Бласко-Ибаньес Висенте
Аргонавты

Lib.ru/Классика: [Регистрация] [Найти] [Рейтинги] [Обсуждения] [Новинки] [Обзоры] [Помощь]
Скачать FB2

 Ваша оценка:
  • Аннотация:
    Los argonautas.
    Русский перевод 1915 г. (без указания переводчика).
    Современная орфография. Редакция 2025 г.

Висенте Бласко Ибаньес.
Аргонавты

Роман

Перевод с испанского

ПЕТРОГРАД.
Издание "Вестника Иностранной Литературы".

I.

   Почувствовав на шее чье-то прикосновение, Фернандо де Охеда опустил перо и поднял голову. Малорослая пальма замахала вдруг позади него своими широкими ладонями, со всеми своими многочисленными, остроконечными пальцами. Он отодвинул свой камышовый стул от этого неприятного соседства, но продолжать писать уже не мог. В то время, как он сидел за письмом, прижавшись грудью к краю письменного стола и уносился далеко-далеко в другой мир, вокруг него постепенно произошло что-то странное: когда он очнулся от забытья, не то, чтоб окружающие люди и вещи изменили свой внешний вид, но все неодушевленные предметы оживились шумною, внутреннею жизнью, а в людях на, оборот замерла и как-бы запряталась в глубь обычная жизнь, словно под влиянием неожиданной радости.
   Глаза его, уставшие от напряжения, избегали света, электрических ламп, зажженных, несмотря на дневное время, и остановились на четырехугольных силуэтах окон, пропускавших серовато-голубой свет зимнего дня. Полем зрения Охеды служили две гостиных, казавшихся больше действительного из-за низких потолков. В первом салоне, где сидел он, примешивалась к однообразной белизне отделки блестящая зелень тепличных пальм и искусственных растений с бархатистыми листьями. Стулья, обитые пестрым кретоном, образовали вокруг бамбуковых столов острова, собравшие подле себя группы людей, которые намазывали маслом и вареньем поджаренный хлеб, потягивали горячий чай или поглядывали на пузырьки в минеральной воде, подкрашенной ягодным соком или ликерами.
   Светловолосые лакеи в синих фраках с золотыми пуговицами сновали с высоко поднятыми подносами по каналам этого человеческого архипелага. Широкая стеклянная дверь позволяла видеть соседнюю гостиную, тоже белую, но с золотою отделкою, где сидели на розовой, шелковой мебели одни дамы. Атмосфера была, здесь чище, чем в зимнем: саду, где растения были окутаны. дымом табака и запахом опия. Позади дамского общества, сидевшего за чаем, толпилась на эстраде вокруг большого рояля группа, из пяти-шести музыкантов -- типичных белобрысых немцев.
   Все выглядело так же, как час тому назад, когда перед Охедой стояла -- пустая теперь -- чашка чаю и белела почтовая бумага, теперь исписанная ровным почерком. Сидевшая около него публика молча курила или вела разговор сонливо-тягучим тоном. Из второй гостиной долетали, среди смеха дам и звона посуды, звуки рояля и скрипок. С наружной стороны мелькали перед окнами фигуры гуляющих пассажиров, все одних и тех же, исчезавших и вновь появлявшихся с почти механическою равномерностью. Белокурые детки, сопровождаемые смуглыми няньками, прижимались к стеклам своими розовыми губками и махали ручонками матерям и сестрам, сидевшим в салонах. И несмотря на это, пока Охеда писал, что-то изменилось вокруг него. Стул его, отличавшийся прежде большою стойкостью, трясся теперь, словно от нервной дрожи. Чашка делала маленькие прыжки, звеня на блюдечке. Клетки, подвешенные к потолку, закачались, и канарейки тщетно искали в них неподвижной жердочки. Гладкий, блестящий паркет заволновался, точно под ним свирепствовал ураган. К глухому говору публики в двух салонах присоединился непрерывный звон посуды и стекол. Все заговорило вдруг, точно неодушевленные предметы оживились странною жизнью и стали толкаться друг о друга: ножи о стаканы, ложки о бутылки, стулья о столы, спичечницы о цветочные горшки.
   Выходная дверь распахнулась и запахнулась несколько раз, как веер, пока не захлопнулась с треском, похожим на выстрел, и прислуга не поспешила запереть ее. Белокурые дети перестали показываться у окон; гуляющая по палубе публика поредела и стала ходить, сильно наклоняясь вперед и держась за шапки и шляпы. Дамские шарфы развевались, как флаги, и крутились в воздухе на подобие цветных спиралей, не покоряясь рукам, которые старались подчинить их себе.
   Прошло несколько минут. Перед окнами не появлялось больше ни души. Но зато перед ними стало появляться кое-что иное: матово-голубая полоса, которая все поднималась и поднималась, пока не достигала примерно середины стеклянного прямоугольника. Тут она застывала в неподвижности на несколько мгновений, заглядывая внутрь салонов глазами из кружков пены, а затем начинала медленно опускаться, уступая место тусклому свету унылого дня. И когда окна, на одной стороне салона освобождались от этого матово-голубого свидетеля, он неизменно появлялся в окнах на другой стороне.
   Мимо стола Охеды пробежала с тревожною поспешностью одна бледная дама, прижимавшая к губам платок. За нею прошла, опираясь на руку лакея, шестидесятилетняя особа, говорившая слабым, жалобным голосом на португальском языке. Еще несколько человек из публики встало и направилось вниз по большой лестнице с перилами из красного дерева. Разговор замирал вокруг столиков. Многие закрывали глаза, как будто под влиянием печальных воспоминаний. Две двери, открывшихся одновременно, впустили в салон порыв холодного, насыщенного сыростью и солеными испарениями воздуха, который заколыхал растения и подхватил бумаги на столах.
   Фернандо удержал свою почтовую бумагу обеими руками и, когда восстановилось спокойствие, откинулся назад в кресле с видимым удовольствием. Он гордился своим здоровьем и уверенностью, что оно не пострадает среди всеобщего недомоганья, отражавшегося в тусклых взорах и бледных лицах многих пассажиров. Это было чисто эгоистическое чувство человека, который смотрит на опасное положение других из вполне безопасного места.
   Он вдохнул дым сигары, приказал лакею убрать поднос с чайной посудой, беспокоившей его непрерывным звоном, и слова взялся за письмо.
   -- На чем это я остановился?
   Глаза его быстро пробежали исписанные страницы, и он перенесся в другой мир, известный ему одному. Ему было приятно перечитывать свои мысли и восстановлять в памяти пережитое.
   "В Лиссабоне мне удалось только написать тебе несколько слов на открытке. Времени было очень мало. Поезд пришел с опозданием. Пришлось потратить много времени на досмотр багажа в таможне. Кроме того, пароход стоял уже в устье реки и ежеминутно оглашал местность своим ревом, видимо, не желая ждать. А я ведь так беспомощен во всяких житейских делах. Вспомни, как часто ты смеялась над моей бестолковостью, когда мы путешествовали вместе! О, как далеки, как далеки теперь эти путешествия! Повторятся ли они когда-нибудь? К счастью, я встретил в поезде симпатичного спутника. Это некий Малтрана, большой оригинал, с которым я был немного знаком, когда вращался в кругу литературной богемы. Он тоже едет в Буэнос-Айрес. Общность судьбы сблизила нас теперь очень быстро. Мы живем вместе всего каких-нибудь шестьдесят часов, а кажется, будто мы дружим уже целую жизнь. Он заявил, что желает быть моим секретарем или вернее оруженосцем в начатой мною авантюре, и уже вступил в эту должность в Лиссабоне, взяв на себе заботы о билетах и багаже. Но к чему я рассказываю тебе все это? Вероятно, чтобы отвлечься и не восстановлять в памяти воспоминаний о последнем проведенном вместе дне. Прошлое воскресенье! Помнишь ли ты его? Прошло только три дня, а я ощущаю еще в руках прикосновение твоих волос, слышу твой голос, вижу твои глаза. В кармане на моей груди лежит твой платок. Ты находишься со мною... И в то же время ты так далека от меня!"
   Охеда остановился на минуту, растроганный своими собственными словами. И тем не менее это были банальные фразы, повторяющиеся по всему свету. Лакеи в синих фраках писали, вероятно, на своем языке то же самое белокурым фрейлейн в Гамбург или Бремен. Но любовь подобна смерти и прочим великим явлениям человеческого существования. У других людей она кажется обыденным, не заслуживающим внимания явлением, но, когда испытываешь ее сам, она представляется великим событием, от которого зависит судьба всего мира.
   Он восстановлял в памяти последний день, проведенный в Мадриде... На обоях стены мелькало большое красное пятно. Это был отблеск горящих углей в камине, единственного освещения в комнате. А на красном неустойчивом фоне виднелась горизонтальная тень от человеческой фигуры. Охеда знал хорошо все линии этого тела. Это была она, прижавшаяся к нему под одеялом и подавленная безмолвным отчаянием... Он тоже молчал, уткнувшись в подушки и чувствуя на плече тяжесть женской головки. Оба лежали неподвижно, боясь поднять друг на друга глаза и избегая разговоров, чтобы не дат воли своему горю. Но каждый понимал, что творится в душе другого.
   Через закрытые окна долетал до них шум с узкой, оживленной улицы. Разносчик выкрикивал печеный картофель таким скорбным и жалобным тоном, точно оповещал народ о несчастье. Охеда никогда не видал этого разносчика, но слышал его крик уже четыре года каждый раз, как являлся сюда на свидание и всегда в одно и то же время с точностью хронометра. Очевидно, уже половина седьмого. Пора расставаться! О, когда-то услышат они опять его крик!.. Потом пробежала толпа мальчишек, выкрикивавших вечерние газеты с отчетом о бое быков. Шарманка заиграла посреди улицы венский вальс. Затем послышался голос шарманщика, просившего, чтобы ему бросили "что-нибудь" с балконов. Когда умолкла шарманка, долетало издалека бряцанье гитары с треском кастаньет.
   Внезапно воздух огласился металлическим звоном, нежным, как голос женщины, но заглушавшим тем не менее шум улицы. Изо всех невидимых гостей, навещавших любящую парочку в их уютном гнезде, Охеда особенно любил этот звон.
   -- Колокол дона Мигэля, -- прошептали с грустью чьи-то губы под его ухом.
   Да, колокол дона Мигэля, который оповещал их по вечерам, что пора очнуться от приятной лени и собираться домой... "Дон Мигель" был Сервантес, а колокол звонил в соседнем монастыре, где был похоронен великий писатель. Никто не знал точно его могилы. Кости его гнили вместе с костями духовных лиц и жителей местного квартала: но никто не сомневался в том, что труп его предан земле именно здесь, и этого было достаточно для Фернандо. Он забывал поэтому, что это женский, а не мужской монастырь, и колокол бедных монахинь был для Охеды и его любовницы всегда "колоколом дона Мигэля".
   -- Колокол дона Мигэля! -- повторил голос подле Охеды. -- Пора уходить. Вставай!..
   Одеяло откинулось, и над Охедой перегнулось женское тело с атласной кожей. Женщина воспротивилась, по обыкновению, тому, чтобы он зажигал электричество. Ей нравилось одеваться при свете камина. И она стала искать разбросанное по всей мебели белье, переходя от яркого камина в темные уголки и не стесняясь обнажать при одеванье самые сокровенные части своего тела. Фернандо следил за нею взглядом, лежа на постели. Она сражалась, хмурясь и пыхтя с узким корсетом, не хотевшим замкнуться на ней. Это случалось каждый раз: тело ее как бы расширялось после минут любви. Охеда видел ее в шелковом трико, вошедшем в моду из-за узких туалетов дам и придававшем ей вид средневекового пажа. Она встряхивала своими черными локонами, свободными от фальшивых волос, ждавших, своей очереди на мраморном камине. Элегантная дама с надменными манерами принимала в интимные минуты внешность пажа.
   Фернандо направился тогда к ней, шепча хриплым, дрожащим голосом: "Пажик, дорогой пажик! Я никогда не увижу тебя! О, какой ужас! Расстаться с тобою вскоре!"
   Но возлюбленная отвечала искусственно-холодным тоном, поправляя свои волосы перед зеркалом: "Одевайся, пойдем скорее... И подумать только, что мне надо ехать в такой вечер с тетей в оперу! Боже, как это бесит меня!"
   Звон упавшей металлической посуды заставил Охеду очнуться и вернуться к окружающей обстановке. Он снова увидел вокруг себя зимний сад, а на столе -- начатое письмо. Лакеи подбирали с полу чайники и подносы, свалившиеся со столика. Предметы в салоне делались все подвижнее и подвижнее. Почти вся публика исчезла, из салона, пока Фернандо мечтал с открытыми глазами. Только несколько дам-блондинок с румянцем на щеках занималось рукоделием или читало иллюстрированные журналы. Оркестр невозмутимо продолжал играть для этих дам и лакеев.
   Фернандо почувствовал желание оторваться от этих печальных воспоминаний. Надо было кончить письмо с вечера, так как утром пароход должен был прийти в порт... Но музыка снова вернула его мысли к прошлому. Он увидал себя в плохо освещенной улице в пальто с поднятым воротником, тогда как шедшая рядом с ним подруга дрожала от холода в меховой шубке. Переход от теплой уютной спальни к ледяному ветру улицы был слишком резок и чувствителен. Они вышли из дому в некотором смущении, не решаясь взглянуть на скромную обстановку, заведенную им в течение последних четырех лет. С нею было связано слишком много воспоминаний, чтобы глядеть на нее равнодушно, а они решились ничем не нарушать наружного спокойствия. Охеда дал несколько дуро привратнице, вышедшей в плаще открывать выходную дверь. Это было вознаграждение вперед за следующий месяц.
   -- Да благословить вас Господь, сеньорита! Закутайтесь потеплее, очень холодно... До завтра, сеньора...
   У Фернандо сжалось сердце... Когда-то придет это завтра? "Завтра" явится его старый слуга взять мебель, которую Охеда дарил ему, чтобы не осквернят ее продажею чужим людям.
   Подруга сделала с ним несколько шагов по улице, остановилась и. приказала тоном, не допускающим возражений:
   -- Плюнь!
   Зачем?.. Оправившись от изумления, он исполнил ее приказание. Действительно, во время путешествий, каждый раз как они были счастливы в каком-нибудь городе, она высказывала это желание очень настойчиво. "Плюнь, чтобы мы вернулись". Это было равносильно тому, чтобы оставить что-нибудь, что должно было привлекать их обратно. Она тоже плюнула теперь и, сразу успокоившись, повесилась ему на руку.
   -- Ты вернешься, Фернандо, -- прошептала она. -- Я попросила об этом... ты знаешь кого., и так оно и будет. Ты смеешься над такими вещами, ты -- безбожник, но на то ведь я: я молюсь, чтобы кончилась благополучно дурь, которую ты забрал себе в голову.
   Вернуться в Мадрид? Охеда вспоминал, что говорила ему подруга, как только они встретились в тот день. Раз он уезжал в тот же вечер, она собиралась выехать в Париж через, два дня.
   -- Я сделаю это непременно! -- утверждала она. -- О, Мадрид! Как я ненавижу его! Как могу я жить в нем без тебя? Ты чудился бы мне повсюду. Каждая улица напоминает мне тебя. Но ты вернешься, скажи, что вернешься. Для того ты и плюнул, а это ведь очень важно. Вернись хоть не сюда, только в Европу... Мы встретимся в Париже, или в Швейцарии... или, если хочешь, в Италии, или в Афинах, в Каире... Как счастливы были мы там повсюду! Но скажи мне точно, когда ты вернешься! Не обманывай меня.:
   Лицо Фернандо передернулось, горькою усмешкою. Когда он вернется? Путешествие еще не начато, и там вдали ждет его таинственная неизвестность. Но он пробудет там все-таки не больше года! Честное слово!
   -- Целый год! -- прошептала она. -- Проклятые деньги!
   Они проходили мимо монастыря и сошли с тротуара, чтобы пропустить набожных дам в черных мантильях, направлявшихся в церковь. Охеда поклонился. Прощай, дон Мигель! Вот это был настоящий мужчина и истинный представитель своей эпохи: воин на море и на суше, непокорный пленник, скромный герой, глубоко-верующий человек и поклонник женщин. В богатой переживаниями жизни великого гидальго не доставало только путешествия в Индию.
   На улицах, спускавшихся к улице св. Иеронима, было несколько незастроенных участков, над которыми виднелось открытое небо. Глаза влюбленных устремились одновременно на звезду, выделявшуюся среди других своим ярким блеском.
   -- Слушай и не смейся, -- сказала женщина, прерывая молчание. -- Я хотела попросить, чтобы ты глядел иногда в этот же час на эту самую звезду и вспоминал меня, когда будешь там. И я тоже буду глядеть на нее в это время. Может быть, частицы нас и встретятся тогда... В мире столько необъяснимого!..
   Она говорила с таким робким отчаянием, точно присужденный к смертной казни, хватающийся за самую нелепую надежду, и Охеда, ответивший ей было трезво и реально, пожалел о своей откровенности. Бедная Мария-Тереза! В то время, как она смотрела бы на вечернюю звезду, он видел бы восход солнца. И даже если бы ночь наступала для них обоих одновременно, над их головами сияли бы, вероятно, разные светила. У каждого земного полушария ведь свое небо и свои созвездия.
   Она опустила голову, подавленная тяжелою действительностью. -- Как это далеко! Как далеко! -- Она продолжала ставить вопросы, интересуясь расстоянием, которое должно было разделять их вскоре, и ужасаясь в то же время его дальности. Неужели действительно письмо должно идти целый месяц и столько же обратно? А они-то не находили себе места, когда им приходилось расставаться на, короткое время и не получать известий дня два.
   -- Выслушай меня хорошенько, -- сказала она, замедляя шаги и глядя на Фернандо повелительно-строго: -- я не желаю, чтобы ты уезжал. Ты не должен уезжать. Сердце говорит мне, что случится что-то дурное.
   Она топала ногами и судорожно сжимала, маленькою ручкою в перчатке руку Охеда, словцо боясь, что он исчезнет. Фернандо нетерпеливо пожал плечами. Как можно оставаться, когда его ждут там? Что за глупости приходят ей в голову в последний момент? И чего достигнут они этим? Несколько часов счастья в надежде, что не надо расставаться, а на следующий день нужда все-таки заставит его уехать.
   -- Нет. Тори, ты знаешь, что я должен уехать. Ты сама советовала мне сделать это и одобряла мой план завоевать богатство и счастье. Весь этот месяц, мы говорили о моем путешествии сравнительно спокойно, а теперь ты восстаешь против него, как ребенок. Не падай духом, погляди на меня, ведь я страдаю не меньше тебя.
   Но она упрямо не поднимала головы. Они, действительно, говорили о путешествии спокойно весь этот месяц, но ведь оно было еще далеко. Это было нечто подобное смерти: все мы знаем, что она придет в свое время, но считаем ее такою далекою... такою далекою!.. Мария Тереза была спокойна, пока путешествие служило лишь темою для разговоров, но теперь, когда оно становилось действительностью, она никак не могла примириться с ним.
   Они шли теперь по улице св. Иеронима против огромного теснения публики, стремившейся в центр города. Группы мужчин обсуждали, энергично жестикулируя, подробности боя молодых быков, с которого они шли. Женщины из простонародья тащили за руку ребятишек, следуя за подвыпившими мужьями в сдвинутых в бок шапках и распевая с ними мелодии молодых зарзуэл. Они закусили в трактирах и насладились полностью дешевым вином, подозрительною яичницею и прогулкою в окрестности, изобиловавшие больше цинковыми крышами, пылью и шарманщиками, чем зеленью и водою.
   -- Меня бесит вид этих людей, -- сказала Тери, глядя на них враждебно и избегая их прикосновения. -- Нет, даже не бесит. Я скорее завидую, им... Подумать только, что ты уезжаешь, а они остаются!.. Они счастливее нас и останутся здесь, где мы провели столько часов блаженства. -- Затем она добавила детски-легкомысленным тоном, не соответствовавшим. трагическому выражению ее лица: -- Вот погляди: вместо того, чтобы, уезжать в Америку, писать стихи и стремиться к наживе, как безбожник, ты сделался бы лучше таким, как эти люди, например, каменщиком... Впрочем нет, только не каменщиком. Ты мог бы свалиться с лесов, бедненький мой! Лучше плотником или столяром. Тебе так шли бы плащ и берета.... А я носила бы косынку и высокую прическу, полную гребенок... И шли бы мы теперь под руку домой, не так, как теперь, а весело и беззаботно. Завтра рано утром ты отправился бы в мастерскую, а я принесла бы тебе в полдень обед в корзинке, и мы поели бы вместе в скамейке бульвара или на краю тротуара... А ты, такой красавец, очевидно, нравился бы другим женщинам. и я ругалась бы с ними и вцеплялась бы им в волосы. Как, неужели ты думаешь, что. я неспособна защищать тебя от других? Но свет так скверно устроен. Вот эти бедные люди, может-быть, завидуют нам, а ты уезжаешь. неизвестно куда и зачем... Ох, я не переживу этого. Нет на свете ни капли справедливости, ни единой капли. -- Это стремление к жизни простонародья преобразило вдруг ее язык и манеры. -- И всему виной эти свинские деньги, чти. чертовы деньги. Из-за них тебе приходится уезжать, а я чуть не умираю от горя. Господи, ну почему не могут эти пакостные деньги принадлежать всем людям, -- как солнце или воздух? И если, это невозможно, пусть уничтожат такую мерзость... Нет, не раздражай меня мудрыми ответами, я сегодня очень нервна. -- И как будто все ее негодование вылилось в этих словах, она добавила более кротким тоном: -- Собственно говоря, я неправа, ругая деньги. Они ускользают от нас, но вернутся в конце концов. Пусть кончится только мой процесс с детьми моего мужа, тогда все уладится и мы будем счастливы. Мне не придется больше скрывать нужду, маскируя ее вдовством и подарками тети. Я снова разбогатею и буду содержать тебя... -- Рука Охеды вздрогнула под ее рукою, и он отодвинулся от своей спутницы. -- Пожалуйста не принимайся за прежнее, Фернандо. Я не выношу этого. Да-с, сеньор, я буду содержать вас. Это будет. величайшим удовольствием для меня. Я буду беречь тебя, как птицу в клетке, и ты будешь писать стихи или ничего не делать. Только люби меня очень сильно. Ох, как грустно!.. Боже, как грустно!.. -- Она крепко сжала вдруг руку Фернандо и прошептала, коснувшись его щеки краем своей шляпы: -- А что если, я поеду с тобою?
   Это была просьба, робкое желание, которое считается неисполнимым, но высказывается с последнею надеждою.
   Охеда печально улыбнулся. Уехать вместе! Он думал о таком счастье не раз, но не мог согласиться на него, не зная, что ожидает его за океаном. Наверно, много горя и нужды. А она из балована роскошью и богатством.
   -- Припомни, Тери, что ты говорила всегда: "Надо наслаждаться жизнью". Если бы ты поехала со мною, недостаток денег и всеобщего уважения из-за наших нелегальных отношений, а также потеря твоего процесса живо доказали бы нам, как безумно мы поступили. Тогда мы наверно потеряли-бы друг друга навсегда. Нет, лучше расстаться теперь. Я вернусь скоро, даю тебе слово. И впоследствии ты, может-быть, и поедешь со мною, когда я узнаю, какова будет моя жизнь в тех краях.
   Она выпустила его руку, сделала шатаясь несколько шагов и упала на скамейку. Правая рука приподняла вуаль над лицом и закрыла глаза крошечным платком. Тереза плакала, плакала молча и без вздрагиваний, как будто слезы были для нее естественным отправлением, от которого она долго воздерживалась. Они лились без удержу, оставляя блестящие следы на матовой коже. Фернандо стал умолять ее, как испугавшийся ребенок. Надо взять себя в руки. Она умеет ведь быть молодцом, когда захочет.
   -- Ты уезжаешь, -- простонала она, не слушая его. -- Теперь я понимаю это. До сих пор твой отъезд представлялся мне не вполне ясно. О, как это ужасно!..
   Просидев долго на скамейке, она снова взяла его под руку, и они молча пошли дальше, стараясь не глядеть друг на друга. Тери отдалась воспоминаниям и пробормотала несколько слов, точно говоря сама с собою.
   -- На будущей неделе... помнишь? будет ровно четыре года, как мы познакомились.
   Охеда встрепенулся при этих словах, но продолжал идти молча. Четыре года, только четыре года, а они были не менее богаты переживаниями, чем вся его остальная жизнь. Даже больше: предыдущая жизнь казалась ему совсем бесцветной в сравнение с этими четырьмя годами. Жизнь в полном смысле слова началась для него только со знакомства с Марией Терезой.
   Все давалось ему легко с самого начала. Он вспоминал мать, бледную, невзрачную приветливую женщину, как бы съеживавшуюся перед величием мужа. Любовь к Фернандо, первенцу и сыну, была единственным сильным чувством в ее пассивной душе. Охеда вспоминал также отца, влиятельного члена парламента, игравшего в политической жизни большую роль благодаря уменью носить фрак и произносить в парламенте длинные речи перед пустыми скамьями в течение целых часов. Он говорил по-английски и по-немецки, что. придавало ему известный престиж, таинственный и неопровержимый, и имя его появлялось в списке министров каждый раз, как партия его призывалась к власти. Никто не решился бы оспаривать у него права руководить сношениями Испании с иностранными государствами. На его фраке никогда не было ни малейшей пушинки так же, как в словах не было ни малейшего намека на собственные идеи. Охеда преклонялся перед отцом до двадцатилетнего возраста, предпочитая его доброй, ничтожной матери. Но позже, когда любовь к поэзии вывела его из круга чопорной семьи и погнала по редакциям газет и журналов, восторженное отношение к отцу постепенной охладело, и вера в его ум пошатнулась.
   Когда влиятельный сановник скончался накануне того, чтобы занять пост министра в седьмой раз, Фернандо только-что научал свою дипломатическую карьеру. Газеты скоро перестали говорить "о неизгладимой утрате, понесенной страною", и память о нем быстро исчезла. Только мать продолжала жить, замкнувшись в своем неожиданном горе и воображая, что Испания оплакивает великого человека, как она.
   Фернандо пожелал двигаться дальше на своем пути, поступить в испанское посольство где-нибудь за границей, и добрая женщина не решилась идти наперекор его желанию. Она осталась с дочерью жить в Мадриде, а сын уехал за границу поддерживать славу отца. Влиятельные лица вспомнили на короткое время о своем забытом коллеге: надо сделать что-нибудь для сына Охеды. И Фернандо провел за границей десять лет в качестве секретаря посольства, переводясь часто из государства в государство и переезжая с севера Европы в южноамериканские республики, благодаря покровительству друзей "покойного". Но это покровительство становилось все слабее по мере того, как сглаживалась память о великом человеке. Сын вечного министра, привыкший к лести и поклонению еще со времен студенчества, чувствовал, как вокруг него образуется атмосфера равнодушия. Никто не обращал внимания на то, что он "сын Охеды". Покровительство влиятельных, особ обращалось теперь на "сыновей" других лиц, не сошедших еще со сцены. Кроме того, неуменье приспособляться к людям вызывало у него столкновения с начальством, не выносившим его независимости. И вы пишете стихи? И вы воображаете себя литератором? -- говорили ему одни. Другие упрекали его в том, что он избегает тонных собраний дипломатического. мира и водит дружбу с местной богемой. Слава о нем дошла и до министра иностранных дел. Как жаль! До чего довела его писательская мания! О, если бы великий человек встал теперь из могилы! Но Фернандо не менял карьеры, чтобы не огорчать мать, которая считала дипломатическую деятельность единственною достойною сына. Когда же мать умерла, Фернандо подал прошение об отставке. Привыкши получать из дому денежное вспомоществование и не интересуясь состоянием своего имущества, Охеда вообразил себя очень богатым, так-как был владельцем дома в Мадриде и большого имения в Андалузии.
   Сестра его Лола была замужем за инженером, солидным человеком, составившим себе крупное состояние в южной Америке с помощью своих родных. Он играл в семье роль администратора финансовых дел, и Фернандо очень ценил его за это, посмеиваясь, однако, над его честною, простодушною наивностью. Жена очень импонировала ему своим благородным происхождением: он гордился тем, что приходился зятем "знаменитому сеньору Охеде" и вспоминал об его заслугах чаще, чем родные дети. Родственники тещи наполняли его сердце гордостью. Правда, теща сама не носила никакого титула, но она находилась в родстве с несколькими графинями, маркизами и испанскими грандами, высокими качествами которых инженер не мог нахвалиться. Этот добродушный простак считал, что он не исполнил своего долга, если не сделал девяноста визитов в год титулованным дамам, которых он называл "нашими тетушками".
   Охеда поручил ему заведывание своими делами, чтобы пользоваться жизнью в свое удовольствие. Он стал бывать и в том мире, где родился, и в другом, более скромном, куда влекли его литературные наклонности. В один и тот же день он болтал о женщинах, картах и лошадях с праздною, изящною молодежью в аристократических клубах и проводил потом вечер в бедной комнате какого-нибудь "независимого и неизвестного" писателя, водя дружбу с нечесаными Господами в рваных сапогах.
   В это-то время и началось его знакомство с Марией Терезой. Он встретился с нею в приемный день у одной из почтенных "тетушек" Лолиного мужа. Фернандо ходил на эта собрания, когда не знал, чем заполнить время. Мария-Тереза только что приехала из Парижа, где жила почти постоянно. Муж ее был раньше посланником за границей, но вышел в отставку и жил теперь в провинции. Охеда видал собственно Марию Терезу и раньше -- на обеде у испанского посла в Париже, когда она ехала с мужем в одну из столиц северной Европы, куда ее муж был назначен посланником. Какая это была красавица!.. У Фернандо вспыхнуло горячее желание обладать ею. Но она так гордилась своею красотою и новым положением, что даже не удостоила взглядом бывшего в Париже проездом скромного секретаря посольства в одной из южноамериканских республик. Происходя из бедной, военной семьи, она чувствовала искреннюю благодарность к старому мужу, богатому вдовцу, сделавшему ее своею женою, несмотря на протесты детей от первого брака.
   После этого Фернандо долго не встречался с нею. Но зато он слышал о ней весьма многое!.. Дети мужа не жалели красок, говоря о мачехе, и приятельницы Марии Терезы с наслаждением повторяли все скандальные слухи из зависти к ней. Впрочем, никто не мог знать истины!.. Верно было только то, что старый муж оставил пост посланника и поселился в Испании, живя то в Мадриде, где он избегал встречаться с детьми, то в провинции, где он занимался сельским хозяйством. Мария Тереза осталась жить в Париже, наезжая иногда в Испанию повидаться с мужем, причем между ними устанавливались на короткое время якобы мирные отношения. На самом же деле, по словам приятельниц, она приезжала только за деньгами.,
   Глаза Марии Терезы привлекли Фернандо, и молодые люди поздоровались. как старые знакомые. Она улыбнулась и поздравила его С изданием стихов, которых, впрочем, сама не читала: она никак не подозревала в нем литературных талантов, когда, встретилась с ним впервые в Париже!..
   -- Мне сказали также, что вы стали большим хулиганом.
   Охеда поклонился, улыбаясь с комичною вежливостью.
   -- А вы тоже, говорят, стали немного хулиганкой.
   Она нахмурилась слегка, не зная, сердиться ей или нет, и кончила тем, что расхохоталась.
   -- Пойдемте, сядемте здесь в уголке. На вас невозможно сердиться. Какой вы интересный человек! Давайте-ка, посмеемтесь над всей этой публикой... Мы с нами видали много кое-чего.
   Они провели вечер, разговаривая о том, что видели заграницей и прерывая поток воспоминаний насмешками над присутствующей публикой. На следующий день они почувствовали потребность увидеться вновь... потом еще и еще... потом она пала, если это можно назвать падением. Они бросились друг другу в объятия по естественному влечению, и Мария-Тереза не дала себе даже труда изобразить самую легкую борьбу и пококетничать отказом при полном согласии во взгляде.
   -- Как только я увидала тебя, так догадалась, что это случится... и так оно и вышло. Думай про меня, что хочешь. Может быть, ты считаешь меня более доступною, чем я есть на самом деле. Но к чему прикидываться недотрогою с тобою...
   Тери собиралась в Париж, и он тоже поехал за нею. Тогда началось то, что Фернандо называл лучшим временем в его жизни: они стали жить исключительно друг для друга, забыв обо всем остальном и предпринимая часто путешествия во все страны света. Но Фернандо скоро заметил перемену в характере Тери: она утратила веселую беззаботность певчей птички, стала рассуждать серьезнее и высказывать самые консервативные взгляды относительно любви. В начале она требовала, чтобы Фернандо рассказывал ей о своих любовных приключениях, но теперь сердилась и бледнела, слушая его. Тогда он стал в свою очередь расспрашивать ее про таинственное прошлое. Почему ходили про нее такие двусмысленные слухи? Почему разошлась она с мужем? Но Тери отрицательно качала головою, сознавая, что откровенные признания в любви никогда не забываются и не прощаются.
   -- Всё это ложь, всё клевета... Мне нечего рассказывать. Забудь об этих глупостях, не мучь себя понапрасну... Никаких историй не было... а если бы и было, то я ведь не знала тебя тогда!...
   И этими словами она оправдывала свое прошлое и подводила. под ним черту.
   Когда они возвращались в Мадрид и жили некоторое время врозь, он -- в семье сестры, она -- у тетки, которую считала, второю матерью, эта разлука разжигала их ревность. Встречаясь с Охедою по вечерам в комнатке, куда долетал жалобный, мягкий звон "колокола Дона Мигэля", она сердито набрасывалась на него.
   -- Теперь ты попал опять в Мадрид, где так волочился за бабами в прежние времена. Смотри, не обманывай меня с какою-нибудь дрянью... -- После этих вспышек гнева, она прижималась к нему с робкою покорностью. -- Я ревную, потому что боюсь потерять тебя. Мне хотелось бы привязать тебя к себе навсегда. А что. если мы поженимся? Скажи, удастся нам пожениться когда-нибудь?
   Фернандо, видевший сперва в Марии Терезе только новое завоевание, тоже стал сильнее, ревновать ее теперь и старался выпытать у нее правду относительно прошлого.
   -- Но говорю же я тебе, что у меня ничего не было, -- отвечала она. -- Поверь, ты был первым и будешь последним.
   Охеда был искренно расположен верить ей. К чему рыться в прошлом? И он искренно жаждал, подобно любовнице, брака, который укрепил бы их счастье. Мария-Тереза не стеснялась высказывать эгоистичное, жестокое желание.
   -- Ох, когда-то умрет Иоаким! Все равно он только небо коптит...
   Иоаким был ее муж, и она постоянно рассчитывала, когда он может умереть. Охеда не очень одобрял ее; его смущало желание смерти старику, не сделавшему им никакого вреда. Но в конце концов эгоизм взял свое, и Фернандо тоже стал желать ему смерти с неумолимою жестокостью.
   Старик и умер действительно в то время, как они путешествовали в дальних краях. Когда же они прилетели в Мадрид, обрадованные приятною вестью, им пришлось натолкнуться на кое-что совсем неожиданное: денежную нужду.
   Дон Иоаким оставил жене только пенсию, как супруге бывшего посланника, т. е. немногим больше того, что она платила своей парижской камеристке. Часть его состояния принадлежала его первой жене и перешла к детям, другая же часть, очень значительная, была, по-видимому, передана отцом еще при жизни тем же детям, сумевшим завоевать себе в последние годы его расположение.
   Первою мыслью Марии Терезы было купить револьвер и убить по очереди всех детей мужа, не исключая внуков. Проклятое отродье! И для этого пожертвовала она лучшими годами молодости, выйдя замуж за старика и отказавшись от любви! Но нет, старик любил ее и уверял не раз, что обеспечил ее будущность на случай своей смерти. Значит, дети обокрали ее... И отказавшись от покупки револьвера, она горячо повела процесс против пасынков, стараясь доказать, что они воспользовались слабоумием отца в последние месяцы его жизни, чтобы лишить ее наследства помощью фальшивых документов.
   Фернандо принял эту превратность судьбы вполне хладнокровно. В глубине души ему было даже противно, чтобы деньги старика смешивались с его деньгами после брака с Марией Терезой. Однако его тоже ожидал неприятный сюрприз. Зять давно жаждал, сдать ему отчет в его делах. Путешествия с Тери поглотили большую часть его состояния. Фернандо как бы очнулся от забытья при виде груды бумаг и счетов, представленных ему инженером. Зять робко извинился перед ним: он молчал до сих пор, чтобы не огорчать Фернандо. Лично он был готов на всякие жертвы, но Лола ждала уже третьего ребенка и несомненно не согласилась бы разорять себя из-за брата. У инженера был готов план для Фернандо. Почему бы не жениться ему на богатой девушке?
   -- Нет, я предпочитаю работать. Так или иначе выберусь из этого положения.
   И продав недвижимое имущество, чтобы собрать немного наличных денег, Фернандо занялся коммерческими предприятиями со слепым рвением, не принимая ничьих советов. Кроме того, он играл в клубе в надежде на выигрыш. Мария-Тереза ждала тем временем исхода процесса и жила на счет тетки, которая гордилась красивою племянницею и охотно выезжала с нею вместе. Но дела Фернандо шли отвратительно. Менее, чем в один год он потерял дважды довольно крупные суммы денег в дутых предприятиях, а карты тоже только способствовали уменьшению его маленького капитала.
   В это время, когда он не знал, что предпринять, в Мадрид приехал из Буэнос-Айреса один богатый испанец, дядя его зятя. Этот человек, покинувший родину из-за нужды тридцать лет тому назад, говорил теперь о миллионах, как о чем-то весьма простом и обычном, и отзывался с большим презрением о всяких предприятиях в Испании. Разговоры с этим дядюшкою, обедавшим очень часто в доме племянника, пробудили в Фернандо энергию. Почему бы не попробовать ему того, что сделал этот малообразованный человек и многие, подобные ему? И собравшись с духом, он изложил свой план Марии Терезе, напирая, особенно на то, что отсутствие не продлится дольше одного года, самое большее -- двух. Она должна считать, что любит офицера, уехавшего войну, не представляющую никакой опасности.
   Тери слушала его со слезами на глазах, но согласилась с ним, наконец. Да, он должен уехать. В Америке среда более благоприятна для работы, чем в старом свете.
   Так провели они последние недели, разговаривая о путешествии и увлекаясь розовыми надеждами, но считая отъезд еще далеким, пока действительность не заставила их очнуться. Охеда увидал себя теперь в холодную ночь на главной улице Мадрида рядом с женщиною, которая чуть не падала от отчаяния.
   -- Расстанемся здесь, -- сказала Тери, подходя к фонтану Цереры. -- Нет, не целуй меня, это было бы слишком тяжело. У меня не хватит сил уйти тогда... Прощай, прощай!.. -- Она отвернулась. от него, как от чужого, подозвала экипаж и уехала.
   Фернандо долго стоял неподвижно, глядя, как удаляется тряский наемный экипаж. В этом старом, скрипучем остове улетучивались его надежды, лучшее, что было у него в жизни.
   Последние часы перед отъездом прошли в доме зятя и показались ему настоящею мукою; Вещи валялись в беспорядке, и старый слуга поспешно укладывал их. Дети Лолы приставали к нему с просьбами: "Дядя, привези нам попугая... Дядя, обезьяну... Не забудь привезти негритенка..." Сестра читала ему покровительственным тоном напутственные наставления. Зять высказывал уверенность, что поездка окажется успешной: его дядюшка был предупрежден о приезде Охеды и должен был помочь ему во всем.
   В одиннадцать часов вечера Фернандо катил в автомобиле по пустынным улицам на Северный вокзал. Сестра и зять не поехали провожать его, так как он пожелал избежать сантиментальных проводов. Когда он подъехал к вокзалу, там не было ни души. Его поезд состоял только из одного спального вагона, который соединялся с португальским курьерским поездом на вокзале де лас Делисиас. У подъезда стоял лишь один наемный экипаж с дремлющим кучером на козлах. Внутри его виднелось что-то белое. Не отдавая себе отчета в том, что он делает, Охеда подошел к дверце экипажа... Это была Мария Тереза в шелковом манто, с румянами на бледных щеках и трагическим выражением во взоре.
   -- Мне хотелось увидать тебя еще раз тайком, -- прошептала она сдавленным голосом. -- Я улучила минутку и уехала из театра. А теперь прощай! Нет, не надо целоваться. Прощай!
   Кучер, очевидно, получил наставление раньше, потому что хлестнул лошадь, и Фернандо пришлось отступить назад. Экипаж чуть не переехал ему ног. Белое видение исчезло и Охеде почудился стон из кареты.
   Платформа вокзала была пуста. Фернандо увидал, что его спутниками будет одна семья. Но какая это была семья! Она занимала почти все отделения спального вагона, а вокруг нее и целой горы багажа суетилось больше двенадцати человек прислуги. Это была, очевидно, аргентинская семья. Глава ее раздавал приказания и на чаи. Супруга, высокая, полная, величественная дама, читала расписание поездов через золотые очки. Подле нее сидели три нарядных барышни, ее дочери, и две барышни постарше -- ее сестры. Далее свекровь, почтенная матрона в черном, с решительным, важным видом, смотрела за младшими девочками. Многочисленные сыновья производили впечатление ступенек лесенки. Старший с бритым лицом и сигарой во рту старался выглядеть человеком, который видел и знает уже все на свете. При виде его Фернандо невольно подумал, что в его багаже лежит несколько фотографий доступных парижских красавиц с надписями: "A mon cher Coco de Buenos Aires".
   Затем следовал служебный персонал семьи: андалузский камердинер, англичанка-гувернантка, горничная-испанка, в черном платье и крахмальном воротнике, и другая -- мулатка, с узкими глазами. Охеда чувствовал себя подавленным перед такими спутниками. Чего стоило только катать по миру всю эту компанию, привыкшую жить в роскоши и довольстве! Какое прошлое лежало позади этого сеньора, главы всей компании, "господина доктора", как называла его прислуга? Вот что может сделать пшеница! Вот что могут дать коровы.
   В сердце Охеды проснулось чувство искренней радости, когда он глядел на эту семью, одетую по последней парижской моде. Деды -- а может быть, родители этих людей -- уехали в Аргентину наживать богатство. И ехали они, несомненно, хуже его: пожалуй, на парусном судне, держа под мышкой башмаки и считая пищу на судне небывалою роскошью. Может-быть, он ехал немного поздно, но что-нибудь-то они наверно оставили ему.
   Очнувшись от воспоминаний, Фернандо снова увидел себя за письменным столом в зимнем саду на трансатлантическом пароходе. Он был один. В гостиных не осталось ни одной краснолицей иностранки за рукодельем. Оркестр тоже исчез. Вечерняя тишина нарушалась только скрипом дерева и покачиванием предметов.
   Охеда продолжал письмо: "Не теряй веры в нашу судьбу. Может быть, любовь наша нуждалась в этом испытании для укрепления ее. Важно только одно: чтобы ты любила меня, потому что в таком случае никакая сила в мире не сможет разлучить нас..."
   Запечатав письмо, Фернандо вышел из зимнего сада, шатаясь слегка из-за качки. Он открыл наружную дверь и схватил рукою шапку, так как порыв ледяного воздуха чуть не сорвал ее с головы. С одной стороны палубы тянулись белые, лакированные стены и вдоль них ряды пустых стульев, с другой стороны -- перила и между столбами спасательные круги с названием парохода "Гете". За перилами же чернел густой, таинственный мрак, поглощавший свет электрических ламп и не пускавший его дальше нескольких метров.
   Охеда увидал подходившего к нему нетвердою походкою человека в смокинге. Тот поклонился ему еще издали.
   -- Как пляшет, однако, ваш приятель "Гете"! Можно подумать, что он только что выпил в погребе Ауэрбаха с веселыми приятелями из его великой поэмы.
   Это был Малтрана, переодевшийся уже к обеду. Он признался Охеде, что очень голоден; морской воздух возбуждал у него сильный аппетит.
   -- Попляшет сегодня ночью наш пароход! Но завтра утром мы остановимся в Тенерифе. Поглядите на меня, голубчик: кажется, для первого путешествия я держусь очень прилично.
   Стоя спиною к морю, он обводил довольным взором чистый пол палубы, многочисленные лампочки и внутренность гостиных, которые были видны в окна.
   -- Как великолепно нам живется! Неправда ли, Охеда? едим по четыре раза в день и всегда по звонку, служит нам целая армия лакеев и горничных, одеты мы во все самое лучшее, пиво подается холодное, как лед, музыка играет бесплатно каждую минуту, общество здесь очаровательное... И никто не должен думать или заниматься чем-нибудь... Жаль, что наша жизнь не останется такою, когда мы доедем до другой стороны этой голубой улицы!

II.

