Бласко-Ибаньес Висенте
Кошачий концерт

Lib.ru/Классика: [Регистрация] [Найти] [Рейтинги] [Обсуждения] [Новинки] [Обзоры] [Помощь]
Скачать FB2

 Ваша оценка:
  • Аннотация:
    La cencerrada.
    Перевод А. Вольтера (1911).

Висенте Бласко Ибаньес.
Кошачий концерт

I.

   Все жители Бенимуслина встретили эту новость с удивлением.
   Женился дядя Сенто, один из первых тузов местечка, первый плательщик податей в округе; невестой же была Марьета, красивая девушка, дочь извозчика, не принесшая мужу в приданое никаких сокровищ, кроме своего смуглого личика с хорошенькими ямочками, появлявшимися, когда она улыбалась, и большими черными глазами, которые как будто дремали за длинными ресницами между двумя прядями густых блестящих волос, украшенных дешевыми шпильками и спускавшихся на виски.
   Больше чем на неделю взволновало это известие спокойную деревушку, потонувшую в необозримом просторе виноградников и оливковых рощ, со своими потемневшими крышами, обмазанными глиной плетнями безукоризненной белизны, колокольней с зеленой черепичной крышей и четырехугольной красной башней, оставшейся от времен мавров и горделиво выделявшейся, на необъятной лазури неба, своей короной с разбитыми и осыпавшимися зубцами, напоминая беззубую челюсть старика.
   Деревенские себялюбцы не могли опомниться от изумления. И влюбился же, должно быть, дядя Сенто, если женится, так скандально нарушая все традиционные обычаи! Где это видано, чтобы человек, который владеет четвертой частью селенья, у которого больше ста бурдюков в бодеге [винный погреб] и пять мулов в конюшне, брал в жены девушку, в детстве воровавшую фрукты, да помогавшую по хозяйству в богатых домах, где ее подкармливали.
   Все были согласны в мнении на этот счет. Ах, если бы встала из гроба синья Томаса, первая жена дяди Сенто, да увидела, что ее большой дом на улице Майор, ее поля и ее спальня с монументальной кроватью, которою она так гордилась, должны перейти к этой сопливой девчонке, которая не так еще давно выпрашивала у нее ломоть хлеба!
   Этот человек с ума сошел. Нужно было видеть его физиономию, полную обожания, с которой он смотрел на Марьету, идиотскую улыбку, с которой он слушал все, что бы она ни сказала, его нежные позы и манеры, -- и это в его годы, в пятьдесят шесть лет! Более всего протестовали против такого неслыханного поступка девушки из достаточных семейств, которые сами, верные эгоизму и традициям, не нашли бы ничего неудобного в том, чтобы отдать свою смуглую ручку этому старому петуху, подтягивавшему свое изрядное брюшко черным шелковым поясом и поглядывавшему своими недобрыми серыми глазами из-под широких, нависших бровей, в которых, по выражению его врагов, набралось бы более полукуля шерсти.
   Все были согласны в одном: дядя Сенто рехнулся. Все, что у него было до женитьбы, и все, что он получил по наследству от жены, все должно было теперь достаться Марьете, этой лицемерке, которая сумела вскружить ему голову до такой степени, что богомолки на паперти шушукались между собой, будто девчонка спуталась с нечистой силой и подсыпала старику приворотных порошков.
   Что делалось в воскресенье, на первом оглашении, это просто скандал! Нужно было послушать разговоры родственников покойной синьи Томасы после главной мессы. Это воровство, да, господа! Покойная оставила все свое состояние мужу в уверенности, что он никогда ее не забудет, а теперь этот подлый вор, не стесняясь своими годами, добивается смазливой девчонки и отдает ей все, что принадлежало той, другой. Нет справедливости на свете, если такие вещи допускаются! Но попробуйте протестовать, суньтесь-ка в суд в наше время! Совершенно справедливо сказал дон Висенте, господин ректор, что теперь все идет у нас шиворот-на-выворот. Пора бы сесть на престол дону Карлосу: только он один не потатчик всем этим мерзавцам.
   Так судачили в толпе на площади те, кто считал себя несправедливо обиженным этой предстоящей женитьбой, и почти все жители Бенимуслина поддакивали им, сочувствуя их ропоту.
   Некоторые соображения говорили за то, что этот брак не приведет к добру, и что охваченный бешеной любовью старикашка должен будет оплакивать свою глупость. Хорошенькое получит он головное украшеньице, нечего сказать! Все селенье, как нельзя лучше, знало, что у Марьеты есть возлюбленный, Тони Десгаррат [Бесстыжий],--бездельник, друг ее детства, бегавший с нею по виноградникам, а теперь, любивший ее самым честным образом; он только и ожидал, чтобы жениться на ней, когда придет охота работать и надоест сидеть в трактире, пропивая клочок земли, доставшийся ему по наследству, в компании со своим собутыльником, флейтистом Димони, другим пропащим малым, который являлся за ним из соседнего селения, чтобы вместе устраивать свои знаменитые попойки, после которых они засыпали где-нибудь на копне соломы.
   Родственники Томасы смотрели теперь на Десгаррата с симпатией: он должен был отомстить за них.
   И те самые люди, которые раньше презирали его, богатеи, воротившие от него нос при встречах, теперь заискивали перед ним в трактире в день первого оглашения, присосеживаясь к этому молодчику, который сидел на плетеном табурете с красивым пляшем на коленях, с окурком сигары, прилипшим к губам, и со взором, устремленным в стакан, отбрасывавший под солнечными лучами беспокойное красное пятно на обитую цинком доску столика.
   -- Послушай, Десгаррат, -- говорили они ему с деланной флегмой, -- ведь Марьета-то выходит замуж.
   Но Десгаррат встречал насмешку пожатием плеч. Это мы еще посмотрим! Не хвались на пир идучи, -- а он... черт побери! -- всем известно, что он достаточно храбрый малый для того, чтобы сцепиться с дядей Сенто, который тоже спуску давать не любит.
   Да, действительно, оба были таковы, потому-то все и ожидали знатной стычки.
   Что-нибудь да случится непременно.
   Дяди Сенто, как гласило всеобщее мнение, никто еще не одолел: он пользовался большим весом на выборах, имел влиятельных друзей в Валенсии, несколько раз бывал-, алькальдом [городской или сельский староста] и привык с полнейшей безнаказанностью награждать парой-другой палочных ударов всякого, кто вздумает ему перечить.

