеть развитие таких способностей в маленьком мальчике. Милли, имевшая более свободный доступ к Тому, чем другие слуги, тщетно упрашивала его не развращать её внука. Том смеялся или бранился, смотря по настроению духа, в котором находился. Быть может, она не решилась бы бежать, если б не счастливое, по её понятиям обстоятельство, поставившее Томтита в немилость у своего господина. За какую-то шалость, весьма свойственную ребяческому возрасту, Томтит был наказан с жестокостью, соразмерною ласкам, которыми пользовался в другое время. Находясь под влиянием невыносимой боли и боязни, Томтит готов был бежать, куда угодно. Совершенно неожиданно для беглецов оказалось, что доверенный слуга Тома Гордона, Джим, был в числе желавших покинуть Южные Штаты. Этот человек, по своей особенной наглости, расторопности, хитрости и способности шутить, по этим качествам, нередко встречаемым между неграми, в течение многих лет был первым фаворитом своего господина. Он никогда не нуждался ни в деньгах, ни в том, что можно было купить на деньги, и, сверх того, пользовался правом говорить безнаказанно дерзости и всякий вздор. Один из невольников выразил удивление, что Джим при его превосходном положении решается думать о побеге. Джим многозначительно покачал головой, склонил её набок и сказал:
   -- Ваша правда, друзья: моему положению можно позавидовать. Мы с господином живём за одно; у нас всё общее; но я бы желал отказаться от этого всего и иметь что-нибудь своё собственное. Кроме того, я до тех пор не могу жениться, пока не уверюсь, что жена моя будет принадлежать мне, а не кому-нибудь другому. Вот чего я особенно желаю.
   Заговорщики собирались каждую ночь в лесах близ болота. Джим, пользуясь свободой уходить из дому и возвращаться по своему произволу, не страшился открытия причины своих отлучек; а если и спрашивали его, то он всегда имел какой-нибудь основательный предлог. Надо сказать, что у этого человека ничего не было священного; если он посещал, и даже довольно часто, религиозные собрания негров, то собственно для того, чтоб иметь возможность передразнить манеры, голос и слова замеченного там лица и этим угодить или господину своему или его низким товарищам. Поэтому, каждый раз, когда его спрашивали о причине отсутствия, он отвечал, что быль на собрании.
   -- Кажется, Джим, -- сказал Том однажды утром, находясь в самом неприятном расположении, -- кажется, в последнее время ты ничего больше не делаешь, как только ходишь на собрания. Мне это не нравится. Я этого не хочу. Ты непременно наберёшься на них какой-нибудь чертовщины, и потому я намерен положить этому конец. Не смей ходить туда. В противном случае я тебя...
   Мы не станем упоминать, в чём именно заключалась угроза, которую Том приводил в исполнение в случае неповиновения. Джим поставлен был в крайне затруднительное положение. Ещё одно собрание в лесу в эту самую ночь было необходимо, и Джим употребил все свои способности, чтоб угодить хозяину. Никогда ещё не делал он таких отчаянных усилий, чтоб показаться забавным. Он пел, плясал, ломался, смешивал предметы серьёзные с пустыми и вызывал от зрителей непритворный смех. Для Тома, не знавшего, что делать с временем и никогда не имевшего времени заняться чем-нибудь полезным, такой человек, как Джим, был неоценим. Вечером, лёжа на балконе с сигарою в зубах, Том думал, что бы он стал делать без Джима, а Джим, совершив великолепный подвиг, в свою очередь думал, не попроситься ли ему у господина отлучиться на какой-нибудь час; но, вспомнив утреннее, положительное приказание не ходить на собрания, он сам почувствовал, что это слишком дерзко. Он от чистого сердца помолился своему рассудку, единственному своему идолу, помочь ему в последний раз. Уже он возвращался домой, торопясь поспеть к тому времени, когда господин его ложится спать, и надеясь избежать вопроса о своём отсутствии. Распоряжения все были сделаны и между третьим и четвёртым часом партия беглецов должна была выступить в путь и к утру пройти первую станцию дороги, ведущей к свободе. Уже чувство совершенно нового свойства начинало пробуждаться в душе Джима, чувство более серьёзное, степенное и мужественное, чем то, которое сопровождало его шутовскую жизнь: его грудь трепетала от странной, новой, непонятной надежды. Вдруг, на самой границе плантации с лесом, он увидел Тома Гордона, заведённого туда его злым гением.
   -- Вот так некстати, -- сказал Джим про себя, -- теперь, пожалуй, не скоро найдёшь, что и ответить. Он пошёл, однако же, прямо к своему господину, с видом совершенной уверенности в самого себя.
   -- Ну что, Джим, где ты был? -- спросил Том:-- я искал тебя.
   -- На собрании, на собрании, масса Том.
   -- Разве я не тебе говорил, собака, что ты не должен ходить на собрания? -- сказал Том, присовокупив страшное проклятие.
   -- Простите, господин. Ради спасения души, я совсем забыл о вашем приказании. Но уж я же вам скажу, что это за собрание было -- у! какое назидательное!
   Глупая гримаса, тон и поза притворного раскаяния, с которыми сказаны были эти слова, забавляли Тома, так что, хотя он и поддерживал суровый вид, но хитрый негр сейчас же увидел своё преимущество.
   -- Я не верю, что ты был на собрании, -- сказал Том, осматривая его с ног до головы с притворным подозрением, -- ты верно был на какой-нибудь пирушке.
   -- Помилуйте, масса! Вы обижаете меня! Надеюсь, во мне нет ничего такого, что могло бы подавать повод к подобному заключению! Сегодня старик Помп говорил такую проповедь, что просто прелесть!
   -- Я готов держать пари, что ты ни одного слова не помнишь из этой проповеди, -- сказал Том, -- из чего взят был текст?
   -- Текст? -- сказал Джим тоном уверенности, -- из двадцать четвёртой главы, об Иерусалиме, стих шестнадцатый.
   -- Желал бы я знать, что там говорится?
   -- Ах, масса! Извольте я повторю вам от слова до слова, -- сказал Джим с невыразимым видом самодовольствия, -- вот что говорится там: "Поутру вы станете искать меня и не найдёте". Это важный текст, масса; вам бы следовало подумать над ним.
