Боборыкин Петр Дмитриевич
Неизлечимые

Lib.ru/Классика: [Регистрация] [Найти] [Рейтинги] [Обсуждения] [Новинки] [Обзоры] [Помощь]
Скачать FB2

 Ваша оценка:

Петр Боборыкин

Неизлечимые

I

   -- Сейчас, сейчас! -- говорила извозчику, торопливо роясь пальцами в стареньком портмоне, барыня, немолодая, в серой накидке и несвежей шляпе.
   Она близоруко глядела внутрь портмоне и не могла сразу добыть оттуда пятиалтынный.
   Извозчик терпеливо ждал, покрытый своей кожаной пелеринкой. Только что перестал идти мелкий дождь, ливший с утра.
   Дама нашла наконец монету и подала ее извозчику, продолжая щурить свои большие впалые глаза с побурелыми, утомленными веками.
   Легкая проседь проглядывала сквозь темную вуалетку.
   Фигура была еще довольно стройная и сзади ее приняли бы за молодую женщину. Лицо очень поблекло и желтоватая кожа морщинилась на висках и около углов рта.
   Подъезд с двумя ступенями, без швейцара, вел по длинному, плохо освещенному коридору в дешевые меблированные комнаты, занимавшие два этажа.
   Она жила во втором.
   Дверь в него открывалась с жидким звуком плохо прибитого колокольчика. В коридоре стояли густые сумерки. Почти ощупью надо было пробираться в конец его, где, против кухни, она занимала узкую комнатку за пятнадцать рублей, с двумя самоварами.
   Запах керосина, щей и ваксы охватывал всякого входящего.
   Лидия Петровна Ярославцева -- так звали постоялицу дешевого гарни, в одной из улиц Песков -- жила тут всего вторую неделю и ни с кем из соседей своих не была знакома. Ее соседка на другой стороне стояла в дверях и ждала прислуги.
   Ярославцева тотчас же распознала в ней немку, откуда-нибудь из Ревеля или из Риги.
   Рослая, с чудесным станом, ярко-русая, она стояла в своей отворенной двери и с явственным акцентом кричала:
   -- Скорей... Маша... Пфуй!.. Как копается!..
   На ней был красный фланелевый пеньюар с открытыми рукавами и небольшим вырезом на ее высокой и белой, как кипень, груди.
   Ярославцева, помимо своей воли, подумала:
   "Она, кажется, из таких"...
   И с этим словом "из таких" затворила она за собою дверь и стала снимать свой поношенный серый плащ.
   -- Из таких, -- повторила она уже с упреком себе.
   До сих пор она не может отстать от этой барской, неопрятной повадки: сейчас же отнести какую угодно женщину к известному разряду; если не к падшим, то к подозрительным...
   Ну, а она разве на иной взгляд тоже, в своем роде, не "из таких"?
   Этого еще мало, что она сама считает себя нисколько не падшей, даже не заблудшей, а просто обломком жизни, каких сотни и тысячи везде, у нас и по всему свету, от Эйдкунена до крайних прерий Америки и трущоб Австралии...
   Ярославцева сняла свой плащ, присела к столику, где стояло номерное тусклое зеркальце, и стала вынимать длинную булавку из своей прошлогоднего фасона шляпки.
   Потом глаза ее повернулись к правой стене, где у двери в следующий номер, на двух облезлых стульях, стоял ее дорожный сундук: все тот же, послуживший ей более десяти лет. Она его купила в Вене за двенадцать гульденов. Был он песочного цвета, а теперь неизвестно какого, со множеством ярлыков, с багажными номерами и отельными, цветными. Имена: Берлин, Париж, Киссинген пестрели на этих ярлыках.
   Более десяти лет тянулась скитальческая жизнь... А перед тем было тоже не мало переселений, с места на место, по России... Жила она и за Уралом, и в Новороссии, и в Бессарабии...
   -- Пфуй!..Маша!.. -- раздался звонкий голос немки. -- Какая гадость!..
   Ярославцева опять пристыдила себя за то, что у нее вырвалось про себя замечание: "из таких".
   Кажется, ее личная доля должна бы ее сделать глубоко терпимой ко всяким видам падения... И можно ли сейчас же приклеивать ярлыки, как вон те билетики, к кому бы то ни было: даже к злодею, даже к заведомо погибшей женщине?..
   Есть что-то заложенное в тебя спервоначала, в виде основного инстинкта, и это, впоследствии, будет зваться "темпераментом"... Он и тебе самой в тягость, когда проходит любовный жар и чад, но раскаяние бывает и у закоренелых преступников, или, по крайней мере, сознание того, что их злодейства возмутительны и гнусны.
   Не хочет она уходить за эту модную траншею: за оправдание всякого хищничества, каждой гнусности научной теорией... И она читала Ломброзо; да еще в подлиннике и в самом Турине, и видела эту знаменитость... Он вместе с ней, на другом столике, ел мороженое в кондитерской, под сводами, на площади, где старый королевский замок.
   Но что же делать, если в зародыше, в какой-то ничтожной ячейке уже заложено ядро всего, что темперамент будет расшивать по канве жизни?..
   И она, и ее брат -- разновидности одного зародыша... Только ее пыл охватывал в виде влечения, прежде всего, к человеку, а потом уже к мужчине... Может быть, ее мозг вечно обманывал ее... Ведь выносила же она мужчину, и не одного, за двадцать слишком лет?.. Целых четыре страсти, в разные полосы ее жизни, владели ею. Почем она знает?.. Какой-нибудь выученик того же туринского чудака -- попади она к нему в качестве "субъекта" -- доказал бы, пожалуй, что никаких духовных стремлений в ней и в помине не было, а просто "гистерия" на самой заурядной, чувственной подкладке.
   -- Что же это я?.. -- спохватилась Ярославцева, встала и начала прибирать на столе, где у нее лежало несколько книжек, рядом с картоном и дорожным сафьянным саком.
   Целую неделю ходила и ездила она по улицам Петербурга. Сегодня только добилась результата...
   Работа ей обещана и, кажется, прочная... Через четыре дня, она приступит к переводу большой книги с норвежского. Нынче на скандинавских писателей -- мода, а она свободно читает на обоих языках -- и норвежском и шведском. Как переводчицу и заграничную сотрудницу журналов и газет, ее знали в нескольких редакциях. Поэтому все сравнительно легко и устроилось... И цену положили хорошую: тридцать рублей с листа... Она может доставлять пол листа в день. Прежде могла переводить и по целому листу. Случалось получать по семи рублей от таких подрядчиков, которые удерживали себе восемь, и работа считалась под их редакцией.
   Но раньше, чем она не оперится и не возьмет квартирку от жильцов, тихую, здесь же на Песках, и немножко не обновит своего туалета, она не явится к брату. Да его и нет еще в Петербурге. Семейство -- здесь. Этих "дам" она совсем не знает... С ним не видалась много, много лет; вряд ли бы и узнала, встретясь на улице. И переписки между ними не было уже более десяти лет.
   А когда-то она так страстно увлекалась его умом и характером...

II

   Аркадии Петрович Самородин встал с тяжелой головой. Он знал, что к обеду у него разыграется жестокая мигрень и он будет лежать пластом на широком диване своего обширного кабинета, где у него так уютно и красиво, где стены увешаны, почти исключительно, картинами, гравюрами и акварелями с женскими головками и торсами...
   Спальня его -- рядом с кабинетом, узкая, довольно душная комната с одним окном. Он не хочет спать в кабинете -- из-за воздуха и декорума. Уже больше десяти лет, как он спит отдельно от жены своей, Анны Алексеевны. Таким только путем мог он отделаться от всех тошных "ненужностей", неизбежных при совместном "опочивании". Он любит употреблять это слово с брезгливым оттенком. Давно, чуть не со второго года супружества, он стал тяготиться всем тем, что женщина вообще вносит лишнего и тревожного, раздражающего и вздорного в жизнь, когда с раннего утра и поздно ночью вы должны выносить ее нервы, ее болтовню, или ворчанье, или подозрения...
   По части подозрений Анна Алексеевна имела тонкий нюх.
   Особенно трудно было провести ее, если она нюхала что-либо в буквальном смысле слова.
   Поведет носом и скажет: "От тебя пахнет опопонаксом. Откуда это"?
   И так посмотрит, что надо непременно что-нибудь присочинить...
   "Откуда"? Он каждый раз прекрасно знает, откуда...
   Потом он стал умнее... Возвращаясь домой, он усиленно душился своими собственными духами. И тогда она скажет, в виде размышления, вслух:
   -- Удивительно, как ты сильно душишься! К чему это?
   Вспышки бывали в первые годы супружества. С годами Аркадий Петрович становился все осторожнее и тоньше в искусстве хоронить концы.
   Разве жена его могла выставить хоть один положительный факт, что-нибудь веское, очевидное? Разве его поведение, как мужа, отца или общественного деятеля -- скандально? Ни до какой истории он себя не допустит. Декорум всегда будет соблюден. И никогда он не даст себя затянуть во что-нибудь такое, что ставит на карту семейный очаг. Есть вещи, которые "грех" делать.
   И он их никогда не делал. Не думает, чтобы и стариком дал себя увлечь до такой степени.
   Семья его обеспечена. Он на нее работает. Доход с капитала жены удвоил. Детей по миру не пустят. У дочери его, Бетси -- прекрасное приданое. И сын, Боря, учится в привилегированном заведении и карьера его обеспечена. Чего же больше?
   У него есть свои "карманные" деньги. Прежде они были меньше, теперь стали все расти... И он может себе позволить расходы, неизбежные в каком угодно деле... Был помоложе, тогда расходы на женщин сводились на так называемые "faux frais"; тогда еще слава Богу! -- в обществе -- можно было находить милых женщин, ищущих понимания, оценки своих качеств. А такие оценщики, как он -- редки. Никто из людей его поколения не потратил столько ума, вкуса, усердия, тонкости -- на культ красоты и ее проявлении в существе женщины, как Аркадий Петрович Самородин.
   Нынешние любители женщин -- циники, какие-то обжоры, величайшие эгоисты, с отвратительным тоном. Они совсем и не любят женщины; все то, чем природа оделила ее, в отличие от другого пола. Для них нужны: наездницы цирка, грубые чувственные бабенки с ужасными манерами, или скандальные знаменитости, которых "котируют", точно на бирже.
   С годами, конечно, "карманных" денег он на себя стал тратить больше... Что же делать? Закон природы! И ему надо подчиняться... Нельзя быть таким жалким себялюбцем... Мужчины требуют от женщин красоты, грации -- первее всего -- свежести, и здоровья, неувядаемой молодости... А они, в свою очередь как будто не имеют таких же прав на точно такие же требования?..
   И пришла такая пора (увы! раньше, чем он ждал) -- вот уже более пяти лет -- как без известной "подтопки" дело пошло бы очень плохо... Одной общей представительности мало...
   Аркадий Петрович, проснувшись сегодня -- как-то заново и обидно -- почувствовал, что одной общей представительности мало...
   Выйдя в кабинет, в красивой тужурке из светло-серого сукна -- он почти с гримасой подошел к зеркалу над мраморным черным камином и -- сначала вправо от часов, потом влево -- глядел на себя.
   Никогда еще лицо его не казалось ему так землисто и морщинисто -- так "старо"... Да, старо -- другого слова нечего придумывать...
   Лицо, положим -- интересное... Сейчас можно подумать, что он был когда-то очень хорош. Но и только... Нос раздался к низу, как будто раздвоился и красен... Зубы -- давно уже вставные в верхней челюсти, посредине -- и дантист не сумел сравнять их совершенно со своими: они светлее и не совсем той формы... Прежде это ему не бросалось в глаза, как теперь... Волосы тоже давно седеют, но это скорее к лицу. С тех пор как они стали седеть, Аркадий Петрович бреется и носит только усы, длинные и щеткой. Но и их цвет -- "явно подозрительный"... Много переменил он красок: и "Меланожен", и "Оллен", и "Маскара", и "Зуав"... Остановился на "Оллене", который возит из-за границы. В России эта английская краска не допущена. И за дело: она вредна, на металлической основе и вызывает прыщи на щеках. Но она держится хорошо и дает довольно похожий оттенок.
   Одно еще остается: его рост, походка, моложавая худощавость туловища и прямизна ног. Сзади все принимали его за молодого человека, которому еще не минуло тридцати...
   Аркадий Петрович отошел от зеркала и, пройдясь по кабинету, остановился у широкого зеркального углового окна.
   На дворе -- слякоть... Внизу -- с высоты второго этажа -- уличная утренняя жизнь ползла, под ним, промоклая и тусклая, с несмолкаемым лязгом колесных шин о разъезженную мостовую...
   Все это было бы ничего. Человек, знающий, в чем состоят краса и вкус жизни, не станет жаловаться на климат... К чему климат такому городу, как Петербург? Это одна претензия!..
   Положим, приятель его, проживающий больше на острове Майорке, говорит всегда, попадая в Петербург:
   "У вас, господа, не климат, а метеорологическое недоразумение".
   Все это вздор! Если бы он сам не был принужден вставать в девять часов и заниматься делами дома и в двух местах своей частной службы, -- он бы не желал видеть другого света, кроме света лампы, канделябра, газа или электричества. Только при искусственном свете и есть жизнь... Голова разгорается, фантазия будит милые образы, полусвет, в углах богато и уютно убранного кабинета, ласкает вас лучше глупого солнца, неизменно жарящего, как ему полагается -- с восхода до захода -- там, в так называемых "благословенных" странах, хоть на той же Майорке его приятеля, где должна душить смертельная тоска, если женщины -- плохи...
   Что гвоздит и ноет в груди Аркадия Петровича, это то, что он "не пристроен". Вот уже больше трех месяцев, как у него ровно ничего нет... даже в перспективе... К весне произошел разрыв с приятельницей его жены, и та продолжает бывать у них. С чьей стороны вышло так -- с ее, или с его -- сказать трудно, но он уже не "клюет"... Французское выражение "donner sur la peau" никто лучше его не понимает... У него есть даже ощущение вроде гусиной кожи, когда он встретит женщину, говорящую ему нечто...
   И вот безвкусно тянется полоса томительного жданья.
   Он отошел от окна, и только что хотел позвонить, приложившись к пуговке электрического звонка, в виде груши, подвешенной над столом у лампы, как его камердинер -- единственный человек, который мог, в разное время, кое о чем догадываться, -- вошел и подал ему молча карточку. На ней он прочел:
   "Лидия Петровна Ярославцева".

