Благосветлов Григорий Евлампиевич
Империя декабрьской ночи

Lib.ru/Классика: [Регистрация] [Найти] [Рейтинги] [Обсуждения] [Новинки] [Обзоры] [Помощь]
Скачать FB2

 Ваша оценка:
  • Аннотация:
    (Париж и провинция 2 декабря 1851 года, Эженя Тено. Рассказ о перевороте 2 декабря (из истории Крымской воины) Л. В. Кинглэка. С.п.-б. 1865 г).

   

ИМПЕРІЯ ДЕКАБРЬСКОЙ НОЧИ.

(Окончаніе).

   Великіе политическіе кризисы кладутъ особенный отпечатокъ на людей, дѣйствующихъ на сценѣ исторіи. Они ясно разоблачаютъ какъ достоинство человѣческаго характера, такъ и недостатки его. Въ обыкновенное спокойное время все сливается съ общимъ уровнемъ ничѣмъ ненарушаемой посредственности. Геній остается незамѣтнымъ среди обыденной жизни, нетребующей ни особеннаго ума и воли, ни энергіи страстей; глупецъ можетъ казаться совсѣмъ не глупымъ въ толпѣ мелкихъ людей и событій. Честность и подлость легко обмѣниваются своими ролями, и подъ маской безцвѣтнаго общественнаго положенія могутъ носить совершенно не тѣ физіономіи, какія мы приписываемъ имъ. Надо не мало имѣть проницательности и критическихъ инстинктовъ, чтобы распознавать въ это время настоящее золото отъ фольги и задорнаго крикуна отличать отъ мыслящаго человѣка. Въ другомъ свѣтѣ и съ другими очертаніями являются люди въ эпохи великихъ событій, когда сила вещей выводитъ изъ апатіи общество и волнуетъ его страсти, удвоиваетъ его энергію и даетъ его жизни ускоренный ходъ. Боязнь за будущее и неизвѣстность настоящаго приводятъ въ броженіе самыя сонныя и вялыя натуры и заставляютъ ихъ принимать участіе въ общемъ Теченіи событій. Что прежде казалось вѣчнымъ и неизмѣннымъ, невозбуждавшимъ ни мысли, ни чувства, теперь вдругъ дѣлается предметомъ размышленія и заботы. Все просыпается и рвется къ свѣту. Какъ хорошія, такъ и дурныя стороны общественаго строя и общественныхъ дѣятелей проявляются рѣзче, чѣмъ въ обыкновенное время. Дарованіе и тупость, искренность и лицемѣріе, отвага и трусость становятся лицомъ къ лицу въ такое ясное и рѣшительное положеніе, что никто больше не ошибается насчетъ ихъ дѣйствительнаго значенія и никто не смѣшиваетъ одно съ другимъ. Борьба противоположныхъ интересовъ и убѣжденій, столкновеніе партій, быстрый и энергическій обмѣнъ мнѣній -- все это снимаетъ поддѣльное клеймо какъ съ человѣческихъ дѣлъ, такъ и съ личностей. Однимъ словомъ, политическіе перевороты, подобные февральской революціи и декабрьскому Coup d'etat во Франціи, служатъ настоящимъ пробнымъ камнемъ для оцѣнки ихъ дѣятелей.
   А главными дѣятелями въ подготовленіи декабрьскаго переворота, со всѣми его печальными послѣдствіями, были представители либеральной партіи. Теперь ясно, какъ божій день, что не консерваторы, не наемные друзья Люи Наполеона, не "Сэнъ-Жерменскіе поддонки", оставшіеся отъ прежнихъ реакцій, устроили для Франціи декабрьскую бойню, изъ которой президентъ республики вышелъ побѣдителемъ и диктаторомъ, а либералы, которыхъ мы и доселѣ видимъ на оппозиціонной скамьѣ законодательнаго собранія. Семнадцать лѣтъ прошло послѣ Coup d'état, семнадцать тяжелыхъ лѣтъ, обильныхъ всевозможными опытами и уроками, но эти фразеры остаются съ тѣми же пустыми, но громкими фразами на языкѣ и съ тѣмъ же тупымъ непониманіемъ духа времени и исторіи французскаго народа. Ничто не могло вразумить ихъ -- ни деспотизмъ второй имперіи, ни упадокъ нравственныхъ силъ націи, ни каенскія ссылки, ни раззорительныя войны, стоившія Франціи милліоновъ франковъ и людей. Въ составъ этой партіи входили самые разнообразные элементы -- ученые, литераторы, адвокаты, чиновники высшихъ административныхъ сферъ, генералы, болѣе солидные рантье, публицисты, готовые продать Богомъ данныя имъ способности за первое доходное мѣсто, и пессимисты впредь до полученія хорошаго денежнаго куша, -- коротко, самая отборная чаетъ буржуазія, воспитанной подъ вліяніемъ растлѣвающей политики Людовика-Филиппа. Типъ этой партіи долго ускользалъ отъ всякаго опредѣленнаго очерка, отчасти потому, что быстро смѣнявшіяся политическія катастрофы породили хаосъ въ понятіяхъ и убѣжденіяхъ націи,-- хаосъ, мѣшавшій разсмотрѣть лицевую сторону дѣйствующихъ партій, и отчасти потому, что эпоха Людовика-Филлипа все сглаживала и обезцвѣчивала съ изумительнымъ искуствомъ. Это было время полнаго торжества мѣщанской философіи, которой послѣдняя формула выражается словами: каждый для себя, каждый про себя. Индивидуальный и чисто-личный эгоизмъ душилъ всякое живое проявленіе общественнаго принципа. Всѣ лучшія черты французскаго характера изчезли въ этой мелкой и безпрерывной борьбѣ каждаго противъ всѣхъ и всѣхъ противъ каждаго отдѣльно. Страсть къ легкой наживѣ, жажда тепленькихъ мѣстъ и спекуляція господствовали надъ всѣмъ и всему давали тонъ и направленіе. "Никогда ничего подобнаго, говоритъ историкъ февральскихъ дней, не было видано въ исторіи. Страсть въ деньгамъ овладѣла всѣми грязными душонками до такой степени, что общество впало въ самый грубый, животный матеріализмъ. Наживѣ были посвящены всѣ силы -- умъ, талантъ, краснорѣчіе, геній и, въ случаѣ нужды, самая добродѣтель. Извлекали золото даже изъ репутаціи, пріобрѣтаемой съ помощію того же золота. Все было оцѣнено, все запродано, на самую славу былъ наложенъ извѣстный тарифъ. О незабвенный развратъ той благородной страны, которая доставила прежнимъ временамъ столько великихъ дѣятелей и новѣйшимъ самыхъ безкорыстныхъ мучениковъ! Торговали всѣмъ -- подачей голосовъ, продажною совѣстію;, покупали честь и продавали законъ... Изъ этого вышло то, что впродолженіе почти 18 лѣтъ ядъ капалъ на насъ сверху, капля по каплѣ, но постоянно и отъ руки опытной." Вотъ та нравственная атмосфера, въ которой воспитывалось буржуазно-либеральное поколѣніе, встрѣтившее рожденіе февральской республики и похоронившее ее въ могилѣ 8 декабря. Какими особенными качествами могли запастись на этомъ толкучемъ рынкѣ люди, призванные вести націю въ трудныя времена внезапнаго переворота? Гдѣ было взять тѣхъ силъ, той твердой воли, той чистоты характера и того зоркаго ума, которые соотвѣтствовали бы важности и грандіозности наступившихъ событій? Откуда могла явиться та неподкупная честность, которая такъ необходима въ смутныя эпохи народныхъ движеній? Пока дѣло ограничивалось пустозвонными фразами, парламентскими рѣчами и трагическими жестами, которыми ораторы тѣшили только самихъ себя, пока все обстояло благополучно и вся мудрость либеральной партіи заключалась въ искуствѣ продавать свои красивыя фразы какъ можно прибыльнѣе,-- никто не замѣчалъ, что подъ этой вылощенной оболочкой скрывается гниль и труха. Даже сами обладатели этого внѣшняго лоска не сознавали всей пустоты своего внутренняго содержанія. Они такъ привыкли въ самодовольному созерцанію своего картоннаго величія, такъ долго занимались только самими собою, что искренно стали принимать актера за дѣйствительное лицо и декорацію за живую картину. Они были такъ далеки отъ общественныхъ стремленій и интересовъ, такъ горячо влюблены въ свои личныя цѣли и поползновенія, что когда пришлось помѣриться съ.