Бласко-Ибаньес Висенте
Детоубийцы

Lib.ru/Классика: [Регистрация] [Найти] [Рейтинги] [Обсуждения] [Новинки] [Обзоры] [Помощь]
Скачать FB2

 Ваша оценка:
  • Аннотация:
    (Cañas y barro = "Ил и тростник")
    Перевод В. М. Фриче (1911).
    Современная орфография. Редакция 2025 г.

Висенте Бласко Ибаньес.
Детоубийцы

(Ил и тростник)

Роман

Единственный разрешенный автором перевод с испанского В. М. Фриче.

Книгоиздательство "Современные проблемы". 
Москва. -- 1911.

I.

   Как каждый вечер, почтовая барка дала знать о своем приходе в Пальмар несколькими звуками рожка.
   Перевозчик, худой человек, с одним отрезанным ухом, переходил от дверей к дверям, собирая поручения в Валенсию, и, подходя к незастроенным местам единственной улицы, снова и снова трубил, чтобы предупредить о своем присутствии рассеянные по берегу канала хижины. Толпа почти голых ребятишек следовала за ним с чувством благоговения. Им внушал уважение этот человек, четыре раза в день переезжавший Альбуферу, увозя в Валенсию лучшую часть улова из озера и привозя тысячи предметов оттуда, из города столь таинственного и фантастического для этой детворы, выросшей на острове тростников и ила.
   Из трактира Сахара, главного учреждения Пальмара, вышла группа жнецов с мешками на плечах отыскать себе место на барке, чтобы вернуться к себе домой. Толпами подходили женщины к каналу, похожему на венецианский переулок, по краям которого ютились хижины и садки, где рыбаки хранили угрей. В мертвой воде, отливавшей блеском олова, неподвижно покоилась почтовая барка, словно большой гроб, наполненный людьми и поклажей, почти до краев погруженный в воду. Треугольный парус с темными заплатами кончался полинявшим лоскутком, когда-то бывшим испанским флагом, свидетельствовавшим о казенном характере ветхой барки...
   Вокруг нее стояла нестерпимая вонь. Её доски хранили запах корзин с угрями и грязи сотни пассажиров: то была отвратительная смесь запаха пропотевшей кожи, чешуи рыб, выросших среди ила, грязных ног и засаленного платья. От постоянного сидения скамейки барки лоснились и блестели.
   Пассажиры, в большинстве случаев жнецы из Перелльо, что на самой границе Альбуферы, у самого моря, с громким криком требовали, чтобы перевозчик тронулся поскорее в путь. Баржа уже переполнена! В ней нет больше места.
   Так оно и было. Однако перевозчик, обращая к ним обрубок отрезанного уха, как будто для того, чтобы их не слышать, медленно расставлял в барке корзины и мешки, которые женщины протягивали ему с берега. Каждый новый предмет вызывал протесты. Пассажиры теснились или меняли место. Новые пришельцы выслушивали с евангельской кротостью дождь ругательств, сыпавшихся на них из уст тех, кто уже устроился. Немного терпения! Пусть им дадут столько места, сколько им Бог даст на небесах! Под тяжестью груза барка погружалась все глубже в воду. Тем не менее перевозчик, привыкший к смелым переездам, не обнаруживал ни малейшего беспокойства. В барке не было уже ни одного свободного места. Двое пассажиров уже стояли на борту, схватившись за мачту. Другой поместился на носу, точно галеон большого корабля. Тем не менее среди всеобщих криков протеста перевозчик еще раз спокойно затрубил в рожок. Боже Праведный! Ужели для разбойника и этого недостаточно? Ужели они проведут весь вечер здесь под лучами сентябрьского солнца, бросавшего косые жгучие лучи, сжигая им спины?
   Вдруг воцарилось молчание.
   Пассажиры барки увидели, как по берегу канала приближается человек, поддерживаемый двумя женщинами, скелет, белый и дрожащий, с горящими глазами, закутанный в одеяло. Казалось, вода кипела от жары летнего вечера. В барке люди вспотели и каждый старался освободиться от липкого прикосновения соседа. А этот человек дрожал, стуча зубами в ужасных припадках лихорадки, как будто для него мир был окутан вечной ночью. Поддерживавшие его женщины громко протестовали, видя, что никто из пассажиров не двигается. Должны же они дать ему место! Это больной работник. Косярис, он заразился проклятой альбуферской перемежающейся лихорадкой и ехал теперь в Русафу лечиться в доме каких-то родственников. Разве они не христиане? Хоть каплю сострадания! Одно местечко!..
   И дрожавшее от лихорадки привидение повторяло, как эхо, пресекавшимся от озноба голосом:
   -- Хоть каплю сострадания!
   Его втолкнули в барку, но эгоистическая толпа не расступилась перед ним. Не найдя нигде места, он опустился на дно барки, среди ног пассажиров, в отвратительной обстановке, причем лицо его касалось грязных башмаков и запачканных илом сапог; народ, казалось, привык к таким сценам. Барка служила решительно для всего. Она перевозила съестные припасы, больных и мертвецов. Каждый день она набирала больных, перевозя их в предместье Русафы, где обитатели Пальмара, лишенные всяких медицинских средств, лечились в наемных квартирках от перемежающейся лихорадки. Когда умирал бедняк, не владевший собственной баркой, гроб ставили под скамейку, и пассажиры отправлялись в путь одинаково равнодушно, смеясь и разговаривая, толкая ногами останки покойника.
   Когда больной спрятался на дне барки, снова поднялись протесты. И кого еще ждет одноухий? Разве еще кого-нибудь недостает? И вдруг все почти пассажиры встретили взрывами смеха парочку, выходившую из дверей трактира Сахара, у самого канала.
   -- Дядюшка Пако! -- кричали многие. -- Дядюшка Сахар!
   Трактирщик, огромного роста человек, толстый, страдавший водянкой, шел маленькими подпрыгивающими шажками, то и дело жалуясь, по-детски вздыхая и опираясь на свою жену Нелету, маленькую женщину с беспорядочными рыжими волосами и живыми зелеными глазами, мягко ласкавшими своим бархатом. О! Знаменитый Сахар! Всегда он болен и жалуется, а его жена, с каждым днем все более красивая и очаровательная, царит из-за своего прилавка над всем Пальмаром и Альбуферой. Он страдает болезнью богачей: у него слишком много денег и он пользуется слишком хорошей жизнью! Стоит только посмотреть на его брюхо, на его красное, как медь лицо, на его щеки, которые почти скрывали его круглый нос и заплывшие жиром глаза. Такой болезнью, пожалуй, каждому захочется страдать! Вот если бы ему пришлось зарабатывать себе кусок хлеба, стоя по пояс в воде и кося рис, он не почувствовал бы себя больным! -- С трудом поставил трактирщик одну ногу в барку, слабо вздыхая, все по-прежнему опираясь на Нелету, ворча на толпу, издевавшуюся над его болезнью. Он знает, как чувствует себя. О, Боже! И он устроился на месте, которое ему уступили с той угодливостью, с которой деревенский люд относится к богачам, между тем, как его жена нисколько не смущалась шутливыми комплиментами тех, кто находили ее такой возбужденной и хорошенькой.
   Она помогла мужу открыть большой зонтик, поставила рядом с ним корзину с провизией, хотя путешествие не продолжится и трех часов, и попросила наконец перевозчика как можно больше заботиться о её Пако. Он на некоторое время отправляется в свой домик в Русафе. Там его будут лечить хорошие врачи. Бедняк немного болен. Она говорила все это улыбаясь, с невинным видом, лаская глазами смягчившегося перевозчика, который при первых колебаниях барки закачался, как будто был сделан из желатина. Он не обращал никакого внимания на насмешливое подмигивание толпы, на иронические взгляды, которые переходили от жены на трактирщика, сидевшего сгорбившись на своем месте под зонтиком и вздыхавшего со скорбным ворчанием.
   Перевозчик уперся длинным шестом в берег и барка поплыла по каналу, сопровождаемая голосом Нелеты, продолжавшей с загадочной улыбкой просить всех друзей, чтобы они позаботились о её муже.
   По мусору на берегу вслед за баркой побежали курицы. Стаи уток махали крыльями около носа, взбаламутившего зеркальную гладь канала, в котором верхом вниз отражались хижины и черные барки, привязанные к садкам с соломенными крышами вровень с водой, украшенными наверху деревянными крестами, которые точно должны были водившихся в ней угрей, поставит под покровительство неба.
   Выйдя из канала, почтовая барка стала скользить между рисовыми плантациями, огромными полями жидкого ила, покрытыми колосьями бронзовой окраски. Жнецы, погруженные в воду, подвигались вперед с серпами в руке и маленькие лодки, черные и узкие, как гондолы, воспринимали в свои недра снопы, чтобы отвести их на гумно. Посредине этой водяной растительности, представлявшей как бы продолжение каналов, поднимались то там, то здесь, на илистых островах, белые домики, с трубами. То были машины, орошавшие или высушивавшие смотря по надобности поля.
   Высокие берега скрывали сеть каналов, широкие шоссе, по которым плыли нагруженные рисом парусные барки. Их корпуса оставались незримыми и большие треугольные паруса скользили над зеленью полей, в вечерней тишине, как призраки, идущие по твердой земле...
   Пассажиры рассматривали поля глазами знатоков, высказывая свое мнение об урожае, и жалея судьбу тех, земля которых пропиталась селитрой, уничтожавшей рис.
   Барка скользила по тихим каналам с желтоватой водой, отливавшей золотистым цветом чая. В глубине, под прикосновением киля, водоросли наклоняли свои головки. Благодаря царившей кругом тишине и зеркальной глади воды тем явственнее слышались все звуки. Когда разговор прекращался, ясно раздавались жалобные вздохи больного под скамейкой и упорное ворчанье Сахара, борода которого упиралась в грудь. От дальних почти невидимых барок доносились, усиленные тишиной, звуки удара веслом о палубу, скрип мачты и голоса рыбаков, уведомлявших о своем присутствии, чтобы избежать столкновения на поворотах каналов.
   Одноухий перевозчик оставил шест. Перепрыгивая через ноги пассажиров, он бросался от одного конца барки к другому, устанавливая парус, чтобы использовать слабую вечернюю бризу.
   Барка въехала в озеро, в ту часть Альбуферы, которая была заполнена камышом и островками, и где приходилось плыть с предосторожностью. Горизонт расширялся. По одну сторону виднелась темная волнистая линия сосен Деесы, отделявшей Альбуферу от моря, почти девственный лес, тянувшийся на целые мили, где пасутся дикие буйволы и живут большие змеи, которых очень немногие видели, но о которых все с ужасом говорят в ночной час. На противоположной стороне -- безграничная равнина рисовых полей, теряющаяся на дальнем горизонте у Сольяны и Суеки, сливаясь с отдаленными горами. Напротив -- камыши и островки, скрывавшие свободные части озера. Барка скользила между ними, задевая носом водяные растения, касаясь парусом тростников, выдававшихся с берега. Спутанные темные склизкие растения поднимались на поверхность, подобно липким щупальцам, опутывая шест перевозчика, и глаз тщетно старался проникнуть в угрюмую больную фауну, в недрах которой копошились животные, создания ила. Взоры всех выражали одну и ту же мысль. Кто упадет туда, не скоро выберется.
   Стадо быков паслось на берегу, среди камышей и болот, на границе с Деесой. Некоторые из них, переплыв к ближайшим островкам, погрузившись по самый живот в грязь, жевали жвачку среди тростника, и когда двигали тяжелыми ногами, то вода издавала громкое бульканье. Некоторые были большие, грязные, с боками, покрытыми корой, с огромными рогами и слюнящейся мордой. Они дико глядели на нагруженную барку, скользившую между ними, и при каждом движении их голов кругом разлеталось облако больших комаров и снова усаживалось на их кудрявых лбах.
   На небольшом расстоянии, на возвышении, представлявшем ничто иное, как узкую полосу ила между двумя пространствами воды, пассажиры барки увидели сидевшего на корточках человека.
   Жители Пальмара знали его.
   -- Смотрите, Пиявка! -- вскричали они. -- Пьяница Пиявка!
   И размахивая шляпами, они громко крича спрашивали его, где он выпил утром и не думает ли он здесь переночевать. Пиявка оставался неподвижен, потом, выведенный из терпения смехом и криками пассажиров, встал, сделал легкий пируэт, ударил себя несколько раз по задней части тела, с выражением презрения, и снова с серьезным видом присел.
   Когда он встал, раздались еще более громкие взрывы смеха, вызванные его странным видом. На шляпе красовался высокий султан из цветов Деесы, а на груди и вокруг лица висели гирлянды из лесных колокольчиков, растущих среди береговых тростников.
   Все говорили о нем! Что за тип этот Пиявка! Другого такого не было в деревнях на озере! Он твердо решил не работать, как работает большинство людей, говоря, что труд есть оскорбление Бога, и целый день искал кого-нибудь, кто пригласит его выпить. Он напивался до пьяна в Перелльо, чтобы выспаться в Пальмаре. Он выпивал в Пальмаре, чтобы на другой день проснуться в Салере и, когда бывали праздники среди обитателей материка, его можно было видеть в Силье или Катаррохе, где он разыскивал среди земледельцев Альбуферы человека, который его угостил бы. Было по истине чудом, что его не нашли мертвым на дне какого-нибудь канала после стольких путешествий пешком в состоянии полного опьянения, по самой окраине рисовых полей, узкой, как острие топора, по каналам, погрузившись по самую грудь в воду, и по колеблющемуся илу, куда никто не рискнул бы отправиться, разве только в барке. Его домом была вся Альбуфера. Инстинкт сына озера спасал его от опасностей и часто ночью, являясь в трактир Сахара, чтобы выпросить себе стаканчик, он хранил на себе липкие следы и запах ила, точно настоящий угорь.
   Прислушиваясь к беседе, трактирщик, кряхтя бормотал. "Пиявка! Ну и бесстыдник! Тысячу раз он ему запрещал заходить..." Пассажиры смеялись, вспоминая странные украшения бродяги, его страсть покрывать себя цветами и венками, как дикарь, как только в его голодном желудке начинало действовать вино.
   Барка въезжала все дальше в озеро. Между двумя линиями тростника, похожими на мол гавани, виднелось обширное пространство гладкой блестящей, голубовато-белой воды. Это была, собственно, Альбуфера, свободное озеро, по которому на значительном расстоянии друг от друга были разбросаны группы тростника, где искали себе приют преследуемые городскими охотниками озерные птицы. Барка плыла вдоль Деесы, где участки ила, покрытые водой, постепенно переходили в рисовые поля.
   На маленькой лагуне, окаймленной возвышениями из ила, человек крепкого телосложения, стоя в барке, высыпал из корзин землю в воду. Пассажиры с удивлением смотрели на него. То был дядюшка Тони, сын дядюшки Голубя, и в свою очередь отец Тонета, прозванного Кубинцем. При упоминании этого имени многие посмотрели насмешливо на трактирщика, продолжавшего кряхтеть, как будто ничего не замечая.
   Во всей Альбуфере не было лучшего работника, чем дядюшка Тони. Он решил во что бы то ни стало стать собственником, иметь свои рисовые поля и не жить рыбной ловлей, как дядюшка Голубь, старейший из рыбаков Альбуферы. И так как семья помогала ему только по временам, утомленная грандиозностью предприятия, то он один наполнял землей, привезенной из далека, глубокую яму, уступленную ему богатой барыней, не знавшей, что ей делать с ней.
   Для одного человека это была работа целых лет, быть может целой жизни. Дядюшка Голубь смеялся над ним, сын помогал ему только изредка, но сейчас же уставал. Тони же с несокрушимой верой продолжал свое дело с помощью только Подкидыша, бедной девушки, которую его покойная жена взяла из воспитательного дома, девушки робкой и трудолюбивой, как он сам.
   "Бог в помощь, дядюшка Тони! Не унывай! Скоро вырастет рис на его поле!" И барка удалялась, тогда как упрямый работник поднял голову лишь на мгновение, чтобы ответить на иронические приветствия.
   Несколько поодаль, пассажиры увидели на маленькой барочке, похожей на гроб, дядюшку Голубя около ряда колышек, где он опускал свою сеть, чтобы ее вынуть на следующий день.
   В барке обсуждали вопрос, девяносто ли лет старику или он приближается в сотне. И чего только не видал он, не покидая Альбуферы! Скольких людей он знал! И они повторяли преувеличенные народным легковерием рассказы о его фамильярных дерзостях с генералом Прим, которому он служил перевозчиком во время его охоты на озере, о его грубости с важными барынями и даже королевами. Как будто догадываясь об этих комментариях и пресытившись славой, он продолжал стоять сгорбившись, рассматривая сети, показывая спину в блузе с широкими клетками и черную шляпу, нахлобученную до самых сморщенных ушей, казалось, отделявшихся от головы. Когда почтовая барка подъехала, он поднял голову, показывая черную пропасть беззубого рта и круги красноватых морщин вокруг глубоко лежавших глаз, в которых светилась искорка иронического блеска.
   Ветер свежел. Парус вздувался, и нагруженная барка при каждом толчке наклонялась, так что вода забрызгивала спины тех, кто сидел на краю. Около носа вода, рассекаемая сильными ударами, издавала с каждым разом все более громкое бульканье. Барка находилась теперь в самой настоящей Альбуфере, в безграничном просторе, лазурном и гладком, как венецианское зеркало, в котором отражались в опрокинутом виде барки и отдаленные берега с слегка извилистыми очертаниями. Казалось, в глубине озера несутся облака, как хлопья белой шерсти. На берегу Деесы несколько охотников, сопровождаемые собаками, отражались в воде головою вниз. В том направлении, где находился материк, местечки Риберы, благодаря большому расстоянию, казалось, плыли по озеру.
   Ветер, с каждой минутой крепчавший, изменил поверхность Альбуферы. Волнение становилось ощутительнее, вода принимала зеленый цвет, похожий на цвет моря, дна озера уже не было видно, а на берегах, покрытых толстым слоем песка и раковин, волны оставляли теперь желтую накипь пены, мыльные пузыри, сверкавшие на солнце всеми цветами радуги.
   Барка скользила вдоль Деесы, и перед ней быстро проносились песчаные холмы с домиками сторожей на верхушке, густые завесы кустарников, группы покривившихся сосен, странных на вид, словно куча подвергшихся пытке тел. Пассажиры, воодушевленные быстротой езды, возбужденные опасностью, при виде того, как барка одним боком касалась самого озера, приветствовали криками другие барки, проезжавшие вдали и протягивали руки, чтобы почувствовать удар волн, поднятых быстрым ходом. У руля вода образовывала воронки. На недалеком расстоянии носились две темные птицы, которые то ныряли, то после долгого промежутка вновь показывали свои головы, развлекая пассажиров своими приемами ловли рыбы. Там дальше, в зарослях на больших островах из тростника лысухи и зеленые шейки при приближении барки улетали, но медленно, как бы чуя, что народ этот мирный. Некоторые пассажиры при виде их раскраснелись от волнения. Как ловко можно было бы их подстрелить! Почему запрещают стрелять без разрешения, как каждому захочется? И между тем, как воинственные среди пассажиров возмущались, со дна барки слышался стон больного, и Сахар, опаляемый лучами заходившего солнца, проскальзывавшими под его зонтик, вздыхал, как ребенок.
   Лес, казалось, уходил к самому морю, оставляя между собой и Альбуферой обширную низкую равнину, поросшую дикой растительностью, местами разъединенной гладкою блестящей полосой маленьких лагун.
   Равнина носила название Санча. Среди кустарников паслось стадо коз, под присмотром мальчика, и при виде его в памяти детей Альбуферы воскресла легенда, давшая равнине её имя.
   Жители материка, возвращавшиеся домой, хорошо заработав в дни жатвы, спрашивали, кто эта Санча, которую женщины называли не без страха, и жители озера рассказывали соседу-чужестранцу простую легенду, которую все заучивали с детских лет.
   Маленький пастух, в роде того, который шел теперь по берегу, пас когда-то своих коз на той же самой равнине. Было это много, много лет назад и так давно, что никто из нынешних обитателей Альбуферы не знал этого пастуха, даже дядюшка Голубь!
   Мальчик жил, как настоящий дикарь, в одиночестве, и рыбаки, ловившие в озере рыбу, слышали в тихие утренние часы, как он кричал вдали:
   -- Санча! Санча!
   Санча была маленькая змейка, единственная подруга, которая его провожала. На его крик подползала отвратительная гадина и пастух, подоив своих лучших коз, предлагал ей блюдце молока. Потом, когда солнце начинало припекать, мальчик мастерил себе дудку, срезая тростники, и наигрывал на ней нежные звуки, а змея у его ног то вытягивалась, то свивалась, как будто хотела танцевать под тон приятной мелодии. Иногда пастух развлекался тем, что уничтожал кольца Санчи и растягивал ее в виде прямой линии по песку, восхищаясь, как она нервными порывами снова свивалась в кольцо. Когда, угомонившись этими играми, он гнал стадо на противоположный конец равнины, змея следовала за ним, как собачка, или обернувшись вокруг его ног поднималась до самой его шеи и застывала в таком положении, как мертвая, вперив свои алмазные глаза в глаза пастуха, причем пушок на его щеках поднимался от шипения её треугольного рта.
   Жители Альбуферы считали его колдуном и не одна женщина, воруя дрова в Деесе, при виде того, как он подходил с Санчой вокруг шеи, осеняла себя знамением креста, как будто перед ней предстал дьявол. Все поняли, почему пастух, ночуя в лесу, не боялся больших гадов, кишевших в кустарниках. Санча, т. е. дьявол, охраняла его от всяких опасностей.
   Змея росла и сам пастух возмужал, как вдруг пропал из виду жителей Альбуферы... Говорили, что он пошел в солдаты и воевал в Италии. На дикой равнине не паслось больше ни одного стада. Выходя на берег, рыбаки не осмеливались зайти в тростник, покрывавший проклятые лагуны. Лишившись молока, которым ее угощал пастушок, Санча, вероятно, охотилась за бесчисленными кроликами Деесы.
   Прошло восемь или десять лет и вот однажды жители Салера увидели, как по дороге из Валенсии шел, опираясь на палку и с ранцем за плечами, солдат, гренадер, худой и желтый, как лимон, в черных гетрах до самых колен, в белой куртке с красными отворотами, в шляпе вида митры на волосах, заплетенных в косу. Несмотря на большие усы, его узнали. Это был пастух, вернувшийся домой, чтобы снова взглянуть на родные места. Он отправился в лес на берегу озера и достиг болотистой равнины, где раньше пас свое стадо. Кругом никого. Стрекозы порхали над высоким камышом с легким стрекотанием, а в скрытых кустарником болотах плескались жабы, обеспокоенные приближением солдата.
   -- Санча! Санча! -- тихо позвал бывший пастух.
   Кругом ни звука. Лишь издали доносилась сонная песенка невидимого рыбака, ловившего рыбу в центре озера.
   -- Санча! Санча! -- снова крикнул солдат изо всех сил.
   Повторив еще несколько раз свой призыв, он вдруг увидел, как задвигалась высокая трава, и услышал шорох раздвигаемого тростника, словно ползет тяжелое тело. Среди камыша засверкали два глаза на одном уровне с его глазами и к нему приближалась плоская голова, шипя острым, как шпилька, языком, тау что кровь в нем застыла и жизнь, казалось, остановится. То была Санча, но огромная, великолепная, достигавшая человеческого роста, волочившая среди кустарника свой хвост, конца которого не было видно, с разноцветной шкурой, толстая, как ствол сосны.
   -- Санча!.. -- вскрикнул солдат, со страхом отступая назад. -- Как ты выросла! Какая ты большая!
   Он хотел уже бежать. Когда прошло удивление, казалось, и старая подруга узнала его и обвилась вокруг его плеч, сжимая его кольцом своей морщинистой кожи, дрожавшей от нервного трепета. Солдат пробовал бороться.
   -- Оставь меня, Санча, оставь! Не обнимай! Ты слишком уж выросла для таких игр!
   Другое кольцо скрутило его руки. Рот змеи, как в былые годы, ласкал его. От дыхания её колебались его усы, дрожь ужаса пробежала по нем и по мере того, как кольца все сжимались, солдат задыхался, кости его затрещали, и он упал на землю, обвитый пестрыми кольцами змеи.
   Несколько дней спустя рыбаки нашли его труп, бесформенную массу, с переломленными костями, с телом, посиневшим от неумолимых объятий Санчи. Так умер пастух, жертвой ласки своей прежней подруги.
   В барке чужестранцы, слыша рассказ, смеялись, тогда как женщины беспокойно двигали ногами, воображая, что то, что издавало около их платья глухой стон, была Санча, спрятавшаяся на дне барки.
   Озеро кончалось. Еще раз барка въехала в сеть каналов и далеко, очень далеко, над безграничным пространством рисовых полей, выделялись домики Салера, ближайшего к Валенсии местечка Альбуферы с гаванью, занятой бесчисленным множеством лодочек и больших барок, заслонявших горизонт своими мачтами, походившими на облупленные сосны.
   Вечер кончался. Барка, замедлив ход, скользила по мертвым водам канала. Тень от паруса проносилась, как облако, над рисовыми полями, залитыми красным светом заката, на берегу, на оранжевом фоне, выступали силуэты пассажиров.
   То и дело, орудуя шестом, возвращались люди с своих полей, стоя в черных лодках, очень маленьких, по самые края погруженных в воду. Эти лодки были как бы лошадьми Альбуферы. Все представители этой водяной расы с детства научались управлять ими. Без них нельзя было ни работать в поле, ни навестить соседа, ни вообще существовать. То и дело по каналу проезжал ребенок или женщина, или старик, все легко действовали шестом, упираясь им в илистое дно, чтобы двигать по мертвым водам барку, похожую на башмак.
   По ближайшим каналам скользили другие лодки, невидимые за возвышенностями, а над кустарником виднелись фигуры лодочников с неподвижными шестами, подвигавших барки сильными руками.
   Порою пассажиры почтовой барки видели, как в возвышенном берегу открывалась широкая брешь, чрез которую протекали волны канала бесшумно и незаметно, объятые сном под навесом склизкой плавучей зелени. В этих входах висели на колышках сети для ловли угрей. При приближении барки, с рисовых полей выпрыгивали огромные крысы, исчезая в иле каналов.
   Те, кто раньше при виде птиц озера преисполнились охотничьего энтузиазма, почувствовали, как при виде крыс в них пробуждается ярость. Вот кого бы подстрелить! Был бы великолепный ужин!
   Люди из окрестностей отплевались с чувством отвращения, среди смеха и протестов жителей Альбуферы. Крысы чрезвычайны вкусны! Как они могут знать, раз никогда не пробовали их! Болотные крысы едят только рис. Это царское блюдо! Их можно видеть на рынке в Суеке, со снятой шкурой, повешенных дюжинами за длинные хвосты в лавках мясников. Их покупают богачи. Аристократия населения Риберы не ест ничего другого. И Сахар считая себя обязанным в качестве богача сказать свое слово, перестал стонать и серьезным тоном заявил, что знает только два вида животных без желчи: голубей и крыс. Этим все было сказано.
   Беседа становилась оживленнее. Выраженное чужестранцами отвращение возбудило в жителях Альбуферы настойчивость. Физическое вырождение обитателей озера, нищета народа, лишенного мясной пищи, знавшего только тот скот, который пасся вдали в Деесе, всю жизнь довольствующегося угрями и рыбой, вылились наружу в форме хвастовства, с явным желанием ошеломить чужестранцев выносливостью своих желудков. Женщины превозносили вкус крыс, приготовленных с рисом. Многие ели это блюдо не зная, что это такое, и были в восторге, словно съели неведомое мясо. Другие вспоминали блюдо из змей, расхваливая их белое, сладкое мясо, более вкусное, нежели угорь. Даже одноухий перевозчик нарушил безмолвие, которое хранил в течении всего переезда, чтобы вспомнить о кошке, которую съел с товарищами в трактире Сахара: она была приготовлена одним моряком, который, объездив весь свет, умел прекрасно готовить подобные блюда.
   Спускалась ночь. Поля темнели. При слабом свете сумерек канал отливал цветом олова. В глубине воды сверкали первые звезды, дрожа, когда по ним проходила барка.
   Подъезжали к Салеру. Над крышами хижин поднимался между двумя колоннами колокол дома Demana, где сходились охотники и рыбаки вечером накануне охоты, чтобы выбрать места. У дома виднелся огромный дилижанс, который должен был доставить к городу пассажиров почтовой барки.
   Ветер затих, парус вяло висел вдоль мачты и одноухий действовал теперь шестом, упираясь в берега, чтобы подталкивать барку.
   По направлению к озеру ехала небольшая лодка, нагруженная землей. На носу стояла девочка, ловко действуя веслом, а на другом конце ей помогал юноша в большой панаме.
   Все знали их. Это были дети дядюшки Тони, привозившие землю для его поля: Подкидыш, неутомимая работница, стоившая многих мужчин, и Тонет, прозванный Кубинцем, внук дядюшки Голубя, первый красавец Альбуферы, человек много видавший и имевший, что рассказать.
   -- До свиданья, Усы! -- кричали ему фамильярно.
   Ему дали эту кличку в виду усов, осенявших его мавританское лицо, украшение необычное в Альбуферы, где мужчины все брились. Другие спрашивали его с ироническим испугом, с каких пор он стал работать. Лодка удалилась, причем Тонет, бросивший быстрый взгляд на пассажиров, казалось, и не слыхал этих острот.
   Некоторые дерзко посматривали на трактирщика, дозволяя себе те же грубые шутки, которые были в ходу в трактире. Ох, дядюшка Пако! Он едет в Валенсию, а Тонет проведет ночь в Пальмаре!
   Трактирщик сначала делал вид, будто не слышит, потом, не в силах больше терпеть, нервно выпрямился и в глазах его засверкала искра гнева. Но жирная масса тела, казалось, была сильнее его воли и он съежился на скамейке, точно пришибленный сделанным усилием, еще раз скорбно застонал и забормотал:
   -- Бесстыдники!.. Бесстыдники!

II.

   Хижина дядюшки Голубя стояла на одной из окраин Пальмара. Большой пожар разделил местечко на две части и изменил его внешность. Половина Пальмара погибла в огне. Соломенные хижины быстро превратились в пепел и их хозяева, желая впредь не опасаться огня, выстроили каменные здания, причем многие закладывали свои жалкие пожитки, чтобы купить материал, дорого стоивший благодаря перевозке по озеру. Та часть местечка, которая пострадала от пожара, покрылась домиками с фасадами, окрашенными в розовую, зеленую или голубую краску. Остальная часть сохраняла свой прежний вид с её крышами круглыми с двух сторон, походившими на опрокинутые барки, положенные на глиняные стены.
   От церковной площадки и до самого конца местечка, по направлению к Деесе, растянулись беспорядочно рассеянные хижины, отделенные друг от друга из опасения пожара.
   Хата дядюшки Голубя была самая старая. Ее построил еще его отец в ту пору, когда в окрестностях Альбуферы трудно было найти человека, который не страдал бы лихорадкой.
   Кустарник доходил тогда до самых стен хижины. Куры исчезали по словам Голубя в нем прямо из двери, и когда они по прошествии нескольких недель снова появлялись, их сопровождала целая свита только что вылупившихся цыплят. Еще в каналах охотились за выдрами и население было так редко, что рыбаки не знали, что делать с уловом, попадавшим в сети. Валенсия находилась для них на том краю света и оттуда появлялся лишь маршал Сюше, назначенный королем Хосе герцогом Альбуферы и господином озера и леса со всеми их богатствами.
   Его образ был самым отдаленным воспоминанием Голубя. Старик все еще видел его, как он стоит перед ним с спутанными волосами и большими бакенбардами, в сером рединготе и круглой шляпе, окруженный людьми в великолепных мундирах, которые заряжали ему ружья. Маршал охотился в барке отца дядюшки Голубя и мальчуган, прикурнувший на носу, рассматривал его с восхищением. Часто он смеялся над странным говором маршала, который жаловался на отсталость страны или рассказывал об успехах войны против испанцев и англичан, о которой обитатели озера имели лишь смутные известия.
   Однажды он был вместе с отцом в Валенсии, чтобы поднести герцогу Альбуферы необыкновенной величины угря и маршал принял их смеясь, в великолепном расшитом золотом мундире, среди офицеров, казавшихся спутниками, получавшими от него свой блеск.
   Когда дядюшка Голубь возмужал и умер его отец, когда он увидел себя собственником хижины и двух барок, уже не существовало больше альбуферских герцогов, и только чиновники, управлявшие местностью именем короля, своего господина, превосходные сеньоры из города, никогда не заглядывавшие на озеро, предоставляя рыбакам мародерствовать в Деесе и свободно охотиться на птиц, живших в тростниках.
   То было хорошее время и когда дядюшка Голубь вспоминал о нем, своим старческим голосом, в обществе, собравшемся в трактире Сахара молодежь приходила в восторг. Можно было заодно и охотиться и ловить рыбу, нисколько не боясь стражников и штрафов! С приближением ночи люди тогда возвращались домой с дюжинами кроликов, пойманных с помощью хорька в Деесе, и сверх того с корзинами полными рыбой и связкой птиц, застреленных в камышах. Все принадлежало королю, а король был далеко! Тогда было не так, как теперь, когда Альбуфера принадлежит Государству (что это за человек, интересно знать!), когда существовали монополисты охоты и арендаторы Деесы, и бедняки не могли ни выстрелить, ни собрать охапку дров, чтобы в тот же момент не являлся стражник с значком на груди, грозясь выстрелить. Дядюшка Голубь унаследовал от отца его привилегии. Он был первым рыбаком озера и если в Альбуферу приезжало важное лицо, то именно он возил его по тростниковым островкам, показывая достопримечательности земли и воды. Вспоминалась ему молодая Исабель II, занимавшая своими широкими юбками всю корму украшенной барки; при каждом толчке весла колебался её красивый девичий бюст. А люди смеялись, вспоминая о его путешествии по озеру с императрицей Евгенией. Она стояла на носу барки, стройная, в амазонке, с ружьем в руке, подстреливая птиц, которых ловкие гонщики стаями выгоняли из тростника криками и палками. А на противоположном конце сидел дядюшка Голубь плутоватый, насмешливый, с старым ружьем между ногами, убивал птиц, уходивших от важной дамы, на ломаном кастильском наречии указывая ей на появление зеленых шеек: "Ваше величество, -- сзади вас зеленая шейка!"
   Все важные особы оставались довольны старым рыбаком. Он был, правда, дерзок, груб, как истый сын лагуны. Если он не умел льстить на словах, то тем лучше умел он это делать ружьем, почтенным, и так часто исправленным, что трудно было сказать, каким оно было прежде. Дядюшка Голубь был удивительный стрелок. Местные анекдотисты врали на его счет, утверждая напр., что однажды он одним выстрелом убил четырех лысух. Желая сделать удовольствие важной особе, посредственному стрелку, он становился сзади него в барке и выпускал заряд в одно время с ним с такой точностью, что оба выстрела сливались, и охотник, при виде падавшей птицы приходил в восторг от своей ловкости, тогда как рыбак за его спиной насмешливо улыбался. Лучшим его воспоминанием был генерал Прим. Он познакомился с ним однажды бурной ночью, перевозя его на своей барке через озеро. Время было печальное. Кругом рыскала погоня. Генерал, переодетый рабочим, бежал из Валенсии, после неудачной попытки поднять гарнизон. Дядюшка Голубь проводил его до самого моря и когда он его снова увидел много лет спустя, тот был уже главой правительства и идолом нации. Ради отдыха от политики он иногда убегал из Мадрида, чтобы поохотиться на озере, и дядюшка Голубь, ставший после того приключения более смелым и фамильярным, бранил его, как мальчика, каждый раз, когда генерал промахивался. Он совершенно не признавал великих людей: люди делились в его глазах на хороших и плохих охотников. Когда герой стрелял и не попадал в цель, рыбак приходит в такую ярость, что обращался с ним на ты. "Генерал... промахов! И это тот герой, который совершил столько подвигов, там в Марокко? Смотри и учись!" И в то время, когда славный ученик смеялся, рыбак, почти не целясь, выпускал заряд и в воду падала, как мяч, лысуха.
   Все подобные анекдоты придавали дядюшке Голубю огромный престиж в глазах населения озера. Ему стоило бы только открыть рот, чтобы попросить чего-нибудь у своих покровителей!.. Но он вечно замкнут и несговорчив, обращается с важными людьми, как с собутыльниками, заставляя их смеяться над его грубостями в моменты нерасположения или над его хитроумными фразами на двух языках, когда он хотел быть любезным.
   Он был доволен своей жизнью, хотя с годами она становилась все тяжелее. Рыбак, вечный рыбак! Он презирал людей, обрабатывавших рисовые поля. Они были мужиками, и в его устах это слово звучало самой худшей бранью.
   Он гордился тем, что был человеком воды и часто предпочитал следовать по извилистым каналам вместо того, чтобы сократить путь, идя по берегу. Он не признавал никакой другой твердой земли, кроме Деесы, где он иногда охотился за кроликами, обращаясь в бегство при приближении сторожей и с удовольствием ел и спал бы в барке, которая была для него тем же, чем раковина для обитателей воды.
   В старике вновь ожили инстинкты первобытных рас, живших на воде.
   Для полного счастья ему не нужно было семейной ласки, хотелось жить, как живет рыба в озере или птица в тростнике, которая сегодня вьет свое гнездо на островке, а завтра в камышах. Отец решился его женить. Он не хотел видеть, как запустеет хижина, дело его рук, и водяной бродяга был теперь вынужден жить в сообществе с себе подобными, спать под соломенной крышей, платить священнику и слушаться старосты острова, -- мошенника, как он выражался, который снискивал себе покровительство господ из города, чтобы не работать.
   Образ жены почти не сохранился в его памяти. Она прожила рядом с ним много лет, не оставив в нем никаких других воспоминаний, как о своем умении чинить сети и той бойкости, с которой она по пятницам месила тесто, в печи под круглой белой крышей, походившей на африканский муравейник, которая стояла на самом конце острова.
   У них было много, очень много детей... За исключением одного они все, к счастью, умерли. Это были бледные, болезненные существа, порожденные с гнетущей мыслью о пропитании, родителями, сходившимися только для того, чтобы согреть друг друга, дрожавших от болотной лихорадки. Казалось, они рождались с перемежающейся лихорадкой вместо крови в жилах. Одни умерли от истощения, питаясь одной только рыбой, водящейся в пресной воде, другие утонули в каналах около дома. Выжил только один, младший, который цеплялся за жизнь с безумным страхом, не поддаваясь лихорадке и выжимая из истощенной груди матери ту скудную пищу, которую ему могло дать её вечно больное тело.
   Дядюшка Голубь переносил эти несчастья, как нечто логическое и неизбежное. Надо благодарить Бога, который заботится о бедных! Просто нестерпимо видеть, как разрастаются бедные семейства и, если бы не милость Господа, который время от времени убирал эту проклятую детвору со свету, в озере не осталось бы пищи для всех и они пожрали бы друг друга!..
   Жена Голубя умерла, когда последний, уже пожилой, был отцом семилетнего ребенка. Рыбак остался один в хижине с сыном Тони. Мальчик был не глуп и такой же хороший работник, как его мать. Стряпал обед, исправлял изъяны хижины и учился у соседок, чтобы отец не чувствовал отсутствия в доме женщины. Все он делал с серьезным видом, как будто страшная борьба за существование оставила на его лице неизгладимый отпечаток грусти. Отец был счастлив, когда шел к барке в сопровожденье мальчугана, почти невидимого под грудой сетей. Он рос очень быстро, становился все сильнее и дядюшка Голубь с гордостью смотрел, с какой ловкостью он вынимал из воды сети или управлял баркой по озеру.
   -- Он самый настоящий мужчина во всей Альбуфере -- говорил он друзьям. Тело его окрепло теперь после болезней, которыми оно страдало в детстве.
   Женщины Пальмара также не могли нахвалиться его добрым нравом. Никогда никаких безумств с молодежью, собиравшейся в трактире, никаких забав с некоторыми пропащими головами, которые после рыбной ловли растягивались на животе в камышах, позади какой-нибудь хаты и проводили целые часы с засаленными картами в руках. Всегда серьезный и трудолюбивый, Тони никогда не давал отцу малейшего повода быть недовольным. Дядюшка Голубь, не любивший ловить рыбу в компании, так как приходил в ярость при малейшем промахе и был готов побить товарища, никогда не бранил сына и когда в минуты нерасположения сердито пыхтя хотел дать ему приказание, мальчик, догадываясь, в чем дело, уже бежал исполнять его.
   Когда Тони возмужал, отец его, любитель бродячей жизни, неспособный привыкнуть к семейному очагу, испытывал те же настроения, что и прежде. Что делать им одним в одинокой ветхой лачуге? Ему было неприятно видеть, как сын, широкоплечий и крепкий мужчина, сгибается перед очагом в середине хижины, раздувая огонь и приготовляя ужин. Часто испытывал он угрызенья совести при виде того, как его короткие, обросшие волосами руки с железными пальцами мыли кастрюли или очищали ножом рыбу от твердой чешуи, отливавшей металлическим отблеском.
   В зимние ночи они оба казались потерпевшими кораблекрушение, спасшимися на одинокий остров. Не было слышно ни одного слова, ни одного взрыва смеха, не было слышно женского голоса, который развеселил бы их. Хижина имела мрачный вид. Посредине горел очаг вровень с полом, небольшое четырехугольное пространство, окаймленное камнями. Напротив -- кухонный стол с небольшим количеством глиняной и старой фарфоровой посуды. По обе стороны каморка из тростника и ила, как и вся хата, а над каморками, которые были не выше роста человека, внутренность темной крыши с слоем копоти, накопившейся с годами, без всякого другого дымоотвода, кроме отверстия в соломенной крыше, через которое со свистом проходил зимний юго-западный ветер. С потолка свисали непромокаемые одежды для ночной рыбной ловли, тяжелые твердые штаны, куртки из грубой, желтой и блестевшей от масла материи, сквозь рукава которых была продета палка. Проникая сквозь отверстие, служившее печной трубой, ветер шевелил эти странные куклы, отражавшие на своей грязной поверхности красный свет очага. Казалось, обитатели хижины повесились на потолке.
   Дядюшка Голубь скучал. Он любил поговорить. В трактире он ругался во всю, издевался над другими рыбаками, поражал их воспоминаниями о важных лицах, которых знал, а дома он не находил, что сказать. Его беседа не вызывала ни малейшей реплики со стороны послушного и молчаливого сына и слова его терялись среди подавляющего благоговейного безмолвия. В трактире он толковал об этом со свойственной ему веселой грубостью. Сын -- человек очень хороший, но не похож на него. Всегда молчалив и покорен. По всем вероятиям покойница его обманула. Однажды он обратился к Тони с властным приказанием древнеримского отца, считающего своих сыновей лишенными воли и самолично распоряжающегося их будущностью и жизнью. Он должен жениться. Так дело не клеится. В доме не достает женщины. И Тони выслушал приказ, как будто ему было сказано приготовить к завтрашнему дню большую барку, чтобы в Салере взять охотника из Валенсии. Хорошо. Он постарается как можно скорее исполнить приказание отца.
   И между тем, как юноша искал себе невесту на собственный риск и страх, старый рыбак сообщал о своем плане всем кумушкам Пальмара. Его Тони хочет жениться. Все его имущество принадлежит сынку: хижина, большая барка с новым парусом и другая, хотя и постарше, да, пожалуй, еще получше, две лодки, сетей и не запомнить сколько, а потом сверх того пусть они обратят внимание на характер и положение парня, работящего, серьезного, без порочных наклонностей, свободного от воинской повинности, так как вынул хороший жребий. Словом: партия, хотя и не блестящая, но его Тони и не голыш, не какая-нибудь жаба из каналов. Да еще для девиц из Пальмара!
   Старик, презиравший женщин, плевался при виде девушек, среди которых скрывалась его будущая сноха. Нет, не велика штука эти девушки с озера, с их платьями, мытыми в гнилой воде каналов, с запахом ила и руками, пропитанными, казалось, липкостью до самых костей. Под выжженными солнцем волосами, бледными и редкими, едва обозначались их худые красноватые лица, на которых глаза горели огнем лихорадки, никогда не проходившей благодаря употреблению воды из озера. Их заостренный профиль, узкое, липкое тело и отвратительный запах юбок -- все делало их похожими на угрей, словно однообразное питание многих поколений наложило на них отпечаток той рыбы, которой они питались.
   Тони остановил свой выбор на одной, на той, которая менее других затрудняла его робость. Отпраздновали свадьбу, и старик имел в хате лишнее существо, с которым мог говорить и которое мог ругать. Он испытывал даже некоторое удовлетворение, заметив, что его слова уже не падают в пустое пространство и что сноха отвечает протестом на его придирки, когда он не в духе.
   Удовольствие старика было, однако, нарушено одной неприятностью. Казалось, сын его забывает семейные традиции. Он стал пренебрегать озером, чтобы искать себе пропитание в полях, и в сентябре, когда жали рис и рабочий день оплачивался дорого, он покидал барку, становясь жнецом, как многие другие, возбуждавшие негодование дядюшки Голубя. Подобная работа среди ила, такое жестокое обращение с полями, было, по его мнению, делом чужестранцев, тех, что жили далеко от Альбуферы. Дети озера были свободны от подобного рабства. Не даром же Бог поселил их около воды, которая была истинной благодатью. В её глубине покоилась пища для них! Глупости и срам работать целый день по самый пояс в грязи, с ногами, искусанными пиявками, и спиной, сожженной солнцем, чтобы сжать несколько колосьев, к тому же не им принадлежащих. Ужели его сын хочет стать мужиком? И, ставя этот вопрос, старик вкладывал в него весь ужас, безпредельную странность неслыханного поступка, как будто речь шла о том, что в один прекрасный день высохнет вся Альбуфера.
   В первый раз в жизни Тони осмелился противоречить отцу. Весь остальной год он будет ловить рыбу, как всегда. Но теперь он женат, хозяйство требует все большого внимания и было бы неблагоразумно отказываться от высокой заработной платы в дни жатвы. Ему платили больше, чем другим, ввиду его силы и прилежания. Надо приспособляться к временам. С каждым годом сеют все больше риса по берегам озера, старые болота засыпаются землей, бедняки богатеют, и он не так глуп, чтобы лишиться своей части в новой жизни! Рыбак ворчал на эти уклонения от старых домашних обычаев. Благоразумие и серьезность сына вызывали в нем чувство уважения, но разговаривая с другими рыбаками доброго старого времени на берегу канала, опершись на весло, он изливал свое неудовольствие! Они хотят переделать Альбуферу! Еще несколько лет и никто ее не узнает. По направлению к Суеке воздвигают какие-то железные неуклюжие сооружения, какие-то дома с большими печами -- вон видите, какой дым! Старые спокойные и симпатичные нории с их изъеденными червями деревянными колесами и черными бадьями уступают место адским машинам, которые будут двигать воду с шумом тысячи демонов. Будет чудом, если вся рыба, раздосадованная подобными новшествами, не уйдет в море! Хотят все озеро вспахать, все больше и больше земли бросают в него. Мало осталось ему жить, но он еще увидит, как за недостатком места последний угор исчезнет в море, направляясь к устью Перелльо. А Тони весь отдался этому разбойничьему делу! Он, старик, увидит, как его сын, из рода Голубей, превратится в мужика. И старик смеялся, точно представлял себе неосуществимое дело!
   Время шло, и сноха подарила ему внука, Тонета. Дедушка часто по вечерам носил его на руках до берега канала, сунув трубку в угол беззубого рта, чтобы дым не тревожил ребенка! Ну уж и красавец-малыш! Худая, некрасивая невестка была как все женщины семьи, как и его покойная жена. Они рожали детей совершенно не похожих на родителей. Лаская младенца, дед думал о будущем. Показывая его товарищам детства, ряды которых все редели, он пророчествовал:
   -- Вот кто пойдет в наш род! У него не будет иного дома, кроме барки. Еще прежде, чем у него прорежутся все зубы, он будет управлять веслом!
   Однако еще не прорезались у ребенка зубы, как произошло событие, которое дедушка Голубь считал самым невозможным на свете. В трактире ему сказали, что Тони заарендовал около Салера какие-то рисовые поля, принадлежащие одной даме из Валенсии и когда он к ночи поднял об этом разговор, он был ошеломлен, так как сын не скрывал своего преступления.
   Когда это было видно, что у кого-нибудь из их рода был хозяин? Семья их всегда была свободна, как свободными должны быть все божьи дети, уважающие себя хоть немного и снискивающие себе пропитание, охотясь или занимаясь рыбной ловлей. Их господами был король или тот воин из Франции, который был главным капитаном в Валенсии. Эти господа, жившие далеко, не шли в счет и их можно было терпеть ввиду их величия. Но чтобы его сын сделался арендатором какой-то франтихи из города, чтобы он отдавал ей часть своей работы звонкой монетой! Глупости! Надо пойти поговорить с сеньорой и уничтожить договор! Их род никому не служил и не будет служить, пока в озере есть еще чем питаться, хотя бы то были лягушки...
   Удивление старика еще возросло, когда он натолкнулся на неожиданное упорство Тони. Тони достаточно обдумал план и не раскаивается в нем. Он думал о жене, о маленьком сыне, которого держал на руках, и чувствовал прилив честолюбивых замыслов. Что они такое? Нищие озера, жившие, как дикари, в хате, питаясь только рыбой и убегая, как преступники, перед сторожами, когда убивали птицу, чтобы пополнить котелок чем-нибудь посущественнее. Нахлебники охотников, едящие мясо только тогда, когда чужестранцы позволяют им воспользоваться их провизией. И эта нищета переходит от отца к сыну, как будто они пригвождены к илу Альбуферы! У них нет других желаний и ведут они ту же жизнь, как жабы в каналах, которые счастливы, когда встретят в воде насекомых.
   Нет, он не хочет подчиняться! Он желает вырвать семью из её жалкого состояния. Он желает работать не только для того, чтобы есть, но и для того, чтобы копить. Обработка рисовых полей, дело выгодное, работы не много, а прибыль большая. Это настоящая божья благодать! Ничто не дает такого дохода! В июне сеют, а в сентябре собира1 ют жатву. Нужно немножко унавозить землю, ест кое-какая другая работа, всего три месяца. Собирается жатва, вода на озере, под влиянием зимних дождей, наводняет поля, и жди следующего года!.. Прибыль прячется, а остальные месяцы можно открыто ловить рыбу или тайком охотиться, для поддержания семьи. Чего еще можно желать! Дед был бедняком и после целой собачьей жизни ему удалось только построить хату, где они живут среди копоти и дыма! Отцу, которого он так уважает, не удалось ничего скопить под старость. Пусть предоставят ему работать, как он хочет, и его сын, его маленький Тонет, будет богачом, будет обрабатывать поля, границ которых не видно, и, может быть, на месте хижины со временем подымется лучший дом во всем Пальмаре. Отец не прав, негодуя на потомство, за то, что оно хочет обрабатывать землю. Лучше быть мужиком, чем бродить по озеру, часто испытывая голод и рискуя получить пулю из ружья стражника Деесы.
   Дядюшка Голубь, побледневший от бешенства, слушая доводы сына, пристально глядел на весло, лежавшее вдоль стены, и руки его невольно, тянулись к нему, чтобы одним ударом размозжит сыну череп. В былое время он поступил бы так, считая себя на это вправе после такого покушения на его власть патриарха-отца.
   Но он посмотрел на сноху с младенцем на руках, и, казалось, оба эти существа увеличивали значение сына, поднимая его до его собственного уровня. Сын тоже был отцом, человеком равноправным. В первый раз отдал он себе отчет в том, что Тони уже не был тем мальчиком, который стряпал когда-то ужин, пугливо склоняя голову перед одним его взором. И дрожа от гнева при мысли, что не может уже побить его, как в былые годы, когда он совершал в барке какой-нибудь промах, он ворча излил свой гнев. Ну хорошо! Каждый пусть будет при своем. Один пусть ловит рыбу, другой ковыряет поле. Жить они будут вместе, раз иначе нельзя. Его годы не позволяют ему спать посреди озера, под старость он страдает ревматизмом. Но они будут жить отдельно, словно незнакомы друг с другом. О если бы воскрес родоначальник, перевозивший Сюше, и увидел бы позор семьи!
   Первый год был для старика сплошным мучением. Входя ночью в хату, он натыкался на земледельческие орудия, стоявшие рядом с приспособлениями для рыбной ловли. Однажды он спотыкнулся о плуг, притащенный сыном с поля, чтобы его починить вечерком, и он произвел на него впечатление чудовищного дракона, растянувшегося посреди хаты. Все эти стальные предметы возбуждали в нем холод и бешенство. Стоило ему увидеть, как в нескольких шагах от его сетей лежит серп, чтобы ему сразу показалось, будто кривая металлическая полоска сама зашагает и перережет его снасти, и он бранил невестку за небрежность, приказывая унести подальше, как можно подальше эти орудия... мужика. Всюду предметы, напоминавшие ему земледельческие работы! И это в хате рода Голубей, где никогда не видно было другой стали, кроме кривых ножей для очистки рыбы. Он готов лопнуть от бешенства!
   Во время посева, когда земля была суха и принимала плуг, Тони приходил домой, обливаясь потом после того, как целый день подгонял наемных лошадей. Отец его ходил вокруг да около него, принюхиваясь к нему с чувством злорадства, и бежал в трактир, где дремали за чаркой товарищи; доброго старого времени. Кабальерос, удивительная; новость! От его сына пахнет лошадьми! Ха, ха! На острове Пальмаре -- лошади! По истине мир на изнанку!
   Если не считать подобных излияний, дядюшка Голубь держал себя холодно и замкнуто в семье сына. Он возвращался в хату ночью, с свертком сетей, в которых находились пойманные угри и, толкнув ее ногой, приказывал невестке дать ему место у очага. Он сам готовил себе ужин. Иногда он свертывал угрей кольцом, проткнув их деревяшкой, и поджаривал терпеливо со всех сторон, как на вертеле. Иногда же он отыскивал в барке свой старый неоднократно исправленный котел и варил огромного линя, или же мастерил луковую похлебку, из лука и угрей, как будто готовил еду для половины деревни.
   Маленький худой старик отличался той же прожорливостью, как и все старики Альбуферы. Как следует, он ел только на ночь, вернувшись домой; усевшись на полу в углу, поставив котел между коленами, он проводил целые часы, не говоря ни слова, работая обеими челюстями старой козы, поглощая такое огромное количество пищи, которое, казалось, не уместится в человеческом желудке.
   Он ел то, что принадлежало ему, то, что добывал днем, не заботясь о том, что ели его дети, никогда не предлагая им часть своей пищи. Пусть каждый существует своим трудом! Глаза его блестели злорадным блеском, когда видели на столе семьи, как единственную пищу, кастрюлю с рисом, тогда как он обгладывал кости какой-нибудь птицы, подстреленной в тростниках, когда сторожа были далеко.
   Тони не противодействовал отцу. Нечего было также думать подчинить его себе. Взаимное отчуждение продолжалось. Маленький Тонет был единственным связующим звеном между ними. Часто внук подходил к дядюшке Голубю, привлеченный приятным запахом его котла.
   -- На, бедняк, на тебе! -- говорил дед с нежным состраданием, точно видел его в самой ужасной нищете.
   И он угощал его ножкой лысухи, жирной и невкусной, и улыбался при виде того, как малыш пожирал ее.
   Когда он устраивал с старыми приятелями пирушку в трактире, то брал с собой внука, ни слова не говоря родителям. Иногда устраивался и настоящий праздник. С утра, почувствовав страсть к приключениям, дядюшка Голубь отправлялся с таким же старым, как он, товарищем в лесную чащу Деесы. Долго ждут они, лежа на животе в кусгарнике, следя за стражами, не подозревающими о их присутствии... Как только покажутся кролики, прыгая вокруг кустов -- пали! пара в мешке и беги скорее к барке и смейся потом на середине озера над бегающими по берегу стражниками, тщетно разыскивающими браконьеров. Такие смелые вылазки делали дядюшку Голубя снова молодым. Стоило только послушать его ночью в трактире, когда он готовил добычу охоты, как он хвастался своими подвигами перед приятелями, которые платили за вино. Ни один парень не отважится сделать это! И когда благоразумные говорили ему о законе и карах, рыбак гордо выпрямлял свой стан, согнувшийся под тяжестью лет и постоянной работы веслом. Сторожа -- это просто бродяги, исполняющие свою службу, потому что не хотят работать, а сеньоры, арендовавшие место для охоты, не более как разбойники, желающие все иметь для себя. Альбуфера принадлежит ему и всем рыбакам! Если бы они родились во дворце, они были бы королями. Раз Бог велел им родиться здесь, то конечно ради чего-нибудь. Все прочее ложь, придуманная людьми!
   И покончив с ужином, когда в кружках уже почти не оставалось вина, дядюшка Голубь глядел на заснувшего на его коленях внучка и показывал его приятелям. Этот малец станет настоящим сыном Альбуферы! Дед сам его воспитает, чтобы он не пошел по ложному пути отца. Мальчик научится обращаться с ружьем с изумительной ловкостью, будет знать дно озера, как угорь, и когда умрет дед, все приезжающие сюда охотники встретят барку другого Голубя, только более молодого, каким он был сам, когда королева села в его лодку, смеясь над его выходками и шутками.
   За исключением этих моментов нежности рыбак продолжать питать к сыну скрытую неприязнь. Он и видеть не хотел презренную землю, которую обрабатывал сын, но он не забывал о ней и смеялся с дьявольской радостью, узнавая, что дела сына идут плохо. В первый год как раз, когда рис колосился, земля его пропиталась селитрой и почти весь урожай погиб. Дядюшка Голубь с удовольствием рассказывал всем об этом несчастье. Однако заметив, что семья сына охвачена печалью и находится в стесненном положении вследствие бесполезных затрат, он ощутил к нему более мягкое чувство и даже нарушил свое безмолвие, чтобы помочь советом. Ужели он и теперь не убедился, что он житель воды, а не мужик? Пусть он оставит поля окрестным людям, исстари занимавшимся тем, что истощали их. Он -- сын рыбаков и обязан вернуться к сетям!
   Тони в ответ ворчал не в духе, заявляя о своем намерении продолжать дело и старик снова погрузился в свою безмолвную ненависть. Ах, упрямец! И он желал, чтобы на землю сына обрушились всяческие невзгоды, как единственное средство сломать его гордое упрямство. Дома он ни о чем не расспрашивал, но когда его лодка встречалась на озере с большими баркасами, шедшими из Салера, он осведомлялся о ходе жатвы и испытывал некоторое чувство удовлетворения, когда ему объявляли, что год будет плохой. Его упрямый сын умрет голодной смертью! Чтобы иметь кусок хлеба, он должен будет на коленях просить ключ от старого садка, с разрушенным соломенным навесом, который у них быд около Пальмара!
   Бури конца лета наполняли его радостью. Он желал, чтобы разверзлись все небесные хляби, чтобы из берегов выступила речка, впадавшая в Альбуферу, питая ее; чтобы воды озера ринулись на поля, как это иногда бывало, затопляя созревшие для жатвы колосья. Мужики помрут с голода, тогда как у него будет достаточный улов, и он получит удовольствие увидеть, как сын будет кусать себе локти и молить о помощи.
   К счастью для Тони, злобные пожелания старика не исполнились. Подошли хорошие года. В хате царило некоторое благосостояние, еды было вдоволь, и храбрый труженик уже мечтал, как о неосуществимом счастье, о возможности в один прекрасный день обрабатывать свою собственную землю, о том, что он не должен будет раз в году отправляться в город, чтобы отдать почти весь продукт урожая.
   В жизни семьи случилось одно событие. Тонет вырастал, а мать его грустила. Мальчуган уже отправлялся с дедушкой на озеро; когда он станет побольше, он будет сопровождать отца в поле и бедная женщина останется в хате одна.
   Она думала о своем будущем и грядущее одиночество наполняло ее страхом. О если бы у нее были еще дети! С наибольшим жаром просила она у неба дочки. А дочь не являлась, не могла явиться, как утверждал дедушка Голубь. Виной была сама сноха. Дело женское! Во время родов ей плохо помогали соседки из Пальмара. Поэтому она всегда была больной и бледной, цвета бумаги, была не в силах долго без боли стоять на ногах, а иногда с трудом волочила; ноги, со стонами, которые подавляла со слезами на глазах, чтобы не встревожить своих.
   Тони страстно желал исполнить желание жены. Он ничего не имел против того, чтобы иметь девочку в доме. Она была бы в помощь больной. И вот они поехали вдвоем в город и привезли оттуда шестилетнюю девочку, робкого, дикого и некрасивого зверка, которого взяли из воспитательного дома. Звали ее Висантетой... Однако, чтобы она не забыла о своем происхождении, ее называли со свойственной невежественному люду бессознательной жестокостью Подкидышем.
   Рыбак возмущенно ворчал. Еще лишний рот! Маленький Тонет, наоборот -- ему было десять лет -- встретил маленькую девочку очень радостно, так как мог мучить ее своими капризами и придирками единственного избалованного сына.
   Из всех обитателей хаты к Подкидышу относилась ласково только больная женщина, с каждым днем все более слабевшая и страдавшая. Несчастная искусственно создавала себе иллюзию, будто у нее есть дочь и по вечерам, усаживая ее в дверях хаты, с лицом, обращенным к солнцу, расчесывала её рыжие косички, обильно смазанные маслом.
   Девочка походила на живую послушную собачку, развлекавшую обитателей хаты своей беготней. Молча покорялась она утомительной работе и всем злым прихотям Тонета. Напрягая изо всех сил свои ручонки, тащила она от канала к дому кувшин, наполненный водой Деесы, такой же большой, как она сама. То и дело бегала она по деревушке, исполняя поручения новой матери, а за столом ела, опустив глаза, не осмеливаясь сунуть ложку в миску, пока та до половины не была опустошена. Дедушка Голубь, всегда молчаливый, глядевший так сурово, внушал ей большой страх. Так как ночью обе каморки были заняты, одна -- супругами, другая Тонетом и дедушкой, то она спала у очага, посредине хаты, на иле, который просачивался сквозь паруса, служившие ей постелью, укрываясь сетями от порывов ветра, врывавшегося через печную трубу и щели разъеденной крысами двери.
   Единственным хорошим для нее временем были вечера. Все местечко погружалось в тишину, мужчины были или на лагуне или на полях. Она садилась с матерью у дверей хаты чинить паруса или вязать сети, и они разговаривали с соседками в великом безмолвии безлюдной, неправильной улицы, поросшей травой, в которой копошились куры и крякали утки, подставляя солнцу свои влажные белые крылья.
   Тонет не посещал больше школу, сырое маленькое помещение, за которое платило городское управление, где мальчики и девочки в пропитанном тяжелым запахом воздухе проводили целый день, читая по складам или распевая молитвы.
   Он был уже настоящим мужчиной, как говорил его дед, щупавший мускулы его рук и ударявший его в грудь. В его годы Голубь уже сам прокармливал себя рыбной ловлей и стрелял по всем видам птиц, существовавшим в Альбуфере.
   Мальчик с удовольствием сопровождал деда во время его экспедиций по воде и суше. Научился действовать веслом, скользил, быстро как молния, в одной из маленьких лодок дядюшки Голубя и когда приезжали охотники из Валенсии, он устраивался на носу барки или помогал деду устанавливать парус, выпрыгивая на берег в критические минуты, чтобы схватить веревку и потащить барку.
   Потом приучался к охоте. Научился действовать сравнительно легко ружьем деда, настоящей пищалью, которую можно было отличить по одному грохоту от всех ружей, имевшихся в Альбуфере. Дядюшка Голубь клал сильные заряды и первые выстрелы заставили мальчика так покачнуться, что он чуть не упал на дно барки. Постепенно он приручил старого зверя и метко бил лысух к великому удовольствию деда.
   Вот как надо воспитывать детей! По его мнению, Тонет должен есть только то, что убьет из ружья или выловит из озера! Во время этого сурового воспитания дядюшка Голубь подметил в своем ученике признаки какой-то расслабленности. Он любил стрелять и ловить рыбу. Но ему не нравилось вставать до зари, целый день действовать, вытянув руки, веслом, и тащить, как лошадь, за веревку барку. Рыбак понял в чем дело: то, что его внук ненавидел инстинктивной ненавистью, что возмущало все его существо, был -- труд. Тщетно говорил дед о большой ловле, которая предстоит завтра в том или другом месте Альбуферы. Стоило только рыбаку отвлечься и внук исчезал. Он предпочитал бегать по Деесе с соседними мальчиками, растягиваться под сосной и целыми часами слушать чирикание воробьев на ветвистых верхушках или глядеть, как порхают над лесными цветами белые бабочки или бронзовые шмели. Дед наставлял его без прока. Потом решил побить, но Тонет, как маленький дикий зверок, убежал и стал подбирать камни, чтобы защищаться. Старик примирился и как прежде отправлялся на озеро один.
   Он сам всю жизнь провел в труде. Сын его Тони, хотя и сошел с дороги, увлекшись крестьянским трудом, но был еще способнее его самого в тяжелой физической работе. В кого же пошел этот мошенник? Господи Боже! Кем он рожден, этот мальчик с его неодолимым отвращением к труду; с его страстью к неподвижности, с его привычкой целыми часами отдыхать на солнце, словно жаба на краю канала.
   Все менялось в этом мире, которого старик никогда не покидал. Альбуферу видоизменяли люди, принявшиеся ее обрабатывать, и вместе с тем видоизменялись до неузнаваемости и сами люди, как будто предания озера на веки исчезли. Сыновья рыбаков становились рабами земли. Внук поднимал руку, вооруженную камнем, на деда. На озере виднелись баркасы, нагруженные углем. Рисовые поля распростирались во все стороны, врезывались в озеро, высасывая его воду, вторгались в лес, пролагая в нем большие просеки. О Боже! Лучше уж умереть, чем видеть все это, чем присутствовать при гибели мира, который он считал вечным.
   Чужой среди своих, он питал сильную любовь только к матери -- Альбуфере. Каждый день наблюдал он за ней, как будто хотел на сетчатой оболочке своих хитрых и живых глаз сильного старика, сохранить отпечаток всей воды озера и всех бесчисленных деревьев Деесы.
   Паденье каждой сосны в лесу он немедленно же замечал на большом расстоянии, с самой середины озера. Еще одна! Пустое место, которое оставалось в зеленой чаще, вызывало в нем такое же грустное настроение, как будто он смотрит в пропасть могилы. Он проклинал арендаторов Альбуферы, этих ненасытных разбойников. Обитатели Пальмара воровали, правда, дерево в лесу, на их очаге горели только дрова из Деесы, однако они довольствовались кустарником, упавшими сухими стволами. А эти незримые сеньоры, обнаруживавшие свое присутствие только путем ружья стражника или судейских фокусов, с величайшим спокойствием срубали старые деревья, гигантов, которые видели его, когда он был еще маленьким и ползал в барке. Они были уже огромными, когда его отец, первый Голубь, жил среди дикой Альбуферы, убивая ударами камышовой палки змей, кишевших на берегу, все же более симпатичных, чем современные люди.
   Грустя о гибели старого мира, он уходил в самые дикие уголки, куда не проникли еще люди -- эксплуататоры. Вид старой нории возбуждал в нем дрожь, и он глядел с волнением на черное, разъеденное червями колесо, на пустые, поломанные бадьи, полные соломы, откуда, заметив его приближение, толпою выпрыгивали крысы. То были развалины мертвой Альбуферы, подобно ему самому, воспоминания о лучшем прошлом.
   Желая отдохнуть, он причаливал к равнине Санча, к лагунам с их липкой поверхностью и высоким камышом. И созерцая мрачный зеленый пейзаж, где, казалось, все еще трещат кольца легендарного чудовища, он наслаждался мыслью, что есть хоть один кусок земли, незапятнанный жадностью современных людей, в рядах которых -- увы! -- находился и его собственный сын.