II.

   Наступил день подписания свадебного контакта. Дядя Сенто не умел делать дела наполовину, и, кроме того, хороша была бы и сама Марьета и ее родня, если бы они упустили такой случай.
   Жених давал невесте триста унций, кроме одежды и драгоценностей, принадлежавших его первой жене.
   Дом Марьеты, жалкую лачугу на краю селения, с единственным инвентарем, в виде телеги перед порогом, да двух-трех кляч в хлеве, посетили все девушки селения.
   Это был настоящий израильский день всеобщего отпущения грехов! Обнявшись за талию или взявшись под руку, девушки прогуливались группами мимо длинных подмостков, покрытых роскошными белыми стегаными одеялами, на которых красовались свадебные подарки и наряды невесты, ослепляя своим великолепием и вызывая восклицания восторга.
   Дева Пресвятая! Какая роскошь!
   Белье, сложенное высокими стопами чуть ни до самого потолка, тщательно выглаженное, несколько сероватое, так как было сделано и. прочного, плотного полотна, пахло чистотой и щелоком, в котором было выварено. Тут были дюжины дюжин всего, начиная с рубах и кончая кухонными полотенцами; все было помечено вышитыми метками кричащих цветов и обилью отделано кружевами; платья из плотного, шелестящего шелка блестели острым металлическим блеском; от юбок из полосатого коленкора веяло свежестью цветущей весны; мантильи поражали тонкими, сложными узорами; белые и черные корсеты с продернутыми в них красными ленточками нескромно давали понятие о фигуре невесты своими строгими контурами; в картонках лежали манильские шали с фантастическими птицами, парящими по небу из белого шелка, и с группами китайцев, то длинноусых и суровых, то безволосых и глуповатых, изумляющих своими фарфоровыми лицами простодушных девушек, которые видели себя затем во сне в этих таинственных стран, где мужчины носят юбки и косы и имеют свиные глазки. Далее шли подарки друзей; большею частью это были кропильницы для святой воды для спальни, с фарфоровыми ангелами, и ящики с ножами накладного серебра; два огромных канделябра величественно возвышались среди остального, -- это был подарок маркиза, кацика округа, самого знаменитого человека в Испании, по мнению дяди Сенто, который всякий раз, как подымался вопрос об избрании его в депутаты от округа, выказывал готовность пустить в ход палку и взяться за ружье.
   И, достойным образом завершая эту выставку приданого, на самом видном месте гордо помещались драгоценности, сверкая на шелковых гранатового цвета подушечках футляров; жемчужные серьги и брошки с самыми замысловатыми подвесками вроде кистей винограда, большие золотые головные шпильки для пышных буклей на висках, три большие булавки с головками из жемчужин, которыми должен был быть приколот венец и драгоценности, знаменитые во всем Бенимуслине, которые Томаса купила за четырнадцать унций на улице Ювелиров.
   Ну, и счастливица же эта Марьета! Она жеманилась и краснела каждый раз, как начинали толковать об ее будущем счастье, но нужно было видеть обильные слезы матери, незаметной, сухой, сморщенной маленькой женщины, и волнение извозчика, который, как слуга, ходил по пятам за своим будущим зятем и выказывал к нему крайнее уважение, подобающее высшему существу.
   Вечером состоялось чтение дарственной записи. Приехал нотариус дон [дон --частица, обозначавшая раньше, в соединении с именем, дворянское происхождение, а теперь употребляемая в отношении всех людей, не принадлежащих к "простонародью"] Хулиан в своей старой таратайке, в сопровождении помощника, несчастного малого с голодной физиономией, с роговой чернильницей, торчащей из его кармана, и листом гербовой бумаги под мышкой.
   Дон Хулиан, как настоящий триумфатор, вступил в кухню, где уже был приготовлен для писца столик и зажжена лампа с четырьмя светильнями.
   Что это за ученый был человек! Он читал дарственную запись по-валенсиански и пересыпал сухой текст шуточками собственного изобретения... Во всем мире не нашлось бы такого олуха, который мог бы оставаться серьезным в присутствии этого синьора [господина. Прим. ред.], никогда не смеявшегося и, до известной степени, напоминавшего духовное лицо в своем длиннополом черном сюртуке, похожем на сутану, с пухлой, розовой, тщательно выбритой физиономией и с большими очками, поднятыми на лоб, что в глазах обитателей Бенимуслина была одной из необъяснимых причуд, свойственных великим талантам.