   И действительно, на другое утро необходимость принудила Тома задуматься над этими словами; Джим не явился на призыв его, несмотря на поднявшийся ураган, на проклятия и оборванную проволоку от колокольчика. Прошёл значительный промежуток времени, прежде, чем Том окончательно убедился в побеге Джима. Неблагодарная собака! Наглый хитрец! В жизнь свою не знал ни в чём отказа и осмелился бежать! Том поднял тревогу во всём округе. На многих других плантациях также оказался недочёт в невольниках. Волнение сделалось всеобщим. В собрании владетелей невольников положено было обыскать всех лиц, проникнутых идеями аболиционизма, и принять немедленно меры к удалению их из штата. Члены комитета общественного благоустройства посетили двух почтенных джентльменов, получавших газеты северных штатов, и объявили, что они или должны немедленно сжечь эти газеты, или оставить штат; и когда один из них заговорил о правах свободного гражданина и спросил, на каком основании ему делают подобное предложение, ему отвечали вразумительно и ясно:
   -- Если вы не соглашаетесь, то ваши амбары с хлебом будут сожжены; ваш домашний скот будет уведён; если и после этого вы будете упорствовать, то дом ваш будет преданы пламени, и вы никогда не узнаете виновников ваших потерь.
   Том Гордон был главным действующим лицом в производстве всех этих операций. Побег своих невольников он исключительно приписывал содействию Клейтона, и потому напал на его след с горячностью легавой собаки. Он открыто похвалялся своим нападением в лесу, несмотря на всю низость этого поступка. Том разъезжал с подвязанной рукой, как раненый горой, и принимал от некоторых знакомых ему дам выражение признательности и похвалы за свою неустрашимость и храбрость. Когда он убедился при настоящем случае, что погоня за беглыми осталась безуспешною, его бешенство и злоба не знали пределов, и он решился привести в движение и воспламенить против Клейтона до крайней степени негодование плантаторов вокруг Рощи Магнолий, в Южной Каролине. Это не трудно было сделать. Мы уже говорили о скрытном неудовольствии, навлечённом на себя Клейтоном и его сестрой по поводу распространения грамотности между неграми их плантации. Том Гордон поддерживал школьное знакомство с старшим сыном одной из соседних с Клейтоном фамилий, -- молодым человеком, таким же бездушным и развратным, как и он сам. Услышав, что Клейтон удалился в Рощу Маньолий, Том охотно принял приглашение этого молодого человека навестить его.

Глава LIV.
Деспотическая свобода.

   Клейтон удалился в Рощу Магнолий поправить расстроенное здоровье и упадок духа. С ним вместе приехал и Фрэнк Россель. Наши читатели, вероятно, часто замечали, как долго может продолжаться дружба между двумя лицами, которые по образу мыслей своих должны бы неизбежно чуждаться друг друга. Кажется, но самой силе нравственных элементов, честолюбивый человек никогда не может идти рука об руку с человеком, который любит добро ради добра. В этом мире, где развитие во всех предметах так несовершенно, приязнь часто продолжается довольно долго между людьми с наклонностями совершенно противоположными. Дело в том, что Россель не хотел лишиться общества Клейтона. Он любил в Клейтоне то, чего недоставало в нём самом. Услышав, что друг его нездоров, Россель приехал к нему и с искренним радушием вызвался проводить его в Рощу Магнолий. Клейтон не видел Анны со времени неудачной защиты дела Милли,-- не видел потому, что не имел свободного времени, и потому ещё, что люди, которые не могут говорить о своих горестях, часто убегают общества тех, дружба и любовь которых могли бы вызвать их на откровенность. Впрочем, Клейтону не суждено было в его новом приюте найти желаемое спокойствие. Близкое присутствие Тома Гордона вскоре стало делаться ощутительным. Как проводник, пропущенный в атмосферу, наполненную электричеством, привлекает к себе ток электричества, так и Том становился средоточием господствовавшего неудовольствия. Он ездил на званые обеды и разговаривал там, писал статьи для местной газеты, возбуждал негодование в людях легкомысленных и легко воспламеняемых. Не прошло недели, как из молодых, необузданных его сообщников образовалось особое общество, целью которого было открыть и искоренить скрытный аболиционизм. Анна и брать её сначала заметили совершенное прекращение всех изъявлений радушия и гостеприимства, на которое так щедры жители Южных Штатов. Наконец, в один прекрасный день, Клейтону доложили, что несколько джентльменов желают его видеть и ждут в гостиной нижнего этажа; Клейтон спустился гуда и был встречен ближайшим своим соседом, судьёй Оливером, прекрасным, видным, пожилым джентльменом, из фамилии с большим влиянием и хорошими связями. При Оливере находился мистер Бредшо, которого мы уже представили читателям, мистер Панн, весьма богатый плантатор, человек энергический и даровитый, бывший в течение нескольких лет представителем своего штата в конгрессе. По замешательству, в котором находились посетители, не трудно было заметить, что они явились по делу неприятного свойства. Не легко, для людей, как бы ни было сильно их неудовольствие, вступить в неприятные объяснения с человеком, который принимает их с спокойствием и учтивостью, свойственными джентльмену. После обычных приветствий и осведомлении о погоде и урожае, посетители обменялись взглядами, не зная с чего начать объяснение причины своего посещения.
   -- Мистер Клэйтон, -- сказал наконец судья Оливер, -- нам крайне прискорбно вступить с вами в неприятное объяснение: мы все питаем самое искреннее уважение к вашему семейству и к вам самим. Я знал и почитал вашего родителя в течение многих лет; и с своей стороны, поставляю себе долгом сказать, что считал за особенное удовольствие иметь вас своим близким соседом. Необходимость заставляет меня объяснить вам нечто неприятное. Образ ваших действий в отношения к невольникам, ни под каким видом не согласуется с нашими общественными учреждениями, и долее не может быть терпим. Вам известно, что обучение невольников чтению и письму воспрещено законом, и что нарушающие этот закон подвергаются строгому взысканию. Мы всегда старались толковать это постановление снисходительно; -- случайные отступления, делаемые втайне, для некоторых слуг, заслуживающих своим поведением такой снисходительности, были допускаемы между нами, и мы не обращали на это внимания. Но учреждать заведения для правильного распространения грамотности, даже на вашей плантации, так противоречит прямому смыслу закона, что мы, вынужденные обстоятельствами, решились принять меры для приведения закона в исполнение, если вы сами не согласитесь исполнить его.
   -- Извините, -- сказал Клейтон; -- я считаю подобные законы остатками варварских веков; в наше время такие законы должно принимать за мёртвую букву. Я основывал мои действия на полной уверенности, что не встречу людей, которые будут поставлять преграды делу, вызываемому духом Евангелия и духом века.