III.

   Когда дядюшка Голубь отказался от сурового воспитания внука, последний вздохнул с облегчением.
   Он скучал, сопровождая отца на поля Салера и с беспокойством думал о своем будущем, видя, как тот стоял на илистой почве рисового поля, среди пиявок и жаб, с мокрыми ногами и сожженным солнцем телом. Его инстинкт ленивого мальчика возмущался. Нет, он не последует примеру отца, он не будет обрабатывать поле. Быть карабинером, чтобы иметь возможность растянуться на песке берега, или жандармом, в роде тех, что приходили из уэрты Русафы с желтыми ремешками и с белой покрышкой на затылке, казалось ему интереснее, чем обрабатывать рисовые поля, обливаясь потом, стоя в воде, с ногами, распухшими от укусов.
   В первое время, когда он сопровождал деда на Альбуферу, он считал такую жизнь сносной. Ему нравилось бродить по озеру, ехать, куда глаза глядят без определенной цели, из одного канала в другой, останавливаясь посредине Альбуферы, чтобы поболтать с рыбаками. Иногда он выходил на островки и свистом раздражал одиноко бродивших быков. Иногда он входил в Деесу, собирая ежевику или разрушая кроличьи норы, ища в них молодых кроликов. Дед хвалил его, когда он подстерегал спавшую лысуху или "зеленую шейку" и укладывал их верным выстрелом из ружья...
   Еще больше ему нравилось лежать по целым часам в барке на спине, слушая рассказы деда о прошлых временах. Дядюшка Голубь вспоминал о самых замечательных событиях своей жизни, о своем обращенье с важными особами, о контрабандистских набегах во время юности, не обходившихся без стрельбы, или, углубляясь в свои воспоминания, он говорил об отце, первом Голубе, повторяя то, что в свою очередь слышал от него.
   Этот рыбак былых времен, никогда не покидавший Альбуферы, был свидетелем великих событий. И дядюшка Голубь рассказывал внуку о путешествии к Альбуфере Карлоса IV и его супруги, когда он сам еще и не родился на свет. Это, однако, нисколько не мешало ему описать Тонету большие палатки с флагами и коврами, воздвигнутые между соснами Деесы для королевского пиршества, музыкантов, своры собак, лакеев с напудренными париками, стороживших телеги с съестными припасами. Король в охотничьем костюме обходил стрелков -- крестьян из Альбуферы, почти обнаженных, вооруженных старыми пищалями, удивляясь их подвигам, тогда как Мария Луиса гуляла в тенистом лесу под руку с доном Мануэлем Годой.
   И вспоминая об этом знаменитом посещении, старик запевал песенку, которой его научил отец:
   
                       Под тенью зеленой сосны
                       Говорит королю королева:
                       Люблю тебя очень, Карлитос,
                       Но больше люблю Мануэля.
   