   Охеду разбудили утром звуки военного марша, игравшегося с большим шумом и треском. В окно каюты врывался солнечный луч, весело игравший на стене. Пароход двигался медленно и скоро совсем остановился. Это был Тенериф.
   Поднявшись на палубу, Фернандо чуть не упал, споткнувшись о кучу ярких тряпок, сваленных у самой двери. Вокруг него кричала и суетилась такая пестрая толпа, точно на ярмарке в испанской деревне. Скамьи и стулья были обращены в прилавки. Пол, подоконники и перила были завалены разноцветными материями. Тут были и ажурные покрывала, напоминающие паутины, и шелковые платки невероятно ярких цветов, и кимоно с птицами и золотыми цветами, и вышитые пестрые подушки, похожие на мозаику, и белые шарфы, шитые серебром. Рукоделья местных жительниц смешивались с мишурными азиатскими товарами. Торговцы из Андалузии и Индостана, оживленно расхваливали свой товар публике на образном испанском языке и на смеси из разных наречий.
   На Фернандо напало несколько маленьких смуглых людей с широкими скулами, горящими глазами и жесткими, горящими глазами и жесткими, как щетина, усами. Они напоминали своею внешностью диких собак, по лаяли довольно кротко: "Сеньор, купи у меня красивое покрывало для твоей мадам. Сеньор, возьми шарф. Дешево отдам".
   Местные фрукты наполняли атмосферу своим ароматом; особенно сильно пахло бананами. Некоторые торговцы ходили взад и вперед, предлагая гамаки и мебель из плетеного тростника. Нельзя было протолкаться в толпе без того, чтобы не получить нескольких пинков и не споткнуться о кучи товара. Фернандо протискался в конце концов на нос парохода и облокотился о перила, около медных инструментов, оставленных здесь оркестром.
   На острове высились вулканические горы, испещрённые четырёхугольными участками обработанной земли и белыми домиками. Внизу у лазурного моря тянулись старые испанские укрепления. Городские домики были розового цвета, а над ними возвышались колокольни из разноцветных плиток. Над городом, на склоне горы развевался на дворце современной постройки большой флаг. Это был нарядный отель, куда приезжали из северных стран чахоточные подышать теплым воздухом. Между берегом и пароходом расстилалось обширное пространство залива, усеянное всевозможными судами: плоскими барками для перевозки угля, парусными судами, пароходами под разными флагами, шедшими в Капштадт, на Антильские острова, в Бразилию и другие южноамериканские республики, в Китай, Индостан или Австралию, в Марокко и французские колонии в Африке.
   Веселый, приветливый остров, лежащий на перекрестке великих путей в Африку и Америку, равнодушно глядел на иностранные суда, плавающие по всему свету, и снабжал их углем. Жесткие, неуклюжие кактусы покрывали его берега, а за вулканическими береговыми горами скрывались тропические долины. Горы вырисовывались на фоне неба целым рядом вершин, около которых роились белые хлопья облаков, а над всеми ними высился увенчанный снегами пик Теиде.
   Вокруг "Гете" возник целый городок, плавучий и движущийся, из гребных и парусных лодок, маленьких пароходов и солидных барок с с грузом угля. Вереницы белых людей, выглядевших неграми, проникали на "Гете "через ходы, открытые на обоих бортах, и несли на плечах большие корзины. Торговцы с мелких лодок выкрикивали стоя свой заморский товар и торговались с публикою третьего класса, столпившейся на носу и на корме судна. Из других лодок, нагруженных пирамидами фруктов, летели на пароход апельсины и бананы, жадно подхватываемые руками эмигрантов, которые швыряли в уплату деньги, завёрнутые в бумажки. Национальность парохода оказывала влияние на торговые сделки, и местные купцы продавали свой товар на марки и пфенниги.
   Крошечные шлюпки подвозили нагих мальчиков шоколадного цвета. В то время, как один греб маленькими веслами, другой сидел, съежившись на корме, дрожа от ныряния в холодную воду и крича во все горло: "Кабальеро, бросьте две марки, я достану их со дна. Кабальеро, пять марок, и я проплыву под пароходом! Кабальеро, кабальеро!" Это были несмолкаемые обращения к "кабальеро", чтобы он испытал искусство местных мальчишек-пловцов. И когда белая монета падала в глубь моря, пловец стремился за нею, опустив голову и вытянув руки вперед, а потом скоро возвращался на поверхность с монетою в зубах, вскакивал назад в лодку с ловкостью обезьяны и принимался опять эксплоатировать щедрость "кабальеро".
   Охеда, следивший взором за жизнью на море, почувствовал вдруг, что кто-то трогает его за плечо и становится у перил рядом с ним.
   -- А отчего вы не поехали на сушу?
   Малтрана пожал плечами. Зачем ему ездить на сушу? Правда, с утра отправилось на берег несколько пароходов с. публикой. Некоторые дамы с севера мечтали даже сделать экскурсию внутрь Острова, забывая, что "Гете" простоит в порту только часа четыре, чтобы набрать угля, а один немец спросил его, услыхав в первый раз в жизни, что Тенериф -- испанский остров, успеет ли он посмотреть бой быков. И Малтрана заливался смехом при мысли о бое быков, устроенном в семь часов утра для услаждения немца. Никто не приглашал его ехать на сушу, и он не желал тратить лишнего. Фернандо знал, как мало у него денег. Благодаря хлопотам в мадридских редакциях ему удалось получить льготный билет первого класса с платою, как за третий класс.
   -- Собственно говоря, мне следовало бы ехать внизу, со всем этим стадом русских, немцев, турок, испанцев и евреев, как бедному интеллигенту... Но пусть послужит мне хоть раз на пользу социальное неравенство -- основа порядка и добрых нравов, как говорят некоторые люди.
   Друзья простояли некоторое время молча. Охеде надоело смотреть на окружающую суету. Не пойти ли нам наверх? и они поднялись по лестнице в верхний этаж судна, называемый на морском языке "шлюпочною палубою".
   Там не было ни души. Обилие солнечного света слепило глаза, привыкшие к мягкому свету нижних этажей. Охеда попал сюда впервые. Холод не позволял публике до сих пор выходить из закрытых помещений. Один только Малтрана, интересовавшийся всеми сторонами морского плавания, обошел весь пароход от капитанского мостика до самой глубокой части трюма, заводя разговоры как в салонах первого класса, так и в помещениях для эмигрантов.
   Пассажиров он знал почти всех. К сожалению, некоторые пассажиры, особенно дамы, говорили только по-немецки; впрочем, он научился объясняться мимикой и с ними. Тех же, которые говорили по-испански или по-французски, т. е. большинство, он считал уже своими близкими друзьями.
   -- Может быть, это и нескромно, но я должен сказать, что. пользуюсь здесь всеобщей симпатией. Все тут -- мои приятели! И как разнообразна публика на этом "Гете"! Некоторые сказочно богаты, как например этот "доктор" и его многочисленное семейство, ехавшее с нами из Мадрида, или вдова Морузага, тоже аргентинка с пятью дочерьми. Все это интересные славные люди. Если бы поставить попарно их коров и овец, то этой вереницы хватило бы отсюда до Буэнос-Айреса. А если бы поставить в ряд снопы пшеницы, которую они собирают в иод, то получился бы пояс на весь земной шар.
   Охеда засмеялся, слушая эти образные сравнения, а собеседник его обиделся слегка.
   -- Да, сеньор, именно так. Я не преувеличиваю. Дружба с такими людьми наполняет мое сердце гордостью. С нами едет еще один миллиардер, король чего-то, угля или льна, или кукурузы, я уж не помню. Остальные богачи держатся подальше от него, потому что помнят еще, как он ходил в толстых сапогах и питался полентою в местных трактирах. Внуки его будут важными, образованными людьми, но он терпит, за свой успех насмешки и пренебрежение. Я рад, что к нему относятся с презрением: он так горд, что не отвечает мне на поклон. Жена много моложе его и похожа на кухарку. Вы наверно обратили на нее внимание. Она не снимает дорогих украшений, кажется, даже ночью. В семь часов утра ее можно уже видеть на палубе в жемчужном ожерелье, и притом жемчужины так крупны, что, если бы не ее богатство, их принимали-бы за фальшивые... Чтобы закончить перечень богачей, надо назвать еще трех наших сограждан, двоих из Буэнос-Айреса и одного из Монтевидео, торговцев, живущих в Америке уже сорок лет... Это прекрасные люди, грубоватые, но честные. Они дают мне хорошие советы, но не дали бы и пяти дуро, если бы я попросил у них в долг. Когда мы идем выпит что-нибудь, они предоставляют мне всегда платить за них. Я познакомлю вас с ними как-нибудь. Они начинают свои нравоучения всегда одинаковыми словами: "Вы, литераторы, полусумасшедшие люди"... или "Вы, как человек пера, никогда ничего не сделаете в Америке"... И все они единогласно признают, что нельзя разбогатеть иначе, как за прилавком, изучив божественное искусство продавать за пятьдесят то, что стоить десять. -- Малтрана помолчал немного, соображая, кого он забыл. -- Кажется, перечень американских богачей кончен. Но тут идут еще более интересные люди, например, один итальянский епископ, которого везет на свой счет богатая семья, основавшаяся уже. давно в Буэнос-Айресе. Они везут его только, чтобы показать своим знакомым и похвастаться: "Не думайте, что мы -- ничтожество в нашей стране. Поглядите на этого монсеньора. Это наш родственник". И они вечно вертятся вокруг него, окружая его вниманием и почестями, и заставляют его каждый вечер надевать к обеду крест на цепи, сердясь, если он забудет это... Потом едет еще один французский аббат, с длинною бородою, подписавший контракт на чтение лекций о католицизме в одном театре в Буэнос-Айресе. Есть также господин, который будет читать лекции на социальные темы. Это, кажется, итальянец. Одним словом, публика здесь на все вкусы... Пять или шесть французских кокоток едут в Аргентину уже в шестой раз, потому что получили хорошие вести об урожае. Это самые спокойные и скромные люди изо всей публики. Потом, еще целая опереточная труппа из сумасшедших блондинок, бесчисленное множество комиссионеров, дюжины две немецких коммерсантов, живущих в Америке, спокойных и добродушных с виду, но напоминающих лютых тигров, когда разговор идет о торговых делах... и евреи, много евреев. В Новом Свете относятся пренебрежительно только к неграм, а на евреев смотрят, как на всех остальных людей. В результате у них исчезает озлобление, вызванное притеснениями, и они сливаются с остальными национальностями... А вот еще едет один парижский банкир с длинною рыжею бородою. Вы наверно видали его по утрам на палубе. Он сидит всегда, укутав ноги мехами, и изучает какие-то листы с цифрами. Этот едет по делам в Бразилию. Жена еще носит постоянно жемчуга на шее. Но они мельче, чем у супруги миллиардера, и обе дамы косятся друг на друга, поджимая губы. -- Малтрана снова умолк на минутку, освежая в памяти список публики. -- Есть также несколько человек из Северной Америки. Одна дама, высокая и рослая, едет к мужу в Рио-Жанейро. У нее какое-то дело во внутренней Бразилии... Несколько немочек едет в Америку, чтобы выйти замуж, не зная женихов. Свадьба устраивается, по-видимому, по письмам и фотографиям. Земледелец или техник, устроившийся в аргентинской деревне или в бразильских лесах, пишет домой письмо: "Пришлите мне девушку такого-то типа. Посылаю три тысячи марок на приданое и проезд". И девушка отправляется в морское путешествие, зная будущего супруга только по фотографиям. ее единственное желание состоит в том, чтобы он оказался высокого роста... Есть тут еще... Но здесь, правда, я не знаю, что сказать." -- Малтрана остановился в некотором колебании и добавил: -- Это, видите ли, барышня, едущая с родителями... хорошенькая Нелида, продукт смешения рас, в котором с трудом разберется даже опытный человек. Отец ее -- немец, мать -- родом из одной тихоокеанской республики. Сама она родилась в Аргентине, но жила с девяти лет в Берлине. Эта та барышня, которую вы наверно видели не раз на палубе в мужской компании. Она очень высокого роста, стройна, ходить в короткой и узкой юбке, облегающей все ее тело, а волосы носить короткие, до плеч, точно у пажа. Мне не приходилось до сих пор иметь дело с такими типами. у нас в Мадриде люди проще... Есть здесь также несколько хорошо одетых молодых людей неопределенной национальности, говорящих свободно на нескольких языках. Я их не разберу. Может быть, это комиссионеры, разыгрывающие роль важных особ, мы разорившиеся бароны, высматривающие себе богатых невест из американок, или элегантные воры, как в романах. Но на этом я и кончаю пока. Публика возвращается с берега. Пойдемте вниз послушать, какое впечатление вынесла она от Тенерифа.
   Ярмарка на большой палубе была в полном разгаре. Пассажиры кончили свои покупки, и пароходная прислуга пользовалась последними моментами, чтобы приобрести подешевле то, что ей нравилось. "Гете" не останавливался в Тенерифе на обратном пути, и прислуга покупала теперь яркие ткани, платки и покрывала для подарков родне в Германии.
   Малтрана остановился около индуса, торговавшегося с молодою барышнею. Она стояла на пороге, каюты, прячась от яркого солнца, но не прикрывая почти обнаженного тела, которое просвечивало под легким розовым кимоно. Свежесть рук и шеи указывали на то, что она только-что вышла из ванны. Вставши очевидно поздно, она оделась наскоро и прибежала сделать покупки, пока торговцы не ушли. Смуглый продавец расхваливал красивый голубой халат с цветами и белыми птицами, который она держала в руках.
   -- Он требует с меня два франка. Как вы находите, дорого это? -- спросила девушка, улыбаясь Малтране в то время, как тот подталкивал товарища под локоть.
   Охеда догадался тогда, что это Нелида. Она поглядела на него с улыбкою, как улыбалась всем мужчинам. Это был первый раз, что она останавливала на нем внимание. Она была выше и моложе Тери, но ему не понравилось что-то вульгарное и нахальное в ее внешности. Только глаза ее, блестяще-золотистые под ярким солнцем, напоминали ему, увы! те глаза.
   -- Я остановлюсь на этом, -- сказала Нелида, любовно оглядывая азиатское одеяние. -- Но у меня нет, денег. Придется попросить два франка у мамы. Вы не видали ли мамы?
   И не дожидаясь ответа, она помчалась вниз в своем легком развевающемся кимоно, похожем на розовое облако.
   На палубе появилась публика, вернувшаяся с острова. К корпусу парохода постоянно приставали паровые катера, возвращавшие ему человеческий груз. Дамы и барышни с большими букетами цветов бежали в свои каюты или болтали с приятельницами, не ездившими на сушу. Они побывали в Испании! Они знали теперь Испанию!
   Мужчины в запыленных шляпах и с тросточками в руках серьезно толковали о своей поездке. Многие впервые выходили на сушу после выезда из Гамбурга или Парижа. Пароход останавливался в Вито и Лиссабоне только на очень короткое время. Все осуждали хором отсталость местного населения. Почерпнутые из книг сведения об Испании и традиционные предубеждения и заблуждения всплыли здесь сразу наружу после двухчасовой прогулки по африканскому острову, принадлежащему Испании. Немец, желавший видеть бой быков в семь часов утра, хвастался своими познаниями, называя квадрильеросами всех людей в форме, которых он видел на острове. А жирных и смуглых священников, шедших из церкви домой пить утренний шоколад, он называл служителями инквизиции. Один молодой бельгиец, которого многие величали "бароном", жаловался на неровность почвы и скверные экипажи. Ни одного автомобиля!
   -- А ведь, пожалуй, -- сказал Охеда приятелю: -- кто-нибудь из них напишет потом статью, озаглавленную: "Мое путешествие в Испанию".
   Какой-то господин в ярком галстухе и. завернутых внизу брюках на английский манер, говорил искусственно взволнованным голосом, выражая глубокое негодование.
   -- Ох, не говорите! Глупо я сделал, что сошел на берег! Четыре раза ездил я в Европу, но Испанию я никогда не желал видеть. Это такая отсталая страна, в ней ничего нет. Вот перед Англией я преклоняюсь. О, если бы нас открыли англичане! Я стою за цивилизацию, настоящую цивилизацию.
   Малтрана улыбнулся и указал на него другу.
   -- Это Перес... Он из какой-то республики на Тихом океане. Говорят, на его родине можно добиться чего-нибудь, если только докажешь свое происхождение от восьми индейских предков и полудюжины негров. Белые там не в чести. Со времени провозглашения независимости республики они не могут жить спокойно. Каждый год оттуда выгоняют президента и, если он попадается им в лапы, они расстреливают его и сжигают труп, чтобы не осталось от него ни следа. А еще этот господин говорит: "Я стою за цивилизацию". Пойдемте подальше, чтобы не слышать его.
   Они ушли на нос, где несколько матросов начали приготовления к подъему якоря. Пароходная прислуга бегала по палубе, выгоняя торговцев и обрывая последние, особенно упорные коммерческие сделки. Тюки с товарами спускались на веревках в лодки, теснившиеся вокруг судна. Пловцы кричали напоследок: "Кабальеро, бросьте одну марку. Бросьте марку, пароход уходит".
   -- Признаюсь, Охеда, -- сказал Малтрана: -- что я волнуюсь, как у входа в темную пещеру, когда невольно спрашиваешь себя: "Что там такое?" Здешняя пещера из чудной лазури и полна света, но волнение мое от этого не меньше. Что-то ждет меня дальше? Когда вернемся мы сюда? К счастью, нас поддерживает надежда... добрая и равная для всех. Я предпринял это путешествие для наживы, чтобы узнать на деле, что такое богатство. Это необходимо не для меня одного. У меня есть сын и, хотя можно смеяться над добрыми буржуа, оправдывающими свои дурные поступки желанием нажить детям состояние, надо все-таки признать, что любовь, к детям толкает нас на великие дела и делает из нас героев... Вы тоже едете из-за денег. Человек с вашим положением, оставивший в Мадриде, я ведь знаю -- кого, не изменяет образа жизни без важной причины.
   -- Я... -- ответил Фернандо, несколько озадаченный: -- Да, я еду ради денег, как вы... Но знаете, может быть, и по иной причине, не вполне объяснимой.
   Он действительно долго раздумывал в предыдущую ночь и убедился в том, что поступает по бессознательным побуждениям, о которых и не подозревал раньше. Люди вечно недовольны своей судьбой, хотя бы она и улыбалась им. Может быть, и он покинул родину, пресытившись счастьем и стремясь к страданиям.
   Внезапно оркестр заиграл около них триумфальный марш. Крыша палубы и стекла в окнах задрожали от громкого рева медных инструментов.
   -- Пароход уходит, -- сказал Малтрана. вскакивая с места. -- Поглядите, как зашевелился остров! Мы уезжаем, мы уезжаем!.. Какую чудную вещь играет оркестр! Я никогда не слыхал ничего подобного. Это привет надежде, великий триумфальный марш иллюзий.
   И он отошел от друга, одолеваемый жаждою движения.
   Надежда! Эта богиня-благодетельница царила в мире уже много тысячелетий. Она руководила толпами вооруженных людей, она неслась перед судами исследователей новых стран, она нарушала своими легкими шагами тишину запертых комнат, где работают ученые, она вела вперед толпы людей, стремящихся к наживе и переселяющихся для этого из одного полушария в другое.
   Фернандо увидел ее. Она летела над лазурным морем, подобно золотой капле, упавшей с солнца, или ткани из светлых лучей, мчавшейся перед судном, словно божественное изображение на судах первых аргонавтов.
   Крылья ее величественно простирались в воздухе, как паруса, а туника развевалась от ветра красивыми складками. Она была подобна самофракийской статуе Победы, и так-же, как у той, у нее не было головы.
   Это была надежда, слепая надежда, указывающая туловищем на юг.

III.

   После завтрака пассажиры "Гете" услышали на носу судна звуки оркестра, раздавшиеся глухо, как бы издали из-за широкого пространства, поглощавшего всякие колебания воздуха.
   -- Сейчас будут прививать оспу пассажирам третьего класса, -- сказал Малтрана, знавший всегда все, что происходит на пароходе.
   Они шли еще мимо острова с его изборожденными складками горами -- каменистыми волнами прежних извержений, спустившихся к морю. Склоны гор были усеяны группами белых домиков, местами полускрытыми в извилинах гор, поросших зеленью. Над всеми горами возвышалась снежная вершина Тейде, напоминавшая любопытную голову, которая то скрывалась, то снова выглядывала по мере того, как судно то приближалось к острову, то удалялось от него.
   Малтрана не мот усидеть спокойно в зимнем саду, где он пил кофе с Фернандо. На пароходе совершалось что-то необычайное, а его там не было.
   -- Не пойти ли нам посмотреть на пассажиров третьего класса? Это, должно быть, очень интересно.
   Они спустились двумя этажами ниже на кормовую палубу, около фок-мачты. Под большим навесом, затенявшим эту свободную площадку, теснилась большая толпа, от которой сильно пахло потом. Судовой врач и несколько фельдшеров в белых халатах стояли посреди площадки у стола с разными стклянками. Эмигранты проходили бесконечною вереницею под звуки музыки, подставляя обнаженные руки под ланцет врача. Старший офицер с несколькими помощниками из членов комиссариата устанавливал очередь, следя за тем, чтобы эмигранты засучивали рукава на одной руке и держали на готов свои билеты в другой руке.
   Прививка оспы служила одновременно переписью пассажиров. От Тенерифа, последней остановки в старом свете, начиналось длинное путешествие. Никто не садился больше на пароход до самой Америки, и комиссариату надо было проверить число пассажиров на пароходе. Матросы сновали по всему трюму и по темным коридорам и заглядывали в самые темные уголки, ища, не спрятался ли кто-нибудь, и подталкивая строптивых пассажиров, желавших избежать прививки оспы и проверки билетов.
   Немецкие офицеры давали ежеминутно приказания одному служащему комиссариата, полному человеку с седыми усами, который говорил на нескольких языках, переходя с необычайною легкостью от одного к другому. Малтрана. любезно раскланялся с ним. -- Это дон Кармело, наш соотечественник, -- сказал он Охеде. -- Он говорит на всех европейских языках и даже по-арабски и, кажется, немного по-японски. И несмотря на всю эту ученость, он получает за свой труд сущие пустяки; одно только доставляет ему удовольствие: это то, что он носит форменную фуражку, и его называют офицером. Я хожу каждый день в его каюту, где горит свет даже днем, и мы беседуем по-дружески о том, что происходить на судне. Что это за человек! Он изучил все эти языки самостоятельно в Малаге, шатаясь в порту с парохода на пароход и говоря каждому скучающему матросу: "Ну-ка, приятель, покалякаем малость на вашем языке".
   Пока Исидро рассказывал о жене и детях своего нового друга, уроженцах Андалузии, переселившихся в Гамбург, и о его тяжелом материальном положении, дон Кармело закричал громко с чисто андалузским выговором:
   -- Каждый чтоб держал билет наготове и чтоб ясно было видно!
   Он повторял затем свое распоряжение на итальянском, французском, португальском и арабском языках.
   Мужчины прошли уже все, и перед столом тянулись теперь длинною вереницею женщины с ребятишками. Перед врачом обнажались крупные белые руки крепкого северного сложения, жирные, пухлые руки и округлые с янтарным отливом, точно у женщин на картинах Тициана, но со слоем грязи в верхней части их.
   Малтрана объяснял другу порядок распределения эмигрантов. Нос парохода был отведен для "латинских" народов: испанцев, итальянцев, португальцев, французов, арабов, южных евреев и даже египтян. Никто не мог, собственно, определить, почему все эти последние тоже относятся к латинским народам, но так распределил уж пассажиров комиссариат. На корме жили в куче другие народности: немцы, русские и евреи, особенно много евреев из самых разнообразных местностей: Польши, Галиции, России и балканских государств. Они ели только мясо, освященное гамбургскими раввинами.
   Веселые латиняне пользовались исключительным правом пить вино за обедом два раза в неделю и получать утром шоколад вместо обычного кофе тоже два раза в неделю.
   Громкий голос дона Кармело перебил в это время рассказ Малтраны.
   -- Черт побери! А я-то уж дивился, что мы едем без приятных сюрпризов! Видно, нельзя никак избавиться от этого народа.
   Он обменялся несколькими словами по-немецки со старшим офицером и крикнул лакеям-испанцам, прислуживавшим в третьем классе:
   -- Ну-ка, приведите нам сюда этих молодцов!
   Из толпы вышли вперед шесть молодых парней с непокрытой головой, в лохмотьях и рваных башмаках.
   -- Так у вас значит нет билетов, и вы забрались сюда зайцами, как будто это общественное здание?.. И вы воображаете, что это так и останется? Ты вот, откуда ты родом?
   Шесть зайцев стали отвечать на вопросы дона Кармело. Один был из Тенерифа, а остальные из Андалузии и Галиции. Они забрались тайком на разные суда, выбросившие их на берег на Канарских островах. Потом им снова пришлось искать убежища в трюмах других судов... Таким образом они надеялись добраться до своей цели. Все шестеро мечтали доехать до Буэнос-Айреса и стояли, подобно животным, покорно понурив головы в ожидании заслуженных ударов и довольствуясь тем, что тяжелое положение даст им возможность добиться своей цели.
   Дон Кармело переговорил тихим голосом со старшим офицером.
   -- Ладно, -- сказал он торжественно: -- так как здесь не позволяется никому ездить без билета, и пароход не может вернуться из-за вас одних, вы сами вернетесь в Тенериф вплавь. Остров отсюда недалеко.
   И он указал на остров, видневшийся вдали. Офицер бесстрастно поглаживал свою русую бородку в то время, как дон Кармело переводил его распоряжение. Женщины широко раскрывали глаза от ужаса и удивления.
   -- Спустите лестницу, чтобы им было удобнее спрыгнуть, -- распорядился дон Кармело.
   Лакеи исполнили его приказание и спустили с борта небольшую лестницу, а дон Кармело повторил приказание:
   -- Ну-ка, ребята, прыг в воду! Выкупаетесь немного, больше ничего!
   Старшие зайцы выступили вперед, понурив голову и не зная, верить им или нет, но сомневаясь, чтобы все было шуткой, так как они насмотрелись немало жестокостей и грубостей на судах, служивших им до сих пор убежищем. Один из зайцев, почти ребенок, заглянул через борт, измеряя испуганными глазами огромное расстояние между пароходом и берегом.
   -- Я не хочу, я не хочу умирать!.. Я хочу доехать до Буэнос-Айреса. Мать моя!.. Матушка!
   И он бросился на пол с громкими стонами, отталкивая ногами всех, подходивших к нему. Из толпы женщин послышались вздохи и возгласы. Дон Кармело взглянул на старшего офицера, который продолжал спокойно поглаживать свою бородку.
   -- Ладно, ребята, отложим до вечера. Тогда поплывете домой. А пока пусть привьют вам оспу, да пойдите пообедайте... Да дайте сюда несколько пар старых штанов для этих добрых молодцов. Нечего им показывать всей публике свои неприличные места. Так решено, ребята, вечером поплывете.
   Зайцы сразу успокоились и ушли с матросами, принимая от них пинки с покорною благодарностью.
   -- Надо быть энергичными с такими людьми, -- сказал дон Кармело обоим приятелям. -- Иначе весь пароход будет полон безбилетных. Четверо пойдут к машинам; в кочегарах всегда есть недостаток. А двое младших помогут держать палубу в чистоте. Мы могли бы высадить их в Рио-Жанейро, но капитан -- добрый человек и наверно довезет их до Буэнос-Айреса. Негодяи все-таки добьются своего.
   Музыка продолжала играть, и перед белыми халатами снова потянулась процессия обнаженных рук.
   Этот небольшой эпизод произвел на Охеду очень сильное впечатление. В ушах его все еще звучали стоны молодого зайца, бившегося, в отчаянии на полу. "Я не хочу умирать!.. Я хочу ехать в Буэнос-Айрес!.." Этот бродяга жил такою же иллюзиею, как он и почти все пассажиры верхних этажей. Ночуя в порту среди тюков и бочек, он тоже видел крылатую богиню без головы, и сердце его обольщалось надеждою... Буэнос-Айрес! Какою мощью веяло от этого названия, которое побуждало несчастных людей бежать, словно голодные крысы, и скрываться в трюмах судов!..
   Малтране надоело однообразное шествие пассажиров.
   -- После этих будут прививать оспу пассажирам с кормы. Эти будут грязнее и противнее "латинян", с длинными волосами и в овчинных тулупах. Там наверху нам будет лучше.
   Они поднялись на самую верхнюю, "шлюпочную" палубу и уселись под навесом отдохнуть среди широкой лазури, залитой ярким светом. Малтрана поздоровался с одной дамой, которая читала, полулежа в большом кресле и высунув из-под пышной юбки ноги в белых шелковых чулках и туфлях с высокими каблуками. Малтрана подтолкнул друга под локоть, и Фернандо окинул взором ее темно-русые волосы, закрученные в высокую прическу, светлые глаза, оторвавшиеся на мгновение от книги, чтобы взглянуть на соседей пристально-спокойно, и на белую шею, слегка позолоченную солнцем и морским воздухом.
   -- Это та дама-янки, что сидит в столовой недалеко от нас, -- прошептал Исидро. -- Она не разговаривает почти ни с кем, и раскланивается только с несколькими старыми дамами, избегая знакомства с остальными. Я -- единственный из мужчин, с которым она здоровается по утрам, но. когда я затовариваю с нею, она делает вид, что не понимает... Судя по внешности, у нее должен быть веселый, мужской характер. Она, очевидно, очень приятна в обществе. Поглядите только, как очаровательно она улыбается! Какие прелестные ямочки образуются тогда у нея на щеках! Но до сих пор у пассажиров нет доверия друг к другу. Можно подумать, что мы все здесь в гостях.
   Они уселись в некотором отдалении от американки, и она снова опустила глаза на книгу, повернувшись к ним спиною, чтобы не обращать на них внимания.
   Перед ними расстилалась ровная, широкая лазурь океана, а вдали, за кормою, виднелось на горизонте серое, пирамидальное облако -- остров, оставленный позади. Кругом царило полнейшее спокойствие. Вечернее солнце заливало весь запад своими ослепительными лучами.

IV.

   Стоя перед пюпитрами с чисто-военною выправкою, музыканты заиграли торжественный марш, под звуки которого пассажиры входили в столовую. Мужчины были во фраках или смокингах. Некоторые останавливались у двери, чтобы видеть дам, выходивших из самых дорогих кают, шурша тонкими юбками.
   У входа в столовую красовался большой плакат, с изображением танцующей пары и надписью на испанском и немецком языках: "Сегодня вечером танцы". Это известие обрадовало пассажиров, точно школьников, выпущенных на свободу. "Сегодня вечером танцы" повторяли даже серьезные люди, словно это обещало им безграничное таинственное наслаждение.
   В течение дня на главной палубе завязалась дружба среди нескольких групп пассажиров. Молодые девушки, никогда не видавшиеся до сих пор, собирались кучками, разговаривая на разных языках. Некоторые ходили, обнявшись за талию, как школьницы, и переходили на ты. считая свою дружбу вечною. Мамаши тоже улыбались друг другу и собирались в кучки, разговаривая о семейных делах. Повсюду замечалось сближение публики, как будто все признали себя взаимно дальними родственниками. Настоящее путешествие начинаюсь только теперь. Никакой приток чужих людей не мот нарушить покоя этого плавучего монастыря, и все почувствовали себя неожиданно связанными узами братства. До Рио-Жанейро, ближайшей остановки парохода, оставалось десять дней совместной жизни. Надо было заполнить этот промежуток времени развлечениями и дружбою с новыми лицами.
   Между колоннами столовой красовались флаги разных национальностей. Стены были украшены гирляндами искусственных роз и разноцветными электрическими лампами. В конце столовой возвышался на колонке, окруженной растениями, большой гипсовый бюст германского кайзера, с надменно торчащими, величественными усами. На столах стояли у каждого прибора маленькие флажки разных национальностей.
   Перед подачей первого блюда в столовой вышло несколько недоразумений. Некоторые пассажиры отказывались сесть, сердито глядя на флаг чужого государства, украшавший их приборы, и настойчиво требуя свой собственный. Они платили не меньше других. Все были равны на пароходе, и их республики были не хуже любой другой американской республики... Лакеи испуганно бежали за старшим, который являлся со смущенной улыбкой, точно старший лакей в модном ресторане, извиняющийся за оплошность.
   -- У нас нет вашего флага, сеньор... Я в отчаянии, совсем в отчаянии... Обещаю вам позаботиться о том, чтобы к следующей поездке флаг был непременно приготовлен. А пока не откажите удовольствоваться аргентинским... Все мы едем, в сущности, в Буэнос-Айрес.
   И он заменял отвергнутый флаг аргентинским, красовавшимся у приборов всех пассажиров неопределенной национальности. Непокорные смирялись, побежденные, может-быть, ароматом супа, дымившегося уже в тарелках. Лакеи сновали взад и вперед, нося в обеих руках металлические ведра, из которых торчали среди кусков льда горлышки бутылок.
   Охеда и Малтрана занимали посреди столовой небольшой столик вместе с двумя другими пассажирами: старым доктором Рюбо из Монтевидео и одним седым господином, который называл себя французом и жил в Париже, но говорил по-немецки так свободно и хорошо, что его считали на пароходе немцем и поставили у его прибора флаг германской империи. Он ездил в Америку каждый год, снабжая тамошних ювелиров драгоценными камнями и вывозя оттуда в Европу перья и меха. Ему очень хотелось найти на пароходе партнеров для игры в "бридж", и он крайне огорчился, увидя, что в курительной комнате играют только в "покер". Садясь за стол, этот сеньор Мюнстер неизменно спрашивал каждый день своих соседей на ломаном испанском языке:
   -- Но неужели никто из вас действительно не играет в "бридж"?
   Исидро воспользовался обеденным временем, чтобы показать Охеде тех пассажиров, которых он называл ему раньше, торжественно величая их "своими приятелями".
   -- Сегодня все в сборе. Видно, что океан спокоен. Поглядите на средний стол, самый большой во всей столовой. Его занимает доктор Зурита со своей семьей -- четырнадцать персон. Это человек здравого смысла; он знает во всем толк, как никто другой. А вон там епископ, окруженный своими поклонниками-таранами. Его заставили облачиться в шелковую рясу с красным поясом. Поглядите, как сияет его крест. Очевидно, вся семья принимала участие в чистке его... -- Малтрана помолчал немного и продолжал потом: -- Вон входит запоздавшая дама, такая высокая и красивая. Она из Чили. Поглядите, какая у нее шея, какая царственная походка, какие брильянты! Но на нее нельзя возлагать никаких надежд. Бородатый красавец в два метра ростом, что наступает ей сзади на шлейф, ее муж. Он смущается и краснеет, когда говорит с чужими, но у него мускулы, как у борца, и его лучше остерегаться... Эти три красивые дамы с большими черными глазами -- родом из Уругвая. Взгляните на их руки, друг Охеда! Какие они белые и мясистые! Это женщины с картин Тициана, только с черными волосами. Там, позади, сидят отдельными группами аргентинки. Они изящны и элегантны, как модные картинки парижских журналов, но менее... воздушны и лучше упитаны, как дочери молодого народа... А сколько блондинок сидит за другими столами! Это все подруги жизни немцев, разбросанных по Америке. Они возвращаются из Европы домой мыть тарелки на кухне и копить деньги. -- Он лукаво улыбнулся, указывая на стол у самого входа. -- А там вон собрана вся подозрительная публика: французские кокотки, одетые очень скромно, чтобы не привлекать внимания публики, и наша соотечественница Кончита из Мадрида. Бедняжка сидит совсем серьезно, и молчит, так как может объясняться с соседками только мимикою. Иногда она оборачивается назад поговорить с доном Хосе, испанским священником, сидящим за соседним столом. Среди этого женского стада сидит несколько молодых немцев-комиссионеров, очень скромных, конфузливых людей, что не мешает им храбро разъезжать по Америке на мулах и лодках и распространять там немецкие товары из Берлина и Гамбурга.
   -- Как интересен, однако, тип немецкого комиссионера! -- сказал Охеда. -- Возможно, что со временем найдется поэт, который воспоет его в стихах, подобно средневековым рыцарям, которые разъезжали по всему свету, разнося славу о своих дамах. Только теперь дамы -- это промышленность, а слава их -- это списки заказов. Как только появляется где-нибудь на земном шаре крошечное поселение, где люди ведут борьбу с непроходимыми лесами, болотами, лихорадками и дикими животными, так появляется там немедленно и немецкий комиссионер со своим товаром. И чтобы не терять времени, он учится по дороге болтать на местном языке.
   -- Да, уж, изводят меня эти немцы! -- воскликнул Малтрана. -- Вечно пристают ко мне, чтобы не платить за правильные уроки. Они сходили на берег в Тенерифе исключительно для покупки испанских книг и сидят за ними часами, повторяя немногочисленные уроки, взятые в Берлине. Когда у них возникает какое-нибудь сомнение, они гоняются за мною по всему пароходу или эксплоатируют грамматические познания фрейлейн Кончиты!.. Это замечательно упорный народ, не знающий усталости. Их скромные успехи принесут родине больше пользы, чем победы фельдмаршалов на поле сражения. В конце концов окажется, что мы, испанцы, открыли новый материк на пользу купцов Гамбурга и Берлина.
   Исидро прервал свою болтовню, чтобы взглянуть на новое блюдо, поставленное лакеем перед ним. Но через несколько мгновений его взор обратился на соседний стол, занятый только одною дамою.
   -- Поглядите на нашу соседку янки. Какая красивая баба! Она, пожалуй, элегантнее всех. Какое чудное у нее декольте и какие роскошные волосы, не то белокурые, не то пепельные!.. Уверяю вас, друг мой, она тоже поглядывала на вас много раз, но только осторожно, искоса. Вы, несомненно, очень интересуете ее. Сегодня после чаю я разговаривал немного с нею. Она. понимает немного по-французски и по-испански, я же совсем не знаю по-английски. Но в конце концов мы все-таки поняли друг друга. Она спросила меня осторожно про вас, и я сказал, что вы -- великий поэт и выдающийся человек, очень богаты, едете в Америку только для удовольствия и оставили в Мадриде нескольких дам, которые умирают с тоски по вас. -- Фернандо сделал жест возмущения. -- Не сердитесь, Охеда. Подобные россказни не повредят вам, а только поднимут ваш престиж. Поверьте, я знаю жизнь. Вас, может быть, не интересует эта дама? Все равно, всегда полезно стоять высоко в глазах женщины. Ну, ну, полно, не сердитесь. Выпейте-ка шампанского.
   И он наполнил стакан Охеды после краткого спора, прошедшего незамеченным для их соседей. Говор, делавшийся все громче и громче, заглушал звуки музыки, доносившиеся из комнаты перед столовой.
   Малтрана продолжал говорить, чтобы рассеять дурное настроение друга.
   -- Эти супруги, что обедают там дальше, -- тоже американцы. Их зовут Лоу. Он жил в Японии, Китае, Австралии, Капштадте, а здесь на пароходе проводит все время в гимнастическом зале, одетый в какую-то странную полосатую куртку. Жена его распевает итальянские романсы и только и ждет, чтобы ее попросили усладить публику пением. Миссис Поуер -- так зовут нашу соседку -- ведет знакомство только с ними, держится вдали от всех и раскланивается еще лишь с несколькими почтенными дамами... И тем не менее она знает еще лучше меня имена, и социальное положение почти всех пассажиров. Ловкая баба, нечего сказать!
   Затем Малтрана перевел глаза дальше и сделал гримасу, как будто боялся чего-то.
   -- А вон там сидит таинственный человек, мой сосед по каюте, про которого я уже рассказывал вам. Он одет всегда в траур, чисто выбрит, не разговаривает ни с кем... Как вы думаете, кто это может быть? Когда я заговариваю с ним по-французски -- это, кажется, его родной язык -- он отвечает мне вежливо, даже чересчур вежливо, и сейчас же удаляется, как будто между нами существует пропасть в социальном положении, не допускающая никакой фамильярности. Судя по его бритой физиономии, это может быть одинаково чиновник, актер, священник или дворецкий из большого дома... Меня очень интересует также таинственная каюта между им и мною, запертая всегда на ключ, причем он носит ключ всегда с собою. Раз в день он открывает дверь, заглядывает туда и снова уходит. Я часто прислушиваюсь по ночам и заглядываю днем из коридора в замочную скважину, но не вижу и не слышу ничего. Странное дело, кто это может быть. Тут пахнет Шерлоком Холмсом. Увидите, этот человек поднесет нам какой-нибудь сюрприз.
   Лакеи обносили уже мороженым, когда послышался громкий звон ложки о стакан. В столовой раздались свист и легкое шиканье для водворения тишины. Все головы обернулись в одну сторону.
   -- Друг Нептун будет говорить речь, -- сказал Исидро.
   Нептун был капитан парохода, здоровенный человек с туловищем Геркулеса на коротких ногах. Длинная, золотая с проседью борода покрывала часть его груди, а посреди этого потока волос играла постоянно добродушная, почти детская улыбка. Одетый в синий сюртук с золотыми галунами, он стоял, поглаживая длинную бороду и медленно произнося слова своей торжественной речи. Большая часть публики не понимала это слов, но не спускала с него глаз.
   -- Он, кажется, недурно говорит, -- прошептал Малтрана. -- Сейчас он упомянул о германском императоре... Я слышал два раза слово кайзер, это мне понятно... Какой замечательный народ эти немцы! Похоже на то, что капитанов немецких пароходов обучают в Гамбурге ораторскому искусству, а кроме того, танцам. При отсутствии подобных знаний пароходное общество не поручает им своих судов. Так же и музыканты из здешнего оркестра. По утрам они готовят ванны и моют плевательницы, перед завтраком играют на духовых инструментах, а вечером на струнных, и получают за все гроши. Ну, кто может конкурировать с таким народом? Но отчего пришли немцы в такой бешеный восторг, Фернандо? Что говорит сейчас наш друг Нептун?
   -- Deutschland, Deutschland über alles, über alles in der Welt.
   -- А это что значит?
   -- Германия выше всего, превыше всего в мире.
   Капитан поднял бокал в знак окончания своей речи, и все мужчины и дамы, понявшие его, тоже немедленно встали и подняли свои бокалы. -- Hoch! -- крикнул Нептун, и публика ответила ему с механическою равномерностью, как полк отвечает на голос своего командира. -- Hoch! -- повторил капитан, но на этот раз пассажирам было уже смешно, и они ответили с веселым диссонансом. Третий же возглас Hoch! вызвал всеобщий хохот, и многие повторили чуждое им слово, сделав себе из этого забаву.
   Воинственный рев медных труб возвестил об окончании тоста, и лакеи принялись быстро обносить блюдами.
   -- Больше ничего не дадут, -- сказал Малтрана после дессерта. -- Пойдемте в зимний сад пить кофе.
   Оба друга заняли столик около входной двери, откуда видны были поднимавшиеся из столовой пассажиры. Мимо них прошли старшие сыновья доктора Зуриты с другими молодыми аргентинцами. Затем послышался женский визгливый смех, в котором ясно звучало желание привлечь внимание окружающих. По лестнице поднималась девушка в платье цвета крови, а за ее величественно распущенным шлейфом торопливо следовало несколько мужчин во фраках.
   -- Нелида, наша приятельница Нелида, со свитою поклонников, -- сказал Малтрана. -- В ее свите есть представители всех национальностей здесь на пароходе. Только нас не достает. Но я уверен, что, если вы не пойдете к ней, она придет к вам.
   Нелида заняла один столик и поклонники сейчас же окружили ее. Она болтала с ними по-немецки, по-английски, по-французски и по-испански, сунув в рот незажженную папиросу. Один из ухаживателей наклонился к ней, предлагая спичку.
   -- Этого господина называют здесь "бароном", -- сказал Малтрана. -- Он бельгиец родом и так же кичится своей красотою, как девчонки, получившие на конкурсе приз за красоту. В настоящее время ему отдается предпочтение перед остальными.
   -- Нелида, Нелида! -- закричал женский голос. Это была мамаша. останавливавшая дочь за нарушение приличий. Какие-нибудь артистки могли еще курить, но отнюдь не барышня, ехавшая с родителями. Однако, Нелида ответила равнодушно: "Что?" и продолжала курить, пожав плечами. Мать отвернулась, покорно сложила руки на животе и застыла в неподвижности рядом с мужем.
   -- Этот папаша великолепен, -- сказал Исидро. -- Поглядите, какой у него патриархальный вид, какая величественная седая борода, и как кротко он говорит и как внимательно слушает. Он уже два раза объявлял себя банкротом; но в Америке быстро забывают подобные вещи, и похоже на то, что он едет теперь возобновить прежние дела после четырнадцатилетнего пребывания в Европе. Кажется, у него есть какие-то копи на севере Аргентинской республики или в Боливии. Иногда, он вспоминает о существовании дочери и добродушно ласкает ее, либо жена обращает его внимание на поведение Нелиды. Сама она родилась и выросла в одной из Тихоокеанских республик и приходит в ужас от манер дочери, которая вышла вся в отца и относится свысока к мулатке, выносившей ее в своем чреве. А отец нежно обнимает тогда Нелиду. "Бедняжка моя! Отсталые люди не умеют воспитывать современных девушек. Это просто невежество южно-американцев!" И Нелида тоже вспоминает тогда, что у нее есть отец и шепчет с благодарностью: "Папа, папочка!" Это самая интересная семья на всем пароходе. Еще там есть один интересный тип, телохранитель Нелиды.
   И он указал на очень смуглого мальчика, сидевшего среди поклонников Нелиды.
   -- Это младший брат, единственный из детей, похожий на мать. Он сопровождает Нелиду повсюду, и она терпит его присутствие, так как оно дает ей возможность находиться в обществе мужчин. Мальчик -- полуидиот, страдает падучей и заикается. Когда ей желательно остаться одной, она посылает его в каюту, принести что-нибудь, но мальчик отказывается, помня приказание мамаши. Тогда поклонники сестрицы угощают его шампанским и хорошими сигарами, и он уходит, натыкаясь иногда на мамашу, которая бранит его за непослушание.
   Охеда, заинтересованный рассказом друга, внимательно разглядывал Нелиду.
   -- Брат и сестра ненавидят друг друга, как люди разных рас, и часто даже дерутся. Мальчик злится тогда и грозит рассказать все старшему брату, единственному разумному человеку в семье. Нелида бледнеет от страха, когда говорит про него. Видно, что этот житель пампасов держится иных взглядов на воспитание современной девушки, чем отец, и решает вопросы чести палкой. Но страх Нелиды проходит, как только ее окружают мужчины. Она проводит тогда по губам своим кошачьим языком и готова, броситься даже на брата, мстителя за поруганную честь.
   Нелида допила свой кофе и встала, зажигая вторую сигару. Группа ухаживателей поднялась вслед за нею, и они вышли на палубу погулять до танцев. Брат ее хотел было остаться с матерью, но та возмутилась.
   -- Ступай же за Нелидой, дурак этакий. Чего ты здесь толчешься? Не спускай с нее глаз.
   С этим мальчиком, похожим на нее телом и душою, она держала себя очень властно, и заставляя его ходить неотступно по пятам сестры.
   Охеда тоже отправился на палубу. Ночь стояла теплая. Ни малейшее движение, воздуха не нарушало гармонии дамских причесок. Фернанде скоро надоело бродить между группами гуляющих, и он отправился на корму и оперся о перила. Перед ним расстилалась тихая даль южного океана, спавшего безмятежно, точно безбрежное озеро.
   Он был печален и к грусти его примешивалось чувство зависти и досады. Со времени последних остановок на пароходе появилось новое существо. Но это была уже не надежда с крыльями и без головы. Существо это забралось в самые недра парохода и, как только он вышел в открытое море, вылезло осторожно на свет Божий и принялось разглядывать своих спутников, группируя их парами по своему вкусу и толкая друг другу в объятия. На пароходе создалась новая атмосфера. Женские глаза находили неожиданно что-то привлекательное в мужчинах, на которых они смотрели накануне с отвращением или равнодушием. Сами женщины повышались в цене, выглядя все обаятельнее с каждым закатом солнца. Охеда знал это невидимое, шаловливое создание, вызвавшие революцию на пароходе, и оно прекрасно знало его с прежних времен. Но теперь у них не было ничего общего. Оно могло затронуть его своими беспокойными крыльями, но должно было оставить его в покое, как только узнает старого знакомого. И эта уверенность, что он останется в стороне от всяких любовных отношений, которые должны непременно развиться посреди океана, наполняло сердце Фернандо горечью. Он предпринял эту поездку из любви к Тери и должен был смотреть на чужое блаженство, как отшельники в пустыне смотрят на розовое, обнаженное тело -- искушение диавола. О, если бы он мог увидать в действительности чудный образ, слегка поблекший в его памяти! И из груди его вырвался подавленный стон, и он воскликнул мысленно: "О, Тери, радость жизни моей!" Легкий кашель заставил его обернуться. Подле него стояла, тоже опершись на перила, миссис Поуер, это соседка по столовой. Голубой тюль покрывал ее декольте. Она поднесла к губам папиросу и изо рта ее вырвалась струйка дыму, заигравшая под электрическим светом цветами радуги прежде, чем исчезнуть во мраке.
   Появление ее произвело на Охеду неприятное впечатление, как на человека, внезапно очнувшегося от чудного сна. Он ненавидел эту красивую женщину за ее мужской пошиб и не выносил дерзки-прямого взгляда ее светлых глаз.
   Ему захотелось было отвернуться в сторону океана, но она не дала ему времени сделать это.
   -- Это луна? -- спросила она по-английски, указывая на еле заметное молочное пятно на горизонте.
   -- Может-быть, -- ответил Фернандо на том же языке. -- Впрочем, нет... Луна восходит, кажется, позже.
   Этот обмен мыслей, похожий на диалог в учебнике новых языков, сразу сблизил их неожиданным образом. Локти их прикоснулись друг к другу, а между головами находился теперь лишь тонкий слой воздуха.
   Миссис Поуер стала расспрашивать Фернандо про его друга, улыбаясь подвижности и красноречию, с которым Малтрана здоровался с нею каждое утро. Какой интересный, тип этот мистер Малтрана! Жаль, что она почти не понимает его... Это непонимание иностранных языков создавало для нее необходимость найти друга, который говорил бы по-английски. Она разговаривала иногда со своими соотечественниками, супругами Лоу, но... и она сделала надменный жест, выражая этим, что они не принадлежат к ее классу общества. От остальных же американцев она держалась в стороне. Это были все комиссионеры, или владельцы скота, вообще простые люди... Затем она перешла к другой теме и спросила Охеду, сколько времени он жил в Соединенных Штатах, но, узнав, что он не был там никогда, не удержалась от возгласа изумления. О!.. Она даже откинулась назад, точно ее оскорбили. Но это неприятное впечатление скоро прошло у нее.
   -- All right! Вы будете учить меня по-испански, а я постараюсь исправить ваш английский язык. Видно, что вы выучились ему в Лондоне. Мы, американцы, говорим по-английски лучше. Это известно всему свету.
   Уверенная в превосходстве своей родины надо всеми другими государствами, она. предложила Фернандо дружбу таким же тоном, точно нанимала его к себе в услужение. Безграничная откровенность побудила ее также сказать, что она знает его прошлое также. как прошлое всех интересующих ее пассажиров.
   -- Вы -- поэт, а во мне нет ровно ничего поэтического... В отце моем -- да; он был немец и обожал все сантиментальное. Я же родилась для ведения крупных дел и помогаю мужу... О, если б не я!..
   И она заговорила о муже с искренним восторгом, весьма нелестным для Охеды. Мистер Поуер был выше его ростом, пользовался всеобщим уважением и был сыном знаменитого, но разорившегося банкира.
   -- Вы -- один из наиболее воспитанных людей на пароходе, и поэтому я и разговариваю с вами... Но вам очень далеко до мистера Поуер. Вам чего-то недостает. У вас галстук одного цвета, а носовой платок другого цвета. Моя родина -- единственная страна, где можно действительно назвать мужчин элегантными. Мистер Поуер не выйдет из дому иначе, как при галстуке, носовом платке и носках одного цвета. Это наименьшее, чего можно ожидать от уважающего себя джентльмена.
   Но Фернандо почти не слушал ее наставлений, излагаемых научно-серьезным тоном. Им овладевало все более усиливающееся опьянение. Аромат ее тела производил на него приятное впечатление, точно далекая, знакомая музыка. От американки пахло, как от Тери, не духами, а тем ароматом чистого тела, который свойствен всем женщинам, привыкшим к удобной, гигиеничной жизни. О, Тери, Тери!.. Глаза его находили также сходство в нежной, слегка наклоненной вперед шее и в белых руках с выпуклыми блестящими ногтями, похожими на лепестки розы.
   Охеда слушал ее болтовню, думая о Тери и видя ее перед собою в покой форме. Он глядел на миссис Поуер, как на встретившуюся на балу маску, тайну которой он отгадал, несмотря на умышленно измененный голос. Ему захотелось узнать ее имя, но, услыхав, что ее зовут Мод, он испытал некоторое разочарование. Сам не зная почему, он ожидал другого имени, которое оправдало бы его надежды.
   Мод продолжала говорить о муже, расхваливая его внешность и осуждая в нем ребяческую наивность. Она была мужчиною в доме и руководила делами фирмы. Теперь она ездила в Нью-Йорк искать деньги на резиновое дело, начатое ими в Бразилии, и возвращалась к мужу, довольная результатами своей поездки. Мистер Поуер мог вздохнуть с облегчением, узнав на набережной в Рио-Жанейро, что им не грозит больше разорение, благодаря ей. Что делал бы этот очаровательный взрослый ребенок без своей жены?
   И в ее болтовне постоянно повторялись похвалы мужу и нежный восторг к его явному ничтожеству; это несколько раздражало Фернандо... Чего же флиртовала тогда с ним эта женщина?
   Громкий трубный звук возвестил о начале танцев. Миссис Поуер и Охеда тоже направились к курительной комнате, где собиралась публика. Капитан просил всех становиться попарно. Торжество начиналось традиционным полонезом и торжественною прогулкою по палубам, после чего должны были состояться танцы в столовой, обращенной в большой зал.
   Друг Нептун, как называл капитана Малтрана, колебался несколько секунд, кого пригласить на полонез. Взор его переходил в нерешимости от жемчужного ожерелья супруги миллионера к очкам и полной фигуре супруги доктора Зурита. Но уважение к власти, скоро положило конец его сомнениям. Доктор был в прежнее время министром у себя на родине, и этого было достаточно, чтобы морской волк галантно склонил свое крупное тело на коротких ножках, перед аргентинскою матроною. Позади них образовалась целая вереница пар. Мод глядела на эти пары насмешливым взором, но вскоре увлеклась всеобщим весельем.
   -- Пойдемте и мы. -- И взяв Охеду под руку, она тоже вступила в ряды.
   Оркестр заиграл торжественный марш, написанный, вероятно, ко дню рождения какого-нибудь мелкого немецкого принца, и длинная процессия тронулась в путь, покачиваясь в такт музыке.
   Впереди миссис Поуер шла Нелида, единственная дама, опиравшаяся одновременно на двух кавалеров: молодого немца, считавшегося ее родственником, и бельгийского красавца "барона". Оба кавалера разговаривали дружеским образом, но в глазах, их светилась сдержанная вражда, доставлявшая Нелиде, по-видимому, искреннее наслаждение.
   Дама Фернандо вся преобразилась среди всеобщего веселья. Охеде показалось даже, что рука ее сжала слегка его руку; а обнаженное плечо ее прижалось к нему, оставив на черном сукне его смокинга легкое пятно пудры. Музыка играла теперь вальс, и входившие в зал пары кружились в сладком вихре. Мод подобрала шлейф, Охеда обвил ее талью рукою, и они очутились посреди танцующих пар; шампанское и желание окрылили его надеждою, как только он закружился в вихре вальса. Рука его крепко сжимала талью Мод, а губы шептали что-то несвязное. Он говорил теперь по-испански, и мольба его звучала, как музыка без слов.
   -- Скажи да... скажи, что ты согласна... Я был бы так счастлив... так счастлив!
   Она улыбнулась, может-быть, из благодарности, что он говорит на родном языке и дает ей возможность не понимать его и не краснеть. Глаза ее смотрели на него в то же время предупредительно-ласково.
   Музыка умолкла, и танцующие разошлись. Мод наклонилась на минутку поправить юбку и, выпрямившись снова, приняла надменный вид, точно что-то вернуло ей спокойную уверенность.
   Он последовал за нею к двери, не отдавая себе в возбуждении отчета во внезапной перемене, происшедшей в ней. Губы его продолжали шептать по-испански те же слова мольбы. Но Мод дважды ответила ему тоже по-испански, улыбаясь своему ломаному языку.
   -- Не понимаю... не понимаю...
   Выйдя из столовой, она протянула ему руку на прощанье, так как уходила к себе в каюту. Охеда встал боком, точно желая преградить ей дорогу, и в голосе его зазвучала еще более горячая мольба. Как могла она уйти поставить его одного на вечере, где все было чуждо и неприятно ему! Он чувствовал себя совсем больным. Но она остановила его с ледяной насмешкой.
   -- У вас, вероятно, желудок не в порядке. Пригласите врача. Меня не трогают подобные жалобы. Вы ведь знаете, что во мне нет ничего поэтического.
   Фернандо продолжал настаивать на своем. Его ожидала ужасная ночь: он не мог сомкнуть глаз.
   -- Я пришлю вам с горничной облаток от бессонницы.
   -- О, если бы вы согласились! Если бы вы позволили мне пойти за вами навстречу блаженству!
   -- Не понимаю... не понимаю...
   Он повторил свою просьбу по-английски, и она смерила его взором с головы до ног, без ненависти, без презрения, удивляясь лишь тому, что этот человек приступает сразу к цели, не выжидая положенного обычаем времени.
   -- Покойной ночи, -- произнесла она холодно и удалилась по коридору величавою, походкою в свою роскошную каюту.
   Подавленный этой сценой, которой никто не видал, Охеда почувствовал прежде всего желание бежать, как будто вокруг него должен был послышаться взрыв хохота. У него явилась потребность бежать во мрак и одиночество, и он поднялся по лестнице на шлюпочную палубу.
   Свежий ночной воздух подействовал на него отрезвляюще, как на пьяного. До сих пор он страдал от оскорбленного самолюбия, как мужчина, потерпевший неудачу и попавший в смешное положение. Но теперь его мучило раскаяние; ему было стыдно самого себя и хотелось стушеваться, исчезнуть, как будто за ним следил во мраке сердитый взгляд.
   -- Превосходно, сеньор Охеда, -- прошептал он насмешливо: -- вы ведете себя, как настоящий кабальеро. -- И опустившись на скамейку, он добавил со злобою: -- Ты -- негодяй... негодяй и заслуживаешь наказания.
   Прошло лишь несколько минут, а он уже с изумлением, спрашивал себя, неужели это он танцевал внизу, опьяненный запахом женщины, и шептал ей дерзкие предложения. О, жалкий, безвольный человек! Он резко оборвал течение своей прежней жизни и ехал в другое полушарие ради любимой женщины, и в первые-же дни, когда блестели еще над их головами одни и те же звезды, он приставал к незнакомой женщине с низкими требованиями.
   На палубе послышались чьи-то шаги и к нему приблизилась нетвердою походкою фигура, осматривавшая все углы. Это был Малтрана. Он высказал при виде друга сожаление, что он исчез, из танцевального зала. Что он тут делает? Почему он ушел. снизу? И Малтрана сопровождал свои расспросы громким смехом и хлопаньем в ладоши. Фернандо заметил в его глазах необычайный блеск и возбуждение. От него сильно пахло вином.
   -- Славный вечер, друг Охеда. И это еще в самом начале. Здешняя молодежь очаровательна. Мы решили устроить себе развлечение с несколькими артистками опереточной труппы, когда вся серьезная публика ляжет спать. А Нелида как вам нравится? Хороша девица, нечего сказать! Она ускользнула из залы, пока ее приятели спаивали мальчишку. Немец, называющий себя ее родственником, носится, как сумасшедший по всему пароходу и ищет ее. Я один знаю, где она. Я видел, как она проскользнула, как кошка, к себе в каюту, а за нею отправился туда же и бельгиец... А немец ищет и ищет ее... Вот-то потеха! Но что с вами? Почему вы так печальны?
   У Фернандо явилось эгоистичное желание излить свою горечь и стыд этому веселому приятелю.
   -- Я -- негодяй и презираю себя. Я -- настоящий подлец.
   Малтрана молчал в нерешительности, не зная, что ответить на такое неожиданное признание. Но он скоро пожал плечами и расхохотался, словно прочитал мысли Охеды. Негодяй! Есть о чем сокрушаться?! Он сам тоже негодяй, и все на пароходе также. И по мере того, как "Гете" подвигался все дальше и дальше, разрезая носом теплые, сверкающие волны, все пассажиры на пароходе подпадали этому чувству все больше и больше. Почем знать, может быть, некоторые дойдут даже до того, что забегают на четвереньках, как животные!..
   -- Подождите, приедем на место и смоем свои грехи. Здесь мы должны жить, как требует окружающая атмосфера. Не мы в этом виноваты. Виноват этот... вечный оплодотворитель, в утробе которого хранится тайна первых биений жизни.
   И пьяный Малтрана указал рукою на темное море, угрожая ему в комическом гневе...

V.