   -- Вы очень ошибались, сэр, -- сказал мистер Панн решительным тоном, -- очень ошибаетесь и теперь, полагая, что мы смотрим на наши законы равнодушно, или что они могут быть для нас мёртвою буквою. Сэр, они основаны в духе нашего учреждения; они необходимы для охранения нашей собственности и для безопасности наших семейств: дайте только образование неграм, и вся система наших учреждений рушится. Наши негры, живя между нами, приобрели уже достаточно смышлёности и проницательности, при которых управление ими становится труднее и труднее; откройте им только пути к образованию, и тогда невозможно сказать, до чего мы будем доведены. Я, с своей стороны, не одобряю даже исключений, о которых упомянул судья Оливер. Вообще говоря, негры, которые при своих умственных способностях и добром поведении могли бы воспользоваться подобною милостью, люди опасные. Загляните, в историю восстания, при котором едва не перерезано было всё население города Чарльстона. Кто были виновники этого восстания? Негры, которые, по вашему мнению, одарены здравым рассудком, -- те самые негры, которых научили читать, и научили в том предположении, что при их благонадёжности знание грамоте не поведёт ко вреду. Сэр, мой отец был одним из судей, во время следствия в Чарльстоне, и я часто слышал от него, что между главными мятежниками не было ни одного дурного человека. Все они были замечательны по своему хорошему поведению. Например, хоть бы Датчанин Вези, стоявший в главе заговора: -- в течение двадцатилетней службы своему господину, он был самым верным созданием, -- и, получив свободу, был всеми любим и уважаем. Мой отец говорил, что судьи сначала не хотели арестовать его; до такой степени были они уверены, что Вези не принимал участия в этом деле. Все зачинщики этого дела умели читать и писать, имели списки, и никто не знает, может статься никогда и не узнает, какое множество было у них сообщников; эти люди скрытны, как могила, и вы от них ни слова не могли бы добиться. Они умерли без признания. Всё это должно служить для нас предостережением на будущее время.
   -- Неужели вы думаете, -- сказал Клейтон, -- что если людям, при известной степени энергии и умственных способностей, будет отказано в скромном образовании, то они сами не отыщут средств к приобретению познаний? А если они приобретут их сами, наперекор вашим предосторожностям, то, непременно, употребят их против вас. Джентльмены, обратили внимание на то обстоятельство, что известная степень образования должна развиться в них сама собою через одно сношение с нами, а при этом развитии умы, более сильные, будут желать большего образования. Все постановленные нами преграды послужат только к возбуждению любознательности и заставят негров преодолевать эти преграды и в то же время вооружаться против нас. По моему мнению, единственная и самая верная защита против восстания заключается в систематическом образовании негров, с помощью которого мы приобретаем влияние над их умами; следовательно и возможность управлять ими безопасно и потом, когда они станут понимать права, которые в настоящее время им не предоставлены, мы должны даровать их.
   -- Этому не бывать! -- сказал мистер Панн, стукнув тростью. -- Мы ещё не намерены расстаться с нашей властью. Мы и допустим подобного начала. Мы должны твёрдо и постоянно держать в руках своих наших невольников Мы не можем допустить, чтобы основной камень наших учреждений распался на части. Мы должны держаться настоящего порядка вещей. Теперь мистер Клейтон, -- продолжал взволнованный мистер Панн, прохаживаясь по гостиной, -- я должен сказать вам следующее: вы получаете чрез почту письма и документы возмутительного содержания; а это, сэр, не может быть допущено.
   Лицо Клейтона покрылось ярким румянцем,-- в глазах его запылал огонь негодования; он схватился за ручки кресла, привстал и, обращаясь к мистеру Панну, сказал:
   -- А разве имеет кто-нибудь право заглядывать в письма, которые получаю я чрез почту? Разве я тоже невольник?
   -- О нет! Вы не невольник, -- сказал мистер Панн, -- но вы не имеете права получать такие бумаги, которые подвергают опасности весь наш округ, вы не имеете права держать на своей плантации бочонки пороха и чрез это угрожать нам взрывом. Мистер Клэйтон, в нашем штате мы обязаны строго следить за частной перепиской, а чем более за перепиской лиц, которые навлекают на себя подозрение; разве вам неизвестно, что генеральная почтовая контора в Чарльстоне была открыта для ревизии каждого частного лица, и все письма касавшиеся аболиционизма, публично сжигались на костре?
   -- Успокойтесь, мистер Панн, -- сказал судья Оливер, -- вы разгорячились и заходите, по-видимому, слишком далеко. Мистер Клэйтон, без всякого сомнения, понимает основательность нашего требования, и сам откажется от получения бумаг возмутительного содержания.
   -- Я не получаю подобных бумаг, -- с горячностью сказал Клейтон. -- Правда, мне высылают газету, издаваемую в Вашингтоне, в которой на вопрос о невольничестве смотрят с прямой точки зрения и обсуждают его хладнокровно. Я получаю эту газету, как и многие другие, вменившие себе в обязанность смотреть на этот вопрос с различных стороны.
   -- Значит, вы сознаёте неуместность обучения своих негров грамоте, -- сказал мистер Панн. -- Если б они не умели читать ваших газет, мы бы не стали и говорить об этом; но предоставить им возможность судить о предметах подобного рода и распространить свои суждения по нашим плантациям -- это верх неблагоразумия.
   -- Не забывайте, однако же, и того, мистер Клэйтон, -- сказал судьи Оливер, -- что для общественного блага мы должны жертвовать личными выгодами. Я просматривал газету, о которой вы говорите, -- и сознаю, что в ней много прекрасного; но с другой стороны, при нашем исключительном и критическом положении, опасно было бы допустить чтение подобных вещей в моём доме, и потому и не получаю этой газеты.
   -- Удивляюсь, -- сказал Клейтон, -- что вы не запрещаете издание своих газет. С тех пор, как существуют собрания конгресса, или орация четвёртого июля, или сенаторские речи, наша история переполнилась возмутительными страницами: судебные акты нашего штата, жизнь наших отцов исполнены несправедливостей; чтоб избежать этого, нам бы уж заодно следовало ограничить и развитие нашей литературы.
   -- Видите ли, -- сказал мистер Панн, -- вы сами указываете на множество причин, по которым невольники не должны учиться чтению.
   -- Да, они не должны учиться, -- сказал Клейтон, -- если всегда будут оставаться невольниками, -- если мы никогда не подумаем об их эмансипации.
   -- Они должны оставаться невольниками, -- говорил мистер Панн с увеличивающимся жаром, -- положение их неизменно, удел этот назначен чёрному племени самою судьбой. Мы даже не позволим рассуждать об этом предмете. Рано или поздно, по вы увидите, мистер Клэйтон, что этим шутить нельзя. Мы пришли к вам, как друзья, предостеречь вас, и если вы не примете наших советов, то мы не будем отвечать за последствия. Вы должны подумать о своей сестре, если не боитесь за себя.