III

   -- Как? Ты? Лида!.. Прямо с неба свалилась!..
   Брат усадил сестру на диван, придерживая ее за руку и осматривая ее.
   Они не видались более десяти лет. И давно у них не было переписки...
   -- Да, я, -- выговорила сестра и, бросив на него более пристальный взгляд, она вполголоса заметила: -- Мы бы ведь не узнали друг друга, встреться мы на Невском...
   -- Будто я так постарел?
   -- Не больше меня, Аркадий, но постарел.
   -- Как же быть!
   Он пожал слегка плечами.
   Это внезапное появление сестры не расстроило Аркадия Петровича -- скорее обрадовало, но он под ним чувствовал нечто...
   Вероятно, она явилась совсем разбитая, в виде обломка тех бурных прожиганий жизни, которые за нею всегда водились...
   По ее внешности можно было судить только о том, что ее дела не в блестящем положении и что она ужасно потерта в лице. Туалет не нищенский, однако показывает, что она давно уже не живет жизнью женщины из общества, в тех привычках, к каким с детства была приучена.
   -- Откуда же ты собственно? -- спросил Самородин, выпуская руку сестры.
   Тон у него был родственный, с неуловимым оттенком, как будто он стал сейчас гораздо моложе летами и положением.
   Так всегда бывало, когда они росли. Лидия была всего на два года старше его, но, когда он еще ходил в мундирчике, ее уже вывозили... И она умела с первых лет их общего детства взять некоторое преобладание над ним, -- мягкое, очень для него лестное, потому что она с его студенческих лет всегда становилась на его сторону, находила его наружность интересною, даже льстила ему, без всякой, однако, задней мысли... Ей всегда надо было увлекаться чем-нибудь и кем-нибудь, и почти всегда себе во вред.
   И долго она не могла отстать от таких "engouements" к своему любимцу. Только более десяти лет спустя, когда она уже сложилась в то, что она теперь, слетела с нее всякая идеализация его натуры, инстинктов, рода жизни и всего того, что он выказывал, как член общества, как отец, как руководитель семьи, как муж...
   На вопрос, "откуда она?" Лидия ответила не сразу.
   Она усмехнулась и отвела голову немножко вбок.
   -- Из разных мест...
   -- Из Европы... или из Америки?
   -- Почему же из Америки, Аркадий?
   -- Да ведь я ничего не знаю!.. Ты меня и всех моих вычеркнула из своего существования...
   Он выговорил эти слова без горечи, скорее с усмешкой на своих красиво вырезанных губах чувственника...
   -- Что же старое перебирать, Аркадий?.. Ты помнишь... Мы встретились с тобой во Флоренции. Тебе не понравилось, как я жила... Ты находил...
   -- Разве это продолжается?..
   -- Нет, -- протянула она неопределенным звуком.
   -- Что же?.. Умер?..
   Лидия помотала головой.
   -- Ушел? Бросил?
   -- Разве это может быть иначе с вами, мужчинами?
   -- А с вами, женщинами? -- шутливо спросил он.
   И меняя тон, тотчас же сказал вполголоса:
   -- Пора бы, Лидия и забастовать, как ты думаешь? Ведь ты же одна...
   -- Совсем одна.
   -- Как так?
   Аркадий Петрович быстро встал.
   Он отлично знал, что у нее были дети. От мужа, законного, был мальчик. И за границей явилось чадо... Он помнил эту девочку, но хорошенько не знал никогда, от кого она.
   -- Я бобыль! Макса давно унесла оспа.... Лиля -- тоже умерла...
   -- Когда?
   -- Два года тому назад.
   -- Как же было, Лидия, даже не дать мне знать?..
   Он опять присел к ней на диван.
   -- Зачем, Аркадии?.. Ты знаешь меня, я не люблю ничего формального, двойственного... Тебя я не упрекала... Ты -- со своими взглядами, -- я со своими. Ты прав: жизнь меня потрепала, и по моей вине... В нас обоих темперамент брал верх над головой.
   -- Во мне -- не думаю.
   -- Тем лучше, -- полушутя откликнулась она. -- С тех пор как ты женат, ты ушел в свою жизнь... Зачем же бы я стала писать тебе жалобные письма? Зачем? Из светского приличия? Как строго соблюдается в Старой Европе? Непременно на больших листах с траурным ободком, шириной в целый дюйм, чтобы получить une bonne lettre de condoléance от моей belle soeur?..
   Анну Алексеевну Самородину она еле помнила из того времени, когда брат только что женился, и с тех пор не видала ее, не имела понятия и о детях.
   -- Вот и теперь, Аркадий, -- продолжала Ярославцева, усаживаясь на диван в более покойную позу, -- я не хотела являться раньше известного срока...
   -- Ты, стало -- давно здесь?
   -- С конца августа.
   -- Ах Лидия!
   -- Так лучше!.. Я приехала сюда с пятью рублями.
   -- И как же ты?..
   -- Так.... Я, мой друг, никаких подачек не люблю, даже и родственных. Пока есть голова и руки, буду держаться. И держалась, могла бы и за границей прожить... Да стало как-то безвкусно...
   Глаза брата досказали ей: "Конечно, любвей нет, и стала тоска набирать".
   Лидия точно поняла его мысль и прибавила:
   -- Надо и честь знать... На личную жизнь слишком много отдано. Пора и душу спасать... Да и то еще... Все, кого я видела из русских, так говорили мне о том, что у вас делается, что меня потянуло еще больше...
   -- Разве у нас так соблазнительно?
   -- Нет, напротив... Но теперь-то и надо всем быть в сборе... у кого еще осталось что-нибудь за душой...
   Лоб Аркадия Петровича слегка наморщился.
   -- Пора бы и по этой части забастовать.
   -- По какой? Насчет идей, которым ты никогда не сочувствовал, Аркадий? Успокойся. Сивку укатали крутые горки. Идеи остаются при мне, Аркадий. Много и в них посмякло.
   -- А la bonne heure! -- вырвалось у брата.
   -- Надо дома умирать.
   -- Уж и умирать... Я не собираюсь.
   -- Я и не приглашаю... Так позволь мне договорить... Приехала я с пятью рублями... Являться просительницей?.. Только смущать тебя и твоих дам... Я переждала... Теперь я довольна своим положением.
   -- Как же ты устроилась? -- спросил Аркадий Петрович, подавляя в себе вздох облегчения.
   -- Недурно. В гарни... Я привыкла, работу нашла и, кажется, прочную.
   -- По литературной части?
   -- Пошла мода на скандинавскую литературу...
   -- Насчет Ибсена? Знаю.
   -- И других. Я могу легко зарабатывать до трехсот рублей.
   -- В месяц? Это прекрасно.
   Брат протянул ей руку. Оба они поднялись.
   -- Надо тебе теперь познакомиться с Анной и Бетси. Не хочешь ли чаю?
   Самородин взял ее за талию, и они стали ходить по кабинету.

IV

   Через полчаса Аркадий Петрович был опять один, в своем кабинете.
   Сестра удалилась, не повидавшись с его "дамами". Они еще не вставали.
   Он и не настаивал на том, чтобы Лидия дожидалась их. Лучше было их предупредить и, предварительно, успокоить Анну Алексеевну. Она могла бы взволноваться внезапным появлением "беглой сестры". Сейчас начнет тянуть деньги из брата и компрометировать всей своей личностью и своим прошлым.
   А так дело обойдется гораздо ловчее. Он представит все в приличном виде. Разумеется, надо будет кое-что затушевать. Да он и не допрашивал сестру о всех ее похождениях... К ней надо иметь жалость.
   Беспорядочность ее прежней жизни известна Анне Алексеевне, но, за последние годы, никогда о ней не говорилось в семье, и вряд ли кто из их теперешних знакомых знал, что у него была сестра, живущая за границей, по фамилии Ярославцева. И родственников ее мужа он тоже не встречал уж очень давно; он даже забыл, когда это было...
   Аркадий Петрович возбужденно прошелся по кабинету и позвонил.
   -- Когда барыня с барышней выйдут в столовую пить чай доложить мне, -- сказал он человеку.
   Приезд сестры, после того, как она оказалась не нищей, не мизерабельного вида и тона, поднял в нем великодушное настроение. Ему захотелось быть с ней добрым и понимающим, показать ей, что он снисходит к ее "женской" слабости и, если не мирится с ее прошлым, то объясняет его.
   Разумеется, вздумай она и теперь, старухой, увлекаться, влюбись в какого-нибудь "лохматого" и начни всаживать в него свой заработок, он будет сначала отечески-внушителен, потом строг и даже беспощаден. Пускай не прогневается. Тогда он ей торжественно объявит:
   "Мой дом для тебя отныне закрыт, Лидия! Я не могу вносить скандал в очаг, где у меня взрослая дочь и сын подросток".
   Не говоря уже о том, что Анна Алексеевна первая потребует от него -- не принимать сестру.
   "Нынче, -- думал он, -- столько шатается этих лохмачей, готовых под предлогом сродства душ и служения святому делу поступать на иждивение к старым блудницам".
   Сегодня у него есть дело на Острову. Он накануне сказал своему домашнему секретарю, чтобы тот пришел только после обеда.
   Он опять позвонил и приказал подать себе одеться в спальню, откуда вышел не раньше, как минут через двадцать, с освеженной головой, с налетом пудры на щеках, в темно-синем костюме и галстухе -- широким бантом, цвета среднего между сиренью и резедой...
   Душился он, как всегда, очень сильно. Но, прыская на себя из стклянки духи, он с грустью подумал, что так сильно душиться не было никакой положительной надобности.
   Никаких "диверсий" у него нет, и теперь, по уходе сестры, он еще сильней почувствовал полную пустоту своей интимной жизни, той жизни, без которой все делалось для него травой безвкусной. И что-то смутно ему подсказало, что, будь у него "хоть что-нибудь" на очереди -- "sur le chantier", как он любил выражаться, приезд сестры, с которой у него все-таки же кровная связь -- многому бы помогал.
   Его лета и положение не позволяют задушевно болтать, даже с мужчиной его лет... Еще недавно у него был приятель и они поверяли друг другу свои "peccadilles..." Того в несколько дней унесло петербургское поветрие. Заводить новых конфидентов поздно. Он и не любит лишней болтовни... Приятно, изредка, сообщение какого-нибудь "штриха", где женская натура покажет себя в особенно привлекательном или, напротив, ехидном свете. Или же поделиться тонким смакованьем какой-нибудь подробности наружности и темперамента.
   А Лидия, нужды нет, что она всегда носилась с своим идеалом, должна быть очень опытна...
   И все-таки Аркадий Петрович принужден был еще раз сознаться, что пустоту он испытывает томительнее той, какая и прежде бывала, в промежутках между "диверсиями", от тягостей супружеской жизни.
   Он совсем было собрался пойти на половину жены, но, на пороге кабинета, выходившего главною дверью в переднюю, остановился и даже приложил палец к переносице.
   Не благоразумнее ли будет ничего не говорить дамам и самому сначала побывать у сестры, убедиться, что она говорит правду, посмотреть, в какой обстановке живет?.. Кто ее знает: быть может там уже есть какой-нибудь "lui" -- выговорил он про себя, по-итальянски. Это слово обозначало у него то, что зовут обыкновенно "Альфонсом", а по-русски оно звучит и посильнее...
   Конечно так благоразумнее... Уж чего другого, а такта ему не занимать стать. Тактом и тонкой осторожностью все и держится, слава Богу, в его семействе. И Анна Алексеевна, до сих пор не желающая отказываться от своих "прав", не могла и не может иметь прямого повода сделать ему форменную сцену.
   Да, важных улик против себя он не давал ей в руки...
   В начале двенадцати, Аркадий Петрович ехал в своем одноконном низком фаэтоне на резинах по направлению к Острову.
   Деловой визит взял у него около часу, позавтракал он у Кюба, за тем столом "финансистов", который дает тон всему ресторану, с полчаса побыл в правлении, а часу в четвертом, его фаэтон, на лихих рысях, покачиваясь и издавая заглушенный звук, подъезжал к мостику Лиговки и взял потом в сторону Греческой церкви.
   Лидия оставила ему свой адрес... Он и не рассчитывал найти ничего, кроме плоховатых меблированных комнат. Но сестра прибавила, -- что думает скоро взять квартиру от жильцов, там же, на Песках, поближе к Невскому.
   Входя по лестнице, Аркадий Петрович морщился... Надо, чтобы Лидия поскорее выехала отсюда. У нее всегда была склонность к беспорядочной цыганщине. Но раз она зарабатывает до трехсот рублей в месяц, -- с какой же стати ютиться "в трущобе"?
   В том этаже, где жила она, он долго ходил по темному коридору, тщетно зовя прислугу, и собрался уже уходить, брезгливо недовольный.
   Одна дверь отворилась и женский молодой голос, с явственным немецким акцентом, спросил:
   -- Вам кого нужно, месье?
   Аркадий Петрович воззрился в немку и от приятного изумления не сразу ответил...
   -- Вы здесь живете? -- тихо спросил он, подходя к ней. Голос его мгновенно принял оттенок нежной внимательности.
   -- Да, месье. Вы ищите?
   -- Госпожу Ярославцеву.
   -- А! Это номер десятый... Она ушла.
   -- Вы наверно знаете?
   -- О, да! Я видела.
   Перед ним высился стройный стан блондинки. Ее шея, голова, волосы, руки, книзу обнаженные, заиграли в его глазах.
   "Живет здесь, в этих номерах, значит нуждается, ищет", -- подумал он, и, с наклоном головы, сказал мягко и вкрадчиво:
   -- Благодарю вас... Я зайду после.