   В десять часов утра музыканты расставляли свои пюпитры в конце палубы, между курительною комнатою и балюстрадою, над кормовою площадкою. Палуба расширялась в этом месте и напоминала террасу кафе с маленькими столиками и круглыми деревцами в зеленых кадках.
   Оркестр заиграл "Марш гренадеров" времен Фридриха Великого, и публика стала наполнять палубу. Дамы усаживались в складных креслах после краткой утренней прогулки. Толпы ребятишек пользовались отсутствием взрослых, чтобы завладеть палубой. Нянюшки различных национальностей с малютками на руках располагались группами, улыбаясь, но не понимая друг друга. Другие катили колясочки, из которых выглядывали пухлые личики с шелковистыми волосами, обрамленные кружевами и бантами. Мальчики с ружьями маршировали по всему пароходу; тут были и белолицые, и смуглые, и темнокожие, одним словом, всех оттенков кожи американского материка.
   Опершись о балюстраду неподалеку от оркестра, Фернандо следил глазами за медленным покачиванием кормы, над которою летела стая чаек. Это были крупные птицы, кормившиеся рыбою и отбросами с парохода, с мощными, белыми крыльями, похожими на паруса. Они летели за пароходом с Канарских островов, привыкши к широкому лазурному пространству и чуя инстинктивно близость африканского берега и островов Зеленого Мыса.
   Склонившись над балюстрадой, Охеда почувствовал снизу запах кушанья. Обширная площадка на корме, не затянутая еще в этот ранний час навесом, была занята эмигрантами с севера. Толпы полуголых ребятишек носились взад и вперед, спасаясь друг от друга на колени матерей. Несколько молодых людей лежало на животах, подпирая головы руками и слушая чтение товарища. У борта сидело несколько бородатых мужчин с длинными трубками во рту, запускавших время от времени свои красные, грубые руки под меховые куртки, чтобы почесаться под грязными лохмотьями. На конце площадки, между лодками, канатами и спасательными поясами, кишели пассажиры третьего класса, пользовавшиеся несколько привилегированным положением: странствующие торговцы, молодые немки и русские, говорившие о своих дипломах и о желании поступить в какую-нибудь американскую семью для преподавания детям иностранных языков, молодые люди с книгами в руках. Это была аристократия, глядевшая с презрением на остальную третьеклассную публику и с завистью на пассажиров высших классов.
   Развешанное для сушки белье раскачивалось на веревках над головами пассажиров. Пол был покрыть апельсинными корками, плевками и отбросами кушаний. Женские распущенные волосы тщательно расчесывались гребенками.
   Фернандо слегка повернул голову и почувствовал запах ликеров на столиках кафе и одеколона, которым пахло от женщин после утренней ванны. Казалось, что жизнь, протекавшая четырьмя метрами выше кормовой площадки, шла на совсем другой планете. Лакеи переходили от группы к группе, обнося публику бульоном с гренками. Дамы были наряжены в летние платья и обменивались комплиментами по поводу туалетов. Многие мужчины были тоже одеты с ног до головы во все белое -- так же, как лакей, музыканты и офицеры.
   Мимо Фернандо прошла миссис Поуер, делая, по обыкновению, свою утреннюю прогулку и замкнувшись в гордом одиночестве. Фернандо почувствовал при виде ее робость и нерешимость, но она помогла ему, приостановившись на минутку и спросив насмешливым тоном, как он провел ночь. Она покровительственно улыбалась Охеде, давая этим понять, что прощает ему проделку взрослого ребенка. Все было забыто... И она протянула ему руку на прощанье и удалилась своею решительною, мужскою походкою.
   Время шло, а палуба мало наполнялась публикою. Многие кресла оставались пустыми. Пожилые дамы отсылали от себя дочерей и разговаривали таинственным тоном и с жестами негодования, словно о каком-то, скандале. На палубе не появлялся никто из молодежи, о которой отзывался с таким восторгом Малтрана. Сам он тоже оставался невидимым так же, как Нелида с ее свитою поклонников. По палубе гуляли одни барышни. Пожилые мужчины ушли, по приглашению старшего лакея, в курительную комнату, где собирался комитет по устройству празднеств при переходе экватора.
   Музыка кончилась, музыканты удалились со своими инструментами и пюпитрами, и Малтрана появился на палубе. Фернандо увидел, как он робко просунул сперва голову в дверь, потом сделал несколько шагов вперед с видимым колебанием и смущением. Он был одет-в белый, бросавшийся в глаза костюм, еще более оттенявший безобразные черты его лица, в котором некоторые находили сходство с Бетховеном в старости.
   Выступая осторожно, он шел, повернувшись лицом к морю и опустив глаза, как будто ему хотелось пройти незамеченным. Однако перед группою важных дам чувство страха уступило место вежливости: "Здравствуйте, сеньоры". Но дамы еле ответили ему, проводив его строгим взором и переглянувшись между собою. "Этот тоже участвовал в скандальной истории". И все их негодование вылилось на Малтрану, первого из провинившихся, который осмелился явиться им на глаза.
   Здороваясь с другом, Охеда заметил его странную манеру держаться непременно левою стороною лица, к морю, и заставил его быстрым движением повернуться к нему прямо.
   -- Черт возьми, что это у вас такое?
   И он указал на темную опухоль на виске, около глаза.
   -- Это пустяки, -- пробормотал Исидро: -- совсем пустяки. Я объясню вам потом.
   Но Охеда продолжал хохотать, не спуская глаз с синяка на лице друга.
   Малтрана улыбнулся тогда, словно вспомнил что-то, и произнес трагическим тоном:
   -- Я -- негодяй... Я -- негодяй и презираю самого себя.
   И прежде, чем Охеда успел рассердиться на него, он принялся описывать празднество, устроенное накануне поздно вечером, когда важные дамы с дочерьми улеглись спать и наверху оставалось только несколько мужчин, совершавших вечернюю прогулку по палубе.
   -- Бедный лакей из "бара", блондин с усами, как у немецкого кайзера, не знал покоя, бегая от стола к столу, откупоривая бутылки шампанского и подбирая с полу осколки стаканов. В начале все делились на группы: южноамериканцы, янки, англичане, немцы, и каждая группа старалась перещеголять другую в щедрости. Один стол требовал две бутылки, другой три, третий четыре... Все распевали песни, вставляя в них разные звуки в подражание крикам животных, настоящих или фантастических... Мы ожидали появления дам -- нескольких хористок, обещавших прийти на вечер, -- но время шло, а их все не было. Один здоровенный чилиец, мой большой приятель, встал, выйдя из терпения. "Пойдемте к приятель, посмотрим, нельзя ли привести сюда парочку этих дам". Внизу, в коридоре, мы поймали двух польских хористок, мирно возвращавшихся из уборной в свою каюту, и мой друг чилиец мигом отнес их наверх, не внимая их крикам протеста. Успех получился полный. Обе они -- смуглые, невзрачные, но прием им оказали самый восторженный. И когда бедняжки выпили бесчисленное множество стаканов и стали вовсю кокетничать с окружавшими их мужчинами, визжа и ерзая на стульях, явился старший лакей или, как его называют, старший стюард и устремил на них пристальный взор, не удостоив нас ни малейшим вниманием. И нескольких слов его на немецком языке оказалось вполне достаточно, чтобы они струсили и покорно вышли, опустив глаза, как школьницы перед учителем... Недаром говорится, что женское общество смягчает грубость мужчин. Как только мы остались одни, началась драка. Одни стали ругать других за то, что они держали себя слишком нахально и напугали двух невинных голубок. Посыпались удары... Все чувствовали потребность драться... Бокалы и стаканы так и летали... Я колебался: удирать или мирить публику и, пока я раздумывал так, меня погладили ласково по лицу... Поверьте, мне больно теперь, но зрелище было безусловно стоящее. Жаль, что вас не было.
   Охеда поклонился с насмешливою признательностью.
   -- Большое спасибо.
   -- Порядок восстановился благодаря нескольким матросам, мывшим палубу, и угрозе старшего стюарда полить публику из резинового рукава... С порядком восстановилось и полное согласие: все требовали одно и то же -- побольше шампанского. Всеми овладела плаксивая нежность. Каждый с любовью поглядывал на соседа, потирая синяки или поправляя на себе платье. Жители разных южноамериканских республик принялись кричать ура матери-родине -- старой Испании. Меня угощали шампанским так усердно, что я выпил, кажется несколько дюжин бокалов. Некоторые обнимали меня и орошали пьяными слезами. Постепенно к нашему союзу примкнули англичане, немцы, французы и бельгийцы... Старший стюард входил несколько раз сказать, что уже два часа, три часа, четыре часа и пора закрывать зал. Но никто не слушал его. В конце концов потушили огни, и мы вышли, громко протестуя. Кое-кто поднял было вопрос о том, чтобы убить старшего стюарда, но тот исчез куда-то.
   -- А вы пошли тогда спать? -- спросил Охеда.
   -- Нет, сеньор. Подобные вечера так не кончаются. Я очутился, не знаю, каким образом, в нижнем коридоре с двумя бутылками в руках и по приятелю с каждой стороны. Ноги подкашивались у нас, и мы выписывали ими такие зигзаги, что толкали перед собою всю обувь, выставленную для чистки у дверей кают... Некоторые из публики стучались в двери и наклонялись поговорить через замочную скважину. Это были каюты француженок, скромных, приличных девушек, спавших сном праведниц. "Сто марок", -- предлагал один. "Пятьсот пятьдесят, -- кричал другой, выходя из терпения от бесплодного ожидания. "Тысяча... две тысячи". Мы ушли, а они продолжали выкрикивать крупные суммы перед неподвижными дверьми.
   Исидро говорил все медленнее, как будто приближался к самому щекотливому месту своего рассказа и раздумывал, как бы обойти его.
   -- Затем мы встретили одного приятеля немца, с окровавленною головою, шедшего будить доктора. Он свалился с лестницы и разбил себе голову... Я тоже почувствовал тогда влечение к дверям и принялся дубасит по двери моего таинственного соседа, приглашая его выпить со мною и познакомиться с моими приятелями. "Выходи, не бойся. Я знаю тебя. Ты -- Шерлок Холмс". После этого я принялся стучаться в соседнюю дверь, в ту, которая всегда заперта. Но приятели увели меня и уложили спать в моей каюте, где я и проспал до тех пор, пока меня не разбудила музыка.
   Охеда поглядел на него искусственно-серьезно.
   -- Это недурно, Исидро. Нечего сказать, хорошо вы готовитесь к новой жизни. Вы вырабатываете в себе большую работоспособность.
   -- Ох, во всем виноват океан. Это он действует так дурно. Я ведь уже говорил вам. Здесь мы не те, что на земле: может быть здесь мы даже более правдивы, более искренни. Оторванность от мира и совместная жизнь заставляют нас сбросить личину лицемерия, и в нас пробуждается животное, которое скучает и ищет себе развлечения. Не беспокойтесь обо мне: как только пароход войдет в гавань, ко мне вернется прежняя кротость, и такая же судьба постигнет и всех остальных. Возможно, что это и есть причина, почему пароходное знакомство редко продолжается на суше. Люди видят друг друга в интимной близости и раскланиваются потом при встречах с любезною улыбкою, вспоминая приятные минуты, но избегают в то же время останавливаться, как будто их знакомство началось не при особенно почтенных обстоятельствах.
   Громкий рев заставил многих дам встрепенуться. Это был свисток парохода, означавший, что бьет двенадцать.
   -- Пора завтракать, -- сказал Малтрана весело. -- Я страшно голоден. Заметили ли вы, что дурное поведение очень возбуждает аппетит?
   Пассажиры столпились перед большим столом, покрытым разными холодными закусками. Но многие любопытные останавливались перед большими часами, регулируя по ним свои карманные часы. Каждый день, когда солнце достигало наибольшей высоты, приходилось ставить часы на десять минут назад.
   По окончании завтрака Фернандо встретился на лестнице зимнего сада с миссис Поуер, и они уселись в уголке вместе с супругами Лоу.
   -- Теперь им завладели янки, -- подумал Малтрана. -- Миссис Поуер показывает ему веер и просить написать на нем стихи. Предоставим друга Охеду его судьбе.
   И когда он колебался, занять ли свободный столик или пойти в курительный зал, к испанским коммерсантам, его окликнул доктор Зурита, который сидел в кресле и протягивал ему какую-то бумагу.
   -- Послушайте, Малтрана, подите-ка сюда. Поглядите, как забавны эта немцы.
   Он показывал ему список членов комитета по устройству празднеств при переходе экватора. Этот комитет был организован лишь час тому назад по указаниям старшего стюарда.
   -- Поглядите только в почетных председателей, какая их куча!
   В числе председателей значились доктор Зурита, епископ, французский аббат, лектор-итальянец и Охеда. И сколько важности!.. Епископ был вписан, как "Его Святейшество", Зурита, как "Его Превосходительство", а Охеда фигурировал в качестве доктора.
   -- И забавны же эти немцы
   В веселом смехе Зуриты слышались одновременно. ребяческое самодовольство и насмешка демократа.
   -- Видите ли, Малтрана, я был министром в молодые годы. когда принимал еще участие во всяких политических делах. Меня выбрали тогда также депутатом. Теперь я ни во что не вмешиваюсь. Мои дела и спокойная жизнь, вот, все, что мне нужно. Но, вероятно, в память прежнего меня величают в списке "Его Превосходительством". Экие черти, эти немцы! Все-то они пронюхают!.. Ну, что ж поделать? Это обойдется мне несколько дороже.
   Малтрана не мот усидел спокойно и отправился в кафе, где сидели за столиком его три соотечественника, важные и почтенные коммерсанты, наделявшие его добрыми советами.
   -- Привет уважаемым фирмам, -- сказал он, усаживаясь подле них.
   Но приход его нарушил интересный разговор, и собеседники ответили ему лишь отрывисто и нелюбезно. Двое из них слушали третьего -- синьора Гойкочеа, крепкого, здорового баска, со светлыми глазами и седою головою. Малтрана считал его самым богатым изо всех трех. Он жил с семьей в Париже и наезжал в Америку каждые два-три года для контроля дел. У него был дом особняк около Champs Elysés и два имения в Аргентине, не считая крупного торгового дома, которым управлял бывший приказчик, ставший теперь компаньоном. Супруга его внушала глубокое уважение обоим соотечественникам мужа и глядела на всех надменно своими близорукими глазами. Три дочери говорили по-немецки и по-английски и ходили всегда, в сопровождении веснушчатой гувернантки, глядевшей на друзей синьора. Гойкочеа с таким же презрением, как его супруга. Изо всей семьи, замкнувшейся в нахальном высокомерии, глава ее был единственный общительный и простой человек, но и то только в отсутствии своих.
   -- Мне было тогда девятнадцать лет, -- продолжал Гойкочеа. после появления Малтраны: -- Я ушел с одним приятелем из своей деревни в Байонну, где мы сели на французскую бригантину. Путешествие наше длилось шестьдесят пять дней... А теперь-то мы негодуем, если пароход запаздывает на несколько часов!
   -- А я ехал из Барселоны на фрегате, нагруженном вином, сорок лет тому назад, и провел в пути два с половиною месяца, -- сказал Монтанер, житель Монтевидео.
   -- А меня везли из Кадикса на маленьком парусном судне, с грузом соли, -- заявил Мансанарес, старый приятель Гойкочеа. -- Сколько времени приходилось нам стоять в пути из-за отсутствия ветра!.. И как мы питались тогда! Я находился еще сравнительно в хорошем положении, потому что был мальчишкой и помогал на кухне., где мог доедать остатки... А теперь, господа, как роскошно мы едем! Да, нелегко нам приходилось тогда. Это не то, что другие, которые едут с полным комфортом и хотят сразу разбогатеть, как будто богатство ждет их на набережной.
   И он поглядел на Малтрану со злобою, точно его раздражало, что тот едет на большом трансатлантическом пароходе, тогда как они, богатые люди, ехали в Америку на парусных судах, терпя голод и лишения.
   Мансанарес был худ до невероятия и очень раздражителен; сто мутные глаза оживлялись только от гнева. Желудочная болезнь делала его желчным и озлобленным и заставляла часто ездить в Европу на воды. Исидро чувствовал к нему сильную вражду, так как он чаще других надоедал ему своими добрыми советами: "Вы, журналисты, полусумасшедшие люди... Вы ничего не сделаете в Америке, как всякий писатель". И теперь он тоже взглянул на Малтрану.
   -- Учитесь, молодой человек. В мире много почтенных людей, хотя они и не пишут в газетах. Вот, например, дон Антонио Гойкочеа. Он приехал в Буэнос-Айрес с полутора песетами {песета -- около 36 коп.} в кармане, а теперь у него восемь миллионов песос {песо -- около 1 руб. 50 коп.} а может быть, и десять... или даже двенадцать...
   Гойкочеа скромно перебил его. Он вовсе уж не так богата я только обеспечил недурно семью.
   -- Конечно, фирма Гойкочеа и Маспуль солидная и пользуется некоторым кредитом. Наш годовой оборот составляет двадцать миллионов... но нам так много должны... Многие банкротятся теперь.
   И все трое разразились восклицаниями, подняв взор к потолку и сетуя на крупный риск в торговых делах, вознаграждаемый в Америке только большими прибылями, сильно превышавшими барыши в Европе.
   Малтрана почувствовал себя оскорбленным презрением этих господ к нему, как бы забывших о его существовании. Он встал было, чтобы уходить, но остался, услыша, что Мансанарес тоже заговорил о своих трудах.
   Он начал свою деятельность в аргентинском поселении, когда индейцы обитали еще в местностях, изрезанных ныне железными дорогами. Мансанарес служил сидельцем в стоящем одиноко трактире, подавая публике стаканы с вином через крепкую решетку, защищавшую прилавок от жадных рук и ударов ножом. От времени до времени случалось, что в один прекрасный день пробегали мимо трактира в бешеном страхе женщины, дети и стада, а за ними мужчины, которые оглядывались назад и заражали на бегу ружья. Вскоре после того вдали в пампасах появлялось облако пыли. Это были туземные всадники, дерзко надвигавшиеся на поселения смелых пастухов, основавшихся одиноко в пампасах. Смуглые диаволы с прямыми, как палка, масляными волосами, жаждали обогатиться новыми женщинами и скотом.
   Трактир запирался изнутри плотно, как крепость, а хозяин и помощники вооружались старыми ружьями. К этому гарнизону присоединялись жители соседних поселений, искавших спасения в трактире, единственном каменном доме на много миль в окружности. Смуглое войско осаждало трактир, зарясь больше на бочки с вином, чем на деньги. Но трактир осыпал осаждающих градом пуль изо всех отверстий, а дикари прилагали все усилия, чтобы поджечь дом, убивали в минуты отдыха лошадей, пойманных в окрестностях, и пили их кровь среди всеобщего гула и пьянства. Такое положение длилось много дней, пока весть об осаде не достигала крепостей и на горизонте не появлялся правительственный отряд из всадников в старой форме, еще хуже вооруженных, чем индейцы. Но последние все-таки обращались в бегство, чтобы спасти свою добычу.
   Так понемногу скопил себе Мансанарес несколько сот песос. По возвращении в Буэнос-Айрес этот трактирный сиделец поступил, как это ни странно, агентом в магазин готового платья. Хозяин посылал его по всей стране, в которой постоянно вспыхивали в то время восстания. Ему приходилось спать прямо на земле в холодных областях юга и спасаться от роев москитов на далеком севере.
   -- Должно-быть, я и получил тогда желудочную болезнь, которая сведет меня в могилу, синьоры... В конце концов я открыл собственный магазин готового дамского платья и завязал торговые сношения со всеми провинциями нашей республики. У меня в мастерских работает триста девушек. Наш оборот не так велик, как ваш, сеньор Гойкочеа -- не больше шести миллионов в год -- но белье и платье дает больше прибыли, чем всякий другой товар. Я часто езжу в Европу, посещаю своих поставщиков в Гамбурге, Милане и Париже, узнаю, что есть нового, и провожу несколько дней в родной деревне. У меня есть теперь полная возможность удалиться на покой. Детей ведь у меня нет.
   Монтанец, видимо, обиделся, что им никто не интересуется, и перебил Мансанареса. Он тоже немало потрудился. В республике Уругвай было труднее наживать крупные состояния, чем в Аргентине. Деньги оборачивались медленнее, но зато держались, крепче. Люди думали больше о том, чтобы хранить, а не наживать их. Он не мог поэтому говорить о миллионах. как его собеседники, но пользовался хорошим доходом и сбирался оставить детям изрядное состояние.
   -- Это тоже великое государство; оно меньше Аргентины, но богато, очень богато. Жаль, что там вечно устраиваются революции! Жители Уругвая добры, отважны, вдумчивы, но держатся того мнения, что не исполняют своего долга, когда проводят несколько лет без драки. Все мы делимся там на белых и цветных. Я сам, сеньоры, -- белый, белее бумаги, белее... молока, и мои дети тоже. Двое из них ушли драться во время последней революции. Но если вы спросите меня, что значить быть белым, я откровенно скажу, что сам хорошенько не знаю после стольких лет жизни в стране. А сколько крови пролито из-за этого! В прежние времена никого не брали в плен. Людей резали дюжинами, как баранов. -- Монтанец приумолк, словно под роем воспоминаний. -- Теперь все изменилось, -- продолжал он потом. -- Прежняя армия, вооруженная пиками, снабжена теперь артиллерией. С пленными обращаются прилично, и война ведется по цивилизованному, но весьма упорно. Люди убивают друг друга, кажется для развлечения... Страна привыкла к этой жизни и прогрессирует, несмотря на революции. Многие увлекаются борьбою партий и видят в ней отражение испанской отваги. "Это наследство от Испании, -- говорят и белые, и цветные, оправдывая этим свою вечную готовность драться и устраивать революции. А я говорю: "Господа, другие южноамериканские республики тоже основаны испанцами, но не находят нужным устраивал революции каждые два года. Заметили ли вы, что в американских республиках с испанским населением про все скверное говорят обыкновенно: "Это испанские порядки!" и бедной старушке приписывается что-либо порядочное!
   -- Да, это так и есть, -- перебил его Малтрана. -- Я знал в Париже американцев испанского происхождения, и все они, за исключением немногих интеллигентных людей, рассуждают совершенно одинаково. Испания виновата, во всех их недостатках и ответственна за все их проступки. Она вызывает у них революции, виновна в их лени, свойственной жителям всех жарких стран, в склонности к картам, естественной у людей, которые не любят чтения, в расточительности, обычной в странах, привыкших к изобилию. Некоторые даже ругают Испанию за то, что у них на родине мало железных дорог...
   Все три слушателя одобрительно закивали головами, сразу примирившись с Малтраной. Как симпатичны эти писаки, когда не вмешиваются в чужие дела!..
   Но Исидро вскочил вдруг, увидя в окно белую фуражку морского врача. Он быстро попрощался с соотечественниками и, догнав доктора на палубе, показал ему свой синяк на виске. Немец добродушно засмеялся. Значить Малтране тоже досталось накануне? К нему уже обращалось за помощью несколько пассажиров. не выходивших из своих кают. Но ранение Малтраны пустяшно. Доктор будет ждать его после чаю в аптеке.
   Оставшись один, Малтрана подошел к зимнему саду и заглянул в окно. Все сидели по-прежнему на своих местах: Охеда разговаривал с миссис Поуер и супругами Лоу, доктор Зурита со своими соотечественниками. Отец Нелиды улыбался сквозь патриархальную бороду, объясняя что-то группе знакомых с вкрадчивыми, мягкими жестами. Некоторые пассажиры уходили спать в свои каюты.
   Малтрану привлек шум и гул, похожий на жужжанье пчел, на площадке внизу, на носу парохода. Под навесом виднелись мужчины, лежавшие на животах, уткнувшись головою в сложенные руки, женщины, сидевшие за шитьем старого тряпья, ребятишки, гонявшиеся друг за другом.
   -- Сделаю-ка я визит нашим друзьям "латинянам".
   Он вышел на площадку на нижней палубе. Появление его вызвало среди эмигрантов искреннюю радость, и они встретили его почтительными приветствиями, как встречают политического оратора в народном собрании: "Здравствуйте, дон Исидро... Пожалуйте сюда, дон Исидро..." Взгляды всех обратились на него с признательностью. Это был почтенный человек!.. Несмотря на свое богатство, он охотно приходил к бедным людям, не то, что другие, которые только поглядывали на них с верхней палубы.
   К дону Исидро подошла высокая, полная женщина с широким, румяным лицом и фамильярно поздоровалась с ним. Обилие нижних юбок делало ее еще полнее. У нее был очень решительный вид, и она глядела всегда прямо в глаза, сопровождая свои слова властными жестами, как женщина, привыкшая командовать в доме.
   -- Вы, ведь, из Астории, неправда ли? -- спросил Малтрана, старавшийся помнить имена и родину всех пассажиров. -- Постойте... Вы -- сеньора Евфразия?
   -- Верно, -- ответила женщина, польщенная вниманием важной особы. -- Я -- Евфразия, а это вот мой муж.
   И она указала на сидевшего подле нее человека, тоже очень крупного, с большим животом, подтянутым несколькими оборотами черного пояса. Полным лицом с отвислыми щеками он напоминал важного прелата в широкополой шляпе.
   Синьора Евфразия, сорокалетняя, болтливая женщина, говорила о своих спутниках покровительственным тоном, искренно жалея своих соотечественников.
   -- Бедняжки! У нас здесь много нуждающихся людей, дон Исидро. Стоить только взглянуть, как, ходят эти бедные женщины и как они водят своих ребятишек. Мы с мужем -- хоть и грешно хвастаться -- едем в Америку не из нужды. Дома нам жилось совсем не плохо, но каждому хочется чего-нибудь получше, и муж сказал мне однажды: "Евфразия, почему бы нам не поехать посмотреть на этот Буэнос-Айрес, что все так хвалят?" А так как у нас нет детей, я сказала: "Ладно, поедем скорей". Он продал тогда землю и дом и -- слава Богу! -- у нас есть теперь запас на обратный путь в случае, если не понравится там и мы захотим вернуться. Поэтому мы можем жить на пароходе лучше, чем другие, и спать в отдельной каюте, покупать в буфете, что нам нравится, и даже помогать другим, в чем многие очень нуждаются, поверьте мне. Говорят, что Буэнос-Айрес очень красив, и что стоит только наклониться, чтобы поднять с земли золотые монеты.
   Она говорила улыбаясь, но в ее насмешливом тоне звучало некоторое уважение к далекому городу, полному чудес и сокровищ, о которых говорили постоянно эмигранты.
   Муж ее авторитетно покачал головою, и глаза его, казалось, заговорили с упреком: -- "Жена, не приставай к сеньору со своей болтовней. Вы -- бабы, ничего не понимаете".
   -- Вот скажите, дон Исидро, -- продолжала Евфразия. -- Вы ведь так много знаете. Мы с мужем поспорили сегодня утром. Он говорить, что в Буэнос-Айресе нет ни золотых, ни серебряных денег, а только бумажонки со всякими изображениями, на которые можно все купить... Ведь это же не может быть, не правда ли, дон Исидро? Такая богатая страна, и чтобы не было денег! Это же немыслимо.
   -- Наоборот, эта так и есть, сеньора Евфразия, -- сказал Малтрана.
   Эта редкая победа, над властною женою развязала мужу язык, и он сказал торжествующим тоном:
   -- Видишь, жена! Вы -- женщины, ничего не понимаете, а суетесь всюду.
   Но Евфразия не обратила внимания на мужа и опустила голову, как бы углубляясь в свои мысли.
   -- Так значит там нет ни песет, ни дуросов, ни даже медяков? Скверное дело. Это мне вовсе не нравится. Может быть, муж и прав, -- и мы, женщины, ровно ничего не понимаем, но я все-таки скажу, что это мне не нравится. Монеты всегда останутся монетами, а бумажонки бумажонками.
   И после этого рассуждения она покорно вздохнула:
   -- Ну, как бы там ни было, поживем посмотрим, а если нам не понравится, то можно и обратно. Другим приходится хуже: они едут, зная так же мало, как мы, и остаются потом поневоле, потому что не на что вернуться."
   Она принялась расхваливать бедных людей, ехавших на носу парохода. "Мавры", как она называла сирийцев, были славные люди, а жены их внушали искреннее сострадание. К итальянцам она чувствовала не меньше симпатии, потому что они относились к ней с уважением и называли "синьорой". Будучи бездетною женщиною, она изливала весь запас своей любви на ребятишек разных национальностей, живших вокруг нее.
   -- Куда ты несешься, шалун? -- крикнула она, останавливая малыша, спасавшегося бегством от других ребят. -- Поглядите, дон Исидро, какой он красавчик. Похож на младенца Иисуса. Мать его -- итальянка. У нее восемь человек. детей, и бедняжка слаба здоровьем и не может заниматься ими. О, если бы не я!.. Ах, ты сорванец этакий! Уж разорвал опять штаны, которые я починила тебе вчера. А что ты сделал с медяком? Наверно, купил себе еще леденцов? Поглядите, дон Исидро, какой он замарашка и в то же время красавчик!.. Поросенок!.. Ам, ам! Вот я съем твою мордочку поросячью...
   И подняв ребенка высоко своими сильными руками, она принялась осыпать его поцелуями, прижимая к своей широкой груди, а малыш стал колотить ногами по ее животу, защищаясь от ее ласк и крича: "Мама, мама!" Муж продолжал сидеть неподвижно и глядел на Малтрану, как-бы извиняясь за экспансивность жены.
   -- Я охотно украла бы его! -- воскликнула синьора Евфразия. -- Если бы муж согласился, мы могли бы усыновить его... Я готова взять всех детей, которых вижу...
   Громкий говор женщины-заставил обернуться некоторых и окружающих, и к дону Исидро подошло несколько человек. Один крепкий, здоровенный мужчина, встал с полу и протяну... ему руку с покровительственным видом.
   -- Здравствуйте, дон Исидро -- сказал он с андалузским акцентом. -- А мы-то уж дивились, что вас долго не видать.
   Это был уроженец Малаги, по прозвищу Моренито {Моренито значить по-испански -- смугляк}, человек лет сорока. Он чувствовал к Исидро уважение за то, что он не был таким, как другие синьоры, избегавшие знакомства с бедными людьми. Многие товарищи восхищались им за нахальство, с которым он ругался из-за скверной пищи и всяких порядков на пароходе, и всячески поносил начальство, не понимавшее его слов. Однако, несмотря на его задор, Малтрана заметил в нем некоторую робость, когда он подносил руку к шапке, чтобы поздороваться, и выражение искусственной покорности в глазах, когда с ним заговаривал кто-нибудь из начальства.
   -- Этот господин мне не очень-то нравится, -- подумал Исидро: -- Он здоровается так-же пугливо и злобно, как преступники с тюремным начальством.
   -- Присядьте, дон Исидро, и отдохните. Эй, ты, подай-ка стул кабальеро... Я вот предлагал ребятам хорошее дело -- верное средство разбогатеть.
   Малтрана уселся в складное кресло и увидал вокруг себя сидевших на корточках поклонников Моренито, напоминавших своими позами военный совет дикого племени.
   -- Эти ребята -- невинные овечки, дон Исидро, и едут в Америку, чтобы обогащать в поте лица других людей... совсем как на родине, а я предлагаю им превосходный план. Мы захватим там какого-нибудь богача и потребуем у семьи выкуп в несколько миллионов, угрожая в случае отказа отрезать ему уши. Нам дадут миллионы, и мы поделим их по-братски и будем богаты. А вы, дон Исидро, будете нашим капитаном. (Малтрана поклонился с благодарностью, но сделал рукою жест, показывающий, что он не достоин такой чести). Нет, нет, не прикидывайтесь младенцем. Вы можете все, и я очень уважаю ученых людей. Моренито, Антонио Диас, ваш покорный слуга, будет вашим адъютантом, а вся эта молодежь живо развернется под таким руководством. Ну, что вы на это скажете? Хорошее дельце, неправда ли?
   Исидро согласился с невозмутимою серьезностью. Да, дело не плохое и заслуживает серьезного изучения. Следовало бы даже изъять у аргентинского правительства патент во избежание всяких подражаний. И доверчивая молодежь, которой не нравились в душе те планы, противоречившие их чувству порядочности и честности, оглядывала друг на друга в нерешимости, видя, что такой почтенный синьор, как дон Исидро, не приходить в ужас.
   -- Видите, слюнтяи! -- воскликнул хвастун. -- Такой умный кабальеро и тот находить мою мысль удачной. Но если у вас не хватает храбрости требовать деньги за богача, мы можем заняться истреблением индейцев. Их там ведь очень много. Они нападают на железные дороги, дилижансы и даже трамваи в окрестностях городов. Я видел это много раз в кинематографе. Америке нужны решительные люди, которые сказали бы этим негодяям шоколадного цвета с перьями на голове: "Теперь довольно. Больше не будете беспокоить порядочных людей". И будем ловить их дюжинами, как зайцев с тем, чтобы государство платило нам по столько-то с головы. Через несколько лет каждый сколотит себе состояние и вернется на родину. Конечно, если захватывать людей и отпускать их за выкуп, то наживешься скорее, чем так, но это тоже кое-что и во всяком случае лучше, чем копаться в земле или подавать шоколад господам в постель. Неправда ли, дон Исидро?
   Дон Исидро снова согласился. На это тоже можно было взять патент. Но честные слушатели пугливо выставили несколько робких возражений.
   -- Ведь там тоже есть тюрьмы. -- сказал один. -- Там есть и полиция.
   -- Она, наверно, не храбрее наших карабинеров, -- возразил Моренито вызывающим тоном. -- Я-то их знаю. Плевое дело!
   -- Но индейцы не очень-то дадутся нам в руки, -- вставил другой. -- Они, должно-быть, храбрый и дикий народ.
   -- Они тоже не стоят и плевка, -- сказал Моренито пренебрежительно.
   К разговаривающим подошел еще человек, который поклонился Малтране с хитрой улыбкой, словно подсмеиваясь над хвастуном.
   -- Вот и дон Хуан, -- сказал Исидро. -- Этот не примет участия в наших планах. Он не годится для таких дел.
   -- Да, синьор, не годится, -- согласился Моренито. -- Он -- очень хороший человек, но не заработает в жизни и двух песет.
   Любопытный Малтрана знал немного его жизнь. Хуан Кастильо был ученый агроном и применил на небольшой, унаследованной от отца земле все новые методы земледелия, которым он научился в учебном заведении в Бельгии. Ростовщики ссудили его маленьким оборотным капиталом и, когда после упорнейшего труда и борьбы с рутиной, земля начала вознаграждать его за усилия, кредиторы обрушились на него и задушили железною рукою.
   -- Я знаком с подобным образом действия, -- сказал Малтрана, выслушав его впервые. -- Это тоже, что с людоедами. Они дают пленнику пищу, оставляют его в покое, пока он не отъестся, а потом съедают его на пиршестве.
   Хуан Кастильо бежал от разорения, лишившись отцовского наследства и кредита из-за того только, что ему хотелось заменить земледельческие приемы первых времен человечества новыми, преподанными ему в специальном учебном заведении. И бежав с родины, он естественно направился на юг, в молодую страну. Надежда коснулась и его своими крыльями иллюзии. Он без малого радовался теперь разорению, оторвавшему его от родины. Почем знать, может-быть, его ждет по ту сторону океана много хорошего.
   Малтрана и Кастильо отошли от Моренито и его приятелей на конец площадки. Чей-то жалобный голос заставил их остановиться.
   -- Дон Исидро! Здравствуйте, дон Исидро и все остальные.
   Бледное лицо человека, сидевшего на полу, прислонившись свиною к борту, выглядывало из складок плаща.
   -- Это ты, больной? -- сказать Малтрана. -- Ну, как пожинаешь?
   Тот пробормотал страдальческим голосом какую-то жалобу на море. Со вступлением на пароход здоровье исчезло, казалось, из его тела. Он чувствовал себя прекрасно при отъезде, а здесь все силы оставили его.
   -- Я очень болен, дон Исидро. Вчера еще я мог подняться один на палубу, а сегодня несколько знакомых почти что внесли меня наверх. Сил совсем нет, аппетиту тоже... Все кругом жалуются на жару, а я дрожу от холода, когда снимаю плащ... А больше всего злить меня то, что доктор, дон Кармело и остальные говорят, будто я обманул их, и, знай они это раньше, они ни за что не приняли бы меня на пароход. В Буэнос-Айресе, видите ли, никому не нужно больных. Но поверьте, синьор, я был совсем здоров, когда поехал... Это только проклятое море так действует в меня! -- И увидя на лице Малтраны такое же сомнение, как у пароходного начальства, он добавил поспешно. -- Я был крепок, как дуб, раньше, дон Исидро... Только ревматизм у меня был. Наш деревенский врач говорит, что это от спанья на сырой земле в поле. А кроме этого, у меня никогда ничего не было... Как мне хочется уйти отсюда поскорее! Я уверен, что буду совсем другой на суше, опять такой же, как в родной деревне... Скажите, синьор, когда мы приедем в Буэнос-Айрес?
   Он спрашивал с сильной тревогой и приподнимался заглянуть через борт, не виднеется ли вдали желанная земля.
   -- Еще дня два пути? -- спросил он снова.
   -- Больше, немного больше, -- ответил Малтрана мягко, чтобы не очень огорчить его.
   -- Насколько же больше? -- продолжал настойчиво больной.
   И догадавшись по уклончивым словам Малтраны, что остается еще много дней пути, бедняга снова отдался отчаянию. Исидро постарался утешить его обманчивыми уверениями, что он увидит желанную землю через неделю, и отошел с Кастильо к выходу.
   -- Что делает надежда! -- сказал он печально. -- Этот бедный человек очень болен и еле держится на ногах, а. все-таки переселяется в другое полушарие в погоне за здоровьем и деньгами. Сколько надежд и иллюзий едет здесь с нами!
   -- И если б он был еще одинок, -- сказал Кастильо: -- было бы ничего. Но с ним едет жена и трое детей.
   Надежда на выздоровление побудила этого Муиньоса покинуть родную деревню, где он не мог проработать неделю без того, чтобы не свалиться от слабости. Далекая Америка привлекла его к себе, как блестящий образ. Он мог совсем преобразиться в этой богатой стране. И отдохнув несколько месяцев на деньги, вырученные от продажи домишка и коров, он сел на пароход здоровым на вид. Но море и жизнь на пароходе оказались для него пагубными, и здоровье его ухудшалось с каждым днем.
   -- То, что он считает ревматизмом, -- добавил Кастильо: -- является, по словам врача, болезнью сердца, осложнившеюся сильным бронхитом. Жена и дети привыкли к его болезненному состоянию и не обращают на него никакого внимания. А бедный Муиньос поднимается на палубу, закутанный в плащ, и ложится на солнце, спрашивая всех, сколько нам осталось дней пути. Он воображает, что его обманывают, когда говорят, что осталось еще много. При виде Тенерифа он спросил с волнением, не Буэнос-Айрес ли это. Завтра, при виде острова Зеленого Мыса, он снова спросит, не приехали ли мы. Несчастный! Изо всех пассажиров он думает больше всех о Буэнос-Айресе и, может быть, он единственный, который никогда не увидит его.
   Малтрана попрощался с Кастильо у решетки, отделявшей третий класс от остальных частей парохода, -- ненарушимой границы, делившей плавучий мир на два различных государства.
   На верхней палубе он встретил Фернандо. Тот стоял у одного из окон салона, освещавших внутреннюю эстраду, где стоял рояль.
   Исидро заговорил было с ним, но Фернандо поднес палец к губам и заставил его замолчать. Малтрана взглянул тогда в окно и увидал женщину, сидевшую за роялем. До его слуха долетели в то же время глухие звуки рояля и пение вполголоса.
   -- Это из Тристана, -- прошептал Охеда ему на ухо. -- Плач отчаяния Изольды.
   Оба продолжали стоять молча у окна, слушая пение, доносившееся до них изнутри еле внятно, точно в грезах. Малтрана, поддававшийся музыкальному обаянию менее, чем его друг, разглядывал спину женщины и ее белую шею. Густая шапка волос отливала у корней нежным золотом, переходившим на поверхности в красноватый тон меди. На ее хрупкой, склонившейся вперед шее виднелись голубые жилки и артерии, напряженные от пения.
   Но вдруг ее невидимое лицо повернулось к ним, словно почуяв их присутствие. Они увидели серые глаза, широко раскрывшиеся от удивления, и землисто-бледное лицо со впалыми щеками, вспыхнувшее немедленно краскою смущения. Женщина, видимо, сконфузилась, заметив, что ее услышали, закрыла рояль робким и недовольным движением, встала и ушла из салона.
   Охеда проводил ее взглядом. Она была высокого роста, и ее болезненная худоба скрадывалась отчасти широким телосложением. Волосы, причесанные изящно-просто, белые несколько поношенные башмаки, скромная блузочка домашнего шитья и полное отсутствие драгоценных украшений придавали ее фигуре бедный вид, не лишенный достоинства.
   -- Вы знаете здесь всех решительно, -- сказал Охеда. -- Кто это женщина?
   -- Я сказал бы вам это раньше, если бы вы дали мне говорить. Это жена дирижера оркестра опереточной труппы, блондина с изрытым оспой лицом, что проводит дни и ночи в кафе, распивая пиво с прочими членами труппы. Он большой пьяница и, когда не пьет пива, дует виски или что попадет под руку. На пароходе ему ровно нечего делать.
   -- Она -- интересная женщина, -- прошептал Охеда. -- И такая робкая!
   Она поджидала каждый день после обеда, когда опустеет салон. Многие семьи уходили в свои каюты спать, другие пассажиры ложились в складные кресла на палубе и лишь немногие оставались в зимнем саду. Тогда она шла чуть ли не на цыпочках к роялю и, как только пальцы ее прикасались к клавишам, забывала всю свою робость и отрешалась от внешнего мира, как будто пение было отзвуком другой музыки -- музыки воспоминаний, звучавшей в ее душе.
   Увидя ее за роялем, Фернандо полюбопытствовал узнать, что она поет. И он не мог до сих пор прийти в себя от изумления, услышав, что она поет о великих страданиях Изольды.
   -- У нее, должно-быть, великолепный голос, неправда ли, Исидро? Мне хотелось бы познакомиться с нею. Представьте меня ей.
   Но Малтрана отказался было, стыдясь немного, что не может, но обыкновению, похвастать знакомством. Он не обратил на нее почти никакого внимания. Какой интерес могла представить для него жена этого пьяницы? Кроме того, она была нелюдимка, избегала людей и почти не разговаривала даже с другими дамами опереточной группы, тратя все свое время и внимание на сына, малыша с огромною головою, вечно цеплявшегося за мать. Когда Малтрана заговаривал с нею, она еле отвечала легким наклонением головы и, видимо, стремилась удалиться. Как женщина, она была очень невзрачна и больна. Малтрана обратил на нее внимание впервые из-за насмешек нескольких барышень над ее землистым цветом лица: "Вон эта дама из опереточной труппы. У нее, видно, разлилась желчь по всему телу".
   -- Но все это неважно, Охеда. Раз эта дама заинтересовала вас пением Вагнера, я представлю вас ей. С мужем я немного знаком, мы пили вместе. Его зовут Ганс Эйхельбергер, маэстро Ганс. А ее... постойте, ее зовут Минною. Я припоминаю, что муж называл ее так и сказал мне, что это уменьшительное от Вильгельмина. Маэстро Ганс говорит немного по-испански, он ездил уже в турне по Аргентине и Чили. Она же знает по-испански, кажется, очень мало.
   Друзья прошли на корму и остановились у решетки около кафе над палубою третьего масса. Матросы убрали часть навеса и внизу виднелась толпа северных эмигрантов, бородатых людей, не снявших меховых одежд, несмотря на жару. Тут были и русские, и евреи из Польши и Галиции.
   -- Да сколько нас здесь едет! -- сказал Фернандо. -- И все эти различные национальности собрались здесь только из-за неведомого города -- миража в далекой стране.
   -- Дон Кармело, член комиссариата, утверждает, что на пароходе едут люди двадцати восьми национальностей. И так же на других трансатлантических пароходах. Согласитесь, Охеда, что это напоминает передвижение народов во время крестовых походов. Люди, следовавшие за Петром Отшельником, шли толпою, больные и голодные, крича с радостью при виде всякого маленького города: "Иерусалим, Иерусалим!" А на самом деле они были еще в центре Европы -- в Австрии или в Венгрии. Внизу, в третьем классе, едет и теперь наследник этих героев надежды. Он так болен, что, вероятно, не доедет до конца; между тем каждый раз, как вдали виднеется земля, он спрашивает, не Буэнос-Айрес ли это.
   -- Человечество живет иллюзией, Малтрана. Нам необходимо желать всегда чего-нибудь далекого, потому что расстояние уничтожает всякие сомнения и придает определенную форму самым неправдоподобным вещам. Страною чудес для европейцев о Багдаде с его Тысячью и одной ночью. Наоборот, и шествуя по востоку, я заметил, что евреи и магометане считают городом волшебных сокровищ наш старый Толедо. Когда иные поэты воспевают что-нибудь чудесное, они помещают действие в крепостях на Рейне или в скандинавских фиордах. Окружающая обстановка слишком реальна, чтобы наши иллюзии нашли на ней почву.
   -- Вы правы, Фернандо. Но людские надежды, носившие прежде чисто мистический характер и устремлявшиеся поэтому на восток, перенесли теперь свои стремления на материальное благосостояние и обратились на запад. Все мы жаждем разбогатеть, и эта жажда окружает далекие страны ореолом надежды. Несколько веков тому назад смелые люди отправлялись в Перу, потом человечество мечтало о сокровищах в Калифорнии, и отважные авантюристы устремлялись туда. Теперь же примешивается к блеску Соединенных Штатов сияние нового города: Буэнос-Айреса. В мире найдется всегда место, которое будет привлекать мятежных, энергичных людей, недовольных своею судьбою. Все мы чувствуем потребность в деньгах гораздо больше, чем наши предки, а следующее поколение будет испытывать эту потребность еще больше. Я хочу быть богатым и не стыжусь признаться в этом. Это единственное, к чему я стремлюсь. А вы. Фернандо?
   Тот улыбнулся слегка. Он тоже жаждал быть богатым, и это горячее желание оторвало его от старого света и заставило пуститься в авантюру, как несчастных эмигрантов третьего класса. И тем не менее богатство не есть счастье.
   -- Любовь и другие чувства, Малтрана, дороже всяких сокровищ., Я беден и еду искать денег, потому что вижу в них залог спокойной и обеспеченной жизни. Но если бы кто-нибудь сказал мне, что я должен уплатить за богатство отказом от любви, клянусь вам, я выскочил бы на землю в первом же порту и вернулся в Европу.
   Исидро презрительно пожал плечами. Фантазии поэта! Ему хотелось быть богатым, чтобы чувствовать власть и удовлетворить эгоизм и самолюбие. И если бы для этого пришлось отказаться от всякой ерунды вроде любви и прочих чувств, пользующихся традиционным уважением людей, то он был готов на эту жертву. Его раздражало презрение, с которым религия и народы относились к богатству в течение долгих веков, как будто деньга были чем-то гадким, несовместимым с благородством души.
   -- Вы называете себя бедным, Фернандо, и многие говорят про себя то же самое. Каждый человек, если только он не миллионер, считает себя бедняком и говорит об этом, как о чем-то приятном и красивом, что привлекает ему всеобщие симпатии. Но вы никогда не были бедны на самом деле. Если вам не хватало иногда несколько тысяч дуро, то, положив руку в карман, вы всегда находили в нем серебряные монеты. Действительно бедным был я, в течение всей своей жизни. Я видел вблизи истинную нужду, безобразную, как смерть, и ненавижу ее, и не желаю больше, чтобы она неотступно преследовала меня. Люди, говорящие с гордостью: "Я беден, но очень честен", только бесят меня. Как будто бедность служит доказательством честности! Какая ложь! Ни один бедняк не может считать себя непременно честным, потому что бедность -- есть бесчестие, свидетельство в неспособности. Конечно, на свете всегда будут бедняки, как и уроды, калеки и идиоты. Но человек с физическим или другим недостатком не хвастается им, а наоборот старается скрыть его, бедняк же. покорный своей судьбе, -- либо трус, либо бесполезный человек и не должен возводить своих недостатков в достоинство.
   Охеда ответил на эти слова взрывом комического ужаса.
   -- Попробуйте-ка повторить, Исидро, эти слова третьему классу и мы, наверно, не доедем до Буэнос-Айреса. Эмигранты взбунтуются и завладеют пароходом.
   Но Малтрана был так взволнован, что не слушал его и продолжал говорить.
   -- Нужда! Я знаю, что это такое, и потому то и хочу уберечь от нее тех, кого люблю. Вы, Фернандо, не знаете моей жизни. Женщина, родившая меня, погибла, как животное, надорвавшись от работы. Бедный человек, служивший мне отцом, умер по вине подрядчика во время строительной катастрофы, и труп его послужил революционным знаменем для других таких же несчастных, как он. Я питался отбросами, как собака. Мои благородные предки были тряпичниками и кормились тем, что выбрасывалось из мадридских кухонь. Я прекрасно был знаком в детстве с резью и колотьем в пустом желудке и терпел лишения и унижения, пока однажды... -- Он умолк на мгновение. Голос его дрожал и стал вдруг хриплым. Он закрыл глаза руками, как будто его беспокоил свет. -- Однажды, когда я был уже взрослым, одна несчастная вняла моей любви. Это была подруга по несчастью и нищете, стремившаяся по-своему к какому-то идеалу. Бедняжка воображала, что нашла его во мне, голодном синьорито, говорившем о вещах, которых она не могла понять. Жизнь моя расцвела тогда впервые: я познал радость, истинную радость, но идиллия кончилась через несколько месяцев в больнице. И это прелестное тело бедной нищей, в котором молодость боролась с наследственным рахитом, было изрезано в куски на мраморном столе анатомического театра, словно животное на бойне... Вы, Охеда, наверно любите кого-нибудь, как я любил. Все мы любим так хоть раз на жизненном пути, даже самые несчастные. Представьте себе обожаемое тело, которым вы обладали, обнаженным на столе. Кожа сорвана с мускулов, как обложка книги, руки переходят со стола на стол, груди плавают в чаше, голова в одном месте, ноги в другом... Я не могу, не могу вспоминать об этом спокойно. Этот кошмар часто отравлял мне ночи. Но к чему я рассказываю вам все это?
   Охеда нахмурился, взволнованный словами Малтраны. Не надо вспоминать прошлого, лучше идти вперед по своему пути, не оборачиваясь назад.
   -- Так кончилась наша любовь, -- сказал Исидро после продолжительного молчания, отнимая руки от лица. -- Так кончилась она, потому что мы были бедны... У меня остался сын и, когда я впервые взял его на руки, мне показалось, что я возрождаюсь к новой жизни, но не таким, как прежде, а с железной силой воли. Бедный комочек мяса с острыми глазками влил в меня какую-то таинственную силу. С тех пор я состою из более крепкого металла -- из стали или из бронзы. "Ты можешь рассчитывать только на меня, бедняжка, -- сказал я малышу. -- У тебя нет больше никого, но я буду работать для тебя". Мать я защищал, робко и слабо, но для ребенка я обратился в лютого тигра. Эту вторую часть моей жизни вы знаете лучше, чем первую. Все знают меня, как "Исидро Малтрану, симпатичного пройдоху, бесстыжего негодяя, умеющего устраивать свои дела"... -- Охеда попытался было возражать ему. -- Не качайте головою, Охеда, и не спорьте из любезности. Я горжусь своей дурною репутациею. Сперва мне пришла в голову мысль сделаться вором, так как у меня есть для этого хорошие связи. Но я слишком труслив для такой деятельности. Разбойником я тоже не мог сделаться из-за физической слабости. Тогда я стал отдавать в наймы свое перо и желчь и дошел до такого бесстыжества, что приобрел даже поклонников. Я писал книги, чтобы их подписывали важные особы, и помещал потом в газетах рецензии на этих же самых авторов несмотря на то, что охотно наплевал бы им в лицо. Я обливал грязью людей, которых искренно уважаю, я терпел побои и не реагировал на них, когда оскорбитель был сильнее меня, я защищал со свирепостью тигра вещи, совсем не интересующие меня, я сидел в тюрьме за газетные статьи, которых даже не потрудился прочесть... Чего только не делал я ради денег? Даже был посредником в тайных амурных историях некоторых важных лиц... Не удивляйтесь, Охеда. Согласитесь, что ваш товарищ -- один из отъявленнейших негодяев Мадрида. -- Фернандо снова улыбнулся, а Исидро продолжал с мрачным лицом и влажными глазами -- И не думайте, что я раскаиваюсь в своем прошлом. Каждый раз, как я делал что-нибудь дурное, мне было не трудно утешиться, как только я навещал в дорогом учебном заведении своего Фелисиано, который воспитывается там, благодаря героическим усилиям отца. Сын мой считает меня важным лицом, потому что видит мое имя в газетах. Воспитатели его не менее уважают меня и позволяют запаздывать иногда со взносом платы за ученье. И уважение сына и учителей вознаграждает меня за все мои подлости, даже за пощечины... Я желаю, чтобы Фелисиано, сын хулигана и нищей, изрезанной на части в больнице, был очень богат, и только поэтому принял участие в крестовом походе в Новый Свет. Вы, Фернандо, не знаете, что такое отцовская любовь, и до чего она доходит. Конечно, она -- эгоистическое чувство, как например патриотизм и многие почтенные мысли и чувства, но вся жизнь полна эгоистических стремлений, и у меня нет сил переделать ее. Я буду работать для малыша и, если мне помешают другие отцы семейства, тоже готовые на всякое свинство и низость, я уберу их со своего пути. Мне нужно сделать сына богатым во что бы то ни стало!
   -- Но когда вам удастся разбогатеть, -- перебил его Охеда, -- ваш сын будет, может-быть, таким же, как сыновья других богачей, т. е., бесполезным для общества существом, разбрасывающим безрассудно то, что отец скопил путем труда и жертв.
   -- Я думал об этом уже не раз. Но что тут дурного? Я имею такое же право, как всякий буржуй, произвести бесполезного сына. Не все же должны быть полезны. Отцовский эгоизм получает удовлетворение, когда сын содержит дорогих кокоток и играет в элегантных клубах в одном полушарии после того, что отец изнурял себя тяжелым трудом в другом полушарии. Это такая же законная гордость, как у владельцев скаковых лошадей, которые не пашут землю и не впрягаются в телегу, но возбуждают истерические восторги публики... Кроме того, Фернандо, я люблю деньги за них самих и отношусь к ним с почти благоговейным уважением. Я, не веривший прежде ни во что, верю в их неотразимое величие, в их благотворное влияние, делающее пашу жизнь более удобной и легкой... Деньги -- тоже поэзия, энергичная, глубокая и более человечная, чем та неискренняя и искусственная поэзия, которая существовала до сих пор много веков.
   Эти слова вызвали у Охеды взрыв смеха.
   -- Продолжайте пожалуйста выкладывать свой запас парадоксов. Это очень забавно и побудит вас забыть прежние горести.
   Но Малтрана не обратил внимания на смех друга и продолжал говорить.
   -- Миром овладевало широкое движение, подобное зарождению новой религии, по немногие отдавали себе в этом отчет. Так было всегда. Люди не сознают веками тайных сил, управляющих их поступками. Часто проходит несколько поколений прежде, чем люди поймут, что они непохожи на своих предков. Восемьдесят лет тому назад в мир явилось новое божество -- деньги, и у него нашлось много апостолов: крупных миллионеров и капитанов промышленности, разбросанных по всему свету, министров тайной власти, проживающих во мраке, как будто величие их деятельности требовало строжайшего инкогнито. Весь свет знает имена этих людей, подобно королей несмотря на то, что весьма немногие видали их лично, так как они избегают показываться.
   Охеда слушал друга со все возрастающим интересом, и Малтрана продолжал превозносить величие этих волшебников.
   -- Деятельность человечества направлялась в то место земного шара, куда им угодно было указать. Они были владыками многих тысяч километров железных дорог или флотов, и им было достаточно распоряжения по телефону, чтобы изменить течение мирового прогресса. На тихоокеанских островах, где туземцы питались еще пятьдесят лет тому назад человеческим мясом, произошла за короткий период такая эволюция, что на некоторых островах был введен даже социалистический режим. Благодаря им в стране, обитаемой только страусами, возникали города с бульварами, статуями и электрическими трамваями. Волшебникам было достаточно для этого провести линию железной дороги. Или они устанавливали новый морской рейс, и великая толпа эмигрантов. беспокойных авантюристов, направлялась туда, куда указывала им воля чудотворцев, скрытых во мраке... -- Исидро взглянул на толпу эмигрантов, внизу на корме, и добавил: -- И мы с вами тоже едем в Аргентину, потому что апостолы новой религии открыли нам путь и толкают нас туда, хотя мы и не отдаем себе в этом отчета.
   -- Но деньги, -- воскликнул Охеда с презрением: -- деньги -- только средство и существовали и раньше. Эти чудесные перемены и преобразования вызваны человеческою деятельностью, прогрессом науки, стремлением к благосостоянию. Испанские колонии в Америке произвели очень много денег. Вспомните, сколько золота они прислали в Испанию. И что дали нам эти деньги? Они привели страну к гибели.
   Малтрана выразил протест. Он говорил вовсе не об этих деньгах, а о современных, крылатых и разумных, постоянно проникающих повсюду в виде бумажек, совсем, как человеческая мысль. Эти деньги не насчитывали еще и века. Им было не более восьмидесяти лет. Конечно, они существовали и раньше, но до того, чтобы сделаться владыками мира, они вели постыдный образ жизни, среди всеобщего презрения. Религия ставила их на одну доску с диаволом, видя в богатстве искушение. Идеалом был нищий аскет, равнодушный к мирским благам. Стремление к богатству считалось достойным торговцев, принадлежащих к низшим слоям общества. Драгоценный металл, требуемый втайне, но презираемый публично, был мил лишь заимодавцам и ростовщикам, вызывая преступления и проклятия. Золото пряталось от света, словно приверженцы тайного учения. Оно было тяжеловесно и неповоротливо, обращаясь только в том городе или местечке, где его скопили. Но открытие силы пара изменило весь строй жизни, и желтый бог величественно выступил на свет Божий, соединяя огромные толпы народа на общее дело путем бумаг и документов, называемых ныне акциями и облигациями. Люди, никогда не покидавшие родной деревни, отдавали свои сбережения на гигантские работы, совершавшиеся на другом конце мира. И в восемьдесят лет деньги подчинили себе мир, как ни один знаменитый честолюбец.
   Но Фернандо пожал плечами. Для того, чтобы быть счастливым, человеку достаточно удовлетворения потребностей. Ему, к сожалению, нужно было для этого больше, чем другим, но он намеревался оставить погоню за деньгами, как только получит то, что ему необходимо. Жизнь предлагает людям много других более благородных занятий.
   -- Вы говорите так, потому что не знаете великой поэзии денег, которыми управляют гениальные люди. Я преклоняюсь пред современными владыками, претворяющими из своего кабинета пустыню в цветущую страну.
   -- Малтрана, не говорите ерунды, -- перебил его Охеда, слегка рассердившись. -- Впрочем все равно, завтра вы будете говорить обратное. Каждый раз, как мы разговаривали в Мадриде, вы высказывали новое мнение. Вы ошибаетесь, Исидро. Когда мы приедем в Америку, вы убедитесь в том, что труд не менее важен, чем капитал. В почти ненаселенных американских равнинах вы увидите, чего стоит человек, и узнаете, что деньги не могут ничего сделать без человеческого труда. Я лично презираю деньги. Правда, я стремлюсь обладать ими, но отсюда до религиозного культа еще очень далеко.
   -- Литература виновата в презрении к деньгам людей, неспособных добиться их. Злая, скверная личность должна быть непременно богата; еще лучше, если это банкир. Банкирам обеспечена в литературных произведениях всеобщая ненависть. Люди же симпатичные бедны и говорят прекрасные слова про "презренный металл" и необходимость идеализировать жизнь. Как это вы, Охеда, умный человек, не понимаете, что деньги творят великие дела? Припомните первых мореплавателей, наших почтенных предков аргонавтов. Они сделали много веков тому назад то, к чему мы с вами стремимся теперь. Они отправились искать Золотое Руно, как теперь мы, современные аргонавты. А когда судно Арго было готово к отплытию, первым вскочил на него Орфей с лирою в руке, божественный певец и поэт... Вы скажете, что он ехал посмотреть на разные чудеса, а я отвечу на это, что он ехал для этого, а также для того, чтобы получить свою долю добычи, когда придет время делить ее. Право, поверьте мне, Охеда: деньги толкают на великие дела и вызывают божественные грезы. Взгляните на этих людей под нами. Они едут за деньгами с одного края света на другой. И вы думаете, что их не влекут вперед грезы? Вы думаете, что к их жажде денег не примешиваются иллюзии и идеализм?
   Охеда утвердительно покачал головою.
   -- В этом вы правы. Иной раз поздно вечером я смотрю вниз на этих эмигрантов, которые спят на открытом воздухе, спасаясь от духоты. Они напоминают тогда лагерь, и, может быть, поэтому мне вспоминаются наполеоновские гренадеры, которым снился маршальский жезл, побуждавший их переходить без устали от сражения к сражению по всей Европе. Эти эмигранты подобны им: священные иллюзии и надежды изгоняют из их сердец всякие колебания и придают мужества. Все они надеются стать миллионерами.
   -- Да, -- сказал Малтрана: -- я думаю, если бы можно было заглянуть во внутренний мир этих людей, мы прочитали бы всюду одно и то же: "Буэнос-Айрес"...
   -- Это верно. Как богато иллюзиями это название! Повторяя его, все видят перед собою город-надежду, страну обетованную, современный Сион. Многие едут туда по совету соотечественников, побывавших там раньше, но многие едут и на-авось, не зная языка и умея только повторять с упорством: "Буэнос-Айрес.... Буэнос-Айрес"... Кто научил их этому? "Буэнос-Айрес!" шепчет в зимние ночи ветер, проникая в деревенский домик, где испанская или итальянская семья проминает, задолженность своих земель и недостаток в хлебе. "Буэнос-Айрес!" рычит ураган, врываясь в деревянную русскую избу. "Буэнос-Айрес!" пишет солнце яркими арабесками на раскаленных стенах восточных улиц. "Буэнос-Айрес!" говорят золотые крылья иллюзии, когда она летит по пустынным, ночным улицам спящих городов перед разоренными сеньорита, помышляющими о самоубийстве. И все, без различия классов и национальностей, сильные и слабые, интеллигентные и неинтеллигентные люди, видят перед собою, слыша это название, величественную фигуру женщины, белую с голубым, как девы Мурильо, открывающую им с улыбкой сильные объятия и произносящую слова, полные любви: "Приидите ко мне все голодные и жаждущие покоя. Приидите ко мне все, явившиеся поздно в старый, отживший свет. Очаг мой велик и открыт для всех народов на земле и для всех людей с сильной волей".
   Малтрана прервал лирическое излияние друга с насмешливым восторгом:
   -- Отлично сказано, поэт. Превосходно! Будем надеяться, что белая с голубым женщина внушила нам не ложные иллюзия... и окажется вблизи такою же прекрасною, как издали... Аминь.