   Нотариус начал диктовать вполголоса, писец измарывал каракулями лист гербовой бумаги, а тем временем появлялись один за другим друзья дома со священником и алькальдом во главе и исчезали с широкого стола свадебные подарки, уступая место массивным, посыпанным сахаром печеньям, вазам с вареньем, тонким, сухим, точно картон, тортам и более чем полудюжине бутылок розовой наливки и мараскина.
   Дон Хулиан несколько раз прокашлялся, встал, обдернул свой сюртук, и все кругом погрузилось в молчание, между тем как он взял исписанный лист с еще невысохшими чернилами и начал читать по-валенсиански.
   Ну, и забавник же был этот человек! Произнося имя жениха, он скорчил смешную гримасу, и дядя Сенто первый же приветствовал ее бурным взрывом хохота; упомянув имя невесты, он отвесил Марьете бальный поклон, что снова вызвало смех; но когда началось перечисление условий брачного договора, все стали серьезны; казалось, в этой кухне задул вихрь эгоизма и жадности, и даже невеста подняла выше голову с сверкающими глазами и раздувающимися от возбуждения ноздрями, когда пошла речь об унциях, о винограднике на Уединенном Склоне и об оливковой роще у Нижней Дороги,--все это переходило теперь в ее собственность. Дядя Сенто был единственным человеком, который улыбался, довольный тем, что может показать такому почтенному собранию, до какой степени доходит его щедрость.
   Вот как дела делаются! Родители Марьеты плакали навзрыд, а соседки кивали головами в знак одобрения. Да, за такого человека можно отдать дочку без всяких угрызений совести.
   Когда бумага была подписана, пошли в ход сласти и вино. Нотариус так и блистал остроумием, между тем, как его голодный писец набивал себе желудок и за себя, и за своего принципала вместе.
   Дон Хулиан был просто кладом для своей невзыскательной аудитории. Вот посмотрите, что он будет выкидывать в день свадьбы! Дон Висенте, священник и он напьются вдребезги, предлагая один за другим тосты за счастье молодых, честное слово! /
   К одиннадцати часам обряд чтения брачного контракта кончился. Священник поспешил удалиться, придя в ужас от того, что он еще не в постели в такой поздний час, когда на следующий день ему предстоит служить раннюю мессу; алькальд составил ему компанию, и, наконец, ушел и дядя Сенто с нотариусом и его писцом, которых он повел к себе ночевать.
   На улице было темно. За домом Марьеты стоял густой мрак полей, из которого долетал шелест листьев да стрекотанье кузнечиков; над крышами на темном-темном синем небе мерцали звезды; во дворах заливались собаки, вторя ржанью рабочих лошадей. Селение спало, и нотариус и его помощник шли осторожно, боясь споткнуться о какой-нибудь камень на этих незнакомых улицах.
   -- Ave Maria purissima! -- кричал вдали чей-то хриплый от простуды голос. Одиннадцать!.. Ясно [Ночной сторож, снабженный пикой и фонарем, по ночам выкрикивает часы и состояние погоды].
   Дон Хулиан начинал чувствовать себя несколько жутко в этом непроглядном мраке. Ему чудились поблизости какие-то подозрительные силуэты, а на углу улицы он как будто различал людей, сидящих там в засаде и наблюдающих за дверью дома Марьеты...
   Идут!.. Раздался страшный треск, точно разорвали разом все белье невесты, и на перекрестке улицы взвилась огромная линия пламени, которая стала быстро двигаться как раз на них зигзагами и со страшным свистом; у нотариуса волосы стали дыбом.
   Это была большая ракета. Ну, и шутки -- нечего сказать! Нотариус, весь дрожа, прижался к двери, а писец почти свалился к его ногам, и в таком положении они пробыли несколько секунд, показавшиеся им столетиями, с тревогой глядя, как ракета носилась от одной стены к другой, точно вырвавшийся из клетки зверь, размахивая огненным хвостом, рассыпающим искры, и три-четыре раза прерывая свой свистящий хрип, пока, наконец, не разорвалась со страшным грохотом.
   Дядя Сенто храбро остался посреди улицы... Тысяча дьяволов! Он прекрасно знает, чьи это проделки.
   -- Подлая сволочь! -- крикнул он хриплым от бешенства голосом.
   И, махая своей толстой палкой, он угрожающе двинулся вперед, очевидно, ожидая встретить за углом Десгаррата со всей родней синьи Томасы.