другими фактами и требованіями жизни, болѣе серьезными, чѣмъ набиваніе своего кармана втихомолку, то вдругъ оказалось, что это не дѣятели, а риторы, не великаны, а пигмеи. Событія 1848 года на первыхъ же порахъ обнаружили крайнюю несостоятельность либеральной партіи. Совершившійся переворотъ выдвинулъ на первый планъ такіе важные общечеловѣческіе и соціальные вопросы, предъявилъ такъ много новыхъ задачъ временному правительству, что всякая полезная мысль, всякая честная сила могла найдти себѣ доступъ къ дѣятельности и оказать странѣ дѣйствительныя услуги. Теперь требовались не фразы, а дѣло, не платоническая любовь въ народу, а реальное и сознательное сочувстіе его нуждамъ и страданіямъ. Реорганизація конституціи, коснувшись коренныхъ основъ ея, обнимала всѣ вѣтви внутренняго управленія Франціи и ея международныхъ отношеній. Начиная отъ сельской школы и до высшей администраціи, отъ мелкаго чиновника и до президента республики -- все требовало органическихъ положеній, глубокаго обдумыванья и быстраго исполненія? Задача еще болѣе усложнялась тѣмъ, что въ основаніи переворота лежала экономическая идея, стоявшая впереди всѣхъ политическихъ соображеній. Рабочій вопросъ, созрѣвшій незамѣтно въ мастерскихъ и бѣдныхъ мансардахъ, выступилъ на сцену, въ лицѣ двухъ сотъ тысячъ парижскихъ работниковъ, въ полномъ всеоружіи. Трудъ требовалъ ассоціаціи, капиталъ примиренія съ общественною совѣстію, и все угнетенное и обиженное -- возстановленія своихъ человѣческихъ правъ. Обнять всю массу возникшихъ вопросовъ, согласить самые противоположные интересы сословій и партій, дать направленіе всему ходу событій, ввести новый механизмъ жизни, не разрушая вполнѣ стараго,-- все это составляло колоссальную работу, требовало колоссальныхъ людей по уму, искренности и добросовѣстному отношенію къ дѣлу. Но могла ли либеральная партія, какъ господствующая сила страны, дать изъ среды своей достойнаго вождя Франціи? На этотъ вопросъ всего лучше отвѣчало избраніе Ламартина президентомъ республики.
   Онъ и Одилонъ-Баро были самыя популярныя личности передъ февральской революціей. Адвокатъ, человѣкъ по самой профессіи своей неимѣющій никакихъ за душею убѣжденій, и поэтъ, воспѣвавшій нѣкогда Реставрацію и Людовика XVIII, явились главными дѣйствующими лицами переворота. Ламартинъ, обязанный своей популярностію "Исторіи жирондистовъ", книгѣ, написанной увлекательно, но безъ всякого опредѣленнаго взгляда, безъ всякой ясно обозначенной цѣли, былъ героемъ дня. Такіе же барабанщики, либеральныхъ фразъ, какъ онъ самъ, бѣдный и недалекій поэтъ, приняли его за человѣка серьезнаго и способнаго держать въ своихъ рукахъ судьбу Франціи. И это было ослѣпленіе не партіи, не сословія, а всего поколѣнія, выросшаго въ буржуазной атмосферѣ Людовика:Филиппа. Люди, разучившіеся думать, биржевые игроки, занятые всю жизнь преслѣдованіемъ своихъ личныхъ интересовъ, продажные публицисты и самодовольные спекуляторы,-- такіе люди не могли отличить пустого краснобая отъ настоящаго политическаго дѣятеля; красивая фраза казалась имъ красивымъ содержаніемъ, отсутстіе логики и силы ума замѣнялось для нихъ поэтическимъ энтузіазмомъ и торжественными воззваніями къ богинѣ, свободы. Были люди другого закала, неизмѣримо болѣе умные и способные стоять во главѣ правительства, но у нихъ не было ни громкой популярности, ни общественнаго высокаго положенія. Они терялись въ массѣ народа, и ужъ, разумѣется, не имъ либеральная партія могла довѣрить свои интересы. Такимъ образомъ Ламартинъ дѣлается главою республики и вождемъ Франціи.
   Мы не будемъ останавливаться на подробной характеристикѣ Ламартина -- читатель найдетъ ее у Жака Лефреня, -- и только покажемъ здѣсь, какими побужденіями руководствовался этотъ жалкій президентъ въ своей политической карьерѣ? Понималъ ли онъ сколько нибудь всю важность событій, которыхъ нить находилась въ его рукахъ? И чего могла ожидать демократическая республика отъ этого параднаго поэта?
   Въ первые дни, въ медовые дни народнаго энтузіазма, слѣдовавшаго за побѣдой, Ламартинъ былъ не безполезенъ. Его имя, его восторженныя рѣчи, его вліяніе на парижское живое и впечатлительное населеніе имѣли благотворное дѣйствіе. Когда онъ являлся на трибунѣ, облеченный высшею административною властію, толпы невольно покорялись его горячему слову. Въ искренности его честныхъ стремленій никто не сомнѣвался, и даже нельзя было отказать ему въ извѣстной долѣ гражданскаго мужества. Онъ первый заговорилъ о республикѣ; онъ впереди всѣхъ поднялъ ея трехцвѣтное знамя. По рожденію, по связямъ и по богатству онъ принадлежалъ въ старой французской аристократіи, но когда нужно было стать на сторонѣ народной партіи -- онъ не побоялся разорвать старыя отношенія, и ринуться въ бурный потокъ революціоннаго движенія. Но все это было хорошо только на нѣсколько дней, когда нужна была не трудная и холодная работа законодателя и правителя, а пропаганда публичнаго оратора и, если угодно, актера. Когда же эти дни прошли и надо было сосредоточиться въ себѣ, отдать всего себя скромной и кропотливой кабинетной работѣ, изучить до мельчайшихъ подробностей существенныя части управленія и административнаго механизма, пожертвовать ради общественнаго блага самолюбіемъ и популярностію,-- для такого труда Ламартинъ былъ совершенно неспособенъ. какъ поэтъ, и притомъ зараженный аристократическимъ тщеславіемъ, онъ не могъ забыть свою личность ни на одну минуту. Ему нужны были аплодисменты и шумъ толпы, ласкающій его ухо хвалебными восклицаніями; его мелкому самолюбію дорогъ былъ не успѣхъ общаго дѣла, а внѣшній эффектъ, производимый его особой на публику. Онъ боялся не за то, что каждая ошибка его можешь впослѣдствіи повести въ страшнымъ послѣдствіямъ, -- нѣтъ, онъ боялся, чтобы въ его краснорѣчіе не вкралась какая нибудь анти-музыкальная фраза и не нарушила гармоніи его рѣчи. Онъ любовался только самимъ собою, только въ самомъ себѣ видѣлъ Францію. Изъ блестящихъ гостиныхъ онъ спѣшилъ въ демократическіе клубы, и постоянно былъ занятъ одною мыслію, чтобы имя его не было произнесено съ укоромъ или оскорбленіемъ. Желая стать центромъ примиренія между враждебными элементами общества, онъ льстилъ однимъ и угодничалъ другимъ, онъ хотѣлъ нравиться радикаламъ и любезничалъ съ консерваторами. Въ душѣ онъ былъ всегда орлеанистомъ, и вдругъ, по какому-то вдохновенію свыше, сдѣлался республиканцемъ. Въ концѣ концевъ онъ игралъ роль самой безцвѣтной правительственной личности, самого безхарактернаго президента республики и, не понявъ, ни смысла событій, ни значенія своего, высокаго призванія, далъ новорожденной республикѣ такое ложное направленіе, которое логически должно было привести ее въ декабрьскому перевороту. А между тѣмъ Ламартинъ могъ считаться самымъ лучшимъ выразителемъ либеральной партіи, самымъ полнымъ воплощеніемъ ея умственнаго и нравственнаго безсилія. Такимъ образомъ, благодаря ему, іюньскіе дни быстро подходили и реакція была неизбѣжна.