   Его дрожавший голос принимал во время пения насмешливое выражение, при каждом стихе он подмигивал, как тогда, когда обитатели Альбуферы придумали четверостишие, мстя за экскурсию, которая своей пышностью казалась насмешкой над смиренной нищетой рыбаков.
   Эта счастливая для Тонета пора продолжалась недолго. Дед становился все требовательнее и деспотичнее. Видя, что внук наловчился управлять баркой, он уже не позволял ему бродить, когда захочется. С утра он поднимал его на ловлю, точно засаживал в темницу. Он должен был собрать опущенные прошлой ночью большие сети, в которых извивались угри, и снова опустить их: работа, требовавшая известного напряжения, заставлявшая его стоять на краю барки под жгучими лучами солнца.
   Дед следил неподвижно за работой мальчика, не оказывая ему помощи. Возвращаясь домой, старик растягивался на дне барки, как инвалид, предоставляя вести ее внуку, который задыхался, действуя веслом. Рыбаки издали приветствовали морщинистое лицо дядюшки Голубя, показывавшееся у края барки. "Ах, хитрец. Как удобно он устроился! Бездельничает, как пальмарский поп, а бедный внук обливается потом, работая веслом!" Дед возражал с авторитетностью учителя: "Так учатся люди! Точно так же его самого учил отец!"
   Потом наступало время ловли острогой: поездка по озеру от заката и до восхода солнца, в темноте зимних ночей. Тонет присматривал на носу за кучей сухих листьев, горевших, как факел, распространяя по черной воде широкую кровавую полосу. Дед становился на корме с острогой в руке: это был железный трезубец с острым концом, страшное орудие, которое впившись в предмет могло быть оторвано только с большими усилиями и страшными следами разрушения. Свет проникал до самого дна озера. Ясно выступали раковины, водоросли, целый таинственный мир, незримый днем. Вода была так прозрачна, что, казалось, барка носится в воздухе. Обманутые светом рыбы слепо бросались на красное сияние и -- цап! -- каждым ударом дядюшка Голубь вытаскивал из глубины жирную рыбу, отчаянно трепетавшую на конце острого трезубца.
   Этот способ рыбной ловли приводил Тонета на первых порах в восторг. Однако мало-помалу развлечение превратилось в рабство, и он начинал ненавидеть озеро, с тоской глядя на белые домики Пальмара, выделявшиеся на темной линии тростников.
   С завистью вспоминал он о первых годах, когда свободный от всяких других обязанностей, кроме посещения школы, он бегал по всем уличкам деревушки, слыша, как всюду соседки называли его хорошеньким и поздравляли мать.
   Тогда он был еще своим собственным господином. Больная мать говорила с ним с бледной улыбкой, извиняя все его выходки, а Подкидыш выносила все его дерзости с кротостью низшего существа, с благоговением взирающего на более сильное. Кишевшая между хатами детвора видела в нем своего предводителя, и все шли вдоль канала, бросая камнями в уток, убегавших, крякая под крики женщин.
   Разрыв с дедом обозначал возвращение к старой вольной жизни. Он уже не будет уходить из Пальмара до зари, чтобы до ночи оставаться на озере. Весь день был в его распоряжении в этой деревушке, где из мужчин оставались только священник, школьный учитель и начальник морских карабинеров, который прогуливался с своими свирепыми усами и красным носом алкоголика на берегу канала, между тем, как женщины пряли в дверях, оставляя улицу в распоряжение детишек.
   Освободившись от труда, Тонет возобновил старые дружбы. У него было два товарища, родившиеся по соседству: Нелета и Пиявка.
   Девочка не имела отца. Её мать была торговкой угрями в городе. В полночь она нагружала свои корзины на баркас, именуемый "телегой угрей". По вечерам она возвращалась в Пальмар, рыхлая и тучная, утомленная дневным путешествием, ссорами и торгом на рынке. Бедная женщина ложилась до наступления ночи, чтобы встать с первыми звездами и такая ненормальная жизнь не позволяла ей заботиться о дочери. Девочка росла на попечении соседок и главным образом матери Тонета, часто дававшей ей поесть и обращавшейся с ней, как с новой дочкой. Девочка была, однако, менее послушна, чем Подкидыш, и предпочитала сопровождать Тонета в его экскурсиях, вместо того, что по целым часам сидеть и учиться вязать сети.
   Пиявка носил ту же кличку, как его отец, самый знаменитый пьяница во всей Альбуфере, маленький старичок, высохший от долголетнего пьянства. Оставшись вдовцом, с одним только сыном, маленьким Пиавочкой, он отдался алкоголю, и народ видя, как он жадно и беспокойно посасывает вино, сравнил его с Пиявкой, создав таким образом его кличку.
   По целым неделям он пропадал из Пальмара. Порой бывало известно, что он бродил по деревушкам материка, прося милостыню у богатых крестьян Катаррохи и Массонасы и высыпаясь в амбарах. Когда он долгое время проживал в Пальмаре, по ночам исчезали из каналов сети, верши опорожнялись до прихода их хозяев, и не одна соседка, считая своих уток, с криком и плачем удостоверялась в пропаже одной из них. Карабинер громко кашлял и так близко подходил к Пиявке, как будто хотел ткнут ему в глаза свои большие усы. Пьяница протестовал, призывая в свидетели святых, за неимением более достоверных поручителей. Просто это интриги! Люди хотят его погубить, как будто недостаточно он уже несчастен и беден, обитая в худшей хате деревушки! И чтобы успокоить свирепого представителя закона, не раз выпивавшего рядом с ним и только не признававшего своих друзей за стенами трактира, он перекочевывал на другой берег Альбуферы, не возвращаясь в Пальмар в продолжение нескольких недель.
   Сын его отказывался следовать за ним во время этих экспедиций. Родившись в собачьей конуре, где никогда не видно было хлеба, он с детских лет приучился сам доставать себе пищу и вместо того, чтобы сопровождать отца, старался, напротив, уйти от него, чтобы не делиться с ним плодами своей хитрости и ловкости.
   Когда рыбаки садились за стол, они видели, как взад и вперед перед дверью хаты ходит чья-то меланхолическая тень. Она, наконец, останавливалась у одного из косяков двери, склонив голову и глядя исподлобья, как молодой бык, готовый к нападению.
   Это был Пиавочка, который обнаруживал свой голод с лицемерным выражением смирения и стыдливости, тогда как в его плутовских глазах блистало желание завладеть всем, что он видел.
   Появление его производило впечатление! Бедный мальчуган! И ловя на лету полуобглоданную кость лысухи, кусок линя или черствого хлеба, он набивал себе желудок, переходя от двери к двери. Когда собаки с глухим лаем подбегали к одному из трактиров Пальмара, Пиавочка также бежал туда, как будто был посвящен в тайну. То были охотники, стряпавшие рис с говядиной, люди из Валенсии, приехавшие на озеро, чтобы съесть знаменитое блюдо: "чеснок и перец". Когда приезжие, усевшись перед столиком трактира, принимались между едой защищаться от натиска голодных собак, им помогал мальчик в лохмотьях, которому и удавалось путем улыбок и отпугивания злых собак остаться хозяином остатков сковороды. От карабинера он получил старую солдатскую шляпу, полицейский подарил ему брюки утонувшего в тростниках охотника. Его всегда босые ноги были настолько же сильны, насколько слабы были его руки, никогда не действовавшие ни шестом, ни веслом.
   Грязный, голодный Пиявка, на каждом шагу бешено чесавший голову под грязной шляпой, пользовался большим авторитетом среди детворы. Тонет был сильнее его, легко расправлялся с ним и все-таки считал себя ниже и следовал всем его указаниям.
   Это был авторитет человека, умевшего существовать за собственный счет, не нуждаясь ни в чьей помощи. Детишки смотрели на него с некоторой завистью, так как ему не приходилось бояться отцовских выговоров и у него не было никаких обязанностей. К тому же его выходки очаровывали, и малыши, получавшие дома за малейшую неосмотрительность хорошую пощечину, считали себя настоящими мужчинами, сопровождая этого мошенника, который на все смотрел, как на свое, и пользовался всем: не было такого оставленного в барках предмета, который он не делал своею собственностью.
   Он объявил открытую войну всем обитателям воздуха, так как их легче было ловить, нежели обитателей озера. Удивительно умным способом собственного изобретения охотился он за так называемыми мавританскими воробьями, опустошающими Альбуферу. Крестьяне боятся их, как злой чумы, так как они поедают значительную часть риса. Лучшим его временем было лето, когда было изобилие маленьких озерных чаек, которых он ловил сетью.
   Внук дядюшки Голубя помогал ему при этой работе. Они были на половинных началах, важно заявлял Тонет, и оба мальчика по целым часам подстерегали на берегу озера птиц, дергая за веревочку и уловляя в сети неосторожных. Наловив порядочную добычу, Пиявка смелый путник, отправлялся по дороге в Валенсию с сетью через плечо, а в ней чайки махали своими темными крылышками и с отчаянием выставляли белое брюшко. Маленький разбойник ходил по ближайшим к рыбному рынку улицам, выкрикивая своих птиц и городские мальчики сбегались, чтобы купить чаек, привязать к их лапкам веревку, и заставит их летать на перекрестках.
   На обратном пути между компаньонами начинались пререкания, приводившие к полному коммерческому разрыву. С таким жуликом положительно нельзя сводить счеты! Тонет бил, бил Пиявку, но не получал ни одного очаво из полученных за продажу денег. Легковерный, подчиняясь его хитрости, он, однако, снова приходил к нему в хату, полуразрушенную и без дверей, где тот спал один большую часть года.
   Когда Пиявке исполнилось одиннадцать лет, он перестал водиться со своими прежними друзьями. Его инстинкт паразита побуждал его посещать церковь, ибо это был лучший путь втереться в дом священника.
   В такой деревушке, как Пальмар, поп был беден, как любой рыбак, но Пиявка испытывал невольную тягу к вину в церковных сосудах: о нем говорили в трактире с большим восторгом, как он сам слышал. К тому же летом, когда озеро, казалось, кипело под лучами солнца, маленькая церковка казалась ему заколдованным дворцом с её сумеречным светом, проникавшим сквозь зеленые окна, её стенами, выштукатуренными в белый цвет, и полом из красных кирпичей, дышавшим влагой болотистой почвы.
   Дядюшка Голубь, презиравший маленького разбойника за его ненависть к труду рыбака, вознегодовал, когда узнал о его новой привязанности. Ах, бродяга, бродяга! И как он умеет выбрать себе занятие!
   Когда священник отправлялся в Валенсию, Пиявка носил за ним до барки корзину, наполненную бельем и платьем и шел по берегу прощаясь с ним с такой нежностью, словно больше не увидит его. Он помогал служанке в хозяйстве, приносил дрова из Деесы, воду из ключей, бивших на дне озера, и испытывал сладкую дрожь, как сластолюбивый кот, когда в маленьком помещении, служившем ризницей, один, в безмолвии, уничтожал остатки обеда священника. По утрам, звоня в колокол, пробуждавший деревушку, он испытывал гордость своим положением. Удары, которыми священник оживлял его энергию, казались ему знаками отличия, возносившими его высоко над товарищами.
   Порою страсть к этой нелегкой жизни под сенью церкви ослабевала, уступая место тоске по старой бродячей жизни. Тогда он отыскивал Нелету и Тонета и они вместе устраивали прежние игры, бегали по берегу, до самой Деесы, представлявшейся этим простоватым товарищам концом света.
   Однажды осенью под вечер мать Тонета послала их в лес за дровами. Вместо того, чтобы надоедать ей, возясь в хате, они могли бы быть полезными, притащив несколько охапок сучьев, так как зима была недалека.
   Они отправились втроем. Дееса цвела и благоухала, как сад. Под нежными лучами почти летнего солнца кустарники покрывались цветами и над ними блестели насекомые, словно золотые почки, порхая с глухим стрекотом. Вековые покривившиеся сосны торжественно шумели верхушками и под их сводами распространялся нежный полумрак, словно в огромном соборе. Порой между двумя стволами просачивался луч солнца, как будто проходя через окно.
   Каждый раз, когда Тонет и Нелета проникали в Деесу, они чувствовали себя во власти одного и того же настроения. Они испытывали страх, не зная, перед чем. Они точно находились в волшебном замке великана, который вот-вот может появиться.
   Они шли по извилистым лесным тропинкам, то спрятанные кустарником, волновавшимся над их головами, то вдруг, всходя на самую высокую дюну, с которой сквозь колоннаду стволов открывался вид на огромное зеркало озера, испещренное барками, маленькими, как мухи. Ноги их тонули в земле, покрытой корой затвердевшего навоза. При шуме их шагов, при малейшем их крике кустарники содрогались от бешеной скачки незримых зверей. То были кролики, которые убегали. Издали доносился звон колокольчиков стад коров, пасшихся по направлению к морю.
   Дети казались опьяненными тишиной и благоуханием ясного вечера. Когда они посещали лес в зимние дни, то все -- и сухие, голые кустарники и холодный ветер, дувший с моря так, что рукам становилось морозно, наконец весь трагический вид Деесы при сером освещении затянутого тучами неба -- все заставляло их быстро набрать сучьев на самой опушке, чтобы потом без передышки бежать до самого Пальмара.
   Но в этот вечер они шли храбро вперед, желая исходить весь лес, хотя бы им пришлось дойти до края света.
   Их путь был полон неожиданностей. Нелета с инстинктами женщины, которая стремится быть как можно красивее, вместо того чтобы искать сухие сучья, рвала ветки мирта и украшала ими свои нечесаные волосы. Потом срывала ветки мяты и других душистых растений, покрытых цветами, пряный запах которых опьянял ее. Тонет собирал лесные колокольчики и, свив из них венок, клал его на её лохматую головку. Со смехом указывал он, как она похожа на головки, нарисованные над алтарями в церкви Пальмара. Пиявка искал своей мордочкой паразита чего-нибудь съедобного в этой сиявшей и благоухавшей природе. Он проглатывал красные ягоды дикой вишни и с силой, которая могла быть объяснена только голодом, вырывал из земли капустные пальмы, ища горький ствол, под мясистыми волокнами которого находились нежные сладкие семена. В лесных просеках, низменностях, лишенных деревьев, так как в продолжение зимы их покрывала вода, порхали стрекозы и бабочки. Бегая, дети получали царапины в ноги от кустарников, уколы от острого, как копья, камыша, но они смеялись над болью и шли дальше, восхищенные красотой леса. На тропинках встречали они коротких, толстых и блестящих червяков, словно живые цветы, двигавшиеся по земле волнообразными нервными движениями. Они поднимали пальцами этих гусениц, глядя на них, как на таинственные существа, природы которых они не в силах разгадать, и снова клали на землю, следя на четвереньках за их волнообразными движениями, пока они не скрывались в кустах. Они бегали за стрекозами и все трое смотрели с восхищением на нервный полет самых обычных, красных, а также на других, одетых как волшебницы, с серебряными крылышками, зеленой спинкой и золотой грудкой.
   Бродя на авось, в самой середине леса, куда они никогда не заходили, они заметили вдруг, как изменился пейзаж. Они проникли в кусты, росшие в ущельях, и вдруг очутились в темном сумраке. С каждым шагом слышался все ближе беспрестанный рев. То было море, бившееся о берег по ту сторону цепи дюн, замыкавших горизонт.
   Сосны не были здесь такими прямыми и важными, как ближе к озеру. Стволы их покривились, сучья были почти белыми и верхушки опускались вниз. Все деревья склонились в одном направлении, точно в глубоком безмолвии вечера пронесся невидимый морской ветер. Во время бурь он яростно налетал на эту часть леса, придавая ей мрачный вид.
   Дети повернули назад. Они много слыхали об этой части Деесы, самой дикой и опасной.-- Безмолвие и неподвижность кустов нагоняли на них страх. Там скользили большие змеи, преследуемые сторожами Деесы, и паслись дикие быки, уединявшиеся от стада, заставляя охотников заряжать ружья крупной солью, чтобы, не убивая, вспугнуть их.
   Пиявка, лучше других знавший Деесу, вел своих товарищей к озеру, но встречавшиеся на дороге капустные пальмы заставляли его сбиваться с дороги.
   Наступала ночь. Нелета начинала беспокоиться, видя, как в лесу становится темно. Оба мальчика смеялись. Сосны образовывали огромный дом, в котором было темно, как в их хатах, когда солнце еще не совсем зашло, тогда как за лесом было еще светло. Нечего спешить! И они продолжали искать капустные пальмы. Девочка успокаивалась, когда Тонет угощал ее сладкими семенами и отставала, высасывая их. Когда на повороте тропинки, она увидела себя одинокой, она поспешила присоединиться к мальчикам.
   Теперь в самом деле наступила ночь... Таково было мнение Пиявки, знавшего Деесу. Вдали уже не слышались колокольчики стада. Надо поскорее выбраться из леса, собрав предварительно сучья, а то дома влетит. И они принялись искать сухие сучья у корней сосен, в кустах. Быстро собрали три маленькие связки и отправились ощупью в темноте. Еще несколько шагов и наступил полный мрак. В той стороне, где должна была лежать Альбуфера, виднелось словно зарево потухавшего пожара, тогда как в лесу стволы и кусты едва выступали на темном фоне, как еще более темные тени.
   Пиявка терял прежнее спокойствие. Он не знал, куда шел. Сбившись с тропинки, они спотыкались о колючий кустарник, рвавший их ноги. Нелета вздыхала от страха, вскрикнула и упала... Ударившись о корни сосны, перерезавшие дорогу, она ранила себе ногу. Пиявка настаивал на продолжении пути, на том, чтобы бросить на произвол судьбы неповоротливую девочку, умеющую только нюни распускать. Девочка тихо плакала, словно боясь нарушить безмолвие леса, и привлечь внимание ужасных зверей, населявших темноту, а Тонет потихоньку грозил Пиявке сказочным количеством щелчков и пощечин, если он не останется с ними в качестве проводника.
   Шли они медленно, ощупывая ногами почву. Уже не встречались им кустарники. Под ними была вязкая тропинка. Однако на все замечания Тонет уже не получал ответа от спутника, который шел впереди.
   -- Пиявка! Пиявка!
   Шорох ломающихся сучьев и задетых во время бега кустарников был единственным ответом: точно спасался дикий зверь. Тонет в бешенстве закричал: Ах, разбойник! Он бежал, чтобы скорее выйти из леса, не хотел итти с товарищами, чтобы не помогать Нелете. Когда дети остались вдвоем, они сразу почувствовали, как их покидают последние остатки спокойствия. Такой опытный бродяга, как Пиявка, был для них большой помощью. Испуганная Нелета, забывая всякое благоразумие, громко плакала, и её рыдания раздавались в безмолвии леса, казавшегося безпредельным. Страх подруги вновь возбудил энергию Тонета. Обняв одной рукой девочку, он поддерживал и ободрял ее, спрашивал, может ли она итти, хочет ли она следовать за ним все дальше, хотя бедный мальчик и не знал, куда.
   Долго они стояли, прижавшись друг к другу: она -- рыдая, он охваченный страхом безвестность, стараясь, однако, его пересилить.
   Что-то липкое и холодное пронеслось мимо них, коснувшись лица. Быть может, летучая мышь: и это прикосновение, бросавшее их в дрожь, вывело их из печального бездействия. Снова они принялись быстро шагать, падая и снова поднимаясь, натыкаясь на кустарник, сталкиваясь с деревьями, пугаясь шумов, которые побуждали их ускорять бегство. Оба думали об одном и том же, но скрывали свою мысль из инстинктивной боязни увеличить страх. В их памяти вставал образ Санчи. Проходили целым роем легенды озера, слышанные ночью у очага хаты, и дотрагиваясь руками до стволов, они думали что прикасаются к чешуйчатой холодной коже огромных гадов. Крики лысух, доносившиеся издали из тростника на озере, казались им жалобным стоном убиваемых. Их безумное бегство сквозь кустарники, треск сучьев, шорох травы пробуждали в темных кустах таинственные существа, которые убегали, шурша сухими листьями.
   Они дошли до большой просеки, совершенно не представляя себе, в каком месте безграничного леса они находятся. Здесь, на открытом месте было не так темно. Наверху простиралось темно-голубое небо кое-где светло блестевшее, словно большое полотно, растянутое над темной массой леса, окружавшего равнину. Дети остановились на этом светлом и спокойном островке. У них не было больше сил продолжать путь. Они дрожали от страха перед темной чащей деревьев, двигавшихся во все стороны, как море волнующихся теней. Они сели, тесно обнявшись. словно прикосновение их тел вливало в них бодрость. Нелета перестала плакать. Побежденная печалью и утомлением, она склонила головку на плечо друга и тихо вздыхала. Тонет озирался кругом, точно больше лесного мрака его беспокоил этот сумеречный свет, в котором ему то и дело мерещился силуэт дикого зверя, врага заблудившихся детей. В безмолвии раздавалось кукование кукушки, лягушки в ближнем болоте, умолкшие при их появлении, снова обретали мужество и затягивали свою песнь, надоедливые большие москиты жужжали вокруг их голов, обозначаясь в полумраке в виде темной стрекочущей тучи.
   Дети постепенно успокоились. Здесь было совсем недурно. Можно было переночевать. Теплота их плотно прижавшихся тел, казалось, вливала в них новую жизнь, заставляя забывать о своем страхе и безумном бегстве сквозь чащу леса.
   Над верхушками сосен, по направлению к морю, показалась светлая полоса. Казалось, звезды гаснут, погружаясь в молочные волны. Возбужденные таинственностью леса, дети с тревогой смотрели на это явление, точно кто-то прилетел к ним на помощь, окруженный светлым ореолом. Ветки сосен с их кружевной зеленой тканью выделялись черным рисунком на светлом фоне. Над сводами леса вспыхнуло что-то блестящее, в виде сначала маленькой слегка изогнутой линии, похожей на серебряную бровь, потом светящого полукруга и наконец огромного лица, нежного цвета меда, распространявшего между ближайшими звездами свое сияние. Казалось, луна улыбается детям, взиравшим на нее с благоговением маленьких дикарей.
   Лес изменился, как только показался полнощекий лик луны, от которой тростники заблестели, как серебряные хлысты. У корней каждого дерева простиралась беспокойная черная тень. Казалось, лес растет, удваивается, словно на светящейся земле вырастает другой призрачный лес.
   Дикие соловьи озера, так страстно любящие свободу, что умирают, если их посадить в клетку, запели во всех концах просеки и даже москиты жужжали нежнее в насыщенном светом уголке.
   Приключение начинало казаться обоим детям интересным.
   Нелета уже не чувствовала боли в ноге и спокойно говорила на ухо своему спутнику. Преждевременно развившийся инстинкт женщины, хитрость брошенной, бродячей кошечки давала ей большое преимущество перед Тонетом. Они останутся в лесу! Не правда ли? Завтра, вернувшись домой, они найдут предлог объяснить свое приключение. Пиявка пусть за все отвечает! Они переночуют здесь и увидят то, чего никогда еще не видали. Они будут спать вместе, будут как муж и жена. И в своей наивности они дрожа произносили эти слова, еще теснее прижимаясь друг к другу, как будто инстинкт им подсказывал, что пробуждавшаяся нежность требует, чтобы они как можно яснее ощущали теплоту своих тел.
   Тонет испытывал странное необъяснимое опьянение. Никогда еще тело подруги, которую он так часто бил во время грубых игр, не обладало такой приятной теплотой, которая, казалось, распространялась по его жилам и ударяла ему в голову, возбуждая такое же волнение, как чарка вина, которой его угощал в трактире дед. Он смотрел бесцельно перед собой, но все его внимание было поглощено головкой Нелеты, тяжело лежавшей на его плече, и нежным дыханием её рта, обдававшим его шею, точно ее щекочет чья-то бархатная рука. Оба молчали и безмолвие только увеличивало чары минуты. Нелета открыла свои зеленые глаза, в глубине которых луна отражалась, как капля росы, и приняв более удобную позу, снова закрыла их.
   -- Тонет... Тонет! -- шептала она, как во сне, прижимаясь к товарищу.
   Сколько могло быть времени? Мальчик чувствовал, как смыкались глаза не столько ото сна, сколько от странного опьянения, которое, казалось, подавляло его. Из всех шорохов леса он слышал только жужжанье москитов, летавших, как облака, над грубой кожей детей озера. Это был странный концерт, который усыплял их, укачивая на волнах первого сна. Одни пели, как писклявые скрипки, до бесконечности растягивая одну ноту, другие, более важные, пробовали целую гамму, а огромные и жирные издавали глухой дрожащий звук, словно низкие контрабасы или далекий бой часов. На следующее утро сжигая их лица, разбудило их солнце, и лай собаки стражника, которая приблизила свою морду вплотную к их головам. Они находились на самой границе Деесы и до Пальмара было всего несколько шагов.
   Мать Тонета всегда добрая и грустная, побежала за ним с веслом в руке, чтобы вознаградить себя за беспокойную ночь, и слегка побила его, несмотря на его быстроту. До приезда матери Нелеты в "телеге угрей", она на всякий случай побила и её дочку, чтобы та не пропадала больше в лесу.
   После этого приключения, вся деревня, точно по молчаливому соглашению, называла Тонета и Нелету женихом и невестой. Словно связанные навсегда той ночью, проведенной в лесу в тесных объятиях, они искали друг друга, и любили друг друга, не высказывая своего чувства словами, как будто между ними было условлено, что они должны принадлежать друг другу.
   С этим приключением кончилось их детство. Кончилась беготня, веселая, беззаботная жизнь без всяких обязанностей.
   Нелета стала вести ту же жизнь, что и мать: каждую ночь она отправлялась в Валенсию с корзинами угрей и возвращалась только на следующий вечер. Тонет, видевший ее только на мгновение при наступлении ночи, работал с отцом в поле или ловил рыбу с ним и с дедом. Дядюшка Тони, ранее столь добрый, теперь, когда сын вырос, был также требователен, как и дядюшка Голубь, и Тонет, как примирившееся животное, исполнял нехотя свою работу. Его отец, этот упрямый герой земли, был непреклонен в своих решениях. Когда наступило время посева или жатвы риса, мальчик целый день проводил на полях Салера. Остальную часть года он ловил рыбу, иногда с отцом, иногда с дедом, допускавшим его, как товарища, в свою барку, каждый раз ругая, однако, собачью судьбу, по воле которой в его семье родятся такие бродяги.
   Теперь мальчик работал от скуки. В деревушке не оставалось никого, с кем он мог бы водиться. Нелета была в Валенсии, а товарищи по играм, выросшие, как и он сам, обязанные зарабатывать себе насущный хлеб, выезжали в озеро вместе с отцами. Оставался Пиявка, но мошенник после приключения в Деесе удалялся от Тонета, вспоминая встрепку, которой тот заплатил за измену, совершенную им той ночью.
   Как будто это событие предрешило его будущее, бродяга искал себе прибежище в доме священника, в качестве его слуги, и спал как собака за дверью, не думая об отце, который лишь изредка появлялся в заброшенной хате, через крышу которой падал дождь, как на открытом поле.
   Старый Пиявка нашел себе, наконец, промысел. Когда он бывал трезв, он посвящал себя охоте за выдрами. Их число не доходило и до дюжины, так как их испокон века упорно преследовали.
   Однажды вечером, переваривая вино на берегу, он заметил на воде круги, кипение и большие пузыри. Кто-то нырял, между сетями, замыкавшими канал, ища в них рыбу. Спустившись в воду, с шестом, который ему одолжили, он стал охотиться за темным животным, бегавшим по дну, пока ему не удалось убить его и взять,
   То была знаменитая -- выдра, о которой в Пальмаре говорили, как о фантастическом существе, одна из тех выдр, которыми когда-то кишело озеро, и которые разрывали сети, так что было невозможно ловить рыбу.
   Старый бродяга считал себя теперь первым человеком Альбуферы. Рыбачья община Пальмара обязана была по старым законам, занесенным в книги, хранившиеся у присяжного, выдавать за каждую пойманную выдру по одному дуро. Старик взял награду, но на этом не остановился. Животное было настоящим кладом! Он отправился показывать его в гавани Катарохи и Сильи, и дошел в своем триумфальном шествии вокруг озера до Суеки и Кульеры.
   Со всех сторон его звали. Не было трактира, где бы его не принимали с распростертыми объятиями. Сюда, Пиявка! Пусть покажет зверя, которого убил! И бродяга после нескольких стаканов вина любовно вынимал из-под плаща бедное животное, мягкое и вонючее, позволяя любоваться его шкурой, даже дотронуться до нея, -- но только с большой осторожностью! -- чтобы удостовериться в её мягкости.
   Никогда руки отца не обнимали с такой мягкостью и нежностью маленького сына, когда он родился на свет, как это животное! Прошло несколько дней, народу надоела выдра, никто не давал за нее даже и чарки водки, не было ни одного трактира, который не старался бы отделаться от Пиявки, как от зачумленного, ввиду нестерпимой вони, поднимавшейся из-под плаща от разлагавшегося животного. Прежде чем бросить животное, он извлек из него новую прибыль, запродав в мастерскую для набивки чучел и объявил всему миру о своем новом призвании. Он будет охотиться за выдрами.
   Он принялся искать вторую, как человек, находящийся в поисках счастья. Награда, полученная от общины и неделя беспрестанной, даровой выпивки не исчезали из его памяти. Однако вторая выдра так и не попадалась. Иногда ему мерещилось, что он видит ее в самых отдаленных каналах, но она немедленно же пряталась, словно все представители этой семьи сообщили друг другу о новом промысле Пиявки. С отчаяния он напивался в счет тех выдр, которых убьет в будущем, и уже пропил более двух, когда однажды ночью рыбаки нашли его утонувшим в канале. Он поскользнулся в пьяном виде, упал и не в силах подняться остался навеки в воде подстерегать свою выдру.
   После смерти отца сын его навсегда остался в доме священника., не возвращаясь больше в хату. В Пальмаре один священник сменялся другим. В это каторжное место шли только или отчаявшиеся или провинившиеся, стараясь как можно скорее выбраться из него. И все священники, вступая во владение бедной церковью, с ней вместе брали и Пиявку, как предмет, необходимый для культа. Во всей деревне только он умел помогать во время мессы. Он помнил все облачения, хранившиеся в ризнице, количество дыр, проеденных молью, и заплат и горел таким желанием быть услужливым, что стоило господину только выразить приказание, как оно моментально исполнялось. Мысль о том, что он был единственным человеком во всей деревне, который не работал веслом и не проводил ночи на Альбуфере, внушала ему некоторую гордость и заставляла его свысока смотреть на остальных.
   По воскресениям рано утром он открывал шествие с крестом в руке, во главе церковной процессии. Мужчины, женщины, и дети шли двумя длинными рядами по единственной улице, медленным шагом, с пением, потом к берегу и одиноким хатам, чтобы продлить церемонию. В утренних сумерках блестели каналы, как полосы темной стали; по направлению к морю облака окрашивались в красный цвет, а мавританские воробьи летали целыми стаями, поднимаясь с крыш садков, отвечая веселым чириканием довольных жизнью и свободой бродяг на грустное, меланхолическое пение верующих.
   -- "Проснись христианин!" -- пела процессия на улице деревни и этот призыв был комичен потому, что все жители участвовали в шествии, и в пустых хатах бодрствовали только лаявшие собаки и петухи, нарушавшие печальную мелодию своим звонким, как трубные звуки, пением, приветствуя свет солнца и радость нового дня. Идя в рядах процессии, Тонет с бешенством смотрел на старого товарища, шедшего во главе всех, точно генерал, держа крест прямо, как знамя. Ах, разбойник! Вот кто сумел устроить жизнь по своему вкусу!
   Он сам тем временем жил в подчинении у отца, все более серьезного и все менее общительного. По существу добрый, отец становился, порой жестоким со своими, благодаря упрямой страсти к труду. Времена были тяжелые. Салерская земля не давала под ряд двух хороших урожаев, а проценты ростовщиков, к помощи которых дядюшка Тони прибегал, как к пособному средству, поглощали большую часть его труда. Что же касается рыбной ловли, то семья Голубей всегда была неудачлива и вынимала во время жеребьевки самые худшие места. К тому же мать медленно чахла. Она находилась в агонии, жизнь таяла в ней, как восковая свеча, уходя сквозь рану её измученного тела и только её глаза блестели болезненным блеском.
   Для Тонета началась печальная жизнь. Уже не будоражил он Пальмар своими дьявольскими выходками. Уже не целовали его соседки, называя самым красивым мальчиком деревни, уже не его выбирали среди сверстников в день жеребьевки мест, чтобы вынуть жребии из кожаного мешка общины. Теперь он был мужчиной. Теперь его желания избалованного ребенка уже не принимались в расчет домашними, напротив теперь приказывали ему. Он значил также мало, как и Подкидыш и при малейшем возмущении поднималась угрожающе тяжелая рука дядюшки Тони, тогда как дед одобрял его резким смехом, говоря, что именно так надо воспитывать людей. Когда умерла мать, казалось, старая привязанность деда к сыну вновь возрождается. Дядюшка Голубь жалел об отсутствии покорного существа, молчаливо переносившего все его причуды. Вокруг он чувствовал пустоту и привязался к сыну, не очень охотно подчинившемуся его воле, но никогда в его присутствии и не противоречившему ему.
   Они вместе ловили рыбу, как в былое время, иногда вдвоем посещали трактир, как товарищи, между тем как Подкидыш исполняла обязанности хозяйки, с преждевременной опытностью, свойственной несчастным существам.
   Нелета все по-прежнему как бы принадлежала к семье. Мать её уже не могла отправляться в Валенсию на рынок. Сырость Альбуферы, казалось, пропитала весь её организм до мозга костей, парализовав его и бедная женщина оставалась лежать без движений в хате, стонала от ревматических болей, кричала, как осужденная на смерть, и не могла заботиться о пропитании... Её товарки по рынку давали ей в виде милостыни кое-что из содержимого своих корзин, когда девочка чувствовала голод в хате, она убегала к Тонету, помогая Подкидышу с авторитетностью старшей девочки. Дядюшка Тони принимал ее благосклонно. Его великодушие борца, находившегося в вечной борьбе с нуждой, заставляло его помогать всем потерпевшим крушение.
   Нелета вырастала в хате жениха. Она отправлялась туда ради насущного хлеба и её отношения к Тонету носили более братский, чем любовный характер. Молодой человек не обращал много внимания на невесту. Он был уверен в ней! Кого могла она полюбить? Могла ли она думать о другом человеке, раз вся деревня объявила их женихом и невестой? И в спокойном сознании, что Нелета, выраставшая среди нищеты, как редкий цветок, представлявшая по своей красоте такую противоположность безобразию других девушек, принадлежит ему, он не уделял ей много времени, обращаясь с ней с той доверчивостью, словно они уже супруги. По целым неделям он не говорил с ней ни слова.
   Другие интересы привлекали молодого человека, слывшего за первого красавца Пальмара. Он гордился престижем силача, который приобрел среди прежних товарищей по играм, теперь таких же молодых людей, как он. Не с одним из них он боролся и всегда выходил победителем. Некоторым из них он веслом проломил голову, а однажды вечером на берегу вступил в поединок на острогах с рыбаком из Катаррохи, пользовавшимся славой опасного борца. Узнавая об этих приключениях, отец морщился, тогда как дед смеялся и сейчас же примирился с внуком. В особенности дядюшка Голубь был в восторге от того, что юноша не боялся стражников Деесы, и похищал у них под носом убитого ими кролика. Конечно, он не работник, но зато в нем, несомненно, течет его кровь!
   Этот юноша, не достигший и восемнадцатилетнего возраста, о котором в деревне так много говорили, имел свое любимое местопребывание, куда отправлялся, как только привязывал в канале барку отца или деда. То был трактир Сахара, новое учреждение вызывавшее не мало толков во всей Альбуфере. Он не был устроен, подобно другим трактирам, в хате с низкой, прокопченной крышей, без всяких других отверстий для воздуха, кроме дверей. Трактир помещался в собственном доме, здании, казавшемся чудом среди соломенных хат, с каменными стенами, окрашенными в голубой цвет, с черепичной крышей и двумя дверями, из которых одна выходила на единственную улицу деревушки, а другая на канал.
   Пространство между двумя дверями всегда было переполнено земледельцами и рыбаками, которые или пили, стоя перед стойкой, разглядывая, как гипнотизированные, два ряда красных бочонков, или усаживались на веревочных стульях перед сосновыми столиками, без конца играя в разные карточные игры.
   Роскошь трактира наполняла жителей деревни гордостью. Стены были выложены манисесскими фарфоровыми плитами вышиной в человеческий рост, а выше разукрашены фантастическими пейзажами, зелеными и голубыми, с лошадьми, похожими на крыс, и деревьями ниже людей. С потолка висели рядами кровяные колбасы, плетеные лапти и связки колючих желтых веревок, употреблявшихся для оснастки больших озерных барок.
   Все благоговели перед Сахаром. Сколько у этого толстяка денег! Он был когда-то жандармом в Кубе и карабинером в Испании. Долгое время жил в Алжире. Он знал кое-что в каждом ремесле, знал столько, что по выражению дядюшки Голубя мог сказать даже во сне, где спрятана каждая песета, а на другой день бежал подобрать ее.
   В Пальмаре никогда не пивали такого вина, как его. Все в этом доме было лучшего качества. Хозяин хорошо принимал гостей и брал умеренные цены.
   Сахар был родом не из Пальмара, даже не из Валенсии. Он пришел издалека, оттуда, где говорят по-кастильски. В молодости он был на Альбуфере карабинером и женился на некрасивой, бедной девушке из Пальмара. После жизни полной приключений, сколотив деньжонок, он устроился в деревне, из которой была его жена, уступая ее просьбам. Бедняжка была больна и ей недолго оставалось жить. Казалось, она была истощена вечными путешествиями, постоянно мечтая о тихом уголке озера.
   Остальные трактирщики местечка ругали Сахара, видя, как он завладевает всеми обитателями. О, разбойник, разбойник! Была, небось, причина, почему он так дешево продавал хорошее вино! Трактир интересовал его менее всего! У него были другие дела и не даром же приехал он так издалека, чтобы устроиться здесь. Слыша подобные речи, трактирщик добродушно смеялся. Всякому хочется жить!
   Наиболее интимные друзья Сахара знали, что эти сплетни имели свое основание. Трактир в самом деле мало интересовал его. Главный его промысл начинался ночью, после закрытия трактира. Не даром он был когда-то карабинером и исходил весь берег. Каждый месяц на морской берег выбрасывались грузы, множество черных теней катили их по песку, поднимали и проносили через Деесу к берегу озера. Здесь большие барки, лауды Альбуферы, вмещавшие более ста мешков риса, нагружались грузом табаку и медленно уплывали в темноте к материку. А на следующий день все было шито и крыто.
   Трактирщик выбирал для этих экспедиций самых смелых завсегдатаев трактира. Несмотря на свои молодые годы, Тонет два или три раза удостоился его доверия, как человек сильный и осторожный. В такой ночной работе ловкий парень мог заработать два или три дуро, которые потом часто оставлял в руках трактирщика, выпивая в его трактире. И, однако, обсуждая на другой день случайности экспедиции, в которой они были главными действующими лицами, несчастные говорили с восхищением: "Какой наш трактирщик храбрец! Как безбоязненно подвергается он опасности быть пойманным!
   Дела шли хорошо. На берегу все были слепы, благодаря ловкости трактирщика. Его старые алжирские друзья исправно присылали ему свой груз, и дело устраивалось так ловко, что трактирщик, хотя и щедро плативший тем, кто мог донести, богател после каждого предприятия. Уже в первый год своего пребывания в Пальмаре он купил рисовые поля, а в верхнем этаже трактира был спрятан мешок с серебряной монетой, из которого он давал взаймы деньги нуждающимся.
   Популярность его быстро росла. Первоначально ему дали кличку Сахар в виду мягкого и сладкого акцента, с которым он выражался да ломаном валенсианском наречии. Потом, когда он разбогател, народ, не забывая об этой кличке, стал называть его Пако (Франсиском) ибо, как утверждала его жена, так звали его на родине, и он всегда приходил в бешенство, когда его называли Кико, как называли прочих Франсисков деревни.
   Когда умерла его жена, бедная подруга несчастной поры его жизни, её младшая сестра, некрасивая вдова рыбака, с властным характером, хотела воцариться в трактире в качестве хозяйки, в сопровождении всей своей родни. Они льстили Сахару с той угодливостью, которую внушает богатый родственник, и указывали на то, как трудно для одинокого человека стоять во главе трактира. Недостает женщины! Однако Сахар, всегда ненавидевший свояченицу за её злой язык, боясь, что она пожелает занять еще теплое место сестры, выгнал ее, не обращая внимания на её злобные протесты. Для надсмотра за трактиром достаточно и двух старух, вдов рыбаков, стряпавших для приезжавших из Валенсии любителей блюдо: "чесноки и перец", и чистивших стойку, на которую облокачивались локтями все обитатели деревни.
   Почувствовав себя на свободе, Сахар заявил себя противником брака: человек состоятельный, как он, мог жениться только на женщине еще более богатой! И по вечерам он, смеясь, выслушивал Голубя, очень красноречивого, когда заговаривал о женщинах.
   Старый рыбак утверждал, что мужчина должен быть как соловей озера, который весело поет, пока на свободе, и предпочитает лучше умереть, чем быть запертым, когда его сажают в клетку.
   Все свои сравнения старик брал из жизни птиц Альбуферы. Женщины! Черт бы их побрал! Они самые неблагодарные и забывчивые существа на свете! Стоит только присмотреться к бедным "зеленым шейкам" озера. Они всегда летают в компании самки и без нее не могут даже отыскать себе пищу. Охотник стреляет по ним! И что же, если падает самка, бедный самец вместо того, чтобы спастись, все кружится над тем местом, где погибла его подруга, пока охотник не покончит и с ним. Если же падает бедный самец, самка улетает, не озираясь назад, такой же веселой, как будто ничего не случилось, и заметив исчезновение самца, ищет себе другого. Таковы все женщины, как те, которые носят перья, так и те которые носят юбки!
   Тонет проводил вечера в трактире, играя в карты, и с тоской ожидая воскресенья, когда, сможет там провести целый день. Ему нравилось сидеть неподвижно, за кружкой вина, швыряя засаленные карты на скатерть, покрывавшую столики, и отмечая ставку маленькими камешками или маисовыми зернами. Жаль, что он не так богат, как Сахар, чтобы всегда вести жизнь барина. Он приходил в бешенство при мысли о следующем дне, когда ему придется утомляться, работая в барке, и так велика была его лень, что трактирщик уже не приглашал его на ночные экскурсии, видя, с каким неудовольствием он таскал грузы и как он ссорился с товарищами, чтобы избежать работы.
   Он был деятелен и стряхивал с себя свою сонливость и лень только накануне какого-нибудь развлечения. Во время большого праздника в честь Младенца Иисуса, на третий день Рождества, Тонет отличался между всеми молодыми людьми озера. Когда вечером приезжала из Катаррохи музыка в большой барке, юноши бросались в воду канала, вступая в драку с тем, кто опережал других и завладевал большим барабаном. Кто похищал большой инструмент, взваливал его себе на плечи и прогуливался с ним по деревне, чтобы этим подвигом похвастаться перед девицами.
   Тонет погружался по самую грудь в холодную, как лед, воду, вступал в рукопашную с наиболее смелыми, ухватывался за борт барки и завладевал огромным барабаном.
   Потом в продолжение трех праздничных дней устраивались бурные развлечения, кончавшиеся большей частью дракой. Устраивался бал на площади при свете смоляных факелов, и Тонет танцевал с другими, менее красивыми, но лучше одетыми девушками, оставляя Нелету сидеть, так как она была же его невестой, а ночью раздавались альбы, серенады молодых людей, переходивших до утра от одной двери к другой, распевая песни, взяв с собой для подкрепления бурдюк с вином, сопровождая каждый куплет взрывом похожего на ржанье смеха и выстрелами.
   Короткое праздничное время кончалось, и Тонет снова скучал за работой, видя перед собой все то же озеро. Порой он удирал, пренебрегая гневом отца, высаживался в гавани Катаррохи и скитался по деревушкам материка, где имел друзей со времен жатвы. Иногда он отправлялся через Салер в Валенсию с твердым решением остаться в городе, пока голод вновь не гнал его в хату отца. Он видел вблизи жизнь тех, кто не работал, и возненавидел злую судьбу, заставлявшую его оставаться, как какое-то земноводное существо, в стране тростников и ила, где человек с детских лет заключен в маленькой барке, вечном гробу, без которого он не может двинуться ни на шаг.
   В нем просыпалась жажда наслаждения, бешеная и властная. Он играл в трактире до полуночи, пока хозяин не прогонял его. Он испробовал все спиртные напитки, которые в ходу на Альбуфере, включая чистый абсент, который привозят с собою городские охотники, мешая его с вонючей водою озера, и не раз ночью, когда он растягивался на жалком ложе в хате, глаза отца следили за ним с суровым выражением, замечая его шатающуюся походку и порывистое дыхание пьяного. Дед протестовал гневными словами. Пусть бы пил вино! Это дело святое и правильное! Ведь всю жизнь приходится жить на воде! Хороший рыбак должен держать желудок в тепле... Но водка!? Так начал старый Пиявка!..
   Тонет забыл свои прежние привязанности. Он бил Подкидыша, мучая ее, как покорное животное, и почти не обращал внимания на Нелету, нетерпеливо огрызаясь на её слова. Если он и слушался отца, то делал это с таким насилием над собою, что стойкий труженик бледнел, размахивая своими сильными ручищами, как будто хотел разорвать его на части. Молодой человек презирал всех в деревне, видя в них жалкое стадо, рожденное для голода и труда, из рядов которого он какой бы то ни было ценой должен выбиться. Когда возвращавшиеся с ловли рыбаки гордо показывали свои корзины с угрями и линями, он только улыбался. Проходя мимо дома священника, он видел Пиявку, который, по целым часам сидел в дверях, читая религиозные книги, придавая своему плутовскому лицу кающееся и смиренное выражение. Негодяй! Какое ему было собственно дело до этих книг, которые ему давали церковнослужители?
   Тонет хотел жить, сразу насладиться всеми прелестями существования. Ему казалось, что все обитающие по ту сторону озера, в богатых местечках или в большом шумном городе, похищали у него часть наслаждений, на которые он имел неоспоримые права.
   Во время жатвы риса, когда на Альбуферу со всех концов провинции, прибывали тысячи людей, привлеченные высокой заработной платою, предлагаемой собственниками, нуждавшимися в рабочих руках, Тонет немедленно же примирялся с этим уголком мира. Он видел новые лица, встречал друзей, и ему нравились веселые нравы этих бродяг, которые, с серпом в руке и мешком с одеждой за спиной, шли с места на место, работая, пока светило солнце, чтобы напиться, как только наступала ночь.
   Он приходил в восторг от полной приключений жизни этих людей, от их рассказов более интересных, чем сказки, шепотом рассказываемые у огня очага. Одни побывали в Америке и забыв о лишениях, вынесенных в отдаленных странах, говорили о них, как о рае, где все купаются в золоте. Другие рассказывали о своем долгом пребывании в диком Алжире, на самой границе с Пустыней, где они долгое время прятались после удара ножа, нанесенного публично, или воровства, в котором их неосновательно обвинили враги. Слушая эти рассказы, Тонет чувствовал в гнилой дыре Альбуферы экзотический аромат этих чудесных стран, видел в блеске фарфоровых плит трактира все их волшебные богатства.
   Дружба с бродягами становилась все теснее, особенно когда, после окончания жатвы и получки ими заработной платы, Тонет участвовал с ними в дикой оргии, по всем ближайшим к озеру деревенькам. Это было безумное шествие из трактира в трактир, с ночными серенадами перед окнами, кончавшимися всеобщей дракой, когда выходили деньги, вино казалось более кислым и возникали ссоры из-за вопроса, кто обязан платить.
   Одна из подобных экскурсий прославилась на всю Альбуферу. Она продолжалась более недели и все это время Тони не видал сына в Пальмаре. Было известно, что вся шумливая банда, как дикое стадо, шла по направлению к Рибере, что в Сольане они вступили в борьбу с стражниками и что в Суеке двоим из толпы были пробиты головы во время пьяной свалки в трактире. За этой шайкой безумцев следом шли жандармы.
   Однажды ночью Тони был уведомлен, что его сын, наконец, появился в трактире Сахара, в испачканном илом платье, как будто упал в канал, с глазами, блестевшими от семидневного пьянства. Мрачный труженик пошел туда, молчаливый, как всегда, он слегка пыхтел и его сжатые губы дрожали. Посредине трактира сидел его сын и пил с жаждой пьяного, окруженный внимательной публикой, смеша ее своим рассказом о темных подвигах, совершенных во время этой увеселительной прогулки.
   Ударом руки Тони вышиб кружку, которую сын подносил ко рту, так что голова его упала на плечо. Ошеломленный ударом, видя перед собой отца, Тонет на мгновение съежился, потом в его глазах засверкал нечистый мутный огонек, внушивший страх, и он бросился на отца, крича, что никто, даже собственный отец, не будет его бить безнаказанно.
   Было нелегко побороть этого человека, серьезного и молчаливого, стойкого как олицетворение долга, рука которого окрепла от тридцати лет беспрестанной борьбы с нуждой. Не разжимая губ, он дал маленькому зверю намеревавшемуся его укусить, пощечину, от которой тот закачался, и в то же самое время ударом ноги отбросил его к стене, так что сын упал лицом вниз на стол, за которым сидела компания игроков.
   Посетители набросились на отца, боясь, что в своем гневе молчаливого великана он всех побьет. Когда восстановилось спокойствие и выставили Тони, сын его успел исчезнуть. Он убежал, подняв с отчаянием руки. Его побили! Его, которого так боялись! Да еще в присутствии всего Пальмара!
   Прошло несколько дней и о Тонете не было ни слуха ни духа. Потом кое-что узнали от людей, отправлявшихся на рынок в Валенсию. Тонет находится в казарме Монте Оливете и скоро думает отплыть в Кубу. Он позволил себя завербовать. После своего отчаянного бегства в город он бывал в трактирах недалеко от того места, где развевался флаг конторы для отправки добровольцев за океан. Кишевший там люд, ожидавшие отправки добровольцы и хитрые вербовщики, склонили его к этому шагу.
   Тони первоначально хотел протестовать. Сыну нет еще 20 лет. Дело это противозаконное! К тому же он его сын, его единственный сын! Дед с обычной своею суровостью отговорил его от вмешательства. Это лучшее, что мог придумать внук. Он рос неправильно. Пусть себе поездит по свету и испытает лишения. Уже его приструнят! А если он умрет, ну что же? Одним бродягой будет меньше! В конце концов всем придется умереть, рано или поздно.
   Никто не удержал молодого человека. Одна только Подкидыш, тайком убежав из хаты, явилась в Монте Оливете и простилась с ним в слезах, передав ему его платье и все деньги, которые могла взять без ведома Тони. Ни слова о Нелете! Казалось, жених совсем забыл о ней.
   Прошло два года, и Тонет не давал о себе знать.
   Однажды пришло письмо на имя отца, начинавшееся драматическими фразами, исполненными неискренней чувствительности, в котором Тонет просил у отца прощение, а потом рассказывал о своем новом положении. Он был жандармом в Гуантанамо и ему жилось недурно. В его стиле чувствовался некоторый высокомерный апломб, свойственный человеку, который ходит с ружьем на плече и внушает страх и уважение. Здоровье его было превосходно. Ни малейшего недомогания, с тех пор, как он сел на пароход. Уроженцы Альбуферы превосходно переносят климат острова. Кто вырос на этой Лагуне, питаясь водой, смешанной с илом, может без страха итти куда угодно: он дорос до любого климата.
   Потом вспыхнула война. В хате Тони Подкидыш дрожала всем телом, плача по углам, когда до Пальмара доходили смутные известия о битвах, происходивших там далеко. В Пальмаре горе обрушилось на двух женщин. Их сыновья были призваны и отправлялись на войну среди отчаянных слез, словно им больше не придется увидеть своих.
   Письма Тонета носили, напротив, успокаивающий характер, дышали большой уверенностью. Он был теперь капралом кавалерийского отряда и казался очень довольным своей судьбой. Он описывал себя очень подробно: он носит полосатый мундир и большую панаму, лакированные полсапожки, у пояса саблю, за спиной ружье-маузер и наполненный патронами патронташ! О нем пусть не заботятся. Такая жизнь как раз в его вкусе, хорошая плата, много движения и столько же свободы, сколько и опасности. "Пусть разразится война!" весело писал он. И в его словах чувствовался на далеком расстоянии фанфаронствующий солдат, удовлетворенный своим призванием, с восхищением подвергающий себя утомлению, голоду и жажде, лишь бы освободиться от однообразного повседневного труда, живущий вне законов обычной нормальной жизни, имеющий возможность убивать, не опасаясь наказания, и на все смотрящий, как на свое, навязывая свою волю другим под защитой суровых требований войны.
   Нелета иногда осведомлялась о жизни жениха. Мать её умерла, и она жила теперь в хате тетки. Чтобы заработать себе хлеб насущный, ода служила служанкой в доме Сахара в те дни, когда являлись необычные посетители и приходилось много готовить.
   Она появлялась в хате Голубей и спрашивала Подкидыша, нет ли писем. Слушала она с опущенными глазами, сжав губы, чтобы лучше сосредоточить свое внимание. Её привязанность к Тонету, казалось, остыла после его бегства, когда он совсем не вспомнил о невесте. Глаза её блестели, и она улыбалась, бормоча "спасибо", когда в конце письма солдат называл ее и слал ей свой привет. Однако, она не выражала никакого желания, чтобы молодой человек вернулся и не приходила в восторг, когда он строил воздушные замки, уверяя, что вернется, да еще с офицерскими нашивками. Нелета была занята другими делами. Она была теперь первой красавицей Альбуферы. Она была небольшого роста, но её светло-рыжие волосы росли так пышно, что образовывали на голове шлем из старого потускневшего от времени золота. Кожа её была белая, прозрачная, испещренная жилками, какой не видно было у пальмарских женщин, чешуйчатая, отливавшая металлическим блеском кожа которых имела отдаленное сходство с кожей озерных линей. Её маленькие, светло-зеленые глаза блестели, как две капли вермута, любимого напитка валенсианских охотников. Все чаще ей приходилось бывать в трактире Сахара. Уже не помогала она только при исключительных обстоятельствах. Она проводила теперь целый день в трактире, занятая чисткой, продавая вино за стойкой, присматривая за огнем, на котором шипели сковороды, а когда наступала ночь, гордо возвращалась домой в сопровождении тетки, обращая на себя всеобщее внимание, чтобы то было ведомо враждебным родственникам Сахара, уже поговаривавшим о том, что Нелета спит с хозяином.
   Сахар уже не мог обходиться без нее. Вдовец, до сих пор живший спокойно со своими старыми служанками, при всех выражая свое презренье к женщинам, был не в силах противостоять близости этого насмешливого существа, ходившего вокруг него с кошачьей грацией. Бедный трактирщик воспламенялся от зеленых глаз этой кошечки. Стоило ей только увидеть его спокойным, и она заставляла его терять равновесие ловким прикосновением, позволявшим ему догадываться о её скрытых прелестях. После стольких лет воздержания, её слова и взгляды возбуждали немолодого трактирщика. Посетители видели его то с оцарапанным лицом, то с синяками под глазами и смеялись над его смущенными объяснениями. Недурно защищается девица против посягательств Сахара! Она воспламеняет его взглядами, чтобы потом успокоить ногтями! Порою во внутренних комнатах трактира с шумом отодвигалась мебель, дрожали от бешеного сотрясения стены, и пировавшие посетители иронически посмеивались. Это Сахар ухаживает за своей кошечкой! Вот увидите, он покажется за стойкой, с новой царапиной на лице!
   Борьба не могла продолжаться вечно. Нелета была достаточно сильна, чтобы не сдаться толстому старику, дрожавшему при каждой её угрозе, что она не вернется больше в трактир. Весь Пальмар был потрясен известием о женитьбе Сахара, хотя все и ожидали такого исхода. Свояченица его переходила от одной двери к другой, изрыгая проклятия. Женщины собирались поболтать перед хатами. Ах, эта лицемерка! Сумела поймать на крючок богатейшего человека Альбуферы! Никто не вспоминал о её старой помолвке с Тонетом. Прошло шесть лет с тех пор, как он уехал, и редко кто возвращается оттуда, где он находился.
   Вступив на правах хозяйки в законное владение трактиром, через который проходила вся деревня и куда обращались за деньгами под проценты все нуждавшиеся, Нелета не возгордилась и не пожелала отомстить кумушкам, клеветавшим на нее в те дни, когда она была еще служанкой. Со всеми она обращалась ласково и только чтобы избегать фамильярностей, ставила между собой и посетителями стойку в виде преграды.
   В хату Голубей она уже не возвращалась больше. С Подкидышем говорила, как с сестрой, когда та приходила покупать что-нибудь, а дядюшке Голубю она подносила вино в самом большом стакане, и не напоминала ему о его маленьких долгах. Тони редко посещал трактир. Но при виде его Нелета кланялась с выражением уважения, словно этот молчаливый и замкнутый человек был для нее чем-то в роде отца, не желавшего ее признать, но которого она втайне все же уважает.
   То были единственные проявления её былой привязанности. Она управляла трактиром, точно никогда ничего другого не делала, умела одним словом укрощать пьяных. Её белые всегда обнаженные руки, казалось, привлекали народ со всего берега Альбуферы. Дела шли хорошо и Нелета с каждым днем становилась все свежее, миловиднее и высокомернее, словно в её тело сразу вошло все богатство мужа, о котором на озере говорили с таким благоговением и такой завистью.
   Напротив, Сахар после женитьбы обнаруживал признаки упадка. Жена его точно хорошела и здоровела на его счет. Разбогатев, став мужем красивейшей девушки Альбуферы, он решил, что настал момент, в первый раз в жизни захворать. Время не благоприятствовало контрабанде. Молодые, неопытные чиновники, на обязанности которых лежал досмотр за морским берегом, не допускали никаких темных дел, и так как Нелета лучше мужа управляла трактиром, то последний, не зная, чем заняться, посвятил себя тому, что болел, обычному развлечению богачей, как выражался дядюшка Голу бь.
   Старик лучше всего понимал, откуда болезнь Сахара и говорил о ней с насмешливым выражением. В нем проснулось влюбленное животное, спавшее в продолжение многих лет, когда он испытывал лишь страсть к наживе.
   Нелета оказывала на него такое же влияние, как тогда, когда она была его служанкой. Блеск её маленьких зеленых глаз, улыбка, слова, прикосновение её руки, когда их пальцы встречались, наполняя за стойкой стаканы, всего этого было достаточно, чтобы он терял спокойствие. Разница была только та, что трактирщик уже не получал царапин и когда оставлял прилавок, не возбуждал негодование и смущение в посетителях... Так проходило время. Сахар жаловался на странные болезни: то у него болела голова, то желудок. Он становился все более тучным и вялым, и под его тучностью скрывалось его истощение. Рядом с ним Нелета все более расцветала, словно жизнь, уходя из его организма, омывала ее плодородным дождем.
   Дядюшка Голубь комментировал это положение с комической важностью. Потомство Сахара будет столь обильно, что заселит весь Пальмар. Однако прошло четыре года и Нелета несмотря на свое страстное желание не становилась матерью. Она мечтала иметь сына, чтобы закрепить свое положение, столь ловко завоеванное, и чтобы, как она выражалась, насолить родственникам покойной первой жены Сахара. В середине каждого года по деревне разносился слух, что она в интересном положении и, входя в трактир, женщины рассматривали ее испытующе и внимательно, прекрасно понимая важность подобного события в борьбе трактирщицы с её врагами. Однако надежда всегда оказывалась неосновательной.
   Каждый раз, когда предполагали, что Нелета станет матерью, на её счет ходили самые жестокие сплетни. Враждебные ей женщины ядовито подумывали о каком-нибудь собственнике рисовых полей из тех, что приезжали из Риберы и отдыхали в трактире, о каком-нибудь охотнике из Валенсии, даже о лейтенанте карабинеров, который, соскучившись в одинокой Торре Нуева, порой привязывал свою лошадь за оливковое дерево перед трактиром, переехав по илу каналов, словом обо всех, менее же всего о больном Сахаре, более чем когда либо находившемся во власти той ненасытной страсти, которая его, казалось, пожирала.
   Нелета улыбалась в ответ на эти сплетни. Она не любила мужа, она была в этом уверена. Ей больше нравились многие посетители трактира, но она была благоразумна, как женщина эгоистическая и рассудочная, которая вышла замуж по расчету, и не желает неверностью нарушать свой покой.
   Однажды пронеслась весть, что сын дядюшки Тони находится в Валенсии.
   Кончилась война. Батальоны, лишенные оружия, походившие на жалкую толпу, прибывали в гавани. То были скелеты голода, призраки лихорадки, желтые, как восковые свечи, употребляющиеся только на похоронах, и в их глубоко впавших глазах сверкала жажда жизни, как звезда в глубине колодца... Все отправлялись домой неспособные работать, обреченные умереть раньше года на лоне семьи, поставившей человека и получавшей обратно тень.
   Тонета встретили в Пальмаре с любопытством и энтузиазмом. Он один вернулся оттуда в деревню. И каким он вернулся! Весь исхудалый от последних дней войны, так как он был одним из тех, которые выдержали блокаду Сант-Яго. Но несмотря на это он казался сильным. Старые кумушки восхищались его худым, стройным телом, его воинственными позами, которые он принимал у рахитического оливкового дерева на площади, крутя усы, украшение, которым во всем Пальмаре гордился только начальник карабинеров и демонстрируя большую коллекцию панам, единственный багаж, вывезенный им с театра войны. По вечерам в трактире Сахара собирались люди, чтобы послушать его рассказы о тамошних делах.
   Он забыл свои солдатские фанфаронады о том, как он бил подозрительных в его глазах мирных граждан, и входил в хижины с револьвером в руках. Теперь все его рассказы касались американцев, янки, которых он видел в Сант-Яго. Народ высокий и крепкий, едят много мяса и носят маленькие шляпы. Этими чертами исчерпывалось его описание. Огромный рост врагов был единственным уцелевшим в его памяти впечатлением. И среди безмолвия раздавались вдруг взрывы всеобщего смеха, когда Тонет рассказывал, как один из этих молодцов, видя, что на нем одни лохмотья, подарил ему перед отъездом штаны, но такие большие, что он в них исчезал, как в парусе!
   Стоя за, стойкой, Нелета слушала его, глядя на него. Глаза её были без выражения. Похожие на две зеленые капли, они были лишены блеска и однако ни на минуту не могли оторваться от Тонета, словно желая впитать в себя эту воинственную фигуру, столь непохожую на окружающих и на того мальчика, который десять лет назад считал ее своей невестой.
   Сахар, преисполненный патриотизма, восхищенный необычайным множеством посетителей, которых привлекал Тонет, похлопывал солдата, подносил ему вина и расспрашивал о Кубе, желая узнать об изменениях, происшедших с того отдаленного времени, когда он там был.
   Тонета всюду сопровождал Пиявка, благоговевший перед товарищем детских лет. Он уже не был больше ризничим. Книги, которыми его снабжали священники, он бросил. В нем пробудилась страсть отца к бродячей жизни и к вину. Священник прогнал его, выведенный из терпения его смешными промахами в пьяном виде, когда он прислуживал за мессой.
   К тому же Пиявка, как он серьезно выражался среди всеобщего смеха, не в ладах с попами. Преждевременно состарившись от беспрестанного пьянства, опустившийся и грязный, он жил бродягой, как в юности, высыпаясь в своей хате, которая была хуже свиного хлева, и появляясь с своей худой фигурой аскета, едва бросавшей на землю тонкую, как линия, тень, во всех местах, где устраивался кутеж. Под охраной Тонета он встречал более сочувственный прием, и он первый просил его в трактире рассказать о тамошних делах, зная, что вслед за рассказом пойдет выпивка.
   Вернувшийся на родину Тонет был в восторге от такой жизни, полной безделия и почета. Когда он вспоминал ночи, проведенные в траншеях, с желудком, истощенным от голода, и тяжелый переезд на нагруженном больными телами пароходе, переезд, во время которого море засевалось трупами, Пальмар казался ему восхитительным местечком. После месяца такой приятной жизни отец заговорил с ним однажды ночью в тишине хаты. Что он намеревается делать? Теперь он мужчина и должен покончить с приключениями, серьезно подумать о будущем. У него -- отца -- разные планы и он хочет сделать участником сына, единственного наследника. Если работать, не боясь утомления, с упорством честных тружеников, еще можно составить себе маленькое состояние. Та самая городская сеньора, которая отдала ему в аренду салерские земли, была так очарована его прямодушием и работоспособностью, что подарила ему значительную полосу около озера, в которой не мало квадратных анегадас.
   Можно было бы сейчас же приступить к обработке, если бы не одно неудобство. Подаренная земля находилась под водой и нужно будет поля заполнить не одной баркой земли, да, не одной! Придется потратить не мало денег или работать на свой страх. Но, черт возьми, нечего пугаться! Так создались все земли Альбуферы... Пятьдесят лет тому назад богатые теперь именья составляли часть озера и двое здоровых, смелых, бесстрашных мужчин могут совершить чудеса! Это лучше, чем ловить рыбу в плохих местах или работать на чужой земле!
   Новизна предприятия соблазнила Тонета. Если бы ему предложили обрабатывать лучшие и старейшие поля близ Пальмара, он, быть может, поморщился бы. Но ему нравилась мысль, что придется вступить в борьбу с озером, превратить воду в годную для обработки землю, извлекать жатву оттуда, где извивались среди водорослей угри. К тому же он в своем легкомыслии видел перед собою только результаты работы, забывая о самой работе. Они разбогатеют, и он будет сдавать в аренду землю, чтобы жить праздной жизнью, о которой он всегда так мечтал.
   Отец и сын горячо взялись за свое предприятие. Им помогала Подкидыш, всегда храбрая, когда дело касалось благосостояния семьи. На деда нечего рассчитывать. План Тони вызвал в нем то же негодованье, как когда-то его мысль посвятить себя земледелию. Вот еще люди, желающие высушить Альбуферу, превратить воду в поля! И такое покушение исходило от его собственной семьи! Разбойники! Тонет ушел в работу с быстро вспыхивающим увлечением, свойственным слабовольным людям. Его желание сводилось к тому, чтобы одним ударом наполнить землей тот уголок озера, где отец искал богатства. До зари Тонет и Подкидыш отправлялись в двух маленьких лодках за землей, чтобы привезти ее после более чем часового пути к большой лагуне, границы которой были обозначены возвышениями из ила. Работа была тяжелая, подавляющая, настоящая муравьиная работа. Только такой неутомимый труженик, как Тони, мог отваживаться на нее, опираясь на помощь только семьи и собственных рук. Они отправлялись в большие каналы, втекавшие в Альбуферу, в гавани Катарохи и Салера. Широкими вилами отрывали они большие глыбы ила, куски слизистого торфа, распространявшие нестерпимую вонь. Они оставляли сушиться на берегу эти куски, извлеченные из глубины каналов, и когда солнце превращало их в глыбы беловатой земли, они нагружали ими обе лодки, соединяя их в одну барку. После часовой беспрестанной работы веслом они привозили к лагуне кучу тяжелым трудом полученной земли и лагуна поглощала ее без всякого видимого результата, словно земля таяла, не оставляя никакого следа. Рыбаки видели, как каждый день два или три раза трудолюбивая семья скользила по гладкой поверхности озера, словно маленькие водяные мошки.
   Тонету скоро надоела эта работа могильщика. Сила его воли не доросла до такого предприятия. Когда миновал соблазн первой минуты, он ясно ощутил однообразие работы и сообразил с ужасом, что понадобятся целые месяцы, даже годы, чтобы довести ее до конца. Он думал о том, сколько трудов стоило вырвать каждую глыбу земли и содрогался при виде того, как вода, поглощая ее, становилась мутной, а когда снова прояснялась, обнаруживала все то же глубоко лежавшее дно, без малейшего выступа, словно земля провалилась в скрытую дыру.
   Он начал отлынивать от работы. Он ссылался на усиление болезни, появившейся у него во время войны, чтобы остаться в хате, и как только уходили отец и Подкидыш, бежал в свежий уголок в трактире, где всегда находил товарищей для игры в карты и кружку вина. В лучшем случае он работал два дня в неделю.
   Дед Голубь, ненавидевший могильщиков, уменьшавших озеро, посмеивался над ленью внука. Ха-ха-ха! Сын его дурак, что доверяет Тонету! Он хорошо знает парня. Тонет родился таким, что не может отдаться работе. В солдатах он окончательно укрепился в своем пороке и спасения для него уж нет. Он, дед, знает единственное средство вылечить его! Побить!
   Но так как он радовался, в сущности, видя, как сын наталкивается на препятствия, то он не восставал против лени Тонета, а даже улыбался, встречая его в трактире.
   В деревушке пошли толки по поводу беспрестанного пребывания Тонета в кабаке. Он всегда садился перед стойкой, и он и Нелета глядели друг на друга. Трактирщица говорила с Тонетом меньше, чем с другими посетителями, но в те промежутки, когда она была свободна и сидела перед бочонками с работой, глаза её каждый раз инстинктивно искали юношу. Посетители скоро заметили, что Кубинец, бросая карты, также искал глазами Нелету.
   Старая свояченица Сахара говорила об этом, переходя от двери к двери. Они сговорились! Стоит только посмотреть на них! Покажут они глупому Сахару! Вдвоем они воспользуются всем состоянием, накопленным её бедной сестрой! И когда менее легковерные говорили о невозможности сближения в трактире, всегда переполненном публикой, гарпия протестовала. Они видаются вне дома! Нелета была способна на все, а тот -- враг работы, прочно устроился в трактире в уверенности, что его там будут содержать.
   Ничего не зная об этих сплетнях, Сахар обращался с Тонетом, как с лучшим другом. Он играл с ним в карты и бранил жену, если та его не угощала. Он не замечал в её глазах, блестевших странным блеском, слегка иронического выражения, когда она выслушивала его упреки и подносила стакан вина прежнему жениху.
   Сплетни, ходившие в Пальмаре, дошли наконец до Тони и однажды ночью он увел с собой сына из хаты и заговорил с ним грустно, как человек, утомившийся бесплодной борьбой против невзгод.
   Тонет не хочет ему помогать! Он это ясно видит. Он снова сделался лентяем, каким был прежде, рожденным для трактирной жизни. Но теперь он мужчина, побывал на войне, отец уже не может его наказывать, как в былое время. Он не желает работать? Хорошо! В таком случае отец один будет продолжать начатое дело, хотя пришлось бы поколеть как собаке, но у него будет по крайней мере надежда, что после смерти он оставит кусок хлеба неблагодарному сыну, который бросает его на произвол судьбы.
   Но к чему он не может отнестись равнодушно, так это к тому, что сын проводит целые дни в трактире Сахара лицом к лицу с прежней невестой. Если он уж так хочет, пусть идет в другие кабаки, хоть во все, но только не в этот.
   Выслушивая эту речь, Тонет энергично протестовал. Все это -- ложь! Все это клеветы, пущенные в ход свояченицей Сахара, злой бестией, которая ненавидит Нелету, и не останавливается перед сплетнями! И Тонет говорил это с убежденностью человека, высказывающего правду, клянясь памятью матери, что не коснулся и пальца Нелеты, что никогда не напоминал ей об их прежней помолвке.
   Дядюшка Тони грустно улыбнулся. Он верит. Он не сомневается в его словах. Даже больше. Он убежден, что пока все сплетни не более, как клевета. Но он знает жизнь. Теперь они обмениваются только взглядами, а завтра под влиянием постоянной близости, они впадут в бесчестие, -- таков будет исход их опасной игры. Нелета всегда производила на него впечатление большой ветреницы и не от нее ждать примеров благоразумия.
   Смелый работник заговорил с такой искренностью и добротой, что произвел впечатление на Тонета.
   Пусть он вспомнит, что он сын честного человека, неудачливого в своих предприятиях, это правда, но зато никто во всей Альбуфере не может попрекнуть его плохим поступком... Нелета замужем. Посягая на чужую жену, сын совершает не только грех, но и измену. Сахар -- его друг. Они вместе проводят время, играют и пьют, как товарищи, и обмануть человека при таких условиях значить совершить трусость и низость, за которые человек достоин получить пулю в лоб!
   Голос отца зазвучал торжественно.
   Нелета богачка, сын его -- бедняк. Так легко подумать, что ухаживая за ней, он ищет средство существовать, не трудясь. Вот то, что его возмущает, что превращает его грусть в негодование.
   Лучше уж увидеть сына мертвым, чем пережить такой позор. Тонет! Сын!.. Пусть он подумает о семье, о роде Голубей, старом, как сам Пальмар, о расе тружеников столь же честных, сколько и несчастных, бьющихся в тисках долгов, сделанных вследствие ряда неудач, но неспособных на измену. Они -- дети озера, безропотно переносящие невзгоды. И когда они отправятся в последний путь по зову Господа, они могут с веслом в руке спокойно поплыть до самого подножия его трона, показывая Ему, за неимением других заслуг, руки, покрытые мозолями, и душу чистую от всяких преступлений.

IV.

   Второе воскресенье в июле месяце было самым важным днем для Пальмара.
   В этот день происходила жеребьевка мест для рыбной ловли на Альбуфере и в каналах. Это была старинная торжественная церемония, под председательством делегата от министерства финансов, от Асиенды, этой таинственной сеньоры, которую никто не видел, хотя о ней говорили с суеверным уважением, как о госпоже озера и безграничного соснового леса Деесы.
   В семь часов церковный колокол звал всю деревню к мессе. Праздник Младенца Иисуса на Рождестве отличался большой пышностью, но это было не более, как развлеченье, тогда как обряд жеребьевки решал вопрос о насущном хлебе и даже о возможности разбогатеть, если улов будет удачен.
   Вот почему месса, служившаяся в это воскресенье, выслушивалась с особенным рвением. Женам уже не приходилось отыскивать мужей, чтобы пинками заставить их исполнять предписания религии. Все рыбаки стояли в церкви с сосредоточенными лицами, думая больше об озере, чем о мессе. В воображении они видели Альбуферу и её каналы и уже выбирали лучшие места, если судьба пошлет им первые нумера.
   Маленькая церковка с её выштукатуренными стенами и высокими окнами с зелеными занавесками не могла вместить всех верующих. Двери были настежь раскрыты и народ занял всю площадь, стоя с непокрытой головой под лучами июльского солнца. На алтаре виднелось улыбающиеся личико и пышное платьице младенца Христа, святого покровителя деревни, статуя не больше ладони, и однако несмотря на свою миниатюрность она могла в бурные ночи наполнить угрями барки тех, кто заполучал лучшие места, и совершать другие не меньшие чудеса, о которых рассказывали пальмарские женщины.
   На белом фоне стен выделялось несколько картин, принадлежавших раньше старым монастырям, огромные полотна с рядами осужденных, совсем красных, точно они выварились в котле, и ангелами с крыльями попугаев, подгонявшими их огненным мечом.
   На чаше с святой водой объявление, написанное готическими буквами, гласило:
   
                       Любви законы запрещают
                       Нам преступленья совершать
                       Они же в церкви нам мешают
                       На пол бессовестно плевать!
   