III.

   С раннего утра колокола Бенимуслина были уже в движении.
   Сегодня была свадьба дяди Сенто, -- эта новость циркулировала по всему округу, -- и из соседних селений прибывали друзья и родственники, одни верхом на своих рабочих лошадях, спины которых были покрыты красивыми попонами, другие -- в телегах с веревочными сиденьями, привязанными к продольным жердям; в телеге помещалась вся семья, начиная с жены, с лоснящимися, щедро вымазанными маслом волосами и в бархатной накидке, и кончая малышами, хныкающими от материнских подзатыльников, которыми их угощали каждый раз, как они посягали на чистоту своих праздничных нарядов. Дом дяди Сенто превратился в настоящий ад. Какая суматоха! Со вчерашнего дня в нем не знали покоя. Соседки, пользующиеся славой хороших стряпух, бегали по двору с засученными рукавами и с подколотыми сзади верхними юбками, из-под которых виднелись белые нижние, а под большой смоковницей несколько парней разжигали костры, подкидывая сухие виноградные лозы.
   Это была настоящая бойня. Деревенский мясник с ножом в руке перерезывал горла курам; мальчишки с величайшим энтузиазмом занимались их ощипыванием; на обагренной кровью земле образовались целые вороха слепленных мокрых перьев, и нежная кожа птиц, покрытая еще пухом, опаливалась на колеблющемся огне; после этого их вешали на ветку смоковницы, откуда брала их уже тетка Паскуала, старая служанка дома, чтобы выпотрошить; потроха, лакомые кусочки, должны были пойти на завтрак кухонным помощникам.
   Приятно было видеть все это оживление. Эти люди, осужденные на махание мотыгой в течение круглого года от зари и до зари, не видящие другого утешения, кроме сырого помидора, заплесневелой сардинки или твердой, как подошва, трески, пьянели от созерцания приготовлений к этому гигантскому, жирному обеду. Ну, и ухлопано же тут деньжищ! Как хорошо жить в таком доме, где есть все, что только сотворил Господь хорошего!
   Котлы щеголяли своими закопченными боками и блестящими, как серебро, внутренностями в ожидании минуты, когда надо будет шипеть и булькать на огне; рису лежали целые мешки; улитки в огромных кастрюлях, наполненных доверху солью, выползая из воды, выставляли свои недвижные рожки навстречу восходящему солнцу; в одном углу целая хлебная печь распространяла в этой атмосфере крови и жира благовонный запах горячего, мягкого хлеба; пряности целыми фунтами лежали на латунном ящике; из бодеги таскали бурдюки за бурдюками, и они, трепеща, падали на землю, точно содрогающиеся тела; в одних было красное вино к обеду, в других, поменьше, содержался нектар "заповедного бурдюка", этот патриарх среди вин, о котором все в селении говорили с уважением и который своим чистым цветом и своей пенящейся короной, сверкающей брильянтами, валил с ног самого крепкого пьяницу.
   А сластей-то! Матерь Божья! Дядя Сенто приволок целую кондитерскую из Валенсии. В мешках лежали тянучки, засахаренный миндаль, корица, все те метательные снаряды из сахара и крахмала, твердые, словно пули, которые должны были покрыть шишками и синяками головы назойливой, без устали просящей детворы; а в доме, в спальне, хранились вещи более тонкие, торты, покрытые сахарными цветами и увенчанные дрожащими на проволоке бабочками, нежные воздушные печенья, монументальные подносы с горами засахаренных фруктов, -- словом, лакомства, на которые дети приглашенных, смотрели издали, бледные от волнения и посасывая пальцы от жадности.
   Праздник сулил много хорошего. Радость светилась на раскрасневшихся лицах; на дворе развязывали бурдюки, чтобы отведать винца и набраться сил, и если чего еще не доставало, то только музыки, -- как вдруг на улице раздались веселые звуки флейты, выделывавшей головоломнейшие фокусы: даже Димони был на свадьбе, потому что, как говорили, жених не стоял за расходами. Нужно было поднести и Димони винца, чтобы он лучше играл, и огромный стакан замелькал, переходя из рук в руки, по двору к воротам, где Димони так и хлопал стакан за стаканом, оставляя остатки своему тамборилеро.
   И вот настало время: дон Висенте ожидал уже в церкви: колокола смолкли, и свадебный кортеж отправился за невестой, -- женщины в своих пышных платьях и надвинутых на глаза мантильях, мужчины -- волоча свои новые синие плащи с длинными пелеринами и с высокими воротниками, которые докрасна натирали им уши. Все селение ожидало у церковных дверей. Некоторые родственники покойной Томасы, нарушая семейное постановление, находились тут же, в последних рядах, не будучи в силах побороть любопытства, и подымались на цыпочки, чтобы лучше видеть.
   Впереди ватага мальчишек выделывала козлиные прыжки вокруг Димони, который, откинув голову назад, дул в задранную кверху флейту, причем казалось, будто это огромный нос, которым он нюхает небо, а за ними шли жених и невеста, -- он в бархатном сомбреро и в плаще, надетом в рукава, так что от жары кровь приливала к его потному лицу, а из-под плаща виднелись ноги в расшитых чулках и тонких альпаргатах.
   А она? Женщины не могли глаз оторвать от нее, восхищаясь ею. Царица небесная! Она казалась важной синьорой, приехавшей из Валенсии, в своей кружевной мантилье, в манильской шали, которая своей длинной бахромой мела пыль, в шелковом платье, раздувшемся от бесчисленного множества нижних юбок, с перламутровыми четками, намотанными на руку, с целым куском золота и кучей брильянтов на груди в виде броши и в огромных, тяжелых жемчужных серьгах покойной Томасы, которые оттягивали ее уши.
   Эти серьги до глубины души возмущали родственников покойной.
   -- Вор! Хуже вора! -- рычали они, глядя на дядю Сенто.
   Но последний вступил в церковь с самодовольным видом, сверкая своими глазками из-под широких бровей, а за ним потянулись шафера; алькальд со своим патрулем с ружьями на-плечо и все приглашенные, обливаясь потом, который крупными каплями катился с них под тяжестью парадных плащей и больших шалей, перевязанных на груди крест-на-крест; все были нагружены сластями, которые предстояло бросать при выходе из церкви.
   Любопытные, оставшиеся в дверях, посматривали на трактир на площади: туда пошел флейтист, как будто его уши не выносили звуков органа, и там встретился с Десгарратом и его приятелями, забубенными головами селения, самым подозрительным людом, который, молча, пил, обмениваясь лишь улыбками да подмигиваниями с врагами дяди Сенто.
   Очевидно, что-то подстраивалось; женщины о чем-то таинственно переговаривались, озабоченные, точно боялись, что селение вдруг загорится разом с четырех концов.
   Свадебный кортеж показался в дверях церкви. Боже великий, какая тут поднялась кутерьма! Точно из-под земли выросшая грязная, растрепанная детвора толпилась вокруг и напирала на дверь, крича: "Сластей! Бросайте сласти!.." В то же время Димони приближался, играя Королевский марш.