   -- Признаюсь откровенно, -- сказал Клейтон, -- я отдаю полную справедливость благородству джентльменов Южной Каролины, полагая, что леди ни в каком случае не должна подвергаться опасности.
   -- Это вообще так принято, -- сказал судья Оливер, -- но по поводу настоящего вопроса народные умы находятся в таком страшном волнении, что мы не в состоянии их успокоить. Вы помните, что посланный из Массачусета в Чарльстон сенатор явился туда с дочерью, весьма милой и образованной леди; но когда простой народ начал свои неистовства, мы должны были упросить их удалиться из города. Останься они, и я бы первый не согласился отвечать за последствия. Мистрис Роза Дуглас, из штата Виргинии, два года тому назад была заключена в тюрьму за обучение негров грамоте.
   -- И нельзя, разумеется, -- сказал Клейтон. -- Но поверьте, что простой народ, который вы поощряете, и улыбаетесь ему, когда он делает то, что вам приятно, покажет себя со временем в весьма неприятном для вас свете.
   -- Послушайте, Клэйтон, -- сказал мистер Бредшо, -- предмет нашего разговора весьма неприятен; но мы пришли поговорить о нём по-дружески. Мы всё отдаём полную справедливость вашим достоинствам и превосходству ваших побуждений; но дело в том, сэр: в народе начинается волнение, состояние умов с каждым днём становится грознее и грознее. Несколько месяцев тому назад, я говорил об этом предмете с мисс Анной, вполне выразил ей мой взгляд на него, и теперь, если только вы дадите нам обещание, что перемените образ ваших действий, мы примем меры, чтоб успокоить народные умы. Если вы дадите нам письменный документ, что система образования, принятая на вашей плантации, будет изменена, -- то начинающийся пожар потухнет сам собою.
   -- Джентльмены, -- сказал Клейтон, -- ваше требование весьма серьёзно, на него нельзя согласиться, не подумав. Если я нарушаю прямые законы государства, законы, которые, по вашему мнению, сохраняют ещё всю свою силу, -- то, разумеется, образ моих действий подлежит осуждению; но всё же на мне лежит ответственность за нравственное и религиозное образование людей, вверенных моему попечению. Для того, чтобы выйти из этого неприятного положения, я должен выехать из штата.
   -- Нам будет жаль, -- сказал судья Оливер, -- если необходимость принудит вас прибегнуть к этому крайнему средству. Во всяком случае, я рад, что мы объяснились. Мне кажется, теперь я буду в состоянии успокоить умы некоторых наших пылких, необузданных молодых людей и предотвратить угрожающее бедствие.
   После непродолжительного разговора, гости удалились, по-видимому, друзьями, и Клейтон поспешил посоветоваться с сестрой своей и Росселем. Анна приведена была в негодование, -- в искреннее и благородное негодование, принадлежащее исключительно женщинам, которые, вообще говоря, готовы следовать своим принципам с большею неустрашимостью, чем мужчины, какие бы последствия ни ожидали их впереди. Она беспокоилась за себя менее Клейтона. Будучи однажды свидетелем жестокостей и самоуправства черни, Клейтон не без содрогания допускал, что те же самые жестокости легко могут повториться и над его сестрой.
   -- Не лучше ли, Анна, -- сказал Клейтон, -- оставить нам все наши затеи, если дела пойдут в этом роде.
   -- Да, -- сказал Фрэнк Россель, -- наша республика в здешних штатах, похожа на республику Венецианскую; у нас не демократия, но олигархия, и чернь служит ей главной опорой. Мы все находимся под управлением Совета Десяти, который везде имеет свои глаза. Мы можем называть себя свободными, пока наши поступки им нравятся; а если не нравятся, то на наших шеях немедленно явятся петли. Нечего сказать, весьма назидательно получать визит от этих джентльменов и выслушать объяснение, что они не будут отвечать за последствия народного волнения, которое сами же и подготовили. Кому, кроме их нужно заботиться о том, что вы делаете? Зажиточные плантаторы только одни заинтересованы этим вопросом; -- а эта сволочь служить им вместо собак. Прямой смысл предостережения относительно народного волнения, следующий: сэр, если вы не остережётесь, то я выпущу собак, и тогда уже не буду отвечать за последствия.
   -- И это называется свободой! -- сказала Анна с негодованием.
   -- Что же делать, -- возразил Россель, -- наш мир полон несообразностей. Мы называем это свободой, потому что оно как-то приятнее для слуха. Да и в самом деле, что такое свобода, из за которой та к много шумят? Ни больше, ни меньше, как пустое, но звучное название. Мы все невольники в том или другом отношении; -- никто не может назвать себя совершенно свободным, никто, кроме разве Робинзона Крузо на безлюдном острове, да и тот разорвал на части всё своё платье, чтоб подать сигнал о своём бедствии и снова воротиться в невольничество. Но оставим это и поговорим о деле. Я знаю, что Том Гордон гостит у кого-то из ваших соседей, и, поверьте, что всё это происходит от него. Это самый наглый человек, и я боюсь, что он непременно подстрекнёт чернь на какое-нибудь неистовство. Что бы ни сделала она, за вас никто не заступится. Почтенные джентльмены, ваши лучшие друзья, сложат руки и скажут: бедный Клэйтон! Мы его предостерегали! Между тем, другие с самодовольствием запустят руки в карманы и будут говорить: по делом! так ему и надо!
   -- Но я не думаю, -- сказал Клейтон, -- что это может случиться так скоро. Прощаясь, они обещали мне это.
   -- Да; но если Том Гордон здесь, то они убедятся в преждевременности такого обещания. В вашем соседстве живёт трое молодых людей, которые под энергическим руководством Тома будут готовы на всё; -- а за хорошую попойку всегда можно найти сколько угодно неистовой черни.
   Дальнейшие происшествия доказали, что Россель был прав. Спальня Анны находилась в задней части коттеджа, против небольшой рощи, в которой стояло здание её училища. В час ночи она была пробуждена ярким красным отблеском света, -- который заставил её соскочить с постели в полном убеждении, что весь дом объят пламенем. В тоже время она услышала, что воздух оглашался нестройными, дикими, звуками: стуком в металлические тазы, ржанием лошадей, криками дикого веселья, смешанными с бранью и проклятиями. Оправившись в несколько секунд, она увидела, что это горела её школа. Пламя охватывало и поглощало листву прекрасных магнолий, и наполняло воздух ослепительным блеском. Анна поспешно оделась. Через несколько секунд к ней постучались Клейтон и Россель, оба чрезвычайно бледные.
