Бирс Амброз
Паркер Аддерсон, философ

Lib.ru/Классика: [Регистрация] [Найти] [Рейтинги] [Обсуждения] [Новинки] [Обзоры] [Помощь]
Скачать FB2

 Ваша оценка:

Амброз Бирс
Паркер Аддерсон, философ

   -- Военнопленный, как ваше имя?
   -- Так как завтра с рассветом я все равно утрачу его, едва ли стоит его скрывать: Паркер Аддерсон.
   -- Ваш чин?
   -- Скромный. Офицеры слишком драгоценный материал, чтобы подвергать их опасностям шпионского ремесла. Я сержант.
   -- Какого полка?
   -- Вы должны извинить меня; если я вам отвечу, это даст вам, насколько я понимаю, возможность узнать, какие силы находятся против вас. А ведь я пробрался на ваши позиции, чтобы получить эти сведения, а не для того, чтобы сообщить их.
   -- Вы не лишены остроумия.
   -- Если у вас хватит терпения подождать, то завтра утром вы найдете меня тупым.
   -- Откуда вы знаете, что вы должны умереть завтра утром?
   -- Таков уж обычай у шпионов, пойманных ночью. Это одна из приятных сторон этой профессии.
   Генерал до такой степени забыл о своем достоинстве южанина, о своем высоком чине и своей громкой славе, что даже улыбнулся. Но никто из людей, находящихся в его власти и не пользующихся его расположением, не истолковал бы эту улыбку в свою пользу. Эта улыбка не была ни искренней, ни заразительной, и она не вызвала реплики ни у пойманного шпиона, который вызвал ее своими бойкими речами, ни у конвойного, который привел его в палатку и теперь стоял в стороне, рассматривая своего пленника при желтом свете свечи. Улыбаться не входило в обязанности этого воина; да он и был командирован сюда для другой цели. Разговор возобновился. Фактически это был допрос.
   -- Значит, вы сознаетесь, что вы шпион? Что вы проникли в наш лагерь переодетым -- вот, на вас форма нижнего чина армии конфедерации -- чтобы получить сведения о количестве и расположении моих войск?
   -- Главным образом, об их количестве. Их расположение было мне известно заранее. Они расположены к отступлению.
   Генерал опять просиял; конвойный, сильнее почувствовав свою ответственность, принял еще более суровый вид и еще больше выпрямился.
   Вертя свою мягкую серую шляпу вокруг указательного пальца, шпион обводил ленивым взглядом окружавшую его обстановку. Она отличалась простотой. Палатка была самой обыкновенной палаткой, с прямыми стенами, и освещалась одинокой сальной свечей, вставленной в гнездо штыка, воткнутого острием в простой сосновый стол; за этим столом и сидел генерал; теперь он что-то писал, с совершенно деловым видом, и казалось, что он забыл и думать о своем невольном госте. Земляной пол покрывал старый ковер из тряпок; старый чемодан, еще один стул и сверток одеял дополняли убранство палатки.
   В армии генерала Клаверинга свойственные конфедератам простота и отсутствие "пышности и всяких околичностей" достигали крайних пределов. На большом гвозде, вбитом в столб, висели на кожаном поясе длинная сабля, револьвер в кобуре и, как это ни странно, ковбойский нож. Генерал обычно говорил об этом невоенном оружии, как о приятном воспоминании о мирных днях, когда он был штатским.
   Ночь была бурная. Дождь проливался на холст палатки целыми каскадами, с тупым звуком, похожим на барабанную дробь, столь знакомым обитателям палаток. Когда порывы ветра налетали на нее, хрупкое сооружение шаталось, валилось на бок и натягивало поддерживавшие ее шесты и канаты.
   Генерал кончил писать, сложил бумагу пополам и сказал солдату, караулившему Аддерсона:
   -- Слушай, Тасман! Ты снесешь это старшему адъютанту, а потом вернешься.
   -- А как быть с пленником, генерал? -- спросил солдат, вскинув глаза на несчастного.