   Пора! И сам дядя Сенто бросил в толпу первую горсть конфект, точно выпустил заряд картечи; конфеты, ударяясь о твердые головы и отскакивав от них, падали в пыль, где и подбирала их мелюзга, ползая на четвереньках и показывая спины и грязные ноги.
   И с этой минуты до самого дома молодых бомбардировка не прекращалась: участники кортежа без устали швыряли конфекты, а патруль, приведенный алькальдом, прокладывал им дорогу пинками и палками.
   Проходя мимо трактира, Марьета опустила голову и побледнела, когда увидела, как насмешливо улыбнулся ее муж, взглянув на Десгаррата, который ответил на его улыбку непристойным жестом. Господи Боже! Этот каторжный, наверно, постарается испортить ей сегодняшний праздник!
   Приглашенных ожидал шоколад. Но не следовало наедаться до отвалу, -- таков был совет дона Хулиана, нотариуса: нужно было помнить, что через каких-нибудь два часа будет большой обед. Однако, не взирая на столь благоразумные советы, толпа яростно напала на напитки и закуски, на корзины с бисквитами, на блюда со сластями, и в короткое время огромный стол, вокруг которого было более сотни стульев, оказался чист, как ладонь.
   Невеста переменила платье в спальне, вышла в новеньком ситце, с обнаженными смуглыми руками, и сверкала жемчугами своих булавок в блестящих волосах.
   Нотариус болтал со священником, который явился в маленьком бархатном берете и праздничной сутане. Гости рыскали по двору, интересуясь приготовлениями к обеду; женщины искали прохлады в тени и, составив несколько кружков, толковали о своих семейных делах; детвора шныряла по соседству со спальней, привлекаемая запертыми там сокровищами, а во входных дверях раздавалась неутомимая флейта Димони, между тем как оборванные ребятишки, награждая друг друга подзатыльниками, боролись и ползали в пыли, подбирая конфекты, горстями, летевшие из окон.
   Наконец, наступил торжественный момент, и сковороды, шипящие, с вьющимся над ними синеватым дымком, были поставлены на стол.
   Гости поторопились занять места. Ну, и зрелище! Прав был священник, с изумлением повторявший, что самому пиршеству Валтасара далеко до этого обеда. А нотариус, не желая отстать от священника, стал сравнивать эту свадьбу со свадьбой какого-то Камачо, о которой читал в какой-то книге, -- он сам не помнил, в какой.
   Люди попроще обедали на дворе.
   Там же за небольшим столиком вроде тех, какие бывают у сапожников, сидел Димони, ежеминутно посылавший своего тамборилеро туда, где лежали бурдюки с вином, с поручением наполнить ему кружку.
   Господи Боже, как усердно работал весь этот люд! Зубы, окрепшие на ежедневных обедах, состоящих из жесткой солонины, весело жевали, а глаза с нежностью устремлялись на эти кастрюли, огромные, точно котлы, в которых кусков курицы, разбухших от питательного соуса, было такое же множество, как зернышек риса.
   С носовыми платками на груди, вместо салфеток, мужчины уписывали за обе щеки, между тем как женщины жеманно подносили ко рту кончик ложки с двумя-тремя зернышками риса, верные предрассудку деревенских жителей, которые считают неприличным, если женщина много ест на людях.
   Ели по-господски: не прямо со сковороды, на которой подавали кушанье, а на тарелках, и пили каждый из отдельного стакана, что несколько стесняло сотрапезников, привыкших втыкать корку хлеба в рис, чтобы подать сигнал, что пора кружке начать переходить из рук в руки.
   Простонародная учтивость проявлялась со всей своей настойчивостью и нечистоплотностью: с одного конца комнаты в другой предлагались мягкие и сочные' куски и доходили по назначению, переходя из одних пальцев в другие. Это было выражением высшей любезности: точно у каждого не было на тарелке того же, что ему предлагали.
   Марьета почти не ела. Она сидела подле мужа с опущенной головой. Она была бледна, ее лоб хмурился, отражая тягостные думы, и она с тревогой посматривала на входную дверь, видимо, боясь появления Десгаррата.
   Этот проклятый был способен на все. 'В ее ушах еще раздавались последние слова, сказанные им в ту ночь, когда они простились навсегда: она еще вспомнит о нем, если из жадности выйдет за дядю Сенто. И она знала, что этот негодяй с лицом еретика способен выкинуть все, что угодно. Но что было всего удивительнее, так это то, что, несмотря на весь ее страх, ярость Десгаррата вызывала в ней какое-то необъяснимое чувство удовольствия. Что же тут поделаешь, если этот каторжный так ее любит? Недаром же они росли вместе.
   Обед оживлялся. Кастрюли были уже пусты; теперь на сцену явились шедевры тетки Паскуалы, и гости приналегли на жареных и фаршированных цыплят, на огромные блюда жирной свинины в томате, на все эти произведения местной кухни, плотные и тяжелые, которые с таким проворством исчезали "в незакрывающихся пастях.
   Остряки заботились о том, чтобы обед шел весело. Священник объявлял, что не в силах больше есть, и тогда нотариус принимался уминать его круглое брюшко, чтобы найти свободное местечко, и убеждал священника, что он непременно должен заполнить его. Некоторые, видимо, выпили уже лишнее и заплетающимся языком говорили молодым такие вещи, которые заставляли дядю Сенто моргать глазами, а Марьету краснеть.
   Явилось последнее сладкое блюдо со знаменитым вином из "заветного бурдюка", а из спальни принесли печенье, пастилу и изящные торты.
   Точно мухи налетели со двора ребятишки с перемазанными жиром и рисом лицами и грудью, чтобы укрыться на коленях у матерей, не сводя глаз с искусительных сластей.
   Марьета встала и с блюдом в руках начала обходить стол: гости должны были подарить что-нибудь молодой жене на булавки, -- таков был обычай. И родственники дяди Сенто, которым желательно было сохранять с ним хорошие отношения. бросали на круглое фаянсовое блюдо полунции или альфонсидоры [монета в 25 песет], блестящие монеты, заранее очищенные от черного налета, приобретенного вследствие долгого лежания под замком.
   -- На булавки! -- говорила Марьета жеманным голоском.
   Просто наслаждение было видеть этот золотой дождь, падающий на блюдо!.. Все давали; даже нотариус положил пять дуро [дуро -- пять несет, серебрящая монета], подумав при этом, что надо будет возместить их при получке гонорара за составление брачного контракта. а священник с видом страдальца бросил две песеты [песета равна франку, около 40 коп. по старому курсу], сославшись, в виде оправдания на бедность церкви, обнищавшей по милости либералов. О, если бы у власти стояли ее защитники!..
   Раскрыв объемистый карман своей юбки, Марьета ссыпала в него с блюда золото, с веселым. радующим слух, звоном.
   Дело шло превосходно. Все говорили в один голос, и прохожие останавливались на улице, чтобы полюбоваться веселым обедом.
   Светлое винцо, искрящееся брильянтами, оказывало свое действие. Все так и горели желанием произносить тосты.
   -- Тост!.. Еще тост!.. -- ревели весельчаки.
   И какой-нибудь хитрец, встав со стаканом в руке и окинув стол лукавым, многообещающим взглядом, разражался виршами:
   