   Все жители Пальмара восхищались этими стихами, произведением -- по словам Голубя -- некоего священника того отдаленного прошлого, когда рыбак еще был мальчиком. Все упражнялись в чтении надписи, разбирая ее по слогам во время бесчисленных месс, на которых они присутствовали за свою долгую жизнь добрых христиан. Но если поэзия надписи вызывала всеобщее удивление, самый совет не принимался, и рыбаки, нисколько не подчиняясь "законам любви", кашляли и плевались, вечно охрипшие, как земноводные существа, так что религиозное торжество проходило в беспрестанном харканье, пол покрывался плевками, а священник окидывал прихожан гневным взглядом.
   В Пальмаре еще никогда не бывало такого священника, как отец Микель. Говорили, что его сослали сюда для отбывания наказания. Он сам, по-видимому, переносил ссылку с большим удовольствием. Неутомимый охотник он, по окончании мессы, одевал плетеные гетры, напяливал на голову кожаную шляпу и в сопровождении собаки рыскал по Деесе или скользил в лодке между густым тростником, охотился за водяными курами. Должен же он немного улучшить свое тяжелое положение, говаривал он. Он получал пять реалов в день жалования и был бы обречен на голодную смерть, как его предшественники, если бы не ружье, которое терпели лесные сторожа, и которое снабжало его стол ежедневно мясной пищей. Женщины восхищались его мужественной энергией, видя, как он наставляет их чуть не ударами кулака, а мужчины одобряли не менее ту простоту, с которой он исполнял свои обязанности священника.
   Это был поп -- стрелок. Когда алькальд должен был провести ночь в Валенсии, он передавал свою власть дон Мигуэлю и тот, восхищенный совершившимся превращением, призывал начальника карабинеров.
   -- Вы и я теперь единственная власть в деревне. Пойдем ее охранять.
   И они всю ночь совершали обход, с карабином за плечами, входили в трактиры, приглашая посетителей разойтись по домам, заходили время от времени в дом священника, чтобы выпить из камышовой бутылки. Когда занималась заря, дон Мигуэль сбрасывал оружие и костюм контрабандиста и отправлялся в церковь, чтобы отслужить мессу.
   По воскресениям, совершая богослужение, он косился на паству, останавливая свои взоры на тех, кто не переставал харкать, на кумушках, говоривших шепотом о соседках и детишках, дравшихся у дверей, потом гордо выпрямлял свое тело, чтобы благословить паству, глядя такими глазами на виновных, что те содрогались, угадывая предстоящие угрозы отца Мигуэля. Он выгнал ногой пьяного Пиявку, застав его в третий или четвертый раз за тем, как он пил из бутылки церковного вина. В доме священника только священник имеет право пить! Его бурный темперамент обнаруживался во всех актах священнодействия и часто, когда во время мессы преемник Пиявки путался в своих ответах или слишком медлил перенести, Евангелие, он ударял его ногой под бахрому белого стихаря, прищелкивая языком, словно звал собаку.
   Мораль его отличалась большой простотой. Она вытекала из желудка... Когда прихожане исповедывались в своих грехах, эпитемия была всегда одна и та же. Пусть едят больше! Дьявол овладевал ими именно потому, что они были такие худые и бледные. Он любил говорить: "Чем больше еды, тем меньше грехов". И когда кто-нибудь возражал, ссылаясь на свою бедность, священник негодовал, отпуская грубое ругательство. Называют себя бедняками, а живут на Альбуфере, в лучшем уголке мира! Он сам получает пять реалов, а живет лучше всякого патриарха. Его сослали в Пальмар на покаяние, а он променял бы свое место разве только на место каноника в Валенсии. Для кого создал Бог бекасов Деесы, летающих стаями точно мошкара, кроликов, столь же многочисленных, как трава, и всех птиц озера, которых такое множество, что стоит только ударить по камышам, чтобы они вылетели оттуда дюжинами? Или они ждут, что птицы упадут в котел ощипанные, да еще с солью? Чего им недостает, это побольше рвения к труду и страху божьего! Не постоянно же ловить угрей, по целым часам сидеть в лодке, как баба, и есть беловатое мясо, пахнущее илом. Таким путем они сделались жалкими грешниками, от одного вида которых тошнит! Человек, истинный человек -- черт возьми! -- должен снискивать себе пропитание; как он -- ружьем!
   Перед Пасхой, когда весь Пальмар облегчился от своих грехов в исповедальне, выстрелы в Деесе и на озере учащались и сторожа, как безумные, перебегали с одного конца на другой, не в силах угадать, чем вызвана эта неожиданно вспыхнувшая страсть к охоте.
   После окончания мессы толпа рассеялась по площадке. Женщины не возвращались домой, чтобы приготовить обед. Они оставались с мужчинами, против школы, где происходила жеребьевка. То было лучшее здание Пальмара, единственное двухэтажное. Внизу помещалось отделение для мальчиков, наверху -- для девочек. Церемония происходила в верхнем этаже и в открытые окна было видно, как альгвасил с помощью Пиявки расставлял стол с председательским креслом для сеньора, который прибудет из Валенсии, и скамьи обоих классов для рыбаков, членов Общины.
   Самые старые рыбаки собирались у искривленного оливкового дерева с жалкой листвой, единственного украшения площади. Это старое, рахитическое дерево, пересаженное с гор на илистую почву, где оно зачахло, было тем пунктом, где собиралась вся деревня, тем местом, где происходили все события общественной жизни. Под его ветвями совершались договоры относительно рыбной ловли, обменивались барками и продавались угри городским торговцам. Если кто находил на Альбуфере брошенную сеть, плывущее весло или другой предмет рыбной ловли, то он оставлял их под деревом и рыбаки проходили мимо них, пока хозяин не узнавал своей вещи по тому специальному знаку, которым каждый снабжал свои принадлежности.
   Все говорили о предстоящей жеребьевке с волнением и страхом людей, доверяющих свое будущее случаю. Меньше, чем через час для всех решится вопрос о нищете или богатстве. В каждой толпе говорили о первых шести местах, единственных, которые могли сделать богатым рыбака; они соответствовали первым шести именам, вынутые из ящика. То были места на Главном Пути или около него: этой дорогой угри уплывали в бурные ночи, в море, и встречая сети, запутывались в них.
   Вспоминали с благоговением о некоторых счастливых рыбаках, получивших место на Главном Пути, которые в бурную ночь, когда волны взволнованной Альбуферы обнажали илистое дно, добывали 600 арровас рыбы {Приблизительно 250 пудов.}. Шестьсот арровас, по два дуро! Глаза рыбаков горели огнем жадности, когда они шопотом, таинственно повторяли эту цифру, боясь, что их услышат люди, не жившие на Альбуфере, ибо с детских лет каждый привыкал со странной солидарностью уменьшать улов, чтобы министерство финансов, или Асиенда (эта неведомая жадная сеньора) не отягчала их новыми налогами.
   Дядюшка Голубь говорил о прошедших временах, когда народ не размножался еще с быстротой кроликов Деесы и в жеребьевке участвовало не более шестидесяти рыбаков, весь состав тогдашней Общины. А теперь сколько их! В прошлогодней жеребьевке участвовало более 150. Население продолжает расти, рыбаков скоро будет больше, чем угрей и Пальмар лишится того преимущества, которое ему эти места давали перед другими рыбаками озера.
   Воспоминание об этих других, о рыбаках Катарохи, участвовавших с пальмарцами в обладании Альбуферой, делало Голубя нервозным. Он ненавидел их также глубоко, как и земледельцев, сокращавших водное пространство, создавая все новые поля. По словам старика эти рыбаки жившие вдали от озера, в окрестностях Катарохи, вперемежку с мужиками, и превращавшиеся в земледельцев, когда повышалась заработная плата, были только случайными рыбаками, людьми, возвращавшимися к воде только под влиянием голода, за неимением более выгодных занятий.
   Дядюшка Голубь хранил в душе воспоминание о горделивых утверждениях этих врагов, смотревших на себя, как на первых поселенцев Альбуферы. По их словам рыбаки Катарохи были самыми древними и им дал после завоевания Валенсии, славный король Хаиме первую привилегию эксплуатации озера с обязательством отдавать короне пятую часть улова.
   -- А чем были тогда пальмарцы? -- спрашивал с иронией старый рыбак. И он возмущался, вспоминая ответ рыбаков Катарохи. Пальмар де получил свое назваще вследствие того, что когда-то был островком, покрытым пальмами. В прежние времена приезжали сюда люди из Торренте и других деревушек, занимавшиеся торговлей метлами. Они останавливались на острове и, запасшись на весь год карликовыми пальмами, снова поднимали паруса. С течением времени несколько семейств осталось на острове. Торговцы метлами превратились в рыболовов, увидя промысел этот выгоднее, и так как они благодаря своей бродячей жизни были ловчее, лучше понимали прогресс, то они и изобрели способ жеребьевки мест, добились этой привилегии у королей и нанесли таким образом ущерб жителям Катарохи, людям простоватым, никогда не покидавшим Альбуферу.
   Надо было видеть гнев дядюшки Голубя, когда он повторял это мнение врагов. Пальмарцы, лучшие рыбаки озера, вдруг оказались потомками торговцев метлами и пришли из Торренте и других местечек, где никогда не видно было ни одного угря! Господи Иисусе! За меньшее оскорбление люди дрались до смерти на острогах! Он лучше знает и заявляет им, что все ложь!
   Однажды во времена его юности его назначили присяжным Общины и в его доме хранился архив рыбаков, сокровище деревни, большой сундук с книжищами, распоряжениями, королевскими привилегиями и счетными тетрадями, переходивший от одного присяжного в другому, при каждом новом назначении. В продолжение веков он переносился из хаты в хату, и всегда прятался под матрасом из боязни, что его могут похитить враги Пальмара. Старый рыбак не умел читать. В его время о таких вещах не думали, а ели больше... Однако один из священников, его друг, изложил ему вечерком содержание каракуль, наполнявших пожелтевшие страницы, и он сохранил его в своей памяти. Сначала идет привилегия славного Сан Хаиме, убивавшего мавров. В своем благоговении перед королем-завоевателем, подарившим озеро рыбакам, старик не придавал значения его королевскому титулу, а во что бы то ни стало хотел в нем видеть святого. Потом шли концессии дон Педро, доньи Виоланте, дон Мартина, дон Фернандо, целого ряда королей, благословенных рабов Божьих, заботившихся о бедняках. Каждый из них что-нибудь дарил рыбакам, один право рубить стволы в Деесе, чтобы прикреплять сети, другой, -- привилегию пользоваться сосновой корой, чтобы окрашивать сети. То были хорошие времена! Короли, превосходные люди, чья рука всегда была открыта для бедняков, довольствовались пятой частью улова. Не то что теперь, когда Асьенда и прочие людские измышления взимают каждые три месяца поларрову серебра, чтобы позволить им жить на озере, принадлежавшем их предкам. А когда Голубю возражали, что пятая часть улова гораздо больше, чем пресловутая поларрова серебра, он в нерешительности чесал голову под шляпой. Ну хорошо! Пусть больше! Но платили не деньгами и это было не так чувствительно.
   И снова возвращался он к своей ненависти к остальным обитателям озера. Правда, прежде на Альбуфере не было других рыбаков, кроме тех, что жили под тенью колокольни Катарохи. Тогда еще не было возможности жить около моря. Берберийские разбойники выходили на рассвете на берег, все увозя с собой, и честный, трудящийся люд искал защиты в деревушках, чтобы им не надели в виде украшения на шею цепь. Но с течением времени, когда жизнь становилась безопаснее, настоящие рыбаки, те, которые избегали, бесчестия, земледельческого труда, перекочевали в Пальмар. Они выигрывали таким образом каждый день два часа, необходимые потратить на переезд, прежде чем опустить сети. Они любили озеро и потому остались на нем. При чем тут торговцы метлами? Пальмарцы такие же исконные поселенцы, как и остальные! От своего деда он часто слышал, что их семья происходит из Катарохи и, несомненно, у них там есть родственники, но из числа тех, кого знать не хотят.
   Доказательством того, что они были самые старые и ловкие рыбаки, служило изобретение жеребьевки, столь остроумное, что до него никогда бы не додумались жители Катарохи. Эти несчастные ловят рыбу сетями и на крючок. Большую часть года они голодают и хотя бы обстоятельства им благоприятствовали, они не перестают быть бедняками. А пальмарцы, люди смышленые, изучили нравы угрей. Заметив, что ночью они приближаются к морю и во мраке непогоды как безумные, перекочевывают из озера в каналы, они нашли более удобным загородить каналы подводными сетями, помещая около них верши. Ловля основывалась на обмане, и вся работа рыбака сводилась лишь к тому, чтобы опорожнять содержимое сетей и вновь их опускать.
   И затем, что за чудная организация пальмарской Общины!.. Дядюшка Голубь приходил в восторг от этого создания предков. Озеро принадлежало рыбакам. Все оно принадлежало всем. Не так, как на материке, где люди придумали такое свинство, как разделение земли, где они провели межи и заборы и говорят с гордостью: это твое, а это мое, как будто все не есть собственность Господа, и как будто в день смерти у людей останется другая земля, кроме той, которая навеки замкнет уста.
   Альбуфера принадлежит всем детям Пальмара, без различия классов, бродягам, проводившим день в трактире Сахара, равно как и алькальду, посылавшему угрей, далеко-далеко, и бывшему почти таким же богачом, как и трактирщик. Но при разделе озера одни места оказывались лучше других, то установился обычай ежегодной жеребьевки и хорошие места переходили из рук в руки. Кто сегодня беден, может завтра стать богачом! Так устроил дело Бог, при помощи жеребьевки. Кому суждено остаться бедняком, останется бедняком, но у него по крайней мере открыто окно, через которое Счастье, если ему вздумается, может влететь. Вот напр. он сам, старейший рыбак Пальмара. Он думает дожить еще до ста лет, если не помешает дьявол. Он участвовал более чем в восьмидесяти жеребьевках. Однажды он вынул пятое место, как-то четвертое. Никогда ему не доставалось первое, но он не жалуется, ибо прожил жизнь, не зная голода и не богатея на счет бедности соседа, как делают люди в окрестности. К тому же в конце зимы, когда кончался улов в лучших местах, председатель Общины объявляет общую ловлю, в которой участвовали все рыбаки, соединяя свои сети, барки и руки. Во время этого общего предприятия загораживалось все дно гигантской тканью сетей и улов делился между всеми поровну. Так должны жить люди, по-братски, иначе они превратятся в зверей! И дядюшка Голубь кончал свою речь словами, что недаром же Господь, когда жил на земле, проповедовал на озерах, заходивших в большей или меньшей степени на Альбуферу, и окружал себя не земледельцами, а рыбаками, ловившими линей и угрей.
   Толпа на площади все увеличивалась. Алькальд с своими помощниками и альгвасилем стояли у канала, высматривая барку, которая должна была привести из Валенсии представителя Асьенды. Из окрестности прибывали люди, чтобы присутствовать при обряде. Толпа расступилась перед начальником карабинеров, мчавшимся из одинокой Торре Нуева, между Деесой и морем, на лошади, загрязненной илом каналов. Явился присяжный в сопровождении крепкого парня, тащившего на спине архив Общины, а отец Микель, воинственный поп, переходил в домашней рясе и на бок надетой шапочке, от одной группы к другой, уверяя, что счастье отвернется от грешников.
   Хотя Сахар не был родом из деревни и потому не имел права участвовать в жеребьевке, он, однако, обнаруживал не меньший интерес. Он всегда присутствовал при этом обряде. Он наживался здесь на целый год и это возмещало ему убытки, вызванные падавшей контрабандой. Почти всегда первое место доставалось бедняку, собственнику лишь одной лодки и несколько сетей. Чтобы иметь возможность эксплуатировать Главный путь, нужно было иметь большие приспособления, разного рода барки, наемных работников. И когда бедняк ошеломленный неожиданно свалившимся счастием, не знал, что делать, к нему подходил Сахар, слово ангел-хранитель. У него есть все, что нужно. Он предлагал свои барки, на тысячу песет новой веревки для больших сетей, которые должны замыкать канал, и деньги, чтобы заплатить вперед поденную плату. Он просто хочет помочь другу, счастливец внушает ему такую симпатию! Но так как дружба, -- дружбой, а дело -- делом, то взамен своих услуг он удовольствовался бы половиной улова. Таким образом жеребьевка всегда бывала на руку Сахару, и он с тревогой ожидал результатов, воссылая молитвы, дабы первые места не доставались тем из пальмарцев, у которых было кое-какое состояние.
   Нелета тоже поспешила на площадь, привлеченная обрядом, бывшим одним из лучших праздников деревни. В воскресном костюме она походила на сеньориту из Валенсии. Её злой враг, свояченица Сахара посмеивалась в враждебной толпе над её высокой прической, розовым платьем, поясом с серебряной пряжкой и её запахом потаскушки, которая срамит весь Пальмар, заставляя мужчин терять голову. С тех пор как рыжеволосая красавица разбогатела, она страшно душилась, словно желая уничтожить запах ила, окружавший озеро. Она почти не мыла лица, подобно всем женщинам острова. Кожа её была не очень чистая, но на ней всегда покоился слой пудры, и с каждым её шагом платье распространяло целое облако запаха мускуса, который доставлял наслаждение обонянию посетителей трактира.
   В толпе произошло волнение. Он приехал! Обряд сейчас начнется! Мимо толпы прошли алькальд с палкой, украшенной черными кисточками, все его помощники и делегат Асьенды, бедный чиновник, на которого рыбаки смотрели с благоговением (смутно чуя его огромную власть над Альбуферой) и в то же время с ненавистью. Этот франт и ест тот, который утаскивает у них поларровы серебра!
   Все стали медленно подниматься по узкой школьной лестнице, на которой было место зараз для одного человека. Пара карабинеров, с ружьем в руке, охраняла дверь, чтобы помешать войти женщинам и детям, которые могли помешать собранию. Порою любопытная детвора пыталась оттеснить их, но карабинеры грозили прикладами и обещали побить малышей, своими криками нарушавших торжественность церемонии.
   Наверху скопление было так велико, что многие рыбаки не нашли места на скамьях и толпились на балконах. На одних, самых старых, красовались красные шляпы древних обитателей Альбуферы, другие надели на голову, как крестьяне, платок с длинным концом или соломенные шляпы. Все были одеты в светлые цвета, в плетеных лаптях или босиком, и от потной теснившейся толпы исходил липкий, холодный запах земноводных существ, родившихся среди ила.
   На учительском месте помещался председательский стол. Посредине делегат министерства диктовал секретарю начало акта. Около него сидели священник, алькальд, присяжный, начальник карабинеров и другие приглашенные, среди которых виднелась фигура пальмарского медика, бедного пария науки, который за пять реалов три раза в неделю приезжал лечить огулом всех страдавших перемежающейся лихорадкой.
   Присяжный поднялся с своего места. Перед собой он держал счетные книги Общины, чудо иероглифического искусства. Ни одной буквы не было в них, платежи обозначались всевозможными фигурами. Это было изобретение прежних присяжных, не умевших писать, н обычай этот так и сохранился. Каждому рыбаку была посвящена одна страница. В заголовке значилось не его имя, а знак, которым были снабжены его лодки и сети, чтобы их можно было узнать. У одного был крест, у другого -- ножницы, у третьего -- клюв лысухи, у дядюшки Голубя -- полумесяц. Присяжному стоило только посмотреть на иероглиф, чтобы сказать: "Счет Фулана". А остаток страницы был наполнен черточками, обозначавшими ежемесячный взнос подати.
   Старые рыбаки хвалили эту систему счета. Так каждый мог проверять его и не было обмана, как в других книжищах с цифрами и маленькими буквами, понятными только господам.
   Присяжный, живой человек, с бритой головой и дерзким взглядом, откашлялся и отплевывался, прежде чем заговорить. Приглашенные, сидевшие вокруг председательского стола, отодвинулись и принялись беседовать между собой. Сначала разбирались дела Общины, в которых они не могли участвовать. Они касались одних только рыбаков. Присяжный начал свою речь: Кавалльерос! И окинув властным взглядом собрание, он потребовал молчания. Снизу с площади доносились визги детворы, кричавшей, точно осужденные, и назойливое жужжание женской болтовни. Алькальд послал вниз альгвасиля, который обходил толпу, чтобы восстановить молчание и дать возможность присяжному приступить к своей речи.
   Кавалльерос! Дело ясное! Его выбрали присяжным, чтобы он собирал с каждого его часть и передавал каждые три месяца Асьенде около 1500 песет, пресловутую поларрову серебра, о которой говорила вся деревня. Прекрасно! Но дело так не может продолжаться! У многих накопились недоимки, и лучше поставленные рыбаки обязаны частью возмещать их. Чтобы сделать впредь невозможным подобный беспорядок, он предлагает не допускать недоимщиков до жеребьевки.
   Некоторая часть собравшихся встретила эти слова одобрительным шепотом. Это были те, кто заплатили подати. Исключение из жеребьевки многих товарищей увеличивало для них возможность получить первые места. Однако большинство собрания, более бедное на вид, протестовало громкими криками, вскочив с своих мест и в продолжение нескольких минут присяжного не было слышно.
   Когда восстановилось молчание, все снова заняли свои места, поднялся болезненный человек, с бледным лицом и нездоровым блеском в глазах. Говорил он медленно, голосом слабым, то и дело прерывавшимся лихорадочной дрожью. Он принадлежит к числу тех, кто не платил. Быть может, никто не должен столько, сколько он! Прошлым годом он вытянул одно из худших мест и улов был такой ничтожный, что он даже не смог прокормить семью. В продолжение одного года он дважды побывал в Валенсии, перевозя в лодке два белых ящика с золотыми галунами, две игрушки, которые заставили его просить деньги взаймы. Ведь самое меньшее, что может сделать отец, это похоронить, как следует, своих детей, когда они навсегда покидают землю! У него умерло двое сыновей от недоедания, как говорит присутствующий здесь отец Микель, а потом он сам заболел во время работы лихорадкой, которую влачит вот уже несколько месяцев. Он не платит, потому что не может! И его хотят лишить права на счастье! Разве он не такой же член Общины Рыбаков, как его отцы и деды?
   Наступило тягостное молчание, среди которого слышались рыдания несчастного, упавшего бессильно на свое место, спрятав лицо в руках, словно стыдясь своей исповеди.
   -- Нет, нет! -- послышался вдруг дрожащий голос, поразивший всех своей энергией.
   То был дядюшка Голубь. Он вскочил на ноги, надвинул шляпу глубоко на голову, глаза его горели от негодования, и он говорил быстро, перемешивая свою речь всеми памятными ему клятвами и ругательствами. Старые товарищи тянули его за кушак, чтобы обратить его внимание на недостаток уваженья к присутствующим сеньорам. Но он оттолкнул их локтем и продолжал. Больно ему нужно обращать внимание на эти чучела! Он знался с королевами и героями. Он говорит, потому что имеет право говорить! Господи! Он старейший рыбак на Альбуфере и слова его должны выслушиваться, как приговоры. Его устами говорят отцы и деды! Альбуфера принадлежит всем и позор отнимать у человека хлеб, безразлично платил ли он Асьенде или нет. Разве этой барыне нужны жалкие песеты, чтобы поужинать.
   Негодование старика наэлектризовывало публику. Многие громко смеялись, забыв недавнее гнетущее впечатление.
   Дядюшка Голубь напоминал, что и он когда-то был Присяжным. Не мешает, конечно, сурово относиться к мошенникам, избегающим труда, -- бедным же, исполняющим свой долг, не могущим платить по своей нищете, надо протягивать руку помощи! Черт возьми! Рыбаки Пальмара не какие-нибудь нехристи. Нет, все братья и озеро всеобщее достояние. Деление на богатых и бедных годится для жителей материка, для мужиков, среди которых есть хозяева и слуги! А в Альбуфере все равны. Кто теперь не платит, заплатит потом. Те, кто имеет больше, пусть покрывают недоимки тех, у кого нет ничего, ибо так всегда было. Пусть все участвуют в жеребьевке!
   Тонет, приветствуя деда, подал сигнал к шумной овации. Дядюшка Тони, казалось, не сочувствует вполне воззрениям отца, но все рыбаки-бедняки бросились к старику, обнаруживая свой энтузиазм тем, что хватали его за блузу или любовно ударяли его с такой силой, что на его морщинистый затылок сыпался целый дождь колотушек.
   Присяжный закрыл с досадой свои книги. Каждый год то же самое. С этим старым людом, казавшимся вечно молодым, было невозможно привести в порядок дела общины. И с разочарованным видом принялся он выслушивать извинения недоимщиков, которые поднялись, чтобы объяснить свою медлительность. У одних семья болела, у других были плохие места, третьи не могли работать из-за проклятой лихорадки, которая с приближением ночи точно стерегла из-за камыша несчастного, чтобы вцепиться в него. И перед слушателями проходила вся нищета, вся печальная жизнь нездоровой лагуны, точно нескончаемая жалоба.
   Чтобы сократить эту бесконечную скорбную исповедь, было решено никогда не исключать из жеребьевки. Присяжный поставил на стол кожаный мешок с билетами.
   -- Требую слова! -- закричал чей-то голос у дверей. Кто это желает говорить, чтобы делать новые тягостные заявления?
   Толпа раздвинулась и громкий взрыв смеха приветствовал Пиявку. Он важно шел вперед, потирая покрасневшие от пьянства глаза, делая над собой усилия, чтобы принять позу, достойную собрания. Видя, что все трактиры Пальмара опустели, он втерся в школу и счел нужным перед жеребьевкой открыть рот.
   -- Чего тебе? -- спросил недовольным тоном Присяжный, раздосадованный вмешательством бродяги, пришедшим испытать его терпение после объяснений и извинений недоимщиков.
   "Чего он желает? Он желает узнать, почему его имя не фигурирует в списках, вот уже сколько лет? Он имеет такое же право, как и самый богатый, ловить рыбу в Альбуфере. Он беднее всех. Пусть так! Но разве он не родился в Пальмаре? Разве его не крестили в приходе Святого Валерия в Русафе? Разве он не происходит от рыбаков? В таком случае он должен тоже участвовать в жеребьевке!
   Претензии бродяги, никогда не касавшегося руками сетей, предпочитавшего переплывать каналы, чем переезжать их с веслом на лодке, показались рыбакам такими неслыханными, такими смешными, что все разразились смехом.
   Присяжный ответил недовольно. Вон отсюда, лентяй!
   Какое дело Общине до того, что его предки были честными рыбаками, раз его отец отказался от весла ради пьянства, и у него общее с рыбаками только то, что он родился в Пальмаре. К тому ни отец его, ни он сам никогда не платили податей. Знак, которым в былые годы Пиявки отмечали свои принадлежности для рыбной ловли, давно уже вычеркнут из книг Общины.
   Однако пьяница настаивал среди разраставшегося смеха публики, на своих правах, пока не вмешался с своими вопросами дядюшка Голубь. Ну, а если он будет участвовать в жеребьевке и получит одно из лучших мест, что он сделает с ним? Как он будет его эксплуатировать, раз он не рыбак и не знает рыбачьего промысла?
   Бродяга насмешливо улыбнулся. Важно получить место! Остальное уже его дело! Он уже устроит так, что вместо него будут работать другие, которые ему отдадут большую часть улова. И в его циническом смехе выражалась злоба того первого человека, который обманул ближнего, заставляя его работать, чтобы самому жить праздно.
   Открытое признание Пиявки возмутило рыбаков. В сущности, он только вслух формулировал мысль многих, но эти простые люди чувствовали себя оскорбленными цинизмом бродяги, увидели в нем олицетворение всех угнетателей бедняков. Вон его! Вон! Ударами кулаков и пинками его выпроводили в дверь, между тем как молодые рыбаки шумели ногами, подражая среди смеха лаю собак и мяуканию кошек.
   Священник дон Мигуэль поднялся, негодуя с места., выставляя вперед свое тело борца, свое лицо, искаженное гневом. Это что такое? Что это за неуважение к важным и значительным лицам, составлявшим президиум. Пусть поостерегутся! Если он сойдет с эстрады, он расшибет морду не одному молодцу!
   Немедленно восстановилось спокойствие. Священник с удовлетворением увидел, какое имеет влияние на народ и шепнул начальнику карабинеров.
   -- Вы видите! Никто лучше меня не понимает этого стада. Им нужно от времени до времени показывать палку!
   Более угроз отца Микеля способствовал восстановлению спокойствия тот факт, что Присяжный передал председателю список рыбаков Общины, чтобы удостовериться в присутствии всех.
   В нем были перечислены все рыбаки Пальмара. Достаточно было быть совершеннолетним, хотя и живущим в хате отца, чтобы участвовать в жеребьевке.
   Председатель читал имена рыбаков и каждый из них восклицал с некоторой елейностью, в виду присутствия священника: "Хвала Марии пречистой!" Некоторые враги отца Мигуэля отвечали "здесь", наслаждаясь недовольным лицом священника.
   Присяжный опорожнил грязный кожаный мешок, столь же древний, как и сама Община. На стол покатились билеты в виде пустых желудей из черного дерева, в отверстие которых просовывалась бумага с именем рыбака.
   Один за другим рыбаки подзывались к столу председателя, получали желудь и бумажку, на которой было написано имя на тот случай, если рыбак был безграмотен.
   Надо было видеть, к каким предосторожностям прибегали недоверчивые и хитрые бедняки. Самые невежественные отыскивали грамотных, чтобы те посмотрели, их ли имя написано на бумаге и успокаивались только после целого ряда расспросов. К тому же обычай называться кличкой возбуждал в них некоторую нерешительность. Их настоящее имя и фамилия обнаруживались только в такой день как сегодня, и они колебались, словно неуверенные в том, их ли это имя. Потом предпринимались более важные предосторожности. Каждый прятался, обращаясь лицом к стене, и вкладывая свое имя вместе с бумагой, всовывал соломинку, или серую спичку, нечто такое, что служило бы ручательством, что не перепутают билетов. Недоверчивость не покидала их до того самого момеята, когда они опускали свой номер в мешок. Господин, приехавший из Валенсии, возбуждал в них то недоверие, какое вызывает всегда в деревенских жителях чиновник.
   Началась жеребьевка. Священник дон Мигуэль вскочил на ноги, сняв шапочку и все последовали его примеру. Следовало прочесть молитву по старому обычаю. Это привлекает счастье. И в продолжение нескольких минут рыбаки неслышно бормотали молитву, сняв шляпы и опустив головы.
   Царило глубокое молчание. Председатель тряс кожаный мешок так, чтобы желуди как следует перемешались, и они издавали в тишине шум отдаленного града... Через головы толпы на руках передавали мальчика, который наконец достиг эстрады и опустил руку в мешок. Все притаили дыхание. Взоры всех были обращены на деревянный желудь, из которого с трудом вытаскивалась свернутая бумажка.
   Председатель прочел имя и в собрании, привыкшем к кличкам, с трудом узнававшем никогда не употребляемые имена, воцарилось некоторое смущение. Кто получил первый нумер? Но Тонет быстро поднялся и воскликнул "Я здесь!"
   Итак, внук Голубя! Ну и везет же парню! В первый раз присутствует на жеребьевке и выиграл первое место! Ближайшие рыбаки поздравляли его с завистью, а он смотрел лишь на председателя с тревогой человека, который все еще не верит в свое счастье. Он может выбрать место? Едва ему ответили утвердительно, как он выразил свою просьбу. Он берет Главный путь. И как только он увидел, что секретарь сделал отметку, он, как молния, выскочил из комнаты, наскакивая на всех и пожимая друзьям руки, протянутые для поздравления.
   Внизу на площади толпа ждала в таком же безмолвии, как наверху. Существовал обычай, по которому первые счастливцы сейчас же сходили вниз, сообщить о своем счастье, бросая в воздух шляпу, в знак радости. Как только поэтому увидели, что Тонет чуть не скатывался с лестницы, его встретили шумными и долгими возгласами.
   -- Кубинец!.. Тонет-Усы! Он, слышь, он!
   Женщины бросились к нему возбужденные, обнимали, плакали, словно частица его счастья могла перейти к ним, вспоминали его мать. Вот бы радовалась покойница, если бы дожила. И Тонет теряясь в юбках, ободренный шумной овацией, не отдавая себе отчета, обнял Нелету, которая улыбалась и её зеленые глаза блестели от удовольствия.
   Кубинец хотел отпраздновать свой триумф. Он послал в трактир Сахара за шипучкой и пивом для всех сеньор. Пусть и мужчины пьют, сколько хотят. Он платит! В один миг площадь превратилась в лагерь. Пиявка со свойственной ему подвижностью, когда речь шла о выпивке, помог осуществить желания щедрого друга, таскал из трактира Сахара все старое затвердевшее пирожное, хранившееся в стеклянных вазах шкапа, перебегал от одной группы к другой, наполняя стаканы и часто останавливаясь в своей работе угощения, чтобы не забыть и самого себя.
   С лестницы спускались другие счастливцы, получившие лучшие места. Они тоже бросали шляпы в воздухе, и крича: Победа! Однако к ним подбегали только их родственники и друзья. Вое внимание остальных было обращено на Тонета, на номер первый, выказывавший такую щедрость.
   Рыбаки покидали школу. Вышло уже около тридцати номеров. Оставались одни только плохие места, едва достаточные для прокормления, и народ расходился, не обнаруживая больше интереса к жеребьевке.
   Дядюшка Голубь переходил от одной группы к другой, принимая поздравления. В первый раз он был доволен внуком. Ха-ха-ха! Всегда судьба благоприятствует бездельникам! Это говорил еще его отец! Вот он 80 раз участвовал в жеребьевке и никогда не вынимал первого номера, а возвращается из отдаленных стран внук, участвует в первый раз и счастье улыбается ему. Но в конце концов это останется в семье. И он приходил в восторг при мысли, что в продолжение одного года будет первым рыбаком Альбуферы.
   Растроганный выпавшим на долю семьи счастьем, он подошел к сыну, по обыкновению серьезному и сосредоточенному. Тони! Счастье вошло в их хату и остается только овладеть нм. Если они помогут малышу, не много смыслящему в рыбной ловле, то будут делать большие дела.
   При виде холодности, с которой возражал сын, старик был ошеломлен. Да, конечно! Первый номер вещь хорошая, но для тех, кто имеет достаточно приспособлений, чтобы воспользоваться этим преимуществом. Требуется более 1000 песет на одни сети! А есть ли у них деньги?
   Дядюшка Голубь улыбнулся. Найдется кто ссудить их деньгами. При этом слове лицо Тони приняло скорбное выражение. У них и так много долгов! Не мало его мучают французы, засевшие в Катаррохе, продающие лошадей в рассрочку и ссужающие деньгами мужиков. Ему пришлось обратиться к ним за помощью, сначала во время плохого урожая, потом, чтобы подвинуть немного вперед осушенье лагуны и даже во сне он видит этих людей, одетых в плюшевые куртки, бормотавших на ломаном языке угрозы и на каждом шагу вынимавших ужасную бумагу, куда заносили цифру долга с его сложной сетью процентов. С него довольно! Раз человек ударился в глупое предприятие, он должен спастись, как может, и не делать новых ошибок. С него достаточно тех долгов, которые он наделал, как земледелец, и он не желает делать новых, как рыбак. Его единственное желание -- заполнить лагуну землей до уровня воды и избежать других долгов.
   Рыбак повернулся к сыну спиной. И в этом человеке течет его кровь! Тонет при всей его лени ему ближе. Он будет действовать сообща с внуком, и они вдвоем уже придумают какой-нибудь исход. Хозяину Главного пути не может недоставать денег.
   Окруженный друзьями, обласканный женщинами, ободренный влажным взглядом Нелеты, не отрывавшей от него глаз, Тонет услышал, что кто-то его зовет, толкая в плечо.
   То был Сахар, который, казалось, пожирал его своими нежными взорами. Надо поговорит! Не даром они всегда были друзьями и трактир всегда был родным домом для Тонета! А между друзьями дела обделываются быстро. И они отошли несколько шагов в сторону, преследуемые любопытными глазами толпы.
   Трактирщик приступил к изложению плана. У Тонета нет всего нужного для эксплуатации места, которое ему досталось. Не так ли? Но все нужное есть у него, истинного его друга, готового ему помочь, и вступить с ним в общее дело. Он позаботится обо всем.
   И так как Тонет молчал, не зная, что ответить, то трактирщик, толкуя его молчание, как отказ, снова стал настаивать. Они друзья или нет? Или он думает, как его отец, прибегнуть к помощи иностранцев Катарохи, высасывающих все соки из бедняков? Он его друг! Он даже смотрит на себя, как на его родственника, потому что -- черт возьми! -- он не может забыть, что его жена Нелета, выросла в хате Голубей, что ей часто давали там есть и что она любит Тонета, как брата.
   Хитрый трактирщик говорил об этих воспоминаниях с величайшим апломбом, подчеркивая братскую любовь жены к молодому человеку. Потом решился на более героическое средство. Если Тонет сомневается в нем, если он не желает его иметь компаньоном, он позовет Нелету, чтобы она его убедила. Ей, несомненно, удастся направить его на истинный путь. Что? Позвать ее?
   Соблазненный предложением трактирщика, Тонет колебался, прежде чем принять его. Он боялся сплетен, вспоминал об отце и. его суровых советах. Он посмотрел кругом, словно ища решения у толпы, и увидел деда, который ему издали утвердительно кивал головой.
   Рыбак угадывал слова Сахара. Он как раз думал о богатом трактирщике, который мог бы оказать им помощь. И он ободрял внука, снова кивая головой. Пусть он не отказывается. Такой человек им как раз и нужен!
   Тонет решился и муж Нелеты, угадывая по его глазам о его решении, поспешил формулировать условия. Он даст все нужное, работать будет Тонет с дедом, а, улов пополам. Идет?
   Идет! Оба мужчины пожали друг другу руку и отправились в сопровождении Нелеты и дядюшки Голубя в трактир, чтобы общим обедом отпраздновать договор.
   По площади немедленно пронеслось известие, что Кубинец и Сахар вступили в компанию для совместной эксплуатации Главного Пути.
   Свояченицу Сахара пришлось увести с площади по приказанию алькальда. В сопровождении нескольких женщин она направилась к своей хате, ревя, как одержимая, громко призывая покойную сестру, объявляя во всеуслышанье, что Сахар бесстыдник, который не колеблется ввести в дом любовника жены, чтобы обделать дельце.

V.

   Положение Тонета в трактире Сахара совершенно изменилось. Он уже не был простым посетителем. Теперь он был компаньоном хозяина дома и входил в трактир, отвечая высокомерным выражением на сплетни недругов Нелеты. Он проводил там целые дни, приходил говорить о делах. Входил спокойно во внутренние комнаты и, чтобы подчеркнуть, что находится у себя, садился за стойкой рядом с Сахаром. Часто, когда отсутствовал трактирщик и его жена и посетитель требовал чего-нибудь, он бросался к стойке и с комической важностью, среди смеха друзей, выдавал требуемое, подражая голосу и манерам дядюшки Пако.
   Трактирщик был доволен своим компаньоном. "Прекрасный юноша", говорил он посетителям таверны, когда Тонета не было в ней. Хороший друг, ведет себя прекрасно, трудолюбив. С таким покровителем, как он, молодой человек пойдет далеко, очень далеко.
   Дядюшка Голубь также чаще прежнего посещал трактир. После бурных сцен ночью в одинокой хате семья разделилась. Дядюшка Тони и Подкидыш каждое утро отправлялись на свои поля продолжать битву с озером, намереваясь засыпать его землей, с трудом издалека привезенной. Тонет с дедом в свою очередь шли в трактир Сахара толковать о предстоящем предприятии.
   Собственно, о делах говорили только трактирщик и Голубь. Сахар возвеличивал самого себя, хвалясь тем великодушием, с которым он вступал в дело. Он предлагает свой капитал, не зная, каков будет улов и за подобную жертву довольствуясь половиной продукта. Он не похож на иностранцев материка, ссужающих деньгами, только под верную ипотеку и большой процент. И в его словах дышала вся его ненависть к этим втирушам, жестокое желанье одному эксплуатировать ближнего. Кто эти люди, которые незаметно завладевают страной? Французы, прибывшие в валенсианскую область в изодранных башмаках и старых плюшевых костюмах. Люди из какой-то французской провинции, имени которой он не помнит, что-то в роде галисийцев его родины. Деньги, которые они дают взаймы, даже не их собственные. Во Франции капитал дает лишь небольшой процент, эти грязные французы сами занимают на родине деньги по два или по три процента, а с валенсианцев взимают 15 или 20. Дело недурное! Сверх того, они покупают лошадей по ту сторону Пиренеев, контрабандой перевозят их и в рассрочку продают мужикам, устраивая дело так, что покупатель никогда не является собственником животного. Не одному бедняку жалкая кляча обошлась так дорого, словно то конь Святого Якова. Настоящий разбой, дядюшка Голубь! Грабеж, недостойный христиан. И Сахар приходил в гнев, рассказывая эти подробности с негодованием и затаенной завистью ростовщика, из трусости не осмеливающегося пускать в ход приемы своих конкурентов.
   Рыбак одобрял его слова. Вот почему он и хотел бы видеть, чтобы его семья жила рыбной ловлей. Вот почему он приходит в такое бешенство, когда сын в своем страстном желании стать земледельцем все более запутывается в долгах. Бедные мужики не более, как рабы. Целый год они бешено работают. И для кого? Весь урожай идет в руки иностранцев -- француза, который их ссужает деньгами, и англичанина, который в кредит продает удобрение... Работать до исступления, чтобы содержать иностранцев. Нет! Пока в озере еще водятся угри, пусть земля покрывается спокойно камышом и тростником. Не он сделает ее годной для обработки!
   Между тем, как рыбак и Сахар разговаривали, Тонет и Нелета сидели за стойкой и спокойно глядели друг на друга. Посетители трактира привыкли видеть, как они по целым часам не сводят друг с друга глаз. В глазах их было выражение, не соответствовавшее словам, часто совершенно пустым. Кумушки, приходившие за маслом или вином, стояли перед ними неподвижно, с опущенными глазами и глупым выражением, ожидая, пока последняя капля из воронки перельется в их бутылки и настораживали ухо, чтобы уловить какое-нибудь слово из их беседы. Но они не обращали внимания на эту слежку и продолжали разговаривать, как будто встретились на необитаемом месте.
   Испуганный их интимностью, Голубь серьезно поговорил с внуком. Есть ли между ними что-нибудь, как утверждают злые языки деревни? Охо, Тонет! Это было бы не только позором для их семьи, но и испортило бы все дело. С твердостью человека, говорящего правду, внук ударял себя в грудь, протестовал, и дед успокаивался, хотя и верил в душе, что такие дружбы кончаются плохо.
   Узкое место за стойкой было для Тонета раем. Он вспоминал с Нелетой дни детства, рассказывал ей о своих приключениях в дальних странах и когда они умолкали, он испытывал сладкое опьянение (такое же, как тогда в лесу ночью, когда они заблудились, но только более острое и сильное), опьянение близостью её тела, теплота которого, казалось, ласкала его сквозь платье.
   Поздно вечером, поужинав с Сахаром и его женой, Тонет приносил из хаты гармонику, единственную добычу, вывезенную им из Кубы вместе с двумя панамами и поражал всех, кто был в трактире, томными гавайскими танцами, которые играл на инструменте. Он распевал народные романсы, дышавшие нежной поэзией, в которых говорилось о ветерке, арфах и сердцах, нежных как сердцевина плода дерева какао. Мелодичный кубинский акцент, с которым он произносил слова песни, заставлял Нелету полузакрывать глаза и откидывать назад стан, словно для того, чтобы освободить грудь от стесняющей ее горячей тяжести.
   На следующий день после таких серенад Нелета следила влажными глазами за Тонетом, переходившим от одной группы посетителей к другой.
   Кубинец угадывал её волнение. Она грезила о нем? Не так ли? Тоже случилось и с ним в хате. Всю ночь он видел ее в темноте и простирал к ней руки, словно мог в самом деле в ней прикоснуться. И после такого взаимного признания они оставались спокойными, уверенные в моральном обладании друг другом, не отдавая себе в нем ясного отчета, чувствуя, что в конце концов они фатально должны принадлежать друг другу, сколько бы препятствий не поднималось между ними.
   Не было возможности рассчитывать на другую близость, кроме разговоров в трактире. Днем весь Пальмар окружал их, а Сахар, больной, вечно жаловавшийся на свой недуг, не выходил из дома. Порой под влиянием мимолетной вспышки активности трактирщик свистом подзывал "Искру", старую собаку с огромной головой, известную во всей деревне своим чутьем, и отправлялся с ней вместе в лодке к ближайшим тростникам, стрелять водяных кур. Однако он возвращался домой через несколько часов, кашляя, жалуясь на сырость, с ногами распухшими, толстыми, как у слона, как он выражался, и не переставал стонать в углу, пока Нелета не давала ему несколько чашек горячей жидкости, обмотав голову и шею несколькими платками. Глаза Нелеты невольно искали Кубинца, выражая презрение, которое она испытывала к мужу.
   Лето кончалось и надо было серьезно подумать о приготовленьях к рыбной ловле. Рыбаки, получившие другие хорошие места, приводили перед хатой в порядок сети, чтобы запрудить каналы. Дядюшка Голубь обнаруживал беспокойство. Приспособления, сохранившиеся у Сахара от прежних предприятий с другими рыбаками, были недостаточны для Главного Пути. Надо было прикупить много веревок, дать работу многим женщинам, умеющим вязать сети, чтобы иметь возможность, как следует, использовать свое место.
   Однажды вечером Тонет и дед ужинали в трактире, чтобы серьезно поговорить о деле. Надо купить лучших ниток, из тех, что фабрикуются на берегу Кабаньяля для морских рыбаков. Дядюшка Голубь, как знаток, отправится купить их, с ним поедет и трактирщик, пожелавший сам расплатиться из боязни, что старик надует его, если ему доверить деньги. Переваривая ужин, Сахар почувствовал страх перед предстоявшей на следующий день поездкой. Придется встать до зари, перейти с теплой постели в сырой туман, переехать озеро, отправиться на суше в Валенсию, потом к Кабаньялю и, наконец, проделать тот же обратный путь. Его изнеженное неподвижностью тело содрогалось при мысли о путешествии. Этот человек, значительную часть жизни кочевавший по миру, так глубоко врос корнями в илистую почву Пальмара, что испытывал страх при одном представлении о дне, полном передвижений.
   Желание покоя заставило его изменить решенье. Он останется присматривать за трактиром, а Голубя будет сопровождать Нелета. Лучше женщин все равно никто не умеет торговаться и покупать.
   На следующее утро рыбак и трактирщица отправлялись в путь. Тонет будет их ждать в гавани Катарохи, с наступлением вечера, чтобы нагрузить барку купленной пряжей. Однако солнце стояло еще высоко, когда Кубинец на всех парусах въехал в канал, который вел к материку, к означенному местечку. С гумен ехали барки, нагруженные рисом и проезжая по каналу, рассекая его своими корпусами, они поднимали за кормой желтоватые волны, которые наводняли берега и нарушали зеркальную гладь втекавших в него других каналов.
   По одну сторону канала были привязаны сотни барок, весь флот рыбаков Катарохи, столь ненавидимых дядюшкой Голубем. Это были черные гроба, различной величины, из разъеденных червями досок. Маленькие лодки, именуемые башмаками, выглядывали из воды своими острыми концами, а большие баркасы, называемые склепами, вмещавшие сто мешков риса, врезывались своими широкими туловищами в водяную растительность, образуя на горизонте лес грубых мачт, почти не очищенных, и не заостренных, украшенных снастями из конопляных веревок.
   Между этим флотом и противоположным берегом оставалось лишь узкое пространство, по которому проходили на парусах барки, расточая носом удары привязанным баркам, от которых последние дрожали и колебались.
   Тонет остановил свою барку против трактира гавани и вышел на берег.
   Он увидел целые кучи соломы от риса, в которой рылись курицы, придавая всему месту вид курятника. На берегу плотники мастерили лодки и эхо их молотков терялось в вечерней тишине. Новые барки из желтого только что обструганного дерева, покоились на козлах в ожидании конопатчиков, которые покроют их дегтем. В дверях трактира шили две женщины. Дальше поднималась крытая соломой хата, где находились весы общины Катарохи. Женщина взвешивала на весах с двумя чашами угрей и линей, которых ей передавали из барок рыбаки и, покончив с взвешиванием, бросала одного угря в стоявшую около нее корзину. То была добровольная подать населения Катаррохи, которой оплачивались расходы на праздник её покровителя, Св. Педро. Несколько телег, нагруженных рисом, уезжало со скрипом по направлению к большим мельницам.
   Не зная, что делать, Тонет уже хотел войти в трактир, как вдруг услышал, что его кто-то окликнул. За соломенной скирдой чья-то рука делала ему знаки, чтобы он приблизился и испуганные куры бросились в беспорядке бежать.
   Кубинец подошел и увидел растянувшегося на спине человека, подложившего скрещенные руки вместо подушки под голову. То был бродяга Пиявка. Глаза его были влажны и блестели. Над его лицом, все более бледневшим и худевшим от пьянства, летали мошки, но он не делал ни малейшего движения, чтобы их прогнать.
   Тонет был рад этой встрече, так как имел возможность приятно провести вечер. Что он делает? Ничего. Коротает время до наступления ночи! Ждет часа, когда можно пойти отыскать некоторых друзей из Катаррохи, которые угостят его ужином. Он отдыхает, а отдых лучшее времяпрепровождение для человека.
   Он увидел Тонета из-за своего убежища и позвал его, не меняя своего удобного положения. Его тело прекрасно приспособилось к соломе, и он не хочет расстаться с этим местечком. Потом объяснил, почему находится здесь. Он обедал в трактире с возчиками, превосходными людьми, которые угостили его кое-чем и с каждым куском передавали ему кувшин с вином, смеясь над его выходками. Трактирщик же, похожий на всех своих коллег, выставил его, как только те ушли, зная, что сам он ничего не может заказать. И вот он здесь убивает время, злейшего врага человека. Друзья они, да или нет? Может он угостить его стаканом водки?
   Утвердительный кивок Тонета оказался сильнее его лени. Хотя не без труда, он решил подняться на ноги. Они выпили в трактире и потом медленно побрели и сели на берегу, в гавани.
   Тонет уже несколько дней, как не видал Пиявку, и бродяга рассказал ему о своей жалкой доле.
   Ему нечего делать в Пальмаре. Гордячка Нелета, жена Сахара, забыв о своем происхождении, запретила ему бывать в трактире под предлогом, что он грязнит стулья и изразцовые стены платьем, покрытым илом. В других кабаках одна голь: не заходит ни один человек, способный заплатить за стакан вина, и он вынужден, как в былые годы отец, уйти из Пальмара и бродить вдоль озера, переходя из одной деревушки в другую в поисках щедрых друзей.
   Тонет, лень которого доставила его отцу и деду столько горя, принялся давать ему советы. Почему он не работает?
   Пиявка сделал удивленное лицо. Как? И он!? Кубинец тоже позволяет себе повторять советы пальмарских стариков! Разве он сам такой любитель работы? Почему он сам не помогает отцу засыпать землей поле, а целый день проводит в доме Сахара рядом с Нелетой, точно барин, попивая лучшее вино. Кубинец улыбался, не зная, что возразить, удивляясь, с какой логикой опровергает пьяный его советы.
   Бродяга, казалось, был растроган стаканом водки, за который заплатил Тонет. Тишина, царившая в гавани, лишь изредка нарушавшаяся ударом молотков конопатчиков и кудахтаньем кур, располагала его к болтливости, к доверчивым излияниям.
   Нет, Тонет! Он не может работать. Он не будет работать, даже если его принудят. Труд -- дело дьявола, худший из всех грехов. Только души испорченные, люди, неспособные примириться с бедностью, проникнутые жаждой накоплять, хотя бы нищету, думающие каждый час о завтрашнем дне могут отдаваться труду, превращаясь из людей в животных. Он много думал и знает больше, чем предполагает Кубинец. Он не желает лишиться души, запрягаясь в ярмо правильного и однообразного труда, чтобы содержать дом и семью и заботиться о куске хлеба на завтрашний день. Это значит сомневаться в милосердии Бога, который не оставляет своих детей, а он -- Пиявка -- прежде всего -- христианин.
   Тонет смеялся, слушая эти речи, казавшиеся ему пьяным бредом, и толкнул локтем одетого в лохмотья товарища. Если он думает своими глупостями добиться еще одного стакана, то он ошибается. Он просто ненавидит работу. Все не любят ее, но одни больше, другие -- меньше, все же подчиняются ярму, хотя и скрепя сердце.
   Пиявка скользил взором по поверхности канала, окрашенной в пурпурный цвет последними лучами вечернего солнца. Казалось, мысль его уносится далеко. Он говорил медленно, с некоторой торжественностью и таинственностью, представлявшими резкий контраст с его пропитанным водкой дыханием.
   Тонет невежда, как все пальмарцы. Он -- Пиявка -- заявляет об этом с прямотой и силой пьяного, не боясь, что трезвый товарищ сбросит его в канал. Он сам сказал, что все подставляют спину под ярмо труда, скрепя сердце. А что это доказывает, как не то, что труд есть нечто противное законам природы и достоинству человека? Он знает больше, чем все пальмарцы, больше многих попов, которым он служил, как раб. Вот почему он навсегда с ними разошелся. Он обрел истину и не может жить с духовными слепцами. В то время, как Тонет был за морем и сражался, он, Пиявка, читал книги священника и проводил вечера перед его домом, размышляя над открытыми страницами в безмолвии деревушки, население которой работало на озере. Он выучил наизусть почти весь Новый Завет и содрогается при одном воспоминании о том впечатлении, которое на него произвела Нагорная Проповедь, когда он ее в первый раз прочел. Точно перед его глазами разверзлась завеса. Он сразу понял, почему его воля восставала против тяжелого унижающего труда. Плоть, грех, вот кто заставляет людей жить под ярмом, как животные, чтобы удовлетворить свои земные потребности. А душа восстает против порабощения, говоря человеку "не трудись", распространяя по всем мускулам сладкое опьянение ленью, словно предвкушение ожидающего нас на небесах блаженства.
   -- Слушай, Тонет, слушай внимательно! -- говорил Пиявка товарищу торжественным голосом.
   И вспоминал без порядка читанное им Евангелие, заповеди, оставшиеся в его памяти. Не нужно тревожиться о пище; и одежде, ибо, как сказал Христос, птицы небесные не сеют и не жнут, а все таки питаются, а лилии не прядут, чтобы одеться, ибо их одевает милость Божья. Он -- дитя Бога и Ему он доверяет себя. Не желает он оскорблять Господа трудом, точно он сомневается в божеской милости, в том, что Он ему придет на помощь. Только язычники, или что тоже жители Пальмара, прячущие деньги, полученные за рыбу, и никого не угощающие, способны трудиться и копить, не доверяя завтрашнему дню.
   Он хочет уподобиться птицам озера, цветам, растущим среди тростника, бездеятельным бродягам, всецело уповающим на божье Провиденье. Хотя он нищий, но никогда не сомневается в завтрашнем дне. "Довлеет дневи злоба его". Горечь завтрашнего дня всегда успеет притти. Пока с него достаточно горечи настоящего, нищеты, связанной с его решением сохранить себя чистым, незапятнанным трудом и земным честолюбием в мире, где все оспаривают друг у друга ударами право на жизнь, угнетая и губя ближнего, чтобы урвать у него немного благосостояния.
   Тонет продолжал смеяться над словами пьяницы, сказанными с все возраставшим возбуждением. Он шутливо восторгался его идеями, предлагая ему покинуть озеро и запереться в монастыре, где ему не придется бороться с нуждой. Пиявка возмущенно протестовал.
   Он поссорился со священником и навсегда ушел из его дома, так как ему противно видеть, что его прежние господа охвачены духом, противным тем книгам, которые они читают. Они похожи на всех. Они живут с упорной мыслью о чужой песете, думают о еде и одежде, жалуясь на упадок благочестия, когда в доме нет денег, беспокоясь за завтрашний день, сомневаясь в доброте Бога, не покидающего своих созданий.
   Он верующий, он живет. на то, что ему дают, или что случайно найдет. Каждую ночь к его услугам охапка соломы, на которой он может спать. Никогда он не испытывает такого голода, чтобы лишиться сил. Заставив его родиться у озера, Господь дал ему все нужное для жизни, дабы он мог стать образцом истинно-верующего христианина.
   Тонет насмехался над Пиявкой. Если он уж такой безгрешный человек, почему он напивается? Бог что ли посылает его из одного трактира в другой, чтобы потом итти по берегу на четвереньках, шатаясь от пьяного угара?
   Однако бродяга не потерял прежней торжественной важности. Его пьянство никому не наносит вреда, а вино -- вещь священная. Не даром же им пользуются ежедневно во время богослужения. Мир прекрасен, но сквозь винные пары он кажется еще более улыбающимся, более ярким, заставляя с большим благоговением преклоняться перед его всемогущим творцом.
   У каждого человека -- свое развлечение. Он не знает большого удовольствия, как созерцать красоту Альбуферы. Другие боготворят деньги -- он, бывало, плачет при виде заката, лучей солнца преломляющихся в влажном воздухе, и сумерек, более прекрасных на озере, чем на суше. Красота пейзажа очаровывала его душу и когда он смотрит на нее сквозь винные пары, он готов от нежности плакать, как ребенок. Он повторяет: каждый наслаждается по-своему. Сахар, напр., накопляя деньги, а он -- созерцая Альбуферу с таким восхищением что в голове родятся более прекрасные песни, чем те, которые поются в трактире, и он убежден, что если бы он был, как городские сеньоры, пишущие в газетах, он мог бы в пьяном виде рассказать немало интересных вещей.
   После долгого молчания Пиявка, возбужденный собственной болтливостью, стал возражать самому себе, чтобы сейчас же разбить свои возражения. Если ему скажут, как говорил один пальмарский священник, что человек осужден есть свой хлеб в поте лица в наказание за первородный грех, то ведь Христос затем и родился на свет, чтобы искупить этот грех, вернуть человечество к райскому блаженству, незапятнанному никаким трудом. Но увы! -- грешники, побуждаемые высокомерием, не обратили вниманье на его слова. Всякий пожелал жить с большим удобством, чем остальные. Явились богатые и бедные, тогда как прежде были только люди. Те, кто не слушался Господа, работал много, очень много, но человечество продолжало быть несчастным и устраивало себе ад на земле. Говорят, что если люди не будут работать, они будут плохо жить. Прекрасно! Их будет меньше на свете, но за то оставшиеся были бы счастливы и беззаботны, хранимые бесконечным милосердием Бога. И это все равно неизбежно будет! Мир не всегда останется таким. Снова явится Христос, чтобы направить людей на путь истинный! Он часто снился ему -- Пиявке! Однажды, когда он страдал лихорадкой, когда дрожал от озноба, лежа на берегу или съежившись в углу развалившейся хаты, он видел Его фиолетовый, узкий хитон и простирал к нему руки, чтобы коснуться его и сейчас же исцелиться.
   Пиявка упорно верил в это второе пришествие. Христос, конечно, не появится в больших городах, находящихся во власти греха богатства. И в первое свое пришествие он явился не в огромном городе, по имени Рим, а проповедовал в местечках, не больше Пальмара и его товарищами были лодочники и рыбаки, в роде тех, что собираются в трактире Сахара. То озеро, по которому к удивлению и страху апостолов шел Иисус, было, несомненно не больше и не красивее Альбуферы. Здесь, среди них, появится вновь Христос, когда вернется в мир закончить свое дело. Он будет искать сердца простые, незапятнанные жадностью. Он -- Пиявка -- будет в числе его учеников. И с восторгом, в котором сказывались как опьяненье так и странная вера, бродяга выпрямился, глядя на горизонт, и на краю канала, где гасли последние лучи солнца, он видел, казалось, стройную фигуру Мессии, в виде темно фиолетовой линии: Он шел не двигая ногами, не касаясь травы, в светлом ореоле, от которого мягкими волнообразными колебаниями светились его золотистые волосы.
   Тонет уже не слушал его. С дороги в Катароху послышался громкий звон бубенчиков и за сараем с общественными весами показалась дырявая крыша тартаны. Это приехали дед и Нелета. Острым взором сына озера узнал Пиявка на далеком расстоянии Нелету в окошечке кареты. После своего изгнания из трактира он не хотел знаться с женой Сахара. Простившись с Тонетом, он ушел, чтобы снова растянуться под скирдой, развлекаясь своими мечтами, пока не наступит ночь.
   Карета остановилась против трактира гавани и Нелета вышла. Кубинец не скрыл своего удивления. А дед? Дед предоставил ей одной совершить обратный путь с бичевой, занявшей всю карету. Старик хотел вернуться домой через Салер, чтобы поговорить с одной вдовой, дешево продававшей разные сети. Он вернется в Пальмар ночью, на какой-нибудь барке, перевозящей ил из каналов.
   Глядя друг на друга, они думали об одном и том же. Они поедут домой одни. В первый раз они будут в состоянии говорить друг с другом, одни, среди глубокого безмолвия озера. И оба побледнели, задрожали, словно лицом к лицу с опасностью, тысячу раз желанной, и вдруг обрушившейся сразу, неожиданно. Волнение их было так велико, что они не спешили, как будто их охватила странная застенчивость и они боялись сплетней людей, находившихся в гавани и на самом деле почти не обращавших на них внимание.
   Кучер вытащил из кареты большие свертки бечевки и с помощью Тонета уложил их в барке, на носу, где они образовали желтоватую кучу, распространявшую кругом запах недавно ссученной пеньки.
   Нелета заплатила кучеру. Привет и счастливого пути! И кучер, щелкнув бичом, погнал лошадь по дороге в Катароху.
   Молодые люди стояли некоторое время неподвижно на илистом берегу, не думая войти в барку, словно кого-то ожидали. Конопатчики окликнули Кубинца. Пусть скорее отправится в путь. Ветер стихает и если он едет в Пальмар, ему придется не малое время грести веслом. Нелета, явно смущенная, улыбалась всем жителям Катарохи, кланявшимся ей, так как видели ее в её трактире.
   Тонет решил, наконец, прервать молчание и заговорить с Нелетой. Раз дед не придет, то надо ехать, как можно скорее. Эти люди правы. Голос его был хриплый, дрожал от тревоги, словно волнение стягивало ему горло.
   Нелета села в середине барки, у подножия мачты, пользуясь вместо сидения кучей бичевки, которая сплющивалась под её тяжестью. Тонет поднял парус, сел на корточках у руля и барка поплыла. Парус ударял о мачту под напором легкой, умиравшей бризы.
   Медленно поплыли они по каналу. При свете заходившего солнца они увидели в последний раз одиноко стоявшие хаты рыбаков с гирляндами сетей, повешенными на вершах для сушки и старые водочерпательные машины из разъеденного червями дерева, вокруг которых начинали порхать летучие мыши. По берегам шли рыбаки, с трудом таща за собой лодки, привязав к кушаку конец веревки.
   -- Прощайте! -- говорили они, проходя мимо.
   -- Прощайте!
   И снова воцарилась тишина, нарушаемая только шорохом барки, разрезавшей воду и однообразным кваканьем лягушек. Молодые люди ехали с опущенной головой, словно боясь понять, что они одни и когда они встречались глазами, они сейчас же инстинктивно отводили свой взор.
   Края канала расступались. Берега терялись в воде. По обе стороны тянулись превращенные в поля большие лагуны. Над гладкой поверхностью воды при свете сумерек волновался тростник, как верхушки затопленного леса.
   Они уже находились в Альбуфере. При последнем дуновении бризы они проехали еще кусочек. Кругом -- только вода.
   Ветер стих. Спокойное неподвижное озеро принимало цвет опала, отражая последние лучи солнца, падавшие из-за дальних гор. Фиолетовое небо по направлению к морю кое-где пронизывалось светом первых звезд. Вялые неподвижные паруса барок едва виднелись словно привидения.
   Тонет срифил парус и взялся за шест, чтобы силой рук подвигать вперед барку. Тишина сумерек заставила их нарушить молчание. С звонким смехом вскочила Нелета на ноги, желая помочь своему спутнику. Она также умеет действовать веслом. Пусть Тонет вспомнит детство, их смелые игры, когда они отвязывали лодки Пальмара, не справляясь, кому они принадлежат и плыли по каналам, не раз бегая от преследующих их рыбаков. Когда он устанет, начнет она.
   -- Не беспокойся! -- ответил он, тяжело дыша от напряжения и продолжал грести.
   Нелета не умолкала. Как будто ее давило опасное молчание, во время которого они избегали смотреть друг на друга, точно боясь высказать свои мысли; молодая женщина говорила с большой словоохотливостью.
   Вдали обозначалась зубчатая стена Деесы, как фантастический берег, до которого им никогда не суждено доплыть. С беспрестанным смехом, в котором было что-то вымученное, Нелета напоминала другую ночь, проведенную в лесу, когда она сначала так боялась, а потом так спокойно заснула. Приключение это так живо врезалось в её память, точно имело место только вчера.
   Однако молчание спутника, его неподвижно устремленный на дно барки жадный взгляд, обратили на себя её внимание. Потом увидела, что Тонет пожирал глазами её маленькие, элегантные желтые башмачки, выделявшиеся на пеньке, как два светлых пятна; от толчков барки немного приподнялось её платье. Она поспешила спрятать ноги и осталась сидеть молчаливая, с сжатыми губами, резким выражением лица и почти закрытыми глазами и скорбная складка легла между её бровями. Казалось, Нелета делала усилия, чтобы победить себя. Медленно плыли они дальше. Было нелегко переехать Альбуферу силою одних только рук, да еще в нагруженной барке. Мимо них быстро, как ткацкие челноки, проезжали, теряясь в сгущавшемся мраке, другие ненагруженные лодки, в которых стоял только человек, действовавший шестом.
   Тонет уже около часа греб тяжелым веслом, которое то скользило до твердому грунту из раковин, то запутывалось в водорослях дна, в волосах Альбуферы, как выражались рыбаки. Сразу видно было, что он не привык к труду. Если бы он был один в барке, то он растянулся бы в ней в ожидании, что снова поднимется ветер или его потащит за собой другая барка. Присутствие Нелеты пробуждало в нем чувство чести, и он не хотел остановиться, пока не упадет обессиленный. Опираясь на шест, чтобы толкать вперед барку, он тяжело дышал и пыхтел. Не выпуская широкое весло, он время от времени подносил руку ко лбу, чтобы отереть пот.
   Нелета окликнула его нежным голосом, в котором чувствовалась материнская ласка. На куче пеньки, наполнявшей переднюю часть барки, виднелась одна только её тень. Молодая женщина просила его отдохнуть. Пусть он передохнет. Не все ли равно, приехать получасом раньше или позже.
   И она заставила его сесть рядом с ней; указывая на то, что на куче пеньки ему будет удобнее, чем на корме. Барка остановилась неподвижная. Придя в себя, Тонет почувствовал сладкую близость этой женщины, то же чувство, которое он испытывал, когда бывал за стойкой трактира.
   Спустилась ночь. Не было никакого другого света, кроме неясного мерцания звезд, дрожавших в темной воде. Глубокая тишина нарушалась таинственным шумом воды, встревоженной мельканием невидимых существ. Большие рыбы, приплывшие с моря, гонялись за маленькими рыбами и издавая глухие звуки, волновалась черная поверхность от беспорядочного бегства. В ближайших кустах стонали лысухи, словно их убивают, и пели озерные соловьи свои нескончаемые гаммы.
   Окруженный молчанием, населенным шорохами и пением, Тонет испытывал такое впечатление, точно время остановилось, точно он мальчик и находится на просеке, в лесу, рядом с подругой -- девочкой, дочерью торговки угрями. Теперь он не испытывал страха: тревожила его только таинственная теплота спутницы, опьяняющий аромат, казалось, исходивший от её тела, ударявшийся ему в голову, как крепкий напиток.
   Не подымая глаз, с опущенной головой протянул он одну руку и обнял Нелету за талию. И в то же мгновение он почувствовал нежную ласку, бархатистое прикосновение руки, которая, коснувшись его головы, скользнула по лбу и отерла капли пота.
   Он поднял глаза и увидел на недалеком расстоянии в темноте два блестящих, на него устремленных глаза, в которых отражалась в виде светящейся точки далекая звезда. Он почувствовал, как его голову щекочут тонкие золотистые волосы, ореолом окружавшие Нелету. Сильные духи, которыми душилась трактирщица, мгновенно проникли в самую глубину его существа.
   -- Тонет, Тонет! -- прошептала она томным голосом, похожим на нежный детский лепет.
   Точь-в-точь как тогда в Деесе. Но теперь они уже не были детьми. Исчезла невинность, когда-то побуждавшая их прижаться друг к другу, чтобы вновь обрести мужество. Сливаясь после стольких лет в новых объятиях, они упали на кучу пеньки, забыв обо всем, с страстным желанием никогда больше не встать.
   Барка покоилась неподвижная посреди озера, словно брошенная, над её краями не виднелись ни чьи очертания...
   Вблизи раздавалась сонная песенка рыбаков. Они плыли по воде, населенной шумами, не догадываясь о том, что недалеко в ночной тиши, царь мира, Эрос, качался на барке, убаюканный пением озерных птиц.