   -- Не тревожься Анна, -- сказал Клейтон, крепко обняв её стан и посмотрев на неё с выражением, показывавшим, что теперь всего должно бояться. -- Я иду поговорить с ними.
   -- Вот уж этого не надо делать, -- сказал Россель решительным тоном; -- теперь вовсе неуместно выказывать свой героизм. Эти люди обезумели от виски и возбуждения,-- по всей вероятности они особенно воспламенены против тебя, и твоё появление раздражит их ещё более. Я -- дело иное. Я лучше, чем ты, понимаю эту сволочь. К тому же у меня нет таких убеждений, которые бы мешали мне говорить и делать, что окажется необходимым в случае крайности. Ты увидишь, что я уведу за собой всю эту ревущую толпу; -- она торжественно пойдёт по моим следам. А ты между тем побереги сестру до моего возвращения, -- часов до четырёх или до пяти. Я утащу эту сволочь к Моггинсу, и напою их до такой степени, что ни один не встанет с места ранее полдня.
   Сказав это, Фрэнк торопливо начал переодеваться в старое истасканное пальто, повязал на шею изорванный шёлковый платок весьма пёстрых и ярких узоров, надел старую шляпу какого-то слуги, украдкой прошёл в парадную дверь, и, пробравшись сквозь кустарники,-- очутился в середине толпы, окружавшей пылавшее здание. Он вскоре убедился, что Том Гордон не присутствовал в собрании; -- и что толпа преимущественно состояла из людей, самого низкого сословия.
   -- Тем лучше для меня, -- сказал он про себя; и вскочив на пень какого-то дерева, начал спич на особенном народном языке, владеть которым умел в совершенстве.
   Одарённый остроумием, он вскоре был окружён толпою, заливавшеюся смехом; сказав какой-то пошлый комплимент их неустрашимости, польстив их самолюбию, Россель взял над ними верх, и они с неистовыми криками приняли его предложение отправиться с ним вместе и отпраздновать победу в погребе Моггинса, находившемся в миле расстояния;-- они торжественно последовали за ним, и Россель верный своему обещанию, не отстал от них до тех пор, пока не напоил до такой степени, что в тот день они ни под каким видом не в состоянии были возобновить свои неистовства. Около девяти часов утра Россель воротился в Рощу Магнолий и застал Клейтона и Анну за завтраком.
   -- Теперь, Клэйтон, -- сказал он, заняв стул за чайным столом, -- я намерен поговорить с тобой серьёзно. Тебе сделали шах и мат. Твои планы о постепенной эмансипации и реформе, и вообще о всём, что к этому клонится, совершенно безнадёжны; и если ты желаешь выполнить их над своими невольниками, то должен отправить последних в Либерию, или в Северные Штаты. Было время, лет пятьдесят тому назад когда все значительные плантаторы на юге думали о подобных вещах чистосердечно, -- это время миновало. С того самого дня, как начали открываться новые области для невольничества, ценность этого имущества до того возвысилась, что эмансипация сделалась моральною невозможностью. Это состояние, как выражаются плантаторы, назначено в удел чёрному племени самою судьбой; -- разве вы не видите, как они стараются в Союзе подчинить всё этой идее? Плантаторы составляют только три десятых всего населения Южных Штатов, и между тем другие семь десятых, как будто вовсе не существуют: они ничто иное, как орудие в руках первых, знают, что должны быть этим орудием, ибо слишком невежественны, чтобы быть чем-нибудь лучше. Рот ненасытных Северных Штатов заткнут хлопчатой материей и будет полон, пока нам это нравится. Какие они добрые, спокойные джентльмены! Они так довольны своими подушками, коврами и другими удобствами в колеснице жизни, что не хотят даже подумать о том, что мы виновники этих удобств. Иногда кто-нибудь из них сделает какой-нибудь сонный, неприятный вопрос; тогда мы захлопываем дверь перед самым его носом и говорим ему: не ваше дело, сэр, мешаться в чужие дела! И он откидывается к подушке и снова засыпает, проворчав иногда, что можно бы быть и повежливее. У них есть тоже свои фанатики; но они нас не беспокоят, напротив полезны для нас. Они возбуждают чернь против нас, а чернь изгоняет из городов беспокойных проповедников и издателей газет; люди, которых они посылают в Конгресс, говорит там всегда в нашу пользу. Если б общественное мнение в Северных Штатах отозвалось хотя бы слегка на твои реформы, ты мог бы, несмотря на все затруднения, сделать что-нибудь; но этого там нет. Все они с нами заодно, кроме класса природных фанатиков, подобных тебе, идущих по той опасной, узкой стезе, о которой мы слышим иногда от наших проповедников.
   -- В таком случае, надобно оставить этот штат, -- сказала Анна, -- я пойду, куда угодно, но не откажусь от труда, которому добровольно посвятила себя.

Глава LV.
Бегство и свобода.

   Партия беглецов, направивших свой путь на Север, разделилась на два отряда. Гарри, Лизетта, Тифф и его двое детей приняли на себя роль одного семейства, в котором Гарри был отцом, Лизетта няней, а Тифф слугою. Деньги, которыми Клейтон снабдил Гарри, доставили им возможность прилично одеться и без всякого затруднения нашёл в Норфолке небольшой корабль, отправлявшийся в Нью-Йорк. Гарри в жизнь свою не испытывал столь отрадного чувства, как в то время, когда корабль распустил свои белые крылья и полетел к отдалённым берегам, обещавшим безопасность и свободу. Но не доходя ещё Нью-Йоркских берегов, светлая перспектива совершенно изменилась. Голубое небо стало застилаться чёрными тучами и море, гладкое до этого, как зеркало, стало переходить в яростные волны. Небольшой корабль то поднимался на горы волн, то опускался в бездну, как скорлупа. Наконец постепенно свирепевший ветер обратился в ураган. Лизетта и дети плакали. Старый Тифф употреблял все свои усилия, чтоб успокоить их. Расположись в каюте на палубе, и крепко скрестив нога на ногу, он держал детей в объятиях своих и в тоже время напоминал им о том, как мисс Нина читала им о буре на озере Геннисаретском, которую Спаситель укротил одним своим словом. К вечеру опасность увеличилась, и ужасы наступившей ночи может описать только тот, кто испытал их в действительности. Качка корабля, скрип и движения составных его частей, глухой могильной звук набегавших волн, содрогание, подобно живому существу, от каждого удара полны, -- это такие вещи, которые ужасны для опытного моряка, тем более для наших беглецов. Наступившее утро показало морякам всю безвыходность их положения. Корабль несло на опасный берег, одно имя которого служило уже зловещим признаком. Через несколько времени корабль ударился и попал между подводными скалами, наклонился набок, и волны с каждым моментом переливались через его борта. Вся команда боролась за жизнь с рассвирепевшими стихиями. Делали попытки спустить сначала одну шлюпку, потом другую, но волны унесли их. Наконец, когда последняя шлюпка была спущена, к ней устремилась вся команда. Это был последний шаг к спасению жизни. В такие минуты инстинктивный страх смерти часто заглушает все другие чувства. Шлюпка быстро наполнилась матросами, которые будучи сильнее и привычнее к подобным положениям, могли исполнить это легче и быстрее пассажиров. На палубе оставался капитан и вместе с ним Гарри, Лизетта, Тифф и дети.