   Послѣ Ламартина во главѣ правительства становится Кавеньякъ; послѣ медоточиваго поэта является суровый алжирскій солдатъ. Диктатура Кавеньяка была естественнымъ результатомъ всѣхъ предшествовавшихъ ошибокъ либеральной партіи. Послѣ переворота масса парижскаго рабочаго населенія находилась въ бѣдственномъ положеніи, въ еще болѣе худшемъ, чѣмъ при Людовикѣ Филиппѣ. Тысячи людей буквально были выброшены на улицу, съ закрытіемъ нѣкоторыхъ мастерскихъ; тысячи бѣдныхъ семействъ не имѣли ни крова, ни куска хлѣба впродолженіи нѣсколькихъ дней, пока временное правительство не распорядилось устроить единовременную выдачу пособій. Люи Бланъ въ своихъ статистическихъ матеріалахъ для изученія соціальнаго положенія Парижа въ это время, между прочимъ, приводитъ. слѣдующія цифры: 10,000 семействъ жили въ душныхъ и зловонныхъ подвалахъ или мансардахъ, имѣя дневнаго содержанія на каждаго индивидума только 2 су (т. е. 2 1/2 коп.); 16,000 безсемейныхъ работниковъ существовали въ сутки на 5 су, т. е.- могли жить впроголодь и спать гдѣ Богъ послалъ; наконецъ 33,000 человѣкъ всевозможныхъ рабочихъ категорій могли заработывать только отъ 1 -- 1 1/2 фр. въ сутки. Въ числѣ ихъ были преимущественно бѣдныя швеи и каменьщики. (См. Statistique Sociale de Paris Louis Blanc. 1848.)
   Съ нуждой и голодомъ рука объ руку шли и другія народныя бѣдствія. Цифра смертности увеличилась на 5% больше противъ обыкновеннаго времени. Уныніе, отчаяніе, нервная раздражительность стали сопровождаться болѣзненными симптомами мозга и припадками холеры, которая впослѣдствіи разразилась страшнымъ опустошеніемъ города. Зло росло съ удивительной быстротой. "2 марта, говоритъ Делоръ, по приблизительному разсчету, сдѣланному въ Городской думѣ, въ Парижѣ насчитывалось не болѣе 17,000 работниковъ, Доставшихся безъ работы и слѣдовательно безъ всякихъ средствъ: къ 15 марта эта цифра возрасла до 49,000, а 20 іюня она превышала 107,000/ (Histoire du Seconde Empire par T. Delord. 1869, t. I, p. 92). Такъ увеличивалась масса людей недовольныхъ, наконецъ увидѣвшихъ, что плоды побѣды, такъ дорого купленной народомъ, достались не ему, что великіе обѣты республики не осуществились и что настоящее еще хуже прошлаго. Гдѣ же эта обѣтованная земля, текущая медомъ и млекомъ, которую обѣщали народу либеральные ораторы, подобные Ламартину? Гдѣ же это равенство передъ закономъ, это евангельское братство, которымъ такъ заманчиво увлекали толпу, просившую гораздо меньше -- только насущнаго хлѣба? Гдѣ же, наконецъ, та гармонія общественныхъ отношеній и организація труда, которая должна была облегчить участь бѣднаго? На всѣ эти вопросы временное правительство, какъ бы не хотя, отвѣчало устройствомъ національныхъ мастерскихъ, по образцу наполеоновскихъ казармъ. Это была какая-то странная, безсмысленная амальгама полу-благотворительнаго и полу-карательнаго учрежденія, гдѣ рабочій былъ и безпомощнымъ пролетаріемъ, получающимъ кусокъ хлѣба на счетъ государства, и рабомъ чужой воли. Вступая въ это заведеніе, онъ терялъ всякую личную самостоятельность и въ то же время не принадлежалъ никакому обществу. А между тѣмъ положеніе этихъ 107,000 людей обязывало временное правительство взглянуть на экономическій вопросъ посерьвзнѣе; въ разрѣшеніи его заключалась вся сила правительственной власти и все будущее республики. Пойми эту задачу Ламартинъ съ компаніей, разрѣши ее удовлетворительно и неотлагаемо, и тогда не было бы ни іюньскихъ дней, ни декабрьскаго переворота. Но Ламартинъ не только не понималъ всей важности этого капитальнаго вопроса, -- онъ даже противодѣйствовалъ его разрѣшенію, отдѣливъ работы Люи Блана отъ работъ временного правительства. Этого мало; онъ допустилъ самую безумную мѣру, послѣ которой и его политическая карьера, и республика могли считаться безвозвратно погибшими. Какъ ни были жалки и мизерны по своему устройству національныя мастерскія, но онѣ, какъ всякая богадѣльня, по крайней мѣрѣ, обезпечивали рабочему населенію Парижа трудъ и вѣрный заработокъ. Онѣ парализировали народное раздраженіе, которое каждый день угрожало обратиться въ междууеобную войну. Но близорукость Ламартина была неизмѣримо хуже того злого генія, на который онъ жаловался впослѣдствіи, какъ несчастный поэтъ. Онъ какъ будто боялся заглянуть въ будущее завтрашняго дня и взвѣсить послѣдствія своихъ распоряженій. Его по прежнему занимали торжественныя манифестаціи, оффиціальные обѣды, цвѣтъ и выкройка республиканскаго знамени; онъ все свое время посвящалъ шрифовкѣ красивыхъ фразъ, расточаемыхъ съ трибуны, и никакъ не могъ догадаться, что, сторожившая его исподтишка, пока еще слабая и темная, но опасная по своему іезуитскому характеру, партія авантюристовъ, игравшихъ именемъ Наполеона, роетъ ему яму, подъ самымъ его носомъ. Мои либеральные друзья Ламартина не особенно далеко ушли отъ своего Орфея по дальновидности. Они обратили общественное дѣло въ мелочную лавочку своихъ личныхъ выгодъ; они клеветали другъ на друга съ безкорыстною наглостію, за что впослѣдствіи Миркуръ, по крайней мѣрѣ, довольно щедро оплачивался парижской префектурой; они искали богатства и отличій и, вѣрные тактикѣ своихъ отцовъ, перебѣгали отъ одной партіи къ другой; они вносили раздоръ и ненависть въ самыя интимныя отношенія близкихъ по убѣжденіямъ людей и свободную прессу сдѣлали органомъ личныхъ перебранокъ и закулисныхъ откровенностей! Никогда не чувствовалось болѣе настоятельной надобности въ руководящемъ умѣ и сильномъ характерѣ, какъ въ эту роковую минуту, и никто не явился этимъ спасителемъ, никто даже не подумалъ о немъ. А между тѣмъ надъ Парижемъ, наканунѣ 22 іюня, висѣла мрачная туча, и никто не зналъ, куда подуетъ вѣтеръ и понесетъ тучу. Только всѣми ясно сознавалось, что еще одинъ ошибочный шагъ, еще одна оскорбительная мѣра противъ народа, и междуусобная война неминуемо проснется. Такъ и случилось. Правительство издало декретъ, не прямо, но косвенно закрывавшій національный мастерскія; оно постановило, что рабочіе отъ 18-- 20-лѣтняго возраста должны рѣшиться на переселеніе изъ.