VI.

   Наступил праздник Младенца Иисуса, величайший праздник Пальмара.
   Стоял декабрь. Над Альбуферой дул холодный ветер, от которого леденели руки рыбаков, прилипая к веслу. Мужчины нахлобучивали до самых ушей шерстяные шляпы и одевали желтые непромокаемые куртки, шелестевшие при каждом движении. Женщины почти не выходили из хат. Все семьи жили вокруг очага, спокойно коптясь в затхлой атмосфере, словно в эскимосской хижине.
   Альбуфера поднялась. От зимних дождей увеличилось количество воды. Поля и берега были покрыты слоем воды, кое-где зеленеющей затопленной растительностью. Озеро, казалось, стало больше. Одинокие хаты, стоявшие, раньше на суше, теперь точно плыли по волнам, и барки причаливали прямо к дверям.
   Казалось, от сырой, грязной почвы Пальмара поднимается жестокий, нестерпимый холод, гнавший людей внутрь своих жилищ.
   Кумушки не могли припомнить такой жестокой зимы. Мавританские воробьи, бездомные и голодные, падали е соломенных крыш, пораженные стужей, с грустным криком, напоминавшим жалобу детей. Сторожа Деесы закрывали глаза на вынужденное нищетой беззаконие и каждое утро целое войско детишек рассеивалось по лесу, ища сухие сучья, чтобы согреть хату.
   Посетители Сахара садились у печи и решались покинуть свои камышовые стулья у огня только разве для того, чтобы пойти за новым стаканчиком.
   Пальмар казался застывшим и сонным. На улице ни человека, на озере -- ни барки. Мужчины выходили, чтобы вынуть подавшуюся ночью рыбу и быстро спешили домой. Ноги их, обвязанные толстым сукном под лаптями казались огромными. На дне барки лежала охапка рисовой соломы, чтобы холод был не так чувствителен. Часто ранним утром по каналу плавали большие куски льда, словно тусклое стекло.
   Все изнемогали от холода. Они были детьми жары, привыкли видеть, как кипит озеро и дымятся поля, как под лаской солнца поднимаются с них гнилые испарения. В такой собачий холод даже угри по словам дядюшки Голубя не желали выставлять из ила свои головы. И в довершение всего, часто лил проливной дождь, от которого темнело озеро и выступали из берегов каналы.
   Серое небо придавало всей Альбуфере грустный вид. Плывшие в полумраке барки походили с их неподвижными людьми, зарывшимися в солому и по самый нос покрытыми лохмотьями, на гроба.
   С наступлением Рождества, по мере приближения праздника Младенца Иисуса, Пальмар, казалось, снова пробуждался, сбрасывая с себя зимнюю спячку, в которую было погрузился.
   Надо было развлечься, как всегда, хотя бы и замерзло озеро и по нем можно было бы ходить, как случается в отдаленных странах, по рассказам бывалых людей. Еще более чем жажда развлечений пальмарцев толкало желание насолить своим веселием жителям материка, рыбакам Катарохи, смеявшимся над Младенцем, презирая его за его миниатюрность. Эти бессовестные и неверующие враги доходили до того, что утверждали, будто пальмарцы погружают своего божественного покровителя в волны каналов, когда у них бывает плохой улов. Что за кощунство! В наказание за их грешный язык Младенец Иисус и не дозволяет им участвовать в преимуществах жеребьевки.
   Весь Пальмар готовился к праздникам. Не боясь холода, женщины переезжали озеро, чтобы отправиться в Валенсию на рождественскую ярмарку. Когда они возвращались в барке мужа, нетерпеливая детвора поджидала их у канала, чтобы поскорее взглянуть на подарки. Картонные лошадки, жестяные сабли, барабаны и трубы приветствовались мелюзгой восторженными кликами, между тем, как женщины показывали подругам более важные покупки.
   Праздник продолжался три дня. На второй день Рождества из Катарохи приезжала музыка. Самый толстый угорь, попавшийся в сеть за весь год, разыгрывался в лотерею, чтобы покрыть расходы. Третий день был посвящен Младенцу, а следующий -- Христу. Все время служились мессы, говорились проповеди и устраивались балы под звуки тамбурина и волынки.
   Нелета решила повеселиться в этом году, как никогда. Она наслаждалась полным счастием. Сидя за стойкой, она точно жила среди вечной весны. Когда она ужинала, имея до одну сторону Сахара, по другую -- Кубинца, когда они все, спокойные и удовлетворенные, наслаждались священным семейным покоем, она считала себя самой счастливой женщиной в мире и благодарила доброго Господа, дарующего счастие хорошим людям. Она была первой красавицей и первой богачкой деревушки. Муж её был доволен. Тонет, всецело подчинявшийся её воле, казался все более влюбленным. Чего еще желать? Она была убеждена, что важные барыни, которых она видела издалека, бывая в Валенсии, были, без сомнения, не так счастливы, как она в этом уголке ила, окруженном водой.
   Её враги сплетничали. Свояченица Сахара шпионила за ней. Чтобы видеться, не возбуждая подозрений, им приходилось придумывать поездки в ближайшие озерные деревни. Нелета обнаруживала при этом такую находчивость и красноречие, что Кубинец стал было сомневаться, уж, не правда ли, сплетни о прежних связях трактирщицы, научивших ее, по всем вероятиям, подобным хитростям. Нелета относилась спокойно к этим клеветам. Её враги говорили тоже самое тогда, когда между ней и Тонетом не было ничего, кроме самых незначительных слов. И уверенная в том, что никто не может уличить ее, она пренебрегала сплетнями и шутила с Тонетом в переполненном трактире так, что дядюшка Голубь был неприятно поражен. Нелета разыгрывала обиженную. Разве они не вместе выросли? Разве она не имеет права любить Тонета, как брата, вспоминая все то, что его мать сделала для нее?
   Сахар поддакивал и хвалил добрые чувства жены. Гораздо менее ему нравилось поведение Тонета, в качестве компаньона. Молодой человек вел себя, как будто выиграл в лотерее, и хотел развлекаться, не занимаясь рыбной ловлей, точь-в-точь как сам Сахар, который, однако, проедал свое, не принося вреда никому.
   Главный путь давал хороший доход. Конечно, то был уже не баснословный улов прежних лет, но бывали ночи, когда попадалось около ста арров угрей. Сахар был доволен делом, торговался с городскими скупщиками, наблюдая за взвешиванием и отправкой корзин с угрями. С этой стороны все шло не дурно, но он любил, чтобы каждый вносил свое. Каждый пусть исполняет свой долг, не эксплуатируя других.
   Сахар обещал дать денег и дал их. Ему принадлежали все сети и приспособления для ловли, целая куча, не ниже трактира. Но ведь Тонет обещал ему помочь своей работой, а на самом деле своими грешными руками не поймал еще ни одного угря.
   В первые ночи он, правда, отправлялся на ловлю. Сидя в барке, с сигарой во рту, он глядел, как дед и наемные рыбаки опорожняли в темноте большие сети, наполняя дно барки угрями и линями. Потом он и от этого отказался. Он не любил темных, бурных ночей, когда озеро волнуется и когда бывает особенно хороший улов, не любил напряжения, когда нужно было тащить тяжелые полные сети, чувствовал отвращенье к липкому прикосновению угрей, выскальзывавших из рук. Он предпочитал оставаться в трактире или спать в хате. Желая возбудить его своим примером, бросая ему в лицо упрек в лени, Сахар несколько ночей отваживался отправляться на ловлю, кашляя и жалуясь на свои боли. Но стоило только трактирщику решиться на такую жертву, как Тонет тем охотнее оставался дома, не стыдясь заявить, что Нелета боится быть одна в таверне. Положим, было достаточно одного дядюшки Голубя, чтобы вести дело. Никогда тот не работал с таким энтузиазмом, как теперь, когда был хозяином Главного пути. Но -- черт возьми! -- Договор остается договором и Сахару казалось, что молодой человек обкрадывает его, так как был доволен жизнью и так мало интересовался делом.
   Везет этому негодяю! Только страх потерять Главный путь останавливал дядюшку Пако! А Тонет жил в трактире, точно он принадлежал ему, и толстел от блаженства, видя, что все его желания исполняются, стоит ему только протянуть руку. Ел лучшее, что было в доме, наполнял свой стакан из всех больших и малых бочонков и порой под влиянием мгновенного безумного желания удостовериться в своих правах, осмеливался ласкать Нелету под стойкой в присутствии Сахара, в четырех шагах от посетителей, среди которых были люди, не терявшие их из виду.
   Порой он испытывал безумное желание уйти из Пальмара, провести день вне Альбуферы, в городе или в деревушках около озера, и, став в позе господина перед Нелетой, требовал:
   -- Дай дуро!
   Дуро? На что? Зеленые глаза трактирщицы вливались в него властные и гневные. Она выпрямлялась надменная, как прелюбодейка, боящаяся в свою очередь быть обманутой. Видя в глазах парня одно лишь желание бродяжничать, стряхнуть с себя эту жизнь слишком упитанного самца, Нелета улыбалась довольная и давала столько денег, сколько тот просил, советуя только поскорее вернуться.
   Сахар возмущался. С этим можно было бы помириться, если бы парень занимался делом. А он не только обкрадывает его, не только уничтожает половину припасов, а сверх всего требует еще денег. Жена слишком добра! Ее губит эта привязанность, которую она с самого детства питает к семейству Голубей. И с мелочностью скряги он высчитывал, сколько Тонет съедал в трактире или выпивали его друзья, которых он угощал за счет его -- хозяина. Даже Пиявка, этот вшивый нищий, изгнанный из трактира, потому что грязнил все стулья, теперь опять появляется под охраной Кубинца, который спаивает его, да еще ликерами, самыми дорогими, и все для того, чтобы слушать глупости, вычитанные им из книжек священника в бытность свою ризничим.
   -- В один прекрасный день парень еще ляжет в мою постель! -- говорил Нелете, жалуясь, трактирщик.
   Несчастный не умел читать в этих глазах. Он не видел дьявольской улыбки в насмешливом взгляде, с которым жена выслушала подобное предположение.
   Когда Тонету надоедало целый день сидеть в трактире рядом с Нелетой, как маленькая комнатная собачка, выжидающая момента, когда ее обласкают, он брал ружье и собаку Сахара и отправлялся в тростники. Дядюшка Пако имел лучшее ружье в Пальмаре, ружье богатое, которое Тонет считал как бы своим. Редко давал он с ним промах. Собака была знаменитая Искра, известная во всей деревне за её чутье. Не было такой добычи, которая ушла бы от нея, как бы густ ни был тростник. Как выдра ныряла она, чтобы извлечь подстреленную птицу со дна, поросшего водорослями.
   Сахар утверждал, что такую собаку за все деньги мира не купишь. С грустью видел он поэтому, что Искра больше любила Тонета, каждый день водившего ее на охоту, чем его, старого хозяина, сидевшего у очага, закутанного в платки и одеяла. Этот негодяй отбил у него даже его собаку!
   Восхищенный великолепными охотничьими принадлежностями дядюшки Пако, Тонет расстреливал все патроны, хранившиеся в трактире, для продажи охотникам. Никто во всем Пальмаре так много не охотился. На узких пространствах воды между ближайшими к деревне зарослями, беспрерывно слышалась стрельба Тонета и вдохновленная работой Искра с шумом бегала среди тростников. Охота доставляла Кубинцу жестокое наслаждение, напоминая ему времена военной службы. Он подстерегал птиц с теми же дикими и хитрыми предосторожностями, которыми пользовался, когда подстерегал в кустах людей, чтобы убить их. Искра приносила ему в барку лысух и зеленых шеек с бессильно повисшими головками и окровавленными перьями. Потом шли менее обыкновенные озерные птицы, охота за которыми наполняла Тонета чувством удовлетворения. Он восхищался, при виде лежавших на дне барки: тростникового петуха с бирюзовым оперением и красным клювом, королевской цапли зеленой с пурпуром, с узким длинным хохлом на голове, ороваля цвета львиной шкуры и с красным зобом, белой с желтым гаги, птицы -- парика, черная головка которой отливала золотом и красивой болотной длинноножки с её блестящим зеленым оперением.
   Вечером он входил в трактир с лицом победителя, бросая на пол свою добычу, блестевшую всеми цветами радуги. Будет у дядюшки Пако, чем наполнить котел! Он великодушно дарит добычу трактирщику: ружье ведь принадлежало ему.
   Принося порой подстреленного фламинго, с огромными ногами, длинной шеей, белыми и розовыми перьями, и таинственным видом, похожего на египетского ибиса, Тонет настаивал, чтобы Сахар набил из него в Валенсии чучело для спальни, изысканное украшение, не даром бывшее в таком ходу у городских сеньоров. Трактирщик принимал эти подарки с ворчаньем, показывавшим его очень относительную радость. Когда Тонет, наконец, оставит в покое его ружье? Разве ему не холодно в тростниках? Раз он такой ловкач, почему он не помогает по ночам деду ловить рыбу?
   Отвечая смехом на упреки трактирщика, Тонет направлялся к стойке:
   -- Нелета, стаканчик!
   Он заслужил его, проведя весь день в камышах, держа в оцепеневших руках ружье, чтобы набить такую кучу дичи. А еще говорят, будто он избегает работать... И в порыве веселого бесстыдства гладил он по щеке Нелету, не обращая внимания на присутствие посетителей и не боясь мужа. Разве они не брат и сестра? Разве они не играли вместе детьми?
   Тони ничего не знал и знать не хотел о жизни сына. Он вставал до зари и возвращался домой только к ночи. В тишине покрытого водой поля он съедал с Подкидышем несколько сардинок и маисового пирога. Вечная борьба во имя осушения поля не позволяла ему выйти из нищеты, лучше питаться. Вернувшись в хату, когда уже сгущались тени ночи, он растягивал на своем матрасе свои болевшие кости, и погружался в усталый сон. Но и среди охватившей его дремы он продолжал высчитывать, сколько еще нужно привезти барок с землей и сколько он еще должен заплатить кредиторам, прежде чем считать себя хозяином рисового поля, каждая пядь которого была создана в поте лица. Дядюшка Голубь большую часть ночей проводил вне дома, ловя рыбу. Тонет ел не с семьей и только поздно ночью, когда закрывался трактир Сахара, стучался в дверь нетерпеливым стуком ноги, пока не поднималась бедная Подкидыш, сонная и усталая, чтобы отворить ему.
   Так шло время до праздников.
   Накануне праздника Младенца, вечером почти вся деревня собралась толпами между берегом канала и задней дверью трактира Сахара.
   Ожидали музыку из Катаррохи, гвоздь праздника. Жители, весь год слышавшие только гитару брадобрея и гармонику Тонета, приходили в восторг при одной мысли о грохоте медных труб и громе барабана, которые раздадутся между рядами хат. Никто не чувствовал холода. Чтобы выставить на показ свои новые платья, женщины оставили дома свои шерстяные накидки и показывали свои оголенные руки, посиневшие от холода. Мужчины одели новые кушаки и красные или черные шляпы, хранившие еще следы своего недавнего пребывания в лавке. Воспользовавшись минутой, когда их жены были заняты болтовней, они быстро отправлялись в трактир, где дыхание пьющих и дым сигар образовали тяжелую атмосферу, пахнувшую грубой шерстью и грязными лаптями. Громко говорили о музыке из Катарохи, уверяя, что она лучшая на свете. Тамошние рыбаки народ плохой, но надо признаться, такой музыки не слыхал и сам король. Беднякам озера предстоит-таки удовольствие! Заметив, что на берегу канала толпа заволновалась, громкими криками приветствуя приближение музыкантов, все посетители толпой вышли и трактир опустел.
   Над тростниками показалась верхушка большого паруса. Когда на одном из поворотов канала явилась барка с музыкой, толпа разразилась криками, словно ее воодушевлял вид красных панталонов и белых перьев, колебавшихся над касками.
   Деревенская молодежь вступила по старому обычаю в драку из-за обладания барабаном. Парни опускались по грудь в холодную, как лед, воду, с бесстрашием, заставлявшим стоявших на берегу стучать зубами, как кастаньетами.
   Старухи протестовали:
   -- Сумасшедшие! Схватите воспаление легких!
   Однако молодежь подбиралась к барке, и среди смеха музыкантов цеплялась за борт, ссорясь из-за обладания огромным инструментом. Мне! Мне! Один из более смелых, устав просить, схватил наконец большой барабан с такой порывистой силой, что чуть не свалил в воду барабанщика и взвалив на плечи инструмент, вышел из воды канала, в сопровождении завидующих товарищей.
   Сойдя с барки, музыканты выстроились против трактира Сахара. Они вынули инструменты из чехлов, настроили их и толпа плотной стеной шла за музыкантами, молчаливая и благоговейная, восхищенная этим событием, которое ожидала целый год.
   Как только послышались звуки шумного марша, все испытали какой-то странный страх. Привыкший к безмолвию озера слух болезненно воспринимал рев инструментов, от которого дрожали обмазанные илом стены хат. Придя в себя после первого смущения, вызванного нарушением обычной тишины деревни, люди весело улыбались, под лаской музыки, доходившей до них, как голос отдаленного мира, как величие таинственной жизни, развертывавшейся там далеко за волнами Альбуферы.
   Женщины разнежились, не зная от чего, и были готовы плакать. Выпрямляя свои согбенные плечи рыбаков, мужчины шли воинственным шагом за музыкантами, а девушки улыбались женихам, с блестевшими глазами и раскрасневшимися щечками.
   Музыка проносилась, словно порыв новой жизни над сонливым населением, стряхивая с него оцепенение мертвых вод. Все кричали, не зная почему, приветствовали Младенца Иисуса, бегали шумливыми группами впереди музыкантов, и даже старики оживились и были игривы, как дети, которые сопровождали с картонными лошадками и саблями капельмейстера, восхищаясь его золотыми галунами.
   Музыканты прошлись несколько раз взад и вперед по единственной улице Пальмара, растягивая шествие, чтобы удовлетворить публику, заходили в переулки между хатами, достигали канала и снова возвращались на улицу. Вся деревня следовала за ними, аккомпанируя громкими криками наиболее ярким местам марша.
   Надо было положить конец этому музыкальному безумию, и музыканты остановились на площади против церкви. Алькальд приступил к их расквартировке. Кумушки оспаривали их друг у друга, смотря по важности инструмента, и барабанщик с своим огромным барабаном направился к лучшей хате. Довольные тем, что показали свои мундиры, музыканты закутались в крестьянские плащи, ругательски ругая сырость и холод Пальмара. Хотя музыканты рассеялись, народ на площади не расходился. На одном конце площади раздалась дробь тамбурина и послышались протяжные звуки волынки, похожие на музыкальный канкан. Толпа апплодировала. То был знаменитый Димбни, игравший каждый год, веселый парень, столь же известный своим пьянством, сколько и музыкальными способностями. Пиявка был его лучшим другом. Когда музыкант приходил на праздники, бродяга ни на минуту с ним не расставался, зная, что в конце концов они по братски пропьют все деньги, полученные от распорядителей. Приступили к розыгрышу самого жирного угря, пойманного за весь год для покрытия издержек на праздник. То был старый обычай, свято соблюдаемый всеми рыбаками. Кому попадался огромный угор, тот хранил его в своем садке, не думая его продавать. Если другому удавалось поймать побольше, сохранялся этот последний, а владелец первого мог свободно распоряжаться своим. Таким образом у распорядителей всегда бывал на лицо самый большой угор, пойманный в Альбуфере.
   В этом году честь поймать самого жирного угря выпала на долю дядюшки Голубя. Не даром же он ловил рыбу на первом месте. Старик переживал один из лучших моментов жизни, показывая красавицу-рыбу толпе, собравшейся на площади. Вот какого он поймал! И дрожащими руками показывал он, похожую да змею, рыбу с зеленой спиною и белым брюхом, толстую как ляжка, на жирной коже которой переломлялся свет. Надо было пронести аппетитную штуку по всей деревне, под звуки волынки, между тем как наиболее уважаемые рыбаки, переходя от одной двери к другой, будут продавать лотерейные билеты.
   -- На, держи! -- Поработай хоть раз! -- сказал рыбак, передавая угря Пиявке.
   И бродяга, гордясь выраженным ему доверием, пошел во главе, с угрем на руках, сопровождаемый волынкой и тамбурином и окруженный прыгающей и кричащей детворой. Женщины подбегали, чтобы вблизи посмотреть на огромную рыбу, коснуться её с религиозным благоговением, словно она таинственное божество озера. Пиявка важно отталкивал их. Назад! Назад! Они испортят ее, трогая ее так часто.
   Дойдя до трактира Сахара, он решил, что достаточно насладился восхищением толпы. Болели руки, ослабевшие от лени. Вспомнил он, что уторь не для него и передав его детворе, вошел в трактир, предоставляя лотерее итти своим чередом, с поднятой высоко, как победный трофей, прекрасной рыбой.
   В трактире было мало народа. За стойкой стояла Нелета, с мужем и Кубинцем, беседуя о завтрашнем празднике. По старому обычаю распорядителями всегда были те, кто получил во время жеребьевки лучшие нумера, и почетное место досталось Тонету и его компаньону... В городе они заказали черные костюмы, чтобы присутствовать на мессе на первой скамье, и были теперь заняты обсуждением приготовлений к празднику.
   На следующий день в почтовой барке приедут музыканты, девцы и знаменитый своим красноречием священник, который произнесет проповедь в честь Младенца Иисуса, мимоходом восхваляя простые нравы и добродетели рыбаков Альбуферы.
   На берегу Деесы стоял баркас, нагружавшийся Ниртами для украшения площади, а в одном углу трактира фейерверкер приготовил несколько корзин железных петард, разрывавшихся с громом пушечного выстрела.
   На другой день рано утром озеро содрогнулось от треска петард, точно в Пальмаре происходила битва. У канала собрался народ, поедая завтрак, с хлебом. Поджидали музыкантов из Валенсии и говорили о щедрости распорядителей. Хороший распорядитель этот внук дядюшки Голубя! Недаром же у него под боком деньги Сахара!
   Когда приехала почтовая барка, сначала сошел на берег проповедник, толстый поп, важный на вид, с большим саквояжем из красной камки, с облачениями для проповеди. Движимый старыми симпатиями ризничего, Пиявка поспешил взвалить на свои плечи церковный багаж. Потом спрыгнули на берег члены музыкальной капеллы, девцы с лицами обжор и завитыми волосами, музыканты со скрипкою или флейтой в зеленых чехлах под мышкой, и дисканты, отроки с желтыми лицами и синими кругами под глазами, с выражением преждевременной испорченности. Все говорили о знаменитом "чесноке и перце", который так умели готовить в Пальмаре, словно они совершили путешествие, только для того, чтобы поесть.
   Рыбаки предоставили им войти в деревню, не двигаясь с места. Они хотели вблизи посмотреть на таинственные инструменты, сложенные у мачты барки. Некоторые парни уже принялись переносить их на берег. Литавры вызвали удивление, и все обсуждали вопрос о назначении этих котлов, очень похожих на те, в которых варили рыбу. Контрабасы были встречены овацией и народ бежал до самой церкви вслед за теми, кто несли эти толстые гитары.
   В десять началась месса. Площадь и церковь благоухали запахом пахучей растительности Деесы. Ил исчезал под толстым слоем листьев. Церковь была освещена множеством сальных и восковых свечей и снаружи производила впечатление темного неба, испещренного бесконечным количеством звезд.
   Тонет все устроил как нельзя лучше, вникал во все, даже в вопрос, какая музыка будет на празднике. Он и слышать не хотел о знаменитых мессах, за которыми люди засыпают. Они хороши для горожан, привыкших к операм. В Пальмаре, как во всех валенсианских деревушках, требуется месса Мержаданте.
   Женщины были тронуты, слушая как теноры задевали в честь Младенца Иисуса неаполитанские баркаролы, а мужчины сопровождали кивками головы ритм оркестра, дышавшего сладострастной томностью вальса. Такая музыка веселит душу, говорила Нелета: она лучше театральной и полезна для души. А на площади с треском разрывались петарды, так что дрожали стены церкви и то и дело заглушались пение певчих и слова; проповедника.
   По окончании мессы толпа осталась на площади в ожидании еды. Оркестр, забытый после блеска мессы, заиграл на противоположном конце. Народ чувствовал себя превосходно в этой атмосфере пахучих растений и порохового дыма и думал о котелке. в хате, в котором варились лучшие птицы Альбуферы.
   Прежняя нищенская жизнь казалась теперь каким-то далеким миром, куда они больше не вернутся.
   Весь Пальмар был убежден, что навсегда вступил в царство изобилия и счастия. Подвергались обсуждению выспренние фразы проповедника, посвященные рыбакам. Говорили о полунции, которую он получал за проповедь, и о массе денег, которых, по всем вероятиям, стоили музыканты, фейерверк, запачканная воском ткань с золотой бахромой, украшавшая вход в церковь и оркестр, оглушавший их своим воинственным ревом. Люди поздравляли Кубинца, державшегося натянуто в своем черном костюме, и дядюшку Голубя, смотревшего на себя, как на господина Пальмара. Нелета важно прогуливалась среди женщин в своей богатой мантилье, наброшенной на самые глаза, показывая свои перламутровые четки и молитвенник из слоновой кости, подаренный ей в день свадьбы. На Сахара никто не обращал внимания, несмотря на его величественный вид и большую золотую цепь, болтавшуюся на его животе. Точно не его деньгами оплачивался праздник. Все поздравления выпадали на долю Тонета, хозяина Главного Пути. В глазах рыбаков, кто не принадлежал к Общине, не стоил уважения. И в душе трактирщика накипала ненависть к Кубинцу, который мало по малу завладевал его собственностью.
   Весь день он был не в духе. Угадывая его душевное состояние, жена старалась быть любезной во время большого обеда, которым в верхнем этаже трактира угощали проповедника и музыкантов. Она говорила о болезни бедного Пако, которая часто повергает его в адское настроение и просила всех, извинить его. Когда после обеда почтовая барка увезла валенсианцев, и возмущенный Сахар остался один с женой, он дал выход своему желчному настроению.
   Он не потерпит больше у себя Кубинца! С дедом он в хороших отношениях, тот работник, исполняющий все пункты договора. А этот Тонет лентяй. Смеявшийся над ним, тративший его деньги, чтобы жить, как принц. А какие у него заслуги, кроме счастья, выпавшего на его долю в день розыгрыша. Он отнял у него даже то ничтожное удовольствие, которое он мог бы получить взамен такой массы потраченных на праздник денег. Все благодарят Тонета, точно он -- Сахар -- ничто, точно не он дал из своего кошелька деньги для эксплуатации места и точно не ему обязаны всеми результатами ловли. В конце концов он выбросит на улицу этого бродягу, хотя бы пришлось отказаться от предприятия.
   Обеспокоенная угрозой, Нелета вмешалась. Пусть он успокоится! Ведь он сам разыскал Тонета. К тому же к Голубям она относится как к родной семье. Они помогали ей в трудные дни. Сахар с ребяческим упрямством повторял свои угрозы. Против дядюшки Голубя он ничего не имеет. С ним он готов итти, куда угодно. Что же касается Тонета, то пусть он или исправится или он порвет с ним. Пусть каждый знает свое место: он не желает делить свою прибыль с этим франтом, который только эксплуатирует его и бедного деда. Нелегко было ему нажить деньги, и он не потерпит таких злоупотреблений.
   Беседа супругов приняла такой горячий оборот, что Нелета заплакала и не хотела итти вечером на площадь, где устраивался бал. Большие восковые свечи, служившие в церкви при похоронах, освещали площадь. Димони играл на волынке старинные валенсианские контрдансы, или торрентский танец, и пальмарские девушки чопорно плясали, взяв друг друга за руку, меняя кавалеров, как дамы в напудренных париках, переодевшиеся в костюм рыбачек, чтобы при свете факелов протанцевать "павлиний танец". Потом танцевали "один и два", более живой танец, сопровождавшийся пением. Парочки с увлечением носились и когда девушки, кружась, как волчок, обнажали чулки под вращавшимся колесом юбок, раздавалась буря криков и смеха, похожего на ржанье.
   Еще полночь не наступила, как холод положил конец празднику. Семьи вернулись в свои хаты. На площади осталась только молодежь, народ веселый и бравый, проводивший оба праздничных дня в беспрерывном пьянстве. Они являлись с ружьем за спиной, словно в деревне, где все друг друга знали, надо было иметь под руками оружие, чтобы развлекаться.
   Устраивались альбы. По старому обычаю всю ночь предполагалось переходить от двери к двери и петь хвалу всем женщинам Пальмара, молодым и старым. Для этой церемонии певцы запаслись бурдюком вина и несколькими бутылками водки, несколько музыкантов из Катаррохи, люди славные, согласились аккомпанировать волынке Димони своими духовыми инструментами. Предшествуемая факельщиком серенада началась среди холодной и темной ночи.
   Вся пальмарская молодежь с старыми ружьями на плечах шла тесной группой между волынкой и музыкантами, держа, из боязни прикосновения холодной меди, свои инструменты в руках, спрятанных под плащом. Пиявка замыкал шествие, неся бурдюк с вином. Часто он считал нужным снять с себя ношу и приготовить стаканчик для "подкрепления".
   Один из певцов начал петь, сопровождая первые два стиха мелкой дробью тамбурина и ему отвечал другой, дополняя строфу другими двумя стихами. Обыкновенно эти последние были наиболее злы и между тем, как волынка, и духовые инструменты покрывали окончание строфы шумной "ритурнелью", молодежь разрежалась криками, резким ржанием и выстрелами в воздух.
   Сам черт сегодня ночью не заснул бы в Пальмаре! Лежа, в постели, женщины мысленно сопровождали серенаду, вздрагивая от шума и выстрелов и угадывая её путь от одной двери к другой по ядовитым намекам, которыми приветствовался каждый житель деревни.
   Во время этой экспедиции бурдюк Пиявки никогда почти не бывал в покое. Стаканы переходили из рук в руки, согревая певцов среди холодной ночи и чем более хриплыми становились голоса, тем более блестели и сверкали глаза.
   На одном углу двое юношей вступили в рукопашную из-за вопроса, кому выпить раньше и, надавав друг другу несколько пощечин, отошли на несколько шагов, приложив ружье к щеке. Остальные вмешались и отняли у них оружие. Пусть идут спать! Они слишком много выпили! В постель их! И певцы альбы продолжали свое шествие с пением и ржаньем. Такие инциденты были необходимой частью развлечения и повторялись каждый год.
   После трехчасовой медленной ходьбы по деревне все были пьяны. Димони склонил голову, полузакрыл глаза и казалось чихал в волынку, которая нерешительно стонала, и точно шаталась на ногах, как сам музыкант. Видя, что бурдюк пуст, Пиявка пожелал петь и под крики "долой, довольно!", прерываемый свистом и ржаньем, импровизировал бестолковые стихи против богачей деревни.
   Не оставалось больше вина, однако все решили совершить еще раз половину пути до трактира Сахара, где надеялись возобновить запас вина.
   У темного, запертого трактира певцы альбы встретили Тонета, запахнувшегося до самых глаз в свой плащ, из под которого виднелось дуло ружья. Кубинец боялся болтливости этих людей. Вспоминалось, что он сам делал в такие ночи и он решил сдержать их своим присутствием.
   Шествие, подавленное опьянением и усталостью, казалось, вновь ожило при виде трактира Сахара, словно сквозь щели двери до них доносился аромат винных бочек.
   Один из толпы запел почтительный стих в честь сеньора дон Пако, льстя ему, чтобы тот открыл дверь, называя его "цветом дружбы" и обещая всеобщие симпатии, если он наполнит бурдюк. Трактир оставался безмолвным. Ни одно окно не открылось. Внутри не слышалось ни малейшего шума.
   Во второй строфе они были с бедным Сахаром уж на "ты". Голоса певцов дрожали от возбуждения, позволяя ожидать целый дождь ругательств.
   Тонет обнаруживал беспокойство.
   -- Что это такое? Не будьте свиньями! -- говорил он друзьям с отеческим тоном.
   Но парням было не до советов. Третья строфа была посвящена Нелете "самой хорошенькой женщине Пальмара". Ей выражалось сочувствие, что она вышла замуж за этого скрягу Сахара, который ни на что не годен! Начиная с этой строфы серенада превратилась в ядовитый букет самых позорящих намеков. Собрание веселилось. Теперь стихи им казались даже вкуснее вина и они смеялись с тем увлеченьем, с которым деревенский люд привык развлекаться за счет несчастных. Они с бешеным удовольствием действовали сообща против рыбака, у которого стащили вершу, стоившую несколько реалов, и как безумные смеялись, когда у кого-нибудь отбивали жену.
   Тонет дрожал от беспокойства и гнева были моменты, когда он хотел бежать, предчувствуя, что его друзья пойдут еще дальше, но его удерживала гордость и призрачная надежда, что его присутствие послужить для них уздой.
   -- Смотрите! Выстрелю! -- говорил он с глухой угрозой.
   Однако певцы считали себя самыми бесстрашными молодцами деревни. Это были драчуны, увидевшие свет, когда Тонет скитался за морем. Они хотели показать, что Кубинец не внушает им никакого страха и смеялись над его увещаниями, немедленно же импровизируя стихи, которые бросали, как бомбы, в трактар.
   Один паренек, племянник свояченицы Сахара вызвал наконец гнев Тонета. Он спел стих о компаньонах, Сахаре и Кубинце, о том, что они не только сообща эксплуатируют главный путь, но и поделили между собою Нелету. Стих кончался уверением, что скоро у трактирщицы будет наследник, которого она тщетно ждала от мужа.
   Кубинец одним прыжком вскочил в самую середину и при свете факела видно было, как он замахнулся прикладом ружья и стал им бить по лицу певца. Так как парень успел ускользнуть и схватился за ружье, Тонет отскочил назад и, почти не целясь, выстрелил. Поднялась суматоха. Пуля прорезала воздух, однако Пиявка, которому почудилось, что он слышал, как она прожужжала около его носа, бросился на землю с громким воем:
   -- Меня убили! Убийца!
   С шумом отворялись в хатах окна, в них появлялись белые тени, и некоторые из них продвигали в отверстие дуло ружья.
   Тонета мигом разоружили, его держали, придавили к стене, он вырывался, как бешеный, борясь, чтобы вытащить нож из-за кушака.
   -- Отстаньте! -- кричал он с пеной у рта. Отстаньте. -- Я убью этого негодяя!
   Алькальд и стража, следовавшая по пятам за певцами альбы, предвидя скандал, вмешались в ряды боровшихся. Отец Микель с карабином в руке раздавал направо и налево удары с тем удовольствием, которое ему доставляла возможность безнаказанно бить, обнаруживая свою власть.
   Начальник карабинеров проводил Тонета до его хаты, угрожая своим маузером, а племянника свояченицы отвели в хижину, чтобы смыть кровь от ударов прикладом.
   Труднее было справиться с Пиявкой. Он бился на земле, уверяя среди похожих на блеяние криков, что его убили. Ему влили последние капли вина из бурдюка, чтобы привести в себя. Довольный принятым лекарством, он клялся, что его прострелили на вылет и что он не может встать. Догадавшись о его притворстве, энергичный поп дал ему наконец вместо лекарства два пинка ногой и тот сразу вскочил.
   Алькальд дал приказ, чтобы певцы альбы шли своей дорогой. Они уже достаточно славили Сахара. Чиновник чувствовал к трактирщику то уважение, которым пользуется в деревнях богач и хотел избавить его от новых неприятностей.
   Серенада разочарованно отправилась дальше. Тщетно Димони извлекал гаммы из волынки. Видя бурдюк пустым, певцы чувствовали себя так, как будто у них стянуто горло.
   Окна закрылись, улица опустела, однако отставшим любопытным казалось, когда они уходили, что в верхнем этаже трактира слышатся голоса, шум падающей мебели и словно отдаленный плач женщины, прерываемый глухими возгласами бешеного голоса.
   На другой день во всем Пальмаре только и было речи о событии во время альбы перед домом Сахара.
   Тонет не осмеливался показаться в трактире. Он боялся того неловкого положения, в которое его поставило неблагоразумие товарищей. Все утро он бродил на площади у церкви, и не решался итти дальше, видя издали дверь трактира, переполненного народом. Был последний день забавы и безделья.
   Праздновался праздник Христа, и вечером музыка должна была отправиться назад в Катарроху, оставляя Пальмар на целый год, погруженным в монастырскую тишину.
   Тонет обедал в хате с отцом и Подкидышем. Не желая вызвать толки кумушек, они оба скрепя сердце решили прекратить на три дня свою тяжелую борьбу против озера. Дядюшка Тони, по-видимому, ничего не знал о происшествиях ночи. Так можно было по крайней мере судить по его серьезному, как всегда, лицу. К тому же неутомимый работник ни на минуту не мог предаться отдыху и провел время, исправляя изъяны, причиненные хате зимой.
   Подкидыш, по-видимому, кое-что знала. Это нетрудно было прочесть в её чистых глазах, скрашивавших её безобразие. В её сочувственном и нежном взгляде, которого она не отводила от Тонета, дышал страх за ту опасность, которой он подвергся прошлой ночью. Когда на мгновение оба молодых человека остались одни, она скорбно воскликнула: Господи Боже! Если отец узнает, о происшедшем! Как он будет убиваться!
   Дядюшка Голубь не появился в хате. Очевидно, он обедал с Сахаром. Вечером Тонет встретил его на площади. На его морщинистом лице ничего не отражалось. Сухо посоветовал он внуку пойти в трактир. Дядюшка Пако хочет с ним поговорить.
   Тонет не спешил с этим посещением. Он остался на площади, где оркестр выстраивался, чтобы в последний раз сыграть то, что пальмарцы называли "маршем угрей". Музыканты считали бы себя обманутыми, если бы, возвращаясь из Пальмара, не привезли бы своим какой-нибудь рыбы. Каждый год перед возвращением они ходили по деревне, играя последний марш. Перед барабаном несколько детей собирали в корзину то, что даст каждая рыбачка: угрей, линей и вьюнов.
   Музыканты заиграли, медленно двигаясь вперед, чтобы рыбачки имели возможность передать свои подарки. В эту минуту Тонет решился войти в трактир Сахара.
   -- Добрый вечер, кавалльерос! -- весело вскрикнул он, чтобы придать себе мужества.
   Из-за стойки Нелета бросила на него загадочный взгляд и склонила голову, чтобы он не увидел её ввалившихся глаз и покрасневших от слез век.
   Сахар ответил из глубины трактира, величественно указывая на дверь во внутренние покои:
   -- Иди, иди. Нам надо поговорить.
   Оба мужчины вошли в прилегавшую к кухне комнату, служившую иногда спальней охотникам, приезжавшим из Валенсии.
   Сахар не дал компаньону время сесть. Он весь побагровел. Его глаза блестели более обыкновенного между жирными наростами щек и его короткий, круглый нос дрожал, как от нервного тика. Дядюшка Пако начал беседу. Это должно кончиться. Они уже не могут ни продолжать вместе дело, ни быть друзьями. И когда Тонет пробовал возражать, толстый трактирщик, испытывавший мимолетный подъем энергии, быть может последний в жизни, остановил его движением. Ни слова. Это бесполезно. Он хочет подвести итог. Даже дядюшка Голубь считает его правым. Они вступили в дело на таких началах, что он даст деньги, а Кубинец внесет свой труд. Деньги он дал, а вот труда компаньона не видать. Сеньор живет на широкую ногу, а бедный дед убивает себя, работая на него. И если бы только это! Он вел себя в доме, как у себя. Можно было подумать, что он хозяин трактира. Он ел и пил лучшее, распоряжался кошельком, словно не он -- Сахар -- хозяин. Он позволяет себе вольности, о которых он -- Сахар -- не хочет вспоминать. Он завладел его собакой, ружьем, и -- как теперь говорят -- даже его женой.
   -- Это ложь!.. ложь! -- кричал Тонет со страхом виновного.
   Сахар посмотрел на него так, что молодой человек испугался и насторожился. Конечно, это ложь. Он тоже так думает. И это хорошо для Тонета и Нелеты, ибо если бы он только отдаленно подозревал, что те свинства, о которых пели прошлой ночью эти канальи, -- правда, то он свернул бы ей шею, а ему пустил бы пулю в лоб. Что он в самом деле думает! Дядюшка Пако человек добрый, но несмотря на болезнь он человек как все, когда дело касается его собственности.
   И дрожа от глухого гнева, трактирщик ходил взад и вперед, как старая больная лошадь, но благородной расы, способная до конца жизни подниматься на дыбы. Тонет глядел с удивлением на старого авантюриста, который несмотря на свою болезненную леность, разжиревший и потучневший, снова обретал энергию свободного от всяких колебаний борца былых времен.
   В тишине дома отдавалось эхо далеких медных труб музыкантов, ходивших по деревне.
   Сахар снова начал говорить, и слова его сопровождались все более приближавшейся музыкой.
   Да. Все ложь! Но он не желает служить посмешищем для деревни. Ему надоело вечно видеть Тонета в трактире, надоела эта его братская фамильярность с Нелетой. Он не желает видеть в своем доме этой двусмысленной дружбы! Довольно! Он вполне солидарен с дядюшкой Голубем. Впредь они одни будут эксплуатировать главный путь, и дед уже устроит так, чтобы внук получал свою часть. Между Тонетом и Сахаром все кончено. Если он не согласен, пусть скажет. Правда, он, Тонет, хозяин места, доставшегося ему до жребию, но тогда дядюшка Пако возьмет свои сети и деньги, Тонет возбудит недовольство деда, и -- посмотрим, как он один справится с делом.
   Тонет не возражал и не противодействовал. Раз дед согласен, то хорошо.
   Музыка достигла трактира, остановилась и от её гармонического шума содрогались стены.
   Сахар повысил голос, чтобы его было слышно. Раз вопрос о деле покончен, им остается только еще поговорить, как мужчинам. С авторитетом мужа, не желающего, чтобы над ним смеялись, и человека, который, раз решившись, мог выставить за дверь назойливого посетителя, запретил он Тонету бывать в трактире. Понял он? Кончилась дружба! Это лучшее средство, положить конец сплетням и лжи. Дверь трактира отныне должна быть для Кубинца такой высокой, -- как колокольня Мигилете в Валенсии.
   И между тем, как тромбоны бросали свои громкие, как рев, звуки в дверь трактира, Сахар выпрямил свое шаровидное тело, поднялся на цыпочки и поднял руку к потолку, как бы желая выразить ту огромную, неизмеримую высоту, которая впредь должна разделять Кубинца от трактирщика и его жены.