   -- Делай, что приказывают, -- ответил коротко генерал.
   Солдат взял записку и шмыгнул из палатки. Генерал Клаверинг повернул свое красивое, чисто выбритое лицо к шпиону, посмотрел ему довольно добродушно в глаза и сказал:
   -- Скверная ночь, любезный.
   -- Для меня, да.
   -- Вы догадались, что я написал?
   -- Вероятно, что-нибудь достойное прочтения. И -- может быть, это с моей стороны тщеславно, -- но я осмеливаюсь предполагать, что в вашей бумаге упоминается и обо мне.
   -- Да; это набросок приказа, который должен быть прочитан войскам во время зари и в котором говорится о вашей казни. А также несколько указаний начальнику экзекуционного отряда о том, как обставить эту церемонию.
   -- Я надеюсь, генерал, что этот спектакль будет организован как следует; я ведь намерен сам присутствовать на нем.
   -- Нет ли у вас каких-нибудь личных желаний по этому поводу? Может быть, вы желаете видеть священника?
   -- Зачем? Мне ведь и так обеспечен продолжительный покой. Зачем же доставлять ему краткое беспокойство?
   -- Но, послушайте! Неужели вы собираетесь встретить смерть только остротами? Разве вы не знаете, что смерть не шутка?
   -- Как я могу это знать? Я никогда еще за всю мою жизнь не умирал. Я, правда, слышал, что смерть не шутка, но не от тех, кто ее испытал.
   С минуту генерал молчал; этот человек интересовал, пожалуй, даже забавлял его; он никогда еще не сталкивался с такими типами.
   -- Смерть, -- сказал он после паузы, -- во всяком случае -- утрата: утрата того счастья, которым уже обладаешь, и возможности добиться еще большего.
   -- Утрату, которую мы никогда не осознаем, можно перенести хладнокровно, и нечего нервничать в ожидании такой утраты. Вы могли подметить, генерал, что из всех мертвецов, которыми вы с таким профессиональным удовольствием усеяли ваш путь, ни один не выразил неудовольствия по поводу своей смерти.
   -- Если даже в состоянии смерти нет ничего неприятного, во всяком случае переход в это состояние -- расставание с жизнью -- по-моему несомненно сопряжено с некоторыми неприятными ощущениями... по крайней мере для тех, кто не утратил еще способности чувствовать.
   -- Боль неприятна, без сомнения. Я всегда переносил ее с большим или меньшим неудовольствием. Но тот, кто долго живет, больше и подвергается страданиям. То, что вы называете расставанием с жизнью, есть просто последнее страдание -- потому что никакого расставания с жизнью, в сущности, не существует. Предположим, для иллюстрации, что я делаю сейчас попытку бежать. Вы вытаскиваете револьвер, который вы учтиво скрываете в кармане, и...
   Генерал вспыхнул, как девушка, потом тихо засмеялся, обнажив сверкающие белизной зубы, и слегка наклонил красивую голову, но ничего нс сказал. Шпион продолжал:
   -- ...нажимаете курок. Что же дальше? В мой желудок попадает нечто такое, чего я не глотал. Я падаю, но я не мертв. После агонии, продолжающейся, допустим, с полчаса, я мертв. Но в каждый данный момент этого получаса я буду либо живым, либо мертвым: никакого переходного состояния -- расставания с жизнью или умирания -- просто нет и не существует. Когда меня завтра утром будут вешать, произойдет то же самое; пока я буду в сознании, я буду жив; когда я умру, я буду без сознания. Природа, по-видимому, устроила все это в моих интересах -- я и сам не придумал бы лучше. Это так просто, -- пленник улыбнулся, -- это так просто. Иной раз прямо кажется, что не стоит и быть повешенным.
   Когда он кончил, наступило долгое молчание.