Парижа для производства земляныхъ работъ въ провинцію или записаться въ армію."Эта мѣра, говоритъ Делоръ, одновременно оскорбляла справедливость и политику. По какому праву правительство изгоняло изъ Парижа тысячи гражданъ и заставляло ихъ выбирать между добровольной ссылкой и солдатчиной." (Стр. 93). Это понимали и рабочіе, отъ которыхъ депутаты явились къ министру публичныхъ работъ, г. Мари для объясненія. Послѣ довольно горячаго спора, депутаты объявили, что они не оставятъ Парижа. Министръ отвѣчалъ имъ: "если рабочіе не хотятъ отправиться изъ Парижа въ провинцію, то мы заставимъ ихъ силой; силой -- слышите ли вы?-- Силой, -- хорошо; по крайней мѣрѣ, мы теперь знаемъ то, что хотѣли знать.-- А что вы хотѣли знать?-- Что правительство никогда не желало искренно организаціи труда." (Стр. 94). Изъ этого объясненія двѣсти тысячъ парижскихъ рабочихъ ясно увидѣли, что они обмануты временнымъ правительствомъ, что они загребли жаръ своими руками для удовольствія другихъ. Теперь стало ясно, что объ участи ихъ всего менѣе заботились люди, избранные ими въ представители народнаго правленія. Раздраженіе было всеобщее, и на слѣдующій день началось возстаніе.
   Временное правительство, чувствуя себя неспособнымъ удерживать дольше накопившееся народное негодованіе, лишившись всякаго довѣрія со стороны рабочихъ классовъ, по необходимости стало думать о военной диктатурѣ. Оно призвало на помощь себѣ противъ народа войско, ту самую вооруженную силу, которая во время декабрьскаго переворота оказала такую существенную услугу измѣнникамъ конституціи, и выбрало генерала Кавеньяка диктаторомъ. Диктатура, воздвигнутая на трупахъ, давала чувствовать, что между Франціей и ея правительствомъ нѣтъ болѣе никакой нравственной солидарности, что страна раздѣлилась на два лагеря -- побѣдителей и побѣжденныхъ. Столица была объявлена на военномъ положеніи, и все темное и грязное, что до сихъ поръ лежало на днѣ, низверженное революціей, опять всплыло наверхъ и сдѣлалось господствующимъ элементомъ террора. "Началась, говоритъ Ллои Бланъ, безграничная паника, возобновился старый порядокъ подозрѣній и яростныхъ доносовъ, какихъ прежде никогда не было и никогда не будетъ. Нужно ли было раззорить соперника, погубить недруга, удовлетворить личное мщеніе -- достаточно сказать о своемъ врагѣ, что "онъ былъ на баррикадахъ", и дѣло считалось конченнымъ." "Въ первые дни осаднаго положенія, толпы вооруженныхъ буржуа наполняли городъ, и Парижъ представлялъ сплошную массу живыхъ баррикадъ. Когда торговый людъ съ пѣной у рта вытребовалъ себѣ свободный проѣздъ по городу, начали тотчасъ преслѣдовать тѣхъ, которыхъ не могли схватить на дорогѣ. Напуганные всѣмъ, и опьянѣлые отъ злобы, повсюду бѣгали стражи, съ словами угрозы и мщенія. Неприкосновенность многихъ спокойныхъ жилищъ была наглымъ образомъ нарушена агентами какого-то новаго и никому неизвѣстнаго тиранна. Они останавливали общественныя кареты, и обыскивали въ никъ остатки успокоившагося возстанія; они запускали въ нихъ подозрительные взгляды и ощупывали ихъ штыками. Въ это смутное время журналистика, спекулировавшая на счетъ напуганнаго воображенія публики, распускала нелѣпые слухи и возбуждала преслѣдованія и доносы. Горе тѣмъ, кто произносилъ слова сожалѣнія! Оплакивать заблужденіе инсургентовъ, сказать, что многіе изъ нихъ были увлечены на баррикады голодомъ -- это значило дать поводъ подозрѣвать себя въ соучастіи съ ними. Даже родственники, друзья ихъ не смѣли плакать надъ своими покойниками: Трауръ побѣжденной партіи во время многочисленныхъ похоронъ считался преступленіемъ. Одну молодую дѣвушку разстрѣляли только за то, что она приготовляла корпію для своего мужа, или любовника, или отца, лежавшаго въ больницѣ вмѣстѣ съ инсургентами. Недоставало только того, чтобы, подобно магдебургскому кровопролитію Тилли или кремонскимъ убійствамъ когортъ Антонія, дома были преданы грабежу и дѣти убивались камни; но чего недоставало военной свирѣпости, то замѣнялось безчестіемъ. Шпіонство сдѣлалось гражданскимъ подвигомъ; выдать друга -- значило услужить отечеству, убить -- значило выказать храбрость... О позоръ моей родины! Были минуты, когда Парижъ, казалось, принадлежалъ бѣшенымъ дуракамъ." (La Revol. de février par Louis Wane. 1848, p. 184) Такимъ образомъ началась полная реакція, та предсмертная агонія республики, которую однимъ ударомъ прекратилъ Люи-Наподебнъ съ компаніей. Для людей болѣе дальновидныхъ теперь стало ясно, что пораженіе, нанесенное народу, оскорбленіе, сдѣланное всѣмъ лучшимъ правамъ конституціи, было въ то же время пораженіемъ и оскорбленіемъ всей Франціи. Теперь судьба ея принадлежала той или другой партіи, тому или другому авантюристу, но не ей самой. Теперь все зависѣло отъ того, кто лучше воспользуется ошибками тупоумнаго временного правительства и у кого будетъ болѣе наглости захватить въ свои руки власть и вліяніе.
