Бласко-Ибаньес Висенте
"Обыкновенное дело!.."

Lib.ru/Классика: [Регистрация] [Найти] [Рейтинги] [Обсуждения] [Новинки] [Обзоры] [Помощь]
Скачать FB2

 Ваша оценка:
  • Аннотация:
    ¡Cosas de hombres!..
    Перевод А. Вольтера (1911).

Висенте Бласко Ибаньес.
"Обыкновенное дело!.."

   Когда Висентико, сын синьи ["синья" -- простонародный валенсианский выговор слова "синьора" (госпожа, дама, барыня)] Серафины, вернулся с Кубы, вся улица Боррулль пришла в волнение.
   Вокруг его табакерки, всегда наполненной гаванским табаком, толпилась молодежь этого квартала, привлекаемая возможностью скрутить себе папиросу и послушать ошеломляющие истории, к которым относилась с изумительной доверчивостью.
   -- В Матансас была у меня одна мулаточка, -- так она пожелала повенчаться со мной в одну минуту, вынь да положь, как говорится... Она была миллионерша, но я не захотел, потому что очень уж соскучился по родней сторонке.
   Это было ложью: шесть лет прожил он вдали от Валенсии и забыл даже говорить по-валенсиански, несмотря на то, что "соскучился по родной сторонке". Он уехал из дому с языком, а вернулся с какой-то приторной размазней во рту, сквозь которую слова принимали в его произношении какой-то противный, унылый, флейтообразный звук.
   Жаргон этот и грандиозное вранье, которым он озадачивал легковерную молодежь, сделали Висентико властелином улицы, темой разговоров для всего квартала. Его холщевая куртка с ярко красною каймою, солдатская фуражка, шелковый платок на шее, золоченая перевязь через грудь с увольнительным значком на ней, бледное, закрученные в стрелку усики и развязный вид итальянского хориста, -- все это пленило девичьи сердца и заставило их биться так громко, что производимый ими шум можно было бы сравнить с шуршанием коленкоровых юбок, обычно накрахмаленных внизу до твердости настоящего картона.
   Синья Серафина гордилась этим сыном, называвшим ее "мама". Она с неустанным рвением сообщала соседкам о множестве золотых унций, которые привез с собою Висентико, а к называемой ею сумме, уж и без того порядком преувеличенной, толпа, без зазрения совести, прибавляла, в свою очередь, нули. Кроме того, в народе с суеверным почтением поговаривали о какой-то бумаге, которую хранил отставной солдат, и в которой государство будто бы обязывалось дать ему то-то и то-то... когда обстоятельства позволят это сделать.
   При таком положении дел не было ничего удивительного в том, что человек с подобными достоинствами, окруженный атмосферой популярности и обладающий столь непреодолимыми соблазнами, свел с ума Пепету, "хорошую девку", здоровую, как кобыла, по утрам продававшую на рынке фрукты,, а остальное время проводившую на улице, у своих дверей, в броненосной юбке, пышной шали, с завитками на висках и колечками намасленных волос на лбу, одинаково готовую вступить в драку с первой попавшейся соседкой или взбудоражить всю улицу одним из тех скандалов, на какие способны беспутнейшие девки.
   Люди находили вполне законным и естественным сближение между Висентико и Пепетой: это была самая видная парочка в квартале, и, кроме того, говорили, еще до поездки его на Кубу, что между ними уже что-то было.
   Не так ясно было, однако, для людей, что скажет на это Менут, порочный и болезненный мальчишка, служивший на бойне резником, жуликоватый малый, с нахальными глазами и с длинными прядями волос, начесанными на уши, которого все недолюбливали и о котором говорили, будто он не раз крал целых барашков.
   Пепета была глупа; только такая дикарка, как она, могла целых два года переносить назойливую ревность и тиранические выходки этого злобного негодяя, которому она могла расквасить физиономию одним ударом могучей своей руки.
   Но теперь что-то должно было случиться, непременно должно было случиться. Соседи угадывали это, глядя на Менута, который с видом покинутой собаки целый день бродил по улице, либо засиживаясь в плохеньком кафе Панчабруты, либо околачиваясь перед домом Пепеты, неизменно грязный, в рубашке с синими полосками л куртке нараспашку, пропитанных зловонием засохшей крови.
   Он уже не резал туш для городских мясников, забросил свою грязную тележку и, стремясь залить свое горе, только и знал, что тянул водку в кафе да ходил следом за Пепетой, униженный, трусливый, согнувшийся, изъясняясь больше взорами, чем при помощи языка.
   Но она уже прозрела. Где были ее глаза?.. Теперь ей казалось невозможным, чтобы она любила когда-то этого грубияна, этого грязного пьяницу. Какая пропасть между ним и Висентико!.. Генеральская фигура, -- а как говорит!.. А как поет кубинские песни, как танцует танго -- настоящий ангел! -- и, наконец, если у него нет миллионов и мулатки, то, как всем известно, это оттого, что он очень уж соскучился па родной земле.