V

   Было воскресенье. Боря, сын Аркадия Петровича, сидел в столовой с сестрой Бетси, в ожидании выхода матери. Боря уже приготовился к выезду. Воротник его мундира блестел золотыми петлицами и совсем подпирал ему щеки. Он носил его непомерно-высоким, по прусскому образцу; также и фуражку, когда был в заведении. И фуражка, у него и у всех кто себя "уважал" в его курсе, кроилась "прусская"; с высоким околышем и узкой тульей, вошедшая в моду -- не дальше последней весны...
   Лицо у Бори -- овальное, тонкое, нос удлиненный и с насмешливыми ноздрями; на верхней губе заметный пушок и начало бакенбард под вьющимися слегка висками. Он считается между товарищами "интересным" и его умение носить мундир ценится всем классом. Хотя тратить он и не может так, как многие товарищи, и даже побаивается долгов, но ни у кого из богачей нет такого шика в размерах цветных обшлагов, длине мундира и покрое панталон.
   Бетси гораздо его старше -- и, до сих пор смотрит на себя, как на его воспитательницу... Он часто отделывается шутками, а иногда дает ей довольно язвительный отпор, но они все-таки ладят... Сестра на него не похожа... Он -- брюнет, сухой, жилистый, среднего роста, она -- длинная, худая блондинка с перетянутой талией и падающими узкими плечами. Бетси берет безукоризненной английской выправкой, изящным говором, на четырех языках, и, вместе с светскостью, желанием показать, что ей не чужды "допустимые" идеи, и она способна понимать "всякую книжку".
   Она -- бывшая "трубистка", или "трубичка", как иногда называет ее Боря, когда она ему надоест своими сентенциями. Бетси -- некрасивая, лицо длинное, выдавшийся подбородок, мелкие прыщики на лбу, глаза -- с красноватыми веками, руки слишком длинные и кисти их с плосковатыми ногтями.
   Но она не боится того, что останется "девой..." У нее так много такта и понимания людей; она так хорошо одевается и у нее такой акцент по-английски, что и в тридцать лет она сделает партию, -- выйдет за какого-нибудь немолодого холостяка: вице-директора, прокурора, полкового командира, если согласится сделаться "военной дамой", что, на ее оценку, слишком банально.
   Боря глотает чай из стакана с подстаканником отрывочными глотками, причем смотрит сосредоточенно вглубь.
   -- Бетси! -- окликнул он. -- В каком она вкусе?
   -- Кто? -- отозвалась Бетси, налив себе чашку.
   -- Да тетенька?
   Обыкновенно они говорили по-французски, кроме разговоров семейных, которые, почему-то, велись всегда исключительно по-русски.
   Бетси прищурилась, и ее бескровные губы повело улыбкой.
   -- Так... Прилична... Но уж старуха... Видно...
   Она остановилась.
   -- Кутнула?.. Ха, ха...
   -- Нам до этого нет дела, Борис, -- протянула Бетси имя брата, напирая на чистый звук "о", который у нее выходил с французским accent circonflexe.
   -- Зачем же так секретно? -- спросил Боря стихом из "Горе от ума", единственной русской комедии, какую он "признавал", да и то, потому больше, что ее любил сам Пушкин, а Пушкиным он не прочь бы быть, верный традициям своего заведения.
   Бетси пожала плечами.
   -- Она прилична... как может быть прилична особа...
   -- После разных карамболяжей и шлянья по загранице с господами анархистами?..
   -- Этого, кажется, не было... И раз она принята в нашем доме, совсем лишнее говорить о ней в таком тоне...
   -- Ну уж, пожалуйста, без прописей, -- огрызнулся Боря, пропустил в горло последний глоток чая, откинулся на спинку стула и стал старательно, сжав брови, разглядывать фасон своих сапог. Ему третьего дня принесли сапоги не с острыми, а с четырехугольными носками, немного смягченными по углам... Только он не знал, можно ли их называть: "des bouts Carnot", как бы ему очень хотелось, или же "bouts Carnot" -- другие, покруглее, хотя и такой же ширины.
   -- Ну а как мама ее приняла?
   -- Ничего... разумеется, не так, чтобы особенно, но прилично... -- выговорила потише Бетси.
   -- А не станет эта тетенька тянуть от отца субсидии?.. Ведь она, я думаю, -- совсем... -- Боря хотел сказать "нищая", но воздержался и кончил свою фразу выразительным жестом правой ладони.
   -- Она живет литературой.
   -- Maigre pitance! -- с гримасой пустил он выражение, которое считал, почему-то, чрезвычайно новым.
   -- Папа говорил, что ей платят в месяц до трех сот рублей.
   -- Скажите пожалуйста!.. Если не хвастает на первых порах, чтобы потом начать производить давление... Ведь папа слаб... И родственное чувство в нем заговорит пожалуй...
   И брат, и сестра отлично знали, какая "слабость" самое характерное свойство их отца. Они знали и то, что он до сих пор еще не разорялся на женщин. У них в доме постоянно бывает некая Маргарита Ивановна Крамер, с талантом светской актрисы, играющая во французских пьесах "не хуже Лего". Больше пяти лет как она сделалась приятельницей -- не столько матери, сколько отца... И в первые три года -- тогда она была побогаче -- от этой вдовы доставалось им обоим не мало всяких подарков, мест в ложе и разных parties de plaisir. Теперь -- что-то не то... Оба отлично сообразили, что она уже "папина ancienne", но продолжает ездить по-прежнему, только гораздо реже... И брат и сестра к ней внимательны. Бетси она была полезна по части туалетов и самых новых французских романов. Борю она принимает к себе, как большого, иногда даже угощает каким-нибудь десертным вином, и рассказывает ему всякие новости из того круга, где и он будет скоро увлекать женщин, если захочет воспользоваться своей наружностью, шиком, уверенным тоном и связями с теми из товарищей, у кого отцы -- богаты и знатны.
   В смежной комнате заслышались довольно тяжелые женские шаги с легким скрипом кожаных ботинок.
   Анна Алексеевна, показавшись в портьере столовой, остановилась в ней и оглядела детей.
   У нее широкая дородная фигура и ясное, полное лицо. Она живет без лишних волнений и в постоянном сознании своих прав, как матери и жены. Дети ее побаивались, потому что она была скупенька и карманные деньги шли от нее... Бетси она не любила, к Борису тайно имела слабость... И дети, и муж, и все в доме считали ее ограниченной, и все держались с ней осторожно. У каждого были на то свои причины... Муж около двадцати лет играл с ней комедию, которую она смутно прозревала и не хотела допытываться, а свои супружеские "права" и до сих пор ограждала, хотя и в скромных размерах.

VI

   Анна Алексеевна не любила много разговаривать с детьми. Она считала это дурной замашкой матерей, не умеющих соблюдать свое достоинство...
   И в ее присутствии они не позволяли себе того, что сошло бы с рук при отце.
   Чай она пила медленно. Наливала Бетси. Боря, по воскресеньям, рассказывал матери про товарищей и подговаривался к чему-нибудь "экстренному", т. е. к перехвату денег, или к необходимости заказать себе новое пальто, или купить pince-nez девяносто шестой пробы. Надо было всегда заручиться согласием матери и потом уже идти к отцу...
   И брат, и сестра давно распознали, что отец "дрейфит" перед матерью, по выражению Боря, потому что за ним водятся "des peccadilles", как снисходительно выражалась и Бетси.
   -- Сашка Скуратов проиграл на тотализаторе больше тысячи, -- небрежно, но с видимым удовольствием сообщил Боря.
   Анна Алексеевна повела полной шеей и остановила на сыне свои круглые влажные глаза.
   -- Что же тут хорошего?.. -- выговорила она.
   Ее лоб не наморщился; только ее "front" из рыжевато-русых волос, недавно сделанный парикмахером из Морской, вздрогнул... Под этой накладкой волосы у ней сильно редели и отдавали уже легкой сединой.
   -- Ах, мама, -- возразил Боря, редко уступавший матери, зная, что та имеет к нему слабость. -- Это понятно: он получает 10 тысяч рублей -- на перчатки и конфекты, -- прибавил он, и в нос засмеялся.
   -- И тебе завидно? -- построже спросила Анна Алексеевна.
   -- Как ни завидуй -- все равно!..
   Бетси взглянула полунасмешливо на мать, как бы желая сказать этим взглядом: "Полюбуйтесь, ведь это вы допустили до такого тона!"
   -- Если ты подговариваешься, -- Анна Алексеевна с детьми любила говорить характерным русским языком, -- то очень неудачно... Постоянно клянчить за тебя у отца я не намерена... Он и не на твои глупости стал прижимист...
   В другое время Анна Алексеевна не позволила бы себе так говорить про их отца, и она всегда поддерживала декорум... Аркадий Петрович с некоторых пор -- не больше, как в конце прошлого месяца -- стал действительно прижимист... Он уверяет, что сумма, которую он получает в дополнение к окладу в одном из обществ, окажется к новому году непременно уменьшенной, процентов на тридцать, так как дела шли гораздо хуже и один заграничный крах произвел брешь в полмиллиона.
   Может быть. Она никогда не желала подозревать своего мужа в денежной бесчестности, но опять явились, в гораздо сильнейшей степени, знакомые признаки. Аркадий Петрович чаще ездит в клуб... В клуб ли? Об этом справиться можно, но она никогда не унижалась до таких справок. В клуб можно заехать на четверть часа. Если никто из знакомых его там не видел, отговорка проста: сидел в читальне, или отдыхал в "мертвецкой", как они там называют комнату с кушетками, где они храпят, наевшись пряной еды, или напившись разных вин, от которых у Аркадия Петровича уже есть признаки подагры, которые он упорно называет -- "невралгиями".
   Главный признак -- опять непомерно начал душиться... И какие-то совсем новые духи... Так что и придраться нельзя... Сказать: "Я таких у тебя духов не знала что-то", -- он ответит: "Не хочешь ли и ты душиться ими? Они в большой моде. Я их купил в Морской у твоего же куафера"...
   -- Папа дома? -- спросила Анна Алексеевна, ни к кому из детей не обращаясь...
   -- Нет, -- уверенно ответил Боря. -- Il devient trХs matinal, -- прибавил он и повел губами. -- Даже в воскресенье.
   -- Есть дела и по воскресеньям...
   Про себя она этому не верила... У обедни он не бывает -- почти никогда, кроме Пасхи, да и она с детьми -- очень редко: в большие праздники. Приходских церквей она не выносит, для домовых надо одеваться слишком рано, затягивать себя в корсет, а когда она поедет туда не напившись чаю, у ней сейчас начнет сосать под ложечкой.
   -- Мама! -- окликнула Бетси, вставая после того как налила матери вторую чашку. -- Madame Cramer хотела заехать за мной после завтрака... Ты ничего не имеешь против этого?
   Бетси, прежде всего, желала всегда брать безукоризненностью своего тона и обращения... Ни она, ни Боря не могли допустить, чтобы мать ничего никогда не подозревала насчет этой дамы и отца. Но теперь это уже "старая история аббата Роллена": одна из обычных прибауток самого Аркадия Петровича.
   Анна Алексеевна не тотчас ответила. Она отхлебнула из плоской дорогой чашки, чуть слышно посапывая, привычка, перешедшая и к Бетси, когда та разбирала ноты или что-нибудь сосредоточенно считала.
   -- Ты можешь... Только нет надобности засиживаться у нее.
   -- Я и не думаю... Мне воздух нужен... А ты ведь будешь делать визиты... Или папа возьмет лошадей?..
   -- Отец, кажется, не злоупотребляет этим? -- сказала Анна Алексеевна с оттенком упрека.
   Внутренно она не очень умилялась тем, что Аркадий Петрович редко берет карету, и даже не каждый день выезжает в одиночку.
   Давно он держится известных привычек... Утром по делам он еще выезжает в экипаже или санях. К обеду и вечером почти никогда на своих.
   Это тоже "штрих". Кучер лишний свидетель, а то и сообщник. Гораздо же благоразумнее -- не давать прислуге никаких поводов что-либо знать или до чего-нибудь допытываться. И за это Анна Алексеевна скорей благодарна ему.
   Бетси стоя, наклонясь над столом, спросила:
   -- Tu as fini, maman?..
   -- Merci, -- ответила ей мать, и когда дочь вышла из столовой, исполнив обряд наливания чая, Анна Алексеевна, положила локти на стол и спросила Борю особым, ему отлично знакомым, голосом:
   -- Ты пожалуйста не воображай, что я буду тебе выпрашивать у отца деньги... И пожалуйста не финти... Ты, должно быть, опять задолжал?
   -- Пустяки.
   -- Однако?
   -- Да все тому же Сашке... Он подождет... Но по счету того, LИon Auclaire, уже больше двух месяцев... и вот еще эти...
   Боря указал головой на сапоги.
   -- Léon Auclaire, Léon Auclaire! -- повторяла Анна Алексеевна. -- Какие претензии!
   -- Да ведь это твой же фурниссер, maman?.. Переведи на свой счет. Деньги на туалет -- у тебя... Тебе нет надобности докладывать отцу. Он никогда и не протестует.
   И сын так, при этом, подмигнул, что Анна Алексеевна чуть не покраснела: она еще сохранила эту способность...
   Ну да, и этот мальчишка отлично понимает, что за отцом водится всегда что-нибудь, и "протестовать" ему неудобно.