   Провозглашаю тост и пью здоровье ваше!
   Не даром же сюда позвали вы меня!
   
   И все, несмотря на то что слышали эту шутку еще от дедов, принимали ее с громким хохотом и кричали" хлопая в ладоши: "Молодец! Молодец!"
   Вслед за этим проявлением остроумия шли другие, столь же незамысловатые, и не было ни одного человека, который не сунулся бы с импровизацией длиннохвостого стишка в честь новобрачной четы.
   Нотариус был в своей стихии. Он уверял, будто дядя Сенто только что отдавил ему ногу под столом, вообразив, что это ножка Марьеты; он говорил о ночи, которая наступит вслед за этим днем, так, что вгонял в краску стыда молодых девушек и вызывал улыбку у матерей, а весельчак священник с влажными, блестящими глазами пытался сохранить серьезность, добродушно бормоча:
   -- Ну, ну, дон Хулиан! Постыдитесь! В моем присутствии...
   Вино пробудило в обедающих грубые инстинкты. Они кричали, повскакав со своих мест, сбрасывая на пол своими яростно размахивающими руками бутылки и стаканы; пели под аккомпанемент флейты Димони, под звуки которой на дворе топталось несколько пар танцующих, и, наконец, инстинктивно разделившись на два лагеря, принялись швырять друг в друга, с одного конца стола на другой, горсти конфет во всю силу своих здоровенных рук, привыкших к борьбе с неблагодарной землей и упрямым рабочим скотом.
   Ай да забава! Дядя Сенто хохотал, в высшей степени довольный, но священник с женщинами поспешил укрыться в спальне, а нотариус подлез под стол.
   Стекла вделанных в стену шкапов со звоном разлеталась вдребезги, разбивалась посуда, стук ее черепков раздавался беспрерывно, а бойцы разгорячились до того, что, не находя больше конфет под рукою, швыряли уже остатки печенья и осколки битых тарелок.
   -- Будет, будет! -- кричал дядя Сенто, устав получать удары.
   И, так как никто его не слушал, то он вскочил и пинками выпроводил всех во двор, где разгоряченные парни продолжали перестрелку, принявшись за менее чистые метательные снаряды.
   Тогда женщины, а с ними и струсивший священник вернулись в столовую. Дева Пресвятая! Как нехорошо! Какая грубая игра! И женщины принялись оказывать помощь контуженным участникам игры, которые со смехом вытирали кровь, текущую из их голов, не переставая уверять. что превосходно повеселились.
   Все опять уселись кругом стола, на котором все было перевернуто вверх дном, вино пролито, а остатки от обеда образовали неприятные пятна.
   Но и тут дело не обошлось без испуга: некоторые почтенные матроны, испуская пронзительные крики от страха, повскакали со своих мест, уверяя, будто что-то ползает под столом и щекочет их толстые икры.
   Это были мальчишки, которые, еще не пресытившись конфетами, ползали на четвереньках под столом и подбирали то, что осталось от битвы.
   Вот чертенята! Проваливайте!.. Ну, марш! Марш!
   И град пинков и подзатыльников изгнал назойливых любителей сластей, положив конец их нашествию.
   О, Господи, ну, и свадьба! Уж подлинно можно сказать, что все повеселились вволюшку!
   А за дверьми гнусавила флейта, выделывая безумные, головокружительные трели, точно и сна заразилась этим грубым наивным весельем.

IV.