VII.

   Проведя два дня вне трактира, Тонет понял, как сильно любит Нелету.
   Порой к его отчаянию примешивалась мысль о потере того приятного и веселого существования, которым он раньше пользовался, о том изобилии, в которое он погружался, как в волны блаженства. Кроме того, недоставало ему очарования тайной любви, о которой догадывалась вся деревня, нездорового удовольствия ласкать свою возлюбленную среди опасности, почти в присутствии мужа и посетителей, всегда рискуя быть накрытым.
   Изгнанный из трактира Сахара он не знал, куда итти. Пробовал найти друзей в других трактирах Пальмара, жалких хатах, с одним только маленьким бочонком, куда лишь изредка заходили выпить люди, не имевшие, ввиду сделанных долгов, возможности посетить трактир Сахара. Тонет бежал от этих кабаков, словно царствующая особа, по ошибке попавшая в харчевню.
   Дни он проводил, скитаясь по окрестностям деревни. Когда эти скитанья ему надоедали, он уходил в Салер, Перельо, в гавань Катаррохи, куда-нибудь, лишь бы убить время. Он, обыкновенно столь ленивый, целыми часами работал веслом в лодке, чтобы навестить друга только для того, чтобы выкурить с ним сигару.
   Обстоятельства вынуждали его жить в хате отца, и он с некоторым беспокойством смотрел на Тони, порой угадывая по его лицу, что он знает обо всем случившемся. От скуки Тонет изменил поведение. Вместо того, чтобы перекочевывать из одного конца Альбуферы на другой, словно посаженное в клетку животное, уж лучше помочь бедному отцу. Начиная с следующего дня он, как в былое время, со свойственной ленивым людям, когда они решатся работать, преходящей напряженностью вырывал ил со дна каналов. Тони поблагодарил его за это раскаяние тем, что перестал хмурить брови и заговорил с ним.
   Он знает все. Все произошло так, как он предсказывал. Тонет изменил традициям Голубей и отец глубоко страдал, слыша, что говорят о его сыне. Для него было тяжелым ударом видеть, как сын живет за счет трактирщика и отбивает у него жену.
   -- Это ложь... ложь! -- отвечал Кубинец со страхом человека, сознающего себя виновным. -- Это клевета!
   Тем лучше. Тони был бы рад, если бы это было так. Самое главное было то, что он избавился от опасности. Теперь надо работать, быт честным человеком, помочь отцу в его стремлении засыпать болото землей. Когда болото превратится в поле, когда пальмарцы увидят, как двое Голубей собирают с него много мешков риса, он -- Тонет -- встретит подругу. Он может тогда выбрать себе одну среди девушек в ближайших деревнях. Богатому человеку ни в чем не бывает отказа.
   Ободренный словами отца, Тонет с истинным остервененьем отдавался работе. Бедная Подкидыш работала рядом с ним еще больше, чем когда бывала одна с отцом. Кубинец вечно находил, что она работает слишком мало. Он был требователен и груб с бедной девушкой. Он нагружал ее, как животное, хотя сам первый начинал уставать. Задыхаясь под тяжестью корзин с землей и постоянной работы веслом, бедная Подкидыш тем не менее радостно улыбалась, а вечером, когда, вся разбитая, готовила ужин, она с благодарностью глядела на своего Тонета, этого блудного сына, который так много заставил отца страдать, а теперь благодаря хорошему поведению позволял стойкому труженику ясно и доверчиво глядеть в будущее.
   Однако Кубинец отличался невыдержанной волей. После бурных порывов активности в нем брала верх властная и безграничная лень.
   После месяца такой работы Тонет утомился, как и прежде. Значительная часть поля была уже засыпана, оставались, однако, глубокие ямы, приводившие его в отчаяние, бездонные дыры, через которые снова вливалась вода, медленно подтачивая нагроможденную с таким трудом землю. Кубинец испытывал страх и разочарование перед огромностью предприятия. Привыкший к роскошной жизни в трактире Сахара, он возмущался при мысли о плохой еде Подкидыша, о жидком, безвкусном вине, о черством маисовом хлебе и попорченных сардинках, единственной пище отца.
   Спокойствие деда возмущало его. Тот по-прежнему бывал в трактире Сахара, словно ничего не случилось. Там он обедал и ужинал, прекрасно сошелся с трактирщиком, довольным тем, как старик эксплуатировал свое место. А с внуком он не желал делиться! С ним он не говорил ни слова, когда виделся вечером в хате, словно он не существует, словно не он хозяин пути!
   Дед и Сахар хотят эксплуатировать его и останутся с носом. Быть может, все негодование трактирщика не имело другой цели, как отделаться от него, чтобы увеличить свой доход. И с той жадностью, жестокой и бездушной, свойственной деревенскому люду, который в денежных делах не считается с родственными чувствами, Тонет накинулся на Голубя однажды ночью, когда тот собирался на ловлю. Он -- Тонет -- главный хозяин места, а вот уже сколько времени не видал ни одного сентима. Правда, он хорошо знает, что улов не такой блестящий, как в прежние годы, но дела все-таки идут, и дед и дядюшка Пако положили в кошелек не один дуро. Он знает это от скупщиков угрей. Пусть дадут ему ясный отчет. Он хочет иметь свою часть или он отберет место и поищет себе менее хищных компаньонов.
   Дядюшка Голубь, считавший себя неограниченным господином над всеми членами семьи, в первую минуту хотел размозжить внуку голову веслом, но вспомнил о неграх, которых Кубинец убивал в далеких странах. Черт возьми! Взрослого нельзя бить, хоть он и принадлежит к семье. К тому же угроза отнять место для ловли испугала его.
   Дядюшка Голубь пустился в мораль. Если он не дает ему денег, то потому, что знает его характер. Деньги -- погибель юношей. Он пропьет их, проиграет бездельникам под тенью какой-нибудь хаты в Салере. Лучше если деньги сохранит дед и это будет лишь на пользу Тонету. Если дед умрет, кому как не внуку, будет принадлежать все его состояние?
   Однако, Тонет не хотел довольствоваться одними надеждами. Он хочет получить свое или отберет место. И после тяжелых ссор, продолжавшихся более трех дней, рыбак, наконец согласился однажды вечером вынуть из-за пояса кошелек, и со скорбным лицом отсыпать несколько дуро. Может взят их! Жид! Злодей! Как только он их истратит в несколько дней, пусть снова придет, пусть не имеет угрызений. Какое ему дело, если дед издохнет. Он уже ясно представляет себе свое будущее, представляет его себе с ужасом. Он будет работать, как раб, чтобы внук мог жить барином. И он совсем удалился от Тонета, словно потерял навсегда то небольшое чувство, которое когда-то питал к нему.
   Получив деньги, Кубинец не вернулся в хату отца. Он пожелал заняться от нечего делать охотою, вести жизнь стрелка, питаясь тем, что застрелит, и начал с того, что купил себе ружье лучше тех почтенных пищалей, которые хранились дома. Пиявка, изгнанный из трактира Сахара на другой день после удаления Тонета, ходил вокруг него, видя его праздным, разочаровавшимся в работе, которую исполнял в хате отца.
   Кубинец сошелся с бродягой. Он был хорошим товарищем, который мог быть ему полезен. У него была хата, правда, похуже собачьей конуры, однако она могла служить им убежищем. Тонет будет охотником, Пиявка -- собакой. Все у них будет общее: еда и вино. Подходит это бродяге? Пиявка был обрадован. Он тоже внесет свою часть в общее хозяйство. Он превосходно умеет вытаскивать верши из каналов и забрав улов, снова опускать их в воду. Он не походил на некоторых бессовестных воришек, которые, по словам пальмарцев, похищали не только душу, но и тело, то есть самые сети. Тонет будет заботиться о мясе, он -- о рыбе. Так и порешили. С тех пор только изредка видели в деревне внука Голубя с ружьем на плече, комически посвистывавшего Пиявке, шедшему вслед за ним с опущенной головой, и хитро озиравшемуся по сторонам, нет ли чего-нибудь под руками, что можно было бы стащить.
   Целыми неделями они жили в Деесе жизнью первобытных людей. Во время своей спокойной жизни в Пальмаре, Тонет часто с грустью вспоминал годы войны, среди безграничной свободы, лицом к лицу с военными опасностями. Всегда глядя в глаза смерти, не видишь ни препятствий, ни преград и с карабином в руке исполняешь все свои прихоти, подчиняясь лишь закону необходимости.
   Привычки, появившиеся у него в годы воинственной жизни в лесу, вновь воскресли теперь в нем в Деесе, в двух шагах от местечек, где существовали и законы и власти. Из сухих сучьев оба товарища строили себе в каком-нибудь уголке леса шалаш. Когда их мучил голод, они убивали пару кроликов или диких голубей, порхавших среди сосен. Когда им нужны были деньги на вино, или патроны, Тонет брал ружье и утром набивал дичи, которую бродяга продавал в Салере или в гавани Катаррохе, и возвращался домой с бурдюком, который прятался в кустах.
   Ружье Тонета, дерзко раздававшееся по всей Деесе, было угрозой для сторожей, которым пришлось расстаться с своей прежней спокойной жизнью отшельников.
   Пиявка стоял на стороже как собака, между тем, как Тонет охотился. Увидев своими зоркими глазами бродяги приближение врагов, он свистал товарищу и они прятались. Часто преследователи встречались с внуком Голубя лицом к лицу, но каждый раз он гордо настаивал на своем желанье продолжать жить в Деесе. Однажды сторож выстрелил в него, но тотчас услышал в виде грозного ответа свист пули около головы. Против прежнего солдата доносы были бесполезны. Он был человек пропащий, не боявшийся ни Бога, ни черта. Он стрелял так же хорошо, как дед и если он посылал пулю мимо, то потому, что хотел сделать предостережение. Чтобы с ним покончить, надо было просто убить его. Сторожа, имевшие большие семьи, вступили в конце концов в молчаливое соглашение с дерзким охотником и когда раздавался выстрел его ружья, они делали вид, что плохо расслышали и всегда бежали в противоположный конец.
   Отовсюду изгнанный, всеми битый, Пиявка чувствовал себя сильным и гордым под покровительством Тонета и когда он показывался в Салере, он глядел на всех с дерзостью мопса, чувствующего свою безопасность под охраной хозяина. Взамен этого покровительства он исполнял роль сторожа и когда порой оказывалась пара жандармов из уэрты Русафы, Пиявка угадывал их, раньше\, чем видел, точно чуял их.
   -- Треуголки идут! -- говорил он товарищу.
   В те дни, когда по соседству с Деесой виднелись желтые ремни и лакированные треуголки, Тонет и Пиявка уходили на Альбуферу. Сев в одну из лодок Голубя, они переезжали от заросли к заросли, стреляя по птицам, которых подбирал бродяга, привыкший даже зимой входить в воду по самый подбородок. Бурные ночи, темные и дождливые, которые Голубь ожидал, как манны небесной, из-за предстоявшего богатого улова, Тонет и Пиявка проводили в хате последнего, сбившись в угол, так как вода целыми струями вливалась сквозь щели крыши.
   Тонет находился в двух шагах от отца, но избегал его, боясь его сурового и грустного взора. Подкидыш осторожно приходила, чтобы принести Тонету чистое белье, и заботливо исполнить ту работу, которую может сделать только женщина. Утомленная дневным трудом, бедная девушка чинила при свете фонаря лохмотья, сидя около обоих бродяг, не обращаясь к ним с словами упрека, только изредка бросая на брата взгляд, полный муки.
   Проводя ночи вдвоем, они, не переставая пить, говорили о своих сокровенных думах. Привыкнув по примеру Пиявки к беспрестанному пьянству, Тонет не удержался и сообщил товарищу тайну своей любви к Нелете.
   В первое мгновение бродяга хотел возражать. Не хорошо это! "Не пожелай жены ближнего". Потом из благодарности Тонету стал находить извинения и оправдания для его вины, с грубой казуистичностью старого ризничего. Они, конечно, имеют некоторое право любить друг друга. Если бы они сошлись после брака Нелеты, их грех был бы велик. Но они знали друг друга еще детьми. Они считались женихом и невестой. Вина на стороне Сахара, который вмешался, когда его не просили. Он расстроил их отношения. Поделом ему! И вспоминая о том, как часто толстяк выгонял его из трактира, он смеялся довольным смехом над его семейной бедой, считая себя отомщенным.
   Когда вино в бурдюке приходило к концу и фонарь гас, Пиявка, закрыв пьяные глаза, говорил бестолково о своих верованиях.
   Привыкнув к его болтовне, Тонет спал, не слушая его, между тем, как соломенная крыша хаты тряслась от порывов ветра и дождь просачивался через нее.
   Пиявка, не уставая, говорил. Почему он такой несчастный? Почему страдает Тонет, тоскует и скучает с тех пор, как не может видеться с Нелетой? Почему в мире царит несправедливость? Почему в погоне за деньгами народ живет не так, как велит Бог?
   И приблизившись к уху Тонета, он пробуждал его, таинственным голосом говоря о скором осуществлении своих надежд. Приближаются хорошие времена. Он уже родился. Пиявка видел Его, как вот видит Тонета и Он коснулся своей божественно-холодной рукой его -- бедного грешника. И в десятый раз рассказывал он о своей таинственной встрече на берегу Альбуферы. Он возвращался из Салера с пакетом патрон для Тонета и по дороге вдоль озера он испытал такое глубокое волнение, словно приближается что-то такое, что парализует его силы. Ноги подкосились, и он упал на землю, желая заснуть, уничтожиться, не просыпаться больше.
   -- Ты просто был пьян! -- говорил Тонет в этом месте рассказа.
   Пиявка протестовал. Нет! Он не был пьян. В тот день он мало выпил. Доказательством может служить то, что он не спал, хотя тело и отказывалось ему служить.
   Вечер кончался. Альбуфера окрасилась в темный цвет. Вдали над горами небо было залито красными волнами крови и на этом фоне Пиявка увидел человека, шедшего по дороге и остановившегося около него.
   Бродяга содрогался при одном воспоминании. У Него было грустное и нежное лицо, борода, разделенная на двое, и длинные волосы. Как Он был одет? Он помнит только белый хитон, нечто в роде туники или очень длинной блузы, а на плечах у него был подавлявший его своей тяжестью какой-то предмет, которого Пиявка не мог определить. Быть может, то было новое орудие пытки и казни, символ нового искупления человечества. Он склонился над ним и весь свет сумерек, казалось, сосредоточился в его глазах. Он протянул одну руку и коснулся пальцем лба Пиявки. От этого прикосновения холод пронизал его до самых костей, от головы до пят. Нежным голосом прошептал он несколько гармонических и странных слов, которых не разобрал бродяга, и удалился улыбаясь, тогда как он от сильного волнения впал в глубокий сон, и проснулся только несколько часов спустя, когда кругом стояла глубокая ночь.
   Больше он не видал Его, но он убежден, что это именно Он. Он снова пришел в мир, чтобы спасти свое дело, запятнанное людьми. Снова Он находится в поисках бедных, смиренных духом, жалких рыбаков лагун. Пиявка будет одним из избранных. Не даром же Он коснулся его своей рукой. И бродяга с рвением верующего объявил о своем намерении покинуть товарища, как только снова явится желанный мессия.
   Тонет возражал сердито, так как сон его был нарушен, и угрожал ему суровым голосом. Пусть замолчит! Сколько раз он ему говорил, что это не более, как пьяный бред! Если бы он был трезв, как и следовало бы быть, раз он исполняет поручения, он понял бы, что таинственный человек никто иной, как итальянский бродяга, который два дня в Пальмаре точил ножи и ножницы, имея за спиной точильный станок.
   Из страха перед рукой покровителя Пиявка умолкал. Тем не менее его вера была оскорблена и возмущалась вульгарными объяснениями Тонета. Он еще увидит Его! Он убежден, что снова услышит его нежный и странный говор, почувствует на лбу холодное прикосновение Его руки, увидит Его добрую улыбку. Его приводила в уныние только мысль, что встреча может повториться к концу вечера, когда после неоднократного утоления жажды он плохо держится на ногах.
   Так проводили зиму оба товарища. Пиявка лелеял самые безумные мечты, Тонет думал о Нелете, которую больше не видал, потому что во время своих редких путешествий в Пальмар молодой человек останавливался на церковной площади и не осмеливался подойти к трактиру Сахара.
   Под влиянием этой продолжавшейся целые месяцы разлуки в памяти его воскресало былое счастье и на расстоянии оно принимало увеличенные размеры. Образ Нелеты наполнял его душу. Он видел ее в лесу, где они детьми заблудились, на озере, где они отдались друг другу под сладкими таинственными чарами ночи. В царстве воды и ила, где протекала его жизнь, он не мог сделать ни одного движения, чтобы не натолкнуться на воспоминание о ней. Возбужденный воздержанием и бродячей жизнью, Тонет спал несколько ночей тревожным сном, и Пиявка слышал, как он звал Нелету с ревом беспокойного самца. В порыве безумной страсти Тонет почувствовал необходимость увидеть ее. Сахар, болезнь которого все усиливалась, отправился в город. В полдень Кубинец смело вошел в трактир. Все обычные посетители сидели у себя дома и он мог увидеть Нелету одну за стойкой.
   Увидя его в дверях, трактирщица вскрикнула, словно перед ней предстал восставший из гроба. Глаза её сверкнули радостью, но сейчас же потускнели, как будто рассудок вернулся к ней, и она склонила голову с негодующим и неприступным видом.
   -- Уходи, уходи! -- бормотала она. -- Или ты хочешь меня погубить!
   Погубить ее! Это предположение доставило ему такое мучение, что он не осмелился возражать. Инстинктивно он отступил и когда раскаялся в своей слабости, он был уже далеко от трактира на площади.
   Он не решился вернуться. Когда под влиянием сдерживаемой страсти он думал пойти к ней, было достаточно вспомнить её лицо, чтобы остыть. Между ними все кончено. Сахар, над которым он в былое время смеялся, был неодолимым препятствием.
   Ненависть к её мужу побуждала его разыскивать деда. Все, что он предпримет против него, будет убытком для супруга Нелеты! Ему нужны деньги! Они наживаются, а о нем, хозяине места, забыли! Эти просьбы вызывали между дедом и внуком ссоры и пререкания, которые странным образом не кончались дракой на берегу канала. Старые рыбаки удивлялись тому терпению, с которым Голубь уступал внуку. Год выдался плохой. Главный путь не давал того улова, на который рассчитывали. Сахар к тому же был болен и несговорчив. Сам дядюшка Голубь порою желал, чтобы год скорее кончался и наступила новая жеребьевка, чтобы послать к черту дело, доставившее ему столько неприятностей. Его старая система была все же лучше. Пусть каждый ловит за свой страх. Никаких компаньонов, хотя бы то была жена!
   Когда Тонету удавалось вытянут у деда несколько дуро, он весело свистал Пиявке и они отправлялись от одного трактира в другой, до самой Валенсии, проводили несколько дней, кутя в кабаках предместий, пока пустота кошелька не вынуждала их вернуться на Альбуферу.
   Разговаривая с дедом, он узнал о болезни Сахара. В Пальмаре ни о чем другом не говорили, так как трактирщик был первой персоной в деревне, тем более что в минуты нужды почти все обращались к его милости. Болезнь Сахара становилась серьезнее. Это не была вовсе мнительность, как думали раньше. Здоровье его было надорвано, но видя его все более толстым, тучным и жирным народ серьезно говорил, что он умирает от избытка здоровья и слишком хорошей жизни!
   С каждым днем он все больше жаловался, не в силах определить, в чем заключается его болезнь. Проклятый ревматизм, последствие болотистой почвы и неподвижной жизни, гулял по его жирному телу, играл с ним в прятки, преследуемый домашними средствами, неспособными, однако, поймать его в его безумной скачке. Утром трактирщик жаловался на головную боль, а вечером на живот или опухоль конечностей. Ночи были ужасны и часто он вскакивал с постели, открывал окно несмотря на зимнюю стужу, говоря, что задыхается в комнатах, где недостаточно воздуха для его легких.
   Был момент, когда ему казалось, что он открыл сущность болезни. Он знает ее! Знает даже имя этой негодной! Чем больше он ел, тем труднее ему дышать, и он испытывает страшную тошноту. Болезнь его происходила от желудка. И он принялся лечиться, говоря, что дядюшка Голубь мудрец. По словам рыбака, он страдает от избытка удобств, от слишком обильной пищи и хорошего вина. Его врагом является -- богатство.
   После изгнания из трактира Тонета страшная свояченица снова сблизилась с Сахаром. Зять её, наконец, проявил совесть, как выражалась дикая гарпия. Она выходила ему навстречу, когда Сахар гулял по деревне. Или она вызывала его из трактира, не осмеливаясь предстать перед Нелетой, зная, что та выгонит ее. Во время этих свиданий она с преувеличенным интересом расспрашивала его о его здоровье, жалея его за его безумный шаг. После смерти покойницы ему следовало бы остаться одиноким. А он хотел разыграть молодого парня, женившись на девочке, и вот теперь у него есть все: и неприятности и болезнь. Хорошо еще, что это неблагоразумие не стоило ему жизни!
   Когда Сахар пожаловался ей на желудок, злая кумушка взглянула на него с изумлением, словно в голове у нее зародилась мысль, которая беспокоит ее самое. В самом деле, у него болит желудок? Может, ему дали что-нибудь, чтобы покончить с ним? И в злых глазах злой старухи трактирщик увидел такое ясное, такое враждебное Нелете подозрение, что пришел в бешенство и чуть не побил ее. Убирайся, злое животное! Не даром покойница говорила, что боится сестры больше дьявола. И он повернулся спиной к свояченице, предпочитая больше с ней не видаться.
   Подозревать в таких ужасах Нелету! Никогда жена не была с ним так добра и заботлива. Если в душе дядюшки Пако еще оставался след недовольства от того времени, когда Тонет вел себя как хозяин трактира, пользуясь молчаливым согласием жены, то этот след исчез перед поведением Нелеты, забывавшей все хозяйственные дела, чтобы исключительно думать о муже.
   Сомневаясь в знаниях того почти бродячего врача, бедного наемника науки, который два раза в неделю приезжал в Пальмар, пичкая всех хиной, словно то было единственное ему известное лекарство, идя на встречу все возраставшей лени мужа, она одевала его, как ребенка, надевала на него каждую часть костюма среди жалоб и протестов ревматика и отвозила его в Валенсию, чтобы его исследовали знаменитые врачи. Она говорила за него и советовала ему, как мать младенцу, делать все, что приказывали ему эти господа.
   Ответ был вое тот же. У него просто ревматизм, но ревматизм застарелый, не локализованный в определенном месте, а пропитавший весь его организм. Это последствие его бродячей юности и неподвижной жизни, которую вел теперь. Он должен двигаться, работать, делать побольше физических упражнений и -- главное -- не предаваться излишествам. Пусть он воздерживается от вина. В нем нетрудно угадать трактирщика, который не прочь выпить с посетителями. Никаких других злоупотреблений. И врач понижал голос, многозначительно подмигивая и не осмеливаясь ясно формулировать свои советы в присутствии женщины.
   На Альбуферу они возвращались на мгновенье воспрянувшими духом, после советов врачей. Он был готов на все: хотел делать движения, чтобы освободиться от жира, окутавшего его тело, и мешавшего ему дышать, отправиться купаться, как ему рекомендовали, будет слушаться Нелеты, знающей больше его и поражавшей своим уменьем говорить даже этих важных сеньоров. Но стоило ему только вступить в трактир, как его решенье испарялось. Сладостная нега бездействия охватывала его и каждое движение руки стоило ему жалоб и крайнего напряжения. Он проводил дни около печки, глядя в огонь, с пустой головой, выпивая по настоянию друзей. От одной чарки не умрешь! И когда Нелета сурово посматривала на него, браня его как ребенка, великан смиренно оправдывался. Он не может не считаться с посетителями. Надо уважить их. Дело важнее здоровья.
   Несмотря на такой упадок сил, на такое безволие и болезненность, его плотский инстинкт, казалось, усиливался, и до того обострялся, что постоянно мучил его огненными уколами. В объятиях Нелеты он немного успокаивался. То был как бы удар бичом, встряхивавший весь его организм и после него нервы его, по-видимому, приходили в равновесие. Она бранила его. Он убивает себя! Пусть вспомнит советы врачей! Дядюшка Пако оправдывался тем же соображением, как и тогда, когда выпивал. От одного раза не умрешь! И она покорно уступала, причем в её кошачьих глазах сверкала искра злой тайны, словно в глубине своего существа она испытывала странное наслаждение от этой любви больного, которая сокращала его жизнь.
   Сахар стонал под гнетом плотского инстинкта. Это было его единственным развлечением, его постоянной мыслью среди болезни и неподвижности ревматика. Ночью он задыхался, ложась в постель, а утро он ожидал, сидя в веревочном кресле у окна, мучительно задыхаясь от астмы. Днем он чувствовал себя лучше и когда ему надоедало жарить ноги перед огнем, он шатающейся походкой уходил во внутренние комнаты.
   -- Нелета, Нелета! -- кричал он голосом, в котором чувствовалось желание и в котором жена угадывала мольбу.
   И оставляя стойку на попечении тетки, она шла к нему с покорным лицом и оставалась невидимой более часа, тогда как посетители смеялись, хорошо осведомленные обо всем, благодаря постоянному пребыванию в трактире.
   Дядюшка Голубь становившийся все менее любезным со своим компаньоном, по мере того как подходила к концу эксплуатация места, говорил, что Сахар и его жена гоняются друг за другом, как собаки на улице.
   Свояченица утверждала, что зятя хотят убить. Нелета -- преступница, а тетка её -- ведьма. Обе они дали дядюшке Пако какое-то зелье, от которого помутился его ум, быть может приворотные порошки, которые умеют стряпать некоторые женщины, чтобы расположить к себе мужчин. Вот и гоняется бедняк бешено за нею, не в силах насытиться и каждый день теряя частицу здоровья. И нет на земле справедливости, которая покарала бы это преступление.
   Состояние дядюшки Пако оправдывало сплетни. Посетители видели, как он сидел неподвижно у очага, даже летом, стремясь поближе к огню, на котором кипело кушанье из риса и говядины. У его лица летали мухи, и он не обнаруживал желания отогнать их. В солнечные дни он кутался в плащ, стоная, как ребенок, жалуясь на холод, который вызывал в нем боль. Губы его посинели, дряблые, отвислые щеки были желты, как воск, а выпуклые глаза были окружены черной тенью, в которой, казалось, утопали. То был огромный жирный, дрожащий призрак, нагонявший тоску на посетителей.
   Дядюшка Голубь, покончивший дело с Сахаром, не посещал его трактира, утверждая, что вино кажется ему менее вкусным, когда он смотрит на эту кучу болезней и стонов. Так как у старика теперь были деньги, то он посещал небольшой кабачок, куда за ним последовали его друзья и число посетителей трактира Сахара значительно поредело.
   Нелета советовала мужу отправиться купаться, как ему рекомендовали врачи. Тетка поедет с ним.
   -- Потом, потом, -- отвечал больной.
   И продолжал сидеть неподвижно в кресле, не в силах расстаться с женой и этим углом, к которому точно прирос.
   Начали пухнуть лодыжки, принимая чудовищные размеры. Нелета только и ждала этого. Опухоль лодыжки (да, он хорошо помнит это название) предсказывал один из врачей, когда они в последний раз были в Валенсии.
   Это проявление болезни вывело Сахара из его сонного состояния. Он тоже знал, что это значит. Проклятая сырость Пальмара бросилась ему на ноги, ввиду его неподвижного образа жизни. Он послушался Нелеты, её приказания, переехать в другое место. Как все пальмарские богачи они имели в Русафе свой маленький домик на случай болезней. Там он мог пользоваться советами врачей и аптеками Валенсии. Сахар отправился в путь в сопровождении тетки жены и отсутствовал две недели. Только что опухоль немного спала, он пожелал вернуться. Он чувствует себя хорошо. Не может он жить без Нелеты! В Русафе он чувствует холод смерти, когда вместо жены, видит морщинистое и острое, похожее на угря, лицо старухи.
   Снова пошли старые порядки и в трактире, как беспрерывная жалоба, раздавались слабые стоны Сахара.
   В начале осени ему пришлось в худшем состоянии вернуться в Русафу. Опухоль распространилась уже на огромные, обезображенные ревматизмом ноги, настоящие ноги слона, которые он влачил с трудом, опираясь на ближайших людей и на каждом шагу испуская стон.
   Нелета проводила мужа к почтовой барке. Тетка отправилась утром вперед, на телеге угрей, чтобы приготовить все в доме в Русафе.
   Ночью, готовясь идти спать, когда трактир уж был заперт, Нелете показалось, что она слышит со стороны канала свист, знакомый ей еще с детства. Она полуотворила окно, чтобы посмотреть. Это был он! Он ходил взад и вперед, как побитая собака, с смутной надеждой, что ему откроют. Нелета закрыла окно и вернулась на постель. То, чего требовал Тонет, было явным безумием. Она не так глупа, чтобы скомпрометировать свое будущее в порыве юношеской страсти. Как говорила её враг, свояченица, она была умнее старух.
   Польщенная той страстью, с которой Тонет приходил к ней, как только видел ее одной, трактирщица заснула, мечтая о милом. Надо ждать! Быть может, былое счастье вернется, когда они менее всего о том думают.
   В жизни Тонета произошла новая перемена. Он снова стал послушным, жил с отцом, работал в поле, почти уже засыпанном землей, благодаря упорству дядюшки Тони.
   Кончилось пребывание Кубинца в Деесе. Жандармы из уэрты Русафы часто посещали лес. Эти усачи-солдаты, с инквизиторским лицом велели ему передать о своем намерении на первый выстрел, который раздастся в сосновом лесу, ответить пулей из маузера. Кубинец принял их предостережение к сведению. Люди с желтыми ремнями были не чета стражникам Деесы. Они могли его уложить под любым деревом, откупаясь бумажкой с отчетом о совершившемся. Он снова расстался с Пиявкой, который вернулся к прежней бродячей жизни, украшая себя в пьяном виде цветами, росшими на берегу, и мечтая о мистическом видении, произведшем на него такое сильное впечатление.
   Тонет в свою очередь повесил ружье в хате отца и поклялся, что навсегда раскаялся. Он хочет, чтобы его считали серьезным человеком. Он будет таким же добрым и почтительным сыном дядюшке Тони, как последний -- деду. Глупостей больше не будет. Растроганный отец обнял Тонета, в первый раз после его возвращения с острова Кубы и вместе они отдались делу осушки полей с горячностью людей, видящих близкий конец своего дела.
   Грусть подняла энергию Тонета, закалила его волю. Под влиянием страсти, пожиравшей его внутренности, он несколько ночей кружился вокруг трактира, зная, что Нелета одна. Он видел, как слегка открывалось и снова закрывалось окно. Без сомнения, она его узнала, и все же оставалась безответной, неприступной. Нет больше надежды! Ему оставалась только любовь семьи. И с каждым днем он все более привязывался к отцу и Подкидышу, разделяя их иллюзии и разочарования, деля с ними их нищету и удивляя их своей трезвостью, ибо он почти не пил, рассказывая по вечерам отцу о своих военных приключениях. Подкидыш сияла от счастья и если вступала в разговор с соседкой, то для того, чтобы расхвалить брата. Бедный Тонет! Какой он добрый! Как он может радовать отца, когда захочет!
   Нелета неожиданно покинула трактир, чтобы поехать в Русафу. Она так спешила, что не хотела дожидаться почтовой барки и просила Голубя отвести ее в своей лодке в Салер, в гавань Катаррохи или в какой-нибудь пункт материка, откуда она могла бы направиться в Русафу.
   Здоровье Сахара ухудшилось. Он находился в агонии. Для Нелеты не это было важно. Утром приехала тетка с известиями, от которых она остолбенела за стойкой. Уже четыре дня, как свояченица в Русафе. Она втерлась в дом в качестве родственницы, и бедная тетка не осмелилась протестовать. Она привела с собой племянника, которого любила, как сына. Он жил у нее: это был тот самый, которого Тонет побил в ночь альб. Сначала ухаживавшая за больным тетка молчала по доброте простодушной женщины. Они родственники Сахара и у нее не было мужества лишить больного этих посещений. Потом подслушала кое-какие разговоры Сахара и свояченицы. Эта ведьма из сил лезет доказать ему, что никто его так не любит, как она и племянник. Говорили и о Нелете. Только что он уехал, как каждую ночь в его доме бывает внук Голубя. А сверх того (и здесь голос старухи задрожал от страха) вчера в доме были два сеньора, приведенные свояченицей и её племянником. Один спрашивал тихим голосом Сахара, а другой писал. Вероятно, составлялось духовное завещание.
   При этом известии Нелета обнаружилась вся. Её нежный голос со сладкими переливами сделался грубым. Ясные капельки её глаз блестели, словно они тальковые и по её белой коже потекла волна зеленоватой бледности.
   -- Черт возьми! -- вскричала она не хуже любого рыбака, посещавшего её трактир.
   И ради этого она вышла замуж за Сахара? Ради этого терпеливо сносила его бесконечную болезнь, силясь казаться нежной и заботливой. В ней со всей своей бесконечной силой трепетал эгоизм деревенской девушки, ставящей интерес выше любви. В первое мгновенье она хотела ударить тетку, принесшую ей это известие, когда ничем уже нельзя помочь. Но вспышка гнева отняла бы у нее время, и она предпочла поспешно побежать к барке Голубя, и сама схватила весло, чтобы как можно скорее выбраться из канала и поднять парус.
   Под вечер она, как ураган, влетела в домик в Русафе. При виде её свояченица побледнела и инстинктивно попятилась к двери. Не успела она скрыться, как получила пощечину от Нелеты и обе женщины с глухим, немым бешенством вцепились друг в друга, перебегая с одного конца комнаты на другой, ударяясь об стены, опрокидывая мебель, крепко держа друг друга скрюченными руками за волосы, как две запряженные в повозку коровы, которые дерутся, не в силах разъединиться. Свояченица была сильна и внушала некоторый страх пальмарским кумушкам, зато Нелета несмотря на свою нежную улыбку и сладкий голосок отличалась изворотливостью гадюки и кусала свою противницу в лицо с таким бешенством, что проглатывала лившую с нее кровь.
   -- Кто там? -- стонал в соседней комнате голос Сахара, испуганного шумом. -- Что там такое?
   Находившийся при нем врач выбежал из спальни и с помощью племянника свояченицы после долгих усилий, получив не одну царапину, смог наконец разнять женщин. В дверях столпились соседки. Они восхищались слепым бешенством, с которым сражались обе женщины и хвалили мужество маленькой рыжеволосой, плакавшей, потому что не могла больше отвести душу.
   Свояченица Сахара убежала с племянником, дверь захлопнулась. Нелета с растрепанными волосами и покрасневшим от царапин белым лицом, вошла в комнату мужа, очистив зубы от крови врага.
   Сахар походил на развалину. Ноги чудовищно вздулись: отек распространялся теперь, по словам врачей, на живот и губы его посинели, как у мертвеца.
   Он казался еще огромнее, сидя в веревочном кресле, с головой ушедшей в плечи, погруженный в апоплексическую сонливость, которую мог стряхнуть с себя только ценою большого усилия. Он не спросил о причине шума, точно сейчас же забыл о нем и только увидя жену, сделал гримасу, которая должна была выражать радость, и забормотал:
   -- Плохи дела, плохи!
   Он не мог двигаться. Как только он ложился, он задыхался, так что приходилось бежать, чтобы поднять его, словно пришел его конец.
   Нелета приготовилась остаться у мужа. Свояченице уже не придется больше торжествовать. Она не покинет его, пока он не поправится настолько, чтобы вернуться в Пальмар.
   Однако она сама не надеялась, что Сахар будет в состоянии возвратиться на Альбуферу. Врачи не скрывали своего печального мнения. Он умирает от ревматизма сердца, от асистолии. Болезнь неизлечимая. Сердце неожиданно перестанет сжиматься и наступит конец жизни.
   Нелета не покидала мужа. Из её памяти не исчезали сеньоры, писавшие что-то около него. Сонливость Сахара приводила ее в бешенство. Ей хотелось знать, что диктовал он под проклятое нашептывание свояченицы и она встряхивала его, чтобы вывести из его сонливости.
   Приходя на мгновение в себя, дядюшка Пако говорил все одно и тоже. Он устроил все к лучшему. Раз она не чувствует за собой вины, раз она любит его так, как неоднократно клялась, ей нечего бояться.
   Два дня спустя Сахар умер в своем веревочном кресле, задушенный астмой, весь распухший, с посиневшими ногами. Нелета почти не плакала. Другой вопрос занимал ее. Когда тело было похоронено, и она отделалась наконец от утешений, которые ей расточали жители Русафы, она думала только о том, чтобы разыскать нотариуса, составившего завещание и узнать волю покойного мужа.
   Она очень скоро осуществила свое желание. Сахар в самом деле сумел хорошо устроить дело, как он уверял в последние минуты жизни.
   Своей единственной наследницей он назначил Нелету, оговорив впрочем, что если она вторично выйдет замуж или если её поведение будет указывать на любовную связь с другим человеком, то та часть его состояния, которой он мог располагать, должна перейти к свояченице и родственникам первой жены.

VIII.