   -- Садитесь проворней, -- сказал капитан, торопливо схватив Лизетту и посадив в шлюпку, -- он сделал это потому, что первая попалась ему под руки.
   -- Ради Бога, -- вскричал Тифф, -- возьмите детей, я могу остаться и здесь. Ступайте же на лодку и берегите их, -- сказал он, силой увлекая Гарри к борту.
   Гарри механически сделал прыжок, а за ним и капитан. Шлюпка была полна.
   -- Тифф! Ах, возьмите Тиффа! Ради Бога, возьмите Тиффа! -- кричали дети, простирая руки к своему старому другу.
   -- Отваливай, ребята! Шлюпка полна! -- вскричала дюжина голосов.
   Шлюпка отделилась от борта, и понеслась к берегу, в хаосе кипящих волн, пены и брызг. Оглянувшись назад, они увидели, как зелёная, громадная волна приподняла остов корабля, потом снова опустила его на камни, и через минуту от него остались одни обломки. Это был последний миг крушения. Спасавшиеся в шлюпке ничего не видели больше, ничего не знали; они сами, мокрые и лишённые чувств, были выброшены на песчаный берег. Толпа народа, собравшаяся на берегу с весьма естественным побуждением оказать помощь погибающим, унесла выброшенных на берег в ближайшие хижины, где ожидали их пища, огонь и сухое платье. Дети пробуждали к себе общее участие и внимание; им нанесли столько различного платья, что погибший гардероб был вполне заменён новым. Но ничто не могло утешить их в потере старого друга. Ни ласковые слова, ни лакомства, ничто, ничто не утешало их. Обняв друг друга, они сидели и тихонько плакали. Любовь Тиффа к детям была так постоянна, так предусмотрительна и так совершенна, что для Фанни и Тедди казалось невозможным прожить день без Тиффа; и потому чувство одиночества возрастало и усиливалось в них с каждой минутой. Ничто не могло утешить их, они ходили по берегу, надеясь встретиться с ним, но надежды были тщетны, и Гарри приводил их домой безутешными.
   -- Послушай, Фанни, -- сказал Тедди, прочитав с ней вечерние молитвы и ложась в свою маленькую постельку, -- ведь Тифф теперь отправился на небо?
   -- Разумеется, -- сказала Фанни. -- Неужели же он не придёт к нам и не возьмёт нас к себе? Ведь он верно не захочет оставаться там без нас?
   -- Не знаю, Тедди. Я бы желала переселиться туда; здесь так скучно, и мы теперь совершенно одинокие.
   Разговаривая таким образом, дети заснули. Но Тедди проснулся необыкновенно рано.
   -- Фанни! Фанни! -- вскричал он, -- ведь Тифф не утонул; я слышал его смех!
   Фанни приподнялась, и действительно за маленькой перегородкой, отделявшей маленькую спальню детей от кухни, раздавался смех, весьма похожий на мягкий, искренний смех Тиффа. Иной подумал бы, что в мире нет другой пары лёгких, из которых вырывалось бы такое радостное, звучное " хо! Хо! Хо"!
   Дети поспешно оделись и отворили дверь.
   -- Малютки мои! Господь с вами! -- воскликнул Тифф, -- я знал, что увижу вас. Хо! Хо! Хо! -- говорил он, простирая руки.
   Дети подбежали и бросились к нему на шею.
   -- Как мы рады, Тифф! Мы уж думали, что ты утонул! Мы думали о тебе всю ночь!
   -- Нет, благодаря Господу! Вы не должны лишаться Тиффа так рано! Тифф должен поднять вас, малютки, на ноги и беречь до тех пор, когда вы будете в состоянии жить без него.
   И он снова засмеялся громче прежнего.
   -- Расскажи, Тифф, как ты миновал опасности.
   -- Ах, малютки мои! Жизнь моя была на волоске. Я обратился к небу, и говорю: "Господи! Ты ведаешь, что я не о себе забочусь; дети мои так молоды и так неопытны, что я бы не хотел оставить их одних". И я молил Его сохранить меня, ибо Он имеет силу укрощать бурю и море. И вот огромная волна подхватила меня, выбросила прямо на берег,-- и, как видите, я здесь! Однако я остался без чувств, без памяти... Не знал, где находился. В этом положении меня нашли добрые люди, перенесли в дом, оттирали меня, давали пить то одно, то другое; наконец сегодня поутру я проснулся свежим человеком, пошёл отыскивал малюток, -- и нашёл. Заметьте, дети, слова мои. Господь не покидал нас в шести бедствиях, не покинул в седьмом, -- и вероятно приведёт нас к счастью.