VI.

   -- Какой сегодня день? Пятница? Суббота? Я потерял счет времени здесь на пароходе... Дни удваиваются здесь, нет, утраиваются... С утра до завтрака один день. С завтрака до обеда другой день, и с обеда до вечера третий, для некоторых людей самый длинный, так как они растягивают его до восхода солнца... Скажите мне, Мансанарес, какой сегодня день?..
   Этот вопрос был предложен Малтраною испанскому коммерсанту, когда они гуляли вдвоем по палубе в первые утренние часы. Левый борт был весь залить солнцем, правый сохранял еще влагу от недавней поливки и был окутан полумраком, как подземная галерея.
   Тень от парохода скользила по гладкой, спокойной поверхности воды, словно китайский силуэт. На безграничном, изумрудно-зеленом океане не было видно ни малейшей неровности, кроме двух пенистых полос, оставляемых пароходом на гладкой поверхности. Временами поднималась из воды стая летучих рыб. Они порхали, подобно крупным стрекозам, развертывались веером и летели на большом расстоянии почти вплотную над океаном, пока усталость не заставляла их снова погрузиться в воду.
   -- Сегодня пятница, -- ответил Мансанарес: -- третьего дня мы вышли из Тенерифа. Мне тоже кажется, что дни удваиваются и утраиваются здесь. А сколько дней придется нам еще ехать! Капитан говорить, что мы увидим сегодня вечером острова Зеленого Мыса. В понедельник перейдем экватор. В общем путешествие складывается превосходно... Поглядите-ка, какое чудное море!
   Они остановились на минуту полюбоваться летучими рыбами.
   -- Да, море такое, как в романах, -- сказал. Малтрана. -- Приятно жить, глядя на него. Какой цвет, какой блеск! И какой чудный воздух! -- Он глубоко вдохнул в себя воздух, с наслаждением закатив глаза к небу. -- Нам, правда, немного скучно здесь, но нельзя не признать, что жизнь эта прекрасна. Мне страстно хочется петь. Я поневоле вспоминаю очаровательные неаполитанские песни.
   И к великому негодованию коммерсанта Малтрана запел вдруг песню во все горло. Несколько матросов, красивших в белый цвет ведра для поливки палубы, обернулись к нему и рассмеялись детски-наивным смехом.
   -- Полно же, перестаньте! -- остановил его коммерсант. -- И вы еще едете в Буэнос-Айрес наживать состояние? Для того, чтобы внушить доверие, надо быть прежде всего серьезным человеком. Никто не откроет кредита фирме певца. Перестаньте же безобразничать. Все вы люди пера одинаковы!
   -- Мансанарес, я чувствую радость жизни. Я помолодел... Да и вы тоже помолодели. Вчера я застал вас за разговором с одною из француженок. Вы стояли, облокотившись о перила, и глядели на море, но перешептывались с нею в то же время тайком, делая вид, будто любуетесь морем.
   -- Послушайте, я ведь женат, -- запротестовал Мансанарес. -- Не говорите пожалуйста глупостей. Я и не думаю даже о подобной ерунде.
   Но Малтрана не унимался. Мансанаресу, видно, нравилась француженка, а также Кончити, молодая испанка, ехавшая одна в Буэнос-Айрес.
   -- Человек моих лет! -- воскликнул коммерсант. -- Да еще с испорченным желудком! Кончити -- приличная девушка, настоящая барышня. Стоит только посмотреть на нее. Все вы -- литераторы -- сумасшедшие и считаете других такими же.
   -- А Париж? А веселые ночи в Монмартре? Припомните, как вы рассказывали вчера Монтанеру и Гойкочеа про свои легкомысленные похождения... Я готов биться об заклад, что у вас в комнате, если порыться хорошенько, можно найти целый пакет компрометирующих писем и фотографий.
   -- Ну-ну, перестаньте, не говорите ерунды и оставьте в покое серьезных людей.
   Но несмотря на то, что Мансанарес произнес это тоном протеста, глаза его заблестели от видимого удовольствия.
   -- Ах, вы, лицемер! -- продолжал Исидро. -- Подождите, когда мы будем в Буэнос-Айресе, я схожу как-нибудь к вам в магазин и расскажу вашей жене, кто ее муж. Смотрите, я непременно сделаю это, разве что вы откупитесь двумя бутылками шампанского.,
   По лицу коммерсанта разлилась зеленоватая волна негодования, и глаза его засверкали злобою. Исидро не понял даже, за что он рассердился: за угрозу или за требование двух бутылок шампанского. "Прощайте!" И Мансанарес резко повернулся к нему спиной и ушел.
   Малтрана опустился в кресло, чувствуя себя усталым и раздосадованным: этот господин был щедр только на совместные прогулки. Так просидел он довольно долго, наслаждаясь утреннею прохладою и поднося руку к фуражке каждый раз, как мимо проходили гуляющие пассажиры. Это были пока все мужчины. Дамы находились в этот ранний час еще в своих каютах и в ванных комнатах. Однако вдали на палубе показались две женских фигуры, и Малтрана встал с кресла. Кончита и донья Собеида! Он снял перед ними шапку с почтительною улыбкою, так как относился к донье Собеиде с большою симпатиею и в то же время некоторым состраданием. По его мнению, эта пожилая, почти старая дама была наивнее и невиннее всех малышек, бегавших по палубе с куклами в руках.
   Старший стюард не проникся особым уважением к этой даме со скромным видом, в простом черном платье, и поместил ее в двухместной каюте вместе с Кончею, девицею легкаго поведения из Мадрида, -- "этою славною барышнею", как называла ее донья Собеида. Последняя возвращалась домой в Аргентину после поездки в Голландию к внучатам. Муж ее дочери был там аргентинским консулом и жил уже много лет заграницей. Добрая сеньора впервые решилась теперь покинуть свой родной город Сальту и отправиться за море, в далекую страну, откуда она возвращалась теперь сильно разочарованная. Так вот какова Европа! Она не решалась много высказываться и жаловалась только на духовные лишения: "Эти страны не для нас, синьор. Там у людей другая вера. Приходится искать, где бы послушать обедню. Исповедаться нельзя, потому что не найти священника, говорящего по-испански", Дочь просила ее остаться с ними, но она была уверена, чти умрет, если расстанется со своею дорогою Сальтою. Разговаривая в первый раз с Исидро, она сразу принялась расхваливать свою родину.
   -- Когда Буэнос-Айрес был еще жалкою деревушкою, наша Сальта входила уже в пределы Тукуманского королевства. Жители Буэнос-Айреса, славящиеся своею надменностью, просто потомки разных эмигрантов, часто из простонародья. Мы же благородные люди. Вам наверно приходилось слышать нашу фамилию: Варгас дель Солар. У нас много знатных родственников в Испании -- графов и герцогов. Дома нас называют многие до сих пор "маркизами". Когда вы приедете в Сальту, то увидите над дверью нашего дома каменный герб. На других домах тоже есть гербы... Но вы и сами много читали и знаете, что такое Сальта. На наши ярмарки стекался еще недавно народ из Чили, Боливии и Перу покупать мулов. Никто и не говорил тогда о Буэнос-Айресе. Мы были все в государстве. Мой покойник доктор был очень начитанный человек и всегда говорил об этом, когда при нем расхваливали быстрый рост Буэнос-Айреса.
   "Покойник доктор" был ее муж, которого она никогда не называла иначе. Все, что могло быть сказано умного и справедливого, было высказано этим провинциальным адвокатом, и личность его окружалась за тридцать лет со дня его смерти все большим и большим ореолом.
   Простота и скромно-благородный вид доньи Собеиды произвели на Малтрану хорошее впечатление, и он внимательно вглядывался в ее смуглое лицо с блестящими кроткими глазами. Несмотря на явные признаки туземного происхождения, Исидро находил в ней благородство испанки прежних времен. Видно было, что она привыкла к почету с самого рождения и может разрешить себе простоту обращения и привычек.
   Исидро часто расхваливал эту женщину перед другими пассажирами. По его мнению, это был лучший человек на всем пароходе. Она была уже бабушкою и сохраняла в то же время невинную душу восьмилетнего ребенка. Робость не позволяла ей сближаться с элегантными пассажирами, и добрая душа привязалась к "этой славной барышне", ехавшей самостоятельно в чужую страну, где у нее не было никого. Исидро, знавший Кончиту еще по Мадриду, испугался немного, видя ее постоянно в обществе невинной старушки. Кончита жила несколько месяцев гражданским браком с одним из его приятелей; затем он встречал ее в театре, где она была хористкой, и на разных ночных увеселениях.
   -- Смотри, голубушка, держи себя прилично с доньей Собеидой, -- сказал он однажды, оставшись с него наедине. -- У этой доброй женщины невинная душа. Пожалуйста не выкинь чего-нибудь по обыкновению.
   Но Конча тоже относилась к милой старушке с уважением и симпатией.
   -- Я сама очень полюбила ее. Она -- очень добрая женщина. По вечерам перед сном мы даже молимся иногда вместе.
   В это утро донья Собеида поздоровалась с Исидро, с робкою улыбкою и мольбою во взгляде. Она не решалась заговорить сразу и вперед молила о прощении кротким взором.
   -- Расскажите же дону Исидро, о чем мы говорили вчера, mucia Собеида, -- сказала Конча. -- Исидро -- мой хороший друг и очень услужливый человек. Я знаю его с тех пор, как ходила в школу.
   Конча лгала не заикаясь, когда давала своей дружбе с Малтраной такое чистое и давнишнее происхождение. Но в душе доньи Собеиды ее слова сразу пробудили искреннее доверие к Исидро. ее молодая спутница называла ее mucia, зная, что это почетное, патриархальное обращение американского происхождения нравится ей больше, чем испанское донья.
   Милая женщина рассказала тогда Малтране свой разговор с Кончитою. Раз он уж так добр, то не поможет ли он ей выиграть один процесс, в котором заинтересован весь род Варгас дель Солар.
   -- Видите ли, синьор. Нам принадлежит около четырехсот квадратных миль, и мы никак не можем получить их.
   Исидро широко раскрыл глаза от изумления. Уж не сумасшедшая ли эта донья Собеида? -- Четыреста квадратных миль! Но ведь это целое государство!
   Донья Собеида спокойно повторила цифру. Четыреста, а может быть и больше. Никто не считал их, но земля простиралась от Анд и до самой Сальты. Все в этих краях знали о процессе рода Варгас дель Солар. Даже в газетах Буэнос-Айреса писалось об этом несколько раз. Король Испании пожаловал роду Варгас дель Солар эти земли в благодарность за денежную помощь, которую они оказали ему в трудную минуту.
   -- А теперь мы бедны, -- продолжала старушка, -- И все из-за этого бесконечного процесса. Говорят, что надо прежде всего измерить всю землю, а на это потребуется целый год и много расходов за наш счет. Для себя самой я бы не старалась; мне немного нужно. Но бедняжки внучата должны жить в этой стране еретиков, и дочку мне хотелось бы видеть на родине в приличной обстановке.
   Малтрана глядел на нее с недоумением. Чем же мог он, собственно, помочь ей в таком деле?
   -- Мне хотелось бы, синьор, чтобы вы поговорили с доктором Зурита, так как вы очень дружны с ним. Мне неловко обращаться к нему, раз я незнакома с ним. Он пользуется ведь очень большою властью в Буэнос-Айресе. Кроме того, он -- доктор, а вы сами знаете, что это значит. У доктора всегда большая власть, особенно в Буэнос-Айресе, где доктора прибирают все к своим рукам, не оставляя другим ничего. Если он будет так любезен, что выслушает меня, то я объясню ему свое дело, и достаточно будет одного его слова, чтобы все уладилось сразу.
   -- Хорошо, донья Собеида, я познакомлю вас с ним.
   Добрая старушка, улыбнулась детски-радостною улыбкою и заговорила. еще доверчивее и оживленнее.
   -- Наше дело было бы выиграно давно, если бы был жив наш покойный дядя. Ему стоило бы только написать несколько строчек нашим именитым родственникам в Испании. Вы вот, синьор, все знаете и тоже наверно получили степень доктора у себя дома. Так скажите королю, когда увидите его, что делают с нами в Америке. Мой процесс, несомненно, сразу решится в нашу пользу, когда король пошлет письмо аргентинскому правительству или лучше губернатору Сальты и прикажет отдать семье Варгас дель Солар то, что его предки пожаловали их предкам.
   -- Хорошо, я поговорю с королем, -- сказал Малтрана самым решительным тоном, без малейшего намека на насмешку. -- Он узнает все и напишет письмо, как только повидается со мною.
   И боясь расхохотаться при виде смеющихся глаз Кончиты, покусывавшей себе губы, Исидро попрощался с доньей Собеидой, повторив свое обещание познакомить её после завтрака с доктором Зурита.
   Направляясь к носу парохода, он увидел две неподвижных парочки, занятых интимною беседою. Одна состояла из Охеды и миссис Поуер, разговаривавших у перил. Ближе к Исидро, около тростникового кресла с вышитыми подушками, стоял Мансанарес, наклонившийся к кривой блондинке с книгою в руке. Глаза коммерсанта с жадностью впивались в прелестную шею и белое тело, просвечивавшее под прозрачною блузою, а затем переходили к красивым ногам в шелковых чулках. Малтрана подошел к нему.
   -- Вот вы и пойманы, плутяга! Вы, несомненно, объясняетесь этой барышне в любви в стиле коммерческой корреспонденции..
   Несмотря на видимое раздражение, Мансанарес поспешно ответил, однако, чтобы предупредить дальнейшие насмешки Исидро:
   -- Вы ошибаетесь, синьор. Мы разговаривали об очень серьезных вещах. Синьорита пожелала узнать мое мнение о предстоящем урожае.
   О, этот урожай! Малтрана улыбнулся, вспомнив, что предстоящий урожай в аргентинской республике являлся главною темою для разговоров среди пассажиров. Эта француженка-блондинка, считавшаяся на пароходе владелицею шляпной и модной мастерской, тоже постоянно интересовалась этим вопросом.
   -- Урожай великолепен, -- ответил Исидро, опираясь на плечо Мансанареса. -- Можете не беспокоиться, mademoisele. Все на пароходе держатся этого мнения. Банки не сократят кредита и дела пойдут у всех превосходно в этом лучшем из миров. Но если даже урожай окажется плохим вопреки всеобщим ожиданиям, вы отнюдь не должны огорчаться Monsieur Мансанарес влюблен в вас и, как очень щедрый человек, будет в восторг дать вам счастье.
   -- Синьор Мансанарес знает, что я ничего не принимаю на пароходе, -- возразила Марселя с улыбкою.
   -- Все равно, вы примете на земле. Несомненно, что он жаждет быть как можно скорее в Буэнос-Айресе, чтобы предоставить вам полный выбор в прелестных кружевах и прочих дамских товарах в его магазине.
   Лицо Мансанареса позеленело от злости, и он попробовал было протестовать с сердитою улыбкою.
   -- Ну, чего вы к нам пристали! Что вы понимаете!
   И воспользовавшись появлением еще нескольких француженок, поздоровавшихся с Марселою лукавым тоном при виде такого приятного общества, коммерсант собрался уходить.
   -- Постойте, друг мой, -- сказал Исидро: -- тоже ухожу. Дамам хочется наверно поговорить о своих делах.
   И Малтрана быстро последовал за Мансанаресом уже отошедшим от группы француженок. Утренняя музыка уже началась. Лакеи разносили на больших подносах чашки бульона и бутерброды. Звуки оркестра вызывали пассажиров на палубу. Несколько важных дам прошло мимо Малтраны, не удостоив его поклона. У двери кафе он остановил Мансанареса.
   -- Вы напрасно стараетесь, друг мой -- сказал он. Только теряете время зря. Я прекрасно знаю, что вам ответили: "Там на суше увидим. Здесь ни за что, ни за какие деньги"".
   -- Отстаньте от меня, -- закричал коммерсант. -- Прошу вас. не приставать больше ко мне.
   И резко повернувшись к Малтране спиною, он отправился в кафе искать приятелей. Исидро остановился на пороге, не решаясь войти в эту темную, накуренную комнату. Столики у окон были уже заняты неутомимыми картежниками, начинавшими игру с утра и кончавшими ее после полуночи, краткими перерывами для еды.
   Малтрана ушел оттуда обратно на палубу, где ему встретился Фернандо, шедший в полном одиночестве. В глазах его слегка просвечивала скрываемая радость.
   -- Ваши дела идут, видимо, прекрасно, -- обратился к нему Исидро. -- Утренняя беседа дала должно-быть прекрасные результаты. Прогуляемтесь вместе... Расскажите мне все. Но Охеда умышленно перевел разговор на другую тему и подтолкнул друга под локоть.
   -- Поглядите-ка лучше, Исидро. Вон один из служителей желтого культа готовится священнодействовать.
   Он указал глазами на банкира, величественно восседавшего в кресле с меховым пледом на коленях, несмотря на жаркую погоду. Длинная, темно-рыжая борода его спускалась до самых бумаг, которые он держал в руке. На соседнем стуле тоже лежала неаккуратно сложенная кипа документов.
   -- Заметили ли вы, Исидро, заглавия этих деловых бумаг? -- спросил Охеда, отойдя на несколько шагов. -- Это все проекты железных дорог, оздоровления городов, осушения болот, проведения каналов и трамваев. Этот человек привозит в страну цивилизацию в самых разнообразных формах. И все это для Бразилии. Большая часть его дел сосредоточивается в Сан-Паоло, судя по заглавиям документов. Если представить ему полную волю, он приберет к рукам весь Сан-Паоло в самое короткое время. Эти европейские завоеватели -- ненасытный народ.
   -- Фернандо, не будьте реакционером. -- возразил Малтрана серьезным тоном. -- Пусть он прибирает к рукам кого угодно. Таков уж закон природы. Подобные люди создали ту Америку, которая привлекает нас, и поднимает ее на еще большую высоту. Подумайте только, что будет, когда он осуществить на деле все крупные дела, существующие пока, только на бумаге! Экая беда, если он и возьмет себе половинную долю вознаграждения.
   Они перешли на правый борт парохода, где стояла в беспорядке группа кресел. Тут сидели одни дамы, занявшие эту часть палубы, как нечто свое собственное, невзирая на то, что они загораживали своими креслами свободный проход.
   -- Поглядите-ка, Охеда... "Уголок пингвинов" уже заполняется.
   "Пингвины" были важные аргентинские матроны, которые не могли занять для себя лично весь пароход, а потому удалялись в эту часть его, словно испугавшись общения с остальною публикою. Пассажиры воздерживались от того, чтобы проходить мимо них и возвращались назад, дойдя до этой группы. Неподалеку от этого важного общества сидели дамы, которых Малтрана. называл "кандидатками на пингвинов". Это были жена и дочери синьора Гойкочеа и супруга итальянского миллионера, жемчужное ожерелье которой составляло конкуренцию ожерелью супруги банкира, далее шла вся семья, везшая в Америку епископа.
   -- Поглядите, Фернандо, с какою покорною улыбкою эти дамы выслушивают каждое слово "пингвинов". Они, может-быть, еще богаче этих птиц и могут позволить себе большую роскошь, но считаются только людьми среднего класса, а тех дам называют людьми хорошего общества. Их мужья нажили себе состояние таким же образом, как отцы или деды пингвинов, и тоже приехали в Америку в качестве эмигрантов из Европы. Вся разница между ними в одном или двух поколениях, проживших в Америке. Но что составляет эта разница в социальном отношении!
   Охеда согласился с ним вспоминая время, проведенное в Буэнос-Айресе в качестве секретаря испанского посольства.
   -- Да, после этого нельзя смеяться над разделением общества на классы в Европе. Там мы почти все одинаковы. Образование и воспитание делают у нас людей равными. Но в этих демократических государствах людям, недавно разбогатевшим, приходится держать себя обособленно, чтобы другие люди верили в их высокое положение. Кроме того, постоянный приток авантюристов вынуждает их ограждать себя от назойливых пришельцев. "Приличные люди" это те, у которых. дед или прадед держал лавку в Буэнос-Айресе и покупал негров, чтобы перепродавать их во внутрь страны. Когда дети и внуки "людей среднего класса", поженятся с "приличными людьми", и сгладится воспоминание о их мужьях и папашах, переселившихся в Америку сравнительно недавно, они станут в свою очередь "приличными людьми", цветом заатлантической аристократии.
   -- Конечно. Потому-то они добиваются с таким упорством близкого знакомства с высшим обществом. Деньги у них уже есть. Теперь им не хватает только положения в обществе. Как я уже сказал, можно только посмеяться после этого над разделением на классы в Европе. Между какою-нибудь ничтожною актрисою в Париже и важною великою княгинею, расстояние меньше, чем между дочерью недавно разбогатевшего эмигранта -- миллионера и дочерью человека, у которого может-быть, заложены земли, или предки которого эмигрировали в Америку... уже восемьдесят лет тому назад.
   Публика оживилась в это время группами молодых девушек различных национальностей. Каждая из них подходила к своим знакомым с карандашом и бумагою в руке. Они делали сбор на устройство празднеств при переходе экватора, и торговались с каждым из-за суммы, желая собрать побольше.
   -- Поглядите, Фернандо, -- сказал Малтрана: -- как вертит французский аббат с длинною бородою среди дам! Он, видимо, желает приобрести их расположение. Для него не существует различия классов, и он переходит от группы к группе. "Пингвины" считают его своим, потому что он рекомендован им важными дамами аргентинской колонии в Париже. "Кандидаток" он ослепляет своими рассказами о герцогинях и принцах, с которыми ему приходилось иметь дело, как модному проповеднику и лектору. Поглядите-ка, как он раздает дамам написанные им книги и газеты с его портретом. Этакий комедиант! Он возить с собою целые кипы иллюстрированных журналов, где написано о его проповедях в Канаде, Соединенных Штатах, Австралии и где-то еще. Все это он раздает публике, но потом тщательно отбирает опять себе. Совсем тенор: только это тенор в рясе.
   И Малтрана рассказал смеясь о разнообразных, но невысоких талантах болтливого аббата: он был и проповедником. Исидро знал это из газет, распространяемых на пароходе самим аббатом.
   -- Одна набожная дама, дала мне почитать такой номер. Мне ведь ничего не стоит доставить человеку удовольствие, и я сказал этой даме: "Но, сеньора, ведь это сам Леонард да Винчи!" Слова мои имели безумный успех и, когда кто-нибудь из аргентинцев посмеивается над аббатом, говоря, что он едет в Америку ради денег, дамы приходят в негодование и ссылаются на меня: "Ведь это же сам Леонардо да Винчи". Так сказал Малтраната, а он литератор и знаком со многими знаменитостями... -- Охеда искренно смеялся над серьезным тоном, которым его друг рассказывал о мелких переживаниях морского плавания. -- Теперь, -- продолжал Исидро: -- дамы затеяли, чтобы аббат устроил фортепианный концерт исключительно для них. Они уже отказались выслушать задуманную было лекцию на тему: "Сирано" Ростана и христианский идеализм. Как вам правится эта тема? Недаром расхваливают его славные матроны, утверждая, что он вполне современный священник. Чего уж современнее! Но аббат не желает и слышать о лекциях на пароходе, отказываясь выложить свой товар бесплатно до приезда на рынок. Он бережет этот товар для одного театра, в Буэнос-Айресе. Почему бы. правда, и нам с вами не привиться за это дело? Чтение лекций, видимо, приходится американцам очень по вкусу и даст много денег. Какая это интересная страна! Платят за то, чтобы слушать лекции и речи! А у нас на родине так много народу говорит бесплатно и все-таки не находится слушателей!
   Охеда вспомнил о своей жизни в Буэнос-Айресе несколько лет тому назад и о лекциях, на которых ему приходилось присутствовать. Аргентинцы действительно не довольствуются книгами и произведениями искусства, посылаемыми им из стараго, света, и желают видеть авторов и композиторов вблизи.
   -- Каждый год, Исидро, приезжают в Буэнос-Айрес разные знаменитости под предлогом прочитать ряд лекций, но на самом деле для удовлетворения любопытства аргентинцев и гордости своих соотечественников, поселившихся в Америке. И аргентинская публика говорит тогда: "Пойдемте-ка, посмотрим, что это за птица". Они тратят несколько песос на то, чтобы просидеть в душной зале от пяти до семи часов вечера, сравнивают во время лекции его лицо с газетными портретами, критикуют покрой его сюртука, убеждаясь еще раз в том, что в Аргентине одеваются лучше, чем в Европе, и даже считают, сколько глотков воды лектор сделает во время чтения. Кроме того, они выдумывают про него анекдоты, изображая в ярких красках его удивление, когда он узнал, что никто не носит перьев в Америке. Дамы скоро исчезают с серьезных лекций. Им нравятся только те, где читают стихи. Но интеллигенция -- "доктора" -- остаются и слушают лекцию до конца с явно враждебным отношением. По окончании лекции все они утверждают хором: "Он не сказал нам ничего нового. Мы ровно ничему не научились у него..."
   -- В таком случае, -- перебил Малтрана: -- лекторов встречают там гораздо лучше, чем провожают?
   -- Конечно. Когда наш пароход придет в Буэнос-Айрес, вы увидите флаги и услышите музыку и крики ура! Затем, когда любопытство будет удовлетворено, оно сменится равнодушием, и однодневных героев проводят на пароход лишь пять-шесть друзей. Единственно, кто не забывает их, это доктора, уверенные в своем превосходстве. "Он не сказал нам ничего нового", повторяют они: "Мы знали все это и раньше". И все это делается попросту ради того, чтобы страна могла выказать свою щедрость и радушие по отношению к приезжающим знаменитостям.
   -- Так, так, понимаю, -- сказал Малтрана. -- Значит, это нечто вроде Нобелевской премии, выдаваемой Аргентиною разным знаменитостям при условии, чтобы они являлись за нею лично. Вся разница состоит в том, что эта премия выдается по всеобщему голосованию.
   -- Совершенно верно. И не думайте, чтобы страна теряла что-нибудь от этого. Наоборот, эти несколько песос за место на лекцию расходуется весьма производительно. По возвращении на родину лектор забывает о критике аргентинских докторов и помнит только о чеке, лежащем у него в бумажнике. Для Аргентины это небольшая сумма, но в переводе на европейские деньги она составляет пятьсот или сто тысяч франков, т. е. доход с полудюжины книг или профессорское жалование за восемь лет.
   -- А я-то воображал. -- перебил его Исидро: -- что подобные лекторы смеются над американцами после того, что поэксплоатировали их карманы...
   -- Нет, в конце концов зсплоатируемыми оказываются они сами; они ведут по возвращении на родину такую яркую пропаганду в глазах Аргентины, что если бы этим занялось аргентинское правительство, пропаганда обошлась бы ему во много миллионов. Возможно, что и в нас с вами впервые зародилась мысль поехать туда по прочтении какой-нибудь книги, которой мы теперь не понимаем...
   Исидро, следивший во время всего разговора глазами за гулявшими мимо пассажирами подтолкнул его в это время под локоть:
   -- Поглядите-ка на бесподобную Нелиду. Она только-что поднялась на палубу, и из курильной уже выходят ее поклонники! Приветь первой красавице на пароходе!
   Нелида ответила хитрою улыбкою на комический поклон Исидро и прошла мимо "уголка пингвинов", выпрямившись во весь рост и обводя важных дам вызывающим взглядом.
   -- Эта Нелида -- невероятно нахальная девчонка, -- сказал Малтрана. -- Ей известно, что все дамы в ужасе от нее, а она кланяется им, какою в первые дни, когда все считали ее порядочной девушкой. Их презрение скользить по ней, ничуть не затрагивая ее. Мамаши запрещают теперь своим дочерям раскланиваться с нею, но дочери видятся с не тайком. Вечером, когда дамы спят, барышни отправляются с Нелидою на верхнею палубу, и она учит их танцевать танго... но тот танго, который танцуется по ночам в берлинских ресторанах.
   Нелида прошла в конец палубы, где сидели мать и отец, покачивавший своею патриархальною головою, точно. Он обдумывал новое, выгодное дело. Фернандо расстался с Мендельсоном, доносившимся из салона. Но как только он успел опереться на перила, к нему подошла какая-то фигура.
   -- Здравствуйте, синьор Охеда. Извините, что я являюсь к вам, не будучи знаком, но наших соотечественников так мало здесь на пароходе, что я решил подойти к вам.
   Это был испанский священник, которого Малтрана показывал ему много раз, смуглый, худой и очень живой человечек. Его худоба особенно бросалась в глаза из-за большого живота., принадлежавшего, казалось, другому телу. Голова его с жесткими, густо-черными, слегка, поседевшими волосами, была покрыта круглою шелковою шапочкою, как у торговца.
   -- Хосе Фернандес, служитель Бога, -- сказал священник, представляясь Охеде.
   Он заговорил быстро и без передышки, рассказывая свою историю. У него была мать в маленькой деревеньке Старой Кастилии и бедная сестра с целою кучею детей. Все они возлагали на него надежды, потому что он был знаменитостью в семье. Несмотря на низкое происхождение, ему удалось избавиться от того, чтобы копаться в земле, так как одна старая дама дала ему возможность кончить семинарию.
   -- Я был викарием, сеньор, работая с утра до ночи за шесть реалов в день -- за полторы песеты. Священником мне пришлось быть в таких местах, что, отправив матери свой заработок, я должен был жить на скудные подаяния бедных прихожанок. А еще местный цирюльник и разные злые языки болтают о роскошной жизни, которую ведут священники. Да, много пришлось мне голодать из-за того, что я помогал своим родным. Теперь вот я и отправляюсь в Америку в надежде, что судьба улыбнется мне. -- Дон Хосе помолчал, словно боясь высказать вслух все свои мысли, потом продолжал тихим голосом. -- Говорят, Испания -- католическая страна, самая католическая на свете. Это возможно, но несомненно, что в ней не найдется двух песет в день для бедного священника, который работает, как вол. Для церкви находятся деньги, но они идут другим, а не нам.
   Фернандо поинтересовался узнать, как ему пришла мысль поехать в Америку.
   -- У меня там есть товарищи по семинарии. Один из них живет в Буэнос-Айресе и написал мне разные чудеса про эту страну. Но раньше было лучше: в священниках был недостаток, а теперь на каждом пароходе их приезжает по несколько изо всех государств. Но это не беда. Всегда можно устроиться либо в городе, либо в деревне. В Чили и в других республиках у меня тоже есть знакомые. Там, говорят, священникам живется еще лучше. Мне пишут, что некоторые дамы платят за молебен по сто песос. А в Испании то никто не даст больше трех песет!
   Охеду смешила откровенность дона Хосе, сравнивавшего заработок служителей церкви в двух полушариях, и он высказал предположение, что дона Хосе ждет в Америке хорошее состояние.
   -- Ох, это не так-то легко, дон Фернандо. Там очень сильна теперь конкуренция. Мне говорили, что итальянские священники работают за то, что им дают, и сбили цену. Многие подрабатывают себе еще каким-нибудь ремеслом и чинят в свободное время старое платье или сапоги. Мужчины там довольно равнодушны к религии, совсем, как у нас в Испании. Приходится искать поддержки у женщин. Мне очень хотелось бы встретить какую-нибудь богатую даму, которая взяла бы меня под свое покровительство.
   Фернандо улыбнулся, удивляясь, как откровенно и просто дон Хосе говорить о подобных вещах. Он хотел было лукаво ткнуть его в грудь, но остановился при виде его удивленного лица.
   -- Вы ошибаетесь, сеньор Охеда. Я -- недостойный грешник во многих отношениях, но только не в этом... Ни за что! Я и не думаю о подобной ерунде. Другие грешки... это случается, что уж и говорить...
   На лице его заиграла при этих словах детски-лукавая улыбка, обнажавшая крепкие, блестящие зубы. Глядя на эти зубы, Охеда поверил чистоте священника. Малтрана рассказывал ему не раз про ненасытный аппетит дона Хосе, который ел, как может есть только житель города, сдавшегося после продолжительной осады.
   В это время Охеда увидал приближавшегося Малтрану. Но тот остановился около семьи Нелиды. Отец ее разговаривал с Мартореллем, банкиром и поэтом, и Малтрана, послушав несколько секунд, тоже вмешался в их разговор.
   -- Так вот мне нужно, по крайней мере для начала, найти даму, которая взяла бы меня под свое покровительство, -- продолжал дон Хосе. -- Но это не так-то легко. На все существует мода. Я только бедный сельский священник и не знаю никаких тонкостей обращения.
   -- Вам следовало бы поучиться манерам у этого французского аббата, который приводит дам в такой восторг.
   -- Только не это, -- запротестовал священник. -- Слава Богу, я не гожусь в паяцы. Мы, испанцы, не умеем паясничать, мы слишком серьезны для этого. Может-быть, там в Аргентине мне и удастся устроиться, потому что тамошние жители -- нашей крови, говорят на нашем языке и исповедуют католическую веру, так как Испания первая открыла их земли. Я удовольствуюсь малым. Моя мечта жить в деревенском приходе, где всего вдоволь. Мать моя боится моря, но сестру я надеюсь выписать к себе, а она -- превосходная стряпуха. Да и зятю я найду место, и племянникам дам образование. Господи, да будет так!
   Они задумались оба. И перед этим священником вспыхнула значит картина Буэнос-Айреса, обильный стол, здоровая, крепкая семья... Туда стремились все, увлекаемые надеждою в плодородные земли, нуждающиеся в рабочих руках... Каждый приносил с собою что мог в виде платы за вход: один -- руки, другой -- ум, третий -- капитал, умножающийся до бесконечности, а этот бедный священник -- свою испанскую, католическую веру.
   Приход Малтраны прервал их размышления. При виде его священник скромно удалился.
   -- У вас, наверно, есть о чем поговорить вдвоем, -- сказал он, глядя на часы. -- Скоро двенадцать. Сейчас завтрак. Я прогуляюсь немного, для возбуждения аппетита.
   И он ушел, преследуемый смехом Малтраны, который громко высказывал сожаление по поводу отсутствия у него аппетита.
   Охеда поинтересовался узнать, о чем он говорил с Мартореллем и отцом Нелиды.
   -- Мы обсуждали проект одного крупного дела, -- сказал Исидро с неожиданною серьезностью и самым таинственным тоном. -- Почем знать, может-быть, я буду богат через год, еще богаче вас. -- Вопрошающий и удивленный взгляд Охеды побудил его продолжать. Он, видимо, колебался сперва, но потом сказал решительным тоном: -- Мы собираемся основать банк по приезде в Буэнос-Айрес. Не смейтесь, пожалуйста, Фернандо. Я так и знал, что вы начнете хохотать. Это очень серьезное дело. Марторелль дает идею и свой технический опыт, сеньор Каспер, отец Нелиды -- основной капитал, а я... я сам не знаю еще, что вложу в дело, но несомненно что-нибудь, так как вступаю в дело, и эти господа, видимо, очень довольны видеть меня своим компаньоном.
   Охеда расхохотался так громко и искренно, что даже оперся на перила, боясь упасть. Малтрана -- банкир! Малтрана -- основатель банка, меж тем как он сойдет на берег с несколькими песетами в кармане!
   -- Нечего смеяться, -- сказал тот сердито. -- Разве мы не едем в страну чудес? Если бы вы выслушали этого каталонца Марторелля, то наверно согласились бы, что это очень серьезный проект. Чего же тут особенного, если я сделаюсь банкиром в стране, где каждый открывает в себе таланты, которых не замечает в Европе? Здесь на пароходе только и слышишь разговоры про миллионы и необычайные дела. Почему бы и мне не сделать крупного дела? Поверьте, основатели аргентинских банков стоили не больше меня и не отличались талантами Марторелля, настоящего орла в подобных делах.
   Успокоившись немного, Охеда не мог не удивиться твердому убеждению, с которым Исидро говорил о своих будущих планах. Очевидно, Малтрана испытывал на себе таинственное влияние среды. Надежда окрыляла всех пассажиров до полной нелепости. Соседи за столом, поглядывавшие друг на друга недоверчиво в первые дни, разговаривали теперь часами о планах на будущее. Старая Европа, трусливая и медлительная, оставалась позади. Спереди чувствовалось веяние Нового Света, где нелепо-смелые замыслы осуществляются всегда при наличности упорства и дерзновения.
   Послышался звонок к завтраку. На пути в столовую, Фернандо и Исидро увидали нескольких пассажиров, разглядывавших в бинокли горизонт. Это острова Зеленого Мыса, -- утверждали некоторые из них. Другие оспаривали это, уверяя, что вдали не острова, а просто облака.
   Внизу в столовой многие завтракали очень поспешно, словно боясь опоздать куда-то. Земля! Земля видна! -- говорили они детски-радостным тоном. Некоторые даже вставали из-за стола и вытягивали шеи, стараясь увидеть эти острова.
   После завтрака публика выпила кофе очень поспешно и высыпала на нос парохода и на палубу. Фернандо и Малтрана дошли до окон большого салона. Нежные звуки роля привлекли внимание Исидро.
   -- Поглядите-ка, Фернандо. Эта немка, жена дирижера оркестра, пользуется тем, что в салоне никого нет. Около нее сидит сын. Что это она играет? Вагнера? Нет, Шуберта. Она поет также, только мы не слышим ее пения. Не входите туда, иначе мы опять спугнем ее. Ах, вы какой! Ну, желаю вам успеха.
   Малтрана произнес эти последние слова, увидя, что Охеда все-таки направляется в салон. Он прошел к роялю и уселся около мальчика с огромною головою, разглядывавшего большую книгу с картинками. Мать заметила присутствие слушателя, сделала было движение, точно хочет встать от рояля, но подавила в себе это желание и осталась сидеть. Легкая краска залила ее зеленовато-бледное лицо.
   -- Экий гусь этот Охеда! -- прошептал Исидро, заглядывая в окно. -- Посмотрим, чем-то кончится вся эта музыка!
   Ему было лень гулять по палубе. Жара разогнала почти всех пассажиров. Большинство разошлось по своим каютам раздеться и отдохнуть. Малтрана опустился в кресло и погрузился в размышления, но почувствовал вдруг на своем плече тяжелую руку. Перед ним стоял доктор Зурита.
   -- Вставайте-ка, голубчик, и возьмите сигару. Вы еще не брали у меня сегодня.
   Доктор предложил ему прогуляться, и Малтрана последовал за ним, попыхивая превосходною сигарою. Зурита с нетерпением ожидал приезда на родину, где он увидит друзей, узнает, как идут дела, почувствует себя в родном Буэнос-Айресе.
   -- Скоро будем там с Божиею помощью, -- сказал он весело. -- Тогда вы покажите, дорогой мой, чего вы стоите. Может-быть, вы сделаетесь со временем миллионером, и я буду гордиться тем, что ехал, туда с вами. Только там надо работать очень энергично. Многие лгут, рассказывая, что стоит только наклониться, чтобы подобрать деньги. Кроме того, надо посвятить делу очень много времени, большую часть жизни.
   Они обошли всю палубу, и доктор остановился у окон салона, откуда по-прежнему доносились звуки рояля. Исидро увидал друга, стоявшего позади артистки в ожидании, что та укажет ему кивком головы, когда перевернуть страницу.
   -- Видите ли, Малтрана, у нас в Аргентине надо прежде всего завести себе что-нибудь, сделаться собственником, а тогда уж страна берет на себя заботу озолотить человека при условии, чтобы он работал терпеливо и упорно. У нас на родине нет арифметики или вернее у нас иная арифметика, чем в других государствах. В Европе и в прочих государствах дважды два равняется всегда четырем. Неправда ли? В Аргентине же этого никогда не было. Там дважды два равнялось сперва восьми, потом двенадцати, а иногда и двадцати двум. Удивительная страна, друг мой!
   Малтрана понял. Важно было иметь слагаемые. Страна брала потом на себя обязанность сложить по правилам своей чудесной арифметики.
   -- Но примерно каждые десять лет у нас на родине все перевертывается кверх дном, неизвестно почему. Может-быть, в годы засухи и неурожая... Иногда в других частях планеты происходят войны, а у нас сокращается кредит, появляется недостаток в деньгах, люди берут свои сбережения из банков, землевладельцы ищут, кому бы продать свои земли, но не находят желающих. Тогда дважды два равняется единице и даже нулю, а тот, у. кого нет возможности переждать, вылетает в трубу.
   Малтрана сделал, однако, одно возражение. Со временем должен настать день, когда дважды два будут равняться четырем и в Аргентине. ее безпредельные поля будут разделены тогда на мелкие участки, пустыни -- густо заселены, а степи -- прекрасно орошены.
   -- Да, тогда дважды два будут равняться четырем и в Аргентине, -- грустно согласился доктор. -- Это будет через несколько веков. Тогда, конечно, никто не будет стремиться к нам, потому что нет смысла покидать родину из-за такой же арифметики, как дома.

VII.