   Никто не знал, как появился Тонет в трактире покойного Сахара.
   Посетители увидели его однажды утром, сидящим за маленьким столом и играющим в карты с Пиявкой и другими бездельниками деревни. Никто не удивился. Было так естественно, что Тонет посещал учрежденье, единоличной хозяйкой которого была Нелета.
   Кубинец снова стал здесь проводить время. Он опять покинул отца, поверившего было в его полное обращение. Между ним и трактирщицей, однако, не было тех близких отношений, которые так возмущали пальмарцев своими приемами подозрительной братской дружбы. Одетая в траур, Нелета стояла за стойкой, похорошевшая от сознания своего нового авторитетного положения. Увидя себя богатой и свободной, она, казалось, выросла. Она шутила не так охотно с посетителями, выставляла на показ какую-то воинственную добродетельность, выслушивала, хмуря брови и поджимая губы шутки, к которым привыкли посетители и было достаточно, чтобы кто-нибудь из пьющих касался её обнаженных рук, принимая стакан, чтобы Нелета показала ему когти, угрожая выгнать на улицу.
   Посетителей становилось все больше с тех пор, как исчез тучный болезненный призрак Сахара. Вино вдовы казалось вкуснее, и маленькие кабачки Пальмара снова пустели.
   Тонет не осмеливался глядеть на Нелету. Он как будто боялся людских сплетен. И так достаточно болтала свояченица, видя его порой в трактире. Он играл, пил, садился в углу, как в былое время делал Сахар и, казалось, на расстоянии подчиняется власти этой женщины, глядевшей на него меньше, чем на всех других.
   Со свойственной ему хитростью дядюшка Голубь понял положение внука. Он всегда сидит там, чтобы доставить приятность вдове, не желающей терять его из виду, желающей иметь на него безграничное влияние. Тонет, стоял на часах, по выражению старика и хотя порой у него появлялось желание отправиться в тростник пострелять, он молчал и сидел спокойно, боясь очевидно упреков Нелеты, как только они останутся одни. Она много перестрадала в последнее время, перенося требовательность и прихоти больного Сахара и теперь почувствовав себя богатой и свободной, вознаграждала себя тем, что подавляла своей властью Тонета.
   Бедный молодой человек, изумленный быстротою, с которой смерть устраивала дела, не мог еще поверить в свое счастье, сидя в трактире Сахара и не боясь появления возмущенного трактирщика. Глядя на богатство, единоличной хозяйкой которого была Нелета, он подчинялся всем требованиям вдовы. Она следила за ним с суровой любовью, похожей на строгость матери.
   -- Не пей больше! -- говорила она Тонету, который, повинуясь Пиявке, осмеливался просить у стойки еще по стакану.
   И внук Голубя, послушный, как ребенок, не пил, неподвижно сидя на своем месте, пользуясь всеобщим уважением, так как все знали об его отношениях к хозяйке.
   Посетители, бывшие свидетелями их интимностей при жизни Сахара, находили совершенно логическим, что молодые люди сошлись. Разве они не были женихом и невестой? Разве они не любили друг друта до того, что возбудили ревность даже в неповоротливом дядюшке Пако? Теперь они обвенчаются, как только пройдет срок траура, налагаемый законом на вдову, и Кубинец появится в виде законного владельца за стойкой, которую штурмовал еще любовником.
   Одна только свояченица и её родные не соглашались с таким решеньем вопроса. Нелета не выйдет замуж. Они были в этом уверены. Эта молодая женщина с медовым голоском слишком испорчена, чтобы поступать по заповедям божьим. Она предпочтет лучше жить в развратной связи с Кубинцем, чем пожертвовать в пользу родственников первой жены принадлежащею им частью. Для нее это будет не вновь! Перед своей смертью бедный Сахар и не то видел.
   Побуждаемые завещанием, открывавшим им возможность стать богатыми, убежденные, что Нелета не расчистит им браком путей к этому богатству, свояченица и её родственники зорко шпионили за любовниками.
   Поздно ночью, когда трактир запирался, свирепая старуха, закутавшись в свою накидку, следила за всеми выходившими посетителями, ища среди них Тонета.
   Она видела Пиявку, возвращавшегося неуверенным шагом в свою хату. Товарищи преследовали его своими шутками, спрашивали, не встретил ли он опять итальянца-точильщика. Он немного протрезвлялся. Разбойники! Если они христиане, как они позволяют себе смеяться над этой встречей. Придет Тот, кто все может и их наказание будет состоять в том, что они Его не узнают, не последуют за Ним и лишатся блаженства, предназначенного избранным.
   Иногда, когда Пиявка бывал один перед своей хатой, к нему подходила свояченица Сахара, выступая вдруг из темноты, как ведьма. Где Тонет? Бродяга отвечал насмешливой улыбкой, угадывая намерения старухи. Что она пристает к нему с расспросами! И простирая руки с неопределенным выражением лица, как будто хотел обнять всю Альбуферу, он отвечал:
   -- Тонет? А вон там, -- вон там...
   Свояченица была неутомимой шпионкой. Еще не кончался день, а она уже стояла перед хатой Голубей. Подкидыш отворяла дверь, и та вступала с ней в беседу, бросая жадные взгляды внутрь хаты, желая убедиться, там ли Тонет.
   Неумолимая противница Нелеты была убеждена, что молодой человек проводил ночи в трактире. Какой скандал! Прошел всего один месяц после смерти Сахара! Что возмущало ее больше этой наглости любовников, было то, что завещание Сахара не было исполнено и что половина его имущества оставалась в руках вдовы вместо того, чтобы перейти к родственникам первой жены. Свояченица предпринимала путешествия в Валенсию, наводя справки у людей, знакомых с законами, как с своими пятью пальцами, и была все время в возбуждении, целыми ночами подстерегала около трактира в сопровождении родственников, которые должны была служить свидетелями. Она надеялась, что Тонет выйдет из дома до рассвета и таким образом обнаружатся его отношения к вдове. Однако всю ночь двери трактира не отворялись. Дом был погружен в темноту и безмолвие, словно все внутри его спят сном невинности.
   Утром, когда трактир открывался, Нелета появлялась за стойкой, спокойная, улыбающаяся, свежая, глядя всем в глаза, словно ей не в чем упрекнуть себя. А некоторое время спустя появлялся Тонет, словно каким-то волшебством, и посетители не могли с уверенностью сказать, вошел ли он в дверь, ведущую на улицу или на канал.
   Было нелегко уличить эту парочку. Поняв, насколько Нелета хитра, свояченица пришла в отчаяние. Что бы избежать лишних разговоров, она уволила служанку и заместила ее теткой, безвольной старухой, никогда не противоречившей, испытывавшей некоторое не лишенное страха уважение к жестокому характеру и богатству племянницы -- вдовы.
   Священник дон Мигуэль, узнав о темных происках свояченицы, не раз советовал Тонету избежать скандала. Они должны обвенчаться. А то в один прекрасный день люди, интересующиеся завещанием, накроют их и об этом событии заговорят по всей Альбуфере. Пусть даже Нелета потеряет часть наследства -- все же лучше жить по божьим заповедям, без обмана и лжи! Кубинец пожимал плечами. Он не прочь жениться, да решение принадлежит ей. Нелета была единственной женщиной во всем Пальмаре, которая при всей своей обычной мягкости не спускала грубому священнику. Слушая его увещания, она возмущалась. Все это ложь! Она живет честно и хорошо! До мужчин ей никакого дела нет. Ей нужен слуга в трактире, и она держит вместо него Тонета, друга детства. Разве она уж не имеет права выбрать для своего заведения человека, на которого может положиться больше, чем да других. Она прекрасно знает, что все это клеветы, пущенные свояченицей, в надежде, что она -- Нелета, -- подарит ей рисовые поля покойного, половину всего состояния, над созданием которого она трудилась, как трудолюбивая и честная жена. Ничего из наследства не получит эта ведьма! Скорее высохнет вся вода в Альбуфере!
   Жадность крестьянки обнаруживалась в Нелете с пылом, способным на все. В ней пробудился инстинкт целого ряда поколений бедных рыбаков, подточенных нуждой, с завистью глядевших на богатство тех, кто владеет полями и продает беднякам вино, мало до малу накопляя деньги. Вспоминалось ей её голодное детство, те дни, когда она всеми брошенная становилась в кроткой позе перед дверью хаты Голубей, в ожидании, что мать Тонета сжалится над ней. Вспомнились и те усилия, которые она делала, чтобы завоевать себе мужа, а потом, чтобы терпеливо снести его болезнь. А теперь, когда она стала первой богачкой Пальмара, она вдруг должна поделиться из-за какой-то совестливости с людьми, которые ей всю жизнь только вредили! Она чувствовала себя способной совершить преступление, лишь бы не отдать своим врагам хотя бы булавку.
   Мысль, что к свояченице могла перейти часть рисовых полей, за которыми она ухаживала с такой страстной заботливостью, бросала ее в краску и пальцы её корчились с тем же бешенством, как тогда, когда в Русафе она вцепилась в лицо своего врага. Богатство изменило ее. Она очень любила Тонета, но она с охотой пожертвовала бы им, если бы ей был предоставлен выбор между ним и её имуществом. Если бы она бросила Тонета, он бы все равно рано или поздно вернулся к ней, так как его жизнь была навеки связана с её жизнью, как цепью. Если же она отдаст хоть маленькую частицу наследства, она ее уже больше не увидит.
   Она встречала поэтому с негодованием робкие предложения, которые ночью ей делал Тонет, в безмолвии верхнего этажа трактира.
   Кубинца тяготила эта жизнь, когда вечно приходилось скрываться и лгать. Ему хотелось стать законным владельцем трактира, ослепить всю деревню своим новым положением, стать на равную ногу с теми, кто его презирал. К тому же (и это он скрывал перед ней из предосторожности) став мужем Нелеты, ему придется меньше страдать от её властного характера, от её деспотизма богатой женщины, которая в любую минуту может выставить любовника и потому злоупотребляет своим положением. Раз она его любит, почему она не хочет выйти за него замуж?
   Как только Тонет произносил эти слова, в темноте спальни раздавался скрип маисовых сенников кровати под нетерпеливыми движениями Нелеты. Голос её хрипел от ярости. Он тоже о том же? Нет, сынок! Она знает, что надо делать и не нуждается в советах. Им хорошо и так! Или ему чего-нибудь не достает? Разве он не распоряжается всем, как будто он хозяин. Стоит ли венчаться у дон Мигуэля, чтобы после обряда передать половину имущества в руки этой свиньи, свояченицы? Она лучше дозволит отнять у нее одну руку, чем взять часть наследства. Она знает жизнь! Она несколько раз покидала озеро и бывала в городе, где сеньоры удивлялись её красноречию, и от нее не укрылось, что то, что в Пальмаре кажется большим состоянием, вне Альбуферы едва было бы сносной бедностью. У нее свои честолюбивые планы. Не век же ей наполнять стаканы и иметь дело с пьяницами. Она хочет закончить свою жизнь в Валенсии, на своей квартире, как сеньора, живущая на свою ренту. Она будет отдавать деньги взаймы выгоднее, чем Сахар, будет стараться непрерывно приумножать свое благосостояние, и когда она действительно станет богатой, может статься, она как-нибудь уладит тогда с свояченицей Сахара, предоставив ей то, что в её собственных глазах не будет иметь никакой цены. А потом можно будет поговорить и о свадьбе, если он до тех пор будет вести себя хорошо и повиноваться ей, не доставляя ей неприятностей. А теперь нет. Черт возьми! Ни замуж она ни выйдет, ни денег не отдаст первому встречному! Она предпочтет скорее дать себе, как линь, вспороть брюхо.
   И она так энергично выражала свои мысли, что Тонет не осмелился возражать. Этот парень, который импонировал всем в деревне своей силой, был в полной власти у Нелеты. Он положительно боялся её, не чувствуя себя, как прежде, уверенным в её любви.
   Это, однако, не значило, чтобы Нелете надоела её связь. Она любила его, но её богатство давало ей громадное преимущество над ним, да к тому-же любовные наслаждения бесконечных ночей в запертой таверне, без всякого риска, убили в ней ту остроту ощущений, которая возбуждалась в ней в былые времена постоянной опасностью, сладострастие, доставляемое ей поцелуями, срываемыми украдкой в дверях, теми короткими свиданиями, которые устраивали они в окрестностях Пальмара, в постоянном страхе, какой-нибудь неожиданности.
   Четыре месяца такой почти супружеской жизни протекли без всякой помехи, если не считать, впрочем легко устранимой, бдительность свояченицы Сахара, и Тонет мог минутами думать, что его мечты о браке близки к осуществлению. Нелета была озабочена и вдруг принимала серьезный вид. Вертикальная складка между бровями служила признаком мучительных дум. По самому незначительному поводу она начинала бранить Тонета, оскорбляла его, отталкивала от себя, раскаиваясь в своей любви, проклиная тот момент слабости, когда она уступила ему, а потом, повинуясь влечению инстинкта, она снова беззаветно бросалась в его объятья, словно ее постигло неустранимое несчастье.
   Её настроение, нервное и изменчивое, превратило ночи любви в свидания, полные возбуждения, ласки сменялись взаимными упреками. Губы, недавно целовавшие, готовы были кусать. Наконец однажды ночью Нелета, с страшной злобой, открыла ему тайну своего положения. Она крепилась до последнего момента, надеясь, что можно еще сомневаться в своем несчастии, но теперь после двухмесячного наблюдения, сомнениям не оставалось места. Она готовилась стать матерью.
   Тонет в первый момент был поражен и почувствовал прилив радости, между тем, как она продолжала свои жалобы. Случись это при Сахаре, не было бы никакой опасности. Но диавол, несомненно, впутавшийся в их дела, счел нужным создать это затруднение в самый тяжелый момент, когда ей более всего нужно было скрывать свою связь, чтобы не доставить радости своим врагам. Тонет, очнувшись от изумления, с робким видом спросил ее, что она предполагает делать. По дрожащему голосу своего возлюбленного она угадала его тайные помыслы и разразилась судорожным ироническим смехом, сразу обнаружившим её суровую душу. А! Он, вероятно, думает, что это заставит ее выйти за него замуж? Он не знает её. Он может быть уверен в том, что она скорее убьет себя, чем уступит своим врагам! То, что принадлежит ей, при ней и останется, и она сумеет отстоять свое. Нет, не придется Тонету жениться, против всего существуют лекарства на белом свете.
   Этот взрыв бешенства был вызван той обидной шуткой, которую сыграла природа над ними в тот самый момент, когда они наиболее были уверены в своей безопасности; Тонет и Нелета продолжали свою обычную жизнь, как будто ничего не случилось, избегая поводов говорить о возникшем затруднении, примирившись со своим положением, потому что развязка была еще далека и они питали смутную надежду на какой-нибудь непредвиденный случай, который выведет их из затруднения.
   Между тем Нелета ничего не говорила своему возлюбленному, изыскивая средства избавиться от той новой жизни, биение которой она чувствовала под своим сердцем, как угрозы её скудости.
   Тетка, перепуганная её признаниями, говорила о могущественных средствах. Она припоминала свои беседы со старухами Пальмара, когда те жаловались на быстроту, с которой размножались семьи бедных. По просьбе племянницы она отправлялась в Русафу или в город посоветоваться со знахарками, пользовавшимися темной репутацией в низших классах общества и приносила оттуда странные лекарства, составленные из отвратительных снадобий, от которых могло разорвать желудок.
   Очень часто, до ночам, Тонет видел на теле Нелеты пластыри с отвратительным запахом, в которые трактирщица особенно верила, припарки из полевых трав и все это придавало их ночным любовным бдениям вид каких-то колдовских манипуляций.
   Время шло и все средства оказывались недействительными. Месяцы проходили за месяцами и Нелета с отчаянием убеждалась в бесполезности своих усилий.
   Как говорила тетка, это неведомое существо слишком крепко уцепилось и напрасно Нелета старалась уничтожить его в своей утробе.
   Ночные свидания любовников носили бурный характер. Казалось, Сахар мстил за себя, воскресал между ними, и восстанавливал их друг против друга.
   Нелета плакала от отчаянья, обвиняя Тонета в своем несчастии. Он один виноват: благодаря ему её будущее скомпрометировано. И когда, благодаря вызванной её положением нервности, она уставала бранить Кубинца, она устремляла свой гневный взор на живот, освобожденный от тисков, скрывавших его в течение дня от взора любопытных, чудовищно, как ей казалось, увеличивающийся с каждой ночью. Нелета с дикой яростью ненавидела существо, шевелившееся теперь в её утробе, и жестоко колотила себя сжатым кулаком, словно надеясь раздавить его в его убежище.
   Тонет в свою очередь ненавидел его, видя в нем угрозу. Заразившись жадностью Нелеты, он не без ужаса думал о потере части того наследства, на которое он смотрел, как на свое.
   Все средства, о которых он имел смутное представление по непринужденным рассказам рыбаков, он не преминул посоветовать своей возлюбленной. Это были жестокие опыты, посягательства против самой природы, от которых волосы становились дыбом, или средства, вызвавшие только улыбку, но здоровье Нелеты выдерживало все. Это на вид нежное тело, было сильно и крепко и продолжало безмолвно выполнять священную функцию природы. Преступные желания не могли ни изменить, ни остановить святого процесса зарождения и развития жизни.
   Месяцы проходили. Нелета принуждена была делать громадные усилия выносить невероятные мучения, чтобы скрыть свое состояние от людских взоров. Она затягивала свой корсет каждое утро с невероятной жестокостью, приводившей в ужас даже Тонета. Очень часто у нее не хватало сил затянуться так, чтобы скрыть обнаруживавшееся материнство.
   "Затягивай!.. Затягивай!" -- говорила она, передавая дикими движениями возлюбленному шнуры своего корсета, кусая губы, чтобы задушить крики своих страданий.
   И Тонет затягивал её, чувствуя холодный пот на лбу, изумляясь той силе воли, которую обнаруживала эта маленькая женщина, глухо стонавшая и глотавшая слезы мучений.
   Она румянилась и употребляла всевозможные дешевые парфюмерные средства, чтобы казаться в трактире свежей, спокойной и красивой, как всегда. Так никто и не мог угадать по её лицу, что она в таком положении. Свояченица Сахара, ходившая, как лягавая собака, вокруг дома предчувствовала что-то неладное и метала испытующие и быстрые взгляды, проходя мимо двери. Остальные женщины, со свойственной им опытностью, догадывались о том, что делалось с трактирщицей.
   Атмосфера подозрений и сыска образовалась вокруг Нелеты. То и дело шушукались у дверей хат. Свояченица Сахара и её родичи спорили с женщинами, не верившими их утверждениям. Кумушки-сплетницы вместо того, чтобы посылать своих ребят за вином или маслом в трактир, отправлялись сами и толклись у стойки, изыскивая разные способы, чтобы заставить подняться хозяйку с её стула и двигаться, прислуживая им, следя меж тем пристальным взором за линиями её туго стянутой талии.
   "А ведь, правда", -- говорили одни, торжествуя при встрече с соседками. "Все это ложь!" -- кричали другие.
   И Нелета, догадываясь о причине такой сутолоки, с насмешливой улыбкой, принимала любопытных. Милости просим! Какая муха укусила их, что они не могут пройти, не завернув к ней?.. Словно торжественный праздник в доме у нее!.."
   Но та дерзкая веселость, с которой она принимала любопытство кумушек, исчезала тотчас же, как только наступала ночь после дня мучительных страданий и вынужденного спокойствия. Как только она сбрасывала свой корсет, её мужество вдруг пропадало, как отвага солдата, отличившегося в геройском деле и впавшего в изнеможение.
   Мрачное уныние овладевало ею в тот самый момент, когда её вздутый живот освобождался от всех тисков. Она с ужасом думала о той муке, которую должна будет выносить на следующий день, чтобы скрыть свое положение.
   Она не может терпеть дольше. Она, всегда такая сильная, говорила об этом Тонету в тиши ночей, полных когда-то любви и ласки, а теперь тревоги и скорбных излияний.
   Проклятое здоровье! Как она завидовала больным женщинам, в утробе которых не могла зародиться жизнь...
   В эти моменты отчаянья она заговаривала о том, что следует бежать, оставив на попечении тетки трактир и укрыться в предместье города, пока она не разделается с своим несчастьем. Но после размышлений, она понимала бесполезность бегства. Образ свояченицы Сахара вставал перед нею. Бежать -- это значило признаться в том, что пока еще было только предположением. Куда она могла уйти от свирепой свояченицы Сахара. Тем более приближался конец лета. Наступало время жатвы риса; она наверно бы возбудила подозрения всех несвоевременным отсутствием при её репутации -- заботливой и ревностной хозяйки. Она останется. Она встретит опасность лицом к лицу. Если она останется на месте, за ней меньше будут следить. Она с ужасом думала о родах, таинственных и мучительных, которые казались ей еще ужаснее, потому что были покрыты мраком неизвестности. Она старалась забыть свой страх, уходя в заботы о жатве, жадно торгуясь с рабочими о поденной плате.
   Она бранила Тонета, который отправляясь по её поручению наблюдать за батраками, забирал всегда с собой ружье Сахара и, сев вместе с собакой "Искрой" в лодку, занимался больше стрельбой птиц, чем счетом снопов риса.
   Иногда по вечерам она оставляла трактир на попечение тетки, чтобы отправиться на гумно, -- площадку из затвердевшего ила среди воды полей. Эти прогулки несколько успокаивали её мучительное состояние.
   Укрывшись за снопами, она с отчаянием в лице срывала свой корсет, садилась рядом с Тонетом на кучу рисовой соломы, распространявшей острый запах. У их ног в монотонной работе молотьбы ходили кругом лошади, а против них расстилала свою громадную зеленую поверхность Альбуфера, отражая в опрокинутом виде красные и дымчатые горы, замыкавшие горизонт.
   Эти ясные вечера успокаивали влюбленных; они себя чувствовали гораздо лучше, чем в запертой спальне, сумрак которой был наполнен ужасом.
   Озеро, казалось, нежно улыбалось, видя, как выходит из его недр годичная жатва. Песни молотильщиков и лодочников на нагруженных рисом больших барках, казалось, убаюкивали Альбуферу после родов, обеспечивающих жизнь детям её берегов.
   Тишина вечера смягчала раздражительный характер Нелеты, вливая в нее новое мужество. Она считала по пальцам, сколько осталось еще до её родов. Оставалось очень немного времени до наступления страшного события, которое могло изменить всю её жизнь. Это должно произойти в следующем месяце, ноябре; быть может в то время, когда на Альбуфере будут большие охоты в честь Св. Мартина и Св. Каталины. По её подсчету вероятно, что не прошло еще года после смерти Сахара и с свойственной ей бессознательной порочностью женщины, желающей, как можно лучше устроиться, она жалела, что её связь с Тонетом не началась несколькими месяцами раньше. Тогда она могла бы смело не скрывать своего положения, выдавая своего мужа за отца ребенка. Надежда, что смерть вмешается придавала ей бодрость. Кто знает, после всех ужасов, испытанных ею, не появится ли ребенок на свет мертвым. Не раз случались подобные вещи. И любовники, поддавались этой иллюзии, начинали говорить о смерти ребенка, как о чем-то несомненном и неизбежном.
   А Нелета, прислушиваясь к движениям ребенка под своим сердцем, испытывала радость, когда маленькое существо, по-видимому, не обнаруживало более признаков жизни. Оно не будет живым, это несомненно! Счастье, которое всегда сопутствовало ей, наверное, не покинет ее.
   Конец жатвы отвлек ее от этих мыслей. Мешки с рисом лежали целыми кучами в трактире, они заполняли все внутренние комнаты дома, были нагромождены у самой стойки, лишая места посетителей и занимали почти все углы спальни Нелеты. Она изумлялась богатству, скрытому в этих мешках, опьянялась острым запахом рисовой пыли. Ужели же она уступит половину этих сокровищ свояченице Сахара?.. При одной этой мысли, Нелета чувствовала, как возрождаются её силы под влиянием гнева. Она невыносимо страдала, скрывая свое положение, но лучше умереть, чем поделиться добычей. Необходимо было принять энергичное решение. Состояние её ухудшалось. Ноги пухли. Она испытывала непреодолимое желание не двигаться, не вставать с постели. И несмотря на это, она каждый день появлялась за стойкой, потому что её отсутствие под предлогом болезни могло оживить подозрения. Она медленно передвигалась, когда ей приходилось вставать из-за посетителей и её вынужденная улыбка превращалась в мучительную судорогу, приводившую в трепет Тонета. Её стянутая талия грозила разорвать корсет.
   "Я не могу более!" стонала она в отчаянии, раздеваясь и бросаясь навзничь на свою постель. И оба любовника, в безмолвии спальни, обменивались словами, полные ужаса, словно видели, как между ними вставало привидение, грозящее им за их грех. "А, что если ребенок не родится мертвым?" Нелета была уверена в этом. Она чувствовала, как он шевелится под её сердцем, и её преступная надежда исчезала. И в мятежной алчной душе этой женщины, неспособной покаяться в своем грехе, из боязни лишиться материального благосостояния, рождались смелые решения, как в душе великих преступников. Нечего и думал о том, чтоб отправить ребенка в какую-нибудь соседнюю местность с Альбуферой, приискав надежную женщину, которая ходила бы за ним. Всегда придется бояться нескромности кормилицы и хитрости врагов. Да и у них самих не хватило бы благоразумия; они, как родители, могли бы почувствовать привязанность к этому маленькому существу и в конце концов тайна их обнаружилась бы. Нелета с страшным хладнокровием обсуждала все это, глядя на мешки с рисом, нагроможденные в её спальне. Нечего было и думать, что ребенка можно было скрыть в Валенсии. Стоит только свояченице Сахара однажды напасть на след, и она найдет истину хотя бы на дне самого ада.
   И Нелета устремляла на любовника свои зеленые глаза, дикие от мучительного сознания опасности положения. Необходимо было, во что бы то ни стало, избавиться от ребенка. Тонет должен показать всю свою смелость. В опасности узнаются люди. Он отнесет его ночью в город, оставит на улице, на церковной паперти, не важно где: Валенсия велика..., а там ищи его родителей...
   Жестокая женщина, задумав это преступление, старалась еще подыскать себе оправдания. Почем знать, может быть, это принесет даже счастье ребенку?.. Если он умрет, тем лучше для него, если выживет, кто знает, в какие руки попадет он? Быть может его ждет богатство.
   Мало ли что случается на свете! И она припоминала детские сказки о Царевичах, оставленных в лесу или о незаконных детях пастушек, которые вместо того, чтобы быть съеденными волками, делались могущественными людьми.
   Тонет с ужасом слушал ее. Он готов был возмутиться, но взор, который бросала на него Нелета, укрощал его всегда слабую волю. К тому же он сам был обуреваем жадностью: он считал своею собственностью все, что принадлежало Нелете, и возмущался при мысли о том, что ему придется поделиться с врагами наследством своей любовницы. Его нерешительность заставляла его закрывать глаза и возлагать надежды на будущее. Не нужно отчаиваться: все устроится, и, может быть, в последний момент добрая судьба распутает узел. И пользуясь кратковременным спокойствием, он старался не думать о преступных намерениях Нелеты. Он с ней был связан на веки. Она составляла всю его семью. Трактир был его единственным очагом. Он порвал со своим отцом, который узнав о сплетнях, распространившихся в деревне на счет его связи с трактирщицей, и видя, как он целыми неделями и месяцами ни одного разу не ночевал в хате, имел с ним короткую и скорбную беседу.
   Поведение Тонета было бесчестием для Голубей. Он не может выносить сплетен о том, что его сын открыто живет на счет женщины, которая ему не жена. Если уж он хочет жить в бесчестии вдали от своей семьи и не помогая ей, то пусть они не знают больше друг друга! У него нет больше отца! Он не увидит его до тех пор, пока не восстановит своей чести. После этого объяснения, дядюшка Тони, с помощью верной Подкидыша продолжал засыпать свои поля. Но теперь, когда это огромное предприятие близилось к концу, им овладевало уныние; он с горечью задавал себе вопрос: кто поблагодарит его за такой труд и только упорство заставляло его продолжать работу.
   Наступило время больших охот в дни св. Мартина и св. Каталины, -- праздники Салера. Во всех собраниях рыбаков с восторгом говорилось о необычайном количестве птиц, появившихся в этом году на Альбуфере. Сторожа, наблюдая издали уголки и заросли, где собирались лысухи, видели, как быстро умножалось их число. Они образовывали громадные черные пятна на поверхности воды и, когда мимо них проплывала лодка, они вспархивали, образуя треугольные группы, и подобно туче саранчи, опускались неподалеку, загипнотизированные зеркальной поверхностью озера, не будучи в состоянии покинуть воду, на которой их ожидала неминуемая смерть.
   Весть об этом распространилась по всей провинции и охотников ожидалось гораздо больше, чем в прежние годы.
   Большие охоты на Альбуфере привели в движение все валенсианские ружья. Это были очень древние праздники, о происхождении которых хорошо знал Голубь с того времени, когда он был присяжным и хранил архив. Он рассказывал об этом своим друзьям в трактире. Когда Альбуфера принадлежала королям Арагонским, и одни только монархи имели право охоты, король дон Мартин предоставил гражданам Валенсии один праздничный день и избрал для этого день своего святого. Впоследствии охота разрешалась также в день св. Каталины. В эти два праздника всякому был открыт свободный доступ на озеро с оружием и каждый мог стрелять бесчисленных птиц, скрывавшихся в тростниках. Эта привилегия, передававшаяся по традиции, стала правом освященным веками. Теперь охоте предшествовали в виде пролога два дня, когда со всех концов провинции съехавшиеся охотники платили деньги арендатору Альбуферы за наилучшие места. Лодок и лодочников не хватало для услуг всем этим охотникам. Дядюшка Голубь, столько уже лет известный любителям охоты, не мог придумать, как удовлетворить все запросы. Он давно находился в услужении у одного богатого сеньора, который платил ему большие деньги за его знание Альбуферы. Тем не менее, охотники обращались к патриарху лодочников, и дядюшка Голубь рыскал повсюду в поисках лодок и лодочников для всех тех, которые ему писали из Валенсии. Накануне охоты, Тонет увидел, как дед его вошел в трактир. Он пришел за ним. В этом году на озере будет больше охотников, чем дичи. Он не знает, где ему достать лодочников. Все люди из Салера, из Катаррохи и даже из Пальмара заняты, а теперь один старый клиент, которому он не может отказать, просит у него лодку и человека для одного из своих друзей, который в первый раз хочет охотиться на Альбуфере. Хочет ли Тонет помочь и выручить деда?
   Кубинец отказался. Нелета была больна. Утром она покинула стойку, не будучи в состоянии выносить своих страданий. Страшный момент может быт близок, и он не мог оставить трактира.
   Его лаконический отказ был истолкован стариком, как оскорбление и он страшно был взбешен.
   Теперь, когда Тонет стал богачом, он позволяет себе издеваться над бедным дедом, ставя его в смешное положение. Он все выносил от Тонета. Терпел его леность, когда они эксплуатировали Главный Путь. Он закрывал глаза на его связь с трактирщицей, связь, которая не делает большой чести его семейству. Но оставить его на произвол судьбы в деле, которое для него являлось вопросом чести, это уже слишком! Господи Боже! Что скажут о нем его городские друзья, когда, увидят, что тот, кого они считали хозяином Альбуферы, не может даже найти человека для услуг. И его печаль была так глубока и ясна, что Тонет испытывал угрызение совести. Отказать в помощи во время больших охот, это для дядюшки Голубя было равносильно гибели его репутации и до некоторой степени изменой стране ила и тростника, их взрастившей.
   Кубинец уступил мольбам деда. Нелета, без сомнения, еще может подождать. Вот уже несколько раз она испытывала ложные боли и этот кризис, вероятно, благополучно пройдет, как и другие.
   С наступлением ночи Тонет прибыл в Салер. Как лодочник, он должен был присутствовать вместе с охотником при распределении мест.
   Местечко Салер, расположенное вдали от озера в конце канала по направлению к Валенсии, представляло необычайный вид, по случаю больших охот.
   В широкой части канала, именуемой Портом, собрано было несколько дюжин черных лодок, прижатых вплотную, тонкие борта их с треском ударялись друг о друга, дрожа под тяжестью огромных деревянных бочек, которые на следующий день должны были быть поставлены на сваи среди ила. В этих бочках прятались охотники, чтоб стрелять птиц.
   Между домами Салера несколько ловких девушек из города разместили свои столы с жареным горохом и миндальными пирожными, освещая свои товары свечами, защищенными от ветра бумажными колпаками. У дверей хаты женщины местечка кипятили свои кофейники, предлагая охотникам чашки кофе с ликером, в которых было меньше всего кофе. Необычная толпа народа кишела в местечке, увеличиваясь каждую минуту с прибытием из города телег и тартан.
   Это были Валенсианские граждане в высоких гетрах и громадных фетровых шляпах, словно трансваальские воины, расхаживавшие в своих блузах с бесчисленными карманами, подзывая свистом своих собак и хвастаясь ружьями новой системы, висевшими в желтых чехлах через плечо. Богатые крестьяне провинции в великолепных плащах с патронташами у пояса, в платках, которые у одних были свернуты митрами, у других имели форму чалмы, а у третьих развевались длинным концом на шее. По головному убору каждого можно было узнать, из какого он уголка валенсианской провинции.
   Оружие равняло охотников. Они по-братски обращались друг с другом, как товарищи по оружию, предвкушая прелести предстоящей завтра охоты. Говорили об английском порохе, о бельгийских ружьях, о преимуществах центрального боя, с трепетной страстью истых арабов, словно уже вдыхая запах пороха. Молчаливые, громадные с живыми глазами собаки, переходили от одной группы к другой, обнюхивая руки охотников и наконец ложились неподвижные у ног своих хозяев.
   Во всех хатах, превращенных в гостиницы, женщины деятельно хлопотали, готовя ужин, в лихорадочном возбуждении по случаю праздников, позволявших им потом существовать почти целый год.
   Тонет увидел так называемый дом "Инфантов": низкое каменное здание, увенчанное высокой черепичной крышей, пестревшей многочисленными слуховыми окнами. Это было большое здание 18-го века, которое постепенно разрушалось с тех пор, как охотники королевской крови перестали посещать Альбуферу. Теперь оно было занято трактиром. Напротив стоял дом Демана, двухэтажное здание, гигантом возвышавшееся посреди хат, с кривыми решетками на облупившихся стенах и колоколом на крыше, которым сзывали охотников при распределении мест.
   Тонет вошел в этот дом, бросив взгляд в залу нижнего этажа, где происходила церемония. Громадный фонарь бросал тусклый свет на стол и кресла арендаторов Альбуферы. Эстрада была отделена от остальной части залы железным барьером.
   Дядюшка Голубь был здесь в качестве достопочтенного лодочника, и шутил с знаменитыми охотниками, страстными любителями озера, которых он знал уже полвека. Это была охотничья аристократия. Здесь были богатые и бедные: крупные помещики и мясники из города и просто скромные рабочие из окрестных местечек. Они не виделись в остальное время года, но встречаясь на Альбуфере каждую субботу на малых охотах или собираясь на большие, они братски сближались, предлагая друг другу табак, патроны и слушая, не моргая глазами, удивительные рассказы о подвигах на охоте летом в горах. Общность вкусов и охотничья хвастливость братски соединяла их. Почти все имели шрамы от ран, причиненных главной страстью их жизни. Одни, горячо жестикулируя во время рассказа, показывали пальцы, оторванные вследствие разрыва ружья, другие имели обожженные взрывом пороха щеки. Старики-ветераны страдали ревматизмом, полученным еще в юности в сырую погоду; тем не менее они не могли пропустить большой охоты и оставаться спокойно в домах; они являлись, больные, и жаловались на изменчивость и отсутствие пыла в молодых охотниках.
   Собрание кончилось. Лодочники возвестили, что ужин готов и охотники группами стали расходиться, направляясь к освещенным хатам, двери которых красными пятнами отражались на илистой почве. Крепкий запах алкоголя носился в воздухе. Охотники боялись воды Альбуферы, они не доверяли воде из озера, которую пили местные жители, опасаясь лихорадки и привозили с собой порядочное количество абсенту и рому, крепкий аромат которых разливался в воздухе при раскупоривании бутылок.
   Тонет видя такое оживление в Салере, словно армия разбилась лагерем -- вспомнил рассказы своего деда: об оргиях, устраиваемых в былые времена богатыми городскими охотниками, с совершенно голыми женщинами, которых травили собаками; о громадных суммах денег, проигрывавшихся в жалких хатах по ночам в промежуток между двумя охотами: о всех нелепых забавах буржуа, взлелеянных быстролетным счастьем, которые, вдали от взоров семьи, в этом почти диком угле, возбужденные видом крови и запахом пороха, давали полный простор своим животным инстинктам.
   Дядюшка Голубь отыскал внука, чтобы его представить охотнику. Это был довольно жирный господин, с добродушным и миролюбивым лицом; промышленник из города, решивший, что после долгой трудовой жизни настала пора и для него поразвлечься вместе с богатыми людьми и пожить удовольствиями своих новых друзей: его, по-видимому, стесняли его страшные доспехи: охотничья сумка, ружье и высокие сапоги -- все с иголочки, только что купленное. Тем не менее, любуясь своим патронташем, висевшим через плечо, в громадной фетровой шляпе, он считал себя похожим на одного из тех героев-буров, изображениями которых он восхищался в газетах. Он охотился в первый раз на озере, всецело доверяясь опытности лодочника, который должен был достать для него место, когда очередь дойдет до него.
   Все трое поужинали в хате с другими охотниками. Ужин прошел шумно, как обычно в таких случаях. Ром лился рекой, а вокруг стола, как голодные собаки, толпились соседние крестьяне, подобострастно смеясь шуткам гостей, хватая все, что им предлагали, способные выпить сразу столько, сколько, по мнению охотников, хватило бы на всех.
   Тонет почти ничего не ел, слушая как сквозь сон, крики и смех этих людей, шутливые протесты, с которыми они принимали вымышленные истории хвастливых охотников. Он думал о Нелете. Ему рисовалось, как она, изнемогая от страданий, в верхнем этаже катается по полу, душа в себе крики, которые могли бы облегчить ее.
   В хату донеслись звуки колокола с дома Демана, дрожащие, как колокол отшельника.
   "Он прозвонил уже два раза", сказал дядюшка Голубь, считая с глубочайшим вниманием удары, более боясь опоздать в дом Демана, чем пропустить мессу.
   Когда колокол прозвонил в третий раз охотники и лодочники встали из-за стола и поспешили к месту раздачи постов.
   Свет фонаря увеличился двумя лампами на столе эстрады. За решеткой поместились арендаторы Альбуферы, а за ними до самой задней стены охотники, имевшие постоянный абонемент, по праву занявшие эти места. По ту сторону решетки, загромождая дверь и толпясь снаружи, стояли лодочники, бедные охотники, весь мелкий люд, пришедший поглазеть на охоту. Ужасный запах мокрой одежды, водки, дешевого табаку, штанов, запачканных илом, стоял над толпой, теснившейся к решетке. Непромокаемые охотничьи костюмы, прикасаясь друг к другу, издавали, пронизывающий до мозга костей, звук. На громадной темной тени от открытой двери неопределенными пятнами отражались белые фронтоны соседних хат.
   Несмотря на такое скопление людей, царило молчание: как только они переступали порог, все невольно ему подчинялись. Заметно было только то немое беспокойство, которое водворяется около трибунала, когда решается участь человека или при жеребьевке, когда речь идет о богатстве семья. И когда кто-нибудь открывал рот, то говорил понизив голос, чуть слышным шепотом, как у постели больного.
   Главный арендатор встал.
   "Кавальерос!"
   Молчание стало еще глубже. Приступили к вопросу о распределении мест.
   По обеим сторонам стола, словно олицетворение власти, стояли два сторожа, самые старые в Альбуфере; два тощих человека с мрачным видом, с волнообразными движениями и острым лицом, два угря, наряженные в блузы, которые точно ради великого охотничьего праздника вышли со дна озера.
   Сторож начал перекличку, чтобы узнать все ли посты будут заняты на предстоящей завтра охоте.
   "Первый!.. Второй!.."
   Они шли по очереди, сообразно с ценой и давностью абонемента. Лодочники, слыша номера своих хозяев, отвечали за них:
   "Здесь! Здесь!"
   После переклички наступил торжественный момент: выбор мест для охоты каждым лодочником по соглашению с охотником, или по собственной инициативе, как человека более опытного.
   "Третий!" говорил один из сторожей.
   И тотчас же имевший этот номер выкрикивал название места, о котором думал: "Заводь Господа Бога!.." "Гнилая лодка". "Угол Антипы". Таким образом выкрикивались фантастические географические названия Альбуферы: места, окрещенные по вкусу лодочников, названия, которые могли бы заставить покраснеть женщин или вызвать тошноту, если бы они произносились за столом. Но теперь они звучали торжественно, не вызывая улыбки.
   Второй сторож с зычным, как труба голосом, после каждого номера выкрикиваемого лодочником, подняв голову и закрыв глаза, положив руку на решетку, всеми силами своих легких испускал пронзительный крик, далеко оглашавший ночную тишину.
   "Третий: Заводь Господа Бога!.. Четвертый: Угол Св. Роч... Пятый: .... цирюльника".
   Разделение мест продолжалось около часа и в то время, как сторожа медленно выкрикивали номера, молодой человек записывал их в громадную книгу, лежавшую на столе.
   По окончании распределения мест, выдавалось разрешение на охоту мелкому люду: билеты, стоившие только два дуро, с которыми рабочие могли исколесить всю Альбуферу на своих лодчонках, в некотором расстоянии от охотничьих постов и убивать всю дичь, ускользавшую от выстрелов богачей.
   Охотники поспешно расходились, пожимая друг другу руки. Некоторые оставались ночевать в Салере, в расчете занять свои места на рассвете; другие, более рьяные, тотчас же отправлялись на озеро, желая руководить лично установлением бочки, в которой они должны были провести целый день. "Всякой удачи! Желаем веселиться!" И каждый охотник звал своего лодочника, чтобы удостовериться, все ли в добром порядке.
   Тонета уже не было в Салере. Когда наступила тишина во время распределения мест, его охватила смертельная тоска. Пред его глазами встал скорбный образ Нелеты, которая, извиваясь в муках страданий, лежала на полу одна, без близкого человека, угрожаемая бдительностью врагов, там в Пальмаре.
   Будучи не в силах совладать с собой, он вышел из дома Демана, решив тотчас же вернуться в Пальмар, не останавливаясь даже пред разрывом с дедом. Около дома "Инфантов", где находился трактир, его кто-то окликнул. Это был Пиявка. Ему хотелось пить и есть. Он ходил вокруг столов богатых охотников в надежде чем-нибудь поживиться, но не получил ровно ничего, так как лодочники поели все.
   Тонету пришла в голову мысль заменить себя бродягой: но предложение погнать лодку возмутило сына озера больше, чем, если бы вдруг священник Пальмара предложил ему произнести праздничную проповедь.
   Не для него такая работа: он не намерен тыкать шестом. Тонет должен был знать его образ мыслей: труд -- создание рук диавола.
   Но Тонет, сгорая от нетерпения и тоски, совершенно не был расположен слушать глупые теории Пиявки. Он не хочет и слышать об отказе, иначе он навсегда отобьет ему аппетит, сбросив его в озеро. Друзья должны помогать друг другу в затруднении. Он прекрасно умел управлять лодкой, когда запускал свои лапы в чужие сети, воруя угрей. А если он голоден, он может поживиться провизией, привезенной этим сеньором из Валенсии. И заметив, что Пиявка колеблется при мысли о пиршестве, он попробовал вызвать его решимость ударами кулаков, толкая его к лодке охотника, объясняя как все приготовить. Когда его хозяин явится, он может объяснить, что де Тонет болен и ему поручено заменить его.
   И прежде, чем Пиявка оправился от своего изумления и пришел к какому-нибудь решению, Тонет бросился в свою легкую лодку и двинулся в путь, отчаянно гребя шестом.
   Путь был долог. Ему нужно было проехать всю Альбуферу, чтобы достичь Пальмара, и не было ни малейшего ветра. Но Тонета пришпоривал страх и неизвестность, и его лодочка прыгала, как ткацкий челнок, по темной основе воды, испещренной светом звезд.
   Было уже за полночь, когда он достиг Пальмара. Он был в изнеможении, руки отнимались после отчаянного путешествия и у него было одно только желание, чтобы в трактире было все спокойно, и он мог бы мертвым чурбаном броситься на свою кровать. Он причалил свою маленькую лодку пред домом, который молчаливо стоял запертым, как и все дома в деревне, и лишь щели двери светились линиями красного света.
   Ему открыла тетка Нелеты и, узнав его, глазами показала на людей, сидевших у очага. Это были крестьяне из Суеки, прибывшие на охоту, имевшие поля в Салере, завсегдатаи, которым нельзя было отказать, не возбудив подозрений. Они, поужинав в трактире, собирались спать у очага, решив за час до рассвета выехать в своей лодке и рассеяться по озеру в расчете на дичь, которая ускользнет из рук охотников, занявших лучшие места.
   Тонет поздоровался со всеми и, обменявшись с ними несколькими словами, по поводу завтрашнего праздника, поднялся в спальню Нелеты.
   Он увидел ее в одной рубашке, бледную с искаженным лицом, обеими руками крепко державшуюся за живот, с безумными глазами. Страдания заставили ее забыть все благоразумие и она испускала рев, приводивший в ужас её тетку.
   "Они тебя услышат!" восклицала старуха. Нелета, подавив свои страдания, зажимала рот руками и кусала подушки, чтобы задушить свои крики.
   По её совету, Тонет сошел вниз в трактир. Он не мог оказать никакой помощи, оставаясь наверху. Присоединившись к компании, развлекая гостей своей беседой, он, может быть, сумеет отвлечь их внимание, и они не услышат ничего, что могло бы возбудить подозрение.
   Тонет больше часа грелся у золы очага, беседуя с крестьянами о минувшем урожае, о великолепии предстоящей завтра охоты. На один момент беседа прервалась. Все услышали страшный дикий крик, словно резали человека. Хладнокровие Тонета успокоило всех.
   "Хозяйка немного больна", сказал он. И они продолжали болтать, не обращая внимания на шум шагов тетки, быстро проходившей с места на место, так что дрожал весь потолок. Через полчаса, Тонет, полагая, что инцидент уже забыт, поднялся в спальню. Большинство крестьян дремали, свесив голову на грудь.
   Поднявшись наверх, он увидел Нелету на постели бледную, без движения. Только блестящие глаза свидетельствовали о том, что она жива.
   "Тонет... Тонет..." слабо прошептала она. Любовник, по её голосу и взгляду, угадал все, что она хотела сказать. Это было приказание, непреклонное веление. Жестокая решимость, так часто пугавшая Тонета, целиком вернулась вновь, несмотря на слабость послеродового кризиса. Нелета говорила тихим голосом, казавшимся вздохом, доносившимся издалека. Самое трудное прошло: теперь очередь за ним. Пусть он докажет, есть ли в нем смелость.
   Дрожащая тетка, потеряв голову, не отдавая себе отчета в своих действиях, подала Тонету сверток белья, внутри которого, шевелилось маленькое существо, грязное, с дурным запахом, с багрово-синеватым тельцем.
   Нелета увидев около себя новорожденного пришла в ужас. Она не хочет его видеть, она боится смотреть на него. Она боялась за себя, предполагая, что при одном только взгляде на ребенка, в ней проснется мать, и она не будет в состоянии бросить его.
   "Тонет... Немедленно... Унеси его". Кубинец, наскоро отдав распоряжение старухе, спустился вниз, чтобы проститься с крестьянами, которые уже спали. И тетка подала ему через выходившее на канал окно в нижнем этаже живой сверток.
   Когда ставни захлопнулись и Тонет очутился один в темноте ночи, он почувствовал вдруг, что вся отвага его сразу пропала. Этот сверток белья с мягким телом, который он нес под мышкой, пугал его. Его мгновенно охватила страшная нервозность, обострившая все его чувства. Он слышал все звуки деревни, даже самые незначительные, и ему казалось, что звезды окрасились в красный цвет. От ветра задрожало чахлое оливковое дерево около трактира и шум листьев заставлял его бежать, как будто вся деревня могла проснуться и наброситься на него с вопросом, что это у него под мышкой.
   Ему казалось, что свояченица Сахара и её родственники, взбудораженные отсутствием Нелеты в течение целого дня, ходят, как всегда, вокруг трактира и он вдруг увидит старую колдунью на берегу канала. Какой скандал, если она поймает его с этой ношей! В какое отчаяние придет Нелета!..
   Он доложил сверток на дно лодки, оттуда раздался отчаянный, неистовый крик. Он схватил шест и с безумной быстротой понесся по каналу. Он яростно греб, пришпориваемый этим криком новорожденного, боясь, что вдруг появится свет в окнах домов и тени любопытных будут спрашивать, куда он едет.
   Вскоре он оставил позади себя безмолвные хаты и въехал в Альбуферу.
   Тишина озера, полумрак спокойной звездной ночи, возвратили ему всю его смелость. Над головой темная синева неба, внизу бледная лазурь воды, в которой таинственно дрожа сверкали звезды. Чирикали птицы в тростнике и плескалась вода, в которой рыбы гонялись друг за другом. По временам с этим шумом сливались неистовые крики ребенка.
   Тонет, измученный непрерывной ездой в эту ночь продолжал грести шестом, направляя свою лодку к Салеру. Он положительно одурел от усталости, но голова его была свежа и мысль, обостряемая опасностью, работала деятельнее, чем руки.
   Он был уже далеко от Пальмара. До Салера оставалось еще больше часа. И еще два добрых часа, чтобы добраться до города. Тонет посмотрел на небо; должно быть три часа. Меньше, чем через два часа, займется день и солнце поднимется на горизонт, когда он доберется до Валенсии. К тому же он, не без ужаса думал о длинном пути через уэрту Русафы, всегда охраняемой жандармами, о входе в город, под взорами таможенных чиновников, которые, наверное, захотят посмотреть, что у него в свертке под мышкой, о тех людях, которые, встав до зари и встретясь с ним, узнают его. А тут еще этот плач, все более отчаянный и ужасный, представлявший опасность даже в пустынной Альбуфере!
   Тонет видел пред собой бесконечную дорогу и чувствовал, как его оставляют силы. Никогда не достичь ему пустынных на заре городских улиц, ни церковных порталов, где бросают детей, чтобы отделаться от несносного бремени. Легко в Пальмаре, в безмолвном одиночестве спальни сказать: "Тонет, сделай это!". Действительность воздвигала перед ним груду неодолимых препятствий.
   Даже на озере порою опасность увеличивалась. В другое время можно проехать с одного берега до другого, всю Альбуферу, не встретив ни одной живой души, а в эту ночь она кишела народом. В каждой заросли чувствовалась работа невидимых людей, готовившихся к охоте.
   По всем направлениям сновали люди во мраке на черных лодках. В безмолвии Альбуферы по воде, до которой малейшие звуки разносятся на громадное пространство, раздавались удары молотков, вбивавших сваи для мест охотников, и как красные звезды, горели на поверхности воды кучи зажженной травы, при свете которой лодочники заканчивали свои приготовления к охоте. Как пробить себе путь среди знакомых ему людей под жалобный плач ребенка, совершенно непонятный среди озера. Ему перерезала путь лодка, хотя и довольно далеко, но все же на расстоянии звука голоса. Несомненно, люди в лодке были поражены этим плачем!
   "Товарищ!" -- прокричал далекий голос: -- "Что везешь ты?"
   Тонет не ответил, но у него не хватило сил продолжать путь, и он сел на краю лодки бессильно опустив свой шест. Он хотел остаться, не боясь рассвета. Ему страшно было ехать дальше, и он махнул на все, как отставший путник, который бросается на землю, хотя и знает, что должен умереть. Он был не в состоянии выполнить свое обещание. Пусть его схватят, пусть все узнают, что произошло, пусть Нелета потеряет свое наследство!.. Он не может более!..
   Но едва он принял это отчаянное решение, как в голове его возникла мысль, обжегшая его. Сначала она похожа была на огненную точку, потом на раскаленный уголь, наконец на громадное пламя и вдруг вспыхнула ужасным пожаром, грозившим взорвать его голову, меж тем, как холодный пот лил по его лбу, словно пар от горевшего внутри огня.
   Зачем плыть дальше?.. Нелета хотела уничтожить это доказательство своей вины, чтобы сохранить часть наследства, бросить ребенка, чтобы он не мог нарушить спокойствия их обоих, а для этого что может быть лучше Альбуферы, воды которой очень часто скрывали людей, спасая их от преследований.
   Он задрожал при мысли, что озеро не сохранит жизни этого слабого, только что родившегося тельца. Но разве судьба ребенка будет вернее, если его бросить где-нибудь на улице в городе? Мертвые не возвращаются, чтобы уличить живых. И при этих мыслях Тонет почувствовал, как поднимается в нем жестокость старых Голубей, суровое хладнокровие деда, который без слез смотрел на смерть своих детей, в эгоистическом убеждении, что смерть благодеяние для бедных, потому что остается больше хлеба для живых.
   В момент просветления Тонету становилось стыдно за ту жестокость и безразличие, с которыми он думал о смерти этого маленького существа, лежавшего у его ног, в изнеможении замолчавшего от плача. Он мельком видел его и не испытал при виде его никакого чувства. Ему вспомнилось его багровое лицо, острый череп, выпуклые глаза, громадный рот до ушей. Смешная голова жабы, от которой у него пробежал мороз по спине, и никакого проблеска чувства не испытал он. И однако это был его сын!..
   Тонет понял это хладнокровие, припоминая часто слышанные слова деда. Только матери чувствуют огромную инстинктивную нежность к детям с того самого момента, как они родятся на свет. Отец начинает любить их только после: необходимо время и только когда дети подрастут, он благодаря постоянному общению привязывается к ним любовью сознательной и серьезной.
   Он думал о состоянии Нелеты, о сохранении того наследства, которое считал своим. Его жестокое сердце ленивца забилось при мысли, что навсегда будет разрешена проблема его существования и он эгоистически задавал себе вопрос, стоит ли портить жизнь ради спасения этого безобразного маленького существа, похожего на всех новорожденных и не возбуждавшего в нем никакого чувства?
   Если оно исчезнет, никакого вреда не будет для его родителей, а если останется жить, придется половину достояния преподнести ненавистным людям. Смешивая со свойственной преступникам слепотой жестокость и храбрость, Тонет упрекал себя за нерешительность, благодаря которой он словно пригвожденный, сидел на лодке и терял время.
   Мрак начинал рассеиваться. Занималась заря. По серому предрассветному небу, как черные чернильные точки, пролетали стаи птиц. Вдали по направлению к Салеру, слышались первые выстрелы. Ребенок начал кричать, терзаемый голодом и утренним холодом.
   "Кубинец!.. Это ты?"
   Тонету показалось, будто он слышит этот крик с далекой лодки.
   Боязнь быть узнанным заставила его вскочить на ноги и схватить шест. В его глазах сверкнула искра, похожая на ту, которой сверкали порой зеленые глаза Нелеты.
   Он погнал свою лодку в заросль по извилистым проходам между тростниками. Он ехал наудачу, переезжая от одной заводи к другой, не зная, где он, удваивая свою энергию, словно кто-то преследовал его. Нос лодки раздирал заросль. Высокая трава расступалась, чтобы дать дорогу лодке. Бешеным ударом шеста заставлял он скользить ее почти по сухим местам, по корням густого тростника.
   Он мчался, не зная от кого, словно его преступные мысли плыли за ним, преследуя его. Он несколько раз нагибался, опуская и снова быстро отнимая руку от свертка, испускавшего крики. Но лодка почти стала на мель на корнях тростника, и несчастный, словно желая избавиться от громадной тяжести, схватил сверток и, подняв его над головой, бросил, насколько мог, дальше, за окружавшие его тростники.
   Зашуршал камыш и сверток исчез. Тряпки на мгновенье промелькнули в слабом свете зари, как крылья белой птицы, упавшей мертвой в таинственную глубину тростника.
   И снова несчастный почувствовал необходимость бежать, словно кто-нибудь гнался за ним по пятам. Он отчаянно действовал шестом, чтобы выбраться из травы и попасть в воду. Потом поплыл, следуя её извилистому пути между высокими зарослями и достигнув Альбуферы, с освобожденной от груза лодкой, он глубоко вздохнул, увидев голубоватую полосу рассвета.
   Затем растянулся на дне барки и уснул глубоким сном, тем мертвым сном, которым разрешаются острые нервные кризисы, в особенности после совершения преступления.

IX.