VII

   По воскресеньям Аркадий Петрович никогда не обедал в своем клубе... Это день семейных или званых обедов...
   Сегодня он, не предупредив никого у себя -- все равно, они будут обедать дома, -- уехал с намерением не возвращаться в седьмом часу. Он отослал кучера от Кюба, где завтракал, и приказал доложить, что "барин кушать домой не будут".
   В клубе обед ранний, в начале шестого. Ему так именно и удобно, чтобы к семи часам быть уже свободным, а это ему нужно...
   У швейцара, снимавшего с него шинель с бобром, Аркадий Петрович лениво и немножко в нос спросил:
   -- Кто есть сегодня?
   -- Немного-с... Ипполит Сергеевич Преис сейчас пришли. Генерал Старов...
   -- А-а-а, -- протянул Аркадий Петрович и стал, более бодрой походкой, подниматься по лестнице старинных сеней.
   Высокие потолки барского дома, оставшегося с отделкой начала века, смотрели на него своими поблеклыми фресками. Ему хорошо дышалось, когда он медленно проходил по анфиладе огромных гостиных, превратившихся в игральные комнаты. Клуб поддерживал в нем чувство холостой свободы. Сюда жен не пускают, да и вообще никаких женщин, как в каждом, уважающем себя, клубе. Он -- поклонник женской красоты, но что им здесь делать?.. Играть в карты? Какой ужас!.. Он только в жене допускал привычку, и даже страстишку, к зеленому сукну... В ней это -- прекрасное свойство: голова занята, вечера наполнены... Нет ни времени, ни повода о чем-нибудь допытываться...
   Сам Аркадий Петрович до сих пор не играет. Он считал бы жалким безумием тратить свой темперамент на волнения карточного стола... Карты сушат, старят, делают брюзгой, дают привычку сидеть целыми ночами за таким бессмысленным пересыпанием бумажек из кармана одного партнера в карман другого.
   Обедать раз в неделю, -- в дни особенных, более дорогих и вкусных обедов -- он любит... Тогда вокруг него идут чисто холостые разговоры; раздается зычный смех; чувствуется, как все эти мужчины, молодые и старые -- на две трети, мужья и отцы семейств -- охвачены особенной радостью и молодечеством... Тут царство мужского духа. Никто за тобой не следит, никто не гувернанствует. Можно давать полный ход всему своему естеству мужчины, любить игру, вино, женщин, острить, не сдерживать себя в балагурстве, в еде, вызывать смех у слушателей вольным анекдотом.
   Аркадий Петрович вошел в проходную залу, где стояла обильная закуска, и увидел у стола, как раз, двух своих близких приятелей по клубу -- Прейса и генерала Старова.
   Оба холостяки. Прейс -- еще молодой, с выразительным лицом, высокий, черноволосый, одет в черное, но с особенным оттенком франтовства -- сюртук его был непомерной длины и воротник рубашки открывал слишком глубоко вырез белой полной шеи... Генерал -- коренастый, с геморроидальным лицом, держался твердо на коротких толстых ногах, лысый, лет под пятьдесят, с игривыми глазками большого женолюбца и любителя пикантных историй.
   -- A-а!.. Аркадий Петрович, -- обрадованно крикнули оба приятеля, забивая себе в рот жадно и торопливо -- один кусок форшмака, другой -- два куска балыка.
   -- Редкий воскресный гость! -- добавил генерал. -- Хвалю... Хвалю... Эмансипировался от супружеского ярма.
   Они сели подряд за обедом, где ели за двумя столами. Самородинова они поместили между собою и генерал предложил даже ознаменовать "эмансипацию" Аркадия Петровича, спросил бутылку "Гейдзика". К пирожному беседа получила ноты задушевности и они перестали обращаться к другим, обедавшим за тем же столом.
   Генерал, с пылающими щеками от кулебяки и вина, наклонился к Прейсу через Самородина и, подмигнув, сказал:
   -- Что-то у нас Аркадий Петрович притаился за последнее время. Должно быть нашел какой-нибудь занимательный сюжет?
   -- Конечно, -- отозвался Прейс, закинув голову и снисходительно усмехнувшись.
   Эта усмешка покоробила Аркадия Петровича. Он вообще, внутренно, недолюбливал этого красавца, с его "каботинским" лицом и замашками влюбленного в себя петербургского "победителя".
   Знает он его победы!.. Это все экземпляры из драмы и оперы. Но какие? Уже перезрелые бабенки, лет под сорок и больше. В них он мастер вызывать истерические припадки мужелюбия, да и то действует он самыми избитыми приемами: стихи читает с подкатыванием глаз, грозит пистолетом, приедет куда-нибудь в провинцию, где играет "звезда", там производит свой натиск и, когда она не сразу сдается, пускает такой прием: после бурной сцены прощается с ней "навсегда", возьмет поезд, доедет до ближайшей станции, там пересядет, и ночью, вдруг, стучится у номера "звезды", вернувшейся из театра. Картина! Она падает в его объятия и он обладает ею до новой охоты за знаменитостью.
   Не любил и не уважал в нем Аркадий Петрович и то, что он так бесцеремонно рассказывал, первому встречному: кто, когда и в какой обстановке "отдавалась" ему. Эти истории ходят по городу. Разве возможно поступать так человеку, действительно ценящему то, что привлекает в женщине?
   Снисходительная усмешка приятеля раззадорила его. После кофе они посидели на диване в биллиардной и тут, на новое приставание генерала, Аркадий Петрович, протянувши ноги, на особый лад улыбнулся и медленно, полутаинственно выговорил:
   -- Есть в немецкой расе... качества первого разряда...
   -- Будто? -- брезгливо откликнулся Прейс.
   -- Бывает, -- отозвался генерал и насторожил уши.
   -- Мы -- рабы предрассудков. Мы слишком привыкли все денигрировать. Немка: это почти бранная кличка.
   -- Конечно, и Гретхен была немка, но только одна! -- все также брезгливо сказал Прейс.
   -- Есть сюжетцы... особенно в Вене, -- заметил генерал.
   -- Глыбы мяса! -- отрезал самоуверенно Прейс.
   -- Не скажите, милый мой, -- возразил Аркадий Петрович и мечтательно провел рукой по глазам.
   Он мог бы им, в самых художественных деталях, дать почувствовать: какие бывают немки. Но он даже и о таких встречах не будет говорить, как этот непорядочный фат, поражающий сердца перезрелых "каботинок".
   В начале седьмого, он стал сбираться. Генерал и Прейс переглянулись и первый сказал ему на прощанье:
   -- Времени не теряете! Хвалю, хвалю!..

VIII

   К семи часам Аркадий Петрович должен был ждать у сквера, около Греческой церкви. Там условлена была встреча. Он послал из клуба за извозчичьей каретой. Место свидания выбрал он не совсем удачное; но иначе вышло бы неловко...
   До сих пор сестра его, Лидия Петровна Ярославцева, все еще сидит в своем дешевом гарни, на Песках; только взяла номер в две комнаты... Там же завязалось у него знакомство с Эммой, ее роскошной соседкой.
   И он действовал так осторожно и ловко, что Лидия Петровна вряд ли даже догадывается об этом знакомстве. Как будто дело пошло на лад довольно быстро.
   Немка ищет места продавщицы или лектрисы на немецком языке к старому холостяку. Она из какого-то там Якобштадта или Феллина. В Петербурге уже второй год.
   Предполагает он, что летом ее "возили" в Крым и она оттуда приехала с некоторой денежной поддержкой, которую и успела уже истратить... Разумеется, она это скрывает и дает понять, что она может устроиться как ей угодно. Аркадий Петрович попросил ее в первый же свой визит воздержаться от лишних разговоров с той дамой, которая живет с нею в одном коридоре; но вышло так удачно для него, что сестра перешла этажом ниже, и он мог, даже посещая Эмму, не сталкиваться с ней... А они только издали видали одна другую, и немка, до сих пор, не знает, что та дама и он -- сестра и брат.
   И, все-таки, он счел осторожнее сегодня не заезжать к ней в номера, чтобы не встретиться как-нибудь с Лидией... Да ему и приятней было для его мужского чувства сойтись в темноте, у сквера. Карета будет ждать на углу. Вот справа от Слоновой покажется стройная фигура в кофточке... Он стоит, уходя лицом в бобровый воротник... Всякий примет его за молодого человека...
   Из кареты Аркадий Петрович вышел в семь часов без семи минут и двинулся по направлению к скверу.
   Эмма приняла приглашение в немецкий театр, в помещении общества "Пальма". Там можно было сидеть так, чтобы ни в ком не возбудить подозрения... Там они в антрактах поговорят об устройстве ее судьбы.
   Разговоры эти ведутся в крайне приличном тоне... У него огромная опытность. Эмма, прежде всего, желает показать, что она не из тех особ, которые бросаются на шею всякому богатенькому старичку. Пускай ее. Да так и лучше... Тон у ней не особенно элегантный, но приличный. Нет никаких резких замашек подозрительной особы из Остзейского края. Говорят они по-немецки, а на этом языке Аркадий Петрович, со студенческих лет, отличался большой элегантностью жаргона.
   Эмма видит, что он готов устроить ее. Место конторщицы он ей сейчас найдет... Этак -- гораздо лучше. И в собственных глазах она может стоять повыше, да и дело у ней будет... Это всегда хорошо... Иначе аппетиты праздной хищницы разгорятся с поражающей быстротой.
   Больше десяти минут ходит Аркадий Петрович по тротуару сквера и нервно оглядывается по сторонам... Стройная женская фигура не показывалась ни справа, ни слева.
   В таком ожидании протянулась целая четверть часа.
   Очевидно, она не придет. Это его кольнуло... Положим, если она заболела, ей нельзя было известить его вовремя: до сих пор она хорошенько не знала ни его фамилии, ни его адреса.
   Но он не привык верить женскому нездоровью; тут есть какой-нибудь "подход". Она желала довести его до того градуса, когда мужчины его лет идут на всякое безумство. Он не из таких старичков... Эмма ему очень нравится; но не настолько, чтобы ему сейчас же давать себя в лапы даже достаточно опытной девице, с неизвестным прошедшим.
   Пошел мокрый снег. Аркадий Петрович кутался в бобровый воротник шинели и его недовольство росло. Его начало разбирать чувство, похожее на укор самому себе. В такую погоду, где-то на Песках, мокнуть -- человеку под пятьдесят, отцу семейства?..
   Ждать без конца решительно нелепо... Протянулась и еще целая четверть часа...
   Она не придет, это очевидно... Может быть и ей показалось несерьезным такое приглашение: сойтись у Греческой церкви?.. Очень вероятно... Быть может она просто-напросто ждет у себя... Наконец, она могла дурно понять его, хотя он, кажется, изящно и отчетливо выражается по-немецки.
   Колебания Аркадия Петровича прекратились сразу. Он быстро, подбирая полы шинели, пересек улицу, вскричал задремавшего кучера и приказал ему ехать по близости, в тот дом, где меблированные комнаты.
   Если же она нездорова, но так, что может его принять -- тем лучше... Разве это не ускорило бы их интимность?..
   Когда карета подъехала к дому, на губах Аркадия Петровича уже скользила та особая усмешка, по которой всего легче было узнать, что он игриво думает о женщине...
   Выйдя из кареты, он осторожно оглянулся и стал подниматься тихо, подбирая полы шинели. Лестница была плоховато освещена керосиновыми фонарями. Сильнее всего ему не хотелось бы столкнуться с Лидией. Она могла как раз в этот час спускаться... Теперь у ней деньжонки водятся... Как все восторженные радикалки, она "обожает" оперу: скучнейший вид удовольствий, на его вкус...
   Но ему никто не попался -- ни до площадки нижнего этажа меблированных комнат, ни выше.
   В верхний коридор он вошел, чуть слышно двигаясь в своих кожаных, к сожалению, калошах, издававших легкий звук... Тотчас же он повстречал горничную. Ей он уже успел сунуть в руку желтенькую.
   -- А! Милая... -- тихо и вкрадчиво сказал Аркадий Петрович. -- Барышня дома?
   -- Эмма Христиановна?
   -- Да.
   -- Никак нет!
   -- Когда же она ушла?
   -- Давно... Около обеда никак.
   Горничная глядела на него с усмешкой в глазах.
   -- И не возвращалась?
   -- Не видала... Да нет... Вот и ключ.
   Этого он не ожидал. Стало, она и "не думала" ждать... Это -- фортель, и прекрасно ему знакомый.
   Он даже закусил губу и отрывисто выговорил:
   -- Хорошо.
   -- Сказать о вас?
   -- Нет, не надо. Прощайте, милая!
   И вдруг на площадке его потянуло сейчас к сестре, по какому-то смутно сознанному повороту мужского чувства. Как будто Лидия могла помочь ему. А, быть может, она что-нибудь и знает про Эмму. Он ловко подойдет к этому...
   Без всяких колебаний, он, молодой походкой, спустился в нижний этаж и прямо, не глядя на доску, пошел к номеру сестры.