   В ней закипало негодование, когда она видела, как эта дрянь, пропитанная жиром скотской падали, смеет настаивать на продолжение того, что было не более как капризом... снисхождением из жалости... Как же, дожидайся! Если бы он не давал-воли рукам в доказательство своей любви, да научился бы говорить: "Цвет гуявы! [дерево Центральной Америки, плоды которого напоминают вкусом высшее сорта европейской груши] Мулаточка!", как тот, другой, -- тогда, пожалуй, она еще могла бы выносить его присутствие.
   Непреклонная красавица, в конце концов, перестала даже слушать его; и с тех пор на улице Боррулль появился мрачный призрак -- Менут.
   В летние вечера, когда жара выгоняла обитателей домов на середину улицы и вокруг горшков, уставленных на сапожнических столиках, собирались семейные кружки, люди видели ревнивого мальчишку, проходившего в тени с таинственным и роковым видом героя мелодрамы.
   Грозное видение несколько раз проходило мимо двери Пепеты, кидая взгляды, от которых волосы становились дыбом, на поклонников, составлявших свиту красавицы, и затем исчезало, словно проваливаясь в люк на сцене, в кабачок, где Менут -- современный Прометей -- отдавал свои внутренности в жертву раздирающим когтям сквернейшей водки.
   Что это были за ночи! Ареной, на которой разыгрывался новый роман Пепеты, был тротуар, а хором -- кружок вокруг шарманки, воздававший почести Пепете, царице вечных празднеств. Подле нее сидела ее мать, не обращавшая на себя внимания, старуха, которая не могла раскрыть рта, чтобы не вызвать гневного мычания Пепеты.
   Улица, весь день палимая солнцем, оживала при первом дыхании ночи.
   Тускло горящие фонари, газовые языки которых казались нарисованными охрой, оставляли все в вечернем полумраке; в дверях появлялись белые фигуры обитателей чуть не в одном белье; слышались ритмические звуки капающей воды с балконов, на которых происходила поливка растений; на всех перилах появлялись глиняные кувшины, а сверху, с темного неба, казавшегося изъеденною молью холстиной, через которую просвечивал далекий свет, спускалось влажное дуновение, воскресавшее землю и вырывавшее из ее груди вздохи жизни.
   Изо всех дверей раздавалась музыка; здесь тосковала визгливая шарманка, там мечтала тихая гитара; в одном месте пели хором, резко и фальшиво, а в другом -- вдруг подымалась буря воплей, шум отчаянной борьбы -- это злые, ощетинившиеся собаки бросались друг на друга с угрожающими мордами, пока несколько ударов стулом какого-нибудь заботливого обывателя не обращали всех их в бегство.
   В кружках за столиками разрезывалась огромные арбузы; челюсти погружались в их полукруглые ломти; лица заливались красным соком; смятые носовые платки подкладывались под подбородок во избежание порчи костюма, и, наконец, люди со вздувшимися от массы поглощенной воды животами погружались в приятное, блаженное состояние, слушая, словно ангельское пение, пронзительную музыку шарманок.
   И вот, в этот час поглощения арбузов, как только серено [ночной сторож, оповещающий в течение ночи жителей о времена и о состоянии погоды] пропоет одиннадцать часов и в группах обывателей начинает проявляться особенное оживление,--в этот час вдали, при слабом свете фонарей, появлялось существо, приближавшееся, медленно покачиваясь на ходу, выписывая зигзаги, точно лодка без руля, и бросая тяжелый якорь на каждом перекрестке.
   Это был отец Пепеты, в вытертом берете и с бумажным платком в руке, возвращавшийся из таверны. Он приветствовал гостей хрюканьем в знак своего презрения к развлечениям и к знакомствам дочери -- своей дочери, и исчезал во мраке дома, проклиная скупость домовладельцев, которые назло беднякам всегда устраивают узкие двери.
   В эти же часы общественного уличного веселья, поощряемые всеобщими излияниями, ворковали отставной солдат и Пепета: он, нежный, томный, шептал ей что-то на ухо; она, гордая, недоступная и неподвижная, поджимала губы, с оскорбленным видом, потому что уважающая себя барышня всегда должна показывать своему милому собачью физиономию. Мужчины слишком самонадеянны и стоит им заметить, что к ним неравнодушны, и тогда с ними сладу нет.
   А в это время несчастный, изгнанный из рая, томился на пороге кафе с горлом, обожженным водкой, и сердцем, сжатым, как в кулаке, слыша подле себя шуточки приятелей, а вдали пение собравшегося вокруг Пепеты общества, повторявшее арии из какой-нибудь сарсуэлы [род водевиля с пением], с надоедливым однообразием.
   Но как надоедали ему приятели в кафе! Ну, что, Пепета уж больше его не любит? Прекрасно, пусть же он покажет ей! Мальчишка он, что ли? Разве у него не все на месте? Все это так, но ведь он еще не умер, хватит времени, чтобы показать себя. Скоро Пепета со своим кубинцем управятся к чертовой матери. Она -- потаскушку а он -- просто обезьяна со своим ребяческим сюсюканьем и кудрявым париком. Он еще сведет с ними счеты... Эй, дядя Панчабрута, еще стаканчик очищенного керосину! Вон из того бочонка, что стоит в углу и что спровадил на кладбище уже три поколения пьяниц!
   А свежий ветерок, колебля полосатую занавеску на двери, приносил все звуки улицы в атмосферу кабака, насыщенную жаром газа и перегаром алкоголя.
   Теперь у дома Пепеты пели хором:
   