   К десяти часам вечера в доме новобрачных оставалось только несколько человек.
   С наступлением сумерек из сарая начали выезжать телеги и выводиться оседланные верховые лошади: большинство гостей пустилось в обратный путь в свои селения, распевая во всю глотку и желая молодоженам приятной ночи.
   Обитатели Бенимуслина тоже расходились по домам, и на темных улицах можно было видеть не одну женщину, с трудом тащившую своего качающегося муженька, который был неспособен на излишество в обыкновенные дни, но в праздник веселился, как подобает мужчине.
   Старая таратайка нотариуса прыгала по выбоинам дороги, а в ней с очками, съехавшими на кончик носа, дремал дон Хулиан, предоставив править своему писцу, не взирая на то, что последний был не трезвее принципала.
   В доме оставались только родители Марьеты, да несколько родственников.
   Дядя Сенто обнаруживал признаки нетерпения. "Каждому филину своя маслина": после такого хлопотливого дня пора бы уже и ложиться спать. И его глазки под густыми бровями блестели жадным выражением.
   -- До свидания, дочь моя! -- кричала мать Марьеты. -- До свиданья!..
   И она так рыдала и обнимала дочь, точно той грозила смертельная опасность.
   Что касается отца, старого извозчика, уносившего в своем брюхе добрую половину бодеги, то он протестовал заплетающимся языком, но с насмешливым негодованием. Тысяча дьяволов! Этак девчонке, чего доброго, представится, что ее осудили на смерть и ведут на эшафот! Ей-Богу, есть от чего помереть со смеху! Неужели ее мать считает таким ужасом то, что она вышла замуж?
   И он подталкивал свою старуху, желая оторвать ее от Марьеты, которая тоже заливалась слезами; и так, среди вздохов и всхлипываний, они дошли до двери, которую дядя Сенто и запер, наконец, за ними на засовы и на цепь.
   Наконец-то они остались одни. Там, наверху, на чердаке, спала тетка Паскуала; в людской спали слуги, но в нижнем этаже, в главной части дома, были лишь они одни среди беспорядка, оставшегося после банкета, при колеблющемся свете монументальной лампы.
   Наконец-то она была его! Она сидела в плетеном кресле, съежившись, точно стремясь уменьшиться до того, чтобы совсем исчезнуть.
   Дядю Сенто била лихорадка от нетерпения и, в пылу своей старческой страсти, он не знал, что делать... Тысяча чертей! Ничего подобного с ним не бывало, когда он женился на Томасе. Вот что делают годы.
   Но с чего-нибудь, да надо же было начать, п он предложил Марьете перейти в спальню. Но хороша оказалась красотка, нечего сказать! Более упрямого и неприступного создания дядя Сенто в жизни не видал.
   Нет, она не двинется с места; она не пойдет в спальню, хоть убейте ее; она желает провести ночь здесь, на этом кресле.
   И как только муж делал попытку к ней приблизиться, она в страхе вся съеживалась, точно улитка, чуть-чуть что не свертываясь в клубок в своем плетеном кресле.
   Дядя Сенто устал просить. Прекрасно! Если у нее такие фантазии, он желает ей доброй ночи.
   И сердито схватив лампу, он ушел в спальню.
   Марьету охватил безотчетный страх в темноте. Этот большой незнакомый дом пугал ее; ей почудилось во мраке широкое, покрытое старческими веснушками лицо покойной Томасы, и, вся дрожа, она сломя голову, точно кто-то гнался за нею, бросилась в спальню вслед за мужем.
   Она окинула взглядом эту комнату, лучшую во всем доме, с мебелью из Витории, с гравюрами религиозного содержания на стенах, с маленькими, незажженными лампадками перед ними и огромными платяными шкапами соснового дерева.
   На пузатом комоде с бронзовыми ручками возвышался большой киот, полный статуй святых и засохших цветов; его окружали стеклянные канделябры с желтыми восковыми свечами, искривившимися от времени; подле постели висела кропильница со святой водой, с прикрепленной над ней пальмовой ветвью от Вербного Воскресения, а подле висело на гвозде ружье дяди Сенто, двустволка, всегда заряженная крупной дробью на всякий случай, потому что мало ли что могло случиться.
   Но высшую степень великолепия, завершающую убранство, представляла знаменитая кровать покойной Томасы, -- сложное сооружение из резного, крашеного дерева, имеющее в головах добрую половину высших чинов небесного двора и снабженное целой грудой тюфяков, покрытых красным парчовым одеялом.
   Муж улыбался, довольный своей победой.
   A-а, пришла небось! Всегда надо слушаться и не быть глупенькой. Он ей же хочет добра; потому что сильно любит ее.
   Несмотря на свою грубость, старик говорил это таким сладеньким голоском, точно у него во рту еще оставалась конфетка от обеда, и в то же время смело протягивал к ней руки.
   -- Не надо!.. -- отвечала Марьета задыхающимся от страха голосом. -- Не подходи!
   И она стала перебегать с места на место, спасаясь от мужа. Она спасалась из угла в угол, с тоской оглядывая стены, точно надеясь увидеть в них отверстие, в которое она могла бы улизнуть.
   Если бы только она не боялась темноты, она сейчас же выскользнула бы за дверь спальни, чтобы положить конец нестерпимой борьбе.
   Дядя Сенто оставил ее в покое н начал раздеваться с покорным видом.
   -- Однако, как ты еще глупа, -- сказал он философским тоном.
   И ом повторял эту фразу бесчисленное множество раз, пока снимал с себя альпаргаты и плисовые панталоны и развязывал черный пояс, вследствие чего его живот снова приобрел свою вздутую форму и эластичность.
   Издали донесся бой церковных часов, бьющих одиннадцать.
   Пора было покончить с этим смешным положением; ляжет Марьета в постель или нет?
   Дядя Сенто задал свой вопрос таким властным тоном, что молодая женщина поднялась, точно автомат, отвернулась лицом к стене и начала медленно раздеваться.
   Она сняла с шеи платок, затем после долгих колебаний на кресло упал ее лиф.
   Показался зашнурованный корсет ослепительной белизны с продернутыми по краю красными ленточками, а над ним смуглая спина теплого янтарного тона, с нежной кожей зрелого персика, а еще выше пленительная линия затылка с пышными завитками волос.
   Дядя Сенто стал осторожно приближаться к ней, раскачивая на ходу большим мягким животом. Пусть она бросит глупости: он поможем ей раздеваться.
   И он пытался зайти между нею и стеной, чтобы увидеть ее спереди и отвести эти руки, судорожно скрестившиеся на пышной, упругой груди, стянутой корсетом.
   -- Не тронь! Не хочу! -- с тоской кричала девушка. -- Уходи! Убирайся!