IX

   Первая комната -- довольно приличная -- освещалась лампой. У стола, за самоваром, сидела Лидия -- и не одна.
   Аркадий Петрович чуть не подался назад... В кресле у стола он увидел Неустоева, своего домашнего секретаря...
   Этого он никак не ожидал; но тотчас же вспомнил, что Неустоева Лидия, на днях, застала у него в кабинете, и, когда он, отлучившись в спальню, вернулся, то они уже разговаривали.
   Неустоев был блондин, лет под сорок, худой, с длинными волосами и беспорядочной бородой. Веселые глаза приятно блестели... Он смотрел, простодушно.
   Для письменной работы к себе Самородин взял его в прошлом году из писцов правления одного из обществ где был членом совета, и считал себя, в некотором роде, его благодетелем.
   Неустоев быстро поднялся с места. Поднялась и Лидия, и Аркадий Петрович успел, не без удивления, заметить, что она не стеснялась.
   "Опять начала блудить", -- бесцеремонно подумал он и настолько почувствовал в себе "главу фамилии", что даже забыл, почему он пошел к сестре.
   -- А, Аркадий!.. -- окликнула его Лидия. -- Какими судьбами?
   -- Мое почтение, Аркадий Петрович, -- выговорил Неустоев и, как показалось Самородину, сказал это не с тем оттенком подчиненности, как являясь к нему в кабинет с бумагами.
   -- Здравствуйте-с, -- с чопорной оттяжечкой выговорил Самородпн и руки ему не протянул.
   -- Хочешь чаю? -- спросила все так же развязно и уверенно Ярославцева.
   -- Спасибо... Слишком рано.
   Аркадий Петрович тут только заметил, что все еще стоит в своей шинели с бобром...
   -- Что же ты не снимешь? -- указала ему сестра.
   Он повесил шинель и, снимая калоши, не мог сделать это сразу, что его еще более расстроило.
   -- Не угодно ли? -- предложил ему Неустоев свое место.
   -- Благодарствуйте, -- ответил Самородин все также чопорно и сел на диван около сестры.
   Неустоев взглянул боком на хозяйку номера, и не присаживаясь, сказал ей:
   -- А мне позвольте удалиться...
   -- Почему же? -- живо воскликнула Ярославцева. -- Вы еще и стакана не допили... Посидите... С какой стати? -- почти против воли вырвалось у нее.
   -- Да право...
   Неустоев не договорил и опустился на кресло.
   -- Ты откуда? -- спросила брата Лидия, одобрительно улыбнувшись Неустоеву.
   -- Из клуба...
   -- По дороге куда-нибудь? -- просто, но с усмешкой в глазах добавила она.
   -- Да, если хочешь.
   Аркадию Петровичу решительно было неудобно интимно разговаривать с сестрой в присутствии этого "лохмача" -- как он называл про себя Неустоева. Уже одно то оказалось для него крайне неприятным, что какой-то мизерабельный писарек, в котором он подозревал "разрывные идеи", вдруг видит его в довольно-таки жалком гарни, у родной его сестры.
   И с какой стати, случайно познакомившись с этим "писарьком", сейчас приглашать его запросто пить чай, с глазу на глаз?
   "Ах, Лидия!"
   Разговор пополз туго. Неустоев, намолчавшись, стал прощаться. По крайней мере хоть это было не глупо. А "сестрица" выказала гораздо меньше такта, во второй раз упрашивая его посидеть и выпить еще стакан.
   Она пошла провожать его в коридор и они о чем-то уговаривались -- о какой-то работе или книжках.
   Самородин встал с дивана и стал прохаживаться по комнате. Визит сестре уже казался ему весьма неуместным... И о чем он будет с ней разговаривать?..
   Косвенно разузнать что-нибудь об Эмме, но для этого надо владеть собою, чтобы подойти тонко... А он потерял надлежащее настроение.
   -- Ну-с, -- встретил он Лидию. -- Ты что же, мой друг, приголубливаешь его? И он на особый лад поглядел на нее.
   -- Да, если хочешь, -- ответила она возбужденно, -- но скажи пожалуйста, зачем же ты его выгнал, как прислугу?
   -- Я? С какой стати?..
   -- Разумеется. Ты принял Аркадий такие генеральские эры, что он должен был удалиться.
   -- Это его дело... Он поступил только как подчиненный -- и я его за это хвалю... А ты, мой друг, кажется слишком его жалеешь, -- выговорил он, подчеркивая последнее слово. -- Ах, Лидия! -- вздохнул он и отошел к двери. -- Узнаю тебя...
   Лидия уже сидела опять за самоваром и наливала себе чашку...
   -- Ну, а ты, Аркадий, -- ответила она ему в тон, -- разве не верен себе?
   -- В каком смысле?
   -- Ты зачем же попал сюда? А?..
   Она тихо рассмеялась, но так снисходительно, что он покраснел: это показалось ему просто дерзостью с ее стороны.
   -- Я в загадки не привык играть... И ребусы не охотник разгадывать.
   -- Это ребус -- самый простой. Но я прежде отвечу на твой реприманд... Ты находишь, кажется, странным, что я заинтересовалась судьбой твоего секретаря?
   -- Секретарь -- слишком громкий титул... Просто писарек... которому я прибавил жалованье и дал работу, у себя...
   -- И ты думаешь, -- переспросила Лидия уже гораздо нервнее, -- что его облагодетельствовал?
   -- Во всяком случае обратил на него внимание.
   -- Он получает сорок рублей... У него слепая мать и сестры на его руках... И он двадцать лет бьется, как рыба об лед.
   -- Ха-ха-ха! Значит он уже старался тебя разжалобить.
   Аркадий Петрович пододвинулся к столу.
   -- Знаешь, Аркадий, -- вскрикнула Лидия и ее глубокие глаза зажглись, -- ты всегда был рабом своей натуры, но я не ожидала, что ты дойдешь и до такого бездушия, до такой высокомерной черствости.
   -- Та-та-та! -- остановил ее Самородин. -- Tu а tes nerfs, а главное этот лохмач со своим видом раскольничьего пророка t'a donné sur la peau, и прикармливать его удобно.
   Лидия отодвинула чашку и почти гневно подняла голову.

X

   -- Однако позволь, -- остановил Аркадий Петрович сестру, возвышая голос. -- Мне кажется, тебе не следовало бы так морализировать?.. Твое прошедшее вовсе не таково, чтобы уполномочивало...
   От недовольства он начал мямлить, искать слов и, вообще, не владел речью.
   -- Что ты хочешь этим сказать? -- спросила Лидия, менее строго. Голос ее ощутительно вздрогнул. Глаза ее немного затуманились. -- Если это намек на мою интимную жизнь... Положим оно -- с твоей стороны -- не очень великодушно... Но принимаю твой вызов.
   -- Вызов? -- повторил он, переводя плечами.
   -- Конечно, вызов.
   Лидия сложила руки на груди и села глубже, опираясь на спинку дивана.
   -- Я не обижаюсь, -- мягко выговорила она и глаза ее стали краснеть. -- Ты хочешь сказать, я потратила слишком много на любовь...
   -- И на мужчин, -- прибавил Самородин, точно про себя
   -- Любила я, Аркадий, и не одних мужчин. И детей любила... Я не отказываюсь от своего прошлого и не стыжусь его. Да, любила... Увлекалась. Меня тоже любили... Много и обманывали, бросали... Что ж! Но во всем этом была душа...
   -- Душа! Душа! FaГon de parler!
   -- Это уж просто грубо, Аркадий. Ты хочешь сказать, что я стала развратной женщиной? Ты меня не оскорбишь и этим. Я знаю, что всегда меня влекло чувство. И без него я не понимала влечения к мужчине, хотя бы он был писаный красавец.
   -- Женщины -- мастерицы сами себя обманывать.
   -- Может быть, но этот обман выше всего, что ты когда-либо испытал за всю твою долгую охоту за женщинами.
   -- Будто?
   -- Разбери и ты, без самообмана, всю твою любовную психологию. Какие следы твои похождения оставили в душе? У меня целое богатство!
   Брат опять повел плечами.
   -- Да богатство! -- горячо, но не громко выговорила она, -- Любовь дает силу... Тратишь здоровье, бодрость тела, но становишься богаче. А ты банкрот... Ты нищий, милый мой Аркадий, при всем твоем довольстве собой и успехах всякого рода! Извини, я тобой не поменяюсь.
   -- На здоровье. Но не в этом, мой друг, дело.
   -- А в чем же? -- еще кротче спросила Ярославцева.
   -- А в том, милая моя, что есть на все время и возраст... Можно иметь слабости... Я и сам не святой и могу терпимо смотреть на многое. Такая же натура, как твоя, не имеет, видно, предельного возраста. Ты, пожалуйста, не рисуйся и не дипломатничай со мной... Этот господин... enfin ce quidam, которого ты нашла у меня в кабинете -- уже вызвал в твоей душе, -- насмешливо протянул Аркадий Петрович, -- новый жар... И ты размякла и способна приголубить его... как носителя дорогих для тебя идей... Ха! Ха!
   Самородин окончательно встал и начал отходить к двери, по-видимому, намереваясь взяться за шинель.
   -- Аркадий, -- меняя тон, остановила его сестра. -- Ты мне скажи -- ты за этим только заехал ко мне?.. А?
   -- Заехал так...
   -- Лжешь!
   -- Однако, Лидия, позволь... Я не Боря, чтобы...
   -- Лжешь, говорю я тебе, и если говорю так резко, то имею право. А charge de revanche!.. Ты пользуешься не знаю уж, каким правом... во всяком случае -- не старшего брата -- и начал говорить мне обидные вещи... А того не сообразил, что самого тебя ничего не стоит изловить...
   -- На чем? Это интересно.
   Брат опять приблизился к столу.
   -- Я тебе скажу, зачем ты во мне зашел. Узнать что-нибудь о немочке Эмме... бывшей моей соседке... Она тебя заставила -- faire pied de grue, -- произнесла шутливо Ярославцева. -- Не вышла на свидание... И ты прилетел сюда... ее нет... "Дай, мол, заверну к Лидии, авось у нее что-нибудь узнаю?.."
   Аркадия Петровича взбесила эта выходка сестры; особенно то, что она так сразу проникла во все... Она знает, что у него с Эммой было условлено: сойтись около Греческой церкви. Еще одна насмешливая фраза Лидии, и он бы произвел разнос. Но она замолчала и, покачав головой, стала набивать себе папиросу, взяв со столика гильз и щепоть табаку из коробочки.
   Разноса не вышло. Он, напротив, стал улыбаться, и вместо того, чтобы подойти к вешалке -- сел вдруг у печки и широко расставил ноги.
   -- Tu es au courant? -- спросил он вполголоса. -- Прекрасно!
   -- Прошу тебя верить -- я за тобой не наблюдаю, и твои нравы меня не касаются. Об этой Эмме, -- продолжала она также вполголоса, -- я имела самое смутное понятие... Когда я занимала комнату наверху, она была моей соседкой... Но мы даже не кланялись и не говорили... Почему-то она узнала, что я сестра твоя -- и, если тебя это интересует -- сама явилась ко мне, не дальше, как сегодня.
   -- К тебе? -- вскрикнул Аркадий Петрович и развел руками.
   -- Да... И напустила на себя тон... невинной девушки... Она прошла хорошую школу. Берегись!..
   Лидия рассмеялась. В эту минуту брат ее был действительно смешон в ее глазах.
   -- Но с какой стати?
   -- Вот видишь: взяла, да и пришла!..
   -- Что ж, жаловаться, что ли?
   -- Нет... А скорее, как бы, советоваться... Я, разумеется, отклонила от себя всякий такой разговор. Но, уходя, она -- не без язвительности сказала -- извини: "Такой старый и rendez-vous назначил в скверную погоду, на тротуаре... Я -- не швейка!"
   Ему хотелось крикнуть: "Ты лжешь"! Но тотчас же он зачуял совершенную правдивость рассказа сестры: такими именно выражениями должна была говорить немка. Он рассердился на нее, чуть мысленно не назвал ее "дрянью" -- и тут же ощутил сладкое и жуткое нытье внутри. Ему было и досадно и обидно, и как-то молодо, возбужденно он себя чувствовал. Это ему напомнило другие свидания, когда его иногда надували, заставляя дожидаться целыми часами.
   -- Вот зачем ты завернул ко мне, бедный Аркадий! Не увертывайся.
   -- Как бы там ни было... все-таки, мой друг, не резон так говорить с братом и, -- он хотел добавить, -- "и увлекаться, старухе каким-то лохмачем-мизераблем".
   Но он ничего не добавил.
   -- Читал ты роман Бальзака "Les parents pauvres?" -- спросила Лидия, прищурив на него свои огромные впалые глаза.
   -- Кажется...
   -- Ну так там есть один барон, маньяк женолюбия... Он кончает тем, что уходит уже старцем от семьи и его находят в будке уличного писца возлюбленным гризетки... Только, Аркадий, ты хуже его... Тот тратил всего себя на страсть к любовным увлечениям; по-своему, он отдавал этому всю душу, а ты ничем не способен жертвовать... да тебе и не чем... Ты -- нищий духом!..
   -- Пожалуйста! Прощай. Довольно! Жалею, что зашел к тебе, вперед буду умнее...
   Лидия его не удерживала и, закурив папиросу, смотрела спокойно, как он надевал свои калоши.