   Иди со мною и не бойся...
   
   Он различал ее голос, неподвижный и холодный, как всегда, и другой, резкий, вычурный, кубинца, певший "иди со мной" с такой экспрессией, что у Менута кошки заскребли на душе. Так, стало быть, "иди со мной", -- а?.. Ах ты, Господи! Ну, жарко же будет на улице Боррулль в эту ночь!..
   И он бросился вон из кабака, на что остальные пьющие, привыкшие к его внезапным выходам, не обратили ни малейшего внимания.
   Он уже не был больше покорной жертвой, он шел прямо, куда ему было нужно к той проклятой компании, которая в течение стольких ночей была его мучением.
   -- Эй, кубано, слушай-ка!
   В группе произошло движение изумления; все остолбенели. Шарманка перестала играть, хер замолчал, а Пепета злобно повернула голову. Чего надобно здесь этому каналье? Здесь нет барана, которого можно было бы украсть...
   Но ее дерзость ни к чему не повела. Отставной солдат поднялся, хвастливо обдергивая свою холщевую куртку.
   -- Мне кажется... мне кажется, что сегодня этот щенок перегрузился...
   И он выступил из кружка, несмотря на общие предостережения и советы не идти.
   Пепета успокоила общество. Нечего тревожиться: -- она ручается, что до крови дело не дойдет. Менут -- крикун, не стоящий выеденного яйца, а если и посмеет сунуться, так тот уж утрет ему нос... Будем петь! Стоит ли портить настроение из-за подобной дряни?
   И компания возобновила пение, но вяло, неохотно, украдкой поглядывая на двух людей, стоявших на мостовой лицом к лицу.
   