   -- Да, вы правы... Демоническое обаяние музыки влияет на нашу судьбу, как влияли раньше светила... Оно утончает нашу восприимчивость, чтобы мы чувствовали более интенсивно уколы судьбы.
   Минна Эйхельбергер, жена дирижера оркестра опереточной труппы, прошептала эти слова, опустив голову на грудь и устремив взор на стоявшего перед нею Фернандо. Не прошло еще и суток со времени их знакомства, а они разговаривали уже совершенно свободно, как старые знакомые. Встречи их происходили наедине в салоне, когда вся публика уходила на палубу или в каюты. Минна пела вполголоса, краснея при мысли, что Фернандо стоит позади нее и глядит на ее обнаженную шею. Когда руки ее останавливались на клавишах, они начинали разговор о музыке, о знаменитых композиторах, о великом волшебнике -- как Охеда называл Вагнера. Минна глядела на Фернандо чистым, товарищеским взглядом, улыбаясь всем его словам. Он смело разглядывал ее, но ему никак не удавалось составить себе о ней определенное мнение. Красива она или нет? Напоминает она своею поблекшею красотою завядший цветок? Он не мог дать себе отчета в этом.
   Однажды вечером Минна представила его своему мужу. Тот отнесся к Фернандо с большим уважением, почитая для себя честью пожать руку великому поэту. Он не прочитал ни одной строчки стихов Фернандо, но Малтрана распространил с первого же дня молву о поэтическом таланте друга, и все пассажиры стали называть его поэтом.
   Маэстро Эйхельбергер произвел на Охеду такое же впечатление, как Минна... Он был тоже "бывший" человек и сохранил в себе что-то от своего славного прошлого. Его жесты, слова, манеры выдавали в нем человека, стоявшего выше той среды, в которой он вращался теперь. Фернандо показалось даже, что музыкант избегал показываться перед женою вежливым, воспитанным человеком, словно опасаясь ее иронического отношения.
   На следующее утро Минна поднялась в палубу значительно раньше обыкновенного, ведя за руку Карла. При виде Фернандо ребенок бросился к нему. Это побудило Охеду и Минну сейчас же продолжать прерванный накануне разговор. Фернандо глядел на нее со все возрастающим интересом. Минна рассказывала ему понемногу свое прошлое, но сдержанно и осторожно, словно она боялась утомить его.
   Она начала жизнь среди блеска и аплодисментов задолго до знакомства с маэстро Эйхельбергер, выступая в операх Вагнера на сценах Европы и Америки. Ей было тогда девятнадцать лет. Голос ее был не очень силен, не безупречно верен. Поклонники великого волшебника ценили ее за понимание души созданных Вагнером образов. Демоническая сила музыки овладела ею целиком и уносила в пределы высшей жизни. Грубая действительность оставалась позади нее, как только она вступала на подмостки. Страстное увлечение Минны передавалось и ее слушателям. Во время странствований по всему свету, из одного театра в другой, в сопровождении матери, вдовы баварского офицера, убитого во французскую кампанию, девушка несколько раз имела случай выйти замуж. Один американский миллионер пожелал жениться на этой немке, портреты которой появлялись в журналах и витринах рядом с портретами президента республики и знаменитых борцов. Артисты с великим будущим предлагали ей брачный союз, чтобы копить деньги сообща. Но она дожила до двадцати пяти лет, не приняв ни одного предложения, пока не познала любви в лице маэстро Эйхельбергера. Может-быть, это вовсе и не была любовь, а просто сострадание. У женщины часто появляется материнское чувство раньше, чем они делаются матерями, и они переносят эту любовь на человека, внушающего им сострадание. Минна ошиблась, проникшись сожалением к несчастному композитору.
   -- Мы познакомились в Дрездене, -- рассказывала она. -- Он пользовался, несмотря на свою молодость, славою довольно хорошего композитора. Все считали его способным быть чем-нибудь повыше, чем дирижер оркестра. Некоторые из его романсов стали пользоваться популярностью в Германии, одна симфония имела успех на берлинских концертах. Он работал мало, вел беспорядочный образ жизни, и я решила, что ему не достает, как всем великим людям в первый период их жизни, любви интеллигентной подруги, которая руководила бы им на жизненном пути. -- Она вспоминала юность великого волшебника и его первую жену Минну Планер, буржуазную хозяйку дома, сумевшую создать ему необходимую атмосферу для работы и устроить скромный очаг, которого великий человек никогда бы не имел без ее помощи. -- Мне казалось, что общее имя указывает мне на одинаковую судьбу. Я могла сделаться Минною этого нового Вагнера, восходившего из мрака. Таким образом началось то, что никогда не было любовью, а лишь жертвою на пользу искусства.
   Минна принимала Эйхельбергера у себя против воли матери, женщины строгих принципов, осуждавшей беспорядочный образ жизни маэстро. Они разговаривали о нем, великом волшебнике, приходя в экстаз за роялем и дрожа от потрясающего действия музыки. Однажды Эйхельбергер явился к ней совсем пьяный. И в этом он был похож на Вагнера! После того, что пьяный Эйхельбергер провел ночь у нее в комнате, свадьба была решена, и матери пришлось покориться.
   Она с грустью вспоминала этот период жизни -- огромную ошибку, изменившую все ее существование. В какой обман вовлекает часто людей искусство!
   -- Мой муж, -- продолжала она: -- не пошел дальше произведений юности, создав в это время все, на что он был способен. А я-то считала его гением! Самообман не мог принести мне утешения, как многим другим женщинам, так как я сознавала отсутствие крупного таланта у Эйхельбергера и понимала справедливость того равнодушия, с которым публика стала относиться к нему. Эйхельбергер предавался пьянству все больше и больше, может быть ища в вине утешения. Он являлся пьяный даже на работу и стоял в таком виде перед пюпитром дирижера. Его дурная репутация стала влиять и на славу жены. Публика находила ее уже менее интересною.
   Охеде показалось по лицу Минны, что она скрывает бесконечное множество разных ужасов и унижений. Он представлял себе возвращение из театра этих двух существ, не понимавших друг друга. Она -- в покорном отчаянии, он -- взбешенный тяжкою неудачею. Возможно, что их ссоры кончались побоями. Минна говорила об этом периоде жизни очень кратко, как бы желая как можно скорее перейти от этих воспоминаний к дальнейшему7.
   -- Мать моя умерла... В довершение несчастья у меня родился Карл. Я заболела, думаю, что навсегда, заболела из-за того, что была матерью и женою. О, этот человек! И все-таки я скажу, что он -- не негодяй, а только большой, бессознательный ребенок, сделавшийся жестоким из-за неудачи; это эгоист, который находит утешение в вине и отдает себе лишь изредка отчет в том ужасном зле, что он причинил мне. Я лишилась голоса и состарилась в молодых летах. К счастью, у меня хватило мужества уйти со сцены прежде, чем порадовать соперниц полной потерей голоса. Он... как видите, дирижирует оркестром опереточной труппы, отбивает такт венскому вальсу. И это человек, дирижировавший раньше Тристаном и Мейстерзингерами! Только в Америке удалось ему найти ангажемент. Антрепренер ругает его, как простого хориста, и собирается просматривать за ним, чтобы он не напивался перед представлениями.
   Публика забыла Минну окончательно. ее имя сохранилось лишь в памяти поклонников Вагнера. Сценические знаменитости умирают быстро. Теперь она ехала в Новый Свет в надежде на лучшую судьбу.
   Охеда незаметно улыбнулся. Значит, и этою несчастною валькириею руководила надежда. Новый Свет был единственным средством для исправления ее роковой ошибки. Минна предприняла это путешествие ради сына, маленького Карла, единственного существа, связывавшего ее с жизнью. Все остальное не имело для нее цены: ни красота, ни слава, ни даже здоровье не ждали ее в будущем. Взор ее постоянно останавливался на Карле с любовью и тоскою художника, который глядит на свое творенье. Он был плодом ее чрева, но в то же время сыном ее мужа.
   -- Как я боюсь за его судьбу! -- сказала Минна. -- Что-то выйдет из него? Иной раз я думаю, что из него может выйти великий человек, гений... Все мы матери воображаем, что производим на свет чудеса! Порою же меня берет страх. Он очень слаб и болезнен. Когда не исполняют его желаний, с ним делаются припадки... Он -- сын дегенерата-отца!
   Глаза ее наполнялись слезами, но за этим следовал приток решимости. Почем знать, может-быть, их ждет по ту сторону океана возрождение! Может-быть, даже маэстро Эйхельбергер переродится в новой обстановке. Во всяком: случае переезд в другое полушарие должен благотворно отразиться на ребенке. По окончании контракта они могли поселиться в Буэнос-Айресе или в другом городе и давать уроки пения. Карл получил бы хорошее, практичное образование, которое дает людям богатство. Надежда рисовала Минне картины здоровья, спокойствия и забвения в этой неведомой, чудесной стране, куда уносило ее судно.
   Но малыш схватил мать за руку и тащил ее пить чай. Остальные дети были уже внизу в столовой. Минна попрощалась со своим другом, и губы ее сложились в слабую улыбку, озарившую бледное лицо -- в лунную улыбку, подумал Охеда.
   -- Мы уже долго разговаривали. Что скажут про нас ваши знакомые дамы, особенно та красивая и элегантная американка? Но ко мне нельзя ревновать. Я некрасива и очень бедна. На всем пароходе нет женщины хуже одетой, чем я.
   И несмотря на грустный тон, в ее улыбке отразилось нечто вроде кокетства артистки, приводящей в восторг публику.
   -- Какая это была, однако, женщина! -- подумал Фернандо. -- И до чего она несчастна!
   Когда она ушла, ведя сына за руку, он проводил ее взором, полным сострадания.

VIII.

   Накануне перехода через экватор необыкновенное зрелище заставило многих пассажиров выйти утром из кают раньше обычного часа. Дамы из Южной Америки, в черных шляпах и платьях, шли с опущенными глазами и со скромным видом, словно на пароходе произошло что-то необычайное и печальное. Из заднего салона послышался звонок, и Исидро заглянул в окно. "Лучшее общество" сидело там в большой тесноте, дамы -- в первых рядах, мужчины позади них, вытирая платками потные лица. Перед наскоро устроенным алтарем стоял епископ в белом одеянии, а на коленях перед ним француз-аббат в черной рясе. Взоры всех обращались к последнему, как к любимцу публики, а он, уверенный в полном успехе, старался казаться смиренным помощником епископа и поглядывал иногда на публику искоса, удостоверяясь в том, что она не пропускает ни одного из его движений.
   Чья-то голова прильнула к стеклу рядом с Малтраною. Это был Охеда.
   -- Вы, кажется, слушаете обедню?!
   -- Нет, Фернандо. Я думал о капризах судьбы. Поглядите, с каким благоговением слушают эти дамы обедню. А если бы Америку открыли англичане, все эти люди сидели бы тут с; Библией в руках и распевали бы псалмы. Но уйдемте отсюда. Дон Кармело уже глядел на нас с укоризною несколько раз. Я не хочу, чтобы меня называли безбожником. Такая репутация хороша для Европы, но в Америке она приносит мало пользы.
   Они отошли от окна и стали гулять по палубе, где не было в это время никого. Когда обедня кончилась, оркестр заиграл, как каждое утро. Палуба быстро наполнилась народом. Дамы в белых платьях наслаждались прохладою после душной атмосферы салона. Пассажиры читали программу торжеств, которыми предположено было отпраздновать переход через экватор. Охеда увидал улыбавшуюся ему миссис Поуер и оставил друга, чтобы пойти к ней.
   -- Экая диавольская баба! -- подумал Малтрана. -- Она чует нюхом присутствие Фернандо. Можно подумать, что у нее глаза в затылке. Она стоит лицом к морю, а стоит нам подойти, как она уж оборачивается и улыбается, зная, что это он.
   Разговоры с американкою начали надоедать Охеде. Этот безрезультатный флирт казался ему слишком продолжительным и однообразным. Он не мог ничего добиться: сантиментальные взгляды и меланхоличные слова сменялись холодными, резкими насмешками по адресу проходивших мимо пассажиров. Когда он выказывал желание удалиться, она удерживала его несколькими двусмысленными словами и лукавым взглядом. Когда же он, окрыленный надеждою, становился настойчивее, она говорила притворно-невинным тоном: "Не понимаю, не понимаю..." И если даже она сознавалась в том, что понимает, то хмурилась и возражала ледяным тоном: "shocking". Иной раз им овладевало раскаяние. Что, если бы Тери увидала, что делается с ним здесь! Он удалялся куда-нибудь в одиночество, но эта женщина находила его даже в самых укромных местах. Фернандо сознавал при этом сам, что самый страшный враг находится р нем самом. Это было спящее животное, которое начинало волноваться, как только чуяло присутствие Мод. Он принял твердое решение сделаться другим человеком по приезде в Аргентину. Здесь же, они находились среди океана, и приходилось покориться судьбе.
   Одно время Фернандо считал себя освобожденным от этого рабства, а именно, когда он познакомился с Минною. Эта грустная, болезненная женщина не представляла для него опасности; он мог сидеть с нею подолгу совершенно спокойно. Но Мод, видимо, поняла его мысли и стала сразу нападать на Минну, поздравляя Охеду с блестящею победою. И повезло же ему! Он покорил себе самую некрасивую и скверно одетую женщину на пароходе. Нечто вроде гувернантки, вышедшей замуж за пьяницу-музыканта, служащего посмешищем для всего парохода.
   Бедная Минна! Несколько раз, когда Фернандо разговаривал с миссис Поуер, он видел, как она проходит мимо, ведя ребенка за руку. Минна делала вид, будто не замечает его. но горечь разочарования отражалась на ее лице. Когда Охеда оставался один, она старалась уйти подальше и избегала разговоров с ним. Однако от глаз Мод не ускользнула появившаяся теперь у бывшей артистки заботливость по отношению к своему туалету.
   -- Взгляните-ка, синьор, как разодета ваша приятельница. Она в белом с ног до головы -- платье из пике, накрахмаленное, как броня. Лицо ее слегка подпудрено, и надушилась она какими-то дешевыми духами. Верно, купила их здесь у парикмахера. И все ради вас, коварный искуситель!
   Фернандо выслушивал эти насмешки с эгоистичным самодовольством. Видно, у Мод пробуждалась ревность, а это побудит ее скорее сдаться.
   В этот вечер она показалась ему более податливою. Голос ее звучал томно, глаза были влажны, по телу пробегала иногда дрожь. Она очень интересовалась тем, когда они придут в Рио-Жанейро.
   -- Еще больше шести дней езды! -- воскликнула она в отчаянии, выслушав ответ Фернандо. -- Сегодня воскресенье, а мы приедем только в будущую субботу. Боже, как еще долго! Почти неделю ждать, пока я увижу моего Джона...
   Фернандо с удивлением заметил, что в ее словах звучит искреннее, горячее желание недавно вышедшей замуж женщины, которая возвращается к мужу после первой разлуки. Охеда насмешливо поклонился и заявил, что уходит, дабы дать ей возможность погрузиться в мысли о скором свидании с мужем.
   -- Нет, оставайтесь, -- сказала она повелительным тоном. -- Я еще поспею подумать о себе. Поговоримте. Повторите мне еще раз эти красивые слова про то, что вы умрете, если вас не полюбят.
   После этого она стала другою женщиною, как будто растаяла броня льда, в которую она заковала себя, и из осколков доспеха поднялось что-то горячее и трепещущее, что шло к нему с покорностью самки, жаждущей отдаться.
   Мимо них прошла немка с ребенком. Она не взглянула на них, но Мод проводила ее взглядом злобной ненависти. Фернандо вспомнил, что так глядела и Тери, когда ревновала его к кому-нибудь. Глаза миссис Поуер вернулись к Фернандо, горя жаждою любви. Она улыбнулась, слушая его слова мольбы.
   -- Может-быть завтра... может-быть никогда, -- оказала она, улыбаясь с обычным жестоким кокетством, но Охеде показалось, что за ее холодными словами скрывается некоторое возбуждение. После этого она. быстро попрощалась с Фернандо и ушла, словно боясь выдать себя.
   Звонок к обеду, раздававшийся в начале путешествия вечером, при свете электричества, слышался теперь уже засветло. Пассажирам, ожидавшим волшебного зрелища на верхней палубе, пришлось отказаться от этого удовольствия и поспешить к себе в каюты переодеться к обеду.
   Садясь за стол, Охеда заметил, что миссис Поуер не сидит на своем обычном месте за соседним столом.
   -- Сегодня ее пригласили эти американцы Лоу обедать с ними, -- сказал Малтрана. -- Знаете, эта безобразная янки и ее муж в куртке клоуна. Здесь многие приглашают друг друга, как будто на другой обед. На самом же деле все отличие состоит в бутылке шампанского.
   Музыка играла, как всегда, в дверях столовой. Меню было самое обыкновенное. Столовая не была разукрашена и тем не менее публика поглядывала друг на друга вопросительно. В воздухе носилось какое-то тайное ожидание. Очевидно, что-то должно было случиться. Дамы и мужчины, казалось, впали в детство в этом одиночестве, среди однообразной лазури.
   Во время дессерта дамы нервно привскочили на стуле, подавив в себе крик испуга. У одного из окон столовой раздался рев дикого зверя, а затем громкие, трубные звуки. Взоры всех обратились к входной двери. И действительно в дверях появилось огромное, комичное существо -- ряженый в черном с красным. Его шествие между столами сопровождалось громким смехом и жестами отвращения со стороны дам, избегавших прикосновения к нему.
   Ряженый был одет в черную рясу с широким поясом из зеленых водорослей, с которого свешивались сырые, окровавленные рыбы, взятые, видно, из кухни. Второе кольцо водорослей украшало его рыжий парик и между этим париком и рыжею бородою выглядывало румяное, полное, прыщавое лицо добродушного пьяницы. Существо это опиралось на трезубец. На груди его висело две бутылки, соединенных в виде бинокля, и он ежеминутно подносил их к глазам, будто разыскивая кого-то в бинокль.
   -- Капитан!.. Где же капитан? -- спрашивал он хриплым голосом.
   Он стал снимать с пояса рыб и раздавать их публике. Дамы взвизгивали, чувствуя мягкое, холодное прикосновение этих подарков. Таким образом он обошел всю столовую, преследуемый смехом добродушных немцев, находивших это зрелище необычайно смешным. Их веселье передалось и остальной публике, готовой радоваться всему, что нарушало однообразие жизни.
   Проходя дальше и разглядывая всех в бинокль, он дошел до стола капитана и, опершись на трезубец, начал речь по-немецки грубым и авторитетным тоном.
   -- Я -- Тритон... Меня послал сюда мой повелитель Нептун...
   Немцы встретили эти слова ряженого взрывом смеха и перевели их соседям, не понимавшим по-немецки.
   Увидав из недр морских, что какое-то судно собирается переплыть линию экватора, Нептун послал Тритона с требованием к пассажирам, впервые переезжавшим экватор, чтобы они воздали ему почести и приняли крещение. Капитан должен был передать Тритону список всех некрещенных пассажиров. На следующий день Нептун собирался сам явиться со своею свитою на церемонию, а пока оставлял на пароходе двух представителей военной силы, чтобы никто из новичков не мог удрать.
   Посланник свистнул в небольшой свисток, и в столовую немедленно вошли два немецких жандарма. Публика расхохоталась при виде их еще громче, чем при появлении Тритона. Их грозные физиономии с закрученными усами придавали им сходство с сердитыми бульдогами и немного с Бисмарком.
   Капитан передал Тритону запечатанный конверт со списком кандидатов на крещение. Оба выпили по бокалу шампанского, и посланный Нептуна удалился под аккомпанемент трубных звуков.
   Выйдя из-за стола, Охеда разговорился с мистером Лоу. При виде его американец засмеялся, весело подмигивая и обнажая крупные зубы с золотыми пломбами.
   -- Какая женщина эта миссис Поуер! Она обедала сегодня с нами и знаете, что сказала?.. Бедняжка больна: жара, одиночество, нервы... Она спросила мою жену, не может ли та уступить меня на некоторое время. Так в виде дружеской услуги... По-видимому, ей дольше не терпится. -- В улыбке мистера Лоу проглядывали гордость и удовольствие по поводу того, что такая женщина, как миссис Поуер может найти в нем утешение. -- Это, конечно, шутка и больше ничего, -- добавил он. -- Эта женщина очень остроумна и откровенна... Но мне. сдается, синьор, что кого ей нужно, так это вас... Пользуйтесь скорее... Окажите ей эту услугу,
   Лоу, не скрывавший обыкновенно своего страха перед внушительною женою, говорил теперь наедине с Фернандо, как человек, которого не удивить ничто на свете. Он сообщал Охеде эти сведения из чувства товарищеской солидарности. Мужчины должны делиться друг с другом такими наблюдениями. По его мнению, Фернандо был обязан исполнить желание дамы.
   Пассажиры высыпали на палубу и разговаривали о предстоящих торжествах. Неожиданная симпатия сблизила всю публику. Последние социальные и национальные преграды рухнули, и даже важные "пингвины" смешались с остальными. Барышни говорили о туалетах, приготовленных к завтрашнему балу по случаю перехода через экватор. Мамаши, обменивавшиеся до сих пор церемонными поклонами, вспоминали растроганным тоном об общих приятельницах, живших в Париже.
   Охеда занял столик с миссис Поуер и супругами Лоу. Мод как будто преобразилась, опустившись на диван перед столиком. Все три собеседника Охеды пили очень много. Глаза миссис Поуер были слегка влажны. Губы ее постоянно открывались, и она жадно вдыхала воздух несмотря на то, что все окна были открыты. Жажда побуждала ее ежеминутно подносить к губам стакан с холодным вином. Она улыбалась Фернандо и поглядывала на него ласковыми глазами.
   -- Дайте мне папиросу.
   Слова эти, сказанные на скверном испанском языке, вызвали у супругов Лоу взрыв смеха. Окутанная дымом папиросы, она продолжала глядеть на Охеду вызывающе-дерзко, не обращая внимания на окружающих.
   Малтрана, переходивший от стола к столу, чтобы поболтать с "дорогими приятелями", и принимавший тут стаканчик, там -- полбутылки вина, обратил внимание на глаза Мод.
   -- Однако, как глядит на Фернандо эта женщина! Точно собирается сесть его!..
   Около полуночи они попрощались друг с другом. Лоу вставал очень, рано, чтобы идти на гимнастику и брать душ, жена его берегла голос и тоже ложилась рано. Они вышли из кафе все вчетвером, а за ними последовал издали Малтрана. У лестницы супруги простились и ушли в свою каюту. Охеда и Мод остались наедине. Он был в нерешимости, боясь получить в ответ на свои страстные мольбы ледяное "покойной ночи".
   Но ему не пришлось говорить. Мод заговорила вместо него, но не пошевелив губами, а лишь подняв указательный палец правой руки, как будто она подзывала его к себе.
   Малтрана последовал за ними вниз, ступая осторожно, чтобы не быть замеченным. Но ему не пришлось принимать много предосторожностей. Мод и Охеда шли, не отдавая себе отчета в том, что их окружает. Один лишь инстинкт толкал Мод в ее каюту.
   Спрятавшись за углом, Исидро услышал стук быстро отворяемой двери. Он сделал шаг вперед и увидал прежде, чем дверь закрылась, как на освещенном фоне мелькнули две фигуры, схватившиеся в таком бешеном порыве, точно для борьбы, и как губы их слились с такою яростью, точно впились зубами в мясо.
   Треск ключа в замке и одиночество пробудили в Малтране гнев. Он очень любил Охеду, но... одним так много, а другим так мало! Мужчины уважают друг у друга превосходство ума и богатства, но проникаются глухою завистью, когда другие превосходят их в сердечных победах.
   Он ушел на верхнюю палубу, возненавидев людское общество и испытывая потребность в одиночестве и мраке. Тут он опустился в кресло, влажное от сырости. Тишина успокоила немного его нервы.

IX.

   Первым актом экваториальных торжеств была процессия с музыкою в девять часов утра по всем палубам и коридорам перед каютами. Многие пассажиры лежали еще в постели и, как только процессия удалилась, снова задремали. Они легли накануне очень поздно. Матросы, мывшие палубы, обрызгали утром лакированные сапоги на покачивавшихся во все стороны ногах и смокинги, с пятнами шампанского.
   Ребятишки были единственными зрителями, сбежавшимися на звуки музыки. Дети и няньки шли впереди оркестра, с любопытством разглядывая маски на участниках процессии. Лакей, одетый краснокожим, с большим пучком перьев на голове, шел тоже перед оркестром, потрясая палкою от большого барабана.
   Вставшие раньше других пассажиры не могли нахвалиться погодою. Вода была серая, небо покрыто тучами. Океан выглядел, точно море на севере. Свежий ветерок умерял сильную жару. Погода была очень удачна для перехода через экватор.
   В одиннадцать часов по пароходу разнеслась весть, заставившая всех лентяев встать поскорее и подняться на палубу. Земля видна! Это слово говорило о чем-то далеком, что существовало в прежние времена, но казалось теперь нереальным.
   Пассажиры напрягали зрение, ища землю в сером пространстве, но видели только маленькое черное пятно, как бы плававшее на поверхности воды. Это была скала Сан-Пабло, глыба базальтовых скал на самом экваторе, без животных, без растительности, вдали от всякого жилья.
   -- Это единственное место на земном шаре, не принадлежащее никакому государству, -- сказал доктор Зурита. -- Этот остров не искусил пока ничьей алчности. Даже англичанам не пришла в голову мысль водрузить на нем свой национальный флаг.
   Ряды пассажиров стояли с биноклями, разглядывая крупную глыбу и вокруг нее черные, меньшие размером островки. Спокойное море разбивалось об эта неожиданные препятствия, обдавая их огромными фонтанами пены. Под поверхностью воды находились, по всей вероятности, невидимые пещеры, гроты и проходы, в которых бешено бурлил океан. На скалах не было видно ни человеческой фигуры, ни травинки, ни птицы. В знойные часы там было, очевидно, нестерпимо жарко.
   -- Там нет ничего, кроме акул, -- сказал один из пассажиров, как будто он жил на этом острове. -- Они плодятся в пещерах и отправляются оттуда искать себе пищу в теплые моря, к берегам Бразилии или Антильских островов.
   Женщины вздрогнули при мысли об этих морских чудовищах. Они представляли себе, как те плывут под пароходом предательски осторожно, высматривая, не упадет ли кто-нибудь, чтобы размозжить его тройным рядом зубов. Эта мысль заставила многих дать себе отчет в том, где они находятся. Этот великолепный отель с роскошными салонами, многочисленными лакеями и оркестром был лишь плавучим ящиком, под которым шла жестокая, слепая жизнь, не знающая милосердия и справедливости, как в первое время существования земли. Люди жили на пароходе, как на земле, забывая, что они движутся вперед на столбе воды, высотою в шесть тысяч метров.
   Скала Сан-Пабло осталась позади судна. Дамы назвали ее несимпатичною и перестали глядеть на нее. Пассажиры рассеялись по палубе, где Охеда натолкнулся нечаянно на Исидро. Тот устремил на друга лукавый взгляд.
   -- Ну, как вы провели ночь?
   Фернандо сделал равнодушный жесть.
   -- Прекрасно.
   -- Вы что-то бледны, -- продолжал Малтрана. -- И под глазами круги. Вы, верно, спали беспокойно... или провели всю ночь без сна.
   -- Но ведь я же сказал вам, что провел ночь прекрасно! -- Малтрана не стал настаивать, получив этот нетерпеливый ответ. -- Вы сами выглядите не лучше меня, -- сказал Охеда, улыбаясь. -- Должно быть вы поздно легли... Повернитесь-ка сюда лицом. Вот отлично: сегодня на лице нет никаких следов. Вчерашний вечер прошел для вас видно благополучнее прежнего.
   Малтрана вознегодовал. Разве его приятели -- варвары? Большое сражение в тот вечер было простою случайностью. Теперь все перезнакомились между собою, прониклись взаимно братскою любовью и прощали друг другу обиды. Оскорбление заглаживалось лишнею бутылкою.
   Фернандо был рад отвлечь разговор от себя и стал расспрашивать подробности. Малтрана заговорил довольно сдержанно.
   -- Да у нас не было ничего особенного. Собралось очень приличное общество... явилось даже несколько дам, весьма благородных и шикарных. Опереточные артистки получили через меня приглашение на вечер от лица всех моих друзей и удостоили нас своим посещением. Я тоже пользуюсь успехом, друг Фернандо, -- не все для других.
   Не желая останавливаться на этом вопросе, Охеда спросил, пришлось ли старшему стюарду снова являться для восстановления порядка.
   -- Нет, -- возразил Малтрана после некоторого колебания. -- Собрание происходило в курительной комнате, среди полного мира и тишины. Много бутылок было откупорено, много песен спето. Дамы находили стулья слишком жесткими и скоро стали курить, положив голову на плечо одному синьору и ноги -- на колени другому... Порядок соблюдался полный. Старший стюард заглядывал в дверь и улыбался, как учитель, довольный своим классом. Один из нас жонглировал стулом и уронил его на голову соседу. Мы остановили кровь, и они подали друг другу руку. Одним словом, все шло великолепно. Дамы не понимали ни слова и только пили да улыбались, беря иногда под руку приятеля, чтобы совершить с ним таинственную, поэтическую прогулку по верхней палубе или около кают... Пробыв в отсутствии не особенно долго, они возвращались и принимали снова приглашения на такие прогулки... Одним словом это был приличный и интересный вечер.
   Охеда недоверчиво улыбнулся. До него дошли кое-какие слухи о сломанной мебели и ссоре со старшим стюардом.
   Пустяки! Это была фантазия американцев из Соединенных Штатов. Все обошлось прекрасно: все они вышли из курительной комнаты на палубу полюбоваться луною, заливавшею океан серебристым светом. Почтенное общество созерцало это зрелище с пьяными слезами на глазах. Дамы склоняли поэтически-томно свои белокурые головы на плечо ближайшего соседа. "Луна, луна..." бормотал каждый на своем языке. Все долго стояли неподвижно, пока один американец не швырнул бутылку в светило. Надо было дать напиться этой важной особе. И словно это сумасшествие было заразительно, на океан посыпался целый дождь пустых и не откупоренных бутылок. Когда весь запас бутылок истощился, мускулистые комиссионеры и плантаторы схватили стоявшие на палубе стулья и столы, и все это полетело за борт, громко шлепаясь об воду. Лакеи прибежали на шум, а старший стюард скрестил руки на груди и стал между бортом и бунтовщиками. Последние протестовали, уверяя, что заплатят за все убытки, причиненные ими и прочими почтенными джентльменами. "А джентльмен, который платить, может делать, что ему нравится". Они вынимали кредитные бумажки пачками, возмущаясь, что им мешают развлекаться из-за нескольких долларов. Очутившись снова в курительной, все сразу успокоились при виде нескольких бутылок, спрятанных предусмотрительным приятелем под столом.
   -- На этом все это и кончилось, -- добавил Малтрана.
   Но Охеда стал настойчиво расспрашивать его. Многие пассажиры, помещавшиеся рядом с каютою Исидро, были разбужены утром криками, стуком в дверь, отчаянными звонками и появлением старшого стюарда с целой плеядой лакеев. Что же это значило?
   -- Это было дело моих рук, -- ответил Малтрана, скромно опуская глаза. -- Со мною случилось то же, что в ту ночь. Стоит мне выпить немного, как меня одолевает мысль о зловещем соседе, и я стараюсь открыть тайну каюты рядом со мною.
   Он рассказал приятелям об этом таинственном соседстве, выдавая за действительность то, что он создал своим воображением. На пароходе ехала какая-то важная дама -- русская княгиня или австрийская эрцгерцогиня. Никто не видал ея, но она слыла за писанную красавицу. ее похитителем и сторожем был тот антипатичный человек с противным лицом, одетый всегда в черное....
   Все слушали его с величайшим интересом, воспылав благородным негодованием перед таким безобразием. Через несколько мгновений Малтрана пробирался уже осторожными шагами по коридору в направлении своей каюты, в сопровождении нескольких приятелей. Они постучались в дверь таинственного человека. "Синьор, откройте-ка поскорее. Давайте нам ключи от соседней каюты и продолжайте потом спать, если вам нравится... Всякое сопротивление тщетно... Со мною целая армия героев. Да вы, кажется, глухи? Ну раз, два!.." И герои насели всем своим весом на соседнюю дверь, чтобы освободить бедную узницу. "Не бойтесь, принцесса, не кричите. Мы -- ваши друзья". Но успокоения Малтраны оказались излишними, так как принцесса не крикнула и не пошевелилась. Осада вызвала за то движение в соседних каютах, откуда послышались крики и проклятия. Вдали зазвучал бешеный звонок. Это таинственный человек звал на помощь.
   -- Когда старший стюард явился и увидал, что мы стараемся взломать дверь принцессы, он так взбесился, как некогда, и пригрозил позвать капитана для усмирения нас. Меня он обещал переселить в другую каюту, чтобы я не принимался опять за прежнее. Все это еще больше укрепляет меня в убеждении, что запертая каюта связана с чем-то таинственным. Стоило только видеть негодование стюарда, когда он увидал, что мы вот-вот откроем эту тайну... Да она так и останется тайною, я потерял всякую надежду... -- Охеда взглянул на него вопросительно. -- Я потерял надежду, потому что дал стюарду честное слово оставить в покое соседа и не интересоваться больше запертою каютою. Только при этом условии он оставляет меня в прежней каюте и не переводить в другую. Таинственный человек восторжествовал. Я только что видел его и не поклонился ему в наказание... И впредь не буду кланяться, хоть он и делает вид, будто ему все равно. Это научить его молчать и вести себя прилично. -- И словно ему было неприятно отказаться от этого предприятия, он сказал Охеде: -- Вам следовало бы заняться этим делом. Если хотите, я уступлю вам свою каюту, как наблюдательный пост. Заметьте, речь идет о настоящей принцессе. И уж наверно, если вы заинтересуетесь ею, она откроется вам. Вы представительнее меня, красивее, элегантнее...
   Фернандо пренебрежительно пожал плечами и Малтрана обиделся, как будто за родственника.
   -- Конечно, я понимаю. Ваша голова занята теперь кое-чем поинтереснее. Но, может быть, вы ошиблись в расчете. Поживем-увидим.
   Охеда слушал разговор друга довольно рассеянно, оборачиваясь назад каждый раз, как там слышались чьи-нибудь шаги. Он жаждал и в то же время боялся увидеть Мод. Как-то встретит она его, когда они увидятся, как друзья, на людях после тайной близости?
   Прозвучал гудок к завтраку. Волнение Фернандо еще более усилилось, когда он заметил, что столовая наполняется народом, а Мод все нет и нет. Завтрак близился уже к концу, а она все не являлась.
   Малтрана сжалился над ним и спросил у лакея, отчего не явилась Мод. Уж не больна ли она? Лакей скоро вернулся и сообщил, что она попросила подать ей завтрак в каюту, вероятно, по случаю нездоровья.!
   Это побудило Охеду поторопиться с едою. Он направился по коридору осторожными шагами, точно боясь, как бы его не накрыли. В конце коридора находилась каюта миссис Поуер с ее визитною карточкою на двери. Последняя была наполовину открыта и придерживалась в таком положении внутренним крючком, чтобы пропускать свежий воздух снаружи.
   Фернандо заглянул в дверь, но увидал в каюте только часть стола, уставленного туалетными принадлежностями. Он робко постучался в дверь, и голос Мод ответил любезно: "Кто там?" Но когда Фернандо назвался, из каюты послышался возглас удивления: "О, что за бестактность!" Голос ее звучал гневно и хрипло, совсем неженственно. И опасаясь, очевидно, что он забудет всякую деликатность и поднимет крючок, задерживающий дверь, она предупредила его намерение и так резко захлопнула дверь, что чуть не прищемила ему руку.
   Фернандо остался стоять в полном недоумении, сконфуженно бормоча извинения. Он пришел только узнать о ее здоровье, так как боялся, уж не больна ли она. Но Мод перебила его повелительным тоном: "Пусть убирается. Нельзя являться без разрешения в каюту к даме. Это неделикатность, недостойная джентльмена".
   Фернандо был больше изумлен, чем пристыжен, и ушел на палубу. Он перебирал в памяти все, что произошло за прошлую ночь, думая найти в этом что-нибудь оскорбительное для нее. У него была твердая уверенность в том, что такое поведение может быть вызвано только невольным оскорблением с его стороны. Разочарованием Мод он не мог объяснить ее поведения. В этом он был твердо уверен, вспоминая с гордостью признательные вздохи американки и покорность, с которою она попросила под утро передышки, чувствуя себя сонною и утомленною.
   -- Это пройдет, -- говорил себе Фернандо. -- Наверно, простой каприз. Может быть, она конфузится или боится увидеть меня. Вечером поговорю с нею и все обойдется.
   Палуба огласилась тем временем музыкою и, детскими криками. Нептун только что взошел на пароход. Публика толпилась на палубе, ожидая появления процессии. Впереди шли дети, потом краснокожий с крупными перьями и огромным топором и два почти голых негра с копьем на плече. Под кудрявыми париками этих ложных негров глядели на публику голубые глаза. За ними шествовали четыре жандарма в крупных касках, а за этою почетною гвардиею Нептун с седою бородою в медной короне над пьяным лицом. Шествие замыкалось астрономом и его помощником, в длиннополых ситцевых фраках и высоких цилиндрах, расписанных звездами и наконец -- письмом с его помощником, несшим толстые книги, и цирюльником Нептуна. Последний был одновременно и любимцем, и шутом морского бога, совсем, как некоторые исторические цирюльники при древних королях.
   Обойдя все палубы, процессия остановилась у садка для рыбы. Эмигранты, столпившиеся у веревки, протянутой на носу судна, молча глядели на глупую церемонию. Астроном с помощником смерили широту комическими инструментами и объявили, что пароход находится как раз на экваторе. Нептун ударил тогда трезубцем по палубе и положил начало церемонии. Писец стал читать из большой книги. Немецкие слова, вылетавшие из-под его рыжих пеньковых усов, вызывай громкий смех. "Что он говорит? Что он говорит?" спрашивали многие, не понимавшие немецких острот, но тоже смеялись, хотя и не получали ответа.
   Чтение закончилось громкими трубными звуками, и два негра бросились головою вперед в садок, болтая ногами в воздухе. Дамы сконфуженно смеялись, а некоторые мамаши оборачивались к дочерям, приказывая им не смотреть на неприличное зрелище. Но спокойствие скоро восстановилось, так как негры оказались цивилизованными людьми и соблюдали требования целомудрия.
   Внимание публики было скоро отвлечено приготовлениями цирюльника. Он вынимал свои инструменты, появление которых вызывало взрывы восторга; тут была бритва величиною с человеческий рост, щипцы, точно для выдергивания коренных зубов, кисточка, больше похожая на метлу. Цирюльник отточил бритву о кусок холста, попробовал щипцы, сделав попытку поймать ими голову одного из негров в садке, бросил в воду несколько пригоршней гипса, изображавшего мыло, и обрызгал этою смесью нескольких соседей, которые пришли в восторг от такой остроумной шутки.
   Началось шествие крещаемых. Писец читал их имена, и крещаемые подходили между двумя жандармами, босиком, в одном белье. Это были пассажиры первого класса, согласившиеся принять участие в церемонии. Дамы смеялись, видя мужчин в таком туалете, после того, что они церемонно разгуливали по палубе или по салонам, элегантно и строго одетые. Крещение принимали одни только немцы, ехавшие в южное полушарие впервые. Они сочли бы для себя обидою и оскорблением, если бы кто-нибудь предложил им обойтись без этой грубой и глупой церемонии. Кроме того, они считали за честь веселить за свой счет спутников. Когда в списке появлялось не немецкое имя, писец воздерживался от повторения его и переходил к другому. Команда парохода знала по опыту, что только немцы охотно участвуют в подобных церемониях. Южные народы, крайне самолюбивые и не терпящие насмешек, обижались на подобные остроты.
   Жандармы сдавали крещаемого на руки цирюльнику, который усаживал его на скамейку около садка. Негры обливали ему спину струями холодной воды, а цирюльник принимался за работу. Он намыливал крещаемому лицо белою смесью и делал вид, что хочет обрить его громадною бритвою, а потам вырвать ему зуб щипцами. Писец произносил в это время слова крещения: "Милостью бога нашего Нептуна ты будешь называться отныне..." -- И он давал ему имя: акулы, рака, трески или кита, в зависимости от внешности. Имена эта встречали громкое одобрение публики.
   По окончании крещения раздавался трубный звук. Цирюльник толкал крещаемого в грудь, негры тащили его сзади, и он. валился спиною в садок, обдавая брызгами публику. Он исчезал в мутной воде, и негры держали его погруженным по мере возможности, а он энергично сопротивлялся им. В конце концов окрещенный выходил из садка весь мокрый, заботясь только о том, чтобы белье не слишком неприлично облегало его тело.
   Писец произносил все новые и новые имена, и, когда не получалось ответа, в дело вмешивалась полицейская власть. По знаку старшого стюарда жандармы бросались искать беглеца по всему пароходу. Когда последний давался им в руки, жандармы приводили его крепко связанным. Цирюльник уделял ему еще больше времени, чем другим, а негры затевали с ним борьбу по всем правилам искусства, чтобы не выпустить его из садка.
   -- Herr Maltrana.
   Не успел писец произнести это имя, как по всей палубе прокатилась волна радости. Даже эмигранты на носу парохода заволновались, услышав имя Малтраны. Важные дамы замахали руками, приглашая его выступить вперед. Дети захлопали в ладоши. "Дон Исидро! Выходите, дон Исидро!"
   Герой встал и поклонился с насмешливою и довольною улыбкою.
   -- Какая честь! Благодарю вас, милостивые государи!
   Но когда он снова опустился на стул около Фернандо, скромно прячась за спину друга, требовательные крики публики стали еще громче. Два жандарма сделали даже несколько шагов по направлению к нему.
   -- Ну, ну, как бы это не кончилось плохо, Охеда, -- сказал он в бешенстве. -- Я не желаю служить посмешищем. Пусть только тронет меня один из этих субъектов, и я угощу его здоровым тумаком.
   Старший стюард понял мысль Малтраны и сделал жандармам знак. Те вернулись назад, и писец прочитал другое имя:
   -- Herr Doktor Müller.
   Взрыв глупого смеха заглушил последний ропот разочарования, вызванного отказом Исидро. Веселье достигло высших пределов, когда два жандарма привели доктора (того самого, о котором Малтрана говорил в Тенерифе), громадного человека, с серьезным лицом, рыжею бородою и в очках. Он ответил на приветствия публики детски-наивным смехом и уселся на скамейке около садка. Долг выше всего, -- говорил, казалось, его холодный взгляд. Дисциплина -- основа общества; надо подчиняться требованиям большинства.
   Он снял сапоги, поставил их так ровно, чтобы ни один не отставал от другого ни на миллиметр, снял очки и, не утрачивая благородного спокойствия, принялся раздеваться, пока женские крики и смех мужчин не заставили его остановиться.
   Охеда с изумлением смотрел на этого доктора. Он ехал в Аргентину по приглашению правительства читать лекции по химии в одном из тамошних университетов. А теперь он сидел здесь, как покорная игрушка в руках паяца-цирюльника, вздрагивая под брызгами, которыми обдавали его негры, и не сознавал всей глупости своего положения. Раздались трубные звуки, и доктор шлепнулся в садок, защищаясь от сильных рук негров. Когда его окрестили, с его платья и бороды струилась грязная вода, но это не помешало ему взять очки и удалиться важною походкою.
   Торжество продолжалось с видимым уменьшением интереса. Охеда оглядывался все время по сторонам, ища Мод, но она не появлялась. В самом конце церемонии, когда процессия собиралась уже удалиться, Фернандо увидал Мод на конце палубы, позади миссис Лоу. Ему пришло в голову, что она глядит на него, может быть, уже давно, а он не заметил этого. Мысль эта вызвала в нем некоторое раздражение.
   Он расстался с другом и побежал на верхнюю палубу, но, не дойдя еще до верху, услыхал, что музыка заиграла марш. Кортеж Нептуна подвигался к курительной комнате, где должно было состояться крещение дам. Публика тоже устремилась туда.
   У зимнего сада Фернандо поравнялся с Мод, шедшей с супругами Лоу. Они обменялись поклоном, но Охеда увидал, к своему великому удивлению, что Мод совсем изменилась за ночь. Она еле склонила голову с равнодушною улыбкою, словно здоровалась с малознакомым человеком. Глаза ее спокойно встретили его взор, без малейшего намека на волнение, как будто между ними не было иных отношений кроме существующих между всеми пассажирами.
   Они направились все вместе в кафе, чтобы поглядеть оттуда на церемонию крещения дам. Миссис Лоу, видимо, почуяла инстинктивно необходимость помочь приятельнице и взяла Мод под руку, встав между нею и Фернандо.
   Последний тщетно надеялся хотя бы на слабую улыбку любви или многозначительный взгляд. Тем не менее он не мог не похвалить внутренне сдержанности и тактичности Мод. "Как хорошо она владеет собою! -- думал он. -- Никто не догадается о том, что произошло между нами!" Но воспоминание о сцене, происшедшей у двери в ее каюту, снова всплывало в его голове. В ушах его звучал ее резкий голос, охрипший от гнева... И он старался с грустной покорностью найти в своем поведении какое-нибудь объяснение такому равнодушию со стороны Мод. "Но что же я сделал, Господи, чтобы так оскорбить ее!"
   Нептун появился у кафе со своею свитою и принялся за крещение дам. Последние сидели на нескольких рядах скамеек, точно школьницы, и каждый раз, как одна из них поднималась, чтобы принять крещение, музыканты издавали громкие трубные звуки, точно в операх Вагнера.
   Нептун галантно вычеркнул из церемонии погружение в воду. Он держал в руках огромный пульверизатор и окроплял из него духами склоненные перед ним русые и темные головы. Вся соль церемонии заключалась в именах, которыми он награждал крещаемых среди всеобщего смеха и шепота одобрения.
   Старший стюард и лакеи с некоторым образованием пустили в ход всю свою изобретательность и фантазию, чтобы наградить дам такими именами, как морская звезда, океанская роза, зефир экватора и т. д. Пожилые дамы получали имена ундины, атлантической нимфы, наяды и возвращались на свои места сконфуженные, среди одобрительного или слегка насмешливого шепота толпы. Со своими соотечественницами немцы позволяли себе иногда невинные шутки для увеселения публики. Одна бледная дама с дряблым телом была названа сардинкою, другая, полная, получила имя тритонки.
   Мод, по-видимому, надоела эта церемония. Она глядела по сторонам, избегая, однако встретиться взором с Фернандо. Какой-то пассажир подошел к ней и к миссис Лоу с самым любезным видом, точно приглашая их на танец.
   -- Не угодно ли вам? Стол готов в гостиной.
   Это был Мюнстер, приглашавший их на партию бриджа. Мод с удовольствием приняла предложение, видимо пользуясь бриджем для избавления себя от назойливого соседа.
   Фернандо снова почувствовал угрызения совести, не сознавая, впрочем, в чем именно состоит его вина. "Что я сделал? Господи, что я сделал?"
   Он пошел бродить по судну и наткнулся на Исидро около кафе. Там не оставалось больше никаких следов крещения. Пассажиры разбрелись почти все; особенно мало было дам.
   -- Они готовятся к сегодняшнему балу, -- сказал Малтрана. -- Сегодня состоится костюмированный бал, а во время обеда будет еще всякая ерунда вроде крещения.
   День тянулся с тяжелым однообразием. На горизонте блестели еще последние лучи, когда трубные звуки возвестили о начале банкета. Столовая была украшена розовыми гирляндами и флагами. Многие столики оставались пустыми в начале обеда. Дамы задерживались в своих каютах умышленно, чтобы произвести побольше аффекта. Они ждали, подобно актрисам, когда наполнится зал, -- и горничные и мужья бегали ежеминутно из кают в столовую посмотреть, много ли уже народу.
   Пассажирам подавалось уже третье блюдо, когда дамы появились чуть ли не все сразу. Они покраснели от аплодисментов и криков восторга и прошли на свои места в сопровождении своих родных. Тут были и русские боярышни, и японки с мелкою походкою, и польки, и маленькие матросики, занявшие костюмы у юнги на пароходе. Некоторые мужчины тоже нарядились в костюмы. Многие ограничились картонным носом и искусственными усами, но другие являлись в высоких касках, плащах и шпорах, которыми они щелкали самым воинственным образом.
   После жаркого лакеи удалились, и в столовой погасли вдруг все огни. Этот мрак, захвативший пассажиров врасплох, вызвал крики и свист. Некоторые изобразили звуки поцелуев, другие зарычали, как животные. Но темнота продолжалась недолго.
   Вдали послышалась музыка, и перед столовой заблестели красные и зеленые огни. Это были факелы в руках лакеев -- "марш с факелами", неизбежный номер всякого немецкого торжества. За ними шел барабанщик во главе оркестра, цветочницы и огромное количество всяких животных -- медведей, собак и львов, поворачивавших во все стороны свои картонные головы и громко лаявших или ревевших. Позади всех шли лакеи, неся на блюдах мороженое в виде замков, домиков и птиц, покрытых разноцветными стеклянными колпаками, со свечкою посредине.
   Шествие замыкалось тремя матронами с величавою походкою, в белых туниках, изображавшими три республики: Бразилию, Уругвай и Аргентину.
   Появление последних возбудило в публике удивление и любопытство. Откуда появились эти три женщины? Они были так стройны и свежи, что могли заткнуть за пояс всех неинтересных и неуклюжих горничных, служивших на пароходе. Но смелый взгляд одной из этих красавиц и посланный ею воздушный поцелуй сразу открыли Малтране глаза.
   -- Господи, да ведь это стюард из моего коридора! И все они убирают по утрам каюты и выносят грязную воду... Теперь я все понимаю.
   Шествие прошло через всю столовую среди удивленных взоров женщин и дерзких взглядов мужчин. Но огни снова вспыхнули, и животные и маски исчезли, словно испугавшись их. В столовой остались только лакеи с мороженым.
   Охеда глядел несколько раз на соседний стол, где сидела миссис Поуер. Она была одета очень нарядно, и на ее белой шее блестели великолепные брильянты.
   -- Она чем-то озабочена, -- сказал Исидро в начале обеда. -- Она ни разу не взглянула на вас сегодня. Разве вы поссорились?!
   Обед прошел без того, чтобы Фернандо удалось поймать взор американки. Она глядела по всем сторонам с рассеянным видом, избегая остановиться взором на соседнем столе. Мюнстер пригласил ее снова на бридж, но она отказалась под предлогом усталости.
   После обеда Фернандо увидал ее в зимнем саду, где она пила кофе с супругами Лоу. Внизу в столовой лакеи убирали столы, приготовляя помещение для танцев. Как только все было готово, трубные звуки возвестили об открытии бала, и оркестр заиграл вальс в еще пустой столовой. Барышни устремились туда с нетерпением. Мамаши поднялись медленно, словно им было тяжело расстаться с мягкими сиденьями.
   Миссис Поуер попрощалась с четою Лоу и прошла мимо Охеды, не удостоив его взгляда. Фернандо принял это за благоприятный признак: она скрывала их отношения. Теперь она рассталась со своими знакомыми, чтобы дать ему возможность повидаться с нею наедине. Наверно она будет ждать его внизу.
   Он подождал немного, подражая ее осторожности, потом встал и тихонько пробрался вниз, стараясь быть незамеченным. Оглядываясь по сторонам, он убедился в том, что никто не следует за ним, и направился по коридору с притворно-равнодушным видом.
   Дверь каюты была заперта, и Фернандо робко постучался и спросил, можно ли войти. Из каюты послышался вопрос, кто там. Фернандо кашлянул слегка и ответил вкрадчивым шепотом, что это он. В каюте послышалось движение, вызванное несомненно гневом и удивлением. Фернандо показалось даже, что он услышал бранное слово. Когда же перестанет он наконец беспокоить ее? Такое поведение некорректно. Он -- не джентльмен! И повысив голос, она произнесла у самой двери повелительным тоном:
   -- Убирайтесь. Иначе я позову прислугу.
   Вдали зазвучал электрический звонок, и ему пришлось бежать из страха перед тем, что его застанут перед закрытою дверью. Пробегая по коридору, он встретил спешившую на звонок горничную, одетую еще цветочницею.
   Он шел вперед с опущенною головою, пока не очутился на палубе. Кулаки его сжимались от гнева. Как насмеялась над ним эта женщина! Какой позор!
   Утомившись от хождения взад и вперед, он опустился на скамью, вдали от света, и устремил глаза на океан. Черный мрак ночи успокоил его и дал возможность разобраться в спутанных мыслях. Он понял теперь совсем ясно поведение миссис Поуер, казавшееся ему до сих пор необъяснимым. Она не лгала, расхваливая свою практичность и гордясь ею, точно аристократическим титулом. Она была настоящим мужчиною, дельцом, уделяющим любви только краткие минуты жизни, и относилась к потребностям плота, как к требованиям гигиены. Когда воздержание терзало ее особенно сильно, она посвящала любви полчаса между двумя финансовыми операциями, не вспоминая потом об этих минутах. Несомненно, что она любила своего мужа, как низшее красивое существо, гордясь его обожанием и своею властью над ним. Однообразная жизнь на пароходе, воздержание в течение длинного путешествия, посвященного целиком делам, влияние жары и теплое дыхание океана поколебали ледяное спокойствие этой женщины. Она вела счет дням, остававшимся еще до приезда, как считают в осажденном городе часы в ожидании помощи. И когда воля ее оказалась поколебленною, она остановила выбор на Фернандо, как на человеке, наиболее похожем на далекого и обаятельного мистера Поуера.
   Эта мужественная дама взяла его так же, как мужчины берут в минуты надобности уличных женщин. И когда опьянение прошло, она оттолкнула его и пришла в бешенство от его назойливости, точно мужчина, к которому пристает взятая им на полчаса женщина. О, ужас! Как жестоко посмеялась бы Тери, если бы узнала об этой безобразной истории!
   Фернандо сделал над собою энергичное усилие, чтобы взять себя в руки. Надо было принять положение, как оно есть, ничего не преувеличивая... Мод была заинтересована сама в том, чтобы эта история осталась тайною. Он оказал ей услугу (Охеда горько усмехнулся при этой мысли), они насладились кратковременным счастьем и расстались, как чужие, без грусти и дурных воспоминаний.
   Он встал со скамьи и подошел к окну салона. Там стояла группа женщин, не принявших участия в торжестве, большею частью горничных богатых дам. От этой группы отделилась и прошла через зимний сад на палубу женщина в. скромном, черном платье.
   -- Ах, синьора Эйхельбергер!
   Фернандо так обрадовался появлению Минны, точно она несла ему счастье. Он сжал обеими руками протянутую ему руку, а она в изумлении огляделась кругом, удивляясь, что он один, и ожидая появления высокой американки с папиросою во рту.
   Она объяснила свое присутствие здесь тем, что не пошла на бал, но в то же время не хотела сидеть одна в салоне, пока муж играет в курительной. Поэтому, уложив Карла, она пришла сюда, чтобы взглянуть на танцы издали. Она ведь так одинока!.. И Минна слегка пожала руку Фернандо, благодаря его за внимание.
   Но лицо ее озарилось сейчас же бледною улыбкою, в которую она постаралась вложить немного лукавства. Отчего он один? Она уже собиралась отказаться от его дружбы. Но Фернандо перебил ее:
   -- Все кончено между нами! Клянусь вам! Кончено навсегда. У меня нет на всем пароходе друга кроме вас.
   И он сказал это от чистого сердца, радуясь присутствию Минны. Он жалел теперь даже, что не держался все время подле нее. Эта женщина не действовала ему на нервы, расхваливая своего мужа: она была кротка и преклонялась перед ним, не так как, Мод, которая держала себя с ним даже в минуты величайшей откровенности надменно, как с лакеем.
   Кроме того, он вспоминал о Тери и о своем твердом намерении не осквернять своей благородной любви новым "преступлением". С Минною он не подвергался ни малейшей опасности; бедняжка была разочарована жизнью и избегала всяких любовных историй, предпочитая скромную растительную жизнь. Притом она была, по-видимому, больна.
   Они подошли к борту и залюбовались луною.
   -- Она растет с каждым днем, -- сказала Минна. -- Как она велика и лучезарна! В Европе она никогда не выглядит такою.
   Луна только что выплыла из-за горизонта и казалась действительно огромною. ее светлые лучи серебрили облака на небе и от горизонта до самого парохода, заливали серебром огромное пространство, выглядевшее, как широкий, сказочный путь. Минна глядела на этот путь, становившийся все шире по мере того, как луна поднималась выше на небесном своде.
   -- Так и хочется пойти по этому пути, -- прошептала она, очарованная величием ночи. -- Кажется, соскочила бы с парохода и побежала... побежала по этому серебряному пути неведомо куда.
   -- Одна? -- спросил Фернандо тоном упрека.
   -- Нет, с вами... Лучше с вами.
   Она взглянула на него и снова устремила взор на море. Глаза ее заблестели перламутровым светом и овлажнились слезами. Губы зашептали что-то похожее на молитву. Это были стихи, в высшей степени сантиментальные немецкие стихи, не вполне понятные для Фернандо. Наивная поэзия немецких "Lieder" текла из уст Минны, словно тихий нежный ручеек, который как бы трепещет от страха, что разбудит своим шепотом покрывающую его неподвижную растительность.
   Они стояли, прижавшись друг к другу и как бы съежившись в благоговейной тишине ночи и поэтической атмосфере. Охеда испытывал чувство отдыха, стоя рядом с этою женщиною.
   -- Вы... вы сами поэт, -- 'Сказала она, кончив говорить стихи. -- Скажите мне что-нибудь из ваших произведений... Они, должно быть, великолепны.
   Но Фернандо отказался. Его стихи были написаны на испанском языке, и она не могла понять их. Но испытывая потребность отдать чудной ночи что-нибудь из своего внутреннего мира, он стал читать французские стихи с медленною торжественностью. Минна жадно следила за ним глазами, стараясь понять каждое слово. Замечая иногда, что она не понимает смысла слов, он останавливался и повторял или объяснял ей стихи.
   Бывшая артистка вздыхала от восторга, очарованная, как стихами, так и произносившим их голосом.
   -- Виктор Гюго -- мой бог, -- сказал вдруг Охеда, кончив стихи. -- И Бетховен тоже. -- Она взглянула на него с мольбою, ожидая ответа, который соединил бы их еще одною общею любовью. А Вагнер?.. Фернандо ответил не сразу. Вагнер не отличался олимпийским спокойствием, простым величием божества. Он больше походил на великого волшебника с истерзанною душою, но, правда, в его творчестве соединялись поэзия одного и музыка другого. -- Да, он -- тоже мой бог, -- сказал он после краткого молчания.
   Палуба была пуста. Снизу доносились звуки оркестра, игравшего самые банальные, модные танцы. Минна и Фернандо чувствовали себя словно опьяненными лунною ночью и сантиментальною поэзиею. Охеда, более хладнокровный, чем его собеседница, почувствовал желание расхохотаться над этим сантиментальным опьянением. Действительно он глядел на луну и читал стихи, как юноша, стоя рядом с женщиною, которая была матерью, и слушая вульгарную музыку, игравшую танцы для самых легкомысленных существ этого Ноева Ковчега. Но необъяснимое волнение было сильнее его иронии и удерживало его на месте, подле этой женщины, трепетавшей от его прикосновения.
   Подняв глаза на Минну, он увидел в ней вдруг новую женщину. Может-быть, это было действие поэзии, а может-быть ночь и лунное освещение изменили ее к лучшему. Фернандо признался себе мысленно, что никогда не видал до сих пор этой женщины и не понимал ее, ограничиваясь всегда в разговорах с нею выслушиванием ее горестных повествований. И неожиданно для самих себя, они очутились молча гуляющими под руку по палубе, не глядя друг на друга, но сознавая, что мысли каждого из них заняты только другим... На палубе не было никого. Их медленные шаги отдавались гулким эхом, точно в пустом монастыре. Взойдя на нос парохода, где освещение было слабее, и никто не мог видеть их, Фернандо привлек Минну к себе и страстно стал целовать ее в щеку, в нос, куда попало, не разбирая ничего.
   Немка застонала от неожиданности и даже страха, как будто для нее осуществилось то, о чем она мечтала много раз безо всякой надежды. Она не выказала ни малейшего сопротивления и опустила голову на его плечо с видом девушки, теряющей сознание. Фернандо увидел, что грудь ее тяжело вздымается, и почувствовал на шее слезу. Бедная Минна! Он начал уже раскаиваться в своей дерзости... Но она повернула голову, оперлась затылком на его плечо и, подняв губы с улыбкою к его губам, вернула ему поцелуй, долгий, бесконечно-сладкий.
   Чьи-то шаги заставшие их вдруг встрепенуться. Они взялись под руку и продолжали путь с притворно-равнодушным видом. Но тревога оказалась ложною. Это был только юнга, спускавшийся по соседней лестнице.
   -- Вернемся в уголок поцелуев, -- сказал он нетерпеливо.
   Они вернулись на прежнее место и, не дожидаясь первых шагов Фернандо, Минна сама опустила голову ему на плечо и протянула губы для поцелуев.
   -- Я люблю тебя! -- прошептал Фернандо, становясь смелее при виде ее покорности. Руки его скользнули по ее телу, не оказывавшему до сих пор никакого сопротивления. Но почувствовав его дерзкие ласки, немка высвободилась вдруг из его объятий с такою силою, какой никто не подозревал в ней.
   -- Я не хочу, -- простонала она печально, словно что-то разбило вдруг ее мечты. -- Я не хочу этого... Я никогда не захочу.
   Охеда видел, что она говорить правду. ее тело восставало против всякой ласки ниже головы, и противодействие ее было настолько резко, что ему пришлось ухватиться за что то, чтобы не упасть.
   -- Мне вредно это! Никогда! Любить друг друга, как до сих пор... и больше ничего. Быть всегда вместе... всегда, всегда... Мы будем... как жених и невеста. Губы и больше ничего... Души наши тоже сольются, жених мой дорогой.
   Фернандо, недовольный этим сопротивлением, держал ее руки в своих и старался убедить ее своими страстными словами и красноречивым взором. Он описывал ей свою роскошную каюту с высоким потолком, мягкою постелью и широким диваном. Пойдем, пойдем! Они могли говорить и целоваться там на полной свободе. У него много интересных книг; они поговорят о любимых поэтах, о великих композиторах.
   Минна слушала его с восторженным взглядом и боязливою, полунедоверчивою улыбкою. Нет, в каюту нет... Губы... и больше ничего.
   На палубе послышались шаги и голоса. Танцы кончились, и публика поднялась на палубу освежиться. Минна высказала желание уйти. Она занимала с сыном маленькую каюту у самой нижней палубы. Муж ее помещался в соседней каюте, но не уходил никогда спать до рассвета.
   И повторив еще раз свое прежнее: "Губы да... Каюта нет!.." -- она быстро удалилась, обернувшись два раза, чтобы взглянуть на Фернандо.
   Последний остался еще немного на палубе. Он был доволен своею судьбою. Жаль, что здесь не было Мод! Она увидала бы, как он равнодушен к ее пренебрежению. Образ американки казался ему теперь далеким, почти безжизненным.
   Когда он вошел к себе в каюту, взор его остановился на портрете Тери, стоявшем на столике в золоченой рамке. Бедная Тери! Он думал о ней впервые за весь день, и эта мысль возбудила в нем угрызения совести. Что сказала бы Тери, если бы увидала его теперь! И словно испугавшись, что она действительно увидит его, он отвернулся от портрета и лег спать.
   На следующее утро он встретился с Минною на шлюпочной палубе. Она оставила сына на гимнастике и подошла теперь к нему с некоторым смущением, опасаясь перемены в его отношении к ней. Но когда Фернандо встретил ее с улыбкою, лаская ее глазами и пожимая ей руку с горячею нежностью, лицо немки просияло и как бы помолодело. Ей захотелось тогда выразить свою благодарность более энергично. Они были полускрыты от публики большою вентиляционною трубою. Минна огляделась по сторонам и открыла Фернандо объятия. Любовь моя, дорогой мой! Они поцеловались горячо, но наскоро, не так, как накануне вечером. Затем, словно насытившись сразу, они ушли под парусинный навес и, усевшись в двух креслах, стали спокойно наслаждаться океаном и молча глядеть друг на друга.
   Фернандо разглядывал Минну при ярком солнечном свете и наслаждался своим разочарованием со странною жестокостью. Ему видны были теперь все подробности ее поблекшей красоты. Молодое сравнительно лицо было покрыто мелкими морщинами, под глазами чернели большие круги, губы были бледны, кожа -- зеленовато-землистого цвета. И в придачу ко всему этому ребенок, который мог явиться каждую минуту, и муж, храпевший еще у себя в каюте после выпитого накануне пива. Платье ее было более, чем скромно, и она тщетно постаралась сделать его наряднее дешевыми кружевами и букетиком искусственных фиалок. Все это придавало любви Фернандо характер чего-то смешного. Если бы миссис Поуер прошла мимо них теперь, она, несомненно, не удержалась бы от надменной, иронической улыбки... Но внутренний, эгоистический голос восставал против таких соображений.
   -- Она, может быть, и неинтересна, но что же из этого? Мне она доставляет развлечение, а это все, что требуется. Эта бедная женщина любить меня. Я являюсь для нее мечтою, напоминаю ей тот мир, где она жила и куда не может больше вернуться. Важно только идти напролом и добиться чего-нибудь положительного.
   И он клонил разговор с ловкою хитростью туда, куда ему хотелось. Минна говорила, устремив глаза в бесконечное пространство и желая продлить очарование предыдущего вечера. Фернандо и Карл были единственные существа, которых она любила. Какое счастье жить всегда между любимым человеком и сыном! Но она могла только мечтать об этом. Как только Гете придет в порт, каждый отправится по своим делам. И даже если по воле судьбы они получат возможность жить вместе, Фернандо никогда не потерпел бы присутствия чужого, капризного ребенка. А она не могла жить без Карла.
   Охеда выслушивал ее фантастические мечты с добродушною улыбкою, но продолжал клонить разговор к своей цели. Жить вместе! Он тоже мечтал ночью об этом счастье. Обладание женщиною связывало его с нею навеки и прибавило бы к любви еще чувство благодарности. О, когда согласится она добровольно дать ему счастье не одними только поцелуями!
   Минна догадывалась, что это значит, и краснела, инстинктивно откидываясь назад. Нет, она всегда будет говорить нет. Прежде, когда она была молода и красива, тогда -- может быть. Но теперь! Она отдавала себе отчет в своем физическом состоянии. Теперешняя Минна была тенью прежней, и, если бы она уступила его желанию в момент слабости, то раскаялась бы в этом, заметив в нем разочарование. "Нет, милый, нет". Важно только любить друг друга. Остальное придет поневоле, когда они будут жить вместе, но это так же мало важно, как любая из низменных потребностей, оскверняющих жизнь. Почем знать, может быть, за этим последует разрушение всяких иллюзий!
   У них скоро явился непрошенный свидетель. Карл кончил гимнастику и пришел к ним, оглядывая обоих и не понимая их разговора. Он позволял Фернандо ласкать себя рассеянною рукою, но дичился его и, бросался поперек колен матери, широко расставляя руки, точно он защищал ее от нападения.
   Минна гладила ребенка по головке, но мысли ее были заняты одним Фернандо. К ее любви примешивалась значительная доля благодарности к этому человеку, напоминавшему ей о ее славном прошлом. Она вообразила теперь, что может воскресить это прошлое, конечно, не в прежнем блеске, но все-таки с большою долею радостей. Ей хотелось изучить испанский язык, чтобы наслаждаться поэзией Охеды. Он ведь, несомненно, великий поэт...
   Они провели таким образом утро, фантазируя о будущем и обменявшись только несколькими ласковыми словами и рукопожатиями над головою Карла, сидевшего на коленях матери.
   Ребенок оживился только, когда Минна заговорила с ним по-немецки о предстоящих торжествах. Вечером начинались Олимпийские игры, которые должны были продолжаться четыре дня в ознаменование перехода экватора. В них принимали участие и взрослые, и дети. Они состояли в том, чтобы быстро глотать леденцы, наполнять картофелем корзинки, вдевать нитки в иголки, бегать в мешках, прыгать через препятствия и т. п. Вся эта церемония при переходе экватора соблюдалась так же свято, как какой-нибудь религиозный обряд.
   После завтрака начались детские игры, которыми руководил капитан с помощью нескольких "членов комиссии". Малтрана, не выбранный в члены комиссии, но замещавший в ней Фернандо, занял в конце концов первое место, крича и распоряжаясь больше всех остальных. Он выстраивал детей в ряд, и раздавал им печеные яблоки.
   -- Теперь смотрите! Тот, кто съест яблоко первый, получить приз! Раз... два... три:
   Публика смеялась над потешными усилиями малышей, распяливавших рот как можно шире, чтобы откусить побольше сразу. На долю победителя доставался громкий взрыв аплодисментов, а некоторые мамаши бросались к своим ребятишкам и хлопали их по спине, чтобы они не подавились от чрезмерного усердия.
   После этого дети бежали с ложками в руках от одного конца палубы на другой и подбирали с полу яйца. Выигрывал тот, кто возвращался назад первым. Потом они собирали в корзины разбросанный по палубе картофель, и тот, кто наполнял свою корзину раньше других, считался победителем.
   Охеда просидел все время подле Минны, глядя на игры, возвращавшие его к веселым годам детства. Она поглядывала на него изредка, выражая свою благодарность за то, что он сидит все время подле нее. Миссис Поуер, появившаяся там на короткое время, сразу догадалась о тайных отношениях Фернандо и Минны, несмотря на их внешнее равнодушие. Это открытие вернуло ей, по-видимому, спокойствие, так как, ясно прежний друг не будет больше приставать к ней. Она даже взглянула на Охеду с насмешливою улыбкою, как будто поздравляла его с новою победою, а затем удалилась со своими соотечественниками играть в бридж.
   Вечером, во время заката, Охеда и Минна встретились наверху, на шлюпочной палубе. Ей захотелось полюбоваться вместе с ним закатом солнца, который был особенно хорош между экватором и берегами Бразилии. Чистое небо подернулось фиолетовою дымкою. Только на самом горизонте плыло несколько причудливых легких облаков. Солнце село позади них, окрасив горизонт ослепительно-красным цветом, бледневшим теперь понемногу. Облака красиво выделялись на этом фоне, принимая иногда странные, фантастические очертания.
   Минна была в восторг от этой картины. Она опустила голову на плечо Фернандо, не думая о том, что кто-нибудь может застать их в такой позе. Из груди ее вырывались сантиментальные вздохи. Охеда стал терять всякое терпение. Закат солнца великолепен, но он не понимал такой сантиментальности.
   Детский зов заставил их встрепенуться. Это был Карл, искавший мать по всей шлюпочной палубе. К обеду прозвонили уже давно, и маэстро Эйхельбергер сел за стол и послал сына разыскивать мать. Минна поспешно ушла в столовую.
   Вечером они встретились менее тепло. Охеду раздражало сопротивление Минны. Тщетно уходили они в уголок поцелуев. Он желал большего, чем поцелуи, и находил свое положение глупым.
   Они расстались холодно. Она ушла, печально опустив голову и с трудом сдерживая слезы, он отправился к себе надутый и сердитый, точно его обманули в законных ожиданиях.
   Перед сном он дал волю своему гневу.
   -- Эта дура воображает, что я буду терять с нею время, как влюбленный романтик, -- ворчал он. -- "Губы да, каюта нет..." Пусть убирается к черту, если не пойдет дальше этого... Я не позволю никому больше насмехаться над собой. Довольно с меня насмешек...
   На следующее утро они снова встретились на шлюпочной палубе, но свидание не дало опять положительных результатов. Минна заплакала. Фернандо требовал от нее невозможного. Раньше еще она, может-быть, уступила бы, но теперь!.. Она отдавала себе отчет в том ужасном впечатлении, которое вынес бы человек, овладевший ею: разочарование и глухое бешенство, а потом забвение, вот и все.
   Фернандо даже не подошел к ней после завтрака. Тщетно проходила Минна несколько раз мимо окна зимнего сада, где Охеда пил кофе с Малтраною. Фернандо делал вид, что не замечает ее.
   С кормы подул свежий ветер и некоторым дамам в легких туалетах стало холодно. Минна закашляла, так как была в легкой блузе, и пошла по примеру других дам в каюту за пальто.
   Внизу в коридоре не было никого, и все каюты были пусты. Даже прислуга находилась на палубе, глядя на игры. А что, если Фернандо придет вдруг! Эта мысль заставила ее вздрогнуть от страха и сладкой тревога. Она сознавала, что падет неизбежно, если Фернандо появится теперь позади нее.
   И он появился вдруг. Минна открывала дверь в свою каюту, когда он показался в коридоре, где ковер заглушат шум его шагов. Минна остановилась и прижала руку к груди от страха и удивления. Но это продолжалось лишь одно мгновение. Она вспомнила, что считала еще несколько минуть тому назад любовь Фернандо потерянною. О, ужас! Не разговаривать с ним больше никогда! Видеть, что он ухаживает за другою!..
   -- Дорогой мой! Поэт мой!
   Она упала в его объятия и жадно прильнула к его губам: потом резко отшатнулась, как будто ею снова овладел страх.
   -- Уйди. Нас могут увидеть.
   Она вошла в свою каюту, но закрыла дверь только на половину, чтобы взглянуть на него еще раз, лаская его взором.
   Однако, когда она захотела закрыть дверь, но не смогла. Охеда упирался в дверь коленом и локтем, толкая ее вперед, тогда как Минна напирала на нее изнутри всем своим телом. Он умолял впустить его и клялся, положив руку на сердце, в своих благородных намерениях. Напрасно она беспокоится. Он не сделает ничего против ее желания. Ему захотелось только войти к ней в каюту, чтобы сжать ее беспрепятственно в своих объятиях и целовать ее вволю, без страха перед посторонними.
   -- Нет, нет, -- стонала она, силясь закрыть дверь, но та не уступала ей.
   Охеда продолжал настаивать на своем.
   -- Впусти меня. Я не сделаю ничего против твоей воли. Даю тебе честное слово. -- И не отдавая себе хорошенько отчета в своих словах, он стал искать себе поручителей, обещая уважать ее желания ради того, что она уважала больше всего на свете. -- Клянусь тебе Вагнером... Клянусь Виктором Гюго.
   Дверь медленно поддалась, словно от волшебных заклинаний. Давление извне заставило ее покачнуться на петлях и сломить последнее сопротивление Минны. А после этого она сразу захлопнулась, не оставив в коридоре ни души.
   Бедный Вагнер! Бедный Виктор Гюго!