XI

   Бетси собралась идти кататься на коньках. Слегка посапывая, она поправляла на голове меховую шапочку и вуалетку.
   Мать не иначе отправляла ее на каток, как с лакеем. Бетси находила это "un peu vieux jeu", но подчинялась... Как бы кто ни умничал, но когда за девушкой из порядочного общества идет выездной в ливрее, -- всякий прохожий знает, кто она, и сторонится, и никак уже не позволит себе заглянуть на нее на известный лад, или идти следом и сказать что-нибудь дерзкое, или слишком любезное...
   Иногда, правда, ей хотелось бы испытать: что происходит с вами, когда вечером, при свете фонарей, мужская изящная тень движется вслед и приятный баритон говорит: "mademoiselle -- или -- madame est donc bien pressée?"
   Но она, вероятно, до выхода своего замуж не испытает ничего подобного...
   Выездной что-то замешкался с надеванием ливреи... Горничная стояла и держала в руках пару английских коньков на желтых блестящих ремнях...
   Позвонили с лестницы...
   Горничная отворила. Вошел посыльный в красном картузе...
   -- Кому? -- спросила Бетси тоном молодой хозяйки дома.
   -- Самородину, Аркадию Петровичу.
   -- От кого? -- полюбопытствовала Бетси.
   -- Из Поварского переулка...
   -- Ответ нужно?
   -- Приказано подождать ответа.
   -- Аркадия Петровича дома нет...
   -- Тогда позвольте назад, -- сказал посыльный, и Бетси показалось, что он при этом как-то особенно повел глазами, слезившимися от холода...
   -- Зачем же?.. Аркадий Петрович будет к обеду дома, тогда и пришлет ответ.
   -- Так мне приказано, -- настойчиво выговорил хмурый посыльный, носивший длинную седую бороду.
   На этот разговор из своей комнаты вышла Анна Алексеевна.
   -- Qu'est-ce? -- спросила она, важно глядя через pince-nez, в котором читала газету.
   Бетси мгновенно сообразила, что этот посыльный мог явиться от какой-нибудь дамы.
   -- C'est une lettre pour papa, -- ответила она равнодушным тоном.
   В эту минуту в передней показался и выездной в огромном меховом воротнике.
   -- Барина дома нет, -- веско произнесла Анна Алексеевна, не снимая pince-nez.
   -- Я слышал-с... только мне приказано -- ежели их нет, -- доставить обратно...
   -- Почему? -- спросила, подняв голову, Анна Алексеевна и бросила вопросительный взгляд на дочь...
   И, вполголоса, по-французски, она заметила в сторону Бетси, что, вероятно, это от его сестры. Бетси осторожно ответила, что нет...
   Анне Алексеевне известно было, что ее свояченица живет там где-то, около Греческой церкви. Сегодня за чаем было, между матерью и дочерью, решено, что Бетси зайдет с катка, на Фонтанке, к Лидии Петровне, извиниться за мать, что та, до сих пор, не могла быть за нездоровьем и, "конечно, -- прибавила Анна Алексеевна, -- ты засиживаться там не будешь".
   -- Я уже докладывал, -- ответил посыльный недовольным звуком. -- Вы меня не задерживайте, сударыня: холод и не ближнее место. Мне приказано: доставить ответ, ежели барин дома; и притом отдать в собственные руки; а нет -- принести письмо обратно. Я все это докладывал барышне, да они письмо не дают... Воля ваша -- это не в правиле!..
   Он переминался с ноги на ногу и его старые воспаленные глаза усиленно мигали.
   Анна Алексеевна слегка покраснела... Кровь играла в ней, с некоторых пор, гораздо сильнее, чем прежде, и на щеках давно уже выступили красные жилки.
   -- Отпустить его! -- приказала она, сдерживая себя. И, точно спохватившись, она спросила: -- Ты, однако, должен сказать, любезный друг, кто тебя послал?.. Если что-нибудь экстренное, то мы тебя пошлем искать барина.
   -- Я докладывал барышне, -- продолжал так же хмуро и недовольно посыльный. -- Из Поварского переулка.
   -- Какой дом? -- довольно стремительно спросила Анна Алексеевна и ближе пододвинулась к старику.
   -- Туда, к Колокольной. Номер запамятовал.
   "C'est bien trouvИ", -- про себя выговорила Бетси, уже вполне уверенная, что во всем этом: "il у а quelque chose de louche"!
   -- Да от кого?
   -- Не могу знать... Горничная мне передавала. В четвертом этаже... сказывала просить ответа...
   -- Cela ne nous regarde pas, -- сказала Бетси успокоительно...
   "Cela me regarde beaucoup", -- ответила ей, про себя, мать.
   -- Ты видишь -- барина нет, -- начала Анна Алексеевна. -- Отдай ему письмо, -- прибавила она в сторону Бетси, -- et que cela finisse!
   Письмо возвратили посыльному. Он надел цветной картуз еще в передней и не спеша выдвинулся тяжелыми старыми ногами в высоких резиновых калошах...
   Никакого замечания вслух Анна Алексеевна себе не разрешила. Она только оглядела дочь и сказала ей опять по-французски, чтобы она не очень утомляла себя и не была бы в испарине, так как ей надо сделать большой конец на Пески...
   В голове ее уже сложилось очень цепкое и стройное соображение, вызванное этим таинственным письмом.
   Это, конечно, от какой-нибудь "drТlesse..." В стороне Стремянной, в этих переулках, всегда селятся разные дамочки... Она это слыхала -- давно, от самого Аркадия Петровича, когда он позволял себе шутить на игривые темы, т. е. когда у него "рыльце не было еще в пушку".
   И почему-то в голове Анны Алексеевны это письмо, обличающее новую "авантюрку" Аркадия Петровича, -- сейчас же, по ассоциации идей, слилось с личностью ее свояченицы, этой беглянки, хоронившей в заграничных трущобах свою постыдную беспорядочность...
   С ее появлением для Анны Алексеевны несомненны признаки того, что ее муж опять что-то такое замышляет, или находится у цели... Духи у него совсем новые и ужасно крепкие. О клубе он все чаще говорит и расположение его духа, тон с ней -- нежный и примирительный -- все это -- хотя и не прямые улики, но для косвенных -- чего же больше и желать?
   -- Partez, -- сказала деловым тоном Анна Алексеевна и подумала: "Бетси так умна, что от нее ничего не укроется..."
   Допрашивать свою дочь она не станет, но от Бетси ничего не скроешь. И если оно так, нога этой "авантюристки" больше не переступит порога их квартиры.

XII

   С тревожно-недовольной миной глядел Аркадий Петрович в угловое зеркальное окно на улицу.
   Снег хлопьями валил с низких облаков и езда по улице мелькала сквозь эту движущуюся пелену... Обыкновенно такая погода успокаивала нервы Аркадия Петровича... Сегодня это густое и непрерывное мелькание пухлых снежинок наводило на него уныние...
   И думал он на очень тошную тему... Ему надо усилить меры осторожности... Вышло нечто очень глупое и досадное.
   Эмма отправила посыльного с письмом и тот повел себя нелепо, требовал назад письмо. Теперь Анна Алексеевна знает, что кто-то живет в Поварском и находится с ним в каких-то таинственных сношениях.
   Вчера она, совершенно неожиданно, за обедом при дочери, спросила его:
   -- Кто это, по экстренному делу, присылал тебе записку из Поварского переулка? И посыльный не хотел ни за что оставить ее...
   Бетси тревожно замигала и он почувствовал, что дочь догадывается, в чем тут дело, и желала бы как-нибудь замять разговор.
   -- В Поварском? -- переспросил он, уходя лицом в тарелку супа, после чего стал усиленно действовать ложкой.
   И ему показалось, что он краснеет. Едва ли не в первый раз в таких случаях. Может быть, он и не покраснел, но довольно того, что у него было подобие такого ощущения.
   И увернулся он -- неумело, т. е. просто "бухнул", что он не может знать, кто где живет из его знакомых или лиц, имеющих до него нужды.
   Анна Алексеевна, не горячась, в очень приличном домашнем тоне, сказала на это:
   -- Посыльный говорил, что его просили в четвертый этаж. Номер дома он забыл, или не хотел сказать, -- добавила она без всякого особенного выражения; но он понял, что под этим сидела капелька супружеского яда.
   Веки Бетси опять замигали, и она тоже начала усиленно действовать ложкой.
   И теперь надо "замазывать" весь этот глупый инцидент. Неприятнее всего и то, что Эмма не сказала ему ничего про отправку записки... Что ее так приспичило -- он не знает. Разумеется, и она, из осторожности, приказала посыльному принести записку обратно, если не застанет его дома...
   Но все-таки Эмма повела себя с большим характером и ловкостью. Вот уже она "с собственной мебелью", у нее хорошенькая квартира в Поварском переулке, и это все, вместе с расходом на подновление туалета, обошлось не в одну сотню рублей.
   "C'est une misère", утешал себя Аркадий Петрович, но он должен сознаться, что далеко еще не хозяин в этой квартире Поварского переулка. Великолепная немка из Якобштадта даже не обольщает его надеждами. Она взяла с ним тон игривой дочери, называет его "Papachen" и не очень допускает до более явственных ласк; иногда просто смеется над ним, а то так и заставляет прыгать перед нею.
   И у ней есть нервы. Характер свой она умеет выказывать, как женщина, прекрасно сознающая, что она "lui donne sur la peau".
   Да, в такой степени, как, быть может, ни одна женщина за последние пять, десять лет, уж конечно больше, чем друг их дома, madame Крамер. Сравнения нет!
   "Постыдного" увлечения он не признает в себе. Никогда он не отдавался никакой женщине до забвения того, кто он, какие на нем лежат семейные и общественные обязанности. Чувство лет никогда не покидало его.
   И вот это самое и начинает его щемить. Отчего же он лишен той душевной пылкости, какая есть, например, у его сестры, Лидии? Их недавний разговор у нее припомнился ему весь, даже с ее интонациями. Она его сравнила с каким-то бальзаковским маньяком женолюбцем, который кончает тем, что убежал от своих, кормится должностью уличного писца, состоя возлюбленным гризетки. Это его взорвало, и он ушел, чуть не хлопнув дверью. Но разве такой маньяк -- не завидная натура? "Глупо, безобразно!" скажут даже его приятели, любители женщин... Но такая мания дает настоящую иллюзию. Она согревает, красит жизнь. Только с этакой страстью к увлечениям и стоит выносить все те довольно-таки несносные и унизительные "финты", какие он должен вот уже более десяти лет проделывать с своей супругой.
   Будь он бальзаковский маньяк, он, может быть, и стариком ушел бы от семья и где-нибудь в Галерной гавани, в грошовой квартиришке, снискал бы блаженство.
   -- Мало ли что! -- остановил себя Аркадий Петрович охлаждающим возгласом.
   Он отвернулся от окна, боясь, что падающий снег будет еще сильнее затягивать его в хандру.
   В дверях его кабинета стоял Неустоев.
   С тех пор, как они встретились у Лидии, Неустоев работал у него всего два раза, и Аркадий Петрович очень сухо и довольно ядовито сделал ему выговор за какую-то канцелярскую оплошность. Тот в первый раз огрызнулся.
   -- Что угодно? -- спросил Самородин. Приход секретаря был не в обычный час.
   -- Вы позволите, на минуту?
   -- Я слушаю.
   Он не просил Неустоева сесть.
   -- Пришел проститься с вами и отблагодарить за неоставление, -- выговорил Неустоев с усмешкой в глазах.
   В голосе его Аркадию Петровичу послышалась ирония.
   -- То есть как же это?.. Уходите?..
   -- Ухожу-с... Если я вам экстренно нужен, еще неделю могу походить...
   -- Нашли другое место?
   -- Нашел.
   -- По какой части?
   -- В одной редакции.
   -- С Богом!
   Аркадий Петрович хотел было спросить:
   "Вас устроила моя сестрица?"
   Для него ясно было, что у них "дело налажено". И он ощутил джентльменское презрение к этому "лохмачу", который не брезгует старой бабенкой и хочет жить теперь на ее счет.
   -- Желаю всякого успеха! -- выговорил он уже с явным юмором. -- Ваших услуг мне не нужно... Можете получить то, что вам причитается.
   -- Это не к спеху... Я только пришел заявить. А засим -- мое почтенье!
   И с коротким поклоном Неустоев вышел из портьеры, оставив Аркадия Петровича одного, посреди кабинета.