   Генерал сидел, безучастно глядя пленнику в лицо, но, видимо, не слушая его. Словно глаза его сторожили пленного, в то время как ум его был занят чем-то совершенно другим.
   Но вдруг он глубоко вздохнул, вздрогнул, как бы пробудившись после какого-то страшного сна, и чуть слышно пробормотал:
   -- Смерть ужасна!
   -- Она была ужасна для наших диких предков, -- серьезно сказал пленный, --потому что у них не было достаточно развития, чтобы разъединить идею сознания от идеи физических форм, в которых оно себя проявляет; даже низший интеллект, какой мы наблюдаем, например, у обезьяны, не в состоянии себе представить дом без обитателей и при виде разрушенной хижины воображает, что там должен находиться ее страдающий обитатель. Смерть ужасна для нас потому, что мы унаследовали наклонность так думать и конструируем для того, чтобы объяснить себе смерть, какие-то дикие и фантастические потусторонние миры. Так, названия местностей способствуют созданию объясняющих эти названия легенд; так, неразумные действия вызывают необходимость в создании философии, оправдывающей их. Вы можете повесить меня, генерал, но этим и кончается ваша власть творить зло; вы не можете приговорить меня к будущей жизни.
   Генерал, казалось, не слушал; речи шпиона только направляли его мысли в непривычное русло, но, раз очутившись там, они текли уже своим путем и вели к иным, независимым от слов пленника выводам. Буря стихла, и торжественная тишина ночи передалась и генералу, придав его размышлениям мрачный оттенок мистического страха.
   -- Я не хотел бы умереть, -- сказал он, -- сегодня ночью во всяком случае.
   Он был прерван -- если только он и на самом деле намеревался продолжать -- приходом офицера своего штаба, капитана Гастерлинка, заведывавшего полицейской частью. Он пришел в себя; задумчивое выражение исчезло с его лица.
   -- Капитан, -- сказал он, ответив на приветствие офицера,-- этот человек -- шпион-янки, взятый в плен на нашем фронте. При нем нашли компрометирующие бумаги. Он сознался. Какая погода?
   -- Буря стихла, сэр, и светит луна.
   -- Хорошо. Назначьте команду, отведите его на площадку для смотров и расстреляйте его.
   Резкий крик вырвался из уст шпиона. Он бросился вперед, вытянул шею, вытаращил глаза, сжал руки.
   -- Как же это? -- воскликнул он хриплым голосом, с трудом выговаривая слова: -- Вы ошиблись! Вы забыли! Вы не должны казнить меня раньше утра.
   -- Я ничего не говорил про утро, -- холодно ответил генерал. -- Это было ваше собственное предположение. Вы умрете сейчас.
   -- Но генерал... я прошу... я умоляю вас вспомнить: ведь меня нужно повесить! Чтобы соорудить виселицу, понадобится некоторое время... часа два... Ну, час. Шпионов вешают: я имею на это право по законам военного времени. Ради бога, генерал, подумайте, какое короткое...
   -- Капитан, исполняйте мое приказание.
   Офицер обнажил шпагу и, взглянув на пленного, молча указал ему на выход из палатки. Пленный, смертельно бледный, колебался; офицер схватил его за шиворот и тихонько подтолкнул его вперед. Когда они приблизились к столбу, поддерживавшему палатку, пленный в бешенстве подскочил к нему и с кошачьей ловкостью ухватился за ручку ковбойского ножа; в один миг он вытащил нож из ножен и, оттолкнув в сторону капитана, с яростью безумного бросился на генерала; он повалил его на землю и навалился на него всем телом. Стол опрокинулся, свеча потухла, и они начали бороться вслепую в темноте. Капитан бросился выручать генерала, споткнулся и сам упал на дерущихся. Из беспорядочной кучки барахтающихся тел неслись проклятия и бессвязные крики гнева и боли, и борьба продолжалась под покрывшим людей словно одеялом