   Самой способной въ этомъ отношеніи оказалась партія бонапартистовъ. Собственно говоря, этой партіи ни передъ февральскимъ переворотомъ, ни вскорѣ послѣ него не существовало во Франціи. Мы видѣли уже, какими комическими пародіями оканчивалъ свои попытки принцъ Наполеонъ, желавшій именемъ своего дяди воскресить въ арміи энтузіазмъ къ своей особѣ. Мы знаемъ также, что во время іюльской революціи бонапартисты, мечтавшіе о возстановленіи своего прежняго величія, потерпѣли полнѣйшее фіасско. Въ 1848 году, когда Люи-Наполеонъ, послѣ 24 февраля явился изъ Лондона въ Парижъ засвидѣтельствовать свою искреннюю преданность республикѣ и представиться членамъ временнаго правительства, его попросили немедленно возвратиться вспять и не показываться больше на территоріи Франціи. Наконецъ, на апрѣльскихъ выборахъ ни одинъ голосъ не былъ поданъ за него и даже никто не вспомнилъ о немъ. Это былъ несчастный авантюристъ, упавшій духомъ, скитавшійся внѣ Франціи безъ цѣли и дѣятельности, потерявшій всякую цѣну для своихъ друзей и почти забытый ими. И надо было совершить чудо, чтобы эту личность выдвинуть на первый планъ въ глазахъ Франціи. Чудо это совершила либеральная партія. Приготовивъ постепенно іюньскую реакцію, она въ то же время приготовила Франціи будущую вторую имперію. Этотъ фактъ превосходно объясняетъ намъ историкъ второй имперіи г. Делоръ. Когда либеральные буржуа дѣлали ошибку за ошибкой, когда каждый день и каждый часъ какъ будто обдуманно были употреблены на то, чтобы погубить новый порядокъ вещей, Люи-Наполеонъ невидимо и неслышимо подвигался къ своей цѣли. Онъ, какъ ночь, неизбѣжно слѣдовалъ за днемъ. Но не столько онъ самъ понималъ это, сколько та кучка людей, которые видѣли въ немъ орудіе своего возвышенія и наживы. Эта кучка состояла изъ разнаго рода искателей приключеній, промотавшихся прожектеровъ, неудавшихся либераловъ, старыхъ поклонниковъ первой имперіи, однимъ словомъ, изъ людей, привыкшихъ смотрѣть на Францію, какъ на игорный домъ, гдѣ можно поставить мѣдный грошъ и выиграть тысячу. Для нихъ все равно было, кто бы ни представлялъ фамилію Бонапартовъ -- булонскій актеръ въ старомъ мундирѣ Наполеона I или какой нибудь капралъ,-- имъ нужно было имя Наполеона, и больше ничего. Сначала они сами не вѣрили въ успѣхъ своего предпріятія и, конечно, никогда не осуществили бы его, если бъ имъ не помогла либеральная партія, но вѣдь какой же игрокъ вѣритъ, что, подойдя къ рулеткѣ съ гривенникомъ, онъ отойдетъ отъ нея съ сотнею тысячъ.. Все дѣло въ случаѣ, и случай вмѣстѣ съ глупостію либераловъ помогъ бонапартистамъ. Нельзя однакожъ сказать, чтобы они вовсе ничего не дѣлали для успѣха своего замысла. Главные изъ нихъ -- Персиньи и Мокаръ постоянно слѣдили за всѣми перепетіями республиканской партіи, и давали обо всемъ знать принцу Наполеону въ Лондонъ. Они ободряли его, совѣтовали ему, предлагали разные проекты и убѣждали вѣрить въ его счастливую звѣзду. Люи-Наполеонъ, какъ человѣкъ крайне безхарактерный, созданный именно для такой пассивной роли, слушалъ и повиновался. Между тѣмъ авантюристы не плошали и въ самомъ Парижѣ. Мало-по-малу они плели свою паутину и заманивали въ нее любителей азартной игры. У нихъ были свои наемные публицисты, клеветавшіе на честныхъ людей, искренно преданныхъ республикѣ, и воспѣвавшіе славныя побѣды Бонапарта; у нихъ были свои банкиры, которымъ представлялся въ перспективѣ министерскій портфель или баронское достоинство; съ ними были іезуиты, посвящавшіе на исповѣди старыхъ грѣшницъ въ тайну будущей имперіи; наконецъ за нихъ было все, что желало случайнаго обогащенія и случайно-пріобрѣтенныхъ почестей. Къ іюньскимъ днямъ эта интрига, раскинула свои сѣти довольно широко, и имя Люи-Наполеона стало все чаще и чаще произноситься какъ въ консервативныхъ салонахъ, такъ и въ толпѣ народа. Съ его именемъ соединилась идея спасенія отъ анархіи и возстановленія правъ угнетеннаго рабочаго класса. И надо замѣтить, что Люи-Наполеону въ этомъ случаѣ сильно помогла самая неизвѣстность его среди парижскаго населенія. Оно знало очень хорошо полнѣйшую неспособность другихъ кандидатовъ на управленіе Франціею, но не знало, что такое этотъ таинственный принцъ. Въ массахъ французскаго народа, необразованнаго и полнаго всяческихъ предразсудковъ, этому имени давали особенный вѣсъ еще живыя воспоминанія объ аустерлицкомъ героѣ и врагѣ бурбоновъ. Такимъ образомъ, когда наполеоновская пропаганда, пущенная въ ходъ ничтожной горстью ловкихъ игроковъ, получила силу, къ Люи-Наполеону стали присоединяться толпы либеральныхъ буржуа. Первымъ перебѣжчикомъ явился Тьеръ, ранѣе другихъ догадавшійся, какому богу выгоднѣе молиться. Онъ по утрамъ лебезилъ передъ республиканцами, а по вечерамъ преподавалъ свои мудрые совѣты бонапартистамъ. Повидимому все благопріятствовало Дюи-Наполеону. Либералы отворяютъ ему ворота Парижа, и онъ является во Францію съ самыми задушевными завѣреніями своей любви въ народу. Консерваторы видятъ въ немъ свое лучшее орудіе и направляютъ его къ извѣстнымъ цѣлямъ. Около него группируются всѣ фракціи партій, враждебныхъ республикѣ -- и легитимисты, и клерикалы, и орлеанисты, и ультра-ретрограды. Такимъ образомъ, когда открылись декабрьскіе выборы 1849 года, онъ былъ поставленъ въ числѣ кандидатовъ на президентское кресло республики и получилъ пять съ половиною милліоновъ голосовъ въ свою пользу. Теперь было ясно, что Люи-Наполеонъ также возвысился, какъ упалъ Ламартинъ, за котораго было только 8000 голосовъ. Едва ли кто нибудь такъ быстро терялъ свою популярность, какъ Ламартинъ, и едва ли кто такъ легко пріобрѣталъ ее, какъ Люи-Наполеонъ. Друзья его торжествовали и одинъ изъ нихъ въ восторгѣ, сказалъ: "Итакъ, Франція теперь наша!" Дѣйствительно, ставка удалась и выигрышъ 86,000,000 французовъ достался г.г. Персиньи, Мокарамъ, Флери, Морни и tutti quanti.