   День начался большими превратностями для охотника, которому пришлось довериться опытности Пиявки.
   Пред рассветом, при вбивании свай, благоразумный буржуа счел полезным обратиться за помощью к нескольким лодочникам, которые много смеялись, увидя бродягу, при исполнении новых обязанностей.
   С ловкостью, приобретенной привычкой, они быстро воткнули три кола в тинистое дно Альбуферы и устроили сверху громадный шалаш для прикрытия охотника. Затем обложили его тростником, чтоб обмануть птиц, которые, доверчиво приближаясь, могли бы принять его за кусок тростника среди воды. Чтобы увеличить эту иллюзию пост был окружен несколькими дюжинами чучел уток и лысух, сделанных из пробки, качавшихся на поверхности воды, при каждом движении волны. Издали они были похожи на стаи птиц, спокойно плавающих около тростника.
   Довольный тем, что он счастливо освободился от всякого труда, Пиявка пригласил патрона занять место. Он сам удалится в лодке на некоторое расстояние, чтобы не вспугнуть дичь и, когда тот убьет несколько лысух, пусть крикнет и он соберет их на воде.
   "До свиданья! Счастливой охоты, дон Хоакин!"
   Бродяга говорил с такой предупредительностью и обнаружил такую готовность быть полезным, что добродушный охотник позабыл все свое недовольство его прежней ленью. Хорошо! Он позовет его тотчас же, как убьет птицу. А чтобы не слишком скучать ожиданьем, он может позаняться съестными припасами. Сеньора -- жена снарядила его, словно для кругосветного путешествия.
   И он указал на три громадных тщательно закрытых горшка, обильный запас хлеба, корзину с плодами и большой бурдюк с вином. Мордочка Пиявки задрожала от удовольствия, когда ему поручили это сокровище, которое он прошлой ночью так часто ощупывал, сидя на носу лодки. Тонет не обманул его, сказав, что его господин позаботится о нем. Спасибо, дон Хоакин! Раз уже он был так добр и предложил отведать припасов, он попробует один два глотка, -- не больше -- просто так, чтобы провести время.
   И отъехав от поста на расстояние звука голоса, он улегся на дне барки.
   День занялся и Альбуфера оглашалась ружейными выстрелами, усиленными эхом озера. Едва можно было заметить, как на сером фоне проносились стаи птиц, испуганные треском выстрелов. Но стоило им только в своем быстром полете спуститься на мгновенье на воду, и их встречал град пуль.
   Дон Хоакин, очутившись один на своем посту, испытывал волнение, скорее похожее на страх. Он видел себя покинутым посреди Альбуферы, внутри тяжелой бочки, поддерживаемой только несколькими сваями. Он не двигался, опасаясь, как бы весь этот водяной катафалк не свалился вниз и не похоронил его в тине. Вода мягким шелестом билась об обшивку досок у самой бороды охотника, и её постоянный плеск приводил его в содрогание. Если все это рухнет, думал дон Хоакин, он скорее, чем подоспеет лодочник, пойдет на дно под тяжестью ружья, патронов и этих громадных сапог, невыносимо щекотавших ему ноги, увязшие в разбросанной на дне бочки рисовой соломе.
   Его ноги горели, а руки мерзли от утреннего холода и ледяного ствола ружья. И это называется забавой?.. Он начинал находить мало приятного в таком дорогом удовольствии.
   А птицы? Где эти птицы, которых его друзья убивали дюжинами? Был момент, когда он задвигался на своем неустойчивом сидении и дрожа от волнения, прицелился. Вот они!.. Они спокойно плавали около его поста. Пока он размышлял, убаюканный утренним холодом, они собрались дюжинами, спасаясь от далеких выстрелов и плыли около него, в уверенности, что нашли верное убежище. Можно было стрелять, зажмурив глаза... Промаха бы не было. Но в самый момент выстрела, он узнал в них уток из пробки, о которых забыл по своей неопытности. Он поспешил опустить ружье и посмотрел кругом, опасаясь увидеть в пустынном углу насмешливые глаза товарищей.
   И он снова стал ожидать. В кого, -- черт возьми! -- стреляли эти охотники, непрестанные выстрелы которых нарушали теперь тишину озера? Вскоре после восхода солнца, ему представился, наконец, случай выстрелить из своего девственного ружья. Три птицы пролетали на самом уровне воды. Новый охотник дрожа выстрелил. Ему представилось, что перед ним громадные чудовищные птицы, настоящие орлы, казавшиеся ему гигантами от волнения. Первый его выстрел только ускорил полет птиц, при втором одна лысуха, сложив крылья, упала и перевернувшись несколько раз, осталась неподвижной на воде. Дон Хоакин вскочил так порывисто, что его бочка закачалась. В эту минуту он почувствовал все свое превосходство над всеми. Он изумился самому себе, открыв в себе свирепость героя, о которой никогда не подозревал раньше.
   -- Пиявка!.. Лодочник!.. прокричал он голосом, дрожавшим от волнения. "Одна! Одна уже есть!.."
   В ответ послышалось только неясное мычание из туго набитого рта, неспособного произнести ни одного слова... Прекрасно! Он соберет, когда их будет много.
   Охотник, довольный своим подвигом, спрятался снова под прикрытием из тростника, уверенный, что теперь он сможет один покончить со всеми птицами озера. Он стрелял все утро, чувствуя при каждом выстреле все большее опьянение порохом и наслаждение разрушения. Он стрелял, стрелял, не обращая внимания на расстояние, приветствуя своим ружьем каждую птицу, даже если она летала под самыми облаками. Господи! Вот это действительно удовольствие! И от этих выстрелов, сделанных наудачу, падала иногда какая-нибудь несчастная птица, жертва рока, спасшаяся от выстрелов более искусных стрелков чтобы погибнуть от руки неумелого.
   Во все это время Пиявка оставался невидимым на дне лодки. Боже, какой денек! Архиепископ Валенсии не чувствовал бы себя лучше в своем дворце, чем он в этой маленькой лодке, сидя на соломе, с громадным куском хлеба в руке, зажав в ногах горшок. Пусть ему не говорят больше о богатстве дома Сахара! Нищета и чванство, пускающие пыль в глаза бедному люду! Господа из города -- воть люди, умеющие пожить, как следует!
   Первой его заботой было осмотреть три горшка, заботливо обвязанные толстым холстом до самого горлышка. С которого начать? Он выбрал и раскрыл наудачу один и его мордочка расплылась в блаженную улыбку при запахе трески в томате. Вот так блюдо! Треска плавала в красной гуще, такой сладкой и вкусной, что Пиявка после первого куска, почувствовал, что по его горлу прошел нектар, более сладкий, чем церковное вино, которое его так соблазняло, когда он был еще ризничим.
   Этим вполне можно насытиться. Никакой нет надобности трогать остальное. Он был готов отнестись с уважением к тайне других горшков, не разрушить иллюзий, пробуждавшихся в нем при виде их закрытых горлышек, таивших, вероятно, удивительные сюрпризы. Но, однако, к делу. И поставив между ног приятно пахнувший горшок, он начал есть с мудрым спокойствием человека, знающего, что у него впереди весь день и достаточно работы. Он ел не спеша, но, однако с такой ловкостью, что после каждого опускания руки с хлебом, уровень в горшке заметно понижался. Громадный кусок то и дело заполнял его рот, раздувая щеки. Его челюсти работали с силой и правильностью мельничного колеса, а глаза между тем внимательно смотрели в горшок, словно исследуя его глубину, высчитывая, сколько раз еще нужно ему опустить руку, чтобы переправить все в свой рот.
   По временам он отрывался от этого созерцания. Господи! Честный, трудящийся человек не должен забывать своих обязанностей, даже и среди удовольствий. Он выглядывал из лодки и, заметив приближавшихся птиц, криком предупреждал охотника.
   "Дон Хоакин! Из Пальмара!.. Дон Хоакин! Из Салера!"
   И указав, откуда летят птицы, он чувствовал себя утомленным от такой работы и, сделав большой глоток из бурдюка, возобновлял свою немую беседу с горшком.
   Его господин успел уложить только трех уток, а Пиявка уже отставил в сторону первый горшок, совершенно опустошенный. Только внизу прилипло к глиняным стенкам несколько маленьких кусков. Бродяга почувствовал угрызение совести. Что останется хозяину, если он поест все? Он, Пиявка, больше не будет есть! И тщательно обвязав тряпкой горшок он поставил его на носу, как вдруг в нем пробудилось любопытство, и он решил открыть второй.
   Черт возьми! Вот так сюрприз! Спинка поросенка, сосиски с самой лучшей приправой, все, правда, было холодное, но с таким вкусным запахом сала, что бродяга взволновался. Сколько уже времени, его желудок, привыкший к белому, невкусному мясу угрей, не испытывал приятной тяжести этих чудных вещей, которые изготовляются далеко за пределами Альбуферы. Пиявка счел бы недостатком почтения к своему господину, если бы пренебрег вторым горшком. Со стороны его, голодного бродяги, это было бы проявлением неуважения к кухне дон Хоакина. Конечно, охотник не рассердится за несколько лишних кусков.
   И он снова удобно уселся на дне лодки с вторым горшком, зажав его между коленами. Сладострастно отправлял он куски в рот, закрывая глаза, чтобы лучше чувствовать, как они постепенно проходят в его желудок. Боже мой! Вот так денек выпал! Ему казалось, что он только что начал есть. Он смотрел теперь с презрением на первый пустой горшок, отставленный им в угол носа лодки. То блюдо было хорошо только для развлечения, чтобы подразнить желудок, поточить челюсти. Самое же лучшее находилось здесь: кровяная колбаса, сосиски, аппетитный поросенок, оставлявший такой нежный вкус, что рот беспрестанно требовал новых кусков, один за другим, ничуть не насыщаясь.
   Видя быстроту, с которой опорожнялся второй горшок, Пиявка почувствовал сильную потребность услужить своему господину и добросовестно выполнить свои обязанности. Ни на одну минуту, не прекращая работы своих челюстей, он смотрел во все стороны и испускал крик, похожий на настоящее мычание.
   "От Салера!.. От Пальмара!.."
   Чтобы помешать закупорке горла, он ни на минуту не выпускал из рук бурдюка. Он без конца запивал этим вином, гораздо лучшим, чем вино Нелеты. И красная влага, по-видимому, возбуждала его аппетит, открывая новые пропасти в его бездонном желудке. Его глаза блестели огнем блаженного опьянения, раскрасневшееся лицо приняло багровый оттенок, и шумная отрыжка потрясала его с головы до пят. С блаженной улыбкой он ударял себя по туго набитому брюху.
   "А, каково? Ну как поживаешь?" -- спрашивал он свой живот, как будто он говорил с другом, дружески его похлопывая.
   Его опьянение было более блаженно, чем когда либо; это было опьянение хорошо поевшего человека, который пьет для пищеварения, а не то мрачное, унылое, опьянение голодных дней, когда он глотал чашу за чашей натощак, встречая на берегу озера людей, угощавших его вином, но никогда не предлагавших ему и куска хлеба.
   Он погружался в приятное опьянение, ни на одну минуту не переставая есть. Альбуферу он видел теперь в розовых красках. Голубое небо, казалось, блестело улыбкой, похожей на ту, которую он видел однажды ночью по дороге в Деесу. Одна только вещь казалась ему действительно черной, похожей на пустой гроб: то был горшок, зажатый у него в коленах. Он опорожнил его весь. От колбасы не осталось и следов.
   На мгновенье он был поражен своим обжорством, но тотчас же рассмеялся, и чтобы уничтожить горечь своей вины, снова и долго стал сосать из бурдюка.
   Он захохотал во все горло при мысли о том, что скажут в Пальмаре, когда узнают о его подвигах и желая их достойно завершить, отведав все припасы дон Хоакина, он открыл третий горшок.
   Ну и черт же! Два каплуна, втиснутых в стенки горшка, с золотистой кожей, каплющей салом; два чудесных создания Всеблагого Бога, без голов, с ножками, привязанными к телу подгоревшими нитками, с белыми грудками, выпуклыми как грудь сеньорины. Да он ничего не стоит, если не отведает их. Пусть даже дон Хоакин угостит его потом пулей из ружья!.. Сколько уже месяцев он не участвовал в таком пире! Он не ел мяса с того времени, когда служил собакой у Тонета, и они охотились в Деесе. И при воспоминании о жестком, грубом мясе птиц озера еще более увеличивалось удовольствие, которое он испытывал, глотая белые куски каплунов, а золотая кожица хрустела на зубах и сало лилось по его губам.
   Он ел с регулярностью автомата, неустанно жуя и беспокойно посматривая на то, что оставалось на дне горшка, как будто побился об заклад, что все съест.
   По временам он испытывал детскую беспечность, желание пьяницы подраться с кем-нибудь или пошалить. Он брал яблоки из корзины с плодами и бросал их в птиц, летевших далеко, как будто в самом деле мог попасть в них.
   Он чувствовал к дону Хоакину прилив необыкновенной нежности, за то блаженство, которым он был ему обязан, он жалел, что его нет тут, а то он обнял бы его, нахально называл его на ты, и хотя на горизонте не было ни одной птицы, благим матом кричал:
   "Чимо! Чимо! Стреляй... На тебя летят!.."
   Тщетно охотник обращался во все стороны. Ни одной птицы! Что с этим олухом? Лучше бы подъехал и собрал лысух, что плавают у поста. Но Пиявка улегся опять в лодке, не исполнив его приказания. Будет еще время! Он сделает это после. Лишь бы набил побольше! И желая отведать все, он откупоривал каждую бутылку, пробуя и ром и абсент. А Альбуфора в его глазах стала темнеть, хотя солнце горело, и ноги его, точно пригвожденные к доскам лодки, были бессильны двигаться.
   В полдень дон Хоакин, умирая от голода и желая на минуту выйти из своей бочки, где он должен был стоять неподвижно, позвал лодочника. Но тщетно раздавался его голос в тишине.
   "Пиявка!.. Пиявка!"
   Бродяга, подняв голову над бортом и тупо глядя, повторил, что едет, но не пошевелился, словно не его и звали. Однако, когда охотник, красный от крика, пригрозил пустить в него заряд из ружья, тот сделал усилие и, шатаясь, встал на ноги, ища повсюду шест, который держал в руках, и начал медленно приближаться.
   Дон Хоакин вскочил в лодку и расправил наконец ноги, отяжелевшие от столь долгого стояния. Лодочник, по его приказанию, начал собирать убитых птиц; он делал это ощупью, словно не видя, и с такой стремительностью нагибался через борт, что наверно несколько раз упал бы в воду, если бы его хозяин не удержал его.
   "Негодяй!" -- закричал охотник. -- "Ты пьян, что ли?"
   Охотник нашел, наконец, объяснение его неустойчивости, осмотрев свои припасы и увидев тупое выражение Пиявки. Горшки пусты! Бурдюк сплющился и стал мягким. Бутылки раскупорены. От всего хлеба осталось только несколько кусков, а корзинку с плодами можно было опрокинуть над озером: из нее все равно ничего бы не выпало!
   Дон Хоакин испытывал желание ударит прикладом по голове лодочника, но прошло это первое движение, и он начал смотреть на него с глубоким изумлением. И все это разрушение он сделал один! Ну и глоточка же у этого мерзавца! И куда он мог все это попрятать! Неужели человеческий желудок способен поглотить такую уйму!
   Слыша, как взбешенный охотник бранил его бесстыдником и мерзавцем, Пиявка мог только отвечать жалобным голосом:
   "Ох! Дон Хоакин, мне плохо! Очень плохо!" Он правда, чувствовал себя плохо. Стоило только посмотреть на его желтое лицо, на глаза, которые он тщетно силился открыть и на его ноги, которые не стояли прямо.
   Охотник в бешенстве начал было бить Пиявку, но он вдруг свалился на дно лодки и вцепился ногтями в пояс, словно хотел вскрыть себе брюхо. Он извивался в мучительных конвульсиях, с перекошенным лицом и мутными, стеклянными глазами.
   Со стоном он корчился, словно желая выбросить всю эту громадную тяжесть давившей и душившей его пищи.
   Охотник не знал, что делать и снова скучным показалось ему его путешествие на Альбуферу. После получасовой ругани по поводу того, что он обречен взять в руки шест, чтобы вернуться в Салеру, несколько крестьян, охотившихся на озере, сжалились над его криками.
   Они узнали Пиявку и догадались о его болезни. Это угрожавшее жизни несварение желудка: бродяга должен был кончить этим!
   Движимые братским чувством простых деревенских людей, не отказывающим в помощи самым последним людям, они взяли Пиявку на свою лодку, чтобы доставить его в Пальмар, а один из них остался с охотником, довольный тем, что может послужить ему лодочником и получить таким образом возможность стрелять с его места.
   После обеда Пальмарские женщины увидели, как выгрузили бродягу на берег, на который тот упал, как тюк.
   -- Ах негодяй!.. Вот так нализался! -- кричали все.
   Сердобольные люди, которые из сострадания понесли его, как мертвеца, в его хижину, печально качали головой. Дело не в опьянении, и, если бродяга на этот раз уцелеет, действительно можно сказать, что у него собачье здоровье. Они рассказывали об его чудовищном обжорстве, от которого он должен умереть, и испуганные жители Пальмара тем не менее, не без гордости улыбались при мысли о том, что у одного из них оказался такой огромный желудок.
   Бедный Пиявка! Новость об его болезни распространилась по всей деревне. Женщины толпились у дверей хаты, стараясь заглянуть в эту пещеру, которую раньше так тщательно избегали. Пиявка, распростертый на соломе, с устремленными в потолок стеклянными глазами, бледный, как воск, весь дрожал и рычал от боли, словно у него раздирались все внутренности. Около него стояли лужи рвоты из жидкости и кусков не пережеванной пищи.
   -- Как дела, Пиявка? -- спрашивали из-за двери.
   И больной отвечал скорбным ворчанием, поворачиваясь спиной, утомленный дефилированием всей деревни.
   Некоторые более смелые женщины входили, опускались на колени и щупали ему живот, желая узнать, где у него болит. Они обсуждали, какие следует применять лекарства, рассказывая о тех, которые производили наилучшее действие у них в семьях. Бегали за старухами, известными своими лекарствами, пользовавшимися большим доверием, чем медик в Пальмаре. Некоторые являлись с припарками из таинственных трав, сохраняемых в их лачугах, другие приносили горшок с кипятком, настаивая на том, чтобы больной в один прием его выпил. Общее мнение было таково: у несчастного закупорился желудок и нужно его очистить. Господи! Как тон жалок. Отец его умер от пьянства, а он от обжорства. Вот так семейка!
   Ничто лучше не доказывало Пиявке серьезность его положения, как беспокойство женщин. Словно в зеркале, в этом общем сочувствии, видел он себя и догадывался об опасности по той заботливости, которой окружали его женщины, накануне еще смеявшиеся над ним, браня своих мужей и сыновей, если встречали их в его компании.
   "Бедняжка! Бедняжка!" шептали они. И со смелостью, на которую способны одни только женщины пред лицом несчастия, они окружали его, перепрыгивая через отвратительные куски, которые извергал его рот. Они понимали, в чем дело: у него в кишках образовался узел, и с материнской нежностью они пытались открыть его стиснутые челюсти и влить все эти чудесные жидкости, которые он тотчас же изрыгал к ногам ухаживавших за ним женщин.
   С наступлением вечера они оставили его. Дома нужно варить ужин, и больной остался один неподвижно на полу своей хижины, освещаемый красным светом лампочки, привешенной женщинами к стене.
   Деревенские собаки просовывали в дверь свои морды, пристально смотря на больного своими глубокими глазами и тотчас же убегали с жалобным лаем.
   Мужчины пришли ночью посетить хижину. В трактире Сахара рассказывали о происшествии и лодочники, ужасаясь подвигам Пиявки, хотели повидать его в последний раз.
   Они подходили, пошатываясь, потому что почти все были пьяны после ужина с охотниками.
   -- Пиявка!.. Сын мой! Как себя чувствуешь?
   Но они сейчас же с ужасом выбегали назад, задыхаясь от запаха нечистот, на которых с боку на бок перевертывался больной. Несколько человек, более пьяных, доходили до того, что с жестокой насмешливостью спрашивали, не хочет ли он с ними выпить в последний раз в трактире Сахара, но больной отвечал только легким мычанием, и закрыв глаза, снова впадал в дремоту, прерываемую новыми приступами рвоты и дрожи.
   В полночь бродяга остался совершенно один.
   Тонет не хотел посмотреть на своего прежнего товарища. Он вернулся в трактир, после тяжелого сна на дне лодки: сна глубокого, одурелого, прерываемого кровавыми кошмарами под звуки ружейных выстрелов, раздававшиеся в его голове, как беспрерывные раскаты грома.
   Тонет был изумлен, увидя Нелету, сидевшей перед бочками, с бледным, как воск лицом, но без малейшего беспокойства в глазах, как будто она провела ночь совершенно спокойно. Тонет был поражен такой силой духа у своей возлюбленной.
   Они обменялись многозначительным взглядом, как два несчастных, сознающих себя еще более тесно связанными своим участием в преступлении.
   После долгого молчания она решилась спросить его. Ей хочется узнать, как он выполнил её поручение. И он ответил, опустив голову, не глядя ей в глаза, словно вся деревня смотрела на него... Да, он убрал его в надежное место. Никто не найдет его.
   Обменявшись быстро этими словами, они оба замолчали, погруженные в свои мысли -- она за стойкой, он сидя у двери, спиной к Нелете, избегая глядеть на нее. Они казались уничтоженными, словно громадная тяжесть сдавила их. Они боялись говорить друг е другом, словно эхо их голосов могло воскресить воспоминание прошедшей ночи.
   Они вышли вз затруднения, им теперь не угрожала никакая опасность. Смелая Нелета удивлялась той легкости, с которой было все выполнено. Несмотря на слабость и болезнь, она тем не менее нашла в себе силу остаться на своем посту. Никто не мог заподозрить их в том, что произошло ночью, и однако оба любовника вдруг почувствовали себя отчужденными друг от друга. Что-то навсегда порвалось между ними. Пустота, образовавшаяся с исчезновением этого бедного существа, на которое они почти не посмотрели, теперь постепенно возрастала, отделяя несчастных друг от друга. Они чувствовали, что в будущем возможна одна только близость: это взаимные взгляды при воспоминании о совершенном преступлении. И беспокойство Тонета еще более увеличивалось при мысли о том, что Нелета не знала истинной судьбы ребенка.
   С наступлением вечера трактир наполнился лодочниками и охотниками, которые заходили перед отъездом в родные места Риберы, показывая связки с дичью, нанизанной клювами на веревки. Ну и охота! Все пили, обсуждая успехи охоты и дикую выходку Пиявки. Тонет переходил от одной группы к другой, желая рассеяться, беседуя и выпивая за всеми столами. Он старался забыться в опьянении и пил с деланною веселостью, а его друзья радовались хорошему настроению Кубинца. Никогда не видели его таким веселым.
   Дядюшка Голубь вошел в трактир и его глаза пытливо устремились на Нелету. "Матерь Божия! Как ты бледна! Ты больна?"
   Нелета начала бормотать что-то о мигрени, мешавшей ей спать, но старик плутовато щурил глаза, сопоставляя в своем уме плохо проведенную ею ночь с непонятным бегством внука. Затем стал бранить его. Он-де поставил его в смешное положение пред лицом господина из Валенсии. Его поведение недостойно рыбака Альбуферы. В прежние времена он угощал пощечинами не за такую еще провинность! Только такому негодному человеку, как он, могло прийти в голову превратить в лодочника Пиявку, который так объелся, что лопнул, стоило его только оставить одного.
   Тонет извинялся. У него есть еще время послужить этому сеньору. Через две недели наступить праздник св. Каталины и Тонет обещает быть его лодочником. Дядюшка Голубь успокоился при этих объяснениях своего внука и сообщил, что уже пригласил дон Хоакина на охоту в тростниках Пальмара. Он прибудет на следующей неделе и Тонет и он будут его лодочниками. Приходится угождать посетителям из Валенсии, чтобы у Альбуферы всегда были добрые друзья. Иначе, что будут делать жители озера?
   В эту ночь Тонет совершенно напился, и вместо того, чтобы пойти ночевать в спальню Нелеты, захрапел у очага. Они не искали, а напротив, по-видимому, избегали друг друга, находя некоторое облегчение в такой отчужденности. Они дрожали при мысли остаться вместе, боясь воспоминаний об этом маленьком существе, прошедшем пред ними, как плач тотчас же загубленной жизни.
   На следующий день, Тонет снова напился. Он не мог оставаться один с самим собою; у него была потребность одурманить себя алкоголем, чтобы заставить замолчать свою совесть.
   В трактир пришли дурные вести о состоянии Пиявки. Лекарства не помогали: он умирал. Мужчины вернулись к своим делам, женщины, входившие в его хату, признавались в недействительности всех своих средств. Самые старые по-своему объясняли характер болезни. Пробка из пищи, закупорившая желудок, гнила. Стоит только взглянуть на его вздувшийся живот.
   Прибыл медик из Сольаны на свой еженедельный прием и его повели в лачугу Пиявки. Пролетарий науки отрицательно покачал головою. Ему нечего здесь делать. Это смертельный аппендицит: следствие чрезмерного объедения, от которого врач приходил в ужас. И все в деревне повторяли слово "аппендицит", женщины забавлялись, произнося это название, столь странное для них.
   Священник дон Мигуэль решил, что наступил момент войти в хижину ренегата. Никто не умел так быстро и откровенно, как он, напутствовать людей на тот свет.
   "Ну, как?" -- произнес он, стоя у дверей: -- "ты христианин? Или нет?"
   Пиявка сделал жест изумления. Конечно, он христианин! И точно оскорбленный вопросом, он посмотрел под крышу хижины, созерцая в восторге и надежде клочок синего неба, глядевший в щели крыши.
   "Ну, хорошо! Между людьми не должно быть лжи!" продолжал тот. "Надо исповедаться. Он при смерти... Ясно, как божий день!" Этот священник-стрелок не любил долго рассуждать с своей паствой.
   Выражение ужаса промелькнуло в глазах бродяги.
   Его жизнь, полная нищеты и страданий, предстала пред ним в полном обаянии её безграничной свободы. Он видел пред собой озеро с его блестящими водами, шумную Деесу с её пахучей зеленью и лесными цветами и даже стойку Сахара, пред которой он часто мечтал и где жизнь так часто представлялась ему в розовом свете сквозь винные пары. И все это он должен покинуть!.. Из глаз его, уже подернутых дымкой, струились слезы. Спасенья нет: пробил час смерти. И он увидит в лучшем мире божественную улыбку бесконечного милосердия, озарившую его душу ночью на озере.
   И сразу вдруг успокоившись, прерываемый рвотой и судорогами, он начал тихо исповедоваться пред священником во всех своих мошенничествах, столь многочисленных, что мог припоминать их только огулом. И вместе с грехами он говорил о своих упованиях: о вере в Христа, Который опять придет для спасения бедных, и о таинственной своей встрече ночью на берегу озера. Но священник грубо прервал его:
   "Пиявка, не фантазируй. Ты бредишь!.. Правду... говори, правду".
   Он уже сказал правду. Единственным грехом его была лень, потому что он глубоко верил в то, что труд противен заветам Господа. Раз только он поступил, как другие, предоставив свои руки людям, соприкоснулся с богатством и всеми его радостями, и вот, увы! ему приходится расплачиваться за непоследовательность.
   Все Пальмарские женщины умилялись таким концом бродяги. Он жил еретиком после своего бегства из церкви, а теперь умирает, как истинный христианин.
   Характер его болезни не позволял ему принять Св. Тайн, и когда священник осенил его дарами, то запачкал рясу в его рвоте.
   Только несколько старух смело вошли в хижину; они обыкновенно одевали в саван всех, умиравших в деревне. Запах в хижине стоял невыносимый. Люди изумленно и таинственно перешептывались об агонии Пиявки. Уже второй день не пищу он извергает, а нечто хуже, и кумушки зажимали нос, воображая себе Пиявку, распростертым на соломе среди своих нечистот.
   Он умер на третий день болезни. Живот был страшно раздут, лицо скорчено, руки судорожно сведены от страданий и рот широко раскрыт от последних конвульсий.
   Более богатые женщины, бывавшие в доме священника, испытывали глубокое сострадание к этому несчастному, который примирился с Господом после такой собачьей жизни. Желая достойно снарядить его в последнее путешествие, они отправились в Валенсию, чтобы все приготовить для погребения, истратив на это такую сумму денег, которая, вероятно, никогда и не снилась Пиявке во всю его жизнь.
   Его одели в монашеское платье, положили в белый гроб, украшенный серебряными галунами, и вся деревня продефилировала пред трупом бродяги.
   Его прежние друзья протирали свои глаза, красные от пьянства, сдерживая смех, при виде товарища, опрятно одетого, лежавшего в своем девственном гробу, обряженного монахом.
   Даже его смерть казалась чем-то смехотворным! Прощай Пиявка! Уж не будут больше рыбачьи сети опустошаться до прихода их собственников, уж не разрядится он, как пьяный язычник, цветами. Он жил свободным и счастливым, не зная мук труда и сумел устроить себе богатые похороны на чужой счет.
   В полночь поставили гроб на "телегу угрей", и Пальмарский пономарь с тремя друзьями проводил тело на кладбище, не пропустив ни одного трактира по дороге.
   Тонет не отдавал себе ясно отчета в смерти товарища. Он жил во мраке; постоянное опьянение сделало его совершенно немым. Он всеми силами старался сдерживать свою болтливость, боясь проговорить лишнее слово.
   -- Пиявка умер! Слышишь, твой товарищ! -- говорили ему в трактире.
   Он отвечал мычанием, выпивал и дремал, а посетители объясняли его молчание печалью, по случаю смерти товарища.
   Нелета бледная и печальная, словно каждую минуту пред её глазами проходило привидение, хотела было остановить его.
   -- Тонет, не пей больше! -- говорила она нежно.
   Но она была поражена тем выражением возмущения и глухой злобы, которым отвечал ей пьяный. Она чувствовала, что её власть над его волей миновала. Иногда она видела, как глаза его загораются ненавистью и злобой раба, который решил вступить в борьбу и уничтожить прежнего притеснителя.
   Он не обращал внимания на Нелету и продолжал наливать стакан за стаканом из всех бочек заведения. Когда овладевал им сон, он растягивался где-нибудь в углу и спал мертвым сном, а собака Искра, тонким чутьем чувствуя все, лизала ему лицо и руки.
   Тонет не хотел, чтобы пробудилась его мысль. Как только он начинал трезветь, его охватывало мучительное беспокойство. Тени входящих посетителей, падая на пол, заставляли его с беспокойством поднимать голову, словно он боялся появления того, кто трепетом ужаса наполнял его сон. И он вновь начинал пить, чтобы не выходить из этого отупения, усыплявшего его душу, притупляя все чувства. Ему казалось много уже лет прошло после той ночи, что провел он на озере, последней ночи его человеческого существования и первой в новом мире теней, по которому он шел ощупью с головой, одурманенной вином.
   Воспоминания об этой ночи приводили его в трепет, как только рассеивались пары опьянения. Только совершенно пьяный, он мог выносить это страшное воспоминание; оно становилось смутным и неопределенным, как воспоминание о былом позоре, которое не так больно потому, что теряется в тумане прошлого.
   Дед застал его в таком оцепенении. Дядюшка Голубь ожидал на следующий день прибытия дон Хоакина на охоту в тростниках. Согласен ли внук исполнить свое обязательство? Нелета настаивала, чтобы он поплыл. Он болен, ему нужно рассеяться, более недели он не выходил из трактира. Кубинцу улыбнулась надежда провести день в движенье. В нем проснулся инстинкт охотника. Ужели он так всю жизнь проведет вдали от озера?
   Он провел целый день за набивкой патронов и чисткой великолепного ружья Сахара. Занятый этой работой, он пил гораздо меньше. Искра прыгала около него и лаяла от удовольствия, при виде всех этих приготовлений.
   На следующее утро в его хижину явился дядюшка Голубь, в сопровождении дон Хоакина в богатых охотничьих доспехах.
   Старик нервничал и торопил племянника. Он будет ждать только минуту, пока перекусит сеньор, а потом в поход, в тростники. Надо использовать утро.
   Через несколько минут они тронулись в путь. Тонет впереди на своей маленькой лодке вместе с Искрой, сидевшей на носу, словно галеон, а за ними лодка дядюшки Голубя, на которой дон Хоакин не без страха рассматривал ружье старика, это знаменитое оружие, все в заплатах, о подвигах которого столько рассказывали на озере.
   Обе лодки вошли в Альбуферу. Видя, что дед взял налево, Тонет хотел узнать, куда они плывут. Старик был удивлен вопросом. Они плывут в Болодро, самую большую заросль около деревни. Там в большем изобилии, чем в других местах, водились тростниковые петухи и водяные курочки. Тонету хотелось плыть дальше: в заросли на середине озера. И между обоими охотниками завязался очень оживленный спор. Старик настоял на своем, и Тонет неохотно подчинился, недовольно пожав плечами.
   Обе лодки вошли в проток воды посреди высокого тростника. Всюду пучками рос тростник. Тростник мешался с камышом, ползучие растения с белыми и голубыми колокольчиками переплетались в этом водяном лесу, образуя гирлянды. Сросшиеся корни придавали массивный вид зарослям тростника. На дне водяного протока виднелись странные растения, поднимавшиеся до самой поверхности воды и в некоторые моменты нельзя было разобрать, плыли ли лодки по воде, или скользили по стеклу, покрывавшему зеленый луг.
   Глубокое молчание утра царило в этом уголке Альбуферы, казавшемся еще более диким при свете солнца: иногда раздавался крик птицы в чаще, бурление воды свидетельствовало о присутствии живых существ в вязком иле.
   Дон Хоакин приготовил ружье, в ожидании перелета птиц с одного конца густого тростника на другой.
   -- Тонет, заверни немного, -- приказал старик.
   И Кубинец изо всех сил погнал шестом лодку, чтобы обойти заросль и ударами по тростнику поднять птиц, и заставить их перелетать с одного конца тростника на другой.
   Минут десять кружил он. Когда он вернулся к деду, дон Хоакин уже стрелял в птиц, в смятении перелетавших открытое пространство, ища себе новое убежище. То и дело показывались курочки в водяном проходе, свободном от тростника. После минутного замешательства они, одни вплавь, другие влет, проходили через проход и в тот же момент их застигал выстрел охотника.
   В этом узком месте стрелять можно было наверняка, и дон Хоакин испытывал удовлетворение искусного стрелка, видя ловкость, с которою он клал одну штуку за другой. Искра бросалась вплавь, вытаскивая еще живых птиц, и торжествующе приносила их охотникам. Ружье дядюшки Голубя не оставалось в бездействии. Старик до своей привычке старался польстить тщеславию клиента, незаметно стреляя в птиц. Когда он видел, что птица готова улизнуть, он убивал ее, уверяя буржуа, будто тот уложил ее.
   Хорошенький чирок прошел вплавь, но едва дон Хоакин и дядюшка Голубь успели выстрелить, он уже скрылся в осоке.
   -- Ранен! -- закричал старый рыбак. Охотник был рассержен. Вот досада! Он издохнет в тростнике и его не достанешь.
   -- Ищи, Искра, ищи! -- закричал Тонет собаке. Искра спрыгнула с лодки, бросилась в чащу, и только слышался треск тростника, раздвигавшегося перед нею.
   Тонет улыбался, уверенный в успехе: собака принесет птицу. Но дед обнаруживал некоторую неуверенность. Этих птиц ранишь в одном конце Альбуферы, а они перелетают на противоположный, чтобы там умереть. Собака к тому же стара, как он сам. В былые времена, когда Сахар ее купил, она еще кое-что стоила, но теперь нельзя уже полагаться на её чутье. Тонет не обращал внимания на замечания деда, только повторял:
   -- Вот увидите!.. Вот увидите!..
   Слышно было, как то ближе, то дальше собака шлепала по тине, и они в безмолвии утренней тишины, следили ва её бесконечными эволюциями по треску тростника и шелесту осоки, ломавшихся под натиском животного. Через несколько минут ожидания она появилась, разочарованная, с печальными глазами, с пустыми зубами.
   Старый рыбак торжествующе улыбался. Что говорил он?.. Но Тонет, видя, что над ним смеются, выругался на собаку, грозя ей кулаком и не пуская в лодку.
   -- Ищи! Ищи!.. -- приказал он снова, бедному животному.
   Собака вновь бросилась в тростник, неуверенно махая хвостом.
   -- Она найдет птицу, -- утверждал Тонет, видевший и не такие еще подвиги собаки.
   Вновь послышалось шлепанье собаки в водяном лесу. Она бросалась из стороны в сторону в большой нерешительности, не веря, по-видимому, в свои беспорядочные рыскания и, боясь показать себя побежденной неудачей. Всякий раз как она подплывала к лодкам, поднимая голову из тростника, она видела кулаки своего хозяина и слышала грозное "ищи!"
   Несколько раз, она, по-видимому, нападала на след и наконец скрылась так далеко, что уже не слышно было её шлепанья в воде.
   Далекий лай, несколько раз повторенный, вызвал улыбку на лице Тонета. А, что? Его старая спутница, может быть, и стала тяжелей на подъем, но ничто не скроется от нее.
   Очень издалека снова донесся отчаянный лай собаки. Кубинец свистнул.
   -- Сюда, Искра, сюда!
   И опять послышалось шлепанье, приближавшееся с каждой минутой. Собака пробиралась вперед, ломая тростник и траву, с шумом поднимая воду, наконец появилась с каким-то предметом во рту, плывя с большими усилиями.
   -- Сюда, Искра, сюда! -- продолжал кричать Тонет.
   Она подплыла к лодке деда, и охотник, словно молнией пораженный, закрыл глаза рукою.
   -- Святая Дева! -- простонал он, и ружье выпало у него из рук.
   Тонет выпрямился, с безумным взглядом, трясясь всем телом, словно ему нечем стало дышать. У борта своей лодки он увидел сверток с тряпьем, из которого торчало что-то синее, студенистое, покрытое пиявками; маленькая, распухшая, безобразная, почерневшая голова, с глазными впадинами, с повисшим у одной из них глазным яблоком. Все это было так отвратительно, издавало такой отвратительный запах, что казалось вода и все пространство сразу потемнели, словно средь бела дня на озеро спустилась ночь.
   Он поднял шест обеими руками и ударил им с такой страшной силой, что раздался треск разбитого черепа собаки и бедное животное, испустив вой, исчезло в водовороте с своей добычей.
   Затем, посмотрев безумными глазами на деда, ничего не понимавшего из того, что произошло, на бедного дон Хоакина, казалось, уничтоженного страхом и, бессознательно работая шестом, стрелою бросился по воде, словно призрак угрызений совести, забытый уже в течение недели, снова воскрес и погнался за ним, впиваясь в его спину неумолимыми когтями.

X.

   Он плыл недолго. Въехав в Альбуферу, он увидел недалеко несколько лодок, услышал крики людей, ехавших в них. Он чувствовал непреодолимую потребность спрятаться. Ему было стыдно, как человеку, вдруг очутившемуся голым пред взорами посторонних.
   Солнце причиняло ему боль; громадная поверхность озера приводила его в ужас; ему хотелось укрыться в какой-нибудь темный угол, никого не видеть, ничего не слышать, и он снова бросился в тростники.
   Он проплыл недалеко. Нос лодки вдруг застрял в тростнике и несчастный, бросив шест, упал плашмя, охватив голову руками. Птицы надолго замолкли, замер шум в тростниках, словно жизнь, скрытая в них, онемела от ужаса пред этим диким ревом и судорожными рыданиями, напоминавшими предсмертное хрипение.
   Несчастный рыдал. С тех пор, как он вышел из своего оцепенения, делавшего его совершенно бесчувственным, преступление стояло перед ним, как будто он только что совершил его. Как раз в тот момент, когда казалось, он навсегда забудет о своем злодеянии, какая-то роковая сила снова вызвала его, снова показала его ему, да еще в каком ужасном виде!..
   Угрызения совести пробудили в нем родительский инстинкт, умерший в ту роковую ночь. Объятый ужасом, он видел свое преступление во всей его жестокости. Это тело, брошенное на съедение гадам озера, было его собственною плотью, эти пеленки, в которых жили черви и пиявки, были плодом его ненасытной страсти, его любовных восторгов в безмолвии стольких ночей.
   Ничто не смягчало его страшного преступления. Он не мог уже подыскать оправданий для своего существования. Он негодяй, недостойный жизни. Сухая ветвь от дерева Голубей, всегда прямого и сильного, грубого и дикого, но здорового в своей нелюдимости. Дурная ветвь должна исчезнут.
   Его дед имел полное основание презирать его. Отец, его бедный отец, которого он считал теперь великим святым, имел полное основание оттолкнуть его от себя, как гнилой отпрыск. Несчастная Подкидыш, несмотря на свое позорное происхождение, имела большее право считать себя дочерью Голубя, чем он себя его сыном.
   Что он сделал в течение своей жизни. Ничего! Вся его воля была направлена лишь к тому; чтобы избегать труда. Несчастный Пиявка, несомненно, был лучше его; один на белом свете, без семьи, без потребностей, вечный бродяга, он мог жить без дела, ках беззаботная птица. А он, обуреваемый безпредельными желаниями, эгоистически уклоняясь от обязанностей, захотел быть богатым, жить не работая, и для этого избрал извилистый путь, пренебрегая добрыми советами отца, предвидевшего опасность. Недостойная леность привела его к преступлению.
   То, что сделал он, приводило его в ужас. Пробудившаяся совесть отца мучила. его, но его терзала более глубокая, более кровоточивая рана. Мужская гордость, желание быть сильным, властвовать над людьми своею смелостью, заставляли его выносить жесточайшие муки. Он предвидел наказание, каторгу, и кто знает, может быть, даже эшафот, последний апофеоз человека-зверя. Он готов был принять все это, но заи деяния, достойные сильного человека, за ссору, за убийство в борьбе, когда обагряют руки в крови по самые локти с диким безумием человека, превратившегося в зверя. Но убить новорожденного ребенка, у которого не было никакой зашиты, кроме плача? Сознаться перед всем миром, что он, надменный храбрец, старый солдат, чтобы стать злодеем, отважился только убить беззащитного ребенка -- своего собственного сына!
   И слезы безудержно лились по лицу его и больше, чем от угрызений совести, он страдал от стыда за свою трусость, от презрения к своей низости.
   Среди мрака его мыслей, светлой точкой блеснула некоторая вера в себя. Он не так уже дурен. В нем течет добрая кровь его отца. Его преступлением был эгоизм, слабоволие, боязнь борьбы за существование. Истинно злой была Нелета, это высшая сила, опутавшая его, этот железный эгоизм, подчинивший его себе, окутавший его, словно плотно облегающая тело одежда. Ах! Если бы он никогда не знал её! Если бы он, вернувшись из стран далеких, не встретил глубокого пристального взгляда этих зеленых глаз, казалось, говоривших: "возьми меня; я богата; я осуществила мечту моей жизни; теперь только тебя не достает мне..."
   Она соблазнила его, столкнув во мрак. Эгоистичная и жадная -- она воспользовалась его любовью и довела его до преступления.
   Чтобы сберечь несколько крох своего благосостояния, она не задумалась ни на минуту и бросила родное дитя, а он, слепой раб, осуществил её замысел, уничтожив свою собственную плоть.
   Каким жалким представлялось ему его собственное существование! Древнее предание о Санче смутно пронеслось в его памяти, эта легенда о змее, с давних времен передававшаяся из поколения в поколение среди жителей берегов озера. Он был похож на пастуха легенды. Он ласкал змейку, когда она была еще маленькой, кормил ее, согрел ее теплом своего тела; вернувшись с войны, он с изумлением нашел ее выросшей, похорошевшей, а она нежно обвилась вокруг него и в роковых её объятьях он нашел смерть.
   Его змея жила в деревне, как змея пастуха в диком лесу. Эта Санча из Пальмара, сидя в трактире, задушила его безжалостными кольцами преступления.
   Ему не хотелось возвращаться в мир. Он не мог жить среди людей; не мог смотреть на них; ему повсюду будет мерещиться уродливая, распухшая чудовищная голова с глубокими глазными впадинами, разъеденными червями. И при одной мысли о Нелете кровавой дымкой застилались его глаза, и, среди мук раскаяния, поднималось преступное желание, безумная жажда убить так же и ту, которую теперь он считал своим неумолимым врагом... Но зачем это новое преступление?
   Среди этого уединения, вдали от взоров людских, он чувствовал себя лучше и здесь хотел бы успокоиться на веки.
   К тому же в глубине души его, со всею силою эгоизма, главной страсти его существа, поднялся всепоглощающий страх. Может быть, сейчас новость о страшном происшествии распространилась уже в Пальмаре. Дед его будет молчать, но тот посторонний, прибывший из города, не имеет никакого основания хранить молчание.
   Его найдут, уличат, явятся лакированные треуголки из уэрты Русафы: он не вынесет их взглядов, не сможет солгать; он признается в своем преступлении, и его труженик отец, с своей чистой душой, умрет от стыда. Но даже, если удастся ложью спасти свою голову, какая ему польза? Вернуться снова в руки Нелеты, чтобы она опять обвила и задушила его в своих змеиных объятьях?.. Нет! Все кончено! Да, он дурная ветвь, и она должна упасть. Нет смысла продолжать висеть мертвой веткой на дереве, парализуя его жизнь.
   Он перестал плакать. Наивысшим напряжением воли, он вышел из своего мрачного оцепенения.
   Ружье Сахара лежало на носу лодки. Подняв его, Тонет посмотрел на него с иронией! Как бы расхохотался трактирщик, если бы видел его! В первый раз паразит, разжиревший в его доме, хочет употребить взятую у него вещь для настоящего дела. С спокойствием автомата он снял обувь, далеко отбросив сапоги, взвел оба курка, расстегнул блузу и рубашку, наклонился над ружьем и уперся голой грудью в его два ствола.
   Босая нога тихонько опустилась вдоль приклада, ища собачку, и от двойного выстрела тростник содрогнулся так, что со всех сторон поднялись птицы, уносясь в безумном страхе...
   Дядюшка Голубь вернулся только поздно вечером.
   Он простился с своим охотником в Салере, потому что последний сгорал желанием вернуться в город, клянясь, что никогда не ступит ногою в эти места. В два путешествия два таких несчастья! Альбуфера встречает его одними только сюрпризами. От последнего он наверно заболеет. Мирный гражданин, отец многочисленного семейства, не мог отделаться от воспоминаний о страшной находке. Несомненно, тотчас же по возвращении, ему придется лечь в постель под предлогом внезапного нездоровья. Происшествие глубоко потрясло его.
   Тот же охотник посоветовал дядюшке Голубю абсолютное молчание. Ни одного слова на эту тему! Они ничего не видели! Он должен посоветовать молчать и своему бедному внуку, который, по-видимому, бежал под влиянием этого страшного впечатления. Озеро снова поглотило эту тайну и было бы очень наивно говорить об этом, зная, как правосудие мучит невинных людей, по своей глупости обращающихся к нему.
   Честные люди должны избегать всякого соприкосновения с законами. И бедный сеньор, высадившись на твердую землю, тогда только сел в свою повозку, когда задумчивый лодочник, несколько раз поклялся ему, что будет немым.
   К ночи дядюшка Голубь, вернувшись в Пальмар, причалил около трактира обе лодки, на которых они выехали утром.
   Нелета, стоявшая за стойкой, напрасно искала глазами Тонета.
   Старик угадал её мысли.
   -- Не жди его, -- сказал он мрачным голосом: -- Он больше не вернется.
   И повысив голос, он спросил ее, лучше ли она себя чувствует, намекая на бледность её лица с таким выражением, которое привело в трепет Нелету.
   Трактирщица моментально поняла, что дядюшка Голубь узнал её тайну.
   -- Но где же Тонет? -- снова спросила она тревожным голосом.
   Старик, отвернувшись, словно не желая её видеть, начал говорить, сохраняя наружное спокойствие. Тонет никогда не вернется. Он ушел далеко, очень далеко, -- в страну, откуда не возвращаются: это самое лучшее, что он мог сделать... Все теперь в порядке, и никто ничего не знает.
   -- А вы?.. Вы?.. -- с тревогой простонала Нелета, боясь в то же время, что старик заговорит.
   Дядюшка Голубь будет молчать. И при этом он ударил себя в грудь. Он презирает своего внука, но в его интересах, чтобы ничего не знали. Имя Голубя веками пользовалось почетным престижем, и он не допустит, чтобы оно было замарано лентяем и сукой.
   -- Плачь, подлая, плачь! -- проговорил гневно рыбак.
   Пусть плачет всю свою жизнь, потому что это она погубила всю семью. Пусть останется со своими деньгами. Он не попросит их у нее за свое молчание... И если у нее есть желание узнать, где её любовник, или где её дитя, пусть посмотрит на озеро. Альбуфера, мать всех, сохранит тайну так же крепко, как и он.
   Нелета была поражена этим открытием; но её бесконечное изумление не помешало ей беспокойно посмотреть на старика, боясь за свое будущее, которое зависело от молчаливости дядюшки Голубя.
   Старик еще раз ударил себя в грудь. Пусть живет счастливо и наслаждается своим богатством. Он не нарушит своего молчания.
   Ночь был печальна в хижине семьи Голубя. При умирающем свете лампочки дед и отец, сидя друг против друга, долго беседовали между собою с серьезностью людей, противоположные характеры которых способны сближаться только под ударами несчастья.
   Старик без обиняков рассказал все происшедшее. Он видел мертвого юношу, с разорванной двумя зарядами дроби грудью, уткнувшегося в тину заросли, и лишь одни ноги торчали над водою, около брошенного им челна. Дядюшка Тони не моргнул и глазом. Только губы его судорожно дергались и сжатыми пальцами он рвал себе колени.
   Протяжный, пронзительный крик раздался в темном углу, где была кухня, словно в этой темноте кого-то убивали. То рыдала Подкидыш, обезумев от этой новости.
   -- Тише, девка! -- повелительно крикнул старик.
   -- Молчи, молчи! -- сказал отец.
   И несчастная, глухо всхлипывая, затаила свою скорбь ввиду твердости этих двух людей, с железной силой воли, которые под ударами несчастия сохраняли наружное спокойствие и в глазах которых не отражалось никакое волнение.
   Дядюшка Голубь в общих чертах рассказал обо всем происшедшем: о появлении собаки с страшной добычей, о бегстве Тонета, о своих тщательных поисках в заросли, по возвращении из Салера, в предчувствии несчастия и о находке трупа. Он все понял. Он вспомнил внезапное бегство Тонета накануне охоты; бледность и слабость Нелеты, её болезненный вид после той ночи, и с хитростью старика воспроизвел муки родов, в безмолвии ночи, в страхе, что их услышат соседи, и затем детоубийство, за которое он презирает Тонета больше, как труса, чем преступника.
   Открыв свою тайну, старик почувствовал себя облегченным. Его печаль сменилась негодованием. Мерзавцы! Эта Нелета была злой собакой; она погубила парня, толкнув его на преступление, чтобы сберечь свои деньги. Но Тонет дважды трус. Он -- Голубь -- отказывается от него, не столько из-за преступления, сколько, потому что он кончил самоубийством от безумного страха пред последствиями. Сеньор пустил в себя двойной заряд, чтобы избавиться от всякой ответственности, он предпочел исчезнуть вместо того, чтобы искупить свою вину и понести наказание. А виною всему то, что он не исполнял своего долга, всегда искал легких путей, боясь борьбы за существование. Боже, какое время! Что за молодежь!
   Сын почти не слушал его. Он оставался неподвижным, убитый несчастием, поникнув головой, точно слова отца были ударом, навеки придавившим его.
   Снова раздались рыданья Подкидыша.
   -- Молчи! Я ж тебе сказал: молчи! -- повторил дядюшка Тони угрюмым голосом.
   Ему в его безпредельной немой сосредоточенности было неприятно видеть, как другие облегчали душу плачем, тогда как он, сильный и суровый, не мог излить своего горя в слезах.
   Дядюшка Тони заговорил, наконец: его голос не дрожал, но от волнения немного хрипел. Позорная смерть этого несчастного была достойным концом его дурной жизни. Он часто предсказывал, что сын кончит плохо. Когда на свет родишься бедным, лень -- преступление. Так устроил Бог, и этому нужно подчиниться... Но, Боже! Это его сын! Его сын! Плоть от плоти его! Его железная честность незапятнанного ни в чем человека заставила его отнестись с виду бесчувственно к катастрофе; но в груди своей он чувствовал тяжесть, словно вырвали часть его внутренностей, и она служит теперь пищей угрям Альбуферы.
   Ему хотелось бы повидать его в последний раз. Понимает ли его отец?.. Подержать на своих руках, как тогда, когда он был совсем маленьким, и он баюкал его песней, что отец его будет работать и сделает его богачом, собственником многих полей.
   -- Отец! -- спрашивал с тоской он дядюшку Голубя: -- Отец, где он?
   Старик негодующе отвечал. Пусть все останется, как устроил случай. Безумье перебегать ему дорогу. Не следует снимать покрова с тайны. Все обстоит так, как следует. Все шито и крыто.
   Люди, не видя Тонета, будут думать, что он отправился искать новых приключений и жизни в даровщину, как в тот раз. Озеро сохранит хорошо свою тайну. Пройдут годы прежде, чем кто-нибудь забредет в то место, где лежит самоубийца. В Альбуфере достаточно растительности, чтобы скрыть все. К тому же, если разгласить теперь происшедшее, объявить о его смерти, все пожелают узнать больше, вмешается юстиция, откроется правда, и вместо исчезнувшего Голубя, позор которого известен только им одним, они будут иметь обесчещенного, который покончил с собой, чтобы избежать тюрьмы и, может быть, эшафота.
   Нет, Тони! Так решил он с авторитетом отца. Ему осталось жить всего какие-нибудь несколько месяцев, пусть же он уважит его, пусть не омрачает горечью бесчестья его последних дней. Он хочет пить со своими товарищами рыбаками, смотря им прямо в лицо. Все обстоит хорошо: необходимо молчать... Да если даже найдут труп теперь, его не предадут церковному погребению. Его преступление и самоубийство лишают его права на обычные похороны. Ему гораздо лучше на дне озера, где он зарыт в тине и окружен тростником, как последний проклятый отпрыск знаменитой династии рыболовов.
   Раздраженный плачем Подкидыша, старик пригрозил ей. Пусть замолчит! Или она хочет их погубить? Ночь тянулась бесконечно, среди трагического безмолвия. Мрак хижины казался еще гуще, словно несчастье распростерло над ней свои черные крылья.
   Дядюшка Голубь с бесчувствием упрямого, эгоистичного старика, который во что бы то ни стало, хочет продлить свое существование, уснул на своем стуле. Его сын провел эти часы неподвижно, с широко открытыми глазами, устремленными на мигающие на стене тени от дрожащего света лампы.
   Подкидыш, сидя у очага, тихонько всхлипывала, скрытая тенью.
   И вдруг дядя Тони вздрогнул, словно проснулся. Он встал, подошел к двери и, открыв ее, посмотрел на звездное небо. Вероятно, было около трех часов. Тишина ночи, казалось, подействовала на него, утвердив его в решении, возникшем в душе его.
   Он подошел к старику и начал трясти его, пока тот не проснулся.
   -- Отец... Отец! -- спрашивал он умоляющим голосом: -- Где он?..
   Дядюшка Голубь, в полусне отчаянно протестовал. Пусть оставят его в покое. Против совершившегося нет лекарств. Он хочет спать и желал бы никогда больше не просыпаться.
   Но дядя Тони продолжал умолять. Он должен же подумать, что это его внук и что он -- его отец -- не сможет жить, если не увидит его в последний раз. Он вечно будет представлять себе его на дне озера, гниющим, пожираемый рыбами, без погребения, в чем не отказывают самым несчастным, даже Пиявке, у которого не было отца. Боже! Работать и мучиться всю свою жизнь, чтобы обеспечить единственного сына и потом бросить его, не зная даже, где его могила, как бросают мертвых псов, утонувших в Альбуфере. Этого нельзя допустить, отец! Это слишком жестоко! Никогда он не отважится больше плавать по озеру, из боязни, что его лодка пройдет по телу сына:
   -- Отец... Отец!!.. -- умолял он, тряся почти уснувшего старика.
   Дядюшка Голубь вдруг вскочил, словно желая его ударить. Да оставят ли его в покое?.. Во второй раз разыскивать этого негодяя? Пусть не мешают ему спать! Он не желает ворочать ил, чтобы не навлечь явного позора на свое семейство.
   -- Но где же он? -- спрашивал тоскливо отец.
   Ну, хорошо, он пойдет один, но ради Бога, пусть он скажет, куда. Если дед не скажет, он способен остаток дней своих провести в том, чтоб искать в озере, хотя бы пришлось сделать тайну общим достоянием.
   -- В заросли Болордо, -- проговорил наконец старик: -- Не так-то легко его найти.
   И закрыв глаза, он опустил голову, чтобы заснуть тем сном, от которого не хотел очнуться.
   Дядя Тони сделал знак Подкидышу. Они взяли свои кирки землекопов, лодочные шесты, остроги, употреблявшиеся при ловле больших рыб, засветили факел о лампу и, среди ночной тишины, прошли через деревню, чтобы сесть в лодке на канале.
   Черная лодка, с факелом на носу, проплавала всю ночь в зарослях. Она казалась красной звездой, блуждавшей среди тростника. На рассвете факел потух. Они нашли труп, после двух часов мучительных поисков; он еще был в таком же положении, в каком видел его дед: голова уткнулась в тину, ноги торчали из воды, грудь превратилась в кровавую массу от двух зарядов в упор.
   Они подняли его своими острогами со дна воды. Отец, вонзив свою острогу в эту мягкую массу, вытащил ее со сверхчеловеческими усилиями на лодку, испытывая такое чувство, словно вонзил ее в собственную грудь.
   Затем они тихо поплыли, в беспокойстве оглядываясь во все стороны, словно преступники, боявшиеся быть схваченными.
   Подкидыш, не переставая рыдать гребла шестом, стоя на носу; отец помогал на другом конце лодки, и между этими двумя суровыми фигурами, черные силуэты которых выделялись на фоне звездной ночи, лежал труп самоубийцы.
   Они пристали к полю дядюшки Тони, этой искусственно созданной земле, насыпанной корзина за корзиной силою двух только рук с безумным упорством.
   Отец и Подкидыш подняли труп и осторожно спустили его на землю, словно это был больной, которого боятся разбудить. Затем своими мотыгами неутомимых землекопов они, начали рыть яму.
   Неделей раньше они привозили со всех концов землю на это место. Теперь они снова вынимали ее, чтобы скрыть позор семьи.
   Загорался рассвет, когда они опустили тело на дно ямы, в которую со всех сторон сочилась вода. Синеватый холодный свет разлился над Альбуферой, придавая всей поверхности суровый цвет стали. В сером тумане треугольником пролетели первые стаи птиц.
   Дядюшка Тони последний раз посмотрел на своего сына. Потом отвернулся, словно ему было стыдно за свои слезы, наконец, брызнувшие из его суровых глаз.
   Его жизнь была кончена. Столько лет он боролся с озером, в надежде создать благосостояние и приготовил только, сам того не сознавая, могилу сыну!..
   Он стоял ногами на земле, похоронившей под собою весь смысл его жизни. Сначала он отдал ей свой пот, потом все свои силы и иллюзии, а теперь, когда он схоронил в ней своего сына, наследника, свою надежду, -- и дело его жизни закончилось.
   Земля выполнит свое назначенье; вырастет жатва морем медно-цветных колосьев над трупом Тонета. А он?.. Что ему делать на этом свете?
   И отец заплакал, думая о пустоте своего существования, об одиночестве, ожидавшем его до самой смерти, беспросветном, однообразном и бесконечном, как это озеро, сверкавшее пред его глазами, неподвижную гладь которого не бороздила ни одна ладья.
   И в то время, как жалобный вопль дяди Тони криком отчаяния прорезывал предрассветное молчание, Подкидыш, повернувшись спиной к отцу, склонилась у края могилы и поцеловала посиневшую голову беcпредельно страстным поцелуем безнадежной любви, осмелившись в первый раз пред тайной смерти открыть тайну своей жизни.
   
   
   
   
 Ваша оценка:
Связаться с программистом сайта.

Рейтинг@Mail.ru