полотном палатки. В это время вернулся, исполнив данное ему поручение, Тасман. Смутно догадываясь, в чем дело, он бросил свое ружье и, ухватившись наудачу за первый попавшийся ему развевающийся кусок холста, напрасно старался стащить палатку с барахтающихся под ней людей. Часовой, ходивший взад и вперед снаружи, не смея покинуть свой пост, хотя бы само небо упало на землю, выстрелил. Этот выстрел взбудоражил весь лагерь; барабаны забили тревогу, а горнисты заиграли сбор, выгоняя на мутный свет толпы полуодетых людей; они одевались на ходу и строились под отрывистую команду офицеров. Это было необходимо; стоя в рядах, солдаты были на виду. В то же время офицеры штаба генерала и его охрана подняли палатку и, разняв задыхающихся, окровавленных участников этой странной схватки, прекратили сумятицу.
   Бездыханным был только один капитан: ручка ковбойского ножа торчала у него из горла, и рука, нанесшая этот удар, не в силах была вытащить застрявший кривой нож обратно. В руке мертвеца был его кинжал, зажатый так крепко, что по этому можно было судить о его громадной силе. Клинок кинжала был покрыт кровью до самой рукоятки.
   Когда генерала подняли и поставили на ноги, он снова со стоном упал и лишился сознания. Кроме ушибов, у него были две колотые раны -- одна в бедро, другая в плечо.
   Шпион пострадал меньше всех. Не считая сломанной правой руки, полученные им повреждения были такого рода, какие можно получить в обыкновенной драке, без участия оружия. Но он был как помешанный, и едва ли понимал, что случилось. Он отшатнулся от людей, державших его, припал к земле и бормотал какие-то бессвязные слова. Его лицо, распухшее от ударов и покрытое пятнами крови, было смертельно бледно под всклокоченными волосами.
   -- Он не сумасшедший, -- сказал доктор, когда ему задали вопрос. -- Он просто обезумел от страха. Кто он?
   Рядовой Тасман начал объяснять. Это было событием в его жизни; он не упустил ничего, что могло бы так или иначе подчеркнуть, какую важную роль играл во всех этих событиях он сам. Когда он кончил свой рассказ и готов был начать его сначала, никто уже не обращал на него никакого внимания.
   Генерал тем временем пришел в себя. Он приподнялся на локте, осмотрелся и, видя, что шпион сидит на земле, скорчившись, под охраной двух солдат, сказал просто:
   -- Уведите этого человека на площадку для смотров и расстреляйте его.
   -- Генерал, должно быть, бредит, -- сказал офицер, стоявший около него.
   -- Он не бредит, -- сказал старший адъютант. -- У меня есть записка от него об этом деле; он отдал такое же приказание Гастерлинку -- прибавил он, указав на мертвого капитана, -- и, ей-ей, оно будет исполнено.
   Десять минут спустя сержант федеральной армии Паркер Аддерсон, философ и остряк, был расстрелян двумя десятками солдат. Он стоял на коленях при свете месяца и в бессвязных словах вымаливал себе пощаду. Когда залп прозвучал в свежем воздухе зимней ночи, генерал Клаверинг, лежавший белый и спокойный в красноватом свете лагерного костра, открыл свои голубые глаза, обвел довольным взглядом стоявших около него и сказал:
   -- Как тихо!
   Доктор многозначительно взглянул на старшего адъютанта. Глаза генерала медленно закрылись, и так он лежал несколько минут; потом лицо его осветилось невыразимо кроткой улыбкой, и он сказал слабым голосом:
   -- Я думаю, это смерть, -- и тихо скончался.

----------------------------------------------------------------------

   Источник текста: Бирс А. Настоящее чудовище. -- Ленинград: Время, 1926.
   
   
   
   
 Ваша оценка:
Связаться с программистом сайта.

Рейтинг@Mail.ru