   И Тифф засмеялся от полноты своего сердца. Его слова исполнились. Через несколько дней небольшая партия, отдохнувшая и подкрепившая силы свои, снабжённая новым платьем, находилась под кровлею великодушных друзей в Нью-Йорке. Туда, в своё время, прибыл и второй отряд, совершивший свой поход под управлением Ганнибала путями и средствами, которых мы не будем описывать. Гарри, чрез благосклонное покровительство друзей, вскоре получил занятие, которое доставляло ему и Лизетте, средства жить безбедно и спокойно. Милли и её внук, старик Тифф и его дети жили вместе и занимали довольно удобное помещение; Милли, поступив стряпухой в одно кондитерское заведение, получала весьма хорошее жалованье; Тифф оставался дома и занимался хозяйством. Года два спустя случилось происшествие столь романического свойства, что, если б это не оказалось положительным фактом, мы бы не решились написать о нём в нашем правдивом повествовании. Мать Фанни имела тётку в фамилии Пейтонов, незамужнюю леди, весьма замечательного характера. При скромной жизни, она накопила огромное богатство, по-видимому, собственно с тою целью, чтоб оно досталось со временем в руки наследников, которые будут знать, что с ним нужно делать. Незадолго перед смертью она поссорилась и вознамерилась отомстить за эту ссору устранением их от всяких притязаний на её богатства. По поводу такой решимости, она завещала всё состояние наследникам своей племянницы, матери Фанни, если таковые наследники существовали; в противном же случае, состояние должно было поступить в пользу сирот. О вызове наследников, между прочим, было сообщено и Клейтону, который немедленно принял необходимые меры к удостоверению личности детей и предоставлению им прав на наследство. Тифф торжествовал. -- Я знал, говорил он: -- что дети мисс Сью будут счастливы, и что Господь посетит их своею милостью. Фанни, уже довольно взрослая двенадцатилетняя девочка, избрала Клейтона своим опекуном; по его старанию, она помещена была в лучший нью-йоркский пансион, где её ум и наружность развились весьма быстро. Её брат поступил в учебное заведение в том же городе. Что касается Клейтона, то после некоторых осведомлении и соображений, он купил большой и ценный участок земли в той части Канады, где климат не суров и почва весьма плодородна. На этот участок он перевёл своих невольников, и образовал там колонию, которая в настоящее время считается богатейшею и прекраснейшею в округе. Здесь, в хорошеньком доме, он и сестра его живут счастливо, находя истинное удовольствие в образовании тех, которыми они окружены. Успех предприятия Клейтона доказывается тем, что соседние белые фермеры, сначала холодно на него смотревшие, из опасения, что он распространит в их округе праздных людей, вскоре убедились совершенно в противном. Улучшения, которые сделаны были Клейтоном и его переселенцами, удвоили цену имения. Его школы пользуются такой прекрасной репутацией, что соседние фермеры закрыли свои собственные, предпочитая отдавать детей под надзор и покровительство Клейтона и его сестры. Гарри занимает между всеми фермерами почётное место; его состояние и уважение общества быстро увеличиваются. Большая ферма, с полями, покрытыми волнующимся рисом, с ригами и пристройками, свидетельствуют о трудолюбии и энергии Ганнибала, который, вместо того, чтоб убивать людей, рубит деревья и очищает леса. Он находить время, особливо в зимние вечера, читать, не опасаясь более, что кто-нибудь потревожит его. Старший сын его учит в школе места из Юлия Цезаря и часто читает уроки своему восхищённому родителю, который охотно передаёт в его руки пальму учёности. Весёлый приятель наш, Джим, служит душою всей колонии. Свобода сделала его более солидным и весьма энергичным; но весёлость и наклонность пошутить не покинули его; а это обстоятельство делает его необходимым человеком во всех собраниях и сходках. Он работает на своей ферме с энергией, и с негодованием отклоняет от себя идею, что он был счастливее в былое время, когда, ничего не делая, имел много денег. Мы не решаемся привести здесь ещё одно обстоятельство, опасаясь, что оно возбудит неосновательные толки; впрочем, мы обязаны говорить истину. Анна Клейтон, во время посещения одного семейства в Нью-Гэмпшире, встретилась с Ливией Рэй, о которой так много говорила Нина. Весьма скоро они сблизились друг с другом, и наконец между ними образовалась тесная дружба. Клейтон узнал в ней леди, которую встретил в тюрьме в Александрии. Отношения их отличаются самою искреннею дружбою, -- и это служит поводом к различным толкам; но уверяем читателей, мы не имеем достоверных источников к подтверждению их, и потому предоставляем каждому произнести приговор по этому предмету по собственному своему усмотрению.

Глава LVI.
Светлое небо после ненастья.

    Клейтон должен был по некоторым делам бывать в Нью-Ирке. Он никогда не уезжал из своей колонии без того, чтоб не привезти Милли какой-нибудь подарок от её старинных друзей. При нынешней поездке он нашёл Милли в небольшом уютненьком домике на одной из загородных улиц Нью-Йорка, окружённую группой детей, между которыми были чёрные, белые и краснокожие. Она собрала их на улицах, вывела из нищеты и теперь оказывала им всем внимание и ласки матери.
   -- Ах, Бог мой! Мистер Клейтон! Как я рада! -- с искренней радостью говорила она, отворяя дверь нежданному гостю, -- здорова ли мисс Анна?
   -- Слава Богу, Милли. Она посылает тебе вот этот свёрток; в нём ты найдёшь что-нибудь от Гарри, Лизетты и всех твоих друзей в нашей колонии. Да неужели это всё твои дети, Милли?
   -- Да, мистер Клейтон, мои и Божьи; это уж вторая дюжина; первая при местах и поживает себе довольно хорошо; я наблюдаю за ними и от времени до времени посещаю их.
   -- А как поживает Томтит?
   -- Ничего, прекрасно; благодарю вас, сэр. Он сделался хорошим христианином, присоединился к пресвитерианской церкви, поступил в одно благотворительное общество и живёт хорошо.
   -- У тебя, я вижу, тут есть и чёрные, и белые? -- сказал Клейтон, бросив взгляд на детей.
   -- Слава Богу, есть, сказала Милли, кротко посмотрев на группу; я не различаю цвета; мне всё равно; белые дети также хороши, как и чёрные: и я одинаково люблю и тех, и других.
   -- А не приходится тебе думать иногда, что этот труд в твои лета довольно тяжёл?
   -- Ах, что вы, мистер Клэйтон, за что тяжёл? Это моё удовольствие, слава Богу, что есть деньжонки! -- сказала она, смеясь. -- Я надеюсь пристроить и эту партию, и потом набрать другую. Для меня это истинное наслаждение. Сердце моё болит с тех пор, как от него оторвали моих родных детищ. Чем старее становилась я, тем больше о них горевала; но когда приняла детей к себе в дом, мне стало гораздо легче. Я всех их называю моими; теперь у меня множество детей.
   Мимоходом скажем нашим читателям, что Милли в течение своей жизни, при скромных средствах, добываемых трудом, взяла с улицы, вырастила и пристроила на хорошие места не менее сорока, совершенно бедных, бесприютных детей. Это обстоятельство справедливо. Одна негритянка, известная под именем тётушки Кэти и бывшая в молодых летах невольницей, учредила в Нью-Норке для неимущих детей первую воскресную школу.