X.

   После обеда Фернандо сел на палубе вдали от оркестра, начавшего вечерний концерт.
   Он был печален, и к его грусти примешивались разочарование и раскаяние. Эта бедная женщина говорила правду: все его иллюзии исчезли сразу с удовлетворением желания. Он сделал бы много лучше, если бы поверил ее словам. Фантастическое здание, воздвигнутое во время разговоров с Минною, рухнуло при первом же столкновении с действительностью. И Охеда терзался в результате угрызениями совести. Что делать теперь?
   Бедная Минна! Она первая отдала себе отчет в разочаровании, последовавшем за вспышкою безумной любви. Очнувшись от забвения и успокоившись немного, она выразила покорным жестом и словами, что не делает себе никаких иллюзий относительно будущего. Все кончилось между ними. И все, что он ни скажет для восстановления прошлого, будет милосердною ложью для прикрытия своего разочарования.
   Они избегали встречаться в этот день. Она раскаивалась, по-видимому, в своем слабоволии, он терзался угрызениями совести. После обеда Минна сейчас же ушла с Карлом к себе в каюту, не собираясь выходить до следующего утра. Нелегкая ей предстояла ночь!
   -- Превосходно, синьор Охеда... Вы сделали несчастною бедную женщину, которая виновата только в том, что полюбила вас немного. Вы напомнили ей своею прихотью о ее жалком физическом состоянии... Почему вы не послушали ее и пошли против ее желания? Великолепно. Вы вели себя, как настоящий кабальеро.
   Когда Фернандо сидел таким образом в стороне от всех, отдавшись своим мрачным мыслям, он услышал подле себя женский голос и увидел между собою и чудным звездным небом женскую фигуру.
   -- Всегда один... всегда в мыслях... Может-быть, вы сочиняете теперь прелестные стихи.
   Фернандо выпрямился от изумления. Перед ним стояла Нелида. Он увидал прежде всего ее розовые, влажные губы с острыми блестящими зубами. Исидро восхищался всегда этим ртом тигрицы, улыбавшейся так, как будто она хочет заманить его к себе.
   Захваченный врасплох, Фернандо не сразу нашелся, что ответить. Она. поблагодарила его улыбкою за смущение, приняв это за дань своей красоте, кружившей голову даже самым серьезным мужчинам.
   -- Всегда один! -- повторила она. -- Вы не желаете быть моим другом. Я глядела на вас много раз, я говорила с вами... и ничего. -- Она покорно съежилась, точно равнодушие Фернандо (которого он сам не замечал в себе) причиняло ей искреннее огорчение. -- А мне так хотелось бы попросить у вас одну вещь... Напишите мне что-нибудь, хотя бы только два стишка за вашею подписью. Мне хочется сохранить такой сувенир... Пусть все мои подруги знают, что я ехала на пароходе вместе с синьором Охедою. испанским поэтом. Все барышни получили что-нибудь от вас: открытку или стихи на веере. Скажите, синьор, разве я антипатична вам?
   Она опустилась при этом в кресло подле Фернандо. В начале она держалась по крайней мере прямо, но потом откинулась назад и вытянула ноги горизонтально, выпятив кверху свой очаровательный бюст.
   Охеда обещал с галантною поспешностью исполнить ее просьбу немедленно. Он напишет ей хоть целую поэму, так как очень польщен ее просьбою. Есть у нее альбом? Нет, она не покупала себе альбома, но попросить у Стюарда кусок бумаги или блокнот. Ей важно только получить сувенир. И в то же время она давала Фернандо понять глазами, что подошла к нему не ради стихов, а для того, чтобы завязать разговор.
   Фернандо стал оправдываться тогда перед нею. Он никогда не относился к ней равнодушно. Она оживляла весь пароход и была самая интересная изо всех дам. но как подойти к ней, когда она вечно окружена поклонниками -- своею суровою свитою, тоже раздираемою враждою и ревностью?
   -- Ах, мои поклонники! -- воскликнула она смеясь. -- Пожалуйста не говорите со мною о них. Они слишком надоели мне. Уверяю вас, синьор, что я ненавижу этих людей. Они -- отвратительные эгоисты. Мне нравятся гораздо больше положительные люди среднего возраста. Они лучше умеют любить и окружают женщину большим вниманием.
   Она поглядела при этом на Фернандо так вызывающе, что у него не осталось никакого сомнения относительно того, к кому относятся ее намеки.
   Он приподнялся на стуле и тоже поглядел на нее вызывающе-пристально. От нее пахло свежим, молодым, очаровательным телом. Красота ее не напоминала поблекшего лица немки или полного расцвета физических сил миссис Поуер. Даже образ Тери утратил долю своей красоты, когда Охеда сравнил его с Нелидою. Это было великолепное животное, пышущее жизнью, силою, обаянием. Иной раз она теряла свой улыбающийся, безнравственный апломб, но он скоро возвращался к ней с новою силою.
   И это красивое создание, управлявшееся одним инстинктом, явилось теперь к нему в силу непонятного каприза. Для сомнений не оставалось больше места. Стоило только взглянуть на ее страстные глаза и выражение лица. В Охеде проснулась тогда половая гордость, свойственная всем мужчинам, слепая вера в свою неотразимость, заставлявшая признать логичными всякие авансы со стороны женщины.
   Он наклонился к ней, как будто не слыша хорошенько ее слов. Нелида в свою очередь оперлась о ручку кресла Фернандо, соприкасаясь иногда с его рукою. Они разговаривали, не обращая внимания на проходивших мимо пассажиров, перешептывавшихся между собою. Некоторые пожилые дамы отворачивались, чтобы не видеть их, но, отойдя на другой конец палубы, сообщали новость всем любопытным.
   -- Вы еще не знаете? Нелида, эта сумасшедшая, бросила своих ухаживателей и сидит с испанским доктором, другом Малтраниты. Бедный малый!
   Нелида скоро заметила с чисто женскою проницательностью любопытство окружающих и даже возгордилась этим, тогда как Охеда не заметил пока ничего. Впрочем, и от него не ускользнуло то обстоятельство, что Нелида делается с ним все фамильярнее. Между ними не произошло еще ничего компрометирующего, а. она разговаривала с ним уже, как ей любовником.
   Нелида была твердо уверена в своей власти над мужчинами. Она была центром этого плавучего мира, и весь мужской персонал должен был преклоняться перед нею. Стоило ей сделать пустяшное движение, и каждый был обязан пасть к ее ногам. Уверенная в своей власти, она разговаривала теперь с Фернандо и оправдывалась перед ним в своем прежнем легкомыслии, хотя он и не думал спрашивать у нее отчета. Она была очень несчастна (и при этих словах она сумела придать своим глазам влажный блеск). У нея остался в Берлине жених, мечтавший жениться на ней. Но дела папаши нарушили это счастье и заставили ее уехать в Америку. О, как она несчастна! Как она любила этого человека!
   Охеда позволил себе несколько робких вопросов. А этот немец, слывший на пароходе ее родственником? А бельгиец и прочие друзья? Но Нелида ответила ему вполне невозмутимо. Эти люди служили ей для развлечения. Она ведь молода; ей нет еще и восемнадцати лет. Жизнь коротка и надо пользоваться ею. Она равнодушна к сплетням. Все уладится в конце концов с замужеством, а она была уверена в возможности найти себе в Америке подходящего мужа. Только не местного уроженца, потому что все они -- люди старого закала, ревнивые и серьезные, а какого-нибудь приезжего, которого прельстит ее красота и богатство отца. И при этих словах на ее лице заиграла циничная улыбка.
   -- Экая сумасшедшая девочка! -- подумал Охеда, удивляясь ее безнравственной откровенности. -- Но в то же время она очаровательна.
   Нелида продолжала болтать без умолку. Она не могла забыть Фернандо с тех пор, как увидала его впервые у Тенерифа. Сперва у нее была надежда, что он заговорит с нею сам, но он держался всегда далеко от нее, а приличие не позволяет женщине самой лезть к мужчине. После того ей было очень тяжело видеть его с другими женщинами. (И дерзкая девчонка приняла стыдливый вид, говоря о его любовных историях). Она ненавидела эту надменную американку, не отвечавшую ей никогда на поклон, ненавидела также некрасивую немку, гулявшую с ним последние дни. Он ухаживал за немкою, вероятно, в шутку, неправда ли? Такой человек, как он, не мог же серьезно компрометировать себя, показываясь постоянно в обществе бедной мамаши!
   Она часто расспрашивала, про него Малтрану, желая узнать подробности его жизни. Исидро мог подтвердить ему, какой интерес возбуждало в ней все, что касалось его. Но Исидро прошел в это время сам мимо них, покашливая и видимо желая обратить на себя внимание Фернандо. Нелида подозвала его к себе.
   -- Подойдите сюда, Малтрана. Как поживаете? Скажите, правда, ведь я спрашивала вас много раз о вашем друге... и жаловалась на то, что он как будто избегает меня.
   Исидро поклонился с комическою серьезностью. Точно так-с. Он мог подтвердить это какими угодно клятвами. Взор его скользил при этом с удивлением и завистью по лицу Охеды. Вот-то везло человеку!
   -- Нелида, Нелида!
   Это был властный зов матери, выглянувшей из курительной комнаты. Нелида, по обыкновению, ответила на зов не сразу и встала, сердито ворча на мать.
   -- Как она мне надоедает! Наверно нет ничего важного. Должно быть, эти несносные затеяли какую-нибудь интригу, увидав меня с вами.
   "Эти несносные" были ее ухаживатели, бродившие растерянно по палубе с тех пор, как Нелида подсела к Фернандо. Отойдя уже на несколько шагов, девушка остановилась и обернулась.
   -- Подождите меня здесь, Охеда. Я скоро вернусь. Мне было бы очень жаль не застать вас тут.
   И она погрозила ему пальцем, лукаво улыбаясь. Когда приятели остались одни, Малтрана громко расхохотался.
   -- Превосходно, мой друг. Много пищи дали вы сегодня сплетням. На всем пароходе только и говорят, что об этом.
   Фернандо поглядел на него с изумлением. Какой же он дал повод сплетням? Они просто разговаривали, как все другие.
   -- Да, но у этой девицы вполне установленная репутация. Да и про вас тоже складывается понемногу недурная молва. Поэтому, когда вас увидали вместе, каждый заподозрил Бог знает что.
   Охеда постарался оправдаться. Он не сделает ничего, чтобы сблизиться с этою девушкою. Она сама явилась к нему, без приглашения.
   -- Так оно и есть! -- сказал Исидро. -- Я давно предсказывал, что это будет так. Раз вы не обратили на нее внимания, она полезла к вам. -- Фернандо сделал вопросительный жесть. -- Видите ли, эта девчонка прежде всего полусумасшедшая. Затем она чувствует себя оскорбленною в своем самолюбии, раз вы не подарили ее вниманием. Вас считают здесь самым воспитанным джентльменом и воображают, что вы были в связи с герцогинями, принцессами и т. п. Подумайте, каким лакомым кусочком являетесь вы для нашей тигрицы! Вы известны своими любовными историями и не останавливаете на ней взора, когда она считает себя самою красивою женщиною на пароходе. Этого довольно, чтобы она примазалась к вам.
   Исидро следил последние дни за быстрою переменою в Нелиде. Она постоянно расспрашивала его с живым интересом про Фернандо и его прежнюю жизнь. В этот день, после обеда, она поссорилась со своими поклонниками, неизвестно из-за чего, и те удалились в уверенности, что она поневоле скоро вернется к ним от скуки. Но Нелида воспользовалась этою размолвкою, чтобы пойти к Охеде, и ухаживатели измышляли теперь способ привлечь ее к себе обратно.
   -- Мать позвала ее сейчас наверно под их влиянием. Они рассказали ей очевидно, как скандально она ведет себя, и мулатка послушала их.
   Малтрана глядел на будущее весьма оптимистично, поздравляя друга с предстоящим успехом. Он мог считать уж, что эта девушка принадлежит ему. Семьи ее ему нечего бояться. Единственную опасность представляла свита молодых поклонников, соперничавших между собою, но готовых защищать девушку от других в случае опасности.
   Нелида появилась в это время в, дверях курительной комнаты и поглядела на двух друзей. Увидя Охеду на прежнем месте, она одобрительно покачала головою. Это хорошо. Ей нравилось такое послушание. Когда она подошла, Исидро удалился.
   -- До свиданья. Я понимаю, что мешаю. Желаю вам успеха.
   Нелида опустилась на стул в раздражении и хлопнула веером по ручке кресла. Ее злила мать! Эта противная мулатка, на которую она совсем не была похожа, всегда проповедовала ей мораль и стесняла ее свободу. Она поссорилась теперь с матерью, потому что та уверяла, что уже одиннадцать часов, и пора спать. Потом она выругала еще своих поклонников и прибежала, к Фернандо.
   -- Но я не хочу, чтобы вы терпели из-за меня неприятности. -- сказал он. -- Я буду держаться от вас подальше.
   Она возмутилась, точно он предлагал ей что-то бесчестное. Он обязан оставаться теперь при ней. Когда ей запрещали что-нибудь, этого было достаточно, чтобы она непременно сделала запрещенное. Ах, если бы папа не играл как раз теперь в карты со знакомыми, она обратилась бы к нему за помощью. Одного его слова было бы достаточно, чтобы дать ей восторжествовать над матерью. А теперь им предстояло расстаться через несколько минуть.
   Охеда подумал с некоторым беспокойством о тех неприятностях, которые могла доставить ему эта женщина. Ему предстояло очевидно завоевать расположение этой темнолицей женщины и бороться со всею враждебно настроенною свитою. И все ради весьма проблематических целей, так как эта капризная девчонка могла ежеминутно перемениться в своих желаниях.
   Он только что собрался сделать ей довольно рискованное предложение насчет свидания в следующий день в более уединенном месте, как она взглянула на него властно и произнесла спокойным голосом:
   -- В двенадцать часов... Я жду вас в двенадцать.
   В двенадцать чего? Где ждет она его в двенадцать? Но Нелида сделала нетерпеливый жест и улыбнулась с пренебрежительным состраданием. Как могли люди уверять еще, что он так умен! В двенадцать часов ночи у нее в каюте. Где же больше? Она будет поджидать его и не запрет двери. Как непонятливы мужчины!
   Фернандо торжественно покачал головою, как будто речь шла о деле чести. Отлично, он придет ровно в двенадцать. Нелида рассказала ему подробно, как она помещается. Она занимала одна маленькую каюту. В соседней каюте спит ее брат, а дальше -- родители. Фернандо увидит свет в ее каюте. Пусть только придет осторожно и поцарапается в дверь... Но ей пришлось прекратить свои объяснения.
   -- Вон идет этот дурак! Несет мне приказание идти спать.
   Этот дурак был брат, который поклонился Охеде почтительно-холодно, как человеку, достойному уважения, но не заслуживающему большой симпатии.
   Нелида встала и потянулась с ленивым наслаждением. Она казалась теперь выше, как будто тело ее вытянулось от усилия.
   -- Покойной ночи, синьор. Вы доставили мне огромное удовольствие своим разговором. Не забудьте пожалуйста стихов.
   Фернандо посмотрел ей вслед и стал гулять по палубе. Какой сегодня день. Только еще среда, тот самый день, когда он вошел в первый раз в каюту синьоры Эйхельбергер. А ему то казалось, что со времени этого печального приключения прошли целые недели или даже месяцы. Время шло на пароходе очень неравномерно, то безумно быстро, то бесконечно однообразно. Прошли лишь несколько часов, а он уже снова собирался идти потихоньку в каюту к женщине, о которой не думал еще совсем недавно. Он сосчитал по пальцам события последних дней. В воскресенье Мод. В понедельник ее насмешливо-презрительное отношение. На следующий день Минна, очарование которой длилось до среды. А теперь Нелида, явившаяся к нему сама.
   В четыре дня три любовных приключения. На суше ему понадобилось бы, может-быть, четыре месяца, чтобы достигнуть подобного результата. Здесь же все было легко, благодаря скоплению народа и безделью.
   Около двенадцати часов Фернандо воспользовался моментом, когда коридор был пусть, и проскользнул на цыпочках по красному ковру к каюте Нелиды. Дверь была приоткрыта и, как только Фернандо приблизился, в узком прямоугольнике света показалась нахальная фигура Нелиды. Она была одета только в то голубое кимоно, которое купила на глазах Фернандо в Тенерифе. Белые, обнажённые руки протянулись к нему и вцепились ему в грудь.
   -- Входи же, глупый! -- приказала она хриплым голосом, заметив его колебание. -- Эти дураки подсматривают отовсюду, но это все равно. Входи, не теряй времени.
   И она резко дернула его к себе, как дергают пьяных матросов в порту голые женские руки, украшенные оловянными браслетами.

* * *

   Вскоре после восхода солнца Охеда проснулся у себя в каюте. Из коридора, около самой его каюты, слышались звуки музыки.
   -- Ах, сегодня, кажется, воскресенье, -- подумал он спросонок, но подсчитал, очнувшись окончательно что в этот день не воскресенье. Кроме того, музыка играла нечто веселое, совсем непохожее на торжественные лютеранские хоралы. -- Вероятно, поздравление кому-нибудь из моих соседей. Странно, у самой моей двери. -- И Охеда снова уснул.
   Одеваясь через два часа после этого, он поинтересовался узнать причину этой музыки и спросил о ней стюарда, принесшего ему горячую воду. Стюард ответил, избегая глядеть на него, что это было, вероятно, устроено соседу Охеды его приятелями по случаю его рожденья. И под усами его мелькнула при этом легкая улыбка лакея, который ждет на чай и лжет, чтобы не сердить барина.
   Наверху на палубе Фернандо наткнулся прежде всего на Малтрану.
   -- Вы слыхали музыку? -- спросил тот таинственным голосом.
   -- Слыхал. Это было в честь дня рождения моего соседа.
   -- Нет, Фернандо. Эта музыка была для вас. Ее устроили ухаживатели Нелиды, взбешенные ее изменою.
   Фернандо рассердился сперва. Как они смеют! Но Исидро засмеялся. Что же в этом дурного? Они могли выказывать ему подобного рода внимание, а он мог спокойно наслаждаться в это время своим успехом. Нелида ждала его уже с нетерпением. Он видел, как она бегала полчаса тому назад, ища его повсюду.
   -- Она видно не успела даже одеться, как следует. Теперь она вернулась, должно-быть, к себе в каюту кончить туалет. Она не может дождаться вашего прихода. Черт возьми. Охеда, как вы добиваетесь такого дьявольского успеха? Вы должны сообщить свой секрет друзьям.
   Появление Нелиды заставило его замолчать. Девушка пришла нарядно одетая и причесанная. Взяв руку Фернандо, она задержала ее в своей и устремила на него вопрошающий взгляд. Что, он доволен? Фернандо улыбнулся благодарною улыбкою, радуясь, что девушка интересуется его состоянием.
   Исидро удалился, поняв, что он лишний, и даже не попрощавшись. Нелида подвинулась еще ближе к Фернандо в порыве восторга.
   -- Мой царь! Мой Бог! Дорогой мой!
   И она чуть не бросилась ему на шею тут же на палубе. Фернандо не мешал ей в этом обожании и поневоле сравнивал ее с миссис Поуер. Нелиде было доступно по крайней мере чувство благодарности.
   Они отправились гулять вместе с невозмутимым спокойствием. Нелида, видимо, хотела напугать людей своею дерзостью и оповестить всех о своей новой дружбе. Они прошли вместе перед "уголком пингвинов", несмотря на нежелание Охеды, которому это было неприятно. К счастью, там было в это время только несколько дам, многозначительно перемигнувшихся между собою и нахмуривших брови.
   Около курительной сидело несколько поклонников Нелиды. Они вызывающе кашлянули при появлении Фернандо и Нелиды, но Охеда взглянул на них сам вызывающе, и они немедленно опустили головы и сделали вид, будто заняты чем-то иным. Нелида задрожала слегка от страха и удовольствия и судорожно уцепилась за руку Фернандо.
   Далее они увидали синьора Каспера, встретившего их с добродушною улыбкою на патриархальном лице. Папа, папочка! Дочь бросилась целовать его почтенную бороду, извиваясь точно кошка. Отец взглянул на Фернандо добродушно-покровительственным взором, точно тот вошел уже в их семью. До сих пор он обменялся с Охедою лишь несколькими словами, а теперь заговорил фамильярно, расхваливая дочь. Ох, уж эта Нелида! Ужасная шалунья! Не хочется слушаться маму. А в то же время ангел, настоящий ангел! -- И он гладил ее по волосам нежною рукою.
   Они сели все на одну скамью, Нелида по средине, мужчины по бокам. Синьор Каспер скоро перешел от семейных дел к коммерческим. Он дал Охеде несколько полезных советов, интересуясь его будущностью. Раз он -- друг его дочери, этого достаточно, чтобы Каспер считал его дела своими. Малтрана рассказал ему, что Фернандо -- капиталист и собирается основать крупное предприятие. Каспер предлагал ему поэтому свою помощь по приезде в Буэнос-Айрес и надеялся, что их дружба не ограничится простым знакомством в пути, а станет еще теснее в Аргентине.
   Нелида не давала Фернандо слушать внимательно. Она завладела. его рукою, отвела ее себе за спину и пожимала ее тихонько. Дела не интересовали ее. Она шевелила губами, не издавая звуков, и Охеда понимал, что она хотела сказать.
   -- Властелин мой! Бог мой! Люблю тебя!
   Один из приятелей Каспера положил конец этому положению, позвал его играть в карты. Но, как только он ушел, появилась мать. Фернандо понял, что она воспользовалась первым удобным предлогом, чтобы приблизиться к ним. И Охеда снова очутился в лоне семьи Каспер.
   Они подошли все трое к борту парохода. Нелида выказывала явное беспокойство и нетерпение, видимо, тяготясь присутствием матери. Она делала Фернандо за спиною мулатки знаки удалиться, но он не мог повиноваться, так как выслушивал любезный разговор матери, рассыпавшейся в похвалах дочке.
   -- Она немного легкомысленна и мало обращает внимания на то, что скажут люди. Но, помимо этого, она очень основательная девушка. Стоит ей выйти замуж, и из нее выйдет прекрасная мать. Поверьте, тот, кто женится на ней, не раскается в своем поступке.
   Она устремила при этом на Фернандо вопрошающий взгляд, словно предлагала ему это вечное счастье и надеялась увидеть на его лице улыбку благодарности.
   Нелида продолжала свою мимику за ее спиною. Мать оставила их в конце концов в покое, догадавшись, что мешает своим присутствием.
   -- Продолжайте гулять вдвоем. Мы, старухи, мешаем только молодежи.
   Она произнесла эти слова с видом ласковой, доброй матери, благословляющей будущий союз молодых.
   Отойдя от матери, Нелида как бы извинилась за нее, стыдясь таких излияний:
   -- Не обращай на нее внимания. Она -- женщина старого закала... Все ее мысли заняты замужеством. Стоит ей увидеть меня в обществе мужчины, как она воображает, что я выхожу. за него замуж. Замуж! Какой ужас! Как это банально! Кто может думать о таких глупостях?..
   Ея протест против брака звучал вполне искренно, как будто ей предложили что-то скандальное.
   Единственный в семье, державшийся в стороне от них., был брат Нелиды. Охеда был антипатичен ему. Серьезный вид и пожилой возраст его внушали мальчику уважение и некоторый страх. Притом он был твердо уверен в том, что этот человек никогда не предложит ему шампанского и сигар, как остальные поклонники сестры. Потому, несмотря на пример родителей, он старался держаться в стороне от Фернандо.
   После завтрака, когда Фернандо пил с Малтраною кофе в зимнем саду, мимо них прошла миссис Поуер. Она поклонилась им слегка, без малейшего замешательства, и Охеда тоже поглядел на нее равнодушно. ее надменная фигура почти не возбуждала в нем приятных воспоминаний.
   Затем он увидал поднимавшуюся по лестнице Минну, которая вела за руку Карла. Ребенок посмотрел на Фернандо, видимо, удивляясь, что тот не подходит к ним, как прежде, но мать продолжала путь, таща его за собою и не поворачивая головы. ее землистое лицо покрылось при этом легкою краскою.
   Весть о его дружбе с синьоритою Каспер облетела пароход с поразительною быстротою. Нелида старалась сама, чтобы ее новая победа стала известна всем. И теперь она заглянула очень скоро в окно, у которого сидели Фернандо и Малтрана. ее губы беззвучно произнесли одно слово: "Иди". Как только он вышел, она заговорила повелительным тоном. Час послеобеденного отдыха был уже близок, и многие пассажиры уходили к себе в каюты.
   -- Сойди ко мне в каюту, друг мой... Слышишь? Только постучись слегка в дверь и я открою немедленно.
   Она пожирала его широко раскрытыми глазами. Короткие волосы ее растрепались от ветра и придавали ее лицу что-то диавольское.
   Охеда даже удивился немного. Спуститься в каюту! Так скоро!.. Эта жажда любви начинала внушать ему страх. Но он постарался скрыть это чувство.
   -- Через полчаса, -- повторила она и ушла с приятным сознанием, что осчастливила человека.
   Фернандо сошел вниз с величайшею осторожностью, не заметив этот раз подсматриванья за собою. И когда он пробыл в каюте Нелиды уже довольно долго, случилось кое-что столь смешное и неприятное, что он надолго сохранил об этом дурное воспоминание. В дверь послышался громкий стук, и гнусавый голос брата Нелиды произнес сердито:
   -- Открой, открой. У тебя мужчина в каюте. Я пойду пожалуюсь папе.
   Нелида ничуть не смутилась, как будто привыкла к таким сценам, и только пробормотала несколько ругательств по адресу брата. Очевидно, эти дураки сообщили ему о присутствии Охеды у нее в каюте и послали его к ней.
   -- Залезай сюда, -- приказала она властно, оправляя на себе поспешно платье.
   И доктору Охеда, как его называли многие пассажиры, пришлось склониться перед требованием Нелиды и втиснуть свою почтенную фигуру под низенький диван. Девушка заставила потом диван чемоданом и большою картонкою. Фернандо чуть не задохся между ковром и пружинами дивана, и им овладело дикое бешенство. Нет, он не позволит насмехаться так над собою. Это было достойно лишь ее других поклонников, очевидно, сидевших под диваном не раз. Он же вылезет, хотя бы пришлось убить для этого. мальчишку.
   Но это оказалось излишним. Нелида отделала мальчишку сама. Как только открылась дверь, она схватила его за руку и втащила в каюту. До каких пор собирается он изводить ее своими глупостями? Она так крепко спала, а он явился мешать ей своими нелепыми историями. -- Погляди хорошенько, дурак... Открой глаза пошире, животное... -- Где же этот мужчина?
   Убедившись в своей ошибке, мальчик печально опустил глаза. Приятели поставили его в преглупое положение. И когда он робко приготовился уже уходить, сестра не отпустила его так просто. Прежде всего она пребольно ущипнула его, а потом у выхода дала ему еще звонкую пощечину. Мальчик хотел-было вернуть ей это прощальное приветствие, но, опустив занесенную руку, ударил только дверь, которая резко захлопнулась, чуть не прищемив ему пальцы.
   Нелида быстро разрушила баррикаду из чемодана и картонки, и доктор Охеда вылез на свет Божий, весь растрепанный, вспотевший, мигая, точно у него болели глаза от света. Лицо его совсем покраснело от духоты и напряжения.
   Нелида расхохоталась, увидя его в таком состоянии, и стала заботливо оправлять его туалет.
   -- Милый мой! Бог мой! Досталось тебе, бедному! Такой красавец попал в такое ужасное место! И все из-за меня!
   Фернандо улыбнулся нехорошею улыбкою.
   -- Другие были меньше меня ростом, неправда ли? Им хватало места под диваном?
   Нелида бросилась ему на грудь.
   -- Не говори этого, голубчик... Не повторяй, ради Христа. Мне тяжело слышать это. -- Она осыпала его при этом, страстными поцелуями, чтобы рассеять его неприятное впечатление и в то же время вознаградить за тяжелые минуты. -- Скажи, что ты не сердишься на меня за проделку этого гадкого мальчишки. Повтори, что ты любишь меня по-прежнему.
   Охеда и не мог сердиться. Он был слишком благодарен этой женщине за ее щедрые дары. Но он не мог, в то же время отделаться от неприятного воспоминания и чувства стыда за неловкое положение, в которое он попал. Нельзя было приходить сюда больше. Смешное положение хуже всяких бед.
   Нелида согласилась. Они будут видеться в каюте Фернандо. Она уже думала об этом, но ждала, пока он предложит сам. Ей очень хотелось прийти к нему в гости: его каюта наверно много роскошнее, чем у нее.
   -- Превосходно. Я приду сегодня после двенадцати ночи. Оставь дверь открытою. -- Этот раз, Охеда не скрыл своего неудовольствия. Нелида не ждала, пока ее пригласят; она приглашала себя сама, не считаясь с желанием хозяев дома. -- Почему ты не хочешь, чтобы я пришла? Если ты боишься, что меня накроют, то пожалуйста не беспокойся. Я умею пробираться куда угодно совсем незаметно, точно призрак.
   Фернандо не решился после этого отговаривать ее.
   -- Хорошо, приходи. Я буду ждать тебя. -- И после этого они принялись за трудное дело: стали выбираться из каюты так, чтобы враги не накрыли их.
   Нелида вышла первая и осмотрела все углы и повороты. Затем она свистнула слегка, и Фернандо быстро покинул каюту, не глядя, как Нелида посылает ему воздушные поцелуи.
   Во время обеда Малтрана, читавший, казалось, его мысли насквозь, обратился к нему притворно-невинным тоном, выказывая участие, как будто он не знал ничего:
   -- Вы плохо выглядите, Фернандо. Верно, вы плохо отдохнули после обеда. Как вы бледны! И какие круги под глазами! Кушайте побольше. Путь еще далек, и вам надо набраться сил. -- Не заметив, что на Охеду неприятно действуют его слова, он бросил всякое притворство и добавил восторженным тоном: -- Товарищ, я завидую вам и в то же время жалею вас. Вы -- молодец, но какую кашу вы заварили!.. Скоро вам так захочется почувствовать под ногами твердую землю, как несчастному утопающему.
   Столовая была украшена в этот день флагами и гирляндами. В конце комнаты светились яркие надписи на французском и немецком языке: Au revoir! Auf Wiedersehen! Это был прощальный обед, на котором произнесли речь сперва капитан, а потом немецкий доктор, поблагодаривший капитана от имени всех немцев и иностранцев за его доброе отношение к пассажирам.
   -- Мы придем в Рио-Жанейро только послезавтра, -- сказал Исидро, осведомленный всегда прекрасно обо всем. -- Но прощальное торжество происходит сегодня, чтобы пассажиры, остающиеся в Бразилии, могли посвятить завтрашний день укладке. Сегодня последний обед по всем правилам этикета, и завтра дамы уберут свои брильянты и нарядные туалеты. Этикет на океане существует только между Лиссабоном и Рио-Жанейро. До и после этого можно являться в столовую в каком угодно виде.
   После обеда должна была состояться в гостиной раздача призов за олимпийские игры и за лучшие туалеты на костюмированном балу. За этою церемониею следовал концерт, к которому делались приготовления уже целую неделю.
   Малтрана говорил об этом концерте с гордостью, так как был одним из его главных организаторов. Он присутствовал при всех репетициях, переходя от рояля в салоне, где пела миссис Лоу, в детскую столовую, где вдова Морусага разучивала с дочерью французские стихи. Кроме того, две барышни из Бразилии готовились сыграть симфонию в четыре руки, и Fräulein Кончита согласилась спеть своим тоненьким голоском несколько народных испанских песен, а, если публика потребует, то и протанцевать особый танец, которому она научилась в одной мадридской "академии", готовящей "звезд" для заграницы.
   -- Только смотри, голубушка, танцуй прилично, -- посоветовал ей Малтрана. -- Умерь свое усердие. Когда приедешь в Америку, можешь показывать свое уменье полностью, без стеснения.
   Фернандо не пошел на этот вечер, предпочитая ему прогулку по палубе на свежем воздухе. Нелиде пришлось присутствовать на концерте со всею семьею, и она попросила его показываться иногда у окна. Глаза ее все время устремлялись к окнам, и она посылала Фернандо из-за веера воздушные поцелуи.
   Малтрана чувствовал себя героем дня. Он выходил за артистками, галантно раскланивался перед ними, подавал им руку и вел их на эстраду, оставаясь все время подле них и усердно аплодируя.
   Это был его вечер. Он открыл его речью, приготовленною заранее. Успех получился полный. Взоры всех дам устремились на него с благодарностью и восторгом. Малтрана принял похвалы с надлежащею скромностью. Он сумел польстить в своей речи всем присутствующим, даже духовным лицам, и расположить к себе всю публику.
   По окончании концерта публика рассеялась по палубе, жадно вдыхая в себя свежий воздух. Некоторые пассажиры осыпали похвалами дам, участвовавших в концерте, и лгали, ничуть не стесняясь. Дамы тоже, ни разу не моргнув, выслушивали уверения, что оне могут, в случае надобности, прокормить себя своими музыкальными талантами. Группа старых мужчин горячо поздравляла с успехом Кончиту. Некоторые из них, до сих пор спокойные и осторожные, видимо, не могли усидеть теперь на месте. Песни были очень хороши, но танец!.. Эти извивающиеся руки, казалось, говорили красноречиво!.. Донья Собеида улыбалась, радуясь успеху "этой милой синьориты" и делясь своею радостью со священником Доном Хосе.
   -- Какая прелесть, отец Хосе! Наша милая девочка понравилась этим господам больше всех. Недаром говорил мой покойник доктор, знавший всегда все на свете: никто не танцует так грациозно, как испанки.
   И забыв свою старость, она переходила с Кончитою сама от группы к группе, принимая без малого по своему адресу восторженные похвалы мужчин балерине.
   Малтрана тоже страшно гордился своим успехом на концерте. Встретившись с Фернандо, он обратился к нему, как артист, вышедший только что со сцены.
   -- Ну, что, видели вы меня? Что вы полагаете?.. Приятели смотрят на меня теперь совсем иначе, чем прежде. Они, видимо, жалеют, что глядели на меня до сих пор, как на какое-то ничтожество, и собираются почтить меня вечером в курительной. Туда будут, конечно, допускаться не все. Это прощальный вечер, который дается веселыми пассажирами приятелям., остающимся в Рио-Жанейро. Но ввиду моего успеха на концерте, они собираются почтить и меня. Вечер обещает быть очень интересным. Приглашены все опереточные артистки. Они слыхали мою речь, и, хотя не поняли ее, смотрят на меня с большим уважением. Вы придете, неправда ли?
   Фернандо отказался, собираясь удалиться в свою каюту. Малтрана нахмурил брови, как будто вспоминал что-то и одобрил его решение. На этом вечере должен был присутствовать также бельгийский барон с приятелями, остававшиеся в Рио-Жанейро. Малтрана забыл, что они были злы на Охеду. Если бы он пришел на вечер, они могли бы, охмелев хорошенько, устроить ему скандал.
   -- В таком случае, прощайте. Я расскажу вам все потом. Не бойтесь, что я пойду опять стучаться в дверь к вашему соседу. Это конечно. Вдобавок этот таинственный человек не показывался сегодня весь день. Он трепещет, вероятно, при мысли, что мы приедем завтра в Рио-Жанейро. Увидите, первою явится на пароход полиция, чтобы заковать его в кандалы. Я твердо уверен в этом.
   Войдя к себе в каюту, Фернандо с удивлением увидал на столике портрет Тери. Ему стало даже стыдно своего удивления. Нелида должна была прийти сейчас. Бог знает, какие нахальные замечания могло вызвать у нее это благородное и кроткое лицо! Во избежание святотатства он убрал портрет в шкаф с бельем, потом разделся, одел ночной халат, взял книгу и стал ждать с папиросою во рту.
   Прошло много времени. Когда он начал уже сомневаться в ее приходе, в коридоре послышался легкий, еле заметный шорох. Нелида вошла порывисто или вернее ворвалась к нему в каюту. Волосы ее развевались вокруг головы, кимоно падало легкими складками.
   -- Ку-ку! -- сказала она с торжествующим смехом, -- Вот и я!
   Она бросилась Фернандо в объятия с таким пылом, точно это был первый раз, но скоро заинтересовалась другим: зажгла все лампы в каюте, чтобы лучше рассмотреть ее, осмотрела книги на столике и порылась в бумагах, интересуясь, как ребенок, всеми его вещами. После этого она стала сравнивать его каюту со своею; эта была больше и выше, чем у нее, а главное -- в ней было настоящее окно, как в доме. Нелида вскочила на диван и уселась на подоконнике, перегнувшись верхнею частью туловища наружу. Охеда удержал ее за ноги.
   -- Нелида, ради Христа! Сойди с окна.
   Но Нелида смеялась над его страхом и нагибалась еще больше над водою, так что Охеде пришлось сделать большое усилие, чтобы удержать ее.
   -- Скажи, ты ведь бросишься спасать меня, если я упаду? Ты готовь умереть ради меня?
   Фернандо ответил на все утвердительно и добился только этим способом, чтобы она сошла с окна, крепко прижимаясь к нему и глядя на него с благодарностью. Это чувство не покидало ее почти всю ночь. В темной каюте, освещенной лишь лунным светом, она продолжала называть Охеду "старичком" и "негром", ласкательными словами южнаго полушария, к которым он не успел еще привыкнуть.
   Когда они снова зажгли электричество, оба уселись на диване. Нелида, у которой настроение менялось чрезвычайно быстро, говорила теперь печально и робко. До приезда в Буэнос-Айрес оставалось всего несколько дней. Она думала с ужасом о своем старшем брате, грубом плантаторе, грозившем ей в последних письмах страшными наказаниями из-за жалоб младшего брата.
   -- Как только мы приедем, этот дурак наверно расскажет про меня не только то, что было в Германии, но и то, что было здесь. Про тебя тоже, наверно. О, Господи, что будет только со мною!
   Нелида, не боявшаяся никого из окружающих, дрожала при одной мысли о брате, показавшем себя ей три года тому назад, когда она ездила с отцом в Аргентину.
   -- Это настоящий варвар! -- жаловалась она. -- И если бы он только собирался убить меня! Смерть не страшна, все мы смертны. Но он грозит мне кое-чем похуже. Он собирается обезобразить мне лицо серною кислотою, чтобы мужчины отвертывались от меня, и я умерла с отчаяния. О, какой ужас!
   Охеда представлял себе этот тип. Старший брать был, по-видимому, прирожденный убийца, не имевший пока случая проявить свои способности. Как интересна была семья Каспер с различными продуктами скрещивания рас!
   -- О, если бы ты любил меня серьезно! -- продолжала она, глядя на него с мольбою. -- Раз ты способен броситься в море, чтобы спасти меня, ты можешь доказать свою любовь гораздо проще. Скажи, старичок, согласен ты исполнить одну мою просьбу?
   Фернандо обещал исполнить ее просьбу. Чего же она хочет? О, сущего пустяка! Она едет в Буэнос-Айрес против воли, как животное идет на бойню. Но все еще не потеряно, они могут удержать счастье. Они могут выйти на берег в Рио-Жанейро, спрятаться там, выждать, пока пароход не отойдет, и вернуться на другом пароходе в Европу. О, прекрасный Берлин! Нигде на свете нельзя жить лучше, чем там. Фернандо чуть не привскочил на стуле от удивления. Вернуться в Европу, когда он не доехал еще до своей цели? А его дела? И что он будет делать в Берлине? Нелида обиделась.
   -- Ты не любишь меня, я прекрасно вижу это. Все мужчины одинаковы. Обещают на словах все, а потом отступают перед самою пустяшною уступкою. Эгоисты! Я покончу с собою. А если нет, то убегу одна. Клянусь тебе, что я не доеду до Аргентины. Это такой ужас!
   Она вспомнила несколько месяцев, проведенных в Аргентине три года тому назад. Это была страна для таких женщин, как ее мать. В Буэнос-Айрес еще можно было жить, но они ехали вглубь страны, в маленький городок, около которого находилось имение брата.
   -- Единственным развлечением служит там гулянье на площади, где играет иногда музыка. Барышни гуляют по одной стороне, мужчины -- по другой, не разговаривают между собою, не переглядываются, даже не раскланиваются. Все остальное время надо сидеть дома взаперти... разговаривая с подругами мамаш. Нет, лучше уж умереть. Мне необходимо вернуться в Берлин. О, если бы ты знал, какая это прелесть!
   Она старалась сломить сопротивление Охеды, описывая этот город. Все было там величественно, крупно, колоссально-велико. И дочь немца и мулатки вспоминала с тоскою о ночной жизни Берлина и обо всем, что она переживала там в качестве "барышни современного воспитания".
   -- Ты видал все эти прелести только проездом. Кроме того, тебе мало известен язык. Ты не можешь знать поэтому, что это за жизнь! О, если бы ты согласился поехать со мною!
   И она принялась рассказывать с восторгом о своей тамошней жизни. У нее была подруга, дочь немца и американки из Соединенных Штатов; семья эта поселилась в Берлине после того, что нажила себе состояние в Америке. Подруги убегали вдвоем из дому по ночам и проводили время в лучших ресторанах с женихами, с которыми им никогда не предстояло венчаться. Общество женихов не мешало им ужинать иногда с богатыми коммерсантами и банковыми деятелями, являвшимися в ресторан спрыснуть выгодное дело. Владельцы ресторанов очень льстили обеим подругам и подобным. им. Они были барышни и не шли дальше известных пределов, держа себя, пожалуй, более вызывающе, чем профессионалки, но не допуская ничего непоправимого. Они были опытны в уменье искушать мужчин и побуждать их к посещению ресторанов. Владельцы ресторанов старались заинтересовать таких барышень и выдавали им несколько процентов с сумм, расходуемых ужинавшими с ними господами. Это составляло несколько сот марок в месяц на туалеты, что было очень приятно, так как давало возможность меньше торговаться с родителями из-за всякого пустяка.
   -- Это великий город! -- продолжала Нелида. -- Только там и можно жить. Как это тебе не хочется поехать туда со мною? Мы были бы так счастливы вдвоем. Скажи, почему ты не хочешь этого?
   Фернандо не знал, что ответить этой сумасшедшей девчонке, испорченной до мозга костей. Говорить с нею о чести или о достоинстве было бы совершенно бесполезно. Она никогда не поняла бы его.
   Желая выйти из неловкого положения, он упомянул о материальных затруднениях. На что стали бы они жить в Берлине? На такую жизнь надо много денег, а у него их не было.
   Нелида широко раскрыла глаза от изумления. Она не понимала, как это у мужчины может не быть денег. Все мужчины, которых она знала, были богаты или по крайней мере относились равнодушно к недостатку денег. Впрочем, это не беда. У нее хватит денег на них обоих. Она сама не знала точно, сколько у нее денег, кажется полторы тысячи марок, скопленных в Берлине. На это они доберутся всегда до Берлина, а там все будет хорошо. Она рассчитывала на своих берлинских друзей. Женщине ведь так легко выйти из затруднения. Фернандо может, быть вполне спокоен за свою судьбу. Она позаботится и о нем, о своем старичке, о своем негре.
   -- Нелида! -- возмутился Фернандо.
   Но он замолчал сейчас же. К чему обсуждать этот план? Ни он не может согласиться в него, ни она не вспомнит, вероятно, на следующий день об этой ерунде.
   На верхней палубе послышался шум: громкий говор, беготня, суета. Затем, громкие шаги удалились по направлению к корме, и спор умолк. Очевидно, это была, ссора или драка между поклонниками Нелиды.
   -- Ступай теперь, -- сказал Охеда. -- Уже три часа. Эти люди ходят по всему пароходу и могут накрыть тебя здесь.
   Нелида покорилась, но больше под влиянием досады, чем из желания сделать ему приятное. Глаза ее сверкали неприязнью.
   -- Ты не любишь меня, я прекрасно вижу это. Другой счел бы за счастье бежать со мною, а ты, кажется, жалеешь, что познакомился со мною.
   Фернандо пробормотал какое-то оправдание и попрощался с нею. Она ушла, хлопнув дверью, как будто все было безразлично ей теперь.
   Каюта показалась Охеде удобнее и уютнее без нее. Ох, уж эти женщины! Жаль, что нельзя обходиться без них!
   На следующее утро Охеда проснулся под звуки обычного утреннего концерта. Когда он поднялся на палубу, было уже очень поздно. Фернандо понял по взглядам некоторых пассажиров и по намекам в разговорах публики, что на пароходе произошло что-то особенное. Малтрана подошел к нему с торжественным, сосредоточенным видом человека, обремененного тайнами. Некоторые пассажиры, лежавшие в креслах, следили за ним восторженным взором. Он как будто даже вырос за одну ночь.
   -- Мне надо поговорить с вами. -- Он произнес это самым таинственным тоном и увел Фернандо на корму. -- Скажите пожалуйста, не найдется ли у вас случайно шкатулки с пистолетами, годными для дуэли?
   Охеда не мог удержаться от жеста удивления. Пистолеты для дуэли? Разве люди возят с собою случайно подобные вещи? Малтрана объяснил, что обратился к нему, так как он дрался уже несколько раз на дуэли и мог иметь оружие при себе.
   -- Я не знаю, как выйти из этого положения, Фернандо. Двое пассажиров собираются драться на дуэли и доверились моей опытности, порушив мне сделать все приготовления к поединку. Это весьма трудное поручение.
   Дуэль должна была состояться на следующее утро на суше, в величайшей тайне, во время короткой стоянки парохода в Рио-Жанейро, и ему было поручено организовать все, а для этого надо было прежде всего найти оружие. Недостатка в последнем не было на пароходе. Даже в дамских каютах можно было найти прелестные и блестящие, как игрушки, револьверы. Но все это было прозаическое, вполне современное оружие, а ему хотелось найти что-нибудь более поэтическое -- шпаги или старые пистолеты, как в театре или в романах.
   Но Фернандо перебил его, желая узнать о причинах дуэли и об ее участниках. Малтрана заговорил тогда с печальным достоинством. Это случилось под конец вечера, когда отношения стали самыми братскими и дружескими. Многие даже разошлись уже по каютам. Это было в три часа утра. Они перешли все в каюту бельгийца, которому предстояло разжаться с почтенною публикою на следующий день. Запас захваченных с собою бутылок скоро истощился, и они принялись за о-де-колон и туалетную воду, заливаясь хохотом при виде гримас, вызываемых вкусом этих жидкостей.
   -- Когда веселье достигло полного разгара, возникла ссора между бельгийцем и этим немцем, родственником Нелиды. Я думаю, что, несмотря на видимую дружбу, они ненавидят друг друга бессознательно. Вы сами понимаете, из-за чего или кого вышла ссора. Из-за Нелиды. И смешнее всего то, что ни один из них не произнес ее имени. Они вне себя от злости с того дня, как девчонка полезла к вам. Счастье, что вы не попались им на глаза. Могли бы выйти ужасные неприятности. И знаете, если бы зависело от немца, то дело тут же и кончилось бы. У него подбит один глаз, а у бельгийца шишка на лбу. Полное равенство! Этого достаточно, чтобы помириться. Но бельгиец держится иного мнения. Он очень гордится своим баронским титулом, а кроме того, был лейтенантом в какой-то национальной гвардии или в запасе у себя на родине. Одним словом, он -- человек военный и желает сперва подраться с приятелем, а потом уж пожат ему руку с чистою совестью.
   Убедившись в том, что Фернандо не может ничем помочь ему, Малтрана пошел дальше искать оружие, решив воспользоваться в крайнем случае двумя совершенно одинаковыми револьверами из предложенных ему пассажирами.
   Нелида увидала на палубе Фернандо и бросилась к нему. Оказалось, что она искала его уже целый час. Боже, что случилось с нею из-за этого гадкого мальчишки!
   -- Когда увидишь папу, скажи, что ты сидел со мною до трех часов утра в столовой, а встретил меня перед тем в час. Он сам спросит тебя, но, если бы и не спросил, скажи ему это непременно.
   Она поступила неосторожно, оставив в двери своей каюты ключ, а этот дурак, т. е. ее брат, запер из мести дверь, когда она ушла к Охеде, и взял себе ключ. Тщетно старалась Нелида, по возвращении от Фернандо, умилостивить брата через дверь его каюты. Он прикинулся спящим, и ей пришлось провести остальную часть ночи в кресле в столовой. К счастью, там было темно, и ее поклонники, ходившие после ссоры по всему пароходу, не заметили ее там.
   Можно представить себе семейную сцену, когда почтенный Herr Каспер с супругою встали утром, и сын открыл им дверь в пустую каюту сестры. Но Нелида набросилась на него, как хищное животное, и родители еле вырвали мальчика, из ее рук. Этот негодяй воспользовался тем временем, когда она вышла на минутку из каюты, и запер дверь, оставив ее в коридоре и подвергнув сплетням и осуждению.
   Она провела всю ночь в столовой. Прислуга могла подтвердить это. Кроме того, у нея был свидетель еще получше: синьор Охеда встретился с нею в час ночи и просидел с нею в столовой до трех часов. Когда же перестанет наконец этот подлец мучить ее?
   Мать взяла сторону сына и рассердилась на дочь: она позорит всю семью. Синьор Каспер принял вид важного судьи и стоял, медленно поглаживая бороду. Надо было взвесить все хорошенько прежде, чем произнести суждение. Девочка указывала свидетелей, а мальчишка основывал свои обвинения только на собственных наблюдениях. Мнение отца было уже принято заранее и не в пользу сына: он принадлежит к гадкой, мстительной расе. Что можно ожидать хорошего от людей с такою кровью?
   Нелида относилась равнодушно к гневу родителей, но ей было важно убедить их в своей невинности перед свиданием со старшим братом, -- ждавшим их в Аргентине.
   -- Когда папа спросит тебя, скажи то, что я просила, -- обратилась она снова к Фернандо. -- А если он не спросит, заговори с ним сам. Сделай это, старичок мой, будь добренький. Вонь он говорит около курительной с синьором Пересом. Он будет очень рад увидеть тебя, так как ставить тебя выше всех других пассажиров.
   И она подтолкнула Фернандо, стараясь очаровать его при этом томным взором. Охеда не смог ослушаться приказания женщины и отправился к синьору Касперу. Сколько неприятностей приходилось ему выносить из-за этой девчонки! К счастью, день освобождения уже близок и, доехав до Буэнос-Айреса, он избавится от нее.
   Патриарх благосклонно улыбнулся Фернандо и начал сам разговор о Нелиде. Он слыхал уже, что Охеда просидел часть ночи с его дочерью в столовой, и был очень благодарен ему за такую любезность. Дети поссорились из-за пустяка. Младший сын причинял ему много неприятностей. В жилах его текла кровь туземных предков. Старший сын был более уравновешен, но не уступал в отношении скверного характера младшему. Нелида и он были спокойнее и ровнее.
   Он расхваливал свою дочь, забыв о том, что произошло в эту ночь, и освободив Охеду от необходимости лгать. Слова его сопровождались такою добродушною улыбкою, что Фернандо пришел в полное недоумение. "Этот господин так же глуп, как его младший сын, -- подумал он, но тут же усомнился в справедливости своего мнения; -- А может быть это самый отъявленный негодяй, какого мне когда-либо пришлось видеть".
   После завтрака многие пассажиры быстро выпили кофе и поспешно уходили, точно по экстренному делу. Все столы в салонах и в курительной были заняты мужчинами и дамами, пишущими бесконечное множество писем и открыток. Над головами их постоянно мелькали руки, протягивавшиеся за бумагою и конвертами. Прислуга бегала взад и вперед, не зная, как удовлетворить все требования. Всем было нужно одно и то же: бумаги и перьев. На следующий день "Гете" должен был прийти в Рио-Жанейро, и пассажиры пробуждались от своего десятидневного сна в лазурном пространстве. Они вспомнили теперь, что существует иной мир и иная жизнь, с которыми им придется снова войти в соприкосновение.
   Среди людей, склонившихся над бумагою, сидел и Охеда. Но письмо его не клеилось и казалось ему теперь трудною работою, не то, что в Тенерифе. Воспоминания снова мешали ему писать, но этот раз они возбуждали в нем не тихую печаль, а угрызения совести и стыд.
   Между двумя письмами прошло только одиннадцать дней. А сколько произошло за это время! Сколько гадких поступков и безобразий! К счастью, близость земли должна рассеять развращающее действие океана, усыпившего в нем совесть.
   Воспоминание о Тери пробудилось в нем теперь с большею силою, и раскаяние окружило ее образ новым ореолом. Он решил искупить свой грех еще более пылкою любовью, чем прежде, и слова полились на бумаге свободнее, как будто он снова стал таким, каким был десять дней тому назад в Тенерифе. Но это только казалось ему: он действительно переменился. Грехи связывали его с пароходом, и он не мог вернуться к прежнему состоянию, пока не распрощается с этим судном навсегда.