   Сдѣлавшись президентомъ республики, Люи-Наполеонъ понималъ свою роль -- или, лучше сказать, искусно съигралъ ее до самого конца. Всѣ существенные и главные шаги его политической карьеры были подсказаны ему его наставниками и сторонниками, но за то вся театральная часть, всѣ декорацій въ исполненіи ея неотъемлемо принадлежали ему. И надо отдать справедливость, съ одной стороны, необыкновенной близорукости Жака-Дурачка, а съ другой искусству великолѣпнаго актера. Поставленный между условіями республиканскаго правленія и своими собственными симпатіями къ деспотизму, онъ мастерски служилъ богу и мамону. Когда онъ клялся въ вѣрности республикѣ, въ душѣ его не было ни малѣйшей увѣренности въ ней; когда онъ обѣщалъ хранить свято "великіе принципы 1789 года", онъ зналъ, что эти принципы никуда негодятся для его цѣлей; когда онъ заигрывалъ съ свободой Франціи и ставилъ ее финаломъ всѣхъ своихъ стремленій, на губахъ его замирала другая фраза: хороша ты, прекрасная свобода только до тѣхъ поръ, пока я не положу тебя въ свой карманъ. Въ рабочимъ онъ обращался съ такими рѣчами: "Видите ли, говорилъ онъ имъ, раздавая записныя книжки сберегательной кассы,-- самые искренніе и преданные мои друзья живутъ не въ дворцахъ, а подъ соломенными крышами, не среди вызолоченой обстановки, а въ мастерскихъ, на площадяхъ и на поляхъ. Я знаю, какъ сказалъ императоръ, что мои фибры отвѣчаютъ вашимъ и что у насъ тѣже интересы и тѣ же инстинкты." (Delord, р. 180). Но не прошло и года, какъ эти самые искренніе и преданные друзья тысячами ссылались въ Каену и, какъ быки, убивались на заднемъ дворѣ префектуры. Однимъ словомъ, это была отлично-изученная казуистика, которая, по мнѣнію Кинглэка, умѣла сочинять такія конституціи, въ которыхъ на словахъ давалось все, но на дѣлѣ не исполнялось ничего. Отсюда съ перваго же дня своей карьеры, Люи-Наполеонъ велъ рядомъ двѣ противоположныя политики -- политику явную, которая, повидимому, созидала республику, и политику тайную, которая разрушала ее. Съ одной стороны, президентъ постоянно давалъ чувствовать Многочисленному французскому пролетаріату, что законодательная власть поощряетъ его только въ репрессіяхъ народа, но связываетъ ему руки каждый разъ, когда онъ думаетъ облегчить его и помочь ему. Съ одной стороны, онъ увѣрялъ, что Франція немыслима безъ народной иниціативы, безъ всеобщей подачи голосовъ, а съ другой -- онъ по секрету дѣлалъ генераловъ въ Кабиліи и готовилъ изъ нихъ будущихъ исполнителей декабрьскаго удара. Не разъ онъ намекалъ на необходимость сильной, твердой, и когда до слуха его доходили восклицанія Vive l'empereur!-- онъ почтительно снималъ свою республиканскую шляпу и раздавалъ награды своимъ преданнымъ слугамъ. Подкапывая день за днемъ еле державшееся зданіе республики, онъ не переставалъ увѣрять, что республика дѣлается крѣпче и сильнѣе. И такъ онъ вошелъ въ эту лицемѣрную роль, такъ изучилъ ея пріемы, что предпринимая походъ въ Римъ противъ республики и тѣмъ совершая самоубійство надъ своей собственной республикой, онъ говорилъ передъ цѣлой Европой, что этого требуетъ истинная свобода Франціи и достоинство націи. Даже послѣ декабрьскаго переворота у него достало смѣлости увѣрять, что на трупахъ и въ лужахъ крови онъ основываетъ великое зданіе свободнаго государства, съ принципами 1789 года.
   Но кто же научилъ Люи-Наполеона этой роли, какъ не либеральная партія?.. Въ царствованіе Людовика-Филиппа она не знала другой системы управленія, какъ говорить одно, а дѣлать другое. Двадцать лѣтъ фразеологія была ея душою, совѣстью, добродѣтелью и общественнымъ отличіемъ. Фразеологія лишила ее пониманія самыхъ простыхъ вещей и всякой способности мыслить. На какое же серьезное общественное дѣло могли быть способны эти политическіе кастраты, эти безсердечные филистеры и парадные фразеры? Ни на какое! Ламартинъ продалъ республику бонапартистамъ за чечевичную похлебку своей популярности. Кавеньякъ говорилъ рабочимъ:" придите въ объятія республики", и когда они приходили, онъ ихъ разстрѣливалъ и ссылалъ. Что же удивительнаго, если Луи-Наполеонъ, слѣдуя правиламъ этой школы, дѣйствовалъ въ ея духѣ и направленіи. Онъ только довелъ, ее до послѣднихъ границъ послѣдовательности и, въ свою очередь, научилъ ей многихъ либераловъ Европы.
   Маскируя передъ Франціей свои намѣренія и цѣли, Люи-Наполеонъ или, лучше, его партія не упускала ни одного благопріятнаго случая реставрировать старую имперію Наполеона I. Гораздо раньше декабрьскаго переворота она обратила вниманіе на двѣ отрасли общественной дѣятельности, считая ихъ болѣе необходимыми союзниками для себя -- на образованіе и журналистику. Конституція отвела довольно широкія границы свободному преподаванію школъ; она предоставила способностямъ и совѣсти каждаго преподавателя выборъ программъ, методы ученія, и главный надзоръ какъ за успѣхами образованія, такъ и за его направленіемъ оставила на отвѣтственности самого общества. Правительство обязано было только содѣйствовать распространенію народныхъ школъ и помогать имъ матеріальными средствами, не вмѣшиваясь во внутреннюю ихъ жизнь. Люи-Наполеону, конечно, не нравилась эта свобода, и онъ началъ ограничивать ее съ военныхъ школъ. Политехническая школа, какъ высшее и лучшее учебное заведеніе, давно уже была; бельмомъ на глазу бонапартистской партіи. Подъ вліяніемъ реакціи, друзья президента, особенно либеральный католикъ Монталаиберъ, считали удобнымъ возбудить вопросъ о преобразованіи этой школы. Составлена была особенная комиссія для пересмотра устава и для выработки новаго проэкта организаціи. Докладчикомъ этой комиссіи былъ извѣстный астрономъ Леверье, совершеннѣйшая дрянь въ политическомъ смыслѣ, примазавшійся въ это время въ партіи Люи-Наполеона. Онъ предложилъ не только уничтожить даровое образованіе въ политехнической школѣ, но и перенести ее изъ Парижа въ Медонъ, подъ тѣмъ будто бы предлогомъ, что спокойствіе ученія не должно быть нарушаемо волненіемъ политическихъ страстей. Большинство не осмѣлилось утвердить перенесенія школы, но уничтожило даровое образованіе въ ней, и тѣмъ совратило значительно число ея воспитанниковъ. Вслѣдъ затѣмъ президентъ назначилъ новаго министра народнаго просвѣщенія Ипполита фортуна,-- человѣка, подобно Леверье, бывшаго нѣкогда защитникомъ конституціи, а теперь преданнаго слуги Луи-Наполеона. Этотъ бездарный ренегатъ началъ съ того, что далъ католическому элементу преобладаніе въ общественномъ образованіи. Впослѣдствіи -- это онъ оскопилъ парижскій университетъ и поставилъ народныя школы подъ непосредственный контроль іезуитовъ, такъ что не только совѣсть, но и умъ Франціи были отданы имъ подъ опеку католическаго духовенства. Заручившись какимъ министромъ, Люи-Наполеонъ былъ спокоенъ съ этой стороны.