   Пусть та, что здесь прекрасней всех,
   Войдет в мой дом царицей...
   
   Но как раз на паузе послышался голос Менута, звучавший медленно, с бешенством: он как будто с трудом выговаривал каждое слово:
   -- Ты солдатский ранец... да, сеньор, солдатский ранец!
   Все вскочили на ноги, пороняв стулья, опрокинув шарманку, которая со стоном грохнулась на землю; но, -- увы! -- как ни спешили, было уже поздно.
   Они вцепились друг в друга как два взбесившихся кота; вонзив когти в шею противнике, каждый тряс другого, скользя на арбузных корках и проклиная друг друга.
   Вдруг кубинец закачался и упал, словно узел с бельем; в то же мгновение исчезла вся его антильская медоточивость, и он вспомнил, в момент несчастья, язык своего детства:
   -- Ay, mare mehua!,. Маге mehua!.. ["О, мать моя!.. Мать моя!"]
   Он извивался на камнях мостовой, как перерезанная надвое ящерица, схватившись за живот, в котором почувствовал холодное лезвие ножа, инстинктивно зажимая рукой ужасный разрез, черев который вываливались перерезанные внутренности, лилась кровь и нечистоты.
   С обоих концов улицы сбегались люди и толкались вокруг упавшего; вдали раздавались свистки, разом все балконы наполнились народом, и на одном из них показалась в одной рубашке синья Серафина, которую всполошили среди первого сна крики се сына; она, в свою очередь, инстинктивно испускала тревожные крики, еще не понимая всей глубины своего несчастья.
   Пепета билась в конвульсиях, как в припадке падучей, на руках нескольких соседей; она царапала воздух своими когтями разоренного зверя и, не будучи в состоянии добраться до Менута, бросала ему в лицо одни и те же оскорбления пронзительным, раздирающим душу голосом, который будил весь околоток: "Вор!.. Мерзавец!.."
   А виновник происшествия стоял тут же, не думая бежать: унылая, тщедушная фигурка, с разодранной в нескольких местах ногтями противника шеей, с правой рукой, до локтя выпачканной в крови, н с ножом, валяющимся у его ног. Он был так спокоен, точно только что зарезал скотину на бойне, и даже не вздрогнул, почувствовав на своих плечах руки полицейских; даже легкая улыбка слегка шевельнула уголки его губ.
   Его повели со связанными за спину руками и с накинутой на плечи курткой. Его отталкивающая физиономия была вся исцарапана; он говорил с полицейскими, видимо удовлетворенный в глубине души тем, что народ толпится при его проходе, точно при встрече важной особы.
   Проходя мимо своего кабака, он гордо кивнул приятелям, которые изумленно спрашивали его, что он сделал, как будто не догадываясь о случившемся:
   -- Пустяки... обыкновенное дело, как бывает у мужчин!..
   И вполне довольный судьбой, гордый, с видом победителя, он продолжал свой путь к тюрьме, принимая любопытные взгляды с красноречивым видом удовлетворенного идиотизма.

-----------------------------------------------------------------------------

   Текст издания: Валенсианские рассказы / Бласко Ибаньес; Под ред. и с предисл. Е. А. Френкель. -- Пб.: Всемирная литература, 1919. -- 144 с.; 15 см. -- (Всемирная литература; Вып. No 24)
   
   
   
   
 Ваша оценка:
Связаться с программистом сайта.

Рейтинг@Mail.ru