XI.

   Когда пароход остановился после стольких дней пути, пассажирами овладело какое-то странное чувство. Это было сейчас после восхода солнца, и все пассажиры, даже самые ленивые, проснулись почти одновременно. Привыкнув к постоянной качке и к движению всех предметов вокруг них, они очень изумились в первую минуту, увидав, что все стало неподвижно. Слух, привыкший к постоянному плеску волн и жужжанию машин, был странно поражен полною, гнетущею тишиною, как будто судно плыло в пустом пространстве. Воздух стал менее чист и напитан не солеными испарениями, а ароматом далеких лесов.
   Пассажиры выбежали на палубу полуодетые, и глаза их, привыкшие к бесконечной лазури, с удивлением остановились на темном горном берегу, поросшем доверху зелеными лесами.
   По обеим сторонам парохода высились горы, стерегущие вход в бухту Рио-Жанейро. Позади судна море было скрыто скалистыми островами, на которых стояли высокие маяки. Перед носом парохода огромная бухта виднелась лишь отчасти, так как была полускрыта маленькими мысами и полуостровами, почти запиравшими вход в нее.
   Люди смотрели на этот пейзаж с чувством человека, увидавшего после долгого плавания незнакомую землю, и любовались тропическими лесами и причудливыми очертаниями гор. Кокосовые пальмы придавали пейзажу экзотический характер, поражавший глаза европейцев.
   "Гете" подвигался теперь вперед величественно-медленно, и красоты бухты открывались постепенно взорам публики, столпившейся у бортов парохода. Между базальтовыми мысами, покрытыми густою растительностью, виднелись песчаные берега с городками и деревнями. Розовые домики и белые колокольни напоминали архитектурою португальские города, но кокосовые пальмы, бананы и другие тропические растения, окружавшие их, придавали картине самый тропический вид.
   По мере того, как "Гете" продвигался вперед, из глубины бухты вырастал плавучий город с высокими трубами, мачтами и крышами. По улицам и переулкам этого плавучего города, покоящегося на якорях, сновали взад и вперед лодки и мелкие пароходики, а за ним показались и некоторые части Рио-Жанейро: прежде всего прибрежные бульвары, напоминающие огромные щупальцы, и предместья, соединяющие город с соседними деревнями. Постепенно от берегов стали отделяться целые сады с красивыми зданиями, казармы и форты. Это были острова, отделенные от берега узкими проливами. Местами море, наоборот, вдавалось в материк, образуя заливы и бухты, украшенные по краям садами и дворцами. По дорогам быстро мчались вдоль берега автомобили.
   "Гете" подходил теперь к самому берегу. Он появился из-за двух островов, поросших пальмами. Оркестр заиграл торжественный марш. Вокруг парохода замелькал целый рой маленьких пароходиков и моторных лодок, привезших публику, которая хотела подняться на "Гете". Эта публика и пассажиры "Гете" стали обмениваться приветствиями и замахали друг другу платками. Все на пароходе оделись по-городскому, как те, которые оставались в Рио-Жанейро, так и те, которые ехали потом дальше. Эти последние ждали выхода на берег с особым нетерпением, так как время для посещения города было ограничено несколькими часами.
   Жара стояла теперь ужасная. Ветер совсем стих, пароход еле-еле продвигался вперед. Многие стали жалеть о том, что нарядились в городское платье вместо легкой белой одежды.
   Охеда увидал Нелиду, подходившую к нему издали. Он почти не узнал ея, так как она была в большой шляпе с цветами и в чрезмерно элегантном платье. Девушка воспользовалась суетою на палубе, чтобы снова испробовать на нем свое влияние. Если Фернандо согласен, то еще не поздно. У нее приготовлены в сумочке деньги и драгоценные вещи. Пусть только согласится, и им нетрудно будет ускользнуть незамеченными.
   -- Если ты не убежишь со мною, -- настаивала она, нахмурившись: -- я убегу одна. Ты вовсе не нужен мне. Ты -- эгоист, как все мужчины. О, если бы мы были теперь одни!
   Она нервно сжала ручку зонтика и в глазах ее мелькнула искра дерзкого гнева. Но она сейчас же раскаялась в своем гневе и предпочла выказать презрение такому человеку.
   -- Прощай! -- И она засмеялась искусственным смехом. -- Не разговаривай больше со мною. Я сама виновата, что рассчитывала на тебя.
   Фернандо пожал плечами. Ему было одновременно и хорошо, и неприятно. Ликвидация океанской жизни приближалась наконец. Нелида бежала от него. Бедная Минна скрывалась, как будто стыдилась еще больше, чем он. Мод была теперь лишь смутным воспоминанием.
   Последняя прошла мимо него несколько раз, не обращая на него ни малейшего внимания, и даже толкнула его несколько раз в толпе. Она улыбалась теперь кому-то в моторной лодке, подошедшей к пароходу. На корме лодки сидел видный молодой человек в белых фланелевых брюках, синем пиджаке и соломенной шляпе. Охеда узнал его по фотографии. Это был мистер Поуер.
   Пароход остановился, и на него вошли портовые чиновники для проверки бумаг. На палубе появились сопровождавшие их местные матросы, мулаты и белые, все очень худые. Чиновники низко поклонились капитану и прошли в столовую, где лежали между бутылками пива пароходные документы.
   Одновременно с этими бразильцами поднялись на пароход и многие другие, выехавшие навстречу своим родным и знакомым. Охеда увидал, что Мод бросается к лестнице. Мистер Поуер вошел в это время на палубу во всей красе и попал прямо в объятия своей супруги, чуть не бросившейся ему на шею. На его короткие усы посыпались громкие поцелуи, и Фернандо показалось, что назначение этих поцелуев состояло в том, чтобы позлить его. Мод делала вид, что не замечает его, но видимо чувствовала его присутствие.
   -- Какое зло сделал я собственно этой женщине? -- подумал Охеда. -- Почему старается она разозлить меня, словно мстя за что-то?
   Позади него послышался голос Малтраны, отвечавший на его мысль:
   -- Какая нежная сцена, неправда ли? Как умеет, однако, целоваться эта дама! И славный супруг так спокоен и счастлив! Ему и не приходит в голову, что на таком пароходе, посреди океана, могут произойти ужасные вещи.
   Но заметив на лице друга выражение неудовольствия, он поспешил переменить разговор и перевел взгляд на "таинственного человека", стоявшего неподалеку от них и спокойно разглядывавшего город.
   -- Поглядите-ка на него... Он смотрит так спокойно, точно ничего не боится. Но это внешнее спокойствие -- чистая комедия. Мне очень хотелось бы заглянуть внутрь его. Он наверно ждет, что его закуют сейчас в кандалы. Вот тот таможенный катер с матросами и солдатами подходит очевидно для него. Мне очень жаль, что я не увижу этой сцены. Было бы страшно интересно посмотреть, как откроют таинственную каюту. Но долг выше всего и, как только нас выпустят, я брошусь на землю со всеми своими.
   Он оглядывал себя с ног до головы, довольный своею внешностью несмотря на то, что ему. было страшно жарко в черном шерстяном костюме и темных перчатках. В ручной сумочке лежало у него два револьвера, выбранных из числа всех, предложенных ему пассажирами.
   Остальные секунданты, принимавшие участие в дуэли в первый раз, не помогали ему ни в чем, оправдываясь своею неопытностью. Исидро был особенно озабочен выбором места для поединка в незнакомом городе. Несколько молодых людей из Аргентины, бывавшие уже проездом в Рио-Жанейро. предложили ему быть провожатыми при условии присутствовать на поединке. Один из них, никогда не видавший дуэли, проявлял особенно живой интерес к этому зрелищу и ходил неотстанно за Малтраною, расспрашивая его обо всем. Этот "друг Гомес", как называл его Исидро, родился во внутренней провинции Аргентины и обнаруживал смуглою кожею и жесткими, прямыми волосами свое туземное происхождение. Несмотря на то, что он одевался по последней моде и сыпал в разговоре фразами, выученными в Европе, этот смуглолицый джентльмен весь воспламенялся и глаза его загорались ярким огнем, когда разговор переходил на ссоры и смертельные драки. Видно было, что в жилах его закипала тогда кровь предков -- и храбрых испанцев, и диких туземцев, дравшихся в течение долгих веков не на жизнь, а на смерть.
   "Гете" остановился у большого мола, переполненного народом. Среди публики, собравшейся к прибытию парохода, выделялось несколько групп носильщиков-негров, приведших в восторг детей и прислугу на пароходе. Позади публики стояли ряды автомобилей, поджидавших пассажиров. От мола тянулся широкий Центральный Бульвар со зданиями в разном стиле и с тротуарами из белых и черных плиток на подобие мозаики.
   Пассажиры высыпали на мол, толкая друг друга, как будто их подгоняла сзади опасность. Многие соединялись группами и принимали предложения проводников и шоферов, желая осмотреть побольше сразу. В их распоряжении было немного времени. Стоявшие у сходней стюарды усиленно твердили беглецам, что пароход отойдет ровно в двенадцать.
   Охеда очутился на набережной один. Почти все остальные пассажиры находились уже на бульваре. Исидро вышел один из первых с серьезным видом нотариуса, весь в черном, с сумкою в руках, пересчитывая всех своих: противников, секундантов, "друга Гомеса" и двух молодых аргентинцев, присоединившихся к ним в качестве зрителей. Они разместились в трех автомобилях и быстро уехали по направлению, указанному Гомесом.
   Фернандо принял предложение одного шофера мулата и поехал кататься, предоставив ему ехать, куда он захочет. Полулежа в экипаже, он глядел на мелькавшие мимо него улицы и аллеи, вспоминая то, что он видел здесь во время прежних путешествий.
   Шофер повёз его прежде всего по Центральному Бульвару. Европейский взгляд Охеды был поражен видом негров, то грязных и оборванных, то нарядно одетых с тросточками в руках и с цветами в петлице. Дамы-негритянки были одеты по последней парижской моде и гордо смотрели из-под шляп, отделанных цветами.
   Автомобиль катился по улицам и бульварам вдоль голубых заливов, мимо дворцов и вилл, утопавших в тропической растительности, мимо белых церквей, окруженных грациозными пальмами и гигантскими розовыми кустами. Охеда провел много времени в Ботаническом саду, любуясь колоссальными пальмами. Но там было очень жарко, так как соседняя гора скрывала это место от всякого движения воздуха, и Охеда уехал из этого парника обратно на Центральный Бульвар. Шофер предлагал еще прокатить его в парк Тихука, расхваливая тамошнюю великолепную растительность. В это время Фернандо увидел на террасе одного кафе, что кто-то машет ему светлым зонтиком. Две фигуры отделились от столика и побежали к автомобилю, который остановился немедленно. Это были Нелида с братом.
   Нелида улыбнулась Фернандо как ни в чем не бывало и устремила на него ласковый взор. Брат тоже воспылал вдруг симпатиею к Охеде, увидя его в автомобиле, и тоже улыбнулся и стал расхваливать последний. Нелида пожаловалась на родителей. С этими стариками нельзя было ничего посмотреть. Они прогулялись немного по городу и сидели теперь усталые на террасе кафе, жалуясь на жару и поговаривая о том, чтобы вернуться на пароход.
   -- Возьми нас с собою, -- прошептала она Охеде на ухо. И не дожидаясь его ответа, она крикнула издали родителям: -- Папа, мама, мы уезжаем с синьором Охеда. -- И не дав себе даже труда выслушать их ответ, она толкнула брата вперед. -- Ступай, дурак, садись рядом с шофером.
   Мальчик послушался, а она села внутрь к своему любовнику. Автомобиль быстро покатился дальше, и никто из них не услыхал наставлений, которые мамаша кричала им вслед. Охеда не знал, куда ехать, и спросил Нелиду.
   -- Куда-нибудь, где красиво, -- ответила та. Шофер повез их тогда, в Тихуку в уверенности, что это самое красивое место в Рио-Жанейро.
   Нелида взяла руку любовника в свою и опустила голову ему на плечо. Она раскаивалась теперь в своей сегодняшней резкости на пароходе и просила Фернандо простить ей. Желание добиться его прощения было настолько сильно в ней, что она чуть не поцеловала его посреди улицы.
   Мимо них проехало несколько автомобилей тоже с пассажирами с Гете. Фернандо попросил поэтому девушку вести себя осторожнее. Кроме того, перед ними сидел ее брат. Но Нелида только пожала плечами. Что ей за дело до всего этого! Она сжала руку Фернандо еще сильнее и заглянула ему в глаза:
   -- Старичок мой, скажи, что ты прощаешь меня. О, если бы ты согласился!
   Желание бежать с Фернандо возродилось в ней с прежнею силою. Еще ведь не поздно. Они могут отделаться от брата под любым предлогом, и он вернется на пароход с родителями, не дождавшись их.
   Но Охеда ответил на ее просьбу лишь сострадательною улыбкою. Она просто сумасшедшая девчонка. Не стоит тратить на нее слов по-пустому. Она прибегла тогда к слезам, последнему средству каждой женщины. Фернандо начал расхваливать тогда красоту местности, чтобы развлечь ее. И несмотря на огорчение, ей было достаточно какого-нибудь ручейка среди скал, или огромного дерева, или далекого моря, чтобы приподняться на сиденье и радостно улыбнуться в то время, как из-под ресниц ее выкатывались последние слезы.
   Автомобиль оставил за собою предместья Рио-Жанейро и поднимался по извилистой дороге среди лесов на гору. Панорама становилась с каждым поворотом дороги грандиознее, и ветер свежее. Сильная влага и тропическая жара покрыли склоны горы роскошною растительностью. Шофер называл им на пути различные пункты местности, гордясь их красотою. Неподалеку от Каскада, в лесу, они увидали три стоявших автомобиля, а около них ходивших взад и вперед людей. Охеда сразу почуял, кто это такие, а брать Нелиды узнал их и окликнул по именам.
   Они наткнулись на Малтрану и его спутников и чуть не попали на самую дуэль. Фернандо приказал шоферу немедленно ехать назад и крепко ухватил за руки Нелиду и мальчика, которые были в восторг от этой встречи и хотели выскочить из автомобиля. К счастью, Охеда вспомнил вовремя о рынке в Рио-Жанейро, где продавались разные животные жарких стран: всевозможные попугаи и обезьяны. Он предложил ей подарок при условии, что она повинуется. Этого обещания оказалось достаточно, чтобы она забыла обо всем остальном и снова стала называть его на ты.
   -- Правда, старичок? Ты подаришь мне такую крошечную обезьянку? -- Она изобразила при этом руками невероятно крошечный рост животного. -- А не лучше ли говорящего попугайчика? Скажи, что ты подаришь мне и то, и другое. Ах, ты, дорогой мой старичок, мой негр!
   И видя, что они едут теперь по пустынному лесу, она бросилась целовать Охеду за спиною у брата.
   Быстрое появление автомобиля у Каскада напугало немного Малтрану и его приятелей. Поэтому, когда мотор удалился, они поспешили все покончить свое дело во избежание неприятностей. Один из шоферов предложил им, после двухчасового объезда всевозможных уголков, поехать в парк Тихуку. Красивая панорама у Каскада прельстила их, и они остановились тут.
   -- Стойте! -- скомандовал Исидро безапелляционным тоном. -- Ни одна дуэль не состоялась наверно никогда на таком роскошном фоне. Жаль, что нет с нами кинематографиста. Мир теряет крайне интересную ленту.
   Скалы отступали здесь от дороги, образуя маленькую долину. В глубине ее срывался с отвесной скалы поток, падавший на торчащие углы базальта и кипевший белою пеною. Мелкая водяная пыль, стоявшая над этою пеною, сверкала всеми цветами радуги под лучами солнца. Тропическая растительность покачивала своими широкими мокрыми листьями.
   Малтрана понимал, что это место не особенно удобно для поединка, но его прельстила красота пейзажа. Где можно было найти более интересную декорацию для возможной смерти? Здесь приходилось даже поднимать голос, чтобы перекричать шум воды. Исидро почувствовал себя еще важнее прежнего стал отдавать приказания другим секундантам. Пусть автомобили отъедут подальше! Шоферам незачем присутствовать на поединке.
   Шоферы повиновались, но вернулись потом пешком, как будто нечаянно, на прежнее место, желая узнать, чем кончится вся эта таинственная история.
   Малтрана отмерил крупными шагами двадцать метров, воткнул ветку на месте каждого из противников и отошел назад посмотреть на отмеренное расстояние, словно артист, который оглядывает свое произведение. Поверхность земли была очень неровна здесь. Живот одного из дуэлянтов приходился против головы другого. Но надо было мириться с обстоятельствами, не допускавшими иных приготовлений.
   Оба молодых аргентинца, примкнувших к этой партии, взобрались на вершину одной скалы и уселись там, свесив ноги. Внизу тоже было видно хорошо, но им хотелось занять место получше -- ложу, а не смешиваться с артистами.
   Малтрана подбросил монету кверху, чтобы определить место каждого из противников. Затем он проводил обоих на их места с похоронною торжественностью. Тут он ощупал каждого, вынул из карманов бумажники, портмоне, ключи, бумаги, одним словом, все, что могло послужить препятствием для смертельной пули. Потом он застегнул им сюртуки, поднял воротники, чтобы белая рубашка не могла служить целью, и похлопал обоих ласково по плечу, как мамаши ласкают своих младенцев перед прогулкою. Но голос его звучал при этом властно и сурово!
   Перед тем, как передать им в руки оружие, Малтрана растолковал им правила поединка, чтобы не вышло потом недоразумений. Он крикнет им: "Стреляйте! -- и добавит: -- Раз... два... три!" -- Пока он будет считать, они должны непременно выстрелить. Кто выстрелит раньше или позже этого, опозорит себя и подвергнет себя всеобщему презрению.
   После этого Малтрана решился открыть ручную сумку с револьверами. Он вынул оба револьвера и открыл их с величайшею торжественностью, чтобы все присутствующие могли рассмотреть число патронов. Друг Гомес внимательно следил за всею этою процедурою.
   -- Да ведь здесь только один заряд! -- воскликнул он шокированным тоном, точно обнаружил вдруг нарушение правил.
   Малтрана поднял на него строгий взгляд.
   -- Молодой человек, условия поединка были установлены заранее присутствующими при сем почтенными лицами. Противники обменяются только двумя пулями.
   -- Но в каждом револьвере только одна пуля, -- возразил потомок индейцев.
   -- Молодой человек, -- перебил его Малтрана снисходительно-покровительственным тоном: -- обменяться двумя пулями значит, что каждый из противников выпустить по одной. -- И заметив в узких, косых глазах Гомеса насмешливую искру, он добавил: -- Одной пули вполне достаточно, чтобы убить человека. Все люди, умершие на моих глазах, были убиты именно одною пулею. Не забывайте этого, молодой человек.
   Молодой человек умолк тогда, устыдившись своего дерзновения и проникнувшись уважение к этому замечательному человеку, бывшему свидетелем стольких поединков.
   Желая загладить дурное впечатление от своего поступка, Гомес предложил отнести сумку с револьверами туда, где стояли оба противника. Три секунданта сочти свои обязанности оконченными и инстинктивно отошли назад на несколько шагов. Теперь должно было заговорить оружие.
   Малтрана вручил противникам револьверы и счел необходимым пустить в ход свое красноречие, сознавая, что никогда в жизни не встретит больше такой удачной обстановки для произнесения речи. Он заговорил поэтому о тесной дружбе, связывавшей до сих пор обоих противников, и об их морском путешествии, сопряженном с опасностью. Момент забывчивости привел к печальному инциденту, но доблестные кабальеро, показавшие себя рыцарями без страха и упрека, могли еще помириться и предотвратить поединок.
   Один из секундантов одобрил его слова, другой сделал кривую физиономию, воспылав, внезапно воинственным духом. Они явились сюда не для того, чтобы слушать проповеди. Пусть стреляют поскорее и удирают, пока их не накрыли. Оба аргентинца переглядывались наверху на скале.
   -- Черт возьми, как хорошо говорит этот испанец!
   Но противники молчали, и Малтрана понял, что его речь не возымела успеха. Он снял шляпу с театральною торжественностью и склонил голову перед зловещею судьбою.
   -- Привет обоим кабальеро, готовым к смерти.
   Он произнес эти слова с искренним волнением, как будто смерть их обоих была неизбежна, и, прочистив горло, крикнул:
   -- Готовы?.. Стреляйте. Раз... два...
   Но он не кончил. Оба выстрела раздались почти одновременно, и в воздухе показались две струйки дыма.
   Оба противника продолжали стоять, с изумлением убеждаясь в том, что ничего не произошло. Барон побежал вдруг к своему врагу, тот сделал несколько шагов ему навстречу, и они пожали друг другу руки.
   Аргентинцы заявили протест из своей ложи. Что же, больше не стреляют? И это все? Их надули, ограбили!
   Один из них схватил камень, собираясь бросить его в виде поздравления помирившимся противникам. Другой собрался было последовать его примеру, но оба остановились вдруг и соскользнули вниз со скалы... Перед ними был один раненый. Малтрана нагнулся к земле, придерживая ногу. Гомес поддерживал его, секунданты бежали к нему на помощь.
   Исидро почувствовал вдруг сильную боль в правой ноге, нечто вроде очень сильного удара. Он был ранен и осматривал ногу, не замечая на ней, к своему удивлению, ни раны, ни крови.
   Гомес возмутился неловкостью ранившего его противника.
   -- Собачий сын! Задал бы я ему, если бы был на вашем месте!
   Глаза его заблестели опасным огнем при мысли, что эта пуля могла попасть в него. Он даже инстинктивно поднес руку к поясу, где у него был заткнуть револьвер.
   Гомес осматривал тем временем почву и скоро нашел объяснение этой тайне, указав на маленькое углубление в земле. Пуля зарылась тут в землю. Затем он поднял с земли камушек, видимо, только-что разбитый надвое, судя по не запыленной внутренней поверхности. Этот камень и причинил повреждение. Пуля ударилась в него перед тем, как зарыться в землю, и осколки его причинили Малтране боль. Исидро сразу воспрянул духом, узнав, что он не ранен.
   -- Поединок удался на славу, молодые люди, -- сказал он. -- Я присутствовал на дуэли много раз... Но теперь нам здесь нечего делать. Пойдемте лучше закусить.
   Все почувствовали радость жизни, пережив опасность. Моторы снова загудели и увезли Малтрану с друзьями из пышной Тихуки. Но теперь они не были озабочены серьезными мыслями. Солнце светало ярче, деревья выглядели свежее. Всем бросалась в глаза красота птиц, пестревших разноцветными перьями в зелени.
   Доехав до Красивого Вида, они остановились у единственного открытого там в это время ресторана и ворвались в него, точно голодная орда. Хозяин ресторана не знал, как удовлетворить их требованиям, и просил дать ему время в приготовление заказываемых блюд. Они набросились тогда на все. что попалось им на глаза: конфекты различных эпох, обильно усеянные следами мух, сардинки, колбасу. И когда голод был немного утолен, они заговорили о поединке, как о чем-то давнишнем и достойном уважения.
   Бельгиец отвел Малтрану в угол и попросил составить протокол поединка. У владельца ресторана нашлись только скверные чернила, испорченное перо и, вместо потребованной Матраною роскошной бумаги с золотым обрезом, самый простой блокнот. Но дело чести облагораживает все, чего оно касается, и Малтрана добросовестно составил документ, с помощью барона, на французском языке. Другого языка последний не мог допустить для такого важного документа.
   Остальным участникам дуэли стало скучно ждать. В ресторане не оставалось больше ничего, достойного быть съеденным. Гомес и его соотечественники нашли себе развлечение в том, чтобы скакать через скамейки на площади перед рестораном. Секундантов тянуло назад на пароход. Было уже одиннадцать часов, а "Гете" отходил ровно в двенадцать. Они боялись опоздать и потому с удовольствием подписали наскоро протокол и побежали к автомобилям.
   Около полудня "Гете" издал первый свисток. На него поспешили прежде всего пассажиры, сидевшие в ресторанах и кафе на бульваре. Они изнемогали от жары, не зная, что делать в городе, и жаждали очутиться снова, на океане, под свежим ветерком.
   Скоро послышался второй свисток, и пассажиры высыпали на палубу посмотреть на возвращение остальных спутников. Автомобили подкатывали полною скоростью, подвозя пассажиров, нагруженных цветами, обезьянами, попугаями и корзинами с тропическими плодами.
   Послышался третий звонок, и пассажиры стали переглядываться, чтобы определить, сколько человек оставалось еще в городе. Не доставало очень немногих. Взрыв аплодисментов и криков встретил автомобиль, в котором приехала Нелида с братом и Охедою. Родители поджидали уже их с нетерпением. Все пришли в восторг от зеленой с красным птицы, привезенной Нелидою. Она требовала также, чтобы брат отдал ей обезьяну, с которою тот подружился с первого же момента. Мальчик не желал отдавать зверюшки, но Нелида вырывала ее у него и целовала в дрожащую головку.
   Супруги Каспер очень растрогались, узнав, что это подарки синьора Охеды. Они стали искать его повсюду, чтобы поблагодарить за внимание к дочери, но он удалился немедленно по возвращении к себе в каюту, желая избавиться от общества Нелиды.
   Пароход стал уже отчаливать. Канаты были отданы, нос отделился от берега, музыка заиграла прощальный марш. Некоторые пассажиры заволновались, полагая, что с Малтраною и его приятелями произошло какое-нибудь несчастие. И когда всякая надежда на их возвращение уже пропала, к пристани лихо подкатили три автомобиля, и из них выскочили все пропавшие пассажиры.
   Малтрана вошел на пароход первым со своею сумкою в руке, не отвечая на расспросы любопытных. Ему хотелось скорее переодеться. Публика, заметившая отсутствие бельгийца, сразу вообразила, что он убит. Может быть, он даже умер уже. Весть эта живо облетела весь пароход, вызвав массу сострадательных восклицаний у дам: Такой воспитанный молодой человек! Какое несчастье!..
   Друзья немца увели его в курительную комнату, дружески похлопывая по плечу. Пробки от шампанского живо полетели в потолок в виде пролога к описанию поединка. Некоторые пассажиры отвернулись от этого зрелища с негодованием, не желая слушать рассказов о таком преступном деле. Глядя на быстро удалявшийся берег, они увидали вдруг на пристани человека, бешено махавшего им шляпою.
   -- Да ведь это он!.. Это бельгиец прощается с нами...
   Эта весть привлекла на палубу массу пассажиров. Все узнали бельгийца и послали ему громкий приветь над широкою лазурью. Он попрощался с товарищами в центре города и пошел в гостиницу, но потом раскаялся. Надо было попрощаться с другими спутниками. Приятели могли наврать про него Бог знает что. Надо было доказать, что он цел и невредим.
   Интерес публики к поединку сильно остыл, когда она узнала, что оба противника уцелели. Те самые люди, которые вчера еще возмущались дуэлью во имя цивилизации, презрительно подергивали теперь плечами и говорили: Комедианты! Беспокоят почтенных людей всякими пустяками!..
   Но на развалинах славы этих двух героев вырастала слава нового героя. Гомес и его друзья старались показать всем кругом, что не пропустили ни одной подробности этого интересного зрелища, и превозносили Малтрану, его красноречие, отвагу и терпеливое отношение к ране. Исидро брал тем временем ванну и переодевался в легкий белый костюм.
   Выходя из своей каюты, он натолкнулся на таинственного человека.
   -- А я-то воображал, что он теперь в тюрьме! -- подумал он. -- Ну, если его не арестовали здесь, то арестуют в Буэнос-Айресе. Тамошняя полиция, верно, лучше осведомлена.
   Его несколько удивило, что таинственный незнакомец сделал попытку поклониться и улыбнуться ему. Ах, негодяй! Теперь он искал, кажется, даже близкого знакомства с ним. Очевидно, это было вызвано пережитым страхом. И приняв самый надменный и пренебрежительный вид, Малтрана гордо прошел мимо, не ответив на поклон.
   Слава встретила его на палубе. Пассажиры немедленно окружили его, расспрашивая о здоровье. Теперь Исидро мог по праву называть их "своими дорогими друзьями". Все глядели на его парусиновые туфли. Очевидно, он оставил другие башмаки у себя в каюте. Многим хотелось посмотреть на них. Дамы усаживали Малтрану рядом с собою.
   -- Берегите себя, Малтрана. Поранения ног часто приводят к печальным результатам, хотя бы казались сперва незначительными.
   -- Ходите как можно меньше, синьор. Говорю вам это по опыту.
   Слова эти были произнесены на французском языке робким, почтительным голосом. Малтрана поднял глаза и увидал перед собою таинственного человека. Этот, значит, тоже принял участие в общем восторг! Что может сделать пример храбрости!
   Последним появился Охеда. Поклонники Малтраны успели уже рассеяться. Фернандо устремил на него вопрошающий взгляд, и Исидро ответил ему, презрительно пожав плечами. С ним не случилось ничего серьезного.
   -- Все это вранье, -- пробормотал он, лукаво подмигивая ему. -- Но не беда, пусть восторгаются. От этого не будет никому вреда!..
   Пароход вышел уже из бухты и скользил между островками, покрытыми густою зеленью, и черными, торчащими из воды скалами. Город скрылся, оставив в памяти всех видение белых зданий, высоких пальм, голубых заливов, обрамленных садами.
   Завтрак запоздал из-за приготовлений к отъезду, и это запоздание, а также обилие цветов и купленных в городе съестных припасов, придали ему особенную прелесть. Все ели с аппетитом, наслаждаясь свежестью столовой после духоты в городе. Некоторые столики были пусты, за другими сидели новые пассажиры из Бразилии. Они ехали в Монтевидео, чтобы пересесть там на речной пароход, идущий вверх по Паране и Парагваю в центр Бразилии. Таким образом путешествие от столицы до центра их родины должно было продлиться целых двадцать три дня.
   После завтрака Охеда очутился один в зимнем саду. Его знаменитый друг сделался теперь достоянием всей публики и не подсел к нему, как прежде.
   В публике замечалась теперь перемена. Все вспоминали про свои дела, побывав на континенте. Американцы начинали беспокоиться. Какие-то вести ждут их по приезде? Люди, ехавшие в Америку впервые, томились теперь ожиданием неизвестного. Каждый собирался с мыслями, отдаляясь от других. Классовая разница, стушевавшаяся во время пути, возрождалась теперь вновь. Все избегали фамильярности и улыбались гораздо реже. На пароходе установилась довольно печальная атмосфера. Пустые столики вызывали грустное воспоминание об отсутствующих.
   Охеда вышел одиноко на палубу и сразу наткнулся в "уголке поцелуев" на Нелиду, возлежавшую в большом кресле. Ноги ее торчали наполовину из-под юбки, лица почти не было видно из-за руки, которою она якобы хотела скрыть краску стыда, но глаза сверкали из-за пальцев хитрым, торжествующим блеском. Подле нее сидел Малтрана, герой Малтрана, рассказывавший ей что-то очень оживленным тоном.
   Увидя друга, Исидро смутился немного и замолчал, как будто его накрыли на чем то позорном. Нелида наоборот взглянула на Охеду вызывающе и произнесла громко:
   -- Продолжайте, пожалуйста, Исидро. Это очень интересно, очень мило.
   Она сделала при этом в высшей степени томное и вольное движение, желая показать, что слова героя доставляют ей огромное наслаждение.
   Фернандо продолжал путь, больше удивляясь, чем сердясь на это открытие. Значит, Малтрана тоже попался! Его сделали героем час тому назад, и этого было достаточно, чтобы Нелида побежала к нему и сидела с ним рядом, глядя на него томными глазами и восторженно улыбаясь. Исидро сделался наследником всех остальных!
   Желая избежать ее взоров и мстительной улыбки, Охеда ушел на нос судна в третий класс, где играла музыка. Исидро рассказывал ему не раз о танцах арабов, помещавшихся в этой части парохода, и, не зная теперь, куда деваться, Охеда отправился туда. Один сириец сидел там на свернутом канате и играл на флейте, под звуки которой танцевали его соотечественники. Это были смуглые люди с длинными усами, некоторые полные и даже тучные, другие худые, угловатые, костлявые. Они обвили себе головы скрученными платками в виде тюрбана, а туловище -- яркими поясами. Танцующие расположились в один ряд, а во главе стоял высокий, худой человек с орлиным носом, красивыми усами и горящими глазами. Он был одеть в великолепный, но грязный кафтан из красного шелка, вышитого выцветшим золотом. Шелк его кафтана был очень потерт, но несмотря на это обстоятельство, а также на сапоги и брюки европейского рабочего, этот сириец бросался в глаза своею красотою.
   Охеда узнал его. Это был Эмир. Исидро рассказывал о нем неоднократно, расхваливая гордую осанку этого рыцаря пустыни и называя его эмиром в несчастье. Эмир ехал теперь второй раз в Буэнос-Айрес на черную работу, но фантазия Малтраны никак не хотела помириться с этою прозаическою действительностью и сделала из него эмира, а из окружающих его верных вассалов.
   Но музыка замолкла вдруг, и танцы остановились. Взоры всех устремились на железную лестницу, по которой спускался Малтрана. Посреди лестницы стояла Нелида, глядя вниз на толпу у своих ног. Она, видимо, гордилась произведенным впечатлением. ее короткая и узкая юбка задралась на лестнице и обнажила красивую ногу в ажурном чулке. Малтрана делал ей снизу знаки оправиться, злясь, как будущий владелец, на глазах котораго расточается имущество. Она заметила беспорядок и спокойно поправила юбку.
   По всей площадке разнеслась вдруг весть о том, что это невеста дона Исидро, дочь миллионера. Женщины всех национальностей столпились вокруг Нелиды, любуясь ее красотою и дотрагиваясь до нее. Молодежь держалась несколько в стороне, пожирая ее глазами и возненавидев вдруг дона Исидро. Ах, эти богатые люди! У них были деньги и роскошь, и они брали себе еще самых красивых девушек. А что доставалось им самим! Бедные, изможденные, грязные женщины.
   Эмир отделился от товарищей и стал танцевать соло. Размахивая красным платком, он танцевал перед Нелидою и, видимо, для нея одной. Глаза его были дерзко устремлены на Нелиду, но она ничуть не смущалась этим, смеясь от души и сверкая белыми зубами. Привыкши оценивать мужчин по достоинству за их мужские качества, она воздала сирийцу должное.
   -- Какой он красавец! Это замечательно видный мужчина. Жаль, что он в таком месте!
   В голове Охеды мелькнула мысль, что запрещение пассажирам третьего класса подниматься в высшие классы являлось спасением для Исидро. Если бы эмир имел право видеть Нелиду часто, Исидро был бы обречен на неуспех.
   Танцы кончились, и Фернандо ушел к себе. Малтрана разговаривал теперь с Хуаном Кастильо и доном Кармело. Последний только что вернулся из госпиталя, где видел Пачина Муиньоса, больного эмигранта, спрашивавшего постоянно, скоро ли они приедут в Буэнос-Айрес.
   Утром, по приезде в Рио-Жанейро, фельдшер с трудом удержал его в постели. Он вообразил, что приехал в Буэнос-Айрес, и пришел в отчаяние, когда ему не позволили встать.
   -- Бедняга бредит все время, -- продолжал дон Кармело. -- Тщетно говорят ему, что мы скоро будем в Буэнос-Айресе. Он воображает, что мы возвращаемся в Испанию, и требует вас, дон Исидро. Подите к нему; он уверен, что вы один скажете ему правду.
   Но Малтрана уклонился от этого. У него было теперь много дела. Может быть, пойдет попозже, а теперь ему нельзя оставить эту синьориту одну.
   Дон Кармело жаловался тем временем на то, что Муиньоса пустили на пароход. Последние рейсы "Гете" обошлись без смертных случаев. Пассажиров осматривали перед приемом их на пароход, но этот человек обманул их своим цветущим видом при приеме... Смерть печальна повсюду, но особенно на море... Чего только не пришлось ему насмотреться!
   Он вспомнил одно из своих путешествий на другом пароходе, везшем огромное число эмигрантов из северной Европы. Через несколько дней после отплытия в третьем классе открылась эпидемия.
   -- Мы бросали в море каждую ночь два или три трупа. Главная забота состояла в том, чтобы скрыть эпидемию от пассажиров первого класса. Никогда еще не было так весело в первом классе. Почти каждый день устраивались там балы, концерты, роскошные обеды. А пока музыка играла там наверху и богатые люди увлекались танцами, мы спускали в море гробы и запирали семьи умерших в трюм, чтобы они не напугали никого своими рыданиями. Когда пароход пришел в порт, большая часть пассажиров первого класса не имела никакого понятия о случившемся и выразила энергичный протест, когда ее подвергли карантину. Тридцать восемь трупов было брошено в море, пока они танцевали! Что значить море, господа! Как оно умеет хранить тайны!
   Трупы на пароходе были таким бременем, от которого надо было освобождаться, как можно скорее. Только трупы богатых людей можно было сохранять до прихода в порт, потому что их хорошо бальзамировали за высокую цену. Для Муиньоса же делали уже гроб. Дон Кармело отдал сам приказ об этом плотнику.
   Но Исидро не слушал больше. Нелида собралась уходить, разглядев, как грязны и непривлекательны окружающие. Ей казалось даже, что она чувствует на себе насекомых, перешедших на нее с эмигрантов.
   Около пяти часов началась качка. Солнце затянулось дымкою. Свет стал сероватым, как в зимние сумерки. Море приняло темно-синий оттенок и сильно заволновалось. Сильный, свежий ветер, предвещавший бурю, заставил убрать навесы и поднять стекла в окнах. Публика бежала к окнам, чтобы полюбоваться на разбушевавшееся море. Многие пассажиры глядели на океан с негодованием, как будто жаловались на измену бывшего друга. Как раз, когда все забыли о его существовании, он напоминал о себе с гневом. Дети стояли на стульях у окон и глядели на волны. Нос парохода то опускался, то поднимался, встречаясь с огромными, синими волнами. Охеда стоял среди ребятишек, интересуясь больше взрывами детского восторга, чем бешеными нападениями моря. Еще! Еще одна! -- кричали дети с радостным визгом при виде новой синей горы у носа парохода. У них захватывало дыхание, глаза их расширялись. Нос вздымался кверху, потом опускался, пена рассыпалась мелкими брызгами, и изо всех грудей вырывался возглас облегчения.
   Перейдя от одного окна к другому, Охеда очутился подле Минны; белокурая головка Карла, звонко смеявшегося при каждом ударе волны, заставила Охеду остановиться около них. Мать побледнела при виде Фернандо. Это был первый раз, что они встречались после перехода через экватор.
   Охеда заговорил с ними и погладил шелковые волосы Карла, но ребенок не обернулся к нему, так как был занять волнами. Такой же результат получился, когда он заговорил с Минною. Та ответила ему односложно и слегка покраснела, не скрывая своего желания избавиться от него. Она видимо боялась, и не столько Фернандо, как самой себя. Обещав сыну перевести его в другое место, где лучше видны волны, она спустила его на пол и удалилась.
   Фернандо почувствовал себя немного озадаченным, но в то же время обрадовался. Минна поглядела на него без ненависти. В глазах ее светилась скорее грусть. Она видимо вспомнила с тоскою прошлое и свои прежние иллюзии.
   Охеда провел вечер в разговоре с несколькими бразильцами, которые должны были пересесть на другой пароход в Монтевидео, чтобы ехать вверх по реке в центр своей родины. Разговор с этими исхудавшими, смертельно-бледными людьми, с лихорадочным взором развлек его, как чтение книги о приключениях. Это были инженеры и их помощники, проводившие железную дорогу, которая нарушала вековую тишину девственных лесов.
   Им приходилось бороться с тропическою, невероятно густою растительностью, с огромными болотами, с ядовитыми насекомыми и пресмыкающимися, со злобою людей. Микробы разных болезней составляли главную опасность в этой борьбе за цивилизацию. Изможденный вид молодых еще возрастом, но уже состарившихся людей свидетельствовал об этом обстоятельстве в достаточной мере. Они рассказывали с ужасом об ужасных болезнях, поражавших людей, когда они разрывали вековую почву под девственною растительностью. На коже появлялись крупные нарывы, отравление крови убивало самых сильных и молодых людей с геркулесовским телосложением, жир и мускулы исчезали, и под кожею оставался один скелет, на котором она ложилась складками, точно не по росту большое платье. Люди погибали на постройке дюжинами. Завоевание какого-нибудь болота или леса стальными путями губило не меньше людей, чем осада крепости.
   Под вечер Охеда увидал на палубе дона Кармело, искавшего повсюду Исидро.
   -- Бедный Муиньос умирает, -- сказал он тихим голосом. -- Он уж совсем кончается и требует дона Исидро, чтобы спросить, действительно ли мы едем в Буэнос-Айрес. Но я ищу Малтрану уже полчаса и не могу найти, его. Не знаете ли, где он?
   Охеда отрицательно покачал головою несмотря на то, что мог бы легко найти друга. Нелида и Исидро исчезли еще днем.
   Вечером, когда прозвонили уже к обеду, Охеда снова встретился с доном Кармело.
   -- Бедняга умер. Я иду к плотнику предупредить, чтобы все было готово. Сегодня ночью... спустим его в воду!
   Малтрана появился в столовой, когда подавали уже второе блюдо. Он сел подле друга несколько робко несмотря на то, что от всей его фигуры веяло самодовольством. Фернандо заметил в его внешности перемену: в петлице его смокинга красовался цветок, от головы пахло какими-то сильными духами. Очевидно, он растряс порядочно денег в парикмахерской. Все его существо дышало желанием прихорошиться, заставить забыть прежнего Малтрану.
   Он отвел взор от лица Охеды, боясь встретить в его глазах упрек.
   -- Больной, о котором вы рассказывали мне так много раз, умер сейчас.
   -- Ах, вот как! -- Возглас Малтраны не выразил ничего кроме равнодушия. У него были в голове более важные вещи.
   -- Он упорно требовал вас перед смертью, -- продолжал Охеда. -- Бедняга надеялся, что вы принесете ему утешение. Но дон Кармело никак не мог найти вас.
   Малтрана ответил опять с полным равнодушием и сделал уклончивый жест. Он был очень занят и просидел долго у себя в каюте, разговаривая с Марторелем о будущем банке. У него не хватило духу добавить что-нибудь еще, так как Фернандо мог обвинить его во лжи, если видел Мартореля в это время в другом месте.
   Волнение на море улеглось. Качка еще не прекратилась, но нос парохода скользил по волнам довольно плавно.
   Фернандо остался один пить кофе после обеда. Исидро исчез при первом появлении улыбающейся головки у соседнего окна. Фернандо вышел на палубу и увидал внизу, на носу парохода в третьем классе несколько отчаянно жестикулировавших силуэтов. Ему показалось даже, что оттуда доносятся громкие крики и рыдания. Любопытство побудило его спуститься туда и узнать, в чем дело. Семья умершего Пачина кричала у двери лазарета, у которой стоял невозмутимый матрос. Глаза вдовы были красны от слез, волосы растрепаны. Дети тоже кричали, вторя матери. Им хотелось войти в лазарет, чтобы успокоиться насчет судьбы Пачина. Они не верили словам одного лакея-испанца, уверявшего их, что больной поправляется. Доктор запретил пускать к нему родных, и нельзя было нарушать его распоряжения.
   Дону Кармело удалось уговорить семью подождать до следующего дня. Привыкши обращаться с эмигрантами, он сумел внушить им доверие и надежду. Когда они удалились, он сообщил Охеде шепотом, что через час, как только эмигранты лягут спать, Пачина положат в гроб. Чем скорее это будет кончено, тем лучше.
   Когда дон Кармело вернулся с Охедою наверх, ему пришла в голову мысль попросить дона Хосе, испанского священника, прочитать молитвы у гроба Пачина. Обыкновенно священника заменял капитан или старший офицер, читавший по-немецки молитвы. Потом раздавался обычный приказ: Дайте ему христианское погребение! -- и гроб падал в море. Но этот раз на пароходе ехал священник, и умерший был католик. На Охеду возложили обязанность попросить дона Хосе сделать это, и он отправился к нему.
   Священник ушел уже к себе в каюту и собрался спать, но узнав, что от него нужно, снова облачился в рясу. Ему хотелось пойти сейчас же, но Фернандо удержал его, так как присутствие его там могло привлечь внимание эмигрантов, не легших еще спать. В одиннадцать часов за ним пришли снова, и все спустились вниз на площадку. Четыре матроса вынесли из лазарета новый деревянный гроб, сильно напрягаясь под большой тяжестью. В гроб было положено несколько кусков железа.
   Судно замедлило ход. Гроб стоял теперь на большой доске, положенной на борт.
   -- Приступите, падре, -- сказал дон Кармело.
   Дон Хосе снял шляпу, и все последовали его примеру. Лампочки были потушены кругом, чтобы никто не мог увидать сверху этого зрелища. Люди стояли вокруг белого гроба, словно черные призраки. Одни звезды освещали эту зловещую картину.
   Священник зашептал молитвы, опустив голову, а сверху глядели на него освещенные окна салона, откуда слышались звуки пения и рояля. Дон Хосе благословил гроб, умолк, и старший офицер выступил вперед с видом военачальника, отдающего приказ стрелять над гробом солдата.
   -- Дайте ему христианское погребение!
   Матросы, поддерживавшие доску с гробом, приподняли конец ея, и гроб соскользнул в океан. Шум от падения получился не громче, чем удары волн о. бок парохода.
   "Гете" пошел теперь скорее. Малтрана мигом исчез. Охеда и священник вернулись на палубу. Дон Хосе высказывал сострадание по поводу смерти этого незнакомого ему человека. Несчастный! Какой ужас быть похороненным в море!
   Но Фернандо не разделял его мнения. Эка беда, если даже все умрут так! Жизнь состоит в вечной надежде на лучшее будущее, которое никогда не приходит. Счастливы те, что умирают, пока не разочаруются. "Буэнос-Айрес? Когда мы приедем в Буэнос-Айрес?" -- И бедняга умер, не доехав до конца. Лучше так, чем погибнуть в желанном краю вскоре после приезда, познав грубую, жестокую действительность.
   Поднявшись на самый верх, Охеда и священник услыхали музыку, доносившуюся из салона. Женский голос пел о любви, величайшей истине и величайшей лжи в нашей жизни. Бедная жизнь! Она не может идти вперед самостоятельно и требует поддержки от иллюзии.