XIII

   -- C'est scandaleux! -- выговорила Анна Алексеевна -- и повела своими синеватыми белками.
   Аркадий Петрович ходил по кабинету с опущенной головой.
   Они говорили конфиденциально о Лидии Петровне. Предчувствие брата ее сбылось: она выходит замуж за "лохмача". И цинизм свой простерла до того, что написала ему -- а стало, в лице его, и всей семье, вызывающее письмо, где говорилось, что если он считает ее брак возмутительным, он может и "освободить себя и свой дом от неудовольствия считать ее принадлежащей к их фамилии".
   Эти слова Анна Алексеевна прочла два раза, сначала про себя, потом вслух.
   -- Quelle infamie! -- воскликнула она, и шелковый корсаж ее издал треск от поворота головы.
   Брат не стал защищать сестру.
   Этот скандальный брак произвел выгодную для него "диверсию". После истории с посыльным жена -- не делая ему сцен, начала доезжать его маленькими вопросами, на которых можно было легко пойматься.
   Он распознал также, что Анна Алексеевна считала Лидию его сообщницей, как "заведомую развратницу". У нее он мог познакомиться с какой-нибудь легкой особой... Так ведь оно и вышло в действительности. Если не у нее в номере, то в ее номерах, что -- одно и то же...
   Теперь сама Лидия сделала своим письмом то, что родственная их связь висит на ниточке, и если она будет упорствовать в своем жалком мужелюбии, -- он, разумеется, откажет ей от дому, о чем неоднократно и прежде думал... На это у него достанет твердости принципов.
   -- Однако, -- уже по-русски продолжала Анна Алексеевна, подумав -- что у ней всегда выходило с характерным наморщиванием лба, -- для нашего имени это будет Бог знает что!..
   -- Как же с ней быть?.. Не высечь же ее?.. -- возразил Аркадий Петрович, останавливаясь против глубокого кресла, куда ушла плотная фигура его жены.
   -- Comme chef de famille, -- медленно, ища выражений, говорила Анна Алексеевна -- ты должен все-таки вразумить ее... Аркадий...
   -- Вразумить ее?..
   -- В последний раз...
   -- Опять нарываться на разные милые дерзости?..
   -- По крайней мере, у нас будет совесть чиста... Я -- во всем этом умываю руки. Да и не могу же я отправляться туда... где она живет... Извини меня... я, до сих пор, упрекаю себя за то, что тогда -- помнишь? -- и глаза Анны Алексеевны досказали: "когда приходил подозрительный посыльный?" -- отправила Бетси сделать визит... -- тетке...
   -- Ты поступила вполне порядочно.
   -- Может быть, мой друг, но я все-таки упрекаю себя...
   Анна Алексеевна чего-то не договорила... Ей что-то кажется, что Бетси, побывав у тетки, -- стала слишком легким тоном говорить об отце... Кто ее знает, эту развратницу! Может быть, она в один разговор впустила в нее несколько капель нигилистического яда... Весьма возможно и то, что сестра -- из злобного чувства -- стала говорить о своем брате непочтительно, намекать на его нравы, о которых сама Анна Алексеевна, до сих пор, имеет смутное представление, больше в виде целого ряда подозрений и улик... И это длится двадцать лет, или немногим менее, по крайней мере -- с года рождения Бори, а ему пошел уже восемнадцатый...
   -- Как же ты думаешь?.. -- спросила она, грузно поднявшись с кресла.
   -- Что ж... Как это ни тошно, я готов...
   -- Merci! -- значительно сказала Анна Алексеевна, поцеловав его в лоб, и вышла из кабинета.
   Точно обуза свалилась с худощавых плеч Аркадия Петровича... Теперь инцидент с письмом уже не будет прыгать в мозгу его жены... Она посылает его к сестре для очистки совести, прекрасно зная, что для Лидии он не имеет никакого авторитета. И разумеется, произойдет ее скандальный выход замуж за "писаря", которого жена его даже хорошенько в глаза не знает... Видела только раза два его "хамскую" спину и беспорядочную шевелюру.
   "Однако она тонкая баба!" -- подумал Аркадий Петрович, охорашиваясь все-таки перед зеркалом над камином... Сегодня он был доволен и цветом кожи, и выражением своих, все еще, прекрасных глаз.
   Лидию вернее заставать перед ее обедом -- она ест дома -- и не позднее пяти... Так он и распорядится своим временем. Но теперь он пойдет пешком по направлению к Поварскому переулку...
   "Период достижения" -- он сам так называет -- все еще тянется... Эмма "tient la dragée haute". Эту французскую фразу приходится ему повторять каждый день... Он стал -- с своей стороны -- пускать в ход стратегические приемы -- не каждый день заходить к ней... Она как будто не замечает этого... Придет он -- она очень рада, болтает, смеется, допускает до некоторых "степенных" ласк -- но и только... Место продавщицы или кассирши он предлагал ей достать, по она что-то медлит... у нее, и без того, как она говорит, есть дело. Она устраивает свою квартиру, ходит в гостиный двор, навещает каких-то подруг на Васильевском острову, даже беспрестанно что-нибудь шьет или улаживает из туалета. Книжки тоже читает, больше -- романы Гаклендера и Грегора Самарова. Любит и пересказывать их содержание.
   От места она не отказывается в принципе, и даже замечала не раз, что она не желает -- "жить даром": "umsonst". Но только она медлит как в этом, так и во всем остальном.
   Вот Аркадий Петрович и в Поварском. У них с Эммой условлено, что его час -- между четырьмя и пятью. Теперь около четырех; он посидит с полчаса и попадет к сестре в ее обед.
   Он каждый раз подходит к подъезду дома с особым чувством чего-то молодого. Самая тактика Эммы, ее видимое желание довести его до более, сильного увлечения -- в сущности приятна ему... это напоминает о других временах. Светские женщины, очень многие, бывали гораздо сговорчивее...
   Швейцар уже знал, к кому он ходит...
   -- Их нет, -- сказал ему швейцар, скромного вида бородач, и улыбнулся глазами.
   -- Нет? -- переспросил Самородин.
   -- Сейчас только ушли...
   Тактика принимала уже бесцеремонный оттенок.
   -- Ничего не приказывала сказать? -- спросил он, силясь сохранить благосклонный тон.
   -- Никак нет, ничего.
   Подниматься наверх и ждать -- он не рассудил. Так еще хуже пойдет.

XIV

   Опять он застал Лидию за самоваром, только что кончившую обедать -- и одну.
   По крайней мере хоть это его успокоило.
   Он начал очень мягко, закурил папиросу и даже принял от нее чашку чая.
   Лидии не трудно было догадаться, зачем он пожаловал... Но и она говорила с ним ровно, таким тоном, точно будто ничего не произошло в ее судьбе.
   -- Что ж, ты остаешься все в том же гарни? -- спросил Аркадий Петрович.
   -- Беру квартиру.
   -- В этой местности?..
   -- Нет, на Петербургской стороне.
   -- Такая даль?
   -- Там воздух прекрасный... Садик есть... И дешевизна... А по конке можно в двадцать минут быть на Михайловской...
   -- Разве что так, -- одобрительно отозвался брат и промычал без слов, что у него значило, что он собирается заговорить о чем-нибудь решительном...
   -- Не надо на дачу переезжать, -- добавила сестра самым простым тоном.
   -- И скоро?.. -- он остановился.
   -- Что?
   -- Твоя свадьба, -- с некоторым усилием вымолвил Аркадий Петрович.
   -- Больших приготовлений не будет, -- сказала Лидия и выпустила длинную струю дыма...
   Он встал и заходил по комнате.
   -- Послушай, сестра, -- начал он более торжественно, чем когда-либо говорил с нею, -- ты понимаешь, мне не особенно приятно было являться к тебе...
   -- Я тебя не вызывала, Аркадий, это твоя добрая воля...
   -- Прекрасно, но дай же мне досказать...
   -- Сделай одолжение.
   -- Забудь, что я твой брат, что я представитель и защитник той фамилии, с которой ты связана родственною связью... Говорит с тобой просто -- друг твой, почти ровесник, человек с известным опытом.
   Аркадий Петрович почувствовал, что вступление удачно и красиво звучало, замечалась даже чуть слышная вибрация его приятного голоса...
   -- Осмотрись, Лидия, куда и на что ты идешь?.. Я не стану доказывать, что ты жертва... такой слабости... к мужчинам... У каждого есть своя слабость... Что же нам с тобой считаться... по этой части. Но ведь одно дело -- слабость, другое -- роковой шаг... Твой возраст мне, слава Богу, известен -- ты на два почти года старше меня...
   -- Знаю, -- благодушно откликнулась Лидия.
   -- Не впадай, ради Бога, в самообман... А еще хуже -- не бросайся с головой в прорубь... Не давай такой поблажки твоему увлечению... Вот еще два-три года -- и ты будешь раба человека, моложе тебя лет на десять -- и кто знает, через что ты с ним пройдешь?.. И кто его знает, кто он? Могла ли ты в такой короткий срок изучить его? Пожалей ты себя самое!
   -- Нет, не желаю я этого, Аркадий, -- ответила Лидия, и сделала жест, показывая брату, что теперь пришла ее очередь говорить, а он -- не прогневается -- помолчит.
   -- Не хочу ломать себя, Аркадий, -- голос ее вздрогнул и теплые немного нервные ноты полились, -- не хочу. Так прожила весь век... Так и умру. Знаю все -- я почти старуха, он моложе меня на восемь лет, у меня -- никаких прочных средств... Мое чувство к нему будет все расти... Он может им злоупотреблять -- бросить меня или заставить работать на себя...
   -- А-а! -- протянул Аркадий Петрович.
   -- Все это возможно! И то возможно, что на меня это-то и действует. Начала с жалости, -- и тут главный виновник -- ты сам.
   -- Я?.. -- вскрикнул брат.
   -- Конечно... Ты его держал в черном теле. Я его приголубила, узнала его судьбу... Мне совестно стало: работает он вдвое против меня, а получает сорок рублей, я -- до трехсот в месяц... А для меня жалость -- вещь опасная... Привязалась к нему -- и тогда сближение неизбежно для натуры, как моя. Притворства в нем я не замечала... Ведь и я тоже опытный человек, Аркадий... Что ж!.. Быть может, как муж и жена -- мы проживем какой-нибудь год, два... Только бы он остался тем, что я в нем вижу хорошего, честного... Буду счастлива делиться с ним всем, чем могу... Другого счастья для меня никогда не было на свете: ты это знаешь... А, может быть, и до сих пор не веришь этому!..
   -- И это твое последнее слово?
   -- Последнее... Если ты пришел объявить мне ультиматум свой и твоей супруги, -- не трудись. Я тебе уже писала: считайте меня выбывшей из списков живых существ. Никто не услышит, что г-жа Ярославцева, сестра Самородина -- замужем за каким-то разночинцем, Неустоевым...
   Аркадии Петрович повел плечами и вбок наклонил голову.
   -- Моя миссия кончена... -- начал было он опять с торжественностью и тягуче.
   -- Полно, Аркадий... -- тоном старшей сестры остановила его Лидия. -- Без официальных фраз!.. Пожалуйста, не жалей обо мне -- это прежде всего... А сокрушаться ты долго ни о чем не можешь... извини! Это не выговор, а просто -- товарищеская правда... Помнишь, -- в тот раз, я тебя сравнила с бальзаковским бароном и сказала, что он выше тебя... Извини... чтобы загладить немного впечатление, я позволяю тебе приравнять и меня к этому типу... Быть может я ближе к нему. В нем, как и во мне, живет такое влеченье -- "род недуга", -- прибавила она с усмешкой, -- и заставляет отдавать все свое существо. А ты от этого застрахован. Ты -- уравновешенный...
   Она встала с дивана и вышла на середину комнаты...
   -- Мне надо идти. Ты не взыщешь?..
   -- Прекрасно, прекрасно, -- отозвался Самородин, чувствуя, что он совсем сбит со своего торжественно-родственного тона. -- Знаешь, есть пословица: сама себя раба бьет...
   -- Она одинаково применима ко всем, нам бедным, -- сказала Лидия, -- ко всем, у кого чувство... или чувства, -- подчеркнула она, -- царят в душе... А теперь, Аркадий, прощай! Вероятно -- навсегда... Успокой, главное, твою супругу: ей не придется выпроваживать меня... Ты ведь видел -- к тебе я пришла только тогда, когда у меня был кусок хлеба... Прощай!..
   Она подошла к нему еще ближе, и положив обе руки ему на плечи, поцеловала его в лоб.
   Аркадий Петрович, при этом, закрыл глаза. Потом -- поведя плечами -- выговорил чуть слышно:
   -- Бог с тобой... Умываю руки...
   -- Еще бы! -- вырвалось у Лидии, уже менее тронутым тоном, и Аркадий Петрович, испугавшись, что она чем-нибудь его "прихлопнет", молча отошел к вешалке. Последнего слова ему сказать не удалось.