   С неожиданной силой она толкнула этот живот, загораживавший ей дорогу, и, по-прежнему закрывая грудь, поспешно спряталась между постелью и стеной по другую сторону.
   Дядя Сенто совсем рассердился: шутка переходила границы. Он хотел было кинуться за Марьетой в ее убежище, но едва тронулся с места, как -- тысяча чертей! -- ему показалось, будто все селенье проваливается, будто на дом напали все дьяволы из ада, будто -наступило светопреставление.
   Раздался взрыв. Ударили палками я жестянки от керосина; потрясали бесчисленными бубенчиками; огромные матраки [колесо с деревянными молотками или доска с железными кольцами, в которую бьют, сзывая на богослужение, вместо колоколов, н три последних для Страстной недели] и колокольчики, снятые со всех коров, стучали и звонили вместе, а через секунду стали взлетать ракеты, шипя и разрываясь подле самого окна спальни. Через щели жалюзи проникал красноватый отблеск пожара.
   Он догадывался, кому был этим обязан. Если бы его не пугало наказание, если бы не существовало на свете тюрьмы, уж он бы показал этой сволочи!..
   И он бранился и топал ногами, забыв свой любовный пыл, не помня о Марьете, которая вначале испугалась этого адского грохота, а теперь рыдала, точно ее слезы могли что-нибудь уладить.
   Недаром предупреждали ее подруги: она выходит за вдовца, и ей, по этому случаю, устроят кошачий концерт.
   Да еще какой концерт, господа! По всем правилам, с куплетами, которые слушатели (целая толпа народа) приветствовали хохотом и ржанием, а как только эти куплеты умолкали, моментально подымался грохот жестянок и колокольчиков, гнусаво и насмешливо играла флейта и простуженный голос, который Марьета знала, -- и еще как знала! -- снова пел о старости новобрачного, о давно утратившей невинность новобрачной и о грозящей дяде Сенто опасности завтра же отправиться на кладбище, если только он посмеет исполнить сегодня свой супружеский долг.
   -- Мерзавцы! Подлецы! -- ревел новобрачный и носился, как безумный, по спальне, размахивая руками, точно ловя и давя в воздухе эти куплеты, долетавшие с улицы.
   Но его одолевало болезненное любопытство: он желал видеть, кто эти молодчики, которые его задирают, и он задул лампу, а затем открыл форточку в жалюзи.
   Вся улица была запружена народом. Несколько пучков пакли горели красноватым пламенем, и их огонь озарял светом пожара кучку главных исполнителен кошачьего концерта, оставляя во мраке остальную толпу.
   Зачинщики были налицо: впереди -- Десгаррат, а за ним -- вся родня синьи Томасы. Но что окончательно привело в негодование дядю Сенто, так это то, что здесь же был и Димони: этот негодный вор аккомпанировал на своей флейте непристойным куплетам, когда всего лишь несколько часов назад получил за свою работу на свадьбе целых два дуро, блестящих, как два солнца! И как смеялся этот еретик каждый раз, как его приятель Десгаррат откалывал какую-нибудь новую непристойность!
   Что больше всею уязвило дядю Сенто, -- хотя он об этом впоследствии умалчивал, -- это то, что при нанесении ему этого оскорбления присутствовала половина селения, те самые люди, которые раньше боялись его и заискивали перед ним, униженно вымаливая его благосклонность. Его звезда, закатывалась. Все потеряли к нему уважение после сделанной им глупости -- женитьбы на девчонке.
   В нем проснулась гордость грубого человека, привыкшего, чтобы его воля исполнялась, и он дрожал с головы до ног от жестокой обиды.
   Он был согласен терпеть шум, -- пусть колотят н звонят, сколько душе угодно, но пусть не поет этот негодяй, потому что от его куплетов кровавый туман застилает его глаза.
   Но Десгаррат был неистощим, и толпа выла от восторга после каждого куплета. Старик, окончательно выведенный на себя, отскочил от окна и стал точно искать чего-то во мраке спальни.
   Однако, он вернулся и еще некоторое время стоял у форточки; он видел, как толпа раздвинулась, давая дорогу нескольким друзьям Десгаррата, которые тащили на плечах что-то большое И черное.
   -- Вечная память! Вечная память! -- ревела толпа, подражая похоронному пению.
   И новобрачный увидел двигающиеся мимо, как хоругвь, огромные, изогнутые деревянные рога, привязанные к концу палки, а затем гроб, в котором лежало чучело с двумя большими клоками шерсти на месте бровей.
   Господи, ведь это они его хоронят! Они осмеливаются бросать ему в лицо эту кличку бровастый, которую никто не посмел бы раньше произнести в его присутствии.
   Он взревел и, отшатнувшись от окна, бросился, в темноте, ощупью вдоль стены, ища чего-то, приложился и раздались два выстрела, мгновенно прекратившие грохот кошачьего концерта. Он выстрелил, не целясь, но его желание убить было так сильно, что он был вполне уверен, что не промахнулся.
   Красные факелы потухли, послышался топот поспешно убегающей толпы, и раздалось несколько голосов, кричавших с улицы:
   -- Негодяй!.. Убийца! Бровастый! Покажут тебе теперь, мерзавец!
   Но дядя Сент о не слышал криков. Он стоял, как вкопанный, посреди спальни, точно ошеломленный тем, что сделал, с теплым еще ружьем, которое жгло ему руки.
   Марьета билась в припадке на полу. Ее мучительное хрипенье было единственным, что он слышал, и, изливая свое бешенство на того, кто был всего ближе к нему, он прошипел свирепо;
   -- Молчи!.. Черт тебя побери! Молчи, не то я убью тебя, как собаку!..
   Дядя Сенто вышел из своего столбняка лишь тогда, когда раздались громкие удары во входную дверь.
   -- Отворите! Именем закона!
   Очевидно, слуги проснулись задолго до этого, потому что двери тотчас были открыты, и к спальне стал приближаться стук ружейных кладов и топот подбитых гвоздями сапог.
   Когда дядя Сенто вышел на улицу между жандармов, он увидел труп Десгаррата, усеянный ранами: заряд дробя не пропал даром.
   Приятели убитого грозили ему издали ножами; даже Димони, шатаясь и оттого, что был пьян, и от волнения, грозно целился в него своей флейтой. Но он никого не видел и, идя с опушенной головой, бормотал с горечью:
   -- Хороша свадебная ночь!

-----------------------------------------------------------------------------

   Текст издания: Валенсианские рассказы / Бласко Ибаньес; Под ред. и с предисл. Е. А. Френкель. -- Пб.: Всемирная литература, 1919. -- 144 с.; 15 см. -- (Всемирная литература; Вып. No 24)
   
   
   
   
 Ваша оценка:
Связаться с программистом сайта.

Рейтинг@Mail.ru