XII.

   3а два дня до прихода в Буэнос-Айрес "Гете" стал прихорашиваться. Матросы работали с утра до вечера под надзором офицеров. Работа кипела, точно накануне сражения.
   Наружная часть парохода от ватерлинии до самого верху подверглась мытью и окраске. Повсюду виднелись матросы, державшие ведро с краскою в одной руке и кисть в другой руке. Они сидели на лесах, свесив ноги над морем, и красили борт, покачиваясь над морскою пучиною.
   Члены комиссариата работали еще усерднее команды. На "Гете" вошел в Рио-Жанейро врач, присланный из Буэнос-Айреса для осмотра эмигрантов, и члены комиссариата обходили с ним весь третий класс. На кормовой площадке находилась дезинфекционная камера, через которую проходило все платье эмигрантов, годное еще для носки. Рваное же и особенно грязное платье, не способное к приведению в приличный вид, попросту выбрасывалось за борт.
   Сами эмигранты тоже подвергались приведению в порядок. Косматые волосы и патриархальные бороды падали под ударами ножниц. Все были обязаны вымыться в бане с мылом. Члены комиссариата ревностно наводили чистоту, так как эмиграционные власти в Буэнос-Айресе могли не пустить на берег больных или особенно грязных людей, и тогда пароходному обществу пришлось бы везти их обратно на свой счет.
   Дамы в первом классе проводили целые дни у себя в каютах, занимаясь укладкою. Только после обеда образовалось несколько кружков в зимнем саду, но теперь никто не рядился и не думал о туалетах. Мысли всех были заняты иным. До приезда оставался только этот день и часть следующего. К вечеру они должны были приехать в Монтевидео, а на рассвете выехать дальше в Буэнос-Айрес. Вдали виднелась все время желтая полоса берета, то выступавшая вперед, то уходившая вглубь. Можно было смутно разглядеть деревни и городки в виде белых мазков и темные рощи, казавшиеся пятнами.
   Малтрана показывался теперь публике очень мало и видимо был не рад приобретенной популярности. Кроме того, он стал очень заботиться о своей наружности и действительно похорошел немного.
   -- Сейчас видно, что он влюблен, -- подумал Охеда, -- Ничто так не молодит человека, как любовь.
   Малтрана избегал теперь встречи и с ним, и это побудило Охеду заговорить с ним довольно агрессивно, поздравив его язвительным тоном с новым счастьем. Малтрана, как влюбленный человек, принял поздравление радостно-наивно. Он был доволен жизнью. Настал наконец и на его улице праздник.
   -- Конечно, я сознаю, что не представляю из себя ничего особенного, -- сказал он с притворною скромностью: -- но это не помешало одной особе обратить на меня внимание. Случается, что и некрасивые люди пользуются успехом. Кроме того, бритые лица, как у меня, нравятся иногда больше, чем с усами.
   Всякая привязанность исчезла между двумя друзьями. Нелида вызывала в обоих чувство злобного соперничества. Фернандо решил, что должен порвать с ним навсегда.
   -- Продолжайте наслаждаться своим счастьем, Малтрана, -- сказал он. -- И если наша дружба доставляет вам одни неприятности, лучше каждому из нас пойти по своему пути и забыть о прежнем знакомстве.
   Они не разговаривали после этого целый день. Во время обеда Исидро несколько раз посматривал на Охеду, как наказанная собака, ищущая милости хозяина. Но чувство собственного достоинства и боязнь нарушить отношения с Нелидою не позволили ему заговорить с другом. Тот в свою очередь сидел надутый, избегая встретиться с Исидро взглядом, но жалея его в душе.
   На следующее утро Малтрана не выдержал и подошел к приятелю на палубе. Он был в отчаянии от их ссоры.
   -- Ни одна женщина не стоит доброго друга, -- начал он. -- Глупо ссориться из-за этой сумасшедшей, которая сама не знает, чего хочет. Дайте руку, Охеда. А если не хотите дать мне руку, дайте мне два пинка. Это одно и то же. Самое важное, чтобы мы снова сделались друзьями.
   И он стал снова проводить с ним больше времени, чем с Нелидою. Та вертелась подле них, но только с трудом завлекала Малтрану к себе. Тщетно бранила она его за непостоянство. Он был тверд в своей дружбе и скорее согласен изменить Нелиде, чем Охеде.
   Однажды Фернандо и он прислонились к борту, любуясь цветом воды, совершенно изменившимся после открытого океана. Он не был теперь ни серым, как в североевропейских морях, ни золотисто-голубым, как в жарком поясе, ни блестяще-лазурным, как у бразильского берега. Теперь вода была зеленого цвета и отливала желтизною. И чем дальше подвигался пароход, тем желтее становилась вода, напоминая цвет разлившейся реки.
   Доктор Зурита присоединился к ним. Это было днем после завтрака.
   -- Вы глядите на воду? -- спросил он. -- Это уже наша вода. Она почти не солона, потому что течет из центра Америки. Наш Рио де-ла Плата вливается далеко в море. Велика наша река, неправда ли? -- спросил он с патриотическою гордостью.
   Внимание всех трех привлекло обилие судов, шедших навстречу Гете. До сих пор океан казался всем пустынным. Только раз в несколько дней показывался вдали дымок парохода. Теперь же желтое пространство было усеяно множеством самых разнообразных судов, предвещавших приближение большого города. Пароход входил в огромную реку -- Рио де-ла Плата, являющуюся одною из наиболее оживленных улиц на всем водном пространстве.
   Солнце скрылось за стеною облаков. Берег исчез за красноватою дымкою. Вода приняла окраску мрачного зимнего моря. Многим пассажирам стало холодно в легком летнем платье. Малтрана решил, что далекий полюс посылает им свое холодное дыхание перед тем, как они укроются в устье реки.
   -- Только бы не было тумана! -- сказал доктор. -- Это скверная штука. Приходится останавливаться ежеминутно и подавать звуковые сигналы во избежание столкновения...
   Малтрана расстался с собеседниками и ушел в "уголок кокоток". Они уселись все в кружок вокруг мадам Берты, заслуженной ветеранки, благоговейно выслушивая ее советы относительно жизни в Америке. Берта замолчала было, увидя подле себя мужчину. Но Малтрана был верный друг, и она скоро возобновила разговор, обращаясь к молодой Эрнестине с роскошными волосами. Все эти кокотки относились к ней с участием, точно к младшей сестре, невинной и избалованной. Даже Берта как будто молодела в присутствии молодой, жизнерадостной красавицы.
   -- Когда я приехала сюда пятнадцать лет тому назад, -- говорила Берта: -- чего только не было у меня в голове! Я воображала, что приехала в страну золота, и боялась только, что другие опередили меня, и я опоздала. Глупая я! Всегда приезжаешь слишком рано! Особенно для того, что встречаешь в конце концов!
   И на лице ее заиграла усталая улыбка, обнажившая зубы с золотыми пломбами.
   Эрнестина рассказала подругам о своих надеждах. Она была артисткою и жаждала славы. Все ее надежды на Америку ограничивались тем, чтобы собрать пятьдесят тысяч франков. Эта сумма денег могла облегчить ей при ее внешности выступление в Париже. Она могла внести несколько тысяч франков какому-нибудь антрепренеру и выступить в его труппе. Самое важное было выступить на сцене, а потом... потом! Глаза ее загорелись жаждою славы. Пятьдесят тысяч франков! Неужели недоступна такая сумма веселой, молодой женщине, как она, да притом еще артистке? ее вера в будущее основывалась главным образом на последнем.
   -- Пятьдесят тысяч франков! -- сказала Берта. -- Это, конечно, немного. Но все зависит от судьбы или вернее от первого мужчины, которого ты встретишь. Возможно, что ты скопишь эти деньги в два месяца, возможно, что в два года. А может быть и никогда не скопишь.
   Берта давала советы властным тоном, как фельдфебель, читающий рекрутам статьи устава.
   -- Прежде всего ты должна оставить сердце здесь на пароходе и не вспоминать о нем на земле. Мы едем в Америку не для того, чтобы влюбляться, а для того, чтобы наживать деньги. Затем, как только получишь деньги, не держи их при себе. Иначе у тебя непременно вытащат их. Да, да, не мотай толовою, обязательно вытащат. Ты не знаешь, какие есть люди в Буэнос-Айресе. Я всегда была практична и все-таки попадалась в обман много раз. Каждую субботу ходи во французский банк и вноси туда свои сбережения, а еще лучше отправляй их прямо во Францию. Тогда уж твой друг не заставит тебя путем поцелуев или пощечин вынуть деньги из банка. Принимай при этом только наличные деньги. Не бери никогда ни ценных бумаг, ни векселей.
   Берта высказала глубокое сострадание многим женщинам, которые приезжали в Буэнос-Айрес в надежде скоро вернуться в Париж, а потом жили там долгие годы, утратив всякую надежду на возвращение. Осторожная Марсела, расспрашивавшая всех про урожай, согласилась с нею и пожалела своих товарок.
   -- Мы, женщины, подобно мужчинам, ждем всегда выгодного дела от завтрашнего дня. Годы проходят, выхода из тяжелого положения нет, и они ищут утешения в морфии, кокаине, опии и эфире, наживая себе всевозможные болезни.
   Более опытные в кружке согласились с этим. Буэнос-Айрес был хорош только, когда был обеспечен выход. Для людей, застрявших в нем, он служил мышеловкою.
   -- Мы -- ласточки перелетные, -- сказала Марсела: -- совсем, как итальянцы-рабочие, которые приезжают на время жатвы, получают свою плату и уезжают обратно. Это лучше всего.
   Движение публики на палубе заставило их встать со стульев. Все побежали к правому борту, увидя в туманной дали темное судно, похожее на "Гете". Это был действительно океанский пароход того же общества, как "Гете", вышедший из порта на Великом океане через Магелланов пролив на север.
   Пароходы приветствовали друг друга громкими свистками и прошли очень близко друг к другу, так что можно было разглядеть пассажиров. Палуба у борта была усеяна крошечными фигурками, размахивавшими платками и шапками. Чилийцы пришли в восторг при виде этого парохода, шедшего с их родины, и глядели на него, как на что-то родное. Они окликали даже людей на том пароходе, воображая, что узнают в них знакомых, и принимали за ответ заглушенные крики приветствия, долетавшие до их слуха над морем.
   -- Да здравствует Чили! Ура!..
   Пароход удалился и увез крошечные фигурки, заполнявшие палубы. Бледный луч солнца озарил его корму на несколько мгновений. Затем, как будто океан проснулся исключительно для этой встречи, снова спустился на воду полумрак и кое-что еще похуже.
   Серая стена надвинулась на "Гете", поглотив лазурь неба и зеленоватую желтизну моря. Туман окутал пароход как раз у устья реки и заставил его замедлить ход. Резкие свистки раздирали протяжным стоном эту белую ночь. Мутная дымка пожирала все кругом. Трубы и нос парохода были лишь бледными силуэтами на сером фоне.
   Многие пассажиры стали волноваться. Частые свистки действовали им на нервы, напоминая о возможности катастрофы и столкновения с другим судном. На свистки Гете отвечали постоянно другие пароходы. Некоторые обвиняли капитана в том, что он не останавливает хода и подвергает их опасности. Но вдруг послышался свисток с капитанского мостика, зазвенел телеграф, и пароход остановился в ожидании, что атмосфера прояснится.
   Тогда, в силу обычного непостоянства, свойственного толпе, в публике послышались голоса протеста. Эти немцы слишком уж упрямы и осторожны. Капитан другой национальности продолжал бы путь.
   Многим скоро надоело смотреть на туман, и они стали гулять по палубе или ушли в салоны и в курительную. Некоторым захотелось промочить горло из-за неприятного вкуса во рту, вызванного туманом. Опереточные артистки явились в лучших туалетах, воображая, что будут через час в Монтевидео.
   Охеда занял около курительной столик вместе со своею соотечественницею Кончитою.
   -- Скоро приедем, землячка, -- сказал он, увидев ее. -- Позвольте мне пригласить вас за свой стол. Выпьемте за удачное путешествие.
   Очутившись без подруг, он разговаривал теперь охотно с хорошенькою испанкою, на которую не обращал до сих пор никакого внимания. Она поняла, что это неожиданное сближение вызвано эгоистичным желанием поболтать с живым человеком, и стала подсмеиваться над ним.
   -- Вы, земляк, любите только все иностранное. Своего родного вы даже не замечаете. Ясное дело! Мы испанки не так шикарны, как выражаются те дамы, что разговаривают с доном Исидро.
   Фернандо взглянул на нее с возрастающим интересом. Она освободилась от общества добродетельной доньи Собеиды, занятой теперь укладкой; ее черные глаза блестели лукаво и многообещающе. Она была очень недурна... Но начинать новую историю накануне приезда в Буэнос-Айрес!
   Их разговор перешел на деньги и на ожидавшую их новую жизнь. Что она собирается делать по приезде? Есть у нее там друзья? Но девушка засмеялась самым беспечным смехом. Она не нуждалась ни в чьей поддержке.
   -- А что касается денег, то у меня нет ни гроша. Я люблю сходить на берег с пустыми карманами. У меня оставалось еще немного денег, когда я вышла в Рио-де-Жанейро погулять с доньею Собеидою. Она угостила меня, и я угостила ее. Все деньги ушли таким образом на автомобили, угощение, местные фрукты и открытые письма. Теперь у меня не осталось ни гроша. Так даже легче.
   Она смеялась несколько вызывающе, рассказывая о своих планах на будущее. В Буэнос-Айресе первый попавшийся экипаж отвезет ее в гостиницу, где заплатят кучеру. А дальше видно будет... Ей приходилось бывать и в худшем положении. Такая женщина, как она, могла пробиться и без денег. Не все ведь мужчины так рассеяны, как один из ее знакомых (Охеда насмешливо поклонился, не зная, что ответить). У нее были знакомые в Аргентине, которых она знала еще с Мадрида. Она не помнила их адресов, но собиралась узнать их.
   -- Я способна узнать, где живет сам черт. Кроме того, я полагаюсь на судьбу. Сердце говорить мне, что она пошлет мне кое-что хорошее.
   Фернандо заговорил о француженках, ехавших в Буэнос-Айрес. Может быть, ей повезет больше, чем им. Что-то ждет ее в Буэнос-Айресе! Но исидика пожала плечами. Ей не надо ни драгоценностей, ни шику! Жить хорошо, вот и все!
   Им не удалось продолжать разговор из-за появления доньи Собеиды, которая искала повсюду "милую синьориту". Публика побежала на нос, словно узнав большую новость. Пароход двинулся дальше, так как туман прояснился немного. Настроение пассажиров сразу улучшилось; они приближались к цели медленно, не неуклонно.
   Охеда увидал подле себя Минну, но совсем непохожую на прежнюю. Раньше она одевалась всегда в белое, теперь же она была в длинном пальто и в шляпе с густою вуалью. В последние дни она избегала всяких встреч с ним, теперь же прошла несколько раз мимо него. Ему показалось даже, что она останавливает на нем умышленно взор. Подойдя к лестнице, ведущей к шлюпочной палубе, Минна кивнула головою, молча приглашая его последовать за нею. Фернандо выждал из осторожности, пока она ушла и поднялся вслед за нею.
   Они встретились наверху в молочном полумраке, пронзенном красными стрелами одиноких ламп. Там не было никого кроме них. Им стало немного неловко наедине.
   Минна первая нарушила молчание.
   Она не могла сойти на берег, не простившись с ним. ее голос звучал при этом так робко и покорно, что Фернандо взял ее руки в свои. Минна! Дорогая Брунгильда! Она останется единственным приятным воспоминанием от этого путешествия.
   Немка говорила сперва робко и на вы, но потом перешла опять на ты, как прежде, когда они гуляли вдвоем по палубе в поздний час ночи.
   -- Ты причинил мне много зла. Боже, сколько я выстрадала! Мне хотелось возненавидеть тебя, но я не могла. Видя тебя с другою женщиною, я уходила подальше, ненавидя ее, но ее одну, а не тебя. И теперь я не могла уйти, не попрощавшись с тобою. -- О, если бы он ограничился духовною любовью! Как счастливы были бы они вдвоем! -- Я не могу осуждать тебя. Ты -- мужчина и ищешь красоты. Я же -- бедная больная женщина, и все мое очарование в невидимых душевных качествах. А теперь прощай, может быть, навсегда, может быть, лишь на короткое время. Мир так мал!
   Ее труппа выходила в Монтевидео и должна была пробыть там три недели, пока не освободится один театр в Буэнос-Айресе.
   -- Я скоро приеду в тот город, где ты будешь жить, но почем знать! Может быть, мы никогда не увидимся. Мы принадлежим к разным мирам. Ты не вспомнишь обо мне. Что представляю я для тебя? Даже меньше, чем приятное воспоминание, -- одно горькое разочарование.
   Фернандо запротестовал со всем пылом и энергиею, на которые он был способен, когда говорил с женщиною. Он никогда не забудет ее. Остальные оставили в нем только чувство тяжелого пресыщения.
   -- Я не верю тебе, -- сказала она. -- Ты, да, ты будешь для меня лучшим воспоминанием. Твоя измена подчеркнула лишний раз мое болезненное состояние, о котором я начинала забывать. Но несмотря на это я благодарна, очень благодарна тебе за единственные счастливые минуты, испытанные за долгое время. Может быть лучше, чтобы мы не встречались больше. А теперь прощай наконец. Расстанемся. У меня есть еще дело внизу.
   Фернандо стало грустно расставаться с нею. Эта женщина была единственная, любившая его вполне бескорыстно. Он привлек ее к себе, не встретив сопротивления, а она опустила голову на его плечо. Оба молчали, но ему почудилось, что он слышит ее детски-наивный, боязливый голос, говоривший, как прежде: Губы, да... Каюта нет...
   Поцелуй их был печален, тягостен. Лица стали мокрыми от тумана. Поля шляпы Минны больно прижались ко лбу Фернандо, развевавшаяся вуаль щекотала щеку, длинная шляпная булавка предательски торчала у самого глаза.
   Она оторвалась от него резким движением. Прощай, прощай! И добежав до лестницы, она обернулась еще раз и крикнула дрожащим голосом:
   -- Дорогой мой!.. Поэт мой! Вспоминай обо мне иногда.
   Когда Фернандо спустился на главную палубу, он увидал Минну, разговаривавшую по-немецки с другими участниками своей труппы. Он прошел мимо нее, но, когда глаза их встретились, он не прочел в них ничего, кроме равнодушия.
   Вдали показалось сквозь прояснявшийся туман несколько светлых точек. Красноватое облако появилось впереди на черном берегу. Это было светлое пятно ярко освещенного города... Монтевидео!
   Туман рассеивался, и небо прояснялось. Свежий ветерок угнал скоро последние хлопья тумана, и они улетели вниз по реке, образуя за кормою белую стену. Поверхность реки и черный берег с блестящими огнями и деревнями стали видны вполне ясно. Звезды отражались теперь в волнах, переливаясь холодным блеском.
   "Гете" стал снова издавать свистки и замедлил ход, словно боясь подвигаться вперед без руководства. Пассажиры высыпали после обеда на палубу полюбоваться интересным зрелищем. Издали приближался к пароходу огонек, то скрывавшийся за волнами, то выплывавший из-за них.
   Некоторые пассажиры узнали этот огонек. Это был маленький пароход, везший из Монтевидео доктора. Он скоро приблизился настолько, что свет от "Гете" озарил его. Пассажиры увидали сверху залитую волнами палубу, маленькую трубу, огни фонарей и несколько фигур в непромокаемых пальто. С "Гете" живо спустили веревочную лестницу, и мужская фигура быстро взобралась наверх. Маленький пароход сейчас же удалился, покачиваясь из стороны в сторону, точно пьяный. "Гете", принявший с него врача, ускорил ход и пошел прямо на Монтевидео.
   По мере приближения к городу, на берегу вспыхивали все новые и новые огни. Они делались теперь двойными, и тянулись видимо вдоль бульваров. Около воды сверкали электрические фонари на набережной и разноцветные огни судов.
   Оркестр на "Гете" заиграл торжественный марш, с которым он входил всегда в порт. Набережные стали ясно видны; можно было даже различить фигуры людей. У берега обрисовались улицы, уходившие вдаль между двумя линиями фонарей и деревьев; по ним мелькали огни трамваев и моторов.
   Пассажиры переходили с одного борта на другой, волнуясь, как будто им было спешно выйти на берег.
   -- Готово! Приехали!
   "Гете" прошел мимо таких же больших океанских пароходов, как он сам, и остановился. Его сейчас же окружили маленькие пароходы и катера. Публика столпилась там на палубах, размахивая платками и окликая пассажиров на "Гете". Многие из последних узнали выехавших навстречу родных и знакомых и обменивались с ними приветствиями и расспросами про отсутствующих.
   "Гете" зажег свои яркие зеленые фонари на обоих бортах, и лица всех стали мертвенно-бледными в зеленом свете. Как только спустили трапы, публика бросилась на "Гете" с маленьких пароходов так энергично, точно осаждала крепость.
   Первыми взошли на пароход газетчики, выкрикивавшие последние журналы и газеты Буэнос-Айреса и Монтевидео. Пассажиры вырывали газеты друг у друга из рук, словно боялись, что во время их путешествия произошло в мире что-то особенное. Затем появились агенты и представители от гостиниц и транспортных обществ. Все они говорили только о большом городе, лежащем в глубине устья, как будто он один имел какое-нибудь значение, а Монтевидео был только его преддверием. Вслед за ними рассыпались по пароходу выехавшие навстречу пассажирам "Гете" друзья и родственники. Крики, возгласы, поцелуи, расспросы слышались теперь со всех сторон.
   Пассажиры, выходившие в Монтевидео, спускались по особой лестницы на небольшой пароход с просторною палубою. Все опереточные артистки сходили по деревянным ступенькам с важным видом королев. "Звезды" шли особенно медленно, неся в руках огромные букеты, присланные им антрепренером. Даже хористки преобразились. Они отвечали теперь на поклоны Малтраны с видом знатных дам, открывавших свое инкогнито. Они были в Америке. Судьба, наверно, приготовила им приятные сюрпризы. Надо было держать себя с достоинством и не позволять никому фамильярности.
   Фернандо видел, как Минна сошла вниз вслед за всеми остальными, ведя за руку ребенка и неся при этом несколько пакетов. Она прошла мимо него, видимо не желая обращать на него внимания и ответив на его прощальные слова только легким кивком головы.
   -- Прощай, Карл... -- Охеда погладил ребенка по головке, и тот обернулся к нему с видом человека, вспомнившего вдруг давно забытого знакомого. Но потом он прошел дальше, без улыбки, без единого слова.
   Исидро глядел на город, восторгаясь его красотою.
   -- Вот мы и в Америке, Охеда. Поверьте, я охотно сошел бы на берег, но я не люблю знакомиться с городом вечером, а на рассвете пароход уже тронется дальше.
   Охеда бывал в Монтевидео уже раньше и сохранил хорошее воспоминание от города.
   -- Приедем сюда еще не раз, -- сказал он. -- Мы будем жить ведь по соседству. Одна ночь пути, вот и все. Бог знает, сколько раз придется еще возвращаться сюда.
   Гуляя по палубе, они увидали новые лица, присоединившиеся к прежним пассажирам. Все аргентинские семьи окружали кого-нибудь, выехавшего им навстречу в Монтевидео. На палубе около курительной сидела вся семья Каспер с таким серьезным видом, точно держала военный совет. Против Нелиды сидел рослый, загорелый молодой человек, с суровыми глазами.
   Малтрана быстро отвернулся, точно желая избежать знакомства с ним.
   -- Вы обратили на него внимание? -- спросил он Охеду, отойдя на несколько шагов. -- Это ее брат, центавр пампасов, приехавший им навстречу; тот самый, что обещает обезобразить ей лицо. Бедняжка находится с утра в смертельном страхе. Они узнали из радиотелеграммы, что этот варвар встретить их в Монтевидео, и Нелида прежде всего попросила меня не подходить к ней. Посмотрим, чем-то все это кончится.
   На другой стороне палубы им встретился "таинственный человек". Малтрана очень удивился при виде его. О, чудо! Он был не один. С ним разговаривал какой-то молодой человек -- судя по внешности, лакей.
   -- Дело ясно, Охеда. Это какой-нибудь сообщник, приехавший предупредить его об опасности. Полиция ожидает его очевидно в Буэнос-Айресе. Но странное дело! Этот приятель похож на лакея из большого дома. Уж не подготовляют ли они вместе какое-нибудь преступление? Ну, узнаем завтра всю истину. Я не уйду с парохода, не узнав, что находится в таинственной каюте.
   Им надоело толкаться на запруженной народом палубе, и они ушли в курительную, тоже полную народа. Почти все столики были заняты. Пассажиры угощали своих гостей.
   Фернандо печально оглядел большое помещение, с которым была тесно связана их жизнь на пароходе.
   -- Последний вечер, Исидро. Можно попрощаться теперь с пароходом. Завтра в это время мы, пожалуй, забудем о нем за новыми впечатлениями.
   Им стало обоим немного грустно. Охеда потребовал шампанского, чтобы отметить этот вечер чем-нибудь.
   -- Возьмем бутылку на обоих, Малтрана. Хотите? Выпьем в честь Рио-де-ла-Платы. Мы должны быть веселы и бодры. За наше счастье!
   Они чокнулись и замолчали, внимательно разглядывая все украшения и отделку каюты, как будто им хотелось запечатлеть все в своей памяти. Большой портрет Гете украшал главную стену каюты. Поэт глядел с олимпийскою улыбкою на пившее у его ног человеческое стадо. Упавшая колонна служила ему сиденьем, а печальная местность -- однообразным фоном.
   Малтрана взглянул на него внимательнее прежнего, как бы прощаясь с ним.
   -- Да, попрощаемся с нашим благородным другом Вольфгангом, который глядел так терпеливо на все наши глупости. Этот человек знал, что такое счастье. Ему не пришлось скитаться по белу свету в поисках за деньгами, подобно нам. Судьба улыбнулась ему и дала ему все: гениальный талант, красоту, славу и любовь. Он познал даже наслаждение власти над людьми... Но несмотря на дарованное ему эгоистичное счастье, он умел видеть со своей высоты горести и стремления простых смертных. Припомните его героя, Фернандо. Вы ведь знаете, как он кончил свое существование... Он сделался вашим коллегою -- колонизатором.
   Охеда улыбнулся, вспомнив конец жизни ненасытного Фауста. Он познал сильную любовь дважды, с Маргаритой и Еленой, но ни наивная немецкая мещаночка, ни искусительница, дочь богов, не дали ему истинного счастья. Наука тоже принесла ему разочарование... Власть над людьми с удовлетворением самолюбия тоже... В конце жизни он нашел как будто бы истинное счастье, посвятив себя цивилизации на благо ближним, занявшись колонизацией одного острова и строя на нем город, где все должны были быть равными, управляясь святою поэзиею... Для осуществления этого предприятия он боролся с девственною землею и с мощною водою, роя огромный канал.
   -- Да, -- продолжал Фернандо: -- он был колонизатором после того, что был влюбленным, ученым и монархом. Но когда он воображал, что довел труд до конца, диавол хохотал за его спиною злобно и насмешливо. "Несчастный, он воображал, что роет канал, а на самом деле роет себе самому могилу".
   -- Ну, с вами то этого не случится. Вы молоды и более полны иллюзий, чем знаменитый доктор.
   Фернандо сделал равнодушный жест. Будущность ничуть не беспокоила его. Смерть должна была прийти для него, как для всех остальных, совершенно неожиданно, не считаясь с желаниями и нуждами своей жертвы. Если бы люди думали постоянно о смерти, весьма немногие захотели бы работать, уверенные заранее в тщетности своих усилий.
   -- Я держусь такого же мнения, как вы, -- закончил он бодро. -- Я буду возделывать землю и рыть каналы, не роя из-за этого вовсе могилы самому себе. Моя могила будет вырыта в Европе. Впрочем, почем знать, что только ждет нас в Аргентине перед смертью!
   Оба друга ушли к себе в каюты после полуночи. Войдя к себе, Охеда удивился новому ощущению неподвижности. Он привык к отдаленному жужжанию машин, к легкому дрожанию стен, к скрипу досок, к постоянному плеску воды под окнами. Ему казалось теперь, что он попал на твердую землю.
   Судно не могло двинуться дальше до рассвета. Капитан ждал, пока вода поднимется от прилива, и можно будет идти вверх по реке.
   Охеда проснулся на следующее утро, когда солнце заглянуло ему в окно. Он вскочил с постели и подошел к окну. Город исчез из виду, и перед глазами его простиралось широкое водное пространство, местами желтое, местами красноватое, подернутое легкою рябью.
   Пароход шел необычайно ровно, без малейших толчков или качки. Его глубокий киль скользил, казалось, по невидимым рельсам. Вода глухо расступалась перед ним, не образуя никакой пены.
   Фернандо встретил на палубе пассажиров, одетых уже по-городскому. У многих мужчин были в руках перчатки и тросточки. Дамы были в шляпах и в парижских пальто. Эти последние были, может быть, несколько тяжелы для теплого сезона, но дамам хотелось показать их поскорее своим приятельницам.
   До приезда в Буэнос-Айрес оставалось еще несколько часов. Берега не были видны, и река выглядела как море. Местами покачивался на красноватых волнах буек с фонарем и с белым номером, указывавшим на число километров до Буэнос-Айреса и Монтевидео. Гете шел между двойным рядом этих буйков, определявших дорогу для крупных судов.
   Малтрана подошел к другу, веселый и улыбающийся, спеша сообщить ему приятную новость.
   -- Вопрос относительно семьи Каспер решен. Нелида только что представила меня своему ужасному брату. А что касается таинственной каюты, то тайны больше не существует. Я говорил сейчас со зловещим человеком.
   Не желая удовлетворить сразу любопытство Фернандо, он стал рассказывать сперва про Нелиду и ее семью. Все были счастливы и довольны. Младший брат, получивший выговор от матери и патриархальное наставление от отца, забыл про свои угрозы и обещал не говорить ничего старшему брату. Нелида уступала ему все права на обезьяну и попугая, подаренные Охедою, и этот щедрый дар окончательно примирил его с сестрою. Занявшись своими новыми приятелями, он забыл обо всем остальном. Отец провел со старшим сыном весь предыдущий вечер и это утро в деловых разговорах. Нелида пользовалась малейшим перерывом, чтобы поласкаться, как кошка, к мрачному центавру, тоже забывшему о своих угрозах под впечатлением встречи. Исидро только что встретился с ними в курительной, и Нелида представила его своему брату.
   -- Он -- настоящий варвар, поверьте мне, Охеда. Глядит сурово, выражается с трудом, точно ищет слова, и так пожал мне руку, что она болит до сих пор. Но это не помешало ему поблагодарить меня за внимание к Нелиде во время путешествия. Он даже пригласил меня к себе в имение. Что только не творилось на этом пароходе!
   -- Ну, а как насчет каюты? -- спросил Фернандо. -- Что же оказалось в ней?
   Малтрана снова издал несколько возгласов относительно разнообразия жизни на пароходе. Они помещались над четырнадцатью миллионами золота и, как будто этого соседства было недостаточно, он спал все эти ночи рядом с одною дамою-миллионершей, о присутствии которой не знал почти никто на пароходе.
   -- А вы видали ее? -- спросила Охеда, искренно заинтересовавшись этою новостью.
   -- Я не испытываю ни малейшего желания увидеть ее. Она утратила всякий интерес для меня. Должен вам сказать, Фернандо, что эта дама, моя соседка по каюте, скончалась месяц тому назад в Париже, и с нами едет в Буэнос-Айрес только ее труп.
   Исидро навел справки о ней. Старший стюард открыл ему секрет ввиду приближения конца путешествия.
   -- У бедной синьоры было очень поэтическое, довольно редкое имя. Ее звали донья Матутина Флорес. У нее было, не знаю сколько, миллионов: одни говорят тридцать, другие -- сорок. Кроме того, много домов в Буэнос-Айресе, огромные поля, много тысяч голов скота и куча акций всех солидных банков. Она жила в Париже, как все богатые и уважающие себя аргентинцы, и с нею жили ее дочери, сыновья, зятья, невестки и внучата. Когда донья Матутина умерла, ее повезли хоронить в Буэнос-Айрес, как она завещала им. Дети не захотели ехать на одном пароходе с ее трупом (это было бы им слишком тяжело) и едут на другом пароходе вслед за нею.
   -- А таинственный человек кто же такое?
   -- Он -- попросту ее дворецкий из Парижа! Это важный слуга, который умеет держаться в стороне, как подобает всякому лакею. А я-то принимал его сдержанность за гордость! -- Воспоминания о своем скандальном поведении вызвало в Малтране угрызения совести. -- Бедная донья Матутина! Да простит она мне с небес то скандалы, что я учинил у ее двери! Я не знаю ее и не состою ее наследником, но чувствую к ней симпатию. Оно и понятно: мы спали с нею рядом в течение двух недель, разделенные только тонкою деревянною перегородкою. Наследники поступили вполне правильно: вместо того, чтобы везти ее в трюме, они наняли ей каюту, словно живому пассажиру. Какие великодушные люди! Сколько благородства может вызвать несколько дюжин миллионов!
   Пассажиры позавтракали в этот день наскоро, стремясь вернуться на палубу, как можно скорее. Пароход приближался теперь к аргентинскому берегу; последний был еще еле виден, но на горизонт появились какие-то пятна -- очертания далеких рощ.
   Число судов на реке заметно увеличилось. Многие стояли неподвижно. Гете прошел мимо целого ряда всевозможных пароходов, стоявших без движения в ожидании своей очереди войти в порт. Они образовали целый город, мертвый плавучий город, где жизнь проявлялась только в виде движения нескольких лодок или мелких пароходов, ходивших от одного судна к другому.
   Пассажиры Гете прощались друг с другом заранее. В последний час трудно было прощаться с друзьями, когда, было много хлопот с багажом и с таможнею. Все обменивались адресами и визитными карточками. Доктор Зурита дал свои визитные карточки Малтране и Охеде, приглашая их к себе довольно грубо, но от чистого сердца:
   -- Приходите ко мне, если вам понадобится что-нибудь. Буэнос-Айрес велик, и каждый занят там своим делом, но может случиться, что вам понадобится посторонняя помощь.
   Малтрана попрощался также со всеми "дорогими друзьями", кутившими с ним по ночам. Некоторые назначали ему свидание на этот же вечер в самых веселых учреждениях, обещая познакомить с очень симпатичными и порядочными людьми.
   Фернандо глядел тем временем сверху вниз на третьеклассную публику, столпившуюся у борта, чтобы поскорее увидать желанный город.
   Какая-то женщина с заплаканными глазами стонала в стороне, а рядом с нею хныкали маленькие дети. Это была вдова и дети Муиньоса. Они узнали только недавно о его смерти, так как дон Кормело уверял их все время, что он лежит в больнице.
   -- Пачино! -- стонала вдова. Одна только мысль неотступно угнетала ее: -- Его бросили в море! Я не увижу его больше! -- Малыши вторили ей, как брошенные щенята.
   Сеньора Евфразия была единственная изо всех пассажиров, старавшаяся утешить их. Остальные были заняты мыслями о скором приезде и не слушали ее жалоб.
   Внезапно по всему пароходу поднялся громкий крик:
   -- Вот, вот! Виднеется!
   Вдали появилось белое облако с черными пятнами, поднимавшееся кверху медленно, но неуклонно. Белая часть были дома, черные пятна -- аллеи и сады.
   Кто-то стал аплодировать на носу парохода. Другие подхватили, и над рекою послышалось нечто вроде ударов града по стеклу. Буэнос-Айрес! Ура! Буэнос-Айрес! Многие подбрасывали в воздух шапки. Рой черных точек то поднимался, то опускался над носом Гете. Когда крики утихли немного, снизу слышались звуки испанской волынки и душераздирающие стоны бедной женщины и ее детей: "Пачино! Его бросили в воду! Отец, отец! Что будет теперь с нами!"
   Восторг народа передался и публике первого класса. Оркестр расположился в передней части палубы и заиграл обычный марш несмотря на то, что до города было еще далеко. Многие пассажиры зашагали в такт, подобно детям, марширующим перед полком. Несколько парочек принялось танцевать, с трудом соблюдая такт.
   Охеда пренебрежительно пожал плечами при виде общего восторга.
   "Это уж чересчур! -- подумал он. -- Сколько счастья должна была бы уготовить эта страна, чтобы удовлетворить всех этих людей!"
   Светлый силуэт Буэнос-Айреса был прекрасно виден теперь на голубом небе. Фернандо, видевший уже город раньше, изумился происшедшей в нем перемене. Прежде это был огромный, но плоский город, и единственными высокими зданиями были в нем церкви. Теперь же небоскребы, как в крупных североамериканских городах, великолепные здания с минаретами и куполами, ярко блестевшими на солнце.
   Широкий и короткий буксирный пароход вышел навстречу "Гете" и привез местного врача. Другой буксир, встал у носа "Гете" и пошел впереди него, точно собачонка перед слоном.
   Пассажиры забыли о городе, чтобы заняться ручным багажом. Лакеи вытаскивали его из кают и выставляли в ряд в коридорах и на палубах.
   Буэнос-Айрес вырастал с поразительною быстротою. Он был расположен на низком берегу и появлялся из-за горизонта, когда пароходы подходили уже совсем близко.
   -- А все-таки город не производить впечатления грандиозного, -- сказал Исидро. -- Если бы не река, он был бы прямо некрасив... Но чувствуется, что позади переднего ряда домов тянутся целые километры земли, застроенные домами. Их не видно, но они чувствуются позади.
   Оба приятеля обернулись, заметив стоявшую рядом с ними Кончиту. Она попрощалась с доньею Собеидою, и та снабдила ее всевозможными советами. Добрая женщина собиралась уехать в этот же вечер в свою любимую Сальту. Шумная столица пугала ее; несмотря на пребывание в Европе, она не любила ее с детства и жалела свою спутницу за то, что той предстояло жить одной.
   Кончита взглянула на город, нахмурившись и сжав губы.
   -- Что, землячка, большой город? -- спросил Исидро.
   -- Да, очень большой. Больше, чем я воображала, -- ответила она.
   В ее ответе чувствовалась некоторая растерянность. Может быть, ей стало страшно, что она приезжаем туда без гроша в кармане. Глаза ее загорелись недобрым огнем, словно она затевала ссору, и, потрясая рукою, она произнесла в виде угрозы:
   -- Погоди! Справлюсь я с тобою, негодяй!
   Оба друга засмеялись над этою выходкою, а девушка ушла, услышав зов доньи Собеиды.
   Буксиры тащили теперь Гете, остановившего свои машины. Он находился у входа в один из многочисленных портовых бассейнов, огромных водных прямоугольников, окруженных молами и набережными.
   Берег был застроен совсем одинаковыми зданиями, тянувшимися в ряд на много километров. Вдоль этого ряда складов шла между рекою и городом железная дорога... Трамваи и моторы быстро мелькали в промежутках между зданиями.
   Вода была грязна, как во всех замкнутых пространствах. Нос парохода рассекал целые островки грязи и отбросов, откидывая их частью к берегу.
   Пристань привлекла всеобщее внимание. Своим железным навесом, залами для пассажиров и складами для багажа она напоминала обыкновенный железнодорожный вокзал. Гете подошел к ней, как вагон подходит к платформе, и пассажирам оставалось только сойти на землю по сходням.
   Сзади, за пристанью, стояла по ту сторону решетки большая толпа. Над морем голов развевались пестрые флаги. Звуки музыки долетали издалека, когда на Гете умолкал оркестр.
   -- Это итальянцы ждут своего великого человека, -- сказал Охеда. -- Постараемтесь сойти на берег раньше, чем они примутся за свои манифестации.
   Пока пароход причаливал к пристани, музыка продолжала играть, и пассажиры на Гете обменивались приветствиями с ожидавшею их публикою.
   -- Вас встретит кто-нибудь? -- спросил Исидро, как будто ему было тяжело, что они с Фернандо единственные на пароходе, у кого нет друзей или знакомых на пристани. Фернандо не знал, что ответить. Он глядел на столпившуюся на берегу публику, ища среди нее дядю своего зятя.
   На палубах поднялась толкотня. Пора сходить на землю! Выход свободен. И оба друга перешли на берег и почувствовали наконец под ногами твердую землю.
   Один молодой человек с наружностью испанца подошел к Фернандо с вопросом, он ли сеньор Охеда. Его прислал дядя зятя Фернандо.
   -- Моему патрону пришлось уехать в имение по экстренному делу. Он вернется завтра. Но все готово к вашему приезду. Для вас взят номер в гостинице на Майском Бульваре {Майский Бульвар (Avenida de Mayo) -- главная улица в Буэнос-Айресе}.
   Он провел их среди публики, стремившейся к пароходу. Они очутились почти одни в багажном отделении, где таможенные чиновники быстро осмотрели их ручной багаж. Молодой человек остался, чтобы получить большой багаж.
   Охеда и Малтрана вышли из толпы, держась не вполне твердо на ногах после длинного путешествия. Большие часы показывали четыре часа дня. Они вздохнули с облегчением, усевшись со своим ручным багажом в открытый автомобиль. Мотор быстро покатился по набережной. С одной стороны стоял огромный город, с другой тянулась бесконечная вереница помещений для складов, разделенных поперечными переулками, в конце которых виднелись корпуса судов, трубы, мачты и флаги всех стран.
   Улицы города, выходившие на эту часть набережной, спускались к реке по заметному склону.
   -- Это бывший овраг, на котором испанцы построили город, -- пояснил Охеда. -- За ним тянется гладкая, однообразная равнина. Этот склон -- единственный в Буэнос-Айресе. Вода доходила прежде до него. Набережная, где мы едем теперь, отвоевана у реки.
   Автомобиль переехал через несколько железнодорожных линий, проложенных вдоль реки. Он катился мимо длинной вереницы огромных возов, заставлявших землю дрожать под ними. Из складов несся самый разнообразный запах, свидетельствовавший о движении и жизни в большом порту.
   Число телег и возов уменьшалось понемногу; навстречу попадались теперь почти все моторы и трамваи. Они проехали мимо одного сада. С одной стороны его, вдоль реки, высились большие здания с арками и тротуарами, где кишела толпа рабочих.
   Они поднялись по склону и увидали на нем розовый дворец, а за ним большую площадь с садом посредине.
   -- Здесь было положено основание городу, -- сказал Охеда. -- Это огромное здание -- правительственное учреждение, под названием "розовый дом". Площадь называется Майскою. Этот греческий храм -- главный собор; белый обелиск -- памятник Независимости.
   По улице шло несколько групп крестьян, тащивших на спине мешки со своими пожитками. Жены шли рядом с ними, разглядывая все изумленным взором. Малыши забегали вперед, разинув рот от удивления. Это были эмигранты, приехавшие на других пароходах, раньше "Гете", и шедшие теперь в город со знакомыми, встретившими их в порту.
   -- Все мы одинаковы, -- сказал Охеда весело. -- Все мы приезжаем с одною и той же целью. Только они входят в город пешком, а мы въезжаем в автомобиле.
   Майский Бульвар предстал теперь перед ними во всей своей красоте. По обеим сторонам его высились огромные здания с великолепными магазинами и многочисленными гостиницами и кафе. Посреди улицы тянулся ряд электрических фонарей, а в конце нее, в туманной дали виднелся белый дворец -- здание парламента, со стройным куполом, занимавшим почти весь горизонт между двумя рядами домов.
   Малтрана пришел в детски-радостное настроение и игриво подтолкнул друга в бок.
   -- Буэнос-Айрес! Вот мы и в Буэнос-Айресе!
   Затем он взглянул на стройный, красивый купол, заливавший, казалось, светом небосклон, окрашенный красными лучами заходящего солнца... В голове его вспыхнуло воспоминание об аргонавтах и их приключениях во время путешествия за. Золотым Руном.
   -- К счастью, нам, современным аргонавтам, не приходится делать усилий для того, чтобы овладеть Золотым Руном. Оно идет нам навстречу само. Вот оно! Глядите, как оно блестит!
   И он указал на купол, отражавший солнечные лучи. Голубой небесный свод, служивший ему фоном, тоже принимал золотую окраску. Какое счастливое предзнаменование! Малтрана не мог сдержать своего восторга.
   -- Радуйтесь, Фернандо. Небо разрядилось, чтобы встретить нас. Можно подумать, что это золотой дождь из фунтов стерлингов. Чудесная страна!
   Охеда улыбнулся на слова друга слегка сострадательною улыбкою.
   -- Да, здесь идет дождь из фунтов стерлингов, но они так тяжелы, что зарываются глубоко в землю... очень глубоко! Будьте готовы к этому, Малтрана, наберитесь сил. Приходится много гнуть спину, чтобы докопаться до них... много работать в поте лица, чтобы достать их в конце концов.

Конец.

"Вестник Иностранной Литературы", NoNo 1--5, 1915

   
   
   
 Ваша оценка:
Связаться с программистом сайта.

Рейтинг@Mail.ru