XV

   Визит к тетке, действительно, вызвал в Бетси нечто новое, что не ускользнуло от Анны Алексеевны.
   Лидия могла бы, прощаясь с братом, передать ему кое-что из разговора с племянницей, когда Бетси сделала ей, вместо матери, официальный визит. Бетси, раза два, дала ей почувствовать, что она прекрасно все понимает и желает, чтобы ее считали за вполне взрослую девушку. Она "прошлась" насчет madame Крамер, друга их дома, и насчет того, как отец ее не желает еще "enrayer", то есть переходить на положение пожилого мужчины и отца семейства.
   Не без удовольствия услыхала Лидия от племянницы, что той хотелось поступить на какие-нибудь высшие курсы: у Труба она шла первой, и ее сочинения, на трех языках, считались образцовыми. Она как бы попросила даже тетку настроить отца насчет курсов, а мать она будет обрабатывать, постепенно, всю зиму и все лето. Она знала, что это самая лучшая метода... Сначала та откажет, но если возвращаться к тому же, то можно добиться своего.
   По уходе ее Лидия подумала: "Этой неглупой и очень уже скептической девушке не хочется ли, просто-напросто, воспользоваться хождением на курсы, чтобы иметь больше свободы?"
   И она не ошиблась. Это было главным побуждением Бетси. Но к нему присоединялось и желание показать и себе, и посторонним, что для нее нет никаких трудностей. Она и на высших "курсах будет первая. Разумеется, она и там станет держаться в стороне от разных "растерзанных", если такие еще есть... Нынче ведь и они франтят, и прежних "типов" она что-то нигде и на улицах не встречает.
   Когда она будет искать себе мужа, она выберет его из людей немолодых и серьезных, делающих себе карьеру. Таким мужчинам нужна жена с большим образованием, способная играть роль, помогать мужу в его планах, влиять своим знанием людей, начитанностью, репутацией женщины "выдающейся".
   Бетси не торопилась и первым разговором с отцом; но сегодня она, с утра, надела темное суконное платье, точно собралась именно на курсы, и перед тем, как идти в столовую, садиться за самовар, спросила у камердинера: дома ли отец?
   Он еще не уезжал.
   В кабинет вошла она как-то особенно плавно, склоня голову к правому плечу, оглянула отца еще в портьере двери, приблизилась в нему и положила руку на его плечо, сзади поцеловав в голову...
   -- Здравствуй, Бетси!.. Тебе что?
   Аркадий Петрович спросил так потому, что у нее не было привычки приходить к нему по утрам.
   -- Ты очень занят? -- спросила Бетси и присела в столу.
   -- Не особенно.
   -- Видишь, я хотела поговорить с тобою, -- небрежно прибавила она.
   -- Сделай одолжение.
   -- А ты нынче молодцом выглядишь! -- употребила Бетси неизбежное петербургское выражение, которое отец ее, проведший детство не в Петербурге, считал совершенно недопустительным.
   -- Что же так? -- откликнулся польщенный Аркадий Петрович.
   -- Так... глаза светлее и цвет лица стал лучше.
   "Она что-нибудь будет просить", -- подумал Самородин.
   -- Скажи, папа, -- продолжала она легко, почти игриво, -- я не ошиблась?.. Могла я тебя встретить вчера?
   -- Где?
   -- Я шла от Владимирской...
   -- Как шла?
   -- С лакеем, успокойся... -- заметила она с иронией. -- Ведь мама до сих пор не допускает...
   -- Как же иначе? -- выговорил Аркадий Петрович таким голосом, что он сам и не стоит за такую строгость, но мать надо слушаться.
   -- Я шла от Владимирской, -- повторила Бетси, а ты ехал в карете... в извозчичьей...
   -- Когда же? -- спросил, нахмуриваясь, Аркадий Петрович, движением бровей желая скрыть свое смущение.
   Он, действительно, ехал в карете и не один, а с Эммой. Это было неосторожно, крайне неосторожно; но, перед тем, у ней на квартире, она так была красиво и задорно соблазнительна, что он тут же предложил ей сам довезти ее до Гостиного двора, где у Шутова и Кольцова она заметила какую-то "confection", не дававшую ей спать всю ночь. Но и после покупки этой "confection" он все-таки не стал полным хозяином квартиры в Поварском переулке.
   -- Значит, я ошиблась? -- спросила так же игриво Бетси и так на него взглянула, что он сразу почувствовал в ней свою сообщницу.
   "За это она с меня что-нибудь стребует", -- быстро подумал он.
   -- Не знаю, мой друг, -- проговорил он неясным звуком.
   -- Конечно это был твой двойник. В карете сидела дама... блондинка. Очень красивая.
   Бетси опять вскинула на него глазами.
   Помолчав, она нагнулась к нему и сказала вполголоса:
   -- Теперь я не буду тебя задерживать... Видишь, мне давно пришла мысль...
   -- Какая, мой друг?
   -- Ты ведь не так Ю cheval sur les convenances, как maman, неправда ли?.. Ты знаешь, что у меня никакого вкуса ни к чему непорядочному нет.
   -- Ты у меня большой дипломат! -- вырвалось у него.
   -- Может быть... Ты видишь, papa, я скучаю... у меня слишком много времени... Одни гости и выезды -- это не может наполнить.
   -- И ты... хочешь что-нибудь затеять? Поступить в общество? Или взять... какую-нибудь специальность? -- шутливо спросил он. -- Выжигать по дереву? Или рисовать по фарфору?
   -- Нет, это слишком банально. Я хорошо училась. Зачем же это забрасывать?
   -- Неужели в курсистки пришла проситься?
   -- Jes, -- шутливо выговорила Бетси, встала и положила ладони рук вокруг своей, черезчур тонкой, талии.
   -- Охота... И maman ни за что на это не согласится!
   -- А ты?
   Взгляд Бетси говорил: "Ты меня не можешь не поддержать, особенно после вчерашней встречи".
   Он это мгновенно сообразил.
   -- Maman мы будем готовить, -- сказала вполголоса Бетси и, наклонившись над его креслом ближе, поцеловала его в голову. -- Это пока между нами... Когда у тебя будет свободная минута, мы к этому вернемся, ты позволяешь? Ведь maman все еще не признает, что я с августа -- увы!.. совершеннолетняя; могу даже замуж выйти...
   -- Без согласия родителей?
   -- Только я не собираюсь. Да и не за кого, ты сам знаешь, -- добавила Бетси с усмешкой.
   "Ее на мякине не проведешь", -- подумал Аркадий Петрович, глядя ей вслед, и хотел было рассердиться, как отец, но не нашел в себе для этого никакого настроения, хотя ему приходилось отныне еще труднее хоронить концы и перед женою, и перед дочерью.

XVI

   Сверху падала мокрая крупа, сродни той, когда Аркадий Петрович, кутаясь в шинель, ходил вдоль решетки сквера, около Греческой церкви.
   И так же мигали фонари, только газовые. И так же он кутался в свою шинель с бобровым воротником.
   Но его грызет нечто другое... Он и оживлен, и взволнован, как давно не был в своих многолетних встречах с женщинами...
   Слишком хорошо он знает их, чтобы удивляться лживости, обману, их прирожденному таланту: непременно проводить и дурачить мужчину, бесить его, вымещать на нем обиды, или блажь, или злость...
   Все это он знал, хотя и не мог про себя сказать, что именно он был всегда жертвой женского коварства. С ним они обходились почти всегда прилично, некоторые даже -- очень великодушно... Должен он сознаться и в том, что стремление к новизне, к смене ощущений -- отличало гораздо более его, чем его тайных подруг, вплоть до последней его "дружбы" с приятельницей его жены, madame Крамер... Не она, а он сам все отходил и отходил от нее, с тех пор, как она уже более не давала ему "трепета" -- "le frisson nouveau" -- выражение, вычитанное им у французских романистов реальной школы...
   Случалось немало таких охлаждений с его стороны и раньше. Некоторые женщины из общества были на столько умны, что вовремя догадывались, сами начинали выказывать равнодушие, или делали сцены, для того, чтобы с честью "попадать в отставку".
   И едва ли не в первый раз приходится ему испытывать такое "третирование", и от кого? От немки из Якобштадта, которую он сразу "поместил в собственную мебель"... Положим, она очень красива, но почему же она перебивалась в дешевом гарни, где ела дрянную кухмистерскую стряпню, без хороших туалетов, без всякого прочного заработка? Ведь, когда он ее перевозил, она была "кругом в долгу".
   И вот, в какие-нибудь две-три недели, она вошла до такой степени в чувство своей силы -- силы своего роскошного тела и вызывающего лица... До сих пор, он все еще на положении "папаши".
   Сегодня случилось нечто, уже из ряда вон выходящее.
   Было условлено, что они поедут обедать в ресторан...
   Аркадий Петрович обставил это всеми предосторожностями: карета, Донон, кабинет внизу, чтобы сейчас же юркнуть из коридора, высокий бобровый воротник шинели, которую он снял бы в кабинете...
   Час был условлен вполне точно -- половина седьмого. Он приехал, остановил карету за два дома и взбежал молодой походкой в четвертый этаж. Звонил он бесконечно. Никого в квартире. Зашел он с заднего крыльца -- то же самое!.. Значит, не только обманула, но и отпустила всю прислугу, зная хорошо, что он должен непременно заехать.
   Вместо того, чтобы сесть в карету и ехать домой, -- он отпустил ее и стал ходить взад и вперед по тротуару противоположной стороны переулка.
   Ходил он больше часа. Его глодало чувство большой обиды, почти негодования... Будь у него ключ от квартиры, он проник бы туда, и не знает, чего бы ни наделал. Может быть, избил бы всю посуду и те "bibelots", которыми он украсил ее будуар.
   Но его начал глодать и голод. Куда идти?.. Он вспомнил, что в двух шагах -- Палкин... Никогда он не бывал там. Сидя в большой зале, с оркестрионом, он ел механически, сконфуженный и подавленный тем, что он -- совершенно беспомощен, что он не в силах ничего произвести, чтобы "отвести душу" -- ничего!
   И когда он, съев поспешно обед, спустился на Невский, то его потянуло на Владимирскую, а оттуда в Стремянную и в Поварской переулок.
   Вот он опять заходил по тротуару, беспрестанно поднимая голову на окна четвертого этажа... Они оставались темны... На улицу выходят столовая и гостиная; спальня и маленький будуар -- окнами на двор...
   Теперь ему хотелось одного: поймать ее, обрушиться на нее грубо, гневно, так, как эта "бабенка" того заслуживает, и объявить ей, что он от нее отказывается навсегда.
   Сгоряча, все это казалось ему выполнимым...
   И вдруг он сообразил, -- что такое обозначала эта возмутительная бесцеремонность обращения с ним?..
   Ha днях Эмма подъезжала к нему с ласками, обещавшими многое, насчет ее брата, какого-то конториста, на Острову. Тот мог бы поступить кассиром в один торговый дом экспортеров, но для этого нужна: "eine Caution". Он отвел разговор и она не настаивала... Залог кассирского места -- не шуточная сумма... И без того он сокращает свои личные расходы донельзя.
   Переулок стал совсем пустой. Вот раздался глухой звук саней. Аркадий Петрович очень стремительно воззрился в даль.
   Сани -- или лихач, или барские, судя по ходу серой лошади -- остановились за два дома до того крыльца, которое ведет к ней...
   Мелькнула цветная фуражка. Офицер остался в санях, а женская фигура, в ротонде с белым бараном, выскочила, кивнула ему два раза головой и пошла по тротуару. Сани повернули назад, к Стремянной.
   Это она -- Эмма! Он теперь прямо против нее... Его точно что внутри толкнуло: перебежать и остановить ее "с поличным". Ноги отказывались.
   Прежде всего он боялся скандала... Светлая ротонда скрылась в подъезде.
   Аркадий Петрович все стоял, как бы дожидался, что вот покажется свет в окнах квартиры. Но свет не появлялся. Она прошла прямо в спальню.
   И опять -- так беспощадно и резко -- представился ему вывод: "Он даже не тот бальзаковский барон, с каким сравнила его Лидия!"
   Лидия? Она -- счастливица! Живет с новым мужем, лелеет его, отдает ему и труд свой, и всю душу... В ней горит неугасимый огонь, ее влечет жажда пылкого чувства, неутолимая тяга к тому, кто даст ей самозабвение...
   Если роскошная блондинка так захватила его -- человека под пятьдесят лет -- кто же мешает ему -- броситься в эту, хотя бы и чувственную, страсть головой вниз; подняться сейчас к ней, сделать ей бурную сцену, потом пасть на колена: поклясться, что для нее он бросит все: жену, детей, свое положение, женится на ней... пойдет на все -- вплоть до преступления...
   Кто мешает?.. Он сам... Лидия перед ним -- "богачка", -- это глубокая правда. А он -- с выеденной, оскуделой душой...
   

----------------------------------------------------------

   Источник текста: "Северный Вестник" No 1, 1894 г.
    Исходник здесь: Фонарь. Иллюстрированный художественно-литературный журнал.
   
   
   
   
 Ваша оценка:
Связаться с программистом сайта.

Рейтинг@Mail.ru