   Затѣмъ началась подпольная война противъ прессы. Нельзя сказать, чтобы она особенно возвысила себя въ глазахъ общества во время своей полной свободы, но все-таки она обезпечивала независимость слова тѣмъ изъ писателей, которые дорожили своимъ достоинствомъ. Реакція, дѣйствуя въ интересахъ президента, ограничила эту независимость закономъ, установившимъ, какъ непремѣнное условіе журналиста, подпись имени автора. Въ спокойное время эта мѣра не могла имѣть ощутительныхъ неудобствъ для писателя-публициста, но теперь, среди самаго разгара преслѣдованій и борьбы партій, она была закономъ ненависти, какъ выражались тогда. Преслѣдованіямъ личности и его убѣжденій открывалось обширное поле. Въ то же время партія Люи-Наполеона усиливала свою пропаганду, раздавая тайныя субсидіи продажнымъ писакамъ и основывая свои органы. За исключеніемъ двухъ-трехъ газетъ, съ независимымъ направленіемъ, вся остальная журналистика распредѣлялась между интересами консервативныхъ партій и стремленіями елисейскаго дворца. Были даже платоническіе лакеи, которые являлись сами къ президенту республики и предлагали ему свои услуги для возстановленія императорской Франціи. Къ числу этихъ публицистовъ принадлежалъ и Монталамберъ.
   Обезпечивъ себя со стороны народнаго образованія и прессы, елисейская компанія легко могла справиться съ третьей и самой главной силой -- съ арміей. По положенію конституціи, армія находилась въ распоряженіи исполнительной власти, т. е. президента республики, и слѣдовательно не было особеннаго труда склонить ее на свою сторону, тѣмъ болѣе, что послѣ іюньскихъ дней между народомъ и войскомъ легла цѣлая пропасть антипатій и ненависти. Для Люи-Наполеона, при строгой французской дисциплинѣ, опасность была не въ рядовой массѣ,-- она безусловно повинуется своимъ начальникамъ,-- а въ высшихъ военныхъ чинахъ. Удалить людей опасныхъ его замыслу и поставить на мѣсто ихъ своихъ сообщниковъ было главной заботой президента. Исполненіе этой задачи онъ поручилъ одному изъ своихъ адъютантовъ -- полковнику Флери. Тотъ отправился въ Алжиръ дѣлать генераловъ и приготовилъ тамъ Люи-Наполеону Сентъ-Арно и Маньяна. Передъ декабрьскимъ переворотомъ всѣ высшіе, военные посты занимались людьми, вполнѣ посвященными въ тайну предстоящаго Coup d'etat.
   Такимъ образомъ переворотъ былъ готовъ гораздо раньше декабрьскихъ дней. Оставалось только осуществить его въ болѣе удобную минуту. Кому принадлежитъ самая программа исполненія -- Морни или Люи-Наполеону -- это пока остается дѣломъ темнымъ, но послѣ Сицилійскихъ и Варфоломеевской ночи декабрьскіе дни должны занимать первое мѣсто въ исторіи. Почему съ безоружнымъ городомъ понадобилось такое кровопролитное насиліе, почему на самыхъ искреннихъ и преданныхъ друзей Люи-Наполеона, какъ онъ называлъ рабочихъ, выпущена была страшная облава генераломъ Сентъ-Арно -- это пока извѣстно только одной совѣсти Наполеона III. Можно предположить, что творцы декабрьскаго переворота хотѣли навести на Францію паническій страхъ, столь же заразительный, какъ и народный энтузіазмъ, и разомъ отнять всякую нравственную силу у оппозиціи. Такъ дѣйствительно было. Ужасъ, объявшій столицу послѣ свирѣпой бойни 4 декабря, сковалъ Францію на долго. Въ подробности этого факта посвящаетъ насъ очевидецъ англійскій капитанъ Джессъ, наблюдавшій съ балкона за движеніемъ войскъ на бульварѣ.
   "Отъ улицы Ришелье на востокъ, разсказываетъ онъ, на протяженіи 1000 ярдовъ (почти цѣлой версты) линія бульварная была усѣяна трупами, а по мѣстамъ они лежали грудами: раненые ползли нѣсколько шаговъ, пока подползали къ трупу, черезъ который не могли перебраться, и умирали на немъ; вотъ, вѣроятно, причина, почему многіе трупы лежали одинъ на другомъ. Передъ одною изъ лавокъ было насчитано 33 трупа. На мирной маленькой площадкѣ дворика, открытаго на бульварѣ, и называемаго Cité Bergère, насчитано 37 труповъ. Число солдатъ было -- тысячи; число убитыхъ навсегда останется неизвѣстно; но изъ этихъ солдатъ и этихъ убитыхъ не было ни одного сражающагося, битвы не было, не было даже ссоры, даже спора (я говорю о бульварѣ на протяженіи отъ Rue du Sentier до западнаго конца бульвара Монмартръ),-- нѣтъ, солдаты просто убивали безоружныхъ мужчинъ, убивали женщинъ и дѣтей. Каждый трупъ свидѣтельствовалъ, что это было просто убійство. Трупы, лежавшіе нѣсколько поодаль отъ другихъ, врѣзались въ памяти людей глубже, чѣмъ трупы, лежавшіе кучами. У нѣкоторыхъ остался передъ глазами видъ убитаго старика, сѣдого, зонтикъ лежалъ подлѣ него -- его оружіе. Другіе съ ужасомъ вспоминали о щегольски-одѣтомъ человѣкѣ, вышедшемъ, какъ видно, погулять,-- онъ сидѣлъ мертвый, прислонившись спиною къ стѣнѣ; у ногъ его лежала шляпа, выпавшая изъ руки. У третьихъ остался въ памяти ребенокъ, мертвый, припавшій къ стѣнѣ -- это былъ типографскій ученикъ: въ его рукѣ замерли корректуры, которыя онъ несъ куда-то, залитыя его кровью, листы ихъ колебались вѣтеркомъ.... Бровь убитыхъ стояла свернувшись въ ямкахъ у деревьевъ, когда мы проходили по бульварамъ на другой день, въ 12-мъ часу утра... Солдаты вламывались во многіе дома, гнались за жившими въ нихъ изъ этажа въ этажъ, наконецъ ловили ихъ и убивали. Такъ было съ ковровымъ магазиномъ Салландруза. 14 человѣкъ, бывшихъ тамъ, думали было укрѣпиться за тюками ковровъ. Солдаты перебили ихъ, лежавшихъ на полу".
   "Огромныя толпы плѣнниковъ, продолжаетъ Бинглэкъ, были приводимы въ префектуру полицію; но главные начальники разсудили, что неудобно было бы, если бы изъ внутри этого зданія слышались на улицахъ ружейныя залпы разстрѣливанія. Бонечно, только по этому соображенію и былъ принятъ другой способъ расправы съ плѣнными. Этотъ способъ -- вещь изумительная, но вотъ что засвидѣтельствовано однимъ изъ депутатовъ законодательнаго собранія^ который самъ видѣлъ это своими глазами: плѣнные, которыхъ рѣшено было убить, были постепенно приводимы по нѣскольку человѣкъ на одинъ изъ дворовъ префектуры; руки у нихъ были связаны на спинѣ; агенты Мопа подходили къ нимъ и били ихъ по головѣ палками съ большою свинцовою шишкою и убивали. Этотъ способъ, принятый на парижскихъ бойняхъ для битья быковъ. Это изумительно, но именно такъ разсказываетъ Ксавье Дюрье, депутатъ, видѣвшій это изъ окна комнаты, въ которой онъ сидѣлъ подъ арестомъ."