   По приезде в Бостон, Клейтон получил записку, написанную прекрасным женским почерком. В этой записке Фанни, выразив признательность свою за внимание Клейтона к ней и к её брату, просила его провести с ними денёк в их коттедже, вблизи от города. На другое утро около восьми часов Клейтон летел по железной дороге мимо зелёных полей и бархатных лугов, испещрённых цветами и окаймлённых стройными тополями, в одну из прелестнейших деревень в Массачусетсе. На станции И... он, по данным указаниям, поднялся на возвышение, откуда открывался восхитительный вид и, между прочим, одно из тех очаровательных озёр, зеркальная синева которых проглядывает почти в каждом ландшафте Новой Англии. Здесь, в глубине цветущих деревьев, стоял небольшой коттедж, в готической архитектуре которого сельская причудливость сливалась с фантастическою красотою. Маленький портик поддерживался кедровыми, покрытыми корой, столбами, вокруг которых вились пышные, расцветшие розы. От портика деревенский мостик, перекинутый через овраг, выводил к павильону, построенному, как гнездо, на ветвях огромного дуба, стоявшего внизу, в глубине оврага. В то время, как Клейтон поднимался по ступенькам портика, из павильона навстречу ему выбежала молоденькая девица в белом утреннем наряде. Быть может, читатели наши, по гладким каштановым волосам, по большим голубым глазам и но стыдливому румянцу, узнали в этой девице нашу подругу мисс Фанни; а если нет, то вероятно им знакомы весёлые звуки "хо! хо! хо", которые выходят из портика, вместе с нашим старым другом Тиффом, в степенном чёрном фраке и белом галстуке.
   -- Господь с вами, мистер Клэйтон. Какое счастье видеть вас! Вы приехали навестить мисс Фанни! Да, теперь она получила наследство и купила дворец, какой должна была иметь. Ха, ха! Старый Тифф всегда это знал! Он видел это! Он знал, что Господь не оставить их,-- и не оставил. Хо! Хо! Хо!
   -- Да, -- сказала Фанни, -- иногда мне приходит на мысль, что перемена наших обстоятельств не столько радует меня, сколько дядю Тиффа. Впрочем, пора и успокоить его: он много трудился для нас. Не так ли, дядя Тифф?
   -- Полноте, мисс Фанни, когда я трудился? -- сказал Тифф, стараясь скрыть душевное волнение, -- а если и потрудился, так за то теперь ровно ничего не делаю; слава Богу, что не даром потрудился. Мастер Тедди сделался высоким и прекрасным молодым джентльменом, и теперь в коллегии. Только подумайте об этом! Пишет латинские стихи! Славная страна! Здесь вокруг нас есть такие фамилии, которые ни в чём не уступят фамилиям Старой Виргинии; и мисс Фанни знакома с лучшими из них.
   Фанни провела Клейтона в столовую, просила извинить её, что она оставит гостя на несколько секунд, и убежала на верх переменить свой утренний наряд; между тем Тифф деятельно занялся приведением в порядок бисквитов и плодов на серебряном подносе, стараясь под каким бы то ни было предлогом остаться в столовой. Казалось, он выжидал этого времени, как самого удобного для откровенного объяснения по предмету, близко лежавшему у его сердца. Поэтому, выглянув из дверей с видом величайшей таинственности, чтобы убедиться, действительно ли ушла мисс Фанни, он подошёл к Клейтону и дотронулся до плеча его с видом, которым как будто говорил: я намерен открыть вам величайшую тайну.
   -- Вслух об этом нельзя говорить, -- сказал он, -- я сильно беспокоился; но слава Богу, опасность миновала. Я узнал, что он вполне достойный человек, и кроме того принадлежит к одной из лучших, старинных фамилий здешнего штата; а здешние старинные фамилии так же хороши, как и в Виргинии: словом это такой человек, какого надо поискать; да и где вы найдёте? Ведь мисс Фанни не выходить же замуж за какого-нибудь старика; это такой человек, что хоть вы, так полюбите.
   -- Как же зовут его? -- спросил Клейтон.
   -- Сеймур, -- отвечал Тифф, приложив к верхней губе своей ладонь, и потом выразительно, с расстановкой и почти вполголоса прошептал это имя. -- Полагаю, он будет здесь сегодня; мистер Тедди тоже приедет сегодня и непременно привезёт его. Пожалуйста, масса Клэйтон, вы как будто ничего не замечаете, потому что мисс Фанни, совершенно как покойная мать: стоит только пристально взглянуть на неё, и она покраснеет по самые уши. Посмотрите-ка сюда, -- сказал Тифф, начиная шарить в кармане и вынимая оттуда громадные очки в золотой оправе, -- я надеваю их только по праздникам, когда сажусь читать Библию.
   -- Вот как! -- сказал Клейтон, -- уж ты научился и читать?
   -- О нет, масса Клэйтон, не то, чтобы читать, а так -- разбираю немного; для меня это больно трудно; впрочем, я заучил все лучшие слова, как то: " Христос", " Господь", "Бог"; и когда они встречаются часто, я бываю совершенно доволен.
   Чтобы не наскучить читателям, мы не будем подробно описывать день, проведённый Клейтоном в доме мисс Фанни. Не станем распространяться о том, как приехал Тед, высокий, красивый молодой человек, о его латинских и греческих фразах, так звучно и приятно отзывавшихся в ушах Тиффа, который, без всякого сомнения, принимал учёность мистера Тедди за восьмое чудо в мире. Не будем говорить о том, как с мистером Тедди приехал Джордж Сеймур, прекрасный молодой человек, только что получивший первую учёную степень; о том, как Фанни, краснея и с трепещущим сердцем, открыла опекуну свою маленькую тайну, и, подобно другим молоденьким женщинам, просила совета его, в то время, когда уже решилась выйти замуж. Не станем, наконец, распространяться о торжественных празднествах в этом жилище, три месяца спустя, когда Клейтон, Анна и Ливия Рэй присутствовали на свадьбе, и Тифф чувствовал себя беспредельно счастливым при таком блистательном исполнении всех его надежд. В последний раз, когда мы встретились с ним, он, величаво выступая вперёд, с огромными очками на носу, тащил за собою маленькую колясочку, в которой дремала премиленькая малютка: мисс Фанни, названная так в честь матери.
   -- Это -- дитя Пейтонов, -- отвечал Тифф каждому, кто только любопытствовал узнать, чья это малютка.

Конец.

   1856 г.
   Источник текста: Бичер-Стоу, Г. "Дрэд, или Повесть о Проклятом болоте". СПб., "С. В. Звонарёв", 1872 г. 536 с.
 Ваша оценка:
Связаться с программистом сайта.

Рейтинг@Mail.ru