   "Едва ли есть на землѣ городъ съ такимъ воинственнымъ населеніемъ, какъ Парижъ. Его жители менѣе всѣхъ другихъ столицъ Европы расположены трусливо преувеличивать цѣну жизни и своей, и чужой. У нихъ любовь въ борьбѣ беретъ верьхъ надъ боязнію и жалостію, и они люди привычные къ великимъ битвамъ на улицахъ. Но они не были привычны видѣть,-что убиваютъ массу безоружныхъ, беззащитныхъ людей. Видъ того, что совершилось 4-го декабря, поразилъ столицу Франціи, какъ появленіе чумы. Англичанинъ, зоркій наблюдатель, бывшій тутъ, говоритъ, что у людей, удалявшихся съ мѣстъ убійства, лица были мертвенно посинѣлыя, позелевѣлыя, какихъ онъ никогда не видывалъ. Конечно, никогда; потому что онъ никогда прежде не видывалъ людей, только-что бывшихъ зрителями такихъ убійствъ. Говорятъ, что видъ этой сцены, стонъ убитыхъ потрясли крѣпость нервовъ у многихъ мужчинъ, такъ что они рыдали, какъ маленькія дѣти".
   "Къ разсвѣту 5-го декабря вооруженное возстаніе прекратилось. Оно и съ самаго начала было слабо. Но нравственное сопротивленіе дѣйствіямъ президента и его сообщниковъ быстро усиливалось въ первые дни, и становилось уже очень грозно, когда вечеромъ 4-го декабря начались убійства. Эти убійства навели ужасъ, и вооруженное возстаніе уронило своимъ паденіемъ всѣ надежды людей, думавшихъ, что одною силою общественнаго мнѣнія и смѣха заговорщики будутъ сведены изъ елисейскаго дворца въ тюрьму". (См. "Парижъ и провинція 2-го декабря 1852 года". Тэно. Стр. 382--383, 384, 387, 395.)
   Тотъ же паническій ужасъ, наведенный новымъ Аустерлицомъ Наполеона III, объялъ и провинціи. Тамъ разыгрывалась, вдали отъ свѣта, та же кровавая драма, съ такими же отвратительными сценами насилія. Читатель можетъ найти ихъ въ разсказѣ Тэно "Провинція 2-го декабря 1851 года".
   "Таковы были дѣла, заключаетъ Кинглэкъ, совершенныя принцемъ Люи Бонапартомъ. То, что клятвою обязался онъ сдѣлать, извѣстно всѣмъ; онъ публично далъ эту клятву 20-го декабря 1848 года. Онъ стоялъ въ національномъ собраніи, поднявъ руку къ небу, и произносилъ слова президентской присяги: "Предъ лицомъ Бога и предъ французскимъ народомъ, въ собраніи его представителей, клянусь остаться вѣренъ единой и нераздѣльной демократической республикѣ и исполнять всѣ обязанности, возлагаемыя на меня конституціею". Онъ далъ эту присягу, какъ правитель. Какъ частный человѣкъ, онъ поручился за ея исполненіе своею личною честью въ тѣхъ словахъ, которыми добровольно дополнилъ ее тутъ же: по запискѣ, предварительно составленной, онъ прочелъ собранію: "Воля націи и присяга, данная теперь мною, опредѣляютъ мои обязанности. Они ясны; я буду исполнять ихъ, какъ честный человѣкъ. Я буду считать врагомъ Франціи всякаго, кто захотѣлъ бы незаконными средствами измѣнять учрежденія, которыя установила для себя Франція".
   "Въ Европѣ были тогда сотни тысячъ мужчинъ и милліоны женщинъ, искренно убѣжденныхъ, что опредѣлять границу, раздѣляющую добро отъ зла, есть дѣло духовенства, что то хорошо, что благословляетъ оно. Теперь утромъ, на тридцатый день послѣ 2-го декабря, лучи 12,000 свѣчь пробивались сквозь густой зимній туманъ, висѣвшій въ воздухѣ, и разливали блѣдный свѣтъ свой по громадному пространству церкви, служащей памятникомъ вѣковъ. Въ этой церкви собрался сонмъ епископовъ, священниковъ и діаконовъ католической церкви. Этотъ сонмъ епископовъ, священниковъ, діаконовъ собрался, стоялъ и ждалъ прибытія человѣка, давшаго присягу 20-го декабря 1848 года: имъ, по ихъ мнѣнію, принадлежало Право установлять отношенія между человѣкомъ и Богомъ, и человѣкъ, дававшій тогда ту присягу, благоволилъ теперь увѣдомить ихъ, что вновь явится "предъ лицо Божіе", и на этотъ разъ при ихъ содѣйствіи. И вотъ онъ прибылъ. На томъ мѣстѣ, гдѣ преклоняли колѣни короли Франціи, стоялъ теперь непремѣнный режиссеръ труппы, дававшей спектакли въ Страсбургѣ и Булони, и подлѣ него, какъ и слѣдуетъ, Морни, съ пріятностью размышляющій о величинѣ своего выигрыша, и Маньянъ, основательно претендующій теперь на сумму уже гораздо побольше 100,000 франковъ, и Мопа, уже возставшій отъ недуга, и Сентъ-Арно, урожденный ле-Руа, и Фіаленъ, чаще называемый "Персиньи", и двигатель всего дѣла Флери, которому, вѣроятно, хотѣлось поскорѣе отдѣлаться отъ скучной церемоніи, чтобы заняться кутежомъ на нынѣшнія богатыя средства, а пока, во время скучной церемоніи, вѣроятно, размышлявшій съ зѣвотою р томъ, какъ странно это случилось, что онъ сталъ владыкою судьбы великой націи, благодаря своему пламенному пристрастію къ кутежу. Когда духовенство увидѣло, что присягатель и его компаньоны готовы, оно начало обрядъ. Надѣвъ ризы, во всю длину обшитыя знаками креста, и принявъ черезъ это видъ возвысившихся надъ всякою земною суетою и боязнью, епископы и священники пошли въ алтарю, воскурили кадила ѳиміама, колѣнопреклонялись и вставали и снова колѣнопреклонялись и воздвиглись наконецъ, и передъ тысячами свидѣтелей воспѣли гимнъ славословія, издревле служащій выраженіемъ благодарной хвалы Всевышнему Богу за великія милости, оказываемыя его десницею: хвала Богу воспѣвалась теперь въ Notre-Dame за то, что совершено было принцемъ Луи Бонапартомъ въ эти тридцать дней, начиная съ половины декабря. И пропѣвъ "Те Deum", епископы и весь сонмъ духовенства возвысили голоса и воскликнули: "Domine, salvum fac Ludoricum Napoîeonem* ("Боже, храни Луи-Наполеона".)
   "Что же такое зло, что добро? И кто заслуживаетъ того, чтобы за него молилась вся нація? Если совѣстливые и набожные люди во Франціи, возмущенные декабрьскими дѣяніями, обращались съ этими, вопросами къ французской церкви, она имъ дала отвѣтъ въ этотъ день въ каѳедральномъ соборѣ столицы". (Тэно. Стр. 423--425).
   Такъ совершился декабрьскій переворотъ; изъ такихъ дѣлъ и людей составилась вторая имперія!

Г. Б.

"Дѣло", No 3, 1869

   
 Ваша оценка:
Связаться с программистом сайта.

Рейтинг@Mail.ru